Ангел-Маг

4

Симеон МакНил размышлял о взаимном расположении костей большого пальца и пясти, увлеченно препарируя кисть руки. Поэтому с первого раза не услышал пажа, пришедшего с вестью: его вызывал магистр Делазан.

Симеон был всего лишь первокурсником, но за вскрытием наблюдало несколько других докторов-неофитов. Симеон знал: это вовсе не ради его весьма искусной и быстрой работы (хотя сказанное выше являлось истиной). Дело в том, что наружность юноши мало соответствовала его блистательным навыкам. Симеон был весьма крупным молодым человеком, чьи черные пальцы больше напоминали кровяные колбаски. Когда он только появился в больнице, его называли то Быком, то вовсе Мамонтом, но ироничные клички скоро вышли из употребления, потому что он раз за разом спокойно подтверждал свое мастерство. Его родители были известными врачами в родном городе Симеона, Лутейне, что в провинции Басконь. Они рано обратили внимание на изумительную сообразительность сына, его бездонную память и невозмутимый характер – и с малолетства принялись его обучать. С тех пор Симеон успел поучаствовать, кажется, во всех видах медицинских операций и процедур. Так что образование, предлагаемое госпиталем Святого Йерахибима Безмятежного, для него обернулось не тяжким путем познания, а скорее формальностью.

Другое дело, что, фактически будучи состоявшимся врачом, Симеон не мог практиковать без официального диплома о завершении госпитального курса. Поэтому юноша философски отнесся к необходимости повторять давно изученное. А способов узнать или открыть нечто новое имелось множество. Правда, на самих занятиях это происходило нечасто…

– Магистр сказал, чтобы вы немедля пришли, – повторил мальчик.

Симеон не знал, как звали пажа, хотя и видел его в коридорах больницы. Сегодня тот выглядел еще пасмурней обычного. Даже для отверженца, меланхоличного, как все его племя.

Симеон мимолетно задумался о причине. Может, мальчик наконец осознал, что уготовило ему будущее? Тяжкий труд и жизнь в услужении… да и та, скорее всего, окажется недолгой. Как отверженец, он не подлежал применению ангельской магии, потому что она вызвала бы зольнокровие либо превратила бы его в монстра. А значит, ни чудесных исцелений, ни защит от болезней, которыми славился нанявший его госпиталь, пажу не светило. А вот любую заразу из тех, с которыми здесь имели дело, он мог запросто подхватить.

– Магистр Делазан просит вас помочь распаковать один образец в старом хранилище, – сказал мальчик. – Это потому, что нас туда не пускают.

– В старом хранилище? – нахмурился Симеон. – Ты уверен, что зовут именно меня?

– Он сказал, приведи здоровяка, – хмыкнул мальчишка.

Кивнув, Симеон положил щипцы и скальпель и отошел от стола. Его пальцы безотчетно нашарили пластинку из слоновой кости, которую он носил на шее, на кожаном шнурке. Губы прошептали словесную формулу, отпуская ангела отдыхать.

Как пожелаешь, – отозвался тихий голос, слышный лишь Симеону, и ангельское присутствие, ощущавшееся в виде легкого тепла, постепенно рассеялось – лишь незримые крылья в воздухе прошелестели.

Наперсная икона имела отношение к серафиму Рекваниэлю, защитнику и заступнику. Всем студентам выдавали такие иконы и обучали, как верно направлять ангела на борьбу с невидимыми, но смертоносными гуморами, источаемыми умирающими и больными, а также истекающими при анатомировании недавно скончавшихся. Здесь это было актуальнее защиты от физического насилия, которой требовали от ангела простецы.

По свойству всех старых и замусоленных студенческих икон та, которую носил Симеон, предоставляла лишь тесный каналец для ангельской силы, не будучи, таким образом, ни могущественной, ни надежной. Он и так уже ощутил, как слабеет присутствие Рекваниэля, и даже без вмешательства пажа оказался бы вскоре вынужден остановиться. Впрочем, будь его икона сколь угодно сильна, остановиться все равно пришлось бы. Пользование ангельской магией дорого обходилось вызывающему. И сиюминутно, и в долгосрочной перспективе.

– А в старом хранилище почему? – спросил Симеон и зевнул, прикрывая рот рукавом. – И кого, собственно, туда не пускают?

– Меня, – сказал паж. – Как и всех гонцов с носильщиками.

Симеон смотрел озадаченно. Как раз носильщики всегда занимались образцами и целыми телами, предназначенными для анатомической практики либо частных исследований. Ни студенты, ни доктора-магистры никогда не опускались до скучной, тяжелой и зачастую грязной работы по их перетаскиванию… и все же – почему старое хранилище?

Ясность наступила, когда он наконец сообразил, о каком образце речь.

О чудовище.

Одной из лютых тварей, что некогда заполонили и сгубили Истару, родину отверженцев. Недоброй памяти страну, где зольнокровная эпидемия, случившаяся лет сто тридцать назад, выкосила две трети жителей и жутко преобразила почти всех оставшихся, упустив лишь горстку беженцев, перебравшихся в более благополучные земли.

Но даже и эти спасшиеся страшно пострадали от болезни, да еще и передали проклятие потомкам вроде этого мальчика, обреченного до конца дней нести в себе угрозу зольнокровия.

Название возникло не случайно. Кровь заболевшего обращалась в тончайшую серую пыль, отчего люди чаще всего погибали… но порой вместо смерти наступала ужасающая трансформация. Первые беженцы из Истары, казалось, не пострадали от этой болезни… пока к одним из них не была применена ангельская магия, а другие не попробовали сами ею воспользоваться. Тогда-то и оказалось, что болезнь их не миновала, а лишь затаилась. При малейшем воздействии их кровь быстро обращалась в золу – и они погибали либо становились кошмарными тварями.

Теперь отверженцы всегда носили серое, под цвет древесной золы. Это делало очевидной их природу, не допускавшую соприкосновения с магией.

Большинство людей предпочитало по возможности избегать отверженцев, боясь заразиться; кому какое дело, что заболевали исключительно истарцы и потомки истарцев, – иных случаев никто не отмечал. В их крови дремали зачатки болезни… и неизменно передавались наследникам, даже когда второй родитель не являлся истарцем. Правду молвить, случались такие браки исключительно редко, по вполне понятным причинам.

Симеон зольнокровия не боялся. А вот монстров – очень даже. Всякий, кто в своем уме, их боялся. Отверженцы в этом усматривали скромное благословение, защиту от страхов узколобых людей, временами требовавших их поголовного истребления, просто чтобы уничтожить и болезнь, и все сомнения на сей счет. Вероятно, так бы оно и случилось, но страх побеждался худшим страхом: тронь отверженцев, и они сами воззовут к ангелам, чтобы стать монстрами.

Между тем чудища, возникшие в Истаре при самом начале эпидемии, оказались отменными долгожителями, а может, начали размножаться. Страна по-прежнему ими кишела, хотя они никогда не пересекали ни северных, ни южных границ. В остальном мире тревожные известия о появлении монстров возникали исключительно при соприкосновении отверженцев с ангельской магией. Обычно это происходило случайно.

Чудовищ всегда убивали как можно скорей, а трупы сжигали. Поэтому образцы их плоти являлись большой редкостью. Симеон никогда не видел зверолюдов своими глазами, лишь читал об их анатомическом изучении. Последней по времени была книга самого магистра Делазана; тот вменял своими студентам в обязанность ее покупать. Книга представляла собой в основном компиляцию более ранних работ, однако содержала дюжину очень подробных гравюр, выполненных знаменитой Катариной Дехаллэ. Столь жизненно верные иллюстрации завораживали Симеона. Монстры представали живыми, реальными, он не уставал удивляться разнообразию форм, размеров и обликов.

У зверолюдов текла в жилах та же странная, невероятно тонкая пыль, что и у погибавших от зольнокровия. Насколько Симеону было известно, магистр Делазан выдвинул гипотезу, что отверженцы могли нахвататься от зверолюдов еще каких-то болезней, доселе неведомых науке. И на каждом вскрытии пристально искал тому подтверждений.

Все равно осторожность необходима, сказал себе Симеон. Ему вспомнилась еще одна теория Делазана: кровь зверолюда может оказаться катализатором, способным трансформировать даже неистарца. Поневоле забеспокоишься!

Нахмурившись, Симеон тронул образок Рекваниэля. Присутствие небесного заступника сейчас едва ощущалось: слоновая кость, прохладная на ощупь. Ближайшие несколько дней икона не годилась к использованию. И наверняка не защитит от болезнетворных миазмов, возможно источаемых телом чудовища.

Симеон снял через голову шнурок с иконой и упрятал в поясной кошель, носимый подальше от карманников, под студенческой блузой. В его случае это был скорее балахон – мешковатое, бесформенное одеяние из темно-синей шерстяной ткани, длиной до ляжек. Такого одеяния чурались студенты, заботившиеся о своей внешности. Щеголи предпочитали обычные докторские плащи, прикрывавшие отступление от формы; Симеона внешний лоск не заботил.

– Мне магистр велел бегом бежать, – следя за неторопливыми приготовлениями, сказал гонец. – Передай, говорит, чтобы живой ногой поспешал…

Симеон кивнул, вытаскивая из кошеля другую икону. Эта была побольше и представляла собой кусок плотного дерева почти в ладонь шириной, с вызолоченными торцами и крупной булавкой с тыльной стороны, чтобы прикалывать к одежде. Икона являлась наследием его рода – могущественный артефакт, согласно преданию созданный знаменитым иконотворцем Чалконте семьсот лет назад. За семь веков икона ничуть не утратила силы, свидетельствуя об искусстве и мудрости своего создателя.

Она изображала Рекваниэля в каноническом облике чернокожего мужа средних лет. Подчеркнуто безоблачное чело, золотые глаза, золотой нимб… Авторы большинства икон тем и ограничивались. Заливали фон ровным цветом, хорошо если намечали небо и облака. Чалконте изобразил на заднем плане бастионы огромного города, причем не поскупился на детали. Симеону случилось рассматривать икону в мощную лупу, с помощью которой студенты изучали микробов в воде и крови. Ему удалось различить солдат на стенах, знамена, птиц в небе, выглядевших лишь точками для невооруженного взгляда.

Каким образом Чалконте удалось справиться с такой мелкотой? Симеон понятия не имел. Обучаясь применению ангельской магии, он освоил базовые техники иконотворчества, но всерьез этим искусством не занимался.

– Ну поторопись! Пожалуйста! – ныл мальчишка-гонец.

– Я и тороплюсь, – немногословно отвечал Симеон. Он приколол наследную икону на балахон, но немедленно взывать к Рекваниэлю не стал. Икона обладала гораздо большей мощью, чем та, которую предоставлял госпиталь, а значит, требовала куда большего сосредоточения. Прежде чем обращаться к ней, необходимо привести мысли в порядок.

Надежно укрепив икону, он жестом послал мальчика вперед, а сам двинулся за ним размеренным шагом. Правду сказать, ему хотелось кинуться во всю прыть, подобно юному отверженцу. Сердце так и билось при мысли, что вот сейчас он не только увидит зверолюда во плоти, но и вскроет его, постигая, чем же монстры отличаются от людей.

Магистр Делазан дожидался его у дверей старого хранилища. Рядом замерли двое носильщиков-отверженцев, мужчина и женщина. Симеон не знал их, и это озадачивало. Оба резко отличались от обычных отверженцев, прислуживавших в больнице. Мужчина являлся здоровяком даже крупней Симеона, а такого не всякий день встретишь. Прямо громила из тех, что промышляли кражей и грабежом, болтаясь у речных пристаней и в Старом лесу на восточной окраине города. Женщина, тощая, жилистая, так и стреляла глазами по сторонам, высматривала, вбирала, запоминала. Обычные носильщики так себя не ведут. Те держатся стоически: ни на что не пожалуются, но и с места не сойдут без приказа. И, как все их племя, по возможности предпочитают не лезть на глаза.

Делазан на странных работников внимания не обращал. Он уже успел облачиться в длинный черный плащ, используемый докторами при кровавых операциях и для посещения заразных больных, а под мышкой держал длинноклювую маску с глазами-стекляшками; без сомнения, клюв до отказа наполняли свежая мята и другие душистые травы. На груди облачения было приколото несколько образов. Неизменного Рекваниэля сопровождали другие ангелы, назвать которых сразу Симеон бы не взялся.

Слуга-отверженец протянул Симеону такой же плащ и воронью маску. Магистр явно не собирался рисковать. Даже над обычными человеческими телами случалось, что ангельская магия не срабатывала, иконы внезапно тускнели, становились обычными разрисованными пластинками… даже в прах обращались. Земные средства предосторожности, конечно, не шли ни в какое сравнение, но некоторую дополнительную защиту все же давали.

По крайней мере, иллюзию таковой, подумалось Симеону.

Делазан всем своим видом выражал нетерпение. Губы поджаты, острый подбородок выставлен. Симеон в который раз подивился: и почему он бороду не отпустит? Хоть подбородок спрятал бы, да и бороды нынче соответствовали моде. Большинство магистров-мужчин хоть козлиную бородку, а вырастили. Появилось бы хоть какое-то возмещение за отсутствие волос на черепушке. Голова у Делазана была хоть и не совсем лысая, но похвастаться могла лишь тончайшим пушком. Сам он являлся далеко не самым старым магистром в больнице, но выглядел глубоким старцем. Симеон числил Делазана примерно ровесником своему деду. Он бы весьма удивился, узнав, что на самом деле тот был чуть моложе его отца, но скоро сообразил бы: магистра преждевременно состарило слишком частое обращение к ангельской магии. Вот к чему приводят амбиции!

– Твоя нерасторопность уже заставила меня задуматься, не следует ли отдать столь чудесную возможность, скажем, Юдит Демансур или близнецам Денилинам, – приветствовал Симеона магистр.

– Сударь мой, я торопился как мог, – сказал Симеон, принимая плащ и без промедления облачаясь. – Насколько мог… Стало быть, это зверолюд?

