Антология Фантастической Литературы

Кальмар выбирает где глубже

В городке нашем за последние дни событий случилось больше, чем за всю его предыдущую историю. Чтобы оценить справедливость моих слов, прошу учесть, что речь я веду об одном из тех захолустных городишек, который вправе гордиться изобилием таких значительных событий, как его основание аж в самом расцвете XIX века, спустя некоторое время — вспышка холеры, к счастью, так и не переросшая в эпидемию, — и опасность внезапного нападения индейцев, ни разу, правда, не осуществившаяся, но державшая всех в страхе на протяжении пяти лет, когда пограничные районы страдали от таких набегов сплошь и рядом. Торопясь оставить позади эту героическую эпоху, я опускаю множество визитов губернаторов, депутатов и кандидатов всех мастей, а сверх того — комедиантов и одной или двух спортивных звезд. Дабы закруглиться, завершу этот краткий перечень празднованием столетия со дня основания города — то был неподражаемый турнир юбилейных речей и славословия.

Поскольку повествую я о событии первостепенного значения, спешу вручить читателю свои верительные грамоты. Мне свойственна широта и прогрессивность убеждений, и я поглощаю все книга, что вылавливаю в книжной лавке моего друга испанца Вильяроэля, начиная с доктора Юнга и кончая Гюго, Вальтером Скоттом и Гольдони, не упуская при этом и последний томик «Мадридских сцен». Мой светоч — это культура, однако я уже вплотную подступил к рубежу тех самых «проклятых тридцати» и начинаю не на шутку тревожиться, что мне так и не удастся утолить жажды новых познаний. Вот почему я стараюсь не останавливаться в своем внутреннем развитии и сеять свет среди соседей — все они прекрасные люди, просто замечательные, не скрою, правда, большие любители сиесты, которую почитают со времен Средневековья и обскурантизма. Я преподаватель — работаю учителем в школе — и журналист. Пописываю пером в скромных местных изданиях, то под рубрикой «Все и вся» в «Подсолнечнике» (неудачное название: вызывает язвительные шутки знакомых и к тому же прорву писем от читателей, которые ошибочно принимают нас за аграрное издание), то в «Новой Родине».

Сюжет этой истории связан с деталью, которую мне не хотелось бы опустить: все это случилось не просто в нашем городке, но в том самом месте, где сосредоточена вся моя жизнь, где находится мой домашний очаг, моя школа (мой второй дом), бар в отеле, что напротив станции, куда мы — беспокойные и неугомонные представители местной молодежи — частенько захаживаем вечерами, в поздние часы. Эпицентром этого феномена, его сердцевиной, если угодно, стал склад дона Хуана Камарго, довольно большой участок земли, огороженный забором. С восточной стороны на него смотрят окна гостиницы, а с северной он граничит с ее внутренним двориком. Два обстоятельства, которые далеко не каждый наблюдатель сумел связать воедино, ознаменовали это происшествие. Я имею в виду неожиданную просьбу о книгах и исчезновение дождевальника из сада.

«Маргаритки», маленькая частная гостиница дона Хуана, настоящее шале с цветущим садом, занимает больше половины складского двора, в тылах которого подобно корабельным остовам в морских глубинах громоздятся разнообразные материалы. Что касается дождевальника, то он постоянно крутится в вышеозначенном саду, разбрызгивая воду, как нельзя лучше являя собой воплощение одной из самых древних наших традиций и одну из наиболее интересных достопримечательностей городка.

Однажды в воскресенье, в начале месяца, дождевальник таинственным образом исчез. К концу недели его так и не вернули на место, и сад утратил свои краски и великолепие. В то время как многие не обратили на это ни малейшего внимания, нашелся некто, кого с самой первой минуты одолело любопытство, и этот некто сумел заразить им других, поэтому ночью в баре, что напротив станции, наша компания, захлебываясь от возбуждения, строила догадки и предположения. Ведомые простодушным и вполне естественным любопытством, мы в конце концов раскрыли нечто, крайне необычное и неожиданное.

