Андрейка

Леонид Леонтьевич КОКОУЛИН

АНДРЕЙКА

Повесть

Для среднего и старшего школьного возраста

Повесть исполнена тонкого психологизма, глубокого проникновения

в законы человеческого бытия, что в равной степени отличает любое

произведение известного русского писателя Леонида Кокоулина.

"Андрейка" рассказывает о мальчике-сироте, воспитаннике рабочей

бригады строителей ЛЭП. В книге передана суровая и вдохновенная

романтика жизни тружеников далекого Севера. Очарование сибирской

природы, простые, на первый взгляд, таежные были надолго остаются в

памяти и сердце юного (да и взрослого) читателя.

________________________________________________________________

ОГЛАВЛЕНИЕ:

СЫН БРИГАДЫ

ИСТОРИЯ С ЛЕСОМ

РАБОЧИЕ БУДНИ

В ГОСТЯХ У НЕЛЬСОНА

ОТПУСК

ПЕРВЫЕ ДНИ НА ПАТЫМЕ

ШАМАНСКИЙ ПОРОГ

В ЗАМКЕ

ПОСЛЕДНИЕ ДНИ С АНДРЮХОЙ

________________________________________________________________

СЫН БРИГАДЫ

Над угрюмым яром стоит серая угловатая гранитная глыба.

Затащили ее сюда тягачами, поставили в память о братьях Переваловых, Викторе и Афанасии...

Было это весной тысяча девятьсот пятьдесят девятого года. Бригада лэповцев рубила просеку в тайге, рыла котлованы, ставила опоры. Вышла к Нюе. И хотя лед уже подъели ручьи и солнце, он был еще крепок - часть бригады легко перебралась на противоположный берег. Оставшиеся громоздили переходную анкерную опору.

В ночь ударила оттепель. Потоки с гор в какие-то часы взломали лед на Нюе, искрошили в месиво. Река вышла из берегов и стала черной под яром, а на стержне кипела бурунами. Трубили лоси, и эхо вторило им.

Бригада, ожидая, когда притихнет первый напор шалого паводка, готовилась к переправе.

Но с той стороны реки кричали:

- Котлован затягивают плывуны!.. Последние сухари доедаем. Соли нет, табаку на пять закруток...

Затянет котлован - пропадет работа, и без табака ребятам тоскливо.

Решили переходить реку на плотах. День напролет вязали их, грузили балки, тракторы, такелаж, ставили на козлы весла. Верховодили всем братья Переваловы, бывшие плотогоны. Старший, Виктор, - кряжистый, с большими узловатыми руками - прихрамывал: на фронте перебили левое бедро, но в движениях был так же легок, как и Афанасий, младший.

К ночи работу кончили, на рассвете должны были рубить чалки. Заснули. Не спала только Степанида, жена Виктора, в бригаде все звали ее тетей Стешей. Женское дело известное: перемыла посуду, пеленки постирала, повесила сушить (с ними путешествовал сынишка, годовалый Андрейка). И вдруг за полночь - будто кто по полотнищу палатки горящей головней грянул гром, посыпался дождь, крупный, тяжелый, как горох. Тетя Стеша, боясь наступить на спящих, пробралась к выходу снять пеленки, и секундой позже за порогом послышался ее отчаянный крик:

- Мужики! Плоты!..

По берегу в исподнем забегали люди. Разыгрался ветер. Река, осатанев, скакнув на полметра вверх, разворачивала плоты. Как нитки лопались специальные причальные тросы.

Тетя Стеша видела, как братья по грудь в воде пробрались к ближнему плоту, вскарабкались на бревна к кормовому веслу и навалились на него, но тут оборвалась последняя чалка - плот исчез во тьме. И только еще раз молния осветила его, когда в мареве брызг летел он на волне к яру...

Вот и взгромоздили лэповцы на круче гранитную глыбу - памятник братьям.

Но беда не ходит одна - полгода спустя погибла и тетя Стеша.

Бригада тогда перебиралась на новое место. Трактор тащил в гору балок-кухню, тетя Стеша готовила обед. И вот на самом подъеме лопнул новенький, только со склада, шкворень. В окне замелькали кусты, заплескался на плите суп. Заметалась Стеша, раскрыла дверь и выпрыгнула, да оступилась, скользнула в колею, и полоз надвинулся на нее...

Тетю Стешу положили на лафет подъемного механизма и отвезли к той же гранитной глыбе на берег Нюи. Парни палили из ружей.

У лэповцев появилась традиция: попал на берег Нюи - сними шапку, постой молча у серого камня, на котором нет надписи...

Приезжали из райисполкома, хотели увезти Андрейку в детский дом, но лэповцы не отдали его. По ночам стирали пеленки, купали малыша, кроили и шили, как могли, рубахи. Так и рос Андрей бригадным сыном.

Утро на ЛЭП начинается с разбора портянок. Действует закон тайги: кто первый встал, того и сапоги.

В двадцатишестиместной палатке тридцать человек. Ставили вторую - все равно набиваются в одну. В тесноте, зато вместе. Толкаются, курят.

Каша уже на столе, дымит в чашках. Горки хлеба. Масло на тарелке. Селедка разделана прямо на доске.

Талип (монтажник, татарин) греет у печки Андрейкину одежду, поет: "Не кочегары мы, ларга, и не плотники, ларга, и возражений ек, ек, ек". Он проталкивается к Андрейке, бросает ему рубашку, штаны.

- Скажи, Андрей, деду (дед - это я, Антон Дюжев): не надо нам твой железо, давай рул, баранку, - и щурится на меня.

- Хорошо бы нам, дед, машину, - говорит Андрей. Надевает штаны с начесом, идет умываться.

В углу под умывальником лед горкой, и Андрей никак не может установить перевернутый вверх дном ящик. Берет топор, рубит лед. Ставит ящик, залезает на него.

- Глаза и шею мой, - предупреждает Талип.

- Шею! - сразу же сжимается в комочек Андрей: неохота мыть шею холодная вода.

Когда все поедят, Андрей хлебом вымакает кашу из чашек, из кастрюли, хлеб соберет в таз и отнесет щенкам. Они уже подросли, валят Андрея на землю, лижут лицо.

Талип приносит ящик с гайками, ссыпает в ведро, ставит на печь подогревать.

- Мужик, - зовет он Андрея, - иди сюда. Помогать будешь, работай в моем звене. Выбирай гаишка МЭ-12. - И дает Андрею штангель с заданным размером.

Андрей охотно берется за работу. Штангель держит в правой руке как полагается. Левой берет гайку, измеряет. Подходит размер - в одну кучу, не подходит - в другую. Талип потом забирает нужные.

Я сижу за столом, составляю форму на объем выполненных работ, проверяю наряды и изредка поглядываю на Андрейку.

- Я бы пошел с тобой, дед, баню топить, - говорит Андрей, - да у меня работа. Бугор (значит, бригадир) поставил к Талипу конструкции собирать. Закончу МЭ-12, попрошусь к тебе, ты не обижайся, дед, такой порядок.

Смотрю на Андрея, смеюсь: мордашка и руки в мазуте, деловито шмыгает носом.

- Скажешь, дед, бугру: пусть мне разряд запишет.

- А ну-ка, сосчитай, сколько гаек отобрал? Слабоват? Неграмотным, Андрейка, разряд не полагается.

- Я учиться буду. Вот только где школа? Может, ты возьмешься, дед?

- Возьмусь.

- После работы, ладно? А то бугор скажет: все ишачат, а ты дурака валяешь.

- Когда учатся, дурака не валяют.

Нет, никакой я не учитель, даже не умею разговаривать с детьми. Я говорю с Андреем как со взрослым. Совсем забываю, что ему и семи нет. Нет у меня ни гибкости, ни подхода.

И почему он ко мне привязался? К нему же все хорошо относятся. Некоторые очень ласково. Может, меня отличает власть прораба. Но и Седого он любит, хотя тот относится к нему по-другому: строг с ним. Может, их сроднили походы по лесу и та кукша?.. Прилетела ухватить кусок из капкана и попалась лапкой. Вот тогда Седой пристроил ей деревянный протез. Так они с Андрюхой выходили птаху и выпустили на волю.

Но Димка-бригадир не менее уважаемый человек. Андрей слушается его, но большой дружбы у них нет. Меня Андрей действительно считает дедом, хотя я бываю наездами. Как-то говорит: "Почему ты долго не находился, ты не забыл про меня, дедушка?"

Сегодня воскресенье, мы не работаем. Повар уехал на медосмотр. Я разогрел суп, развел сухое молоко, залил им гречневую кашу. Бригадир вернулся из поселка с хлебом и сообщил, что в клубе новый фильм. Но денег ни у кого нет - перед получкой. Выворачиваем и трясем карманы. На билет, кажется, наскребли. Как же быть с Андрейкой? Тащить его на руках - за полсуток не доберешься. Ребята предлагают поехать на лесовозе. Но как всем уместиться? Решаем оставить прицеп, снять седло для бревен, а на раму положить лист железа и приварить. Приволокли лист, разметили, обрезали, положили на раму, получилась площадка два на четыре. Приварили. Ребята вскочили, отплясывают чечетку на железе. Мы с Андреем в кабине. Предупреждаю: "Ребята, осторожнее!"

Едем в поселок. Дорога крутая. На повороте останавливаемся: трое слетели с площадки. Выясняется: кто-то из ребят ради шутки смазал лист автолом. На площадке, как на льду. Вот бы узнать, кто смазал. Ох бы и смазал! Смеются, ругаются, но едут, никому оставаться неохота.

Кое-как успели на шестичасовой.

Я замешкался, Андрейку уже протащили. Все в порядке, пора начинать, но тут объявляется директриса:

- Пока не удалим из зала ребенка, сеанс не начнем.

Это, значит, нам.

Зал - одно название. Сарай. В зале шум, возмущение. Я встаю между рядами и прошу публику оставить Андрейку. Не возражают. Но директриса неумолима. Выходим из клуба, все семеро. Наш лесовоз угнали. Ребята пошли его искать. Мы с Андрейкой решаем не ждать их и идем пешком через поселок в горы. Поселок - одна улица - стоит на камнях, в ущелье.

Уже стемнело, снег метет мне в бороду. Я прикрываю Андрейку, грею собой.

В крайнем домишке мигает свет.

- Замерз, Андрей?

- Нет, - и втягивает голову в воротник. - А это тетка больше начальник, чем ты, да?

- Больше, - говорю.

- Даже больше Семенова? - удивляется он. (Семенов - начальник управления строительства ЛЭП и подстанции.)

- Больше.

Я оставляю Андрея у крыльца. Стучу в дверь. Андрей приседает от ветра к стенке.

- Что стучишь? Видишь, дома нет никого.

Оборачиваюсь: хозяин-румын идет из бани. Дает мне веник подержать, сам открывает домишко.

Чай на плитке долго не закипает. Румын режет хлеб и жалуется на плохое напряжение. Андрей сидит на скамейке, дремлет в тепле.

- Кончай кемарить, мужик, пить чай будем, - дергаю за нос Андрея.

Хозяин ставит на стол чайник, приносит заиндевелую бруснику. Андрей вопросительно смотрит на меня - я киваю. Он берет ягоду, кладет в рот, морщится. Румын смеется, выставляет банку с сахаром.

- Пей, ешь, спи. Пойдешь, когда ветер утихнет, а то занесет.

- Ребята волноваться будут, искать. Надо двигаться, - говорю я.

- Он один живет, этот дядька? - шепчет Андрей. - У него нет даже щенка? Давай отдадим ему одного, у нас же два.

- Давай.

Переночевав, мы двинулись. Дорога пустынна. Идем целый день, часто присаживаемся на пеньки, но только в сумерках, на самой макушке горы, показалась наша палатка.

К концу пути у меня заломило раненое колено. То и дело останавливаемся.

- Мы с тобой как дед Архип и Ленька.

Андрей смеется. Его смешит имя Архип.

Я рассказываю про деда Архипа и Леньку, и Андрей уже не смеется. Он жалеет и деда, и Леньку, расспрашивает меня о них, переживает.

Так и коротаем время в пути. Но вдруг Андрей дергает меня за руку и кричит:

- Вон, вижу, наша палатка! Вот мы и пришли. Ты че, дед, а?

Нога ноет, надо же. У меня так иногда бывает. Ребята помогают разуться. Залезаю в мешок. Есть не хочется, знобит. К полуночи стало еще хуже, не могу двинуть ногой. Бужу лежащего рядом Талипа.

- Дерни за ногу, - прошу.

Талип со сна не может ничего понять, зевает:

- Зачем дернуть?

Объясняю. Талип берет за ступню и дергает.

Я издаю такой вопль, что все вскакивают. Сам чуть не теряю сознание. Лежу в испарине. Ребята столпились и не могут понять, в чем дело. Андрейка жмется к Талипу. Судят, рядят. Мне все равно.

- Повезем на лесовозе в больницу, - решает Димка-бригадир.

- Правильно, - подтверждает Талип, - как боевого командира, повезем.

Ребята уходят снаряжать лесовоз.

С рассветом все готово. На лесовоз положили четыре тринадцатиметровых "свечи" (и как только подняли - ведь лиственница!). Собрали матрасы, подушки, одеяла, расстелили на бревнах. Вынесли и уложили меня.

- Закапывать повезем, да? - смеются.

Парни уселись на лафет, укутывают, подтыкают одеяла, чтобы не поддувало. Андрей не отстает.

Больница как больница. Длинный барак, по обе стороны коридора палаты. Верхнюю одежду оставляют в раздевалке, а в пиджаках и шапках идут в палату. Меня несут. Андрей не отстает.

- Не дам ногу деду отрезать, кусаться буду.

- А я деду укол сделаю, - говорит врач.

Ребята оттаскивают Андрея, а то наговорит бог знает что.

На другой день слышу в коридоре шум. Влетает Андрей. Обнял меня, щекочет бороду:

- Ты живой, хорошо!

Потом Андрей задумывается.

- Ты о чем, Андрей?

- Да так. Лесной я, дед, дикий, да? Талип говорит - я дикий, раз обругал врача.

Заходит врач (я уже ей рассказал про Андрея и извинился за него), Андрей заслоняет меня и сжимает острые кулачки. Нина Николаевна отступает и говорит ласково:

- Андрюша, давай знакомиться, ты ведь хороший мальчик.

- Не буду.

- Отчего же не будешь?

- Так, ты ехидная.

Нина Николаевна рассмеялась и сразу посерьезнела.

- Отдайте мне мальчика.

- Берите, если пойдет, - и в шутку подталкиваю Андрея.

Упирается:

- Ты, че, дед?

Я прижимаю пацана к себе.

Нет, не умею я разговаривать с детьми. Не могу даже Андрею объяснить, почему плачут в печи сырые дрова.

- Они же плачут. Я же слышу, а ты не слышишь. Как-то тоненько. Ты оглох, дед, да?

В субботу Славка и Талип вваливаются в палату. Вот не ждал. Я уже двигаюсь вовсю. Талип сует мне телеграмму.

- Дед, бригадиршу встречать надо из Москвы, - говорит он.

На шум заходит врач Нина Николаевна.

- Шапки-то хоть бы сняли, - говорит она.

Талип стаскивает с головы треух, обращается к ней:

- Дохтур, обратно потащим деда?

- Ох ты нехристь! - смеется Нина Николаевна.

- Даже очень верный, - отвечает Талип.

Славка помогает мне надеть валенки и шубу.

Мы прощаемся с доктором, с няней - пожилой, ласковой женщиной.

