Анискин и «Фантомас»

***

Вьется проселочная дорога, на солнце зеленеет веселый кедрач, между могучими стволами деревьев проглядывает синяя Обь. По дороге резво бежит "газик", в котором сидят шофер – молодой парень – и полная женщина, кассир. Тишина, покой, но на дороге вдруг появляются две фигуры; они преграждают дорогу машине. Шофер притормаживает.

– Негры, что ли? – удивляется он, так как лица людей кажутся черными. Когда же машина останавливается, шофер видит, что на лица неизвестных надеты чулки.

– Руки вверх! – хриплым шепотом требуют двое, выхватывая из карманов пистолеты. – Руки вверх!

Дальнейшее происходит в полном молчании: шофер и кассирша поднимают руки, двое неизвестных выхватывают у кассирши большую сумку и бесшумно отступают в ту сторону леса, где среди кедров видна небольшая плотная рощица молодых елок. Злоумышленники мгновенно исчезают в ней.

– Караул! Ограбили! – запоздало кричит кассирша,

– На них – халаты! – пораженно шепчет водитель.

По деревне неторопливо идет участковый инспектор Федор Иванович Анискин. Он – в полной форме; ясные глаза останавливаются то на встречных, то на домах, то на автомобилях. Деревня живет напряженной жизнью; на окраине вздымается мощная буровая вышка, видная отовсюду. Идут автомобили с арматурой, с трубами, с лесом.

Вот навстречу участковому инспектору шагает по деревянному тротуару рабочий-геолог. Еще издали, завидев Анискина, он радостно улыбается.

– Здравия желаю, Федор Иванович! – восклицает рабочий.

– Здравствуй, здравствуй, Лютиков! – отвечает Анискин.

На лице рабочего многозначительное выражение, словно Лютиков знает то, чего не знает никто на свете. Такое выражение лица можно видеть у шпиков из дореволюционных фильмов.

– Мне все известно! – зловещим шепотом сообщает Лютиков. – Начинаю производить следствие, товарищ старший лейтенант. Разрешите идти?

– Иди, иди! – насмешливо отвечает Анискин и, когда Лютиков удаляется скользящей "специальной" походкой, грозно добавляет: – Ах, будь ты неладен! Ну, погоди у меня, брандахлыст!

Участковый инспектор шагает дальше, но метров через сто опять останавливается, так как по противоположной стороне улицы идет еще один рабочий-геолог. Наметанный глаз Анискина определяет, что геолог, несмотря на раннее утро, успел выпить. Он идет робкой, нетвердой походкой, смотрит в землю, и вообще вид у него такой, словно рабочий боится всего – прохожих, домов, самого себя. Такое случается с много пьющими людьми. Завидев его, Анискин быстро переходит улицу, сложив руки за спиной, шагает навстречу. Анискин толст, и по узкому тротуару им не разойтись.

– Доброго ранку, Опанасенко! – хмуро здоровается Анискин, когда рабочий, наткнувшись на участкового, останавливается. – Как живем-можем?

– Здравствуйте! – смущенно отвечает геолог.

– Гуляем? – продолжает Анискин. – Шляемся неизвестно где, а честный народ работает. Это как так понимать?

Геолог не отвечает, и Анискин непонятно улыбается.

– Вот что, Опанасенко, – многозначительно говорит он, – мы с тобой, Опанасенко, вскорости повстречаемся. Вот какой у меня план, гражданин Опанасенко.

И опять неторопливо двигается дальше. Возле большого школьного здания Анискин снова останавливается. Здесь тихо, безлюдно, легкий ветер шевелит выцветшие плакаты – очень трудно понять, что здесь могло привлечь внимание Анискина, но он еще две-три секунды в глубоком раздумье стоит возле школы.

Наконец Федор Иванович Анискин подходит к небольшому дому казенного типа, к которому приколочена вывеска "Контора Таежнинского сплавного участка Обской сплавной конторы". Участковый поднимается на крыльцо, расправив складки на рубашке, проверив положение фуражки, строгим шагом входит в кабинет начальника сплавучастка, где сидят несколько человек: начальник участка, технорук, кассир и шофер.

АНИСКИН. Ну, здорово, молодежь!

НАЧАЛЬНИК. Беда, Федор Иванович, кассира ограбили!

АНИСКИН. Это нам известно, а вот сколько взяли – это вопрос.

КАССИР. Три тысячи семьсот рублей. Весь аванс!

АНИСКИН (свистит). Хорошо взяли! Ну, теперь вы, товарищи, все садитесь по своим местам, руками не машите, громко не разговаривайте, мне думать не мешайте… А вот вы, кассир товарищ Попова, рассказывайте, как было дело.

ПОПОВА. Дело было так…

По главной улице деревни очумело бежит сплетница Лукерья Сузгина. Головной платок у нее сбит на затылок, волосы растрепались, разношенная правая туфля то и дело падает с ноги, и она возвращается, но не перестает кричать во всю мочь:

– Человека убили! Убили и закопали! Человека убили!

Деревня оживает – выскакивают на крылечки женщины-домохозяйки, останавливаются мужчины-пешеходы, бегут невесть откуда появившиеся мальчишки и девчонки, медленно выходят из калиток старики и старухи.

А в кабинете начальника сплавного участка кассир Попова продолжает рассказывать об ограблении.

ПОПОВА. А как сумку они у меня из рук-то вырвали, как сумку-то у меня изъяли, то задом-задом и прямо в ельник. Там ведь, Федор Иванович, меж кедрачей-то ельник. Вот в его-то они и прыснули, Федор Иванович. Только и слышно было, что шлеп-шлеп! Шлеп-шлеп!

АНИСКИН. На этом месте стой, больше ничего не говори! (Задумывается). Так как они, говоришь, ногами-то? Шлеп-шлеп?

ПОПОВА. Шлеп-шлеп!

АНИСКИН. Ладно, хорошо! Ты теперь, товарищ Попова, волноваться перестань, передохни, а вот ты, товарищ водитель Свиридов, как свидетель мужского пола, скажи за оружие. Какие у них были пистолеты, товарищ Свиридов?

СВИРИДОВ. Пистолеты были системы Макарова, товарищ Анискин.

АНИСКИН. Теперь к вам вопрос, товарищ Попова, как свидетелю женского рода. Какие, говорите, чулки на них были надеты – капроновые или попроще?

ПОПОВА. Капроновые, капроновые!

И как раз в эту секунду в кабинет врывается сплетница Сузгиниха. Возле порога она теряет правую туфлю, но это ее не останавливает – подбежав к Анискину, она кричит:

– Вот, Анискин, до чего ты нашу родную деревню довел, пока меня, невинную, за правду-матку штрафовал! Вот до чего ты народ довел, что в деревне банда завелась! Ну, Анискин, тебя теперь – на пенсию!

АНИСКИН. У меня от твоей стрекотни, Сузгина, – головокружение. Где банда? Какая банда? Отвечай немедля.

СУЗГИНА. А такая банда, что человека убили, раздели, денег пятнадцать тысяч взяли и похоронили. На могиле – крест. На кресте – антихрист. На антихристе…

АНИСКИН. Стой! Молчи! Кто тебе это дело сообщил?

СУ3ГИН. А никто не сообщал, только я услышала, как марьинский Сережка моему Гошке… тьфу, то есть наоборот, марьинский Гошка моему Сережке про смертоубийство и банду говорил… Я, это, значит, хотела в сельпо за солью побежать, раз Брандычиха мне соли до понедельника не дала, как слышу, мой Сережка и марьинский Гошка в сенцах чего-то шепчутся. Ну, тут я, конечно, за крылечко-то спряталась, притихла, конечно, а сама слушаю… У меня ведь, люди добрые, об прошлый вторник пятьдесят пять копеек потерялися. Я их, значит, положила на комод, а сама думаю: "Дай, думаю, забегу к Васильконовым, как у них старший сын из армии письмо прислал". Да ты его знаешь, Федор Иванович, старшего-то Васильконовского сына. Он еще когда мальчонкой был…

АНИСКИН. Опять стоп, Лукерья! Ежели ты мне еще одно слово про Васильконовых скажешь, смотри! Говори, что марьинский Гошка сообщил твоему Сережке?

СУЗГИНА. Говорю, говорю, Федор Иванович… Мой Сережка, значит, спрашивает марьинского Гошку: "Что, спрашивает, содеяли с убитым?" – "Похоронили", – отвечает, а сам хохочет. "Его так похоронили, хохочет, что ни одна живая душа не найдет!"

АНИСКИН. И все?

СУЗГИНА. А тебе еще кого надо? Ну это, беспременно, банда. Это такая банда, что надо всем из деревни бежать. А тебя, Анискин, – на пенсию! А не обижай безвинных людей! Вот скажи при всем народе, за что ты меня сплетницей назвал? Нет, ты скажи, ты скажи!

АНИСКИН (поднимается). Мы теперь, граждане, такое дело произведем… Я вот с кассиром поеду на место преступления, а вам, товарищ начальник сплавного участка Иванов, поручается гражданочку Сузгину до моего возвращения никуда не отпускать. Ведь ежели она выбежит на улицу, то через пять минут вся деревня на дыбы встанет.

СУЗГИНА (радостно кричит). Опоздал, Анискин, опоздал! Да ты в окно-то глянь-весь народ об смертоубийстве знает. Весь народ!

Она права: в окно видна неспокойная возбужденная деревня.

Перед объективом тот же участок дороги, где произошло ограбление кассира. Когда останавливается машина, из нее первым выходит участковый инспектор Анискин, жестом попросив кассира и шофера оставаться на местах, несколько секунд осматривается. Он видит кедрачи и ельник, синюю полоску реки между деревьями. Через некоторое время, довольный осмотром, Анискин возвращается к машине.

– Прошу подойти ко мне понятых и шофера товарища Свиридова, – говорит Анискин. – Водитель товарищ Свиридов, встаньте ко мне лицом, глядите мне прямо в лицо, головой не ворочайте… А вы, кассир товарищ Попова, выходите из машины и встаньте за спиной водителя товарища Свиридова. Прошу моим командам не удивляться! Становитесь, становитесь, кассир товарищ Попова, за спиной товарища Свиридова и покажите незаметно для товарища Свиридова, откуда вышли грабители и куда скрылись! Показывайте, показывайте!

ПОПОВА. Вышли отсюда, ушли – сюда.

АНИСКИН. Кассир товарищ Попова, становитесь на место водителя товарища Свиридова, смотрите мне в глаза, головой не ворочайте, а товарищ Свиридов отвечайте на вопрос, откуда вышли грабители и куда ушли?

СВИРИДОВ. Вышли отсюда, ушли – сюда.

АНИСКИН. Молодцы! Показания совпадают… Кассир товарищ Попова остается на месте, но смотрит не на меня, а вон на ту кедру, что нижний сук обломан. Головой опять не вертеть, на меня и на товарища Свиридова не оглядываться.

Анискин подходит к шоферу, наклоняется к его уху и что-то шепчет. Шофер соглашается, и Анискин дает последнее распоряжение:

– Ты теперь, товарищ кассир Попова, слушай во все уши, как мы в ельник убегать будем. Когда будет похоже, что это убегают грабители, скажешь… Ну, давай, дорогой товарищ Свиридов.

И происходит смешное: шофер и Анискин срываются и бегут в сторону синего ельника. Добежав до него, Анискин кричит Поповой: – Похоже?

– Нет! – решительно отвечает кассирша. – Вы бежали бух-бух, а те убегали шлеп-шлеп.

И происходит еще более смешное: Анискин и шофер снимают сапоги и снова удирают к ельнику.

– Похоже, похоже! – кричит кассирша. – Шлеп-шлеп, шлеп-шлеп! Пока Анискин и шофер обуваются, кассирша все стоит к ним спиной, когда же обувание окончено, участковый говорит:

– Можешь гулять, товарищ Попова. И ты, товарищ Свиридов, пока отдохни.

После этого участковый инспектор с озабоченным видом отправляется в ельник. Некоторое время он бесцельно бродит между деревьями, потом останавливается так резко, словно наткнулся на препятствие. Сломанная веточка на елке – вот что привлекает внимание участкового инспектора, и он внимательно разглядывает место излома, а затем делает следующее: высоту изломанной ветки примеряет на свой рост. Излом достигает середины груди Анискина, и он шепчет: "Рост метр шестьдесят, не больше!" Вернувшись на дорогу, участковый строго обращается к водителю:

– А ну-ка, товарищ Свидиров, покажи, какого роста были грабители. На мне покажи.

– Роста они были вот такого, – задумчиво говорит водитель. – Может, вот до этой вашей пуговки доставали, а может, чуть-чуть повыше, Федор Иванович.

Он задерживает руку на середине груди Анискина.

Солнце уже давно перевалило за полдень, деревня понемножечку успокоилась, громкоговоритель на колхозной конторе поет про то, что "кого-то в рощу заманила, кого-то в поле увела…". В служебном кабинете Анискина идет допрос. Здесь присутствуют директор средней школы Яков Власович и Гошка с Сережкой – те ребята, о которых рассказывала сплетница Сузгина. Они сидят в центре кабинета на табуретках, и вид у них такой, словно допрос продолжается чертову уйму времени.

ДИРЕКТОР (он в отчаянии). Никогда не думал, что доживу до такого позорного дня! Я как преподаватель, с одной стороны, и как директор школы, с другой, поражен происходящим. Как могло случиться, что мальчики не хотят помочь правосудию. Это же круговая порука! Слушайте, мальчики…

АНИСКИН (насмешливо). Хороши мальчики! Гошка, ты килограммов шестьдесят тянешь? Я тебя спрашиваю, сколько в тебе весу, Гошка?

ГОШКА. Сколько надо, столько и есть.

ДИРЕКТОР. Георгий, разве можно так разговаривать со старшими? Ты должен говорить правду, и только правду.

ГОШКА (смело, заносчиво). Хоть огнем пытайте, ничего не скажу.

СЕРЕЖКА. Это моя мамка все выдумала. Она на одно ухо слабая, ей все послышалось.

ДИРЕКТОР. Не верю своим глазам! Неужели передо мной хорошо успевающие Сузгин и Перепелкин:

АНИСКИН. Они, они у вас перед глазами, Яков Власович. (Смотрит на часы). Гошка, ты у Фантомаса за кого? Командиром или на побегушках?

