Антилопа Хоффмейера

У дяди Уолтера была своя теория насчет ценности зоопарков. Сидя во главе стола и озирая нас всех, он говорил: "Зоопарки смиряют нашу гордыню. Приходя туда, мы — всего-навсего люди, случайные фавориты эволюции — должны думать о том, что у нас никогда не будет скорости гепарда, силы медведя, красоты газели, проворства гиббона, зоопарки не дают нам зазнаваться; они показывают, как мы несовершенны…"

Заговорив на излюбленную тему, он неумолимо продолжал в том же духе, со смаком перечисляя достоинства одного животного за другим, так что я, развитой мальчишка, почти круглый отличник, для которого зоопарки были в первую очередь царством отвратительной вульгарности — подсовывания слонам оберток от мороженого, ухмылок перед совокупляющимися обезьянами, — не мог не откликнуться на его дифирамбы одним словом: "Клетки".

Но дядю Уолтера это не обескураживало. Он продолжал свою речь, потом завершал ее тем же рефреном: "…показывают, как мы несовершенны", — и, предоставляя нам возможность спокойно поглощать домашнее печенье и лимонный пирог-меренгу, приготовленные его женой, откидывался на спинку кресла, точно его правота не подлежала никакому сомнению.

Насколько я знал, мой дядя не был верующим человеком; но иногда, после подобных разглагольствований почти в библейском стиле, на его лицо ложилась аскетическая безмятежность, как у византийского святого. Это заставляло вас на мгновенье забыть о настоящем дядином облике: бледная кожа, глаза навыкате, пальцы и зубы в табачных пятнах — ни дать ни взять школьник, перепачканный чернилами, — рот, имевший склонность подергиваться и вырабатывать больше слюны, чем он мог удержать, и менее заметная общая неуклюжесть, как будто ему было неловко в собственном теле. Каждое воскресенье, когда мы приходили к нему на чай, — эти чаепития устраивались в тесной комнате, заваленной книгами, фотографиями, аттестатами и старыми чучелами насекомоядных, словно викторианская гостиная, где регулярно собираются "энтузиасты", — он обязательно угощал нас очередной проповедью об этическом значении зоопарков. Дойдя до конца, он принимался раскуривать трубку, а его жена (моя тетка Мэри), маленькая, похожая на мышку, но не лишенная привлекательности женщина, смущенно вставала и начинала убирать тарелки.

Жил он в Финчли, а работал помощником старшего смотрителя в одной из секций городского зоопарка, где содержались млекопитающие. Фанатик своей профессии, он в любой момент был готов оставить родной дом ради совсем иного мира. После двадцати пяти лет брака он обходился с женой так, словно до сих пор не слишком хорошо уяснил себе, какого обращения она требует.

Мы жили в сельской местности, под Нориджем. Возможно, я так скептически относился к этому изобретению — зоопаркам — лишь оттого, что был, по моим понятиям, более близок к природе, чем дядя Уолтер. Недалеко от нашего дома росли леса, остатки прежних королевских охотничьих угодий, где иногда можно было мельком увидеть дикую лань. Но потом, еще в пору моего детства, лани исчезли. Примерно раз в полтора месяца мы ездили в Лондон навестить деда с бабкой, которые жили в Хайгейте. Эти уикэнды непременно завершались визитом к дяде, который обычно встречал нас в зоопарке, а потом вел к себе домой пить чай.

Я презирал Лондон по той же причине, какая заставляла меня насмехаться над зоопарками и хранить верность своим деревенским корням. На самом деле я любил животных — и не мог отрицать, что мой дядя знает о них многое. Однако мои увлечения вряд ли позволили бы мне надолго остаться в провинции. Я получил степень по математике. В одно из таких воскресений дядя Уолтер и познакомил нас, своих гостей, с антилопами Хоффмейера. В зоопарке была пара этих редких и очень изящных животных, которая как раз тогда, к великому восторгу персонала (и дяди особенно), произвела на свет потомство — одну самочку. Широкая публика еще не допускалась ни к родителям, ни к новорожденной, но мы получили-специальное разрешение.