Когда подъехали к палатке, вертолет уже ввинчивался в небо.

Славка помахал ему рукавицей. На площадке величиной с футбольное поле толпились люди. Чувствовалось оживление. По случаю гостьи был накрыт стол.

Димкина жена в короткой юбке и ботинках жалась к печке и удивлялась, как мы живем.

А ребята рады, не знают, куда и посадить гостью. Наперебой ухаживают, расспрашивают. Андрюха тянется ко мне, исподлобья взглядывает на незнакомую тетю.

Около печи сегодня двое дежурных, и нет отбоя от помощников. На первое лапша с глухариными потрохами, на закуску маслята. Запахи - аромат лесной. Над всем колдует Талип.

- Остатки сладки, - прищелкивает он языком и обжаренные грибы ставит ножками в мясной фарш со сливочным маслом и всякими специями.

Грибы стоят в фарше, свеженькие, матрешками. Сохраняет грибы Талип по своему рецепту. Собирает маслята один к одному, ни одного переростка. Чистит. Разогревает до кипения подсолнечное масло и бросает в него грибы. Когда они зарумянятся, укладывает их в стеклянную банку и заливает сливочным маслом. Перед употреблением отваривает. Мясо глухаря или курицы пропускает через мясорубку, фарш заливает крепким со специями отваром, размешивает и ставит грибы в этот фарш. Закуска готова.

Зайца Талип готовит тоже не просто. Отмачивает его в воде, потроха обжаривает с луком, добавляет перец, лавровый лист, мелко нарезанную морковь, картошку, лук, все это перемешивает и начиняет зайца. Потом кладет его в жаровню на спинку, сверху прикрывает в два ряда нарезанной очищенной картошкой, подливает на дно немного воды, плотно закрывает крышкой и ставит на вольный жар. Как только картошка готова, все можно подавать на стол. К зайцу годится мороженая брусника, а еще хорошо запивать его соком из жимолости.

За обедом настроение приподнятое. Разговоров за столом не оберешься. Всем интересно знать, что там, на материке. Каждый старается обратить на себя внимание - сказывается присутствие женщины. Галя тоже смеется, и мне кажется - чересчур громко. Наконец она замечает притихшего Андрея.

- Мальчик Андрюша, - говорит Галя, - иди ко мне. Пойдешь к нам в дети?

Андрей жмется ко мне. Так уж сразу и в дети. Что-то мне в этой Галке не нравится, а что - сам не пойму.

Выхожу на улицу.

- Ты куда, дед? - увязывается Андрей. - Я с тобой.

- Хочу подышать.

- А я тогда в танк залезу, ладно?

- Ладно.

И Андрей полез в вездеход.

Солнце уже скатывалось по щербатой гриве хребта. Вот и упало между гольцами. Сиреневые тени на снегу почернели. По угорью под самым небом шагают опоры высоковольтной линии - в прошлом году их не было. Наледь лежит неостывшей стопкой блинов. Парит.

Вдохнул глубоко. У меня такое ощущение, будто я барахтаюсь в стремительном потоке. И мне вспомнилось, как эвенки выбраковывают собак; бросают щенков в воду: выплыл - годится, утонул - не жалеют.

Справа от меня вдруг показалось светило. Луна? Откуда? Сворачиваю на свет. Подхожу. Прожектор и наша палатка. Наверно, Славка развернул и включил его. Лыжи, воткнутые в снег, стоят вопросительными знаками. Вхожу. Вот черти, почти все как ни в чем не бывало спят. Только Талип что-то строгает около печки да Славка сидит. Славка ставит на стол кусок теплой оленины, чайник, соль в изоляторе.

- Подождали бы еще час - пошли бы искать, - говорит он.

Кто-то сильно захрапел. Талип посвистел, перевернул спящего на бок.

Сижу за краешком стола, длинного, как платформа, ем.

Талип тихо, гнусаво поет татарские песни.

- Что мастеришь? - спрашиваю.

Талип смотрит на меня пристально, гнет через колено деревянную пластинку.

- Лыжи мужику. Ты ведь, дед, днем как сова: не видишь, какими глазами смотрит на тебя этот "заклеп" Андрейка, когда ты уходишь.

Славка сгребает стружки и кидает в печку, огонь жадно хватает их. Отсвет бежит по палатке, выхватывает на другом конце закуток, сооруженный бригадиром из одеял.

- Давай, Славка, банки-склянки собирать. Завтра продукты таскать надо, - говорит Талип и вытряхивает на стол кассу.

Талип у нас еще и котловой. Должность эта выборная, деньги бригадные неприкосновенны. Выборы проходят при полном составе бригады. Толковый котловой, говорят на ЛЭП, стоит звена. Здоровье и производительность - в тарелке.

В день получки ребята сдают деньги котловому. Сумму определяет бригада. И он ведет все хозяйство на кухне: закупает продукты, составляет меню. Деньги, интендантские бумаги, тетрадь для записей хранит Талип в банке из-под сухого молока, постоянное место которой на столике возле кровати.

Одолжить у Талипа нельзя: свои отдаст - пожалуйста, рубаху снимет бери, но к общественным не прикоснется. А шибко приставать будешь схлопочешь по шее. Но вот если ты новичок и без денег, то не беспокойся: Талип поставит на довольствие, прокормит, ни слова упрека не услышишь. Или, скажем, гости приехали - всегда пожалуйста.

Строить ЛЭП - быть постоянно в движении. С вечера каждый знает, что будет делать завтра. Бригадир после ужина прикалывает на гвоздь список.

На рубку просеки - такие-то.

Опоры ставить - бригадир и двое подручных.

Натяжка провода - семь человек, пофамильно.

В конце списка - дежурные по кухне: дрова, вода (после работы).

На следующий день бредем по снегу один за другим. Пунктиром вдоль трассы обозначились тягачи. Последние сваи развозят по линии. Талип со звеном подходит к стене леса, расставляет людей по краям визирка*. Просека сорок метров шириной.

_______________

* В и з и р о к - сошка, колышек, по которому проходят место

напрогляд. Здесь употребляется в значении просеки.

- Отбивайте, как ниткой, ровно ведите, - говорит Талип. - Большой пень не оставлять.

Талип подходит к лиственнице, ударяет по ней обухом. На него сыплется лавина снега. Он утаптывает его вокруг дерева, оголяет ствол пониже и, поплевав на руки, р-раз топором! Дерево вздрагивает всем телом. Так начинается рубка просеки.

Ребята, по уши барахтаясь в снегу, стаскивают в кучу срубленный подлесок.

Крупные деревья свозят тягачами, сортируют для изготовления опор. Мелкий и густой подлесок рубить хуже - неподатлив. Если попадется кустарник, то вместо топора берем самодельные секиры из поперечных пил, заточенных под углом. Только звенят да белеют костями срезы. За рубщиками - "дружбисты" (они валят самые крупные деревья), затем раскряжевщики их перепиливают и складывают в штабеля. Парни машут топорами весь светлый день. Норма - гектар вырубки на звено, не вырубишь бурильщики остановятся, за ними станут линейщики. Главное звено в этой цепи - бурильщики, тяжелая артиллерия. Их сразу отличишь, им достается, пожалуй, больше всех. Тащат они свои орудия тягачами от опоры к опоре: не свернешь ведь с трассы. Вот установили на отметках бурильные станки, а легко сказать "установили": надо натаскать кряжей, вымостить, выровнять площадку. Пока греется вода, подтащить электростанцию, подключить, подготовить снаряды, заборники, желонки*. Вот и день прошел. Еще беспокоит неизвестность - какой грунт, не попал бы гранит. Наконец пробили скважину, забили сваи... И опять тащись к следующей опоре.

_______________

* Ж е л о н к а - один из видов земляного бура - трубкой.

А линейщикам что? Ломы, ваги в руки - и начинай собирать опоры.

Когда будет готова опора, бригадир подаст команду, подручные будут следить за растяжками, а тягач натянет трос через подающую стрелу, и опора медленно поползет к небу. Каждый четко знает, что ему делать, никакой толкотни.

Тракторист впивается глазами в бригадира, а тот задерет голову и только машет руками. Тут ошибаться не положено: сорвется опора - "дров" много будет. Когда она станет буквой "П", ею займутся верхолазы: натяжка провода, подвеска изоляторов, гирлянд. Лазят, как обезьяны, по опорам, висят на проводах; заделывают шлейфы (свободные концы). Смотреть на них без привычки - заболят позвоночник и шея.

...Как-то мне было предложено поискать лесоделянку для заготовки дров да присмотреть заодно строительный лес. Это между Мирным и Заполярным. Тогда еще не было ни дорог, ни пролазов. Напросились со мной Димка с Талипом. Вот мы трое вертолетом и выбрались. Все как полагается: поставили палатку, установили рацию, печь, уложили продукты, соорудили нары, Димка заправил пилу "Дружба" бензином, и собрались посмотреть округу. Не успели отойти и полкилометра, как кто-то из нас - уж не помню кто - обернулся и крикнул: "Палатка горит!" Наверное, отстрелил уголек из печки. Бросились мы обратно, Димка тогда здорово обгорел. А из всей провизии пригоршня сухарей осталась в котелке (котелок висел на сучке за палаткой).

Разложили мы сухари на три равные кучки. Я взял один сухарь из своей пайки и засобирался в дорогу.

- Смотри за больным, - сказал Талипу, - готовься встречать вертолет.

Дорога раскисла. Шел и думал, вернее, не думал - мечтал... Вот так бы прямо в Иркутск, к ребятам. В мокрых сапогах, с отросшей бородой... А не откусить ли кусочек от сухаря? Так, лишь бы подсластить во рту...

На вторые сутки вышел к речке. Лед посинел. Берег подъело солнце, до кромки льда надо водой брести. Переложил спички из кармана в шапку, ступил в воду, переждал, пока привыкну, и побрел дальше. Один шаг - и тут же по пояс. Хватаюсь за кромку льда, пытаюсь подтянуться, лед острый, из рук брызжет кровь. Кое-как вернулся на берег - торчат обломанные ветром стволы сушин. Надо торопиться, а то застряну. Разрываю майку, перевязываю порезанные пальцы. Принес три валежины. Попробовал ногой - крепкие. Годятся. Забрел в воду, уложил сушины на лед. Наконец-то отжался и распластался на настиле у кромки льда. Валежины прогнулись, вода подкатилась под самое горло.

Ух ты! Напряг силы, потянулся вперед вместе с валежинами. Приподнялся на локтях и коленях, вода с меня стекает ручейками. Медленно поднялся и, осторожно переставляя ноги, зашагал к середине реки. Не успел сделать и тридцати шагов, как лед треснул и словно его из-под меня выдернули. Приподнялся: противоположный берег поплыл, завращался тальник, сухостоины. Все быстрее и быстрее. Я понял, что плыву на льдине, набирая скорость. Пропаду - пропадут и парни. На четвереньках пополз вперед. Удивительно, лед как-то сразу обмяк. У самой кромки я оттолкнулся, сколько было силы, и съехал, как со стапелей, в воду. Барахтаюсь, хватаюсь за кусты. Берег. Слышу какой-то непонятный шум. Оглянулся - вода кромсает лед, ломает, крошит. Вскарабкался повыше. Разулся, выкрутил портянки, отжал. Разбросал на кусты рубаху, штаны. Главное - согреться.

Скачу, прыгаю... Теперь можно и перекусить. Дорога, правда, еще длинная, но подкрепиться не мешает. Достал из мешка мокрое вафельное полотенце. Развернул. Вместо одного сухаря лежала пригоршня! Парни подсунули свои порции. Быстренько натягиваю сапоги, за плечи мешок, одновременно сую в рот намокшие сухари... Словно сил прибавила забота парней. Одолел дорогу, вызвал для них вертолет.

...Думаю о Димке. Лет шесть, а то и семь назад Димка приехал из Москвы. Парень долговязый, как жираф. Рассказывал о себе просто: "Надоели моему бате материны слезы да штрафы за меня в милицию платить, он и говорит: "Молодец, Димка, смотри, какой верзила вымахал, настоящий мужчина. Что тебе сидеть за мамкиной юбкой? Ступай на стройку, попытай счастья, возмужаешь - вернешься".

Так он попал к нам и прижился. Вначале я незаметно опекал его. Парень честный, смышленый, но шалопай. Хлебом не корми - танцы, девочки, и все тут. Стал я его брать на охоту, смотрю: пристрастился, полюбил тайгу, рыбалку, ко мне привязался.

Потом Димка стал бригадиром. Было это глубокой осенью прошлого года. Помню, хвоя с лиственниц уже опала и лежала желтыми кружками вокруг лесин на синем снегу. Деревья почернели, а перевал Багровый кипел и дымил белой изморозью. Бригада в это время подтянула буровые станки, передвижные электростанции и как раз подобралась к самому перевалу. Но сколько ребята ни пытались подняться, сколько ни таранили гору, не смогли одолеть даже первый уступ. Применяли даже ворот, так ничего и не получилось. Мешал сплошной валунник. Димка тогда охрип, стараясь перекричать надрывающийся тягач, а потом, сморенный, опустился на камень, будто переломился в пояснице.

Вот и пришлось мне срочно ехать в район, чтобы выбить для Димки бульдозер. Не просто это далось, но бульдозер заказчик дал, и я его немедля отправил. А когда вернулся в бригаду, поначалу ничего не понял. Димка какой-то странный: без шапки, лицо, шея - бронза, даже волосы выгорели, двух цветов стали, как вода - на мели одна, на глубине другая. Полбульдозера раскидано, парни вокруг этой техники с ключами, кувалдами. Стучат, крутят гайки, на меня ноль внимания, будто не замечают.

- Почему не работает бульдозер? Ремонтом, что ли, занялись? И что вообще происходит, можешь объяснить толком, Ланцов?

В ответ улыбочка, мнется.

Подхожу к ребятам. Талип сразу:

- Кувалду, дед, притаскивать надо. Лошадь ковать.

- Сам ты кувалда, - начинаю сердиться. - Чем занимаетесь?

- Лошадиным силам овес даем, добавляем мощь, сил не хватает, - не моргнув глазом выпаливает Талип.

Димка тянет меня за рукав:

- Погоди, дед!

- Брось, Ланцов, эти шуточки, - говорю. - Выкладывай все начистоту.

Но Димка оттесняет меня в сторонку.

- Понимаешь, дед, - понижает он голос до шепота, - такое дело, ты только выслушай, дед... - и тащит меня в палатку.

Палатка тут же рядом, в распадке, с подветренной стороны горы. Заходим. Повар гремит посудой, расставляет на столе чашки в два ряда.

Димка отодвигает своей ручищей чашки и сразу освобождает половину стола. Достает из-под нар ящик, ставит на лавку. Из ящика вынимает увесистую папку и хлопает ею по столу. Сам садится на лавку верхом и смотрит на меня как-то вызывающе.

- У ребят возникла мечта, - говорит наконец Димка. - Только ты, дед, серьезно, понимаешь, - мечта. Не задумка, а мечта. Мы с ребятами договорились не трезвонить загодя. Решили бульдозер переоборудовать в самоходную электростанцию, совместить в одном механизме и бульдозер, и электростанцию, и тягач.

Листаю эскизы, зарисовки. А Димка от нетерпения ерзает на лавке.

- А ты знаешь, что бывает за разукомплектование оборудования?

- Здесь-то, в тайге? - искренне удивляется Димка. - Зато самоходная станция, пятьдесят киловатт! Да это же понимать надо. Представь: бульдозер, он же крутит станок, тянет пену*.

