II

СУДЬБА ЖОНГЛЕРА

1. Папа, купи лошадь

— Пап, а пап… Купи мне лошадь, — тянул восьмилетний Коля, буравя черными глазами усталого атлета, присевшего на барьер. — Я хочу быть конным жонглером…

Все в Колином папе было широким: и лицо, и плечи, и натура. Он умел быть грозным и добродушным, а мог искриться безудержным весельем. Но сейчас выглядел грустно-сосредоточенным.

— Посмотри, папа, я кидаю пять мячей.

И действительно, мячи, вроде тех, которыми нецирковые мальчишки беззаботно играют в лапту, сейчас принялись резво летать перед Колиной физиономией. Казалось, что жонглер и мячи живут каждый своей жизнью.

Отец долго смотрел на сына, но ни слова не проронил.


Шел 1929 год… Цирк, давно ставший государственным, превратился в таковой не сразу. Даже через шесть лет после национализации московские госцирки со всех тумб вещали: «Мировой аттракцион „4 Удизенс“», «Знаменитый дрессировщик Адольфи с его 15 лошадьми», «Ввиду большого успеха продолжаются гастроли Спириас», «Гастроли акробатов Океанос».

Среди всех артистов только Океанос — русские (запомните эту фамилию, мы еще к ней вернемся).

В столицах — иностранцы, а в провинции — частники, все цирки только прокатывают готовые номера словно кинотеатры, которые крутят фильмы, не участвуя в их создании.

Артист все должен сам: покупать и содержать животных, изготовлять и обновлять реквизит, шить и перешивать костюмы. Если бы цирковому человеку двадцатых годов сказали, что со временем все эти заботы примет на себя государство, он бы, вероятно, долго хохотал. Тогда всюду подвизалась Ее Величество Нужда…

«МАНИФЕСТ

Мы, Виталий Лазаренко, шут и сатирик Всероссийский, Пискарь Киевский, Великий Карась Донской и прочая, прочая, объявляем в Киевском госцирке в субботу 21 мая бенефис и предписываем киевлянам покинуть свои индивидуальные посты и встать около кассы в коллективные хвосты».

Если так рекламировался артист, друживший с Маяковским, почитаемый Луначарским, то чего ожидать от остальных?

Вот объявление в журнале «Вестник работников искусств» в № 6–7 за 1925 год:

«МЕСТКОМ В КЛЕТКЕ

Ростовский государственный цирк. Бенефис Генриха Петерсона. Последние гастроли. 10 львов. Первый раз! Только в день бенефиса. Среди львов в клетке концерт предместкома тов. Куликова и секретаря тов. Ивайчика. Большое кормление львов сырым мясом!!!»

Цирки шли на такие трюки не от избытка юмора, от нехватки зрителей.

И лихие куплетисты пели в манеже в одиночку и парами:

Быть талантливым актером —

Это не искусство,

Гениальным режиссером —

Тоже не искусство,

Потрясать людские чувства —

Вовсе не искусство.

А быть сытым от искусства —

Это вот искусство!

Попробуй тут купи лошадь! А ведь Коля как-никак уже артист, он значится в списках Центрального управления государственными цирками, сокращенно — ЦУГЦ.


Едва начав осознавать что-либо, Коля почувствовал себя вовлеченным в беспрерывно двигающийся круг. Люди возле него прыгали, скакали верхом, смешно разрисовывали физиономии, облачались в светлые трико, летали по воздуху, водили смычками по обыкновенной пиле, и та издавала звук виолончели.

Колиному детству сопутствовали ласковые слова матери, грозные команды отца, хохот зрительного зала, галопы в оркестре, ржанье лошадей в конюшне, лай собак за кулисами.

Коля, как и прочие дети цирка, от безделья не изнывал. Вечно занятые родители поручили его Ване, папиному ученику, который был старше Коли на целых двенадцать лет. А Ваня, ставя ребенка на ноги, ставил и на руки, уча делать стойку. Показывал, как надо, встав на барьер, отталкиваться от него и, взлетая вверх, перевертываться в воздухе. Он нянчил Колю, а однажды зимой, как следует укутав, водрузил на сани и повез в цирк. Приехал — а Коли нет. Оказывается, по дороге выронил. Вся труппа двинулась на поиски ребенка и в одном из сугробов его всё-таки нашла.

Но это случай! А вообще Ваня был другом, педагогом, старшим братом, товарищем, и ученик доныне об Иване Константиновиче Папазове, блестящем артисте и талантливом цирковом изобретателе, говорит с большой теплотой, хотя вообще-то избытком сентиментальности не страдает.

Однажды натянули на Колю беленький костюмчик, белые чулки и туфельки, сшитые из маминого платья, и вместе со всеми выпустили его в манеж. Фамилия Коли — Ольховиков, но дебютировал он в группе под звонким псевдонимом Джордано.

Звучный псевдоним — великое дело. Это — образ, это — роль, которую цирковой артист исполняет всю жизнь. Оставайся Кио — Ренардом, Карандаш — Румянцевым, а, скажем, Тарапунька и Штепсель — Тимошенко и Березиным, они бы не имели и половины своей популярности.

В номере, который назывался «Эквилибристы на переходной лестнице», участвовали папа с мамой, Коля, Ваня Папазов и еще один папин ученик — Юра Виноградов. Коля венчал колонну из четырех человек, которая то плавно взмывала вверх, то мягко опускалась на манеж по блестящей лестнице с бархатными поручнями и отливающими никелем перекладинами. Когда Коля стоял чуть ли не под куполом, публика оказывалась далеко внизу. Но Коля не должен был засматриваться на нее. Его дело — намертво стоять на Ваниной голове, глядя прямо перед собой. Ваня же стоял на голове Юры, а Юра — на голове Колиного папы. Баланс должен держать «нижний», потому что, если каждый начнет балансировать, колонна развалится. «Нижними» в «Переходной лестнице» были попеременно то папа Коли, то его мама.

Коля действительно не заглядывался на публику, но публика заглядывалась на него: маленький эквилибрист был красив. В цирке это учли, и эквилибром Колино выступление не ограничили.

В наши дни артист, отработав номер, бежит досматривать хоккей (или футбол — в зависимости от сезона), а тогда, выступив в двух, а то и в трех номерах, надевал униформу и продолжал участвовать в представлении, но только в ином качестве.

Коля был слишком слаб, чтобы таскать реквизит; слишком мал, чтобы держать ленту, через которую перепрыгивает гротеск-наездница; слишком неопытен, чтобы в нужную минуту подставить на ее пути обруч, оклеенный бумагой.

Вместо этого Коле надевали на плечо брезентовый мешочек с кипой фотографий артистов, водружали на шею жестяную кружку, и он, преодолев барьер манежа, перешагивал из сферы искусств в сферу коммерции.

Первые монеты летели в кружку со звоном, остальные — все глуше и глуше, а бумажные купюры Коле совали в кармашек или в руку.

Красивые дети напоминают кукол, но Коля подрастал мальчиком предприимчивым. Если видел, что выручка лучше, чем он мог предположить, то несколько купюр припрятывал на мороженое.

Но вообще-то он был ребенком, лишенным детства в общепринятом понимании этого слова. Он работает столько, сколько себя помнит! Цирковые дети непременно входили тогда в номера родителей.

И вот Коля уже взлетает с подкидной доски и, дважды перевернувшись, опускается в кресло, которое держит на толстой палке отец.

Вот Коля вместе с маленькой Раечкой — в дальнейшем именуемой заслуженной артисткой РСФСР Раисой Андреевной Калачевой — исполняет трюк в жанре конной акробатики.

На обычное детство времени не оставалось, и все же оно не могло не прорываться у человека, чей возраст писался цифрой однозначной.

Как-то Коля уступил просьбам сестренки «потанцевать» на неоседланной лошади. Та упала, расшиблась, а он, страшась родительского наказания, удрал в другой город.

Как-то передвижной цирк расположился по соседству с футбольным полем, и Коля в перерыве между утренним представлением и дневным гонял с мальчишками мяч и однажды чуть не опоздал к выходу. Все же он успел напялить белый костюмчик, привести в порядок прическу, но вдруг обнаружил, что у него колени черного-пречерного цвета. Душевых в цирке не было, и Коля, плюнув на палец, принялся грязь оттирать. Однако она не стиралась, а только пошла зигзагами. Тут он вспомнил, что во дворе стоит огромный бак с водой, по которому густо плавают окурки. Коля вскарабкался на этот бак, совсем уж было отмыл колени, но от окрика отца сорвался и ухнул в воду. А в это время объявили их номер…

Колин отец — Океанос (тот самый, что значился на московской афише) — личность в цирке легендарная. Он создал много номеров, лучший из которых «Подкидные доски». В числе трюков этого номера был феноменальный: один акробат высоко взлетал с подкидной доски, исполнял в воздухе сальто-мортале и приходил на вторую доску, с которой второй акробат проделывал то же самое, опускаясь на третью доску, а с нее взлетал третий с этим же трюком и приходил на четвертую; то же самое проделывал четвертый акробат, посылая в воздух пятого, а уж пятый, поскольку прыжки шли по нарастанию, прямо-таки ввинтившись в цирковое небо, затем мягко приземлялся на плечи Океаноса.

В финале на плечах руководителя стояли два акробата, на них — третий, а по бокам, спереди и сзади цеплялись еще четверо, и всех Океанос держал на себе.

Он был не только силен, но и находчив.

Когда на премьере пантомимы «Махновщина» рухнула подпорка моста, с которого всадники прыгали в воду, Океанос, отвечавший за трюки, тут же подменил подпорку собой. Человек держал мост, по которому скакали лошади…

Но в жизни эта «живая кариатида» вела себя, мягко выражаясь, не всегда уравновешенно. Воспитания Океанос был самого что ни на есть балаганного и словам предпочитал жесты.

Ученики его и партнеры не столько опасались травм во время выступления, сколько руководительского гнева за кулисами.

Впрочем, и гнев-то не всегда был закулисным.

Когда Коля, имея всесоюзное имя и будучи награжденным орденом, тем не менее умел иногда уронить мяч, то «расчет» с ним производился «не отходя от кассы». Ходивший по центру манежа отец дожидался трюка с факелами, который шел в темноте, и адресовал жонглеру такой удар кнутом, что тому долгое время «нечем было садиться».

Все это сносилось до поры до времени безропотно, и лишь в Ленинграде Коля, опоздав на репетицию, посмел «убрать фигуру» от отцовского кулака. Кулак врезался в стену, и отец больше руки на сына не поднимал.

Столь требовательный к другим, Океанос к самому себе был попросту беспощаден. Если в его номере заваливался трюк, он рыдал за кулисами как ребенок. Партнеры в такие минуты ходили на цыпочках, и даже лошади старались не шевелиться.

К цирковой династии этот фанатик, однако, не принадлежал.

Он родился в семье мануфактурщиков Ольховиковых, но, открыв в детстве мир, где люди ложатся на гвозди, глотают пламя, летают по воздуху, твердо решил, что только его, Лени Ольховикова, здесь и не хватает! Поначалу он только вертелся возле артистов, то и дело угощал их чем мог, а те, в благодарность, учили разным несложным фортелям. Этого оказалось достаточно, чтобы в тринадцать лет Леня сбежал с цирком Альберта Сура. Расторопные мальчишки любому хозяину нужны.

Вполне вероятно, что волевая натура, ум и энергия сделали бы Леонида Сергеевича Ольховикова человеком заметным в любой другой области.

Однако Леня выбрал именно цирк. Не гнушался никакой работы, не упускал случая освоить очередной трюк или хотя бы попытаться это сделать.

Вместе с ним удрал из дома его дружок Хундадзе, тоже не представлявший жизни без цирка.

Вскоре Леня заболел, а Сур уехал, но будущий Океанос уже начинал набирать характер. Он не пожелал вернуться в сытое детство, а, чуть поправившись, отыскал балаган Сун-Ю-Куня и предложил свои услуги.

В дальнейшем Леня и Хундадзе сменили много таких «зрелищных предприятий», включая балаганы «однокранцевые». За этим красивым словом скрывался шатер, верхушку которого подпирал столб, стоящий в центре манежа. А искусство крутилось вокруг столба.

Здоровенный бугай Прусек, бывший борец, гонял четырех одров, демонстрировавших «свободу» и бежавших то в одну, то в другую сторону, а затем танцевавших вальс.

Мадам Прусек показывала «дамский вольтиж», и одно ее появление верхом на лошади, в довольно солидном возрасте, вызывало веселое оживление балаганной аудитории.

А потом «свобода» у лошадей кончалась. Прусек впрягал их в повозки и гнал дальше, обходя культурные центры на почтительном расстоянии.

В такой компании Леня быстро превратился из мальчика в артиста. Он научился висеть на трапеции, кувыркаться с Хундадзе в акробатической эксцентрике и даже держать партнера на шесте (перш).

Сильный и смелый, трудолюбивый и фанатически преданный цирку, Леня уверенно обретал мастерство, и это не осталось незамеченным. В искусстве, будь то театр или цирк, случай — одно из главных действующих лиц.

Так получилось и с Леней. В 1914 году немецкая труппа Оцеанос осталась без «нижнего», поскольку началась мировая война и «нижний» был отозван в Германию. Партнеры же не захотели нарушать выгодный для них контракт. Они пригласили Леню, и он настолько органично вписался в этот номер, что проработал с ним вплоть до 1918 года.

А затем — опять-таки вместе с Хундадзе — вступил в ряды Красной Армии. В редкие свободные минуты «циркачи», как их называли в полку, веселили бойцов, а в 1919 году они, демобилизовавшись, подались на юг, один — с наганом в память об армии, другой — почему-то с берданкой.

С труппой Оцеанос Леня успел себе сделать в цирке имя. Его и после армии продолжали звать Оцеаносом. Впрочем, это имя претерпело некоторую метаморфозу. Возможно, для немца фамилия «Оцеанос» привычна, но для русского человека труднопроизносима и еще хуже запоминаема. Незаметно буква «ц» уступила место букве «к», поскольку «океан», положенный в основу новой фамилии, известен каждому. И получилось — Океанос.

Артистическая братия — и не она одна! — в те времена на юге бурно колобродила, и демобилизованные Океанос и Хундадзе пытались навести в цирках кое-какой порядок.

Энергичного Океаноса то и дело выдвигали на руководящие должности. Когда «товарищества на марках» делили выручку, то он, открывая симпозиум, клал перед собой наган, а уж потом переходил к повестке дня. На случай особо оживленных прений Хундадзе становился рядом с берданкой через плечо.

Не имея первое время своего номера, Океанос выступал в чемпионатах французской борьбы.

Цирковые борцы, в отличие от спортивных, делились не на весовые категории, а на амплуа: любовник, комик, национальный атлет, техник, а также разного рода «маски» — красная, черная и даже «маска смерти». Без такой инсценировки никто бы на борьбу в цирк не ходил.

Особым успехом всегда пользовались «свои».

И вот Океанос, одетый матросом, сидел до поры до времени в зрительном зале. Когда же арбитр приглашал желающих попытать счастья во встрече с любым из профессионалов, Океанос вставал с места и припечатывал очередного соперника к ковру.

Цирковой публике он был представлен тогда не под своей фамилией и не под псевдонимом, а как «Неизвестный матрос».

Однажды «матроса» назначили директором Ростовского цирка, но он позволил себе обвенчаться в церкви, вследствие чего вынужден был переключиться с руководящей деятельности исключительно на творческую.


Набожная женщина, полюбившая Неизвестного матроса, в отличие от него, принадлежала к семье цирковой.

Иван Митрофанович Безкоровайный — жокей, наездник, исполнитель номера «Скачки с препятствиями» — женат был на Розалии Баланотти, наезднице и укротительнице львов.

Работая в основном на юге России, они построили в Феодосии каменный цирк. Но от случайно упавшей на сено спиртовки, перед которой завивалась одна из артисток, цирк вспыхнул, и ничего из его хозяйства спасти не удалось.

Иван Митрофанович такого удара перенести не смог, но фамилия «Безкоровайный» еще долгие годы звучала на манеже. Из пятерых его дочерей четыре прожили в цирке большую жизнь, выступая как наездницы, дрессировщицы, акробатки, эквилибристки и непременные участницы пантомим.

Капитолина Ивановна, ставшая женой Океаноса, настолько хорошо танцевала и пела, что однажды, перешагнув барьер манежа, два года блистала в Ростовской оперетте в амплуа каскадных.

Известный комик Бенский до конца дней своих с умилением вспоминал об этом.

Но недаром английский юморист Джакобс сказал: «Пастух может стать министром, моряк — проповедником, но циркач остается циркачом».

И гротеск-наездница вновь оказалась на коне.


Океанос создал с ней один за другим несколько номеров: «Воздушная рамка», «Перш», «Переходная лестница». Они взяли помимо прежних учеников новых, выпустив групповые номера «Подкидные доски», «Воздушный полет» и «Русскую тройку». В скором времени Океанос имел 7 (семь!) номеров, и все — первоклассные!

Это — не считая того, что он выходил еще Белым клоуном и, форсируя звук, как тогда было принято, учинял партнеру допрос:

— Кто вы такой?..

— Сын своего папы.

— А кто ваш отец?

— Покойник.

— А кто он был раньше?

— Живой…

Выступая в нескольких номерах и подобных репризах, Океанос успевал еще в третьем отделении бороться — теперь уже под своим именем.

Однажды, работая в Минске, он получил предложение выступить в столице, что во все времена считалось для артиста великой честью. Поехал он в Москву не со всеми номерами, а только с одним.

Об афише, где он был единственным русским номером, я уже упоминал.

А через четыре года Океанос привез в столицу «Подкидные доски». В этом номере выступал и Коля. Однако артистический директор Госцирков Вильям Труцци участия детей в представлениях не допускал, и юного Ольховикова Москва тогда узнать не смогла.

Зато в Ленинградском цирке, который котировался ничуть не ниже московского, препятствия Коля не встретил.

Взволнованная предстоящими гастролями, Капитолина Ивановна прежде всего дала сыну гривенник и послала в находящуюся поблизости церковь — поставить свечку перед образом Николая Угодника. Коля должен был попросить его, чтобы помог своему тезке «хорошо отработать».

Из церкви мальчик вышел в смущении, поскольку до этого там никогда не бывал, а вечером слишком понадеялся на чудотворца, расслабился и завалил все трюки.

С тех пор он больше никогда в церковь не ходил и никогда не расслаблялся, если на то не было достаточных оснований.

После столиц Океанос вернулся на юг, и вот в Батуми Коля увидел жонглера на лошади Витторио Феррони…

До этого особого пристрастия к лошадям он не питал, теперь же начал тенью ходить за жонглером, тайком поглаживая его послушную лошадь, часами следил за тем, как Феррони репетирует, ежедневно смотрел, как он выступает.

И наконец прерывающимся от волнения голосом произнес:

— Папа, купи мне лошадь.

2. Юный жонглер Нико

Яблоко от яблони недалеко падает. Отец в тринадцать лет выбрал профессию, а сын в девять — жанр.

Жонглер на лошади… Попробуйте устоять на покатом полу, который к тому же все время шевелится… И не только устоять, но еще и подбрасывать мяч. И не только подбрасывать, но и ловить! Причем не один мяч, а три, четыре, пять…

Попытайтесь, находясь на этом живом полу, водрузить себе на лоб палку, на конец которой поставьте стеклянный поднос с четырьмя наполненными до краев фужерами. Поставили? Теперь скачите так, чтобы это сооружение не уронить.

Затем возьмите стакан, наполненный, скажем, морсом, пристройте его на внутренней стороне обруча и, находясь на коне, быстро-быстро этот обруч крутите так, чтобы каждому из зрителей стало казаться, что стакан вот-вот вырвется и угодит прямо в него. Но вы все же старайтесь, чтобы этого не произошло, — к чему лишние неприятности?

А потом в абсолютной темноте начинайте кидать и ловить факелы, несмотря на то что их жаркое пламя обжигает лицо. Однако следите, чтобы лицо не выглядело напряженным, вы улыбайтесь и на всем скаку кидайте огонь и ловите, кидайте и ловите, кидайте…


Океанос был, конечно, не против Колиного увлечения. Капитолина Ивановна — тем более. К тому же она побаивалась полетов сына на подкидных досках.

А жанр Коля себе выбрал самый что ни на есть цирковой, возможный только на манеже. Жонглируют, правда, и на эстраде, но лошадь туда не выведешь. Скачут и на ипподроме, но там на лошадях не жонглируют.

К тому же жонглеров на лошади мало. Николай Никитин — звезда первой величины, тут уж ничего не скажешь. Коля если и станет когда-нибудь жонглером, то до Николая Акимовича конечно же не дотянется. Кто еще? Фреди Фабри — отличный артист. Ну, Витторио Феррони тоже мастер…

Однако все они взрослые мужчины, а тут мальчик…

Впрочем, мальчик-то не совсем обычный. Он гарцевал на лошади, не успев появиться на свет.

Гротеск-наездница Капитолина Безкоровайная и на шестом месяце находилась на коне. А это ведь не «дамский вольтиж». Гротеск-наездница не сидит на лошади, а стоит на ней, прыгает через ленты, в обруч и прочее. И тогда же Безкоровайной предсказывали, что если у нее родится мальчик, то это будет великий наездник.

Однажды на представлении лошадь занесло, наездница упала и только после падения оставила свой гротеск. Однако продолжала работать «воздушную рамку».

И когда исполняла с мужем трюк на зубнике, за кулисами беззлобно острили, что Океанос держит в зубах всю свою семью.

Но что же делать с Колей? Учиться на лошадях, подготовленных для жокейской работы, нельзя, ему нужна своя лошадь, не просто лошадь, а партнерша!

Океанос тогда сразу ничего не ответил сыну, но вечером долго совещался с женой.

Затем пошел к дрессировщику и клоуну Станиславу Шафрику, человеку более или менее состоятельному, и продал ему единственную свою драгоценность — золотые часы.

Однако денег, полученных за часы, оказалось мало.

И артисты — кто сколько мог — скинулись на лошадь для Коли. Не остался в стороне и Шафрик. Теперь нужно было только найти подходящую «партнершу», а это оказалось нетрудным.

Неподалеку от базара (дело происходило в Грозном) расположился цыганский табор. Океанос заприметил там серую лошадку, смотреть на которую было одно удовольствие. Ее выделяло какое-то обаятельное благородство линий, как нельзя более подходящее для цирка.

Артисты двинулись за покупкой чуть ли не всей программой. Каждый, кто помогал деньгами, счел нужным помочь и советом. И хотя советы были противоречивыми, в расчет принимался каждый.

Лошадь, неожиданно оказавшуюся в центре внимания, коллективно гладили, похлопывали по бокам, по крупу и по шее, сгибали ей ноги, раскрывали рот, садились верхом и даже пытались на нее встать.

В конце концов высокие договаривающиеся стороны ударили по рукам, и лошадка послушно зашагала из одного табора в другой, ибо цирковая жизнь того времени мало чем отличалась от цыганской.


Частных квартир артисты цирка не снимали. Гостиниц во сне не видели. Они жили в цирке. Ложились спать на ковер, еще не остывший от вечернего представления, и накрывались кто чем мог.

На всю труппу имелось две гримуборных — одна для женщин, другая для мужчин. Ну и, естественно, конюшня, в которой стояло пять-шесть лошадей.

Цирк был беден лошадьми, зато богат талантами.

Цирковая вольница, в которой подвизался Океанос, облюбовала юг России, где могла ставить свои шатры почти круглый год. Впрочем, не всегда успешно.

В Таганроге владелец цирка Ефимов объявил новогоднее гала-представление с великолепной программой и продал два билета. И когда «делить сбор» было нельзя за неимением такового, артисты шли в порт или на вокзал и становились грузчиками. Надо было кормить людей и лошадей.

Порой сваливалась удача. Когда цирк соседствовал с базаром, артисты оккупировали пустующие — за неимением товара — ларьки. Прежде всего они оклеивали стены цирковыми плакатами, затем втаскивали железную печку-буржуйку и принимались готовить коллективный борщ. И ведь уплетали борщ не какие-нибудь бедолаги, вовсе нет: эквилибристки сестры Кох, джигит Алибек, жокей Багри Кук, куплетисты Рашковский и Воронцов, жокей Серж, наконец, Океанос и Безкаравайная. Словом, люди, оставившие блистательный след в цирковом искусстве.

Они меняли города, но не меняли образа жизни. Разъезжались, съезжались вновь, а распорядок дня сохраняли незыблемо.

В девять утра — все на репетиции, причем каждый помогал каждому, никаких ассистентов тогда не водилось. Зато акробаты знали толк в обращении с лошадьми, гимнасты разбирались в клоунадах, все вместе играли в пантомимах.

Конечно, всех подряд идеализировать не следует. Так, например, готовил однажды Океанос «воздушный полет», и в последний момент от него «улетел» вольтижер Чайковский. Он не только перелетал с трапеции на трапецию, но и из труппы в труппу. Его не интересовала ни дистанция полета, ни квалификация ловитора, а только деньги.


Колиной лошади надо было прежде всего придумать звучное имя, и ее назвали Бонджо. Именно Бонджо, а не Банджо, как можно предположить, потому что так назывался джазовый инструмент, ставший в те годы популярным. Наверно, в цирке решили, что к непонятному имени цыганская лошадь быстрее привыкнет.

В манеж она вошла легко, и Коля уже на третий день научился стоять на ее спине. Лошадь поначалу не понимала, что от нее хотят! Для чего она должна бежать не вперед, как прежде, а по кругу? Какой в этом смысл? И почему человек, в отличие от цыган, не сидит на ней, а стоит?

Коля вначале надевал жокейскую лонжу, то есть приспособление, состоящее из пояса и троса, пропущенного под куполом через блок. Падая, он на этой лонже повисал. Потом начинал обходиться без нее.

Капитолина Ивановна, к этому времени ставшая дрессировщицей собак, делилась с Колей своим опытом гротеск-наездницы.

Мечта Коли постепенно обретала реальные очертания.

Вот он уже стоит на лошади, не прибегая к лонже. Вот первые удачи в жонглировании на ней. Коля готов был репетировать хоть круглые сутки. Между ним и Бонджо установилось полное взаимопонимание. Характер у лошади был покладистый. И когда юный жонглер освоил шесть трюков, было решено выпустить его на публику.

Понадобился конечно же псевдоним. А они в цирке издавна комбинировались из имен артистов. Клоуны Кольпети — это Коля и Петя, наездницы Валези — Валя, Лена, Зина, а загадочный Мифорт, если прочесть справа палево, не кто иной, как Трофим.

А здесь поступили еще проще! Имя «Николай» разрезали, как колбасу, на две части, и получилось «Нико», юный жонглер.

Все конные жонглеры используют панно. Панно — это специально изготовленное седло, плотно облегающее спину лошади. Сверху оно образует ровную площадку, стоять на которой конечно же легче, чем на покатой лошадиной спине. Однако Нико обошелся без панно. И не потому, что решил бросить вызов всем конным жонглерам (как об этом впоследствии напишут), а потому, что панно у него просто-напросто не было. Отец же, купив Бонджо, на дополнительные расходы идти не мог. Ограничились чепраком — накидкой, защищающей лошадь от канифоли.

Коле втолковывали, что в успехе своего будущего номера он никогда не может быть уверен до конца и должен готовиться ко всему. Жонглеру на лошади мало быть в хорошем настроении. В хорошем настроении должна быть и лошадь. А это совпадает не всегда.

Скажем, к артисту в цирк пришли знакомые, и ему хочется при них выступить как можно лучше. А к лошади никто не приходил, и как раз в этот день она может начать артачиться, сбиваться с ритма, дергаться, отходить от барьера, перепрыгивать с задних ног на передние, норовя сбросить с себя жонглера, словом — всеми силами показывать, что служение искусству ей до смерти надоело!

И если ты артист, ты не должен дать публике заметить неполадки, а обязан заставить поверить ее, будто все идет как нельзя лучше.

От Коли не скрыли, что конные номера, в частности жокеи и жонглеры на лошади, не только труднейшие в цирке, но и, как утверждает статистика, самые небезопасные.

В цирке репетируют при пустом зале, а как отразится на состоянии лошади переход от пустого зала к полному, от репетиции к представлению? Чтобы сделать переход более плавным, артисты на репетициях изображают иногда зрителей — ходят по местам, шумят, аплодируют и т. д. Но все же артистов-то меньше, чем публики!

К тому же на Колин дебют в Тбилиси публика собралась особая.

Артисты обычно дебютируют на дневных представлениях, главными зрителями которых, естественно, бывают дети. И на сей раз в цирк прибыл пионерский отряд со знаменем, с барабанами, с горном и конечно же с неугомонным южным темпераментом. Ребята шумели, то и дело «подыгрывали» оркестру на барабанах. Время от времени раздавались звуки горна.

Океанос с шамбарьером находился в центре манежа. Капитолина Ивановна за кулисами перекрестила сына.

Колю опоясали лонжей, он прыгнул на Бонджо, но тут некстати грохнули барабаны пионеров, и лошадь шарахнулась в сторону. Юный жонглер не удержался на ней и повис на лонже. Из шести подготовленных трюков он чисто сумел выполнить три, остальные с падениями и повторами. Лошадь нервничала и выходила из повиновения.

И все-таки это был настоящий дебют. Колю всей труппой поздравили, а после вечернего представления в цирке в лучших грузинских традициях накрыли стол.

Известный цирковой деятель Роман Гамсахурдия, директор Тбилисского цирка, торжественно провозгласил:

— Я поднимаю этот бокал за талантливого сына моих друзей Капитолины Ивановны и Леонида Сергеевича. Я ему предсказываю большое будущее. Сегодня наш юный Нико сумел показать себя настоящим… — и т. д. и т. п.

И хотя застольное красноречие на Кавказе изобилует превосходными степенями, опытный тамада не смог предсказать даже сотой доли того, чего на самом деле достигнет в цирковом искусстве отправленный спать дебютант.

3. В числе лучших

От представления к представлению обретал юный жонглер мастерство.

Мальчишескому самолюбию льстило, что он имеет самостоятельный номер (помимо участия в групповых), что его имя значится на афишах, что художник даже сделал плакат, его, Колю, т. е., простите, Нико, изображающий.

Но успех жонглера на лошади зависит не только от него самого.

Санитарное состояние старых цирков оставляло желать лучшего. И однажды, прогуливаясь по цирковому двору, лошадь забрела в то место, где забивали скот для кормления хищников. Бонджо там порезал ногу, в рану попала инфекция, в итоге — столбняк, и жонглер очутился без лошади.

Описывать его отчаяние и огорчение семьи вряд ли нужно. Но жизнь — зебра, темные полосы чередуются со светлыми. Просветление наступило тоже на цирковом дворе, но уже в Ереване. Там в повозку, доставляющую в цирк топливо, был впряжен гнедой жеребец такой красоты, что завороженные артисты чуть ли не хором произнесли: «Вот бы нашему Коле такого…»

Начали наводить справки, и выяснилось, что юный красавец числится по ведомству Ереванского горкомхоза.

И тогда Капитолина Ивановна, надев лучшее, что у нее имелось, преисполненная материнской любви и надежды, отправилась, как бы теперь сказали, «выбивать» для сына лошадь.

Очевидно, товарищи из горкомхоза не были бюрократами, потому что через два-три дня жеребец появился на цирковом дворе уже без повозки.

Ликование было всеобщим… В отличие от космополитической клички Бонджо, нового Колиного партнера нарекли чудесным русским именем Руслан.

