Английская мята

Все, что здесь изложено, записано на магнитофон. Так начинается книга о виорнском убийстве.

— Согласны ли вы рассказать о том, что произошло в Виорне, в кафе «Балто», вечером тринадцатого апреля?

— Да, согласен.

— У нас здесь есть дубль магнитофонной пленки, которая была без вашего ведома записана в кафе «Бал-то» вечером тринадцатого апреля. Магнитофон слово в слово запомнил все, что говорилось тем вечером в «Бал-то», но он незряч и не дает увидеть, как все происходило на самом деле. Так что вам начинать эту книгу. Когда благодаря вашему рассказу события того памятного вечера тринадцатого апреля обретут реальность и определятся в пространстве, пленка сможет рассказать нам все, что сохранилось в ее памяти, — и тогда читатель встанет на ваше место и увидит все вашими глазами.

— А как быть, если не все, что я расскажу вам, совпадет с тем, что мне известно на самом деле?

— Этот разрыв составит ту главу, которую допишет сам читатель. Она есть в любой книге.

А теперь представьтесь, пожалуйста.

— Меня зовут Робер Лами. Сорок семь лет. Купил кафе «Балто» восемь лет назад.

— До вечера тринадцатого апреля вы ничего не знали об этом убийстве, во всяком случае, не больше любого другого виорнца, не так ли?

— Ничего. Кроме того, что писали в газетах.

— А теперь попробуйте представить себе, будто все газеты перестали выходить вечером тринадцатого апреля.

— Но если мне не всегда удастся стереть из памяти то, что я узнал потом, как быть тогда?

— Просто упомяните об этом всякий раз, когда заметите за собой такое.

Чтобы читатель смог представить себя на вашем месте вечером тринадцатого апреля и вместе с вами узнать о преступлении, начнем с магнитофонной записи обращения местной жандармерии к жителям Виорна, которое полицейские уже в третий раз за день зачитывали вслух на Рыночной площади.

«Как стало известно из газет, в разных районах Франции в товарных вагонах были обнаружены отдельные части человеческого трупа.

Заключение судебно-медицинской экспертизы префектуры полиции позволяет утверждать, что все найденные останки принадлежат одному и тому же телу. В Париже был по частям восстановлен весь труп, не хватает только головы, которая так до сих пор и не обнаружена.

Картина пересечения железнодорожных путей позволила прийти к заключению, что все составы, где были обнаружены означенные человеческие останки, вне зависимости от пункта назначения, следовали через один и тот же железнодорожный узел, точнее, проходили под Виорнским виадуком. Если все эти останки были заброшены в вагоны с того виадука, то логично предположить, что убийство могло быть совершено в нашей коммуне.

Учитывая вышеизложенное, городской муниципалитет обращается ко всем гражданам города с призывом незамедлительно объединить свои усилия с действиями местной полиции, дабы как можно скорее пролить свет на это страшное преступление.

Всех граждан просят срочно сообщить в местную жандармерию об исчезновении лиц женского пола, среднего роста и довольно плотного телосложения, в возрасте от тридцати пяти до сорока лет».

— Я был знаком с Клер и Пьером Ланн и с Альфонсо Риньери тоже. Они были среди пяти десятков жителей Виорна, которые частенько заглядывали ко мне в кафе. Знавал я и их кузину, Марию-Терезу Буске. Она тоже время от времени заходила вместе с Пьером и Клер, иногда в час аперитива, иногда поздно вечером, с португальскими рабочими. Правда, ее я знал похуже других, она была глухонемая, а с такими, сами понимаете, особенно не разговоришься.

Пьер и Клер Ланн заходили едва ли не каждый вечер, между восемью и девятью вечера, после ужина. Правда, случалось, они не показывались по несколько дней кряду, не потому что кто-то из них болел — может, просто лень было выбираться из дому, или настроение неподходящее, или усталость, всякое бывает.

Я не любитель лезть в чужие дела, так что взял себе за правило никогда не спрашивать Пьера, почему он не показывался вчера или даже пару-тройку дней. Я заметил — во всяком случае, так мне казалось, — Пьеру было не по нутру, когда его о чем-то расспрашивали: где пропадал, чем занимался. В общем, по-моему, он не любил, когда к нему лезли в душу.

Короче, тринадцатого апреля, когда Пьер появился, я не стал спрашивать его, почему он не показывался вот уже пять дней.

Было восемь вечера.

Местные полицейские как раз только что закончили читать на площади это самое обращение, уже в третий раз за день. Я смеялся над этой штукой с пересечением железнодорожных путей, как раз только что сказал Альфонсо, что все это умора, да и только, когда в кафе вошел Пьер. Он был один. Ему и раньше частенько случалось заходить без Клер, сразу по пути со службы прямо ко мне в «Балто». Мы поздоровались. Я тут же спросил: интересно, а вот ему пришла бы в голову мысль об этой ловушке с пересечением железнодорожных путей? Он ответил, что вряд ли.

Мне показалось, вид у него немного усталый, да и одет как-то небрежно — это он-то, всегда такой аккуратист. На нем была голубая рубашка, ворот немного засален — помню, я даже обратил внимание. Подумал про себя: интересно, с чего бы это?

С тех пор как случилось это самое убийство, в «Балто» по вечерам собиралось не слишком-то много народу.

Тем вечером нас было всего пятеро: Альфонсо, Пьер, какой-то тип с девицей, которых никто из нас прежде и в глаза-то не видел, да я. Мужчина читал газету. У ног его, прямо на полу, стоял пухлый черный портфель. Мы смотрели на него, все трое. У него был типичный вид легавого в штатском, правда, мы все же не были до конца уверены, из полиции он или нет, ведь с ним была еще та девица. Сидел, будто ему и дела нет, о чем мы говорим между собой. А вот девица, та, наоборот, даже заулыбалась, когда я заговорил об этом самом пересечении железнодорожных путей.

Поскольку ни у Пьера, ни у Альфонсо вроде как не было никакой охоты позубоскалить вместе со мной, я тогда сразу бросил насчет железнодорожных путей.

Это Пьер первым снова завел разговор про убийство. Спросил, как, по-моему, можно ли окончательно установить личность жертвы, ведь голову-то так и не нашли. Я ответил, ясное дело, это будет нелегко, но все равно можно, ведь у всякого есть что-то особенное, какие-нибудь родимые пятна, дефекты, шрамы и тому подобное, ведь что ни говори, а все мы разные, хоть чем-то, да отличаемся друг от друга.

Все долго молчали. Каждый поневоле ломал голову, кто же из виорнских женщин мог соответствовать описанию жертвы преступления.

И вот, пока все молчали, я и заметил отсутствие Клер.

Я хочу сказать, что ее отсутствие вдруг показалось мне странным, и подумалось, кто знает, а может, существует какая-то связь между тем, что ее нет, и встревоженным видом Пьера. Я не стал ни о чем спрашивать Пьера, но успел подумать про себя: видно, уже пришла ему пора расстаться с этой женщиной. Но тут Альфонсо — будто мысли мои угадал — возьми да и спроси его: «А где Клер, заболела, что ли?» И Пьер ответил: «Да нет, ей надо что-то сделать по дому, придет попозже, она вполне здорова, просто выглядит немного усталой, вот и все». Потом добавил: «Я бы даже сказал, какой-то измученной, что ли, но уверен, ничего серьезного, наверное, это все весна».

Потом разговор снова вернулся все к тому же убийству.

Я ужасно возмущался тем, с какой зверской жестокостью убийца расправился со своей жертвой, и, помню, Альфонсо произнес одну фразу, которая немало нас удивила. Он сказал: «Кто знает, а может, все дело в том, что у убийцы просто не хватало сил перетащить все тело целиком, вот он и поступил так, потому что у него не было другого выхода». Ни Пьеру, ни мне такое объяснение даже в голову не приходило. И тут Пьер заметил: можно себе представить, какой вечностью показались убийце эти три ночи. Вот тогда-то и подала голос та девица. Уточнила, что, судя по всему, за эти три ночи убийце пришлось девять раз дойти до виадука и вернуться назад, а с головой было бы целых десять. Что в Париже только и разговоров, что об этой истории с пересечением железнодорожных путей. Завязался разговор. Я поинтересовался, а что еще говорят об этом в Париже. Она ответила, там считают, что это дело рук какого-то душевнобольного, одного из чокнутых жителей департамента Сены и Уазы.

И вот в этот момент появляется Клер.

На ней темно-синий плащ, который она всегда надевает, когда идет дождь. А погода-то ясная, никакого дождя. В одной руке у нее маленький чемоданчик, а в другой черная клеенчатая сумочка.

Замечает, что в кафе посторонние, и сразу направляется к Альфонсо. С ней здороваются. Она отвечает. Но сразу видно, что она недовольна присутствием посторонних. Я услыхал шелест газеты и заметил, что тот незнакомец перестал читать и уставился на Клер. Просто заметил, вот и все. Нас-то Клер уже давно ничем не могла бы удивить, а постороннему ее вид мог показаться в диковинку.

— И какой же у нее был вид?

— Да какой-то суровый, что ли.

Тут Пьер резко кидается к ней, будто хочет прикрыть ее собой. Показывает на чемоданчик. Что это значит? Она отвечает: «Я еду в Кагор». Пьер успокаивается, заставляет себя улыбнуться, говорит так, чтобы всем было слышно: «А я как раз собирался взять на несколько дней отпуск и предложить тебе проехаться туда вместе».

Никто этому не верит.

Она не отвечает. Так и стоит в замешательстве, наверное, с минуту. Потом идет и садится подле Альфонсо, за один столик с ним.

Вот когда я шел обслуживать Клер, я и вспомнил, что они все трое из Кагора, но ни разу за восемь лет, что я их знаю, туда не ездили. И спросил ее: «Ты надолго туда?» Она ответила: «Дней на пять». Потом еще спросил: «А ты давно не ездила в Кагор?» А она: «Да ни разу». И тут же спросила, о чем мы говорили до ее появления, если об этом убийстве, то что именно. Альфонсо ответил, что действительно мы говорили об убийстве, но ничего такого интересного. Вид у нее был совсем чудной, даже хуже, чем обычно. Мне тогда подумалось, может, это из-за присутствия незнакомых людей.

— Она казалась грустной? Измученной?

— Да нет, не сказал бы.

Поскольку речь по-прежнему шла все о том же убийстве — само собой, о чем же нам еще было говорить, прикидывали, сколько поездов проходит каждую ночь через виадук, сколько раз приходилось ходить туда убийце, — она вдруг оборачивается к Альфонсо и спрашивает: «А что, неужели никто ни разу так и не встретил кого-нибудь ночью у виадука?» Альфонсо отвечает: «Во всяком случае, никто об этом не заявлял». Тогда Пьер оборачивается к Альфонсо и так долго-долго, пристально на него смотрит. Потом спрашивает: «А правда, Альфонсо, вот ты, к примеру, неужели ты ни разу не встречал никого ночью у виадука?»

Альфонсо как-то нетерпеливо передернул плечами, сказал, что нет, не встречал и вообще хватит об этом.

С этого момента между нами возникла какая-то неловкость, это точно, тут уж мне не ошибиться. От настойчивости, с какой Пьер и Клер расспрашивали Альфонсо, не встречал ли он убийцу — особенно в присутствии того незнакомого человека, — всем сразу стало как-то не по себе.

Вот в таком смущении мы и продолжаем разговор про убийство.

Говорим, что по домам ходят полицейские. Вчера, к примеру, были у Альфонсо, сегодня утром у меня.

Клер интересуется, а чего они вынюхивают, эти полицейские. Я отвечаю: сперва спрашивают удостоверение личности, а потом требуют объяснить, где находятся члены семьи, которых в тот момент не оказалось дома.

Альфонсо добавляет, что отряд полицейских с собакой с утра разыскивает голову жертвы. «Где?» — спрашивает Клер. «Да там, в лесу», — отвечает Альфонсо.

Потом мужчины еще некоторое время толкуют про это убийство… Не берусь сказать, как долго это продолжалось. Может, с полчаса. Когда мы взглянули на площадь, там уже было совсем темно.

Я говорю, что полиция попросила меня не закрывать кафе и что у нас в Виорне кафе, открытое до полуночи в пустынном, безлюдном городе, — это, должно быть, занятное зрелище. Девица поинтересовалась, а почему полиция попросила не закрывать кафе. Я ответил: «Да из-за этого вечного правила, якобы убийца всегда возвращается на место преступления». — «Что ж, в таком случае, стоит подождать», — заметила девица.

Вот о чем мы толковали в тот вечер.

Ах да, чуть не забыл, был еще момент, когда Клер с Альфонсо разговаривали о чем-то между собой — совсем недолго, всего две-три фразы. Мне удалось уловить слова: страх в Виорне — это сказал Альфонсо. Потом Альфонсо улыбнулся.

Через некоторое время девица подходит к Клер и спрашивает: «А как насчет вашего поезда, мадам, вы не опоздаете?» Клер вздрагивает от неожиданности и недоумевает: «Какого еще поезда?» Но тут же берет себя в руки и — как сейчас помню — отвечает, что поезд на Кагор отправляется с Аустерлицкого вокзала в семь тринадцать утра.

Девица смеется. Мы тоже, через силу.

Девица не отстает, говорит Клер, что та что-то уж чересчур рано собралась в путь. Клер не отвечает.

Потом девица еще спрашивает, красивый ли город Кагор. А Клер по-прежнему молчит, точно в рот воды набрала.

Всем жутко не по себе. Никто не знает, что сказать.

И вот тут вдруг поднимается с места тот мужчина. Подходит к стойке и этак вежливо спрашивает, не откажемся ли мы выпить с ним по стаканчику, он угощает. Я нелюбезно заметил что-то вроде: «Если вы надеетесь что-нибудь из нас вытянуть, то зря теряете время и деньги». Ясное дело, он ничуть не обиделся, даже и внимания-то не обратил.

Пьем. Мне невтерпеж узнать, правда ли, он из полиции. Спрашиваю: «А что, наши почтенные гости тоже из департамента Сены и Уазы?» Девица отвечает, что она лично парижанка, приехала сюда взглянуть на место преступления, случайно встретила этого господина, и он пригласил ее пропустить стаканчик. А тот улыбнулся и ответил шуткой, от которой никому не стало смешно. Ответил: «Нет, что касается меня, то я не из департамента Сены и Уазы, а просто с набережной Сены».