_______________

* П е н а - прицепное устройство в виде волокуши из изогнутого

листового металла, в котором перевозят инструментаж, запчасти по

бездорожью.

- Твоя работа? - спрашиваю Димку.

- Наша. Ребята загорелись, живут этим.

Оглянулся: лэповцы обступили, прислушиваются.

- Вот только щит распределения не вписывается, куда бы его приспособить? - Димка грызет карандаш.

Ребята, затаив дыхание, ждут.

- Ладно, - говорю, - пообедаем, подумаем.

Палатка сразу ожила.

- Ты только, дед, смотри, чтобы все по уму, в ажуре, - загудели.

Отобедали парни и на улицу. Повар освободил краешек стола, и я основательно уселся за Димкины чертежи.

Димка вернулся часа через полтора и сразу подступил ко мне.

- Вряд ли что получится из этой затеи, - усомнился он. - Например, проектный расчет усилия на вал лебедки один, а для генератора надо другой. Короче, полагается все проверить как следует.

Димка ложится грудью на стол и двигает ко мне новый ватман.

- Так, говорю, - идея в общем-то хорошая. Вот только, возможно, следует еще подумать над тем, чтобы привод осуществить...

Теперь Димка смотрит мне в глаза не мигая.

- А верно, дед! Продлить вал лебедки... - уже развивает Димка мысль дальше.

Прикинули на бумаге - получается, совпадает. Рассчитали выносную площадку для генератора.

- Хотелось бы покомпактнее, - досадует Димка, - давай укоротим вал генератора?

Посчитали - можно укоротить. Полистали справочники...

И так, что называется, три дня и три ночи конструировали, считали, рисовали, чертили, всей бригадой засиживались за полночь. Никого спать не уложишь! Фантазировали. И когда наконец конструкция на бумаге была готова, то вышло, что теперь можно работать бульдозером, давать электроэнергию, крутить генератор.

Ребятам не терпелось увидеть свое изобретение в деле еще и потому, что основные работы приостановились: на пути линии электропередач лежал бездыханный неодолимый перевал Багровый.

Пока я собирал Димкины эскизы, чтоб свезти их на базу в мастерскую и заказать кое-что по мелочам. Славка с нетерпением то и дело заглядывал в палатку и все спрашивал Димку:

- Ну что, скоро?

- Скоро, счас, - отвечал за Димку повар Валерка, - согреются, выпьют чаю и айда...

Когда мы со Славкой вернулись из мастерских, Димка не удержался и со вздохом сказал:

- Все глаза проглядели, ну что вы так долго... Правда, что ждать да догонять... - и полез в кузов. А когда увидел новый генератор, заорал: Ребята, давай сюда!

Парни обступили машину. Открыли борта, подтащили лаги. Одним концом бревна положили на кузов, другим уперли в землю и по ним веревками спустили генератор на землю. Эти же веревки захлестнули петлями, продернули в петли жердь, подобрались по росту по четыре человека, присели, раз-два - подняли. Димка сбоку поддерживает, чтобы не раскачивался, и все уговаривает: "Поосторожнее, хлопцы, легонько, братцы..." И понесли генератор, как носят охотники диких кабанов. Осторожненько донесли, поставили на приготовленную выносную площадку и уже не отходили от своего изобретения.

Славка ставит свою машину на прикол, сливает воду, достает из-под сиденья ключи и тоже идет помогать. Железный парень этот Славка: почти две ночи крутил баранку, - и хоть бы что. У меня тоже сон как рукой сняло. Правда, я дорогой немного подремал. Пока ездили, ребята тоже не сидели все бревна ошкурили, антисептиком промазали, сделали площадку под генератор, получился откидной стол, как в вагоне, только массивнее.

Димка со штангелем в руках замеряет валы. Из кабины вылезает Славка, приседает на гусеницу, закуривает и смотрит на Талипа. А тот усердствует, крутит гайки.

- Слушай, дорогой товарищ, что это ты язык высунул?

- Язык? - переспрашивает Талип. - От удовольствия, Вячеслав Иванович. Может, я на этом крабе мировой рекорд ставить буду.

- Ну так вот, было бы известно вам, не краб это, не-е, это ЭВМ. Больше того, даже не ЭВМ, а если хотите, после технической перевооруженности, извините, революции нашей бригады эта установка называется ПЛЭВХАХАММ! - Талип открывает рот. - Звучит? А в переводе так: первая лэповская вездепроходная характерная хваткая мощная машина. А ты "краб"!

- А зачем характерная?

- Нет, дорогой товарищ, - морщится Славка, - глухо у тебя с техническим прогрессом... - И уже к Димке: - Щит не вписывается. Не возражаешь, если я его на стенку, вот здесь, у дверцы посажу? Закрепим на резиновой подушке - и в работе мягче, и изоляция...

- Правильно, - высунулся из-за бульдозера Талип, - два зайца прихлопнем.

Димка дает добро. За эти дни у него голос будто окреп, по земле тверже ступает, увереннее. Или старше становится?

- Ты что не бреешься, Дмитрий? Опускаться не дело.

Димка втирает ладонью трехдневную щетину, конфузится.

- Извини, дед, как-то за всем этим... - разводит руками.

И как только у него руки дюжат без рукавиц, не руки - свекла. Достаю из кармана щуп и, оттесняя Димку плечом, помогаю определить зазор.

- Вот хорошо, - говорит Димка, - а то никак не могу на глаз микроны поймать.

- На глаз только соль отпускают, да и то редко.

- Ну ты, дед, скажешь тоже... Пока мы соединяли и центровали валы, Славка приспособил распределительный щит, Талип с ребятами сделали все как полагается по технике безопасности.

- Ну что, запускать?

- Заводи, Славка, - распорядился Димка.

Славка стал на гусеницу. Ребята не шелохнутся. Поднял капот, на всякий случай проверил - потрогал усики запальной свечи, дернул за рукоятку. Пускач рыкнул и сразу огласил распадки резкой пулеметной стрельбой из глушителя. Даже повар прибежал.

Славка включил рычаги. Пускач с минуту поборолся с дизелем и, когда дизель, глухо вздохнув, выбросил сизые кольца дыма, звонко хохотнул и затих. Теперь дизель, отдуваясь, набирал обороты, и, когда стрелка на щите приборов оторвалась и полезла к красной черте, Димка крикнул:

- Давай!

Взвизгнули пускатели, и буровой станок ожил. В воздух полетели шапки. Перевал Багровый через час-другой зашевелился людьми, станками, а через день на перевал шагнули опоры.

Высвободилось человек семь дизелистов, энергетиков, ими пополнили звено Талипа, четырех человек поставили вязать опоры.

Как-то прикинули - получалось неплохо, производительность подскочила раза в два с половиной. И парни вдохновились, ходят именинниками.

- А мы думали, что вы не возьмете перевал, - заговорили подъехавшие заказчики. - Честно говоря, мы уже намеревались менять трассу, делать обходы, да вот обойти перевал негде.

И тут попалось на глаза заказчикам наше изобретение.

- А это что за чудо-юдо, откуда?

- Как откуда, - сказал Славка, - ПЛЭВХАХАММ, разве не слыхали?

- Неужто в первый раз видите? - без улыбки поддержал Димка.

Пригляделись.

- Да это же наш бульдозер!!!

ИСТОРИЯ С ЛЕСОМ

А сейчас главное - строевой лес на изготовление опор.

Славка садится на лесовоз. До поселка Артанаха хорошая дорога, только под колесами шипит. В распадке узорчатые следы драг. В Артанахе дороги расходятся - одна в Якутск, другая на лесосеку. Здесь и останавливаемся. Славка достает термос с измятыми боками, наливает кипяток, берет сахар. Пьем кипяток по очереди, жаль, заварку забыли.

- Цвет лица портится от заварки, - бурчит Славка.

- Пишет дружок из Заполярного? - спрашиваю.

Славка кивает головой.

- Я ведь не умею в дружбу играть. Схожусь трудно, но уж если дружба не предам. Не-е. Душу заложу за друга. Помню, они поженились, а у меня радости полон рот. Бегаю, как чокнутый, компенсацию взял за год. Всякую муру тащу, подушки, посуду, то, се. Комнату отдал свою. По первости не соглашались: живи, Славка, за брата. Как уживешь, комната-то: свинья ляжет, и хвост некуда откинуть. Сам понимаю, молодые. Мне что, я и в общаге перебуду. Ну конечно, забегаю проведать. Мы ведь с ним в тундре, на Диксоне где-нибудь, бывало, в зимовьюшке припухаем, слушаем, как пурга заливается, и о чем только не перетолкуем, чего не перещупаем, и в понятиях были одной стороны...

Машина заходит в лес. Вроде наступают сумерки, но за поворотом светлеет. Под горою видны квадраты вырубки, обдутые ветрами ряды валков из сучьев, будто покосы. Въезжаем по косогору и упираемся в лесоделянку: ухает и стонет лес. Наперерез нам трелевщик волочит разлапистый кедр, он вздрагивает, переливается сине-черная хвоя. Я ищу мастера. Куда запропастился этот Леший? (Интересно, в самом деле, фамилия мастера Леший.)

Леший у штабеля головешкой ставит кресты на торцах бревен. Заросший рыжей щетиной дядя-кряж, руки ниже колен, в спине сутул, широк, что-то у него есть от гориллы. Ни дать ни взять - леший. На меня не обращает никакого внимания. Поверх валенок навыпуск штаны, чтобы снег не попал. Облезлая цигейковая дошка. Ну, думаю, этого надо брать на испуг.

- Где, - спрашиваю, - гидролес? Приказ получили?

Баском стараюсь. Вид у меня ничего, внушительный.

- Гидролес, говоришь? - Леший сдвигает с затылка деревянным метром шапку на лохматые брови. И когда шапка ложится на переносицу, поднимает бороду и беззвучно смеется. - Вы откель? - показывает он тем же метром на наш драндулет и садится на пень. Свежий срез похож на рулет.

Я смотрю на мастера, а он спокойно набивает трубочку. Сидит как ни в чем не бывало. Подходят лесорубы, садятся невдалеке от нас на бревна, как воробьи на провода.

- Сейчас у нас произойдет перебазировка на другую делянку, - поясняет Леший.

А я ему опять насчет леса, откуда и зачем мы приехали.

- Мы, паря, ведем сплошной повал, и не станем гоняться по тайге за отдельным сутунком*, понял? Одна морока. У нас план навалом, в кубах, а не поштучно.

Понимаю, начинаю агитировать.

_______________

* С у т у н о к - обрубок.

- Поштучно не можем! И все тут. Я че, я ни че, как они, - скалится Леший.

С народом так с народом. Что делать, без леса ехать? Лезу на штабель по бревнам, как по лестнице. Забираюсь на самый верх, держу речь. Откуда и слова берутся.

Лесорубы сидят на бревнах в позах, будто я собираюсь их фотографировать. Подкрались из-за штабеля тягачи, выбросили сизые кольца выхлопного газа, умолкли. Трактористы пялят чумазые рожи. Меня так и подмывает закатить что-нибудь такое геройское, а сам думаю, как бы вовремя закруглиться, не переборщить. Обвожу взглядом эту рать. Сидит и стоит войско с баграми, вагами - трелевщики, "дружбисты", вальщики. Вместо лат и кольчуг - войлочные доспехи на плечах, на груди.

- Выручите, рабочие ждут лес...

- Так бы сразу и говорил, - сказал похожий на Чингисхана мужичок и сует мне твердую, как жесть, руку, тянет вниз.

До чего же плутоваты и симпатичны у него глаза!

- Пять лесовозов завернем сегодня, - говорит, словно гвозди вбивает, - остальные потом.

Сумасшедший что ли, этот Чингисхан. Пять лесовозов - сто кубов... Шутит? Откуда возьмет? А Чингисхан уже на штабеле, как петух на заборе. Туда-сюда разгоняет лесорубов. Делает это все он молчком: три пальца выкинул кверху, и вдруг сразу без команды заворочались тягачи, затараторили трелевщики. Тут, видно, разговоры не принято говорить. Дирижирует Чингисхан. Четко получается! Тряхнет шибче бородой - бегом бегут. Пуще прежнего застонал лес, заголосили "Дружбы", затараторили тракторы.

Наседаю на Лешего.

- Не сумлевайся, - говорит, - народ порядочный, скажут - отрубят. Вали за лесовозами, гони.

Верю и не верю. Ну, думаю, обманут.

К сумеркам возвращаюсь с лесовозами. Не узнаю лесосеку: просветлела вся, насколько хватает глаз.

Смотрю. Один на вид такой невзрачный мужичишка стоит и вращает топором, будто колесо крутит. Топорище длинное, метра полтора. Перед лесорубом протягивают дерево с ветвями, а он все крутит топором вдоль него, и лесина на глазах становится окатой, как яичко, без единого сучка. Вот здорово! Стою как завороженный. Вот это работа! Чингисхан вершит штабеля, их кладут под угор, чтобы легче накатывать.

Чингисхан торопит машины под погрузку. Прямо не верится: неужели ночью будут грузить? Сумерки приближаются, жмет мороз.

Как только лесовоз выравнивается со штабелем, Чингисхан бросает кверху растопыренные пальцы и свистит соловьем-разбойником. Пять человек, вооруженные баграми, подходят к штабелю. Мужики сбрасывают телогрейки, остаются в нательных рубахах. Один запрыгивает на лесовоз с коротким крюком на палке. Другие по двое забегают с торцов штабеля, предварительно захватив багры. Рассматриваю багры, оказывается, они сделаны из выхлопного клапана автомашины. Штабеля высотой с одноэтажный дом. Один становится у вершины, другой - у комля. Вершина лесины в срезе с тарелку.

Погонщик с комля хватает багром дерево и вращает на себя (с комля легче крутить бревно). Как только он его крутнул, напарник с другого конца бросает багор точно в центр лесины и разгоняет бревно. Оно набирает скорость. Тот, кто с вершины, то поддаст, то попридержит сутунок: так легче направлять его. Искусство погонщиков в том, чтобы на большой скорости точно ложились бревна в седло прицепа. Делается это быстро. Чем быстрее катится бревно по покатым лагам, тем легче с ним справляться.

Как только пара погонщиков подбегает с сутунком к прицепу, верховой с машины на лету подхватывает бревно и досылает его на место. В это время вторая пара уже мчится с другим бревном. Первая пара бежит им навстречу, на полном ходу перехватывает бревно и гонит в прицеп. Вторая пара тут же бежит за другим бревном. Скорость все увеличивается. Лесины катятся непрерывной лентой. Только глазами вожу туда-сюда. Когда воз становится высоким и образуется обратный уклон покатов, сутунки еще с большей силой разгоняют и досылают ухватами. Если какая оплошность и бревно с ходу не попадает на воз, будут вытаскивать его двадцать человек, пока закатят тринадцатиметровую лиственницу. А Чингисхан пританцовывает на штабеле, да только срывается с губ - "оппа! оппа!" Свечи и сваи словно в обойму ложатся, двадцать минут - тридцать пять бревен. Все в ритме, в такт. Не работа - музыка (это если со стороны глядеть). Последнюю машину, пятую, грузят уже в темноте. Мастер считает бревна и оформляет накладную...

Через мережку облаков проглядывают крупные звезды. Весь косогор выхвачен кострами. Сосновая стена леса отливает медью. Пахнет пригретым деревом, мечется огонь. Зябко...

Захожу с другого конца в большую половину барака. На двухъярусных нарах вповалку спят лесорубы. Над раскаленными железными бочками на вешалках портянки и робы дымят. От запаха першит в горле. А они спят, хоть бы хны! Керосиновая лампа чадит. На поленьях у печки ссутулился старичок инвалид, дремлет.