Однако радость оказалась преждевременной.

Жеребец категорически отказался выходить на манеж. Честный труженик гужевого транспорта, видимо, считал цирк баловством. Целый месяц его чуть ли не всей труппой выталкивали на манеж, но он резко бросал свое длинное тело то в одну сторону, то в другую, круша копытами лучшие места зрительного зала. А когда порушил барьер ложи, Океанос не выдержал:

— К черту! — завопил он. — Если завтра будет то же самое, на базар!

— Придется, — вздохнула Капитолина Ивановна.

А юный жонглер заплакал…

И, представьте, Руслан словно бы понял, что его хотят продать. На следующее утро покорно вышел на манеж и стал послушно выполнять первые команды. Очевидно, решил, про себя: «Ну ладно, цирк так цирк, ничего не поделаешь…»


И сделался Руслан Колиным Партнером с большой буквы. Если юный жонглер терял равновесие и готов был вот-вот свалиться, Руслан каким-то неуловимым движением помогал ему удержаться — он сам балансировал жонглером.

Руслан оказался Тружеником, и тоже с большой буквы, поскольку, проездив в одном темпе Колин номер, затем шел на «курс», то есть уже не бежал, а мчался, хотя обычно для этого трюка выпускается другая, специально подготовленная лошадь. Но и этого мало! Руслан в дальнейшем проводил так же и номер жокеев.

Наконец Руслан стал Колиным Другом — и на этот раз с большой буквы. Когда разгневанный чем-либо Океанос налетал на сына, тот бежал на конюшню и повисал у Руслана на шее. А Руслан начинал отбивать атаку задними ногами с такой силой, что нападающий, вспомнив, как эти копыта молотили мебель, в нерешительности ретировался, а затем принимался хохотать.

Океанос умел ценить привязанность животного к человеку. Однако лошадь есть лошадь, — были и срывы. Но после любого такого срыва, едва заканчивалось представление, Руслана снова выводили в манеж. И два, и три, и двадцать три раза повторяли неудавшееся на представлении место, чтобы лошадь поняла и запомнила, что от нее хотят.

Поняла и запомнила!

Помимо всех других качеств артист, работающий с животными, должен обладать терпением неиссякаемым.

Океанос, видя успехи сына, создал жокейский номер, главная нагрузка в котором ложилась на Колю. С ним вместе выступали Раечка Калачева, сестра Коли — Виктория и два партнера. Этот номер конной акробатики тоже принимался хорошо.

Руслан, можно сказать, вывел Николая в люди. На него он впрыгнул мальчиком, на нем из мальчика превратился в юношу, из юноши — в молодого человека.

К семнадцати годам его считали лучшим в советском цирке жонглером на лошади, а это великая похвала, поскольку сам цирк изменился за эти годы неузнаваемо.


Советские артисты вышли победителями в затянувшейся борьбе с засилием иностранных гастролеров, создавая номера и аттракционы, которые не только не уступали зарубежным, но зачастую и превосходили их.

Это стало возможным, потому что исчезло положение, когда в столицах действовали госцирки, а в провинции — частники. В стране уже был создан единый цирковой конвейер, регулирующий работу всех цирковых предприятий. Цирк стал государственным в полном смысле этого слова. В него пришли режиссеры, драматурги, художники, композиторы, балетмейстеры. Создавалась творческая атмосфера, способствующая переходу цирка из ранга зрелищ в ранг искусств.

Перемены коснулись не только работы, но и условий, в которых жили артисты. Конечно, специальных цирковых гостиниц со всеми мыслимыми удобствами, какие есть теперь, тогда еще не имелось. Но никто больше не спал на цирковых коврах, укутываясь невесть чем, как во времена Колиного детства.

Заграничные псевдонимы постепенно исчезли из циркового обихода, не всегда, впрочем оправданно. Но, конечно, «Нико» на фоне нового цирка выглядел анахронизмом. Теперь инспектор манежа стал объявлять:

— Жонглер на лошади Николай Ольховиков.

Молодой советский цирк воспевал силу, ловкость и красоту человека новой социалистической формации.

Ольховиков вписался в этот стиль, ибо что же в искусстве лучше, нежели сплав молодости и мастерства?

Его номер успех имел повсеместный, потому что был в одно и то же время традиционен и современен. Николай Ольховиков не только был красив, но и обаятелен, что очень важно, ибо красота без обаяния успеха артисту не приносит.

Николай умел расположить зрителей скромной, но отнюдь не робкой манерой, а также соблюдением чувства меры во всем.

Внешне он ничем не напоминал своего могучего отца, был изящен, пластичен и великолепно «монтировался» с Русланом. Казалось, что жонглеру все равно, где кидать свои мячи, ножи, палочки — на полу или на спине у лошади.

Свободу, с которой он держался в манеже, можно было сравнить только с естественностью поведения Руслана. На протяжении всего номера они дополняли друг друга.

Николай разбегался и вскакивал на лошадь не только четко, но и радостно. Мигом ловил пущенные ассистентами ножи, затем булавы, мячи. Казалось, даже предметы одухотворялись и были счастливы, что попали в талантливые и умные руки, будто довольны тем, что участвуют в представлении. К тому же Коля с детства отличался исключительным слухом и, жонглируя на лошади, как бы купался в музыке.

И он без конца репетировал… Причем не только то, что уже умел, доводя трюки до автоматизма.

Для него еще увлекательней репетировать трюк неосвоенный. Взять хоть бы обруч.

Помните, я рассказывал о стакане с морсом, который ставится на внутреннюю сторону этого самого обруча. Обруч затем надлежит крутить над головой так, чтобы не расплескать морса и не допустить, конечно, чтобы стакан вылетел в зал.

Что и говорить, трюк сложный, если к тому же не забывать, что исполнялся на бегущей лошади.

Но когда жонглер его освоил, то он подумал, что вторая-то рука свободна! Взял два обруча, поставил два стакана и в конце концов начал крутить два обруча двумя руками!

Обычно жонглеры на лошади кидали предметы над манежем и большей частью оказывались к зрителям спиной.

Николаю это не понравилось. Он стал жонглировать на Руслановой спине, поворачиваясь во все стороны.

Даже хорошие артисты, «идя в трюк», не всегда умеют скрыть напряжение. А это выбивает артиста из образа.

У Николая никогда не было заметно напряжения! А ведь настороже приходилось быть все время. Достаточно надавить лошади на левую ногу, и она сбросит наездника.

Вложив в номер жонглера мастерство жокея, он, жонглируя факелами, спрыгивал с лошади и опять вскакивал на нее, продолжая жонглировать, — и так до пяти раз.

Этого еще не делал никто! Техника Ольховикова была столь высока, что, когда однажды в Московском цирке лошадь споткнулась и упала, Николай не только устоял на ней, но и продолжал жонглировать.

Николай Акимович Никитин, бывший лучший жонглер на лошади, а ко времени, о котором идет речь, ставший дрессировщиком лошадей, никогда Колю в глаза не хвалил.

Обаятельный и элегантный на манеже, Никитин в последние годы был в жизни довольно угрюм. Входя к Николаю в гримерную, обычно усаживался и молчал. Или бормотал что-то вроде «да, да»… «вот, значит, так»… «понятно»…

А за глаза всех и каждого уверял, что Ольховиков в цирке — это явление!

Увы, нередко мы в жизни встречаем противоположное, но Никитин поступал именно так.

В 1939 году в Москве торжественно открылась Всесоюзная сельскохозяйственная выставка. На ее территории соорудили цирк, и для первой программы были отобраны лучшие из лучших. Среди них — Николай Ольховиков.

Знаменитый художник В. Ф. Рындин специально для него сделал эскиз костюма. В костюме, сшитом по этому эскизу, Коля выступал долгие годы.

К двадцатилетнему юбилею советского цирка группа артистов была награждена орденами и медалями. Николай Ольховиков был удостоен ордена «Знак Почета». В семнадцать лет! Он и наездница Лола Ходжаева были самыми молодыми орденоносцами советского цирка.

Николай продолжал свое триумфальное шествие по лучшим манежам страны.

Вспоминая о цирке того времени, известный поэт Александр Межиров писал:

Я жил в их мире милом,

В традициях веков,

И был моим кумиром

Жонглер Ольховиков.

4. Цирк без цирка

Война разделила людей цирка на три категории: одни сражались в армии и в партизанских отрядах, другие выступали концертными бригадами на фронтах, третьи продолжали работу в тылу.

Николай угодил во «вторые», причем путь к ним получился извилистым.

В Кисловодске, где зимой 1941 года находилась труппа Океанос, он получил повестку, в которой предписывалось явиться по такому-то адресу к 9.00, имея при себе ложку и кружку.

Капитолина Ивановна перекрестила новобранца и — мать есть мать — напутствовала:

— Береги себя, Коленька. Помни, что ты нужен цирку. Ты — лучший жонглер на лошади!

Океанос крепко обнял сына.

Труппа — к этому времени уже неполная, поскольку часть ее ушла на фронт, — тепло простилась с ним.


Впервые попав в нецирковую обстановку, «жонглер без лошади» почувствовал себя неуютно. Еще в дороге все его бутерброды и пирожки новобранцы «разыграли».

Однако самое страшное началось в Махачкале, куда прибыл эшелон на формирование 446-й дивизии. Там всех повели в баню, и потрясенный жонглер увидел, как одного за другим стригут под нулевку… Он бурно воспротивился:

— Я артист! Орденоносец! Вызовите начальство!

Начальство в образе коренастого старшины любило артистов, уважало орденоносцев, но воинский порядок ставило превыше всего. И черные как смоль волосы, на которых еще недавно весело бликовали цирковые прожектора, превратились в беспорядочные клочья, разбросанные на полу.

Николай облачился в гимнастерку, надел ботинки с обмотками, кое-как пристроил на стриженую голову пилотку, которая то и дело сползала набок, и, поглядев на себя в зеркало, чуть не упал в обморок.

А когда, надев тощую шинель, вышел вместе с другими на улицу, на которой лютовал злой морской ветер, маменькин сынок, находясь в строю, поднял воротник.

— Отставить! — зарычал старшина.

— Но я могу схватить грипп…

Дружный хохот солдат был ответом на этот прогноз.


Первое время военную службу Николай постигал с превеликим трудом.

— Красноармеец Ольховиков! Доложите лейтенанту, что команда построена для проведения занятий.

— Хорошо.

— Вас не спрашивают, хорошо это или плохо! Выполняйте приказание.

— Иду…

Определили Ольховикова в дивизионную школу, в роту связи. «Ну что ж, — подумал он, — буду таскать провода, ставить аппараты. Справлюсь как-нибудь».

Но его посадили за парту, а на классной доске замелькали формулы, условные обозначения, задачи, понятные всем, кроме Ольховикова. Он начал побаиваться, что его непонимание примут за симуляцию…

А дело в том, что, когда составляли учетные карточки, Николай сказал, что окончил семилетку. На самом же деле он учился в «домашних условиях», что можно приравнять к двум классам, от силы — к трем.

Понятно, что такая выучка забуксовала, и Николай был вынужден признаться начальнику школы в обмане.

Тогда его направили в роту автоматчиков, точнее — в комендантскую роту, охранявшую штаб дивизии. Комиссаром дивизии был в то время Родионов, в прошлом комендант Большого театра. Узнав, что Ольховиков артист, он поручил ему организовать из мобилизованных артистов концертную бригаду. Бригада была быстро собрана и начала выступать в воинских частях. А рядовой Ольховиков постепенно постигал премудрости военной службы. Весной 1942 года он принял присягу. Ему был торжественно вручен автомат ППШ с диском.

Служил Николай добросовестно, но со страшной силой скучал по цирку. С тоской вспоминал маму с папой, красивую сестренку Викторию, которую почему-то все звали не Викой, а Вавой, и, конечно, своего верного Руслана.

(Руслан, как позднее выяснилось, попал к немцам.)

Часть, в которой служил Николай, вскоре была переброшена под Ростов, где положение на фронте сложилось не в нашу пользу.

Николай оказался в полосе отступления.

Двигались солдаты под непрерывными бомбежками, двигались пешком, на подводах и на случайных машинах. Однажды набились в цистерну, ранее возившую патоку, а затем с трудом отдирались от ее липких стен. Они двигались, а «юнкерсы» сверху поливали смертоносным огнем.

На берегу Терека, хотя и бурного, но не очень широкого, Николай примкнул к группе переправлявшихся солдат.

Увы, цирк все-таки односторонне развивает своих подданных! Ольховиков, умевший впрыгивать с земли на скачущего коня, умевший взлетать с подкидной доски аж под самый купол, в то же время элементарно неумел плавать.

В конце концов на заборах, на каких-то обломках лестниц солдаты одолели водную преграду.


Николай добрался до города Орджоникидзе. Здесь глазам не поверил! На опустевших улицах, которые по нескольку раз в день обстреливались гитлеровцами, находившимися в трех километрах от города, ярко красовались новенькие афиши, оповещавшие об открытии цирка. Воздушные гимнасты Волгины, велофигуристы Польди — все такие близкие и родные для Николая имена.

Он мигом разыскал цирк и остановился… Шатра не было, только барабан, то есть круглый зрительный зал под открытым небом.

На манеже валялась ракета Волгиных, рядом — антиподная подушка и одноколесный велосипед Польди — и никого из людей.

Наконец появился из директорского кабинета старик Митус, из группы «икарийских игр». Как выяснилось, артисты покинули город, а его оставили для присмотра за отправкой реквизита…

Старик в хлебнувшем лиха солдате поначалу Ольховикова не узнал, а узнав, вытащил мутную бутыль и дна стакана. Один наполнил фронтовику, другой — себе. Николай никогда не пил, но, желая поддержать реноме бывалого воина, лихо опрокинул задребезжавший в зубах стакан, свалился и тут же уснул.

Наутро явился к военкому. Ему предложили ожидать дальнейших распоряжений, находясь вблизи Дома офицеров. А там, под обстрелом, действовала… бильярдная.

В этой игре Николай поднаторел с детства и тут сумел показать высокий класс.

А вскоре представился случай проявить себя с другой стороны.

Гитлеровцы в результате нашего контрнаступления были отогнаны, и в Орджоникидзе прибыл командующий фронтом генерал Тюленев, с ним — начальник Политотдела и члены Военного совета. В помещении городского театра был назначен концерт армейской художественной самодеятельности.

Николай горячо взялся за дело. Ну и что, что нет Руслана, нет реквизита, нет костюма?! Артист-то есть!

Он соорудил из бильярдных киев булавы, они же потом превращались в факелы, из тряпок сделал мячи.

И вот среди песни поющих, стихи читающих и на баяне играющих появился солдат, ни того, ни другого, ни третьего не делающий. Он сначала покидал мячи, затем булавы, потом попросил выключить свет на сцене и начал бросать и ловить полыхавшие во всю мочь огни. Надо ли объяснять, что номер Ольховикова получился в программе самым ярким!

«Утомленный успехом» жонглер складывал в свой вещевой мешок реквизит, когда ему сообщили, что он должен явиться к капитану. Завтра.


— Красноармеец Ольховиков явился по вашему приказанию, — отрапортовал без запинки Николай.

Капитан, рука которого была на перевязи, усмехнулся:

— Ну, здравствуй, солдат. Не узнаешь меня?

Оказалось, что капитан — бывший директор Тбилисского цирка, но не Гамсахурдия, а Ганге, у которого Николай многократно выступал. Теперь капитан занимался снабжением войск горючим. Он сказал, чтобы Ольховиков ждал приказа об откомандировании его в Тбилиси, в распоряжение окружного Дома офицеров.

И такой приказ вскоре поступил.

По Военно-Грузинской дороге отправился Николай на грузовике в Тбилиси. А там нашелся еще один цирковой человек. Начальником Дома офицеров был майор Вергасов, когда-то служивший в Бакинском цирке старшим униформистом. Вергасов направил Ольховикова в ансамбль Закавказского военного округа.

Но тут получилась осечка.

Начальнику ансамбля полковнику Устинову Николай по всей форме доложил о своем прибытии.

— Вы танцор? — оглядев его, осведомился полковник.

— Никак нет.

— Певец?

— Тоже нет.

Брови полковника поднялись:

— Не танцор, не певец, так кто же вы?

— Артист цирка.

— Артисты цирка нам не нужны! — И брови полковника опустились на прежнее место.

Наступила пауза.

— Разрешите идти, товарищ полковник?

— Идите.

Повернувшись, как и положено, через левое плечо, Ольховиков покинул репетиционное помещение. На лестнице его встретил солдат, лицо которого показалось Николаю знакомым.

— Что невесел? — спросил солдат.

— Не приняли в ансамбль.

— Почему?

— Не пою и не танцую.

— Совсем не поешь?

— Нет, для себя-то пою…

Ольховиков на сей раз не соврал. В домашних условиях он воспитал в себе большую любовь к музыке. Причем не к модным песенкам и танцам, вовсе нет! Он собрал целую коллекцию оперных арий, часами прокручивал их на своем патефоне, а затем, как умел, повторял. Он выучил таким образом много великолепных произведений. Вероятно, сказалась наследственность — бабушка была итальянкой, мама пела в оперетте. У Николая был и слух, и голос. Но вокальных упражнений он никогда не демонстрировал.

Знакомого солдата это обстоятельство нисколько не смутило…

— Пойди скажи, что поёшь, и тебя поставят в хор. Ну смелее!

Николай оправил гимнастерку, откашлялся и снова затопал в репетиционный зал.

— Товарищ полковник, разрешите обратиться?!

— Вы, кажется, только что обращались?

— Разрешите еще раз, товарищ полковник.

— Ну, в чем дело?

— Я пою.

— Почему же вы сразу об этом не сказали?

— Растерялся, товарищ полковник! А у меня голос…

— У вас — голос, а у нас — сомнения… — Затем в сторону концертмейстера: — Шульман, проверьте!

Длиннорукий Шульман, военная форма на котором сидела колом, был из тех, про кого говорят, что он «гусаром не рожден». Раскачивающейся походкой повел он Николая в кабинет. Сел за рояль.

— До-ре-ми-фа-соль, — затянул жонглер, а затем чисто взял верхнее «до» и одолел целых полторы октавы!

Глаза Шульмана заблестели.

— Ты ноты знаешь?

— Нет.

— Говори, что знаешь!!!

И бодрой походкой повел новоявленного певца к полковнику.


Ольховиков прижился в ансамбле наполовину. Для спевшейся, сыгравшейся и станцевавшейся компании он был чужаком. Продемонстрировать своих способностей ему не удавалось.

Внешне все обстояло благополучно, его одели в форму ансамбля, и на ногах вместо обмоток появились хромовые сапоги. Однако дежурил чаще остальных — то за одного участника ансамбля, то за другого — и в конце концов на дежурстве заснул, получив три наряда вне очереди.

Но однажды с ансамблем репетировал знаменитый танцор и балетмейстер Вахтанг Чубукиани, и Николай подкинул ему идею: я, мол, могу жонглировать пятью гранатами, затем бросать гранаты танцорам и, так сказать, вооружать их в вашем героическом танце.

Чубукиани идеей заинтересовался, однако Николаю кроме жонглирования пришлось включиться и в групповую пляску, что он быстро освоил.

И номер получился самым впечатляющим. Когда же через некоторое время Николаю поручили петь соло, он вовсе задрал нос. Заставлять дежурить вне очереди его уже не пытались. И теперь Николай начал устраивать розыгрыши, столь популярные в цирке. Причем один из них едва не закончился штрафной ротой.


А было так… Война перекинулась за рубежи нашей Родины, и ансамбль направили в Иран для обслуживания наших войсковых частей.

И вот в Тавризе Николай уговорил десяток сорвиголов в «зарубежную самоволку». Они перелезли через стену казармы, построились на улице и под командованием Ольховикова бодро зашагали по незнакомой стране.

Но через мгновенье наткнулись на наш комендантский патруль.

— Кто такие?

— Артисты ансамбля Закавказского военного округа, — отрапортовал «командир».

— Куда направляетесь?

— Знакомиться с городом…

Пауза, а затем команда:

— Кру-гом! В расположение своей части шагом марш!

Утром всю группу любознательных отправили на Родину. Знакомство с зарубежной жизнью для Ольховикова закончилось. Пока…


В Тбилиси визит к начальству не предвещал ничего хорошего. Все провинившиеся набросились на зачинщика. И первым к начальству был вызван действительно он.

— Явился по вашему приказанию…

Начальник долго смотрел на руководителя самоволки и вдруг спросил:

— У тебя штатский костюм есть?

— Нет… Но я достану! — обрадовался Ольховиков, быстро сообразив, что для штрафника штатский костюм необязателен.

И тут выяснилось, что артиста-орденоносца Николая Ольховикова включают в состав артистической бригады, прибывшей из Москвы для обслуживания фронта.


До конца войны Ольховиков побывал в нескольких таких бригадах и провел множество выступлений.

С бригадой Тбилисской филармонии выступал на самых передовых участках фронта.

Работа приносила ему огромное моральное удовлетворение, поскольку во времена великой битвы он не остался от нее в стороне. И она раскрыла новые грани его дарования. Николай уже с блеском жонглировал не на лошади, а на полу, не в манеже, а на эстраде.

И к тому же публично запел, ощутив невероятную радость от сознания, что вот стоишь на сцене, поешь, и твой голос льется легко и свободно, и тебя внимательно слушают и хорошо принимают.

Николай пел, не представляя, к чему это пение в дальнейшем приведет.

5. Мосье Трике и Лыков

Артисты цирка, в силу вечных разъездов, жили раньше жизнью обособленной, но некоторые прочно вписались в столичную артистическую элиту. Это — Кио, благодаря своей всенародной популярности; Карандаш, выступавший на московской арене одиннадцать сезонов подряд; Дуровы, родственно связанные с московскими академическими театрами; Николай Ольховиков, благодаря своему мастерству не только на манеже, но и за бильярдным столом.

Лично я не бильярдист и в тонкости игры вникать не берусь, однако замечу, что в среде творческой интеллигенции бильярд с давних пор популярен. Достаточно вспомнить В. В. Маяковского, который в случае проигрыша добросовестно пролезал под бильярдным столом актерского клуба.

Если коньяк расширяет сосуды, то бильярд расширяет круг знакомств. Встречи с интересными людьми были для Ольховикова далеко не лишними.

Бильярдная Центрального Дома работников искусств стала его университетом. Здесь Николай познакомился, а затем подружился, например, с Игорем Александровичем Моисеевым, чьим мнением всегда чрезвычайно дорожил, а также со многими другими. Николай располагал к себе тем, что, за что бы ни взялся — гонял ли бильярдные шары или вел машину, — все делал мастерски. Внося подлинный артистизм в игру, он вскоре стал одним из лучших, если не самым лучшим, бильярдистов Москвы.

К тому же он умел одеться, а это немаловажная деталь для популярного артиста.

В номере он вводил новые трюки, и в частности такой: ставил на лоб палку, на нее — поднос с четырьмя наполненными фужерами и мчался с этим сооружением по кругу. Потом палку выбивал, и поднос оказывался у него в руках, причем ни единая капля не выплескивалась из фужеров.

Но и это не все…

Раз уж он в армии запел, то и в манеже остановиться не смог.


А тогда как раз были популярны торжественные парады-прологи с мужественными стихами о сильных, смелых и веселых людях цирка. Но когда читать такие стихи приглашались актеры со стороны, получалось нечто чужеродное. Правда, некоторые цирковые артисты сами превосходно читали стихи.

Николай же делал большее! Он не только читал, но и пел! Пел о силе, ловкости, смелости и тут же «шел в трюк», эти самые качества демонстрируя. Переходил, так сказать, от слов делу.

В 1950 году одну из программ Московского цирка режиссеры А. Г. Арнольд и М. С. Местечкин начинали так: Ольховиков появлялся со знаменем и исполнял написанную С. Туликовым песню, в которой, кстати сказать, легко брал ноту си-бемоль.

Затем выбегала лошадь, и Николай, не выпуская знамени из рук, вскакивал на нее, а длинное полотнище как бы опоясывало цирковой воздух. Это был прекрасный «запев» представления, и исполнить его умел только Ольховиков.

А своим номером он мог заканчивать первое отделение, мог идти в программе последним, кто бы до него ни выступал, включая любые конные номера.

Пел он также и по ходу своего выступления, стоя на лошади и жонглируя, а до этого петь «в трюке» умела только эквилибристка Зоя Кох, «принцесса цирка», как ее называли тогда, или «артистка № 1», как назвали бы теперь. Одно дело — петь на полу, а другое — скача на лошади или идя по проволоке.


Однажды в Московском цирке во время антракта Николая, только что закончившего номер, попросили зайти в дирекцию.

В кабинете кроме директора Н. С. Байкалова и режиссера А. Г. Арнольда сидела красивая женщина, которую Ольховиков где-то, несомненно, видел, но где именно, вспомнить не мог, а рядом с ней седовласый мужчина, строго и элегантно одетый.

— Коля, — обратился к жонглеру Байкалов, — это солистка Большого театра Вера Александровна Давыдова, а это — заведующий оперной труппой Большого театра Мчедели.

После неминуемого «очень приятно» наступила крохотная пауза, а затем Давыдова с подкупающей искренностью спросила:

— Каким образом вы попали в цирк?

От такого вопроса глаза у Ольховикова сделались круглыми.

— Об этом надо спросить мою маму… Я родился в цирке.

— Но у вас оперный голос! — убежденно сказал Мчедели.

— Ваше место в театре!

— Я ему то же самое говорю, — поддержал гостей Арнольд, хотя ничего подобного от него Ольховиков раньше не слышал.

Беседа приняла деловой оборот, и именитые артисты взяли с Николая обещание пойти в Московскую консерваторию, к ее директору Александру Васильевичу Свешникову на прослушивание.

— Ты не бойся, я пойду с тобой, — сказал Арнольд, когда гости вышли. — Свешников мой друг, и все меня в консерватории знают.

Николай, однако, и не думал бояться.

Величественное здание консерватории, столь не похожее на цирк, со всеми его скульптурами, портретами, со звучащими из классов голосами певцов и пассажами инструменталистов, нисколько жонглера не смутило.

В зале для прослушивания, куда, кстати, Арнольда не впустили, Николай вежливо поклонился и посмотрел на собранную для этого случая комиссию, которая своим составом привела бы другого в трепет.

За столом сидели Валерия Владимировна Барсова, Сергей Яковлевич Лемешев, Сергей Иванович Мигай, Анатолий Леонидович Доливо и конечно же Александр Васильевич Свешников.

Николай если и опешил, то только на мгновенье, но виду не показал.

— Ну-с, — обратился к нему Свешников, — что мы споем?

— Арию Канио из оперы «Паяцы».

Наступило легкое замешательство.

— А не трудно ли будет вам начинать с такой сложной вещи? — поинтересовался один из членов комиссии.

— Ничего, — успокаивающе ответил жонглер на лошади и запел. Затем спел вторую арию, за ней третью…

Прости, небесное созданье,

Что я нарушил твой покой… —

заливался Николай, а сам думал, что если до сих пор не сказали «спасибо», значит, вправду заинтересовались.

— Может быть, вы нам исполните что-либо из романсов?

— Я их терпеть не могу!

Благовоспитанная комиссия не подала виду, что шокирована таким ответом, и прослушивание закончилось.

После ухода Ольховикова — как он позднее узнал, — начались споры, в чей класс его направить. Заниматься с ним изъявил желание каждый, столь пленителен был драматический тенор жонглера. В конце концов выбор педагога предоставили самому Ольховикову. И Николай назвал Сергея Ивановича Мигая, чьи пластинки годами возил из города в город и многократно прослушивал.

Победа была полной, но торжество сменилось отчаянием. Поступление в консерваторию означало уход с манежа, означало измену цирку!

Как он об этом скажет матери?

Как посмотрит в глаза лошадям (у него их теперь было две)?


Но вот Николай сдал лошадей, сдал костюм и пошел покупать первый в своей жизни портфель.

В консерватории, естественно, помимо вокала преподавались предметы общеобразовательные, всего двенадцать дисциплин.

И тут Ольховиков почувствовал себя как на курсах связистов: ничего или почти ничего не мог понять.

— Александр Васильевич, — сказал он Свешникову, — я же в школу не ходил… Я к вам пришел учиться петь, и ничего больше. Освободите меня от общеобразовательных… Иначе уйду в цирк!

Другого, безусловно, осадили бы — ведь и так попал в консерваторию «с ходу», поскольку все другие предварительно заканчивают музыкальные училища.

А насколько серьезно было поставлено преподавание, можно было судить по однокашникам Ольховикова, впоследствии ставшим звездами оперной сцены, как, например, Ирина Архипова или Евгений Кибкало.

И все-таки Ольховикову пошли навстречу, сократив количество дисциплин с двенадцати до шести.

Зато занятия нотной грамотой, сценическим движением по-настоящему увлекли его, так же как уроки сольфеджио, благодаря которым он мог самостоятельно разбирать оперные партии.


Во время первых каникул Николай направился в Союзгосцирк, к его управляющему Ф. Г. Бардиану.

— Ну как, студент, дела? — приветливо спросил Феодосий Георгиевич.

— Сижу без денег. Прошу во время каникул направить на работу.

Бардиан задумался.

— Подожди… Но ты ведь жонглер на лошади, а лошади у тебя нет!

— Я могу работать на любой!

И Николай дал, с согласия управляющего, телеграмму наезднице Лоле Ходжаевой и выехал к ней.

Однако отец Ходжаевой, старый джигит Мухаммед, воспротивился:

— Если переучивать для тебя лошадь на рысь, она перестанет у Лолы ходить галопом.

— А я могу и на галопе, — отвечал Николай, не желая «портить» лошадь.

И начал жонглировать на галопе, то есть в том темпе, в котором до этого не работал.

А юный сын Ходжаевой Сарват с тихим обожанием смотрел на Ольховикова, точно так же, как когда-то он сам смотрел на Феррони.

И не зря смотрел! Сейчас Сарват Бегбуди лучший конный жонглер, и благотворное влияние на него Ольховикова невозможно переоценить.


На втором курсе консерватории Николай начал разучивать партию Лыкова в опере Римского-Корсакова «Царская невеста». Партия труднейшая, помимо сольного пения в ней секстеты, квартеты, а вовремя вступить в многоголосье и «держать свою линию» дело совсем не простое. Выпустить его на сцену, разумеется учебную, в этой партии в консерватории сразу не рискнули. Решили опробовать в маленькой партии мосье Трике в «Евгении Онегине». Помните «французика из Бордо», который на ларинском балу посвящает куплет Татьяне, а хор гостей в восхищении поет:

Браво, браво, браво, мосье Трике,

Куплет ваш превосходен

И очень, очень мило спет.

С чисто цирковой дотошностью подошел Ольховиков к своей работе. Грим, костюм, жесты, ну и, конечно, вокальная сторона партии были им выполнены безукоризненно.

«Браво» впору было пропеть не персонажу, а исполнителю! Он не допустил ни единой ошибки: ни музыкальной, ни сценической.

Партию Трике он спел три раза. А потом вышел боярином Лыковым в «Царской невесте». Он исполнил эту партию восемнадцать раз! Ни один студент второго курса никогда в подобной партии на учебной сцене не появлялся.

Боярин Лыков изливал всю силу своей любви к дочери Грязнова, и его голос звучал проникновенно, а жесты были скупы и выразительны. Словом, это был не по-ученически зрелый образ.

Затем Николаю поручили знаменитую партию Хозе в «Кармен». Работать над ней предстояло на третьем курсе, на который он успешно перешел.