Мы-то прекрасно знали: не такой дон Хуан человек, чтобы в засушливое лето выключить воду в саду просто так, по забывчивости. Ведь его в то время весь город почитал образцовым хозяином. Внешность нашего пятидесятилетнего героя довольно точно указывает на его нрав: высокий, тучный, седые послушные волосы спадают по обе стороны от пробора волнами, напоминающими арки, чьи дуги симметричны изгибам усов, и даже кажется, что духу этой симметрии подчинены ниспадающие колечки цепочки для часов. Прочие детали туалета выказывают в доне Хуане человека благородного, приверженного старине — бриджи, кожаные краги, короткие чулки... В его жизни, подчиненной умеренности и порядку, никто, насколько я помню, не мог выискать какую-нибудь слабость, будь то пьянство, женщины или политическое интриганство. В прошлом, которое по большей части мы предпочли бы забыть, — кто из нас не причастился к бесчестию? — дон Хуан оставался незапятнан. Не зря его признали авторитетом даже инспекторы Кооператива и прочие откровенные прохиндеи и бездельники. Недаром в лихие годы этот усач твердо встал у руля, и ему послушно повиновалась вся здоровая семья нашего городка. Необходимо признать, что сей почтенный муж ратовал за идеи старой закалки, и из наших рядов, где все, само собой, идеалисты, до сих пор не вышло личности подобного масштаба. В новой стране новые идеи лишены традиций. А известно, что без традиций нет и стабильности.

Выше этой фигуры наша действующая иерархия, так сказать ad usum[52] не ставит никого, за исключением, пожалуй, доньи Ремедиос, матери и единственной советчицы столь выдающегося сына. Между нами говоря, мы зовем ее «Ремедиос Сильнодействующая» — и не только потому что она manu militari, то бишь твердой рукой, улаживает любой конфликт и не важно, посвящают ее в него или нет. Прозвище нежное, хотя и звучит насмешливо.

Для полноты картины упомяну еще об одном обитателе шале. Это своего рода небольшое приложение — усыновленный хозяином дон Тадеито, ученик вечерней смены в моей школе. Поскольку донья Ремедиос и дон Хуан почти не выносят присутствия посторонних в своем доме ни в качестве помощников, ни в качестве гостей, у юноши на лбу написаны все его многочисленные обязанности: и пеона, и служащего на складе, и прислуги в «Маргаритках». Добавьте к перечисленному, что этот бедняга регулярно посещает мои уроки, и вы поймете, почему я выгоняю тех, кто из озорства, а порой и по чистой злобе обижают его насмешливыми кличками. А то, что его окончательно и бесповоротно освободили от военной службы, меня никак не трогает, я ведь не завистлив.

В то самое воскресенье, днем, между двумя и четырьмя, в мою дверь постучали — и явно не по ошибке, — стремясь, судя по ударам, ее выломать. Пошатываясь, я встал, бормоча «кого еще нелегкая несет!», и сопроводил эту фразу словами, никак не подобающими устам учителя. Затем, словно сейчас было самое время принимать визиты, я распахнул дверь, будучи уверенным, что увижу дона Тадеито. Я оказался прав. Передо мной стоял мой ученик, улыбка в той же мере не могла расширить его худющей физиономии, в какой физиономия эта не могла заслонить меня от палящего солнца, лучи которого били прямо в глаза. Из торопливого лепета мальчишки, готового в ту же секунду сорваться с места, я только и понял, что он просит дать учебники для первого, второго и третьего класса. Не без раздражения я осведомился:

— Может, объяснишь, для чего они тебе понадобились?

— Крестный просит, — ответил он.

Я отдал ему книги и тотчас забыл об этом эпизоде, словно он мне приснился.

Несколько часов спустя, когда я направился к станции и дал крюка, чтобы убить время за прогулкой, я заметил, что около «Маргариток» нет дождевальника. Я обсудил сей странный факт на перроне, покуда наша компания дожидалась экспресса от Пласы (он должен был прибыть в 19.30, пришел только в 20.54), и продолжил обсуждение поздно вечером в баре. О взятых у меня книгах я и не вспомнил и даже не связал один странный факт с другим, поскольку поначалу, как уже сказано, это улетучилось из моей головы.

