Антиподы

НА УЧАСТКЕ

Следующий рабочий день начался с того, что Паромов пришел в опорный пункт к восьми часам. Надо было к девяти, но зуд новизны гнал его пораньше. Следуя на трамвае с поселка КЗТЗ, надеялся, что кто-нибудь из его новых коллег уже открыл помещение. У самого ключей еще не было.

Однако его надежды не оправдались. Опорный был закрыт и безучастно смотрел на мир и своего участкового зашторенными глазницами окон. Вход в опорный был со стороны первого подъезда. И Паромову пришлось стоять в одиночестве либо сидеть на лавочке возле этого подъезда. Хорошо, что день был погожий. Безветренный. Хоть и примораживало, но особых хлопот морозец не доставлял. Хорошо было и то, что большого интереса к его одинокой персоне никто и не проявлял. Так, взглянут мельком, мазнут взглядом — и побежали далее по своим делам. Но даже и от этих, мельком брошенных, взглядов было неуютно.

Около девяти часов к опорному подошли сразу Минаев, Подушкин и Клепиков Василий Иванович. Минаев был в форменной одежде, но шапку почему-то нес в руке, легонько размахивая ею, в такт шагов.

Они о чем-то разговаривали, причем, довольно оживленно, поэтому еще какое-то время не обращали внимание на Паромова. Но вот Василий Иванович заметил и громко произнес:

— Василич, смотри: молодой участковый уже на боевом посту.

И тут же Паромову:

— Ты давно тут стоишь? Наверное, заждался?

И, не давая Паромову возможности ответить на вопрос, сразу же налетел на Подушкина.

— Ты, «штаб», опять дал маху. Ключи-то не вручил новому участковому… Нам, старым, — имея в виду себя и Минаева, продолжал он шутливо «наезжать» на Подушкина, — простительно — склероз. Но ты-то молодой… Или пухленькие дружинницы, что вчера весь вечер возле увивались, отбили паморки?..

Подойдя к Паромову и улыбаясь шутке Василия Ивановича, Подушкин протянул руку для рукопожатия.

— Привет! — произнес басовито. — Давно томишься?

— Чуть более получаса, — здороваясь, ответил Паромов.

Рукопожатие у Подушкина было сильным и энергичным. Чувствовалось, что в этом крепко сбитом парне таится настоящая мужская сила и уверенность в себе. Впрочем, по-другому и быть не могло. Руководить штабом ДНД хиляка не назначат.

Пока Паромов здоровался с остальными, Подушкин открыл дверь, и все гурьбой ввалились в помещение опорного пункта. Вскоре туда пришел внештатный сотрудник Ладыгин Виктор, с которым Минаев тут же познакомил Паромова.

— Наш боевой помощник. Один из лучших.

Ладыгин был белобрыс, голубоглаз, худощав и подвижен, как капля ртути. Не успел войти, а уже по десятку разных вопросов задал и Подушкину, и Минаему, и Клепикову. Одним словом — живчик.

— Вот что, — сказал Минаев Ладыгину, — возьми-ка ты, друг, Паромова, да и пройдись с ним по его участку. Поводи его не только по улицам, но и по всем закоулкам и злачным местам. Ты, ведь, у нас старожил на поселке, да и в дружине не первый год — всю погань тут знаешь. По пути проверьте притоны и тунеядцев с семейными дебоширами. — Минаев секунду помолчал, словно обдумывая, чтобы еще поручить внештатному сотруднику и участковому инспектору. — А вечерком проверите ранее судимых и поднадзорных. Список этих «господ» у Паромова есть, еще вчера подготовил.

— Понятно, — отозвался Ладыгин, выслушав Минаева. — Разрешите действовать?

— Если понятно, то действуйте, — окончил старший участковый инструктаж. — Возвратитесь — доложите о результатах.

— Пошли, Николай, — заторопился Ладыгин. — День хоть и большой, но и участок не мал…

— Пойдем, Виктор. Буду рад любой помощи, — отозвался Паромов.

Он взял со стола папку с бумагами и бланками протоколов, сунул под мышки и вместе с Ладыгиным направился к выходу. Но Минаев придержал:

— Похвально, что не откладываете дело в долгий ящик. Только будьте внимательней и осторожней: у Паромова нет еще служебного удостоверения…

— Обойдемся моим… — достал Ладыгин из внутреннего кармана куртки удостоверение внештатного сотрудника милиции в ярко красной обложке. — Всегда со мной.

С последними словами он отправил удостоверение на место.

— Без него никак нельзя!

— Ладно, идите. А мы тут, — имея в виду Подушкина и Клепикова, заканчивал напутствие Минаев, — кое-какими бумагами займемся. Проверка вот-вот начнется. Еще вчера грозились приехать, да, видно, праздник помешал…

Выслушав Минаева, Паромов и Ладыгин покинули опорный пункт, еще не ставший новому участковому родным, но уже как-то им обжитый. Начались трудовые будни.

На участке Паромова были улицы государственного и частного сектора. Соответственно — многоэтажные дома и небольшие домовладения. А еще — предприятия, организации и учреждения.

В государственном секторе дома в основном были послевоенной постройки. Двухэтажные, шлакоблочные, с двумя-тремя подъездами, они теснились друг к другу, образуя четко выраженный квартал. Колер окраски штукатурки незамысловат — однотонный желто-оранжевый цвет. Цвет «детской невинности», как говорили жильцы этих домов.

Маршевые лестницы в них были деревянные, со скрипучими, вытертыми от систематического шарканья ног порожками. Как и перила, их ограждающие, они неоднократно крашены темным суриком. Но краска сохранилась только по краям порожков. Центр истерт так, что краской там и не пахло…

Подъездные двери в этих домах монументальны. Видать, делались на совесть, с учетом менталитета жильцов, мало заботящихся о состоянии общего имущества. Покрашены также суриком, словно других красок не имелось.

Однако было и около двух десятков домов — пятиэтажек, построенных в более позднее время из силикатного кирпича или же из готовых панелей.

Общей чертой двухэтажных и пятиэтажных домов было то, что стены в подъездах там и там были испещрены разными надписями, типа того, что «Петя + Таня = любовь», а «Вовка — козёл».

Кое-где по побелке гвоздем или каким-либо иным острым предметом были выцарапаны символы футбольных команд «Динамо» и «Спартака». По-видимому, авторы этих рисунков не лишены были некоторых художественных способностей и творческой жилки. Но больше всего было написано и нацарапано слов, обозначающих гениталии человека.

Работники домоуправлений и ЖКО постоянно вели борьбу с этим эпистолярным жанром, о чем говорили следы свежей побелки стен. Но, несмотря на борьбу, постоянно оказывались в проигрыше…

Частный сектор представляли улицы Прилужная, Арматурная, Утренняя, Монтажников, Краснополянская, Народная и ряд других. Некоторые из них пересекались «вонючкой» — ручьем, искусственно созданным для отвода технических вод с территории пивзавода. Само название этого ручья говорило о многом. Он даже в зимние трескучие морозы не покрывался льдом, щедро делясь с местным населением ароматами промышленного прогресса.

«Интересно, — подумал Паромов, — после прелестей «вонючки» тянет ли жителей к прелестям пива»? Но спрашивать об этом Ладыгина не стал.

Улицы частного сектора, за исключением Народной, шли параллельно друг другу, каждая протяженностью не менее полутора километров. В некоторых местах они соединялись между собой узенькими, для пешеходов, проходами. Об их существовании любезно поведал Ладыгин, показывая Паромову, как можно быстрее попасть с одной улицы на другую. Человеку, не знакомому с тайнами такого градостроения, или впервые попавшему сюда, ни за что на свете не удалось бы самостоятельно отыскать эти проходы-невидимки. Пришлось бы шагать или на начало улицы или в ее конец, чтобы перейти с одной на другую.