С этого момента мы уже не сомневались, что имеем дело с легавым. И все-таки никто не уходил. Все сидели и чего-то ждали. Должно быть, каких-нибудь новых подробностей насчет убийства, чего же еще.

— А что Клер, она так ничего и не сказала?

— Ах да, чуть не забыл. Она не поняла, что означал ответ полицейского. И спросила у Пьера: «А что это он имел в виду?» — а Пьер ответил, шепотом, но я-то смог услышать, стало быть, и полицейский тоже, такая стояла тишина: «Это легавый».

Так что теперь всем все стало ясно. Всем противно, всем не по себе. Но никто не двигается с места. Все сидят, чего-то ждут…

…Что-то я не припомню, на чем остановился.

— Полицейский предложил угостить всех присутствующих.

— Да-да, теперь вспомнил. А Клер, что же она делает? Погодите-ка минутку. Встает? Нет. Засовывает под стул свой чемоданчик с черной сумочкой и ждет — знаете, немного как в театре. Даже передвигается вместе со стулом, чтобы сидеть лицом к стойке бара.

Кто-то спрашивает полицейского, что он думает об этом убийстве. Тот отвечает, что, по его мнению, убийца живет в Виорне. Вот так все и началось.

Мы все с ним вместе как бы придумываем это преступление. Это то же самое убийство, которое только что произошло в Виорне. Но мы его не узнаем. Он заставляет нас говорить — мы рассказываем все, чего он от нас хочет, детально, не пропуская ни одной подробности, восстанавливаем, как произошло виорнское убийство. Мы ничего не замечаем.

Думаю, теперь уже можно было бы включить магнитофон.

— Мы сейчас послушаем пленку с того места, где вы прервали свой рассказ. Полицейский говорит, что убийца из Виорна.

— А где был магнитофон?

— На полу, в портфеле.

— И с какого момента началась запись?

— Его включили, когда вошел Пьер.

— Ага, теперь мне все понятно. Вот почему он все время говорил так громко и так быстро.

— Когда он поднялся с места, в его распоряжении была только одна кассета, примерно на час.

Теперь я одновременно включаю два магнитофона. Первый будет воспроизводить все, что было записано в тот вечер. Я буду останавливать его всякий раз, когда вы сочтете уместным сделать какие-нибудь комментарии. Второй будет работать без остановки. Он будет записывать все разговоры того вечера вместе с вашими комментариями.

Когда заговорит Клер, дайте знать об этом читателям.

Вот то место, где вы остановились.

— …имел в виду?

— Это легавый.

— Пусть так, и что же вы об этом думаете?

— Я думаю, что убийца — житель Виорна. И по одной простой причине: иначе зачем бы ему три ночи кряду таскаться на один и тот же виадук. Выбери он три разных виадука, а здесь в округе их вполне хватает, его было бы куда трудней найти, я бы даже сказал, почти невозможно.

— Стало быть, это кто-то из наших, из виорнцев…

— Да, четыре шанса из пяти, что он здешний.

— Выходит, он сейчас где-то здесь, среди нас, в Виорне, так, что ли?

— Да, по-моему, в этом не может быть никакого сомнения.

— Ну, а жертва?

— Скорее всего, ее убили тоже в Виорне, и причина все та же — близость виадука. Будь она убита где-нибудь еще, с чего бы тогда, спрашивается, преступнику избавляться от трупа именно здесь, в Виорне? Нет, что ни говорите, а убийство произошло именно здесь, в Виорне, и все эти три ночи он просто физически не имел никакой возможности выбраться из городка.

Улавливаете, какой отсюда следует вывод?

— Что это человек, у которого нет автомобиля, так, что ли?

— Угадали, именно так оно и есть.

— И даже велосипеда? Ничего, кроме пары ног?

— Точно. Можно сказать, что личность убийцы просматривается уже на характере самого преступления.

— Не думаю, чтобы он заранее знал об этом самом пересечении железнодорожных путей… Во всяком случае, об этом нигде не писали.

— Настоящий, завзятый уголовник, так сказать, профессионал, тот бы наверняка подумал об этом. Вот видите, теперь мы с вами даже знаем, к какой категории никак не может принадлежать наш убийца: он не профессиональный убийца, не уголовник, не киллер, в общем…

— Но ведь такое решение — бросить разрубленную на куски жертву в девять разных поездов, уже само по себе предполагает какой-то заранее продуманный план, определенную находчивость, разве не так?

— Поскольку этого потребовали обстоятельства, то да, в этом ему не откажешь.

— И кто же тогда остается, кроме профессионалов?

— Остаются те, у кого хватило сообразительности додуматься до разных поездов, но кто не мог заглянуть дальше, предусмотреть последствия такого решения. И еще те, кто вообще ни о чем не думал, ничего не рассчитывал заранее, ни расписаний, ни количества поездов, а просто случайно, наугад попадал на разные поезда.

— По-вашему, выходит, это мог быть любой, под это описание подпадают большинство людей, так ведь?

— Именно так. Случай имел здесь не меньше шансов на успех, чем заранее продуманный план.

— А что еще можно утверждать наверняка, кроме этого?

— Это Клер.

— Что это человек слабый, я имею в виду, физически. Понимаете, будь он посильней, ему не пришлось бы столько раз ходить к виадуку и возвращаться обратно.

— Да, это тоже верно. Может, просто пожилой?

— Или немощный?

— Или больной?

— Все возможно. Мы могли бы пойти в наших рассуждениях еще дальше, если, конечно, вам не наскучило…

— Да нет, что вы! Совсем наоборот.

— Так вот, возможно и то, что мы имеем дело с человеком методичным, аккуратным, я бы даже сказал, серьезным.

— Он что сказал, религиозным, да?

— Это Клер.

— Да.

— Что ж, может, и религиозным. Пожалуй, вы правы, мадам, это слово здесь даже уместней. Из-за головы, которую так и не удалось обнаружить.

— Вот тут я что-то не совсем уловил.

— Если убийца не выбросил голову вместе со всем остальным, то на первый взгляд может показаться, будто он поступил так только ради того, чтобы исключить опознание жертвы, не так ли?

— Пожалуй.

— Так вот, если хорошенько поразмыслить, то все это может выглядеть несколько сложнее.

— Раз уж он был полностью уверен, будто нашел идеальное решение, вполне мог бы избавиться и от головы тем же манером, что и от всего остального, вы не это имели в виду?

— Иначе говоря, если принять во внимание паническое состояние, которое ни на минуту не покидало убийцу все три ночи, пока он сновал взад-вперед между домом и виадуком, его нечеловеческую — только представьте! — буквально смертельную усталость и, наконец, страх, как бы его не схватили прежде, чем он уничтожит следы преступления, — согласитесь, подобная осторожность с его стороны кажется непостижимой. Есть здесь в поведении преступника нечто странное, необъяснимое. Либо он уверен, что совершил идеальное убийство и в этом случае может позволить себе, скажем, изуродовать голову до неузнаваемости и поступить с ней тем же манером, что и со всем остальным, — либо у него есть какие-то свои, личные мотивы, я бы сказал, морального свойства, по которым он уготовил голове совсем иную, особую участь. Предположим, к примеру, что это человек набожный или был таковым когда-то в прошлом…

— Ну, по-моему, это уж вы хватили через край…

— Вы действительно так думаете?

— Скажите, а может такое случиться, что, когда вы его поймаете, все это рухнет, как карточный домик, — и окажется, что вы полностью ошибались в своих догадках?

— Конечно, всякое бывает. Однако было бы весьма странно, если бы мы ошиблись во всем, так сказать, от начала до конца. Такое бывает очень редко.

— Выходит, все это произошло здесь, совсем рядом?

— Да, и тайна скрыта где-то среди вас.

— А по-моему, мы имеем дело с преступлением, которое можно было бы назвать спонтанным, бессознательным, что ли. Вас это удивляет?

— Да, весьма. Даже эта идея с виадуком, пусть она и не совсем сработала, все равно об этом надо было подумать заранее.

— Но почему? Почему непременно заранее? Почему это не могло просто осенить его в тот момент, когда он со своей ношей тащился по виадуку, уже не один час ломая себе голову, как бы избавиться от этого груза? Это ведь вы, читатели газет, придумали ту разгадку с девятью разными составами. А если хорошенько пораскинуть мозгами, можно прийти к выводу, что такого плана вообще не существовало в природе, что все это чистая случайность.

— Почему вы так упорно настаиваете, что все вышло совершенно случайно? Почему отрицаете заранее обдуманный план?

— Да хотя бы потому, что есть в этом преступлении какая-то непосредственность, простота, что ли, а это уж очень плохо вяжется с осторожностью.

— Может, просто какой-нибудь псих?..

— А в чем разница?

— Это опять она. Можно подумать, будто она в другой комнате.

— Между чем и чем?

— Между психом и нормальным, когда речь идет об убийстве. Она хотела спросить, как отличить, сумасшедший он или нет.

— Разница начинается после того, как преступление уже совершено. Можно сказать: у сумасшедшего не хватило бы терпения столько раз ходить до виадука и обратно. Сумасшедший, настоящий сумасшедший, был бы неспособен целые три ночи кряду действовать с такой поистине муравьиной педантичностью. С другой стороны, будь убийца сумасшедшим, он мог бы сохранить голову. Что и произошло на самом деле.

— Мне кажется, сумасшедший уже давным-давно как-то объявился, заговорил бы, что ли?

— Нет, вовсе не обязательно.

— А как по-вашему, допустил ли убийца хоть какую-то оплошность?

— Да. Без этого не обходится ни одно преступление. В данный момент это все, что я могу вам сказать.

— Так все-таки как по-вашему, он был сумасшедший или нет?

— Снова она. А я и забыл про этот вопрос.

— Откуда мне знать, мадам… Нам известно также, что убитая женщина, судя по всему, не была красавицей: плотного телосложения, коренастая, с широкими квадратными плечами. Что это была женщина физически сильная, этакая… рабочая лошадка.

— Женщина, привыкшая к физическому труду, так ведь?

— Да, пожалуй.

— Вы так говорите, будто по этому описанию можно кого-то узнать, но ведь это же просто глупо…

— Да тут, знаете ли, кто угодно подойдет.

— А вот то, что ее никак нельзя было назвать красоткой, какой, по-вашему, из этого следует вывод?

— А такой, что если кому-то могло прийти в голову, будто это убийство на почве ревности или любовной страсти, то, по-моему, он глубоко заблуждается.

— А что, неужели так никто до сих пор и не заявил в мэрию об исчезновении какой-нибудь женщины?

— Нет, никаких заявлений. Думаю, уже и не будет. Иначе уже давным-давно бы заявили. Сами подумайте, целую неделю все газеты только об этом и пишут — и хоть бы что! Нет, судя по всему, речь идет о женщине, у которой нет ни одного родственника или близкого друга, кого могло бы встревожить ее исчезновение.

— Или о женщине совсем одинокой?

— Одинокой? Но ведь где-то же она должна была жить. Если в многоквартирном доме, то консьержка сразу бы пришла и сообщила, что такая-то вот уже неделю как не кажет носа.

— Тогда где же? Одна в отдельном домике?

— Тоже не слишком правдоподобно. Если одна в доме, уже давно нашелся бы какой-нибудь сосед, который бы явился и доложил: мол, у такой-то вот уже неделю закрыты все ставни; или: такую-то вот уже неделю как никто и в глаза не видел, мусор во дворе неубранный… И так далее, и тому подобное.

— Ну и воображение же у вас… Хорошо, но ведь должна же она была где-то жить, разве не так?

— Это уж точно, иначе и быть не могло… Неужели еще не догадались?

— В таком случае, надо полагать, ее убил кто-то из тех, с кем она жила, так, что ли?

— Именно так. Девять шансов из десяти, что именно так оно и было. Это единственное, чем можно объяснить странное молчание, каким до сих пор окружено ее таинственное исчезновение. Попомните мои слова, вас здесь в Виорне ждут еще большие сюрпризы. У меня на это нюх. Преступление, его чуешь издалека, у него свой особый запах, цвет…

— И что же это, по-вашему, за преступление? Я имею в виду, каково ваше мнение, почему ее убили?

— Понимаю, что вы имеете в виду… Так вот, сдается мне, что это один из тех случаев, когда один человек убивает другого так, как убил бы самого себя… Известно ли вам, что такова подоплека очень многих тяжких преступлений?..

— Из ненависти — к себе или к другому, так?

— Далеко не всегда… скорее, потому, что порой люди оказываются накрепко связаны между собой какой-то общей ситуацией, чересчур неподвижной, слишком затянувшейся, что ли… Нет-нет, не подумайте, вовсе не обязательно трагической, приносящей страдания, скорее какой-то застывшей, безысходной, не сулящей никаких перемен.

— Никто даже не шелохнулся. Мы все были у стойки бара, кроме Клер и Альфонсо.

— Это что, голословное утверждение, как говорится, с потолка, что ли?

— Нет, таково мое глубокое убеждение. А в нашем деле оно никогда не бывает голословным. Я пришел к этому выводу после того, как отмел все неправдоподобные версии — убийство с целью ограбления, на почве ревности или любовной страсти и так далее.

— И все-таки в голове не укладывается, чтобы никто так ничего и не видел…

— Это Пьер, он обращается к Альфонсо. Альфонсо ничего не отвечает.

— Знаете, преступления такого рода, кажущиеся нам на первый взгляд совершенно немыслимыми, становятся почти… естественными, когда наконец докопаешься до истины. Настолько естественными, что порой даже диву даешься, как преступник мог бы удержаться и не совершить такого.

— Но разрубить жертву на куски, разделать, как в мясной лавке, что же, и это вы считаете естественным?

— Если разобраться, это просто один из способов замести следы, не лучше и не хуже любого другого. Тут людей просто ослепляет омерзение, но когда человек все равно уже мертв, какая разница, цел он или разрублен на куски… Более того, люди слишком легко забывают, какие мучения должен был при этом испытывать сам убийца.