– Да. По крайней мере, так утверждал… так утверждали… те, кто его приволок, – ответил Делазан. – Несчастье произошло близ Маларчи… там вытащили из воды почти захлебнувшегося отверженца и за отсутствием одежды не поняли, кто он такой. Проходивший мимо епископ попытался наполнить его легкие воздухом при посредстве Язарифиэля… как и следовало ожидать, утопленник превратился в монстра и был убит стражей епископа. По счастью, труп сберег… один мой старый знакомый. Он велел обложить останки льдом и соломой – и не жалеть лошадей. Перевозка заняла всего три дня… в общем, есть надежда, что передо мной самый свежий образец из всех, какие я препарировал. Надень маску… Рекваниэль, надеюсь, с тобой? Великолепная икона… вправду великолепная… полагаю, не из наших больничных?

– Моя наследная, магистр, – сказал Симеон. – Изначально досталась в подарок от короля.

Тут он покривил душой. Каким образом икона попала в семью, никто на самом деле не знал. Симеон соврал на всякий случай, поскольку в глазах Делазана зажегся огонек откровенной алчности. Особо древние и могущественные иконы оставались в большой цене, так что свою Симеон старался кому попало не демонстрировать. О магистре же в госпитале поговаривали, будто он был азартным игроком и успел порядочно задолжать. Один острый на язык второкурсник рассказывал Симеону, будто сам видел, как Делазан поставил на карту целую тысячу ливров… и проиграл.

Не то чтобы юноша думал, что магистр отважится на откровенную кражу. Просто… как-то лучше не искушать того, кто имеет власть над студентами, а сам в долгах как в шелках…

– Сейчас я призову ангела.

Симеон коснулся приколотой иконы и закрыл глаза. Чем сильнее была икона, чем большую связь предоставляла, тем трудней становился призыв. Несколько секунд Симеон удерживал предельное сосредоточение, вновь и вновь мысленно повторяя имя ангела и старательно отгораживаясь от всего окружающего. Приведя разум в порядок, Симеон шепнул вслух, но так тихо, что даже вплотную было не разобрать:

– Рекваниэль, Рекваниэль, явись мне на помощь!

Ангел откликнулся тотчас, увлекаемый красотой и мощью иконы. По всему телу Симеона разбежалось тепло, означавшее установление связи; даже сама икона озарилась прохладным светом: вспыхнула и тотчас пригасла. А в голове прозвучал шепот ангела, предназначенный лишь Симеону:

С тобою Рекваниэль. Чего ты желаешь? Если это в моей власти – будет исполнено.

– Огради меня от незримых существ, роящихся в воздухе, как тлетворные гуморы, – одними губами прошептал Симеон. Вернее, губы шевелились безмолвно, отвечая истечению мыслей. – Да не претерпит ущерба ни душа, ни тело мое…

Повеление исполнено, прозвучал неслышный ответ Рекваниэля. Известное время ты будешь неуязвим для крохотных хищников, неразличимых зрением смертным.

Тепло отхлынуло, но Симеон по-прежнему чувствовал присутствие ангела. Когда уйдет это чудесное ощущение в теле и остынет икона, будет убран щит Рекваниэля. Прежде Симеон всего дважды пользовался иконой, и оба раза щит продержался почти целый день. Много дольше, чем при вызове через слабенькую старую икону, выданную ему как студенту.

Симеон не впервые задумался, как удается Рекваниэлю столь мощно опекать его, ведь того же ангела наверняка призывала и дюжина других студентов, трудившихся в прозекторской? Если верить ортодоксам, сила ангельского воздействия являлась постоянной величиной, не зависевшей ни от иконы, ни от количества одновременных призывов. Однако ощущения говорили иное, и Симеон почему-то верил им больше.

Открыв глаза, юноша встретил стеклянный взгляд маски, надетой магистром.

– Маску и перчатки, Симеон, – глуховато прозвучал голос Делазана. – Вы! Слуги! Оставайтесь за дверью. Без моего разрешения никого не впускать… Никого! Если придет кто-то, кого вам не остановить, стучите!

– Да, магистр, – сказал здоровяк-отверженец.

Угол рта у него пересекал шрам, какие бывают от ножевых ран. У отверженцев часто бывали рубцы. Симеон даже задумался, как это – получать раны и отметины, жить без надежды на ангельское вмешательство, избавляющее от уродства и боли? Но лишь на мгновение; мысль ненадолго задержалась в голове. Слишком велико было предвкушение, ведь прямо сейчас он начнет первый раз в жизни препарировать зверолюда!

Делазан открыл дверь и жестом пропустил Симеона вперед. В помещении имелось всего одно окошечко, расположенное высоко на стене. По сторонам горело несколько фонарей, но их свет заливал лишь самую середину комнаты. Маска на лице изрядно мешала что-либо рассмотреть. Стекла на глазах, скверно расположенные, не отличались чистотой. Приходилось все время покачивать головой, компенсируя слишком узкое поле зрения.

На стенах виднелись почти пустые полки, повсюду лежала пыль. Когда-то здесь располагалось хранилище мазей, трав и простых препаратов. В те времена полки, небось, ломились от всевозможных баночек и горшочков. Позже выстроили новое, более просторное хранилище в другом крыле госпиталя. Это же, на четвертом этаже, оказалось еще и неудачно расположено, а потому с тех пор пустовало.

Сейчас посреди комнаты виднелся всего один большой сундук. Не менее девяти футов в длину, а в ширину и в высоту – по четыре. Крышка заколочена гвоздями, да еще и обмотана канатом в дюйм толщиной. Под дном натекла вода, медленно струившаяся в отверстие слива.

На боках сундука красовались бумажные уведомления: сундук являлся собственностью ордена Ашалаэли и был, соответственно, неприкосновенен. Уведомления скрепляли печати принца-епископа Маларчи, широкие круги красного воска с выдавленным гербом принца-епископа: золотая русалка на синем щите, удерживаемом серебряными ангельскими крыльями о шести частях, а наверху – митра из слоновой кости.

– Простите, сударь… но не стоило бы позвать кого-то облеченного властью… хоть служителя Ашалаэли, чтобы он печати снял? – спросил Симеон. Маска так глушила и искажала голос, что он сам себя не узнал.

– Об этом не беспокойся, – небрежно отмахнулся Делазан. – Я же сказал, тело мне старый друг прислал.

Симеон медленно кивнул. Значит, все не очень-то официально. Чему удивляться: предполагалось, что тела зверолюдов должны сжигаться без промедления. Да и кто решится использовать печать принца-епископа, не имея должных полномочий? Хотя… Да ладно. Ему-то какое дело? Он всего-навсего студент-медик под началом у старшего преподавателя…

– Давай снимем крышку, – жадно проговорил Делазан. – Я разрежу веревки, а ты бери гвоздодер. Печати можешь смело ломать.

– Да, магистр, – сказал Симеон и взял ломик, между тем как Делазан примерился к канату с ампутационной пилой.

Симеон тоже волновался, гадая, что за монстр обнаружится внутри. Прежние записи различали по меньшей мере две дюжины несхожих существ. Одни близко напоминали людей, другие приближались к животным, третьи представляли собой странные гибриды зверей и людей. Симеон крепко надеялся, что лед не слишком истаял и тело сохранило относительную свежесть. Вскрывать, например, утопленников, разбухших в воде, было до крайности неприятно, и кто сказал, что с монстрами будет по-другому?

Последняя веревка лопнула с долгожданным щелчком. Симеон загнал ломик под крышку и налег изо всех сил, отжимая ближний угол и разрывая наклеенную бумагу. Он ждал, что изнутри сразу повеет разложением и даже травы в маске не отобьют вони… однако пахло по-прежнему лавандой и мятой, больше ничем.

– Другую сторону, мальчик мой! Шевелись! – окликнул Делазан. Его аж трясло от возбуждения, он чуть не прыгал с ноги на ногу. – Ну же! Глянем, наконец, что тут у нас!

Симеон живо расправился с другим углом. Оставшиеся гвозди продолжали крепко удерживать крышку – пришлось загонять лом в щель и приподнимать ее через каждые шесть дюймов. Наконец крышку получилось сдвинуть. Делазан, снедаемый нетерпением, схватился за один конец, Симеон – за другой, они налегли вдвоем и вскрыли сундук.

Внутри оказалось много соломы, но лед почти весь растаял. Судя по влажным следам на дереве, его запихивали крупными кусками. Теперь лишь маленькие ледышки плавали в трехдюймовом слое воды.

И конечно же, внутри лежал зверолюд. Ростом около девяти футов. Отдаленно человекообразный. Все тело в жесткой щетине, как у хищных пауков с юга. Лицо, некогда человеческое, превратилось в длинную звериную морду, в приоткрытой пасти виднелся двойной ряд некрупных, но жутко острых зубов. Короткие верхние лапы бугрились толстыми мышцами, пальцы завершались когтями. На ногах с невозможными суставами лежал остроконечный хвост. Ступни – трехпалые, на каждом пальце по грозному когтю, на пятках – кривые острые шпоры…

Глаза были оранжевые, с черными зигзагами зрачков.

И эти глаза двигались…

Делазан с Симеоном шарахнулись прочь. До обоих как-то сразу дошло, что зверолюд был не просто жив. Его больше не сдерживали ни крышка, ни канаты, ни гвозди, ни даже плотный слой льда.

Делазан, в панике позабыв, что порождение Истары не подлежало ангельской магии, судорожно нащупывал икону, приколотую к плащу. Симеон обежал изножье сундука, стремясь к двери.

– Помогите! Помогите! Здесь чудище! – закричал он, и обычно низкий голос сорвался на отчаянный визг. Маска глушила и искажала его крик. Услышат ли за дверью?

Зверолюд тем временем приподнялся и сел, рассыпая во все стороны ледяные обломки. Когти вцепились в бок сундука, оставив на дереве длинные борозды. Пасть приоткрылась, и монстр исторг невероятно тонкий, пронзительный вопль, от которого на стенных полках полопались немногочисленные оставшиеся банки.

Это был охотничий клич.

Прыжок…

Делазан с криком упал, все еще пытаясь призвать ангела себе в защиту. Миг спустя послышался жуткий звук разрываемой плоти. Зверолюд вскинул окровавленную морду и вновь завопил.

Дверь перед Симеоном резко распахнулась. Ворвались двое странных носильщиков. У женщины в руках был небольшой арбалет, и она тотчас выстрелила в чудище, но болт отскочил от бугристой шкуры, не причинив вреда. Второй носильщик сгреб Симеона и вышвырнул в коридор, сам же выхватил из-под балахона здоровенный колун и заслонил женщину, лихорадочно перезаряжавшую арбалет.

– Беги, парень! – проревел здоровяк.

Симеону повторять не потребовалось. Он со всех ног бросился прочь. Сорвав маску, отшвырнул ее прочь…

– На помощь! – кричал он. – Здесь чудище!..

5

В кардинальском дворце представлялось почти невозможным уйти от средоточия власти дальше Желтой Передней. Небольшая комната с шафрановыми обоями обычно давала приют четверке весьма незначительных писцов, больше занятых копированием документов, нежели формулировкой чего-нибудь важного. И никто из них, разумеется, даже не мечтал о личной встрече с ее преосвященством. Да что там – даже с кем-либо чуть повыше Третьего секретаря, номинально присматривавшего за их деятельностью.

Оттого понятны величайшее изумление и порядочная тревога Анри Дюпаллидэна, самого младшего из писцов, недавно занявшего эту должность, когда он поднял глаза от бумаг и едва успел обнаружить, что находится в комнате совсем один, – и тут-то дверь распахнулась. В Желтую Переднюю ворвался монсеньор Робард, наполнив ее аурой безапелляционной важности Первого секретаря кардинала Дюплесси, высшего служителя ордена Ашалаэли, правящего Архангела Саранса… а также, что, вероятно, даже важнее, главного министра королевы. Иначе говоря, де-факто верховного правителя страны.

– Э-э… день добрый, сьёр, – вытягиваясь в струнку, приветствовал его Анри. Вскакивая, он так резко оттолкнул стул, что тот едва не опрокинулся, а на письме, которое он как раз переписывал, образовалось несколько клякс.

Робард был великолепен: камзол из золотой парчи, пурпурные рукава и штаны – кардинальские цвета. Он холодно и сурово взирал на юного Анри, испуганно таращившего глаза. Молодой писец был одет в том же духе, что и великий начальник, но неизмеримо скромнее. Вместо пурпура – приглушенный красный цвет, вместо золота – тусклый желтый, лишь очень великодушному человеку способный внушить какие-то ассоциации с драгоценным металлом.

– Где Даланцио и Деранэ? – рявкнул Робард. – И этот… как бишь его…

– Сьёр Даланцио заболел гриппом, – поспешно кланяясь, ответствовал Анри. При этом он зацепил мягким местом все тот же многострадальный стул, едва вновь его не свернув. – Сьёр Деранэ… толком даже не знаю. Она вышла некоторое время назад… Что же до третьего, простите, с ним я знаком лишь понаслышке. Я никогда не встречался со сьёром Макаллоне.

– А сам ты кто?

– Анри Дюпаллидэн к вашим услугам, сьёр.

– Давно работаешь у кардинала?

– С прошлой среды, ни днем более.

– Что это у тебя под носом? Усы или за завтраком перемазался?

– Усы пробиваются. – Анри невольно тронул пальцем губу и в который раз пожалел, что удался не в мать, темно-смуглую, с роскошными волосами… так нет же, родился вылитой копией деда по отцу. Бледная кожа, легко обгоравшая на солнце, и негустые рыжие волосы, никак не желавшие прорастать на лице… одна надежда на возраст. – Агриппа, по крайней мере, так утверждает.

Левая бровь Робарда поползла вверх. В нынешнем году Агриппа считался самым модным брадобреем в Лютейсе. Его цирюльню посещала высшая знать, высокопоставленное священство, богатейшее купечество. Ко всему прочему Агриппа был отверженцем, что делало его взлет еще примечательней. Он ведь не мог пользоваться ангельской магией в своем ремесле.

– Ну… то есть один из его помощников, – сознался Анри. – Но Агриппа, проходя мимо, мне согласно кивнул!