Дома вдоль улиц — одноэтажные, деревянные. Однако в подавляющем большинстве своем облицованы силикатным кирпичом. Некоторые — досками и выкрашены в яркие цвета синего или зеленого колера. Каждое домовладение с фасадной стороны огорожено высоким забором, покрашенным под цвет самого дома. Но на многих заборах краска от воздействия солнечных лучей и дождей выцвела, осыпалась, пропала, и они стояли серыми и безрадостными.

Большинство дорог в частном секторе об асфальте и слыхом не слыхивали. То тут, то там встречались разбитые колдобинами и ухабинами участки, припорошенные золой или угольным шлаком. Это старались хозяйки, выбрасывая отходы продуктов горения. Весной или в осеннюю слякоть дороги становились малопроходимыми.

— Только на лодках можно добраться от дома к дому, — охотно пояснял Ладыгин. — Но ты не бойся. Это длится не больше недели. Потом можно и в резиновых сапогах… Зато в течение недели никаких тебе семейных скандалов, никаких преступлений, — успокаивал он.

Вдвоем обошли весь участок, проверили квартиры, в которых, согласно списку, должны были проживать тунеядцы и семейные дебоширы. Самих «героев» дома не оказалось, и познакомиться с ними новому участковому в этот день не довелось.

— Где-нибудь на блатхатах и в притонах сидят, «червивку» хлещут, — резюмировал неунывающий Ладыгин. — Ты не расстраивайся, вечерком еще раз пробежимся — как миленькие будут дома. Я-то знаю, — забегал он вперед, заглядывая Паромову в глаза. — Сколько раз так ходили с Черняевым: днем их нет, а вечером — дома. Правда, пьяные. И разговора людского с ними не получается. Только мычат, как скотина в хлеву. Черняев с ними не церемонится: за шиворот — и на опорный пункт. А там — протокол, и получи, голубчик, суток пять или семь. Плохо, что судьи больше не дают. Судьи-то у нас гуманные, — сокрушался гуманностью судей Ладыгин.

— Прошу извинения, — на эту сентенцию внештатника отозвался Паромов, — но мне кажется, что в данном случае Черняев нарушает права человека, а, значит, закон…

— Да брось ты, какие там нарушения прав человека и законности! — ощетинился Ладыгин. — Сволочи по полгода, по году нигде не работают, только пьянствуют, да жен с детьми гоняют. А ты говоришь про закон!

От возмущения он даже прервал свой стремительный бег (оба, хоть и разговаривали, но шли довольно быстро) и остановился на месте.

— Ты видел, какая обстановка у них в квартирах? Из мебели почти ничего нет…. Диван — разломанный, стол — весь в грязи, в окурках и пустых бутылках. Пара разбитых табуреток… Да вонь от мочи. Нажрутся, как свиньи, и, по-свински, под себя мочатся. А ты о законности! — разозлился не в шутку Ладыгин. — А детишек их видел? Все неумытые, неухоженные, в отрепьях! Ничего хорошего в жизни не видят. Только пьянки, драки да маты. И что самое страшное: когда подрастут, то станут такими же, как их «любезные» родители. Попомни мои слова. А ты говоришь — закон!.. Такую мразь, будь моя воля, собрать бы в одну кучу, да и отправить куда-нибудь на остров… Подальше… В Северный Ледовитый океан… Клянусь, сутками бы не спал, помогая милиции и очищая город от этого дерьма!

Взглянув на внештатника, Паромов понял: не врет, не для красного словца словами пылит. «Точно спать и есть не станет, лишь бы общество очистить. Только благими намерениями…»

Преподав, таким образом, молодому участковому инспектору урок политграмотности, Ладыгин вновь стремительно зашагал к следующему «объекту».

Паромов, хоть и не застал самих фигурантов дома, но познакомился с их родственниками: родителями, женами — и побеседовал с ними. А где не удалось поговорить с родственниками, разговаривал с соседями. Увидел собственными глазами и «красоты», изложенные Ладыгиным Картина складывалась удручающая. Если и раньше он знал, что есть люди, находящиеся не в ладу с законом, судимые, пьяницы, неработающие и ведущие паразитический образ жизни, то воспринималось это как-то абстрактно. Словно в чужой стране, в тридесятом царстве-государстве, в ином измерении.

Теперь же всё это коснулось его непосредственно. Мало того, станет сопровождать долгие годы. Поэтому он в значительной мере согласился со словами внештатника и больше реплик о законности и правах человека не подавал.

«Человечество веками мучается в поисках внеземных миров и антимиров, — думал про себя Паромов. — Ищет их и на Земле и в далеком Космосе. Ищет и не может найти. На самом же деле антимиры совсем рядом. И существуют постоянно. На улицах наших городов и поселков, в многоэтажных домах и сельских хатках… Теперь и мне придется не только шагать по антимирам, общаться с антимирами, но и бороться с ними. Ежедневно и ежечасно!»

Но тут мысли слегка изменили свой ход.

«Надо будет посмотреть в словаре, что означает слово «притон», — решил Паромов. — Благо, что филиал районной библиотеки располагается в соседнем здании от опорного пункта. Также расспросить Минаева или Черняева, почему не могут закрыть эти притоны, если они давно и всем известны?»

Впрочем, не откладывая дело в долгий ящик, поинтересовался у Ладыгина:

— Виктор, почему известные притоны не закрывают, а притоносодержателей не привлекают к ответственности? Наверное, в уголовном кодексе есть статья за это антиобщественное деяние!

— Статья, скорее всего, есть, но «не про нашу честь», — пустился в пространные рассуждения внештатник — Закон наш, советский, слишком мягок и гуманен к данной категории. Все пытаемся воспитать, убедить. Все словами, да словами. А этим людям любые слова — пустой звук. Им хоть «писай в глаза — все равно, что божья роса». Нет у них ни стыда, ни совести. Впрочем, это мое личное мнение, — сделал он оговорку. — А с точки права и закона поинтересуйся у Минаева. Он же юрист, не мне чета.

— Ну, это само собой…

Я же, опираясь на свой опыт, могу сказать одно, — продолжил Ладыгин, — чтобы лишить любого человека жилища, выселить его из квартиры, надо ему предоставить другую квартиру. Так стоит ли вообще ломать копья в данном случае? Наверное, не стоит. Вот и живут годами притонщики, находясь на свободе. И травят народ бациллами антиобщественной заразы. Разлагают, сволочи, наше общество.

— Понятно, хоть ничего не понятно! — ограничился репликой участковый.

Оба замолчали. Каждый думал о чем-то своем.

Притонов, известных милиции, на участке было не много: с пяток — в домах государственного сектора и один — в частном секторе на улице Прилужной. «У бабки Лены», как пояснил Ладыгин.

Домик, больше похожий на халупу, прятался в глубине усадьбы, заросшей бурьяном чуть ли не рост человека С улицы почти не виден. Покосившийся штакетник, забор, местами разобранный и зиявший пустотами, бурьяновые джунгли, висевшая на одной петле входная дверь — все говорило о нерадивости хозяев.

— Бабка Лена от пьянки не просыхает. Ее дочь Татьяна — вся в мать: пьянствует и бродяжничает. А сын из тюрьмы не выходит… Кажется, третью ходку отбывает… — пояснял Ладыгин, продираясь сквозь заросли бурьяна и подводя нового участкового к знаменитому в округе притону. — Мы тут каждую неделю бываем и с участковыми и с операми — и почти каждый раз кучу разного народа в опорный притаскиваем. В основном — пьяниц и тунеядцев, но иногда попадаются и преступники, объявленные в розыск. Вот, на прошлой неделе старшего «Шапку» взяли. Разыскивался за грабеж. Дерзкий, гад. Хотел с ножом кинуться на нас, но Славка Клоц, то есть Клевцов, наш опер, пистолет ему под нос — сразу притих! Скрутили, как миленького…

Пройдя маленький и темный коридорчик, не стучась в дверь, они вошли в комнатку, такую же сумрачную и неуютную, как и сам домишко.