— Ладно, дамы и господа, с вами хорошо, но мне пора…

— Но ведь еще так рано, Альфонсо…

— Это Клер. Альфонсо встает.

— Все можно понять на этом свете…

— А вот я как раз не согласен и никак не пойму, к чему все эти объяснения. Ну, к чему докапываться до каких-то причин, что это даст? И вообще не надо ничего объяснять. Давайте-ка лучше довольствоваться фактами, уликами. И все дела.

— Ну уж нет, Робер, тут я не согласен, по-моему, в любом случае все-таки лучше попытаться понять, представить себе обстановку, обстоятельства, по возможности проникнуть в них как можно глубже, пусть мы так и не поймем всего до конца, но надо же принимать во внимание…

— Вы правы, месье Лами, понять другого — это огромное счастье, вполне реальное, и стремление к нему так естественно, что наш долг не лишать этого никого — ни публику, ни судей, ни даже самих преступников.

— Нет, сударь. Всего не понять. А потому в какой-то момент нужно сказать себе: стоп… И перестать понимать. Иначе, опять-таки, куда это может нас завести?

— Робер, поверь, ты неправ.

— Я согласен с месье Пьером, вы, Робер, действительно неправы.

— А вот я полностью разделяю мнение месье Лами.

— Прошу тебя, Робер…

— Подумать только, а я-то, дурак набитый, и слышать ничего не хотел, находит же такое…

— Что с тобой, Робер, ты же у нас человек благородный, всегда готов понять любого и вдруг несешь такое, что это на тебя нашло? Мне очень жаль, Робер…

— Да поймите же вы наконец, ведь для всех нас это вопрос жизни и смерти. Люди в департаменте Сены и Уазы живут сейчас в постоянном страхе. Ну, представьте себя хотя бы на месте бездомных бедолаг, которые денно и нощно шатаются по дорогам нашего департамента!

— Робе-е-ер!..

— Что?

— Да так, ничего…

— Я так и не понял, что хотел сказать мне тогда Альфонсо.

Он снова сел и замолк.

— Никогда не знаешь, что может взбрести тебе в голову. Никто не может сказать: вот уж такого-то мне не набедокурить ни при каких обстоятельствах. Помню одно преступление, это был сельскохозяйственный рабочий из предместья, славный парень, с какой стороны ни погляди. Вот однажды вечером копает он себе спокойно на каком-то поле картошку, и случись пройти мимо одной женщине. Он знал ее уже давно… Может, просто приспичило переспать, а может, был влюблен не на шутку, поди знай… Короче говоря, она отказалась пойти с ним в лес. И он убил ее. Так вот, следует ли карать за такое преступление с такой же суровостью, как и за любое другое убийство?

— Пьер оборачивается в сторону Альфонсо.

— И какой же был приговор?

— Суд счел, что у этого человека было помрачение рассудка. Так что наказание было не слишком-то строгим. Если мне не изменяет память, он получил всего десять лет.

— Вообще-то, если подумать хорошенько, причина большинства преступлений — не что иное, как сама возможность…

— Вот послушайте внимательно, это Пьер начинает свою речь…

…совершить их. Представьте себе, что вы день и ночь живете бок о бок… ну, скажем… с какой-то адской машиной, что ли… стоит вам только нажать на кнопку, как она тут же сработает. И рано или поздно вы все равно нажмете. Или, к примеру, живешь себе год за годом под одной крышей с другим человеком, и вот в один прекрасный вечер тебе в голову вдруг закрадывается какая-то странная мыслишка. Поначалу даже не придаешь этому значения, говоришь себе, раз уж такая идея взбрела тебе в голову, выходит, ты и вправду способен на это — ясное дело, без малейшего намерения сделать такое. Потом начинаешь думать: а ведь другой-то на твоем месте уже давно бы решился, само собой, будь и у него на то достаточно веские причины. А потом, пройдет еще немного времени, и ты все чаще и чаще говоришь себе: всегда есть причины сделать это, всегда, и другой бы на твоем месте, не такой…

— …слабак, что ли?

— На Пьера иногда находило, и тогда он любил произносить всякие речи. Думаю, тут ему просто захотелось покрасоваться перед полицейским, какой он весь из себя умный.

— … да-да, именно не такой слабак, другого слова не подыщешь, тот бы не струсил. Вот, так все и начинается. В конце концов эта мысль приходит к вам все чаще и чаще, а потом уже больше не покидает ни на минуту, все время тут как тут. Разбухает, разбухает, заполняет собой весь дом, и сколько ни борись с ней, все равно ничего не получается. А потом вдруг глядишь — все уже позади, все свершилось.

— Что это он там несет?

— Это Клер. Она обращается к Альфонсо.

— Да невесть что…

— В общем, наступает день, и вы все-таки совершаете это. Дело сделано. А что потом — это уже другая история.

— Что это тебя понесло?

— Кажется, тут Альфонсо рассмеялся.

— А понесло потому, что у меня тут возникла одна идейка. Кстати, этот господин думает точно так же. Впрочем, ты тоже. Вот мне и пришла охота произнести это вслух.

— Да прекратите вы, что вы, в самом деле…

— Да нет, лучше уж сдохнуть, чем такое…

— Я выхожу из-за стойки, направляюсь к Пьеру. Мы все в тот вечер вели себя точно легавые. Я настаиваю, чтобы он сказал вслух, что имел в виду, то есть выдал нам мысли легавого.

— Сейчас я сам попытаюсь объяснить, что он имел в виду. Он считает, что история, которую вы только что услышали, про этого сельскохозяйственного рабочего, убившего какую-то женщину… так вот, нечто в этом роде и произошло у нас в Виорне.

— Пьер не отвечает. Я не отстаю.

— Выходит, вот почему уже неделя, как ты и носа сюда не кажешь, угадал?

— Да нет, не угадал.

— Мы все ждем. Пьер не произносит больше ни слова. Полицейский снова переходит в наступление:

— Если я правильно понял, вы уверены, что господин Альфонсо знает, кто это сделал, и просто не желает сказать… Так, что ли?

— Да, именно так я и думаю.

— Все головы поворачиваются в сторону Альфонсо. Клер вскакивает с места. А вот Альфонсо, тот даже ухом не повел.

— Что это с тобой, Пьер? Ты что, рехнулся, что ли?

— Ты уж извини, Робер.

— Что это тебе взбрело в голову?

— Да так, Робер, видно, просто чересчур газет начитался… Мне вдруг показалось, будто Альфонсо что-то от нас скрывает, а сразу смириться с этим духу не хватило…

— Значит, поэтому ты так долго не показывался?

— Да нет, вовсе не поэтому.

— Тогда почему же?

— Это вас не касается.

— Альфонсо поднимается со стула, направляется в сторону Пьера. Никогда еще мне не приходилось видеть его в таком гневе.

— Ладно, Пьер, пусть даже у меня и есть кое-какие догадки насчет этого убийства, неужели ты и вправду хочешь, чтобы я сказал это ему? Да что это с тобой? Ответь же мне, Пьер, не молчи.

— Просто мне вдруг очень захотелось узнать, как все было на самом деле. Ничего не мог с собой поделать, вот и все.

— Позвольте-ка мне угостить вас еще разок? Прошу вас, господин Робер.

— Зря вы, сударь, так тратитесь на нашу выпивку. Тут, знаете ли, от такого не отказываются.

— Делайте, что я сказал, о чем разговор…

— Пьер выглядел подавленным. Альфонсо заметно успокоился. Подошел к Пьеру, положил ему руку на плечо. Клер даже не шелохнулась, так и стояла, переводя взгляд с одного на другого.

— Послушай, всем известно, что ты никогда не спишь и вечно слоняешься по лесу. Всем известно, что ты знаешь всех в округе, живешь в лесу, а никто не разубедит меня, что все это произошло именно в лесу. Вот мне и подумалось: уж у кого-кого, а у тебя-то должны же быть на этот счет хоть какие-то догадки. И потом, конечно, тут и легавый меня попутал, очень уж обаятельный попался тип.

— Ладно, Пьер, хватит.

— Договорились.

— Но господин Альфонсо так и не сказал, ошибся господин Пьер в своих догадках или нет?

— Все снова уставились на Альфонсо.

— А что Клер, ничего?

— Нет, насколько мне помнится, сделала какое-то движение, но уже в сторону легавого.

— Да бросьте, я все это выдумал. Оставьте вы его в покое.

— Но у меня и в мыслях не было допрашивать господина Альфонсо. Так что не волнуйтесь. Это я просто так, к слову.

— Шел бы ты домой, Альфонсо.

— Нет, не пойду.

— Это Пьер, он опять за свое.

— Может, хоть ты что-нибудь скажешь, а?

— Сами найдут, без меня справятся. Не так ли, сударь?

— Раз вы так говорите, господин Альфонсо, стало быть, знаете не хуже меня, что преступление совершено именно здесь, в Виорне, разве не так?

— В ночь с седьмого на восьмое апреля?

— И именно в лесу, неподалеку от вашего дома, в пятидесяти метрах от виадука, прямо на краю откоса, ведь так?

— Альфонсо не отвечает. Смеется. Потом все долго молчат. И наконец Альфонсо отвечает:

— Да, вы правы. В лесу, в полусотне метров от виадука. Я слышал крики.

— Клер встрепенулась. Почти вплотную подошла к легавому. Про нее все как-то забыли.

— Это было вовсе не в лесу.

— Все, баста, я сыт по горло вашими намеками. Или говорите, что у вас на уме, или молчите. К чему заводить все эти разговоры, а потом замолкать на полуслове. Хватит, не то я закрываю лавочку.

— Что это ты там несешь, Клер? Эй, Кле-ер! Очнись, Клер!

— Это было вовсе не в лесу.

— Да не слушайте вы ее, сударь, она сама не знает, что несет, видно, совсем рехнулась, на сей раз окончательно и бесповоротно, может, вам этого и не понять, но уж я-то знаю свою жену, поверьте, она не в своем уме…

— Кажется, вы собирались мне что-то сказать, мадам, я не ошибся?

— Пьер хватает Клер и оттаскивает ее подальше от легавого. Она вырывается и снова возвращается к легавому. Легавый очень спокоен, улыбается.

— Так вы хотели мне что-то сказать, мадам?

— Да, хотела.

— Тут в разговор встревает та девица, видно, настал ее черед.

— Это нелегко произнести вслух, то, что собирается сказать вам эта дама, не так ли, мадам?

— Вы ведь хотели поделиться с нами чем-то насчет вашей кузины, Марии-Терезы Буске, не так ли, мадам?

— Это было как гром с ясного неба.

— Подумать только!

— Выходит, вы ее знали?..

— Но… откуда?..

— Мы всех знаем.

— Но Мария-Тереза Буске… она ведь уехала, сударь, с чего это вы о ней?

— Все, Пьер, я закрываю!

— Нам ведь некуда спешить, не так ли, мадам?

— Я ведь уже сказал, Пьер, если ты не уймешься, я закрываю лавочку!

— Не кипятитесь, сударь, ничего вы не закроете. А вы, мадам, подойдите-ка сюда, ко мне, поближе, еще ближе, пойдемте со мной.

— Пьер, Пье-ер, ты слышишь, все, я закрываю!

— Альфонсо не проронил ни звука. Он не сводил глаз с Клер.

— Да что это на вас нашло? Ведь Мария-Тереза уехала в Кагор, она сама вам об этом скажет. Ну же, Кле-ер!

— И каким же, по-вашему, манером, мадам, покинула нас Мария-Тереза?

— Зря вы это, сударь, она вам все равно ничего не ответит, она всегда так, от нее слова не добьешься, когда ей задаешь прямые вопросы, оставьте вы ее, пусть сама заговорит. Эй, Кле-ер! Вот видите, теперь она уже ни за что не ответит. И потом, не понимаю, зачем вам все это надо? Насколько мне известно, Мария-Тереза уложила свои вещички и села на автобус, что идет до Аустерлицкого вокзала. Просто проснулась утром и решила, а почему бы ей не проехаться в родные места, вот и все, обычное дело, сударь…

— А вы видели, как она уезжала?

— Послушай, Пьер, пойми ты, ведь никто из нас не знал, что она уехала, вот мы и удивились, но уж ты-то наверняка видел, когда она уезжала… Так и скажи… А то вот и я тоже все думаю, что это ее совсем не видать, интересно, куда же это она подевалась, наша Мария-Тереза…

— Эй, Пьер… да скажи же ты наконец.

— Зря вы сомневаетесь, сударь, вот увидите, она непременно вернется из Кагора. Ведь правда, Клер? Видите, она опять ничего не отвечает, вот беда, ну что с ней поделаешь… эх, если бы знали… Но мне-то она сказала… они простились на пороге дома. И Клер дождалась, покуда не отъехал автобус. Ну скажи, ведь правда, Кле-ер?..

— Альфонсо! Альфонсо!.. Альфо-о-онсо!..

— Это Альфонсо совсем было собрался уйти. Клер зовет его.

— Альфо-о-онсо-о-о-о!..

— Мадам, я пришел сюда ради вас. Не бойтесь. Скажите нам то, что вы хотели сказать.

— Клер! Кле-е-ер!…

— Это Пьер пытается помешать ей говорить.

— Кле-е-е-ер!..

— А потом никто уже больше не проронил ни единого слова.

— Это было вовсе не в лесу, я убила Марию-Терезу Буске в погребе в четыре часа утра.

— Мы знали, что убитая была Мария-Тереза Буске, но не были уверены, кто из вас троих убийца. На обрубках тела жертвы были углем написаны слова: «Кагор» и «Альфонсо». Газетам было запрещено писать об этом. Мадам, вам придется пройти вместе с нами.

— А Пьер Ланн, он никогда не говорил с вами о своей жене?

— Нет, никогда, думаю, ни с кем. Но мы с Альфонсо, уж мы-то знали.

— О чем?

— Что рано или поздно она окончательно свихнется и в конце концов Пьеру все равно придется с ней расстаться… Если подумать, все произошло так, будто мы сами отдали ее в лапы полиции.

— И больше она ничего не сказала?

— Нет, ничего. Покорно дала себя увести. Она была буквально зачарована этим человеком. Когда говорила, то не сводила с него глаз, точно это он ей все диктовал, слово в слово.