ГОШКА (охает, теряется, но берет себя в руки). У какого еще Фантомаса? Никакого я Фантомаса не знаю.

СЕРЕЖКА (монотонным голосом). Это моя мамка все выдумала. Она на одно ухо слабая, ей все послышалось.

АНИСКИН. Ну, просто попугай, а не человек! (Манит пальцем Сережку). А ну-ка, подойди-ка ко мне, Сузгин. Иди-ка сюда! (Когда мальчишка подходит, поднимает его правую руку). Погляди-ка, Яков Власович, какая буква у него меж пальцев выколота.

ДИРЕКТОР. Здесь выколота буква Ф.

АНИСКИН. Глядите на них, Яков Власович, глядите! Видите, как они от страха дрожат.

ДИРЕКТОР. Вижу, вижу, Федор Иванович! И начинаю догадываться, что все это значит…

АНИСКИН. А это значит, что они из Фантомасова войска. Во! Во! Они от страха совсем языки прикусили. Теперь они ничего не скажут, Яков Власович. Они Фантомаса боятся… Ну да ладно, товарищ директор средней школы, мы с вами во всем этом деле разберемся!

Когда солнце уже начинает клониться к закату, но до вечера еще далеко, участковый Анискин подходит к буровой вышке, что расположена в полукилометре от околицы деревни. Здесь гудит сильный мотор, лязгает металл, раздаются голоса рабочих. Высокая ажурная вышка красиво вписывается в пейзаж, а справа от нее раскинулся небольшой палаточный городок. Можно видеть волейбольную площадку, фанерный щит с "Боевым листком", спортивную перекладину, возле которой лежат тяжести для тренировок – гири, штанги.

В то время, когда Анискин подходит к палаточному городку, за длинным столом, вкопанным в землю, сидят несколько геологов: двое играют в шахматы, один – читает, четвертый наблюдает за шахматистами. Это тот геолог Лютиков, который встретился Анискину утром. Он первым замечает участкового инспектора, шумно вскакивает.

– Здорово, рабочий класс! – отдуваясь говорит Анискин. – Вот где божья благодать! Фу, как уморился!

Участковый садится на краешек скамейки, достает из кармана огромный носовой платок, блаженствуя, обмахивает разгоряченное лицо: и шахматисты и читающий рабочий смотрят на Анискина с хорошими добрыми улыбками, но Лютиков нетерпеливо ерзает, словно ему трудно скрывать то, что он знает. Анискин следит за ним краешком глаза.

– Вот что, товарищи рабочий класс, – наконец говорит участковый. – Вы нас извиняйте, что такое плохое дело получилось.

Геологи не понимают Анискина, и он огорченно продолжает:

– Только один человек из деревни пошел к вам работать, а хуже этого человека в деревне нет. Вы уж нас извиняйте!

И показывает пальцем в сторону палатки, возле которой непробудным пьяным сном спит рабочий Опанасенко – тот самый, который утром повстречался участковому. Он грязен и небрит, на него страшно смотреть – такой он несчастный, обособленный, не вписывающийся в уют палаточного городка. И все мрачнеют, и всем неловко за этого человека, а Анискину стыдно.

– Вы уж извиняйте, – смущенно бормочет он. – Он один такой в деревне…

Анискин застегивает ворот форменной рубашки, сделавшись строго официальном, поднимается.

– В связи с ограблением сплавконторского кассира я получил записку от вас, товарищ Лютиков, – говорит он. – Прошу отойти со мной в сторону, дать объяснения по поводу написания записки.

– Бу сделано! – радостно кричит Лютиков и бросает на товарищей торжествующий взгляд.

Анискин отводит Лютикова в сторону от палаток, отыскав удобный пенек, садится на него. Пока он делает это, Лютиков приобретает облик шпика из дореволюционных фильмов. Глаза у него прищурены, плечи сутулятся, шагает он на цыпочках, словно к чему-то подкрадывается.

– Подозреваю одного человека! – зловещим шепотом сообщает Лютиков. – Вы, товарищ старший лейтенант, в его сторону не глядите, чтобы не спугнуть… Подозревается вон тот субъект.

И показывает на геолога, читающего книгу.

– Прошу обосновать подозрения! – официальным тоном требует Анискин.

Лютиков опускает руки по швам.

– Подозреваемый Морозов, – докладывает он, – отсутствовал в палаточном городе с шести тридцати утра до тринадцати сорока шести. Женщины у него в деревне нет, покупок в магазинах не совершал, друзей в деревне не имеет. Спрашивается, где был? Отвечаю: возможно, принимал участие в ограблении сплавконторского кассира.

– Все?

– Все, товарищ старший лейтенант милиции.

– Имею ряд вопросов, – говорит Анискин. – Где вы, гражданин Лютиков, находились сегодня между десятью и одиннадцатью часами? По моим сведениям, женщины в деревне вы не имеете, друзей тоже, покупок в магазинах не производили – это во-первых, а во-вторых, вы вчера посетили контору сплавного участка, где могли слышать разговоры о поездке кассира за деньгами… Объясните, зачем вы посетили контору сплавного участка?

На этот вопрос Лютиков ответить не может.

– Я там был потому, – начинает он, но осекается. – Я там был для того, чтобы… Я ходил в контору сплавного участка…

Смешавшись, он замолкает, а участковый глядит на него безжалостными пронизывающими глазами.

– Прошу вас никуда не уезжать, товарищ Лютиков, – говорит он. – Для дальнейших бесед вы будете специально вызваны…

Анискин грозно качает пальцем перед его носом:

– Мы таких ловкачей видывали, товарищ Лютиков, видывали. Ишь ты! Задумал навести тень на плетень… Нас не обманешь!

Отвернувшись от растерянного Лютикова, участковый ведет себя так, словно того и не существует на свете. Все внимание Анискина теперь сосредоточено на пьяном рабочем, который продолжает спать; неторопливыми шагами участковый подходит к нему, наклоняется и крепко встряхивает за плечи:

– А ну-ка, просыпайся, гражданин Опанасенко. Кому говорят, просыпайся!

Разбудить пьяного человека трудно, но Анискин настойчиво и до тех пор трясет Опанасенко, пока рабочий не открывает глаза.

– Чего? Куда? – бормочет он. – Это вы, Федор Иванович? Где я?

Распрямившись, Анискин горестно смотрит на Опанасенко, потом, отвернувшись, негромко приказывает:

– Следуйте за мной, гражданин Опанасенко.

Анискин уводит пьяного за палаточный городок, на вырубки. Здесь участковый садится на пень, обтерев огромным платком потное лицо, горестно вздыхает:

– Ты позавчера в райцентре был, Василий?

– Был, – тихо отвечает Опанасенко.

– В милицию попал?

– Попал.

– За что?

Руки рабочего дрожат, по бледному лицу струится пот, ноги подламываются.

– Не помню за что, Федор Иванович, – прижав руки к груди, говорит он. – Что в милиции был, помню, а за что – не помню.

Глаза участкового становятся совсем тоскливыми.

– Эх, Василий, Василий, – говорит он. – Вот ведь был человек да весь вышел… До чего же ты себя довел, парень, если не помнишь, что на базарной площади учинил драку. Ведь протокол составлен…

– Все может быть, – покорно говорит Опанасенко и роняет голову на грудь. – Пропал я, дядя Анискин, совсем пропал! Ты отпусти меня сейчас – может, отлежусь, тогда что хочешь ты со мной и делай…

– Иди, Василий! – почти шепотом разрешает Анискин. Опанасенко повертывается к нему спиной, делает несколько шагов и валится на землю. Через секунду он уже спит – стонет во сне и так болезненно морщится, что Анискин стискивает зубы от тоски и жалости.

На деревню медленно опускается теплый летний вечер; улицу пересекают длинные тени, громкоговоритель на колхозной конторе передает что-то тихое, вечернее; на скамейках возле домов сидят отдыхающие старики и старухи, умиротворенно беседуют.

– Анипадист, а, Анипадист! – обращается один старик к другому. – Ты слыхал, Анипадист, что грабителя-то, его ить нашли.

– Как же не слыхал – слыхал! – таким же мирным голосом отзывается Анипадист. – Только он не один, грабитель-то. Их, слыхать, семеро. Все – цыгане! Одна баба – с наганом. Она его чуть не застрелила.

– Кого?

– Как кого? Да Федьку Анискина. В Федьке-то три дырки – еще с фронту, так она ему четверту просверлила… Теперь он в больнице лежит.

– Кто лежит?

– Как кто? Да Федька Анискин-то…

– Да ты очнись, Анипадист! Как это Федька в больнице лежит, ежели он сам живой по улице поспешает.

– Кто поспешает?

– Федька Анискин, вот кто!

По вечерней улице действительно деловым озабоченным шагом следует участковый инспектор. Он помахивает кожаной планшеткой, грозно покашливает. Пока он движется по направлению к своему рабочему кабинету, уличная вечерняя жизнь продолжается своим чередом: на следующей скамейке тоже ведется беседа.

– Я вот что скажу тебе, Ванятка, – говорит древний дед такому же древнему деду. – Я тебе так скажу, что кассира-то геологи ограбили. Федька Анискин одного уже заграбастал.

– Это какого же?

– А того, что все по деревне шнырит, все выглядывает, во все дела встревает… Лютиков его фамилия – вот так.

– Это какой же будет из себя Лютиков?

– А вот такой, что сейчас на крыльце милиции сидит.

И верно: на крыльце милицейского дома в полном одиночестве сидит геолог Лютиков. Поза у него безнадежная и горестная, и он не сразу замечает участкового уполномоченного, который останавливается в пяти метрах от него.

– Вот что, гражданин Лютиков, – глядя на ручные часы, говорит Анискин. – Вы можете быть свободны до тринадцати ноль-ноль завтрашнего дня…– И хлопает ладонью по планшетке. – Интересы дела требуют, чтобы дознание пополнилось дополнительными данными… Прошу вопросов не задавать, слов не произносить! Да завтра, гражданин Лютиков!

Участковый так грозен, что Лютиков от страха закрывает глаза.

Оставив ошарашенного Лютикова на крыльце, Анискин еще более энергичным шагом продолжает свое движение по длинной улице деревни.

А вот участковый инспектор уже не один – за ним поспешает директор школы Яков Власович, и движутся они не по деревне, а по извилистой лесной тропинке; вид у директора недоуменный, он не понимает, куда и зачем они идут, но отставать от Анискина не хочет и забавными прыжками то и дело догоняет его. Лес понемногу наполняется сумерками, пищат и распевают на разные голоса лесные пичуги. Тайга, настоящая тайга вокруг участкового и директора, и вскоре Анискин начинает понемногу замедлять шаги: наконец он поднимается на цыпочки, остановившись, шепчет:

– А теперь, Яков Власович, сучьями не хрусти, иди тихо, как домовой.

Лицо у Анискина – таинственное, глаза возбужденно блестят. Продолжая двигаться на цыпочках, участковый бесшумно подходит к толстой сосне, выглянув из-за нее, жестом приглашает Якова Власовича приблизиться.

– Вот они, голубки! – шепчет участковый. – Вот они где, милые, окопалися.

На круглой и ровной поляне стоит шалаш, похожий на шатер, слева от шатра – землянка, между нею и шалашом пылает огромный костер, вокруг которого сидят мальчишки. Их здесь так много, что директор школы сдавленно охает, а Анискин грозно шипит на него:

– Дышите аккуратно. Не ровен час, услышат!

В одинаковых позах – со скрещенными ногами – мальчишки сидят на земле. Словно из-под земли, на поляне появляется рослый мальчишка с синим лицом и голым черепом. Подражая французскому актеру Марэ, он передвигается плавными грациозными движениями, голова у него величественно задрана, плечи широченные. Выйдя на середину поляны, он замирает, как бы для того, чтобы позволить осмотреть себя.

– Это он синей глиной намазался! – шепчет Анискин. – Такой глины на реке – сколько хошь. Ах, мать честная!

Фантомас трагически скрещивает руки на груди, отставляет одну ногу, и сразу после этого к нему стремглав бросаются двое шустрых мальчишек. Один из них набрасывает на плечи Фантомаса мантию-простыню, второй ставит позади Фантомаса высокий табурет, видимо изображающий трон. Фантомас величественно опускается на него, не разнимая скрещенных рук. Усевшись, он небрежно кивает, и в ответ на это из-за шалаша выскакивает еще один мальчишка с бумажным свитком в руках. Как только он подносит бумагу к глазам, по радио начинают транслировать торжественно-траурную мелодию. Когда музыка обрывается, мальчишка со свитком бумаги начинает торжественно читать:

– Двадцать шестого августа тысяча девятьсот семьдесят второго года, резиденция Пале Рояль, канцелярия его величества Фантомаса…– разносится над поляной жуткий радиоголос.

Участковый инспектор вздрагивает, удивленно вытаращив глаза, забыв о конспирации, охает:

– А ведь это мой мегафон! Батюшки! Это же мой мегафон! Анискин медведем вываливается на поляну. Его появление так неожиданно, что происходящее напоминает знаменитую немую сцену из "Ревизора"… Мальчишки замирают, величественный Фантомас еще выше задирает синее жуткое лицо.

– Вот ты гляди, Яков Власович, какое интересное дело получается, – оказавшись в центре поляны, спокойно говорит Анискин. – А получается такое дело, что милицейское начальство из района дает дяде Анискину такую штуковину – мегафон, чтобы дядя Анискин голос не надрывал. А у него этот мегафон крадут! – Участковый повертывается к лесу, повышает голос. – А ну, давайте-ка сюда мегафон!

Из сосен выходит смущенный мальчишка и протягивает Анискину милицейский мегафон.

– Вот спасибочки-то! – театрально радуется участковый. Яков Власович пораженно всплескивает руками.

– Боже! Как я не узнал Петра Опанасенко – одаренного, но недисциплинированного учащегося восьмого класса "б"!

Участковый продолжает действовать. Он быстро подходит к помощнику Фантомаса, непонятно улыбаясь, просительно обращается к мальчишке:

– Витька, а Витька! Будь другом, достань-ка мне с этой вот сосны вон ту веточку.