Хозяйка домика, она же — яростная «притонщица», по определению Ладыгина, — женщина, в возрасте не менее шестидесяти лет, лежала одетой на единственной в комнате кровати. Лежала в изношенном до крайности зимнем пальто, прямо поверх одеяла, засаленного и во многих местах прожженного. И то и другое давно уже утеряли первоначальный цвет. Голова женщины была замотана старой шалью.

Женщина не спала, но никакой реакции на неожиданное вторжение в ее «апартаменты» не проявила. То ли привыкла к неожиданным визитам, то ли распознала в Ладыгине представителя власти.

— Здравствуйте. Я — ваш новый участковый. Вот при-шел познакомиться и посмотреть, как вы живете, — представился Паромов. — Говорят, у вас тут бывает шумно. Так ли это?

Женщина что-то буркнула, даже не шелохнувшись и не делая попытки встать с кровати.

— Пьяная, — резюмировал Ладыгин. — Хотя бы печь протопила, старая карга. Ведь замерзнуть можно. В доме, как и на улице — пять градусов мороза, — попенял, впрочем, без особой злости. — Совсем, старая, ума лишилась…

Говоря это, он деловито осматривал помещение, даже под кровать заглянул, хотя в комнате что-то прятать или кому-то спрятаться, было негде. Тут даже тараканы пруссаки никуда не прятались. Как ползали по стенам, так и продолжали ползать. На них и холод не действовал.

«Видать, сивушным духом проспиртовались, что их ни холод, ни посторонние люди не пугают», — усмехнулся про себя участковый.

Голые стены, с грязными и отклеившимися во многих местах обоями, русская печь посередине, стол-тумбочка и кровать — вот и все. И вонь, всепроникающая вонь…

— После последней чистки, видно, притихли, алкоголики чертовы. Но это не надолго. Дня через два-три опять соберутся, — резюмировал Ладыгин визит, направляясь к выходу. — Ладно, пошли дальше.

В других притонах картина была аналогичной. Такие же не запирающиеся на замки и еле держащиеся в разбитых дверных коробках входные двери; такие же обшарпанные стены; голые, давно никем не мытые полы; сломанная мебель и горы пустых бутылок. Вонь да тараканы.

Из притоносодержателей, кроме «бабы Лены», дома удалось застать мертвецки пьяного «Шустика» — Шустова Виктора. Тот дрых на полу комнаты, в «произведенной» им луже. Его сон охраняли полчища усатых пруссаков, вольготно чувствовавших себе в этой квартире.

Остальных притонщиков дома не было.

— Или «гостят» у таких же друзей, как сами, — констатировал Ладыгин, — или отираются возле магазинов… в надежде на дармовой стакан винца.

В организации и предприятия, находившиеся на участке, заходить не стали. Еще успеется…

Отмотав по участку не менее 20 километров (с непривычки даже дрожь появилась в ногах), составив несколько протоколов за антисанитарию, Паромов и Ладыгин возвратились в опорный пункт.

А там жизнь кипела во всю мощь.

Подушкин с двумя пришедшими внештатниками: Дульцевым и Гуковым — в кабинете начальника штаба ДНД оформляли протоколы на двух продавцов, отпустивших спиртное несовершеннолетним.

С самими несовершеннолетними, прямо в зале, так как кабинет участковых был занят Черняевым, воспитывавшим какого-то семейного дебошира, занималась инспектор ПДН Матусова. Принимала письменные объяснения. Василий Иванович оказывал ей помощь, звоня по телефону и вызывая родителей.

Матусова была рассержена. Она резко покрикивала на пацанов, не желавших правдиво рассказывать о совершенном правонарушении, обещала по прибытии родителей надавать «хороших затрещин». Те упрямо запирались, хотя и понимали, что это бесполезно, так как были застигнуты внештатными сотрудниками непосредственно при моменте незаконного приобретения спиртного. Да и сами вещественные доказательства — две полулитровые бутылки вина «Солнцедар» стояли тут же, на столе. Упорство подростков бесило Матусову. Ее лицо стало под цвет «Солнцедара» — пунцово-бардовым. Глазки зло поблескивали через стекла очков.

— Бушует! — шепнул Василий Иванович, кивнув головой в сторону Матусовой. — Попались ее подопечные, — пояснил причину гнева инспектора ПДН. — А у тебя какие дела? Наверно, Ладыгин совсем затаскал. Он это любит. Но ничего, зато участок свой теперь будешь знать досконально. Как говорит пословица: «Тяжело в учении — легко в бою!»

Паромов неопределенно пожал плечами.

— Ладно, иди к Виталию Васильевичу, доложи, что и как…

Минаев, находясь в своем кабинете, выслушал отчет нового сотрудника об ознакомлении им с участком, о произведенных проверках подучетного «элемента» и полученных впечатлениях. А когда Паромов передал ему с десяток протоколов, то удовлетворенно хмыкнул и даже ладони потер одну о другую.

— Молодец, — похвалил, прочтя протоколы и убедив-шись в их грамотном составлении, — возможно, из тебя получится со временем неплохой участковый.

Похвала всегда приятна, и Пахомов расплылся в улыбке.

— Василий Иванович, зайдите-ка ко мне на минутку, — крикнул Минаев через приоткрытую дверь в зал, желая поделиться своими соображениями. — Полюбуйтесь на работу молодого инспектора, — продолжил, показывая протоколы вошедшему Клепикову. — Никто его не заставлял, а он по собственной инициативе взял и составил. Как вы считаете, получится ли из него настоящий участковый?

— Думаю, что получится, если не зазнается, — резюмировал Василий Иванович. — Время покажет…

Паромов понимал, что эта мизансцена специально разыграна для поднятия его настроения и… морального духа. Только доброе слово — оно и кошке приятно…

В кабинете старшего участкового Паромов и Ладыгин сели писать рапорта. Писанины предстояло много. Это только в фильмах милиционеры к ручке едва прикасаются — все на слух берут… В действительности — добрую треть рабочего времени они занимаются писаниной. Тут хочешь, не хочешь, но по каждому факту исполненной работы требовалось в письменной форме обстоятельно довести до руководства отдела информацию. При этом дать исчерпывающую характеристику каждому фигуранту проверки, отметив его потенциальную склонность к совершению преступлений или, наоборот, отход от преступной деятельности и среды. Так что без писанины, как и без воды — ни «туды» и ни «сюды»…

Не все сразу получалось. Приходилось почти исписанные листы рвать и выбрасывать в корзину. И начинать все сначала…

— Ничего, — подбадривал Минаев, ранее немало проработавший следователем, — в нашем деле терпение и усидчивость — не последнее место.

За этим занятием пролетел почти весь остаток дня.

Впрочем, Паромов успел на пару минут заскочить в филиал библиотеки и с помощью молоденькой библиотекарши Леночки и словаря Ожегова выяснить, что «притон — это место тайных преступных сборищ».

— Заходите к нам почаще, — вместо обычного «до свидания» серебристым голоском пропела Леночка.

Библиотекарша была стройненькой, как серебристый тополек, с добрыми и застенчивыми карими глазами за широкими стеклами очков и веснушчатым носиком.

— Обязательно! — не зная, почему, звонко и радостно отозвался участковый. — Обязательно!

Случилось так, что с первых минут знакомства юная библиотекарша и молодой участковый почувствовали взаимную симпатию.

«Да, недурна Леночка, даже очень недурна…» — шагая к опорному пункту, размышлял участковый.

Образ молодой девушки навязчиво стоял у него перед глазами.

«А жена?.. — робко вкралась мысль. — А что жена?!. Не стена — подвинется. Впрочем, жена — это жена, а Леночка — это Леночка. Хотя… Елена — не самое удачное имя для тех, кто имеет дело с обладательницей этого красивого и звучного имени, — услужливо преподнесла память. — К примеру, царица Елена Троянская не только несколько мужей своих погубила, но и явилась причиной гибели целого древнего царства. Будем надеяться, что эта Леночка моей погибелью не станет… А кем … будет? Было бы неплохо, если подружкой… но и другом сойдет».