Рыжевато-коричневые, на ножках-прутиках, даже взрослые не выше восемнадцати дюймов от пола, эти нежные создания глядели на нас снизу вверх своими темными, кроткими глазами; бока их постоянно вздрагивали, и дядя Уолтер велел нам не подходить слишком близко и делать только самые плавные движения. Новорожденная самочка, дрожащая рядом с матерью, была не крупнее щенка, но казалась гораздо более хрупкой. Дядя Уолтер пояснил нам, что они принадлежат к одному из многих видов крошечных антилоп, которые водятся в густых лесах Западной и Центральной Африки. Этот конкретный вид был открыт и описан как имеющий уникальные особенности лишь в конце сороковых годов. Двадцать лет спустя исследования показали, что на воле этих животных больше не существует.

Мы осмотрели троих грустных уцелевших пленников и были соответствующим образом тронуты.

— Ох, какие душечки! — воскликнула моя мать, пожалуй слегка нарушив правила этикета.

— И заметьте, — сказал дядя Уолтер, сидевший на корточках внутри клетки, — крошечные рожки, большие глаза — ночной образ жизни, естественно, — а ноги, ниже колен, не толще моего пальца, но позволяют им прыгать в высоту на целых десять футов.

Он вытер уголок рта и вызывающе поглядел на меня.

Причина дядиной привязанности к этим животным крылась не только в их исключительной редкости, но и в его личном знакомстве с их тезкой и первооткрывателем — самим Хоффмейером.

Этот зоолог, уроженец Германии, работал и писал свои труды во Франкфурте, пока его не вынудили уехать оттуда в Лондон (это случилось в тридцатые годы). Он планировал экспедиции в Конго и Камерун, которые из-за войны пришлось отложить, но в 1948-м Хоффмейер все-таки попал в Африку и вернулся с триумфом, обнаружив еще не описанный вид карликовой антилопы. До этого он успел осесть в Лондоне и свести дружбу с моим дядей, начавшим работать в зоопарке приблизительно в ту пору, когда Хоффмейер появился в Англии. Чтобы серьезный, одаренный зоолог стал якшаться с пусть даже ревностным, но необразованным смотрителем — это, конечно, было далеко не в порядке вещей.

В течение следующих десяти лет Хоффмейер совершил еще три путешествия в Африку и подробно изучил как новооткрытый, так и некоторые другие виды лесных антилоп. Затем, в 1960 году, опасаясь, что местные охотники совсем истребят уже и без того редких антилоп Хоффмейера (их мясо и шкуры ценились весьма высоко), он привез три пары этих животных с собой в Европу.

В те дни черные жители Конго и европейцы безжалостно убивали друг друга. Спасение Хоффмейером не только собственной шкуры, но и шкур шести его драгоценных спутников было научным подвигом, имеющим мало параллелей. Две пары были отправлены в Лондон, а третья во Франкфурт — в тот зоопарк, где Хоффмейер работал до прихода к власти нацистов. Животных оказалось очень трудно содержать в неволе, но второе поколение — хотя, увы, и более мелкое — все же удалось вырастить. История этого достижения (в которое внес свою лепту и мой дядя), постоянной и хлопотливой переписки между соответствующими секциями Франкфуртского и Лондонского зоопарков не менее удивительна, чем отчет о приключениях Хоффмейера в Конго.

Однако у этого вида было мало шансов на выживание. Спустя четыре года после того, как дядя Уолтер показал нам свое маленькое трио, численность всей искусственной популяции, когда-то достигавшая десяти особей, упала до трех — той самочки, которую мы видели еще в младенчестве и с которой трудно было связывать большие надежды, и пары во Франкфурте. Потом, как-то зимой, франкфуртская самка умерла; а ее друга-самца, тоже не очень сильного и никогда не знавшего лесных дебрей, где жили его предки, посадили в герметическую клетку и реактивным самолетом, в сопровождении опытных ветеринаров, отправили в Лондон.

Так дядя Уолтер стал хранителем последней пары антилоп Хоффмейера, а следовательно, несмотря на свой низкий статус, фигурой довольно значительной и истинным наследником Хоффмейера — если и не в академическом плане, то в личном.

"Хоффмейер, — повторял мой дядя в те вечера, когда мы пили у него чай, — Хоффмейер… мой друг Хоффмейер…" Его жена поднимала глаза и поспешно пыталась сменить тему. И мне чудилось, будто я вижу щель в его не так уж ладно сидящих доспехах.