Ничего не понимая, криво улыбаясь, помощник Фантомаса подходит к сосне, схватившись за ветви, начинает подтягиваться; в это мгновенье участковый сует в оба кармана его брюк руки и вынимает игрушечный пистолет.

– Ах, ах! – радуется Анискин. – Вот чего на сосне-то растет! В напряженной тишине участковый подходит к Фантомасу.

– А ведь продавщица Дуська, – говорит он, – продала два таких. Сам отдашь, Петька, или обыскать?

Фантомас вынимает из кармана и молча отдает Анискину второй пистолет.

– Вот еще раз спасибочки! – радуется Анискин. – А теперь слушай мои распоряжения, хулиганский народ! – голос участкового становится командирским. – Все, кроме Петьки и Витьки, марш домой. Чтобы через секунду я здесь ни одного сопливого носа не видел! А ну!

Когда поляна пустеет, Анискин неторопливо подходит к Фантомасу-Опанасенко.

– Ух, какой я сердитый! – хрипло произносит он. – Вы даже не знаете, какой я сердитый! – и вдруг меняет тон. – Да как ты, Петька, эту синюю глину на лице терпишь! Я ей руку для эксперимента намазал, так кожа два дня болела. Как же ты ее на лице-то терпишь, Петька? Вот чему я шибко удивляюсь.

По улице движется странная группа – подросток и мужчина, который опирается на плечи подростка.

Это пьяный геолог Опанасенко и его сын Петька-Фантомас. Сын бережно поддерживает отца, на лице парня – бесконечнее терпение и любовь к невменяемому родителю.

– Сейчас, батя, сейчас, – приговаривает Петька. – Мало уже осталось… Сейчас доберемся, сейчас…

Сын с трудом втаскивает отца на порог родного дома, открывает дверь, и оба замирают, так как в комнате находятся Анискин (сидит возле стола), директор школы (стоит, оперевшись спиной на плинтус окна) и Витька (сидит на скамейке). Жена Опанасенко с полотенцем на голове полулежит на кровати. В комнате – хаос, кавардак, неуют несчастного быта. Пьяный мешком валится на порог, Опанасенко-младший гордо и презрительно задирает подбородок.

– Вот таких отцов надо судить, как смертоубийц, – тихо говорит Анискин. – Если бы я был Верховный Совет, я бы им самую строгую статью определил…

Участковый поднимается, сцепив пальцы рук на животе, несколько раз прогуливается по тесной комнате. Он напряженно, до полного отключения от окружающего, думает. Проходит несколько томительных секунд, прежде чем Анискин вспоминает о том, где он находится. Трудно прокашлявшись, участковый говорит:

– Вот глядите, что получается, граждане… За пьянство и невыходы на работу Опанасенко Василий Гаврилович полтора года назад был исключен из колхоза. Потом – опять же за пьянство и прогулы – уволен со сплавного участка. Тогда он поступает в геологическую партию, но продолжает пьянствовать и прогуливать. Хуже того, граждане, ранее смирный в пьяном виде, Опанасенко три дня назад учиняет драку в райцентре. По этому поводу составляется протокол, в котором…– Он быстро выхватывает из планшетки бумаги. – Составляется протокол, в котором…

Участковый прерывает речь, привлеченный поведением Витьки и Опанасенко-младшего. Дело в том, что, увидев протокол, оба мальчишки делают невольное движение вперед, а Витька даже удивленно открывает рот. Анискин тоже замирает, и по его лицу и фигуре видно, что он не может понять, отчего так бурно реагируют на протокол Фантомас и его помощник. Дело кончается тем, что Анискин пожимает плечами и озабоченно почесывает переносицу. Наконец он берет себя в руки и продолжает: – В то время, когда гражданин Опанасенко Василий Гаврилович пьянствует и прогуливает, его родной сын Петр Опанасенко получает четверки, иногда и тройки… Я правильно говорю, Яков Власович?

– Вы совершенно правы! – горячо откликается директор школы. – За последний год талантливый математик Петр Опанасенко стал заниматься значительно хуже…

– …Стал заниматься значительно хуже, – подхватывает Анискин, – а двадцать шестого августа, то есть сегодня, в сообщничестве с учеником Виктором Матушкиным ограбил кассира сплавного участка, применив для этой цели оружие, позднее оказавшееся игрушечным пистолетом… Грабители взяли три тысячи семьсот рублей государственных денег.

Кажется, что в комнате разорвалась бомба. Обхватив голову руками, рыдая, катается по кровати мать Петьки, директор школы делает шаг к участковому, но сразу же отступает назад; Опанасенко-старший, словно протрезвев, со стоном бросается к сыну. Спокоен только один человек – Фантомас-Петька.

– Поклеп! – негромко говорит он. – Напраслина!

Усмехнувшись, Анискин подходит к мальчишкам, сделав внушительную паузу, внезапно выхватывает из кармана два коротко обрезанных капроновых чулка.

– Напраслина? – спрашивает он. – А это что?

– Нашли! – вскрикивает Витька. Анискин прячет чулки в карман.

– Товарищ директор школы-десятилетки Яков Власович, – внушительно говорит он, – будьте свидетелем, что Виктор Матушкин при виде капроновых чулок моей дочери Зинаиды закричал "Нашли!". Этим самым он признался в совершении ограбления.

– Не думал, что доживу до такого горького часа! – говорит Яков Власович, – Ученики нашей школы – грабители! Позор! Ужас!

А участковый украдкой наблюдает за Петькой, который, думая, что Анискин не замечает этого, впивается сильными пальцами в плечо товарища.

– Дурак! Слюнтяй! – шепчет он. – Если ты произнесешь еще хоть одно слово…

Слышен горький женский плач.

Кабинет Анискина. Участковый, потирая руки, садится за стол, передвигает бумажки, карандаши, чернильницу-видимо, наводит привычный порядок.

Петька и Витька сидят на двух табуретках, директор школы обращается к Анискину:

– Федор Иванович, считаете ли вы допустимым мое присутствие на дознании? Ей-богу, я не сомкну глаз, пока…

– Оставайтесь, оставайтесь, – деловито отвечает Анискин. – Ваше присутствие обязательно.

Анискин ведет себя так, словно в комнате кроме него никого нет. Опять что-то передвигает на столе, открывает ящик, достает из него стопку бумаги, взяв ученическую ручку, рассматривает на свет перо. Оно ему не нравится, и он берет другую ручку – шариковую. Наконец Анискин откидывается на спинку стула, бесстрастно поглядев на молчащих мальчишек, нарочито усталым голосом произносит:

– После того как вы, Опанасенко и Матушкин, признались в совершении ограбления кассира сплавного участка, возникает такой вопрос. Где деньги? Вот ты, Виктор Матушкин, сообщи, где находятся деньги, – уверенный в том, что мальчишка ответит, Анискин подносит к бумаге кончик шариковой ручки. – Отвечай, Виктор Матушкин, где находятся деньги.

– Ни про какие деньги мы не знаем, – отвечает за товарища Петька. – Никакого кассира мы не грабили.

Анискин от удивления роняет ручку.

– То есть как не грабили? – обиженно восклицает он. – А признание?

– Какое признание? Никакого признания не было!

– Как не было? Витька, я тебя спрашиваю: ты кричал "Нашли!"? Витька молчит, а Петька снисходительно улыбается.

– Вы нам голову не морочьте, товарищ участковый, – говорит он. – Вся деревня знает, что грабители были в чулках, вот Витька и обрадовался, что грабителей нашли… Так было дело, Витька?

Витька согласно кивает, а участковый все еще не верит в свое поражение. Он суетливо вскакивает из-за стола, подбежав к Витьке, заглядывает в лицо.

– Ты почему молчишь?

В ответ на это мальчишка стискивает зубы, поднимает лицо и смотрит на Анискина такими глазами, какими, наверное, смотрел в лицо смерти Галилей.

– Никого мы не грабили, ни про какие деньги не знаем! – победно заявляет Петька. – Вы еще ответите, товарищ Анискин, за клевету.

Вернувшись на свое рабочее место, Анискин несколько мгновений сидит молча, потом начинает навзрыд хохотать.

– Это что же делается, друзья-товарищи, – приговаривает он, – это что же делается?

В ночи ярко светится красный флаг на высокой буровой вышке; гудит мотор, лязгает металл, раздается негромкая гортанная песня, которую поет рабочий-азербайджанец. Прожектор освещает легкие ажурные конструкции вышки, в километре от которой величаво течет широкая Обь, пересеченная лунной полосой. На берегу пошумливают кронами три старых осокоря. Над рекой тоже слышна гортанная песня буровика. А слева – по широкому плесу – идет пассажирский пароход, освещенный огнями так, что кажется похожим на солнечную виноградную гроздь. Ночь, ночь.

В деревне тихо, где-то приглушенно лают собаки, попискивает гармонь; жена участкового сидит на крылечке спокойно, прислонившись спиной к точеной балясине, смотрит на луну. Она не меняет положения, когда скрипит калитка и муж проходит по двору. Стараясь не стучать сапогами, он садится на крыльцо, подняв голову, вместе с женой глядит на полную луну. Несколько секунд проходит в молчании, потом Глафира осуждающе произносит:

– Это же надо целый день ничего не есть! Жду его на обед – его нету, жду к ужину – его обратно нету. Это ты чего же? Не знаешь, кто кассира ограбил?

– Знать-то я знаю, – задумчиво отвечает Анискин, – да вот одного понять не могу: кто ребятишек на это дело подбил? Не могут же они сами на такое позорное дело сподвигнуться.

Глафира долго и сосредоточенно думает.

– В этом деле я с тобой согласная, – наконец говорит она. – Да и народ в деревне думает, что ребятишками взрослый жулик распоряжался… Ты кого подозреваешь?

Участковый смотрит на жену внимательно, ласково: видно, что ему хорошо сидеть на крыльце рядом с ней, слушать ее напевный по-сибирски голос.

– Подозреваю я одного человека, – вздохнув, говорит он, – да подхода к нему пока нету… Меня, мать, другое дело тревожит… Отчего это Витька с Петькой запрыгали, когда я протокол из планшетки вытащил? Чего они оба-то всполошились?

– Это какой протокол, отец? – спрашивает Глафира.

– А тот, что в районе составили на Ваську Опанасенко за хулиганство. Ребятишки, как увидели его, так воробьями запрыгали…

Глафира опять задумывается.

– Про этот протокол, отец, в деревне слух идет, что его будто тебе сплавконторская кассирша, которую ограбили, везла. Об этом Сузгиниха слышала от Маренчихи…

Анискин пораженно вскакивает.

– Ах, ах! – восклицает он. – Так это же все дело меняет. Ну, мать, за такую весть тебе надо большой подарок поднести.

Глафира улыбается.

– Ты лучше, Федор, всех карасей съешь, вот и будет мне подарок.

– Съем! – бурно радуется Анискин и осторожно обнимает жену за плечи. – Ну, мать, ты у меня просто – райотдел милиции… Мне ведь протокол на Ваську по почте прислали!

И опять утро – прозрачное, солнечное, августовское; еще стоит на дворе лето, но уже чувствуется приближение осени. Шагающий по тротуару Анискин останавливается возле какого-то палисадника, встав на цыпочки, срывает слегка пожелтевший черемуховый лист. Затем участковый идет дальше – проходит мимо школы, на воротах которой висит алое полотнище "Добро пожаловать! С новым учебным годом, ребята!". Здесь Анискин тоже останавливается, рассматривает лозунг, хмыкает, наконец идет дальше.

Сегодня Анискин движется по деревне неторопливо, словно бесцельно; сорванный черемуховый лист он взял в зубы, руки заложил за спину. Прошагав еще метров сто, Анискин садится на пустую лавочку – легкомысленный такой, ленивый, похожий на скучающего курортника. Он даже напевает что-то сквозь зубы и внешне остается безучастным, когда в пяти метрах от него раздается скрип тесовых ворот; из них выглядывает мужчина средних лет, в соломенной шляпе и светлых брюках. Не замечая Анискина, он до конца открывает ворота и возвращается во двор; через две-три секунды слышно, как он заводит мотоцикл.

По-прежнему не замечая притихшего Анискина, мужчина выезжает на улицу, остановив мотоцикл, идет назад, чтобы закрыть ворота. Повернувшись к мотоциклу, он видит возле него радостно улыбающегося Анискина.

– Здорово, здорово, Григорий Петрович! – по-родственному вскрикивает участковый и так держит руки, словно хочет обнять мужчину. – Вот за что я тебя, Григорий Петрович, уважаю, так это за дисциплинированность. Вся деревня говорит, что ты выезжаешь из дому ровно в семь часов, и вот тебе – пожалуйста! Сейчас тютелька в тютельку семь часов. Ну, не человек, а прямо хронометр! Здорово еще раз, товарищ киномеханик Голиков!

Анискин крепко пожимает руку киномеханику, смотрит на него восхищенными глазами; взгляд у Анискина по-прежнему такой, словно он готов расцеловаться с Голиковым.

– А ведь я тебя давно жду, Григорий Петрович, – продолжает Анискин. – Ты на все руки мастер, а я без радио – не жилец. Сделай любезность, Григорий Петрович, погляди ты мое радио, чего это оно молчком молчит. Ты только на него, Григорий Петрович, одним глазком глянь – чего оно молчит, проклятущее? Помоги Христа ради, голубчик!

Киномеханик смеется.

– Да чего вы, Федор Иванович, меня так долго уговариваете? Сломался приемник – посмотрим, если сможем – починим.

– Во! Во! Починить его надо, починить.

Анискин вдруг проворно забирается в коляску мотоцикла, радостно машет рукой:

– Поехали, Григорий Петрович, радио-то у меня в милицейском кабинете, будь оно трижды проклятое, это радио!

Мотоцикл набирает скорость, мчится по главной улице деревни, затормаживает возле милицейского дома. Улыбающийся Голиков выключает мотор, вслед за участковым, за его широкой спиной проходит в кабинет и поэтому не сразу замечает, что в комнате сидят на табуретках Петька и Витька.