Но вот он перешагнул порог опорного, и от мыслей о Леночке не осталось следа.

На разводе дружинников и постовых Паромов вновь не присутствовал — писанина не отпускала. Минаев и Подушкин сделали все сами. Несколько раз в кабинет заходил Черняев в форменной, прекрасно выглаженной одежде. Сразу бросалось в глаза, что форму он любил, и она его тоже. Сидела, как «вылитая из металла» — нигде не измятая и без единой складочки. Рассказал пару анекдотов, в том числе, один, соответствующий моменту: «Приходит один алкаш в гости к другому. А тот сидит и что-то пишет, прямо, как сейчас ты, Паромов. Первый спрашивает: чем, мол, занимаешься? — Да, вот, оперу пишу. — А про меня напишешь? — Уже написал».

Вся соль анекдота заключалась в смысловой нагрузке слова «опера». Посмеиваясь, Черняев уходил к себе в кабинет — у самого писанины хватало.

Черняев был не только мастер анекдоты рассказывать, но и любое дело делать быстро и аккуратно. Заводной, он долго на месте не сидел: то с дружинниками о чем-то шушукается, то спорит с Матусовой, то Подушкину очередную «лапшу на уши бросает». И если Подушкин уличал его во лжи, то не тушевался, а, смеясь, приговаривал, что самая длинная лапша — это индийская. Только с Минаевым и Василием Ивановичем вел себя сдержанней. Но и тут нет-нет, да подпустит какую-нибудь загогулину.

Все это время жизнь на опорном пункте кипела: приходили и уходили дружинники, доставив очередного нарушителя; тяжело топали сапожищами постовые — тоже были не без улова; что-то в сторонке планировали внештатные сотрудники милиции; нескончаемо трещал телефон. Крики, гам, шум. Нередко слышался крутой мат доставленных нарушителей. Их пытались успокоить пожилые дружинницы, призывая к совести и порядку. Некоторые подчинялись и притихали. На других это не действовало — слишком были пьяны. Таких старались как можно быстрее отправить в медвытрезвитель.

Минаев, словно дирижер, чутко воспринимал каждую ноту, каждую тональность, каждое движение этого странного оркестра. И, к удивлению Паромова, успевал везде, где требовалось его немедленное вмешательство. То составлял протоколы, фиксируя нарушение, то успокаивал не в меру разошедшегося хулигана, то удерживал от рукоприкладства оскорбленных и скорых на расправу дружинников. А еще звонил в отдел и требовал ускорения прибытия автопатруля или автомобиля медвытрезвителя.

Кончив писать рапорта, Паромов и Ладыгин, прихватив с собой пару дружинников, отправились проверять поднадзорных. Жили проверяемые недалеко от опорного пункта, поэтому дежурный автомобиль, выделяемый администрацией завода РТИ, брать не стали, а опять пешочком пробежали по участку.

Все поднадзорные были дома. Встретили по-разному. Одни с деланным безразличием, другие — со скрежетом зубным. И выглядели разно: одни — сплошь покрыты татуировками, другие — с рабочими мозолями на руках. Сразу видно, кто случайно оступился и не рад тому, а кто крепко связал себя с криминалом.

Вкратце побеседовав с каждым и их родственниками, уточнив место работы, Паромов пригласил поднадзорных в опорный пункт.

— Для более детального знакомства.

Большой радости поднадзорные от данного предложения не испытывали. Да деваться куда? Вот и согласились, уточнив время прибытия.

Внештатник и дружинники — крепкие заводские парни — ролью статистов не ограничивались. Тоже интересовались житьем-бытьем проверяемых. По-доброму советовали выдержать срок надзора и навсегда «завязать» с прошлым.

— Жизнь-то на свободе лучше, чем в неволе.

В ответ или краткое «спасибо», или злобное зырканье глаз, говорившее красноречивее слов, что это «не ваше собачье дело».

Но вот проверен последний поднадзорный из списка. Рабочий день подходил к завершению. И молодой участковый весело зашагал со своими помощниками в опорный пункт.

Несмотря на глубокую осень, снежный покров отсутствовал. Зато морозец уже несколько дней сковывал землю. Кругом было сухо и свежо.

Улицы поселка были освещены как светом фонарей, так и светом, пробивавшимся из многочисленных квартир. Это бодрило, настраивало на размышления.

«Не так страшен черт, как его малюют», — размышлял про себя Паромов. — Сейчас приду в опорный пункт, напишу последние рапорта — и к Раечке с Гелинкой. Дочь, конечно, опять спит. А Рая — ждет. Переживает не меньше моего. Устает на работе — будь здоров. Целый день на ногах. Сотни покупателей. И каждый со своими капризами: то не столько взвесила, то продукты — фрукты и овощи — не нравятся… Можно подумать, что продает со своего огорода. Сотни килограммов за день переворачивает… Тяжело, но вида не показывает. Теперь и ужин сготовила, поджидая меня. И будет как раз к месту — за весь день во рту маковой росинки не было. Закрутились с Ладыгиным, и про обед забыли. Вчера хоть пару бутербродов перекусил, спасибо ребятам. А сегодня весь день натощак. Но, надо полагать, все образумится».

Прибыв в опорный, Паромов приступил к написанию рапортов. Предполагал, что за этим занятием пробудет до конца работы. Но долго не засиделся. В очередной раз зазвонил телефон. Минаев, подняв трубку, стал слушать. Лицо его постепенно наливалось злостью.

— Опять у Колесниковых резня идет, — в сердцах бросил он трубку на аппарат. — Черняев, ну когда ты с ними разберешься, — срывая досаду, накинулся на подчиненного. — По Валерику тюрьма давно плачет… Да и Вовану туда пора — лишний год на свободе задержался. От обоих пользы — ноль! Только небо коптят… А ты все ходишь, сопли жуешь. Бери Паромова, Подушкина, внештатников, парочку дружинников и усмиряй это проклятое семейство.

— Нечего, товарищ майор, с больной головы на здоровую перекладывать, — возмутился несправедливостью Черняев. — Они живут не на моем участке, а на вашем. Впрочем, в этой семейке сам черт ногу сломит, но не разберется. Вы же хорошо мамашу их чокнутую знаете… то одно требует, то другое…

— Хватит демагогией заниматься. Идите живее. Вон уже Зоя Ивановна благим матом на всю улицу орет, — потребовал Минаев.

— Нет, Василич, хоть наказывай, хоть не наказывай, но я к этим сумасшедшим не пойду, — «закусил удила» Черняев.

С улицы то и дело доносился истошный крик женщины: «Убивают! Милиция! Убивают!» Даже стены не могли заглушить этот пронзительный крик. Но Черняева это мало трогало. Он, смачно выругавшись, гнул свое:

— Иначе всем головы поотрываю. А Зое Ивановне — в первую очередь. — Нарожала выблюдков, а ума не дала. Что ни день, то драки да мордобой… А заберешь кого — тут же бежит прямо к генералу или прокурору: «Спасите, помогите! Участковый семью затерроризировал, житья не дает, маленьких деток обижает», — горячился Черняев. — За последний разбор их семейного скандала до сих пор в прокуратуру отписаться не могу. Побыстрей бы друг друга насмерть побили: мертвых — в морг, живых — в тюрьму! И все разборки. Тогда бы хоть знал, за что нагоняй получаю…

— Ладно, черт с тобой. Потом разберемся, — набрасывая шинель на плечи, зло бросил Минаев. — Пошли, ребята, а то и вправду кого-нибудь там прибьют… Да будьте поосторожней: эти козлы с ножами не расстаются.

Все, находившиеся на тот момент в опорном пункте, за исключением Черняева, скорым шагом направились к соседнему от опорного пункта дому. Впереди шагал Минаев. Его распахнутая шинель, словно кавалерийская бурка, парусом билась за плечами.