Возвращаюсь к себе. Отсвет так же весело пляшет по стенам. Пыхают жаром малиновые бока печки. Ложиться больше не решаюсь. Сажусь за письмо другу.

"Дмитриевич!

Мы живем по-разному. Я и Андрей живы и здоровы. Тянем лямку в одной упряжке, строим, я уже тебе писал. Ведь на будущую зиму ему в школу. У меня душа разрывается, в какие руки попадет парень. Я бы взял его к себе. А куда? Я и сам-то весь тут. Ни кола, ни двора.

Ты спрашиваешь, каков у нас пейзаж? Есть ли рыбалка, охота? Все есть, Юра.

Если захочешь к нам приехать, лучше до Дражного самолетом, потом пересядешь в машину, зимой сподручнее на вездеходе, летом на вертолете. На машине будешь ехать ущельями. Вначале коридором леса, потом пойдет редкая колючая лиственница, еще повыше стланик, и тут у тебя начнет закладывать уши. Глохнешь. Это высота.

И откроется на самой макушке гор перед тобой страна Канкуния. По-якутски "камни". Камни, камни и горы слюды, ни одного деревца. На камнях бараки черные, потому что снаружи обшиты толем. Кучи дров вокруг них. Центральная улица обсыпана плитняком. На ней играют ребятишки. По ней упрешься в клуб-кино.

Вот сюда - слюдянщикам мы и тянем высоковольтные линии, строим подстанции.

А нас с непривычки иногда "шатучая" валит. Это болезнь от кислородного голодания. Тут однажды приключилось со мной такое. Пошел я пошукать каких-нибудь зверьков, забрался на каменную гриву - хоть рукой бери облака. А сердце тук-тук. Вдруг в глазах зеленые круги, а в висках словно кузнечики молоточком по наковальне. Сколько я провалялся меж камней - не знаю, очнулся - кровь на рубахе, на бороде спеклась и высохла.

А охота, особенно осенью, неплохая. Есть чем душу отвести.

Вот я тебе, Юра, написал, все как есть, как ты просил. Если надумаешь, приезжай - буду рад.

Остаюсь твой Дюжев".

РАБОЧИЕ БУДНИ

Монотонное пение мотора, ритмичная качка надоели до тошноты. Хоть бы какая-нибудь живность: птичка, зверушка встретились. Унылый, однообразный коридор мелкого леса. С ума сойдешь.

Смотрю на Славку. В бороде у него лепешки мазута. Глаза какие-то мутные. В такт машине клюет носом. Глаза у него гноятся от недосыпания, от всполохов, от снега. Он лениво тянется за папиросой - пачка "Беломора" защемлена в стеклодержателе. Ну и ручища у него! Долго не попадает в пачку обмороженными пальцами.

Андрейка сейчас спит. У меня голова не держится, хоть лом глотай.

Славка сидит, как сыч, недвижимы стали глаза простоквашные. Присмотрелся: дрыхнет, как только едет!

- Эй, - кричу, - сохатого чуть не затоптал!

Заморгал.

- Остекленел, что ли, я? - И для порядка крутит баранку.

Въехали на "Дунькин пуп", так прозвали ребята гору на перевале. Веселее пошло, вот и поворот, на обочине щит - эмблема нашей республики: анкерная опора, изолятор. В распадках сереет, а на востоке по горизонту будто мазнули белильной кистью. Под утро всегда сильнее тянет ко сну. Вот уже видно, как из трубы тянется к небу белый, как вата, дым.

- Не спят, что ли? - говорит Славка.

Подъезжаем. С подветренной стороны палатки "молотят" тракторы. Так всю зиму и стрекочут трудяги, их не глушат, а то не заведешь - таковы суровые условия Сибири. С непривычки не уснешь.

В палатке вкусно пахнет. С полсотни румяных пончиков на столе. Талип в белом переднике хлопочет у печи.

- Праздник какой? - спрашиваю.

- Тоже мне - дед! Сегодня же день рождения Андрюхи.

Вот досада, что-нибудь надо было привезти пацану. Славка подает мне плоский ящик, догадываюсь - слесарный инструмент.

- Бери, дед. А я подарю этому "заклепу" компас. - И Славка лезет за печку спать, это его любимое место, как у кота.

Сажусь на скамейку, облокачиваюсь на край стола. Есть не хочется. Чай в кружке уже остыл. Вставать тоже неохота. Кемарю.

- Дед, а я тебя ждал, - шепчет на ухо Андрей и обнимает за шею.

Андрей в новом спортивном костюме с начесом.

- Кашу будешь? - Он разом приносит чашку, ставит на стол и хватается ручонками за валенок, упирается ногой мне в колено - помогает разуться. Он давненько не стрижен, и на висках косички.

- Дед вернулся! Вот видите, я же говорил, - кричит Андрей.

- Тихо, Андрюха, пусть спят.

- А ты мне разрешишь на тракторе работать или мотор собирать? тараторит Андрей.

- Смотри, это лиса прислала, - говорю и отдаю ящик.

Андрей открывает его и замирает от восторга.

- То, что надо! - Вынимает из гнезда молоток, ладит полированную ручку. - Она стеклянная?

- Нет.

- Попробую.

- Разбудишь ребят.

- Все равно вставать пора, - поддерживает Талип.

Андрей заколачивает гвозди.

- Молодец лиса.

Ребята поднимаются, в палатке становится тесно. Подходит ко мне Талип, щурит глаза.

- Работать - так товарищ дорогой, деньги получать - так гражданин задрипанный? Почему кассир обводил меня в черную рамку?

Вечно эта бухгалтерия что-нибудь перепутает.

Андрей тоже лезет с поддержкой:

- Да, дед, не дали нам деньги. Пропустили в табеле.

- Мал еще нос толкать, - обрывает Талип Андрейку.

- Разберусь, - обещаю Талипу, а Андрей уже жмется ко мне, хватает меня за руку и первым делом спрашивает:

- А сказку привез, не забыл?

...Вспоминаю. Как-то мы со Славкой приехали в бригаду поздно ночью. У Славки привычка: приедет - заглушит мотор, откинется на спинку, закроет глаза - отдыхает.

Захожу в палатку, зажигаю свечу - спит братва. Кто скрючившись в три погибели, кто прямо в полушубке и валенках. Шарю в печке рукой, пепел мягкий - загрубевшие руки не чувствуют. Славка приходит с банкой солярки, ставит ее прямо в печь, поджигает - загудело.

Оборачиваюсь - Андрейка сидит на койке, щурится и царапает голову.

- Дед! - удивляется он, вдруг проснувшись, и бежит ко мне. - Ты че так долго не приезжал, забуксовал, да?

Я завертываю Андрея в полушубок и сажаю за стол. Ставлю на печь чайник.

- Ты из меня, дед, кулему сделал, - смеется Андрейка. - Мы с Талипом ходили петли ставить на зайцев, я отморозил лапу. - Андрей высовывает из-под полушубка босую ногу. Действительно, водянистый разбухший палец.

- До свадьбы заживет, - говорю.

- И Талип сказал, - обрадовался Андрей. - Дед, ты думаешь, я плакал? Нисколько. Когда валенок стянули, так я только вскрикнул - это я так, невзначай, дед, - оправдывается он.

Наливаю чай, кружки потеют. Вышел Славка и занес замерзшую куропатку.

- Это тебе, Андрюха, завтра на похлебку!

Андрей гладит птицу и вздыхает.

- Зря ты ее, дядя Слава. Она совсем как комочек снега. Дед, если ее отогреть, она оживет?

- Нет, не оживет.

Вынимаю из кармана горбушку мерзлого хлеба.

- Это лиса тебе прислала гостинец.

- Ну? Вот интересно. - Андрей с удовольствием грызет хлеб. Швыркает носом. Расспрашивает про лису.

- Да! Пожалуй, ты всем бы парень ничего, да сопливый.

- Где? - Андрей трет кулаком нос. - Видишь, нету.

Расстилаю спальный мешок. Подбрасываем в печку дрова покрупнее. Андрей зыркает из полушубка.

- Ну что, Андрей, подкрепился? Укладываться будем.

- Будем, дед. А ты не замерзнешь? Давай вместе. Я тебя греть буду, говорит пацан серьезно.

- Ладно, давай!

Он уже не может скрыть радости - ныряет в мешок. Я разуваюсь, развешиваю портянки.

- Не хочешь на улицу? - спрашиваю. - А то еще уплывешь.

Андрей соглашается и лезет в мои валенки. Я - в мешок.

Андрей возвращается с улицы, забирается мне под мышку. Холодный.

- Звезды совсем близко к земле, скоро светать будет, - шепчет он. - А ты не очень устал, дед? Может, поговорим?

- Устал, - говорю, - спи, завтра баню топить будем.

- А сказку?

Рассказывай всю ночь напролет, Андрей не сомкнет глаз. Особенно любит он сказки, где люди и звери выручают друг друга. Честность и смелость главная тема наших сказок. Мы их сами придумываем, и Андрей всегда один из героев сказки. Которые ему больше нравятся, просит повторить. А я, как правило, забываю, сбиваюсь. Он поправляет меня. У него хорошая память. Чувствует характеры. Как-то рассказываю про росомаху, про то, что она ходит за медведем - такая страшная, лохматая, ленивая - и все хватает куски с медвежьего стола. Наестся и валяется, пока не проголодается.

Андрей в знак благодарности жмется ко мне. Мне нравится принципиальность Андрея: его за конфетку не купишь.

- А брать меня с собой будешь, ведь ты мой дедушка?

Днем солнце пригрело в полную силу. Выпрямились кое-где и заголубели стланики. Отклеились от неба заснеженные горы и отчетливее обозначились у горизонта.

Ребята собирают переходную анкерную опору. Выбирают из кучи изоляторы, комплектуют. Андрей тоже помогает - укладывает болты.

Вернулся с трассы трактор с метизами*. Тракторист поставил его под уклон на горе, а сам подсел к нам. Закурил. Вдруг, смотрим, трактор посунулся и стал набирать ход. Мимо нас мелькнули испуганные глазенки Андрея. Нас как ветром сдуло за ним. Трактор, высекая гусеницами искры о торчащие из-под снега булыги, катился по крутяку, набирая скорость. Километра через полтора-два спуск кончается обрывом. Парни сломя голову бегут за трактором, я тоже бегу, передо мной пружинисто поднимается смятый тягачом кустарник. И откуда сила берется. Доносится глухой треск. Подбегаю. Тягач завис над пропастью. Одна гусеница еще вращается вхолостую. Парни барахтаются, тащат Андрюшку из кабины. Он хватается за рычаги и отчаянно кричит:

- Что вы меня, дед вам даст! - Лицо перемазано кровью, из уха тоже течет кровь.

_______________

* М е т и з ы - болты, гайки, костыли, скобы и т. д. - все для

монтажа ЛЭП.

Хватаю Андрюху и тащу в гору. Бог мой, какие колдобины, цепкий, как колючая проволока, кустарник. Едва дотащил до палатки. Раздеваю, ощупываю: кости целы, руки, ноги тоже. Талип грозится всыпать Андрею, выпроваживает ребят. Все успокаиваются. Я сажусь за стол составлять форму.

Андрей трется около моей ноги, о чем-то спрашивает, я не слышу.

- Ты со мной не разговариваешь, да?

- Почему не разговариваю, просто я занят.

- А я тогда буду стол строгать.

- Так мы с тобой, Андрюха, не договоримся.

- Договоримся, договор дороже денег, ты же ведь сам говорил, бугор тоже говорил.

- Ты не слушаешься.

- Слушаюсь, слушаюсь. - Андрей поднимает глаза и не мигая смотрит на меня. - А кто инструмент собирает, не я, скажешь?

- Это хорошо. Молодец, Андрюха.

- И ты, дед, молодец, - серьезно замечает он. - А то бы эта техника инструментальная до сих пор валялась где попало.

Я беру Андрея за руку, привлекаю к себе и серьезно говорю:

- Надо нам с тобой, Андрюха-горюха, подумать о матери.

- Да ну? - оживляется Андрей. - А какая она? Не кричит, хорошая?

- Милая, ласковая.

- А Талипа возьмем?

- Талипу надо строить ЛЭП.

- А мне не надо? Я ведь тоже строю!..

На том и покончили.

Нет, не умею я с Андреем разговаривать. Оделся и ушел в горы-гольцы. Стою под самым небом. Низкие беспокойные тучи плывут над туманом. Горы далеко внизу. В расщелине еле дымит поселок. Думаю об Андрейке.

Почему-то все ребята считают, что я на него имею больше прав. Почему? Димка с Галкой даже просили его у меня, хотела Галка увезти к своей матери. А теперь, не знаю, что делать. Где я буду завтра - неизвестно. Ничего не могу придумать. Пацану нужна школа, близкие, любящие его люди. У меня в кармане телеграмма - вызывают в управление. Несчастный случай на производстве, я, прораб, в ответе, но какое бы решение ни приняли, не могу я Андрея вот так оставить. Не могу, и все тут. Просеку буду рубить, все что угодно, пока не определю его. Андрей еще не знает, что Седой умер. Мы ему не говорим. Мальчишка к нему был привязан. А может быть, в таких случаях надо говорить? Все это получилось очень нелепо. Седой отморозил ноги. В тот день, когда он нес заболевшего Талипа из тайги, дул сильный холодный ветер. Седой снял с себя портянки - замотал Талипу лицо и руки. Когда дотащил до палатки, разуться не смог - ему разрезали сапоги, а ноги у него почернели.

Я так и не поговорил с ним напоследок. Заезжал раз в больницу - Седой лежал на спине, прикрытый одеялом, увидел меня, улыбнулся, сдул упавшую на глаза прядь волос.

Я смотрел на Седого: не лицо - земля. Только и есть всего - глаза. А он все улыбался.

- Слушай, - сказал он тихо. Губы у него потрескались. - У меня к тебе просьба - присмотрись к Полине Павловне, пожалуйста. Это стоящий человек. Если попросит, отдай ей Андрюху. И еще, - Седой набрал воздуха, в груди у него сильно свистело, - не пиши матери, пусть живет надеждой. Обещай, дед!

Я попрощался с Седым и вышел в коридор.

Доктор отвела меня от двери.

- Что за человек ваш Талип? Салават Юлаев? Я его боюсь. Даже судно не доверяет, все сам и спит тут. Я уже смирилась, а он все свое: не будете лечить как следует - башка сикирить буду. Кто знает, что ему в голову взбредет.

Успокаиваю доктора и спрашиваю про Седого. Доктор пожимает плечами: начался двусторонний отек легких.

А я так и не поговорил с ним, хотя были мы старыми товарищами. Ну что же, теперь придется попристальнее приглядеться к Полине Павловне...

В ГОСТЯХ У НЕЛЬСОНА

Из палатки выглянул Андрей и обрадованно закричал во весь голос:

- Смотри, братва, дед вернулся. Вот он, видите, я же говорил!

- Вот тебе, Андрей, работенка, - я протянул ему старый заржавевший пускач, который подобрал на руднике - Возьми у бригадира ключи и отремонтируй.

- Сейчас?

- Да нет, когда снег перестанет.

Андрей деловито осмотрел заржавевший пускач.

- Постараюсь, дед. А ты меня к Нельсону возьмешь - пончики поесть у Полины Павловны?

- Ты откуда взял?

- Мужики говорили.