Когда я впервые приехал в Лондон после получения степени, мне предстояло прожить с дядей около четырех месяцев (возможно, вернее было бы сказать "последние четыре месяца"). Это произошло вскоре после кончины тети Мэри, вызванной каким-то скоротечным недугом. Я получил работу в политехническом институте на севере Лондона, и родители договорились с дядей Уолтером, что, пока я не встану на ноги и не подыщу себе квартиру, его наполовину опустевший дом в Финчли будет также и моим. Я принял это одолжение, но на душе у меня было неспокойно.

Дядя Уолтер встретил меня с угрюмой вежливостью. Во всем доме с его многочисленными следами женского присутствия, рассеянными среди книг и пепельниц, витал дух невосполнимой утраты. Мы никогда не говорили о тетке. Мне не хватало ее печенья и лимонных пирогов. Дядя, все кулинарные познания которого были связаны с приготовлением корма для его любимых копытных, поглощал огромные количества недоваренных или вовсе сырых овощей. По ночам — наши спальни выходили в один коридор — я слышал, как он рыгает и переливчато храпит в большой двуспальной кровати, которую прежде делил с женой, а позже, под утро, что-то торжественно бормочет во сне — или не во сне, поскольку теперь у него все время был отрешенный вид человека, ведущего непрерывный внутренний разговор с самим собой.

Однажды в три часа утра, заметив свет в ванной, я услыхал, как он плачет за дверью.

Дядя Уолтер уходил в зоопарк раньше, чем я просыпался; каждые вторые сутки он дежурил там допоздна, так что в иные дни мы не виделись совсем. При встречах же он говорил со мной холодно и коротко, точно застигнутый на чем-то постыдном и пытающийся скрыть свое замешательство. Однако порой мы оба оказывались более расположены к общению; тогда он набивал трубочку и, забыв раскурить ее, начинал рассуждать в своей важной, педантичной, чуть ли не пророческой манере, довольный, что ему есть с кем поспорить. Иногда я тоже бывал рад — потому что дядя Уолтер раздобыл мне бесплатный пропуск в зоопарк — улизнуть от машин, от расплывчатой многоликости до сих пор чуждого мне города в еще более странный, но и более уютный мирок на берегах Риджентс-канала. Дядя встречал меня в своем рабочем комбинезоне, и я, привилегированный посетитель, которому полагалось надевать специальные резиновые боты, шел вслед за ним в закрытый для публики питомник, дабы увидеть безутешно посапывающих в своей бетонной каморке пару хрупких, робких, изнуренных неволей антилоп Хоффмейера.

— Но какой в этом смысл, — однажды сказал я дяде Уолтеру, — говорить, что существует вид, которого еще никто не обнаружил? — Мы сидели в его гостиной и беседовали о неоткрытых видах (каким некогда была антилопа Хоффмейера) и, наоборот, о почти вымерших видах и о важности их сохранения. — Если вид существует, но никто об этом не знает — разве это не то же самое, как если бы он не существовал вовсе?

Он посмотрел на меня с опаской, почти глуповато. Где-то в его душе, я знал, еще теплится слабая надежда на то, что в сердце африканских джунглей до сих пор живут антилопы Хоффмейера.

— Итак, — продолжал я, — если нечто заведомо существующее перестает существовать, не уравнивается ли оно, по сути, с тем, что существует, но о чьем существовании никому не известно?

Дядя наморщил свой бледный лоб и выдвинул вперед нижнюю губу. Два вечера в неделю, чтобы немного подработать, я читал лекции по философии (на что не имел формального права) взрослым вольнослушателям и любил подобным образом побаловаться с реальностями. Я мог бы заставить дядю принять недоказуемую возможность существования додо.

— Факты, — откликнулся он, выбивая трубку, — научные данные… добросовестные исследования… как те, что проводил Хоффмейер… — скачущим пунктиром, выдававшим его внутренний дискомфорт.

Я знал, что в душе он не ученый. Он был достаточно начитан для того, чтобы стать профессиональным зоологом, но никогда не пошел бы на это, поскольку любил, по его словам, работать с животными, а не "над" ними. Тем не менее, если ему грозила опасность проиграть спор, он — пусть неохотно и виновато — все же прибегал к помощи всесильной науки.

— Наука… имеет дело только с известным, — выпалил он со страдальческим, чуть ли не обиженным видом, хотя далекий огонек в его глазах сказал мне, что он уже тщательно рассмотрел и взвесил мои аргументы и, несмотря на все старания, не в силах противиться их соблазну.

— Пускай мы что-то обнаружили или что-то прекратило свое существование, — продолжал я, — от этого ничего не меняется, так как сумма всего существующего остается суммой всего существующего.