В дальнейшем сцена выглядит так… Анискин быстро отходит в сторону и, убедившись в том, что Голиков и мальчишки увидели друг друга, откровенно прямо наблюдает за ними. Киномеханик только на мгновенье замедляет шаги, Витька от неожиданности зажмуривается, Петька делает обычное – задирает подбородок.

– Вы только, Григорий Петрович, на мальчишек внимания не обращайте, – упрашивает Анискин. – Не обращайте никакого внимания, Григорий Петрович… А радио? Вот оно радио!

Действительно, в кабинете участкового стоит большой, вышедший из моды приемник, которого еще вчера здесь не было, как и тумбочки, на которой он установлен.

– Вот оно, радио-то, вот! – суетится Анискин. – А на мальчишонок вы внимания не обращайте. Это не мальчишонки – это жулики. Вот, понимаете, взяли вчера да и ограбили сплавконторского кассира. Три тысячи семьсот рублей денег увели, а я без радио с ними разговаривать не могу. Мне, Григорий Петрович, когда я дознание веду, беспременно должен "Маяк" играть.

Слушая участкового, Голиков улыбается по-прежнему весело, укоризненно качает головой, когда узнает, что мальчишки ограбили кассира, и одновременно с этим ловкими привычными движениями открывает заднюю крышку приемника. Анискин уже стоит рядом с ним, делает вид, что пытается заглянуть в нутро приемника, но на самом деле искоса смотрит в полуоткрытую створку окна, в которой отражаются Петька и Витька. Понятно, что все это заранее подготовлено. Анискин видит, как Петька стремительно наклоняется к Витьке, не спуская глаз со спины Анискина, шепчет что-то, показывая на киномеханика. Витька согласно кивает и принимает вчерашний вид: стискивает зубы, напрягается лицом, как бы говорит: "Хоть режьте на кусочки, ничего не скажу!".

– Ну, как приемничек-то? – театрально волнуется Анискин. – Что с ним приключилось, если мне "Маяк" не поет?

Выпрямившись, киномеханик Голиков ставит на место крышку приемника; на несколько секунд замирает – заметно, как каменеют его спина, плечи, шея.

– Этот приемник работать не будет, – замедленно повертываясь к участковому, говорит Голиков. – У него нет ни одной лампы, трансформатора и половины конденсаторов…

– Батюшки! – всплескивает руками Анискин. – Да неужто их за ночь скрали? Вчера же вечером мне "Маяк" пел. Как сейчас помню: русские народные песни пел.

Голиков спокойно глядит на участкового, выражение лица у него профессионально-бесстрастное:

– Вы ошибаетесь, Федор Иванович! "Маяк" вчера работать не мог, и детали никто не воровал. Приемник внутри весь затянут паутиной… Его лет десять не открывали.

– Матушки! – еще раз всплескивает руками Анискин и панически-суетливо бросается к приемнику. – Это, выходит, всю музыку переменили… Батюшки! Так и есть! Этот приемник чужой. На моем вот тутоньки царапина была… ах, ах, кругом воровство!

– Вранье! – презрительно говорит Петька. – Мы видели, как вы утром тащили этот приемник по деревне.

Петька обращаешься к Анискину, но, закончив говорить, бросает на киномеханика молниеносный выразительный взгляд. Мальчишке, наверное, кажется, что участковый этого не заметит, но Анискин вдруг широко и радостно улыбается. Успокоенный, замедлившийся Анискин садится на свое рабочее место, сцепив руки на животе, безмятежно глядит на Голикова. Ему интересно, как сейчас будет действовать киномеханик, и Анискин даже повертывается к нему ухом, чтобы – не дай бог! – не пропустить и словечка.

Киномеханик ведет себя безукоризненно: тщательно и спокойно вытирает носовым платком пальцы, прячет его в карман. Затем обаятельно и добродушно улыбается.

– Я требую, чтобы вы извинились, Федор Иванович! – говорит он. – Всей деревне известно, что вы шутник, но надо знать границы. Извольте извиниться!

Анискин поднимается – высокий, подтянутый, официальный. – Извините! – трубным басом произносит он и снова садится. Теперь Голикову предстоит сделать самое трудное – уйти из кабинета, и он опять поступает наилучшим образом. Учтивым кивком он принимает извинение участкового, еще раз обаятельно улыбнувшись, легкой беззаботной походкой выходит из кабинета. Когда наступает тишина, слышен птичий гомон, протяжный пароходный гудок. Прямой, надменный, опасный, Анискин молчит, затем резко поднимается, напевая "Держись, геолог, крепись, геолог…", молодцеватым чеканным шагом выходит. Витька Матушкин с ужасом глядит ему вслед.

На том же месте проселочной дороги, где произошло ограбление кассира, людно: Анискин, шофер, кассир, Петька и Витька, шестеро незнакомых мальчишек. Участковый инспектор продолжает свое дознание. По команде Анискина шестеро незнакомых мальчишек, Петька и Витька удаляются направо, в кедрачи шофер и кассирша занимают в автомобиле свои места. Через две-три секунды в сопровождении Анискина из-за деревьев выходят шеренгой восемь мальчишек в серых халатах с капроновыми чулками на головах, босые.

– Стой! – командует Анискин. – Подравняйся! Он старательно выравнивает мальчишек, просит поднять правые руки таким движением, словно в них пистолеты. Затем подходит к "газику":

– Прошу посмотреть внимательно! Сначала вы, товарищ водитель.

Шофер разглядывает восьмерых, твердо говорит:

– Вот этот и этот! – и показывает на Петьку и Витьку.

– Теперь прошу вас, товарищ кассирша.

Женщина повертывается, коротко поглядев на мальчишек, поднимает руку:

– Вот этот и этот!

Ее палец направлен на Витьку и Петьку.

– Будем еще запираться? – спрашивает Анискин.

– Не будем! – срывая с головы чулок, говорит Петька Опанасенко. – Мы ограбили кассиршу.

И опять кабинет Анискина. Низко склонившись над столом, по-ученически высунув язык, участковый пишет протокол.

– …Подозреваемые показали, что, вырвав из рук кассирши сумку с деньгами, они проследовали в ельник, из которого проследовали… Куда, граждане Опанасенко и Матушкин, вы проследовали из ельника?

– В деревню проследовали, – отвечает Петька. – Куда же еще.

– …Из которого проследовали в деревню. Точка!

Потирая руки, Анискин поднимается, разминаясь, проходит по диагонали кабинета. У него от долгого сидения ноет поясница, и он массирует ее, потом садится на край стола.

– Устаю я от этой писанины – страсть как! – участковый морщится. – Ну, а теперь, граждане грабители, сообщите, куда вы спрятали сумку с деньгами?

Мальчишки молчат. Витька смотрит в пол, Петька презрительно сощуривается.

– Про сумку мы ничего не скажем, – после длинной паузы говорит он. – Ищите!

Анискин подходит к окну, выглядывает; видна широкая голубая Обь, на высоком яру шелестят листвой три старых осокоря, по реке плывет обласок – сибирская долбленая лодка. Участковый несколько секунд любуется знакомой картиной, затем, не оборачиваясь к мальчишкам, задумчиво говорит:

– Я знал, что про сумку вы мне не скажете. Вы про нее сказать не можете… Вы боитесь! – Он подходит к Петьке и Витьке. – Вами руководил взрослый человек. Вот его вы и боитесь.

Вернувшись к столу, участковый продолжает писать:

– От дачи дальнейших показаний Опанасенко и Матушкин отказались. Точка.

– А знаете, граждане грабители, как мы найдем того взрослого человека, который вас на преступление сподвигнул? Ты мне его сам назовешь, гражданин Петька Опанасенко… Вот сейчас ты подбородок задираешь, презрительно на меня смотришь, а дня через три-четыре сам прибежишь ко мне и скажешь: "Дядя Анискин, вот этот человек нас подбил на грабеж!"

Заложив руки за спину, до отказа зажмурив левый глаз, Анискин стоит возле деревенского клуба и разглядывает афишу фильма "Фантомас разбушевался". Участковый сосредоточенно шевелит губами, время от времени кивает, как бы подтверждая собственные мысли; наконец, он вынимает руки из-за спины, достает из кармана записную книжку – пухлую и потрепанную. Держа ее в вытянутой руке, Анискин поднимается на клубное крыльцо, перегибается через перила, стучит в окно. Буквально через две-три секунды из клубных дверей выходит заведующий Геннадий Николаевич Паздников.

ПАЗДНИКОВ. О, привет, привет, Федор Иванович! Как давно мы не виделись. Проходите в кабинет, я рад встрече с вами.

АНИСКИН. Здорово, Геннадий Николаевич! (Внимательно осматривает). Загорелый, веселый, при галстуке. Это хорошо, но вот по кабинетам мне некогда рассиживаться… Давай-ка присядем на крылечке.

ПАЗДНИКОВ. С удовольствием, Федор Иванович! Я вас слушаю.

АНИСКИН. Скажи-ка ты, заведующий сельским клубом товарищ Паздников, как это могло случиться, что в августе месяце ты четыре раза показывал кино про Фантомаса?

ПАЗДНИКОВ. Вы ошибаетесь, Федор Иванович. Этого не может быть.

АНИСКИН. Как не может быть? (Тычет пальцем в блокнот). А это что? Второго августа какой фильм гнали?

ПАЗДНИКОВ. "Фантомас".

АНИСКИН. Девятого августа, восемнадцатого и двадцать шестого какие фильмы гнали?

ПАЗДНИКОВ. Буквально глазам не верю, Федор Иванович!

АНИСКИН. Сегодня у нас какой месяц, какое число?

ПАЗДНИКОВ. Третье сентября… (Угасшим голосом). И опять фильм с Фантомасом! Невероятно!

АНИСКИН (строго, совсем официально). Извольте объяснить, товарищ завклубом, как это так получается, что у нас не кино, а сплошной Фантомас?

ПАЗДНИКОВ. Я совершенно растерян, Федор Иванович, нахожусь в недоумении, поставлен перед затруднительным фактом… Как говорится в драматургии: сдаюсь на милость победителя!

АНИСКИН (рассердился). Нет, нет, ты уж не сдавайся на милость, товарищ заведующий сельским клубом, а беги-ка за киномехаником Голиковым. Может быть, он нам объяснит, почему это со второго августа по третье сентября пять раз кино казал про Фантомаса.

ПАЗДНИКОВ. Бегу, Федор Иванович. Голиков в кинобудке. (Убегает).

Пока завклубом ходит за киномехаником, Анискин снимает форменный китель, галстук, расстегивает воротник и закатывает рукава рубашки. Теперь в нем нет ни капли официального, служебного, строгого.

АНИСКИН. Сколько лет, сколько зим! Григорий Петрович, голубчик, скажите правду, ради бога! Вы все еще серчаете на меня за приемничек-то? Не серчайте, голуба душа, это я все от жадности, от глупости. Дай, думаю, совру Григорию Петровичу, что приемничек-то вчера работал, может, он его, старую рухлядь, и починит… Ну, скажите по-честному: все еще сердитесь на меня?

ГОЛИКОВ (добродушно смеется). Пустяки, Федор Иванович, я и думать-то забыл о приемнике.

АНИСКИН. Вот спасибо, милый человек, вот уж спасибо, голубчик! Ну, садитесь рядком, поговорим ладком… Да поближе ко мне садитесь, поближе, мил человек, а вы, товарищ завклубом, хотите стойте, хотите сидите, только не молчите. Вы – начальство, вам сам бог велел вопросы задавать.

ПАЗДНИКОВ. Григорий Петрович, я вас пригласил для того, чтобы общими усилиями… Я правильно говорю, Федор Иванович?

АНИСКИН. Замечательно говорите!.. "Общими усилиями". Во! Золотые слова!

ПАЗДНИКОВ. …Чтобы общими усилиями выяснить, как и каким образом в нашем клубе в августе еженедельно демонстрировался фильм о Фантомасе.

АНИСКИН (держа перед глазами блокнот). Я так культурно выражаться, как Геннадий Николаевич, не умею, но вопросы у меня имеются. Почему, Григорий Петрович, в районном отделе кинофикации вы не взяли вот такие кинокартины. (Надевает очки). Товарищ завклубом, он все больше на аккордеоне играет, ему за вами следить некогда, а я – милиция. Мне фильмы про Фантомаса во где сидят! Так что отвечайте, почему вы не взяли кинокартины: "Русское поле", "Отчий дом", "Белорусский вокзал", "Ангел в отпуске", "Хозяин тайги"?

ГОЛИКОВ (добродушно смеется). План, план, Федор Иванович. Слыхали вы такое слово?

ПАЗДНИКОВ. Видите ли, Федор Иванович, фильмы бывают коммерческие и некоммерческие…

АНИСКИН (перебивает). Это – дело известное… А вот вы знаете, товарищ завклубом, сколько доходу получили от фильма "Фантомас" двадцать шестого августа? Во! Не знаете!.. Двадцать шестого августа из четырехсот тридцати мест были заняты шестьдесят, да и то ребятишками, с которых вы берете по десять копеек. Убытки – шестьдесят три рубля шестьдесят копеек. Это первый факт. Второй факт: в соседней деревне Переево на кинокартину "Русское поле" все билеты были проданы…

ПАЗДНИКОВ. Факты поразительного значения!

АНИСКИН. Вот и я говорю: факты поразительного значения… Но ведь и это не все, товарищи работники культурного фронту. Третий факт такой, что в прошедшем августе дважды демонстрировалась кинокартина "Великолепная семерка". Убытки – семьдесят девять рублей восемьдесят копеек, так как присутствовали обратно одни мальчишки и девчонки…

После этих слов Анискин неожиданно резко встает, спустившись с крыльца, вынимает из кармана еще одну бумагу.

– Больше с вами, товарищи культурные работники, разговаривать у меня времени нету, – говорит он. – Так что, Григорий Петрович, возьмите документы, а я пошел…

Участковый небрежно сует бумагу киномеханику, перекидывает через плечо китель и, напевая "Держись, геолог, крепись, геолог", легкомысленной походкой удаляется.

На клочке бумаги написано: "За год различных фильмов про Фантомаса демонстрировалось сорок восемь, "Великолепная семерка" шла тридцать девять раз. Анискин". А под крючковатой подписью участкового нарисована ухмыляющаяся рожа.