Захожу в палатку - так и есть, телефонограмма. Читаю: "НА ПЕРЕВАЛЕ ЛИТОЙ ГРАНИТ ТЧК БОРОВЫЕ СТАНКИ НЕ БЕРУТ ТЧК ВВОД ЛИНИИ СРЫВАЕТСЯ ТЧК ТЯГЛОВ".

Надо ехать. Если уж Нельсон написал, значит, плохо дело.

- Заводить, дед?

- Долго думать нечего, поехали.

Усаживаемся в вездеход, и Славка трогает машину.

Дорога бежит по крутому нагорью. По обе стороны упал навзничь стланик. Метели прикрыли его ветки, пригрелся под снегом и будет лежать так до весны, сохраняя завязь шишек. Весной распрямится, зеленая хвоя станет голубой, запахнет кедровым орехом. Но уж если пожар, то страшен стланик в огне. Тушить его бесполезно. Это сплошной вал огня. Горит и стонет, как живой. Вначале замрет, притаится огонь - хитрый зверь. Это он ждет, пока из хвои вытопится и накалится смола, потом заголосит - душу вывернет. Перебежит огонь дальше на хвою, стебли корчатся, судорожно упираясь вершинами в землю, норовят подняться, да так и замрут. Не вздумай попасть случайно на это кладбище, хоть летом, хоть зимой. Запутаешься, обдерешься. А если еще и припозднишься, то испугаешься до смерти.

Сейчас мы едем в бригаду Нельсона, к тому самому бригадиру, бывшему строителю Иркутской, Братской, Вилюйской ГЭС, который со своими ребятами еще в 50-х годах выдал всесоюзный рекорд скорости при натяжке проводов линий электропередач Иркутск - Братск.

Но в один из самых неудачных дней оборвался провод и выхлестнул Ивану Михайловичу Тяглову глаз. Вот тогда и пристала к нему кличка "адмирал Нельсон". С тех пор почти никто не знает его настоящей фамилии, разве только бухгалтерия. Я тоже о Нельсоне знаю понаслышке, близко сталкиваться не приходилось. Уже лет двадцать, а то и больше бригадирствует он по линиям.

Говорят, адмирал - мужик себе на уме, и что у него характер не из легких, и что не любит, когда в его дела суют нос. Но за справедливость Нельсона уважают товарищи. И еще рассказывают, не любит адмирал смотреть в рот начальству и будто самому ему не раз предлагали портфель, да все не соглашается на должность. Начальники приходили и уходили, а бригадир оставался бригадиром...

Славка переключил скорость.

- Ну, кажется, подъезжаем, - сказал он. Круто повернул вправо и сразу подрулил к вагончикам, в которых жила бригада.

Как всегда на ЛЭП, первыми встречают гостей собаки. Псы облаяли машину, обнюхали нас, успокоились, но вид их говорил: палки не хватайте, камни из-за пазухи выбросьте.

Вагончики образовали незамкнутый круг с выездом. Такое расположение напоминает старинную крепость. Только нет часовых у ворот.

- Ну, что же вы, входите, - звонким голосом приглашает Полина Павловна.

Обметаем веткой стланика снег с валенок.

- Да вы проходите, проходите, снег не сало - стряхнул и отстало.

У Полины Павловны на кухне блеск: пол выскоблен дожелта, кастрюли улыбаются. Вижу - рада нам. Но не просто так: нет-нет да и клонит разговор к Андрею. Вроде и не должно бы удивлять это: в какую бригаду ни приедешь все спрашивают о мальце. Но у нее свой прицел - забрать к себе хочет мальчишку. Не раз уж говорил: сын он бригадный, не мой, ребятам и решать.

Как-то приехала Полина Павловна в бригаду к Димке, поохала, повздыхала и давай нас корить: и папиросами-то начадили - топор вешай, и выражаетесь не так. Разве общество это для ребенка?..

- Слушай, Полина Павловна, - озлился Седой, - хоть и уважаем мы тебя, а иди-ка ты лучше подобру-поздорову, пока холодок, да не торопись к нам в другой раз. А ты, мужик, - это к Андрею, - ступай на улицу, посмотри погоду! А ты видела лицо Талипа, - наступает Седой на Полину Павловну, когда он по ночам шьет или стирает Андрейкино?

Та молчит.

- То-то!.. Живут люди и пусть живут...

Полина Павловна сутулится, плечи у нее вздрагивают. Седой не может усидеть на месте.

- Полинушка, милая ты моя, - говорит он, - послушай, что я тебе скажу, только не реви!

Полина Павловна поднимает голову и с надеждой смотрит на Седого.

- И твой черед наступит, - Седой кивком отбрасывает волосы, - вот увидишь. Куда мы с ним, ведь скоро в школу ему...

И еще вспомнилось мне: приезжаю где-то под утро в Димкину бригаду, захожу в палатку. С ножницами в руках Седой за столом сидит, через плечо рулетка и охапка лоскутков. Что это он ночью вздумал ветошь перебирать?

- Кружок кройки и шитья? - спрашиваю.

- Видишь, какая штука, дед, - вздохнул Седой. - Шьешь, порешь, ниткам горе. Набрали Андрею обновки. А не люблю я эти лямочки, а ленточки, вязочки. Да и Андрей не хочет надевать. Просит штаны, как у меня, с карманами. Посему ателье. - У Седого рот до ушей. - Модняче получается. Ну-ка, дед, снимай брюки, и твои смоделирую, с себя уже искромсал, за Талиповы взялся. Скрою, приметаю: то карманы ниже колен получаются, то прореха кукишем выходит.

Смотрю.

Так и есть, вот и обрезки от его парадного костюма. Но Седой доволен.

Вспоминая, мне показалось, что я всего-навсего успел закрыть глаза. Посмотрел, а Полина Павловна закалывает седую прядь на маленькой головке и сразу становится выше ростом.

- Да проходите же, что задумались?

Ходит она легко. Ставит на стол пирог с кетой и луком, мягкий. К пирогу - холодный квас. Проголодались с дороги да и давно уже так вкусно не ели. Наваливаемся.

На ЛЭП закон: кто бы ни зашел, ни заехал - угостят как следует, отдохнуть предложат.

- А где народ? - спрашиваю.

- Мужики-то? Вторую неделю ни обеда, ни ужина. Там, на увале, камень угрызть не могут. Адмирал темнее тучи. Только зубами скрежещет, зверь зверем! Вам чайку или компоту?

- Спасибо, Павловна, спасибо.

- Не за что. Они тут недалеко, километрах в шести на заход солнца. Вернетесь - чайку морского сотворим. Кипяток постоянно крутым держим. Нельсон, спасу нет, как с пылу любит.

Поблагодарив еще раз хозяйку, выхожу из столовой под навес. Ветер сухим веником пошуршал под навесом, где аккуратно, по-хозяйски сложены тросы, пилы и прочая монтажная арматура. Бреду по снежному целику через елань к подножию хребта. Пробираюсь сквозь ерник - цепкий, как колючая проволока. Прыгаю, как козел, с камня на камень; хорошо, хоть ветер обдул с них снег, видно, куда ступать. Оступишься - свернешь шею. А идти между камнями неохота. Будешь барахтаться в снегу и вешки не увидишь. Сдвигаю на затылок шапку, расстегиваю меховую куртку - валит пар. Хватаю, как загнанный мерин, воздух. На самом крутяке булыги реже, и совсем неудобно ступать но ним. Но вот камни стали окатистее, скоро, значит, перевал. Так и есть, на самой макушке копошатся люди. Сам черт не скажет, как только затащили сюда эту махину БУ-20. Подхожу, здороваюсь. Парней не признать: все обросшие.

Нельсон руки не подал. Не до меня ему. Осматриваю разбивку под анкерную опору. В передвижной дизельной порядок. Иду к станку. Несколько скважин начаты, но брошены. Темно-красная пульпа выплеснулась из скважины, подъела снег и спеклась кровью, как на бойне.

- Все это бесполезно, - говорит буровой мастер. - Не взять минерал. Литой гранит. За двадцать смен метр проходим.

Смотрю на свалку металлолома. Валяются вдребезги расхлестанные инструменты. Нельсон перехватывает мой взгляд и кривит рот. Это что, он так улыбается?

- Ну, что скажешь, командир? - почти не открывая рта, цедит адмирал и давит зачем-то ногой долото.

- Не знаю, что и посоветовать, слабоват я в этом деле. Хотел поднатореть, у тебя недельку-другую пожить, вот и приехал. Не откажешь?

Нельсон как будто отмяк.

Мы склоняемся над скважиной...

Двое суток не отходили от станка. Кроим, режем металл, варим. А толку нет.

Полина Павловна приносит еду: похлебку подогревает на костре в ведерке, на крышке - пироги.

- Молодец, Полина Павловна. За такую работу, - говорит бурильщик, орден полагается.

- Какой уж там орден, шли бы да отдохнули. Глаза совсем провалились.

Взглянул на Нельсона - и то правда. Смотрю на горы. Зябко. Спрашиваю Нельсона, есть ли периодичка - сталь 5.

- Пара прутьев найдется.

Он приносит два прута и бросает к моим ногам.

Режем, навариваем к забурнику направляющие прутья. Нельсон велит запустить станок. Снаряд взлетает вверх и бьет. Мы с головы до ног обрызганы пульпой, покрываемся чешуйками льда, но не отходим. Снаряд бьет так глухо, что отдает под ногами.

- Шабаш, поднимай! - Поднимают снаряд. Сталь искрошилась, рассыпалась.

Адмирал багровеет. Но ни слова.

Мы смотрим на кучу лома. Валяются похожие на арбузные корки срезки труб, куски листовой стали. Гранит одну марку стали крошит, другую - мнет.

Перекуриваем. Не смотрим друг на друга. В десяти шагах молотит тягач. Взглянул на трактор.

- Снимем рессору? - говорит Нельсон.

Жаль расставаться с тягачом.

- Снимем!

Снимаем. Выкраиваем из рессоры похожую на ласточкин хвост полосу, привариваем к долоту. Запускаем станок. Стоим, не дышим. Снаряд тяжело ухает, бьет как колотушкой.

- Надо на ребро ее приварить, - замечает адмирал.

Привариваем, запускаем станок. В полторы тонны кулак рушит гранит.

- Берет, - говорит Нельсон.

Отнимает со штанов засохшую пульпу.

- Пойдем, вздремнем малость.

Идем по зимней шубе горы, изорванной камнями. Адмирал то и дело останавливается, прислушивается.

- Стучит, ишь ты как! - он кривит рот и пялит на меня незрячий глаз. - Пойдем, чайком с жимолостью согреемся. В ней вся сила.

- Почему?

- А ты разве не знаешь? Жимолость - ягодка горькая, но это настоящий эликсир жизни. Ни хворь, ни холод не берет. Съел пару ложек - усталость снимает.

Подходим к самому крутяку.

- Ты вот так, мелким ступом, - говорит Нельсон.

Он откидывается. Я, стараясь попасть след в след, топаю за ним. Сходим с крутяка на тракторную объездную дорогу, ноги меня не слушаются, словно развинтились в суставах. А Нельсон ничего, молодцом, приосанился, словно на марше. Я едва поспеваю за ним. Заходим на стан. Я прямо в столовую, Нельсон в свой вагончик.

Полина Павловна хлопочет на кухне. Пахнет вкусно. На столе горкой дымятся румяные шаньги, в эмалированной миске рубиновое варенье из жимолости.

Полина Павловна проворно наливает из кастрюли в умывальник горячей воды и говорит:

- Мойтесь, мужики. Что вам - суп-лапшу или щи? Нельсон любит щи.

- Мне бы пару мисочек жимолости, если можно, и больше ничего.

- Да ради бога, - забеспокоилась повариха, - сама собирала ягодку-то. Другой раз обед приставлю и по ручью - глядишь, за час-другой оберу куст, как бобы синие в котелке лежат. Рясно растет. Вот и Андрейке увезете баночку. Как он там? - спросила она. - Здоров? Управляетесь-то как с ним?

Рассказываю.

Полина Павловна, подперев щеку рукой, слушает, притулившись к косяку.

- Ведь сколько раз просила, писала Седому, царство ему небесное, да разве... - Полина Павловна махнула рукой и отвернулась. Подала растопленное в чашке масло. Оно трещало и брызгалось. - Отдайте нам Андрюшку, - вдруг сказала она. - Мать мальчишке нужна. Эх, мужики, мужики, как вы понятия не имеете... Мы с Нельсоном два ломтя, выходит, от одной краюхи. Куда нам друг от друга, вот бы и Андрей около нас. Своих ни у него, ни у меня нету. И не заметили, как сгорела жизнь. Поговорите с ребятами, они послушают вас. Это вам и Нельсон скажет. Ну-ка, я сбегаю за ним, где он там.

Полина Павловна юркнула в дверь. Я посмотрел на стол, стол раскачивался, как на волнах, в ушах шумел прибой. Шея стала ватной: ты и вроде не ты. Вернулась Полина Павловна.

- Заснул Нельсон, - огорчилась она и сразу как-то сникла. Говорила об Андрейке и еще о чем-то, не помню. Заснул за столом и я.

Утром меня разбудил Славка.

- Ну и ну! - сказал он. - Свирепо ты, дед, дрыхнешь.

Я поднялся и пошел к Нельсону. Навстречу Полина Павловна.

- Спит, - сказала она, - словно окаменел, вот устряпался.

- Однако мы поедем, Полина Павловна, - сказал я. - Спасибо вам за хлеб, за соль.

- Рада была угостить, чем бог послал. Вы уж извините, если что не так. Приезжайте еще.

Проводить нас из вагончиков высыпала вся бригада. Собаки сновали между людьми и тревожно скулили. Запыхавшаяся Полина Павловна сунула булку хлеба - сгодится, не ближний свет дорога. Славка сунул хлеб в багажник и поддал газу. Машина обогнула котловину и круто пошла в гору, надрывно постанывая.

Меня нещадно клонило в сон, голова непроизвольно падала, ныла нога. Я еще утром, когда выходил из вагончика, почувствовал, как из-за гор потянуло ветерком. Мглистое небо припало до самой земли. Я еще подумал снег будет. Наконец меня укачало. Очнулся от резкого толчка, открыл глаза. Присмотрелся. Передо мной вращался рой белых мух и отчаянно болтался на стекле дворник.

- Кажись, вправо слишком взяли, - сказал Славка, - а может, влево, усомнился он.

Поглядев на часы, я только тут сообразил, что мы сбились с пути.

- Может, переждем, - сказал я, - видишь какая каша.

- Каша - мать наша, - пропел Славка, - каши нету. - Он вытащил из багажника уже ощипанную буханку и сунул обратно.

Котелок с заваркой подвешен под капотом - это вещь, ничего что припахивает бензином. Зато теплый. Сухая корка не лезет в горло. Промочить в самый раз, заморишь червячка и дюжишь. Вообще надо подкрепиться. Если считать по времени - порядочно отмахали. И надо же, как убитый спал. Видать, вымотало нас долото. Скосил глаз на Славку - мечется. То влево, то вправо дергает рычаги, вижу - нет уверенности.

- Может, переждем.

- Можно и переждать, - соглашается Славка. Останавливает машину. Глушит мотор. Сразу наступает тишина, и тут же захватывает тревога.

Мы сидим, уперевшись взглядами в мутное пространство за стеклом.

Я хочу сказать Славке, что надо было вернуться, когда начался снег, но язык не поворачивается.

Вдруг в кабине стало светлее, и сразу перестал падать снег. Открылась заснеженная даль. Земля вспухла от свежего снега. Жидкий лесок и кустарник показались сказочными. Славка повертел головой.

