Ангел в петле

1

– Дима! Дима!

Его голова лежала в чьей-то ладони. Он открыл глаза. Все плыло, раскачивалось. Затылок горел. Тело нестерпимо ныло, словно через него только что пропустили ток. Что до правой руки, ее, кажется, не было. Отхватило ровнехонько по запястью…

Перед ним выплывало лицо женщины, девушки. Напуганные глаза, дрожащие губы. Она готова была разреветься.

– Я жив? – тихо спросил он, и его тут же вырвало.

Потом он видел обступивших его людей, хорошо знакомых ему. Они все колыхались из стороны в сторону, к нему приближались их лица, вновь отступали. Но чаще всего возникало лицо девушки. Слышались голоса: «Скорую», нужно вызвать «скорую» или: «Ребята, ловите машину, любую».

– Марина, – сказал он, когда лицо девушки в очередной раз появилось перед ним, – не надо «скорую», я сам дойду.

Он даже попытался пошевелиться, но тут же, охнув, едва не потерял сознание от боли. Грудь горела. Как пить дать, были сломаны ребра.

– Лежи смирно, Димочка, все будет хорошо…

Потом все лица куда-то подевались, и перед ним выплыло только одно – широкое, рыжее, с перепуганными до смерти глазами. Эти глаза бестолково хлопали у самого его носа, щеки тряслись, губы шевелились.

– Ну что, доигрался? – спросил чей-то голос рядом. – Теперь тебе одна дорога – в тюрягу.

Савинов знал, чей это был голос – его приятеля, Толика Панченко.

– Да вы че, ребята, я ж не хотел. Я ж не думал. Он же сам упал…

– Это точно – сам. Щучкой нырнул! Кранты тебе, житель окрестностей!

– И с комсомолом можешь попрощаться. Гопник!

А это уже Мишка Ковалев. Серьезный парень!

– Ребята, давайте я его на руках в медпункт отнесу? – взмолился Рыжий. – Я знаю, куда. Давайте, а?

Слушая этот диалог вполуха, Савинов лежал и смотрел на летнее небо. Чистая бирюза. Где он? Что с ним случилось? Но зачем эти вопросы? Он хорошо знает – где он и что произошло. Он, Дмитрий Павлович, Дима Савинов, в трудовом лагере – в совхозе «Красный Октябрь», на картошке, а сейчас – на стройке нового здания управления. Десять минут назад из-за красавицы Марины, всеобщей любимицы, профкома класса и его подружки, они сцепились с Рыжим на площадке второго этажа. Дрались не на жизнь, а на смерть. Кулаки Рыжего были сильнее – кирпичи, да и только! У края площадки он, Дмитрий Савинов, поймал удар бровью, покачнулся и полетел вниз… Кажется, все.

Все?!!

Две реки, направленные в одно русло, вдруг столкнулись в нем, грозно, пенными валами. Это была великая борьба стихий, готовых разорвать друг друга, сломать, уничтожить. Шли минуты, и в голове и сердце Савинова звучало, билось одно-единственное – этот шквал. А потом обе стихии хлынули в одну сторону, выбрали одно направление, новое русло…

Над ним опять выплыло лицо Марины.

– Сейчас ребята машину поймают, мы тебя в больницу отвезем. Потерпи, милый…

И все-таки – не может этого быть!..

Он поймал руку девушки. Она была теплой, нежной. А главное – живой! А вот и ее колечко – золотое, как говорила Марина, обручальное, бабушкино. Девушка улыбалась, в глазах ее были слезы.

– Терпи, Димочка, терпи. – Платком она пыталась промокнуть кровь, заливавшую правый глаз. – Только не умирай…

Нет, он не умрет. Ни за какие коврижки!

Сейчас его перенесут на траву, в тень. Он будет лежать и смотреть в сторону дороги, по которой будут нервно бегать и ссориться два его однокурсника – Мишка Ковалев и Толик Панченко. Этот последний, известный остряк, пугал рыжего тюрьмой. И поделом ему. А потом на дороге покажется красный «запор». Мишка Ковалев едва не бросится ему под колеса. А когда его аккуратно сложат вдвое на заднем сиденье машины, Марина скажет: «В медпункт не поедем; в Красный Крест, эта больница ближе других, на въезде в город».

Все должно быть именно так.

Когда его перенесли в тень деревянного сарая, когда Миша и Толик уже успели рассориться в ожидании машины, когда из-за поворота показался алый «запорожец», Савинов засмеялся. Ему было больно: онемевшая рука ныла, грудь гудела и готова была разорваться, на лице запеклась кровь, а он все хохотал – взахлеб, яростно, до слез.

Несколько ребят и Марина смотрели на него с жалостью, почти со скорбью. Наверное, они решили, что он повредился в уме…

2

В больнице Красный Крест он пролежал две недели. Мать приносила ему бульоны, яблоки. А он все смотрел на ее лицо так, точно видел его впервые. Изучал черточки у глаз и губ, пробивавшуюся седину. И ему становилось страшно. Он будет свидетелем ее недолгого угасания. Он уже сейчас знает, как все обернется. Знает день, когда ее не станет, час, даже минуты. Это случится в полдень. Она будет дома одна. Потом врачи скажут: сердце. Смерть наступила мгновенно. Интересно, можно ли изменить дату смерти? Перенести ее? Изменить жизнь – можно, иначе бы его не было здесь. Но отсрочить смерть дорогого тебе человека?

Нужно будет попробовать…

А мать говорила ему о чем-то, рассказывала, и он, не отрываясь, продолжал смотреть на нее и молчать.

Лицо у матери было несчастное. Было от чего. Ее Димочка, об этом уже говорили многие, «повредился в уме». Мать беспокоилась о главном: как бы на учебе не отразилось. Потом она уходила и приходила Марина, его многочисленные друзья и подруги. Иногда, останавливая взгляд на их лицах, он не мог скрыть улыбки. А как же иначе? Людочка Ганина, хорошенькая тоненькая брюнеточка, щебетавшая у постели больного, еще через год выйдет замуж за его приятеля Мишу Ковалева. Он, сидевший тут же – на стуле, сейчас читает кроссворд и добивается от других неукоснительного участия. Савинов даже знал, как это у них случится в первый раз. Они всем курсом поедут в лес. Мишка заведет Людочку в чащу. Вначале она станет сопротивляться, а потом покажет Мишке такой класс, что тому это запомнится надолго. Они поженятся почти сразу же. Потом Людочка забеременеет. Аборт, сделанный коновалом, окажется роковым.

– Дима, – Людмила отрывается от беседы, – а если в следующий раз я испеку тебе шарлотку?

– Век буду благодарен.

– Все, договорились. Послезавтра я тебя удивлю. Честное слово! Ах ты, миленький наш, бедненький…

Никакой шарлотки она не испечет. Ни послезавтра, ни потом. Года через три она бросит Мишку Ковалева, куда-то денется. А потом все удивятся, когда она вернется женой Сенечки Пашина, тоже их однокурсника, очкастого тюфяка. Профессорского внука и сына второго секретаря горисполкома. Сенечка встретит ее на юге, в Гаграх, где будет сопровождать свою матушку. Их судьба решится мгновенно. Подумать только, сколько у нее будет романов! Но у Сенечки слишком толстые линзы. Однажды, кажется, в девяносто первом он, Савинов, будет стоять у светофора. Остановится джип. Оттуда ему махнет женская ручка в кожаной перчатке: «Дима, Савинов!». Людочка усадит его к себе, подвезет домой. Он пригласит ее на кофе, в бедную квартирку. Тогда в плане женщин у него было межсезонье. Потом, после первой рюмки дешевого коньяка, она окажется в его постели. «С Мишкой я бы загнулась, – поделится с ним бывшая однокурсница. – Подурнела бы в два счета. Считать копейки – не по мне. Да потом аборта того никогда ему не прощу. Не отговорил он меня, а мог! Только бы слово сказал! На всю жизнь бездетной осталась. Вот и пришлось убедить себя, что не люблю детей. Я, как только Сеньку в Гаграх увидела, где он клячу свою сопровождал, сразу поняла: это судьба. И руки этой судьбе я сейчас выкручу. – Она усмехнется. – Как только дотронулась до Сенечки моего, так он и потек, как масло на сковородке. В первый же вечер сознался, что был влюблен в меня с первого курса. Вот так. А я, дура, и не знала. Думала, он в твою Маринку втюренный».

Сеня сидит на краешке стула, искоса поглядывая на хорошенькую живую Людочку. Он смотрит на ее ноги (Людочка – модница, любительница мини-юбок) и глотает слюни.

С Ганиной, этой роскошной стервочкой, он, Дмитрий Савинов, будет встречаться недолго. Первым уйдет в сторону. И может быть, все из-за той фразы, брошенной ему в первый день, в постели: «Жаль, не ты на месте моего Сеньки. Мы все, Димочка, от тебя большего ждали. Прости за откровенность».

Одним словом, лежа на своей больничной кровати, в окружении друзей и подруг, Савинов улыбался. Многозначительно. Точно ведал тайнами мироздания. Впрочем, так оно отчасти и было. Но его друзей эти улыбки смущали – всех заботило его роковое приземление на злополучный бетон.