Какой драматический тенор не мечтает об этой партии? И, учитывая темперамент Ольховикова, его хорошую внешность, сценическое обаяние, наконец, день ото дня растущее вокальное мастерство, можно было ожидать большой удачи…

И Николай справился бы, несомненно, с этой партией, если бы однажды вечером не заглянул (это было уже во время вторых летних каникул) в летний театр парка ЦДСА.

6. Не под конем, а на коне

Ольховиков сидел в зале, а перед ним порхала, словно бы в воздухе, очаровательная танцовщица на проволоке. Ее обволакивала чарующая классическая мелодия, столь дорогая сердцу конного жонглера.

После концерта Ольховиков пошел за кулисы знакомиться, в чем ему помогла одна артистка цирка, также выступавшая в этой программе.

Ниночка Логачева окончила цирковое училище как раз в том году, в котором Ольховиков из цирка ушел. Вполне вероятно, что она о нем слышала, однако вида поначалу не подала.

— Познакомься, Нина. Это Коля Ольховиков, наш артист.

— Точнее, студент, — поправил артистку Николай.

— Так кто же вы, — не поняла Логачева, — артист или студент?

За кулисами толпилось много народа, поэтому Ольховиков предложил:

— Разрешите отвезти вас домой. По дороге все объясню.

— На чем отвезти?

— На моей машине.

— Студент с машиной?! Ничего не понимаю…

— Я тоже.

Хотя понять конечно же было нетрудно. Ольховиков влюбился. С первого взгляда.

Отвезя Нину домой, он всю дорогу выводил немыслимые вокализы, думая только о ней. Если бы в его рулады вложить подходящие к моменту слова, получилось бы примерно такое:

Ах, проволока-змейка,

Незримая тропа!

Исполнить тут сумей-ка

Классические па.

А Ниночка свободно

Танцует что угодно,

Как будто на балу,

Как будто на полу.

Возил-возил Николай день за днем свою Нину и в конце концов подрулил к Капитолине Ивановне:

— Мама, я женюсь!

Возвращаясь из загса, молодые начали выяснять, как жить дальше.

— Бросай цирк! — заявил Николай. — Я буду петь в Большом театре, а ты — танцевать в Мосэстраде, тем более в парке ЦДСА ты прекрасно выступала. Не зря я в тебя влюбился именно там!

— Летний театр ЦДСА — это еще не вся эстрада, — пояснила Нина и продолжала: — Я не намерена натягивать проволоку в Домах культуры и красных уголках. Из цирка не уйду!

И тут Николай почувствовал, что его со страшной силой — и в который раз! — потянуло в цирк…

Однако он еще пытался стоять на своем, красочно изображая их светлое будущее. Он — в опере, жена — на эстраде, оба — в Москве.

Но шаткость своей позиции Николай уже начал осознавать. И не потому, что сомневался в своей оперной карьере, а потому, что убеждался в невозможности жить без цирка.

Вполне вероятно, что Нину судьба послала ему в качестве соломинки, за которую следует уцепиться. Как тут снова не вспомнить Джекобса («Матрос может стать проповедником, пастух — министром, но циркач останется циркачом»)?

Капитолина Ивановна разделяла мнение невестки, но Николай не сдавался:

— Мама, но ты ведь сама уходила из цирка! Вспомни…

— Помню, — отвечала Капитолина Ивановна, — но ведь я вернулась.

Тут свою лепту внес добродушный толстяк Рашковский:

— Зачем тебе театр?.. Там солидные люди, пошлешь кого-нибудь куда-нибудь, и тебя уволят. А здесь все свои…


На другой день Николай поехал в консерваторию и оставил заявление об уходе.

Оттуда отправился в Союзгосцирк и подал управляющему заявление о приеме на работу. Бардиан крепко пожал ему руку и предложил зайти на другой день для оформления документов.

На следующее утро снова примчался к Бардиану. Но вместо приветливой улыбки встретил нахмуренные брови.

— Плохи, брат, дела… Управление учебных заведений Министерства культуры категорически против твоего ухода из консерватории. И в общем-то они правы! Сам подумай, на тебя затрачены средства, время…

— Я без цирка не могу, Феодосий Георгиевич.

— Верю. Но сейчас об оформлении тебя на работу не может быть и речи.

Ольховиков вскочил со стула:

— Все равно я в консерваторию не пойду!

И не пошел…

Целых шесть месяцев жил между небом и землей, между цирком и консерваторией.

Каждый день приходил в цирк, куда его не брали, и ни разу не пришел в консерваторию, которая его ждала.

Но в конце концов ждала, ждала и отступилась.

А между тем душка тенор за два с половиной консерваторских года, позабыв цирковой режим, вместо прежних семидесяти трех килограммов стал весить девяносто три. Сделался похожим на Марио Ланца если не голосом, то фигурой.

Он попробовал спрыгнуть с лошади и свалился на колени…

Нужны были срочные меры.

Николай первый человек «насчет покушать», и Ниночка это обстоятельство учла. С самого утра на ее кухне весело шипели свиные отбивные, а супруг, ловя дразнящие запахи, потирал в коридоре руки и облизывался. Но едва приближался к отбивным, следовала команда:

— Иди кидай пять булав пятнадцать раз!

Ничего не оставалось, как повиноваться… И если, кинув четырнадцать раз, на пятнадцатом он булаву ронял, приходилось начинать все сначала.

Это, конечно, жестоко, но надо же сбросить двадцать килограммов, не прибегая к расслабляющей диете!

И за три месяца Ольховиков сумел восстановить свою форму. Характеру воздушной балерины позавидовал бы сам Океанос!

С жадностью набросился на работу истосковавшийся по цирку жонглер. Полностью восстановив прежний номер, начал экспериментировать.

В Москве, например, инспектор манежа объявлял: «Жонглер Николай Ольховиков», не упоминая о лошади.

И Николай появлялся вначале на сцене, жонглируя пятью булавами, повисал на трапеции, делал «кач», а в это время вбегала лошадь, и он вскакивал на нее, продолжая номер…

Иногда эксперименты ему не удавались.

Стоя на лошади, он научился жонглировать семью шариками. Но трудность этого трюка была по достоинству оценена только специалистами. Успеха у публики трюк не имел, — видимо, реквизит показался слишком мелким для конного жонглера.

Но вообще-то это были годы его наивысшего расцвета. Николаю пошел четвертый десяток, но выглядел он юношей. Во всяком случае — с манежа.

Нине и Николаю было присвоено звание заслуженных артистов РСФСР.


А вскоре их мастерство сумели оценить не только советские, но и зарубежные зрители.

Первая страна, куда попал Ольховиков (не считая «иранской самоволки»), была Венгрия, страна с богатыми цирковыми традициями, страна, где цирк любят и понимают. Там Николай в числе других (сестры Кох, Кантемировы) был награжден почетным значком, который в Венгрии присуждают за выдающееся мастерство.

Затем был в Польше, в ФРГ и во Франции. Между прочим, одна парижская газета писала, что «если русский цирк — „золотой гвоздь“, то шляпка гвоздя, несомненно, Ольховиков».

Кстати, во Францию Ольховиков приезжал трижды и столько же раз гастролировал в Королевском цирке в Бельгии…

Он выступал в Соединенных Штатах, Великобритании, Италии, Турции и т. д. И всюду не только жонглировал, но и пел. Пел по-английски и по-французски.

Засвидетельствовать свое уважение к нему приходили известные артисты, в том числе жонглер Максимилиано Труцци, блиставший в тридцатых годах на советских манежах и оставивший о себе добрую память.

Николай имел грандиозных успех еще и потому, что на Западе жонглеров на лошади почти не осталось.

Когда в Москве готовили альбом дружеских шаржей и эпиграмм на артистов цирка под названием «Вокруг манежа», я под рисунком, изображавшим Ольховикова, ничуть не покривив душой, написал:

Он с мировыми мастерами

Стоит по классу наравне,

А потому в любой программе

Не под конем, а на коне.

Выступления за рубежом часто проходили во Дворцах спорта, где нет циркового опыта по устройству манежа. Там манеж делается наспех.

И вот в Париже, во время второго своего приезда, Ольховиков, еще репетируя, почувствовал что-то неладное, но что именно, понять не мог. А на представлении лошадь начала нервничать. Пока она шла рысью, Николай хотя и с трудом, но все же первую часть номера отработал. Настало время финальному трюку — курсу. Лошадь помчалась рывками. Николай впрыгнул на лошадь и почувствовал, что его словно бы веревкой оттянули назад. Свалился, встал, впрыгнул снова, и тут его выкинуло на гравий, отделявший манеж от первых рядов. Ничего не понимая, он впрыгнул в третий раз и сумел, жонглируя своими факелами, продержаться на лошади два круга.

А потом выяснилось, что барьер манежа перетянули тросами и получилось как бы не кольцо, а яйцо. Конечно же, зажатая таким манежем, лошадь не могла ровно бежать.

А однажды в Соединенных Штатах снимали представление для телевидения и Ольховикова попросили исполнить трюк, который в данном городе он не исполнял. И он впрыгнул со знаменем на лошадь, а та с непривычки шарахнулась в сторону. Но знамя-то выпустить из рук нельзя, и Николай, продолжая держаться за древко, ухнул спиной о барьер.

Его подхватили полицейские, заменяющие там «скорую помощь», отправили в больницу, и хотя рентген перелома не показал, Николай долгое время мог спать только в ванной. Без горячей воды, смягчающей боль, стонал беспрерывно.

Тем не менее выступления продолжал, но уже не на лошади, а на полу. И, взяв обруч со стаканом, он выходил в зал и крутил обруч перед носом у известных своей непосредственностью американских зрителей, причем ближние визжали, а дальние хохотали над визжащими.

Как-то в Соединенных Штатах Николая пригласили в телепрограмму «Встреча со звездами». Он хотел было показать там «наработанный» ранее номер о том, как научиться жонглировать — сначала одним мячом, потом двумя, тремя и т. д. Но этот набор трюков, везде и всюду хорошо проходивший, здесь, однако, не понадобился.

«Встреча» строилась по-иному. Зрители восседали в зале и задавали вопросы, на которые «звезда» должна тут же отвечать. А кроме зрителей в телестудию по телефону звонили люди, и их голоса были слышны и «звезде», и залу. На эти вопросы тоже нужно было ответить.

Николай, пустив в ход все свое обаяние, где отвечал впрямую, где обещал, прежде чем ответить, посоветоваться со своей лошадью, где — адресовал вопрос непосредственно лошади. А когда спросили относительно хобби, то ответил, что его хобби — пение и, кстати, если леди и джентльмены не возражают, он споет «Подмосковные вечера» при условии, что они ему будут подпевать.

Когда пение закончилось, на экране показали его цирковой номер, так что Николай произвел хорошее впечатление не только мастерством, но и своим интеллектом.

В 1969 году за большие заслуги в развитии советского циркового искусства ему было присвоено высокое звание народного артиста РСФСР.

7. Во имя цирка

Николай продолжал совершенствовать свой номер, всячески раскрашивая его, и однажды придумал такой трюк: он спрыгивал на манеж, брал морковку и… предлагал зрителям покормить его лошадь.

Если морковку подавал ребенок, лошадь ее съедала, а если взрослый (Ольховиков выбирал фигуры поколоритнее), она от угощения отказывалась. Всем в зале было весело, и номер после этой разрядки продолжался.

Впрочем, весело было не всем… Я имею в виду Николая.

Трюк с морковкой появился у него не от хорошей жизни — ему становилось трудно в прежнем темпе работать. Понадобилась передышка.

Свою усталость пока замечал только он сам. Николай и в мыслях не мог допустить, чтобы ее заметила публика. Если заметит — это конец! Ему шел пятьдесят первый, а он все еще продолжал гарцевать на коне. Но в 1979 году сломал ногу.

Однако еще до этого случая жонглер нередко задумывался: а что же дальше?…

Как-никак проскакал он по белу свету с достоинством. Был и юным жонглером Нико, и орденоносцем Николаем, и заслуженным, а теперь он народный артист РСФСР. Но дальше-то что?..

Конечно, нетрудно при его артистизме обзавестись хитроумными ящиками, хорошенькими ассистентками и начать демонстрировать цирковые чудеса.

Но, честно говоря, душа к этому не лежала.

Он мог бы взять группу животных: скажем, медведей.

Да нет, тоже не по нем.

Может быть, заняться режиссурой? Или, наконец, при его уме и опыте, занять пост административный?

Но неужели он как артист исчерпал себя?

Не хотелось в это верить.

А если пойти на эстраду с номером «Поющий жонглер»? Это — ново, а к тому же к известным именам и высоким званиям эстрада никогда равнодушной не была. Нет, цирк, только цирк!..

Не напрасно же ради него он поступился оперной карьерой. Или все-таки спокойно уйти на заслуженный отдых и вспоминать в Совете ветеранов минувшие дни — где, когда и как выступал, какой имел успех?..

Но ведь силы и энергии у Николая хватает!

Однако пик «жонглера на лошади» миновал. «Ничто так не старит женщину, как… возраст», — говорят французы. Мужчину, увы, тоже.

Но какой же след оставит он в цирке? Потрепанные афиши, пожелтевшие рецензии, выцветшие фотографии?

После творческих людей остаются книги, ноты, картины, и они продолжают жить… А что останется после артиста цирка? Что он может сделать, и не столько для себя, сколько для искусства?

Если бы передать свое мастерство сыну… Когда-то Николай высказал такое пожелание в беседе с режиссером Ленинградского цирка Г. С. Венециановым, а тот фразу продолжил так: «Да, да, сыну, которого у вас нет».

На это Николай тогда самонадеянно заявил: «Будет!»

На режиссера такой ответ произвел столь сильное впечатление, что он включил этот разговор в свою статью об Ольховикове.[1]

А режиссер А. Г. Арнольд, который, при всей своей эксцентричности, был одним из мудрейших людей цирка, неоднократно говорил Николаю:

— Тебе нужно помимо жонглера иметь другие номера, как у отца. Попробуй восстанови «Русскую тройку». У тебя есть опыт, есть вкус, ты имеешь на это право.

Восстановить… Но ведь то, что удивляло вчера и позавчера, сегодня может и не удивить?!

Николай прожил большую жизнь в цирке и помнит времена, когда стоило акробату встать на одну руку, как в зале начинали… креститься. Да, да, это так! Смешно, но факт!

А что, если «Тройка» теперь покажется смешной? Такой опытный конник, как Серж, упорно репетировал ее, но так ничего и не вышло.

Кстати, а почему?

Может быть, следовало создавать конно-акробатический аттракцион не из жокеев, а из акробатов? Сани ни в коем случае не должны быть карикатурными, с широкими полозьями, как у Сержа. Это не сани, а повозка! Сани не должны заваливаться на поворотах, как случалось нередко у отца.

Полозья должны быть нормальными, хотя, конечно, опилки или ковер — это не лед… Но как сделать, чтобы они все-таки скользили, чтобы с виду казались полозьями?

Николай в конце концов сам придумал конструкцию полозьев, спрятав в них катки (ролики). Он обратился за консультацией к инженерам и конструкторам, и оказалось, что его расчеты правильны.

Это уже хорошо! Ну а лошадей подобрать можно…

И уж если делать аттракцион, то по-новому, чтобы получилось не хуже, чем у отца, а лучше! Не для себя ведь — для советского цирка!

Надо, чтобы на манеж врывалась зимушка-зима с ее мохнатыми снежинками, с заливистым звоном бубенцов, с расписными санями и, наконец, с дорогой для каждого русского сердца тройкой…

Николаю хотелось, чтобы акробатические прыжки, как балетные па, точно «ложились» на музыку.

Ему хотелось, чтобы «Тройка» звучала как цирковая поэма, как подлинное произведение циркового искусства.

Он написал сценарий и вынес свой труд на режиссерскую коллегию.

И тут посыпались реплики:

— Серж четыре года репетировал «Тройку», и ничего не вышло. Сколько же тебе времени нужно?

— Год, — отвечал Ольховиков.

Общий смех.

— Чему ты научишь людей? Бильярду? Ну какой из тебя организатор?!

— Тобой самим руководить надо!

И так далее и тому подобное.

Не было, увы, в живых Арнольда, который один мог, бывало, повернуть общее мнение в нужную сторону.

Раздраженный до предела, направился Николай на другой день к управляющему Союзгосцирка.

— Знаю, все знаю, — начал Бардиан. — «Лазутчики» мои уже доложили. Однако, полагаю, кое-что на коллегии было высказано не без пользы для тебя… А?

Николай буркнул что-то маловразумительное.

Тогда Бардиан встал:

— Ну вот что… Я в тебя верю! Выбирай цирк, ищи людей и начинай репетировать. Покажи, что ты не только хороший артист, но и умелый организатор.

Ольховиков выбрал Ленинград.

И вот по городу запестрели объявления о конкурсном наборе в конно-акробатический аттракцион.

Конечно, проще было обратиться в цирковое училище и найти акробатов там. Но Николай не хотел этого. Выпускники училища и без Ольховикова попадут на манеж, а он решил подготовить цирку не только новый аттракцион, но и новых артистов.

Так что мыслил он, прямо скажем, по-государственному. И не только мыслил, но и действовал.

Николай решил воспитывать будущих учеников по своей системе, по системе отца, не прибегая, разумеется, к его методам.

Он хотел, чтобы ученики в техническом отношении прошли ту же самую школу, которую когда-то прошел он.

Словом, клич был брошен, и Николай принялся ждать. «Отзовется ли кто-нибудь? — думал он. — А если отзовутся, то сколько человек? Двадцать, тридцать, пятьдесят?..» Он был потрясен, когда откликнулось двести!..

Приходили участники художественной самодеятельности, приходили спортсмены различных обществ, приходили ученики детских спортивных школ.

Четыре сотни молодых глаз уставились на Николая, горя желанием вступить на трудный, порой тяжелый и все-таки прекрасный путь циркового артиста. Комок подступал у него к горлу, когда, видя их, вспоминал давние годы. Тогда отдавали детей в цирк с отчаяния из голодавших семей или приводили рахитиков в надежде, что цирк выправит их и поможет окрепнуть. Юношей, добровольно ушедших в «циркачи», обыватель считал пропащими.

И вот перед Николаем молодые ленинградцы, сильные, красивые, стройные, красноречиво свидетельствующие о том, сколь всенародна у нас любовь к спорту и насколько возрос авторитет советского цирка.

По доброте душевной Николай готов был принять всех, ему было больно отказывать людям, в том числе явно способным.

Но что делать, требовалось не двести человек, а всего лишь шестнадцать. Причем юношей только тех, кто прошел военную службу.

Николай отобрал шестнадцать и взял одного мальчика тринадцати лет. Своего сына у Ольховикова еще не было.

И вообще жил он один. С Логачевой они дружно прожили пятнадцать лет, но…

Иной раз ее посылали, скажем, в зарубежную поездку, а его не посылали. Порой расходились маршруты и в своей стране.

Зачем кривить душой, подобные ситуации отнюдь не укрепляют семейную жизнь…

Николай начал понимать, что в идеале надо бы работать с женой не только в одной системе, но и в одном номере, чтобы всегда быть вместе. И непременно обзавестись сыном… а если повезет, еще и дочуркой…

Мечтая о тихом семейном счастье, Николай обычно вздыхал и отправлялся на репетицию.


А репетиции были зверскими! Всех троечников он поселил в цирковом общежитии и репетировал с ними с семи утра, затем — после обеда и, наконец, после представления, на котором сам выступал как жонглер на лошади.

Репетировали по семнадцать часов в день! И никто с этой «каторги» не сбежал. Ни один человек! Николай оказался хорошим психологом, сумевшим прекрасно разобраться в людях, ранее не знакомых ни ему, ни цирку.

Бывало, делал в буфете купеческий заказ — десять литров молока, семьдесят пирожков — и устраивал ночные трапезы с проголодавшимися учениками.

Самолюбивый Ольховиков решил во что бы то ни стало доказать Союзгосцирку, и в первую очередь его режиссерам, на что он способен. Ради этого не щадил ни себя, ни других, попросив только в помощь двух опытных мастеров цирка. Они проводили репетиции вместе с ним и без него, когда Николай работал в Калининском цирке как жонглер и мог приезжать в Ленинград только по выходным дням.

В состав труппы он ввел комика. Опытный, обаятельный конный акробат как нельзя лучше подошел для роли веселого ямщика.

Остальные участники «Тройки» никогда ранее не выходили на манеж.

Одними репетициями подготовка аттракциона, разумеется, не ограничивалась, надо было найти лошадей, подготовить сбрую, сделать сани, подкидные доски и прочий реквизит.

Неоценимую помощь в создании конно-акробатического хозяйства оказал Ленинградский цирк.

Сдача «Тройки» состоялась ровно через год, как и пообещал Николай на режиссерской коллегии, вызвав в ответ веселое оживление собравшихся. Аттракцион не повторял прежней «Тройки». Он по всем статьям превосходил ее.

Принимать «Тройку» приезжала из Москвы комиссия. Она от души поздравила Николая Ольховикова и всю его труппу.

После Ленинграда «Тройка» украсила первую программу нового Московского цирка на Ленинских горах.

Затем лихо помчалась по манежам родной страны, а потом пересекла ее границы. Одна за другой последовали Япония, Болгария, Голландия, Бельгия, где аттракциону был вручен «Оскар» — приз, международно засвидетельствовавший мастерство труппы.


…Под раздольную русскую мелодию врывается на манеж красавица-зима, обдавая весь цирк снизу доверху ажурными снежинками. Нарастает — кем только не воспетый — звон бубенцов, и вот она тройка с расписными санями, узенькие полозья которых легко скользят по манежу.

А в санях — ряженые, как это издавна водилось на Руси в дни масленицы. У ряженых смешные рожицы: у одного голова козла, у другого — волка, у третьего — овцы, у четвертого — что-то вовсе невообразимое. В руках у них гармонь, балалайка, бубен.

Следом за санями бегут девушки и парни в красочных костюмах, одновременно и русских и цирковых, не стесняющих движений.

Правит лошадьми веселый толстяк ямщик. Круг за кругом мчится тройка, а ряженые спрыгивают с саней, исполняя различные сальто-мортале: лошади останавливаются у выхода на манеж, и тогда парни, отталкиваясь от трамплина, перелетают через них. Тройка уезжает, а на манеже затем появляется богатырь с огромной балалайкой. Поскольку играть на таком инструменте нельзя, он превращает его в перш с подобием кресла наверху. И в это кресло плавно, словно купаясь в невесомости, впрыгивает влюбленная парочка.

Но вот идет комбинированный прыжок. Две доски поставлены рядом. Один акробат, взлетев с первой доски, исполняет двойное сальто и, придя на вторую доску, отправляет в воздух второго, который тоже исполняет двойное сальто и встает на колонну из трех человек.

Совсем юный паренек, подпоясанный спасительной лонжей, собирается увенчать колонну из четырех человек. Взлетает вверх и… беспомощно повисает на этой лонже. Он пробует второй раз, получается то же самое.

Тогда шепчет что-то на ухо руководителю, и Ольховиков после некоторого раздумья кивает головой. Лонжу отвязывают. Паренек встает на доску и точно приходит на вершину колонны.

Нетрудно догадаться, что юным пареньком когда-то был Николай. А разрешал ему снять лонжу Океанос. И это, так сказать, трюк семейный.

Вся труппа быстро взбирается на сани и на лошадей, трое парней стоят на санях, двое на их плечах и еще один на плечах этих двух, и, наконец, венчает колонну девушка, стоя на плечах шестого в колонне. А на лошадях тоже стоят два человека, и на их плечах девушка, да еще один возле дуги делает стойку. И пестрая эта кавалькада достойно завершает выступление аттракциона.

8. Фирка на пятьдесят восьмом

«Фирка» — это термин, принятый у акробатов-прыгунов. Цирковая терминология лаконична. Одно и то же движение в спорте называется «кувырком через голову с приходом на две ноги», а в цирке — «кульбит», и только! «Фирка» — это немецкое «фир» (четыре) — в переложении для цирка.

Фиркой называется акробат, взлетающий на колонну из трех человек, поскольку сам он становится четвертым. Так вот…

Прошло десять лет со дня ленинградского дебюта «Русской тройки». Акробатическая труппа, как футбольная и хоккейная команда, подвержена смене поколений. Из людей, работающих в «Тройке» со дня основания, остались только четверо. В том числе танцовщица с бубном, о которой я упоминал в предыдущей главе. Эта прыгунья «шпагатом» венчала колонну, в обнимку с партнером влетала в кресло-балалайку и проделывала много других редких по красоте прыжков, будучи чрезвычайно пластичной и чувствующей воздух.

Она — Ольга Самушонок — стала женой Николая Ольховикова и матерью двух его детей: десятилетнего Лени, который не только приносит из школы пятерки, но уже умеет стоять на скачущей лошади (правда, с лонжей), умеет кидать в таком положении три шарика, а иногда даже ловит их, и хотя пока угловат, обещает стать красивым юношей; а четырехлетняя Настенька уже сейчас сплошное обаяние. Отец выводит ее на репетициях в манеже и учит… раскланиваться. Собственно, кланяться ей пока не за что, но Настя проделывает это с такой грацией, что начинаешь верить: ей будет за что поклониться.


Недели за три до Олимпиады-80 я сидел на балконе кисловодской цирковой гостиницы у Ольховиковых.

— В нашем возрасте, — сказал глава семьи, — мы ходим по канату без лонжи. Оступился — и всё… И тут поневоле подумаешь: а что же ты оставляешь цирку? Я оставляю «Тройку».

Он прав. «Тройка» — это не только еще один аттракцион, это еще и школа!

Николай Леонидович вспоминает, что у Вильяма Труцци было правилом вызывать ежедневно всю труппу на репетицию. Он считал, что каждому, кто посвятил себя цирку, должно быть интересно в цирке всё.

Известный знаток циркового искусства профессор Ю. Дмитриев как-то сетовал на слишком узкую специализацию в цирке. Он приводил в пример акробатов, которые всю жизнь спрыгивают с тумбы на подкидную доску. И — ничего больше.

В «Тройке» таких акробатов нет. Здесь все прыгуны — жокеи. И все жокеи — прыгуны. В «Тройке» нет человека, который не умел бы стоять на лошади.

Николай Леонидович насаждает в труппе артистизм, добиваясь, чтобы каждое движение, каждый трюк, а также реакция на него были органичны и психологически оправданны. Чтобы ни на миг не потерялось у артиста ощущение праздника, чтобы не было в манеже деревянных лиц.

Своих воспитанников он развивает всесторонне: наездник, гимнаст, прыгун в партере, силовой акробат — этими жанрами в той или иной степени должен овладеть каждый. И овладевает.

Ежедневно у «Тройки» репетиции, которые длятся по три часа. Три часа при ежедневных спектаклях. Это, конечно, не сахар. И пускай кто-то поворчит на своего мучителя. Потом сам будет благодарить.

Ольховиков и воспитывает и руководит, он умеет увлечь людей, заинтересовать их, научить тому, чего они раньше не умели.

И его артисты могут «затростить» трос, умеют ходить с шамбарьером, в состоянии подготовить к работе лошадей, не полагаясь на служителей. Все они могут узнать тонкости дела, постичь специфику дрессуры, поскольку всю жизнь прыгать не будешь и со временем станет легче переключаться на другой жанр.

В начале я упоминал о том, что Ольховиков великолепный рассказчик. И действительно… Стоит ему вспомнить какой-нибудь номер, виденный за рубежом, как он его запросто воспроизведет. Вот, например, тенор в итальянском ресторане. Как только берет высокую ноту, у «официанта» в зале валится поднос. И так несколько раз, пока «официант» не появляется на сцене и не начинается оригинальный дуэт.

Или респектабельный джентльмен в английском кабаре, который сам проделывает все движения за свою бестолковую собачку. Но когда уходит, собачка всю работу проводит самостоятельно.

И конечно же у Ольховикова за полвека работы накопилось немало мыслей о наших цирковых делах.

Николай Леонидович считает, что сегодняшний цирк в большом долгу перед народом. Убежден, что много в цирке номеров серых, посредственных, которые нередко возникают из хороших или, во всяком случае, добротных. Работали, скажем, два акробата, потом женились, и из одного номера получилось два, но, увы, плохих.

Нестабильность трупп его искренне огорчает. Не успел воздушный полет объехать десятой части конвейера, как уже распался.

— Раньше этого не было, — утверждает Ольховиков, — артисты могли не разговаривать друг с другом десятилетия, но номера не разрушали. Любили, как говорил К. С. Станиславский, не себя в искусстве, а искусство в себе.

Иные артисты, по мнению Ольховикова, стали настолько злоупотреблять лонжами, что никакой работы не демонстрируют. А некоторые слишком рано уходят из акробатических номеров. Человек в расцвете сил и молодости, а переходит на дрессуру. В цирке немало номеров, но мало артистов. Да, да, именно артистов, а не исполнителей трюков. Лично я бы, — развивает он свою мысль, — заставлял всех время от времени менять манеру подачи. Трюки, конечно, останутся теми же, но подходы к ним, поклоны, взаимоотношения партнеров должны почаще исполняться по-разному, а иначе — штамп, иначе — автоматизм, иначе артист, десятилетиями делающий один и тот же жест в одном и том же месте, с одной и той же улыбкой, неизбежно превратится в робота.

В душном июльском Кисловодске Николай Леонидович жаловался на головную боль и хватался за сердце. Вздыхать, впрочем, было отчего — при такой жаре впереди три представления, поскольку день воскресный. А я, посмотрев первое, должен был ехать на вокзал.

В манеже Ольховиков рядом с молодежью не выглядел пожилым, разве что талия немного раздалась.

Если бы сейчас выпускать альбом шаржей и эпиграмм, я бы о Николае Леонидовиче написал так:

Ольховиков с коня сошел,

Но снова скачет бойко,

И не беда, что стал тяжел,—

Его вывозит «Тройка».

Однако что это?.. На этом первом утреннике Ольховиков, понаблюдав за своими питомцами, обвязался лонжей, встал на край подкидной доски, подал команду и, взлетев в воздух, словно бы впечатался четвертым в колонну. Когда летел, мне показалось, будто он даже начал худеть и стронеть в цирковом небе. Но партнеры — от неожиданности, вероятно, — не удержали своего шефа, и он, с достоинством поболтавшись на лонже, спустился на манеж. Затем снова встал, взлетел, и на сей раз всё как в былые времена. Он мягко пришел фиркой в лучших ольховиковских традициях! На пятьдесят восьмом году жизни…


Тут я проведу аналогию, да не покажется она вам слишком смелой.

Однажды А. В. Луначарскому всего лишь за пятнадцать минут до выступления сообщили тему предстоящей лекции, и он ее блестяще прочитал.

На вопрос, как же он сумел так быстро подготовиться, Анатолий Васильевич ответил:

— Я готовился к этой лекции пятнадцать минут… И всю предыдущую жизнь!

Николай Леонидович не готовился к своему прыжку и пяти минут. Но он готовился к нему всю жизнь. С пяти лет.

Прокручивая в памяти этот прыжок, а точнее сказать — взлет, я подумал, что Ольховиков, пожалуй, в любой момент может прийти в оперный театр, выйти на сцену и спеть партию Лыкова в «Царской невесте». В крайнем случае, мосье Трике в «Онегине».

Но, обретая место в цирке, места на манеже не обрел: раньше выезжал на коне, подбрасывал мячи и булавы — и все было ясно. А теперь то за вожжи подержится, то вторым в колонне постоит, а то усядется на барьер манежа.