— Вот именно! — сказал дядя, словно это было решающим возражением. Он откинулся на спинку кресла и поднес к губам стакан пенистого портера, стоявший на подлокотнике ("Гиннесс" был единственным баловством, которое позволял себе мой дядя).

Я попытался подвести его к тяжелому вопросу о том, почему — если мы готовы допустить, что иные виды могут навсегда остаться неизвестными, могут появляться и исчезать без следа в далеких лесах и тундре, — почему мы все-таки считаем, что должны спасать от небытия виды, которым грозит вымирание, только потому, что знаем о них; почему мы должны забирать их представителей из привычной среды обитания, сажать в самолеты, заключать, как антилоп Хоффмейера, в стерильные клетки.

Но у меня не повернулся язык. Это было бы чересчур — я не хотел так грубо наступать дяде на больную мозоль. Кроме того, я сам чувствовал оборотную сторону собственного вопроса. Мысль, что на свете могут существовать животные, о которых мы ничего не знаем, волновала меня — я относился к этому далеко не так равнодушно, как, например, к существованию в математике мнимых чисел. Дядя Уолтер наблюдал за мной, без помощи рук передвигая трубку из одного угла рта в другой. Я подумал о зоологическом термине "жвачное" и о выражении "пережевывать мысли". И сказал совсем не то, что собирался сказать:

— Главное не в том, какие виды существуют и какие нет, а в том, что при всем разнообразии известных видов нам нравится изобретать новые. Подумай о мифологических существах — грифонах, драконах, единорогах…

— Ха! — сказал дядя, внезапно угадав мои сокровенные чувства, что прямо-таки потрясло меня. — Да ты завидуешь тому, что у меня есть мои антилопы.

Но я ответил с такой же проницательностью, удивившей меня в равной степени:

— А ты завидуешь Хоффмейеру.

К тому времени положение двух антилоп стало вызывать серьезное беспокойство. Они не спарились, когда их впервые свели вместе, и теперь, по наступлении второго брачного сезона, снова не проявляли к этому никакой охоты. Поскольку самец был сравнительно слабой особью, возникли опасения, что утеряны последние шансы добиться потомства и таким образом уберечь вид от вымирания, пусть лишь ненадолго. В этот период дядя Уолтер, как и прочие служители зоопарка, пытался склонить животных к брачному союзу. Я гадал, можно ли это сделать. Антилопы казались мне двумя одинокими, неприкаянными существами, абсолютно безразличными друг к другу, хотя они и составляли вдвоем целый вид.

Но дядя был явно поглощен своей задачей — помочь новому поколению антилоп появиться на свет. После теткиной смерти прошло много недель, а с лица его не сходило выражение глубокой внутренней сосредоточенности; трудно было сказать, то ли он скорбит по жене, то ли переживает за своих бесплодных питомцев. Мне впервые пришло в голову — почему-то мальчишкой, несмотря на все наши воскресные чаепития, я никогда об этом не думал, — что у них с теткой не было детей. Представить моего дядю — долговязого и слюнявого, с вечно желтыми от никотина зубами и пальцами, источающего запахи портера и сырого лука — в роли производителя потомства было нелегко. Однако в некотором другом смысле этот человек, способный по вашей просьбе с ходу перечислить все известные виды Cervinae или Hippotraginae, был полон жизни. В те поздние мартовские вечера, когда он возвращался домой с унынием на лице и я спрашивал его, теперь уже с едва уловимым следом сарказма в голосе: "Нет?" — а он отвечал, снимая сырой плащ, качая понурой головой: "Нет", я начал подозревать, сам не зная отчего, что он по-настоящему любил мою тетку. Хотя он толком не умел проявлять свои нежные чувства, хотя он бросил ее, как муж, проводящий все уик-энды на рыбалке, ради своих животных — все-таки где-то в этом доме в Финчли, втайне от меня, существовал целый мир посмертной любви к его жене.