А по ночам, забинтованный и загипсованный, слушая храп соседей, он смотрел в окно. Ему казалось, что еще минута, и он увидит там, за тысячью темных пологов, Принца. Получит тайный сигнал от него, подтверждение, что жизнь, в которой он оказался по собственному желанию и по его, Принца, власти, не обман.

3

Он знал, в какой день и час в палату войдет хирург и обрадует его сообщением о выписке. В воскресенье, в полдень. Так и случилось.

«Дни – это алмазы, которые вы не вправе терять напрасно», – прошептал ему на ухо знакомый голос, когда он, открыв больничную дверь, шагнул из-под козырька в летнее пекло.

В такси, на заднем сиденье, он смотрел в окно. Но едва ли видел город – его улицы и дома. Лица людей сменялись в его памяти. Хорошо знакомых и других, с кем ему только еще предстояло встретиться. Приветливое лицо Марины, его первой жены, с которой они не уживутся; волнующее – Лизы. У них с Мариной был ребенок, но жена забрала его еще крохой, и он никогда больше не видел мальчишку. Нет, с наседкой-Мариной ему было не по пути. Зато ей будет по пути с морским капитаном. И его ребенку тоже. Красотка Лиза, девочка из семьи дипломатов, станет пить, затем принимать наркотики. Такой, как она, – полной противоположности Марины, – и замуж выходить не стоило. Ветерком по жизни пролететь, и все. Ее ждет страшная смерть – под колесами автомобиля… А еще грезился ему худощавый юноша не от мира сего – он смотрел на него через неясный туман будущих лет. Он стоял на фоне полотна – поля, усыпанного золотыми подсолнухами. И белый ангел завис над его головой. Отталкивало глупое лицо женщины – матери юноши, с подобострастной, лживой улыбкой, от которой подсолнухи грозились враз завянуть, погибнуть. А прекрасный ангел – потерять равновесие и разбиться вдребезги. Но все эти видения были зыбки в сравнении с одним.

Главным.

Прекрасное женское лицо выходило на передний план. Такое знакомое, близкое, родное…

Такси подъезжало к дому, но лицо Риты, юное, каким он увидит ее в первый раз, не отпускало его. Темные волосы, чуть рыжеватые, готовые загореться на солнце, падавшем в окно кафе «Ласточка». Ее профиль. Книга «Элюара» под смуглой от загара рукой. Рита становится ближе, медленно поднимает голову, ее карие ясные глаза светятся…

К удивлению педагогов, сокурсников и матери, он не только не стал хуже учиться, но перегнал по успеваемости всех своих приятелей. Теперь на него смотрели с еще большим удивлением. Это ведь настоящее чудо – звездануться головой о камень, а потом стать отличником… Вот они, две гигантские волны, обрушившиеся друг на друга и выбравшие одно русло! Савинов летел в этом бурлящем потоке вперед, едва успевая хватать ртом воздух.

Это было блаженством…

Пришло время и, пожав широкую руку ректора, он спустился в актовый зал. Савинов держал новенький диплом, только что испеченный, еще горячий. Главное, думал он, направляясь к своему месту, где рядом поджидала Марина, его жизнь не должна быть хаотичной, как прежде. Он не вправе жить так, как прожил ее когда-то. Если он должен был опередить того или иного человека, он опередит его! Все должно происходить с максимальной для него пользой. Он сел рядом с любимой девушкой, она сжала его пальцы…

Днем позже Марина сидела на кровати, обхватив ноги, поджав к подбородку колени. Летом мать Савинова жила на даче – они этим пользовались. Мать, конечно, все знала. И если выдавалась возможность – уезжала, оставляла их одних. Марина ей нравилась. Умная девушка, положительная. Заботливая, влюблена в ее сына. Хорошая пара.

– Ты стал таким осторожным, – сказала Марина.

– О чем ты?

– О предохранении. Я давно заметила. Боишься, что забеременею?

Он давно ждал этого разговора, был готов к нему. Главное – сделать вид, будто ничего не случилось. Все хорошо. Просто отлично. Небо – голубое, трава – зеленая. А если и есть нерешенные вопросы, так надо их решить. Счастье никому не дается в руки просто так. Савинов потянулся к девушке, чмокнул ее в обнаженное плечо.

– Просто об этом рано еще думать. Мы только вчера были студентами.

– А я бы хотела от тебя ребенка. Мальчика. – Она грустно улыбнулась. – И девочку.

– Это уже двое получается, – вяло пошутил он.

– Очень бы хотела…

Савинов понятливо вздохнул:

– Я бы тоже хотел, но… не сейчас. Позже. Надо встать на ноги. Окрепнуть. Чего плодить нищету? Разве я не прав?

– Может быть, и прав. А еще я думала, ты мне предложение сделаешь. И распределимся мы в одно место. – У Марины глаза были на мокром месте. – А не так, как вышло…

Вздохнув, Савинов вновь потянулся к ней, обхватил ее колено, повернул Марину к себе.

– Недолгая разлука только укрепит нашу… наше чувство.

– Недолгая?!

– Будем приезжать друг к другу на выходные. Не о чем беспокоиться. Мы же в одной области будем жить.

По щекам Марины уже текли слезы, губы дрожали.

– Ну, ну, – он привлек ее к себе, стал целовать в глаза, губы. Сам не заметил, как минутой спустя жадно цеплял ртом полную грудь девушки. – Перестань, милая, перестань. Все будет отлично, я тебе обещаю…

«Так стоит ли связывать себя со всеми этими женщинами? – думал он, пока Марина, накинув халат его матери, готовила им нехитрый ужин. – Нужна ему эта правильная девушка, брак с которой очень скоро обернется настоящим болотом, трясиной? Зачем ей портить жизнь, отравлять своим бесчувствием, когда уже сейчас Марину где-то на белом свете ждет бравый морской капитан?».

4

В областном городишке, куда Савинову выпало распределение, его полюбили. Коллеги – за обходительность. Директор – за солидный диплом. Ученики – за то, что их Дмитрий Павлович оказался абсолютно лоялен к ним. Даже к самым отпетым прогульщикам и шалопаям. На вопрос, какой их любимый предмет, все отстающие так и отвечали: «История!».

Иногда в комнатке семейного общежития Савинов думал: имел ли он право лишать Марину ребенка? Их сына. Вспоминал ее беременной, неуклюжей, боявшейся всего, прижимавшейся к нему по ночам, точно в нем одном было спасение – и для нее, и для крохи. Марина то и дело говорила: «Я даже мечтать не могла, что нам выпадет такое счастье». Притягивала его голову к животу, затаив дыхание, шептала: «Только послушай, как он там бьется. Живчик – весь в тебя». Да, все это было. Но было в другой жизни. Поэтому он не знал, что ответить. Обвинять себя или простить раз и навсегда.

И больше никогда не вспоминать?..

Чаще он думал об Илье Инокове. Он видел его – мальчишку, школьника. Иноков чурается одноклассников, но наверняка уже упрямо размалевывает альбомы дешевой акварелью, потому что на дорогую, ленинградскую, у его матери нет денег. Но Илье хватает пока и этих красок. Мутных, сероватых. Да и не знала она – то ли наладчица, то ли фасовщица – о такой акварели. Хорошая краска – большой дефицит по этим временам! Только для посвященных.

Савинов закрывал глаза – так было удобнее грезить о будущем – и, затягиваясь папиросой, видел, как в безымянном дворике, куда однажды он еще придет, мальчишки лупят по мячу, разбивают колени, зовут своего сверстника: «Илюха, давай к нам!». А Илюхе и дела до них нет. Он сидит на кухне и выводит удивительные каракули. Светлые, похожие на вертикальные облака силуэты; темные, грозные зигзаги. Через десять лет из этой игры светотени выплывут его ангелы, которые удивят весь мир.

Савинов курил и мечтал о будущем. Время работает на него, и только на него. Ему остается ждать.

5

Спустя год по окончании института он вернулся в свой город. Вернулся и не узнал его. Может быть, потому что здесь ему вскоре предстояло вести настоящий бой – не на жизнь, а на смерть?

А время было интересное. Еще немного, и последние генеральные секретари коммунистической партии, эти великолепные старцы, станут дохнуть, как мухи, один за другим. И страна будет следить, строить догадки: а что же дальше? И кого в очередной раз ей на диво вынесет грозной волной, именуемой «заседанием Политбюро»?

В первых числах июля он решил увидеть человека, с которым ему придется сражаться в первую очередь.

Федор Иванович Игнатьев.

Савинов знал все этапы пути будущего мецената. Последние два слова, произнося про себя, он непременно закавычивал. И не мог поступить по-другому. Он делал это с тайным удовольствием. И пренебрежением. Как-никак, а в его руке был волшебный меч – провидение. Время играло на него, помогало ему. Где-то, за тысячей темных пологов, Принц указывал ему дорогу.

Он крайне удивился, когда в заместителе начальника отдела кадров городского строительного треста № 4, тридцатипятилетнем худощавом мужчине в скромном костюме отечественного пошива, с роговыми очками на носу, узнал дородного и респектабельного Федора Игнатьева, хозяина двух европейских художественных галерей.

– Что вам, молодой человек? – спросил хозяин кабинета.

– Можно к вам устроиться на работу?

– А что вы умеете делать? Какой у вас диплом? Стаж работы?

– Год преподавания истории в старших классах.

Игнатьев поправил очки.

– Но здесь не школа, молодой человек…

– Потому и пришел.