Однажды мы с ним вспомнили, как на первой елке нового Московского цирка читал он мои стихи, будучи Дедом Морозом. Читал блестяще! А что, если…

Я с удовольствием принялся за работу, и вот, приехав в Ростов-на-Дону, Ольховиков, выйдя на манеж, заговорил:

Друзья!.. Мы были за границей,

Исколесили всю страну.

И вот примчались тройкой-птицей

В красавец город на Дону.

Любой артист программы нашей

В Ростов без памяти влюблен,

А я — всех больше… прямо скажем,

Я в нем когда-то был рожден.

И пошло-поехало… В Одессе он говорил о том, что «сегодня под одесским ярким солнцем я отдаю запал душевный свой моим коллегам и моим питомцам — мы вместе на арене цирковой». Специальными стихотворными приветствиями он начинал не только выступления «Тройки», но и циркового коллектива «Россия», художественным руководителем которого он был назначен. Особенно тепло звучали его слова о Харьковском цирке: «Когда почаще, а когда пореже происходили встречи наши с ним, я появлялся на его манеже таким (и тут выбегал мальчик, в быстром темпе исполняя акробатические прыжки, таким (юноша жонглер появлялся на манеже), таким (молодой человек выезжал на лошади) и вот таким (тут показывал Ольховиков на себя сегодняшнего…)».

А в праздник 100-летия Харьковского цирка сегодняшний Ольховиков, прочитав эти строки, встал на подкидную доску и опять взлетел четвертым на колонну… Это уже не фирка на пятьдесят восьмом, а фирка на шестьдесят третьем!

Артист — всегда артист, тем более такой, как Николай Леонидович Ольховиков, народный артист Советского Союза. Такова судьба жонглера…

ЖИЛ-БЫЛ АРТИСТ

Серым туманным утром, когда трудно определить, что сейчас — осень или весна (на самом деле было лето), Юрий Дуров стоял на перроне Московского вокзала в Ленинграде. Вид его вполне соответствовал погоде.

— Ты болен? — спросил я, выйдя из вагона.

— Болен, — ответил Дуров, — только не я.

Оказывается, любимец Юрия Владимировича морской лев Пашка повредил вчера ласту и на несколько дней вышел из строя.

Оставив в гостинице чемодан, мы пошли в летний цирк, расположенный по соседству. Пашка жалобно поскуливал в своей клетке, рядом с которой находился его персональный бассейн. Дуров ощупал ласту, похлопал страдальца по круглой спине и разрешил через некоторое время выпустить его в воду. Жалобные нотки в Пашкином писке исчезли, и мы пошли в гостиницу.

Я приехал в Ленинград писать для Дурова новый вариант его известного в свое время «Аллегорического шествия». Тогда на манеже появлялся «Крокодил» с вилами и требовал от Дурова политической сатиры. Артист тут же отвечал делом. По его команде осел выкатывал тележку, на которой был водружен круглый стол. За ним грызлись одетые во фрак собаки и кошки, изображая очередную «мирную» конференцию западных держав… Затем понурый «бедуин» вел верблюда, за ними «колонизатор» в шлеме и шортах тащил канистру из-под нефти — авось что-нибудь да капнет… Болтовню о разоружении лихо пародировали всевозможные лающие, визжащие и хрюкающие персонажи… Утки были готовы разнести по свету невесть какую чепуху…

Все это Дуров комментировал остроумными репликами, и удовлетворенный «Крокодил» вручал ему вилы, предлагая и впредь действовать в том же духе.

И вот теперь предстояло обновить этот номер, используя в нем все дуровское поголовье.

Пока же Дуров ежедневно собирал в плохоньком шапито, стоявшем чуть ли не на болоте, весь Ленинград и многочисленных гостей города-героя. Артисты за кулисами шлепали по доскам, из-под которых зловеще шипела мутная вода, зрители в зале тоже не были перегружены комфортом, но при всем том за весь сезон ни один билет не остался непроданным.


Высокий, представительный, облаченный в традиционный дуровский костюм, Юрий Владимирович одним своим выходом вносит на арену атмосферу праздника. Он обращается к зрителям с коротким приветственным монологом.

Высоко задрав маленькую головку, выбегает страус и своими длинными ногами легко преодолевает высокие барьеры.

Затем на манеже водружается вышка.

— Для чего эта каланча? — удивляется клоун.

— Сейчас мои спортсмены покажут свои достижения в прыжках, — поясняет Дуров.

Вихрем вылетают собачонки, облаченные в спортивную форму, и, взобравшись на вышку, опрометью бросаются с нее на расстеленный внизу брезент. Правда, не обходится без «производственных издержек»: один спортсмен, взобравшись на вышку, теряет трусы, что, однако, не отражается на технике его прыжка. В общем, все кончается благополучно, и прыгуны резво бегут за премией вместе с клоуном, решившим к ним, по его выражению, «присобачиться».

А на манеже уже расположился «ансамбль врагов-друзей». Это петух, лисица и рысь. Они ведут себя так спокойно, что дают повод дрессировщику сказать:

— Как видите, у меня петух не обижает лисицу… Яркий пример мирного сосуществования!

И оно действительно мирное… Лисица начинает прыгать в кольцо, на котором сидит петух, и при всем своем коварстве она не меняет траекторию прыжка, дабы схватить партнера за лакомое место. А что касается рыси, то она вообще соблюдает свойственное ей — рыси! — хладнокровие…

Настает очередь дуровского любимца Пашки.

— Кто это? — спрашивает коверный.

— Лев.

Клоун явно разочарован:

— Ну уж и лев! Ни гривы, ни хвоста, только мокрые места…

Тем не менее удивительно гибкий и по-своему даже грациозный Пашка ловит носом маленький мяч, брошенный ему дрессировщиком, и со змеиной гибкостью балансирует этим мячом. Но мячик, увы, падает на пол… Однако Пашка не нуждается ни в помощи ассистентов, ни в услугах униформистов. Легко скользнув на манеж, он поднимает носом мяч и, продолжая баланс, с видом победителя возвращается на пьедестал. Правда, излишней скромностью Пашка не обладает. Вернув Дурову упавший мяч, он ложится на бок и аплодирует себе ластами, недвусмысленно приглашая зрителей последовать его примеру…

Обычно мы, желая оценить сообразительность того или иного животного, употребляем фразу: «Он только не говорит». К Пашке эта фраза неприменима, и не потому, что он несообразителен, а потому, что он почти разговаривает!..

Дуров обращается к нему с предостережением:

— Сейчас, Паша, ты должен исполнить сложный трюк… Ты не подведешь меня?

Пашка, «вникнув» в суть вопроса, уверенно качает головой: дескать, нет, что вы, не подведу… Но Дурову этого мало:

— Так подведешь или не подведешь? Я тебя спрашиваю…

И тут Пашка раскрывает рот, и из его горла вылетает звук, явно напоминающий басовитое «нет». К тому же его глаза, его смышленая морда не оставляют у зрителей никаких сомнений в том, что Пашка не бросает слов на ветер.

— А если все-таки подведешь, ты знаешь, что тебе за это будет?.. — не унимается Дуров.

Пашка утвердительно кивает, затем, «подумав», валится на бок и нагловато поглаживает себя по животу. Непринужденность этого диалога (именно диалога!) заставляет забыть, что перед нами дрессировщик и животное. Это скорее два буффонадных клоуна — Белый и Рыжий. Только потом спохватываешься, что один из них человек, а другой морской лев…

Надо ли добавлять, что Пашка с блеском исполняет сложный трюк, поднимаясь и опускаясь по лестнице, балансируя при этом большим мячом, что он виртуозно подбрасывает колпачки, которые, дважды перевернувшись в воздухе, снова оказываются у него на носу. Все это он делает с видимой охотой и даже с какой-то осмысленностью.

Легко понять состояние дрессировщика, когда Пашка заболевает…

Затем Юрий Владимирович представляет своего сына, тоже Юрия.

Поначалу Юра знакомит зрителей с уморительной обезьяной шимпанзе. На ней матросская тельняшка, брюки и даже сигарета, залихватски зажатая в углу рта. Впрочем, не желая подражать дурным людским пристрастиям, обезьяна вскоре выбрасывает сигарету. Она бойко идет по барьеру манежа, по-хозяйски разглядывая присутствующих, и один не в меру развеселившийся зритель, сидящий в первом ряду, от широты своей натуры шлепает обезьяну свернутой в трубку газетой… Тут шимпанзе останавливается, тяжелым взглядом окидывает весельчака и медленно, но очень выразительно стучит пальцем по голове. (С газетой, разумеется, подсадка.)

А затем Юрий Владимирович показывает классический «Сон охотника». Свет в цирке гаснет, и в лучах прожекторов Дуров всматривается куда-то вверх, вскидывает ружье и стреляет… Но нынешние противники охоты могут не беспокоиться. Гуманной бывает не только «охота с фотоаппаратом»! Пораженные «снайперским выстрелом», голуби не падают камнем на манеж, а, напротив, сами пикируют на дуло ружья, на голову охотника и даже добровольно влетают в его сумку. Когда после этого стреляет клоун, «с неба» летит валенок. Помнится, над этим валенком я впервые хохотал лет восьми от роду, но и сейчас не смог сдержать улыбку. Цирковая классика, ничего не скажешь…

Дурова-старшего сменяет Дуров-младший, предлагающий вниманию зрителей собаку-математика. Перед ней раскладываются по кругу дощечки с цифрами, и зрители задают собаке задачи на сложение, вычитание, умножение и деление. Собака быстро находит ответ, но случается, что приносит не ту цифру, и Юра ей наставительно выговаривает:

— Может быть, по-собачьи дважды два — пять, но ты покажи, сколько будет по-человечьи!..

И собака приносит цифру четыре.

Вмешивается клоун и спрашивает собаку, сколько будет сто плюс сто пятьдесят, и та, естественно, молчит, разбираясь только в однозначных цифрах. Но клоун есть клоун.

— Сто плюс сто пятьдесят будет чекушка, эта каждая собака знает!

Однако Юрина собака тоже знает немало.

— Сколько кусочков сахара ты хочешь получить за правильные решения? — любопытствует Юрий.

Собака мигом приносит «девятку»…

— А сколько шлепков за ошибки?

И в зубах собаки красуется «ноль»…

А потом Юрий Владимирович сообщает о пополнении его труппы слоненком, которого продемонстрирует также его сын.

— Только вы уж не взыщите, если что случится… Дрессировщик молодой, а слоненок еще моложе, просит Дуров.

Кстати, однажды не получилось, я сам это видел. Слоненок должен был взобраться на тумбу, а затем, шагая по тоненьким табуреткам, перейти на другую тумбу и вернуться назад. Но то ли реквизит был криво поставлен, то ли еще почему — ничего у слоненка не выходило. Он поднимался на тумбу и тут же спрыгивал на манеж. Так повторялось несколько раз…

Тогда Дуров-старший принес извинения публике, пояснив, что необходимо добиться от слоненка повиновения именно сейчас, иначе потом его трудно будет заставить. Слоненок в конце концов исполнил то, что от него требовалось, а настойчивость и выдержка дрессировщиков были щедро вознаграждены зрителями. Конечно, подобные случаи редки. Специально их никто не устраивает. Однако зрители были благодарны именно за возможность невзначай заглянуть в «кухню дрессуры», ведь каждому интересно узнать, как это делается.

Маленького слоненка сменяют две огромные слонихи — Моника и Леди. Невозмутимые великанши переступают передними ногами по барьеру, как бы представляясь публике, а середину манежа заполняют пони. Разбившись на пары, они танцуют вальс… После этого пони синхронно проделывают между слоновьих ног замысловатые восьмерки, а слонихи, встав друг против друга, держат хоботами качели, на которых раскачивается вездесущий клоун.

Следом выступает дуровский «зооджаз».

— Дайте ноту «ля»! — командует клоун.

И слониха Моника извлекает из губной гармошки ноту, по которой настраивается весь «оркестр». Леди берет хоботом большой бубен и точно в положенном месте ударяет по нему ногой. Моника совмещает игру на губной гармошке с игрой на ударных инструментах. Шимпанзе изощряется в искусстве владения маракасами, а изящный солист, розовый пеликан, кружится в ритме вальса.

С чувством исполненного долга Моника оставляет инструмент и идет за кулисы, а Леди вышагивает за ней, положив передние ноги ей на спину.

Но не успела эта пирамида исчезнуть, как Дуров сообщил, что слониха не только прекрасная музыкантша, но и математик, так сказать, лирик и физик одновременно. Она даже учится в вечерней школе.

— Я это знаю, — подтверждает клоун.

— Откуда? — спрашивает Дуров.

— А я с ней за одной партой сижу!..

И вот перед слонихой кладут восемь палок. Дуров просит задавать ей задачи в пределах этого числа. Называют «три плюс три», и слониха, передав экзаменатору шестую палку, мгновенно вздымает кверху хобот, словно первый ученик, который раньше других в классе решил задачу и поднимает руку, не скрывая своей радости. Слониха уверенно решает одну задачу за другой… но вдруг назревает ЧП…

Три умножить на три!

И слониха принимается за работу…

— Что же теперь будет?! — кричит клоун. — Ведь палок у нее только восемь…

— Я же просил давать такие задачи, в которых сумма не превышала бы восьми! — досадует дрессировщик.

А слониха продолжает отсчитывать палки. Скандал неминуем! И когда напряжение достигает апогея, слониха выходит из положения очень просто: восьмую палку ломает на две части и одну за другой вручает экзаменатору.

Вдруг на манеж выбегает застоявшийся в томительном ожидании крохотный пони и, побегав по кругу, нахально усаживается у барьера. К нему присоединяется клоун, только и ждавший какого-нибудь казуса.

— Что вы тут делаете? — удивляется Дуров.

— Ожидаем трамвай! — отвечает клоун.

На манеже появляется обеспокоенный инспектор и просит Дурова убрать лошадь.

В ответ на это требование клоун удивленно всматривается в пони.

— Разве это лошадь? Это «Запорожец» какой-то…

Дуров обещает инспектору навести порядок. Он просит, требует, угрожает, прибегает к методу «вкусового поощрения» — все напрасно! Упрямец, съев кусочек сахара, продолжает сидеть на месте.

— Не пойдет! Не пойдет!.. — радуется клоун.

Тогда потерявший терпение дрессировщик свистит в милицейский свисток. Появляется слон с красной повязкой дружинника и утаскивает нарушителя.

Заканчивается аттракцион грандиозным апофеозом, где дуровский ансамбль развертывается во всю ширь. Посередине манежа — три тумбы, на которых по бокам стоят слонихи, а в центре верблюд. Рядом розовые пеликаны. Два красных попугая ара взобрались на кольцо, в которое прыгает борзая. Пони образуют хоровод вокруг верблюда, а слоны принимаются кружиться на своих тумбах, но уже в обратную сторону. Четыре собачки крутятся в барабанах по принципу «белки в колесе». От центра звездой идут барьеры, которые в стремительных прыжках преодолевают борзые, а маленькие фокстерьеры предпочитают пробегать под барьерами. По кругу мчатся пони, на их спинах пристроилась лиса, шимпанзе и медведь. В заключение слоны встают «на оф», то есть на задние ноги, и приветствуют зрителей ритмичным покачиванием хоботов.

С увлечением наблюдая за этой феерией, невольно думаешь, сколько же умения нужно дрессировщику, сколько труда, чтобы живая карусель действовала с точностью механизма!

Уставший, но счастливый Дуров вместе со своим сыном сердечно благодарят восторженно аплодирующих зрителей.


…В январе 1910 года у дочери Владимира Леонидовича Дурова, Натальи Владимировны, родился сын Юрий. Артистка театра «Би-ба-бо» (был тогда такой), одна из первых в России женщин-конферансье, она часто снималась в кино. Попал в объектив и семилетний Юрий, о чем, кстати, упоминается на 145-й странице «Истории русского дореволюционного кино». Однажды на съемках «Юлиана-отступника» Юра стал жертвой господствовавшего в то время натурализма: его всерьез ранили кинжалом, и этот «кинорубец» остался у него на всю жизнь. Таким образом, нельзя сказать, что выступление юного Дурова в кино прошло бесследно… Снимался он и позже, в фильме «Поцелуй Мери».

В 1918 году Наталья Владимировна вместе с сыном находилась на гастролях в Астрахани, где вспыхнуло контрреволюционное восстание… В результате Юрий больше матери не видел. Восьмилетнего мальчика привезли в Москву, к его знаменитому деду.

У Владимира Леонидовича Юрий прожил десять лет. Он помогал деду на репетициях, ассистировал на манеже, самостоятельно демонстрировал в клубах «собаку-математика» и другие номера. Однако «кинодетство» не прошло даром. Его манило кино, манил театр, и как только дед уезжал на какое-то время из дому, Юрий убегал от своих подопечных. Так он поступил в студию Ю. А. Завадского, но вернулся дед — и Юрий уже не студиец… Владимир Леонидович уехал лечиться, и Юрий пробился в оперетту. Он играл Шута в «Жюльетте из Норбонны» и Кунингама в «Гейше». Когда театр отправился на гастроли, неугомонный юноша поспешил на эстрадные подмостки. Жил он в костюмерной театра оперетты, не пропуская ни одного сколько-нибудь интересного спектакля или концерта. Услышав рассказы Полевого-Мансфельда, он запомнил их, скопировал манеру исполнителя и однажды предстал перед светлыми очами артиста. И что бы вы думали? Мансфельд разрешил юноше читать свои рассказы по клубам, чего до сих пор не разрешал никому. Но тут вернулся дед, всегда бывший в курсе театральных событий, и как-то недовольно сказал Юрию:

— Какой-то Дуров рассказы по клубам читает…

— Это я, — без ложной скромности ответил Юрий.

Владимира Леонидовича этот ответ взбесил.

— Фамилию с тебя сниму!.. — закричал он.

Однако осуществить своей угрозы не успел, так как вскоре снова уехал на лечение. А внук продолжал выступать по клубам…

Так и метался Юрий Дуров от «собаки-математика» к юмористическим рассказам Полевого-Мансфельда и обратно, пока не произошло событие, круто изменившее его жизнь.

Родоначальники знаменитой династии русских клоунов-дрессировщиков были, как известно, Анатолий Леонидович и Владимир Леонидович Дуровы. Анатолий Дуров скончался в 1916 году, а за два года до его смерти дебютировал его сын Анатолий Анатольевич. Анатолий-младший выводил на манеж большую, хорошо выдрессированную группу животных и исполнял сатирические сценки, иногда столь острые, что за одну из них поплатился ссылкой в Вятскую губернию. В 1917 году Анатолий Анатольевич вернулся в цирк, с успехом гастролировал по нашей стране и за ее пределами, достойно представляя дуровскую династию. И вот в 1928 году он трагически погиб в Ижевске во время охоты… Животных Анатолия Анатольевича передали его племяннику Владимиру Григорьевичу, а Юрий стал ассистентом двоюродного брата.

В юности я видел в Куйбышевском цирке их выступления. Владимир Григорьевич завоевал уже в то время большую популярность своими проникновенным артистизмом, высокого класса дрессурой. А красивый (и тогда еще стройный) Юрий садился посреди манежа в парикмахерское кресло, и его брил… слон. Затем он боксировал с кенгуру, ассистировал Владимиру в работе с морскими львами — и все, что он делал, было в высшей степени артистично.

Не обходилось, однако, и без курьезов.

Молодые артисты вспомнили однажды один эпизод из жизни легендарно находчивого Анатолия Леонидовича Дурова.

Какой-то франт ему в свое время крикнул из зала:

— Дуров, какое расстояние от дурака до вас?..

Зал возбужденно загудел, а Дуров, присмотревшись, ответил:

— От меня до вас шагов десять!

Братья, по молодости лет, решили разыграть эту сценку. И вот Юрий переоделся, пробрался в зрительный зал и выкрикнул дурацкий вопрос. Но тут произошло непредвиденное. Сидевший впереди него матрос встал и со всей силой ударил «хулигана» по лицу. Юрий, зажимая разбитый нос, побежал за кулисы, а матрос остался на месте: ведь его и вывести-то было не за что, он только вступился за полюбившегося ему артиста… Как говорится, другие времена — другие песни!

Но, конечно, и не случись этого инцидента, было совершенно очевидно, что всю жизнь оставаться ассистентом Юрий не мог. Он уже по-настоящему полюбил огни манежа, а привитая еще в детские годы любовь к животным вступила, так сказать, в свою сознательную фазу. Юрий Дуров решил во что бы то ни стало стать самостоятельным дрессировщиком. Но осуществить это желание поначалу было непросто. В 1935 году он обратился к управляющему ГОМЭЦ[2] А. М. Данкману с просьбой выделить ему группу животных для работы в цирках. Однако начать пришлось со зверинца, или, как теперь говорят, зооцирка. А это совсем не то, что блистательный цирковой манеж с его ослепительным светом, хорошим оркестром и дисциплинированными униформистами.

В зооцирке после осмотра зверей публике показывали два-три номера на небольшом круге, заменявшем манеж. Здесь Юрий выводил слона, работал с морскими львами и демонстрировал классический «Сон охотника». До крупного аттракциона, как видите, было далеко. Юрий выступал иногда по двенадцать раз в день, причем обстановка в тогдашних зооцирках мало чем отличалась — от дореволюционных балаганов. Но молодой дрессировщик использовал малейшую возможность ближе узнать животных, изучить их повадки, постичь их психологию. Школа его знаменитого деда плюс собственный энтузиазм делали свое дело, и Юрий Дуров даже в этих малопривлекательных условиях достиг многого. От работы он получал огромное удовлетворение, ничуть не жалея, что ушел от гремевшего на всесоюзной арене Владимира, резонно рассудив, что «лучше быть первым в деревне, чем вторым в Риме»…


Куйбышевский зимний цирк, о котором я уже упоминал, принимал в тридцатые годы крупнейших гастролеров, наших и зарубежных, но и в этом ярком созвездии на всю жизнь запомнился мне чудесный дрессировщик, красавец Леонид Иванов. Было в его облике что-то есенинское. Выезжал он на русской тройке в русском костюме под раздольную мелодию русской песни. Номер его, насколько я теперь понимаю, к разряду лучших аттракционов не принадлежал, но сам Иванов был великолепным артистом, выступления его никого не оставляли равнодушным. И легко понять горе его куйбышевских поклонников, когда пришла скорбная весть, что во время представления в Ленинградском цирке Иванов неудачно свалился с верблюда, ударился о барьер, повредив печень, и вскоре умер. Нередко досужая молва хоронит артиста раньше времени, но это оказалось правдой…

Снова, как в случае с Анатолием Анатольевичем Дуровым, осиротела большая группа дрессированных животных, и ГОМЭЦ решило передать ее Юрию Дурову. Обе группы, его и Иванова, объединились, и дело приобрело государственный размах. С Юрием стал работать известный цирковой режиссер Борис Шахет. Музыку специально для него написал композитор Зиновий Дунаевский. В 1936 году был создан аттракцион. Юрий Дуров тоже выходил на всесоюзную арену. Брянск, Смоленск, а затем и Москва тепло приняли нового дрессировщика.

После вступительного монолога «О деде и о себе» Дуров выпускал собак-жокеев, тех же самых лисицу и петуха (но еще без третьего компаньона — рыси)… Выбегал енот, доставал из «колодца» воду и принимался с самым деловым видом стирать белье… Страус вывозил и беговой коляске гепарда, который затем взбирался по шесту на специальную площадку и палил сверху из пушки… Гепард — это еще не леопард, однако уже не кошка. Тем не менее Дуров носил гепарда, наделенного античным именем Кай, по зрительному залу, чтобы его знакомство с публикой не было шапочным… Огромный слон демонстрировал «испанский шаг», влезал на тумбу, танцевал вальс, а затем проходил по брусу, под которым лежал дрессировщик. Затем слон ставил ему ногу на грудь… В финале уже Дуров вставал на хобот слона, слон поднимал его над головами зрителей, обносил по кругу, а Дуров на мелодию известной лирической песенки прощался с публикой:

И сон слетит к нам радостною птицей…

Что пожелать увидеть вам во сне?

Ведь мне, конечно, публика приснится,

А вам, быть может, Дуров на слоне…

Однажды Дуров выехал на Дальний Восток, где вскоре развернулись памятные события на озере Хасан. Он решил во что бы то ни стало показать свое искусство бойцам-дальневосточникам.

Я еще не приводил ни одной цитаты, но здесь не удержусь.

Герой Советского Союза М. Бочкарев вспоминает:

«Я познакомился с Ю. В. Дуровым в 1938 году в районе озера Хасан вскоре после разгрома японских самураев. Меня, командира батальона, вызвали из окопов в штаб полка. Прошли всего сутки, как кончились бои. В ушах еще стоял шум от страшной артиллерийской канонады и свиста пуль, и поэтому мне показалось странным, когда в штабе сказали:

— К вам сейчас в окопы придут артисты эстрады. С ними будет молодой, энергичный и жизнерадостный артист цирка.

Трудно представить, с каким ликованием встретили появление гостей бойцы. Всеобщее внимание воинов привлек молодой высокий артист. Это и был Юрий Владимирович Дуров, пришедший в окопы со своими зверюшками. Переодевшись в блиндажах, артисты начали свое выступление. Концерт состоялся у подножия одной из сопок, неподалеку от государственной границы.

Особенно запомнилось выступление Юрия Дурова. Его морской лев Пашка[3] показал бойцам, как побили самураев. Пашка лег на бок и начал хлестать себя по заду. Воины кричали от восторга „ура“ и усердно хлопали в ладоши. Юрий Владимирович с большим трудом водворил „в зале“ тишину.

— Пашка еще бы показал свое искусство, — сказал артист зрителям, — но он не может длительное время находиться без воды.

Тогда бойцы побежали с котелками к озеру Хасан и вскоре наполнили до краев водой ванну, в которую с удовольствием погрузился так полюбившийся бойцам морской лев.»[4]

Сражения на Хасане были достаточно серьезными, и в окрестных госпиталях находилось много раненых красноармейцев и командиров. Дуров десятки раз выступал в коридорах, красных уголках госпиталей, а для людей, лишенных возможности передвигаться, — непосредственно у их кроватей. Напомню, что выступал не певец, не рассказчик, а дрессировщик, которому приходилось таскать по госпиталям всех, кого можно было притащить.

Но ему было мало «камерных» встреч в палатах — ноль это еще не цирк, — и однажды Дуров организовал во дворе хабаровского госпиталя полное цирковое представление. Легкораненые спустились во двор, а тяжелораненых вместе с их койками пододвинули к окнам.

Помимо выступлений в цирке Дуров часто выезжал и заводские клубы, в цехи и, конечно, в воинские части. Веселый, общительный, он по-прежнему проявлял жадный интерес ко всему, что творится в жизни, ко всему, что делается в искусстве. Характерно, что среди его больших друзей — виднейшие артисты МХАТа и других прославленных театров. (Вообще связь Дуровых с академическими театрами значительно глубже, чем это может показаться непосвященным: дочь Владимира Леонидовича, Анна Владимировна, была женой знаменитого артиста Малого театра Прова Михайловича Садовского, а дочь Юрия Владимировича, Наталья Юрьевна, замужем за известным мхатовцем, народным артистом СССР Михаилом Пантелеймоновичем Болдуманом).

Шли годы… Юрий Дуров уверенно набирал «творческую высоту», его аттракцион обогащался новыми животными, новыми трюками, репризами, сатирическими сценками. Его популярность росла.

В дни двадцатилетнего юбилея советского цирка Юрий Владимирович Дуров удостоился звания заслуженного артиста РСФСР и был награжден орденом Трудового Красного Знамени.


21 июня 1941 года Ю. В. Дуров находился в Москве, а животных отправил в Смоленск, где вскоре должны были начаться его гастроли. Прибытие дуровской группы запланировали на утро 22 июня, а пока директор Смоленского цирка несколько раз звонил Дурову в Москву, сообщая, что «все билеты проданы», и просил не задерживаться с выездом. Дуров взял билеты на 23-е, а 22-го утром, то есть в те самые часы, когда его животные должны были в Смоленске выгружаться, грянула война.

С превеликим трудом пробился Дуров в Смоленск, на который фашисты уже сбрасывали бомбы. В городе появились немецкие парашютисты-десантники. Однако из Москвы пришло указание начинать работу. И вот с 25 по 31 июня при непрерывных налетах гитлеровских бомбардировщиков проходили представления. Посещались они плохо, людям было не до цирка, фронт приближался к городу. В полупустом зале сидели в основном коллеги Дурова, артисты циркового цыганскою аттракциона, работавшие в предыдущей программе. Им не на чем было выехать из города. Пешком из объятого пламенем Минска пришли в Смоленск артисты Милаев, Антонов, Бартенев и другие. Общими усилиями решили грузиться. Зрители все равно не шли, кормить многоголовую труппу животных был нечем. Но и грузиться не на что!.. Для одних животных нужно десять вагонов, не говоря уж об артистах. Военный комендант Смоленска кричал:

— Какой цирк, какие животные?!

Его гнев можно было понять, учитывая отправку войск на фронт и экстренную эвакуацию гражданского населения. Положение с транспортом иначе не назовешь, как катастрофическим.

А бомбежка города продолжалась. Смоленск горел…

В конце концов Дуров с товарищами добились приема у секретаря обкома, и вагоны были получены. Трудно переоценить жертву, на которую пошел осаждаемый город, но именно в эти минуты с особой силой познается гуманность советских людей и их поистине безграничная любовь к искусству!

Жену и дочь Дуров отправил пассажирским поездом, сверх всякой меры переполненным и неоднократно обстреливаемым в пути. Приступили к погрузке… Цирковых лошадей впрягли в телеги и повезли на вокзал клетки с нетранспортабельными животными. Нашелся грузовик, но без горючего, и у артистов-мотогонщиков забрали для него весь бензин. А когда с немалыми муками погрузились, состав еще двое суток не отправляли…

По ночам фашисты бомбили станции. Самолеты пикировали на железнодорожный узел, обрушивая на него ураган трассирующих пуль… Вагоны загорались. Артисты организовали нечто вроде дружин Красного Креста, помогали раненым, тушили пожары.

Дуров был назначен начальником эшелона и «шикарно» разместился в товарном вагоне вместе со своим слоненком. Однажды цирковые дружинники явно переусердствовали, поймав на путях «шпиона», который оказался… видным деятелем Компартии Германии. Когда недоразумение выяснилось, перед ним извинились и включили его в состав циркового эшелона. Зато просочившийся в эшелон некий «ветеринар» действительно оказался шпионом, и его сдали в пути соответствующим органам. Эшелон добирался до столицы двое суток, но в город его так и не пустили… Дуров по шпалам пошел ночью в Москву и был задержан патрулем на самом вокзале.

Утром он явился в военкомат с просьбой отправить его на фронт, но в те дни подобных требований было слишком много. «Когда потребуется — вызовем!» — ответили артисту в военкомате.

А вскоре Главное управление цирками решило отправить Дурова на работу в Ярославль.

Немцы в эти дни уже входили в Смоленск…


В старину перед рыночными балаганами выстраивали помост, который назывался раусом. С него клоуны зазывали почтеннейшую публику на представление. Нечто подобное было у нас и во время войны.

А в городе Фрунзе клоуны водили медведя по базарным рядам. Бабы с визгом накрывали чем могли свои крынки со сметаной и горшки с медом. Медведь, однако, был не лесным бродягой, а штатным цирковым артистом и на мелочи не разменивался… Нужна была хоть такая реклама, поскольку типографии и без цирка были перегружены.