– Ясно, – сказал Робард, поглаживая собственную короткую, слегка вьющуюся бородку. И, судя по густым завиткам, выбивавшимся из-под шапочки, он никогда не нуждался ни в заклинаниях, ни в особых маслах, должных обеспечить мужскую растительность Анри.

Юноша покраснел, но Робард, кажется, не собирался ни язвить, ни унижать его, в отличие от других писцов, тешившихся этим с момента появления здесь Анри. Сам Анри полагал, что так и должно происходить, – новеньких всегда травят, разве нет?

– Ладно. Раз уж ты здесь, а остальных не видать, быть может, ты справишься, – сказал Робард. – Итак, Анри Дюпаллидэн, твои родители…

– Мой отец – ризничий храма Хуараваэли в Адьене, – ответил Анри. Голова работала лихорадочно. С чем это от него требовалось справиться?

Брови Робарда снова чуть шевельнулись при упоминании об Адьене. Тот располагался в Баскони, а ее обитатели славились по всему Сарансу как вспыльчивые, неотесанные простаки.

– Моя матушка – сьёр Перида Дюпаллидэн. У нее особняк прямо напротив того, что принадлежит герцогине Дамерсон. Они с ней кузины… – Анри помолчал и, решив про себя, что с главным помощником кардинала следовало соблюдать полную откровенность, добавил: – Скольки-то-юродные. Герцогиня замолвила за меня словечко перед ее высокопреосвященством, вот я здесь и оказался. Сам я, правда, ее не встречал… герцогиню, я имею в виду.

– Ты второй ребенок? Или еще младше?

Вопрос выглядел вполне закономерным, ибо Анри явно не являлся наследником матери. Иначе его семья не обратилась бы к дальней родне с просьбой найти отпрыску хоть какое-то местечко. Сам он хотел стать солдатом. Конкретно артиллеристом: он имел талант к математике и неплохо управлялся со счетной линейкой, которой пользуются канониры. Однако для того, чтобы записаться в отряд Верных королевских артиллеристов, у него не хватало ни денег, ни связей. А происхождение из благородного, пусть и обнищавшего рода не позволяло и думать о подразделении попроще.

Так и получилось, что должность писца оказалась наилучшим вариантом, на который ему следовало надеяться. Он успел смириться с перспективой провести жизнь счетоводом в какой-нибудь пыльной конторе или управляющим в поместье захолустного вельможи – и тут мама умудрилась выхлопотать ему местечко непосредственно в Лютейсе, да какое! Аж на кардинальской службе. Ни на что подобное Анри уже и не надеялся.

– Эм-м… пятый, – ответил он Робарду.

Если учесть финансовые дела семьи, пришедшие в полный беспорядок еще до его появления на свет, заводить пятого ребенка представлялось рискованным. Владения матери были не из богатых, а жалованье отца, служившего ризничим в захудалом маленьком храме, едва могло прокормить его одного, куда там семью. Сколько Анри себя помнил, старшие братья и сестры, а то и родители постоянно напоминали ему: сам факт его существования являлся причиной тому, что вино на семейном столе появлялось не чаще раза в неделю.

– Что ж, – сказал Робард. – Идем со мной.

Анри кивнул и потянулся за кинжалом в ножнах, который, сидя на высоком табурете, он отстегивал ради удобства. Первые дни он являлся на службу при шпаге, но после заметил, что другие писцы так не делают, более того, посмеиваются над ним за глаза.

– Оставь, – сказал Робард. – И отряхни крошки с камзола.

– Слушаюсь, сьёр, – ответил Анри, принимаясь яростно отряхиваться.

Сам он об этих крошках и не подозревал, между тем – вот незадача! – там присутствовал даже потек яичного желтка, по счастью малозаметный на общем фоне безвкусного желтого камзола.

– Куда мы идем? – спросил Анри, спеша за Робардом по коридору и то и дело едва не спотыкаясь о золоченые шпоры Первого секретаря.

– Мы встретимся с ее высокопреосвященством, – ответил Робард через плечо. – У кардинала есть для тебя поручение. Собственно, она хотела дать его кому-нибудь из твоих старших товарищей, но раз их нет под рукой…

Анри все же споткнулся. Замахал руками, чтобы не врезаться Робарду в спину, и вернул равновесие как раз вовремя, чтобы списать свой гимнастический маневр на радостное нетерпение по поводу встречи и поручения.

Его душа в самом деле то каменела, то взмывала под небеса. Проведя во дворце всего несколько дней, он уже знал, что кардинал даже мимоходом не заговаривала ни с одним из писцов, какое там к себе вызывать! Она пребывала на таких высотах власти, какие принято созерцать издалека. Ее приказы достигали ничтожных нижестоящих вроде Анри, проходя множество уст разнокалиберного начальства. И хорошо: от великих следует держаться подальше, сохранней будешь. Привлекать к себе внимание Анри никак не хотел, тем более столь высокое. Вообще-то, может быть, и хотел… но не в этом же затрапезном камзоле!

– Иконы при себе есть?

– Э-э… нет, сьёр, – ответил Анри. – Вот дома одна есть. Это всего-навсего Хуараваэль, семейный образок, старенький, потрепанный. Отец меня, конечно, ангельской магии обучал, как без того… так что я практикую помаленьку. Я и с некоторыми другими ангелами дело имел…

– Напомни-ка, – перебил Робард, – что подвластно Хуараваэли?

– В основном она ведает свойствами воздуха, – сказал Анри. – Ну там, дым убрать, еще что по мелочи… Она маленький ангел, притом местный, адьенский. Всего-то серафим.

– Я к тому, что, если тебя снова вызовут к ее высокопреосвященству, а это может случиться, все посторонние иконы должны остаться за дверью. Кардинал носит икону Ашалаэли, и меньшие ангелы, даже не будучи вызваны, слишком трепещут перед подобным величием. До такой степени, что образа, связывающие их с нашим миром, могут рассыпаться или сгореть. Помни об этом!

– Запомню, сьёр, всенепременно запомню!

Робард больше не обращался к нему, лишь снова прибавил шагу. Анри поспевал трусцой, чувствуя себя безмозглой лошадью на чембуре. Ростом он превосходил Робарда, но демонстрировать это было как-то недипломатично. Он сутулился, а потом и вовсе слегка присел, завидев впереди парадную лестницу, начинавшуюся в центральной приемной. Все на ней было огромного размера: золоченые перила, багрово-красный ковер. На нижних ступенях плотным строем стояла стража из числа поборников кардинала. С алебардами, в полированных кирасах на пурпурно-золотых поддоспешниках, в гребнистых шлемах-морионах, украшенных золотой насечкой.

Надо ли говорить, что прежде Анри и близко к этой лестнице не появлялся. Обычно по ней лишь высшие чиновники ходили. Простые смертные, которым требовалось попасть вниз или вверх, теснились на боковых лестницах в восточном и западном флигелях.

И вот стражники расступились, салютуя алебардами, и Робард зашагал вверх по ступеням. Анри держался по возможности ближе к нему, лишь разогнулся немного, услышав, как один алебардщик шепнул другому:

– Что еще за горбуна секретарь с собой притащил?..

Робард тоже это услышал. Придержав шаг, он покосился на Анри – на него, а не на стражника, ведь поборники являлись самыми доверенными и ценными людьми в кардинальской свите. Покачав головой, пошел дальше.

Делать нечего, Анри выпрямился во весь рост, да таким резким движением, что чуть не полетел со ступенек. И последовал за Робардом, только мышцы в шее напряглись – он держал голову высоко, борясь с отчаянным стремлением съежиться, стать мишенью поменьше. Четверо старших братьев его давно к этому приучили. Похоже, для внешнего мира требовалась иная стратегия…

Пока он старался успокоиться, они достигли третьего этажа и проследовали через несколько просторных, роскошно обставленных комнат. Повсюду толпились служащие кардинала, сплошь более значительные и лучше одетые, чем Анри, а также просители, слишком важные, чтобы ожидать аудиенции внизу. Некоторые пытались перехватить Робарда, но он лишь отмахивался и шагал дальше. И все они смотрели на Анри, как на бродячую собачонку, непонятно как увязавшуюся за секретарем.

Наконец Робард остановился перед двустворчатыми резными дверьми в дальнем конце высокой сводчатой комнаты. Вдоль стен замерла в ожидании дюжина писцов, каждый с висящей на шейной цепочке переносной дощечкой для письма, чтобы можно было приступить к работе в любом месте и в любой час. Двое из двенадцати усердно писали, а результатов их труда ждали посыльные – юноши и девушки, готовые тотчас мчаться с запиской. Остальные стояли в различных позах, но все имели вид людей, привыкших к периодам долгого ожидания, перемежаемым лихорадочной деятельностью.

Резные двери охранялись парой поборников в формах, но без кирас, при шпагах и пистолетах за поясами.

– В первый раз на прием к ее высокопреосвященству, – указывая на Анри, сказал Робард.

Стражи выдвинулись вперед. Мужчина взял запястья Анри и заставил поднять руки. Юноша подчинился, и женщина его обыскала. Сильные пальцы начали с задников башмаков и отправились вверх. Анри вздрогнул, поежился – ощупывания не избегли ни ягодицы, ни пах. Руки стражницы проникли под камзол, под рубашку… не особенно чистую, ведь камзол ее прикрывал… пробежались по шее и, как гребнем, взъерошили волосы до самой макушки.

– Оружия нет, – завершила обыск стражница. – Икон тоже.

– В волосах-то что могло оказаться? – спросил Анри и тотчас пожалел, что раскрыл рот.

– Удавка, к примеру, – ответила женщина.

Анри кое-как изобразил улыбку. Охранница не улыбнулась в ответ.

Робард постучал в дверь.

– Входи.

Робард распахнул двери и вошел. Анри нервно сглотнул, замешкавшись на пороге. Стражница подтолкнула его в спину, шепнув:

– Вперед! Она не ест на завтрак тощих писцов!

Анри практически ввалился в комнату, сумев на лету превратить свое почти падение в пусть неуклюжий, но весьма прочувствованный поклон: припал на колено, склонив голову почти до пола. И принялся изучать узор на толстом ковре, с перепугу не способный ничего другого увидеть, а тем более понять.

– Итак, Робард, кого ты мне привел? Не припоминаю, чтобы видела его прежде среди своих писцов…

Анри отважился чуть приподнять голову, но не взгляд. Сперва он различил богато расписанные стены, резные, красного дерева ножки нескольких кресел и камин с уложенными дровами, но незажженный – было лето, день стоял теплый, – наконец, письменный стол в углу. Тот самый, знаменитый, инкрустированный слоновой костью кардинальский письменный стол (недруги утверждали, будто кость была человеческая). Трепеща, Анри еще чуть-чуть приподнял глаза… и узрел ее.

Кардинал Дюплесси была выше и худее Анри и состояла, похоже, из одних длинных костей. Она показалась ему невероятно рослой: стоя возле стола, ее высокопреосвященство возложила на костяную поверхность изящную руку в кольцах с иконами. На ней было пурпурное платье, перехваченное золотым поясом. С пояса свисала икона, тотчас приковавшая все внимание юноши, да и кто бы не вгляделся в нее! Она обладала размерами не более трех дюймов на два… простая раскрашенная деревяшка. Ни яхонтов, ни жемчуга, ни позолоты. Ни оклада, ни драгоценных украшений по краю. А изображала она… Анри сморгнул, глаза заслезились. Он смотрел прямо на икону, но взгляда почему-то сосредоточить не мог. Там, конечно, находился лик, но запомнить его не удавалось. И нимб ярче солнца… как вообще возможно нарисовать подобное?

Не подлежало сомнению, что это была икона Ашалаэли. Правящего Архангела Саранса. Одного из наиболее могущественных ангельских существ, чья власть не ограничивалась отдельными действиями или вещами, но лишь пространством.

Способный успешно воззвать к Ашалаэли – что требовало невероятно могучей воли, сосредоточения и колоссального опыта в использовании ангельской магии – мог поистине творить чудеса, ибо в пределах Саранса Ашалаэль обладала всемогуществом.

И цена за чудотворение была соответствующая.

Анри поморгал еще… и наконец присмотрелся к лицу кардинала. Она, кажется, забавлялась, что его снова встревожило. Еще он заметил, что ее лицо покрывал густой бледно-пурпурный грим. Грим слегка потрескался возле глаз и в уголках рта, открывая смуглую кожу. Серебряные волосы кардинала, зачесанные назад, связывала пурпурная лента, падавшая на плечо. На голове красовалась синяя бархатная шапочка с золотым украшением, означавшим герцогское достоинство и королевскую службу; ибо у кардинала хватало и мирских должностей, она оставалась главным министром королевы, сколько бы король ни пытался ее извести. К шапочке была приколота икона, и ее-то Анри смог непосредственно рассмотреть. Она являла ангела из высших, незнакомого юноше, изображенного в виде улыбчивой женщины-матери с младенцем на руках. Вот только у женщины на плечах красовалась лошадиная голова, а у малыша – жеребячья. Все остальное выглядело вполне человеческим. И нимб лучился над головой ребенка, а не матери. Так вот кто был ангелом!

Несмотря на грим, прятавший морщины, кардинал выглядела старше своих лет, что, без сомнения, стало следствием прибегания к высшей ангельской магии. Возраста кардинала Анри навскидку припомнить не мог, знал только, что она была ровесницей его отцу. Стало быть, сорок четыре… а выглядела самое малое на шестьдесят.

– Это Анри Дюпаллидэн, из адьенской ветви семьи, дальний родственник Дамерсон, – сказал Робард. – На службе с прошлой среды. Он там один сидел. Надо будет с Дюбарри об этом поговорить…

Дюбарри была Третьим секретарем. Анри с ней встречался, когда только пришел на работу. Она вручила ему удостоверение и часть первой месячной зарплаты, удержав остальное по некоторым неясным причинам, после чего направила в Желтую Переднюю, велев делать то, к чему его там приставят. Этим он с тех пор и занимался.

– Дюпаллидэн… разрешаю приблизиться.

Анри к ней не то чтобы подошел, скорее подтек, по-прежнему низко склонившись. Поцеловал кардиналу руку… вернее, подышал в нескольких дюймах над иконными кольцами, после чего вновь замер на коленях.