Мне казалось, после такого волнующего дня мы теперь надолго вернемся к привычному порядку вещей. В понедельник, во время сиесты, я с удовольствием сказал себе: «Ну, уж на этот-то раз я высплюсь всласть», однако не успела бахрома пончо защекотать мой нос, как раздался оглушительный стук. Бормоча: «Сегодня-то ему что приспичило, сейчас он у меня получит как следует», — я нацепил альпаргаты[53] и поплелся в прихожую.

— Это что, у тебя привычка теперь такая — врываться к учителю в самый неподходящий час? — съязвил я, беря принесенную стопку книжек.

Однако изумлению моему не было предела, когда в ответ я услышал:

— Крестный просит учебники за третий, четвертый и пятый класс.

Я только и сумел вымолвить:

— Для чего?

— Крестный просит, — объяснил дон Тадеито.

Я отдал ему книги и снова улегся в кровать в надежде заснуть. Допускаю, что мне это даже удалось, но сон был, прошу мне поверить, какой-то странный, словно во взвешенном состоянии.

Потом, по дороге на станцию, я убедился, что дождевальника по-прежнему нет на обычном месте и зелень в саду приобрела отчетливо желтые тона. Призвав на помощь логику, я силился отыскать ключ к разгадке и, оказавшись на людном перроне, лишь машинально остановил взор на стайке ветреных сеньорит, мысли мои были заняты совсем другим.

Глядя на луну, огромную в тот вечер, один из нас, кажется Ди Пинто, вечно одержимый романтической химерой остаться навсегда селянином (разумеется, в кругу верных друзей!), заметил:

— Луна предвещает жару. Если дон Хуан и убрал дождевальную установку, то вовсе не из-за прогноза погоды. Но какие-то резоны у него должны быть!

Бадаракко, бойкий юноша с подмоченной репутацией, — в иные времена помимо банковской службы он еще прирабатывал доносительством, — обратился ко мне:

— А почему бы тебе не расспросить твоего придурка?

— Кого-кого? — удивился я, соблюдая видимость приличия.

— Да твоего ученика.

Я, хотя и не подал вида, счел достойным внимания это предложение и в тот же вечер, после занятий, применил его на практике. Поначалу я потомил дона Тадеито азбучными истинами, вроде той, что дождь необходим растениям, чтобы наконец взять быка за рога. Диалог наш выглядел следующим образом:

— Дождевальник сломался?

— Нет.

— Но я его не вижу в саду.

— А как его можно увидеть?

— Что значит, как его можно увидеть?

— Да ведь он сейчас работает в хранилище.

Поясню, что хранилищем мы между собой называли последний барак склада, куда дон Хуан сваливал всякое старье и хлам, на которые вряд ли бы нашелся покупатель, — нелепые чугунные печки, мраморные бюсты и подставки, поломанную сельскохозяйственную утварь.

Сгорая от нетерпения сообщить приятелям новость о дождевальнике, я поспешил спровадить своего ученика, даже не спросив его о другом деле. Но вовремя вспомнил и тут же окликнул дона Тадеито. Он смотрел на меня из прихожей с выражением покорной овечки.

— А для чего дону Хуану учебники? — прокричал я.

— А он, — гаркнул тот в ответ, — складывает их в хранилище.

Слова эти заставили меня сломя голову помчаться в бар к отелю. Как я и предвидел, сообщения мои вызвали растерянность всей нашей компании. Каждый высказывал свое мнение, в тот момент казалось зазорным промолчать, но, к счастью, никто никого не слышал. Пожалуй, прислушались лишь к хозяину, внушительному дону Помпонио с животом, раздутым водянкой, которого наша группа обычно едва отличала от колонн, столов и посуды — высокомерие интеллекта несколько ослепляет. Трубный голос Помпонио, приглушенный потоками шума, призвал к порядку. Семь наших физиономий как по команде вздернулись кверху и семь пар глаз уставились в одно, красное и лоснящееся лицо. Уста на этом лице разомкнулись, дабы вопросить:

— А почему бы не послать делегацию к дону Хуану и лично у него не попросить объяснений?