– А что, с историей нелады? Или натворили чего?

– Я абсолютно чист. Просто хочется поближе к жизни, знаете, к трудовым людям. Поработать на славу… Возьмите прорабом.

От такой наглости просителя Игнатьева едва не перевернуло.

– Вы смеетесь?

– Ничуть. Я в трудовом лагере был лучшим строителем из всего нашего курса. Даже пострадал на стройке, – он очень серьезно провел пальцем по брови, – шрам от трудовых будней на всю жизнь остался!

– Шрам ваш, это, конечно, хорошо. И диплом ваш – тоже хорошо. Но пока я вам могу предложить только работу, так сказать, с кирпичами. Или с раствором. Или с тем и другим одновременно. По второму разряду. Не бог весть как много, но на первых порах хватит. Есть у нас парочка свободных мест… Ну как?

Про себя Савинов просто умирал от смеха. Значит, кирпичи бросать предлагает ему Федор Иванович? Эка он загнул, господин «меценат»! Невежливо…

– И все-таки – лучше бы прорабом.

Игнатьев пристально посмотрел на него, затем, уже уходя в документы, сухо произнес:

– Всего наилучшего, молодой человек.

6

Нет, он не пойдет в журналистику, зачем она ему? Кому и что дала журналистика в провинциальном городе? Средства на квартплату и на пропой.

Тем более, были другие перспективы…

В конце августа зайдет к нему школьный приятель – Петька Тимошин. Предложит подзаработать. Не кирпичи таскать, не статейки пописывать и не преподавать. «Фарца, – объяснит Петька. – Прокатился туда-сюда, первый раз на плацкарте, второй – в купейном, третий – в СВ. У меня вакантное место появилось. Не думай, формат надежный. Для собственного кармана. Пару вечеров в ресторане, хорошие девочки, – и за уши не оттянешь! Разочек-другой вместе скатаем, а потом сам. Мне процент. Я себе на этом деле кооперативную квартирку смастерил».

«Начальный капитал нужен, еще как нужен!» – размышлял Савинов. – Через пару-тройку лет деньги станут залогом успеха его предприятия. Свобода-то не за горами. Вся Россия – одно Гуляй-поле. Тогда, в первой жизни, его покоробило от такого предложения. Обиделся даже. Ненавидел он торгашей! Да и страшновато было, если честно. Барахлишко, левые деньги. А где и доллары – страх-то какой! Все это казалось чем-то полукриминальным, недостойным. Пугало. Жить все время точно в тени. В другом мире, не иначе. Вот наивные были люди! Даже те, что уже не в первый раз мотались по городам за своим интересом. Тряслись над десятком джинсов и нейлоновыми колготками. Не за горами время, когда политики государство свое будут распродавать, как дачные участки.

– А ведь думал – не согласишься, – довольный, уже на пороге усмехнулся Петька Тимошин. – Наудачу зашел!

Матери объяснил: работа по коммерческой части, с командировками. Все лучше, чем балбесам преподавать. Им история век не сдалась.

– Кому не сдалась, а кому сдалась, – вздохнув, ответила мать. – Молодежь-то разная, Дима.

– Лет через двадцать треть этой молодежи с бутылкой засыпать будет, – неожиданно прорвало его. – Еще одна треть – с иглы не слазить. А третьей части, последней, кто бабки будет заколачивать, история и подавно не пригодится. Они будут свою историю сочинять, – он усмехнулся, – и еще какую историю!

– С какой такой «иглы»? Что за «бабки»? – Мать сокрушенно покачала головой. – Это все тот случай тебя испортил. Несчастье то, когда ты оземь шлепнулся. С Мариной расстался. Точно все в тебе перевернулось…

Но он только усмехнулся: думайте, как хотите! Не вылепить им больше из него неудачника. В этот раз все должно сложиться так, как он задумал! За его спиной стоял Принц, и была в этом особая и незыблемая гарантия. Проскочит он в эту лазейку, пусть мышиную, никого вперед не пропустит!

– А время-то, Петька, будет интересное, – говорил Савинов своему компаньону. – Такое нарочно не придумаешь. Злое будет время…

– Куда еще злее-то? От коммунистов и так спасенья нету. Только и думают, как за задницу прихватить. Империя зла, блин!

Оба, осоловевшие от «Столичной», под перестук колес возвращались домой в СВ.

– На куриных лапках держится твоя империя, – беззаботно усмехнулся Савинов. – Это я тебе говорю по секрету, как коммерсант коммерсанту. Как коллега. Тыква это гнилая, а не империя зла. Через пятнадцать лет станем мы сырьевым рынком, страной третьего мира. Производить ничего не будем. Только торговать. Представляешь? – все торгуют! Как мы с тобой. Ха! Вся страна. Только не своим, а китайским и турецким. – Закусывая шпротами, Савинов рассмеялся. – И полное падение нравов. Вот сейчас ты продал кассету с «Греческой смоковницей», где тетку с голыми сиськами показывают, всего-то, – доблестная милиция тебя цап – и на долгие годы. А завтра на улицах порнуху будут продавать. Завтра – это уже лет через десять. Эх, обидно им будет, любителям «Смоковницы», этого гимна безгрешности, за решеткой-то, на все это глядючи.

– Ладно заливать-то, – отмахнулся Тимошин, – сказал тоже: порнуху на улицах.

– А что ты думаешь? Да это так, цветочки. Берешь, например, газету, на последней полосе – номера массажных салонов.

– Каких? – нахмурился Петька.

– Массажных, – повторил Савинов. – Бордели, Петр, бордели. Набираешь номер – тебе проституток подгоняют. Все законно. Хочешь – брюнетку доставят, хочешь – блондинку. Можно – маленькую, а можно – секс-бомбу. Желание клиента – закон.

– Чего мелешь? А закон? – Тимошин оглянулся на двери купе. – Ладно, фантаст, брось гнать. Номера в газете! О таком борделе если милиция узнает…

– Да какая к черту милиция! Она с владельцев этих борделей откат будет получать. Как зарплату. Крышевать их будет. Понял? Все легально!

Савинов говорил – водка развязала язык. Не сдержался. «Скоро все изменится, Петька, – говорил он. – На самом деле! Все перевернется с ног на голову. Белое черным станет. И наоборот. Большие люди большие куски отхватят. А то, что от страны останется, на откуп отдадут – хапугам помельче, бандюкам и прочей сволочи…»

Савинов, опрокидывая рюмку за рюмкой, говорил, а Петька хмурился. Даже пить перестал. Начал бледнеть, несмотря на выпитое. Но друг его был на подъеме, жестикулировал. Точно душа из него так и рвалась наружу.

– Куда же тебя несет-то, Дима?..

– По ветру меня несет, по ветру, Петя.

– Ты что ж, диссидент? Не пойму я…

– А хотя бы и так. Пей, дружище, пей.

Они выпили. Тимошин – неуверенно. С опаской. Он глаз не сводил с приятеля.

– Надеюсь, что ты не стукач, – сказал Петька. – А то ваш брат после исторического так в КГБ и норовит…

– Славная конторка. Только тоже гнилая насквозь окажется, как и все остальное. Никакого им дела не будет до государственной безопасности. Дело это для всех последним станет.

– И как тебя за такие мысли из комсомола-то не поперли?

– Пусть попрут, Петя. Пусть. И в партию пусть не примут. Это не беда… – Он нервно рассмеялся. – Шмотки! Тьфу! Скоро первые лица нашего государства будут фарцовать целыми эшелонами танков и баржами с медью. На экспорт. А барыши – в свой собственный карман.

Петька пьяненько отмахнулся:

– Слушай, ты напился совсем. Что несешь-то?

– Знаю, потому и несу, – вяло огрызнулся Савинов.

– Да ну тебя. Знаешь! Чего ты можешь знать? Антиутопия какая-то. Наш формат – держи язык за зубами и пей коньяк. Или «Столичную», – кивнул он на бутылку. – А ты – первые лица государства! Бред какой-то. Не знал я, что ты пьяный – такой. Лишнего тебе употреблять не надо. Загремишь еще с тобой, Дима, по пьяной лавочке. Честное слово…

– Смешно это все, право, – качал головой о своем Савинов. – Ой, как смешно…

– Все, спать буду. Ничего не слышал, ничего не видел. – Петька Тимошин вытянулся на своей лежанке, закрыл глаза. – Бай-бай, Дмитрий Палыч. «Спя-ят уста-алые игру-ушки, – тоненько завыл он, – книжки спя-ят…»

7

И вот уже время заиграло на своей дудочке губительную для власть придержащих мелодию. Выстроившись в ряд, некогда мощные старцы готовы были один за другим ступить в темные воды забвения. Вначале Савинов с интересом наблюдал, как хоронили отца застоя и великого женолюбца «дядю Леню», как уронили его гроб, к ужасу всей страны, как рыдали родственники, готовясь к худшей доле; как в том же направлении, на пушечном лафете, повезли борца за трудовую дисциплину – гэбэшника Андропова. «Гляди-ка, а вот этот – боровичок», – сказала, довязывая носок, мать о следующем генсеке. Савинов не стал ее разубеждать – все увидит сама.