Как бы там ни было, в ту пору меня достаточно занимала моя собственная личная жизнь. Один в незнакомом городе, я изредка заводил себе полуслучайных подруг и иногда приходил с ними в дядин дом. Не зная, какой будет его реакция, опасаясь духа научного целомудрия, гнездящегося среди книг по зоологии и чучел животных, я следил за тем, чтобы эти визиты совершались в отсутствие дяди1 Уолтера, и убирал из своей спальни все мелочи, которые могли бы меня выдать. Но вскоре я почувствовал, что мои шалости не остались для дяди секретом. Возможно, у него был нюх на такие вещи, как у его питомцев. Более того — мои развлечения подтолкнули его к редкому по искренности признанию. Ибо однажды вечером, после нескольких бутылок портера, мой дядя, который не моргнув глазом стал бы изучать с близкого расстояния половые органы гну или окапи, промолвил дрожащими губами, что за тридцать лет брака он ни разу не смог "без душевного трепета" приблизиться к тому, что он назвал "укромными уголками" своей жены. Но это случилось позже, когда дела повернули к худшему.

— Завидую Хоффмейеру? — сказал дядя. — С чего это я стал бы завидовать Хоффмейеру? — Его рот дернулся. Спинку его кресла украшала салфеточка-подголовник: тетка любила вязать крючком.

— С того, что он открыл новый вид.

Произнося эти слова, я уже понял, что называю не единственную причину для зависти. Другой причиной было то, что Хоффмейер в некотором роде обеспечил себе бессмертие. Человек может умереть, но — во всяком случае, пока существуют открытые им животные — имя его не погибнет.

— Но… Хоффмейер… зоолог. А я? Знай навоз убираю. — Дядя Уолтер вернулся к своему самоуничижительному стаккато.

— Расскажи мне о Хоффмейере.

Имя Хоффмейера, его подвиги не сходили с языка у моего дяди, но о самом человеке не складывалось практически никакого представления.

— О Хоффмейере? Ну… признанный специалист в своей области. Бесспорный…

— Нет — какой он был? — Я сказал "был", хотя и не знал наверняка, что Хоффмейер умер.

— Какой?.. — Дядя, уже поднявший трубку для расстановки ударений и изготовившийся перечислять научные заслуги Хоффмейера, поднял глаза, на мгновение приоткрыв свой влажный рот. Затем, резко сунув трубку обратно в зубы и сжав рукой ее чашечку, стал вымучивать из себя чуть ли не пародию на воспоминания об "ушедшем товарище". — Как человек, ты имеешь в виду? Отличный малый. Кипучая энергия, неугасимый энтузиазм. Никогда не встречал более славного… Мой закадычный друг…

Я начал сомневаться в реальности Хоффмейера. Его действительная жизнь казалась столь же призрачной и неуловимой, как жизнь антилоп, которых он спас от безымянности. Я не мог представить себе этого доблестного ученого. У него была фамилия еврейского импресарио. Я вообразил, как мой дядя приходит к нему и получает антилоп в качестве атрибута для исполнения некоего уникального эстрадного номера.

Я спросил себя: да существовал ли Хоффмейер вообще?

Дядя, странно набычив голову — одна из тех поз, которые заставляли меня думать, что он может видеть мои мысли, — сказал:

— Он ведь и сюда приезжал, гостил у меня. Много раз. Сидел в кресле, где ты сейчас сидишь, ел за этим столом, спал…

Но тут он внезапно оборвал себя и принялся свирепо сосать трубку.

Мои попытки найти подходящую квартиру не имели успеха. По мере моего привыкания к Лондону он становился еще более безликим, более неумолимым. Видимо, этот город не был создан для того, чтобы в нем преподавали математику. Мои уроки философии приобрели более эзотерическую окраску. Особенно мне удавались лекции о Пифагоре, который не только был математиком, но и верил, что следует воздерживаться от мяса и что души людей могут переселяться в животных.

Через месяц после нашей беседы о Хоффмейере дела неожиданно приняли дурной оборот. Самец антилопы заболел чем-то вроде пневмонии, и судьба пары, а также — насколько нам было известно — всего вида казалась решенной. Дядя возвращался из зоопарка поздно, молчаливый, с вытянутым лицом. Спустя две недели больное животное умерло. Уцелевшая самочка, которую я после этого видел, наверное, раза три, робко, тревожно глядела из своего одинокого загончика, точно сознавала собственную уникальность.

Дядя Уолтер привязался к этой последней антилопе со всем пылом овдовевшей матери, изливающей свою любовь на единственное чадо. Его взгляд стал отсутствующим взглядом мученика. Однажды, во время моего воскресного визита в зоопарк (бывало, что между этими визитами я вовсе не встречался с дядей Уолтером), старший смотритель из его секции, грузный, добродушный человек по фамилии Хеншо, отвел меня в сторонку и заметил, что дяде хорошо бы взять отпуск. Похоже, дядя просил разрешения устроить в клетке антилопы постель, чтобы можно было никуда не отлучаться. Ему довольно простого соломенного тюфяка, сказал он.