Здесь один из присутствующих — фамилия его Альдини, он студент-заочник и всегда ходит при белом галстуке, — явно путая сарказм с развязностью, обратился ко мне, насупив брови:

— А почему бы тебе не приказать своему ученику подслушивать разговоры доньи Ремедиос с доном Хуаном? Да щелкнуть кнутом хорошенько.

— Что ты имеешь в виду?

— Разумеется, твой могучий авторитет долдона-учителя, — пояснил он злобно.

— У дона Тадеито хорошая память? — поинтересовался Бадаракко.

— Очень. Все, что ни попадется ему на глаза, тут же отпечатывается у него в голове, — объяснил я.

— А дон Хуан, — продолжал Альдини, — обо всем советуется с доньей Ремедиос.

— От своего приемного сына они ничего не скрывают, — подхватил Ди Пинто, — и разговаривают совершенно откровенно.

— Если существует тайна, она выйдет наружу, — тоном пророка изрек Толедо.

Часарета, который помогает торговцам скотом на ярмарках, буркнул:

— А что же еще-то может выйти наружу?

Так как диспут явно уклонялся в сторону, Бадаракко, известный своей рассудительностью, усмирил пыл спорщиков:

— Друзья, я вас предупреждаю, вы не в том возрасте, чтобы попусту тратить энергию.

Оставляя за собой последнее слово, Толедо повторил:

— Если существует тайна, она выйдет наружу.

Она и вышла наружу, но не раньше, чем по прошествии нескольких дней.

Во время очередной сиесты, когда я погружался в сон, раздался — давно не слыхали! — до боли знакомый стук. Похоже, мое сердце лихорадочно забилось в унисон с этими ударами в дверь. Дон Тадеито принес мои книги и попросил учебники за первый, второй и третий класс, но уже средней школы. Поскольку один из учебников куда-то запропастился, я вынужден был направиться в книжную лавку Вильяроэля и решительным ударом в дверь разбудить испанца, а затем попытаться несколько его смягчить, сообщив, что книги понадобились дону Хуану, а вовсе не мне. Как я и опасался, испанец спросил:

— Какая муха укусила этого типа? За всю свою чертову жизнь купил одну книгу, а тут на старости лет ему приспичило. И конечно же, этот выжига хочет все взять взаймы.

— Да не горячитесь вы так, испанец, — урезонил я его, похлопав по плечу. — А то, когда вы сердитесь, становитесь похожим на туземца.

Я не утаил от Вильяроэля, что сперва у меня просили учебники начальной школы, но сохранил самую строгую конфиденциальность в отношении дождевальника, об исчезновении которого Вильяроэль, как он сам мне дал понять, был отлично осведомлен. Уже с книгами под мышкой я обронил:

— Вечером мы собираемся в баре, чтобы все это обсудить. Если захотите внести свою лепту, можете нас там навестить.

Ни на пути туда, ни по дороге обратно мне не встретилось ни души, кроме разве белого в крапинку пса мясника, который, должно быть, опять обожрался до полного одурения, потому что ни одна нормальная, пусть даже самая неразумная, тварь не развалится на солнцепеке в два часа пополудни.

Я наказал своему ученику докладывать мне verbatim[54] все разговоры дона Хуана с доньей Ремедиос. Не зря утверждают, что грех уже сам несет в себе наказание. В тот же вечер я испытал муку, невыносимости которой и не предвидел в своем безудержном любопытстве, — выслушивать все эти слово в слово воспроизводимые беседы, бесконечные и, что самое страшное, банальные. С языка у меня то и дело готово было сорваться язвительное замечание, дескать, меня нисколько не волнуют соображения доньи Ремедиос о последней порции канифольного мыла и о фланели, которая помогает дону Хуану от ревматизма, по я себя сдерживал — да и как я мог довести до сознания мальчишки, что для меня важно в этих разговорах, а что нет?