Главное – его жизнь только начиналась…

Он возвращался с товаром из Москвы. Дмитрий Савинов принарядился – коттоновая рубашка, джинсы в обтяжку. Не какие-нибудь «Левис»! Держась за поручни, Савинов смотрел в окно – на убегающие назад леса. Сейчас, ночью, спальный вагон выглядел тишайшим местом. Разве что перестук колес нарушал тишину. Этакий мирно похрапывающий корабль, летящий через безмолвный космос.

Савинов оглянулся на шум открывающейся двери в начале вагона. Проводница. Он махнул ей рукой. Затворив дверь, девушка направилась в его сторону. Ее настроение выдавала походка – она была немного томной, легкой.

– Не спится? – подходя, тихо спросила она.

– Обижаете, Катюша. Я вас жду. Как мы договорились. Армянский коньяк на столе. И закуска тоже. Все готово. – Он улыбнулся. – Надеюсь, вы не передумали компанию мне составить?

Девушка поймала его взгляд:

– Нет.

Он открыл дверь купе.

– Тогда – прошу.

Оглядев убранный яствами столик, Катюша села на пустующую полку.

– Хорошо, когда едешь один, – сворачивая пробку, сладко пропел Савинов. – Можно пригласить гостей, – он уже наливал коньяк в походные стопки. – Посидеть, поговорить по душам.

– И часто вы так по душам говорите?

Круглые колени проводницы приковали внимание Савинова.

– Как правило, мне попадается ответственный работник, который беспощадно храпит после законного пол-литра того же армянского коньяка. Так что сегодняшняя ночь – исключение. – Он поднял свою стопку. – За знакомство? И волнующие последствия? – в последней фразе читался вежливый вопрос, заданный галантным кавалером.

Опуская глаза, девушка снисходительно покачала головой:

– Вы своего не упустите, это точно.

– Может быть, на ты?

– Ты своего не упустишь, – поднимая голову, девушка открыто взглянула на спутника. – Но вы мне нравитесь, Дима. Ты мне нравишься…

«Своего не упустишь…». «Барыши со шмоток – это, конечно, хорошо, – думал он, глядя в глаза девушки. – Но неужели нет вариантов получше? Ведь они должны быть! Где-то совсем рядом. Сейчас все по земле ходят, кажется, пустой, но под ногами-то – россыпи: золото-брильянты. И почти никто об этом не знает. Но только не он. Возьми лопату, копни! У кого власти побольше, через несколько лет на экскаваторах будут ездить, разгребать, обогащаться. Шмотки – нет, это ерунда на постном масле. Насмешка. Глупость. Надо найти лопату получше, приготовиться…»

– О чем ты думаешь? – спросила Катя.

– О вас. – Он улыбнулся. – Прости, о тебе.

Дома, поставив чемоданы и сумки на пол, Савинов сел на табурет в прихожей и оказался перед зеркалом. Мать, бесконечно обрадованная его приездом, гремела посудой на кухне. Она всегда переживала за него, пока он странствовал.

– Тебе супа полную тарелку? – спросила она оттуда. – А, Дима? – Мать вышла в переднике, с половником наперевес. – Чего не раздеваешься?.. Устал?

– Немного, – не сразу ответил он, разглядывая розовый шрам над правой бровью.

– Супа, спрашиваю, полную тарелку?

– Половинку.

– Почему?

– Обедал в ресторане. В вагон-ресторане.

– Опять впустую тратил деньги?

– Тратил.

Мать вздохнула:

– Ну что мне с тобой делать?

– Ничего.

– А котлеты – две?

– Две, – вздохнул он.

Этот шрам – точно печать. Да вот только чья? И к чему обязывает?..

– Ладно, раздевайся, мой руки, – уходя на кухню, настоятельно проговорила она.

Но он, продолжая смотреть в зеркало, едва расслышал мать. В нем, Диме Савинове по прозвищу Спортсмен, ворочался другой человек. Ему давно было неуютно в юношеской утробе. Он советовал и учил. Настаивал. Если что, мог садануть по печени, защемить артерию, вцепиться в желудок. Он был неудачником и теперь не хотел все повторить. Потому что ему обещали. Он верил этому обещанию. Требовал верить в другого себя. И ему это удавалось…

Мать негромко запела на кухне. А он, привалившись к стене, смотрел на себя и не мог оторвать от изображения глаз…

Так как же диссидентство и бессребреничество? Нет, ему это не сдалось! Теперь не сдалось. На рубеже веков и тысячелетий как все это будет выглядеть глупо и ничтожно! Когда фигуры будут расставлены по местам. Когда бывшие коммунисты, из мудрых, и новые демократы на ниве развивающегося капитализма найдут общий язык. Пока такие, как он, будут радоваться новоиспеченному строю, захлебываться свободой, драть глотку, что-то отстаивать, сложившие партбилеты чиновники усядутся на самые денежные места в стране. Завладеют нефтью и газом, банками. И что прикажете делать ему: знать обо всем, быть в курсе самых неправдоподобных курьезов и оставаться в стороне? Еще раз покричать, повопить, порадоваться за новое светлое будущее, – сделать свое солдатское дело, – а потом услышать пренебрежительное: «Отвали!» Так?!

«Нет, – точно оживая, стряхивая пелену с глаз, он отрицательно покачал головой. – Так дело не пойдет…» Все будет по-другому. И больше его не купить болтовней. Но откуда эта уверенность в нем, с каждым часом, минутой становящаяся все сильнее? Он чувствовал поддержку, чей-то локоть, плечо.

Того, кто смотрел на него из зеркала?.. Или кто, невидимый, стоял за его спиной?

– Дима, я наливаю суп! – призывно крикнула из кухни мать.

– Я слышу.

Савинов встал, снял плащ. Повесил на крючок кепи. Потянулся, расправил плечи.

– Я с собой коньяку прихватил! – громко сказал он. Усмехнулся своему отражению, подмигнул. – Бахнем по рюмочке, ма?

8

Сидя за столом ресторана, в удушливом табачном дыму, Савинов улыбался беспардонной напористости Петьки Тимошина.

– И как вас зовут, девочки?

За их столом, напротив, скромно приютились две девушки – блондинка и брюнетка.

– Людмилы, – ответила брюнетка за обеих.

– Что, обе – Людмилы? – удивился Тимошин.

– Обе, – ответила блондинка.

– И не шутите?

– Нет, – засмеялись в ответ девушки.

– Ты слышишь, Дмитрий? Они обе – Людмилы. Фантастика! И какой формат! Симпатишные, веселые. Что будете пить, Людмилы?

– Коктейль, – ответила брюнетка.

– И какой же?

– «Кровавую Мери».

– Обеим?

– Да, – ответили разом девушки.

И встретившись взглядами, вновь прыснули.

– Будет вам Мери. – Он уже возбужденно махал рукой. – Официант, две самых кровавых Мери!

Но Савинов не замечал – ни хорошеньких Людмил, ни своего приятеля. Он смотрел на столик в другом конце ресторана. Там сдержанно пировали трое молодых мужчин. Знакомая униформа – те самые серенькие костюмчики, галстучки. Правильные стрижки. Лицо одного из них, мордатого, с пухлой талией, было очень знакомо Савинову.

– Ты кого там увидел, призрака?

– Почти…

– Знаешь, – сбавляя голос, тихонько зашипел Тимошин, – я тебя бояться стал, когда ты вот такой.

– Какой?

– Когда призраков видишь, – он обернулся к девушкам, подмигнул им. И вновь потянулся к приятелю. – Пей поменьше. На тебя не только водка плохо действует, но и коньяк тоже. Запомни это. Даже вино сухое. Ты мне тогда что в поезде нес, помнишь? Перед сном. Когда я уши заткнул, чтобы тебя не слышать. А ведь слышал! Цитирую: «И страна, как подстреленная сука, будет подыхать на глазах у всего мира. Быстро будет подыхать, точно отрапортовала: пятилетку за год! Качественно будет подыхать, на совесть…»

– Я это говорил?

– А то нет!

Официантка принесла две «Кровавых Мери». Тимошин вновь обратился к девушкам.

– Самые кровавые, как и было обещано. Наслаждайтесь, Людочки-Людмилочки… Так вот я еще раз говорю тебе, Дима…

– Это же Кузин, – слушая его вполуха, сказал Савинов. – Женя Кузин.

– Какой еще Кузин? – нахмурился Тимошин.

– Евгений Платонович. Он на несколько классов старше нас учился. Подрабатывал еще пионервожатым…

– Был такой, припоминаю. Мерзкий типчик…

– Мерзкий-то мерзкий, да он меня как-то к себе звал…

– Куда к себе?

– На работу. Это курсе на четвертом универа было…

«Дмитрий, ты же умный мужик, – вспомнил Савинов встречу на улице. – Преподавать историю, конечно, благородно. Но, ты меня извини, это дело, как бы лучше выразиться-то? – для дураков. Заканчивай свое высшее, получай диплом и давай к нам, в комсомол. Ты по всем показателям подходишь. Говорить умеешь, спортсмен. Нам такие нужны». Он слушал его, кивал. А когда они расстались, шагов через десять процедил: «Кретин».

– Да куда он тебя звал, этот Платонович? Помощником пионервожатого?

– Что-то вроде того. Кажется, тогда он был вторым секретарем Ленинского райкома комсомола. Сейчас, может быть, уже первый.

– Так он тебя работать в комсомол звал?!

– Ага.