Хеншо выглядел обеспокоенным. Я обещал как-нибудь повлиять на дядю. Но, насколько я мог судить, у меня было мало шансов сдержать свое обещание. Дядя являлся домой за полночь и, наполнив прихожую тяжелым портерным духом, сразу прокрадывался наверх. Я чувствовал, что он меня избегает. Даже в свои выходные он отсиживался у себя в комнате. Иногда я слышал его бормотание и шаги; в другие часы там царила тишина, как в тюремной одиночке, так что я начинал подумывать, не пора ли мне, ради него самого, заглянуть в замочную скважину или оставить у двери поднос с его любимой клетчаткой. Временами мы все же сталкивались, как бы случайно, на кухне или в гостиной среди его книг. Я спросил у него (поскольку считал, что сквозь его защитную оболочку может проникнуть лишь агрессивный юмор), не думает ли он, что его роман с самкой антилопы зашел чересчур далеко. Он обратил на меня глубоко уязвленный, страдальческий взгляд, его мокрые от слюны губы подрагивали; затем сказал горько, но вызывающе: "Ты говорил с Хеншо?"

Все вокруг словно объединились против него. В те дни он был удручен еще одним обстоятельством: городские власти собирались проложить новую дорогу между двумя магистралями, которая должна была преобразить микрорайон, пройдя по соседству с дядиным домом. Дядя Уолтер получил предупреждение от властей и вступил в группу местных активистов, борющихся против этого строительства. Он называл городских проектировщиков "засранцами". Это удивляло меня. Мне всегда казалось, что он живет в каком-то особом, старозаветном мире, где царит непререкаемый авторитет Зоологического общества, являющегося единственной святыней и единственным судией. Я считал, что, покуда его периодически окутывают теплые ароматы меха и навоза, он не способен замечать грохот движения на Северной кольцевой, визг реактивных самолетов над Хитроу, высотки и эстакады — или обращать внимание на то, что творится около его дома. Но в одно субботнее утро, когда мы (редкий случай) завтракали вместе под рев экскаваторов за кухонным окном, я осознал свою неправоту. В тот раз дядя поднял глаза от своей овсянки с отрубями и пристально посмотрел на меня.

— Не нравится здесь, а? Хочешь небось обратно в Норфолк? — сказал он.

Его взгляд был пронизывающим. Возможно, на моем лице отражалось разочарование Лондоном — или напряжение, которое было вызвано необходимостью делить с ним крышу. Я что-то уклончиво пробормотал в ответ. Снаружи включили какую-то мощную тарахтелку, и чашки на столе задрожали. Дядя повернулся к окну.

— Подонки, — сказал он. — Знаешь, сколько я здесь живу? Сорок лет. Вырос здесь. Твоя тетя и я… А теперь они хотят…

Его голос поднялся, в нем зазвенел пафос. И я увидел в этом человеке, которого уже начал считать почти свихнувшимся, нелепой жертвой его собственных причуд, проблеск истинной жизни, безвозвратно утерянной, словно на миг приоткрылась дверь в камеру.

Я стал гадать, каков же мой настоящий дядя. В этом доме обитал некто, но этот некто не был моим дядей. Приходя из зоопарка, он все более неслышно пробирался в свою комнату. Он начал уносить к себе в спальню отдельные книги по зоологии из своей "библиотеки" в углу гостиной. Еще он забрал снимки жены, стоявшие в рамочках на книжной полке. В три-четыре часа утра я слышал, как он читает нараспев, точно Псалтирь или поэмы Мильтона, пассажи из "Редких видов" Лейна, "Африканских копытных" Эриксдорфа и из труда, на который я уже давно привык смотреть как на дядину библию, — "Карликовых и лесных антилоп" Эрнста Хоффмейера. В промежутках раздавались тирады, направленные против каких-то воображаемых оппонентов, среди которых были члены комитета по градостроительству и "этот дерьмоед" Хеншо.