И те же колхозницы, распродав свое добро, звонко хохотали над медвежьими проделками, поскольку косолапый теперь был уже на манеже и непосредственной опасности для сметаны не представлял.

На ярославском раусе двое клоунов перед огромной толпой обменивались новостью:

— Слышал, Вася?

— Нет, не слышал…

— Дуров снял костюм шута!!!

Юрий Дуров действительно выезжал тогда на манеж в русском костюме на русской тройке, сзади него располагались медведь и гармонист. Сделав три круга, артист читал монолог, написанный для него Сергеем Михалковым. Однажды на повороте Дуров слетел, зацепился ногой за вожжу, два круга протащился волоком, однако встал и как ни в чем не бывало обратился к зрителям:

Вот я с вами опять! Здравствуй, зритель

родной!

Рад приветствовать публику Дуров,

Представитель старинной семьи цирковой,

Всем известных шутов, балагуров.

Бомбежек в Ярославле не было, но трудно рисовать жизнь этого «неглубокого тыла» идиллическими красками. Война есть война! Люди голодали, но терпели, однако животным трудно было разъяснить всю серьезность создавшегося положения. Рядом протекала Волга, но рыбы в городе не было. Особенно страдали морские львы. Однажды для того самого «хасановского» Пашки специально поймали осетра, но произошло это в день его смерти… Конечно, с осетриной у нас и в мирное время туговато, но здесь надо отметить следующее. Морские львы осетриной лечатся, и одна такая рыбина полезнее для них, чем целый садок других рыб. И никакие антибиотики не в состоянии заменить осетрину.

В Ярославле многие артисты ушли на фронт добровольно и по мобилизации. Труппа поредела. Над городом появились немецкие самолеты.

Дуров и другие артисты с первых дней пребывания в Ярославле постоянно выступали в госпиталях перед ранеными. В свою очередь госпитали из своих скудных средств подкармливали животных. Дуров ждал повестки из военкомата, но вместо этого дождался очередной «разнарядки» от Главного управления цирками. Труппу отправляли в Омск.


В дни, когда гремели пушки, музы и не думали умолкать. Театр, кино, эстрада по-своему помогали бить врага. Разумеется, не оставался в стороне и цирк.

Тепло принимали зрители в дни войны пантомиму «На подступах к городу Н.», в которой Дуров играл роль командарма.

Начиналось представление парадом с использованием кинокадров, вводивших зрителей в атмосферу фронта. Сюжет самой пантомимы был несложен. Цирковые артисты, по ходу действия, приезжали на фронт, начинали выступление. Ловко замаскировавшийся предатель сообщал фашистам координаты советских войск. Налетали немцы, занимали станцию, наша армия с боями отходила, а артисты оказывались отрезанными от своих. Немцы заставляли их выступать, и они, согласившись, успевали послать связного к советским войскам и разоблачить предателя. Появлялись наши… Влетала на манеж конница, шло допустимое пределами манежа «сражение». Командарм выезжал на манеж в танкетке. В результате боя немцы были разбиты, а артисты давали представление для победителей.

В пантомиме участвовала местная воинская часть вместе с конницей.

Работа Юрия Дурова в цирке никогда не ограничивалась только дрессурой. Еще во время испанских событий он организовал в пользу испанских детей грандиозное представление в Саратовском цирке, пригласив артистов драмы, оперы и эстрады. Народный артист РСФСР И. А. Слонов выезжал тогда на слоне (!), певица Тамара Аганезова выводила дрессированных пони, а сам Дуров играл сцену у фонтана из «Бориса Годунова»… Многое сделал он и для пантомимы «На подступах к городу Н.».

В Омске Дуров искренне хотел порадовать раненых бойцов полным цирковым представлением, но ни в одном госпитале не оказалось подходящего двора, и однажды все госпитали были приглашены в цирк. Но тут случилось непредвиденное. Транспорта не хватило, и многие раненые пошли в цирк пешком: кто на костылях, кто весь в бинтах… кого-то товарищи несли на носилках…

За эту непредвиденную демонстрацию Юрию Дурову, конечно, попало, но намерения-то были самыми хорошими…

Ездил Дуров вместе со своим громоздким штатом и на стройки, не прекращавшие своей работы в самые тяжелые для Родины годы.


Повсеместный успех, столь быстро пришедший к Юрию Дурову, был, разумеется, не случайным. Артистизма и обаяния для создания великолепного аттракциона еще недостаточно. Мастерство артиста имело глубокие корни, а они не столько формально, сколько по существу вели к его знаменитому деду Владимиру Леонидовичу Дурову — артисту, дрессировщику, ученому.

В своем «Уголке» Владимир Леонидович создал настоящую лабораторию по зоопсихологии — науке о жизни и психике животных. Владимир Леонидович утверждал, что животное должно сознательно, весело, импровизируя раскрывать свои способности и под руководством дрессировщика развивать их. Его метод, взятый теперь на вооружение всеми дрессировщиками, сводится к трем основным пунктам:

1. Воздействие на психику животного.

3. Установление у животного условных рефлексов по Павлову.

3. Закрепление рефлекса вкусопоощрением.

Дрессировщик, прежде чем приступать к дрессировке, должен досконально изучить индивидуальность объекта — флегматичный он или энергичный, умный или тупица. Надо узнать его повадки, привычки, поведение как на свободе, так и в неволе. Животное, попав в неволю, лишается своего главного в жизни занятия — добывать пищу. Теперь все зависит от человека, который кормит его. Таким образом, зверь, ожидая пищи, одновременно ждет и человека. Постепенно он теряет страх, обретает контакт с человеком, радуется его появлению — происходит, таким образом, акклиматизация животного. Теперь следует узнать его повадки.

Все это Юрий Дуров изучил в юные годы не по учебникам, а на практике, в «Уголке» деда, под его непосредственным руководством. И изучал, и изучает всю жизнь. Уже известным дрессировщиком Юрий Владимирович, найдя однажды в какой-то книге по зоологии название животного «американский енот-полоскун», заинтересовался им. Почему «полоскун»? Оказалось, что на воле этот зверек, найдя пищу, тут же ищет воду и, только прополоскав добычу в воде, съедает ее. Гм, да это же настоящая прачка! А что, если…

И вот Дуров, достав такого енота, приступил к дрессировке.

В тот день, когда было назначено первое занятие, Дуров не покормил зверька с утра (животных в цирке кормят обычно ночью, когда заканчивается репетиционная работа или представление). Затем он поставил перед енотом лохань с водой, завернул при нем в тряпку кусок мяса и бросил в воду. Енот, почувствовав запах мяса, стал полоскать тряпку, развернул мясо, снова прополоскал его в воде и лишь потом съел. Так продолжалось несколько раз. Енот понял, что в тряпке есть мясо, и охотно занимался своим полосканием. Казалось бы, помер готов! Но дрессировщика не устраивает, чтобы публика видела, как енот разворачивает тряпку и ест мясо. Вот тут и надо было призвать на помощь павловский условный рефлекс. Дуров бросил в лохань тряпку без мяса. Енот, уверенный в том, что мясо находится в тряпке, принялся, по привычке полоскать ее. Однако свое мясо он все же получил, но уже из рук дрессировщика. И это было в конце концов закреплено. Казалось бы, всё… Ничего подобного! Репетиции — это одно, а представление — совсем другое. Животное репетирует в тишине, а попав на манеж, пугается обилия света, присутствия публики, его сбивают с толку звуки оркестра. Оно теряется, забывает многотрудные уроки и часто выходит из повиновения. Поэтому дрессировщик проводит с ним нечто вроде генеральных репетиций.

До этого он репетирует в чем попало, а появившись на представлении во всем блеске своего одеяния, способен смутить и даже напугать животное! Зверь может попросту не узнать его…

Так что на генеральной репетиции дрессировщик должен пребывать «в полном параде».

С енотом немало возни, но работа с ним для дрессировщика не опасна. Про других дуровских питомцев этого не скажешь…

Морские львы, в отличие от сухопутных, растерзать человека не могут, но, когда им надоедает репетировать, они начинают огрызаться, и если дрессировщик, «впав в творческий транс», не обратит своевременно на это внимание, они его могут укусить.

А укусы морских львов опасны, так как на их зубах остается рыбий яд. Морских львов отвлекает малейший шум, поэтому репетируют с ними обычно ночью. Но поводов для раздражения у них все равно достаточно. В неволе, как бы за ними ни ухаживали, им приходится очень трудно. Переход от одного состава воды к другому для них мучителен. Переход от одного сорта рыбы к другому вызывает желудочные заболевания. Холода они не боятся, а от сквозняков гибнут. В океане есть ветер, но нет сквозняков, а в цирках их предостаточно. Толстый жировой покров неспособен уберечь морских львов от воспаления легких даже летом. Они очень нежны, и немалой заслугой Дуровых, а также их служащих является тот факт, что львица Люба у Владимира Дурова работает уже одиннадцать лет, а Пашка Юрия Дурова, повредивший в Ленинграде ласту, выступает семнадцатый год!

Есть такое семейное дуровское предание. Однажды во время представления морской лев бросился на Владимира Леонидовича и укусил его в ногу. Находившийся в цирке писатель Александр Иванович Куприн выскочил на манеж, открыл флягу со спиртом и тут же рану промыл.

С Юрием Дуровым был аналогичный случай. В Воронеже известный драматический артист Аркадий Поляков пригласил его на день рождения. Но Дуров задержался после представления, повторяя с Пашкой трюк «подбрасывание колпачков». Поляков приехал за Дуровым в цирк и, ожидая его, сидел в зале. Едва Дуров, о чем-то разговаривая с Поляковым, повернулся к нему, как морской лев, вспомнив, что его рабочий день давно кончился, схватил дрессировщика за икру. Вызванный в цирк профессор Бобров тут же сделал операцию, после чего Дуров… поехал на день рождения. Он веселился так, как вообще умеет веселиться, разве что на этот раз не танцевал.

Я приоткрыл щелочку в «кухню дрессуры» главным образом потому, что не все зрители понимают сложность работы дрессировщика. Некоторые люди в своих суждениях уподобляются «ревизору» из юморески сатирика Цаля Меламеда, который возмущался: «Безобразие! Собачки сами считают, морские львы сами жонглируют, лошади сами танцуют, а за что получает зарплату дрессировщик???»

«Труппа» Юрия Дурова путешествует в двенадцати вагонах, в ней около ста животных и птиц: пеликаны, попугаи, слоны, верблюды, пони, зебры, рыси, мангусты, шимпанзе, голуби, собаки всевозможных пород, петухи, страусы и даже южно-африканский морской медведь!

Трудно здесь «не приметить слонов», поэтому расскажу о них подробнее. Эти великаны прекрасно осознают свою тяжесть, и перевозить их из города в город необычайно сложно. В таких случаях между платформой и вагоном устанавливается здоровенный трап, но слон все равно пробует ногой его крепость. Стоит трапу чуть заскрипеть — и слон решительно отказывается ступить на него. Еще хуже при погрузке на пароход, когда под трапом плещется вода…

Слон труслив и хлопот доставляет множество. В Красноводске как-то на пять часов задержали пароход из-за слоновьего упрямства. И цепями его затаскивали, и целая бригада грузчиков переставляла одну его ногу за другой — ничего не помогало! В конце концов в слоне заговорила, очевидно, совесть, и он соизволил погрузиться…

Но нужно было найти какой-то выход из положения, и Дуров его со временем нашел. Он поместил на конюшне слона рядом с верблюдом, и месяца за полтора соседи очень подружились.

Врожденной дисциплиной слоны не отличаются и, идя на погрузку в кавалькаде, нередко ломают ее ритм. Слон в любую минуту способен выйти из строя, чтобы выдернуть, допустим, приглянувшийся ему по дороге фонарный столб. О погрузке я уже говорил.

Дуров все это учел и приучил слона (пока что на манеже) шагать вслед за своим двугорбым приятелем, держа верблюда хоботом за хвост. Так же сделали и при погрузке, а поскольку верблюд без колебаний ступил на трап, то и слон спокойно последовал за ним.

Дурова часто спрашивают, кого из своих животных он любит больше всего. На это Юрий Владимирович обычно отвечает, что он любит всех животных, иначе не мог бы с ними работать. Однако его симпатии принадлежат тем, кто быстрее поддается дрессировке, кто лучше других понимает его.

Не только животному необходимо понимать дрессировщика, а и дрессировщик должен понимать животное. Без взаимопонимания им вместе не жить и не работать. Когда заболевает человек, он может сказать, что у него болит, а животное сказать не может… Тут и приходят на помощь наблюдательность дрессировщика, его внимание и, главное, его любовь к животным. Нужно срочно установить причину недомогания, что особенно сложно в дороге, когда врача рядом нет. Да и врач не всегда разберется в болезни того же слона.

Дуров как-то заметил, что один из его слонов все время держит хобот опущенным, что является первым признаком болезни. А если слон днем лег, это второй признак. И прежде чем будет установлена его болезнь, надо всеми силами не давать слону лечь. Ослабевшее животное будет потом не в состоянии поднять собственную тяжесть, а это грозит образованием пролежней, разложением клеток и в конечном счете — гибелью…

Существует мнение, будто слоны всегда спят стоя. Дуров утверждает, что это неверно. Слон полночи спит на одном боку, полночи — на другом. Ему трудно выдерживать всю ночь свою тяжесть в одном положении.

Так вот, слон, о котором идет речь, несомненно, заболел. Он два дня отказывался от пищи, вообще не разжимал рта, и Дуров поначалу решил, что у него болит горло. С помощью крючков опухший рот раскрыли — нет, горло и язык в порядке. Оказалось, у него в зубе дупло… Впрочем, зубов в обычном понимании этого слова у слонов нет, а есть пластины, которыми они пищу не жуют, а перетирают, наподобие мельничных жерновов. Эти пластины раз в пять лет сменяются, то есть снизу у них растет новая пластина, выпирающая старую. Это у слонов продолжается всю жизнь, так что с зубами они устроились неплохо!

Обнаружив в дупле пластины газовую гангрену, Дуров ножом расковырял его, промыл марганцовкой и заложил вату с йодом. Ночь прошла спокойно, и наутро к слону вернулся аппетит. А вскоре подошла смена пластин, и здоровая вытеснила больную.

Но это случай счастливый, когда болезнь удалось установить, а сколько мук бывает у дрессировщика, когда обнаружить болезнь он не в состоянии, а стало быть, и бессилен помочь.

Болезни подстерегают кочующее племя на каждом шагу. Ну что мы с вами знаем, например, о «голубиной оспе»? Наверное, ничего… А между тем, заболев ею, не только голуби подвергаются смертельной опасности, но и попугаи и страусы, — словом, вся дуровская птицеферма. Поэтому необходима даже в пути строжайшая вакцинизация…

Да, беспокойна профессия дрессировщика, и сколько же ему надо пережить, прежде чем блистательно продемонстрировать мастерство своего огромного разношерстного ансамбля!

Дрессировщик обязан хорошо знать характер каждого животного, и уж слона тем более. Слону ни в косм случае нельзя дать ощутить собственную силу. Укол крючка, которым иногда пользуется дрессировщик, для слона вроде комариного укуса, но этот прием важен не столько с физической точки зрения, сколько с психологической. Слон понимает так: раз человек способен причинить ему боль, значит, он сильнее его, и в этом счастливом заблуждении слонов следует удерживать постоянно.

Но удается это, к сожалению, не всегда… Слоны бывают и злыми, и злопамятными. Известен случай, когда слон через десять лет встретил и наказал своего давнего обидчика. Но слон может разозлиться и без видимой причины.

Сложность работы дрессировщика в том, что успех или неуспех выступления зависит не только от него самого, но и от его животных. Дрессировщик, выходя на манеж, никогда не может быть уверен, что все у него пройдет гладко. Сам-то он в порядке, а животные… У них может быть плохое настроение, излишняя возбужденность, рецидивы болезни… Все это может проявиться и на спектаклях, и на репетициях.

В Волгограде слониха Дамба встала на репетиции на задние ноги, или, как говорят в цирке «на оф», и Дуров спокойно подошел к ней с куском сахара. Но Дамба набросилась на него, схватила его за руку, прижала к передним ногам и начала опускаться, намереваясь раздавить своего повелителя. Служащие вырвали Дурова из слоновьих объятий, но этот инцидент стоил ему сломанного ребра.

В День Конституции, 5 декабря 1964 года, в Ташкенте было назначено четыре представления, то есть к трем обычным добавили утренник для воинов Советской Армии. На этом утреннике Дуров взял слона за ухо, чтобы пригласить на пирамиду, а обычно послушный слон вдруг ударил Дурова лбом в грудь. Можно себе представить силу этого удара! Дуров отлетел на несколько метров, на этот раз у него были сломаны четыре ребра. С адской болью он доработал этот сеанс, но впереди предстояло еще три!.. Дурову сделали блокаду, и он проработал весь день. Правда, читать монолог был уже не в состоянии. Лишь на следующий день он позволил себе остаться дома, но на шестой день опять пришел.

А теперь надо было показать своей шустрой компании, и в первую очередь слону, что ничего особенного не произошло… Дрессировщик не имеет права «терять кураж», и если он покажет животным свой страх, те моментально станут господами положения. Но дрессировщик — человек, у него тоже может быть плохое настроение, он может быть болен, раздражен, однако все это он обязан, выходя на манеж, оставлять за кулисами, иначе животные сразу почувствуют его нервозность, сами начнут нервничать, и все пойдет прахом.


Юмор сопутствует Дурову и на манеже, когда он сам преподносит шутки, и вне манежа, когда шутки преподносит ему жизнь. Как-то в Новосибирске, где его буквально забросали цветами, артисту принесли счет. С него причиталось старыми деньгами 1800 рублей за… цветы! Радости цирковых острословов не было предела, а сам Дуров ничего не мог понять… Потом выяснилось, что, идя в отсутствие Дурова на погрузку, слон мимоходом вытоптал клумбу у кинотеатра и дирекция потребовала возмещения убытков. Впрочем, Дуров этот счет предложил переадресовать слону…

Готовясь к встрече Нового года, супруги Дуровы заранее купили торт и ушли в цирк, забыв о том, что в их гостиничном номере оставались мартышка и попугай. Вернувшись в номер, они мартышку обнаружили в клетке, а попугая на торте.

Слонов и обезьян в товарном вагоне обычно сопровождают двое служителей, причем один ночью спит, а другой поддерживает огонь в печке. Как-то раз служитель был в единственном числе, и слон ночью хоботом открыл дверь, выкинул из вагона горящую печку, а угли разметал по полу.

До сих пор я описывал не слишком приятные выходки слонов, однако эти громадные животные не лишены благородства.

Помните, я упоминал трюк, когда Юрий Дуров лежал под брусом, а слон по этому брусу проходил… Так вот, однажды на представлении брус сломался, и слон неминуемо должен был Дурова придавить. Юрий Владимирович оказался как раз под передней ногой слона. Но слон в последнюю секунду повернулся, упал на голову, сделал своеобразный кульбит, чем и спас дрессировщика. Правда, потом животное в течение двух месяцев ни за что не хотело ступать на этот брус.

Случаи и смешные, и грустные возможны в каждой группе животных, но у Дуровых есть одна особенность. В дни широко отмечавшегося в советском цирке столетия со дня рождения В. Л. Дурова профессор Ю. А. Дмитриев писал: «Как правило, дрессировщики предпочитают работать с каким-нибудь одним видом животных. То, что Дуровы (Владимир и Юрий) демонстрируют столь широкое разнообразие зверей и при этом добиваются отличных результатов, — прямое доказательство их таланта и опыта».[5]

И хотя А. С. Пушкин утверждал, что «в одну телегу впрячь неможно коня и трепетную лань», Дуровы их «впрягли», и «телега» эта знает только одно направление — вперед!..


У меня сохранилась карточка:

«Уважаемый товарищ!

Засл. арт. РСФСР Ю. В. Дуров просит Вас после официальной части заглянуть в Малый зал для окончательного завершения чествования. Расходы и все неприятности берет на себя юбиляр».

Хотя это было еще в 1960 году, я отлично помню и официальную часть, и ее «завершение». В Москве в Центральном Доме работников искусств отмечалось пятидесятилетие Юрия Владимировича и тридцатипятилетие его творческой деятельности. Кроме многочисленных официальных приветствий юбиляра тепло поздравили друзья по искусству — народные артисты СССР Ю. Завадский, С. Образцов, кинорежиссер-биолог A. Згуриди, директор Московского зоопарка И. Сосновский и многие, многие другие.

Всех писем, речей и телеграмм перечислить невозможно, и ничего удивительного в этом нет. По одним подаркам, полученным Дуровым за время его работы, можно судить о его популярности. Тут и донбасская шахтерская лампочка, и кресло из Архангельского деревообделочного комбината, и фарфоровая фигурка B. Л. Дурова работы умельцев ломоносовского завода с надписью: «Талантливому внуку талантливого деда», и новейшей конструкции телефон рижского ВЭФа, и машина, которую еще в 1936 году во внеурочное время сделали ему рабочие Горьковского автозавода и во время целевого представления выкатили прямо на манеж.

Про официальную часть я рассказал, а теперь расскажу про ее «завершение».

Друзья Дурова охотно заняли огромные столы в Малом зале, и здесь не умолкали тосты, стихи, дружеские эпиграммы. Юбиляр попросил известного чтеца В. Н. Аксенова что-нибудь исполнить, но артист отказался, сославшись на нездоровье. Тогда Дуров сам вышел на эстраду и проникновенно прочитал фронтовое стихотворение Натальи Кончаловской «Сапоги». Помнится, я тогда же подумал о том, как скупо раскрывает себя с этой стороны Дуров на манеже.

Потом в его ленинградском люксе я увидел благодарственное письмо от местного Общества по охране природы, которому Дуров подарил пони и еще кого-то, а главное, — организационно очень помог. Отзывчивость характерна для советского артиста, не отгораживающегося от жизни занавесом сцены или барьером манежа.

В данном же случае у дрессировщика и у Общества единые цели — пропагандировать всеми доступными им способами любовь к живой природе.

И я еще до работы над «Аллегорическим шествием» придумал для Юрия Владимировича такой номер. Где-то в середине его аттракциона клоун обижает собаку, а Дуров берет ее на руки… В цирке гаснет свет, и только луч прожектора выхватывает дрессировщика с собакой…

И тогда Дуров говорит:

Собачка славная!.. Хочу тебе сейчас

Я принести публично извиненье.

Смотрю на блеск собачьих честных глаз

И думаю, всегда ли ты у нас

Хорошее встречаешь отношенье?..

Собак мы любим, верно, но в придачу

Им по привычке попросту хамим,

Мы говорим: «Собаке — смерть собачья»

И «Не твое собачье дело» — говорим.

И далее:

Гуманность в духе дуровских традиций,

Ее мой дед отстаивал весь век,

И я старался у него учиться,

А все ж считаю нужным извиниться…

Я должен добрым быть… Ведь я же человек…

Поцеловать тебя дай разрешенье,

Мой верный друг, мой маленький собрат,

И всенародно попросить прощенья,

Как говорил еще Сергей Есенин,

«За все, в чем был и не был виноват».

В дальнейшем этот монолог прочно утвердился в программе Дурова и, несмотря на то что довольно велик, слушался публикой с неослабевающим вниманием.


В воскресенье вечером, когда я уезжал из Ленинграда, опять полил дождь. Но Юрий Владимирович, шлепая со мной по привокзальным лужам, казалось, вовсе не замечал его. Лицо Дурова сияло:

— Пашка-то, а!.. Ты только подумай, ласта у него все еще болит, а отработал сегодня великолепно. Все, что нужно, сделал, да еще как! Артист, настоящий артист…

Сам же дрессировщик выступил сегодня три раза, а между вторым и третьим представлениями успел съездить в Петродворец, где в парке проводился День цирка. Там он открывал праздник и прочел лекцию о дуровской династии и о методах дрессировки (с демонстрацией животных, разумеется), после чего поехал на третье представление, а оттуда на вокзал! Коммунист Ю. В. Дуров полон творческих замыслов и неиссякаемой энергии, гарантирующей воплощение этих замыслов в жизнь. С большим успехом выступал в Польше, ГДР и в Румынии. И там не ограничивал свою деятельность выступлениями на манеже. Он читал лекции о дрессуре в Обществе польско-советской дружбы. В Румынии занимался с дрессировщиком Сержем Дерменджи.

Дуров (не порывая, разумеется, с цирком) возвратился в кинематограф. Он сыграл в многосерийном фильме «Освобождение Европы» роль Черчилля…

Не всегда об артисте, шагнувшем в шестой десяток, можно сказать, что он находится в расцвете творческих сил, но к Юрию Дурову эта фраза вполне применима. Правительство высоко оценило работу популярного дрессировщика, присвоив ему в 1965 году почетное звание народного артиста РСФСР.

…Вернувшись в Москву, я узнал, что мне поручено написать книжку о Дурове.

Что скрывать, все актеры в большей или меньшей степени тщеславны, да к тому же книжки о Юрии Дурове до сих пор не было. Я тут же бросился к телефону и позвонил в Ленинград, желая поскорее обрадовать артиста.

— Все это хорошо, — зазвучало на другом конце провода, — но сначала пиши репертуар. Договорились?..


Когда через несколько лет Юрию Владимировичу присвоили звание народного артиста СССР, он был уже серьезно болен. Ему очень хотелось хотя бы раз услышать свое высокое звание с манежа, но врачи выступать не разрешали. Тем не менее, когда Дурову стало получше, он выехал на гастроли и объявление это услышал! Даже не на одном языке, а на двух — на русском и на французском (дело происходило в Бельгии).

Однако в самый день премьеры ему стало плохо, и выступление пришлось продолжить его сыну. Обратно Юрий Дуров не приехал. Его привезли.

И все-таки я, провожавший Дурова в Шереметьево веселым и (внешне, во всяком случае) бодрым, никак не мог поверить в это.

Снова и снова вспоминался Юрий Владимирович на ленинградском перроне, зябко поднявший воротник своего пальто.

— Ты болен? — спрашивал я.

— Я-то ничего! А вот Пашка…

ЦВЕТНОЙ БУЛЬВАР, 13

Цирковая столица

Вспомните: вот две изящные лошади положили передние ноги на круг. Это — эмблема Московского цирка на Цветном бульваре, 13. Его манеж — 13 метров. Троллейбус, который останавливается возле цирка, тоже 13-й. Все это позволило одну из программ назвать «Кругом — 13». Но, однако, это не сделало цирк несчастливым. Скорее наоборот. Вообще Москва — цирковая столица.

В здании на Цветном бульваре, 13, воздушная гимнастка Галина Адаскина, исполнив головокружительный обрыв, становилась на пьедестал и, успев отдышаться, обращалась к зрителям:

Огни Москвы, огни Труда и Счастья,

Вы всех прекрасней, ярче и родней.

Артистам цирка радостно встречаться

С теплом московских ласковых огней.[6]

А в другом конце города, на Ленинских горах, сияет цирк-дворец из стекла и бетона. Его история впереди, ведь он всего лишь «1971-го года рождения»…

На его манеже однажды Поджигатель (арт. А. Алешичев) водружал на весы водородную бомбу, и чаша стремительно падала вниз. Но Клоун (арт. О. Попов) сажал на другую чашу… голубя, и голубь перевешивал!

Каждую весну выступает в Зеленом театре ЦПКиО им. Горького «Цирк на сцене», который цепляет свою аппаратуру чуть ли не за облака.

Все лето жонглируют колпачками морские львы, вальсируют собачки и кувыркаются клоуны в цирковых программах Зеленого театра на ВДНХ.

А вот в клетку к хищникам вбежала болонка и разогнала всех и вся, кроме, конечно, польского дрессировщика Антони Вечерека. Это происходило в цирке «Дружба», раскинувшего свой шатер возле Крымского моста столицы.

Ну в каком еще городе мира можно найти «столько цирка»?


Хотя «История цирка в г. Москве» еще не написана, но из разных источников можно кое-что выудить…

Так вот…

Сперва в Москве появились, естественно, не цирковые здания, а цирковые артисты. Они кувыркались прямо на московской земле, а зрители наблюдали за представлением, вставши в круг.

Среди первых исполнителей наблюдались не только рядовые труженики, но исполнители аттракционов, потомки которых получают теперь персональные ставки, носят почетные звания и размещаются в номерах люкс.

В 1613 году при дворе царя Михаила Федоровича рязанец Гришка Чарнов давал в «потешной палате» представление со львом, привезенным им из Персии…

История сохранила имена слоновщиков Чена Ивраимова и Фатула Мамутова, демонстрировавших «слоновью потеху»!

А на московских улицах водружались мачты, между которыми выступали канатоходцы — предки нынешних Волжанских и Ташкенбаевых.

Но основные зрелища проводились в дни народных гуляний на Новинском бульваре, на Девичьем поле. Там вовсю разворачивались акробаты, жонглеры, фокусники, дрессировщики, шпагоглотатели. Там на дощатом возвышении — раусе — свирепствовал ярмарочный зазывала:

Эх — ва

Для ваших карманов

Сколько понастроено балаганов,

Каруселей и качелей

Для праздничных веселий!

Веселись, веселись,

У кого деньги завелись…[7]

И хотя балаганное прозябание трудно причислить к творческой обстановке, талант русского человека создавал виртуозов. Если бы, скажем, Федор Молодцов жил не в 1853–1919 годах, а сейчас, не миновать ему звания заслуженного артиста, а то и народного. О нем в энциклопедии «Цирк» сказано такое: «Ходил по канату на коньках, на ходулях, с привязанными к ногам острыми мечами; переносил на голове кипящий самовар с чашками, которые наполнял кипятком; танцевал казачок, лезгинку, мазурку. Лучший номер Молодцова „Огненный рыцарь“ исполнялся в рыцарских доспехах, на которых были размещены десятки пиротехнических ракет (в том числе и на концах балансиров); сложность номера заключалась в нарушении равновесия взрывами ракет. В 90-х годах XIX в. Молодцов совершил сенсационные переходы над реками Темзой и Невой, водопадом Иматра (Финляндия)».

А с цирковыми зданиями в Москве дело обстояло вот как: возле нынешней Комсомольской площади в 1764 году англичанин-наездник Яков Бейтс построил «амфитеатр» для публичных представлений, где и проделывал сложные трюки на скачущей лошади. В 1830 году по инициативе писателя М. Загоскина был открыт летний цирк в Нескучном саду. Затем цирк «зажег свои огни» (пользуясь современными штампами) невдалеке от места, где ныне стоит ЦУМ. Было это в 1853 году. И вот что любопытно: едва открывшись, он показал не только отдельные номера, но и пантомимы!!! Нынешние цирки в такой оперативности не упрекнешь…

В 1877 году открылся цирк на Воздвиженке, составляющей ныне часть респектабельного проспекта Калинина.

Но все эти цирки открывались и закрывались. Лишь зданию под номером тринадцать на Цветном бульваре суждена была долгая и славная жизнь.

Вчера и сегодня

Этот цирк построил по проекту архитектора Вебера известный «цирковой предприниматель, наездник, конный акробат, дрессировщик лошадей и исполнитель главных ролей в пантомимах» Альберт Саламонский. Он стал и его директором, однако в кабинете не засиживался, то и дело сообщая почтеннейшей публике:

Гала-представление

С личным участием

Господина директора

Альберта Саламонского.