Вот и дом, во дворе которого происходила суматоха. Несмотря на позднее время, сюда сбежалась толпа зевак. Видно, многим интересно посмотреть на бесплатный концерт, систематически устраиваемый проклятым семейством.

Никто никого уже не бил. Но шесть или семь человек, измазанных землей и с кровавыми юшками под носами, гонялись друг за другом. Со стороны — играли в чехарду. При этом матерились на чем свет стоит.

«А вот, кажется и сама Зоя Ивановна…» — определил Паромов основную виновницу суматохи в пожилой женщине.

Та, не прекращая бега, то оглашала окрестности воплями «Убивают! Люди, помогите! Убивают!», то материлась не хуже ее сыновей и дочери.

Комичность ситуации заключалась в том, что Зоя Ивановна была без верхней теплой одежды, но в жакете, увешанном какими-то медалями. Престарелая матрона даже во время семейного скандала не забывала лишний раз напомнить окружающим, что она фронтовичка.

Как выяснилось, подрались два старших брата: Валерик и Вован. Обнажённые по пояс, они продолжали гоняться друг за другом. Остальным перепало, когда те пытались разнять братцев.

— Прекратить! — растягивая слово по слогам, как на плацу перед строем солдат, зычно крикнул Минаев. — Прекратить! — повторил он.

Но его крик только подстегнул семейку. Зоя Ивановна, увидев Минаева, сразу же повисла на нем, продолжая орать благим матом: «Убил! Убил Валерик Вовку! Арестуйте его, змея подколодного! В тюрьму его!»

Минаев попытался вырваться — да куда там! Зоя Ива-новна, словно бульдог, вцепилась в мертвой хваткой. Не вырваться! Дружинники, в основном женщины, бросились выручать майора от столь яростных объятий. Получилась настоящая куча-мала!

— Бей ментов! — пьяно и дико заорал окровавленный Валерик и кинулся на дружинников.

— Бей! — подхватил Вован, бестолково размахивая руками.

Но дружинники и внештатники не дрогнули. Привычные к таким поворотам, разом набросились и на Валерика, и на Вована. Пытались повалить и скрутить за спиной руки. Те отчаянно отбивались. Кто-то из внештатных сотрудников милиции, пользуясь неразберихой, исподтишка наносил дебоширам короткие удары под дых. Но в свалке больше доставалось своим, чем преступному объекту.

Никаких спецсредств: ни наручников, ни обыкновенных веревок — у блюстителей порядка не было. Но Подушкин, действуя одной рукой, — вторая по-прежнему участвовала в борьбе, — уже вынимал свой брючной ремень. Ладыгин, не менее опытный в таких делах, совершал аналогичные манипуляции.

Возня.

Сопение.

Чертыханье.

Треск разрываемой одежды.

Топот множества ног.

Мат.

Матерились уже не только нарушители, но и дружинники.

— Убивают! — не отпуская Минаева, рвала горло Зоя Ивановна. — Ратуйте, люди добрые, милиция убивает!

— Убивают! — вторили ей ее младшие сыновья — под-ростки.

Они, окровавленные и исцарапанные, рассерженными волчатами кружились возле разозленных и тяжело дышавших дружинников. Но участия в общей свалке все же не принимали.

«Достойная смена растет, — машинально отметил Паромов эти центрические кружения малолеток, не прекращая попыток сломить сопротивления одного из старших братцев.

— Убью! Зарежу! — орали Валерик и Вован, пытаясь вырваться из крепких рук дружинников.

— Держи! Вяжи! — коротко выдыхали дружинники.

Первым было подавлено сопротивление Вована, по прозвищу Вака. Его, со связанными за спиной руками, но продолжающего извиваться всем телом, трое дружинников, держа за плечи и ноги, потащили в опорный пункт.

— Мамочка, спаси! — визжал Вака, видимо, понимая, что несколько суток административного ареста ему не миновать.

— Ма-а-а!.. — одновременно матерясь в адрес матери и прося ее о помощи, кричал плаксиво Валерик, известный в милицейской среде, как Колесо. — Выручай! Менты вяжут!

Зоя Ивановна бросила Минаева и заметалась разъяренной тигрицей от одной группы к другой, пытаясь уже освободить сыновей. Угрозы из ее перекошенного злобой рта обрушились на головы дружинников и Минаева. Всем грозила мыслимыми и немыслимыми карами. Ее молча, но ожесточенно отталкивали, отпихивали. Если бы не возраст, то быть бы и ей вместе с сыновьями, связанной и доставленной в опорный пункт.

Помощь милиции и дружинникам пришла неожиданно со стороны мужа Зои Ивановны и ее дочери Лены. Схватив беснующуюся Зою Ивановну под руки, они потащили ее в сторону своего подъезда. При этом Лена, в разорванной на груди ночной рубашке, сверкая обнаженным телом, материлась ничуть не менее своей чокнутой мамаши и хулиганов-братцев. Таща упирающуюся мать, истерично вопила, что так им, братцам, и надо.

— Всю ее жизнь, сволочи, загубили…

Зоя Ивановна в долгу не оставалась и обзывала дочь проституткой и сукой подзаборной.

Да, семейство Колесниковых было еще то…

Паромову удалось завести правую руку Валерика за спину, хоть это и непросто было сделать — тело хулигана потное, скользкое — и рука постоянно выскальзывала из захвата. К тому же дружинники больше мешали друг другу и Паромову, чем помогали. А Валерик не оставлял попыток вырваться. Даже, поваленный на землю, отбрыкивался ногами. Паромов, разгоряченный борьбой и бессмысленным сопротивлением Колеса, мысленно чертыхаясь, поднажал на захваченную руку. В плече Валерика что-то хрупнуло.

— Ой! — вскрикнул Колесо, и перестал не только материться, но и сопротивляться.

Как и Ваку, связав, его потащили в опорный пункт.

Представление подошло к завершению. Зеваки, до последнего момента весело гоготавшие от необычного зрелища и живо обсуждавшие перипетии борьбы, неохотно расходились с места событий — когда же еще такое видеть доведется!..

Было жутко, мерзко и… весело.

В опорном пункте братьев, не освобождая от пут, бросили на пол как скотину. Те, катаясь по полу, продолжали грозить и материться. Колесо вперемешку с матами просил вызвать скорую помощь.

— Гады, руку сломали!

Но никто на его маты и стоны внимания не обращал: мало ли что он с пьяных глаз прокричит…

«Сейчас, — говорил с сарказмом кто-нибудь из дружинников, — прибудут архангелы с Литовской и окажут помощь в лучшем виде».

На улице Литовской в двухэтажном здании располагался медицинский вытрезвитель. Его сотрудников в шутку называли ангелами-хранителями. Впрочем, шутка шуткой, но и доля правды в том имелась: не одного пьяного забулдыгу они спасали от смерти.

Кого-то из внештатных сотрудников милиции Минаев отправил к Колесниковым за одеждой. В медвытрезвитель полуобнаженных в эту пору не брали. Сделав распоряжение, сел писать протоколы.

Дружинники и внештатники, немного отдышавшись, приводили в порядок свою одежду, очищая ее от грязи и сора. Время от времени негромко чертыхались — это обнаруживали оторванный карман или рукав куртки. Потом, примостившись за столом Василия Ивановича, писали на имя начальника милиции объяснения. Вкратце излагали произошедшее и требовали наказать виновных.

— Теперь-то, от тюрьмы не отвертятся, — сказал Паромов с чувством удовлетворения подошедшему Черняеву.

— Святая наивность! — ехидно хихикнул тот.

— Хулиганство же налицо!

— Держи карман шире! — по-прежнему скептически отозвался Черняев.

— Не понимаю?!.

— Прокуратуру не знаешь… — иронично хмыкнул Черняев. — Поверь, еще отписываться придется. Вон, козел, Колесо стонет, жалуется, что рука сломана. Завтра или сам, или его матушка, чтоб ее черт взял, заяву накатают — и пошла губерния писать…

— А драка?!. А нарушение общественного порядка?!. И, наконец, оказание сопротивления сотрудникам милиции и дружинникам?!. — пробовал отстаивать свою правоту Паромов.