Надеюсь, мне не надо объяснять, что и на следующий день моя сиеста опять была прервана, — мне вернули книги для Вильяроэля. И вот тут-то обнаружилась первая неожиданность: по словам дона Тадеито, дон Хуан больше не нуждался в учебниках, теперь ему потребовались старые газеты, и мой ученик собирал их килограммами где только можно — в галантерее, булочной или мясной лавке. Позже я понял, что газеты, как и книги, прямым ходом отправились в хранилище.

А затем наступил период, когда ровным счетом ничего не происходило. Душа неподвластна правилам, теперь мне не хватало того самого стука в дверь, который прежде так некстати вырывал меня из объятий сиесты. Мне хотелось, чтобы хоть что-нибудь случилось, хорошее или плохое. Наконец, однажды вечером, мой ученик, изложив пространный перечень воздействия соли и других питательных веществ на организм доньи Ремедиос, без малейшего намека на смену интонации, что обычно предвещает переход к другой теме, затараторил:

— Крестный сказал донье Ремедиос, что у них в хранилище живет гость, и он едва не раздавил его как-то на днях, когда рассматривал старые качели из парка аттракционов, которые он еще не оприходовал в инвентарную книгу, но он не утратил присутствия духа, хотя вид этого существа внушал жалость — оно хватало ртом воздух, как рыба, вытащенная из воды. Дон Хуан сказал, что он, мол, сразу догадался принести ведро воды, потому что тут и дураку было ясно, чего от него хотят, и он, конечно, не стал сидеть сложа руки и глядеть, как на твоих глазах гибнет живое существо. Но это мало помогло, и тогда он придвинул к гостю поилку, плеснув в нее воды из ведра — и опять без толку. Тогда он вспомнил про дождевальник, и, как врач у изголовья больного, который хватается за соломинку, чтобы спасти умирающего, бросился в сад. Дождевальник помог сразу же: оказалось, этот гость должен дышать влажным воздухом. Еще крестный сказал, что провел с гостем довольно много времени, спросив, чем может помочь и не нужно ли чего, а гость очень смышленый и за четверть часа нахватался испанских слов и сказал, что хочет учиться. Тогда крестный и велел попросить у учителя учебники для начальной школы. А гость такой сообразительный, он всю программу начальной школы за два дня освоил и за один день выучил все, что нужно для получения степени бакалавра. А потом крестный сказал, гость принялся изучать газеты, чтобы понять, что творится на нашей планете.

Тут я наконец рискнул задать вопрос:

— Это он сегодня рассказывал?

— Ну да, — ответил дон Тадеито, — когда они кофе пили.

— А что-нибудь еще твой крестный рассказывал?

— Да, но я не помню, что.

— Как это «не помню»? — в ярости вскричал я.

— Но вы же меня перебили, — объяснил мой ученик.

— Ты прав. Но ты же не уйдешь, — убеждал я его, — оставив меня умирать от любопытства. Ну давай, напрягись!

— Но вы же меня перебили, — заладил он.

— Да знаю я. Я тебя перебил. Я во всем виноват.

— Во всем виноват, — вторил он эхом.

— Дон Тадеито хороший. Он не уйдет, бросив учителя, не закончив разговор и отложив его на завтра. Или вообще его никогда не закончит!

Горько вздохнув, он опять повторил:

— Вообще его никогда не закончит.

Я был так раздосадован, словно у меня из-под носа увели огромный выигрыш. Не знаю даже почему, я подумал, что наш диалог состоит из повторов, и тут меня осенило. Я повторил последнюю фразу из пересказа дона Тадеито:

— Гость принялся изучать газеты, чтобы понять, что творится на нашей планете.

Мой ученик бесстрастно продолжил:

— Гость, сказал крестный, страшно изумляется, что нашим миром правят отнюдь не лучшие из людей, а верней, просто посредственности, если не шайка никчемных бездельников. И раз уж эта шайка имеет в своем распоряжении атомную бомбу, говорит гость, то пора бежать занимать места на балконах. Еще он говорит, что если бы атомной бомбой владели даже самые лучшие из людей, все равно рано или поздно они бы ее взорвали, потому как тот, кто ее имеет, тот ее и взрывает, а то, что она в руках этого сброда, не слишком важно. Он говорит, что на других планетах изобрели такую бомбу еще раньше, и в конце концов все эти планеты самым жутким образом разлетелись на куски. Ему-то, правда, до их проблем дела нет, потому что те планеты от них далеко, но вот наша близко, и поэтому они боятся, как бы взрывом их не задело.