В цирке на Цветном, как повествует та же Энциклопедия, «выступали лучшие зарубежные и выдающиеся русские артисты… Ставились спектакли-пантомимы, балеты, водяные феерии („Нибелунги“, „Мазепа“, „Карнавал на Неве“, „Ночь в Калькутте“, „Золушка“, „Камо грядеши“ и др.).

И вдруг произошло ЧП… Совсем рядом с цирком Саламонского (там, где теперь кинотеатр „Мир“) появился новый цирк — братьев Никитиных, артистов и предпринимателей, основателей первых стационарных цирков в России. В отличие от Саламонского, они программу выстроили так: „В четверг 18 декабря (1886) бенефис русского клоуна Владимира Дурова при участии русских директоров братьев Никитиных и русских наездников“.

Господин директор Саламонский дал Никитиным отступные, чтобы они покинули Москву, и те уехали было, но в 1888 году вернулись и открыли сезон на Воздвиженке. Тогда Саламонский подал на них в суд, но там выяснилось, что обязательство давал Дмитрий Никитин, а новое дело открыли Петр и Аким, „никаких обязательств не дававшие“.»

Братья Никитины в 1911 году возвели великолепный каменный цирк на Садово-Триумфальной площади, именуемой в дальнейшем площадью Маяковского. Конкуренции двух частновладельческих цирковых предприятий положил конец Великий Октябрь, а 1919 год считается годом рождения советского цирка. 26 августа этого года В. И. Лениным был подписан декрет «Об объединении театрального дела», где речь шла и о цирке.

Цирк Саламонского стал Первым Госцирком, цирк Никитиных — Вторым, но до сегодняшнего советского цирка им было еще очень далеко…

Вот как выглядели афиши Первого и Второго Госцирков в двадцатые годы (цитирую объявления журнала «Цирк» №№ 1 и 3 за 1925 год):

Первый Московский Госцирк. «5 Юлианс 5 — испанские икарийцы, Рапп — король комических жонглеров, 2 Шварц 2 — известные наездники. Мировой аттракцион 4 Удизенс 4. Знаменитый дрессировщик Адольфи с его 15 лошадьми. Универсальный артист американский клоун Гоберт Беллинг с его дрессированными животными.

3 Аркус 3 — перш. 4 Океанос 4 — полет. Дирекция С. Р. Дарлэ».

Второй Госцирк. «Гастроли лучших иностранных артистов. Знаменитые эквилибристы братья Кюн. Японские акробаты 2 Пенно, жонглеры 4 Велостонс, Ролланд — Геркулес, а также ввиду большого успеха продолжаются гастроли эксцентрика „Посыльный № 17“ Спириас, группы медведей, укротитель Адамс, знаменитая труппа 10 Аллисон 10».

Путь советского цирка не был прямым. Времена рапповских загибов в литературе, ахровских — в живописи задели и манеж. Цирк, освобождаясь от «иностранщины», порой освобождался и от… цирка, от веселого блеска и праздничной мишуры, сочтя сие атрибутами «буржуазности». Было и такое.

В пантомиме «1905 год» в Самарском цирке, например, действие вовсе не ограничивалось собственно 1905 годом. Пантомиму венчал апофеоз, в котором артисты выходили одетыми в спецовки и, «по-синеблузному» замаршировав, кричали на зрителей:

Жми давай,

Паровоз, трамвай,

Подъемный кран,

Аэроплан,

Даешь стопроцентный

Пром-фин-план!

Полагаю, что в Московском цирке современность на манеж привлекали не столь «лобово», хотя как знать… «Синяя блуза» в цирке выступала повсеместно.

Один из акробатических номеров, помню, назывался «3 физкульт 3». Борьба за внешний вид советского клоуна растянулась на десятилетия, и писатель Владимир Поляков справедливо недоумевал: «Кто же это вышел на манеж — клоуны или члены Общества по распространению научных и политических знаний?»

Впадал цирк и в другую крайность. Одну из пышных премьер «Цветного, 13» пресса расценила как «соревнование костюмерного цеха с бутафорским».

Но это было позднее.


Однако хорошего было все же больше. Москва помнит, как дрессировщик и наездник (а по тогдашнему штатному расписанию — «артистический директор Госцирков») Вильямс Труцци поражал воображение грандиозной героико-батальной пантомимой «Махновщина».

Годом позже режиссеры С. Радлов и А. Петровский показали другое великолепное зрелище — мимодраму В. Маяковского «Москва горит» («1905 год»).

На московском небосклоне засияли яркие звезды: дрессировщики Николай Гладильщиков и Борис Эдер, иллюзионист Эмиль Кио, эквилибристки сестры Кох, акробаты-прыгуны Океанос (Ольховиковы), клоуны-дрессировщики Владимир и Юрий Дуровы, шут и прыгун Виталий Лазаренко, воздушные гимнасты В. Лисин и Е. Синьковская, коверный клоун Карандаш и многие, многие другие.

В 1939 году Московский цирк был награжден орденом Ленина. В годы Великой Отечественной войны он создал фронтовой филиал, а на Цветном поставил пантомиму А. Афиногенова «Трое наших». Но подлинных творческих вершин советский цирк достиг в послевоенные годы, а выступать на Цветном бульваре, 13, считают за честь лучшие мастера арены — как наши, так и зарубежные, гастролирующие в Советском Союзе.

Согласно невзятым билетам

Давайте обойдем фасад и через служебный вход внедримся вовнутрь цирка. Да, фойе тесновато… Но одно время в нем московские художники выставляли портреты знаменитых артистов, в том числе цирковых долгожителей: Иманберды Ташкенбаева и джигита Алибека Кантемирова.

Сейчас на манеже идет репетиция, и мы пройдем сначала за кулисы. Гримерные расположены на двух этажах, а внизу конюшня. Напротив, сами видите: «Осторожно, хищники». Сзади расположены мастерские. А теперь через боковой вход пройдем в зал, — не правда ли, он очень уютен, его размеры (2100 мест), видимо, найдены идеально. Что говорить, старик Саламонский понимал в цирках толк! Давайте тихонечко сядем в партере, тем более сейчас свободных мест предостаточно.

Идет рядовая репетиция, и в цирке темновато, холодновато и скучновато. Вон девчушка в трико обвила шею лисьей горжеткой… Но лиса у нее живая, обе греются друг о друга, и пока это, пожалуй, единственное здесь развлечение. То ли дело репетиция перед премьерой, когда вечно «не хватает одного дня», когда надо репетировать и свои номера, и выстроить программу, а времени в обрез. Тогда, а вам доложу, начинается «представление»…

Но вот ряды в зале постепенно пополняются. Вон сидит художник по костюмам, он принес гимнасткам эскизы. Наверху — мой коллега, автор, обсуждает с клоунами новую репризу. А в проходе стоит инженер-конструктор, у него тоже хватает в цирке «заказчиков» — от эквилибриста до иллюзиониста. В другом проходе — композитор. Он принес музыку. Ведь это у Саламонского музыка «подбиралась», теперь ее пишут специально, и среди цирковых композиторов немало славных имен. А вот с группой молодежи — режиссер-педагог: при цирке создана клоунская мастерская, сколь ни парадоксально сочетание этих двух слов. На Цветном, 13, не прокатная контора, демонстрирующая созданные ранее номера… Здесь — лаборатория советского цирка.

Как сейчас помню…

Но какая же лаборатория без опытов?

Решили однажды на Цветном, 13, выпустить на манеж тигра без клетки. Представляете? И не просто выпустить, а заставить его купаться, хотя вода представителям кошачьей породы, как известно, противопоказана… Против такого новаторства был не кто-нибудь, а сам Борис Эдер, авторитет в дрессуре непререкаемый! И все-таки Московский цирк рискнул! Ночь перед премьерой, надо полагать, не спали ни дирекция, ни режиссура, ни сама дрессировщица (Маргарита Назарова). А вдруг тигр вылезет из воды на барьер, отряхнется и решит поделиться впечатлениями со зрителями первого ряда? А может, и пятого?.. Клетки-то ведь никакой нет!

Но все обошлось благополучно, хотя однажды, когда вместо Назаровой выступал ее муж К. Константиновский, тигр несколько переиграл, то есть начал дрессировщика топить, что ему (тигру) показалось весьма забавным. Тогда Маргарита, в чем была, бросилась в воду. Я это рассказываю, поскольку все видел сам. В тот день я был в цирке зрителем, но были и у меня на Цветном, 13, «звездные часы». Особенно запомнился первый, ведь и у циркового литератора бывают маленькие премьеры.

По ходу программы «Здравствуй, столица!» высыпала на манеж пестрая ватага клоунов и торжественно вручала своему коллеге имениннику пижаму из штапеля. Она оказывалась непомерно велика, и ее закладывали в стиральную машину. Но теперь рукава до кистей, брюки до щиколоток. Клоун ревел, его друзья угрожали директору предприятия, выпускающего такие пижамы, а директор оказывался в зрительном зале. Его, тучного дядьку, тоже всовывали в стиральную машину, и из нее появлялся лилипут… С криком: «Директор сел!» — клоуны разбегались.

В семи (!) московских рецензиях упоминалась эта клоунада, а в шести из них указывалась и фамилия автора — случай в цирке не частый! А потом в сборнике «Огни цирка» я имел удовольствие прочитать в статье проф. Ю. Дмитриева: «В цирке исполнялась сценка „Штапель“ Ю. Благова, в которой осмеянию подвергалось низкое качество продукции иных текстильных фабрик. Эта сценка вызвала на фабриках производственные совещания. „Стыдно нам, — говорили рабочие, — так работать, чтобы над нами клоуны в цирке смеялись“.»[8]

Я много для московского цирка писал, но премьера не забывается, как и разные случаи, коими богата история «Цветного, 13».

В клоунском ревю «Лечение смехом» (авторы Олег Попов, Марк Местечкин и я) самодеятельный коллектив рентгеновского института исполнял «танец скелетов», и главврач играл палочкой по ребрам как на ксилофоне. Этот врач, вызванный сделать прививку льву, для храбрости выпивал, лев составлял ему компанию, оба поднимали в цирке дебош и появлялись с метлами. Особенно колоритно выглядел постриженный под нулевку лев. До сих пор смешно!

Однако репетиция кончается, скоро начнется «заправка манежа», а в 19.00 элегантный инспектор манежа даст третий звонок, и люди, встав на ходули, взовьются под купол, исполнив в воздухе сальто-мортале и пируэт; они, стоя на середине манежа, станут «читать мысли» зрителей, сидящих чуть ли не в последних рядах; они лягут «отдыхать» на пушистый «ковер» из живых тигров и львов.

Время от времени в разных местах как восточного полушария, так и западного расклеиваются пестрые плакаты, возвещающие о гастролях «артистов Московского цирка». Строго говоря, таковых артистов не существует в природе — есть артисты цирка советского, которые сегодня выступают в Москве, завтра — в Кемерово, а послезавтра — в Лондоне. Однако зарубежные антрепренеры намеренно упоминают нашу цирковую столицу, воздавая должное ее мировой славе. И создавалась эта слава в основном вот в этом самом доме на Цветном бульваре, 13, в доме, которому в год Московской олимпиады исполнилось ровно сто лет.

Продолжим же монолог воздушной гимнастки Галины Адоскиной:

Нередко мы летаем словно птицы

В кольце чужих огней за рубежом,

Но свет Москвы, тепло родной столицы

Всегда и всюду в сердце бережем.

ЧЕЛОВЕК С ДВУМЯ БЕГЕМОТАМИ

«Скорая помощь» доставила в одну из ялтинских больниц раненого.

— Кто это вас так? — спросил дежурный врач.

Человек приоткрыл глаза:

— Бегемот.

Врач отпрянул от неожиданности. Бегемот? В Ялте?.. Но тут он вспомнил, что город заклеен цирковыми плакатами, изображающими его пациента с одной стороны и бегемота — с другой. На плакате оба с тихим обожанием взирали друг на друга. Но перед доктором не реклама, а факт…

Выяснилось, что дрессировщик Степан Исаакян часа за три до премьеры вывел на манеж двух своих бегемотов. Застоявшимся в дороге животным всегда необходима разминка, и они к этому давно привыкли. Но на этот раз бегемоты неожиданно бросились друг на друга, а Исаакян сделал попытку их разнять…

Вообще отношения между двумя исаакяновскими питомцами довольно сложные.

— Старший, Манук, привезенный из Африки, — рассказывает дрессировщик, — бегемот спокойный, но, разозлившись, он нападает в открытую. А маленький, Шаман, взятый из зоопарка, — сплетник и задира. Когда бывает чем-нибудь недоволен, ворчит, жалуется старшему, а тот начинает злиться. Если на репетиции Шаман один, он, хоть и с неохотой, педантично выполняет все, что от него требуешь. Но, увидев старшего, перестает слушаться и начинает капризничать. Однажды я заставил Шамана лечь, но он быстро побежал к Мануку и спрятался за его широкой спиной. Манук заслонил Шамана и бросился на меня.

На этот раз в Ялте Манук пошел еще дальше — схватил Исаакяна своей огромной пастью, поднял в воздух, побежал по манежу и начал колотить им о металлическую ограду барьера, так что ее пришлось потом долго распрямлять, а местами заново сваривать!

«Манук» по-армянски значит «малыш», но в отношении бегемота это не следует понимать буквально: «малютка» весит более двух тонн. Исаакяна тоже дистрофиком не назовешь… Хорошо еще, что клык бегемота попал артисту под мышку, другой прошелся по шее, на теле остались глубокие кровоподтеки, а на трех ребрах образовались трещины. Исаакяну удалось вырваться из пасти Манука, однако водворить на манеже порядок оказалось нелегко.

Что в таких случаях делать с бегемотами? Бить? Но, учитывая их толстокожесть (двухсантиметровый жировой покров), — это все равно что кидаться с кулаками на танк. Усмирять их всесокрушающей струей из брандспойта? Но за воду бегемоты только спасибо скажут. Они сутками валяются в закулисных бассейнах, а на суше только завтракают, обедают и, утомленные успехом, принимают легкий ужин. Во время переездов они лишены обилия воды, что и является основной причиной их раздражения. И все же столь коварное нападение Манука было неожиданным… Двенадцать лет проработал с ним Исаакян, но ничего подобного не случалось!

Травмы, правда, были. Как-то в Оренбурге Манук мотал на манеже головой и, задев носом ногу дрессировщика, с ходу выбил у него коленную чашечку. Ничего удивительного в этом нет!

— Ударом головы, — утверждает Исаакян, — бегемот свободно прогибает двухтавровую железную балку…

Но опытный и справедливый дрессировщик считает, что в данном случае виноват был он сам: не следовало в тот момент находиться в опасной близости к животному.

А вообще послушание обоих бегемотов поразительное. Месяца за три до ялтинского ЧП я приехал к Исаакяну в Ивановский цирк. Когда мы вошли в просторный «бегемотник», оба гиганта нежились в ваннах, недалеко отстоящих друг от друга.

— Ап! — негромко сказал дрессировщик, и оба распахнули свои немыслимые пасти.

Исаакян запустил руку по самое плечо сначала в одну пасть, затем в другую. Он щекотал бегемотам дыхательное горло, а те обожающе смотрели на повелителя своими выпуклыми «фарами». Их ведь и лупоглазыми-то не назовешь — это определение слишком слабо! У них на морде два огромных бугра с круглыми гляделками посередине. И тогда, в Иванове, эти гляделки излучали блаженство.

Исаакян отошел в сторону и так же негромко скомандовал:

— Ап!

И оба бегемота синхронно скрылись под водой.

— Ап!

Снова поднялись… И снова синхронно…

— Вначале я совсем не знал, как обращаться с бегемотами, — вспоминает Исаакян, — и спросить было абсолютно не у кого. Знаменитый наш укротитель Борис Афанасьевич Эдер много помог мне организационно и, конечно, вселил в меня уверенность своими советами. Но ведь и он никогда бегемотов не дрессировал… До всего мне пришлось добираться самому. Прежде всего я научил животных реагировать на голос. Чуткость у них к голосовым нюансам великолепная. Поднимать же на них руку не хотелось, да и чего бы я достиг, если бы и поднял ее?..

В работе дрессировщика возможны любые случайности. В Ленинградском цирке Исаакян играл доктора Айболита в поставленном им детском спектакле и, осматривая по ходу действия заболевшего бегемота, просовывал свою голову ему в пасть. В жизни артист отнюдь не напоминает Айболита, а поэтому играл в очках с прицепленными к ним толстым носом и пышными усами. Так вот однажды все это «сооружение» упало Мануку на язык и легко могло скатиться к горлу… Тогда бы Манук поперхнулся и пасть захлопнул… Но Исаакян успел (в пасти!) вытащить очки и снова (там же!) их надеть, чтобы вылезти обратно Айболитом, а не Исаакяном, дабы не выходить из образа и не разбивать у юных зрителей целостности впечатления…

— О чем же ты в этот момент подумал? — полюбопытствовал я.

— О повышении зарплаты, — улыбнулся Степан. — Все-таки я единственный артист, гримирующийся в пасти бегемота…

Это, конечно, шутка. А в Ялте было не до шуток: разъяренных бегемотов с трудом загнали в бассейны.

Премьеру дрессировщика экзотических животных заслуженного артиста Армянской ССР Степана Исаакяна пришлось отменить.


Современный цирк далеко не исчерпал своих возможностей в создании новых номеров, обогащении выразительных средств. Конкуренция спорта только наталкивает его на новые поиски и свершения. Цирк встал на коньки, погрузился в воду, ввел в иллюзионные аттракционы кибернетику и электронику.

Происходит процесс взаимообогащения цирка и спорта.

Один только жанр в цирке остается вне конкуренции. Это — дрессировка животных. Правда, и в питомниках дрессируют собак, и в некоторых научно-исследовательских институтах приручают, скажем, дельфинов, но демонстрация работы с животными в этих учреждениях не превращается в театрализованные представления.

Конечно, редких животных и птиц можно увидеть и в зоопарках. Но там они находятся в состоянии, мягко выражаясь, не слишком творческом. Воля человека выразилась в их поимке и в содержании. В зоопарке животные обычно спят да едят. Недаром раньше специально сообщалось о времени кормления зверей, ибо в зверинце это был единственный зрелищный акт. В этот момент его разношерстное население проявляло хоть какую-то активность.

А в цирке морские львы жонглируют колпачками, обезьяны крутят «солнце» на турнике, рысь играет на барабане, медведи прыгают на батуте… В цирке есть «собачья школа» с примерными учениками, с дежурным по классу и даже с непричесанным лентяем на задней парте, который прячется под нее, когда его вызывают к доске. Есть даже собачий «кабачок»…

По составу зверей, птиц, пресмыкающихся цирк не может соперничать с зоопарком, но и он не довольствуется теми животными, которых дрессируют издавна. Расширить состав «действующих зооперсонажей», обучить таких животных, которые редко или никогда не появлялись на манеже, — вот что стало задачей дрессировщиков-новаторов.

Кого из нас в детстве не привлекала экзотика? Кто в свои мальчишеские годы не мечтал об охоте на слонов, не пробивался в мечтах по непроходимым джунглям, где от львиного рева замирают даже горланящие на деревьях какаду? Кто из мальчишек не видел себя бесстрашно плывущим по тропической реке, кишащей крокодилами? Мир велик, и тяга к неизведанному остается в человеке с детских лет до старости.

Правда, я что-то не припомню, чтобы кто-нибудь из моих однокашников стал в зрелые годы охотиться на слонов или объезжать мустангов. Однако подобная экзотика и теперь мало кого сможет оставить равнодушным. Вернуть степенных, «отстоявшихся» людей в мир их мальчишеских мечтаний, а юным показать их мечту — разве это не благородная задача циркового кудесника? А каждый большой артист в цирке в той или иной степени кудесник — показывает ли он исчезновение женщины на глазах у публики, делает ли сальто-мортале на ходулях, кладет ли (сегодня и ежедневно) свою буйную голову в львиную пасть.

Обращаясь к новым животным, артисты разнообразили приемы дрессуры. Претерпел эволюцию и образ дрессировщика. Когда-то считалось нормальным появление в клетке молодца в венгерке, вооруженного вилами, кнутом и пистолетами. Он то и дело лупцевал своих питомцев, при каждом удобном случае палил из пистолетов, нагоняя ужас как на хищников, так и на публику. А ныне артист без всяких устрашающих атрибутов добивается от зверей полнейшего повиновения при помощи… носового платка. Вошли в клетку и женщины — героико-романтическая Ирина Бугримова и лирическая Маргарита Назарова, которая с каким-то обаятельным панибратством обращается к тиграм: «Пошли, ребята!» — и «ребята» послушно идут в трюк.

Клетки стали портативнее и способны вставать на место сами при помощи электромотора (как это было в аттракционе «Львы на лошадях» Тамары и Александра Буслаевых).

За рубежом появился так называемый «лицедей в клетке», изображающий пьяного, попавшего ко львам, и, действуя по принципу «пьяному море по колено», показывающий отличную дрессуру. В цирке Буша (ГДР) дрессировщик изображает клоуна, который, зазевавшись, оказывается запертым в клетке и по-клоунски обращается с хищниками. Начав брить льва, он правит бритву о его хвост и т. д.

Казалось бы, все возможности в жанре «укрощения строптивых» уже использованы, но только невежда способен утверждать, что в цирке «всю жизнь показывают одно и то же» или что «цирк вообще не искусство».


И вот развертывается очередное цирковое чудодейство… Вы занимаете после антракта свои места и не узнаете манежа. Там, где только что прыгали акробаты, танцевали лошади, кувыркались клоуны, возвышается огромный розовато-сиреневый шатер. Барьер манежа обнесен снаружи небольшой узорчатой оградой. Из-под шатра раздаются какие-то гортанные выкрики, слышно хлопанье чьих-то крыльев… Закончилось оркестровое вступление, шатер медленно поднимается вверх, и вы попадаете в сказку. То ли это уголок рая, то ли поляна в экзотическом лесу… На гибкой пальме раскачивается обезьяна. На другой пальме тараторят многоцветные попугаи. По земле важно вышагивают длинноногие аисты. Чистит свой огромный клюв пеликан. Аисты обходят миниатюрное «озеро», поблескивающее под «солнцем». У барьера возвышаются «зеленые холмы», а в середине манежа на бревнышке лежит какое-то непонятное существо. Ни животные, ни птицы не обращают на него ни малейшего внимания.

Но вот существо задвигалось, заелозило, наконец распрямилось, и перед зрителями — пробудившийся от сна Храбрый Назар, герой армянского фольклора, тот самый Назар, с которым всегда случается что-то необыкновенное. У него длиннющий нос, двигающиеся усы, островерхая шапчонка, кургузая курточка и широченные шаровары. Сладко позевывая, Назар принимается завтракать. Он вынимает тарелку, крошит в нее хлеб, но пока, прикрыв глаза, бормочет нечто вроде молитвы, подбегают аисты и склевывают еду… Назар вынимает из-за пазухи еще кусок хлеба, но взглянув на пустую тарелку, изумленно разводит руками. Вбегает антилопа, вырывает оставшийся хлеб и исчезает. Незадачливый Назар решает порыбачить. Он направляется к маленькому озеру и забрасывает в него удочку, но вместо рыбы вытаскивает крокодила. В испуге он пятится и опирается на холм, который оживает и оказывается огромным бегемотом, открывающим свою страшную пасть. Назар выхватывает пистолет, но от страха роняет его. Раздается оглушительный выстрел… На мгновенье свет в цирке гаснет.

Когда же манеж снова освещается ослепительным светом прожекторов, в центре его стоит красавец, напоминающий воинов из армянского эпоса «Давид Сасунский». На нем черное трико и серебристая кольчуга, мягко гармонирующая с его проседью.

Уверенно и неторопливо артист показывает работу со своими необычными питомцами. Вот послушно бежит по кругу полосатая красавица зебра. Радостно выбегает обезьяна шимпанзе и от избытка чувств обнимает дрессировщика. Тот растроганно целует ее. Но едва он отвернулся, обезьяна вынимает носовой платок и вытирает губы. Когда дрессировщик уличает ее, обезьяна постукивает себя пальцем по голове: гигиена, мол, понимать надо… Три обезьянки танцуют под собственный аккомпанемент, имея «на вооружении» длинный африканский барабан и маракасы. Появляется второй бегемот, и оба образуют живые барьеры, через которые грациозно перепрыгивает легконогая антилопа. Затем большой бегемот вышагивает по «бутылкам», установленным на качающейся доске. Артист раскрывает лепестки лилии, и вдруг из нее выскакивает пятиметровый удав… Извиваясь, он нападает на дрессировщика, но тот сам устремляется ему навстречу, хватая его чуть ниже головы. Удав обвивает человека своими мощными тугими кольцами, закрывая его всего, вплоть до лица. Но человек мгновенно освобождается от этих живых пружин и водворяет удава на свое место, в специальную корзину.

В финале Исаакян выезжает верхом на бегемоте, и это чудовище снова раскрывает пасть — на этот раз добродушно, изображая нечто вроде улыбки. Он старательно раскланивается, благодаря зрителей за теплый и радушный прием.


Юный Степа Исаакян, конечно, не предполагал, что в зрелые годы будет ездить верхом на бегемоте и попадать в объятия удава. Он вообще не думал быть артистом, ибо к цирковой династии не принадлежал. Отец Степана — военный инженер — умер, когда мальчику был один год, а многотрудная профессия его матери исчерпывалась двумя словами: домашняя хозяйка. Правда, тетка Степана играла в одном из московских театров, а троюродный брат Леон Айказуни… Впрочем, об Айказуни речь впереди. Пока же тбилисский мальчишка, как и все в его годы, обожал цирк.

В 1934–1935 годах он занимался в детской спортивной школе, где, кстати, поставил акробатический номер. На режиссерскую работу, однако, в таком возрасте целиком не переключаются, и Степан участвовал в номере сам.

В эти годы он увлекается всем. Еще в 1937 году юноша поступил в авиаклуб и столь самозабвенно занялся авиацией, что в девятом классе был оставлен на второй год. Да и в спорте было раздвоение: акробатика и плавание — занятия, при серьезном отношении к ним, несовместимые. Исаакян выбрал акробатику. Увлекался и мотоспортом. В семнадцать-восемнадцать лет он носился по крутым тбилисским улицам на своем «Красном Октябре». не думая, что именно этот вид спорта проложит ему дорогу в искусство.

Вскоре его призывают в армию. Он проходит службу в танковой части.

Считаясь уже «школьным» акробатом, он и в армии создал «четверку», с успехом выступавшую на красноармейских вечерах самодеятельности.

За месяц до его демобилизации началась война.

Сентябрь 1941 года Исаакян встретил в Севастополе, затем попал в Керчь. В 1942 году получил тринадцать ранений, из них три — тяжелых. Полгода пролежал Степан в госпитале и вышел из него инвалидом первой группы. Но молодой, закаленный спортом организм переборол в конце концов недуги. В 1944 году Исаакян пошел на работу в Комитет по делам физкультуры и спорта при СНК Армении и подал заявление на заочное отделение юридического факультета. К двадцати восьми годам он закончил два курса юридического факультета, когда в его жизнь всерьез вошел троюродный брат — Леон Айказуки, известный мотогонщик по вертикальной стене.

Кому не известен этот аттракцион, устанавливаемый обычно в городских парках? Зрители, расположившись наверху «бочки», с затаенным дыханием следят, как внизу гонщики мчатся и поодиночке, и дуэтом, мчатся друг над другом, навстречу друг другу, исполняя при этом виртуозные виражи.

В 1951 году Айказуни собрался со своей «бочкой» в очередную гастрольную поездку, на сей раз на Дальний Восток и Сахалин.

— Поедешь со мной? — спросил он Степана.

— Зрителем?

— Нет, зачем же… Будешь работать.

И через восемнадцать дней после прибытия в город Артем на вертикальной стене появился новый мотогонщик. Никто из зрителей, любовавшихся сверху замысловатыми виражами смелых, уверенных в себе людей, не подозревал, что один из гонщиков — новичок. Сказалась, конечно, всесторонняя спортивная подготовка Исаакяна, умение с юношеских лет ладить с мотоциклом, а также смелость, которой ему не занимать.

В следующий город — Уссурийск — приехала комиссия из Циркобъединения.[9] И Степан Исаакян стал артистом цирка, ни разу не выйдя на манеж. С братом он проработал больше года, а затем — несколько лет с известным мотогонщиком Григорием Левитиным.

Хотя звание циркового артиста и льстило самолюбию Исаакяна, но целиком захватить не смогло. Одновременно Степан рисовал цирковые плакаты, а однажды решил восстановиться в юридическом институте (заочно). Свое решение он незамедлительно осуществил и дошел на этот раз уже до пятого курса.

В 1956 году в Москве должна была проводиться Декада армянского искусства. В обширную программу помимо оперы, балета, драматических спектаклей и выступлений музыкальных коллективов был включен и цирк. Подготовка к Декаде началась, разумеется, задолго до ее открытия. Решено было создать при армянском цирковом коллективе новый аттракцион с животными. Оставалось только найти руководителя, но Декада приближалась, а подходящей кандидатуры не было. И тогда…


Исаакяна пригласили к руководству и неожиданно предложили:

— Вы хотели бы стать дрессировщиком?

— Я?.. — удивился Степан.

— Да, вы… В армянском коллективе создается новый аттракцион, и нам кажется…

— Но я никогда не работал с животными!

— Все дрессировщики когда-то с животными не работали… А однажды начали работать… Ну так как, Степан Исаакович?

— Нет, я не смогу…

И, поблагодарив начальство за доверие, Степан вышел в коридор.

Кулуары Циркобъединения были своеобразным клубом, где вернувшиеся с гастролей артисты встречались со своими коллегами. В системе Объединения были артисты группы «Цирк на сцене» и исполнители аттракционов, подобных гонкам по вертикальной стене. Артист друг друга знали более или менее хорошо.

— О чем задумался? — спросили друзья у Исаакяна когда он вышел из кабинета.

Степан развел руками:

— Мне предлагают стать дрессировщиком!

Он рассчитывал на сочувственный смех, но ожидаемой реакции не последовало.

— Ну а ты?

— Отказался, конечно.

— И зря! — воскликнуло сразу несколько голосов.

— Да какой из меня дрессировщик? — горячился Степан. — Я только собаку для охоты дрессировал…

Однако этот довод никого не убедил.

— Аттракцион готовят к Декаде армянского искусства в Москве. В Москве, ты понимаешь?

— Когда бы ты попал в Московский цирк? А?..

— С мотогонками тебе цирка не видать!

В самом деле, а почему бы не попробовать? Выкарабкаться из своей «бочки» и выйти на столичный манеж… Здорово! И притом не рядовым номером, а, как бы то ни было, аттракционом. Попробовать себя в новом жанре… Сразу достичь того, к чему многие артисты стремятся всю жизнь! И, круто повернувшись, Степан направился в кабинет, который недавно покинул.

— Я согласен.

Предложение, сделанное Исаакяну, поддержал художественный руководитель Управления цирками Евгений Михайлович Кузнецов. Он, как никто, умел угадывать потенциальные возможности того или иного артиста. Его подсказкам, предложениям, советам многие выдающиеся мастера обязаны по сей день. Исаакян отправился в Ереванский цирк для работы в армянском коллективе.