Работая всего второй день, он судил о милицейской работе и вообще о справедливости по книгам и фильмам.

— Это ты прокурору скажи — вот посмеется! — насмешливым тоном бросил Черняев, наученный горьким опытом общения с прокуратурой.

На душе у Паромова от скептицизма коллеги стало пакостно. Сломанная или вывихнутая рука «Колеса» была-то на его совести. Черняев заметил это и ободряюще сказал:

— Не переживай. Черт с ними, со всеми… Обойдется. Я не знаю, что тебе говорил Минаев, но запомни одно и намертво: в прокуратуре никогда правду не говори. До добра это не доведет. А неприятностей будет куча. Если мне не веришь, то у Василия Ивановича спроси или у того же Минаева… То же самое скажут. Там есть два порядочных человека — это Тимофеев и Дородных. Следаки. Остальные, особенно дед Гордей, аж руки от удовольствия потирают, когда бедного милиционера на чем-нибудь подловят.

— Не знал…

Теперь знай! И хватит о грустном… Вообще ты — молодец, не струсил… Мне внештатники уже шепнули, — подмигнул Черняев, переходя на другую тему. — И в будущем никогда подобной мрази спуску не давай. Дави, как гнид, этих тварей. Простому работяге без них дышаться будет свободней. А тебе — легче работать. У нас слухи быстро распространяются. Уже завтра вся Парковая будет знать, как молодой участковый круто расправляется. И еще запомни, — наставлял Черняев слегка растерявшегося от всей этой казуистики молодого участкового, — если прижмет обстановка, например: трое, пятеро на тебя будут наседать, не жди, когда они начнут бить. Бей первым! Выбери кого-либо поздоровей или поборзей — и бей! И бей так, чтоб с ног! С единого удара! Понял? Потом будем разбираться: прав или не прав… — учил уму-разуму и неписаным азам милицейской жизни Черняев. — Ты понял?

— Кажется, понял… — неуверенно ответил Паромов. — Но как-то это не согласуется с законом… Ни в книгах, ни в фильмах о подобном ни сном, ни духом…

— Молод еще, чтобы о законе и законности пургу в жару гнать, — оборвал Черняев. — Тут без тебя столько законников, что хоть реку ими пруди. Законник на законнике и законником погоняет… А про книги и фильмы забудь. Плюнь и разотри — в них чушь несусветная и галиматья!

И ушел, оставив Паромова в грустных размышлениях.

Написав объяснения, разошлись по домам дружинники. За ними ушли и внештатные сотрудники милиции. Потом прибыли, наконец, после неоднократных звонков Минаева, работники медицинского вытрезвителя. С помощью участковых погрузили братьев-хулиганов. Вслед за ними забросили в машину принесенную одежду.

Медлительность сотрудников медвытрезвителя, несогласованность действий милицейских нарядов дополнили чашу разочарований, начатую Черняевым. Все меньше и меньше оставалось иллюзий у молодого участкового о милицейской работе, почерпнутой им из фильмов и книг.

— Василич, а Николая можно поздравить с боевым крещением, — сказал Подушкин, когда они втроем вышли из опорного пункта на улицу. — Сразу «повезло» — на семейку Зои Ивановны попал! Раз тут не подкачал, то и в иных ситуациях не спасует.

— Можно, — обронил без особого восторга Минаев. — Если на первых порах не сломается, то будет работать. Ладно, пошли по домам…

Рассуждали так, словно Паромова рядом с ними не было.

Так закончился второй день работы. И уже после всего пережитого не так мирно и безмятежно, как прежде, светились окна в домах. Да и фонари уличного освещения уже не свет источали, а отбрасывали тревожные тени от деревьев и кустов. По крайней мере, так казалось молодому участковому.

Домой Паромов пришел около двенадцати часов ночи. Был молчалив и задумчив. На повторяющиеся вопросы жены о том, не случилось ли чего, односложно отвечал, что все нормально. И опять не мог долго уснуть, ворочаясь с бока на бок в кровати, вновь и вновь «прокручивая» в памяти события минувшего вечера.

На ум шли слова отца, сказанные ему, когда он приехал в родное село и поделился с родителями намерением работать в милиции.

Отец уже несколько лет трудился на почте начальником отделения связи. Несмотря на то, что жил в селе и имел всего лишь семилетнее образование, был настоящим сельским интеллигентом. Отличался начитанностью, независимостью суждения, незаурядной памятью, знанием российской и зарубежной литературной классики. Любил поэзию. И не только любил, но и сам занимался сочинительством стихов, публикуя труды своей поэтической деятельности в районной газете. К его мнению прислушивались не только в семье, но и односельчане.

Отец, в отличие от матери, не одобрил сделанный выбор.

— Власть — страшная вещь, сын, — поправив очки, с которыми уже почти не расставался, приступил к изложению своей позиции. — Она калечит людей и их души. Или развращает… И, что страшно: незаметно для них самих… Но чаще — все же губит…

— Это как?

— У твоего дедушки Дмитрия Григорьевича, было три старших брата. Дедушка и его брат Александр Григорьевич остались в селе. Крестьянствовали, сапожничали. А Иван Григорьевич и Григорий Григорьевич еще при царе получили приличное образование. Первый выбился в офицеры, второй стал учителем…

— Интересная родословная: из крестьян да в царские офицеры… Разве такое возможно? И почему раньше не слышал?..

— Все возможно, — взглянул остро из-под очков отец. — А что раньше не говорил, значит, как-то не случалось речь вести… Вообще-то не перебивай…

— Извини.

Так вот, когда произошла революция, — продолжил он, — то Иван и Григорий перешли на сторону Советской власти. Иван Григорьевич стал красным командиром, а Григорий Григорьевич был одним из руководителей Курской Губчека. Говорили, что даже с Лениным и Дзержинским встречался. Правда это или нет, судить не берусь. Сам он на эту тему распространяться не любил…

— Ты, батя, такие интересные вещи рассказываешь, что дух захватывает, — вновь перебил Паромов отца, но тот только поморщился: мол, не перебивай, я же просил…

— В тридцать седьмом году, когда шли сталинские репрессии, Ивана Григорьевича, уже комдива, по ложному доносу арестовали и расстреляли. Реабилитировали только после смерти Сталина…

— Печальная история…

— Все родственники тогда тряслись. Боялись. Каждую ночь появления «черного воронка» ждали. Мне тогда шесть-семь лет было, но даже я это помню. Мой отец в те годы старался из дома никуда не выходить и не с кем в разговоры не вступать. Впрочем, какие там разговоры — односельчане как чумных сторонились… Страшное было время!..

— Действительно страшное…

— У Григория Григорьевича поначалу судьба складывалась удачно. Но когда чекисты стали расстреливать без суда и следствия крестьян, уличенных в спекуляции, и какой — свое кровное пытались продать… — не выдержал он, ушел из ЧК. Совесть не позволяла безвинных людей уничтожать. Стал учительствовать в Глушково… И тоже дрожал, как осиновый лист на ветру, когда с братом беда случилась. А ведь смелым был до безрассудства…

— Это как?

— А так. Когда Деникин на Москву наступал, он одним из последних покидал здания курской ЧК — уничтожал документы. Зазевался и попал он в плен к белым. Выяснили те, что чекиста взяли, избили — места живого не было. Потом повели на расстрел. Но Григорий Григорьевич, не знаю уже как, один двух вооруженных конвоиров сумел разоружить… То ли Бог берег, то ли безвыходное положение на отчаянный шаг толкнуло… Скорее, все-таки Бог! — уточнил отец, искренне веривший в существование божественной силы, несмотря на то, что был коммунистом со стажем. — И избавиться от конвоя помог, и лошадь оседланную предоставил…

— Тоже скажешь — Бог… Просто случай…

— Случая без указки божественного перста не бывает, — вновь поморщился отец, зная об атеистических убеждениях сына, и продолжил:

— Вскочил он на коня и, отстреливаясь, скрылся. Позже к своим пробился… А потом, как уже говорил, ушел из ЧК в учителя.