– Встань, – мягко проговорила кардинал. – Итак, теперь ты у меня на службе. Ты уже принял обет?

– Лишь как мирянин, в-ваше в-высокопреосвященство, – заикаясь, выговорил Анри. – Я присягнул Ашалаэли, когда приступал… Я не хотел… то есть не знал… не был уверен, что духовный сан обязателен… такой серьезный шаг…

– Его отец – ризничий в храме Хуараваэли, ваше высокопреосвященство, – пробормотал Робард.

– А-а, той адьенской дымопрогонницы, – сказала кардинал. – Но сам ты по пятам отца идти не желаешь?

– Пока не созрел, – сказал Анри дипломатично. Хотя про себя ощущал уверенность: что угодно, только не вечная бедность ризничего в крохотном храме затерянного городка.

– Хм-м-м-м, – протянула кардинал. Наклонила голову, глядя на Анри так, будто собиралась вернуть негодную покупку. – Мне служат очень многие, Дюпаллидэн… Писцы и чиновники дворца, мои поборники… еще уйма народу в Лютейсе, по всему Сарансу и за его пределами. Мои люди исполняют всевозможные поручения, необходимые для блага людей, для защиты Саранса и во имя прославления Ашалаэли, нашего великого Архангела, защитника и спасителя.

Анри с готовностью закивал, желая показать кардиналу: в нем, как ни мал он, надежнейшая ее опора. Ее и Ашалаэли, величайшей среди ангелов, главнейшей защитницы всех саранцев. А если говорить совсем откровенно, Анри рад был предложить свою верность всякому, кто даст ему возможность обрести надежное положение.

– Порой задания бывают трудны и опасны, – продолжала кардинал. – Порой… испытывают в ином смысле.

Кивки Анри замедлились: что-то он не понимал, куда клонит кардинал.

– Я не вполне уверена, что в данном случае мне подойдешь именно ты, – сказала кардинал.

Пока она говорила, Анри ощутил теплое прикосновение ангельской магии, веяние незримого крыла. Вскинув глаза, он увидел в руках Дюплесси икону, которой не замечал прежде. Она была одной из двенадцати, вделанных в серебряный браслет, который едва виднелся из рукава платья. Анри понятия не имел, к какому ангелу она воззвала и что тот сделал, лишь заподозрил, что его посетил один из Престолов, умевших распознавать правду и считывать поверхностные мысли.

– Я бы хотел… я хочу послужить вам чем только могу, ваше преосвященство!

Слова вырвались как бы помимо сознательной воли Анри, перехлестнув плотину здравого смысла, твердившего: что бы она ни собиралась ему предложить, это окажется нечто сомнительное, нечто, мягко говоря, с двойным дном.

– Я знаю, Дюпаллидэн, – сказала кардинал. – Я знаю…

Она сверху вниз смотрела Анри в лицо, и он снова почувствовал тепло ангельской магии, этакое легкое дыхание у лица, не вызывавшее в нем отторжения. Где-то вдалеке, на грани слуха, прозвенела серебром арфовая струна. А потом за правым глазом ледяной иглой кольнула боль, заставив его вздрогнуть.

– Ты знаешь Звездную Крепость? – спросила кардинал.

– Эм… да, ваше высокопреосвященство, – пробормотал Анри, силясь сморгнуть боль.

Кто же ее не знал?

Звездная Крепость возвышалась в северо-восточном углу Лютейса. Возводили ее уже лет тридцать. Ее сердцевиной и основанием служил громадный утес, чуть-чуть не дотягивавший до того, чтобы называться холмом. Много веков там стояла одинокая башня. Изначально выстроенная в качестве дозорной, последние столетия она являлась крайне мерзкой тюрьмой и называлась попросту Башней.

Тридцать лет назад королева Анриетта Четвертая велела заключить скалу вовнутрь современной крепости. Послали к принцу Бароньо, наняли известного инженера по имени Варианна. Она спроектировала современные валы, бастионы и равелины – земляные, обложенные кирпичом. Рвы, которые предстояло вырубить в камне, с водоводами, устроенными так, чтобы рвы заполнялись водой из реки. А также систему подвалов, оружейных и складов, частью заглубленных в скалу, частью врытых в грунт.

План Варианны также требовал сноса Башни, поскольку та перекрывала зону обстрела пушек северо-восточных бастионов. Однако различные политические силы воспротивились – и Башня стояла поныне. В план внесли и другие изменения, из-за которых Звездная Крепость перестала являться образцовым артиллерийским фортом, задуманным Варианной.

Все эти недостатки, равно как и незавершенность, во многом происходили из-за того, что крепость поделили (по причинам опять-таки политическим) между мушкетерами королевы, гвардией короля, поборниками кардинала и городской стражей Лютейса.

Каждое подразделение получило себе по бастиону и равелину и долю ответственности (с этим у них получалось не очень) за Циферблат – миниатюрный городок, выстроенный внутри укреплений. Как будто для того, чтобы еще больше все усложнить, громадные железные и бронзовые пушки и орудия помельче, всякие кулеврины, сакеры и фальконы, разбросанные по бастионам, передали под эгиду отряда Верных королевских артиллеристов.

Хотя крепости было предначертано стать неприступным оплотом внутри города, в народе образ Звездной Крепости как-то не увязывался с делами войны. Древняя Башня, окруженная новейшими укреплениями, по-прежнему доминировала и в силуэте города, и в мыслях его жителей. Названия «Звездная Крепость» и «Башня» уже канули в забвение, и стоило помянуть одно либо другое – первым, что приходило на ум, оказывалась «тюрьма».

– Ответственный пост, который я хотела поручить одному из твоих коллег по Желтой Передней… – задумчиво продолжала Дюплесси, – находится в Башне.

Анри тщетно пытался не показать, насколько у него захватило дух. Как он был счастлив получить задание от кардинала! Происходившее казалось первым шажком на пути к финансовой состоятельности, в целом к приемлемому будущему – ни того ни другого он не знал никогда. Более того, открывалась возможность когда-нибудь перейти на иную службу… возможно, даже стать офицером-артиллеристом. Но вот что касается тюрьмы под названием Башня… одна мысль о том, чтобы в ней работать, внушала ужас.

– Требуется новый писец для записи того, что мои дознаватели выясняют у заключенных, – сказала кардинал. – Пост Второго помощника допросного писца очень важен.

Анри сглотнул. Он знал: большая часть допросов осуществлялась при помощи ангельской магии… Но порой, однако, это не срабатывало. А кроме того, попадались узники-отверженцы, к которым ангельская магия была вообще неприменима. Это значило, что Второму помощнику допросного писца придется присутствовать при пытках. Записывая все, что пытаемый прокричит или простонет, перемежая свои показания безуспешными просьбами о пощаде… а после – мольбами о смерти.

Как бы то ни было, ему предлагали должность, имевшую название. А значит, гораздо более весомый оклад… первую ступеньку к чему-то намного большему…

– К должности прилагается квартира, – добавил Робард, пристально наблюдавший за юношей. Он не добавил «в Звездной Крепости», хотя Анри понимал: так оно, скорее всего, и будет.

Теперь они смотрели на него оба. Кардинал – бесстрастно, с лицом до того неподвижным, что Анри ничего не мог на нем прочесть. Робард глядел с легким презрением. Кажется, он считал, что разговор слишком затягивается. Зачем кардинал что-то объясняет юнцу, когда в ее власти попросту приказать?

– Я лишь хочу послужить вашему высокопреосвященству… – проговорил Анри. Голос дрогнул, но все же он выдавил остальное: – Всем, чем только могу.

Кардинал смотрела на него сверху вниз. Анри пытался следить за ее лицом, не встречаясь глазами, но не получалось. По спине пробежал озноб, и он опустил голову ниже.

– Нет, – сказала наконец кардинал, и голову Анри вновь пронзила ледяная игла. Это ангел снова коснулся его разума, сообщив Дюплесси все, что удалось обнаружить. – Нет. Ты не подходишь. Думаю, нам нужен кто-то…

Она оставила фразу незавершенной, и Робард спросил:

– Кто-то постарше, ваше высокопреосвященство?

– Более изработавшийся, – сказала Дюплесси. Ее голос звучал холодно и отстраненно. – Нет, я не могу использовать тебя, Дюпаллидэн.

И небрежно шевельнула рукой, отпуская его. Для Анри этот жест отозвался жуткой непоправимостью.

– Вы отстраняете меня от службы вам, ваше высокопреосвященство? – в отчаянии проблеял юноша. Вскинув голову, он устремил ей в лицо умоляющий взгляд. Ему стало физически плохо, к горлу поднялась желчь – пришлось сглотнуть и стиснуть зубы покрепче. Если она его выгонит, это конец. Нищета. Или смерть на дорожной обочине при попытке вернуться к семье…

– Нет, что ты, – сказала кардинал. Она улыбалась. Хотя движение ее губ и не сопровождалось ни малейшей теплотой в глазах, Анри испытал превеликое облегчение. – Я не выбрасываю клинок из-за того, что он оказался недостаточно закален. Я велю его перековать…

Она чуть нахмурилась, глядя на Робарда.

– Переастор докладывает, что Дюпаллидэн очень хорош с цифрами, – сказала она. – Приставь его к Дютремблэй. Вторым помощником; может быть, землемером. Там проку от него будет побольше, чем в Желтой Передней.

– Как прикажете, ваше высокопреосвященство, – ответил Робард.

Он замахал рукой на Анри, и тот попятился к выходу из комнаты.

– Найди тех других писцов, – подходя к костяному столу, уже поднимая бумаги и наполовину думая о другом, сказала кардинал. – Посмотрю на всех разом и выберу наиболее подходящего.

Робард наклонил голову и последовал за Анри к двери, приостановившись только затем, чтобы ухватить юношу за локоть и развернуть его, чтобы он шел нормально, а не крался задом наперед.

Покинув кабинет кардинала, Робард подозвал одного из младших писцов. Девушка подбежала, на ходу раскрывая дощечку для письма, что висела на шее, готовя перо и откупоривая чернильницу.

– Ее высокопреосвященство пожелали отправить этого малого вторым помощником к Дютремблэй, – сказал Робард. – Составь ему предписание.

Анри эти слова едва расслышал. Он еще смотрел на двери только что покинутого чертога. Один из стражников-поборников ему подмигнул, но он не заметил. Он еще переваривал неожиданную аудиенцию… и столь внезапное повышение.

Другое дело, что он понятия не имел, в чем заключается это самое повышение… и куда, собственно, его посылают. Он повернулся к Робарду и стал ждать возможности обратиться к нему.

– В Желтую Переднюю он не вернется, – деловито продолжал тот. – Да, и передай Дидину, чтобы собрал тамошних писцов, кроме вот этого, и предъявил мне. Немедленно!

Девушка низко поклонилась, и вместе с ней Анри. Когда он выпрямился, Робард уже обнаружился в середине зала. Только золотые шпоры сверкали в лучах света, струившегося из высоких окон.

– Вторым помощником к Дютремблэй, – торопливо водя пером, проговорила писец. – Приступить сегодня же… с окладом в шестнадцать ливров за календарный месяц плюс…

– Шестнадцать ливров! – вырвалось у Анри. Сумма вчетверо превосходила его нынешнее жалованье.

– Плюс пособие на жилье в размере восемнадцати ливров в квартал, выплатить авансом, – продолжала писец. – Впрочем, столько тебе вряд ли понадобится, ведь жилье у тебя будет…

– Жилье? – спросил Анри.

– В Звездной Крепости, – сказала писец.

– В…

– В Звездной Крепости. Тебе повезло, это не в казармах поборников, поскольку Дютремблэй предпочитает, чтобы ее подчиненные…

Она помедлила. Анри смотрел круглыми глазами. Он слышал, что она говорила, но разум отказывался усваивать не очень-то приятные новости, обрушившиеся сразу после финансового благовеста. Относительного, конечно, но на его-то безрыбье…

– Звездная Крепость, – повторила писец. – Дютремблэй…

Анри что-то проквакал. Неужели он превратно понял разговор с кардиналом? И его все-таки определили в тюремную башню помогать допросным писцам?..

По счастью, служительница привыкла к тому, что люди выходят от кардинала потрясенными, неспособными связно выражать свои мысли. Она верно поняла, что имел в виду юноша.

– Дютремблэй – архитектор королевы! Она присматривает за возведением нового дворца на Циферблате. У тебя будет комната в уже отстроенной части.

Анри снова издал невнятный звук.

– Циферблат! Самый центр Звездной Крепости. Парень, ты откуда вообще?

– Дамерсон, – пробормотал Анри. В голове царила звенящая пустота, комната кругом легонько покачивалась. Пришлось сделать глубокий вдох, чтобы качание прекратилось.

– Это где?

– В Адьене.

– А это где?

– В Баскони, – сознался Анри.

Писец фыркнула. Дописав бумагу и присыпав песком, чтобы подсушить чернила, выдала Анри два документа.

– Вот, держи, – сказала она. – Это твое удостоверение, а это – платежное поручение. Жалованье и подъемные за первый месяц получишь у казначея, когда тебе будет удобно. Я бы советовала поспешить: сейчас почти четыре, завтра – День святого Тархерна, все будет закрыто…

Вечером Анри Дюпаллидэн шагал домой, как принято говорить, усталый, но довольный. Ему вот-вот предстояло освободить крохотную квартирку на самом верху дома госпожи Тревье, торговки пряностями, которая, будучи чем-то обязанной герцогине Дамерсон, не драла три шкуры за жилье с дальнего родича благодетельницы.

В целом день удался, рассуждал про себя Анри. Да, случилось несколько моментов, когда у него сердце в пятки уходило. И вообще его чуть не приставили записывать вопли бедолаг в пыточном застенке. Ну да дело все равно кончилось Звездной Крепостью, но ведь не тюрьмой же. Надо думать, ему не запретят входить-выходить?..

А с чего я это взял, вдруг подумал Анри. Вдруг мне велят все время там торчать? Или будут выпускать редко и ненадолго?