— Послушать вас, создается впечатление, будто сами вы не до конца поверили в признание Клер, я не прав? Если вы по каким-то причинам предпочтете не отвечать на мои вопросы, это ваше право.

— В таком случае, я воздержусь от ответа.

— Знай вы раньше, что она виновна, попытались ли бы вы, Робер Лами, защитить ее от полиции?

— Предпочитаю не отвечать.

— Считаете ли вы, что, знай Альфонсо, что она виновна в этом убийстве, он бы защитил ее от полиции?

— Да, считаю.

— Но ведь в тот вечер Альфонсо почти ничего не сделал, чтобы не дать ее в обиду, разве не так?

— Вы же слышали, один раз он сказал, что уходит домой, а она задержала его, возразив, что еще рано. И еще раз — уже в конце — она позвала — «Альфонсо!» — так, будто звала на помощь. Тогда он уж было совсем направился к двери, снова пытался уйти.

Хотя вы правы, он мог бы сделать и больше. Мог бы силой увести ее оттуда, ему бы она не противилась. Но он этого не сделал. А раз он этого не сделал, стало быть, ничего не знал, не знал, что ее могут арестовать, по-моему, логично, разве нет?

— А вдруг он просто боялся, что, если станет слишком уж настаивать, она окончательно свихнется, спросит, почему ему так приспичило уйти, в общем, наболтает лишнего?

— Вот это мне даже и в голову не приходило. Кто знает, может, это только там, в «Балто», пока полицейский произносил свои речи, он и понял наконец, что же произошло на самом деле, — раньше нас, но все равно слишком поздно, чтобы что-нибудь предпринять. По-моему, теперь нам уже никогда не узнать, что ему было известно, а что нет.

— А как вы считаете, почему он подтвердил выдумку полицейского насчет места преступления?

— Да просто чтобы поиздеваться над ним, вот и все. Он же смеялся, когда говорил, что якобы слышал шум на насыпи у виадука. С таким же успехом он мог бы подтвердить все что угодно.

— Но ведь эта ложь могла дорого ему обойтись, понимаете?

— Да нет, мы же с Пьером были рядом и в случае чего подтвердили бы, что ему просто была охота поиздеваться над полицейским. Он же не повторял такого, когда давал свидетельские показания?

— Насколько мне известно, нет.

— Вот видите.

— А вам самому, вам тогда не показалось, будто полицейский ошибался?

— Да нет, я думал, так оно и было на самом деле. По-моему, Альфонсо был единственным, кто догадался, что полицейский нарочно придумал место преступления. Во-первых, он действительно живет прямо в лесу. Потом, он следил за нашим разговором издалека, вроде как зритель, так что ему было легче заметить, где правда, а где выдумка. К тому же, даже знай Альфонсо, где это произошло на самом деле, он все равно бы и бровью не повел, это уж точно.

— А вот я не уверен. Впрочем, думаю, и вы тоже не вполне.

— Ну, как, по-вашему, он мог догадаться, что она сорвется именно на этом слове, на слове «лес»?

— А какие еще мысли пришли вам в голову после того, как вы прослушали эту пленку?

— Мне подумалось, мы могли бы догадаться, что ей грозит опасность, почти сразу же, как только она появилась в кафе и увидела полицейского. Но на самом деле это вовсе не так. Конечно, все мы немного побаивались за нее, но вовсе не из-за того, что знаем сейчас. Тогда это был страх, как бы полицейский не заметил, что эта женщина немного не в себе. Вот и все.

— И что поведение этой женщины могло навести на нее подозрения, так, что ли?

— Нет, скорее, что она может навести подозрения на кого-то из нас. А насчет нее, это нам и в голову не приходило. Альфонсо… он был такой наивный, беззащитный, так что, честно говоря, лично я очень рад, что он уехал из Франции. Да я и сам подумываю смыться из Виорна. Что-то не живется мне больше здесь, ничего не могу с собой поделать…

— Скажите, а зачем вам понадобилось говорить мне, что вы опасались, как бы полицейский не заподозрил, будто Клер не в себе?

— Я сказал это на тот случай, если бы полицейский сообщил, что все мы в тот вечер выглядели немного странно, будто все скопом боялись одного и того же. Будто всех нас связывала какая-то общая тайна.

— Вы говорите так, будто все вы тогда были заодно против полиции.

— Само собой, а как же иначе…

— Полицейский сообщил только одну вещь, что Альфонсо в начале того вечера почти все время молчал — и не сводил глаз с Клер.

— Да он всегда был такой, слова не вытянешь. Но, конечно, откуда бы это знать полицейскому?.. Так что сами видите, у нас были все основания держаться настороже.

— А сами вы, вы ведь тогда больше всего боялись именно за Альфонсо, разве не так?

— Думаю, так оно и было, хоть и не скажу, чтобы я вполне отдавал себе в этом отчет.

— А как вел себя Пьер Ланн?

— Я уже говорил вам, поначалу в тот вечер он показался мне каким-то встревоженным. Теперь-то я мог бы сказать и больше — испуганным. Но все равно бы ошибся: на первый взгляд могло показаться, будто он весь вечер умирал со страху, как бы Клер не заговорила об отъезде Марии-Терезы Буске в Кагор. Поскольку теперь мне известно — глупо было бы отрицать очевидное, что именно это она и сказала ему в то утро, когда произошло убийство, — я и подумал: так вот чего он так боялся… Но теперь знаю: и тут я был неправ. Даже больше того, уверен. Скорей всего, он был просто-напросто до смерти напуган тем, что с ним станет после отъезда кузины, оставившей его один на один с Клер. Как жить дальше вдвоем с этой женщиной? Вот что по-настоящему мучило его в тот вечер. Все это пришло мне в голову только сейчас, пока я разговаривал с вами.

— А вам ни разу не доводилось бывать дома у Ланнов?

— Нет, никогда. У нас в городке как-то не принято ходить друг к другу в гости. Хоть это и не мешает нам знать друг о друге множество всяких вещей, если разобраться, почти все.

— Вы считаете нормальным утверждение Пьера Ланна, будто ему бы никогда и в голову не пришло подумать о пересечении железнодорожных путей?

— Конечно, а кому бы это могло прийти в голову?..

— А как, по-вашему, он изменился в последнее время, я имею в виду душевное состояние, так сказать, моральный дух?

— Последних несколько лет его просто не узнать, он стал совсем другим человеком. Вам, должно быть, известно, что он выставлял свою кандидатуру в Виорнский муниципальный совет? Да-да. Пять лет назад. Но его не выбрали, и это было для него большим ударом.

Не думаю, чтобы он стал говорить об этом с вами. Политика была его страстью. Он долго не решался. А потом вдруг взял да и выставил свою кандидатуру. Здесь, в Виорне, у него была безупречная репутация, так что вряд ли он сомневался, что все выйдет само собой. Но просчитался.

— Это ведь отчасти из-за жены его тогда не выбрали, правда?

— Вам так сказали?

— Да нет. А сами-то вы как думаете?

— Были такие слухи. Но еще говорили, будто он уже не в том возрасте, немного староват для политики. А некоторым не нравилось, что слишком уж ходок по женской части.

— А что вам было известно о ней самой?

— О ней-то? Да кто ж не видел, как она сидела на лавочке у себя в саду? А последнее время проходишь мимо — раз узнает, а раз и в упор не увидит, будто вас и вовсе нет. И еще лентяйка каких мало, этого тоже не скроешь. Все знали, что весь дом у них держался только на одной Марии-Терезе Буске.

Должно быть, такое случается куда чаще, чем принято думать, — этакие тихие помешанные, которых оберегает вся округа. Покуда не разразится катастрофа…

— А о ее прошлом, до того, как она появилась в Виорне, об этом вам что-нибудь известно?

— Нет, я знаю лишь то, что было в Виорне. К примеру, как и многие здесь, знаю, что он изменял ей направо-налево, но ей было все равно. А вот насчет их прошлого в Кагоре, когда они были молодые, тут ничего не могу сказать…

— А не знаете ли вы о них чего-нибудь такого, что было бы неизвестно другим?

— Что он был несчастлив…

— Из-за нее?

— Да нет, вряд ли, она ведь не занимала слишком важного места в его жизни. Скорее из-за того, что надвигалась старость, а стало быть, ему волей-неволей пришлось бы умерить свой пыл по женской части, во всяком случае, не так, как раньше… Вот здесь он был по-настоящему безутешен. Само собой, он так прямо не говорил мне об этом, но я все равно догадывался.

— Скажите, а он не стыдился своей жены?

— Да нет, стыдился — это, пожалуй, не то слово. Она ведь никогда не делала ничего такого, чтобы ее можно было стыдиться. Скорее, боялся, как бы она чего не выкинула, чего-нибудь такого, из-за чего ее могли бы принять за сумасшедшую, — но только перед посторонними. А перед нами нет. Всякий раз, когда она принималась рассказывать свои небылицы, мы просто не обращали внимания, пусть себе несет что придет в голову. Вот Альфонсо, тот иногда слушал. А мы с Пьером — нет, говорили себе о чем-то своем и внимания не обращали…

Случалось, мы сидели вчетвером вплоть до самого закрытия. Мне нравилось болтать с ним. Он был неглуп, всегда в курсе всех событий. В общем, симпатичный мужик, славный, и насколько она была не в себе, настолько же он всегда был такой спокойный, уравновешенный, трезво смотрел на вещи.

— И что же она говорила, когда на нее находило такое?

— Ах, да невесть что, все, что взбредет в голову. О том, что видела на улице, по телику… У нее была такая манера рассказывать свои истории, которая очень смешила Альфонсо, она прекрасно это знала, поэтому часто пересказывала ему фильмы, что смотрела по телевизору. Я, признаться, не мог все это слушать. На меня все эти россказни всегда наводили смертельную скуку. На Пьера тоже. А вот на Альфонсо нет. Все зависит от человека…

— И… как же все это выглядело? Я имею в виду, как она все это рассказывала?

— Даже не знаю, как описать… обо всем сразу. Несет, несет невесть что, прямо не остановишь… А потом вдруг замолкнет — и ни слова.

— И что, это были какие-то бессвязные истории, ни начала, ни конца, так, что ли?

— Да нет, не совсем, вот Альфонсо, тот, к примеру, вроде бы всегда понимал, о чем там речь. Но, чтобы разобраться, надо было следить очень внимательно. Помню, Альфонсо иногда советовал: «А ты бы хоть разок попробовал, прислушался к тому, что она рассказывает». Я, и правда, пытался, да только мне так ни разу и не удалось дослушать до конца ни одной из ее историй.

— Выходит, в этих ее историях было начало и был конец?

— Само собой, просто за этим невозможно было уследить. Не успеешь оглянуться, как она уже совсем о другом, потом о третьем, и все это якобы связано между собой, но как-то так, что вам бы сроду и в голову-то не пришло.

— Но неужели она никогда не говорила о ком-то в отдельности, о каких-то конкретных людях из Виорна?

— Очень редко. Как правило, это были либо газеты, либо телевизор, либо какие-то ее собственные выдумки. Во всяком случае, начинала она именно с этого.

— У вас было впечатление, что она не в себе?

— Не знаю. Отказываюсь отвечать на этот вопрос, даже сейчас.

— Вы вот тут упомянули о тихих местных сумасшедших, которых оберегает вся округа…

— Это просто так, к слову, для ясности вроде.

— И еще вы сказали, будто заранее знали, что рано или поздно наступит день, когда она окончательно потеряет рассудок.

— Да, это так. И все же, если бы вы попросили меня ответить, вот так, окончательно и бесповоротно, в себе она была или нет, я бы не смог сказать. Кто знает, может, живи она в другом доме, с другими людьми, с другим мужем, все обернулось бы совсем по-другому…

— И все-таки, несмотря на то, что она производила впечатление немного тронутой, ее ведь считали скорее умной, чем наоборот, разве не так?

— Да, вот Альфонсо, он так и думал. Говорил, что если бы ей удалось образумиться, то была бы она очень даже умной женщиной. Остальные как-то просто об этом не думали. По-моему — я хочу сказать, на мой взгляд, — уж он-то был куда умней ее.

— А вы виделись с Альфонсо перед тем, как он уехал в Италию?

— Да, он заходил ко мне накануне отъезда, то есть три дня назад. Так, поговорили о том о сем, и он между делом сообщил мне, что завтра утром уезжает из Франции.

— И неужели вы так и не задали ему ни единого вопроса насчет того, что произошло у вас в городе?

— Да нет, мне бы и в голову не пришло заводить с ним такой разговор. И потом, даже если он как-то и был в этом замешан, все равно он ни в чем не виноват.

— А о чем же вы говорили?

— О том, какая жизнь ждет его там, в Модене. И еще немного о ней, о Клер. Он признался, что вот уже десять лет был к ней неравнодушен и, не будь Пьера, увел бы ее жить к себе в хижину. Он сказал мне об этом впервые. А я-то даже и не догадывался.

— Он жалел, что не сделал этого?

— Об этом он ничего не говорил.

— А вы не поинтересовались, почему он решил уехать из Виорна?

— Какой смысл, я и так знал. Он уехал из Виорна, потому что боялся, как бы Клер не наговорила чего во время следствия — мало ли что ей взбрело бы в голову! — чтобы и он тоже оказался за решеткой. Все было против него, сами посудите: сельскохозяйственный рабочий, холостяк и к тому же еще иностранец. Поэтому он предпочел уехать из Франции.

— Он знал, что Клер может попытаться его скомпрометировать?

— Да, знал. Но не из злого умысла. А… как бы сказать… из-за того, что она была не в себе… я выбрал это слово просто за неимением другого. С того момента, как она оказалась в тюрьме, ей вполне могло прийти в голову и его затащить туда же. Она ведь была к нему очень привязана.

— А он?

— И он тоже. Кто знает, вдруг у нее была надежда, что они окажутся вместе в одной и той же тюрьме? Может, она сама об этом расскажет…

— А как вы думаете, каким образом Альфонсо мог догадаться не только обо всем остальном, но и об этом тоже?

— Понятия не имею. Но знал, это уж точно.

— Хотя ни разу не говорил с ней об этом?