– Фу, гадость какая…

– Нет, ты не понимаешь, – Савинов уже хотел было сказать, что это сейчас Кузин – второй или первый секретарь райкома, а через пять лет он будет первым секретарем областной комсомольской организации, а чуть позже…

Отмахнувшись от него, Тимошин уже развлекал девушек болтовней. А перед глазами Савинова с экрана телевизора выступал первый секретарь ВЛКСМ области.

Он говорил: «Наша организация, не раздумывая, приняла все жизнеутверждающие идеи перестройки. И на вопрос, какой быть стране дальше, каждый член нашей организации с чистым сердцем ответит: “Новой, демократической, человечной!”». А еще несколькими годами позже на экране телевизора Евгений Платонович Кузин появится в роли нового персонажа. «Как генеральный директор “Нового социального банка”, – будет вальяжно говорить он, холеный, в двубортном костюме, пополневший, – я могу смело сказать нашим вкладчикам: вам не о чем беспокоиться, дамы и господа, мы денно и нощно стоим на страже ваших вкладов!». Приблизительно так. Кузинский банк в городе так и прозовут – «комсомольским», потому что осядет там большая часть денег областного ВЛКСМ, а все посты займут секретари, инструкторы и прочая челядь доживающей последние годы власти. Что Петька Тимошин? Расскажи об этом сейчас Кузину – в лицо рассмеется.

– А почему ваш друг такой молчаливый? – спросила брюнетка.

– Это он только сегодня такой задумчивый, – объяснил Петька. – Может, заболел?

– Эврика, – тихо проговорил Савинов и залпом выпил только что милостиво налитую Тимошиным рюмку коньяка. – Эврика! Я – гений, Петр… Гений.

– Заболел, если не хуже, – пристально поглядев на него, затем на девушек, проговорил Петька. – Вы лучше, девочки, подумайте, куда мы сегодня поедем? После ресторана.

Людмилы переглянулись.

– А у вас есть хата? – спросила брюнетка.

– У нас-то есть, – сказал Тимошин. – Правда, однокомнатная. Но кровати – две. В смысле, кровать и диван. Вы его не бойтесь, – Тимошин кивнул на Савинова, – он не кусается.

– Хотелось бы верить, – покачала головой брюнетка.

Но Савинов уже потеплел, повеселел, подмигнул приятелю:

– Точно, не кусаюсь, – и перевел внимание на девушек, – разве что чуть-чуть. За хвостик.

9

– Вот и молодец, – несколькими днями позже, вставая из-за просторного полированного стола, проговорил упитанный комсомольский вожак Евгений Платонович Кузин. – Я знал, Дмитрий, что голова у тебя работает правильно… Тут такое дело: ничего сверхъестественного я пока предложить не смогу. Уж извиняй. Но одна должность у меня есть. Хлопотная, правда. Будешь инструктором по дальним районам. У меня было еще пару человек на это местечко, но я выбираю тебя. Считай, что успел. Полгодика покантуешься, покажешь себя, а потом поглядим… Идет?

Савинов тоже поднялся:

– О лучшем я не мог и мечтать, Евгений Платонович.

– Э нет, так не пойдет. Просто Женя. Мы теперь – одна команда.

«Комсомол так комсомол, – дома сказала ему мать. – Все лучше, чем твое бродяжничество».

А вот Петьку Тимошина так и перевернуло!

– Да ты рехнулся?! – завопил он в летнем кафе.

Все оглянулись как один. Точно бомба взорвалась! А потом, выпив коньяку, рассмеялся:

– Ты всегда умнее меня был. И хитрее. Только прикидывался: учитель, мол. Вот и сейчас свою игру придумал. Скажешь, нет? Корочками решил обзавестись, легализоваться. Что я, не знаю, как комсюки по заграницам шастают и шмотки оттуда возят? А я-то простак – призраки Савинова! Хитрец ты, Дима, ой, хитрец! А мне про подстреленную собаку лепил. Про «Греческую смоковницу». Про массажные салоны. Зачем? – Тимошин пожал плечами. – Даже обидно…

И пока Савинов, улыбаясь, подбирал слова, добавил:

– Знаешь, Дима… Мне-то ведь не стыдно в глаза людям смотреть. Хошь – покупай джинсы, хошь – проходи мимо. Я – продавец. Никакого лукавства. Головы не засоряю людям. А с тобой теперь все иначе будет…

– Что значит, иначе? – спросил Савинов.

Петька, не скрывая презрительной улыбки, взглянул в глаза приятелю:

– Другой формат, Дима.

Сидя перед телевизором, Савинов смотрел на мямлящего, в ряду других старцев, Черненко. А рядом с ним улыбался в камеру другой – помоложе, с пятном на полголовы. Неожиданно Савинов быстро встал с дивана, прошелся по комнате. Отправился в кухню. Залез в буфет, налил рюмку коньяку. Глядя в темное окно, выпил. Вот бы оказаться рядом с Горби! В нужную-то минуту! Тут за один год в министры можно попасть. А то и покруче. Чем черт не шутит, а может быть, рискнуть?..

И тотчас вздрогнул. Это было похоже на легкий порыв ветра, предшествующий грозе. Савинов прислушался. Голос! Очень знакомый. От такого голоса никуда не деться. Не заткнуть уши. Не убежать. Как и раньше, он шел изнутри его самого. «Еще один уговор, Дмитрий Павлович, – услышал он. – Чур, на чужую территорию не залазить. У каждого человека есть своя мечта. Вашу я знаю…»

А так ли опасно было предостережение Принца? Или это только пустая угроза – так, для острастки? Вот бы проверить…

10

Завернувшись в простыни, они сидели за столом в деревенской баньке. Савинов; напротив – лысеющий бугай, Григорий Тимофеевич Жадов, местный комсомольский вожак. И две девушки: черноглазая Катя – длинноногая, боевая, веселая, и застенчивая белокожая Маша, ее подруга. Пили водку, пиво; мужчины терзали уже не первого леща. Смеялись.

– Вы бы почаще к нам приезжали, Дмитрий Павлович, – сказала черноглазая.

– Будешь с Дмитрием Палычем ласковая, он тебя не забудет, – ободрил ее Григорий Тимофеевич. – А заодно и всех нас.

– А я всегда ласковая, – покосившись на гостя, гордо сказала девушка.

– Озорница ты, Катюха, – наливая всем водку, покачал головой бугай. – За что все тебя и любят. – Подмигнул второй девушке. – Тебе, Машенька, есть чему у подруги-то поучиться!

Вторая девушка, порозовев, опустила глаза.

– Ну, за нас. – Бугай выпил стопарь, зацепил квашеной капустки. Пережевывая, добавил: – Преданность комсомолу – это самое главное!

Уже полгода Савинов занимался делами, которые, кроме тошноты, у него ничего не вызывали. Но и в них были свои прелести. Товарищи по союзу из окраин, как Григорий Тимофеевич Жадов, поили его водкой, парили в бане, девушки из глухоманей липли к нему, выглядевшему настоящим повесой. Особенно самые целеустремленные. Успел повидать он таких вот Катюх – кареглазых, смелых, доступных. Все это его забавляло. Савинов успокаивал себя тем, что он играет на сцене, а режиссер не всегда предлагает ту роль, которую бы хотелось сыграть тебе самому. Не дают Гамлета – соглашайся на старшего могильщика. Иногда приходится играть, чтобы заработать на кусок хлеба. А этот кусок, что там лукавить, был хоть и не самый жирный, но получше, чем предложенный ему директором в общеобразовательной школе.

– По водочке, Дмитрий Павлович? – уже занося над рюмками бутылку, спросил Жадов.

– По водочке, Григорий Тимофеевич. По ней, родимой.

«Что ни говори, – ломая леща, размышлял Савинов, – а комсомол – настоящая путевка в жизнь! Разве не так? Не соврали, нет. В новую капиталистическую жизнь. Пусть со звериным оскалом. Все равно ничего не изменить. Главное – никаких сомнений, никаких угрызений совести. Иначе вновь обманут и выкинут на обочину…» Конечно, не любил он всю эту идеологическую братию и презирал ее: серые костюмчики, аккуратненькие стрижки, одинаковые физиономии. Стеклянные глаза. Презренный народец! Презренный, потому что – циничный, хваткий, расчетливый. И при этом ленивый. Именно такие туда и шли. Но в середине девяностых это он, Савинов, будет выглядеть идиотом. А Кузин и компания, рьяно боровшиеся за социалистические идеалы, вдруг совсем неожиданно сядут на джипы и «мерседесы» и обдадут борцов за свободу, читателей «свободных» журналов, грязью с головы до ног. На белом коне въедет Женя Кузин в новую, демократическую, будь она неладна, жизнь. Но в этой жизни он, Дмитрий Савинов, крепко вцепится в стремя своего широко шагающего шефа. А то и сзади запрыгнет, обнимет цепко его пухлую талию! Мертвой хваткой обнимет. Савинов улыбался – эка он разошелся!

Это в нем водка с пивом говорили…

– Отломите мне от спинки, – следя за ним, промурлыкала Катя. – Я сама не умею рыбу чистить…

– С удовольствием, – улыбнулся девушке Савинов. И взглянул на ее молчаливую подружку. – А вам, Машенька?

– А ей – ребрышки и перышки, – ревниво бросила Катя.

Маша промолчала.

– Я вам обеим по самой жирной спинке дам, – наставническим тоном сказал Савинов, – чтобы никому не обидно было. А сам ребрышками и перышками побалуюсь.