Невероятное подозрение, что дон Тадеито насмехается надо мной, заставило меня строго спросить:

— Читал ли ты «Символику духа» доктора Юнга?

К счастью, он не расслышал вопроса и продолжал:

— Крестный сказал, что гость прилетел со своей планеты на специальном аппарате, который сам соорудил из подручных средств, потому что там, у них, нет подходящего материала и этот аппарат — плод долгих лет исследований и упорного труда. Что он прибыл как друг и освободитель и просит поддержки в осуществлении своего плана по спасению нашей планеты. Крестный сказал, что беседа с гостем была у него сегодня днем, а донью Ремедиос он не стал тревожить, так как был уверен в полном их взаимопонимании.

Тут он умолк, и, поскольку наступившая пауза затягивалась, я спросил, каков же был ответ сеньоры.

— А я не знаю, — ответил он.

— То есть как это «не знаю»? — воскликнул я, снова начиная кипятиться.

— Я ушел, а они все еще говорили, мне ведь пора было на занятия. Я только подумал: если не опоздаю, учитель будет доволен.

На его гордой овечьей физиономии застыло ожидание заслуженной награды. А я вовремя сообразил, что ребята не поверят моему рассказу, если я не приведу дона Тадеито в качестве свидетеля. Я схватил его за руку и потащил в бар. Там уже собрались все мои друзья и вдобавок испанец Вильяроэль.

Пока жив буду, не забуду ту ночь.

— Сеньоры, — закричал я, подталкивая дона Тадеито к нашему столику. — У меня есть объяснение всему, сногсшибательная новость, и вот свидетель, который не даст мне соврать. Дон Хуан все-все рассказал своей достопочтенной матушке, а мой верный ученик не упустил ни слова из их разговора. В хранилище склада, да, здесь за стенкой, поселился — угадайте кто? — посланец другого мира. Не волнуйтесь, сеньоры: по-видимому, пришелец не отличается могучим телосложением, а потому плохо переносит сухой воздух нашего города — по части жары мы еще посоперничаем с Кордовой! Чтобы он не умер, как рыба без воды, дон Хуан включил ему дождевальник, и в хранилище стало сыро. Думаю, мотивы появления здесь этого чудища не внушают опасения: он прибыл сюда, чтобы спасти нас. Пришелец убежден, что наша планета — на грани атомной катастрофы, и все это, как на духу, он изложил дону Хуану. Естественно, дон Хуан за чашкой кофе посоветовался с доньей Ремедиос. Жаль, что присутствующий здесь юноша, — я встряхнул дона Тадеито будто тряпичную куклу, — удалился в самый неподходящий момент, не дослушав слова доньи Ремедиос, так что мы не знаем, на чем же они порешили.

— Знаем, — сказал торговец книгами, вытянув трубочкой влажные и пухлые губы.

Реплика меня раздосадовала, я-то был уверен, что тайна известна только мне и никому больше. Я холодно осведомился:

— Что знаем?

— Да вы не сердитесь, — произнес Вильяроэль, который насквозь все видит. — Если, как вы утверждаете, пришелец жить не может без дождевальника, значит, дон Хуан приговорил его к смерти. По дороге сюда я при свете луны ясно увидел дождевальник на прежнем месте, прямо напротив «Маргариток», — он поливает сад, как будто ничего не случилось.

— И я его видел, — подтвердил Часарета.

— Но вообще-то, положа руку на сердце, — пробормотал Альдини, — пришелец не врет. Рано или поздно мы на этой чертовой бомбе подорвемся. Тут просто нет другого выхода.

Как будто рассуждая про себя, Бадаракко медленно произнес:

— Уж не хотят ли они сказать, что эти старики промеж себя решили покончить с нашей последней надеждой.