— Не вижу, в какой момент они могли бы поговорить об этом наедине…

— А вы знали, что иногда она гуляла по ночам?

— Я знаю, потому что он сказал об этом на следствии. Прочитал в газете. Только оттуда.

— Но ведь и он тоже часто бродил по ночам, похоже, страдал бессонницей и спал очень мало, так что не исключено, что им случалось порой встречаться, даже перекинуться словечком-другим, разве не так?

— Возможно. Но я говорю вам только то, что знаю наверняка. Я ведь ни разу не видел их нигде, кроме как в «Балто» и вместе с Пьером, — никогда наедине или где-нибудь еще, кроме своего кафе. По-моему, между ними никогда ничего не было, даже прежде, во всяком случае, ничего такого серьезного.

— Он бы сказал вам об этом?

— Да нет, такое вряд ли, и все же не думаю…

— Она утверждает, будто встретила его на третью ночь после убийства. Он это отрицает. А вы что об этом думаете?

— Знаете, если уж он наврал полиции, то только чтобы хоть как-то облегчить ее участь. Так что это не в счет. Дело понятное… Просто он всеми силами стремился защитить эту женщину.

— Выходит, в тот последний вечер вы с ним так ни разу и не затронули вопроса об этом убийстве?

— Нет, я уже сказал вам, мы говорили о ней, но в прошлом.

— А вам не кажется странным, что вы тогда ни единым словом не обмолвились об убийстве?

— Пожалуй, нет.

— А почему Клер не призналась Альфонсо, что убила Марию-Терезу Буске? Подумайте сами, почему бы ей не признаться ему во всем? Ведь она прекрасно знала, что может целиком и полностью на него положиться, согласны?

— Но когда бы она могла ему признаться?

— Может, той ночью в Виорне?

— Но ведь он же отрицал, будто они встречались… А если выбирать между ними, то я бы скорее поверил ему, чем ей. А теперь можно, я тоже задам вам пару вопросов?

— Разумеется.

— Что нового узнали вы из моего рассказа об этом преступлении?

— О самом преступлении — ничего нового, разве что еще больше укрепился в уверенности, что вы разделяете те же самые сомнения насчет виновности Клер, что и я сам. А вот что касается самой Клер, тут вы сообщили мне одну очень важную вещь, а именно, что она была в Виорне не так уж одинока, как можно было подумать поначалу, ведь ее здесь оберегал не только Альфонсо, но и вы тоже.

— И все-таки она была очень одинока — как одинока всякая сумасшедшая, где бы они ни жила.

— Все это так, но ведь безумие ее было не того сорта, чтобы полностью изолировать ее от людей, сделать равнодушной ко всему на свете…

— Знаете, я-то лично пришел сюда, в основном, ради Альфонсо. Если бы речь шла только о ней, я бы и отвечать-то вам не стал. У нас ведь не было с ней никаких отношений. Ну, заходила она в кафе, что правда, то правда, частенько, как и многие другие, так что со временем начинало казаться, будто все знают друг друга, но это все очень по-разному… Вот Альфонсо, Пьера — тех я, и правда, знал, а ее — нет. Признаться, как женщина она никогда мне особенно не нравилась.

— А вам случалось когда-нибудь говорить с Альфонсо о ней как о женщине, у которой не все дома?

— Нет, скорее как просто о женщине, пусть со странностями, но все равно прежде всего как о женщине, а не как о сумасшедшей. Говоря о ней, мы никогда не произносили вслух этого слова. Это было все равно что приговорить ее, что ли… Уж скорее мы могли бы обозвать сумасшедшим кого-то другого, вполне нормального, но не ее…

Второй вопрос, который мне хотелось бы задать вам, вот какой: почему вас так интересует, знал ли Альфонсо о преступлении, которое совершила Клер?

— Я пытаюсь понять, что за женщина эта Клер Ланн и почему она утверждает, что совершила это преступление. Сама она никак не объясняет мотивов убийства. Поэтому мне хотелось бы доискаться до них самому вместо нее. И, по-моему, если есть на свете человек, который хоть что-то об этом знает, то это Альфонсо…

Если, конечно, предположить, что она действительно виновна, я задаю себе вопрос: либо Альфонсо все знал, и тогда (если уж он допустил, чтобы ее арестовали, стало быть, у него не оставалось никакой надежды, что она когда-нибудь образумится, справится со своим безумием) он счел, что лучше уж ей быть за решеткой, — либо Альфонсо не был уверен, что же произошло на самом деле, может, у него и были какие-то догадки, подозрения, но и в этом случае, если уж, повторяю, он допустил, чтобы ее арестовали, стало быть, тоже хотел положить чему-то конец.

— Чему же?

— Ну, скажем, общей обстановке, в которой жила Клер.

— Кажется, я немного догадываюсь, что вы имеете в виду.

— Может, он допустил, чтобы она попала в руки полиции, по той же самой причине, которая довела ее до убийства. В таком случае, если разобраться, оба они сделали одно и то же — она, совершив убийство, он, допустив, чтобы она попала в руки полиции…

— А может, это и есть любовь?

— Каким словом назвать такую огромную привязанность? Конечно, она могла превратиться в любовь, но могла обрести и другие формы…

— И что, думаете, они так ни разу и не говорили об этом?

— Уверен, что нет. А что было у Альфонсо с Марией-Терезой Буске?

— Да ничего такого, разве что переспят когда, вот и все дела. Он не из тех мужчин, у кого могла бы вызвать отвращение немота Марии-Терезы.

— Или безумие Клер?

— Да, или безумие Клер.

— А вам никогда не случалось слышать об одном мужчине, который сыграл важную роль в жизни Клер, когда она была еще молодой, некоем полицейском из Кагора?

— Нет, никогда. А вы, стали бы вы расспрашивать Альфонсо, останься он здесь, в Виорне?

— Нет, не стал бы. Он бы все равно ничего не сказал. Даже на следствии и то от него ничего не удалось добиться, разве что насчет этих ее ночных прогулок.

— Да, что правда, то правда, он все равно бы ничего не сказал. А вы сами, ведь вы-то уверены, что он что-то знал, разве не так?

— Да, уверен. Только не знаю, что именно. А вы что об этом думаете?

— Думаю, он знал что-то очень важное о сути, о причинах случившегося, но не о том, что произошло на самом деле. А рассказать об этом, пусть бы даже он и захотел, — это уже другой вопрос… Вы намерены встречаться с Пьером и Клер?

— Да.

— А у вас лично есть какие-нибудь соображения относительно мотивов этого убийства?

— Издалека всегда что-то видится, да только невозможно сказать, что именно.

— Вы так говорите, будто действительно считаете Клер виновной.

— Да нет, скорее как если бы Клер была виновна в убийстве, которое себе приписывает. Ведь совершила она его на самом деле или просто хочет уверить всех, будто так оно и было, — какая, в сущности, разница… Уверен, мотивы все равно одни и те же — если бы только она была способна объяснить их… Вы не заметили, что мы с вами все время умалчиваем об одном событии того вечера?

— Да, заметил.

— Вы вот тут сказали, что, по-вашему, Пьер должен был весь вечер бояться, как бы Клер не заговорила об отъезде Марии-Терезы.

— Да, помнится, так я и говорил.

— «Боялся» — это именно то слово, какое вы имели в виду?

— Не знаю.

— Если предположить, что кто-то отдал Клер в руки полиции, то кто это? Пьер или Альфонсо?

— Если бы я не знал, то подумал бы, что это скорее Пьер.

— А зная?

— А зная, могу сказать, что в тот вечер у него было такое настроение, что он мог швырнуть в лапы полиции всех обитателей Виорна без остатка…

— А как вы думаете, кого убил бы Пьер Ланн с помощью той адской машины, о которой тогда говорил?

— Себя самого.

— А если мое мнение насчет настроения Пьера Ланна в тот вечер не совпадает с вашим, хотелось бы вам узнать, что я об этом думаю?

— Нет.

II

— Я пригласил вас, чтобы задать несколько вопросов о вашей жене, Клер Ланн.

— Зачем?

— Я собираюсь написать книгу об убийстве, которое совершено недавно в Виорне.

— И как же вы намерены это сделать?

— С помощью магнитофона. Он сейчас включен. Я уже говорил с Робером Лами. Вы можете отвечать на мои вопросы или нет, выбор за вами.

— Я согласен.

— В таком случае, соблаговолите представиться.

— Меня зовут Пьер Ланн. Родом из Кагора. Мне пятьдесят семь лет. Служу в министерстве финансов.

— Вы поселились в Виорне в сорок четвертом, иначе говоря, живете там уже двадцать два года, не так ли?

— Да, это так. Кроме двух лет, проведенных после свадьбы в Париже, мы все время жили здесь.

— Вы женились на Клер Буске в Кагоре в сорок втором году?

— Да.

— Вам, вероятно, известно из материалов следствия, что она показала, будто действовала в одиночку и вы ничего не знали о преступлении.

— Это чистая правда.

— Вы узнали обо всем одновременно с полицией?

— Да, я узнал обо всем, когда она сама призналась вечером тринадцатого апреля в кафе «Балто».

— И что же, неужели до того вечера, целых пять дней после убийства, у вас ни разу не возникло ни малейшего подозрения?

— Нет. Ни малейшего.

— Повторите, пожалуйста, что она говорила вам, объясняя отсутствие своей кузины Марии-Терезы Буске.

— Она сказала: «Представляешь, сегодня рано утром Мария-Тереза вдруг взяла и уехала в Кагор». Было часов семь утра, я как раз только что встал.

— И вы поверили?

— Не то чтобы поверил, будто она сказала мне всю правду, но подумал, что в этом была хотя бы доля правды. Мне и в голову не пришло, что она солгала.

— Вы всегда верили тому, что она вам говорила?

— Да, верил. Ей верили все, кто знал ее. Мне казалось, что если когда-то она и солгала мне насчет кое-каких фактов своего прошлого, то с тех пор уже больше никогда не говорила мне неправды.

— О каком прошлом?

— Да еще до того, как мы с ней познакомились. Это было давным-давно и не имеет никакого отношения к убийству.

— А вас не удивил внезапный отъезд кузины?

— Еще бы, удивил, конечно. Но, признаться, прежде всего я подумал о доме, во что он превратится, пока она будет в отъезде, это был бы полный кошмар. Я попытался расспросить ее поподробней. Она рассказала мне историю, которая звучала вполне правдоподобно, будто Мария-Тереза поехала повидаться с отцом, захотелось увидеть его перед смертью, и вернется через пару дней.

— А когда миновала эта пара дней, неужели вы так ни разу и не заговорили об этом снова, не напомнили ей, что она вам тогда сказала?

— Само собой. Но на это она ответила: «Знаешь, нам так хорошо без нее, я написала, чтобы она больше не возвращалась». И я промолчал.

— Вы все еще ей верили?

— У меня было такое ощущение, будто она чего-то недоговаривает, но мне не показалось, будто она лжет, тогда еще нет. Впрочем, я не особенно-то и пытался докопаться до истины. Отъезд Марии-Терезы Буске и так совсем выбил меня из колеи.

— Но ведь были же у вас хоть какие-то предположения?

— Конечно, были. Единственное, что осталось у меня в памяти, это что Мария-Тереза уехала, потому что ей вдруг стало невмоготу, просто устала от всего — от нас, от Виорна, от дома, но не решилась сказать нам это прямо в лицо. И желание повидаться перед смертью со своим отцом показалось мне просто деликатным предлогом, чтобы дать нам понять, что она покидает нас навсегда.

— А какие еще предположения могли у вас возникнуть, вы ведь так хорошо знали Марию-Терезу?

— Что она могла сбежать с каким-нибудь мужчиной, с одним из португальцев — ведь португальцам наплевать, что она глухонемая, они все равно не говорят по-французски.

— А с Альфонсо, как, по-вашему, могла она уехать с Альфонсо?

— Ну, нет, это бы мне даже в голову не пришло, между Марией-Терезой и Альфонсо никогда не было никаких сантиментов. Просто обоим было удобно, и больше ничего, вы ведь понимаете, что я имею в виду, не так ли… Вот чего у меня даже и в мыслях не было, так это чтобы они, эти две женщины, могли перессориться между собой.

— И что же вы собирались предпринять?

— Я собирался устроить Клер в какой-нибудь дом отдыха, а уж потом отправиться в Кагор за Марией-Терезой. Тогда мне было бы легче убедить Марию-Терезу вернуться, я смог бы сказать ей, что теперь я один и у нее будет меньше хлопот по дому.

— Иными словами, ее отъезд оказался для вас удобным поводом расстаться с Клер, я прав?

— Да, пожалуй. Весьма прискорбным, но, вероятно, именно поводом. Я бы даже сказал, неожиданным предлогом, о котором я и мечтать-то не смел.

— А если бы Мария-Тереза Буске заупрямилась и не согласилась вернуться, даже несмотря на то, что в доме уже не было бы Клер? Об этом вы подумали?

— Да, подумал. В таком случае, пришлось бы нанять кого-нибудь другого. У меня не было другого выхода. Сами посудите, не мог же я поддерживать порядок в доме без посторонней помощи.

— Но независимо от того, удалось ли бы вам уговорить Марию-Терезу или пришлось бы нанять другую женщину — все это при одном условии, избавившись от Клер, не так ли?

— Да, и даже, если можно так сказать, во втором случае у меня было бы еще больше оснований избавиться от Клер, ведь новому человеку вообще бы ни за что не выдержать присутствия Клер в доме.

— Вот почему вы и не настаивали, не попытались узнать поподробней насчет отъезда Марии-Терезы, ведь так?

— Возможно… Но не только. Дело в том, что все эти пять дней я ее почти не видел. Погода стояла прекрасная, и она целыми днями сидела в саду. Это я по пути с работы заходил в магазины и делал все покупки по хозяйству.

— А что, разве она ничего не ела?

— Нет, ей не хотелось. Думаю, она ела по ночам. Ведь должна же она была хоть чем-то питаться. Однажды утром я заметил, что хлеба стало меньше, чем накануне.

— Скажите, все эти пять дней она выглядела очень подавленной?

