— Привет. Меня зовут… Андрей, и я поэт.
— Привет, Андрей, — вялым хором откликается полтора десятка человек.
— Я пишу стихи с шести лет, — продолжает Андрей надломленным голосом. Публика выражает понимание и сочувствие.
Мне кажется, еще несколько встреч, и я тоже научусь пускать слезу силой мысли. Слеза будет катиться по небритой щеке скупой росинкой, и свет заиграет в ней неискупленной болью моего поколения. Болью за духовность, отечество и таких Андреев.
— Мое первое стихотворение было о зиме, — громко шепчет растроганный поэт. — Потом я написал о весне. О лете…
— Неужто и про осень писали? — испуганно вздыхает сосед справа от меня.
Он одет в рубашку и самый настоящий килт, вот только на ногах у него не гетры, а носки, левый с дырой на пятке, что обнажена сандалией. Это символизирует его бунт против системы. На Андрее же — обыкновенный мятый свитер и синие джинсы, что выражает еще больший бунт.
— Нет, — Андрей стыдливо прячет глаза. — Про осень не писал. Вовремя остановился.
По аудитории прокатился вздох облегчения.
— Во всем виноват чертов Пушкин! — вдруг восклицает Андрей сорвавшимся голосом и выбегает за дверь. В нашем кругу из криво составленных стульев дамокловым мечом нависает гробовое молчание. Кто-то должен его нарушить.
— А меня на стихи о временах года совратил Вивальди, — сказал я, чтобы заполнить паузу; и рука моя самовольно принялась дирижировать карандашом. — В то время он еще играл мне сквозь шум и треск переклеенных изолентой проводов… Моя душа воспаряла в рыхлое небо, и я…
— Классика — она такая, — перебил пропитый бородач напротив. — Все эти Вивальди, Моцарты…
— Бахи, — подсказал я. — Куда ж без Бахов-Бабахов.
— Рифма! — воскликнули хором все члены кружка анонимных поэтов, воззрившись на меня жрецами бога Укоризны.
За спиной послышался скрип. Андрей вернулся и занял свое место.
— А я вам все-таки прочту, — сказал он с неожиданной твердостью. — Осеннее. Экспромтом.
— Помилуйте!
— Я услышал, что вы сейчас назвали рифмой. Так вот: это не рифма.
И Андрей, положа левую руку на сердце, продекламировал:
— Как вечная грусть,
Капли дождя в небосводе повисли.
Тысячи миль и несказанных слов
Меж нами, и пусть.
Ты помнишь те чувства и мысли,
Любовь?
— Да уж. Правильно, что вы решили завязать, — отозвался мой сосед слева.
— Хорошо хоть рифма не по типу а-бэ-а-бэ, — добавил сосед справа.
— А если я прочту что-то с рифмой «по типу»? — спросил я его тихо.
— Полно вам, мы знаем, что вы знатный скандалист, напоминать о том лишний раз — ни к чему.
Я демонстративно откинулся на спинку стула, задрав голову вверх, к круглой люстре, что летающей тарелкой парила под потолком.
— Вы не думали, что люстра похожа на луну?
Аудитория напряглась. Я кожей почувствовал заискрившееся в воздухе неутоленное желание, ломку поэтов в завязке. Примета древних рифмоплетов: взошла луна — настало время писать стихи. Луна! Струна! Вина! Одна! Бледна! Влюблена! Формою блина!
Первым сломался, как того следовало ожидать, Андрей.
— Доколе меня будешь звать, о луна,
Твой зов напоил меня горем сполна…
— Проговорил он надломленно и обреченно.
Поэты бросились к нему, обступили плотным кольцом. Я не видел, что они делают с Андреем, но когда кольцо разомкнулось, парень рыдал от катарсиса. Он сорвался — но рядом были люди, готовые прийти на помощь.
Вид мужских слез доконал меня, и я со словами «Скоро вернусь» вышел в коридор.
За окном порхал беззаботный снежок — такой ранний в этом году… Я прислонился лбом ко стеклу и начал считать снежинки. Не чтобы успокоиться или охладить голову; мне было нечего делать, вот и все. На сборище неанонимных поэтов я тоже приходил исключительно от скуки. Обжитый чердак опостылел, а на улице слишком сыро и промозгло для прогулок.
А ещё на этих собраниях было бесплатное печенье.
— Тяжело, да? — спросил меня кто-то с величайшим участием.