Полностью уйдя в раздумья, он не смотрел по сторонам, когда внезапно чужая рука ухватила кошелек, столь приятно оттягивавший его пояс. Отреагировать Анри не успел. Шнурок оказался перерезан, кошелька как не бывало. Крутанувшись, Анри схватил пустой воздух и уже собрался заорать: «Держи вора!..», ибо заметил ребенка в сером тряпье отверженца: нырнув под брюхо лошади, тот кинулся удирать в узкий переулок. Скроется – нипочем не найдешь!

Однако крик Анри так и не прозвучал, лишь зубы лязгнули, когда рот захлопнулся от изумления. Как ни проворен был воришка, женщина-прохожая оказалась быстрей. Она перехватила беглеца, оказавшегося, кстати, беглянкой. Вывернула преступную руку и отобрала кошелек, и все это одним мгновенным движением. Малолетняя воровка схватилась было за нож, но и вторая рука оказалась вывернута.

– Все в порядке, господин! – крикнула женщина, высоко поднимая спасенный кошелек и напутствуя тощую девчонку пинком, а также неким словом вполголоса. Каким именно, Анри не расслышал, но девка побледнела и рванула прочь, даже не подхватив с мостовой маленького острого ножичка для срезания кошельков.

Анри озирался в недоумении. Прохожие кругом отводили глаза и спешили прочь по своим делам, подтверждая его подозрения: здесь происходило нечто весьма странное. Анри недавно жил в городе, но дураком не был. Ворья здесь хватало, уличные кражи оставались самым обычным делом, и прохожие предпочитали не вмешиваться. За исключением случаев, когда не ощущали для себя ни малейшей опасности либо оказывались друзьями или любящими родственниками пострадавшего. Так вот, неожиданная заступница Анри – судя по серому плащу и такому же головному платку, сама из отверженцев, – видимо, имела отношение к преступной верхушке… либо очень далека от здравого смысла.

– Ловите, господин! – воскликнула она и бросила кошелек.

Анри рефлекторно поймал его, а женщина скрылась в том самом переулке, куда шмыгнула воровка.

– Никогда не видел подобного, – пробормотал кто-то рядом с Анри. Но, повернувшись, он не определил говорившего. Людской прибой улицы Глазировщиков вернулся к обычному ритму, обтекая Анри, словно опасную скалу.

Юноша покрепче сжал кошелек в руке и влился в течение. Теперь он пристально вглядывался в людей, высматривал щербины в мостовой под ногами… как ему и следовало бы вести себя, прежде чем его попытались обворовать.

Вот только рассудок никак не мог отойти от удивления. С какой стати взрослой отверженке понадобилось перехватить беспризорницу из числа своих же, покусившуюся на его деньги?

Наконец он догадался, и сразу стало легко. Его камзол, потасканный, замурзанный и в целом премерзкого цвета, изобличал в нем человека, находящегося на службе у кардинала. На особом счету. Похоже, длинная рука ее высокопреосвященства и впрямь защищала. Даже от уличного ворья.

6

Агнес попыталась смягчить хватку на рукояти рапиры. Наклонила кисть, расслабила пальцы. Она привыкла к перчаткам из тонкой лайки, а здесь им выдали здоровенные краги из буйволовой кожи, из-за которых рука становилась громоздкой и двигалась медленно. И сама рапира была длиннее и тяжелее ее собственной. Да еще и затупленная, тогда как ее ухоженная шпага резала волосок на лету…

Однако экзамен следовало сдавать с тем оружием и перчатками, которые ей достались. И притом правой рукой, хотя Агнес в целом предпочитала левую. Запрещалась и магическая помощь. Поэтому единственная икона в распоряжении Агнес, образок Яшенаэля, была заткнута под шляпную ленту и сейчас лежала в углу комнаты вместе с плащом и, соответственно, со шляпой. Хотя все, что Яшенаэль умел, – это разогнать тьму. Да и то лишь в новолуние или когда луна находилась в первой четверти либо в последней. Что взять с маленького херувима, обладателя очень ограниченной власти!

– Нападай! – воскликнула наставница по фехтованию, и ее клинок со звоном и скрежетом чиркнул по мостовой внутреннего дворика. Агнес знала: это лишь попытка выманить ее на необдуманную атаку. Зря, что ли, два года назад, в их последнее посещение Лютейса, мама водила ее посмотреть один из показательных боев наставницы Францони. И, судя по всему, первая шпага мушкетеров королевы ничуть не утратила тогдашней убийственной скорости.

– Перчатка слишком велика, – захныкала Агнес, старательно подпуская в голос жалобных ноток.

Кончик ее рапиры смотрел в землю, дескать, и оружие слишком тяжелое, не поднять. Тем не менее, договаривая последнее слово, девушка взвилась пружиной, делая выпад, нацеленный прямо в сердце Францони. На долю секунды даже показалось, что атака удалась… но рапира тотчас была отбита с яростной силой, и вот уже Агнес пятилась, отчаянно отбиваясь, отклоняясь туда и сюда… Очень скоро ее рапира зазвенела, прыгая по камням, а сама фехтовальщица схватилась за ушибленную руку.

Если бы она позволила так же быстро обезоружить себя в настоящем бою, сейчас уже испускала бы дух, заливая кровью мостовую.

– Восемнадцать секунд, – сказал великан, смахивавший на рыжего медведя. Он обладал медно-смуглой кожей, а в черных волосах и бороде бродили красноватые отблески, точно переливы жара в остывающих углях. На нем красовался такой же черный, с серебряной отделкой налатник, что и на Францони, – форма мушкетеров королевы. Только размеры его налатника позволяли уверенно предположить, что из него вполне получилась бы палатка для Агнес.

– Ты слишком быстро считал, – сказала Францони. – Впрочем, твои достижения весьма похвальны, Сестуро. Я даже не заметила, как ты губами шевелил.

– Я в уме считал, – невозмутимо отозвался мужчина. – И вообще, я много упражнялся… Если угодно, запишем двадцать секунд.

Агнес затаила дыхание. Первый экзамен состоял в том, чтобы продержаться не менее трети минуты в поединке против Францони, мастера фехтования.

Францони посмотрела на Агнес. Та пыталась согнать с лица выражение, делавшее ее – как она сама считала – похожей на щенка, надеющегося на подачку со стола мастера шпаги.

– Насчет «великоватой перчатки» – это было неплохо, – заметила преподавательница.

– И мне понравилось, – прогудел Сестуро.

– Она слишком молода…

– Мне почти восемнадцать! – выпалила Агнес и, помирая от стыда, тотчас добавила: – Простите, мастер.

– А еще импульсивна. И неотесанна.

Агнес стиснула зубы, давя готовые вырваться протесты. Да, она басконка. Там же и выросла. Но ее мать была не только отставным мушкетером, но и баронессой Дескарэй, из древней и благородной семьи, главный представитель коей удостоился беспримерного права раз в год посылать королеве черную розу, испрашивая милость в ответ. Черных роз в природе никогда не существовало, но все равно какая высокая честь!

– Может, в гвардию короля… – задумчиво проговорил Сестуро.

Агнес закусила губу, чтобы не выкрикнуть «нет!!!». Гвардия короля – вот уж всю жизнь мечтала! Все знали, что мушкетеры королевы превосходили гвардейцев со всех сторон, особенно в фехтовании. Если Францони сейчас выгонит Агнес, в гвардейцы она не пойдет ни под каким видом! Пусть туда записываются молодые хлыщи из вельмож, которым только бы в пух и прах наряжаться, а не воевать по-настоящему!

– Или к кардиналу, – сказала Францони.

Агнес усилием воли разгладила лоб, пытавшийся угрожающе сморщиться. По ее мнению, поборники кардинала были еще хуже гвардейцев. Все знали: они не настоящие бойцы, скорее маги, предпочитающие ангельскую магию, а не добрую сталь. Кроме того, они являлись не просто солдатами кардинала, а еще полицейскими и шпионами, и этим заниматься Агнес ни под каким видом не собиралась. К магии у нее имелся врожденный талант, она обучалась пользованию иконами, но собиралась прокладывать себе путь в этом мире самостоятельно, а не возноситься к высотам своих мечтаний на плечах ангелов.

Агнес Дескарэй, капитан-генерал мушкетеров королевы…

Однажды она услышит эти слова, сказанные вслух. И не в шутку.

Но все-таки… если сейчас Францони ее отвергнет… Агнес подавила дрожь и постаралась натянуть на лицо маску бесстрастия, как у самой преподавательницы. Что делать, если ее не возьмут в мушкетеры, Агнес просто не знала. Наверно, останется лишь помереть. Она выйдет из переднего дворика дворца королевы – и примется вызывать на дуэли самых грозных головорезов, каких только найдет. По крайней мере, все кончится быстро. Ни позора, ни бесславного возвращения домой…

– Для кардинала она недостаточно унылая, для гвардии – недостаточно смазливая, – сказала Францони. – Еще примут за одну из своих лошадей…

– Это если сзади смотреть? – спросил Сестуро и уставился на Агнес.

Девушка стиснула кулаки, упрятанные в нелепые перчатки. Однако с места не двинулась. Не швырнула перчатку в лицо мастеру, не кинулась с кулаками на Сестуро.

Она знала, что слава красавицы или даже просто хорошенькой ей отнюдь не грозила. Кое-кто считал, что у нее лицо длинновато, а коричневая кожа и черные волосы вызывали ассоциации с гнедой лошадиной мастью, весьма распространенной в Сарансе. Ну и пусть. Все, что не мешало сражаться, не имело для Агнес никакого значения.

Правда, оскорблений своей персоне она не допускала, вне зависимости от повода. В том числе из-за внешности.

По крайней мере, обычно не допускала.

– Нет, – сказала Францони, и по лицу, точно порыв ветра по тихой воде, пробежало нечто похожее на улыбку. – На самом деле ничего лошадиного. Ни с головы, ни с хвоста. Пожалуйста, извини нас, Дескарэй. Я это сказала, только чтобы посмотреть, сможешь ли ты проглотить оскорбление.

– Смогу, но только здесь и сейчас, – чопорно ответила Агнес. – При других обстоятельствах не проглочу.

– Я также приношу извинения, – слегка поклонился Сестуро. – Твоя матушка не предупреждала, что мы начнем шпильки вставлять?

– Матушка была немногословна, – ответила Агнес. Помедлила и добавила: – Она призывала меня брать пример с Трюффо, а не с Гумбольдта.

Сестуро расхохотался, а на лице Францони вновь мелькнула стремительная улыбка. Трюффо и Гумбольдт были главными комическими персонажами пьесы «Месть лягушачьего короля», классики саранского театра. Трюффо, прямой и невозмутимый, вечно самым последним реагировал на происходившее и неизменно становился объектом шуток Гумбольдта. Этот последний был в полтора раза умней, но постоянно ввергал их обоих в неприятности и несчастья.

– Итак, – сказала Францони. – Королева в целом одобрила твою кандидатуру, из уважения к твоей матушке конечно. Ты же… исключительно компетентна в фехтовании, куда лучше большинства. Осталось пройти последнее испытание.

Вот тут Агнес уже не удержалась, сдвинула брови. Еще испытание?! Про добавочную проверку ей мама ничего не говорила…

– Сестуро?

Агнес нахмурилась круче. Францони отступила к стене зала, Сестуро же поднялся со стула и направился к Агнес. Он оказался еще огромней, чем выглядел сидящим. Выше девушки не менее чем на фут и много, много тяжелее. Причем сала на нем не имелось – под налатником угадывались сплошные мускулы.

– Не царапаться, не кусаться, – сказал великан. – Захочешь сдаться – просто хлопни ладонью по полу.

– Мы что, бороться будем? – спросила Агнес. Голос так и норовил сорваться на писк, что ей весьма не понравилось.

– Ага, будем, – сказал Сестуро. – Никто не сможет стать мушкетером, покуда не уложит меня на лопатки в бою без оружия.

– И надолго надо вас уложить? – спросила Агнес. Говоря так, она понемногу пятилась и шарила взглядом по сторонам, ища что-нибудь… что угодно, способное помочь.

– Да просто уронить, и довольно, – ответила Францони. – Невыполнимых заданий мы тут не даем.

Агнес потихоньку обошла Сестуро кругом. Возможно, он медлителен, подумала она, пристально наблюдая за каждым его движением. Люди подобных габаритов редко способны к быстроте. Если она сорвет дистанцию, обовьет ногами его лодыжки и скрутит…

Медлительным Сестуро не был.

Агнес только успела изготовиться для броска, когда он сам прыгнул вперед и огромный кулачище коснулся ее головы. Бросок превратился в падение, и гигант-мушкетер подхватил девушку за мгновение до того, как она рухнула на каменный пол и покалечилась сильнее, чем от его кулака.

– Сестуро! – воскликнула Францони. – Ну нельзя же так бить!

– Да разве я бил? – пророкотал великан. Он бережно уложил Агнес наземь, стащил с нее огромные краги и подсунул ей под голову. – Уже в себя приходит.

Агнес сморгнула, втянула воздух, закашлялась. Несколько мгновений ей не удавалось сообразить, что вообще происходит. Над ней стоял огромный мужчина-мушкетер. У него за спиной просматривалась стройная мушкетерша…

Потом все встало на место. Агнес тихо зарычала и попробовала подняться, но Францони шагнула к ней, нагнулась и с легкостью удержала.

– Нет, – сказала она. – Теперь до вечера отдыхай. Слуги тебя проводят в покои.

Агнес посмотрела на нее и вновь попыталась подняться, но не смогла. Голова болела, взгляд никак не удавалось сфокусировать.

– Я… я провалилась? – выговорила она.

– Вообще-то, не я на полу, – сказал Сестуро каким-то странноватым тоном.

Агнес больше не пыталась подняться. Ее почти захлестнуло отчаяние: все, конец, поражение… Но эта нотка в голосе Сестуро прозвучала как некий намек.

Оба мушкетера королевы смотрели на нее, ожидая чего-то. Какого-то действия… Это явно был последний шанс, но она едва могла двигаться, и у нее точно не имелось ни малейшей возможности сбить Сестуро с ног. Ни ударом, ни ловким приемом.

…Хотя это могло оказаться вовсе не испытанием навыков. Это она так предположила. И перешла к делу, а Сестуро лишь отреагировал подобающим образом. Агнес поймала его взгляд и, как могла, сфокусировалась на нем, превозмогая пульсирующую боль в голове.