Жадов понимающе кивнул:

– Глупые вы, барышни, в лещовых ребрышках – самый смак! И в перышках тоже. – Он подмигнул коллеге. – Дмитрий Павлович знает…

Что ж, если он и поступится своими идеалами, то лишь чуть-чуть. А потом, после 85-го года, будет не покладая рук радеть на ниве свободного рынка, который непременно должен повести страну по пути процветания. Так, кажется, говорили «великие» экономисты тех лет? Ему дано предугадать, заранее выбрать для себя место. Добротную ячейку с итальянским санузлом в родном городе. Удобную раковину с шумом прибоя где-нибудь на Канарских островах, – хотя бы раз в году, – или, в худшем случае, на Кипре. Да и его матери с ним, преуспевающим, будет куда лучше. Зачем обрекать женщину на нищую старость? Разве она не заслужила большего? Всю жизнь прогорбатилась на эту страну – жестокую, неблагодарную. Главное, не тянуть время. У него впереди еще несколько лет, он успеет сойтись поближе с Кузиным, подружиться, уйти вместе с ним в обком комсомола. А где-нибудь к началу перестройки стать правой рукой, или левой, что тоже неплохо. Ах, мечты…

– Мы в парную, – сказала Катя и кивнула подруге, – пошли.

Придерживая полотенца, девушки поднялись. Бугай Григорий Тимофеевич проявил прыткость. Прицелился к обтянутому полотенцем Катиному задку, занес пятерню. Та хотела было увернуться, да не успела. Шлепок получился хлестким, с оттяжкой.

– Э-ээх! – проревел лысеющий бугай.

Катюха только ойкнула.

– Прибьете так когда-нибудь!

– Не прибью. Такого кадра лишиться! – Когда дверь за девушками закрылась, он сказал: – Катюха у нас самая целеустремленная. Наше светлое настоящее.

– А как же будущее?

– А будущее – оно подрастает, Дмитрий Павлович, – засмеялся Жадов. – На то оно и будущее!

11

С Толиком Панченко они встретились случайно – у дверей кинотеатра, в обед. Столкнулись нос к носу. Оба покупали билеты на вечерний сеанс.

– Кого я вижу! – с вызовом выпалил Панченко. – Сам Дмитрий Савинов, комсомольский вожак!

Многие посмотрели в их сторону.

– Здорово, педагог.

– От фарцы до значка ВЛКСМ оказалось два шага? – с вызовом бросил Панченко, когда они выходили из кинотеатра.

– Чего уж там – один шаг.

– Что и говорить, дорогу ты выбираешь осмотрительно. Никогда не думал, что умеешь вот так!

Савинова злил тон старого приятеля.

– Я всегда таким был – осмотрительным.

– А я когда-то думал – другим.

– Мало ли что ты думал, – холодно отрезал Савинов.

– Вот именно – мало ли, – разговаривая, Панченко убежденно кивал, точно открывал для себя ранее неведомую аксиому. – Мишка Ковалев когда узнал, не поверил.

– Для Мишки я могу расписку написать. Хочешь?

– Ты своим коллегам расписки пиши.

– Непременно. Они это любят.

– Тем более.

– Думаешь, я такой идейный, да? – понизив голос, спросил Савинов.

– Как раз этого я и не думаю.

– И правильно делаешь. Не люблю я своих коллег так же, как и раньше не любил. И как ты их не любишь.

– Ты меня с собой не путай, – зло огрызнулся Толик.

– Да не злись ты! Это не моя жизнь. Ненавижу я их стеклянные зенки. Как и все остальное. Тут – спектакль…

– Жаль, диктофона нету, – перебил его Панченко.

– Если я поступил так, – пропустив выпад товарища мимо ушей, продолжал Савинов, – значит, так нужно. Можешь поверить на слово. Толик, ты же знаешь, я – другой…

– А вот не знаю я! – хлопнул себя по ляжкам Толик. – Не знаю, Дмитрий, как вас там по отчеству? – Павлович!

– Не знаешь – твое дело, – спокойно ответил Савинов.

– Точно, мое.

– Значит, поговорили?

– Поговорили. – Толик нервно завертел головой. – Тебе в какую сторону, комсюк?

– Налево, придурок, – ответил Савинов.

– А мне направо.

Прощаясь, они не смотрели в глаза друг другу.

12

– Я хожу в художественную школу, – раздеваясь, с порога сказал он матери. – Вечернюю школу. Это в двух остановках отсюда.

– Давно?

– Уже недели две.

– И мне ничего не сказал?

– Как-то забыл.

– Странно…

Еще час назад он сидел за мольбертом. Дмитрий Савинов разглядывал два натюрморта. Тот, что был на его ватмане, и другой – на подиуме, укрытом драпировкой. Очень они разнились. Ему так хотелось передать объем кринки, все ее изгибы, яркие блики. И гипсовую голову Артемиды – изысканные черты, всю нежность мягких тонов. Но блеклым выходил его рисунок. Каким-то плоским, нелепым. А ведь он знал, каким могло быть изображение, коснись белого листа рука художника!

И еще – сверлил его со спины взгляд педагога, невысокого бородатого мужичка в старом пиджаке и мешковатых брюках. Так хотелось отправить его погулять – подальше, только бы не дышал в затылок!

– Ну и правильно, – одобрила мать. – Тебе всегда нравилось рисовать. Главное, это удовольствие, чтобы для души, – убежденно заключила она. – Ты же не собираешься быть профессиональным художником, правда?

Савинов промолчал. Да, он пошел в художественную школу. Вечернюю. Он не просто хотел испытать себя еще раз – это был вызов. Вызов судьбе. Стал бы он завидовать меценату Игнатьеву и мальчишке-художнику, если бы в его руке карандаш или кисть превратились в волшебную палочку? Да нет, конечно! Когда-то – в другой, первой жизни – он уже пробовал рисовать. С терпением, прилежностью. Записался в студию для таких же, как он, «переростков». (Это было между первой и второй его женитьбой.) Купил старенький этюдник. Даже отрастил бородку. Спасательный круг! Все закончилось тем, что месяца через два, после праздничного застолья, он переспал с молоденькой педагогиней, выпускницей художественного училища, так и норовившей упасть в объятия своего, куда более зрелого ученика. В постели, еще не протрезвевшая после портюшка и любовных утех, она ему и сказала: «Димулечка, я, конечно, могу поправить все твои работы. Заслужил. Только тебе от этого будет легче?». В студию он не вернулся, на звонки педагогини не отвечал. Обиделся. На всю жизнь.

И вот теперь, облачившись в латы, сев на боевого коня, опустив забрало и выставив вперед копье, он желал сразиться еще раз. Разве не могло теперь все измениться? Если земной шар завертелся в другую сторону, почему он не может научиться рисовать? Может быть, как Иноков. Или даже лучше? Ему дано было пересечь океан времени и пространства! Такое не под силу простому человеку. Пусть попробует сопливый мальчишка повторить его прыжок. Кишка тонка! А вот ему, Дмитрию Савинову, оказалось по силам. Так что он после этого не избранный? Разве могут с ним сравниться другие – многие, может быть, миллионы? Которые и судьбы-то своей не знают! Главное – желание, говорил Принц, а желание было. Еще какое! И с каждым днем оно становилось сильнее. Так отчего же кисти в его руке не стать божественным лучом? Зачем ему, спрашивается, нужен талант Инокова, когда он сам достоин большего? Не нужен ему Иноков! Забудет он про него. Он и сам может возить кистью по холсту, и на его картине будут цвести подсолнухи, а над ярким полем – кружить ангелы! Почему же ему не попробовать, не испытать счастья? Уверенность пришла к нему не сразу, но крепко засела в его сердце: упавший с неба, пролетевший сотни тысяч километров и поломавший пару ребер, руку, да разбивший бровь способен на большее, чем торговать чужим талантом!

13

Оглядев небольшой зал с полусонными коллегами, Кузин выдохнул:

– А теперь, товарищи, поздравим Дмитрия Павловича Савинова с новой должностью. А именно – с должностью третьего секретаря Ленинского райкома комсомола. Он честно заслужил это звание. Дмитрий Павлович, прошу вас.

Поправив галстук, Савинов встал со своего места. Сейчас он произнесет речь – на радость Кузину и его коллегам. Хорошая выйдет речь, содержательная. Хоть и немного будет в ней здравого смысла. Зато перспектива, его, Дмитрия Павловича Савинова, личная, будет.

И еще какая…

Одно только лицо ему было неприятно в этом зале, неприятно и враждебно. Физиономия Николая Шебуева – отпетого наглеца, самого близкого друга и бессменного зама Кузина. Кажется, Шебуев чувствовал, что его младший коллега Дмитрий Савинов не так прост, как хотелось бы, и метит куда выше, чем это может показаться на первый взгляд.

14

Натурщица – обнаженная девушка, была очень хороша собой. Нежная, с распущенными каштановыми волосами, золотисто-матовой кожей в электрическом свете. С широким кустиком волос между ног. Савинов знал: с ней можно было познакомиться, пригласить ее в ресторан, угостить вином, даже соблазнить. Все это получилось бы у него очень легко.