— Когда я уходил на работу, она была уже в саду. Когда возвращался, она все еще была там. Я почти ее не видел. Но не думаю, чтобы она была так уж подавлена. Я имею в виду те пять дней после убийства. Я немного теряюсь в датах. Так вот, в один из тех пяти дней, сразу после убийства или около этого, я как-то застал ее спящей в саду, на лавочке, вид у нее был совсем измученный. На другой день она ездила в Париж. Я увидел ее часа в два дня, она уже была совсем одета, в порядке… Сказала, что едет в Париж. Вернулась поздно, часам к десяти. Похоже, это было с неделю назад, дней за пять до того вечера в «Балто», в субботу.

— Иными словами, накануне последней ночи, что она провела в погребе?

— Если мне не изменяет память, да, так оно и есть.

— Она ведь нечасто ездила в Париж?

— Да, последние годы довольно редко. Если не считать этой поездки в Париж, в день убийства или сразу после него, насколько мне известно, все остальное время она провела в саду.

— Но, похоже, она и раньше проводила много времени в саду. Что же, в таком случае, изменилось?

— Да нет, в общем-то, ничего… разве что с тех пор, как в доме не стало Марии-Терезы, мы уже больше не собирались в определенные часы все вместе за столом, так что она могла сидеть в саду сколько душе угодно, хоть до самой ночи.

— И вы не пытались позвать ее в дом?

— У меня уже не осталось никакого желания звать ее. Признаться, с некоторых пор она внушала мне страх, после того как выбросила в колодец транзистор. У меня было такое ощущение, будто это конец.

— А тот страх, не означал ли он также и подозрения?

— Если это и было подозрение, то, во всяком случае, оно никак не было связано с тем, что случилось на самом деле. Сами посудите, могло ли мне прийти в голову такое?

— А вы виделись с ней после того, как ее арестовали?

— Да, на другой день я ходил в тюрьму, мне разрешили свидание.

— И какое же она на вас произвела впечатление?

— Знаете, теперь я уже ничего не понимаю, даже в себе самом.

— Чего вы боялись?

— С тех пор как исчезла Мария-Тереза, я боялся всего.

— Она за ней присматривала?

— Да, само собой. Без этого было не обойтись. Нет-нет, не подумайте, она делала это очень деликатно. Я боялся, как бы она не устроила какого скандала или, еще хуже, не наложила на себя руки… Знаете, после таких событий вспоминаешь вещи, о которых прежде никогда и не задумывался.

— И все эти дни вам ни разу не случалось заглянуть в погреб?

— Обычно я ходил туда за дровами. Но в те дни было тепло и не было никакой нужды разжигать камин. Впрочем, мне даже не пришлось ни о чем ее спрашивать, она сама, когда я как-то шел через сад, объявила: «Знаешь, Мария-Тереза увезла с собой ключ от погреба, так что туда теперь не попасть».

— Вы боялись, как бы она не покончила с собой, или в глубине души надеялись, что это когда-нибудь случится?

— Теперь я уже и сам не знаю.

— А ту сцену в «Балто», когда вы вдруг неожиданно для всех принялись произносить какие-то странные речи, вы помните?

— Да, отлично помню. До сих пор не пойму, что это на меня нашло.

— Поговорим об этом, если вы не против. Мне бы хотелось узнать ваше мнение: как вы думаете, она действовала в одиночку или ей все-таки кто-то помогал?

— Одна, в этом я совершенно уверен. Иначе и быть не могло.

— Но она говорила, будто один раз встретила Альфонсо, часа в два ночи, когда шла со своей хозяйственной сумкой в сторону виадука.

— Тогда не знаю. А Альфонсо, его допрашивали перед отъездом?

— Да, допрашивали. Он отрицал, будто встречал ее после убийства. Хотя признал, что вот уже несколько лет часто видел, как она бродит ночами по городу.

— Неужели… Даже не верится.

— А может, Альфонсо солгал?

— Нет-нет, раз он сказал, значит, так оно и было.

— А что она говорила об Альфонсо?

— Да не больше, чем обо всем остальном. Радовалась всякий раз, когда он приходил к нам рубить дрова. Говорила: «Какое счастье, что в Виорне есть Альфонсо». Вот и все.

— Видите ли, я решил поговорить с вами вовсе не для того, чтобы расспрашивать, как все произошло, меня интересует только суть случившегося. Ваше мнение о ней, вот что мне важно.

— Понятно.

— Как, по-вашему, а почему она сказала, будто встретила Альфонсо?

— Она была к нему очень привязана, так что по логике вещей должна была бы скорей промолчать, чтобы уберечь его от неприятностей. Даже не знаю, что и сказать.

— А вы отдавали себе отчет, что она была неравнодушна к Альфонсо?

— Понимаете, он был симпатичный парень, жил бирюком у себя в хижине там, наверху, в лесу. Тоже был не очень-то разговорчивый, холостяк, из итальянцев. Правда, в Виорне поговаривали, якобы Альфонсо был немного… глуповат, что ли, в общем, не то чтобы дурачок, но и нормальным тоже не назовешь… понимаете, что я имею в виду?.. Должно быть, она что-то насочиняла, чего не было на самом деле, иначе никак не объяснить, с чего бы это ей так к нему привязаться.

— А они не были немного похожи?

— Если вдуматься, может, так оно и было. Но она все же была поумней. Не думаю, чтобы она пользовалась в Виорне такой же репутацией, как он, хотя кто знает, тут я могу и ошибаться. Кстати, а что здесь говорят о ней, вы ведь, наверное, интересовались?

— Теперь говорят то, что обычно говорят в подобных случаях: рано или поздно это должно было случиться… она должна была перейти от слов к делу… А раньше, до этого, откуда мне знать… Хотя никто ни разу не сказал, будто вы с ней были несчастливы.

— Я всегда старался скрывать правду.

— Какую правду?

— Ну, насчет той жизни, какую она мне устроила. Полное равнодушие вот уже много лет. А последние годы она вообще на нас не смотрела. За столом всегда сидела, опустив глаза. А если что-нибудь и скажет, такое впечатление, будто делает это через силу, и вид какой-то запуганный. Будто со временем все меньше и меньше нас узнавала. Порой мне казалось, что все это из-за Марии-Терезы, что это ее присутствие в доме приучило Клер к молчанию, и мне даже случалось жалеть, что она живет вместе с нами. Но другого выхода у меня не было. Ведь жена-то хозяйством совсем не занималась. Выйдет из-за стола — и сразу в сад или к себе в комнату, в зависимости от погоды. И так год за годом.

— А что она там делала, в саду или у себя в комнате?

— Мне казалось, скорей всего, дремала.

— И что же, неужели вы никогда не заходили поговорить с ней?

— Да нет, что вы, и в голову не приходило. Надо пожить с ней бок о бок, чтобы понять, каково это было. Когда люди давно женаты, они с каждым годом общаются между собой все меньше и меньше, а уж мы-то еще реже любой другой семейной пары. Правда, время от времени у меня возникала необходимость обсудить с ней кое-какие дела. Скажем, когда надо было сделать какие-нибудь крупные покупки, отремонтировать дом, я всегда старался сделать так, чтобы она была в курсе, мне это было очень важно, хотя, заметьте, она неизменно соглашалась со всем, что бы я ни сказал, особенно насчет ремонта дома. Рабочий в доме — это она обожала, ходила за ним по пятам, глаз не спускала, наблюдала за работой. Поначалу им даже бывало немного не по себе, но это только в первый день, а потом все шло своим чередом. В сущности, это как если бы в доме жила полоумная, но тихая, безобидная, вот потому-то мы и не насторожились вовремя — живет себе и живет. Если разобраться, именно в этом и было все дело. К чему искать другие причины… Видите ли, все это было так странно, что я даже задавал себе вопрос, уж не придумала ли она всю эту историю, неужели это и вправду она убила бедняжку…

— Да, это она. Отпечатки пальцев полностью совпали. Это бесспорный факт.

— Знаю… Но она слабая женщина, откуда взялись силы?.. Ведь, согласитесь, не будь неопровержимых улик, вы ведь и сами не поверили бы, разве не так?

— Да тут любой бы усомнился, возможно, и сама она тоже. Она говорила, что как-то раз — не уточнила, когда именно — спросила вас, случалось ли вам видеть во сне, будто вы кого-то убили. Вы помните?

— Судья уже задавал мне этот вопрос. Думаю, это было года два-три назад. Как-то утром. Помнится, она говорила что-то об убийстве во сне. Если не ошибаюсь, я ответил ей, что такое со всяким случается и со мной тоже было. По-моему, она спросила, почему так. Я что-то ответил, но забыл, что именно.

— И что, это вас нисколько не поразило?

— Да, пожалуй, нет…

— И вы сказали правду, будто такое случалось и с вами?

— Да, правду. Особенно один раз. Это был настоящий кошмар.

— А когда это было?

— Да уж не помню точно, по-моему, незадолго перед тем, как она задала мне этот вопрос.

— И кто же это был, в этом кошмарном сне?

— Там все было примерно так же, как я рассказал тогда в кафе Робера, в «Балто», тем самым вечером, когда она призналась: я нажимаю на кнопку, взрыв и…

— Напоминаю, вы вовсе не обязаны отвечать на мои вопросы.

— Да, я знаю. Но когда-то нужно произнести это вслух, хотя бы раз. Это была Мария Тереза Буске. Правда, помню, в этом кошмарном сне я плакал, потому что обнаружил, что ошибся и убил не того, кого хотел. Я так и не понял, кто же должен был умереть, но уж точно не Мария-Тереза. И, похоже, не моя жена.

— А вы не пытались вспомнить, кто же это был?

— Пытался, но мне так и не удалось… Это ведь не имеет никакого отношения к случившемуся, почему же вы так упорно меня расспрашиваете?

— Напоминаю, вы вовсе не обязаны отвечать на мои вопросы. Просто я пытаюсь выяснить, почему ваша жена убила Марию-Терезу Буске. Заметьте, оба вы убили одну и ту же женщину — вы во сне, она наяву, — ту, что делала вам столько добра, больше чем кто бы то ни было другой.

— Но ведь я-то знал, что ошибся.

— Да нет, вряд ли вы могли осознать свою ошибку в том же самом ночном кошмаре, скорее всего, вы исправили ее сразу же после.

— Но каким образом?

— С помощью другого сна. Думаю, потом вы видели второй сон, вот там-то вы и плакали.

— Возможно. Но здесь нет моей вины.

— Само собой. Впрочем, во сне или наяву, все равно вряд ли вы и ваша жена, убив Марию-Терезу, совершили одно и то же преступление. Думаю, ваши настоящие жертвы были разные. А в той истории, что вы рассказали в вечер признания, кто это был?

— Там не было никакого конкретного человека. Только образ из сновидений, и больше ничего.

— А вы говорили об этом сне со своей женой, я имею в виду, в подробностях?

— Да нет, что вы.

— Почему?

— Я никогда не рассказывал ей ничего подобного. Если мне и случилось упомянуть об этом сне, то только чтобы ее успокоить, потому что тогда она сама спросила. А уж о себе самом я бы и подавно ей ничего не сказал. Мы вообще с ней почти не разговаривали, особенно под конец. Я даже больше не сообщал ей, когда уходил из дому. Да и втолковать ей какую-нибудь простую вещь всегда отнимало уйму времени. Часа два минет, пока до нее наконец дойдет.

— Ну что, например?

— Да что угодно. Что ни возьми. И потом…

— Что же?..

— И потом, у нее совсем не было никакого чувства такта, не понимала, что есть вещи, о которых не принято говорить вслух. Если бы я рассказал ей свой сон насчет Марии-Терезы, она вполне была способна заговорить об этом за столом, в присутствии этой бедняжки.

— Но ведь та была глухой, разве не так?

— Она все понимала по движению губ, буквально все. Впрочем, вы и сами об этом знали, не так ли?

— Да, пожалуй, действительно знал.

— Что бы вы ни говорили, ничто не ускользало от ее внимания. Ей все было интересно. Уж ей-то ничего не надо было долго втолковывать, и к тому же у нее была поразительная память. Не то что моя жена: вечером скажешь, а утром уже ничего не помнит. Каждый день все приходилось объяснять заново. Я чувствовал себя с ней очень одиноким. Теперь все кончено, и я могу в этом признаться.

— Но ведь не все же она забывала с такой легкостью?

— Да, вы правы, это я немного преувеличил… У нее тоже была своя, особая память. Например, обо всем, что было в Кагоре, она помнила так, будто уехала оттуда только вчера, что правда, то правда…

— Вы много ей изменяли?

— Любой мужчина на моем месте поступал бы точно так же. Да если бы я ей не изменял, то, наверное, уже давно бы лишился рассудка. Впрочем, уверен, она догадывалась, но ей было все равно.

— А она, она вам изменяла?

— Нет, не думаю. Но вовсе не потому, что была мне верна, просто ей это было безразлично. Даже в самом начале нашей связи, когда мы… сами понимаете, что я имею в виду… меня не покидало ощущение, будто… окажись на моем месте любой другой, все происходило бы точно так же, для нее это не имело ровно никакого значения.

— Выходит, она могла бы с легкостью менять мужчин?

— Да, но с таким же успехом могла подолгу оставаться и с одним и тем же. Ведь я-то был рядом.

— А вы не могли бы привести хоть один пример того, что ей удавалось усваивать труднее всего?

— Вещи, которые требовали воображения, вот их она была не способна понять. Какая-нибудь выдуманная история, например, пьеса, одна из тех, что передают по радио… никакими силами невозможно было убедить ее, что все это выдумано, не существовало на самом деле. В известном смысле она была как ребенок. Вот телевизор, это она понимала, конечно, на свой манер, но по крайней мере хоть не задавала никаких вопросов.

— А газеты она читала?

— Делала вид, будто читает, но сомневаюсь, чтобы она читала их на самом деле. Читала заголовки, а потом откладывала в сторону. Уж я-то её знал и могу заверить: нет, газет она не читала.

— Просто притворялась, будто читает?