- Вот чудеса, - выдохнул он, - будто небо кто пробкой заткнул. - И завел мотор. - Тебе не кажется, что мы отклонились вправо или влево? Пересечем эту падь, - показал он глазами на распадок, - там и сориентируемся. Кажись, гора мне эта знакома. Не мог же я...

По мягкому снегу машина шла тяжело, закапывалась по самый буфер.

Только я хотел сказать: "Славка, давай перекусим", и враз стемнело, как в погребе. Стоим, мотор захлебнулся. Снег вокруг на глазах ржавеет. Машина выжимает коричневую жижу. Медленно, но верно погружаемся. Славка открывает верхний люк и через горловину протискивается. Для меня люк узковат, но медлить нельзя. Сбрасываю телогрейку, протягиваюсь, как через игольное ушко.

- Дюжев, - командует Славка, - не вздумай идти. Только вот так...

- Клюкву подавишь, - кричу ему и ложусь рядом. В штаны, под рубаху плывет. Зябко.

Славка отчаянно работает руками и ногами.

- Почувствовал твердую почву. Спешились, - говорит Славка.

Я вылез из пропарины следом.

- "Спешились"... - передразниваю. - Надо было смотреть.

На ногах у нас по сто пудов. Помогаем друг другу стянуть сапоги. Встаем на портянки и колотим сапогами о кустарник.

- О черт! - спохватывается Славка, - забыли папиросы и хлебушек. Он попрыгал на одной ноге, натянул раскисший сапог и снова по-пластунски к машине.

- Славка, - кричу я ему, - назад!

Барахтается. Вернулся с горбушкой и котелком. В бороде запуталась тина. Отминает портянки от грязи, обувается. Из двух портянок делает четыре. Две обул, две за пазуху сунул. Я не догадался.

Месим снег, то и дело оглядываемся, жалко вездеход. Славка шмыгает носом, едва выговаривает:

- Лучше плохо ехать, чем хорошо идти.

Ощипанную булку он держит под мышкой. На нее налип снег. Корка обледенела.

Я тащусь с котелком. Далеко на косогоре виднеется разрушенный замок. Подходим. Это выветренные скалы - залюбуешься.

- Где-то тут должен быть внизу брошенный вагончик, - говорит Славка.

По крутому спуску, по камням, идти плохо. Спускаемся вниз. Действительно, вагончик нашли - наши бросили, дальше не смогли протащить. Вваливаемся в вагон. Нары, печь - здорово. Большего счастья не надо!

- Давай натаскаем вначале дров, - настаивает Славка, - а то сядем не поднимемся.

Собираем валежник и ломаем ногами. Растапливаем печь. Тает снег на чай, таскаем снег цилиндром старой бересты, одно отверстие заткнув шапкой. Вода закипает быстро. Рука почти терпит, а в котелке уже булькает. Но зато чай заваривается плохо. Невкусный, привыкнуть надо.

Вагончик нагрелся. Сушим свою одежду. Пьем поочереди из котелка кипяток. Едим хлеб. Крошки тоже собираем. Остаток хлеба Славка делит поровну. На рудник за тягачом и тросами Славке надо еще идти километров сорок в сторону, не меньше. Я остаюсь, у меня под коленом и на пояснице чирьи. Знобит меня. Славка зачем-то снимает теплую рубашку и бросает на нары. Поверх майки напяливает куртку. Сует за пазуху хлеб, но еще не уходит, медлит. Достает хлеб, отламывает корку и кладет ее на рубаху. Я возражаю, Славка не слушается. Говорит: "Пока!" Уходит. Я долго сижу на нарах. Страсть как не хочется подниматься. Скоро стемнеет. Не заготовлю дров, ночью откину хвост.

Иду добывать дрова. Смотрю, где снег выпирает валиком - там валежина. Сподручные сушины обламываю. Таскаю к вагончику. Совсем темнеет. Забираюсь в вагон. Подбрасываю в печь. Экономно - ночь длинная, а дров мало. Без топора много не наломаешь. Дрова длинные, дверка не закрывается. Пахнет дымом, ест глаза. Когда дрова разгораются, становится светлее, уютнее. Ложусь на бок. Мучительно дергает под коленом, ломит поясницу. Под головой низко, неудобно. А тут еще ветер то и дело открывает дверь. Злюсь. Дверь покоробило, в притворе не подходит. Сгибаю крючок и засаживаю палку между косяком и дверью. Под голову выбираю из дров добрую орясину. Вообще под голову лиственница не годится. Лучше осина или сосна, а где взять? Сон не идет. Хоть глаза выколи. Всякие мысли лезут. Дела на ЛЭП идут неважно, на такой высоте и такие болота. А тут еще лесу нет. Лес тоже не выходит из головы. Кости ноют. В вагончике жарко, а с меня холодный пот льет, все мерзну. Натянул Славкину рубаху. Кручусь с боку на бок. Забылся.

Проснулся - не могу сообразить, где я и что со мной. Пить хочется. Нашарил котелок, даже руки трясутся, припал, не чувствую, как вода в горло катится. Постучали.

Вспомнил: дверь-то я закрыл. Выбил палку, пнул дверь - никого. Что за черт? Померещилось. Не помню, как и до нар добрался.

А Славка вернулся лишь на третий день на вездеходе с ребятами. У меня фурункулы, что называется, расцвели. Было мне худо до того, что я не узнал своих друзей.

ОТПУСК

Славка с Диксона возился с вездеходом и напевал о журавлях. Андрейка сидел в кабине - дергал за рычаги и отчаянно рычал. Так рычал, что было слышно Талипу. Талип на бревне около вагончика чистил картошку. Клубни, прихваченные морозом, сочились светлой жидкостью. Талип брезгливо бросил в ведро с водой картофелину, воткнул в бревно нож, встал и подошел к вездеходу.

- Андрейка, что такое журавлиная болезнь, знаешь? - спросил он.

Андрейка перестал рычать и высунулся из кабины.

- Не знаю, дядя Талип. А она заразная?

- Заразная, шибко даже заразная... - ответил Талип и посмотрел на Славку.

- Не слушай его, Андрюха, - пропел Славка, заправляя из бочонка коричневым солидолом шприц.

- Смотри, мужик, раньше этот водитель Славка заливал в бортовые жидкий нитрол, теперь густую смазку набивает и то и дело пялит глаза на небо - это и есть журавлиная болезнь.

- Не забивай пацану мозги, иди чисти картошку, а то парни придут, схлопочешь по шее.

Андрей поднял голову.

- Смотрите, во-он, дядя Слава!

Славка выпустил из рук шприц, запрокинул голову, не мигая смотрел, смотрел. Небесная синь резала, сосала глаза до тех пор, пока птицы не слились с далеко отодвинутым от земли небом.

Андрей перевел взгляд на Славку и вздохнул.

- У тебя журавлиная боль, да?

Андрей спрыгнул с вездехода, подергал меня за штанину:

- Дед, а дед? Заболел я. Честно. Журавлиной болью, - с грустью сказал пацан.

- Ну, ступай. Вредно смотреть на солнце.

Андрей целыми днями возился во дворе, строил плотины, каналы, бродил по лужам, сосал ледяшки и с ног до головы мокрый возвращался уже в сумерках. Если не загнать, то и про ужин забудет.

- Сорванец этакий, - ворчал Талип, стаскивая промокшую обувку, - вот скажу деду. Совсем от рук отбился!

Андрей, переодетый в сухое, садился за стол на свое место, упрямо сопел носом и уплетал кашу за обе щеки.

Славка заглянул после обеда в палатку и кивком головы подозвал меня.

Я набросил на плечи телогрейку и вышел. На дворе ярко светило солнце. Пахло талой водой. На противоположном склоне горы чернели точками на снегу отогретые камни.

- Поехали! Все готово! - шепотом сказал Славка.

- Не могу, Славка, так уезжать не годится. Охота, говорят, пуще неволи, но работу тоже не бросишь.

- Понимаю, а вот она не понимает. Она ждать не станет. Одним словом, весна.

Помолчали.

- Нынче она будет ранняя, - снова заговорил Славка. - Надо торопиться. Если захватит разлив в дороге, застрянем. Тогда придется бросить машину. Я же вижу, весь ты извелся.

- А что делать?

- Ты надеешься все-таки? Отпуск дадут?

- Надеюсь. Но все дело, когда?

- Вот именно, когда? - вздохнул Славка. - Могут испортить всю охоту. У меня все готово, решительно все. Лодку мы тебе тоже достали, сборную. Мешок сухарей: на пекарне договорился. Сети, спиннинг, патроны, чай, соль, сахар. Сухие сливки тоже возьмешь, не громоздко и питательно. Спальный мешок мой, пожалуй, лучше. Он в брезенте, непромокаем. А тяжело будет выбросишь.

- Спасибо, Славка. Ну зачем эти хлопоты, еще, может быть...

- Как хочешь, - злится Славка, - давай в ночь смотаюсь на главную усадьбу, разговор закажу. Смотреть на тебя нет терпежу. Время ведь уходит.

- Да разве я не понимаю? Давай подождем еще денек.

- Пойдем послушаем камни, - предлагает Славка.

- Да нет, Славка, снегу еще много.

Камни мы обычно ходили слушать летом, перед грозой. Подбирались к подножию гольца, прятались где-нибудь под выступом скалы и, притаившись, слушали. Нам казалось, а иногда это было и на самом деле, камни начинали ворочаться. Потрескивало, даже похрустывало глухо, будто в натруженных суставах. И тогда, затаив дыхание, ждали: стоило сорваться самому маленькому камешку, как он по пути сшибал за собой другие и вместе они срывались, стремительно увлекая булыгу за булыгой. Каменный вал нарастал, грохотал, поднимался бурый столб пыли с огнем внутри - словно взрыв! Этот вал проваливался в ущелье, отзываясь оттуда тяжким вздохом. И тут же за ним другой вал, еще более мощный. Такое зрелище!

Бывало, сидим до самой ночи в ожидании, когда заворочаются и заговорят камни. Но они подолгу молчали. Иногда кто-нибудь из нас будил их: лез на голец и сталкивал камень. Но это было очень опасно. Можно не успеть, и тогда лавина увлечет самого. Порой мы пытались разбудить камни криком или выстрелом из ружья. И изредка это удавалось.

Славка выбрал из пачки папиросу.

- Сходи один, Славка, что-то нет настроения.

Славка не уходит, он смотрит куда-то вдаль, поверх моей головы.

- Ты почему очки не носишь? Смотри, глаза совсем покраснели.

- Никак не подберу, дед, то слишком розовые, то чересчур зеленые, отвечает Славка и щелчком выстреливает окурок. - Ладно, - он рубит воздух рукой, - пошел я, дед, в горы.

Смотрю парню вслед - сильная у Славки спина. И дух тоже. Воздух в горах на закате солнца звенит по-особому - туго, натянуто. Вслушиваюсь. Действительно, как паутина.

А по косогору куропатки шастают. Прицеливаюсь пальцем в самца. Его нетрудно отличить: на хвосте, на кончиках крылышек и головке черные точки. Стоит он, замерев крестиком. Самец - голова всей стаи - в ответе за всех и зрит бдительно. Ребята этих куропаток не трогают - считают своими. Андрей заранее раскидывает корм и часами ждет их. Талип ругается: всю крупу перетаскал. Я всматриваюсь в темнеющее небо и думаю - вызвездит и к утру потянутся гуси.

Холодает. Пора. В палатке тепло, ребята укладываются спать, в углу храпят рубщики, - намотались по снегу.

Весна распускает дороги. Выбитая колея полнится водой, и вся проезжая часть становится хлябкой, а дальше нетронутый, посиневший, набухший, словно больной, снег.

Обычно в это время на ЛЭП с трудом пробиваются последние лесовозы. На горбу леса пристраивают бочки с горючим, ящики с макаронами, тушенкой, мешки с мукой и хлебом. Из-под колес брызжет на ящики грязь и стекает с них, застывая к вечеру коричневыми сосульками.

В это время и наступает охотничья пора. Неудержимо тянет в лес, на озера. Не теряя надежды на отпуск, мы исподволь готовились.

Андрей тоже собирался. От него буквально ничего не удается скрыть. Он просит Талипа сделать ему ружье или на худой конец лук и стрелы. За мной ходит по пятам.

- Дед, а складной нож возьмем, смотри, куда я его запрятал, заговорщицки сообщает он и поднимает рубашку. На голом пузе болтается на веревке складник. - Никому, понял! - шепчет он. - А собак всех возьмем? А незаметно будет? - ластится он, заходя с другого боку.

- Да ты что, Андрей, мы же ни от кого ничего не скрываем. У нас нет от бригады секретов.

- А зачем тогда с дядей Славой шептался? И Талип говорил: "Поменьше языком мели".

- А он говорит правильно, уж слишком ты разговорчив.

Через пять минут:

- Посмотри, я котелок надраил, - блестит в руках Андрея банка из-под сухого молока.

- А может, ты все-таки, Андрей останешься? Кому-то и здесь надо хозяйничать. Не дело нам обоим уезжать.

У Андрея тревожно вздрагивают губы.

- А бригадир ведь останется, - торопится пояснить Андрей. - Ты меня, дед, не хочешь брать, да?

Смотреть на него становится больно. Он не просит и не плачет. Забивается в угол и сидит подолгу без движения, не соблазняясь ни играми, ни собаками. Даже не идет на зов Талипа.

- Ты заболел, Андрей? - спросил я.

Он молчит.

- Что с тобой, Андрюха, дружище?

- Заболел, - соглашается он. - Журавлиной болезнью, как дядя Слава. Я заждался, когда мы поедем на охоту. Я теперь не твой? А ты все-таки мой дед...

Я не выдерживаю:

- Стоит ли огорчаться заранее, Андрюха-горюха?

И Андрея сразу словно подменяют.

- Я не огорчаюсь, дед, нет, нет. Это мне показалось. Одному ведь тебе плохо. Я тебя выручать буду. Вот увидишь, дед!

Голосок звенит, глаза блестят. И он уже не отходит от меня ни на шаг.

Суббота выдалась пасмурной. Тускло пестрели склоны гор, на проталинах голубел стланик, по распадкам тянуло кедровым орехом, сыростью. Мы с Димкой вернулись с промозглого участка, где поставили анкерную переходную опору. Перекусили и повалились на нары. Ночь была кошмарно долгой. Ныли старые раны, ломило суставы и поясницу. Утром за палаткой я услышал гул моторов. Парни повскакивали, наскоро оделись и вышли. Я следом. Осмотрел только что привезенный лес на опоры. Неважный, при погрузке кора облетела, ясно - побит короедом.

Иду на монтажную площадку.

Славка стоит в кругу ребят.

- А воздух какой, братцы, - потягивает он носом. - А? Горы как киты.

- Хватит, Славка! Станком бы занялись, - сердится Димка. - А то скоро новый механик нагрянет, а у нас еще - ни у шубы рукава.

- Зачем нам этот "макензен", при одном взгляде на него мутит, говорит Славка.

Буровой станок ребята окрестили "макензен". Его купили, вернее, нашли в металлоломе и продали нам по копейке за килограмм, а мы сдали взамен 20 тонн другого металлолома. Станок с табличкой на лобовой части: "М-Уралец 19-БУ2-39 г. З-д Макензен советского государственного акционерного о-ва в Германии, г. Магдебург, No 60". Но он никуда не годится. Вместо главного вала у этого "макензена" воткнуто бревно. А на боку станка Славка нарисовал черепаху.