— Да, история — хоть роман пиши…

— Роман не роман, а очень поучительная. Сам видишь, власть ничего хорошего не дает, — окончил отец строго и чуть печально свой монолог. — Одни заботы да беспокойства.

— Да какая у простого милиционера власть?!! — возразил тогда он отцу. — Над рядовым работником столько начальников, что никакой речи даже о призраке власти быть не может. А бороться со всякой нечестью кто-то же должен… Да и время сейчас совсем другое, не тридцать седьмой год…

— Что время другое, то верно. Но подлая суть власти во все времена остается такой же подлой. Не меняется. Время, к сожалению, над этим не властно. Ты молод. И судишь о жизни с максимализмом молодости, а не с позиций жизненного опыта. Со временем, я уверен, будешь думать совсем иначе. Но раз решил — значит, решил! — поставил отец точку. — Отговаривать не буду. Только всегда помни: честность и порядочность должны быть превыше всего. И справедливость. Это те ценности, которые никогда не девальвируются. Всегда в цене. Они помогут тебе многих ошибок избежать, от глупости и подлости уберегут.

— Постараюсь…

— И не трусь, если что… — подумав, закрыл тему отец. — У нас в роду трусов никогда не было! Как говорится, семи смертям не бывать, а одной не миновать. И будем на Бога надеяться… Он не оставит попечением.

Отец не обладал ни богатырским здоровьем, ни богатырской фигурой. Имел средний рост. Был худощав, сух, жилист. В последние годы — с глубокими лобными залысинами и одуванчиковым пушком остатка волос. Однако это не мешало ему любому обидчику не только в родном селе, но и в районе, дать сдачи. Да такой, что мало не казалось, и «добавки» больше никто не просил.

Отца не смущали ни рост, ни вес противника, ни катившаяся за обидчиком слава драчуна и забияки или же силача. Если приходилось схлестнуться, то схлестывался. И одерживал верх даже в этом, весьма серьезном возрасте. О молодых годах и говорить не приходится. При этом сам он никогда не стремился к конфликтам, не лез на рожон, но никогда и не перед кем не пасовал. Так что его слова об отсутствии трусов в роду были не просто фразой, сказанной для красного словца, но и генетической установкой к действию. На будущее.

Паромов и его братья с самого раннего детства не только любили отца, но и гордились им перед своими сверстниками. В том числе и за его силу и смелость, за его сноровку, за умение постоять за себя и семью. Еще — за кристальную честность и добросовестность, за ум и знания. И эта гордость лишь окрепла с возрастом.

На следующий день, прибыв на работу, узнал Паромов, что братья Колесниковы получили по десять суток административного ареста и благополучно отбывают наказание в спецприемнике для административно арестованных. Рука у Колеса действительно была вывихнута, но ее ему быстренько вправили медработники прямо в медвытрезвителе. Так, что ничего серьезного с рукой у него не было. Отделался легким испугом. Никакого уголовного дела в отношении их за злостное хулиганство никто не возбуждал и возбуждать не собирался.

— Ну, убедился? — скалил зубы Черняев, напоминая о вчерашнем разговоре.

— Убедился, — конфузился Паромов.

— То-то же…

Зоя Ивановна обивала пороги милицейских начальников и прокуратуры, требуя освобождения ее чад. Пробовала брать на горло, напирая на то, что она ветеран Великой Отечественной войны и участник партизанского движения на территории Курской области. Это было правдой. Об этом знали, как и то, впрочем, что семья у нее — не образец советской ячейки. Потому ее везде культурненько отшивали — всем надоела хуже горькой редьки со своими великовозрастными детьми — пьяницами, хулиганами и тунеядцами.

– Зоя Ивановна, — говорили в прокуратуре, — ничего сделать не можем. Все произведено в рамках существующего закона. А если, вообще быть объективными, то ваших ребят нужно привлекать к уголовной ответственности за злостное хулиганство. Но раз милиция не стала этого делать, то и прокуратура, учитывая ваши былые заслуги перед Отечеством, не станет возбуждать уголовное дело. Но без наказания — никак нельзя. Пусть за дебоширство отбывают административный арест, определенный судом.

— Извините, — разводили руками чины в УВД, куда Зоя Ивановна пожаловала в очередной раз. — Мы не можем отменить решение старшего участкового инспектора милиции Минаева. Тем более, что суд согласился с этим решением и определил Вашим сыновьям меру наказания в виде административного ареста. Так что… рады, но…

Зоя Ивановна походила, походила по высоким кабинетам, и, видя, что толку от этого хождения нет, принялась за Минаева. Но и тому встречаться с ней не очень-то хотелось.

— Это не Зоя Ивановна, а исчадие ада, — плевался он всякий раз, когда Черняев или Подушкин говорили, что к опорному пункту приближается Колесникова. — И за какие такие провинности послал ее Бог мне на голову?!!

— Грехов, Виталий Васильевич, только у Бога нет, — хихикал Подушкин, блестя чернотою цыганистых глаз. — У остальных: возами возить — не перевозить…

— Черняев, Паромов, «штаб», разбирайтесь с ней сами, как хотите. Меня нет! — отдавал команды старший участковый.

Сам же, чтобы не встречаться, убегал, кривя конфузливую мину на лице, в кабинет Подушкина. Подальше от глаз назойливой Зои Ивановны.

Если Минаев прятался от нежелательной посетительницы, то Черняев торжествовал.

— Здравствуйте, Зоя Ивановна, — радостно, как лучшему другу, говорил Черняев всякий раз, как только Колесникова входила в опорный пункт. — С чем вы пожаловали к нам?..

И с откровенным злорадством потешался над ней, спрашивая, как дела у Валерика, устроился ли на работу Вовик, вышла ли замуж Лена, успевают ли в школе млад-шенькие. Словом, по полной программе отводил душу за те огорчения, которые доставляла ему сама Зоя Ивановна и ее детки. При этом его лицо выражало такое неподдельное искреннее участие, что со стороны, не зная всех обстоятельств дела, вряд ли можно было заподозрить подвох.

Когда же Зоя Ивановна, багровея от злости, в очередной раз объясняла ему, что ее сыновья Владимир и Валерий находятся на «сутках», он сочувственно ахал.

— Так нехорошо получилось… так нехорошо…

И совсем блаженствовал, когда Зоя Ивановна доверительно сообщала, что все случилось благодаря стараниям майора Минаева, в которого она так верила. Тут уж Черняев столь громко сокрушался по поводу «нехорошего поведения» Минаев, что тому в укрытии точно было «не по себе».

Откровенное глумление Черняева над пожилой женщиной, пусть со вздорным и скверным характером, стало напрягать Паромова.

— Может, достаточно? — как только за Колесниковой в очередной раз закрылась дверь опорного пункта, заявил он старшему коллеге. — Все-таки женщина, мать… К тому же участник войны, ветеран…

— Не лезь не в свои сани! — немедленно последовал ответ. — Побегай с мое из-за ней самой и ее семейки по прокуратурам, попотей в высоких кабинетах милицейского начальства, постой «навытяжку» — сразу запоешь по-другому, правозащитник ты наш скороспелый!

— Петрович прав! — категорично встал на сторону Черняева Подушкин. — Да она и не понимает, что над ней потешаются. Вот если б Виктор вдруг повысил голос, она бы восприняла это как личное оскорбление и тут бы накатала очередную жалобу. А так — да ради Бога! Пусть душу отводит…

— Все-таки орденоносец…

— За это ей честь и хвала, и земной поклон, как говорится… Только и при орденах надо оставаться нормальным, вменяемым человеком и гражданином…

Минаев, выбравшийся из укрытия, тоже был на стороне Черняева.