— Да нет, не притворялась. Она вообще никогда не притворялась. Даже этого не делала. Просто искренне верила, будто читает газету, а это разные вещи. Помнится, лет десять назад вдруг ни с того ни с сего пристрастилась к этому вздору, знаете, иллюстрашки для детей, типа комиксов, потом бросила… И все кончилось — больше она не читала…

По правде говоря, это я ее заставил. Очень уж меня раздражало ее увлечение и даже пугало немного. Она воровала их из ученических парт, когда работала уборщицей в местной школе. Я запретил ей таскать эту гадость домой, она не послушалась, тогда я начал рвать их. Она ужасно огорчилась, но перестала.

Так что, если говорить о тех иллюстрашках, то это моя вина, что она перестала их читать. Может, я причинил ей боль, но ведь для ее же блага.

Потом-то она могла читать их сколько душе угодно, мне уже было все равно, да только уже и сама потеряла к этому интерес. Вот так… Какая ужасная судьба. Бедняжка…

— Кто?

— Клер, моя жена. Помню, как-то раз мне все-таки удалось заставить ее почитать одну книгу.

Это было примерно в то же самое время, когда она увлекалась этими дурацкими картинками, мне удалось тогда заставить ее читать мне вслух одну книжку, каждый вечер понемногу — как сейчас помню, это были какие-то путевые записки, рассказы о путешествиях. Поучительные и к тому же очень увлекательные. Пустые хлопоты. Где-то посреди книги мне пришлось окончательно отказаться от своей затеи. Думаю, половина той книги — это единственная серьезная вещь, которую она осилила за всю свою жизнь.

— И что, неужели это ее совсем не заинтересовало?

— Дело в том, что ей было совершенно не интересно узнавать что-то новое, она не умела учиться, могла фиксировать внимание только на чем-то одном. Читает про какую-то страну и тут же забывает ту, о которой шла речь накануне.

Поначалу меня это не на шутку раздражало. А потом смирился, какой смысл пытаться переделывать человека, коли у него нет ни малейшего желания меняться.

— А сами вы где учились?

— Я сдал первую часть экзаменов на степень бакалавра. Выдержал конкурс. Теперь служу контролером в министерстве финансов. Мне пришлось бросить учебу, когда умер мой отец: надо было зарабатывать на жизнь. Но я всегда старался быть в курсе событий. Люблю читать.

— Скажите, а вы могли бы утверждать, будто она вообще была лишена каких бы то ни было умственных способностей?

— Да нет, не сказал бы. Временами она могла судить очень здраво. Вдруг, ни с того ни с сего, скажет о ком-нибудь так метко, что даже диву даешься. А еще, когда на нее находило, она могла быть ужасно забавной. Порой они дурачились с Марией-Терезой — это было в самом начале, когда Мария-Тереза еще только переехала к нам. Ах, как давно это было…

А еще иногда ей случалось говорить каким-то странным языком, будто бы декламировала наизусть какие-то фразы, вычитанные из современных книг, хотя, сами понимаете, какие уж там книги… Помню две-три фразы насчет цветов из нашего сада. К примеру, она говорила: «Английская мята худа и стройна, она черного цвета, от нее пахнет рыбой, она пришла к нам с острова Песков».

— А чем бы вы стали заниматься, если бы вам удалось продолжить образование?

— Мне хотелось работать в промышленности.

— Вы утверждаете, будто она была напрочь лишена воображения, или я вас неправильно понял?

— Да, вы неправильно поняли. Я хотел сказать, что она была неспособна проникаться воображением других. Что же касается ее собственных фантазий, то тут можно не сомневаться, этого у нее хоть отбавляй. По-моему, они занимали в ее жизни самое главное место, важнее всего остального.

— А вам что-нибудь известно о том, что это были за фантазии?

— Почти ничего… Могу только сказать, что истории, которые она сочиняла, вполне могли происходить и на самом деле. Вначале все выглядело вполне правдоподобно — нельзя сказать, чтобы она придумывала все от начала до конца, — но потом, чем дальше, тем больше, она приплетала невесть что. Порой, к примеру, ни с того ни с сего примется сетовать на упреки, каких я ей никогда не высказывал, хотя вполне мог бы, они были бы вполне заслуженны, — будто она читала мои мысли…

Или еще начнет пересказывать нам разговоры, которые якобы были у нее с прохожими на улице. И никто бы ни за что не догадался, что все это только плод ее воображения, пока она не приписывала очередному мнимому собеседнику какую-нибудь реплику, лишенную всякого здравого смысла.

— А как вы думаете, она не страдала оттого, что стареет?

— Нет, нисколько. Пожалуй, это лучшее, что в ней было. Иногда даже как-то успокаивало.

— Откуда вы это знали?

— Я знал.

— Что бы вы могли о ней сказать?

— В смысле интеллекта, чтобы понять, была она умной или нет?

— Пусть так.

— Я бы сказал, что она была напрочь лишена восприимчивости, в ней ничего не задерживалось, что ли, ее ничему невозможно было обучить. У нее не было ни малейшей потребности чему бы то ни было учиться. Она была способна понять только то, что могла объяснить себе сама — каким образом, я и не знаю. Она была будто закрыта для всего и одновременно открыта для всего на свете — с одинаковым успехом можно было бы утверждать и то, и другое, в ней ничего не оставалось, она ничего не сохраняла в себе. Словно дом без дверей, по которому гуляет ветер, унося все с собой. Когда я понял, что это не ее вина, то раз и навсегда отказался от намерения заняться ее образованием. Я и сейчас никак не пойму, как это она умудрилась научиться читать и писать.

— Можно ли сказать, будто она была лишена какого бы то ни было любопытства, любознательности?

— Да нет. Скорее, они у нее были, но какого-то совсем особого свойства. Люди занимали ее как бы вообще, как вещи в себе, что ли, без всяких подробностей насчет того, что они могли бы сказать или сделать. Думаю, вот такой интерес у нее и возбуждала долгое время Мария-Тереза. Особенно поначалу. Ей все хотелось понять, как та существует. Тот же самый вопрос мучил ее и насчет Альфонсо.

— Она что, как бы пыталась ощутить себя в шкуре Альфонсо? Или превратиться в Марию-Терезу?

— Нечто в этом роде. Два дня колола дрова, чтобы быть как Альфонсо. Или затыкала воском уши, чтобы почувствовать себя Марией-Терезой. Даже вспомнить страшно. Это надо было видеть.

— А может, другие казались ей как бы несовершенными, вроде пустыми, и у нее возникало желание завершить, заполнить эту пустоту тем, что сочиняла она сама?

— Я понимаю, что вы имеете в виду. Нет, скорее наоборот. По-моему, она относилась к другим так, будто суть их нельзя было постигнуть привычными путями — с помощью органов чувств или в беседе. Они существовали для нее как некая целостность, непостижимая вещь в себе. Объяснить вам это поточнее я и сам не смогу.

Понимаете, когда мы с ней познакомились, я влюбился в нее именно по этой самой причине, я много думал об этом и вполне уверен, что так оно и было. И когда отдалился от нее, стал встречаться с другими женщинами, это произошло по той же самой причине: она не нуждалась во мне. В том, чтобы понять меня, узнать поближе, — нет, было такое впечатление, будто она легко может обойтись и без меня.

— Чем она была полна? Скажите первое же слово, какое придет вам в голову.

— Даже не знаю, не могу сказать. Может, самой собой?

— Если самой собой, то какой?

— Не могу сказать.

— Скажите, говорить о ней — вам то неприятно или интересно?

— Интересно. Никогда бы не подумал, что это может меня интересовать. Может, потому, что теперь все уже позади. А ей самой задавали такой вопрос?

— Не знаю, вряд ли. Она ведь никогда никому не писала писем, не правда ли?

— Когда-то писала в газеты, это я точно знаю. А вот последние лет десять, а может, и побольше того, думаю, она уже никуда не писала. Не удивлюсь, если она вообще разучилась писать.

Впрочем, у нее уже и не оставалось в Кагоре никого, кому она могла бы писать письма, разве что этому своему дяде, младшему брату матери, который был примерно ее возраста. Да только все это было ей совершенно безразлично.

— А как насчет того мужчины, полицейского из Кагора?

— Откуда вы узнали о его существовании?

— Она упоминала о нем во время следствия.

— Да нет, не думаю. Вряд ли даже в самом начале. Представить себе, чтобы она могла писать кому-то письма… интересоваться чьими-то новостями, сообщать свои… Зная ее, это просто невозможно представить. Так же невозможно, как представить ее за книгой. Другое дело газеты, туда она могла писать все, что взбредет ей в голову.

— А что, неужели после вашей женитьбы она так ни разу и не встретилась с этим полицейским?

— Насколько мне известно, нет… Она была с ним очень несчастна. Думаю, ей хотелось забыть обо всем этом.

— И с каких же пор?

— С тех самых пор, как мы с ней познакомились, ей хотелось его забыть.

— Уж не для того ли, чтобы забыть его, она и вышла за вас замуж?

— Не знаю.

— А почему вы на ней женились?

— Влюбился по уши. Она ужасно нравилась мне физически. Я бы сказал, в этом смысле я был от нее просто без ума. Вот это и помешало мне заметить все остальное.

— Что вы имеете в виду?

— Да характер, такой странный… будто она была не в себе.

— Как вы считаете, удалось вам заставить ее забыть того полицейского из Кагора?

— Да нет, не думаю… Теперь мне кажется, что это скорее время, чем я. А если даже и я, все равно мне так и не удалось заменить его, занять его место, что ли…

— Она никогда не говорила с вами о нем?

— Нет, ни разу. Но все равно я знал, что она об этом думала, особенно вначале. Правда, в то же самое время хотела забыть его, это я тоже знал. Когда к нам приехала Мария-Тереза, она даже не попыталась выяснить, были они знакомы в Кагоре или нет. Это я знаю, просто уверен. Из-за него мы никогда не ездили в отпуск в Кагор. Я не хотел, чтобы они снова встретились. Мне говорили, что он пытался узнать ее адрес, так что я не хотел рисковать.

— Выходит, вы боялись ее потерять?

— Да, несмотря ни на что, даже после того, как миновали первые месяцы после свадьбы.

— А сами вы ни разу не заговаривали с ней об этом кагорском полицейском?

— Нет, никогда.

— Она сама просила вас никогда не напоминать ей о нем?

— Да нет. Просто я не видел причин заводить с ней об этом разговор. Чтобы услышать, что она все еще любит его, стоило ли начинать?..

— У вас такой характер: вы всегда избегаете говорить о вещах, способных причинить вам боль?

— Да, такой уж я уродился.

— А вы знали, что из-за него она пыталась покончить с собой? Бросилась в пруд…

— Я узнал об этом уже после нашей свадьбы.

— Каким образом?

— В те времена я был активистом одной политической партии. Эти воспоминания связаны у меня с политикой, потому что как раз один парень родом из Кагора, с которым я случайно тогда познакомился, и рассказал мне эту историю. Когда занимаются партийными делами, редко говорят о личном. Так что мы быстро сменили тему.

— И после этого вы ни разу не попытались заговорить об этом с ней?

— Нет, ни разу.

— И ваши отношения никак не изменились?

— Нет, изменились, и, само собой, в худшую сторону. Теперь я знал, что, брось я ее, уж из-за меня-то она никогда не наложит на себя руки…

— А вам никогда не приходило в голову и вправду сделать это?

— Приходило, но ни разу достаточно серьезно, чтобы осуществить это на самом деле.

— Скажите, а прежде чем вы узнали об этом, могло ли вам прийти в голову, что она из тех женщин, которые способны наложить на себя руки?

— Узнав об этом, я не слишком-то удивился. Стало быть, наверное, в глубине души подозревал, что способна. Но вот чтобы она совершила это… этот кошмар — нет, мне бы и в голову не пришло.

— Вы уверены?

— …

— И все-таки почему вы так и не расстались с нею?

— Все, в чем я мог упрекать ее, не было достаточно веским мотивом для развода. Да, она была нерадивой хозяйкой, но ведь к нам переехала Мария-Тереза, и это перестало быть проблемой.

В такие минуты я пытался воскресить в памяти всю нашу с ней жизнь. Был период, когда я еще слишком любил ее, чтобы бросить, — это тогда я больше всего страдал от ее равнодушия. Потом многие годы — у меня уже появились другие женщины — равнодушие ее, вместо того чтобы причинять мне боль, напротив, нравилось мне, еще больше привязывало к ней. Тогда она время от времени даже кокетничала со мной. Порой вечерами вела себя как незнакомка, изображала из себя случайную гостью. Она долго сохраняла миловидность, изящные манеры, улыбку молодой девушки. Потом все это кончилось, ушло навсегда.

— Вы оформили свой брак на правах раздельного владения имуществом, ведь так?

— Да, это была моя идея.

— А вы не боялись, что с ней что-то случится, если вы вдруг ее бросите?

— Нет, ничуть. Уверен, она бы вернулась в Кагор. Скорее всего, в ту же самую молочную лавку. Так что мне совершенно не о чем было беспокоиться.

— Между вами никогда не было разговоров о разводе?

— Нет. Я ни разу не заговаривал с ней об этом. Может, все дело было в том, что я так и не встретил женщины, которую бы полюбил настолько, чтобы расстаться с ней. Пару раз мне казалось, будто я нашел такую женщину, но теперь, на расстоянии, понимаю, что никогда ни одну женщину не любил так, как любил ее. Она этого не знает.

— А прежде чем жениться на ней, вы знали о существовании того, другого мужчины?

— Да, знал от нее самой. Она не сказала мне, что они жили вместе. Но все же я знал о его существовании еще до женитьбы. И еще о том, что она была с ним очень несчастлива. Я решил закрыть на это глаза. Ведь нельзя же требовать от тридцатилетней женщины, чтобы у нее не было никакого прошлого. И потом, я так хотел, чтобы она стала моей, что был готов закрыть глаза на что угодно, только бы заполучить ее для себя.

— А разве вы не могли бы жить с ней просто так? Не оформляя брака?

— Не знаю, тогда мне это как-то и в голову не приходило. С тех пор прошло уже двадцать четыре года. Будто другая жизнь.

— А сейчас, оглядываясь назад, вы не жалеете, что женились на ней?

— Какая разница, жалею я или нет, ведь все равно уже ничего не вернешь…

— Но все же ответьте, жалеете или нет?

— Я жалею обо всем, что сделал.

— Но насчет нее больше, чем обо всем остальном, не так ли?