Ребята ходят вокруг него и зубоскалят. Нечем бурить. И это не техника. И так бьют баклуши не один час. Но вот из-за поворота показывается "газик" и подруливает к площадке. Все смолкают. Из кабины выпрыгивает маленький, смахивающий на подростка человек. Подходит. Рыженький, седенький.

- Механик, - представляется он. - А вас я сразу узнал, - говорит он мне. - Будем знакомы, - и протягивает конверт.

- Как дорога?

- Расхлестанная вдрызг, - поспешно отвечает механик, - едва прорвались, не сегодня-завтра ей каюк.

Приглашают гостя на чай с дороги.

- Спасибо, только что перекусили у Марьиного ручья. Великолепная, знаете ли, здесь вода, больше пьешь - больше хочется. Ну, а вы как тут?

- А нам говорили, академика пришлют из бригады Нельсона, - неловко шутит Димка.

- А я и есть механик, - не смущаясь, отвечает приезжий. - И зовут меня Карлом Францевичем.

Все внимательно прислушиваются - любопытно. Карл Францевич подходит к станку.

- Сию же минуту извлеките бревно! - приказывает он. - Несовместимо.

Он ныряет под станок с одного конца, выныривает с другого, ловко влезает в кабину, юркает под капот, близоруко осматривается, обнюхивает.

- Никуда не годится эта рухлядь? - с надеждой обращается к нему бригадир.

- То есть как не годится? - округлил глаза механик.

- Да вот так, мы уже сколько около него топчемся; кто его сюда притащил, тот пусть крутит гайки!

- Как разговариваете! - вдруг кричит маленький механик.

Все удивленно замолчали.

- Издевательство! - У механика дергалось правое веко.

Шутит или всерьез?

- Может, вы имеете лучший станок? Так покажите мне его! Надо работать! - Карл Францевич вскинул на нос большие очки в перламутровой оправе. Смешон, похож на лягушку. - Вы понимаете, что эта линия пусковая, ее ждут?

Все это механик прокричал, непрерывно двигаясь по кругу лэповцев.

- Да не кричите! Тут не хватает полстанка, а остальное негодное, перебил бригадир.

- Вижу.

Бригадир достал из кармана, развернул исписанный мелким почерком лист бумаги и сунул механику.

Карл Францевич обнюхал заявку, вынул из внутреннего кармана синий карандаш и начал черкать.

- До этих деталей мы еще дойдем, поначалу займемся главными. Давай двух человек со мной, да нет, одного хватит. Бригадир, как тебя?..

- Димка.

- Дмитрий, значит, ну, вот и хорошо. - Механик как-то вдруг расслабился. - Возьмите, ребята, в кузове рукавицы кожаные, робу, лампочку в кабине. Осветите площадку, электроды в багажнике. Станция в кузове, осторожнее! Не кряхтите вы, поднимайтесь, поднимайтесь! Спрошу за работу как следует!

Когда ребята притащили инструмент и робу, Карл Францевич вдруг сказал:

- Вы не бойтесь, побольше нажимайте на станок и на меня, не стесняйтесь. Терпеть не могу лодырей и трусов.

Механик снял телогрейку, аккуратно свернул и положил в сторонку. Остался в меховой поддевке. Из верхнего кармана поблескивал штангель. Маленький и щуплый, механик походил теперь на подручного ученика. Он взял ключ, полез в станок и сразу всем нашел работу. Сам тоже крутил гайки, обнюхивал каждую шестеренку. Колотил кувалдой. Устал, посерел совсем. Вытащил из кармана алюминиевый цилиндрик, вытряхнул на ладонь похожую на пуговицу таблетку и спрятал под язык. И снова полез под станок. Так до вечера. После работы подошел ко мне, сунул сухую, как щепка, руку.

- А ваши ребята молодцы, честное слово. Поеду за деталями. Писать будете в управление? Или на словах передать ваши нужды?

- На словах. Все на виду.

- Я тоже не люблю бумажной возни.

Подходит Славка, от нетерпения не может устоять на месте.

- Дед, время не на нас работает, - сообщает он. - Оглянись.

Оборачиваюсь. Подготовленный вездеход с опущенным тентом похож на пресс-папье.

Талип возится около машины. Укладывает охотничью справу, рыбные снасти.

- Куда ты тащишь эти бочки? - поворачивается и бежит Славка к Талипу.

- Как куда? Под рыбу, мешки под дичь.

- Да ты что, спятил, люди едут свободой подышать, а не на заготовки. - Славка запрыгивает в кузов и сбрасывает тару.

- Бросьте, ребята, дурака валять, - говорю я и иду готовиться в дорогу.

- А что, бочки мешают дышать тебе? - ворчит Талип и снова ставит их в кузов. - Если рыба залезет в сети или схватит наживу, обратно ее в воду толкать? Да? - Талип смотрит в бумажку-памятку. - Кружка ек, ложка бар, бурчит он, - теплая обувка Андрейке... Куда ее сунул?

- Талип! Соли побольше клади, утям на хвост насыпать, - зубоскалит Славка.

- Ты что, Вячеслав Иванович, - щурится Талип, - ты чувство боевого товарищества имеешь или ты шарлатан? Зачем топор не берешь?

- Не думаешь ли ты, пехота, что мы на лесозаготовки едем? - скалит зубы Славка. Снимает с барабана колечками трос. Укладывает топор. И зовет Талипа. Трос они перерубают на гусенице.

Мы с Андрейкой собираем лодку из алюминиевых трубок. Каркас-то собрали, но никак не можем сообразить, к чему крепится руль. Главным конструктором - Андрей.

- А сейчас, - говорит он, - эту кишку будем напяливать на эту рыбину. - Действительно, каркас похож на обглоданную рыбину. Разворачиваем прорезиненный чехол, и Андрей ныряет в него.

- Вот интересно, дед, дай сюда рыбину!

Мы засовываем скелет в чехол - теперь получился обоюдоострый челнок. Прикрепляем в замки два фанерных крашеных сиденья на дне лодки - одно посередине, другое ближе к корме, в уключины вставляем красные, похожие на гусиные лапы весла.

Андрей не может удержаться от восторга:

- Она настоящая, дядя Слава, смотри!

Подходит Славка.

- Как будто все определилось? Как ты, дед?

Мы смотрим на Андрея. Он изо всех сил орудует веслами.

- Не знаю еще, Слава... Брать ли его с собой...

Андрей, в кирзовых сапогах, в шапке, телогрейке, перевязанный в поясе ремнем, походит на юного партизана.

Талип приводит собак. Андрей бежит им навстречу, собаки сразу валят его с ног.

- Это, дед, я поскользнулся, как мешок!

Талип сует собак в кузов, говорит Славке:

- Ну, так как же? - и смотрит куда-то в сторону.

- Оттуда придется выбираться сам бог не ведает как. Хорошо бы вместе...

- Тебе нельзя, Славка. Подвезешь на водораздел и вернешься.

Я проверяю поклажу: сеть, ружья, спиннинг, лески, котелок, чайник, соль, сухари, сахар, чай. Одеяло суконное. Много набралось барахла. И все надо. Ничего вроде лишнего нет. Фонарь тоже надо - не будешь, как крот, в палатке в темноте сидеть.

Эх, Андрюха-горюха из ума не идет. Но как ему объяснить? Не поймет пацан. Опять же с другой стороны - пусть привыкает. Риск, конечно, риск. А без риска какая жизнь? А, беру Андрейку с собой!

И всем стало легко. Заторопились, забегали. Славка принес гвозди и ведро.

Талип наклонился и чмокнул Андрейку в нос. Андрей застеснялся и отвернулся.

С бригадиром мы обо всем договорились раньше.

Собаки скулили и метались по кузову.

- Сидеть! - крикнул Талип.

Ветка - бывалая якутская дородная лайка - обнюхала поклажу и свернулась в клубок на брезенте. Голец - молодой кобель, сновал взад и вперед, брызгая слюной.

Талип помог натянуть тент и застегнуть бортовые ремни.

- А печку? - спохватился Талип. - О, шайтан, совсем забыл!

- Не надо, - удерживаю его за руку, - обойдемся костром.

Сажусь в кабину рядом с Андрейкой.

- Пока! - кричит Андрейка.

Славка трогает машину. Вездеход дернул. Андрей от неожиданности клюнул носом о скобу, глазенки заблестели.

- Ну и ну, дядя Слава, - сказал дребезжащим голосом пацан. - Я стоять буду, ладно?

- Ладно, ладно. Ты теперь настоящий охотник - сам себе голова. Понял, Андрей?

Андрей стоит на ногах, держится за скобу, зыркает глазенками и мотает головой в такт вездеходу. Мы пересекли черные, словно обуглившиеся ерники и остановились на берегу озера, похожего на большое блюдце, до краев заполненное синим с белыми прожилками льдом.

За озером в пятистах метрах начинается лес. По снегу следы зверя. А вокруг гольцы, словно басмачи в ватных халатах, стоят.

- Вроде в каменном мешке. Тебе не кажется, Славка?

- В торбе, дед, как пить дать, в торбе, - сказал Славка. - Во-он, видишь прорезь между гор, в нее и шурует Патыма, - предположил он.

Мы еще немного проехали вдоль озера, мягко покачиваясь на серо-грязной осоке, покрывающей кочкарник. Кое-где ветер унес с кочек снег и забил ими оживший тальник, каждую минуту готовый лопнуть и выбросить клейкую нетерпеливую листву. Там, где берега сузились почти вплотную, грудится оголенный солнцем и ветром залом смытых с берегов деревьев.

- Смотрите! - Андрей дернул за руку Славку. - Видите, какая?

У самой кромки берега, где переломилась пополам, словно в поклоне, осока, полыхает из-подо льда вода.

- Вот здесь и есть начало всех начал, - сечет воздух рукой Славка. Здесь сердце шаманских озер, мужики! Это река Патыма.

- Патыма, - согласились мы, хотя вода тут же исчезала, проваливаясь в расщелину, до краев набитую снегом.

Мы еще проехали с километр, облюбовали на высоком берегу в тени деревьев хорошее местечко, и Славка выключил мотор. Сразу стало непривычно тихо. Только слышно, как где-то под снегом тихонько побулькивала вода. В кузове метались псы. Тоже намотались бедняги. Мы со Славкой освободили собак и сняли с машины свои пожитки. Щенок челноком сновал по снегу. Зато Ветка степенно обнюхала воздух, присела под кустиком, потом начала совать нос в натыканные в снегу следы, направляясь в глубь леса. Славка подозвал ее.

- Смотри, дед, сказал он, - уйдет за зверем. Умница ты моя! погладил он собаку.

Потом порылся под сиденьем и извлек замусоленную, свернутую в трубку бумагу.

- Это вам, робинзоны!

Развернул - карта-километровка.

- Ну, спасибо, Славка!

- Кушайте на здоровье! Отметины только до шаманских порогов, дальше на ощупь по реке.

- Ну и за это памятник тебе.

- Да ладно, дед, - махнул рукой Славка. - Двигать надо, горючки в обрез.

- Смотри, сколько барахла, - к чему-то сказал я. - Зачем столько?

- Редко горим, дед. Видишь, во-он перешеек, обязательно сделайте засадку, чует мое сердце - там потянет гусь.

- Будет сделано.

- А это вам докторские халаты, - выбросил Славка из-под сиденья белые тряпки, за ними гусей из жести.

- Зачем это ты?

- Пригодится. Профили. Выставишь и считай - гусь твой. Ну, пока.

Вездеход развернулся на одном месте, поднял гусеницами снег и побежал по своему следу.

ПЕРВЫЕ ДНИ НА ПАТЫМЕ

- Прежде всего, Андрюха, - сказал я, - надо соорудить хижину.

Смотрю на разбросанный скарб - бочки, мешки, торбы, рюкзаки, - и зачем это только Талип напихал столько. Можно подумать, мы сюда насовсем приехали.

- Давай делать нужное, Андрюха.

Идем. Выбираем на крутом яру величиной с комнату площадку между двух лиственниц. Я рассказываю Андрею, как строить, и мы принимаемся за работу. Очищаем от снега и кореньев место самодельными лопатами - я их вытесал из сухой сосны.

- Работать так работать, - говорит пацан и сбрасывает телогрейку. Так всегда и Талип делает, хоть какой мороз на дворе.

- Мне что-то погода не нравится. Протянет ветром, и схватишь радикулит.

- А мне нравится - и погода нравится, и мастерить хижину.

Собаки тоже помогают, особенно Голец, - то и дело хватает лопату зубами.

- Вот сорванец, - ругаю щенка.

Андрей смеется:

- Хорошо бы нам, дед, научить его дрова таскать.

Ветка не участвует в строительстве, подошла, улеглась на брезент и укоризненно смотрит на Гольца.

Разгребаем снег, капельками крови алеет подавленная брусника.

Теперь надо меблировать хижину, пока стены и крыша не мешают, на земле ведь спать не годится. Решаем соорудить двухспальную кровать, стол. Должен сказать ради справедливости - у нас с Андреем разногласий ни в проектах, ни в исполнении пока нет. За исключением мелочей - то оба хватаемся за лопату, то за топор оба.

Мы бродим по снегу между деревьев, собираем валежины, сваливаем подгнившие сушины, идем след в след. За нами дырки. Если заглянуть - на донышке синеет вода. Весь снег набряк водой. Хлябкий, осел, зато хорошо видны валежины. Они даже паром дымят. Это работает солнце.

Я выбираю нужную деревину. Андрей собирает сучья, и тащимся на строительную площадку. Из жердей делаем настил.

- Теперь, Андрей, перину стелить будем.

- А где возьмем?

Щеки у него горят, шапку тоже сбросил, и уши как маки - простынет еще!

- Надень телогрейку и садись вот сюда на кровать взбивать пух.

Я таскаю кусты. Андрей обламывает веточки лапника и стелет их. Как только перина поднимается горкой, Андрей не может удержаться, падает на пружинистые ветки.

- Ну, здорово ты, дед, придумал, я тоже придумывать буду.

Согласен. Рубим, ошкуриваем, таскаем жерди, на перекладину выбираем толщиной со стакан, на прожилины - потоньше.

Скрепляем каркас. Андрей подает гвозди, поддерживает прожилины. Если смотреть на остов с торца, получилась буква "П". Раскатываем брезент и тянем за один край через перекладину. Собаки тоже не могут удержаться от восторга, заливаются лаем. Голец хватает зубами - помогает.

Брезент натягиваем потуже, расправляем складки, концы плотно прижимаем к земле, чтобы не поддувало, и кладем на них палки потяжелее. Торцы заделываем. Свернув брезент солдатским письмом, один торец запечатываем наглухо, другой оставляем с прорехой для входа. Тут же забираемся внутрь.

- Ну, заходи, - приглашает Андрей щенка. Голец просовывает черную пуговицу носа, но не заходит. Стесняется.

- Эх ты, бояка, - говорит Андрей и садится на край кровати. - Всем места хватит, и дядя Слава мог бы, и Талип, - рассуждает он.

- Устал, Андрюха, проголодался?

Отрицательно машет головой.

- Может, корочкой поковыряем в зубах?

- И ты, дед, поковыряешь? Тогда давай.

- Один момент, если не возражаешь, прежде сложим пожитки.

- Не возражаю, - серьезно отвечает Андрей.

Таскаем мешки с сухарями и хлебом, укладываем в красном углу на клетку из поленьев, чтобы сухари не набрали сырости. Спальный мешок и одежду на лежанку. Ружье с патронташем вешаю на сучок, банки - штабелем. А вот масло, сахар, чай - в бочку: не то распробуют грызуны. На бочку крышку - и ларь, и стол готовы.