– Факты поразительного значения! – заглянув в бумажку, говорит завклубом.

– Не суйте нос в чужие дела! – зло шипит на него Голиков.

На высоком обском берегу, под тремя старыми осокорями, подставляя разгоряченное лицо речному ветру, блаженствуя, сидит участковый Анискин и посматривает вниз, где на узкой полоске песка похаживает возле обласка рыбак. Это высокий мужчина лет за шестьдесят, широкоплечий, с богатырской седой скобкой волос на лбу, живописно наряженный. На ногах у рыбака резиновые сапоги с раструбами, на голове – зюйдвестка, хлопчатобумажные галифе плотно обтягивают сильные ноги, брезентовая куртка перехвачена армейским ремнем. Он складывает в обласок припасы: одежду, ружье, сети, березовый заплечный туес и так далее. Анискин наблюдает за рыбаком внимательно: при появлении ружья участковый насмешливо присвистывает, увидев громоздкий овчинный тулуп, качает головой, заметив огромный березовый туес, восхищенно щелкает языком; когда в обласок ложатся сети, участковый хихикает.

Рыбак давно заметил Анискина, но не показывает виду; правда, укладывая сети, он бросает на участкового вызывающий взгляд, усмехнувшись отвертывается. Закончив погрузку, рыбак по крутым земляным ступенькам поднимается на высокую кромку яра, подойдя к Анискину, молча садится рядом. По обычаю коренных сибиряков – сдержанных, немногословных людей – рыбак несколько мгновений бесстрастно молчит, затем негромко произносит:

– Я, Федор, потому к тебе поднялся, что ты так просто на берегу сидеть да на меня поглядать не будешь. Видно, дело у тебя ко мне есть, а под яр спуститься да подняться – у тебя кишка тонка. Шибко толстый ты стал, Федор… Ну, здорово!

– Здорово, Анипадист! – таким же напевным спокойным голосом отвечает Анискин. – Твоя правда: растолстел я здорово, да еще и ревматизмом мучаюсь. Встану это утром, соберусь было ноги-то с кровати спустить, а ревматизм – вот он, тут он! Хочешь – верь, хочешь – нет, но так больно, что из глаз – слезы. Это не ревматизм, а наказанье!

– А ты его водочкой, Федор.

– Водкой нам нельзя! – сокрушенно вздохнув, отвечает Анискин. – Служба такая… Только ты ее, водочку-то, в рюмку налил, только вилкой грибочек подцепил, как к тебе приходит сообщение: "Рыбак Анипадист Сопрыкин ловит и продает запрещенную рыбу – стерлядь!" Вот тебе и водочка! Беги на берег, тебя, Анипадист, ищи, запрещенную стерлядь отнимай. А ревматизм от этого дела еще пуще кричит…

Рыбак хитро улыбается.

– Ну, это тебе приснилось, Феденька.

– Может быть, и приснилось! – душевно улыбается участковый. – Однако я еще один сон видел. Это про то, как ты Верке Косой, которая теперь Голикова, запрещенную стерлядь продавал.

– Так и снилось?

– Так и снилось, парнишка! – подтверждает участковый. – Утром проснулся, дай, думаю, Анипадиста предупрежу, чтобы больше не баловался…

Продолжая хитро улыбаться, рыбак поднимается, дружески хлопает Анискина по плечу.

– За предупрежденье спасибо, Федор! – говорит он. – Только мы стерлядью не занимаемся. Мы все больше по чебачишкам да по окунишкам… Прощевай!

– Прощевай, Анипадист!

Рыбак легко и быстро спускается с яра, садится в обласок, взмахнув остроконечным изогнутым веслом, плавно отчаливает от берега. Анискин внимательно наблюдает за ним, постепенно на лице участкового появляется выражение открытой зависти – ему тоже хочется сесть в легкий обласок, взять в руки весло, бороться с обским стрежнем.

– Леший бы ее побрал, эту работу! – сердито шепчет Анискин. – На рыбаловку некогда съездить. – И начинает загибать пальцы. – Батюшки! Это я с конца мая на рыбаловке не был… На пенсию пора, на пенсию!

На синенькой табличке, которая висит на дверях сельского магазина, обозначено: "Обеденный перерыв с 3 часов до 4 часов". Поглядывая на часы, показывающие пять минут четвертого, участковый обходит магазин, проникнув через черный ход, нежданно-негаданно возникает перед продавщицей Дуськой, которая изнутри помещения запирает передние двери. Она торопится, и поэтому участковый просительно трогает ее за плечо.

– Ты меня извиняй, Евдокия, что задержку тебе делаю, – говорит он, – но дело так пошло, что мне без тебя – зарез!

– А моего кто будет кормить? – спрашивает продавщица таким тоном, что можно понять: она гордится мужем и тем обстоятельством, что его надо кормить. – Мой-то сегодня с пяти часов на тракторе…

– За своего не беспокойся, – отвечает Анискин. – Я его десять минут назад в столовку послал. Он мужик хороший, умный, понял, что мне без тебя – зарез! Как живете-то? Дружно? Это я тебя как сват спрашиваю.

Продавщица расцветает.

– Хорошо живем, Федор Иванович! – говорит она. – Уж так славно живем, что… – Она застенчиво опускает голову. – Мы тебя, Федор Иванович, каждый день вспоминаем…

Участковый шутливо хмурится.

– Да и я о вас не забываю, – говорит он. – Вот о тебе, Евдокия, я сегодня с пяти утра думаю… И знаешь о чем?

– О чем?

– О замшевых костюмах… Гляди, Евдокия, что получается: на базе ты взяла четыре замшевых костюма. Один костюм купила жена начальника сплавучастка, второй – доярка Ненашева, третий – бригадир полеводческой бригады Козлова, а вот где четвертый костюм, я об этом все утро думаю…

Пока участковый говорит это, Евдокия Сторожевая превращается в ту самую продавщицу Дуську, которую привыкла видеть вся деревня – резкую в движениях, суровую, настороженную женщину, никогда не дающую себя в обиду, и как только Анискин кончает говорить, Дуська заходит за прилавок, вынимает замшевый костюм, швырнув его, скрещивает руки на груди.

– Нет на тебя угомону, Анискин! – сердито говорит она. – Ну, нет такого дела, в которое бы ты не встрял! В нарушении правил советской торговли будешь меня обвинять? Ну, давай, давай, я только одно скажу: этот костюм для себя оставила. Денег у меня сейчас нет, а вот мой получит – купила бы… Ну, чего ты молчишь, Анискин, пиши протокол!

Анискин в это самое время самым внимательным образом разглядывает костюм: перевертывает, щупает, чуть ли не нюхает; постепенно на лице участкового вызревает восхищенно-благоговейное выражение.

– От такого костюма, – говорит он, – любой мужик умом тронется. Сколько стоит этот костюмчик в магазине?

– Сто восемьдесят,

– Такой бы Вере Ивановне купить. Муж-то у нее миллионщик.

– Как миллионщик?

– Вот ведь слово сказать нельзя – сразу вопросы. Ты, Евдокия, об этом никому ни слова. Слышишь? Я не говорил, ты не слышала. Вера Ивановна, она ведь и сама не знает, что муж у нее миллионщик. Учти и помалкивай.

Анискин входит в школьные ворота, на которых ветер пошевеливает плакат "С новым учебным годом, ребята!". Это происходит как раз в тот момент, когда звенит колокол – перемена… Из двухэтажного здания, словно взломав плотину, выбегают на улицу ребята; в течение двух-трех секунд они наполняют небольшой двор до отказа. Смех, крики, тоненький писк первоклашек, орет транзистор, висящий на груди верзилы-старшеклассника. Школьники радостно приветствуют Анискина; только и слышно: "Здравствуйте, дядя Анискин!", "Дяде Анискину привет!" Участковый кивает во все стороны, похлопывает ладонью по плечам мальчишек, девчонкам шутливо кланяется, а сам не отрывает глаз от школьников, которые достают из карманов и сумочек съестное, чтобы позавтракать… Какой-то мальчишка уписывает бутерброд с колбасой, девочка ест большое румяное яблоко, следующий мальчишка жует бутерброд с сыром. Все это мы видим крупно, подробно.

Участковый поднимается на второй этаж, по гулкому пустому коридору идет к дверям, на которых поблескивает табличка "Директор". Прежде чем постучать, Анискин снимает фуражку, приглаживает волосы, подтягивается.

– Войдите! – слышен голос Якова Власовича.

Они не здороваются, так как уже сегодня встречались, и Анискин без приглашения садится на диван, тяжело дыша – поднялся на второй этаж.

– Вот что, Яков Власович, – после паузы говорит он. – Смекаю так: ваше предложение надо принять… Вот я сейчас посмотрел, как школьный народ завтракает, так сам есть захотел. Правда ваша: Петька и Витька такого не вытерпят. Они товарищей в беде не оставят… Здорово вы это все придумали!

Директор радостно кивает и достает из стола лист бумаги.

– Вот список учащихся, родители которых работают на сплавном участке, – объясняет он. – Я уже распорядился, чтобы сегодня к шести их созвали на родительское собрание… Кто будет выступать? Вы или я?

– Оба! – веселеет Анискин. – А ну, дайте-ка бумаженцию, Яков Власович. Я вот что хочу сделать – выбросить из списка тех, кто слаб на язык. Нам болтунов не надо!

На ручных часах Анискина – тринадцать часов ноль-ноль минут, и на крылечке милицейского дома сидит геолог Лютиков. Это уже не тот человек, которого мы видели в первых кадрах фильма. Он как-то сузился, съежился, потускнел. Лютиков с криком бросается навстречу шагающему участковому.

– Ну, теперь вы понимаете свою ошибку, товарищ старший лейтенант! Кассиршу ограбили школьники, а вы подозреваете… Вы подозреваете меня…

Анискин, не останавливаясь, не посмотрев на геолога, поднимается на крыльцо и скрывается в доме. Растерянный Лютиков бежит за ним, тянет к себе дверную ручку, но не тут-то было: дверь изнутри закрыта.

Ссутулившись, на цыпочках Лютиков возвращается обратно, садится на нижнюю ступеньку. "Все пропало!" – написано на его конопатом лице с острым любопытным носиком. Он продолжает сидеть в горестной безнадежной позе, когда раздается мерзопакостный скрип оконной створки.

– Ответьте-ка на такой вопрос, гражданин Лютиков, – высовываясь из окна, обычным голосом говорит участковый. – С часу до двух, то есть в данный момент, у геологов обеденный перерыв?

– Перерыв, – тоскливо отвечает Лютиков;

– Так! Понятно! Значит, вы, гражданин Лютиков, еще не обедали?

– Нет. Не обедал.

Задумавшись, Анискин смотрит на легкие перистые облака, плывущие над широкой Обью, на старые осокори, на белых чаек.

– В тюрьме насчет этого строго, – продолжая любоваться знакомой картиной, мирно говорит он. – Завтрак, обед, ужин – все по часам. – Он деловито смотрит на часы: – Задаю вопрос первый. Вы, гражданин Лютиков, предупредили милицию, то есть меня, о том, что геолог Морозов ограбил кассира… Теперь известно: клевета! За это вы, конечно, ответите, но вот такой вопрос: кто руководил несовершеннолетними преступниками? Ими руководил взрослый опытный человек. Повторяю: опытный! А кто в деревне прочел только за один август двенадцать книжек про жуликов и шпионов? Вот справка из библиотеки… Кто прочел эти книги?

– Я прочел, – сознается Лютиков. Анискин опять глядит в небо скучающими глазами.

– Я давно раскусил вас, гражданин Лютиков, – спокойно сообщает он. – Вы нарочно клеветали на честных людей, чтобы вам не мешали готовить ограбление сплавконторской кассирши… По этой причине вы можете быть свободны до тринадцати ноль-ноль завтрашнего дня. Интересы дела требуют, чтобы дознание пополнилось дополнительными данными. – Участковый вздыхает. – Придется вам, гражданин Лютиков, работать на голодный желудок. А вот в тюрьме все по часам: завтрак, обед, ужин… Идите, идите, Лютиков…

В доме Веры Ивановны Голиковой (прежняя фамилия Косая), как говорится, негде яблоку упасть. У одной стены – громадная деревянная кровать под цветастым пологом, возле противоположной стены стоит гигантский сундук, окованный железными полосками, – из тех купеческих сундуков, у которых замки со звоном, крышка изнутри оклеена картинками, из которых пахнет душным нафталином. Третья стена тоже занята: возле нее вплотную друг к другу установлены платяной шкаф и пузатый комод. Одним словом, вещей так много, что хозяйка видна не сразу. Однако Вера Ивановна дома. Сидя на полу, она перебирает вещи в плетеной корзине – разглядывает на просвет шелковую женскую рубашку, перекладывает с места на место чулки, платья. Лицо у нее сосредоточенное, движения вкрадчивые.

Вера Ивановна вздрагивает, когда в сенях слышатся тяжелые шаги, секунду спустя раздается стук в двери. Испуганная хозяйка быстро складывает вещи, ногой заталкивает корзину под кровать и бросается к дверям.

– Погодите минутку, – кричит она. – Я одеваюся.

Вера Ивановна врет, так как она вполне одета – на ней модные расклешенные брюки, цветная водолазка, туфли на высоком и толстом каблуке. Однако Вера Ивановна юркает в соседнюю комнату и очень быстро, буквально через полминуты возвращается, но в таком виде, что ее трудно узнать. На голову накинут старушечий полушалок, серое сиротское платье висит на плечах, как на вешалке, на ногах – разбитые туфли. Согнувшись, болезненно покашливая, Вера Ивановна идет открывать двери, в которые неторопливо входит участковый инспектор.

АНИСКИН. Фу, уморился! Жара такая, что рыбы дохнут, а ведь на улице – сентябрь… (Внимательно осматривается, без приглашения садится на гнутый стул). Ну, здравствуй, Вера Ивановна Косая-Голикова! Давненько мы с тобой не встречались.

КОСАЯ. Ты чего пришел, Анискин? Опять порочить честных людей?

АНИСКИН (смиренно). Зря ты на меня, Вера Ивановна, по сей день сердце держишь… А я к тебе по-хорошему.