— Дон Хуан не желает, чтобы кто-либо менял его привычное существование, — заметил испанец. — Он предпочтет, чтобы этот мир взорвался, лишь бы спасение не пришло к нам с других планет. У него весьма своеобразная манера любить человечество.

— Отвращение к неведомому, — прокомментировал я. — Обскурантизм.

Считается, что страх обостряет интеллект. И действительно, той ночью в баре в воздухе буквально носился рой идей.

— Ну давайте же отважимся что-нибудь предпринять, — призывал Бадаракко. — Из любви к человечеству.

— И отчего это у вас, сеньор Бадаракко, столько любви к человечеству? — съязвил испанец.

Покраснев, Бадаракко пролепетал, запинаясь:

— Не знаю. Но все-то мы, в общем, знаем.

— Знаем что, сеньор Бадаракко? Разве когда вы думаете о людях, то находите их достойными восхищения? Я, напротив, считаю, что они невежественны, жестоки, жадны, завистливы, — отчеканил Вильяроэль.

— Всякий раз, как приходят выборы, — подхватил Часарета, — это твое прекрасное человечество само себя разоблачает. Побеждает всегда худший.

— Выходит, любовь к человечеству — всего лишь пустая фраза?

— О нет, сеньор учитель, — возразил Вильяроэль. — Мы называем любовью к человечеству сострадание к чужой боли и поклонение шедеврам наших великих гениев, «Дон Кихоту» бессмертного Сервантеса, картинам Веласкеса, Мурильо. Но ни в той, ни в иной форме это чувство не годится в качестве аргумента, который помог бы отсрочить конец света. Произведения искусства существуют для людей, и после конца света — а этот день наступит, бомба ли тому станет причиной или естественная смерть, — кому и зачем они будут нужны? Уж поверьте мне. А что до сострадания, ему самое место в преддверии близкого конца... И поскольку не избежать смерти никому и никак, пусть она приходит скорей для всех сразу, лишь бы было поменьше боли!

— Пока мы теряем время на красоты академического пустословия, здесь, прямо за стеной, умирает наша последняя надежда, — произнес я с пафосом, сам же первый его и оценив.

— Надо немедленно действовать, — заметил Бадаракко. — Потом будет поздно.

— Если мы нагрянем прямо на склад, дон Хуан, пожалуй, рассердится, — заметил Ди Пинто.

Дон Помпонио приблизился так тихо, что мы не расслышали его шагов, и сейчас, когда он заговорил, едва не попадали в обморок от страха.

— А почему бы нам, — предложил он, — не послать этого юного дона Тадеито в качестве разведчика? По-моему, неплохая идея.

— А в самом деле, — одобрил Толедо. — Пусть дон Тадеито включит дождевальник в хранилище и понаблюдает, а потом расскажет нам, что там делается с пришельцем.

Гурьбой мы высыпали из бара в ночь, освещаемую бесстрастной луной. Бадаракко, чуть не плача, умолял нас:

— Проявите милосердие, братцы, неважно, что мы рискуем собственной шкурой. В наших руках судьба всех матерей мира, судьба каждого человеческого существа.

Перед складом мы беспорядочно столпились, бегая то туда, то сюда, переговариваясь, порываясь войти и вновь отступая назад. Наконец Бадаракко набрался смелости и втолкнул внутрь дона Тадеито. Спустя некоторое время, показавшееся нам бесконечностью, мой ученик вернулся с кратким сообщением:

— Рыбина подохла.

Опечаленные, мы расходились. Торговец книгами возвращался вместе со мной. Не совсем понимаю, почему, но его общество меня утешало.

Перед гостиницей «Маргаритки», где дождевальник монотонно разбрызгивал воду в саду, я воскликнул:

— Я обвиняю его в нелюбознательности, — и добавил, завороженно глядя на созвездия в небе: — «Сколько же Америк и Новых Земель потеряли мы сегодня ночью!»

— Дон Хуан, — возразил Вильяроэль, — предпочитает жить по своим законам, законам обывателя. Я восхищаюсь его мужеством. Ведь мы оба даже не дерзнули войти туда.

— Поздно, — сказал я.

— Поздно, — повторил он.