— Есть такое, — солгал я. — Эта зависимость… бр-р. Врагу не пожелаешь.
Я обернулся и увидел Ее. Ее обычный нос горделиво высился над обычными губами, а чуть выше — тускнели омуты наиобычнейших серых глаз. Ее обычные, мышиного цвета волосы, не сложенные в прическу, и вовсе заставили меня позабыть собственное имя. Она была облечена в незабываемо обычные шмотки с китайского рынка. Да все, все в ней было настолько обычное, что я растекся, как масло на сковородке.
Чудо, посланное небесами!
— Прошу, подождите минуту…
Я спешно вернулся к анонимным поэтам. Те утирали слёзы очередному нытику.
— Я нашёл спасение! — объявил я. — Это антимуза. Пожалуйста, входите!
Растерянная девица предстала перед рифмоплётами. Дружный ах сотряс комнату. И как было не ахать? Ланиты моей встречной не пленили нежно-рассветным румянцем, и брови не заставляли судорожно искать рифму к «коромыслу». Но вместе с тем она была сверхъестественно притягательной, и это напрочь отсекало нужду в поиске других женщин — для вдохновения, конечно же. Для погрязших в зависимости поэтов она идеальна.
— Я пойду? — вырвал меня из сонного счастия голос незнакомки.
А я и вправду был в ту минуту счастливей всех людей на земле — я ведь нашёл успокоение всем этим неприкаянным поэтам, спас их от осенней хандры длиной в целую жизнь… Какое «Я пойду?» Никуда ты не пойдёшь! Подумаешь, надоело смотреть на наши скучные морды!
Дальше я хотел бы рассказать, что мы взялись за руки и принялись водить хоровод вокруг антимузы, пока та радовала нас беднотой своих эмоций; рассказать, что продолжалось это молчаливое действо до самой ночи, а утром возобновилось, перенося нас уже в другой мир, где нет боли и желания о ней писать… Хотел бы, но всё пошло кувырком.
Антимуза устремилась к двери, страдающие анонимы очнулись и погнались за ней. К сожалению, физическая конституция поэтов, презиравших всяческую телесную нагрузку ввиду её низменности, оставляла желать лучшего, и девица быстро оставила их позади. Я тоже бросился в погоню за антимузой, и вот мы уже бежали по широкому коридору обветшалого «дэ-ка»: легендарно обычная девушка, следом я, и вдалеке грохочущее стадо. Уборщица проводила нас округлившимися под блюдце глазами.
— Девушка! Ради всех святых! Приходите хотя бы к нам на собрания! — воскликнул я, но одышка душила меня. Из горла вырвалось только подобное жуткому, древнему заклинанию «Дефшка! Айвсехых! Ихаытеашибраня!», что лишь подстегнуло беглянку прибавить ходу. Но я тоже был не лыком шит, и у самого выхода дотянулся до антимузы, схватился рукой за ремень её абибасовской сумки.
Дева сбросила ношу с плеча и исчезла в дверях.
Мы остались ни с чем. То есть, с сумкой, в которой не было (и не могло быть) ничего необычного. Мы часами потом перебирали мусор, которым всегда полны девичьи сумки, но ничто не могло нам подсказать, в чём же была её тайна. Расчёска, круглое зеркальце, фантики, носовые платки, ручка — всё безлико, всё бесполезно. Пришлось распрощаться друг с другом на горькой ноте.
Ночью разошёлся ливень, разгремелся по железной крыше, обеспечив мне, чердачному жителю, стойкую бессонницу. Что за погода — то снег, то дождь! Из одного угла пахнУло свежестью, из другого — плесенью. Темно; только еле различимое, замутнённое тучей пятно луны в крошечном окошке… И этот дождь — он никогда не кончится, я почему-то в этом уверен.
Сердце моё сжалось от желания писать стихи. Сегодня, наедине с собой, я всё-таки смог признаться, что ходил на собрания вовсе не из-за любви к халявному печенью — я тоже был зависим. Луна-одна-бледна-влюблена.
Чтобы отвлечься, я решил опять зарыться в хлам с головой. Свет фонарика выхватил смятый чек, на который мы с поэтами в прошлый раз не обратили внимания.
Антимуза рассчиталась по именной карте! А весь секрет… весь её секрет скрывался в имени!
Чек гласил: «MARIYA SJYUEVA», то есть — Мария Сьюева.