КОСАЯ. Ладно уж, говори, зачем пришел?

АНИСКИН. Так, мимо шел. А не зайти ли к Вере Ивановне, думаю, может, ей впору будет тот костюм, что Дуська сегодня продавать собирается… Сузгиниха слыхала от Маренчихи, которой говорила Трандычиха, что Дуська говорила Мурзинихе, будто сегодня она будет продавать замшевый костюм…

КОСАЯ (задыхаясь от радости). Замшевый костюм! Это который в магазине сто восемьдесят рублей стоит?

АНИСКИН. Во! Он самый! Ну, я пошел… (Идет к дверям, но на полпути останавливается). Нет, молчать не буду! (Быстро возвращается к хозяйке). Не буду я молчать, Вера Ивановна! (Останавливается, машет рукой). Нет, не буду говорить! Нет, нет, в это дело я не полезу! (Быстро идет к дверям, открывает).

КОСАЯ (перехватывает его и подбоченивается). Нет, уж ты, Анискин, говори про то, что начал! Говори!

АНИСКИН. Ни слова не скажу! Прощевай, Вера Ивановна!

КОСАЯ (мгновенно запирает двери на ключ, который прячет за пазуху). До тех пор двери не отопру, покуда не скажешь.

АНИСКИН. Металлическая ты женщина, Вера Ивановна! Из тебя в кузне можно подковы ковать… (Решился). Два раза не умирать… Муж тебя обманывает, Вера Ивановна!

КОСАЯ. С кем?

АНИСКИН. Не с кем, а с чем… Он – миллионщик!

КОСАЯ (шлепнулась на стул). Миллионщик!

АНИСКИН. Миллионщик, а вся деревня говорит, что ты ему каждый день восемьдесят копеек, а то и рубль даешь… Это разве не правда?

КОСАЯ. Истинная правда! Сегодня восемьдесят дала, вчера рубль.

АНИСКИН. Во! Во! Он миллионщик, а вся деревня говорит, что вы на одной картошке сидите… (Пригорюнился). То-то я и гляжу на тебя, Вера Ивановна, и сердце от жалости ноет. Похудела, пожелтела, в чем душа держится. Оно и понятно: на одной картошке не разжиреешь!

КОСАЯ (зловещим шепотом, подбоченившись). На одной картошке? Это я-то сижу на одной картошке?! (Показывает Анискину дулю). А этого твоя деревня не видела? (Убегает в кухню и возвращается с миской, полной рыбы). Картошка? Я тебя спрашиваю, картошка?

АНИСКИН. Хороша стерлядка. Почем брала?

КОСАЯ. По два пятьдесят.

АНИСКИН (свистит). Не узнаю я тебя, Вера Ивановна! Стерлядь хорошая – никто плохого не говорит, но – два пятьдесят. Да вчера раза в два покрупнее этой Анипадист Сопрыкин по рубль восемьдесят продавал.

КОСАЯ. По рубль восемьдесят? Сопрыкин? (Разъярилась). Ну, погоди у меня, Сопрыкин! Ну, ты у меня еще напляшешься, Сопрыкин!

АНИСКИН. Правильно! Верные слова говоришь. Мы этого Сопрыкина в порошок сотрем… Ну, а теперь прощевай до завтра-послезавтра, Вера Ивановна! (Наклоняется к ней, тревожно). Ты поаккуратней с миллионщиком, неровен час – беда случится. (Уходит).

КОСАЯ. Миллионщик!

Солнце присело на западный берег широкой, как море, Оби; розоватая река течет спокойно, величаво; на плесе – лодки, катера, пыхтит мощный буксир. Жизнь в деревне по-вечернему размеренна: неспешно идут с работы мужчины, бегают ребятишки. Время как раз такое, когда до вечера остается целый час, но на дворе уже и не день; славное такое, спокойное и уютное время в деревенской жизни.

В актовом зале средней школы шумно и людно. Здесь собрались родители тех учащихся, фамилии которых были написаны участковым. Можно видеть крепких загорелых отцов – рабочих сплавного участка, чинно сидят бабушки и дедушки, весело переговариваются матери и тетушки; рядом с выходным платьем – замасленный комбинезон, с другой стороны – выходной мужской костюм. Шумно в зале потому, что родители не понимают, зачем их пригласили. Слышны реплики:

– Три дня прозанималися, и вот на тебе – собрание! – У нас собрания любят…

– Братцы, а ведь здесь все наши, сплавконторские! Что бы это могло означать?

– Крышу в школе менять будем.

– Бабоньки, глядите-ка, да ведь это Анискин!

Действительно, в актовый зал, отдуваясь и на ходу вынимая из кармана несколько тетрадных листков, уверенной походкой входит участковый инспектор и директор школы, Анискин садится за стол, наливает из графина стакан воды, на виду у всех с неторопливым наслаждением выпивает. Только после этого участковый бросает взгляд в переполненный зал.

Директор школы хорошо поставленным голосом произносит:

– Слово имеет участковый инспектор райотдела милиции товарищ Анискин Федор Иванович.

– Я такое заявление сделаю, товарищи, – говорит Анискин. – Государство у нас шибко богатое – вот что! Я вчера в школу на большую перемену пришел и наблюдал такую картину. Борька Еремеев, отец которого в данный момент сидит на третьем ряду и ухмыляется, на большой перемене употреблял в пищу бутерброд с колбасой. Ленька Воронцов, у которого здесь сидит мама, в свою очередь, питался колбасой и холодной котлетой. Людмила Мурзина, родители которой сейчас находятся в заднем ряду, имела на школьный завтрак сыр и вареные яйца. Валерий Курасов…– Анискин останавливается. – Я чую, что сплавконторский народ не понимает, к чему я это все болтаю. Правильно, товарищи?

– Правильно! Не понимаем! К чему ты это, Федор Иванович? Ты попонятней объясни! – кричат из зала.

Анискин снисходительно улыбается:

– А я это к тому говорю, что наше богатое государство вам все-таки выдало аванс, хотя кассиршу ограбили. Три тысячи семьсот рублей взяли, а Борька Еремеев употребляет в пищу бутерброд с колбасой… Опять не понимаете?

Анискин выходит из-за деревянной трибуны, приблизившись к первому ряду, домашним голосом говорит:

– Я потому непонятно говорю, земляки, что хочу вашей помощи, хочу вместе с вами того взрослого преступника поймать, который ребятишек на грабеж сорганизовал. – Анискин прижимает руки к груди. – Я вам сейчас такое говорить буду, о чем, кроме вас, никто в деревне знать не должен. Поймите, друзья-товарищи, если об этом деле посторонний народ узнает, мне преступника, как своих ушей, не видать!

Солнце уже наполовину ушло за горизонт, над Обью висит золотое расплавленное облако, плывет с берега на берег; такой же красной, раскаленной кажется долбленая лодка, в которой сидит рыбак Анипадист Сопрыкин. Он скоро причалит к берегу, и участковый Анискин время от времени бросает на рыбака оценивающий насмешливый взгляд.

Анискин подходит к яру, садится на тот же пятачок свежей травы, где сидел прошлым утром; и позу он принимает вчерашнюю, и выражение лица у него прежнее, когда он наблюдает за тем, как Сопрыкин вытягивает на берег потяжелевший обласок, выложив вещи на песок, перевертывает его вверх дном. Передохнув, рыбак надевает на плечи большой туес с лямками; котелок, ружье, весло, дождевик и тулупчик берет в руки и начинает подниматься. Ноша у него тяжелая, рыбак устал – шагает тяжело, с остановками, жмурится от пота, заливающего глаза.

Выбравшись на яр, Сопрыкин кладет на землю ручную ношу, вытерев пот с лица, достает из кармана кисет, тщательными движениями сворачивает самокрутку.

– Ну, и терпенье у тебя, Федор, – прикурив, говорит он. – Ровно у кота, когда сидит у мышиной норы… Соскучился по мне?

– Спасу нет! – весело отвечает Анискин и поднимается. – А ты, Анипадист, чебачишек-то дивно напластал. Туес-то, поди, килограммов двадцать потянет?

И заглядывает в туес, где действительно полным-полно золотистых от солнца чебаков. Анискин восхищенно качает головой, затем, притронувшись пальцами к плечу Сопрыкина, просит:

– Ты сними туес-то, Анипадист, посиди, отдохни, со мной побеседовай. – Уроженец обских краев, участковый разговаривает с рыбаком на местном говоре: слова произносит протяжно, напевно, ласково. – Ты сними, сними туес-то, Анипадист. Ишь, как заморился! Весь мокрый – хоть выжимай…

Сопрыкин снимает туес, садится, повертывается лицом к реке. Закатное солнце уже потеряло яркость, на него можно смотреть, и некоторое время рыбак и участковый молча глядят на то, как западный край неба разливается золотом и голубизной.

– Знаешь, Анипадист, о чем я сейчас думаю? – негромко спрашивает участковый. – А вот о том, что ты больше моего денег имеешь. Пенсия у тебя – девяносто шесть, сторожишь в сплавучастковых мастерских – сорок пять рублей, старшой Федька тебе двадцатку каждый месяц шлет, Любка, врачиха, – десятку. Виталька, шахтер, – опять двадцатку. Баба твоя Феня по сию пору в колхозе работает, пластается почем зря… – Он замолкает, грустно глядит на закат. – Вчера я у фельдшера Якова Кирилловича был… Артемий Мурзин помирает!

Широко открытыми глазами Сопрыкин по-прежнему смотрит на бордовое солнце, в пальцах дымит забытая самокрутка, губы плотно сжаты.

– Разве о деньгах мы думали, когда под Оршей в окопах лежали? – тихо продолжает Анискин. – Неужто ради них нас пули живыми оставили? Ну, не может этого быть, Анипадист, чтобы мы для денег живыми остались! Ты не молчи, ты хоть слово вымолви, может, мне полегчает.

Сопрыкин молчит, по-прежнему дымит в пальцах забытая самокрутка.

– Не пойму я тебя, Анипадист! – тоскливо продолжает Анискин. – То ли это от стыда, то ли от того, что жадность заела… А ты на себя еще с одной стороны глянь. Спроси-ка себя ты: "А кого я, Сопрыкин, честный человек, запрещенной стерлядью кормлю?" И ты так ответишь: "Всякую сволочь кормлю!" Хороший-то человек у тебя стерлядь не покупает, Анипадист, хороший человек знает, что если сейчас лов стерляди не прекратить, то ее через пять лет в Оби-матушке ни одной не останется. Поэтому и кормишь ты стерлядью Верку Косую.

Участковый придвигается к Сопрыкину, кладет руку на плечо:

– Ты кури самокрутку, Анипадист, а то пальцы обожжет… Ты кури, а я тебе напомню, о чем мы думали, когда под Оршей в окопах лежали… Вот лежим мы с тобой под кривой березой, табак курим, на небо глядим. Ты вот так же, как сейчас, про цыгарку забыл, она тебе пальцы жжет, а потом ты говоришь: "Ничего я не хочу, Федя, кроме того, чтобы на Обишку хоть одним глазом посмотреть…" Вот что ты мне под Оршей сказал, а теперь… Сердце у тебя болеть не будет, если Обишка пуста станет, как та баба, что родить не может?

Край раскаленного солнца уткнулся в горизонт, солнце уменьшилось, точно от него откусили кусочек, разноцветные лучи затрепетали, рассыпались веером, по реке пронеслась длинная и тревожная волна ряби. Сопрыкин в последний раз затягивается самокруткой, щелчком забрасывает окурок под яр, не глядя на участкового, поднимается. Схватив туес за лямку, он опрокидывает его – сначала на землю вываливаются чебаки, потом струится тонкая, изящная живая стерлядь – царская рыба. Туес кажется бездонным, так как стерлядь все сыплется и сыплется, гора рыбы растет, а Сопрыкин с ожесточенным лицом, с лихорадочно блестящими глазами шепчет и шепчет:

– Я ее много напластал, стерляди-то, много напластал… Я ее столько много напластал, что ей конца не будет… Я ее много напластал, стерляди-то, много напластал…

Звезды горят в небе, лунная полоса призрачно перечерчивает реку, далекая крупная звезда уже превратилась в громадный, залитый праздничным светом пароход; он так близок к пристани, что уже можно прочесть на борту слово "Луначарский" и разглядеть на палубе пассажиров. Пароход начинает швартоваться к небольшому деревянному дебаркадеру. Происходит обычное: раздаются тоненькие гудки, стоит на мостике с мегафоном первый помощник капитана, слышно, как по гулкой палубе стучат твердые матросские каблуки; летит на берег тонкая веревка с легкостью. Когда пароход окончательно пришвартовывается, с конца дебаркадера, никому не видимый, на пароходную корму спрыгивает Анискин, юркает в салон третьего класса.

Из салона участковый попадает в пролет, по нему осторожненько пробирается к трапу, через который происходит посадка и высадка пассажиров. Прячась за спины матросов, участковый следит за происходящим…

Сначала толпа течет с парохода на берег, потом – в обратном направлении. Через несколько секунд трап пустеет, и Анискин удовлетворенно ухмыляется: теперь он совершает обратный путь: из пролета возвращается на корму парохода. Здесь можно видеть следующее: бухты тросов, бочки, тюки, корову, меланхолично жующую сено, заржавленный якорь. Анискин оглядывает все это насмешливым взглядом, потом уверенно идет к бочкам.

– Ваши билетики? – обращаясь к бочкам, спрашивает он. – Про-о-о-шу предъявить билетики!

Витька и Петька встают на ноги.

– Слезай – приехали! – радушно приветствует их участковый. – Пристань "Вылезай-ка!".

Пароход издает тревожный прощальный гудок, и уже не слышно того, что говорит ребятам участковый, а он не молчит: это видно по его движущимся губам и энергичным жестам. Мальчики понуро стоят перед Анискиным.