Но нарисовать…

Его карандаш боялся коснуться планшета, и преодолеть этот страх было почти невозможно. Потому что он уже знал: не выйдет. И он будет свидетелем своего унижения…

И это же знал педагог – замухрыга в мешковатых штанах и кошмарном пиджаке, в котором он, кажется, родился и в котором его непременно похоронят.

15

Он был уверен, что этим летом приедет сюда. Но лето прошло, а он так и не решился. Наступила осень. И вот уже сентябрь подходил к концу, а он все откладывал. Савинов просто боялся. Как робкий юноша, впервые оказавшийся в постели с женщиной. У него захватывало дух от одной только мысли, что это должно случиться. Ему казалось, что все будут смотреть на него как-то по-особому, и не одни только дворовые старухи, подмечающие все и вся, но голуби и воробьи; что, наконец, к одному из окон прильнет чье-то лицо, недоброе, враждебное ему. Лицо мальчика. И в незнакомых ему глазах будет один-единственный вопрос: «Ради чего я должен прожить свою жизнь не так, как мне было положено от веку, а как этого захотелось тебе?». Да, он боялся. И все-таки сел на электричку и отправился в пригород – на станцию Барятинскую.

Моросил дождь. Под широким зонтом он шел через маленький городок, точно по чужой планете. Может быть, даже опасной для него. А ведь и на самом деле это была чужая планета, которую ему, здесь – чужаку, прикинувшемуся своим, скоро придется завоевывать. Лет этак через пять или шесть. Он шагал по улицам, и ему чудился едва разборчивый шепот, идущий неизвестно откуда. То ли он предостерегал его, говорил: «Возвращайся обратно на станцию, уезжай, забудь об этом месте», то ли, наоборот, подбадривал, вкрадчиво увещевал: «Иди дальше, ты на верном пути. Тебя ожидает здесь то, ради чего ты появился на свет, ради чего живешь снова. А ведь не каждому дается такой шанс!». Хотя, может быть, это всего лишь негромко пел дождь – на крышах бедных домов, на пожелтевшей и уже вовсю облетавшей листве деревьев, на черном куполе его старого широкого зонта.

Савинов не успел заметить, как оказался во дворе трехэтажного дома № 6 по улице Станковой. Это был небольшой дворик: серые подъезды, косые лавочки с облезлой краской, песочница, обветшалая статуя пионера с отколотой правой рукой, которой он отдавал неизвестно кому честь. Ни одной старушки, ни одного голубя или воробья. Никого. Все куда-то подевались. Только старый пушистый кот, черный, с рыжими подпалинами, – наверняка, хозяин двора, – сидел на пороге одного из подъездов. Он смотрел на него, незваного гостя, с крайним, почти оскорбительным безразличием. Савинов прошептал: «Первый подъезд, первая квартира…» Прошелся по аллее мимо палисадника. Остановился. Вот он, первый подъезд, планировка известная – окна выходят во двор, счет слева направо… Он смотрел на окна – на два из них, принадлежавшие Иноковым, матери и сыну. Отец их бросил давно. Савинов не устоял на месте, приблизился к пожелтевшему кустарнику…

…И почти тотчас ощутил, как все вокруг него меняется. Откинув зонт, он посмотрел на небо. Казавшийся нескончаемым, моросящий дождь стихал, капли становились все более редкими. Серые осенние облака, только что напоминавшие низкий тяжелый потолок, давали трещину. Они расходились, точно две бескрайние льдины, готовые дать свободу до времени закованной в тиски стихии. Уже показался уголок яркого синего неба. Двор, где жил мальчишка Илья Иноков, точно замер в ожидании чуда…

Догадка пришла к Савинову почти сразу. Два окна – комната и кухня. Стекла, испещренные дождевыми бороздками… Из первого из окон – ближнего к подъезду, с бледными задергушками, на него, непрошеного гостя, смотрели. Савинов не смел пошевелиться. Света становилось больше, и силуэт головы и хрупких плеч вырисовывался все яснее. Это был мальчик. Он смотрел на него, Савинова, с точно таким же любопытством. Савинову даже показалось, что он увидел глаза мальчика – светло-серые, печальные, больные. И в то же время наполненные непонятным ему, гостю, сиянием.

Вот тогда и выстрелил солнечный луч – точно в стекло Ильи Инокова. У Савинова даже дыхание перехватило.

Это и было ЧУДО!

И оно никак не коснулось его, Дмитрия Павловича Савинова, своей благодатью. Не коснулось ни макушки его головы, ни ладоней, ни его сердца. Он остался в тени. Все досталось худенькому заморышу по ту сторону стекла!

Вернувшись, получив возможность прожить жизнь заново, Савинов еще хранил крохотную надежду – обрести талант. Не только молодость в оправе опыта, но и способность творить. А вдруг? И вот теперь – этот луч, как насмешка над ним. Чудо! Но только не его. Может быть, именно сейчас озарение пришло к мальчишке. Может быть, именно сейчас он стал творцом, гением, почти богом…

Савинов вспомнил вчерашний вечер в художке. Бородатый обладатель мешковатых штанов попросил его остаться после урока. Сказал: «Важный разговор».

Мольберты выстроились вдоль стен, мастерская опустела. Они остались вдвоем – бородач и его ученик. Он, Дмитрий Савинов, никак не мог отделаться от неловкой улыбки. Она бродила по его губам – улыбка настоящего отчаяния, и он, человек в себе уверенный, каким привык считать себя последнее время, не мог согнать ее. Отделаться, отвязаться. Сорвать. Она выдавала его с головы до ног.

«Вы, кажется, работаете в комсомоле?» – закуривая дешевую сигарету без фильтра, спросил его художник.

«Кажется», – ответил он.

«Очень хорошо, очень. – Рабочие, ни к чему не обязывающие фразы. – Комсомол – это важно. Очень важно…»

Низкорослый бородач кивал, прохаживаясь по аудитории.

«Вы меня простите, Дмитрий, но художника из вас не выйдет, – обернувшись к нему, уверенно сказал преподаватель. И сказал так неожиданно, прямо и очень просто! – И мучиться не стоит: бросайте, совсем бросайте. Чего зря бумагу пытать?..»

Почему же сегодня, в этот злосчастный день, солнечный луч коснулся окна мальчишки? А не его, Дмитрия Савинова, рук и плеч?! Не его лица? Глаз?.. Ведь это несправедливо!

И кем тогда оставалось быть ему, Дмитрию Павловичу Савинову? Авантюристом, стяжателем, хозяином чужого таланта?

Ему не оставляли выбора…

Светлая тень за стеклом колыхнулась и исчезла. Дмитрий Павлович поднял над головой раскрытый зонт. Он стоял под ним, как под черной тучей, отгородившись от всего мира. Он улыбался, глядя в пустое окно чужого дома, и не смел пошевелиться.

…Электричка увозила его обратно – в город. Он уставился в окно, на затянутый дождевой пеленой пригород, но не видел его. Перед ним, ничему не желая уступать место, были глаза десятилетнего Илюши Инокова.

И солнечный луч, пролетевший, как чужая звезда, мимо…

16

– Смотри-ка, ты ведь прав оказался, – вздохнула мать, – да что ж это они помирают друг за другом? Черненко-то. А ведь таким крепышом казался…

– Михал Сергеича уже выбрали?

– Какого Михал Сергеича?

– Горбачева.

– А кто это, тот, что с пятном на темени?

– Точно.

– А что, его должны выбрать?

– Говорят, да.

– Да нет пока еще… Поглядим. Хотелось бы молодого. А то ведь перед другими странами стыдно. Кого ни поставят, сразу в гроб. Куда это годится?

17

– У меня новая возможность появилась – продвинуться, – сказал ему Кузин в присутствии Николая Шебуева, своего друга и зама. И пояснил: – В «город» уйти.

Савинов покорно слушал своего шефа.

– Иван Иванович Дыбенко, председатель областного комитета ВЛКСМ, нас с Николаем, – Кузин кивнул на Шебуева, – повышает. Меня – вторым, Николая – третьим. Представь себе. Сам-то Иван Иванович, поговаривают, скоро собирается в Москву перебираться. Самых близких заберет с собой. А мы – наверх поползем. «Такие кадры, как вы, – сказал товарищ Дыбенко, – мне в тылу еще понадобятся!» Чуешь, Дима?! То-то!

Шебуев, известный выпивоха, бабник и пламенный агитатор, получавший неведомое Савинову удовольствие от своей партийной болтовни, самодовольно улыбался.

– Так вот о тебе, Савинов, – продолжал Кузин. – Я буду тебя рекомендовать на свое место. Ты – лучший среди моей команды. После Николая, конечно. Повезет, станешь первым секретарем Ленинского райкома.

Савинов благодарно кивнул:

– О большем я и мечтать не мог.

Кузин подмигнул Шебуеву:

– Потянет, думаешь?