Им явно овладела параноидальная вера в то, что весь мир настроен враждебно по отношению к антилопе Хоффмейера и стремится ее уничтожить. У него возникла иллюзия — так позже объяснил мне Хеншо, — что, подобно детям, считающим, будто младенцы рождаются лишь благодаря "крепкой любви", он может только силой своей нежной привязанности к самке антилопы продлить существование ее рода. Он стал избегать меня, словно я тоже участвовал во вселенском заговоре. Мы сторонились друг друга на лестнице, как чужие. Наверное, я должен был бороться против его мании, но что-то говорило мне, что я вовсе не враг ему, а напротив — его последний истинный защитник. Я помнил его слова "скорость гепарда, сила медведя…" Позвонил Хеншо и осторожно намекнул, что дяде следовало бы показаться врачу. Я спросил у Хеншо, вправду ли он любит животных.

Как-то ночью мне приснился Хоффмейер. У него была сигара, галстук бабочкой и театральный бинокль, и он шествовал по джунглям, роскошным и фантастическим, как джунгли на картинах Таможенника Руссо. За ним шли двое носильщиков, в руках у них была клетка, а в ней — жалкая фигура моего дяди. Из подлеска опасливо выглядывало четвероногое существо с лицом моей тетки.

Посещаемость моих лекций по философии падала. Я посвятил два занятия монтеневской "Апологии Раймона Себона". Студенты жаловались, что я веду их странными и обрывистыми тропами. Я пропускал их жалобы мимо ушей. Я уже решил, что летом уеду из Лондона.

Дядя Уолтер вдруг снова стал коммуникабельным. Однажды поутру я услыхал, как он поет на кухне. Высокий, пронзительный тенорок — в нем было что-то удивительно юношеское — негромко выводил "Мы сохраним любовь навеки". Дядя собирался на послеполуденное дежурство и перед уходом в зоопарк готовил себе ранний ленч. До меня доносился запах жареного лука. Когда я вошел, дядя приветствовал меня, как по воскресеньям во время оно, будто я еще не вырос из коротких штанишек: "А, Дерек! Привет, дружок, выпей пива", — сказал он, точно сегодня было что отметить. Он подал мне "Гиннесс" и открывалку. Четыре пустые бутылочки уже стояли на подоконнике. Я не знал, что это — чудесное исцеление или последнее гулянье вроде тех, которые люди устраивают, чтобы потом выброситься с балкона. "Дядя?" — сказал я. Но его липкие губы приоткрылись в загадочной усмешке; лицо выражало сдержанную целеустремленность, словно готовое вот-вот исчезнуть; глаза блестели, точно стоило мне вглядеться в них пристальнее, и я увидел бы там отражение картин и пейзажей, знакомых ему одному.

У меня была с собой папка студенческих работ: вечером предстояло идти на семинар по математике. Он посмотрел на нее с презрением. "Все это… — сказал он. — Стал бы лучше смотрителем в зоопарке".

Он вытер рот. Его длинное желтоватое лицо было в морщинах. Я понял, что на свете нет никого, похожего на моего дядю. Я улыбнулся ему.

Той ночью — кажется, около часу — мне позвонил Хеншо. По его голосу чувствовалось, что он на грани паники. Он спросил меня, видел ли я дядю Уолтера. Я ответил, что нет: после занятий в институте я скоротал остаток вечера в пабе и, вернувшись, сразу лег спать. Возможно, дядя лег еще раньше меня. Хеншо объяснил мне, что охранник в зоопарке обнаружил двери в специальное отделение открытыми; что клетка антилопы Хоффмейера была найдена пустой. Сразу же начались поиски в ближайших окрестностях зоопарка, но никаких следов пропавшего животного замечено не было.

— Позовите дядю! — отчаянно выкрикнул Хеншо. — Найдите его!

Я попросил не вешать трубку. Я стоял в коридоре босиком, в пижаме. На миг безотлагательность моего поручения отступила на задний план: я мысленно увидел, как крошечное создание пересекает Принс-Альберт-роуд, трусит по Финчли-роуд, постукивая раздвоенными копытцами по булыжной мостовой, и в его кротких глазах отражаются лучи фонарей, отбрасывая на лондонские улицы печальное мерцание прошлого его лесных предков. И нет ему пары на свете.

Я пошел к комнате дяди Уолтера. Постучал в дверь (которую он нередко запирал), затем открыл ее. Я увидел разбросанные по полу книги, сгнившие остатки сырых овощей, клочки фотографий его жены… Но дядя Уолтер — я уже знал это — исчез.

OCR: Phiper

Перевод с английского В. БАБКОВА