Сентябрьское утреннее солнце щедро поливает деревню прозрачными голубоватыми лучами. Веселая, хорошо отдохнувшая деревня идет на работу; слышны утренние голоса, смех, музыка из уличного громкоговорителя, и только один грустный человек виден на деревенской улице – геолог Лютиков. Он в привычной нам позе сидит на крыльце милицейского дома…

Не очень весело и в пятистенном доме, сложенном из свежей брусчатки. В одной половине этого дома разыгрывается такая сцена: в кухне за столом сидит белоголовая девчонка в школьной форме и грустно смотрит в тарелку с молочной лапшой. За ее спиной вздыхает мать. Она гладит дочь по голове и говорит:

– Не обессудь, доченька, больше ничего нету… Кассиршу обворовали, нам деньги не выдали… И на завтрак ничего не дам… Потерпи, родная… Да ты ешь лапшу-то, она молочная!

…В другой половине этого дома посредине кухни стоит вихрастый мальчишка и недовольно кривит губы, так как держит в руке кусок черствого хлеба.

– Это что? – недоуменно спрашивает он.

– Завтрак! – отвечает мать. – Отец и без того на работу ушел… Поголодайте, голубчики, если у вас в школе грабители завелись!

Положив хлеб на стол, мальчишка уходит из дома, идет по дорожке, усеянной желтыми осенними листьями; они шуршат и лопаются под его ногами; грустно все это, печально…

А вот еще один дом, в котором царит несчастье. Здесь пожилая мамаша чуть ли не со слезами прижимает к своей пышной груди голову сына и, глядя поверх нее, говорит:

– Ни единой копеюшки в доме нету.

– Ничего, мамуха, ничего! – мужественно отвечает сын. – Перебьемся как-нибудь…

…Однако не все сыновья так великодушны и мужественны. Вот что, например, происходит в большом зажиточном доме. Здесь сын-ученик, видимо, проспал и теперь торопится. Лохматый, капризный, он врывается в кухню, где за столом в горестной позе сидит мать, с порога требовательно бросает:

– Завтрак и двадцать копеек на кино. Гони, матуха, опаздываю. Побаиваясь капризного сына; мать смущенно отводит глаза, морщится, но все-таки преодолевает жалость:

– Нет ни завтрака, ни денег, сыночек! – говорит она. – Ты уж сегодня потерпи, а я вечерком к Маринчихе сбегаю… У колхозников-то деньги есть.

Сын не понимает.

– Гони скорее – опаздываю я!

Мать в отчаянии:

– Нету, нету, сыночек!

Разноцветная толпа школьников потоком вливается в школьную ограду, шумит, буйствует… Над Обью кричат чайки, гремит металл на буровой вышке, в колхозном поле стрекочут комбайны… Недалеко от школы, в пожелтевшем, но еще густолистом скверике прячется Анискин – наблюдает. И по мере того, как мимо участкового проходит все больше и больше школьников, он все самодовольнее потирает руки. Дело в том, что дети сплавконторских рабочих заметно выделяются – они идут в одиночку, задумчивые, обособленные, тогда как дети колхозников ведут себя обычно: шалят, переполнены весельем и энергией… Вот шагает грустная белобрысая девчонка, гордо в сторонке идет великодушный сын, капризно отвертывается от товарищей сын-эгоист, вихрастый мальчишка носками ботинок разгребает сухие печальные листья… Одним словом, сплавконторских ребят можно в толпе различить с первого взгляда, и Анискин торжествует.

– То-то еще будет! – восторженно бормочет он. – Держитесь, Петька и Витька! – И опять восторженно потирает руку об руку. – Ох, и умные же люди директор школы Яков Власович и этот дядя Анискин! Головы!

В классе, где учатся Петька Опанасенко и Витька Матушкин, заканчивается урок физики. Преподаватель диктует:

– Решить задачи номер сто сорок девять и сто сорок восемь.

В классе стоит тот шум, какой бывает за несколько секунд до звонка; у многих ребят есть наручные часы, они нетерпеливо посматривают на них. Наконец раздается громкий веселый звонок – долгожданная большая перемена.

Петька и Витька сидят на задней парте. Лица у них мрачные, тоскующие; они никуда не торопятся, когда весь класс с восторженным ревом спешит к дверям. Класс пустеет. Петька и Витька продолжают сидеть неподвижно, думают свои думы. Наконец Петька поднимается, волоча ноги, идет к выходу. Витька следует за ним.

На школьном крыльце ребята останавливаются, словно не знают, куда идти, да и стоит ли идти. Мрачный взгляд Петьки рассеянно блуждает по школьному двору, наконец задерживается на деревянной скамейке, на которой сидят четверо школьников. Трое из них жадно уплетают завтраки, а четвертый – вихрастый мальчишка – смотрит на них. Что-то в этой картине привлекает внимание Петьки, хотя он еще не понимает ее значения.

Оживающие Петькины глаза останавливаются на группе ребят, сидящих на бревне; опять похожая картина: трое едят – двое жадно смотрят на них… Петька выпрямляется, сжимает губы, спускается с крыльца…

На неподвижных качелях сидят три аккуратные девочки. Одна из них нам знакома. Девочка старается не смотреть на своих завтракающих подруг. Как раз в этот момент, когда Петька замечает трех девочек, завтракающие дружным движением протягивают подружке еду.

– Ешь, Людка! – говорит первая.

– Возьми яблоко! – просит вторая.

Петька засовывает руки глубоко в карманы, повертывается на сто восемьдесят градусов – перед ним еще более душещипательная сцена. Прислонившись к забору, едят пухлые бутерброды два толстяка– обжоры, розовые, как поросята, а известный нам эгоист-мальчишка капризным голосом просит:

– Борька, оставь немного.

Борька с полным ртом отвертывается от просителя – вот какой это жадный человек!

– Алеша… – пытается обратиться ко второму толстяк избалованный сын, но и Алешка отвертывается.

На лице Петьки страдание. Он тяжелым мужским шагом возвращается к Витьке, который тоже уже понял, что произошло. Петька берет товарища за руку, ведет в класс.

Мальчишки садятся на свою парту, не глядя друг на друга, замирают. В открытые окна проникает веселый шум большой перемены; легкие занавески раздувает ветер, солнце светит во всю ивановскую.

– Ты не молчи, Петька, ты чего-нибудь говори, – жалобно просит Витька Матушкин.

– А я чего могу говорить?! – зло кричит Петька, но немедленно меняет тон. – Я ничего не знаю, Витька! – тихо говорит он. – Был Фантомас да весь вышел…

И они опять горестно замолкают.

Возле мощной буровой вышки, во время пересмены, собрались рабочие-буровики, всего человек двадцать. В опрятных синих спецовках они живописно расселись – кто устроился на пеньке, кто посиживает на штанге, кто на крыле трактора; другие сидят просто на земле. Идет шестой час вечера, и Анискин то и дело посматривает на часы – он, как всегда, торопится.

Отдельно от рабочих расположилась руководящая тройка буровой партии – начальник, секретарь партийной организации, профсоюзный руководитель.

– Слово имеет Валентин Валентинович Бережков, – объявляет начальник.

Поднимается пожилой рабочий.

– Не думал я, – наконец говорит он, – что наступит час, когда я буду стыдиться смотреть на Василия Опанасенко. Трудно мне, товарищи, муторно! Разве можно поверить: опытный механик, хороший товарищ, старательный работник гибнет из-за такого дерьма, как водка? Я бы, наверное, убежал на край света, если бы мне пришлось быть на месте Василия…

– Правильно, абсолютно правильно! – кричит с трактора геолог-азербайджанец. – Зачем пить водку, когда есть хорошие азербайджанские вина. Пришли гости, принесли в дом радость – пей хорошее вино! Хочешь, Вася, мои папа и мама пришлют тебе три ящика лучшего вина?

Геологи сдержанно посмеиваются, начальник партии поднимает руку.

– Не мешайте выступающему, товарищ Мамед-оглы, – просит он. – Продолжайте, Валентин Валентинович.

Пожилой буровик хмурится.

– Нефть – чистый продукт, – говорит он, – и добывать ее надо чистыми руками… Это все, товарищи! Я не привык стыдиться товарищей по работе.

Бережков садится в тяжелой гнетущей тишине, и теперь видно, что не только он, но и другие геологи стыдятся смотреть на сжавшегося в комок Василия Опанасенко.

– Слово имеет Игорь Юрьевич Протасов… – объявляет председательствующий.

Слышно, как на Оби тревожно гудит буксирный пароход. Наверное, испуган близким красным бакеном – в сентябре река узка.

На дворе еще светло, солнечно, когда Петька Опанасенко возвращается домой. Войдя в ограду, он видит отца, который, сгорбившись, сидит на крыльце.

Услышав шаги, Опанасенко-старший поднимает голову, ловит взгляд сына, отвертывается. Тогда Петька садится рядом с отцом, подпирает рукой подбородок. Они молчат, так как, видимо, нет слов, которые они могли бы сказать друг другу. Что делать? Как жить дальше?.. В молчании проходит много длинных секунд, затем Опанасенко-старший тяжело разжимает губы.

– Меня взяли на поруки, – еле слышно произносит он. – Прости меня, Петруха!

В тишине выходит из дома мать, немного постояв, тоже садится между мужем и сыном. Опять тянутся бесконечно томительные секунды.

– Сколько ни болела, а все равно умерла, – вдруг бодрым, веселым голосом произносит Валентина Ивановна. – Идемте, мужики, ужинать. Идемте!

Мать семейства, оказывается, накрыла ужин не в кухне, а в просторной гостиной. И какой ужин – праздничный, обильный, в лучшей посуде. Стол буквально ломится от еды – вот какой ужин!.. Увидев стол, Опанасенко-старший только тяжело вздыхает, а вот Опанасенко-младший смотрит на стол так, словно на нем не еда, а чудовищной силы бомбы. Мальчишка, как взнузданный конь, вздергивает голову, выпрямляется.

– Я не буду ужинать, – говорит он. – Я не могу есть, когда мои товарищи… Прощайте!

Уверенным шагом человека, разрешившего все важные вопросы, твердо знающего, что надо делать, Петька выходит со двора. Он так нетороплив и силен, что даже останавливается на секундочку – посмотреть, как величественно, мирно и плавно катит свои волны река, послушать, как шелестят на берегу старые осокори. Он смотрит таким взглядом, словно навечно прощается со всем этим.

Петька идет дальше – высокий, сильный, спокойный: настоящий мужчина…

…А вот Петька уже не один: рядом с ним шагает Витька Матушкин. Мимо мальчишек чередом проплывают деревенские дома, пробегают школьники, шагают взрослые, однако для мальчишек ничего этого не существует: они смотрят только вперед, только в то беспросветное будущее, которое ждет их.

Петька и Витька решительно поднимаются на крыльцо милицейского дома. Анискин тут как тут…

– Ага, голубчики! – потирая руки, говорит он. – Пришли, а то уж я заждался.

– Мы украли деньги, – говорит Петька. – Мы знаем, где они. Пишите протокол!

– Мы все скажем! – со слезами на глазах заверяет участкового Витька Матушкин.

– Первый час ночи; в доме Веры Ивановны Косой не спят. Хозяйка сидит на сундуке, киномеханик Голиков ужинает. Суп он уже съел (пустая тарелка стоит на столе) и теперь внимательно разглядывает второе – жареную картошку.

– Что это такое? – спрашивает он.

– Картошка с мясом. Если слепой, купи очки.

– Где же мясо?

– Там же, где деньги! – отвечает жена. – Ты мне сколько денег на эту неделю выделил? Три рубля, а вся деревня говорит, что ты – миллионщик.

Киномеханик резко вскидывает голову, тупо глядит на жену, а Вера Ивановна уже почти кричит:

– Вся деревня знает, что ты – миллионщик! Говори, где деньги прячешь? Где твои миллионы?

Голиков ошеломленно бормочет:

– Какой миллионщик?

Вера Ивановна останавливается, замирает.

– Ты испугался, – шепчет она, – значит, это правда, что ты – миллионщик!..

В доме Веры Ивановны Косой темно. Только в свете полной луны можно разглядеть, что Косая и Голиков спят отдельно: жена на кровати, муж на раскладушке. Стенные часы-ходики показывают пять минут третьего, но, оказывается, что муж и жена бодрствуют, хотя скрывают это друг от друга. Вот Голиков осторожно поднимает голову, пристально смотрит на кровать – Вера Ивановна старательно похрапывает. Через несколько секунд они меняются ролями: жена пытается узнать, спит ли муж.

Наконец Голикову кажется, что Вера Ивановна действительно спит. Он осторожно поднимается, бесшумно, воровским шагом выходит из комнаты. Через две-три секунды после этого Вера Ивановна тенью сползает с кровати, согнувшись, следует за мужем.

По темным сеням – луна только лучиками проглядывает сквозь дощатые стены – киномеханик выбирается на крыльцо. Вера Ивановна – за ним. Затем Голиков бежит через двор к хлеву, проскальзывает в него, проходит в угол, где – гора навоза. Торопливо работая лопатой, Голиков достает из-под навоза брезентовую сумку кассирши; он опять замирает, прислушивается к ночным звукам – ничего подозрительного не слышно, так как Вера Ивановна успевает затаиться за открытыми воротами хлева.

Дальше события развиваются быстро, Скрываясь в тени забора, Голиков бежит к полуразвалившейся бане, проникнув внутрь, прячет сумку под гнилую половицу, наваливает на нее кучу обгорелых кирпичей. Действует он лихорадочно и, конечно, не способен заметить, как в дверь заглядывает Вера Ивановна. После этого она мчится в дом…

Вера Ивановна храпит и даже сладко причмокивает, когда Голиков возвращается.

В кинобудке, что пристроена к деревенскому клубу, разыгрывается забавная сцена. Из узких дверей показывается спина и туго обтянутый зад участкового, слышен его молящий голос:

– Голубчик, Григорий Петрович, ягодка ясная, свези ты меня в район на своем замечательном мотоцикле… Начальство приказало быть в десять, а у меня никакой завалящей колымаги нет. Прихвати ты меня, мил человек.

Слушая участкового, Голиков запирает на два замка кинобудку, прячет ключи во внутренний карман вельветовой куртки; у него такое выражение лица, словно он чрезвычайно рад комедии, которую разыгрывает участковый.

– Да о чем речь, Федор Иванович! – ласково обнимая Анискина за талию, говорит Голиков. – Буду рад вместе с вами прокатиться до райцентра…

Анискин живо забирается в коляску, натягивает на колени брезент.