– Сьёр Сестуро… вас, похоже, разгорячило движение… не желаете ли… не желаете ли прилечь и слегка охладиться? – слабым голосом выговорила Агнес.

Сестуро насмешливо скривил губы, покосился на Францони. Та решительно кивнула.

– Какое позорище! – прогромыхал бас Сестуро. Гигант сперва припал на колено, потом горной лавиной обрушился на пол и вытянулся во весь рост, раскинув руки. – Меня валяет в пыли какая-то деревенская новобраница…

– Это ваша любезность вас сокрушила, – тихо сказала Агнес. Откинулась на перчаточную подушку, и все тело охватило невыразимое облегчение. Даже головная боль отступила. – За что я премного вам благодарна…

– Добро пожаловать в ряды мушкетеров королевы, кадет Дескарэй, – сказал Сестуро, поднимаясь с таким долгим вздохом, словно его нагло разбудили ни свет ни заря. Подал руку Агнес и, когда та ее приняла, без малейшего усилия поставил девушку на ноги.

– Все же ты до вечера полежи, – сказала Францони. – Я пошлю в госпиталь за одним из докторов-магистров. А то ведь Сестуро у нас такой, даже его легчайшие удары без последствий не обходятся…

Она вытряхнула из раструба краги бронзовый жетончик и засунула его в поясной кошель Агнес.

– Это тебе пропуск в Звездную Крепость через ворота у шлюза. Явишься в казармы после завтрака, только не очень рано.

Агнес кивнула, и от простого движения к горлу подкатила желчь. Отчаянным усилием она заставила себя сглотнуть, пытаясь удержать равновесие и сражаясь с головокружением. Сестуро поддержал ее под локоток.

Францони дважды хлопнула в ладоши, и этот резкий звук заставил Агнес вздрогнуть. Мощные дубовые двери со стоном распахнулись, и вошла четверка слуг с носилками. Как и все занятые тяжелым однообразным трудом, они являлись отверженцами, чья серая одежда предупреждала окружающих об их несовместимости с ангельской магией: случись кому применить ее к ним – результаты, скорее всего, окажутся смертельными. Либо для мага, либо для объекта воздействия… а может, и для обоих.

– Доставьте сьёр Дескарэй в ее покои, – распорядилась Францони. – Ты живешь в гостинице у доброго Хобарна?

– Да, – еле слышно ответила Агнес, по-прежнему донимаемая позывами тошноты. – У Хобарна, на улице Скороходов. Не надо мне носилок…

Отверженцы как раз приблизились с оными, но Агнес от них отмахнулась. Выпрямилась во весь рост и даже отодвинулась от поддерживающей руки Сестуро.

– Я вполне способна дойти до «Головы грифона», – сказала она, вскидывая подбородок. – Только я не стану в постели валяться. Я напьюсь! И буду в кости играть!

– Вот и отлично, – сказал Сестуро. – Мушкетерам приличествует бедность. Это заставляет нас злее сражаться!

Агнес скосила на него глаза, потому что голову поворачивать было больно.

– Я выиграю, – уверенно заявила она. – Доброго дня вам, сьёр Сестуро, сьёр Францони. До завтра!

Агнес низко поклонилась обоим, разогнулась, едва не свалившись, и неверной походкой отправилась забирать свои перчатки, шляпу, шпагу и плащ. Прижав неуклюжий сверток к груди, она зашагала прочь… угодила прямиком в стену рядом с дверьми, медленно сползла по стене и осела на пол, почти лишившись сознания.

– Какое упорство, – сказал Сестуро. Поглядел на свой кулак и добавил: – Я правда старался стукнуть едва-едва…

– Итак, доставьте сьёр Дескарэй в ее покои, – повторила Францони.

Отверженцы послушно кивнули. И, подобрав новоиспеченного мушкетера королевы, без особых церемоний взвалили на носилки – вместе с имуществом.

– Сколько там еще соискателей? – спросил Сестуро.

– Дюжина, – ответила Францони. Она провожала глазами носилки с Агнес. – Перспективных, похоже, ни одного. Но эта Дескарэй… вот из кого получится отменная фехтовальщица!

7

Университет Бельхоллы включал не один десяток строений, двориков и садов на левом берегу реки Лейре. Когда-то давно он представлял собой едва ли не отдельный городок: кругом возделанные поля, к северу город… и попасть туда можно было только на лодке. За столетия над рекой выгнулись мосты, а город раздвинул границы. Теперь Бельхоллу со всех сторон охватывали его защитные стены.

Среди многих университетских зданий наибольшей известностью пользовалась Ротонда. Ее огромный купол из стекла и меди, выстроенный с немалой ангельской помощью, хорошо просматривался за многие мили. Под куполом располагалась ведущая иконотворческая мастерская Саранса, а может, и всего известного мира. Дневной свет, проникавший сквозь широкие панели окон, заливал тесные круги рабочих столов, расходившиеся от центра к дальним стенам, – в общей сложности четыреста мест. Внешние круги занимали студенты. Чем ближе к середине, тем выгодней было освещение. Там трудились если не гениальные, то, по крайней мере, старшие мастера.

В самом центре Ротонды, прямо под маковкой стошестнадцатифутового купола, стоял верстак, называвшийся Пробирным. Здесь ученики предъявляли свои выпускные работы в надежде получить ранг магистра. Стать магистром Бельхоллы означало признание в качестве ангельского мага первого ранга.

Иногда великие и просто добрые университетские мастера собирались вокруг Пробирного верстака для другой цели, и тогда студенты за внешними столами смотрели на них с благоговением, порой же – со смесью скепсиса и негодования.

Сегодня студенты отсутствовали. Ротонду закрыли, у каждого входа стояли на страже прокторы-надзиратели, а возле Пробирного верстака собралось шесть человек. Сама ректор, двое из четырех прокураторов, ученый проректор и университетский епископ. Шестой была жизнерадостная с виду невысокая девушка с кожей глубокого коричневого тона и темными задумчивыми глазами, в синем студенческом балахоне поверх чего-то похожего на кожаное одеяние конюха – редкое зрелище для Ротонды. Она держала в руке угольную палочку для рисования, а на столе перед ней лежали острый нож, каким пользуются создатели икон, и жесткий пергаментный лист, а также раскрытая книга – первый из пяти томов иллюстрированного ангелария «Обитатели небес» Марсью – основополагающего справочника иконотворцев.

– Ты не знаешь этого ангела? – спросила ректор. Это была суровая дама лет шестидесяти в длинном черном одеянии с шафрановой каймой, как и требовало ее положение. К платью было приколото с полдюжины иконных брошей.

Слово «знаешь», употребленное ректором, в данном случае означало установленную связь с ангелом, чью икону маг уже успешно создал либо создавал в настоящий момент. Налаживание этого изначального «знания» часто занимало дни, недели… а то и месяцы и даже годы, когда дело касалось могущественных небожителей. Постижение ангела представляло собой хорошо известный процесс, не терпевший поторапливания.

По крайней мере, так всегда внушалось большинству ангельских магов.

– Не знаю, ваша милость, – отвечала девушка.

Ее звали Доротея Имзель, ей едва исполнилось восемнадцать, и она была в Ротонде студенткой первого курса. Правда, успела поучиться в менее значительном университете Трамерейна… и не просто поучиться, а выпуститься всего-то в шестнадцать, что являлось совершенно неслыханным делом. Вот потому-то она и стояла сейчас здесь, в сердце Ротонды, в окружении светил Бельхоллы: всему виной был талант (некоторые утверждали – всего лишь фокус), продемонстрированный в Трамерейне и ныне подвергавшийся испытанию.

– Я открыл книгу не глядя, пролистнул страницы и выбрал случайный разворот, – сказал ученый проректор. Он тоже был облачен в черную официальную мантию, лишь отороченную не золотом, а дорогим мехом; икона же на виду имелась всего одна – небольшая камея, вделанная в эфес его кинжала, различимого в боковом разрезе мантии. – На момент выбора студентки Имзель здесь не было, то есть она никоим образом не могла вмешаться в процесс. И я не чувствую ангельских присутствий никакого рода.

Остальные разглядывали разворот. Всю левую страницу занимало изображение серафима: человеческий облик, пестрая черно-синяя кожа, узнаваемые шесть крылышек и нимб, вместо золотого света сотканный из алых языков пламени, переплетенных наподобие лаврового венка. На правой странице теснился печатный текст с рукотворными украшениями сусальным золотом и кошенилью, оттенявшими в основном имя ангела и заглавную буквицу описания.

Ангела звали Камизиэль, и она ведала гневом. В основном ее призывали для усмирения беспорядков или отдельных разошедшихся буянов, способных дойти до убийства. Реже – чтобы вытащить впавшего в меланхолию человека из бездны уныния.

– Очень хорошо, – сказала ректор. – Итак, серафим… Если преуспеешь, цена окажется не столь высока. Присту…

Договорить слово «приступай» ректор не успела – возле главного входа поднялся шум. Прокторы пытались не пустить кого-то внутрь, но когда узнали пришедшую – расступились и пропустили ее.

Доротея оглянулась через плечо… и ее спокойное сосредоточение впервые оказалось поколеблено. Когда главы университета заинтересовались ее необычным талантом и потребовали демонстрацию, она не слишком разволновалась. Только удивилась – и откуда прознали? – а беспокоиться не беспокоилась. Это была всего лишь ее способность, которой сама она никогда большого значения не придавала, не считая, будто отличается от других чем-то интересным или особенным. Правда, один из ее прежних учителей советовал ей не слишком распространяться по поводу необычного дара, равно как и о других вещах, которые она могла делать… Так она большей частью и поступала. Не сказать чтобы из осторожности или страха, просто она не обращала особого внимания на свои способности и порой вообще о них забывала.

Доротея всего лишь хотела рисовать и делать иконы. Конкретное применение ангельской магии и в целом вызов ангелов ее не слишком интересовали. Ей просто нравилось создавать образа. Трамерейн, а ныне Бельхолла казались девушке едва ли не раем: здесь она могла день-деньской изучать чужое иконотворчество и заниматься своим. Ей даже не приходилось готовить еду или стирать – она могла полностью посвятить себя искусству.

Лишь теперь Доротея с запозданием осознавала, что столь благословенное существование могло оказаться под угрозой – как раз из-за их интереса к тому странному таланту… а они еще не знали об остальных! И университетская верхушка – еще полбеды. Женщина, приближавшаяся по проходу между столами, представляла собой персону совсем иного порядка. Даже звон ее шпор и покачивание рапиры в ножнах на левом бедре, казалось, источали угрозу.

Она была очень рослая, темные волосы покрывала широкополая шляпа с красным пером. Лицо хранило суровое выражение, взгляд источал холодность. Со лба до челюсти пролег длинный шрам, тянувшийся через глаз: без ангельского вмешательства женщина определенно лишилась бы левого глаза и носила бы повязку. Кожа у нее имела цвет темного золота, шрам представлял собой тонкую белую линию. Словно кто-то рассек бронзовую грушу, а потом сложил вместе в бездарной попытке спрятать разрез.

Хотя опасная дама не была облачена в накидку поборницы кардинала с изображением девятичастных крыльев Архангела, ее приверженность достаточно обозначали пурпурный оттенок куртки и значок на шляпной ленте: золотые архангельские крылья и над ними митра в короне – эмблема кардинала Саранса. Высокому рангу отвечал золотой шарф через плечо, а квалификации как ангельского мага – множество иконных колец. Это уже не говоря про образа в виде брошей и поясных блях, частично перекрытых шарфом.

По мере того как женщина подходила, Доротея ощущала дрожь и трепет двух своих маленьких, слабых икон – точно как и в присутствии икон ректора. У нее имелись всего лишь образа Драмиэля и Хорсинаэля – двух серафимов весьма ограниченного могущества. Первый в какой-то мере очищал кровь, что, кстати, неплохо убирало похмелье. Второй ведал связью между жидким и твердым: создатели икон часто взывали к нему, ускоряя подсушивание шпаклевки.

Маленькие серафимы затрепетали бы перед любым иным ангелом, но Доротея сразу заподозрила, что новоприбывшая служительница кардинала имела при себе иконы Сил, а то и Князей. И, стало быть, вполне могла оказаться куда моложе примерно тридцати лет, на которые намекала ее внешность. Могучие ангелы, чьей силой она распоряжалась, вызывали преждевременное старение.

Доротея никогда прежде не видела эту женщину, но в том, кто она такая, никаких сомнений не оставалось. Многие студенты Бельхоллы либо почитали, либо демонизировали ее – все зависело от их амбиций и политических пристрастий.

Ее фамилия была Рошфор. Звание – капитан поборников кардинала Дюплесси.

– Надеюсь, я не опоздала, – сказала Рошфор, снимая шляпу и раскланиваясь с ректором.

– Нет, – коротко ответила та, в то время как остальные отдали поклоны. – Впрочем, в зависимости от того, зачем вы здесь, капитан. Кардинал требует меня к себе?

Рошфор надела и расправила шляпу.

– Никак нет, мадам ректор, – проговорила она. – Я, как и вы, пришла посмотреть на занятный фокус новой иконщицы. Ты же, как я понимаю, Доротея Имзель? Из университета Трамерейна, а до того училась в Даррозе? Мать – Джения Имзель, отец официально неизвестен, неофициально же всей провинции известен как Дестранж, граф Даррозы?

– Именно так, сьёр, – снова поклонилась Доротея. – Все верно до последнего слова.

– Твоя мать известна как создательница икон высшего класса, – сказала Рошфор. Говорила она холодно, отчего слова звучали как комплименты, тон же – наоборот. Что и подтвердила следующая фраза: – А вот отец – отнюдь.

Доротея нахмурилась: это что, оскорбление? Да, ее титулованный отец не являлся уважаемым человеком. Его в лучшем случае считали веселым и смазливым идиотом. Даже сама Доротея и ее единоутробные братья и сестры полагали именно так. А мать в ответ на вопросы, как же она умудрилась родить от Дестранжа, лишь посмеивалась: сама, мол, в толк не возьму. У нее вправду имелась слабость к не слишком умным красавчикам, другое дело, что не от всех она детей заводила… да и вообще ни с кем надолго не оставалась.