Соль отдельно подвешиваем в мешочке к перекладине. Основательно, по-хозяйски - на охоте не полагается горячку пороть и валить в кучу как попало. Спички, например, в брезентовой рукавице тоже подвешены, другая рукавица уложена в мешок с сухарями - про запас. Кружки, ложки, миски, конечно, на стол; ведро, чайник, котелок - к костру. Рыбацкие снасти, банку с карбидом, мешок с лодкой - под крышу, на ваги. Карбидку - у входа в хижину, в закуток; и не мешает, и под рукой. Осматриваем, все ли к месту, и только сейчас замечаем что солнце уже скатилось за гору.

Щенок тоже присмирел. Утомился, в сторонке грызет щепку. Ветка, свернувшись в комочек, лежит на моей телогрейке - с понятием собака.

Хватаю чайник и бегу к речке. Под ногами хрустит снег - уже прихватило сверху. Продираюсь сквозь кустарник, под яром набито выше пояса. Ледяшки звенят. Кажется, снег до самого горизонта. Надо бы по Славкиному следу. Всегда думаю задним числом. Едва выбрался на лед. Хожу по застывшей наледи. Слышу, где-то булькает вода, а не пойму где. Петляю вдоль речки.

Вижу: чернеет на льду полынья, подхожу - размытый перекат - звериный водопой, тропа набита. На склоне подъеденный лосями тальник. Смотрю и волнуюсь. Отчего, и сам не знаю, просто волнуюсь. Наклоняюсь и сую чайняк в воду, он торчит поплавком, сопротивляется, горлышко узковатое - черпаю крышкой, наливаю в чайник. Обратно по Славкиному следу.

Собаки встречают лаем - не узнали, что ли.

- А я, дед, дров принес.

На месте костра валяются несколько палок и полкоробки исчирканных спичек. Андрей сидит склонившись, без шапки.

- Не получается? - спрашиваю.

- Шипят только...

- Плохо!

Андрей поднимает лицо, только зубы блестят - раздувал, видно, угли.

- Спички испортил, да? Я невзначай, не обижайся, дед, на охоте не обижаются. Ты же сам сказал. Была бы солярка...

- Можно и без солярки.

- А ты можешь?

- Попробую. Но вначале надо заготовить дрова.

Сумерки уже припали к земле. След, по которому ходим, расплылся, кусты потухли. Андрей не отстает, щенок тоже тащится.

- Вернись, Андрюха, шапку надень.

- Я уже в шапке, на, смотри, ну, даешь, дед!

Действительно, в глазах бабочки, что ли. Собираем валежник. Обламываем с лиственниц нижние отмершие сучья - они стреляют, как из духового ружья.

Когда куча подрастает до пояса, я забираю ее в охапку, Андрей остатки, тащимся к костру, нащупывая ногами след. Бросаю у костра ношу и смотрю на Андрея: муравей - тащит больше себя...

Обламываю тоненькие сухие веточки и складываю шалашиком, чтобы не рассыпались, обставляю шалашик потолще сучьями. Андрей подает дрова.

- Давай, Андрей, спичку.

Чиркает.

- Да не так, - прикрываю ладонями огонь и подношу к растопке. Вспыхивает пламя и тут же синеет, тухнет, и сразу прихлынула темнота.

- Ну вот и умерла... - вздыхает Андрей.

- Это мы еще посмотрим.

Припадаю к самой растопке, спичка уже догорает, но и веточки накаляются. Вдруг огонек подпрыгивает, перестрелив веточку пополам, образуются два огонька, от двух - четыре, и уже ручеек бежит по хворосту.

- Оживает! - кричит Андрей.

Тьма не выдерживает - прячется за спину.

Снимаю шапку и накрываю огонь, и сразу - хоть глаза выколи - темно.

- Попробуй сам, - отдаю Андрею спички и отхожу от костра.

Андрей не дышит, под рукой у него огонек бьется, набирает силу.

- Ожил снова, - радуется он. Поднимается, на коленках чернеют мокрые пятна.

Я отливаю из ведра в котелок воду на суп, в ведре оставляю немного будем варить кашу собакам. Подвешиваю на треногу. Подбрасываю веток в костер, весело плещет огонь. Тепло.

Только Голец не радуется - отходит подальше и садится.

Андрей сушит штаны, от них валит пар.

Вода в ведре закипает, приготовить овсянку ничего не стоит: четыре банки тушенки открыл, две - в кашу собакам, две - в суп с лапшой.

На суп воду подсаливаю, прежде чем засыпать лапшу. На кашу не солю. Ветка не любит соленое. Она не ест и селедку, а Голец, тот все трескает. Только давай. Он и сейчас не может усидеть на месте, везде лезет своим носом. Ветка - та никуда не лезет. Сидит, смотрит и щурит глаза раскосые.

В ведре уже вовсю пыхтит каша. Чайник тоже вскипел, кидаю в него заварку и отставляю в сторонку, чтобы не перепрел.

Режу хлеб, разливаю в чашки суп, оглянулся - Андрей уже клюет носом, сидит на валежинке, как снегирь на гумне.

- Андрюха, чай шарга*! Вот сюда в кресло садись. - Принес ему торбу. - Поедим да в баню.

_______________

* Ш а р г а - пить (татарск.).

- В баню?! - удивляется он. - А где баня? Строить будем, да? Давай завтра, дед, а? Я же чистый - на, смотри.

Он поднимает испачканную в саже мордашку, только зрачки блестят.

- Леность, Андрюха, старит человека, ох как старит!

- Тогда ты, дед, иди в баню. Обязательно. Ладно?

- Пойдем, вместе, я уже целое ведро воды принес. Жуй веселее. А я постель приготовлю.

- Я же собак кормить буду!

Андрей выливает суп и вылезает из-за стола, то есть из-за "козленка". Тащит ведро с кашей, пробует пальцем - в самый раз, не горячая. Голец сует нос в прогалину, где стояло ведро с кашей, и удивляется - лунка здесь, а каши нету.

Андрей собирает остатки еды со стола и бросает тоже в кашу.

Голец уже знает, взвизгивает и прыгает от нетерпения. Ветка только машет хвостом, но к столу не подходит. Ждет.

Еду собакам Андрей делит поровну, большой ложкой. Гольцу - ложка, Ветке - ложка. Голец глотает, как чайка. Ветка берет осторожно, вначале обязательно попробует языком. Сморщит нос, будто брезгует, оголит зубы, хватанет. Голец уже справился и выпрашивает у Ветки. Ветка показывает ему зубы, но еще немного поест и уступит свою порцию. Она никогда не жадничает. Талип говорит, что она бережет фигуру и оттого легкая, пружинистая, без устали ходит за зверем.

Но Андрей еще не видел, как она ходит за зверем, да и зверей тоже не видел.

Я принес полотенце вафельное, большой кусок хозяйственного, потрескавшегося, как пересохший сыр, мыла.

Подкинул в костер дров, снял ведро - разбавил воду снегом. Наломал веток ерника и бросил у костра. Раздеваюсь.

- Ты че, дед?

- Ты тоже снимай рубашку, снимай, снимай, париться будем. Душ принимать нервы укреплять.

- Смотри, - запрокидывает он голову к звездам, - мороз ударит!

- Снимай рубаху, говорю!

- Я же не злой. Мне зачем нервы укреплять?

- Ну, как хочешь. Помой хоть лицо, раз ты такой слабак.

Андрей стоит, соображает. Я уже раздет до пояса и разут, стою на прутьях.

- Польешь? - спрашиваю.

Наклоняюсь, Андрей льет на затылок, спину, - обжигает. Растираюсь полотенцем - тепло. Отошла усталость. Мою ноги.

- Прямо красота, - говорю, - сто пудов слетело. Это по-охотничьи. Ну, спасибо, Андрюша, удружил, братец, уважил. Дед мне всегда говорил: закаленный сынок - меткий стрелок.

Андрей снимает шапку, телогрейку.

- Удружи и мне так.

- Не замерзнешь?

- Я же не хлюпик - охотник.

Помогаю стянуть рубашку. Андрей ежится.

- Давай, - подставляет спину.

- Мой вначале руки.

- И лицо? С мылом?

- Храбрый ты парень, Андрюха!

- Ты тоже, дед, отчаянный, - фыркает Андрей. Только брызги во все стороны.

Подбегает Голец, любопытствует. Помогаю Андрею - растираю его полотенцем, надеваем рубашки.

- Сто пудов слетело, - говорит, отдышавшись, пацан, сует ноги в сапоги и бегом в хижину. - Гольца возьмем? - спрашивает. - Замерзнет.

Вталкиваю щенка, завязываю наглухо вход в хижину, и мы с Андреем залезаем в мешок. Холодит спину, ноги. Но мы-то знаем - это только поначалу. Щенок потоптался и стал скулить: просится на улицу. Неохота вставать, а надо. Выпустил.

Андрей жмется ко мне.

- Ну, уважил, дед, хороший ты, братец. - Чую, куда гнет. И тут же: Расскажешь, а? - дышит прямо в ухо.

- Что тебе рассказать, не знаю.

- Знаешь, знаешь... А ты видишь, дед, как пахнет?

- Не вижу, а слышу - весной.

- А я вижу. А Талип не чувствует, да ведь?! У него же нет такой перины. А у тебя был свой дедушка? - вдруг спрашивает Андрей.

- Когда я был такой, как ты.

- Ну вот интересно - расскажи?

Замолкаем. И тут в памяти выплывает избушка из кондовых бревен, крытая на один скат драньем. У изгороди стоит лошадь Карька, уткнув морду в дымокур. На избушке висит зацепленная за наличник коса с гладким березовым черенком, на котором приделана ручка, тоже из березы, буквой "А" - это первый мой букварь.

И дедушка на берегу около лодки-смоленки стоит, высокий, прямой, как сухостоина. Белая борода, домотканый шабур* на нем поверх опояска, на опояске кисет из бычьего пузыря с порохом, другой - с табаком. И руки у него словно корни кедра - длинные, крепкие, держат древнюю берданку.

_______________

* Ш а б у р - домотканая верхняя одежда.

Что рассказать Андрею про своего деда? Не знаю, поймет ли, будет ли ему интересно, ведь до сих пор я рассказывал сказки. А про деда я ничего выдумать не могу, иначе это будет не мой дед, а я хочу, чтобы он был моим - каким я его помню.

На лето я всегда уезжал к деду. Он умел совершенно бесшумно ходить по лесу и появляться там, где его никогда не ждешь. Он вырастал словно из-под земли. Смотришь, никого кругом, только трава колышется, и вдруг дед стоит посередине.

А еще дед был просто волшебник, уму непостижимо! Например, он говорит: "Хочешь посмотреть совят? (Кто же не хочет.) Тогда иди, за тем деревом дупло". Иду, действительно сидят, таращатся, очкарики.

Или спрашивает: "Меду хочешь? (В тот самый момент, когда живот от голода к позвонку прилип.) Посмотри в этом дупле", - скажет. Смотрю: мед, кусок лепешки и туесок березового сока.

Чтобы к деду добраться, вначале мы с мамой едем целый день на коне, запряженном в телегу, едем целый день по увалам и перелескам, через речки. Телегу трясет на кочках и кореньях, подкидывает, в животе даже больно. Ночуем. Мажемся от гнуса дегтем.

Мама встает рано. До солнца она косит траву, потом мы пьем кипяток, заваренный смородиновым листом, с калачиками пшеничными. И она провожает меня. Идем между высоких кочек. Утки то и дело из-под ног - фыр-фыр. И так до самого леса. Еще и по лесу немного, до тропинки - от нее я и сам знаю дорогу, к вечеру добегу, а маму отпускаю: ей надо засветло успеть вернуться домой.

Вот я и прибегаю к деду.

Дед и говорит: "Если не устал, бери мое ружье и стриги. (Зачит, беги на солонец.) Ты, - говорит, - уже самостоятельный, во второй класс перешел. Доверяю".

Это, конечно, предел моих мечтаний.

Дед дает мне ружье и один заряд.

"Дорогу не забыл?" - спрашивает.

Бегу. Ружье бьет по пяткам прикладом, а я ног под собой не чую! Не помню, как добежал. Сквозь кусты, через валежины прошмыгнул ящерицей в укрытие. Скрадок - как в погребе - ощупал, поднялся на четвереньки. Сердце никак унять не могу, трепещет.

Перевел дух, отогнул мох из смотрового окошечка, припал, смотрю между бревен, слань с ладошку, пень обгорелый на ней, как испорченный зуб, торчит.

Про этот пень мне дед рассказывал, что когда-то был он могучим кедром и шишек на нем бывало, как мошки в ненастье. Да не устоял перед молнией, Вот здесь и выбрали звери солонец. Яма вроде еще глубже стала. Ходит, значит, зверь. Да и как не ходить? Помню, дед в прошлый мой приезд и соль приносил сюда каменную, как леденец. Не просто дед землю солит, а вначале колом наделает дырки и эти дырки солью набьет, как трубку табаком. Только дед на солонцах не курит, даже трубку не берет с собой. Зверь табак чует, особенно изюбр - будет ходить вокруг да около до самой темноты.

Но недаром и вешки березовые маяками торчат - это дедушка специально поставил перед солонцом. Если в густых сумерках придет зверь, то застит собой белые вешки, а дедушка на прицеле их держит.

Ну и грохнет в эту черноту выстрел.

А до этого времени сидим не дышим, даже в ушах покалывает; на солонцах сидеть - выдержка и терпение нужны. Что тогда, что и сейчас. Ничего не изменилось. Разве только нынче листва раньше полезла, отметил я, да иван-чай на обочине елани закурчавился оранжевыми сережками.

Ну само собой, раньше я не с заправдашним ружьем, а теперь с настоящим, с дедушкиной берданкой.

Я, как и дедушка, просовываю в смотровое оконце ствол, тихонько, чтобы не стукнуть, кладу в рогатину на упор, взвожу - даже пальцы белеют. Взведенный курок глядит вопросительно, приклад упираю в правое плечо, как учил дел, щекой припадаю к ложу. И не мигая смотрю через прорезь на мушку. Палец полагается держать на спусковом крючке.

- Потом?

- Потом смотрю - заяц.

- Ну? - не выдерживает Андрей.

- Прыг, скок - остановится, постучит лапками о землю, будто на барабане играет, зовет. А у меня в глазах уже два, три зайца прыгают.

И вдруг их словно ветром сдуло, как сквозь землю. Шарю глазами, не видно, глянул через прорезь, а на мушке - козел, стоит, как нарисованный, только ушами поводит.

Закрыл глаза, перестал дышать, открыл правый - стоит, с поднятой головой стоит, хоть и с кустами слитно. Не помню, Андрейка, как я нажал на спусковой крючок, хоть убей, не помню! Только оглушило и в плечо...

- Садануло, да, дед?

- Садануло.

- Устоял?

- Не устоял бы, если на ногах.

- А потом?

- Выбегаю. Ружье, конечно, оставил и бегом, сколько духу, было, через елань. Подбегаю. Смотрю: два козла лежат, один еще ногами дрыгает. Пуля прошила первого, а за ним и второго достала. Я рад, мечусь, не знаю, что и делать.

- Зря ты их, дед, - перебивает Андрей. - Поймать бы.

- Времени не хватило бы, и так уже солнце за лесом спряталось, сыростью потянуло, как из погреба.

Вернулся в скрадок - порохом еще пахнет. Нащупал ружье, посидел на дедушкиной лежанке, слабость какая-то в ногах. Вышел. Лось стоит, будто чернилами залитый.