— Да нет. Я пережил с ней такие счастливые мгновения, разве о таком можно жалеть… Из всего, что я могу вам рассказать, вас ведь интересует только она одна, разве не так?

— Не стану отрицать.

— Только из-за убийства?

— Вернее было бы сказать, что это убийство привлекло мое внимание к ней, заставило заинтересоваться ею.

— Потому что она не в себе?

— Скорее потому, что я увидел в ней человека, который так и не смог приспособиться к жизни.

— А то, что вы узнали от меня, навело вас на какое-то объяснение мотивов преступления?

— На несколько объяснений, отличных от тех, что приходили мне в голову до нашего с вами разговора. Но я не вправе выбрать одно из них, чтобы опубликовать в своей книге.

— Какая разница, это всего лишь слова. Все равно теперь уже ничего не изменишь.

— Вот только что вы сказали: «Какая разница, это всего лишь слова. Все равно теперь уже ничего не изменишь». Это ведь ваша обычная манера говорить, я прав?

— Думаю, да, я говорю, как привык. Может, немного по-дурацки, но такой уж уродился…

— Почему вы так сказали? Машинально, как и многое другое?

— Да, пожалуй.

— Должно быть, она никогда не говорит таким манером?

— Нет, никогда. Она никогда не размышляет о жизни.

— А были ли другие причины, по которым вы так и не решились с ней развестись?

— Какой смысл — столько мужчин вокруг были еще более несчастливы, чем я. И потом, признаться, с ней я чувствовал себя свободным. Она никогда не задавала никаких вопросов. Такой свободы у меня не было бы ни с кем, ни с одной другой женщиной. Понимаю, это не самый блестящий предлог оставаться с женщиной, зато чистая правда. Теперь, когда все уже позади, могу сказать кому угодно, мне все равно: если уж я изменял ей, женщине, которую так любил, то наверняка изменял бы и любой другой, только не так свободно. Вот что я думал. Как видите, я не строил себе никаких иллюзий.

К тому же, как я уже говорил, она еще очень долго оставалась для меня привлекательной… Надеюсь, вы понимаете, что я имею в виду, это было сильнее меня.

Как-то раз в той же самой политической партии я встретил одну молодую женщину, с которой мне захотелось жить вместе. Она была свободна и очень мне нравилась. Моложе меня, но ей это было безразлично — тем более что в те годы я еще выглядел моложе своих лет. Наша связь длилась два года.

Я часто говорил Клер, будто еду в командировку, а на самом деле проводил время с ней. Один раз мы поехали с ней на Лазурный берег. Две недели. В Ницце. Мы договорились, что после этой поездки я приму решение — либо оставить Клер, либо порвать с этой женщиной. Я порвал с ней.

— Почему?

— Сам не знаю, может, потому, что эта женщина ужасно ревновала меня к Клер и все мои признания насчет нашей с ней жизни использовала потом, чтобы убедить меня оставить ее.

А может, слишком привык к Клер, ведь она никогда ничего от меня не требовала, ровным счетом ничего. Я назвал вам другие причины, кроме тех, о которых уже говорил — моя свобода и моя привязанность к ней.

— А вы никогда не пытались… у вас никогда ничего не было с Марией-Терезой Буске?

— Не могу сказать, чтобы это ни разу не приходило мне в голову… но не более того. Я не из тех мужчин, кому нравятся приключения такого сорта.

— Приключения такого сорта?..

— Я хотел сказать, с женщиной, которая работает у меня в доме и к тому же кузина моей жены. Думаю, вам уже говорили, что с Марией-Терезой все было очень просто, никаких проблем.

— Да, мне говорили, будто ее по вечерам часто видели в лесу с португальцами. И что, неужели у нее ни разу не было ни одной постоянной связи?

— Да нет, какие уж там постоянные связи… При ее-то немоте и глухоте…

— А с Альфонсо?

— Вряд ли, хоть и не берусь утверждать наверняка.

— Если бы вас спросили, какую роль сыграли вы в жизни Клер Буске, что бы вы на это ответили?

— Признаться, никогда не задавал себе подобного вопроса.

— Конечно, этот вопрос не имеет большого смысла. Но все равно ответить-то можно.

— Я не знаю, какую роль играл в ее жизни. Понятия не имею.

— А что бы с ней стало, если бы вы на ней не женились?

— О, не я, так нашелся бы кто-нибудь другой. Она ведь и вправду была на редкость мила. И жила бы точно так же. Уж в чем в чем, а в этом-то я абсолютно уверен. И точно так же охладила бы пыл любого мужчины, который бы оказался на моем месте. Скорее всего, рано или поздно ее бы бросали, но она быстро находила бы замену. Это уж точно. Помните, я говорил вам, что она солгала мне насчет кое-каких фактов своего прошлого?

— Да, помню.

— Так вот, я имел в виду именно это: что до нашего знакомства у нее было полно любовников.

— Сразу после того, как она пыталась наложить на себя руки?

— Да, это продолжалось два года. Я понятия об этом не имел, узнал только после женитьбы.

— Она солгала вам? Или просто никогда не заговаривала об этом?

— Разумеется, она никогда не заговаривала со мной об этом, с чего бы ей затевать такой разговор, но потом я как-то сам задал ей вопрос, но она все отрицала. Понятия не имею, почему…

— Выходит, вам случалось говорить с ней о ее прошлом?

— В тот раз да. Это случилось пару недель спустя после нашей женитьбы. А потом… больше уже никогда.

Так вот, отвечу на ваш вопрос: кто-нибудь другой… да что там, многие другие на моем месте думали бы, будто, женясь на ней, выступают в роли этаких спасителей и якобы именно в этом-то и заключается их роль в ее жизни… Само собой, единственная, какую им суждено в ней сыграть…

— А самому вам такие мысли никогда не приходили в голову?

— В худшие минуты — да. Я даже делился этим с другими женщинами. Но я лукавил. Знал, что нет никакого смысла спасать человека, которому глубоко наплевать, спасут его или нет. И потом, от чего бы, интересно, я мог ее спасти? Что мог бы дать ей? Я без всякого предубеждения отношусь к шлюхам или женщинам, зарабатывающим себе на жизнь как придется.

Даже если бы на ней так никто и не женился, она бы до самой старости продолжала спать с кем попало и до одури работать в своей молочной лавке. Ну, и что бы от этого изменилось в ее жизни? Теперь мне кажется, что хуже бы ей не стало.

— А может, так для нее было бы даже лучше?

— Ах, знаете, такая жизнь или любая другая, какая ей разница, она всем была довольна. Ничто не могло ее изменить — и рано или поздно все закончилось бы этим кошмаром, жила бы она со мной или с кем-то другим, все равно преступление было неминуемо, в этом я абсолютно уверен.

Даже с этим полицейским из Кагора, уверен, у нее не было ни малейшего представления, как именно ей хотелось бы жить вместе с ним, иначе говоря, какой образ жизни она предпочла бы всем остальным.

— Виорнцы, местные лавочники, соседи, все в один голос говорят, что между вами никогда не было никаких размолвок или ссор.

— Это правда, ничего такого между нами и близко не было. А что они еще говорили?

— Говорили, что у вас действительно были связи с другими женщинами, даже здесь, в Виорне. Но что ваша жена относилась к этому совершенно спокойно.

Скажите, а до того, как в доме появилась Мария-Тереза Буске, она все-таки хоть что-то делала по хозяйству?

— Делала, но, понимаете, без всякой охоты. Убиралась она очень чисто. Но стряпуха из нее всегда была никудышная.

— А после приезда Марии-Терезы она уже вообще ничего не делала по дому?

— С каждым годом все меньше и меньше.

— Но все-таки что именно?

— Через день ходила за покупками. Убирала свою комнату. Только свою. Всю жизнь, каждый день, старательно, до малейшей пылинки. Даже чересчур. Долго приводила себя в порядок, мылась, одевалась, причесывалась. Это занимало у нее каждое утро никак не меньше часа.

Многие годы любила подолгу гулять — здесь, в Виорне, или в Париже. Ходила в Париже в кино. Или отправлялась поглядеть, как Альфонсо рубит дрова. Смотрела телевизор. Стирала свои вещи, не хотела, чтобы это делала Мария-Тереза.

Кто знает, чем она еще занималась? Сидела в саду, а потом… Мы ведь ее почти не видели. Все выходные я проводил за домом, в огороде, а сад, он у нас по другую сторону, ближе к улице, Мария-Тереза, та вечно или на кухне, или шатается по Виорну. Встречались мы только по вечерам, за ужином. Клер приходилось звать раз по десять, не меньше, пока она наконец соблаговолит выйти к столу. Правда, последние годы, особенно последние месяцы, с весны, она вообще почти не выходила из сада, сидит себе там на лавочке целые дни напролет и ничего не делает, ровным счетом ничего. Знаю, в это трудно поверить, но так оно и было.

— А Мария-Тереза, она хорошо готовила?

— На мой вкус, она была отменной стряпухой.

— И что же, ее кухня нравилась вам больше, чем где-нибудь на стороне?

— Да, мне часто приходилось есть в ресторанах, так что было с чем сравнивать. Дома меня кормили лучше всего.

— Ваша жена, она тоже была довольна стряпней кузины?

— Думаю, да. Во всяком случае, она ни разу не выразила ни малейшего неудовольствия.

— Ни малейшего? Вы в этом уверены?

— Уверен. А почему вы об этом спрашиваете?

— Мария-Тереза Буске никогда не брала отпуска?

— Вы неправильно поняли, она ведь жила у нас в доме не в прислугах, и, приди ей охота уехать на пару недель, она была вольна делать все, что хочет.

— Однако она никогда этого не делала?

— Нет, никогда. Ведь это она была у нас настоящей хозяйкой. Дом был в полном ее распоряжении. Она решала, что подавать на стол, что починить по дому. Уехать значило для нее оставить свой дом на попечение этой неряхи Клер.

— Выходит, ваша жена Клер двадцать один год питалась стряпней Марии-Терезы Буске?

— Да. А почему вы об этом спрашиваете? Она действительно хорошо готовила, просто отлично, это была отменная кухня, разнообразная и здоровая.

— И что, неужели между двумя женщинами тоже никогда не возникало никаких ссор?

— Похоже, нет. Само собой, я не могу утверждать это наверняка, они ведь целыми днями оставались вдвоем, а иногда, как я уже говорил, и по несколько дней кряду, но, честное слово, не думаю, чтобы между ними возникали хоть какие-то размолвки.

— И все-таки припомните хорошенько.

— Пытаюсь. Да нет, пожалуй, и вправду ничего такого не было.

— А как она о ней говорила?

— Нормально. Помнится, как-то раз она позвала меня и показала на нее пальцем издалека, из дверей кухни. Ее разбирал смех. Сказала: «Глянь-ка, со спины она точь-в-точь молодой бычок». Мы посмеялись, но вполне добродушно, без всякого злого умысла. Это была чистая правда. Мне это тоже часто приходило в голову, когда я смотрел на Марию-Терезу.

Порой, когда они были помоложе, я частенько заставал их вдвоем за столом, они играли в карты. Особенно зимой. Да нет, думаю, они отлично ладили друг с другом. Никаких ссор… Да иначе и быть не могло… Ведь для моей жены все всегда было лучше не придумаешь. Если бы между ними случились хоть какие-то разногласия, пусть даже давным-давно, сами понимаете, это было бы первое, что я сообщил бы на следствии.

— Но, согласитесь, такие отношения между людьми, живущими в одном доме, случаются довольно редко.

— Знаю. Может, было бы даже лучше, если бы они все-таки время от времени ссорились, что ли…

— Вы действительно так думаете?

— Да. Но знали бы вы, как трудно повздорить с Клер, вызвать ее на ссору, изобразить, будто вы вне себя от злости… она сразу все чувствует и только смеется, вот и все.

— А как по-вашему, можно было что-нибудь сделать, чтобы предотвратить случившееся?

— Вряд ли. Да и какой смысл теперь думать об этом? Все равно уже ничего не вернешь.

— Выходит, у вас в доме царило безмятежное спокойствие?

— Между этими двумя женщинами, которые так хорошо ладили между собой, я, наверное, чувствовал себя словно в тихой колыбели. Повсюду, кроме собственного дома, я дурно спал, мне казалось, будто там слишком много говорят, что там грязно. Казалось, в доме не было ни одной живой души. И в то же время все было в порядке — прибрано, еда на столе. Я привык к ним двоим. У меня такое ощущение, будто я только что пробудился от какого-то долгого-долгого сна.

— Вы вот тут сказали, что Мария-Тереза присматривала за Клер, и добавили: деликатно, по-хорошему.

— Да, особенно в последнее время, без этого было не обойтись. Клер делала глупости, совершала какие-то несуразные поступки, это становилось опасно. Мария-Тереза сообщала мне обо всем. Когда я приходил домой, то отправлял ее к себе в комнату или в сад — и все сразу становилось на свои места. Самое лучшее было оставить ее одну.

— А когда вас не было дома?

— Это делала Мария-Тереза.

— И все это никак не нарушало покоя в доме?

— Нет. Мы считали, что он бы нарушился, если бы мы не пресекали ее причуд.

— Каких, например?

— То что-то испортит, сломает, то сделает какую-нибудь глупость. Разом сожжет в камине целую кипу газет… Ломала вещи, часто била посуду или просто выбрасывала в мусор. Иногда прятала какие-нибудь вещи по углам, закапывала в саду — например, свои часики, свое обручальное кольцо, — хоть она и клялась, будто потеряла, уверен, они где-то в саду. Потом могла что-нибудь разрезать. Помню, один раз она раскромсала свои одеяла, каждое на три лоскутка одинаковой длины. Правда, достаточно было не оставлять без присмотра спички и ножницы, и все было в порядке.

— А если Марии-Терезы не было в доме?

— Если не было меня, она никогда не оставляла ее в доме без присмотра. Некоторые комнаты запирались на ключ — кухня и наши спальни. Она могла рыться повсюду. Но стоило принять все меры предосторожности — и все шло спокойно. Я сказал вам правду: в доме царил покой, и они отлично ладили друг с другом. Клер никогда не возражала, если ее отсылали в сад, тут же послушно уходила.