– Прошу, студентка Имзель, продолжай, – сказала ректор. В стенах ее собственного университета никто не лишит ее почвы под ногами. Даже правая рука кардинала.

– Я постараюсь, сьёр, – пожала плечами Доротея, невольно припоминая старого учителя и его предостережение. – У меня… у меня не всякий раз получается.

– Начинай, – приказала ректор.

Кивнув, Доротея уставилась на картинку, слегка расфокусировав взгляд и как бы вбирая изображение все целиком – не столько видимый образ, сколько ощущение от него, – и одновременно начала мысленно произносить имя ангела. Особым, лично придуманным образом: так, будто его звал кто-то другой, она же лишь повторяла сказанное воображаемым невидимкой. Звучало в какой-то мере безумно, иные посоветовали бы ей в самом деле не спятить, но на самом деле это был лишь технический, сознательно осуществляемый прием. Он никогда не запускался без конкретного мысленного приказа. И не работал без видимого изображения.

«Камизиэль… Камизиэль… Камизиэль…»

Постепенно рядом с ней начались ангельские проявления. Легкий шелест шести крыл, теплый, щекотный ветерок на лице… Остальные тоже это почувствовали. Последовал быстрый обмен взглядами. Кто-то был впечатлен. Кто-то встревожился.

Доротея постаралась не показать, что может не только слышать и чувствовать, но и напрямую видеть явившегося ангела. Ибо давно уяснила: это свойство считается весьма необычным, а значит, лучше держать его при себе. Ее рука пришла в движение, девушка начала рисовать. Уголек летал над бумагой, и его тихий шорох был единственным звуком, нарушавшим полную тишину. Ангельское присутствие было очевидно для всех – а ведь Доротея не касалась икон!

Присутствие росло и усиливалось, впрочем не достигая полного проявления. Набросок приобретал узнаваемые черты Камизиэли, какой та была изображена в книге. Доротея видела нечто совершенно иное, но это никого не касалось.

Бросив уголек, она схватила ножик и сделала крохотный прокол на тыльной стороне кисти, уже пестревшей множеством белых маленьких шрамов от предыдущих уколов. Показалась кровь. Доротея вооружилась тонкой кистью и с той же быстротой, с какой водила угольком, повторила рисунок собственной кровью, напитывая черные линии красным.

Кровь была необходима для закрепления иконы.

Все время, пока длилась работа, Доротея мысленно выкрикивала имя ангела.

«Камизиэль! Камизиэль! Камизиэль! Камизиэль!»

Захлопало множество крыльев, донесся звук арфы: прежде чем удалиться, Камизиэль выражала свое одобрение. Икона, сработанная наспех и куда грубее, чем полагалось, была признана успешной, и ангел собирался ей отзываться.

Доротея осела на пол, хватая ртом воздух. Она зажимала прокол большим пальцем, чтобы остановить кровь. Подняв глаза, девушка увидела, как все разглядывали ее работу… и все хмурились. Особенно Рошфор. Лоб капитана собрался морщинами, и только шрам оставался неподвижным.

– У меня приказ от ее высокопреосвященства. Если студентка Имзель делом подтвердит свой… талант, ради ее собственной безопасности она должна быть препровождена в Звездную Крепость.

И капитан вытащила из рукава тугой пергаментный свиток, чтобы вручить его ректору. Та, развернув, быстро прочла.

– Мне жаль, – сказала она, передавая документ Доротее. – Это полностью подтвержденное и заверенное письмо о заключении под стражу.

– Куда?.. – спросила Доротея.

– Ты станешь гостьей ее высокопреосвященства, – сказала Рошфор.

– Я не понимаю, – сказала Доротея. Кое-как поднявшись на ноги, она оперлась о верстак. Перед глазами все плыло. – Это лишь прием, который чаще всего не срабатывает… мне только в четвертый… то есть в пятый раз удалось… Какое отношение странности иконотворцев имеют к кардиналу?

– Видно, ты плохо учила историю, даже историю своего ремесла, – сказала Рошфор. И указала рукой в пурпурной перчатке в направлении главного входа. – Нас ждет экипаж.

– Но моя работа… мои кисти, инструменты… книги, одежда…

– Все необходимое будет тебе предоставлено, – сказала Рошфор. – Идем. У меня еще других дел полно.

– Что вы имеете в виду – историю не учила? – спросила Доротея.

Отлепившись от стола, она сделала несколько неуверенных шагов к двери. Рошфор не ответила, шагая прочь, – лишь ножны постукивали да шпоры звенели. Доротея с мольбой оглянулась на руководство университета.

Все, кроме ректора, отводили глаза.

– Ты не первая, кто продемонстрировал такую… э-э-э… способность, – сказала ректор. Помедлила и добавила: – Те, кто обладал ею в прошлом, не всегда… пользовались ею разумно. Иногда же она означала наличие еще иных возможностей… также нежелательных к использованию. Впрочем, я уверена, что с тобой, дитя, все будет в порядке и со временем ты к нам вернешься.

Прозвучало это так, словно она старалась сама себя убедить. И Доротея ни на миг ей не поверила. Кивнув, она пошла дальше, сосредотачиваясь на том, чтобы не упасть при очередном шаге. Создание грубой иконы, по обыкновению, вымотало ее, и все же она не могла не обдумывать столь странную перемену своих жизненных перспектив. В частности, что же теперь станет с ее разными начатыми, но еще не законченными иконами? У нее лежало в работе несколько собственных икон, а еще она соученикам помогала… Что теперь с ними будет?

– Шевелись, милочка! Поживей! – окликнула с порога Рошфор.

Прокторы держали створки раскрытыми, и Доротея видела других людей, ждавших снаружи. У всех были пурпурные накидки и такие же шляпы с красными перьями. Блестели эфесы рапир, серебряная насечка на пистолетах… Кажется, снаружи дожидался целых отряд поборников, несколько десятков человек.

Усталым шагом, спотыкаясь, Доротея достигла двери. Как только она вышла наружу, моргая на солнечный свет, прокторы захлопнули окованные дубовые двери у нее за спиной, как бы подтверждая изгнание, делая его окончательным.

Поборники схватили ее за руки. Кто-то сорвал с ее платья иконную брошь, стащил с пальца икону Хабрилиэля, вынул из ножен поясной ножичек. Все оказалось сделано очень ловко и быстро, без насилия, но весьма устрашающе.

– Это всего лишь предосторожность, – сказала Рошфор, не глядя, впрочем, на Доротею.

Холодный взор капитана ощупывал толпу студентов, ученых, университетской прислуги и разных зевак, болтавшихся на южной стороне широкого бульвара, что вел от Ротонды к мосту Деррико. Всем им, конечно, требовалось знать, что привело сюда не только поборников кардинала, но и одну из карет ее высокопреосвященства – алую, на желтых колесах, запряженную шестеркой серых коней в пурпурной сбруе. И это не говоря уже про саму Рошфор!

Среди сплошной синевы школярских балахонов и более тусклых нарядов служащей братии серым пятном выделялась четверка отверженцев. Эти стояли отдельно, потому что никто не хотел тереться с ними вплотную. Немного странно было видеть их стоящими в праздности. Обычно они спешили туда и сюда, потому что черная работа не переводилась.

Доротея узнала всех четверых. Отточенный глаз художницы выделил знакомые черты даже под капюшонами, даже под полумаской, надетой одним из них для сокрытия какого-то уродства. Эти самые отверженцы всю неделю стригли кусты у нее под окошком, определенно не стараясь завершить дело как можно скорей. Теперь вот вышли сюда. И, хотя на бульваре и вообще кругом Ротонды кустов не имелось, все четверо так и держали в руках длинные садовые резаки.

Еще один поборник, стоявший и наблюдавший вместе с Рошфор, заметил взгляд капитана, устремленный на отверженцев. Повинуясь едва заметному жесту начальницы, он двинулся в сторону садовников, кладя руку на меч. Но не успел он сделать и трех шагов, как они подались прочь. Торопливо зашагали, затем откровенно побежали, виляя между студентами и возмущенными магистрами. Они стремились к переулку между сторожкой колледжа Святого Антония и университетской конюшней.

– Именем кардинала, стоять! – проревел поборник, выхватывая длинноствольный пистолет. Стрелять, однако, не решился – отверженцы слишком глубоко проникли в толпу. Еще несколько секунд, и они пропали из виду.

– Возьмем их, сьёр? – с готовностью предложил поборник. – Послать всадников в задние дворы Святого Антония.

– Нет, – сказала Рошфор. – Просто предупреди ученого проректора, что здесь бродят приспешники Ночного Короля. Без сомнения, кражу готовят… Та длинная, в надвинутом капюшоне, – почти наверняка Гризельда, смотрящая за попрошайками и карманниками на площади Демартена. Передай Дебепревалю и другим лейтенантам стражи: арестовать ее, как только появится. И мне доложить немедленно!

– Слушаюсь, сьёр.

Рошфор вновь занялась Доротеей:

– Идем, карета ждет. Да не трясись так!

– Я не от страха дрожу, – с удивлением ответила девушка. – Это все работа над иконой… Она отнимает больше сил, чем вызов. Правда, лишь временно. Постоянного ущерба, кажется, не причиняет…

Рошфор смотрела на нее, прищурившись.

Доротее было не до того, чтобы мериться с ней взглядами. Она размышляла о воздействии на нее «набросков» – так она называла создание своих эскизных икон. Да, работа порождала разом наваливающуюся усталость, но, кажется, не старила ее, как было свойственно взыванию. Правда, рисовать могущественных ангелов она еще не пыталась. И вообще, судя по всему, с излюбленной техникой придется повременить. Пока не станет действительно необходимо.

– Странная ты, – наконец проговорила Рошфор. – Большинство из тех, кого я препровождаю в Башню или в Звездную Крепость, не просто трясутся…

– Э-э… простите? – спросила Доротея. Занятая своими мыслями, она расслышала лишь что-то про Звездную Крепость.

Она попыталась припомнить все слышанное про городской форт. Когда она только приехала в Лютейс, крепость всплывала в каких-то разговорах, но она все пропустила мимо ушей… Хотя нет, не все. Главное ей все же запомнилось. А именно: арестанты, отправленные в Звездную Крепость, обратно не возвращались.

– Я сказала, что большинство людей, которых я отвожу в Звездную Крепость, и трясутся, и даже более чем, – сказала Рошфор. – Особенно те, кто отправляется в саму Башню.

– А-а, – протянула Доротея. – Оно и понятно. Туда ведь и Делайнс заточили, верно?

Эверил Делайнс находилась в фаворе у королевы, но ее выдали кардиналу как изменницу на жалованье у альбийского короля Этелинга. Которому она продавала частные письма монархини.

– На некоторое время, – ответила Рошфор.

Тут Доротея вспомнила еще кое-какие подробности. В глубоких недрах скалы, на которой зиждилась Башня, в тайной пещере имелась плаха палача. Обрубок древнего дуба, укрепленный ангельской магией до твердости железа. Сколько шей опускалось на эту плаху, ожидая взмаха топора… или меча, если ты принадлежал к знатному роду вроде Делайнс. Поговаривали, правда, будто в последний момент та приподняла голову… и оказалась в итоге не просто обезглавлена – рассечена на множество кусков, потому что палач обозлился и пошел кромсать как попало.

– Все же не понимаю, за что меня арестовывают, – нахмурилась Доротея. – Как-то оно беззаконием отдает…

– Кардинал естественным образом приглядывается ко всем, кто обнаруживает талант вроде твоего, – ответила Рошфор, за локоть направляя Доротею к карете. Хватка была жесткая, грозящая синяками, но Рошфор руку не разжимала. – Тебя задерживают ради твоей же безопасности. Это никоим образом не арест.

– Как ни назови, суть одна, – сказала Доротея, устраиваясь на сиденье. По счастью, там имелись подушки – в отличие от голых досок, на которых она тряслась всю дорогу из Трамерейна до Лютейса. – Очень удобная карета.

Рошфор посмотрела на нее с подозрением: уж не сарказм ли?

– Я тут подумала – я ведь никогда не видела Звездную Крепость вблизи, – добавила Доротея. – Башню, конечно, замечала… издалека. Приехав сюда, я выделила полдня, чтобы места посмотреть. Знаете, такая специальная прогулка для новых студентов. Правда, северней Материнского моста мы не ходили. Видели храм Ашалаэли, дворец королевы, дом короля, городскую тюрьму… запамятовала, как она называется…

– «Бережок», – подсказала Рошфор. Она все не сводила глаз с Доротеи, но смотрела уже не подозрительно, скорее слегка ошеломленно.

– Точно, «Бережок». Я еще подумала – сыро там, наверно…

– Так и есть, – сказала Рошфор. – Правда, большинство узников предпочло бы оказаться там, а не в Башне.

Она хлопнула ладонью по потолку кареты. Мгновением позже колеса зарокотали по мостовой.

Доротея зевнула. «Набросок» дался ей даже тяжелей, чем сперва показалось. Свернувшись калачиком в уголке, она тотчас заснула.

Рошфор лишь головой покачала, словно не веря собственным глазам. Арестантка, направляемая в Башню Звездной Крепости с предписанием посадить под замок, – причем без суда, что, возможно, означает пожизненное заключение! – спит себе сладким сном, будто ей и дела нет до происходящего…

8

– Говоришь, у больничной носильщицы было при себе что-то вроде… мелкого арбалета? – спросила лейтенант городской стражи – крутая на вид бледнолицая женщина с подозрительным взглядом. Почерневшую кирасу покрывали вмятины, на сине-кремовых штанах и куртке – следы долгой носки. Ее укороченная алебарда стояла прислоненная к стенке, но лейтенант знай постукивала пальцами по древку, словно проверяя для верности, на месте ли оружие.

– Ну да… именно так, – ответил Симеон. – У второго – тесак. А мне они велели бежать. Я выскочил за дверь… оттуда такие вопли раздались… даже не знаю, это тварь визжала или кто-то из них!

– Тварь – это зверолюд из ящика, присланного из Маларчи?