Национальные коллективы — одно из принципиальных завоеваний советского цирка. Одним из лучших национальных коллективов был армянский цирк «Ереван», который я помню в период его расцвета. Шутя и играя, исполняли сложнейшие трюки обаятельные акробаты Рустам Касеев и Рубен Манасарян. Взмывал в высоту гордый орел с двухметровым размахом крыльев, а в его когтях исполняла головокружительные трюки красавица Елена Аванесова. На красочно оформленном пьедестале виртуозно жонглировала и танцевала неповторимая Нази Ширай. Стремительно скатывался по наклонному тросу в копфштейне (стоя на голове) ветеран Владимир Арзуманов. И наконец, делал все, что умел (а умел он все!), умный и элегантный, трогательный и смешной клоун-мим Леонид Енгибаров.

Вот в этом-то созвездии талантов предстояло занять отнюдь не последнее место новоиспеченному дрессировщику.

Но ничего в жизни не делается сразу. Период расцвета армянского коллектива, в котором блистал и Исаакян, был еще впереди.

Пока же Степан начал знакомиться с животными, которые, как его уверял режиссер, только и ждут момента, когда явится новый повелитель, подаст свою команду — п все заиграет, оживет, восхитит и удивит…

Удивляться, однако, пришлось самому Исаакяну, причем без всякого восхищения.

— Где здесь животные? — спросил Степан служительницу Ксению Григорьевну Ченчик (впоследствии проработавшую с ним одиннадцать лет).

— Да вон они…

И укротитель увидел свою «труппу»: двух вялых удавов, двух попугаев и двух крокодильчиков, по сорок сантиметров каждый. Крокодильчики были маленькие, зато злые… Вот и вся экзотическая «труппа»!

Крокодильчики, взятые, как и остальная компания, из Ереванского зоопарка, умели, однако, ползать по переходной лестнице.

Попугаи бубнили по нескольку фраз, правда понятных только им самим. Удавы же, от природы лишенные тщеславия, проявляли полнейшее равнодушие к предстоящей Декаде.

А подготовка к ней тем не менее шла. Исаакяна одели в яркий костюм и золотые сапоги.

— А животные? — спрашиваю я.

— Удав был на генеральной репетиции в таком состоянии, что мне еле-еле удалось вдохнуть в него жизнь.

— А как же искусство?

— Номер строился так. Я выходил на манеж, а за мной тащили три ящика. В двух отчаянно скреблись крокодилы, но оркестр их успешно заглушал. Попугаи орали что хотели. В третьем ящике скучал удав.

— Ну а дальше?

— Затем я со всеми мерами предосторожности извлекал из ящиков крокодилов и неослабно следил, чтобы они не разбежались. С грехом пополам заставлял их проползти через маленькие лестницы между двумя площадочками. Я их то и дело подталкивал, а они то и дело пытались меня укусить. После такого «уникального» трюка мне немалых трудов стоило водворить крокодильчиков на свои места.

— И это все?

— Нет, зачем же… По ходу номера появлялись шесть девушек. Они несли на вытянутых руках шкатулки, стараясь держать их как можно дальше от себя. Я вынимал из каждой шкатулки живого ужа и надевал их девушкам вместо ожерелий на шеи. Девушки с вымученными улыбками проделывали несколько танцевальных па, тщетно пытаясь скрыть свою брезгливость. А я в центре группы наматывал на себя полуживого удава, и мы все вместе покидали манеж при гробовом молчании зрительного зала.

— И что же в результате?

— В результате в качестве аттракциона на Декаду был приглашен Эмиль Теодорович Кио.

— А ты?

— А мне за «красоту телосложения» поручили держать в прологе знамя…


Столь «блистательное» начало могло обескуражить кого угодно, только не Исаакяна. Он искренне радовался пусть небольшим, но все же достижениям в новом для себя жанре.

Только с удавами отношения у Исаакяна оставались натянутыми. Еще в Тбилиси, посещая с сыном зоопарк, Степан тщательно обходил террариум. Вид змей внушал ему непреодолимое отвращение.

— И вдруг режиссер, — рассказывает Исаакян, — взял удава и передал его мне в руки… Я после оттирал их песком и почему-то долго не мог смотреть на… рыбу. Но постепенно привык и к удавам. К тому же у одного была на шее рана и мне пришлось ее лечить, смазывать, делать удаву ванну и так далее.

И вот Исаакян узнал, что в одном из зоопарков есть ручной бегемот. Это его очень заинтересовало. Никто еще на манеже дрессированных бегемотов не показывал. Правда, в парижском цирке Медрано в 1929 году водружали годовалого бегемота на пьедестал, и вокруг него танцевали девушки. Но там ни о какой дрессуре речи не было. И вот в Сочи, где вскоре начал гастролировать коллектив «Ереван», прибыл к Исаакяну бегемот по кличке Малышка.


«Ох нелегкая это работа — из болота тащить бегемота!»— сказано у К. И. Чуковского. Втаскивать бегемота в искусство не менее сложно. К счастью, Малышка обладал покладистым характером, и Исаакян с увлечением принялся его обучать. Начали, конечно, с азов. Дрессировщик сутками не отходил от клетки, называл бегемота ласкательными именами, гладил его и, разумеется, сам кормил. Бегемот оказался податливым на ласку и вскоре начал узнавать своего хозяина. Это был первый этап приручения. Затем дрессировщик стал выводить Малышку во двор, знакомил его с доброжелательно настроенными людьми, чтобы бегемот освоился с новой обстановкой и понял, что никакая опасность ему здесь не угрожает. Это — второй этап.

А затем Малышку вывели на манеж. Исаакян прогуливал его по листе, то есть по месту, наиболее близко расположенному к барьеру. По команде дрессировщика Малышка, идя по кругу, в четырех местах останавливался и терпеливо ждал разрешения следовать дальше. Это уже кое-что!.. Затем научился класть свою огромную голову на барьер и раскрывать пасть. Освоил Малышка и середину манежа. Там Исаакян укладывал его на спину и научил переворачиваться со спины на живот и обратно. В конце концов Малышка, получив за усердие морковку, покидал манеж с чувством исполненного долга.

Наличие в труппе бегемота заинтересовало всех, в том числе и дирекцию Сочинского цирка. Было решено показать Малышку зрителям. Напомню, что еще ничего подобного у нас не было. Для того чтобы органичнее «увязать» животное с программой, коверный Константин Берман отрепетировал «сальто с бегемота». Начали с утренника, заказав специальную афишу.

Малышку не смутили ни шумные аплодисменты, ни звуки оркестра — он старательно демонстрировал все, что умел. И хотя умел он очень немного, само появление бегемота стало событием. Его демонстрировали и на утренних спектаклях и на вечерних. Бегемот на манеже оказался в одинаковой степени интересен и детям, и взрослым. В Исаакяна же эти первые опыты вселили веру в то, что со временем он сможет создать интересный аттракцион с экзотическими животными.

Но у кого из нас не было в жизни таких периодов, когда все идет слишком хорошо, чтобы затем пойти плохо, по причинам, не всегда зависящим от нас самих?

Союзгосцирк — огромная организация, которая руководит восьмитысячной армией тружеников цирка. Здесь могут доверить дорогостоящее животное дрессировщику, еще ничем себя не проявившему, надеясь на его потенциальные возможности. Но могут в целях укрепления уже действующего зооаттракциона передать это же самое животное другому артисту. В данном случае так поступили с бегемотом Малышкой. А поскольку удавы и попугаи «погоды сделать» не могли, номер Исаакяна пришлось расформировать.

Слабых людей неудачи обескураживают, а сильных делают еще сильней. Степан решил бороться за свой аттракцион. Он понял, что случайное предложение стать дрессировщиком, от которого он вначале отказывался, — теперь уже в прошлом… Сейчас он сам поверил в то, что дрессура — его призвание, надо только биться за него. Причем непременно в его аттракционе должен быть бегемот, а может быть, даже и не один. Но, как известно, бегемоты в наших лесах не водятся, а заполучить такое животное совсем непросто. Долго Исаакян бегал по кабинетам Союзгосцирка, ездил по базам Зооцентра и зоопаркам. Обращался он к десяткам людей и у многих встретил понимание и поддержку.

Сентябрь 1956 года — этапная дата в творческой биографии Исаакяна. В эти дни пожаловал к нему бегемот Манук, с «подвига» которого начинается наш рассказ. Радость, как и беда, редко приходит в одиночку. В феврале 1957 года прибыл и второй бегемот — Шаман.

Исаакян, как говорят в цирке, встал на РП — репетиционный период.

Между Мануком (напомню, что это по-армянски — Малыш) и Малышкой сходство было только в именах. Если Малышка — добродушное животное, то Манук — злющий зверь, доставленный прямо из Африки. Он, как говорится, рвал и метал… К тому же у него был большой шрам на животе, — видимо, с ним не слишком ласково обошлись при поимке. «Уголок бегемота» обнесли для верности бревнами и швеллерным железом. Сильный и злой зверь так бился в неволе, что казалось — никто никогда не сможет с ним справиться…

— И я растерялся, — признается Исаакян, — у меня была мысль отказаться от него, и чем раньше, тем лучше.

Хотя бегемоты убежденные вегетарианцы и в их рацион входят сено, отруби, крупы, капуста, морковь (за день бегемот съедает до 30 килограммов пищи), это не делает их менее страшными.

Исаакяну на репетиционном периоде надо было начинать не с Манука, а с самого себя, преодолеть растерянность. Под непрекращающийся рев бегемота он твердил себе одно: «Надо пробовать, надо продолжать…»

Бегемот сначала буйно реагировал на появление дрессировщика, но наконец с превеликим трудом начал его присутствие терпеть. Первая, пусть маленькая, победа… Надо ее развить… Животных в зоопарках кормят один раз в день (правда, там они ничего и не делают). Но Манук был взят для работы, и Исаакян стал авансом кормить его трижды в день. Причем кормил сам. Что же дальше?.. Приручение — одно, дрессировка — другое…

Как подчинить себе это злобное и непокорное существо, как заставить его выполнять те или иные задания? Если в дрессуре тех или иных животных есть установившиеся традиции, то здесь ничего нет… «Надо искать, надо пробовать…» — вот с чем засыпал и просыпался Исаакян.

Ему не нравится метод «вкусового поощрения», когда на манеже морских львов, например, то и дело подкармливают рыбой за каждый исполненный трюк. Пусть животное никогда не будет голодным, хотя, казалось бы, сытый бегемот начнет на манеже лениться и может даже заснуть… Но Исаакян вообще не хотел, чтобы еда была решающим фактором в дрессуре. Ласка и строгость — вот ключ к власти над животными.

Тут уместна параллель с воспитанием ребенка, каждый поступок которого, хороший или дурной, не должен быть родителями оставлен без внимания. Ничего нельзя было упускать из поля зрения. На любой шаг бегемота надо реагировать голосом. Только голосом — то строгим, то ласковым…

Животные удивительно чутко реагируют на человеческий голос, и забывать об этом дрессировщику ни на минуту нельзя. Как-то в Ленинграде Исаакян днем зашел в цирк и стал гладить одну из своих обезьян, макаку-резуса. Сзади кто-то распахнул двери, и Исаакян раздраженно крикнул: «Закройте дверь — сквозняк!» Макака в панике бросилась на Исаакяна и впилась ему в голову, оборвала ухо, содрала кожу. Вечером Степан вышел на манеж в черном колпаке. Сверху — монах, ниже — дрессировщик…

Неужели же и бегемоту не чужда ласка? Очевидно, так… Надо только вовремя ее применить. Вот, скажем, более или менее остепенившемуся Мануку дрессировщик приказывает на манеже лечь. Как это достигается? Сначала дается приказание с помощью удара (но что для бегемота удар!), потом приказание с помощью жеста, имитирующего удар. Его сменяет приказание без удара и без жеста, но строгим голосом, потом голосом спокойным и, наконец, ласковым.

Можно представить себе, сколько нужно терпения и настойчивости для всего этого… Сколько раз одно и то же повторять? Какие подходы каждый раз применять к животному? Оно ведь может быть в разных состояниях… Но надо идти еще дальше, закрепить рефлексы. Пусть бегемот ложится при одном только взгляде, ложится сам и именно в том месте, в каком это требуется по ходу действия. Пусть развивает память и подчиняется дисциплине.

Было бы наивным думать, что Исаакян, сутками находясь возле Манука, занимался его приручением и ничем более. Если бы это было так, он достиг бы немногого. Нет, считал артист, все должно быть у него новым — «от кормления до оформления». Кормление — уже пройденный этап, а вот как оформить аттракцион, как вообще его подать?.. Здесь было над чем поломать голову. Пока ясно только одно: заставлять животных показывать один за другим трюки, на которые они способны, — это значит демонстрировать с необычными исполнителями обычную работу. Нет, в данном случае нужно что-то совсем другое…

И облик дрессировщика должен быть необычный. Во-первых, не облик, а образ; во-вторых, образ национальный; в-третьих, образ, насыщенный юмором… Исаакян придумывал разные варианты сценария. Он перечитывал сказки Ованеса Туманяна о необычайных приключениях Храброго Назара. В одной из этих историй говорилось, как Назар ехал вместе с войском на поле брани, но зацепился за сук и повис на нем. Конь его умчался, а Назар остался висеть. Когда же сук обломился, Назар упал прямо на пробегавшего под ним тигра. Верхом на тигре он ворвался на поле сражения и разогнал вражеское войско. Однако когда он дома рассказал о своем подвиге жене, та его побила…

Исаакяну предложили показать экзотических животных в «натуральной» для них обстановке. Это хорошо. Но почему бы не «вписать» в эту экзотику Храброго Назара? Ведь он может оказаться где угодно, даже в джунглях! По характеру своему Назар непременно попадет впросак, и, вероятно, не однажды. А затем превратится в богатыря (сказка ведь!). Аттракцион, таким образом, обретет сюжет.

Дрессировщик населил манеж аистами, попугаями, обезьянами, зебрами, крокодилами, антилопой, наконец, бегемотами и водворился в нем в облике Храброго Назара сам.

День за днем продолжалась работа, что-то оказалось неосуществимым, что-то придумывалось заново, и в конце концов аттракцион обрел свой теперешний вид.

Назар готовится поесть — аисты склевывают его завтрак. Он вытаскивает хлеб — его отнимает антилопа. Он закидывает удочку и вытаскивает крокодила, облокачивается на холм — тот оказывается бегемотом. А затем выводит зебру, обезьян, играет с удавами и «на комплимент» выезжает верхом на бегемоте.

Исаакян показал свой аттракцион в Москве и в десятках городов Советского Союза, а также выступал с ним за рубежом.


Однажды к Исаакяну пришел за кулисы рецензент.

— Прежде всего, — блеснул он эрудицией, — ваши бегемоты — не бегемоты, а гиппопотами. Бегемот — это…

— Это животное, — продолжил его мысль артист, — которое в разных местах называют по-разному. В Нигерии его называют «водяной коровой», в Кении — «водяной лошадью», в Либерии — «чудовищем Нила», а также и «хозяином его». Мирно пасущаяся пара бегемотом, увидя вдалеке людей, способна догнать их и уничтожить, Внешняя миролюбивость бегемотов обманчива…

Рецензент насторожился. А дрессировщик охотно делился своими познаниями:

— Подлинные хозяева джунглей — это африканские слоны, носороги и бегемоты. На них никто никогда не нападает. — Исаакян помолчал, потом добавил: — И никто не дрессирует их. Во всяком случае, африканских слонов и носорогов.

В заключение Исаакян, увидев у рецензента книгу, спросил:

— Что это у вас?

— Немецкий писатель… Манн…

— Томас или Генрих?

Рецензент ушел озадаченный…

Был и такой эпизод в жизни артиста. Еще до создания аттракциона Исаакян, получив диплом об окончании юридического института, пошел вместе с двумя другими счастливцами в ресторан «Арагви» обмыть это приятное событие. По ходу банкета собеседники спросили:

— Вы где работаете?

— В Союзгосцирке, — ответил Степан.

— Юрисконсультом?

— Нет. Я езжу на мотоцикле по вертикальной стене.

Первый собеседник поперхнулся, а второй решил больше Степану не наливать…


Предрассудки — вещь живучая, и представление об артисте цирка как о человеке некультурном, неграмотном живо, к сожалению, до сих пор. Давно исчез с манежа красавец с набриолиненной головой, умеющий носить фрак, но не умеющий расписаться в зарплатной ведомости. Теперь немало артистов цирка получили высшее образование. Без «отрыва от манежа» десятки артистов закончили режиссерский факультет ГИТИСа.

Жизнь циркового артиста трудна. Работа у него кочевая: сегодня Мельбурн, завтра Кемерово. Тем большей похвалы достойны люди, возящие за собой помимо обычного имущества и реквизита кипы учебников.

Сама атмосфера советского цирка ставит неучей в тяжелое положение. Уловить пульс современности человеку темному попросту нельзя. А сегодняшний цирк не отгораживается барьером манежа от остального мира.

Советский цирковой артист не чувствует себя одиночкой, действующим на свой риск и страх. Его заявки на новые номера рассматриваются на режиссерских коллегиях, утверждаются художественными советами. Лучшие работы систематически выдвигаются на смотры новых произведений циркового искусства, артисты награждаются званиями лауреатов, дипломами и похвальными листами.

Все материальные затраты по созданию новых произведений берет на себя государство. Материальная поддержка, с одной стороны, и творческая — с другой давно у нас стали нормой, чему не перестают по сей день удивляться артисты капиталистических стран.

Для оформления аттракциона Исаакяна был привлечен заслуженный деятель искусств Армянской ССР художник Александр Шакарян. Специально заказывалась музыка. Сам Исаакян неустанно совершенствовал оформление. Листья пальм были отлиты по его эскизам на резиновом заводе, отчего они не осыпаются при перевозках и живут почти натуральной жизнью при малейшем прикосновении к ним обезьян или попугаев. Артист применил и такое новшество: вынес ограждение за барьер, увеличив, таким образом, свою рабочую площадь; ввел круговой занавес, образующий на манеже шатер.

Зритель же чутко улавливает все новое на манеже.

— Меня одолевают студенты, — говорил директор Минского цирка во время гастролей одного из по-настоящему новых аттракционов. — Забросали цирк коллективными заявками, чего раньше я что-то не замечал…

Но в чем же все-таки современность исаакяновского аттракциона? Что в нем нового?

— С самого начала я задался целью, — рассказывает дрессировщик, — добиться самостоятельности в поступках животных, создать беспрерывность действия. Чтобы мой маленький спектакль разыгрывался ими самими, якобы без вмешательства человека. Но такая видимая свобода достигается нелегко. В этой кажущейся импровизации необходим точнейший расчет, иначе нарушится все. Здесь каждое положение — уже трюк. Скажем, участие удава… Весь животный мир испытывает панический страх перед удавом, кроме разве мангуста да птицы-секретаря, нападающей на ядовитых змей. И приучить бегемота терпеть присутствие удава, да к тому же не шевелясь, поскольку бегемот у меня вначале «играет» холм, — уже трюк. Так же и другие животные должны быть заняты каждый своим делом, не нарушая логической последовательности аттракциона. Что бы они ни делали, они должны делать как бы по своему желанию, хотя от одного запаха удава должны были бы бежать куда глаза глядят… Работать с разными животными приходится по-разному, причем занятия с ними не должны быть одинаковыми, иначе все им попросту надоест.

Да, действительно, зритель, увлеченный внешними событиями «экзотического аттракциона», не всегда задумывается над тем, как это все достигалось.

— Попробуйте каким-нибудь покрывалом накрыть животное с головой, даже самое маленькое, — не получится, — говорит Исаакян. — Накрыть бегемота еще; сложнее: под попоной он задыхается. Трудности и в том, чтобы каждый мой персонаж вовремя включался в действие. Пущу, бывало, крокодила в озеро, откуда он не должен показываться, пока я его не вытащу на крючке.

А он — натура общительная — выползает из воды раньше времени… Или удав… Лежит-лежит в «лилии», но ведь и ему надоест — и вдруг ползет оттуда вопреки построению сценария, то есть не дожидаясь, пока я извлеку его сам. А ведь животные играют свои роли ежедневно, иногда по два-три раза в день.

И примером разнообразия в занятиях с животными может служить, скажем, документальный фильм «Опасные партнеры». По ходу фильма Исаакян и его обезьяна читают на солнечном бульваре газеты. Затем дрессировщик решает попить. Он дает обезьяне деньги, та идет в киоск, берет лимонад, платит за него, получает сдачу, возвращается на скамью, и оба, утолив жажду, возвращаются к прерванным занятиям. Как видите, обезьяна на натуре так же послушна, как и на манеже, а разнообразие достигнуто.

К неиссякаемому терпению Исаакяна надо прибавить его эрудицию — все это вместе взятое и принесло ему успех. С собой он возит целую библиотеку. О повадках редких животных он осведомлен и теоретически, и практически. Температура в террариуме в любое время года поддерживается 26–27 градусов тепла. Это не расслабляет удавов, а, если так можно выразиться, агрессирует. Охлаждать удавов нельзя, они или погибнут, или, сохраняя «набранное» тепло, не захотят двигаться. Неагрессивный же удав попросту неинтересен, игра с ним не будет смотреться. И на манеже его приходится злить, вызывать в нем агрессию.

Так живет и работает Степан Исаакян, так живут и работают его товарищи.

А вокруг культуры цирковых артистов все еще носятся глупые остроты. Но если вам станут рассказывать старый анекдот о «дремучем невежестве циркачей», смейтесь не над анекдотом, а над рассказчиком…

Цирковой артист сегодня вовсе не таков!


Ровно через сорок дней после нападения Манука мы сидели с Исаакяном на балконе ялтинского Дома писателей. Нас связывает более чем десятилетняя дружба, поговорить нам было о чем, но разговор то и дело возвращался к цирку.

— Манук объявил голодовку. Чувствует, что натворил неладное…

Степан задумался, и я не хотел его перебивать. Затем он заговорил снова:

— Пусть лучше животное злое, но способное, чем спокойное, но тупое… Вот иной удав в клетке — зверь, а берешь в руки — плеть плетью…

— У тебя были стычки не только с бегемотом и обезьяной?

— Все было… Однажды антилопа прижала меня рогами к полу. Спасибо, бегемоты выручили.

— Антилопа?

— Не ожидал такого от этой изящной красавицы?.. Между прочим, зебра тоже красива. Ты сам видел, что она у меня послушно бегает по кругу, на нее теперь можно надеть панно и ездить верхом. А вначале ее десять человек с превеликим трудом выволакивали на манеж… Зебра очень зла, и не дай бог ее ударить — бесится…

— Чем же ты ее укротил?

— Лаской… голосом… Подбор трюков для животных тоже должен исходить из их возможностей.

— Ну, для Манука ты подобрал трюк не самый легкий! Бутылки на качающейся доске…

— Да, животные не любят, когда у них почва уходит из-под ног…

— Я это тоже знаю… Мы пробовали в Киеве поднять живую карусель. Но едва манеж начал подниматься, лошади чуть не передавили артистов. Кстати, только у лошадей я видел финальный «комплимент» подобный тому, который делает Манук: ритмично качает головой, да еще приподняв переднюю лапу… Как ты достиг такого?

— Я уже писал о том, что Манук однажды на репетиции вдруг задрал голову и чуть не стукнул меня в грудь. Я его легонько хлопнул прутиком, и он снова поднял и опустил голову. Потом я соскочил с Манука и дотронулся прутиком до его уха, приговаривая: «Кланяйся, кланяйся…» А потом приказывал только голосом. В дальнейшем я научил его поднимать ногу, и получился «комплимент».

— Как же теперь будет с ним?

— Посмотрим…

И мне явственно представилась картина, которую я наблюдал в Иванове и искренне пожалел тогда, что этого не видит зритель. В маленькой комнатушке в двух клетках сидели обезьяны шимпанзе. Одна из них недавно болела, и на манеж их Исаакян не выпускал. Но обе не должны были терять форму.

Обычно присутствие постороннего человека, хотя бы и члена худсовета Союзгосцирка, раздражает животных. Здесь ничего подобного не произошло. Выразительнейшими своими глазами обе обезьяны жадно впились в Исаакяна. Дрессировщик поздоровался с каждой, затем одну за другой раскрыл дверцы клеток. Но обезьяны не выскочили наружу. Исаакян неторопливо окликнул первую обезьяну. Та вышла (именно вышла!) из клетки, взяла веревку, привязанную одним концом за батарею парового отопления, повесила другой конец (со стремянки!) на крюк под потолком, попробовала, хорошо ли веревка висит, и выжидающе уставилась на дрессировщика. Исаакян вызвал вторую обезьянку, та забралась на веревку, улеглась, словно в гамаке, а ее подружка начала ее осторожно раскачивать. Затем веревка была ими водворена на место, обе влезли в клетки. Дрессировщик простился с обезьянами, и мы вышли.

Разумеется, подобную идиллию артисту удалось создать при участии верных своих помощников, долгие годы деливших с ним тяготы приручения и дрессировки, — уже упоминавшейся Ксении Григорьевны Ченчик, Николая Казанкова, Александры Корабельниковой и тех служителей, которые работают с ним сейчас. Радости и тревоги Исаакяна разделяет его жена Тамара, не мыслящая своей жизни без цирка.


— Так как же теперь будет с Мануком? Он ведь вышел из повиновения…

— Бегемотов раздражают переезды, я уже говорил об этом. Только после пяти-шести выступлений в новом городе у меня с ними устанавливаются нормальные взаимоотношения.

— А удавы?

— Этим все равно. Они и в дрессуре не нуждаются. Я могу утром получить нового удава и вечером с ним работать.

— Но с Мануком-то как? Ведь он почувствовал свою власть над тобой…

Исаакян вздохнул и поморщился. Затем осторожно потрогал свои надтреснутые ребра.

— Я же говорю — посмотрим… Что я сейчас могу еще сказать?..

Несколько позже мы с Исаакяном сидели в гостинице «Москва» среди наших артистов, вернувшихся из гастрольной поездки по Мексике.

Исаакян поднял бокал:

— Давайте выпьем за цирк… Со всеми его бедами и радостями!

И, глядя на своего давнего друга, я от души пожелал ему успешно продолжить прерванную работу. Пожелал тогда мысленно, теперь это делаю вслух…

Да, риск неотделим от профессии циркового артиста, с этим приходится считаться. Животное остается животным даже в системе государственных цирков, где занимает штатную должность. Я еще раз желаю артисту успеха и думаю, что к этому пожеланию присоединятся все, кто хоть однажды видел выступление Степана Исаакяна или хотя бы прочитал о нем и его экзотических питомцах.

В дни празднования 2750-летия Еревана Степан Исаакян на манеже местного цирка снова встретился с Мануком. Встреча прошла, выражаясь официальным языком, «в обстановке дружбы и взаимопонимания». Вскоре труппа пополнилась новым участником — слоненком по имени Самбо. Затем обезьянами. А сам Исаакян стал народным артистом Армянской ССР.

Жизнь продолжается.

ЦИРКОВОЙ ДРАМАТУРГ (На правах исповеди)

Родился я в семье музыкальной: отец был виолончелистом, брат — пианистом, мама пела, а я возмечтал стать артистом драматическим.

Но в Самарском театральном техникуме, куда я поступил, сценическое мастерство преподавал мейерхольдовец, помешанный на биомеханике. Он втянул нас в свою веру, и мы больше кувыркались, нежели читали монологи.

И когда Самарский цирк затеял грандиозную пантомиму «1905 год», наиболее хорошо кувыркавшихся пригласили в ней участвовать. Мы гирляндами висели на веревочной лестнице, изображая восставших потёмкинцев, и пели революционную песню. В 17–18 лет, когда ничего не страшно, каждый старался забраться под самый купол. Директор цирка всегда приходил нас смотреть, и не потому, что ему нравилось наше пение, а потому, что боялся как бы лестница не оборвалась — висело-то на ней человек двадцать. Однако лестница выдержала, а я «отравился» цирком на всю жизнь.

Программы тогда были потрясающие. Американец Барум — 40 лошадей, немецкие канатоходцы «4 Оттонес 4», наши Буслаевы (полет на аэросанях), воздушный полет Джиованни (тоже наши), укротитель Н. Гладильщиков, приезжали Бим-Бом, да перечислить всех невозможно.

Помню, труппа Оттонес под самым куполом разгуливала по канату, как по паркету! один, изображая пьяного, сваливался на канат и засыпал на нем, другой в образе девушки с ведрами ходил по спящему и т. д Сердца наших студенток пытался завоевать маленький Феликс Оттонес. Он во время репетиции лез наверх, будто бы что-то поправить там, обрывался, успевая в последнюю секунду схватиться за канат. И ему очень нравилось, как все ахали… Мы, однако, от его ухаживания наших девушек избавили: научили Феликса разным неприличным любовным словам, и он регулярно получал пощечины — девушки у нас были гордые.

Тогда акробаты и гимнасты выходили устанавливать реквизит в мохнатых халатах, каких мы даже в кино не видели. Но главное, конечно, номера… Закончив пантомиму, мы продолжали ежевечерне ходить в цирк, любуясь иными выступлениями по 30–50 раз! И вообще смотрели на артистов как на богов.

А летом в Ульяновске, где мы проходили практику в драмтеатре, я вдруг узнаю, что меня «ищут из цирка». Цирк там — летний, но все же…

Словно Добчинский с Бобчинским ворвались ко мне два брата-сатирика, которым репертком «зарезал» репертуар. Братья узнали, что я немного пишу, и ухватились четырьмя руками за эту тонкую соломинку. Я, как мог, принялся латать их куплеты, тем более что главное, скажем, в «Портном и сапожнике» заключалось не в словах, а в жестах: один из братьев никак не мог попасть ниткой в игольное ушко, и цирк содрогался от хохота.

Свою работу я сдал мигом.

— Но это же не смешно! — завопил один брат.

— Зато правильно! — обрадовался второй.

А я, по молодости своей, еще не знал, что «смешно» и «правильно» не всегда в искусстве совпадают.

Затем я написал этим братьям большое музыкальное обозрение, и это было моим первым произведением, написанным для цирка.

Однако в молодости мне особенно сочинять было некогда: я искал себя то в драме, то в театре пластического балета, то в музыкально-драматической труппе и, наконец, попал в ташкентскую оперетту на амплуа «бобиков», как называли тогда вторых актеров. Потом, будучи в армии, начал конферировать в теаджазе, перейдя в дальнейшем на эстраду как исполнитель куплетов, пародий, песенок и, естественно, как джазовый конферансье.

И снова попал в цирк, поскольку концерты временами проходили и на манеже.

В Ростове-на-Дону только начал музыкальный фельетон, как по деревянной крыше цирка со страшной силой загрохотал дождь, а ведь микрофонов тогда в цирках не было… Все-таки дотянул выступление до конца.

Среди цирковых артистов у меня появилось много друзей. Помню, ухаживал за одной девушкой-жонглером, а знакомый певец говорит:

— Женись на ней, и сделаете общий номер.

— Какой? — не понял я.

— Ты читай фельетоны, а чтобы публика не скучала, она в это время будет жонглировать…


Начав писать регулярно, я стремился всегда быть полезным любимому искусству. Цирку нужны и слово, и трюк. Лиши манеж слова, и уйдут из цирка сатирические фельетоны, умолкнут злободневные куплеты, не прозвучат задорные частушки, онемеют музыкальные клоуны, они не станут ни петь, ни разговаривать, как знаменитые Бим-Бом, а будут только играть на разных инструментах, не выйдут на манеж разговаривающие клоуны-дрессировщики, сатирики с трансформацией и без. К сожалению, сейчас к этому идет… Кроме стихов в прологе, ни единого слова в программе иной раз не услышишь.