Шебуев деловито прищурил один глаз. Помолчал. Он любил такие вот паузы…

Савинов вспомнил безобидную историю, связанную с Колей Шебуевым. Безобидную и неприятную одновременно. Тогда Шебуев с Кузиным еще только начинали трудиться на комсомольской ниве. Рвались вперед. Окрыленными были. Молодыми. Им открывались перспективы. Рапортовали, ораторствовали. Первые загранпоездки. Вначале соцлагерь – Болгария, Польша, потом ГДР и Югославия. И вот, наконец, Париж. Где-то в подземке, окончательно заплутавшись, отбившись от экскурсовода, группа молодых подвыпивших идеологов из СССР уже почти отчаялась отыскать Лувр. Вот тогда Шебуев ловит молодого негра, говорит: «Пардон, – и следом на родном своем языке спрашивает. – Слушай, обезьяна, скажи, где тут этот ваш долбанный Лувр? У нас там важная встреча. Понимаешь меня?» Нет, негр их не понял. Стоял и смотрел на них. Улыбался. А они, человек семь, катались по полу от такой вот детской непосредственности своего товарища. Кузин до сих пор, по-дружески, мог кого-нибудь спросить: «Слушай, обезьяна…» И так далее, разве что с вариациями.

Шебуев молчал.

– Так потянет – на моем-то месте? – переспросил у приятеля Кузин.

С той же самодовольной улыбкой Шебуев откашлялся:

– Поживем – увидим.

18

Новый год Дмитрий Павлович Савинов справлял в кругу институтских друзей. Так случилось. Его отыскали, пригласили. Не кто-нибудь – Мишка Ковалев. Отказать ему Савинов не решился. Больше того – был благодарен за приглашение. Теперь на него косились. Одни ему завидовали, другие – презирали. Толика Панченко, их третьего товарища, не было.

Во время застолья, набросив полушубки, они с Мишкой вышли на балкон. Ковалев держал у груди, в сцепленных руках, открытую бутылку портвейна. Зима была теплой. Ночь – безветренной. Облокотились о перила. Савинов обнял Мишку Ковалева, хозяина квартиры, старого друга:

– Жалко, что вы с Людмилой-то расстались.

Мишка усмехнулся:

– И мне жалко. Я ведь думал как: ты на Маринке женишься, я на Людмиле. Будем друг к другу в гости ходить, детей воспитывать. Пить вино, проводить вместе вечера, петь под гитару.

– Я тоже так думал… Когда-то, – добавил Савинов.

Тон его голоса заставил Мишку обернуться. Но Савинов только улыбнулся приятелю.

– Жизнь по-своему сложилась, – сказал Мишка. – А ведь я любил ее, Людмилу-то. И сейчас люблю…

Об этом Савинов знал – хорошо знал. Знал он и о том, что где-то уже брезжила их встреча – случайная! – его, Дмитрия Савинова, и Людочки Ганиной, к тому времени – богачки, новой русской, жены толстяка и очкарика Сенечки Пашина, «профессорчука».

– Толька, значит, не соизволил прийти? – спросил Савинов, наблюдая, как пар струится изо рта, исчезает, проглатываемый ночью.

– Не-а, – усмехнулся Мишка, – не соизволил.

– Из-за меня?

Еще одна усмешка, не злая:

– Из-за кого же еще?

– Подумать только…

– Знаешь, Дима, все равно, кем ты работаешь – преподаешь историю, вкалываешь за станком, говоришь с трибуны и подписываешь циркуляры. И все-таки… – он взглянул на друга. – Я не понимаю, – он поморщился, – зачем?..

– Хочешь знать правду?

– Если честно, да.

Савинов выдохнул – белая струйка пара мгновенно развеялась в теплой зимней ночи. Еще одно откровение по пьяной лавочке? Как тогда в поезде – с Петькой Тимошиным? Да не многовато ли будет? И все же, помимо прочего, не смог он не сказать со всей прямотой: «Эх, Миша, скоро придет хана всей этой шатии-братии. Партии, комсомолу. Стране Советов. Ничего не останется… Не веришь?» Мишка Ковалев разговор замял – Бог знает что подумал. Может, как и Петька, что он – стукач? Разговорить пытается? Не вышло у них задушевной беседы. Даже простой не вышло.

В конце короткого разговора, несмотря на взаимное отчуждение, Савинов дружелюбно усмехнулся:

– Кстати, ты профессором станешь. Истории. Даже книгу напишешь. – Савинов нахмурился, пытаясь вспомнить будущий труд своего друга. – О кочевниках, кажется…

– Хоть что-то хорошее, – и спросил уже с явной насмешкой: – Так ты у нас не только комсомольский вожак, но еще и пророк, стало быть? Ноша не тяжела, Дима?

– Смейтесь, Михаил Константинович, – так же отчужденно ответил ему Савинов и зло добавил: – А вот захочу – и пойду в пророки. Я много чего могу!

Оба вернулись к гостям едва ли не чужими друг другу.

«Ну и пошли вы все к черту, – решил про себя Савинов, – если бы вы знали, кто я такой, откуда…»

Он смотрел на лица своих однокурсников и видел их другими. Этого он еще не забыл. Вася Найденов, громогласный, с фужером наперевес, погибнет где-то на Севере. Так что же, сказать ему об этом? И он ему поверит? Ни за что. Или все-таки попытаться? На кухне, когда оба курили «ВТ», роскошные по тем временам сигареты, Савинов сказал, чтобы Вася и носа не казал на ту далекую станцию, куда его, еще год или два, забросит судьба. И объяснил, почему. Вася посмеялся. Савинов повторил все от начала и до конца. Найденов послал своего однокурсника к такой-то матери. На этом их разговор тоже закончился.

Праздник подходил к концу. Савинов ушел раньше других. Иногда, как в эти минуты, шагая по утреннему городу домой, он чувствовал, что наделен способностью изменить мир. Все переиграть так, как захочется ему. Нет, им: Диме Савинову по прозвищу «Спортсмен» и Дмитрию Павловичу Савинову. Эта двойственность до сих пор не укладывалась у него в голове. Предостеречь людей от землетрясений, например. Но роль Кассандры мало улыбалась ему. Или от еще более страшных катаклизмов – тех, в которые ввергали государства политики. Но это было просто-напросто опасно. В лучшем случае его примут за сумасшедшего, посадят в лечебницу, в худшем – устроят автомобильную катастрофу. Просто избавятся. Способов – тысяча. А если стать экстрасенсом, предсказателем? Называть руководителям страны даты, когда будут уходить их предшественники? Стать дворцовым астрологом? Говорят, астрологи Гитлера жили припеваючи, пока не предсказали ему скорую гибель. Или еще круче – самому стать политиком?

Пристроиться к одному из лидеров и – вперед?

Конечно, у него был уговор с Принцем. Он помнил, что надо играть по правилам, чтобы не раскаяться. Да потом и не хочет он быть ни астрологом, ни политиканом. Последним особенно – не отмоешься! Чужое это. Принц очень точно угадал его, Дмитрия Павловича Савинова, предназначение. Меценат, миллионер. Светский лев в том кругу богемы, который устанавливает моду в мире – на картины, одежду, кинематограф. И все же, имея такое богатство, как время и пространство, как целый мир, быть всего лишь светским львом? Унизительно как-то. Точно пушку овсом заряжать…

19

– Значит, в большие начальники метишь? – подловив его в коридорах комитета, раскуривая сигарету, так, между прочим, спросил Шебуев.

На губах дружка Кузина была его коронная улыбка – доброжелательная, но прохладная, с издевочкой: мол, ты, конечно, думай, что мы друзья, если тебе так нравится, но на самом-то деле мы друг другу никто. Сослуживцы. И то до поры до времени. К тому же ты – мой подчиненный. И норовистый больно, что мне ой как не по сердцу! Ты свой норов на трибуне показывай, когда с массами работаешь, а в общении с Евгением Платонычем пыл свой поумерь. Там моего пыла достаточно. В такие мгновения Шебуев прищуривался особенно сильно, как от едкого табачного дыма, и смотрел на тебя долго и цепко. Мол, место первого министра уже занято. А решишь перебежать дорогу – жди беды.

– Так метишь или нет? – переспросил он.

– А к чему такой разговор? – вопросом на вопрос ответил Савинов – ответил с вызовом.

Шебуев прищурил глаза до щелочек.

– Надо о чем-то поговорить – мы с тобой редко беседуем. Все работа, работа. – Вдруг его глаза стали точно стеклянными. – Да, забыл…

Шебуев держал паузу, Савинов ждал.

– Ну? – первым не выдержал он.

– Предупредить забыл…

– Говори.

– А что, торопишься? – усмехнулся Шебуев. – Ладно. Запомни вот что, Димитрий Павлович, – он нарочно впихнул лишнюю буковку в его имя. – Ты хоть и спортсмен, а поперек батьки в пекло попрешь, меня, то есть, я тебя на одну ладошку положу, а другой прихлопну. В порошок сотру. Места мокрого не останется. А Кузину скажу, что так и было. И он поверит. Мне поверит. Понял? – Шебуев выдохнул дым тонкой резкой струей мимо лица коллеги. – Я предупредил. Без обид, Савинов. А теперь иди, трудись, не буду тебя задерживать.

Дмитрий Савинов шел по коридору, лопатками чувствуя колющий, полный враждебности взгляд Шебуева. Вот уж комсюк из комсюков – с ядом вместо крови. Подонок, гад. Точно добычу выслеживал! Жертву.

Уже выследил!..

20

– Сейчас бы подшивку старых газет, – собирая дома чемодан, вслух сетовал Савинов. – Одной газеты – только за все годы. Каких-нибудь «Известий»…

Надо было прихватить с собой! Если бы Принц позволил. Но даже если и позволил бы, разлетелась бы эта подшивка по всему ночному небу! И упал бы он, Дмитрий Савинов, все равно с пустыми руками.