– Да, – ответил Симеон. – По крайней мере, так магистр мне сказал. Лед внутри весь растаял… а эта жуть внутри совсем не мертвая оказалась…

– В комнате не было никакого ящика, – сказала лейтенант. – Никакого чудища, ни больничных носильщиков, ни магистра Делазана. Лишь большая лужа крови на полу… и еще вот это.

Она показала ему две половинки бумажного листа, провозглашавшего сундук собственностью ордена Ашалаэли, не подлежащей вскрытию иначе как прямым повелением принца-епископа Маларчи, чья восковая печать свисала с нижней части бумаги. Сломанную печать покрывали трещины.

– Значит, ты срезал это с ящика? – спросила лейтенант.

– Да, – кивнул Симеон, но тотчас распознал ловушку. – По непосредственному приказу магистра. Я еще спросил, не обратиться ли сперва к служителю Ашалаэли…

– Но все же срезал, не так ли?

– Да, – ответил Симеон. – Как я и говорил, лишь когда магистр…

– Поскольку это единственное преступление, определенно подтверждаемое твоим личным признанием, Симеон МакНил, я тебя арестовываю за надругательство над официальным документом, а также для допроса по поводу возможного убийства магистра Делазана…

– Это с какой еще стати? – взревел Симеон. И выпрямился во весь свой внушительный рост. – Я же рассказал, что там случилось!

Лейтенант отшагнула назад, подхватывая алебарду. Ее сержант стоял рядом, и у него-то алебарда была хотя и без золотых кисточек, зато полноразмерная.

Симеон присмотрелся к длинному ржавому лезвию большой алебарды и плюхнулся назад на скамью. В этой камере – одной из нескольких, предназначенных для содержания буйных пациентов, – они торчали вот уже пять часов. И в течение этого времени дела становились все хуже.

– Дай договорить! – раздраженно сказала лейтенант. – Поскольку ты сознался в проступке против ордена Ашалаэли, решать предстоит храму. Мы передадим тебя поборникам кардинала, вот пусть они и разбираются в твоих бреднях, в том числе и в убийстве либо исчезновении… или что там случилось с магистром Делазаном. Лично у меня нет сомнений, что ты мне тут лепишь наглую ложь, но, по счастью, мне нет нужды в нее и дальше вникать!

Сказав так, она сунула голову в шлем и вышла из камеры. Сержант удалился осторожнее, не спуская глаз с Симеона. Лишь на самом пороге, убедившись, что Симеон по-прежнему вяло сидит на скамье, стражник повернулся к нему спиной и вылетел вон. Дверь бухнула, закрываясь. Лязгнул запор…

Впрочем, через несколько минут дверь снова распахнулась. Симеон привалился к стене и вытянул ноги, всем видом показывая, что не представляет угрозы, невзирая на габариты и рост. Неприятности с поборниками кардинала никому не нужны!

Вошли, однако, отнюдь не кардинальские офицеры. Симеон увидел старого магистра Фокса, декана, занимавшегося в больнице студентами-первокурсниками. Альбиец по рождению, он так давно жил в Сарансе, что его происхождение легко упускалось из виду – за исключением случаев, когда от возбуждения или расстройства он нечаянно переходил на свой родной язык.

Так произошло и сейчас. Фокс пробормотал нечто, чего Симеон не понял. Декан вскидывал и ронял руки, то ли ужасаясь, то ли недоумевая, и дергал свою бороду, длинную, но жидковатую. Сообразив наконец, что происходит, он вернулся к речи Саранса.

– Ты понимаешь, что натворил, МакНил?

– Нет, сьёр, – ответил Симеон. – Я всего лишь повиновался магистру Делазану. Вы же нам все время внушаете: «Слушайтесь магистров, слушайтесь беспрекословно!» Вот я и послушался…

– Не наглей! – рявкнул Фокс. – По твоей милости наш госпиталь оказался в поле зрения кардинала, а нам оно надо? Надо это нам, я тебя спрашиваю?

– Мне тоже не надо, – сказал Симеон. – Но честно, магистр, я не…

– Молчать! – взревел Фокс. – Молчать и слушать! И это я тоже вам каждый день говорю! Слушать!

– Так я слушаю, но…

– Слушай! Внимание кардинала нам ни к чему…

– Это вы уже говорили…

– Ни к чему. И мы не станем его привлекать, потому что начиная с данного момента ты больше не наш студент… Нет, не с данного момента – со вчерашнего дня. Я велю немедленно исправить все записи…

– Но как же так! – возмутился Симеон. – Вы не можете! Я студент! У меня и экземпляр договора есть, и родители все оплатили…

– Ты! Не! Студент! – проревел Фокс. – Ты! Не! Наш! Твоим родителям мы все возвратим. А договор будет расторгнут!

– Не можете вы так поступить, – сказал Симеон. – На то и договор в двух экземплярах, для вас и для меня. И с чего бы вам меня исключать? Поборники кардинала меня оправдают. Я лейтенанту стражи всю правду сказал…

– Из-за тебя одни беды! Ума у тебя на двоих, а у Делазана его вообще не было. Вот разом и избавимся от обоих, так оно спокойней… О чем я тут с тобой рассуждаю, когда за мной поддержка всего конклава магистров? Чтоб ноги твоей в больнице больше не было!

– Я тут под арестом сижу, чурбан старый! – вырвалось у Симеона. – Жду, когда за мной от кардинала приедут!

И встал, полный ярости. Этого хватило, чтобы Фокс отскочил к двери. Там он едва не столкнулся с весьма рослой темноволосой женщиной. На лбу шрам, на руках пурпурные перчатки… Она легко отодвинула Фокса в сторонку. Тот что-то пискнул, открыл рот для резкости… и закрыл, а вместо ругани отвесил неуклюжий поклон.

Симеон тоже поклонился. И самой даме, и ее пурпурной форме с золотым шарфом и эмблемой на алой шляпе. Наверняка это высокопоставленный офицер кардинала. И вид у нее грозный. Достаточно посмотреть, как поглаживают рукоять шпаги длинные пальцы, затянутые в алую кожаную перчатку и унизанные кольцами с камеями икон. Симеон нимало не усомнился: если что, длинный клинок будет выхвачен мгновенно – и тотчас воткнется в чье-нибудь сердце. Не говоря уже о паре пистолетов с серебряной насечкой, торчавших за поясом, и всех этих иконах…

– Это вы, капитан Рошфор, – снова кланяясь, сказал Фокс. – Я доктор-магистр Фокс, и я вас заверяю, что сей молодой человек отнюдь, отнюдь, отнюдь не является нашим студентом. Что бы он ни натворил, пусть отвечает сам за себя! Мы решительно ни при чем!

– Мне уже сообщили, – ответила Рошфор. – Однако это утверждение опровергается тем фактом, что он является студентом, магистр. Ее высокопреосвященство стремится выяснить правду, а не позабавиться вашими выдумками. Мы желаем, чтобы этот юноша проследовал с нами и изложил свою версию событий, а мы все проверим. И если мы убедимся, что он сказал правду, а я сильно подозреваю, что так оно и окажется… что тогда?

– Что? – воскликнул Фокс. – Вся эта чушь про зверолюда и больничных носильщиков с арбалетами… которых никто не нашел, только Делазан вот пропал… По-вашему, это правда?

– Скверно подтертые следы на полу… как там его… старого хранилища представляют собой смесь особой зольной крови чудовища и большой доли человеческой крови, вероятно исторгнутой из несомненно мертвого и, похоже, не сильно оплакиваемого Делазана, – сказала Рошфор. – Она приподняла руку в перчатке, рассматривая одно из иконных колец и более не глядя на Фокса. – Я-то думала, что в больнице, битком набитой докторами-магистрами, это непременно заметят…

Фокс издавал невнятные горловые руки, его губы дрожали.

Рошфор повернулась к Симеону:

– Идемте, доктор Симеон МакНил. Нам предстоит во всем разобраться, но, полагаю, не далее как завтра к утру вы счастливо вернетесь… ни малейшего ущерба не претерпев.

– Я в этом и не сомневался, – покривил душой Симеон.

Он одернул длинный балахон, вскинул подбородок и последовал за Рошфор вон из камеры. Фокс молча открывал и закрывал рот, не в состоянии высказать все, что ему наверняка хотелось.

У главного входа в больницу дожидалось несколько поборников, но на широкую улицу Королевы Рошфор не пошла. Вместо этого она повела Симеона вдоль больничной стены по дорожке, что спускалась к реке. Поборники последовали за ними.

– Мы разве не к кардиналу во дворец? – спросил Симеон. Дворец, кстати сказать, находился недалеко. Минут двадцать быстрым шагом, если улицы не слишком запружены.

– Нет, – сказала Рошфор. – Нам в Звездную Крепость.

– Ого, – пробормотал Симеон, и в животе вдруг возникла сосущая пустота.

– На самом деле все так, как я и сказала, – добавила Рошфор. – Твоя история выглядит вполне правдоподобной, если учесть все, что нам известно о Делазане и его игорных долгах. Убить его, используя зверолюда, – дело весьма необычное, хотя, прямо скажем, не то чтобы совсем небывалое. Обычно в ящик запихивают отверженца, заставляют какого-нибудь ангела воздействовать на него… это возможно, хотя и достаточно трудно… и далее надеются, что в сундуке окажется чудище, а не кучка золы. Дело непростое, дорогостоящее и получается далеко не с первой попытки… но временами благотворное. Слухи уже распространились по местам, где обычно проводил время Делазан… Уверена, множество давних долгов оказалось незамедлительно выплачено. Еще понять бы, какую роль сыграли Ночные Трудяги, переодевшиеся носильщиками… и зачем им понадобилось тебя спасать… Быть может, Делазана сговорились убить сразу двое кредиторов? Один по-простому, другой заумным способом… вот и спелись между собой?

Еще несколько минут они шли молча. Потом свернули с дорожки к больничной пристани – довольно расшатанному деревянному пирсу, выдававшемуся в воды Лейре. Возле него стояла на воде одна из баржей кардинала – длинное, тяжелое судно. По каждому борту сидели двенадцать гребцов в алой одежде. Двое поборников дожидались на пирсе, присматривая за движением судов по реке, и еще двое – на барже.

С ними там, как сразу понял Симеон, находилась заключенная. Рослая бледная женщина с некрасивыми пятнами солнечных ожогов по всему лицу. Одетая в бесформенную серую блузу отверженки и уже закованная по рукам и ногам в кандалы. Она тихо сидела на банке и даже головы не повернула, когда Симеон поднялся на борт. Женщина неудержимо притягивала внимание Симеона, особенно цепи, заставлявшие его остро осознавать свое собственное положение. Выглядела она лет на десять старше студента. Чем занималась прежде, в чем ее обвиняли? Оставалось только строить догадки…

– Сядь на другую банку, – распорядилась Рошфор. – Позади заключенной.

При этих словах женщина подняла голову, но не произнесла ни слова.

– Ты – не заключенный, – добавила Рошфор, обращаясь к Симеону. – Просто ценный свидетель. Мы лишь убедимся в истинности твоих показаний, воззвав к Ларквиниэлю либо Переастору. – Она перевела взгляд на узницу, и ее лицо изменилось. Шрам у глаза натянулся, губы скривились. – В отличие от этой отверженки, мягкому допросу не подлежащей… Тебя, Гризельда, ждет каленое железо!

Внезапная угроза, а пуще того упоминание пытки заставили Симеона содрогнуться. Его – но не отверженку: та лишь продолжала угрюмо смотреть на капитана. Рошфор нахмурилась и махнула команде:

– Отчаливаем!

Весла окунулись в воду. Баржа тяжеловесно отвалила от причала, поворачивая направо. Звездная Крепость располагалась выше по течению, вода в реке стояла низко в ожидании осенних дождей, но течение оставалось по-прежнему сильным. Двадцать четыре алые спины размеренно наклонялись и выпрямлялись, длинные весла взлетали в идеальном согласии…

Если бы они еще двигались не в Звездную Крепость, а куда-нибудь в более приятное место, а баржа не принадлежала кардиналу, Симеон получил бы массу удовольствия от послеполуденного плавания по реке. Ему было чуточку жарко в плотном докторском балахоне, но солнечный свет на лице все равно радовал. Все последние месяцы Симеон столько времени проводил в четырех больничных стенах, что успел позабыть, какая это благодать – чистый воздух, теплое солнышко…

Впереди лежал каменистый остров Трех Елей (собственно деревья давно были срублены), который соединялся с берегами посредством сразу двух мостов: Материнского и Дочернего. Шесть пролетов с северной стороны и три с южной. Баржа слегка приняла влево, целясь под самую широкую арку Материнского, наилучшим образом подходившую для крупного судна.

Симеон с интересом наблюдал за маневрами. Прежде он несколько раз попадал к реке, но лишь переправлялся с левого берега на правый, когда мост Королевы – ближайший к госпиталю – бывал слишком запружен и пол-ливра на лодочника уже не казались излишней тратой.

Материнский мост был выстроен из крупных блоков белого камня, его арки достигали по меньшей мере сорока футов в ширину и вздымались над нынешним уровнем Лейре футов на двадцать. При строительстве наверняка использовали помощь ангела, даже, возможно, не одного: точность, с которой были уложены громадные блоки, попросту поражала.

Посередине Материнского моста возвышалась статуя Ашалаэли. Архангел представала в знакомом облике классически одетой аристократки. Завернувшись в крылья, она держала на руках ребенка, символизировавшего народ Саранса.

С тех пор как здесь установили изваяние, миновал не один век, и дождь с ветром изрядно потрудились над ним. Симеон присмотрелся: ручки младенца стали подозрительно похожи на лапы, а лицо Ашалаэли превратилось в гладкий овал, утратив когда-то высеченные черты. Странно, что за статуей так плохо следили. Ее давно следовало заменить.

Пока Симеон размышлял, уместно ли будет спросить об этом Рошфор, или она может усмотреть в его словах нападки на святое, его взгляду предстала некая фигура в плаще с капюшоном, отделившаяся от густой толпы на мосту. Человек свесился через каменные резные перила, наводя на баржу длинный пистолет. Симеону показалось, будто незнакомец целил прямо в него!