Цирку нужно слово, но не нужно, конечно, многословия. Нужна мысль, выраженная через трюк.

И вот найти этот трюк и придать ему осмысленное звучание — увлекательная задача человека, создающего цирковой репертуар. Часто мне помогают сами клоуны, ибо кто же лучше почувствует трюк или предпосылку для его возникновения? Бывает, впрочем, и так…

— Понимаешь, — говорит кто-либо из них, — вот выходит, значит, на манеж корова, я к ней подхожу и…

— Что «и»?

— Ну, дальше ты придумывай сам, на то и автор. Но…

— Что «но»?

— Сделай так, чтобы обязательно было смешно.

Мне в таких случаях вспоминается сатирик Рыклин, который, будучи редактором «Крокодила», просил машинистку: «Машенька, перепечатайте этот фельетон посмешнее».

Чтобы писать для цирка, надо его любить не меньше, чем его любят сами артисты. И поступаться своей славой ради славы чужой. Цирковой или эстрадный автор анонимен. Хотя он, с одной стороны, нужен, но его вроде бы, с другой стороны, и быть не должно. Однажды драматург М. Червинский привел свою маму на спектакль А. Райкина, предупредив, что всю программу написал он, Червинский, вместе с Владимиром Массом. Выходя из театра, мама сказала:

— А все-таки Райкин очень остроумный человек!

Мне иной раз кто-либо из приятелей пересказывает увиденную на манеже репризу. А написал ее, оказывается, я…

Секреты циркового юмора загадочны.

Давным-давно один Рыжий клоун попросил придумать для него выходную реплику:

— Все равно какую, лишь бы было смешно…

А в это время у всех на слуху были две песни: знаменитая «Катюша» и не менее знаменитая песня «Андрюша».

Сам не зная почему, я выпалил:

— А вы спойте «Выходила на берег Андрюша»…

Поняв, что сказал глупость, я густо покраснел, но через несколько дней Рыжий поймал меня в коридоре.

— Спасибо, дорогой! «Андрюша» идет «на ура»! — И он с теплой улыбкой добавил: — Мне кажется, вы поняли специфику цирка.

Насчет специфики не скажу, но постепенно постиг очевидную истину: публика, слыша знакомую мелодию, естественно, ждала слова «Катюша», и «Андрюша» удивил своей неожиданностью.

А неожиданность — это уже трюк! Но она может быть и глупой (как в этот раз), и умной. В дальнейшем я стремился, естественно, к умным неожиданностям, достигая, так сказать, переменных успехов.

Как-то я увидел в газете две фотографии. На одной был снят мужчина в штапельной пижаме, которая была ему впору, а на другом снимке — тот же мужчина, но в пижаме, которая была ему явно мала. Оказывается, она после стирки села.

«Ага!» — обрадовался я и начал «по-цирковому» решать эту тему.

…И вот высыпает на манеж компания клоунов, шумно поздравляет своего товарища — именинника — и вручает подарок. Это — штапельная пижама, которую виновник торжества с удовольствием примеряет. Но пижама оказывается слишком велика! Однако вспомнив, что штапель после стирки садится, клоуны выкатывают большую стиральную машину, бросают в нее пижаму, «стирают», вытаскивают и приходят в ужас: теперь рукава до локтей, брюки до щиколоток, на груди не сходится…

Клоуны хором клянут директора ателье, который «случайно» оказывается в цирке. Они мигом вытаскивают его из зала, выводят на манеж, втискивают в стиральную машину, повторяют «стирку», и в результате директор выходит лилипутом… С криком: «Директор сел!» — клоуны убегают с манежа…

Эту незатейливую сценку клоуны много и долго играли, пока однажды не заявились ко мне.

— Понимаешь, надоело возить стиральный агрегат… Не можешь ли ты придумать клоунаду без такого громоздкого реквизита? — И синхронно добавили: — Но чтобы обязательно было смешно!


Как-то, наблюдая на репетиции за подвеской воздушного аппарата, я услышал разговор позади себя:

— Все еще болит?

— Болит…

— А ты бы к старику одному съездил, он травами лечит…

Я дальше даже вслушиваться не стал. Мне было и этого «посыла» достаточно.


…И вот на манеж выходит клоун с огромным градусником под мышкой, охает, стонет, но идти к врачу отказывается, предпочитая старца, лечащего наговоренной водой.

Партнер, махнув на больного рукой, уходит, и тогда появляется некое страшилище в длинной рубахе и с длинной бородой. Новоявленный лекарь ставит ведро на стол, вливает в него десять бутылок воды, а затем, поколдовав, льет воду в больного, и у того вода начинает бить из глаз, из ушей и даже из ботинок. Этот «живой фонтан» с криком бежит по манежу, преследуя лекаря. В последний момент лекарь оказывается переодевшимся партнером, который решил таким способом вылечить своего отсталого дружка.


Клоунаду начали играть. Однако счастье оказалось непродолжительным. Клоуны снова появились у меня.

— Понимаешь, реквизит небольшой, но нужно «заряжать» клоуна, возить с собой стол, куда уходит вода… Напиши что-либо попроще. — И добавили: — Но чтобы обязательно было смешно!


М-да… Думаешь-думаешь, наконец в муках придумаешь, а ведь никто и не узнает, что придумал именно ты!.. Авторов-то в цирке не объявляют и в программках указывают далеко не всегда.

То ли дело в театре…


Много лет собирался я написать комедию в стихах. Но, говорил я себе, если взяться за пьесу, то это не значит, что она получится. А если получится, это не значит, что театр ее поставит. А если он ее и поставит, то это не значит, что поставят другие театры… А если поставят и другие, это не значит, что она удержится в репертуаре…

Тем не менее три года я писал пьесу, а в течение одной недели Управление театрами ее прочитало, рассмотрело и заключило со мной договор, извинившись, что не может предложить дебютанту высшую сумму. Тут же у меня попросили разрешения на перевод пьесы (в стихах-то) на украинский, и я великодушно разрешил. Но вот пьесу издали, и — ничего!.. Второй раз издали — опять никто не ставит. Вручил пьесу приятелю-главрежу, он прочитал и стал при встрече со мной переходить на другую сторону, будто не комедию взял, а сто рублей, а отдать нечем. Тогда предлагаю пьесу в периодику. В одном журнале пьеса понравилась, но… «она же в стихах, сами понимаете». Другой журнал вернул пьесу вместе с письмом, в котором сюжет расценивался «как недостаточно занимательный» (хотя не детектив же я написал!).

Знакомый критик (постарше) уверял, что актеры разучились обращаться со стихами. «Но они же выступают с вечерами поэзии?!» — воскликнул я… Другой критик (помоложе) заявил, что «театры принципиально не ставят пьесы, рекомендованные Управлением театров, напиши автор хоть „Горе от ума“.»

Через некоторое время отдал я свое творение в одно издательство для самодеятельности. Оттуда пьесу вернули без письма, как нечто засланное по ошибке. Сведущий человек потом пояснил: «Будь у вас пьеса одноактная, с вами тут же заключили бы договор!» А моя пьеса в двух актах, десяти картинах.

Раньше я ее при случае приятелям показывал, теперь уж и это делать стесняюсь — годы-то идут…

И остался я драматургом исключительно цирковым, получив от театров пощечину, или, как говорят в цирке, апач. Апач — это ложная пощечина, удар ладонью о ладонь, просто цирковой трюк. Но если я ее все же получил, то нельзя ли?.. Апач, апач, апач…


…И вот выбегает на манеж разъяренный Рыжий клоун с криком: «Хулиганство! За это надо судить!»

Выясняется, что пьяный сшиб женщину, но задержать хулигана не удалось, так как милиционера поблизости не было, а Рыжий вмешиваться не стал, не желая попадать в свидетели.

«А если бы тебя ударили?» — спрашивает его партнер. «Пусть только попробуют…» — самонадеянно заявляет Рыжий и тут же валится с ног… Это партнер влепил ему звонкую пощечину, а стоявший рядом инспектор манежа и униформисты заявляют, что они ничего не видели. Рыжий взывает к публике, но зал молчит.

И вдруг раздается голос: «Я видел!» С места поднимается «зритель» и, восстанавливая картину, бьет Рыжего. Тут же вскакивает второй свидетель, внося поправку, и Рыжий снова оказывается на полу. Тогда не выдерживает партнер Рыжего, показывает свой вариант, и возникает свалка, в которой больше всех достается Рыжему.

От милицейского свистка все, кроме него, успевают убежать, и Рыжий попадает все-таки в свидетели…


Клоунаду эту играют до сих пор. Реквизита она не требует, а найти «подсадку», то есть своих людей, изображающих двух свидетелей, проще простого.

Но однажды пришла ко мне клоунская пара, играющая ее.

— Ну как дела? — спрашиваю.

Вместо ответа клоуны переглянулись, а один почему-то погладил себя по щеке.

Выяснилось, что на одном из представлений на манеж выскочил подвыпивший зритель, который так увлекся клоунадой, что начал давать свои показания. Техникой апачей он, естественно, не владел и с ходу влепил Рыжему такой удар, после которого тот, брякнувшись на ковер, увидел трапецию, висевшую под куполом, а потом и она куда-то из поля зрения исчезла…


Так что сейчас клоуны мне сказали:

— Напиши-ка лучше новую клоунаду… — И, подумав, добавили: — Но чтобы обязательно было смешно!


Они ушли, а я тупо уставился в чистый лист бумаги. Я в цирке не хожу по проволоке, не жонглирую факелами и не играю на пиле… Но кто сказал, что моя работа легче?..

ИНТЕРВЬЮ У САМОГО СЕБЯ (Вместо послесловия)

Живу я один, а скучать не умею. И вот однажды начал задавать самому себе вопросы и отвечать на них.

— Твой коллега по сатирической поэзии Сергей Швецов, утверждая, будто дар поэта-сатирика редок, приводил такую параллель: «Актеров — тысячи, а Райкин — один». Не уникальность ли этой профессии тебя к ней привлекла?

— Вовсе нет.

— Тогда что же?..

— Желание смешить людей — и только оно! Веселить их или, на худой конец, развлекать. Однако внешне я не рассмешу — я не толстый, не рыжий, не слишком худой, не слишком длинный. Надо было что-то придумать…

— И давно начал?

— Очень. Мама рассказывала, что, когда меня привезли из родильного дома, я вместо бессмысленного «а-а-а» отчетливо повторял «иго-иго-иго», причем в разных регистрах — то выше, то ниже, и все кругом покатывались со смеху.

— В дальнейшем тебе сопутствовал такой же успех?

— Не всегда. Помню, учась в Самарском театральном техникуме, я читал на эстраде музыкальные фельетоны и делал буриме — моментальное стихосложение. А однажды в Ульяновске взялся конферировать… Я, выйдя на эстраду, перво-наперво добросовестно произнес репризу маститого конферансье о том, «что в цирках Древнего Рима выбегала на арену обезьяна с дощечкой, на которой значился следующий номер программы, а у нас обезьяны нет, так вот я выхожу». У маститого над этой фразой все смеялись, а когда ее произнес я, в зале воцарилась жуткая тишина, а затем раздался громкий голос:

«Разница небольшая!»

Решив, что терять мне, в общем-то, нечего, я ответил:

«Вы правы! Между мной и обезьяной разница небольшая, а между обезьяной и вами вообще разницы нет!..»

Теперь бы за такой экспромт, наверно, выгнали, а тогда меня сочли «врожденным конферансье».

Между прочим, всех поступавших в Самарский театральный техникум приемная комиссия спрашивала, что именно их побудило выбрать путь актера. Один поступавший ответил: «Я поспать люблю, а артистам можно рано не вставать».

— Тебе нравится профессия конферансье?

— Прекрасная профессия! Другое дело, что ее часто опошляют. И не зря говорят: чтобы стать конферансье, нужно быть и актером, и режиссером, и литератором. Но, с другой стороны, если быть и актером, и режиссером, и литератором, для чего становиться конферансье??? Однако ведь какая благородная цель: выйти один на один со зрительным залом, где сидят люди, зачастую к веселью вовсе не расположенные, и добиться того, чтобы все начали смеяться. Все как один! Что может быть приятнее?..

— А тебе попадались хорошие конферансье?

— И даже разные! Видишь ли, юмор литератора при желании можно обнаружить, ведь он где-то напечатан, а у конферансье иначе… Его находки не фиксируются, свидетелей их появления становится все меньше и меньше. Не потому ли, говоря об остроумцах, вспоминают выдуманного Насреддина и забывают реального Смирнова-Сокольского.

— Ты ведь его знал…

— Я у него даже учился во Всесоюзной студии эстрадного искусства. У меня чудом сохранилась его статья в «Известиях» за 1940 год, в которой он, характеризуя принятых в студию, написал: «Артист Куйбышевской эстрады Ю. Благов обещает стать хорошим советским куплетистом». Помню, когда мы жаловались на отсутствие хорошего репертуара, он отвечал: «Что значит репертуар?.. В 1915 году артист Мамонт Дальский прочитал нам в ресторане меню так, что мы в одном месте смеялись, а в другом плакали».

Я конечно, видел уникальную его библиотеку в доме на Малой Бронной, где Сокольский жил. А как она создавалась, однажды был свидетелем. Встретились его концертная бригада и артисты Радиокомитета, с которыми выступал я в Челябинске, договорились вместе пообедать, а Николай Павлович не пришел. Оказалось, он в это время рылся на чердаке у какой-то старушки на окраине города… Когда у меня вышла первая, в два печатных листа, книжица, я ему ее постеснялся подарить, но когда вышла вторая, уже в три листа, вручил с такой надписью:

Как подобает сочинителю,

Свою крупнейшую из книг

Подносит с трепетом учителю

Полутолковый ученик.

Ох, вспомнил сейчас это и покраснел… Точно такую надпись я сделал и на книжке, подаренной поэту и редактору «Крокодила» Сергею Швецову. Впрочем, чего краснеть — они оба мои учителя: один на эстраде, другой — в литературе! Но вообще-то с надписями на книжках мне просто не везет! Подарил одной семейной паре книжку, написав:

Много пар я в жизни видывал,

Ни одной не позавидовал,

Только вам я, Ваня с Лидою,

По-хорошему завидую!

А супруги вскоре разошлись, и взять книжку с такой надписью в новую жизнь никто из них не пожелал. Вот так!

Нельзя сказать, что при моем актерском образовании вход в литературу проходил гладко. Помню, в газете «Советское искусство» в пятидесятые годы ввели отдел юмора, и я, примкнув к дружному хору, поносившему комедию В. Дыховичного и М. Слободского «Три опровержения», опубликовал такое:

По теме легкое скольженье

Не даст со зрителем контакт,

И тридцать три опроверженья

Не опровергнут этот факт.

«Падежей не знаешь! — завопил при встрече А. Безыменский, вместо того чтобы поздравить дебютанта, и добавил: — Осрамился на всю страну…»

А над письменным столом Сокольского для любителей посидеть в кабинете и потрепаться висел ехидный плакат: «Скажи-ка дядя, а недаром?» Кстати, вот еще плакат: «Автор! Не говори о рукописи, пусть рукопись скажет о тебе…» Где, по-твоему, мог красоваться такой афоризм?

— В редакции? В издательстве?

— В литчасти Московского цирка! Там, в темпом закутке восседал литсотрудник Павел Герман, а заходили три-четыре автора в год, да и у тех он удивленно спрашивал: «Как вас сюда пропустили?..» Тем не менее такой плакат висел.

— А Сокольский конферировал?

— Еще бы! Я помню такую его репризу. Если публика принимала концерт вяло, он доверительно сообщал: «Когда я прихожу домой, меня мама всегда спрашивает: „Ну как, Коленька, прошел концерт?“ И радуется, если хорошо… Так что же в конце концов вам моя старушка плохого-то сделала???»

Не чурался Сокольский и эпиграмм. Поскольку иные наши песни сильно смахивали друг на друга, он с эстрады вопрошал:

«Орленок», «Орленок»,

Скажи наконец,

Кто ты — «Каховка»

Иль «Ухарь-купец»?..

В тридцатых годах, когда с промтоварами было неважно, конферансье А. Гриль, после шуточного финского танца, исполнявшегося в галошах, по секрету сообщал публике: «Это не очень сложный номер. Самое сложное в нем — суметь достать галоши».

А когда Киев только начинал отстраиваться, Тарапунька на эстраде уверял, что Крещатик на пятьдесят процентов уже закончен!

«Как так?» — горячился его партнер Штепсель.

«А так… Дома там будут стоять не впритирку, а с промежутками».

«Ну и что?»

«Так вот, домов еще нет, а промежутки готовы…»

Раньше «подсадка» практиковалась не только в цирке, но и на эстраде. Конферансье жаловался: «С виду я здоров, но часто обращаюсь к врачам — к невропатологу, ларингологу, гинекологу…»

«А ты к ветеринару сходи!» — раздавался голос из зала.

Конферансье невозмутимо продолжал: «Был и у ветеринара, но он сказал: вы совершенно здоровы, какой дурак вас ко мне послал?»

В военные годы в Доме писателей конферансье М. Гаркави однажды начал концерт двумя строчками, одна из которых симоновская:

В повестке нынешнего дня

«Убей его» и «Жди меня»!

А в конце войны каждый взятый нашими войсками город Гаркави зарифмовывал сам, и получалось так:

Что ж, фрицы! Нефти не поешьте,

Сегодня взяли мы Плоешти!..

Нефть, правда, не едят, но успех артисту гарантировала не изящная словесность, а Советская Армия.

Кстати, для праздничных концертов всегда не хватает конферансье, и однажды был приглашен молодой актер, который спросил у И. Козловского:

«Как вас объявить?»

«Очень просто, — ответил знаменитый певец, — солист ордена Ленина Академического Большого театра, лауреат Государственных премий, народный артист Советского Союза, профессор Иван Семенович Козловский».

«Как, как?..»

Иван Семенович оценивающе оглядел юношу и сказал:

«Можете объявить короче: солист Большого театра, народный артист…»

«РСФСР или СССР?» — перебил юноша.

«Не надо ничего! — рассердился певец. — Объявите просто: Козловский».

Растерянный юноша выскочил на эстраду и гаркнул:

«Лемешев!..»

— Что же, конферансье сами придумывают свои репризы?

— В основном сами. А иногда и придумывать было не нужно. Гаркави, который был очень толст, по ходу концерта рассказывал, как в Уральске к нему подошел дежурный аэропорта и спросил:

«Гражданин, сколько вы весите?»

«130 килограммов».

«Не пойдет».

«Что „не пойдет“?»

«Полагается не больше, чем сто».

«Так что же, вы меня резать будете?..»

Дежурный подумал и сказал:

«Резать не будем, а разницу оплатите как за багаж».

— Говорят, будто юмористы, в частности писатели, в жизни люди мрачные и замкнутые.

— Не убежден! Взять, например, Эмиля Кроткого. Его представить без экспромтов просто невозможно. Для него острить было все равно что дышать. На предложение женского журнала сотрудничать в нем, он ответил:

Покуда в «Женщине» мы Кроткого не встретим,

Он ходит к женщинам, но только не за этим.

О нем можно рассказывать бесконечно. Однажды грипп не заставил Кроткого отказаться от концерта в МАИ (Московском, авиационном институте), но он предварил выступление такими словами:

Презрев гриппозную простуду,

Читать стихи я все же буду,

Останки ж бренные мои

Спешу пожертвовать МАИ…

Когда в мастерской «Агитплаката» один поэт предложил лучшие работы делать на шелку, Кроткий тут же откликнулся экспромтом:

В журнал он чушь таскал некстати,

Зато теперь в «Агитплакате»

Его суконную строку

Воспроизводят на шелку…

Как-то в одной редакции Эмиль Кроткий сказал:

Не беда, что ума

У Наума нема,

А беда, что Наум

Претендует на ум.

А на именины писательницы Д. художник И. принес торт, оказавшийся черствым.

«В каком магазине вы купили этот торт?» — спросила хозяйка.

Бывший в числе гостей Кроткий ответил за художника:

«В комиссионном».

Кроткий до последнего часа оставался верен себе, о чем я написал стихотворение, ничего в нем не выдумав.

Московский вице-Ювенал,

Сын музы сатирической,

В гостях у смерти побывал,

На первый раз — клинической.

Воскреснув максимум на треть,

Изрек почти торжественно:

— Сильна наука! Умереть

И то не даст естественно…

……………………………………….

Хочу поэта я почтить

Правдивым панегириком:

Он мог не жить, но не шутить

Не мог…

Он был Сатириком!

А Маршак?.. А Виктор Ардов?..

Однажды Самуил Яковлевич был приглашен к министру кинематографии И. Г. Большакову. Прождав час, Маршак ушел, оставив записку следующего содержания:

У вас, товарищ Большаков,

Не так уж много Маршаков.

Ардов же без шуток вообще немыслим! Как-то в самолете попросил гигиенический мешок.

«Зачем?» — спросил его коллега.

«На случай, если ты будешь в дороге острить».

А вот другой юморист, Михаил Эдель. Пограничник и фронтовик, он был, естественно, человеком смелым. Но морских путешествий терпеть не мог. Все же в Одессе ему пришлось снизойти до «Адмирала Нахимова», иначе мы опаздывали на выступление в Ялту.

…Я сидел утром у судового парикмахера, когда вошел Эдель.

«Что же это, — разочарованно протянул он, — говорили, качает, а ничего нет?!»

«Под Новороссийском будет качать!» — успокоил парикмахер.

«Странно, — снисходительно изрек Эдель, — такой большой пароход — и качает!»

Парикмахер извиняюще развел руками:

«Море больше…»

— Но тут остроумным оказался парикмахер.

— Остроумны, естественно, не только сатирики.

Едем мы с П. П. Вершигорой, автором документальной книги «Люди с чистой совестью», с литературного вечера, на котором он рассказывал о сегодняшней судьбе своих героев.

«Петр Петрович, — спрашиваю, — а что с партизаном Л., у которого вы отмечали „слабость к женскому сословью“?»

«Жена била его по морде моей книгой».

А в книге страниц шестьсот…

Один остроумный танцор заявил, что когда он умрет, его ноги возьмут в Институт мозга.

На съемках «Лебединого озера» мягкая и лиричная Одетта никак не могла превратиться на балу в смелую и коварную Одилию.

«А ты представь, — посоветовал балерине танцор М. Эсамбаев, — что ты сотрудник ЧК и должна у этих буржуев проверить документы».

Одетта быстро преобразилась в Одилию.

Когда юные поклонницы спрашивали артиста Н. Плинера, почему он всегда играет маленькие роли, он отвечал так: «Понимаете, девушки, я живу далеко от театра, и когда приезжаю, все большие роли уже разобраны…»

Одним словом, шутят все или, во всяком случае, многие. А для юмориста шутки — питательная среда, они поддерживают соответствующий тонус… Я до писательства и учил в селе неграмотных, и чистил в хозвзводе лошадь по имени Аргумент, и был в оперетте «бобиком», и танцевал в оперном кордебалете, и пел куплеты с манежа Ростовского и других цирков, и писал для агитбригад злободневный репертуар, и был единственным русским артистом в Госджазе БССР, составленном из «молодых советских граждан» и т. д. и т. п. И всегда запоминал шутки! Не специально, а скорее механически.

И еще о джазах.

Пока Леонид Осипович Утесов репетировал в Москве новую программу, руководитель другого джаза начал исполнять его репертуар на периферии. Утесов послал ему такую телеграмму: «Коллега, вы у меня взяли всё, но в боковом кармане остались золотые часы. Приезжайте за ними!»

— Ну, а от композиторов что-нибудь слышал?

— Есть, кажется, книжка «Музыканты смеются». Если это так, могу туда кое-что добавить.

Композитора Б. собеседник назвал «инженером человеческих душ».

«Вы ошиблись, — уточнил Б. — Я инженер человеческих уш».

А однажды репетировали в Ташкентском театре оперетты «Ярмарку невест», где Том Миглис по ходу действия ударяет графа по колену. Граф визжит. Далее следует диалог.

«Что с вами?» — спрашивает его друг Гаррисон.

«Он мне всю чашечку разбил».

«Уходите, граф, а то он вам весь сервиз разнесет».

Но вот и премьера… Том ударяет, граф визжит. Гаррисон спрашивает:

«Что с вами?»

Учитывая особенности Узбекистана, граф выпалил:

«Он мне всю пиалу разбил».

Гаррисон растерялся, но лишь на мгновение.

«Уходите, граф, а то он вам всю чайхану разнесет!..»

В тридцатых годах задерживалась кое-где выплата зарплаты, что нашло отражение в спектакле Ташкентского театра оперетты «Прекрасная Елена». Отсебятина тогда была в моде, и вот в третьем акте Парис здоровался со всеми, кроме Менелая.

«Почему вы со мной не здороваетесь?» — спрашивал тот.

«А вы кто такой?»

«Я царь».

«Предъявите документы!»

«Вот… мой… профсоюзный билет…»

«А почему членские взносы не уплачены?»

И царь беспомощно разводил руками:

«Жалованье задерживают».

— В цирке, вероятно, тоже есть над чем посмеяться, и не только во время представлений?

— Еще бы. Клоун Г. З. Мозель был очень смешон, но несколько педантичен. Однажды режиссер А. Г. Арнольд сделал ему замечание: «Почему вы на каждом утреннике говорите: „Добрый вечер“»? Выйдите и скажите: «Добрый день». — «А почему вы мне говорите об этом в день представления?.. Не могу же я сразу переучить!»

Воздушная гимнастка К. сорвалась с трапеции и, когда пришла в сознание, первым долгом спросила: «А где мои ресницы?..»

В одной из реприз клоуну Эдуарду Середе трехлетний сын должен был вынести шляпу.

«Когда пойдешь обратно — упади, — наставлял своего партнера отец, — понял?»

«Да».

Мальчик вынес шляпу, повернулся, ушел за кулисы и там упал.

Артисты обычно волнуются перед выступлением, а уж дебютанты тем более. Однако не всегда! Руководитель акробатической группы «Икарийские игры» Виктор Плинер вводил в номер нового мальчика. Дебютанта одели, причесали, и вместе со всеми он провел разминку. Но почему-то номер Плинеров из первого отделения переставили на второе. Перед выходом хватились — нет мальчика… Оказывается, в ожидании дебюта он отыскал укромное место за кулисами и заснул.

Один цирковой артист принес режиссеру Г. С. Венецианову заявление о выдаче проволоки для номера «Воздушная трасса».

«Вы сейчас не очень торопитесь?» — спросил режиссер.

«Нет».

«Тогда допишите в слове „траса“ еще одно „с“».

— А в театрах?

— Ну, об этом и говорить не приходится…

Однажды В. Я. Хенкин поссорился с кем-то в своем театре и отказался присутствовать на новогодней встрече, которую устраивал коллектив. Вдруг в разгар веселья раздался голос по радио: «Внимание, говорит радиоузел театра Сатиры. Начинаем передачу „В гостях у Владимира Яковлевича Хенкина“.

Все насторожились… И вот слышится по радио дверной звонок… Один… Второй… Третий… Четвертый… Затем раздается приглушенный голос: „Кто там?“ — и ответ: „Из театра“. Далее начинают звучать какие-то цепи, щеколда, повороты ключей в замках и т. д. Наконец голос: „В чем дело?“ — и ответ: „Мы пришли пригласить вас на встречу Нового года“. Хенкин: „Не надо встреч, не надо продолжать!“ — после чего опять звучат какие-то цепи, щеколда, повороты ключей в замках, а затем бесстрастный голос диктора: „На этом наша передача „В гостях у Владимира Яковлевича Хенкина“ окончена“».

Когда-то в Малом театре в спектакле «Гугеноты» молодому актеру поручили выбежать на сцену и крикнуть толпе: «Гугеноты!» После этого страшного слова толпа обращалась в бегство… За кулисами актер спросил своего коллегу: «А что такое гугеноты?»

«Опера», — ответил тот.

Молодой актер выбежал на сцену и крикнул:

«Риголетто»!..

Уж если у человека есть чувство юмора, оно его не покидает никогда.

Сын знаменитого баса Григория Пирогова рассказывал мне, что, навещая в больнице умирающего отца, он опрокинул склянку.

«Медведь! — простонал отец. Затем оглядел халат сына и уточнил: — Белый медведь!..»


Выпустив две книги стихов и став членом Союза писателей, я перешел на литературную работу. Вышло у меня уже 30 сборников стихов и прозы, а литературное образование заменила любовь к книгам. С ними я не расставался никогда.

Между прочим, хотя я давно «хожу в литераторах», то и дело слышу: «Это какой Благов?» — Тот, который написал:

Я за смех. Но нам нужны

Подобрее Щедрины

И такие Гоголи,

Чтобы нас не трогали.

«A-а…» — отвечает собеседник, и ему все становится ясным. И хотя я много чего сделал помимо этой эпиграммы, подобные разговоры не обижают. Русская литература велика, и остаться в ней хотя бы одной строчкой — счастье, а тут — четыре. Или вот… Все знали когда-то песню, начинавшуюся словами «В день осенний улетают к югу стаи журавлей». Одни ее пели, другие слышали, и все знали, что это венгерская мелодия. А то, что русские слова к ней написал я, не знал никто. И это лучше, чем когда все знают, что ты автор такого-то произведения, но никого оно не интересует.

— А что же больше всего влияло на тебя в детстве?

— Юмор, конечно! Была такая веселая книжечка «Макс и Мориц» — о том, как «скверные мальчишки не читают умной книжки», как они «потехи ради рвут и пачкают тетради». Знал эту книжку наизусть! Не могу понять, почему она теперь не издается… Смех воспитывает лучше назиданий. И вообще книги действительно моя любовь, хотя это и звучит банально. Именно любовь к книге и, следовательно, к литературе подсказала мне выбор второй профессии. Будучи актером, я писал от случая к случаю, в основном тогда, когда нужны были деньги. Писал всё — от газетных фельетонов до сценариев праздничных гуляний в парках и садах. В свои гастрольные растрепанные годы с хроническим бесквартирьем, когда мы с женой снимали чужие углы в Москве, все ж таки я донес до сегодняшних дней некоторые книжные мини-уникумы.

— А первую свою публикацию помнишь?

— Это был логогриф — литературная загадка. Ее напечатала самарская «Пионерская газета». Вот этот логогриф:

С «В» рабочие добились

Своею собственной рукой,

С «Л» у города бывает

Пригород такой.

Вот так, просто и мило!.. Ответ, естественно, «свобода» и «слобода».

Не могу сказать, что прожил легкую жизнь, но что прожил, в общем-то, весело — это уж точно! И во многом потому, что дружил с шуткой и обожал цирк.

ТЕЛЕГРАМ

Канал с обзорами, анонсами новинок и книжными подборками

Книжный Вестник

Бот для удобного поиска книг (если не нашлось на сайте)

Поиск книг

Свежие любовные романы в удобных форматах

Любовные романы

О психологии, саморазвитии и личностном росте

Саморазвитие

Детективы и триллеры, все новинки

Детективы

Фантастика и фэнтези, все новинки

Фантастика

Отборные классические книги

Классика
ВКОНТАКТЕ

Цитаты, афоризмы, стихи, книжные подборки, обсуждения и многое другое

Книжный Вестник
БИБЛИОТЕКИ

Библиотека с любовными романами, которая наверняка придётся по вкусу женской части аудитории

Любовные романы

Библиотека с фантастикой и фэнтези, а также смежных жанров

Фантастика

Самые популярные книги в формате фб2

Топ фб2 книги