– Вот выручил, голубчик, вот удружил! – радуется он. – Век тебя буду благодарить, дорогой Григорий Петрович!

Мотоцикл выезжает на длинную улицу, с треском набирает скорость, летит по ней. Это действительно сильная и быстрая машина, кажется, что прошло мгновение, а мотоцикл уже мчится по проселочной дороге.

– Молодца, Григорий Петрович! – радостно кричит Анискин. – Теперь я выговор не получу, мне только предупреждение дадут.

В райцентре Голиков резко снижает скорость.

– Где вас высадить, Федор Иванович?

– Возле прокуратуры, – отвечает Анискин и снова начинает театрально суетиться. – Но ты меня, голубчик, не бросай. Дел у начальства – на одну минуту, а как я буду домой добираться?… Так что ты, Григорий Петрович, как возьмешь кино про Фантомаса, так сразу за мной и заезжай… Договорились, а?

– Договорились! – смеется Голиков.

Мотоцикл останавливается возле районной прокуратуры.

– Так ты не бросаешь меня, голубчик?

– Заеду, заеду, Федор Иванович.

Кабинет районного прокурора старомоден. Здесь доживает свой век продавленный дерматиновый диван, книжный шкаф модели сороковых годов, фикус в кадке. Не молод и сам прокурор – за столом сидит худощавый седовласый человек в сильных очках. Он вертит в руках толстую деревянную ручку с пером "рондо" – вот уж старина-то! – и сердито смотрит на Анискина, по которому видно, что участковый всего полсекунды назад говорил о чем-то важном. И рука Анискина еще занесена вверх.

– Вот такая история! – говорит Анискин и садится на продавленный диван. После этого он начинает глядеть на прокурора "голубыми" подхалимскими глазами, толстое лицо Анискина расплывается в умильной улыбке. Заметив это, прокурор встает, подойдя к участковому, сердито говорит:

– А ну, бросай валять комедию!

– Как прикажете, товарищ прокурор! – скороговоркой отвечает участковый и делается серьезным, но в этой серьезности столько игры, что прокурор ожесточенно плюет и отходит к окну.

– Если бы знал ты, Федор, как я от тебя устал! – говорит он. – Мне легче, поверь, разгрузить баржу с мукой, чем с тобой разговаривать…

– А ты не разговаривай, оживляется Анискин, – ты мне, Максимушка, постановление на обыск дай, а сам молчи. Если хочешь, я за тебя говорить буду. Я – мастер говорить! Дашь разрешение на обыск?

Прокурор безнадежно вздыхает:

– Тебя могила исправит, Федор! Смотри, сколько дров ты наломал только на одном деле! Следователя не вызвал, мальчишек отпустил, с парохода их снимал… Не гляди на меня удивленно: я – прокурор, я все обязан знать! А теперь хочешь делать обыск. Что ты будешь говорить, если не найдешь деньги?

– На пенсию уйду.

– Тьфу! Опять за свое… Сотый раз от тебя слышу: "На пенсию уйду". Ей-богу, надоело!

– Во! Золотые слова! Если я тебе надоел, дай постановление на обыск – живой ногой убегу.

Неожиданно прокурор, улыбнувшись добродушно, садится рядом с Анискиным. Теперь видно, что этих людей связывает давняя дружба и что ворчанье прокурора было таким же привычным, как веселое отбрехивание участкового.

– Уверен, что найдешь деньги? – спрашивает прокурор. – Отвечай, как на духу.

Анискин становится серьезным по-настоящему.

– Если денег нет, – медленно произносит он, – значит, я в людях не понимаю… Твердо говорю: сниму погоны, если ошибся!

– Рыбу ловить будешь?

– Рыбу… Давай постановление! Дело-то возбуждено!

– Постановление дам, но не тебе. Жди приезда следователя. Прокурор возвращается к столу, быстро записывает что-то.

– Рыбу ловить – это хорошо! – говорит он, – Возьмешь меня с собой?…

– Это с каких же пирожков?

– А с тех пирожков, – рассвирепев отвечает прокурор, – что если ты деньги не найдешь, мне тоже один выход – на пенсию!

Еще на большей скорости, чем на пути в райцентр, мотоцикл Голикова мчится по проселочной дороге, распугивая куриц и гусей, врывается в деревню, не сбавляя скорости, несется по длинной улице. Мотор грозно воет, пыль столбом поднимается за машиной, ветер раздувает легкие волосы участкового.

– Вас куда, Федор Иванович? – кричит Голиков. – В милицию?

– Пропади она пропадом, милиция! – кричит в ответ Анискин. – Вези меня домой, уважаемый Григорий Петрович. От работы кони дохнут.

Участковый жестковато прищуривается, вынув руку из-под брезента, протягивает ее к мотору мотоцикла и в тот момент, когда машина приближается к милицейскому дому, вороватым движением срывает какой-то проводок. Мотоцикл чихает, дергается, замедляет ход и наконец замирает.

– Это что такое содеялось, что мы остановились? – удивленно спрашивает Анискин.

Голиков с недоуменным лицом наклоняется к мотору, осмотрев его, чертыхается.

Когда он выпрямляется, то видит такого Анискина, какого увидеть не ожидал. На него глядят строгие глаза милиционера:

– Вы задержаны, гражданин Голиков! Прощу следовать, в кабинет.

Киномеханик теряется.

– Не время шутить, товарищ Анискин! – бормочет он.

– Прощу следовать в кабинет.

В кабинете участкового, оказывается, много людей. Сидят на табуретках Петька и Витька, на краешке стола, читая бумаги, примостился, незнакомец в форме капитана милиции, директор школы Яков Власович. Участковый чеканным шагом подходит к столу, за руку здоровается с поднявшимся молодым капитаном, обращается к присутствующим:

– Разрешите представить следователя райотдела милиции капитана Качушина. – Он берет руку под козырек. – Позволите продолжать дело, товарищ капитан?

– Конечно, Федор Иванович!

Участковый неторопливо придвигает к себе стопку бумаги и чернильницу с ручкой:

– Гражданин Голиков, прошу сесть вот на эту табуретку. Голиков спокойно садится, закидывает ногу на ногу, вынув из кармана пачку сигарет, закуривает.

– Несовершеннолетний Опанасенко, – говорит Анискин, – прошу вас повторить показания…

– Двадцать третьего августа, – ровным голосом говорит Петька, – киномеханик сказал, что мой отец устроил в райцентре пьяную драку и что отцу грозит тюрьма… – Петька останавливается, чтобы перевести дух. – Голиков сказал, что отцу могут дать три года тюрьмы, но его можно спасти, если выкрасть протокол… "У кого?" – спросил я Голикова, и он сказал, что протокол привезет кассир на сплавконторском "газике"…

И происходит неожиданное – вдруг нервно вскакивает Витька Матушкин, размахивая руками, кричит:

– Мы про деньги ничего не знали, мы Петькиного отца спасали, а Голиков нас обманул: никакого протокола в сумке не было, там только деньги лежали… Много-много денег!

Анискин стучит шариковой ручкой по столу:

– Несовершеннолетний Матушкин, не нарушайте порядок. Опанасенко, продолжайте…

– Витька правильно сказал, – говорит Петька. – Мы думали, в сумке протокол на отца, а там деньги… Голиков их взял себе и сказал, что нужно молчать, иначе нас всех арестуют…

Петька не успевает закончить, как Голиков встает, обращаясь к следователю Качушину, возмущенно говорит:

– Товарищ капитан, прошу обратить самое серьезное внимание на мои слова… Все, что происходит здесь, – гнусная клевета! – Он повертывается к участковому, грозно поднимает руку. – Еще выяснится, товарищ Анискин, из каких побуждений вы стараетесь выгородить учащихся Опанасенко и Матушкина и оклеветать меня – честного человека.

Голиков садится и принимает прежнюю позу: нога на ногу, в зубах – потухшая сигарета. Петька и Витька смотрят на него пораженно, а участковый быстро выходит из-за стола, подойдя к дверям, уверенно распоряжается:

– Гражданин Голиков, следуйте за мной… В качестве понятого прошу присутствовать вас, Яков Власович…

– Нам непременно нужен второй понятой, – говорит милицейский капитан.

– Вторым понятым будет кузнец Юсупов. Он ждет на улице…

К дому Веры Ивановны Косой, вызывая переполох в деревне, движется группа людей. Рядом с Анискиным идет человек, нам еще не знакомый. Это следователь милиции капитан Качушин. Замыкает это шествие кузнец Юсупов – тоже новое действующее лицо. Он несет в руках большую брезентовую сумку с инструментами. По мере продвижения группы к дому Косой она обрастает любопытными мальчишками.

Анискин поднимается на крыльцо, громко стучит.

Двери открывает Вера Ивановна, одетая почти нищенкой. Участковый действует быстро – выхватывает из кармана бумагу, показывает ее Косой.

– Имею разрешение прокурора на обыск! – проходя через сени, говорит участковый.

Вера Ивановна старается задержать Анискина, но он мгновенно входит в комнату, показывает на грандиозный сундук.

– Гражданка Голикова, прошу открыть сундук для производства обыска! Ать-два-три! Открывайте!

Пожалуй, в первый раз мы видим Веру Ивановну искренней. Она не играет никакой роли, когда в страхе хватается за голову:

– Не открою! Не открою! Ой, помираю, ой, спасите! Участковый выполняет служебный долг.

– Понятой товарищ Юсупов, – говорит он, – помогите мне, покажите свое кузнечное мастерство…

Кузнец с инструментом подходит к сундуку, кладет сумку на пол, достает клещи и ломик.

– Не дам ломать сундук! – вопит Косая и бросается к Анискину. – Половина денег – мои, мои! При разводе суд определит, что половина денег – мои, мои, мои!

– Открывайте сундук!

Вера Ивановна достает из каких-то тайных мест в одежде пять ключей, подходит к сундуку. Мелодично поет старинный внутренний замок, лязгают навесные замки, звенит еще один внутренний замок, и наконец сундук открывается… Видна серая сумка сплавконторской кассирши. Голиков бросается на жену, но участковый бдителен: схватив киномеханика за руки, он шепчет ему:

– Вот и дофантомасились, гражданин Голиков!

В кабинете Анискина – трое: участковый, капитан Качушин, директор школы. Анискин сидит на подоконнике настежь распахнутого окна, подставляя лицо под струю прохладного воздуха, говорит таким тоном, словно беседует с самим собой.

– Вы спросили, товарищ капитан, как я так быстро на киномеханика Голикова вышел. А через кино! Почему, думаю, у нас в клубе через неделю кино про Фантомаса идет или "Великолепная семерка"?

Анискин спускается с подоконника, прохаживается:

– И что это вообще, друзья-товарищи, получается! В кино пойдешь – тебе или Фантомаса, или шпиона показывают, книгу откроешь – опять шпионы… Почему так получается, что раньше мальчишонки играли в "Чапаева" или в "Красных дьяволят", а теперь в Фантомаса? Какой министр за это ответить должен? А как же! Ведь Голиков как рассуждал? А вот так: "Я мальчишонкам голову фантомасами заморочу, на грабеж их сподвигну, деньги схвачу – и все! Мальчишки несовершеннолетние, им больше колонии не дадут, а я, Голиков, сижу при больших деньгах…"

Анискин замолкает, снова садится на подоконник.

– Я сегодня долго беседовал с ребятами, – вступает в разговор Яков Власович. – И знаете что выяснилось? Ни Петр Опанасенко, ни Виктор Матушкин не понимали, что они совершали уголовное преступление. А кто в этом виноват? Мы, школа!

Глаза у директора грустные.

– Если ребят арестуют, – продолжает он, – на мою голову обрушатся громы небесные, хотя еще в прошлом году мы на педсовете говорили о том, что надо учить ребят разбираться в законах и в уголовном кодексе… А кто будет преподавать? Где специалисты? Ну, проведет пару бесед Федор Иванович, а дальше что? – Он откровенно тяжело вздыхает. – На меня обрушатся громы небесные – ерунда, переживем, но ведь Петр и Виктор, могут в колонию угодить… Сердце кровью обливается!

Наступает длинная пауза, трое молчат, затем Анискин неожиданно для всех шутливо выпячивает нижнюю губу, лицо у него легкомысленное.

– Безобразное дело получается! – притворно сердится он. – На два часа я вызвал геолога Лютикова, который из себя добровольного сыщика выстраивает и наводит клевету на друзей-товарищей, а его, черта, до сих пор нету. На полчаса опаздывает. Ну, Лютиков, будет тебе коленкор!

От часов Анискин переходит к тумбочке, на которой когда-то стоял сломанный радиоприемник, показывает на гору истрепанных книг:

– Это все про шпионов и жуликов! – по-прежнему театрально сердится он. – Вот сколько Лютиков за три месяца прочитал в библиотеке.

Капитан Качушин состраивает серьезную мину.

– Для чего же вы изъяли книги из библиотеки, товарищ старший лейтенант? – спрашивает он.

– Читать, товарищ капитан! – щелкнув каблуками, отвечает Анискин и грозно машет пальцем. – Где же этот Лютиков? Ну, я его без горчицы схарчу!

И как раз в этот момент в окно врывается такой шум и гам, что участковый втягивает голову в плечи. Слышны топот десятков ног, восторженные крики ребятишек, торжествующий гудок деревенской электростанции. Что-то важное, небывалое происходит в деревне, и, Анискин уже было бросается к окну, как на пороге появляется нечто странное, непонятное, иррациональное. Только через несколько секунд можно понять, что это человек, но какой – лицо у него черное, жирное, блестящее; с одежды на пол струится тоже черное, блестящее.

– Товарищ старший лейтенант, – кричит иррациональное существо, – подозреваемый Лютиков прибыл по вашему вызову!

– Лютиков? – оторопело восклицает участковый и бросается к геологу. – А что с тобой случилось, Лютиков?

– Нефть пошла! – ревет черный человек. – Нефть пошла! Ура! Нефть пошла!

Словно ураган проносится по кабинету участкового и сметает всех, кто сидел здесь; в течение одного мгновенья комната пустеет.

За околицей деревни, покачиваясь, возносится к небу желтый и яростный язык нефтяного пламени.

– Нефть пошла! – ревет вся деревня и бежит к буровой вышке.