— Не все же нам плясать под их дудку, пусть и они попляшут…

«Что плевать против ветра! — решил Паромов. — Ребят уже не переубедишь. Дай Бог, чтоб самому таким вскоре не стать. Займусь-ка самообразованием».

Пользуясь затишьем, достал из небольшой стопки книг, стоявшей на уголке стола, уголовный кодекс РСФСР с комментариями и стал перелистывать. Со вчерашнего дня его интересовала ответственность граждан за притоносодержание. «Надо же до конца разобраться с этой проблемой, — решил он, а то позабудется ненароком!»

На странице семьдесят шестой нашел сразу две статьи на интересующую его тему: 226 и 226 со значком 1.

Статья 226 УК РСФСР гласила, что содержание притонов разврата, сводничество с корыстной целью, а равно содержание игорных притонов — наказывается лишением свободы на срок до пяти лет с высылкой или без таковой, с конфискацией имущества или без таковой; или ссылкой на тот же срок с конфискацией имущества или без таковой.

Еще строже и жестче были санкции статьи 226-1 УК РСФСР.

«Организация или содержание притонов для потребления наркотических веществ или предоставление помещений для тех же целей — наказывается лишением свободы от пяти до десяти лет с конфискацией имущества или без таковой».

Комментарии к статье 226 вообще отсутствовали, а к статье 226-1 вкладывались в четыре строчки и сводились к тому, что ответственность наступает как за неоднократное предоставление помещения для потребления наркотиков, так и одноразовое; как из корыстных побуждений, так и без таковых.

«Понятно, что ничего не понятно, — повторился в своих размышлениях Паромов. — Но теперь не стыдно будет обратиться за разъяснениями к старшему участковому инспектору. А то спросит: сам читал?.. Краснеть пришлось бы».

Выбрав на его взгляд подходящую минуту, он попросил Минаева «просветить» по интересующей теме:

Минаев, не спеша, развалясь по-барски в кресле, закурил свежую «примку». Посмотрел внимательно на Паромова, глубоко затянулся и, запрокинув голову к потолку, пустил несколько тоненьких колец.

— А что, неплохой вопрос, — после паузы ответил он. — Совсем неплохой!..

И стал излагать свое видение данной проблемы, порой споря и полемизируя сам с собой. Заодно и с уголовным кодексом.

В результате длинного и отчасти странного монолога Паромов пришел к выводу, что наличие какой-то статьи в уголовном кодексе еще не говорит о том, что статья эта будет действовать. «Не рабочая статья», — звучал такой парадокс на языке юристов. Кроме того, сотрудники милиции, особенно участковые и оперативные работники, довольно свободно трактовали слово «притон». Им, как говорится, не мешало бы вникнуть в юридические тонкости, а не руководствоваться эмоциями.

Оказалось, что по статье 226-1 УК РСФСР привлекать вообще некого. Только два известных Минаеву лица: Мишин Михаил, старый особо опасный вор-рецидивист, отбывающий очередное наказание, да Беркут, скрывающийся от милиции, только и были привлечены к уголовной ответственности за незаконное приобретение и употребления наркотических средств. Добывали в аптеках. Какие тут притоны для наркоманов, если таковых практически не имелось…

Что же касалось статьи 226 УК РСФСР, то, несмотря на всю ее грозность звучания и тяжесть санкций, все юристы спотыкались на расшифровке такого понятия, как «разврат». Уж слишком это слово было емким и неконкретным. Распитие спиртных напитков, даже групповое, даже в антисанитарных условиях, даже в помещениях, пропахших мочой и потом, с полчищами бесстрашных тараканов, вряд ли подпадало под диспозицию статьи. Имевшие же место факты случайных совокуплений разнополых посетителей этих злачных помещений еще надо было зафиксировать, а потом и доказать на следствии и в суде, что они являлись актами разврата, а не страстным порывом любящих сердец… И где свидетели этого разврата? И кому нанесен моральный и нравственный ущерб?!!

Вот так и получилось, что статьи в УК были, что притоны и их содержатели официально состояли на учете в милиции и почти ежедневно проверялись, но к уголовной ответственности никто не привлекался.

Время от времени сотрудники милиции «выгребали» из этих злачных мест постоянных или случайных посетителей, составляли административные протоколы, в том числе и на хозяев притонов, и направляли в районные народные суды. В судах незадачливые любители острых ощущений штрафовались или подвергались административному аресту — это как уж сотрудник милиции смог изложить обстоятельство вменяемого правонарушения. На этом вся борьба с притоносодержателями фактически заканчивалась.

Кроме того, что имелись определенные процессуальные закорючки, были и оперативные соображения. Соображения эти в какой-то мере позволяли существованию выявленных притонов. Например: данные притоны были уже известны и потому легко контролируемы, их хозяева, где по собственной воле, где вынужденно сотрудничали с милиционерами, поставляли информацию. Так зачем же рубить сук, на котором сидишь? Курицу, несущую золотые яички, на бульон не пускают.

— Доходчиво объяснил, — улыбаясь одними глазами, мягко и вкрадчиво спросил Минаев, окончив консультацию.

— Доходчивей не бывает, — переваривая юридическую кашу, без энтузиазма ответил Паромов. — Знать, долго будет еще актуальна наша пословица: «Закон, что дышло: куда сунешь, туда и вышло!»

— Не бери в голову. Проще на вещи смотри, — приободрил майор. — Перемелется — мука будет.

— Не мука, а мука! — сделал ударение молодой участковый инспектор на первом слоге. — Чувствую, будет мне мука, да еще какая!

— А я говорю, не забивай голову глупостью. Будь проще, — повысил голос Минаев. — А то до пенсии не доработаешь… И не пытайся в одиночку мир повернуть. Много таких уж было… пытающихся. Попытались и сгорели! Работай честно — и будет достаточно. И помни, что при желании можно все сделать. Но только при большом и упорном желании. В том числе и за притоносодержание привлечь к уголовной ответственности. Прецедент уже имеется.

— Серьезно?

— Серьезней не бывает, — криво усмехнулся Минаев. — В доме номер пять по улице Парковой Полина Кривая содержала притончик для любовных встреч местной «золотой» молодежи. Теперь на зоне парашу содержит. Так-то, брат! Если нужно — все можно!

…Каждый новый день работы обогащал знания молодого участкового инспектора. И эти знания были совсем не похожи на те, что раньше черпались из фильмов и книг. Все было одновременно и проще, и сложней.

Работали почти без выходных и по двенадцать часов.

Временами Минаев чертыхался, клял эту проклятую работу, говорил, что осточертела, достала до самых кишек, что он когда-нибудь не выдержит и плюнет на нее.

— Хоть когда-то же я должен жить как все, по-человечески, а не сломя голову, не на острие ножа, — плевался он.

Плевался… и вновь приходил на работу. И работал, не считаясь ни со временем, ни со здоровьем, которым, кстати сказать, не блистал.

— Кипит, ну чисто мальчишка, — говаривал в такие моменты Василий Иванович. — Мультики да и только!

Паромову жаловаться было рано и стыдно. К тому же работа, несмотря на ее казуистику, нервотрепку и непредсказуемость, засасывала все сильней и сильней. Впрочем, не только и не столько работа, как та психологическая атмосфера, тот внутренний климат, которые сложились и существовали в маленьком коллективе сотрудников милиции и общественности в опорном пункте поселка РТИ.

— Как служится? — спрашивали жена, родственники, соседи, а порой и сослуживцы.

— Потихоньку. Привыкаю. Притираюсь. Звезд с неба не рву, но на ногах пока держусь крепко. Правда, и покою им не даю. Когда ноги работают — голова отдыхает…

— Проблемы?

— Разрешимы. Довольно часто — с помощью друзей…

— Друзья? И много?..

— Есть! Друзей, как и денег, много не бывает…

— Счастливый человек!

— Может быть… В жизни все может быть!