Пономарёва В. Пономарёв В Голова Медузы Горгоны

Документальная повесть журналистов Валентины и Виктора Пономаревых рассказывает о трудных годах становления Советской власти на Северном Кавказе, самоотверженной борьбе первых чекистов Ставрополья с врагами молодой Республики.

В основе повести лежат подлинные события 1920—1921 годов, когда сотрудниками Терской губернской чрезвычайной комиссии был ликвидирован крупный и опасный заговор против Советской власти, подготовленный контрреволюционными организациями «Штаб бело-зеленых войск» и «Союз трудовых землевладельцев». Имена многих героев повести подлинны. Родина помнит каждого из бойцов незримого фронта, в трудную годину отдавших свою молодую жизнь за дело трудового народа и нашей любимой Коммунистической партии.

Э. Б. НОРДМАН,

генерал-майор.

Рваное покрывало тумана медленно сползало в долину, цепляясь за склоны кургана. Степь просыпалась лениво, неохотно. Прибитая росой жухлая трава неслышно распрямлялась, стряхивала тяжелые капли.

В станице, пробуя крепость своих голосов, завели перекличку кочеты. А когда они чуть поутихли, где-то в стороне тоненько и призывно свистнул суслик.

Дед Егор, седой как лунь, жилистый и крутоплечий, тяжело ступал в глубокую борозду, почти упирался грудью в гладкие, отполированные ручки плуга. Из-под острого лемеха отваливал сочный пласт и бежал нескончаемой черной лентой.

Окрепший за лето Рыжуха честно тянул плуг, и Егор, скорее по привычке, чем для острастки, понукал коня:

— Шали у меня! Ишь!

Изредка попадался камень. Глухо звякнув об него, лемех выскакивал из борозды. Тогда Егор смачно матерился, останавливал коня и смахивал со лба крупные капли пота. Поправив лемех, снова дергал вожжи:

— Пшел, зануда!

Он сердито бубнил в густые усы и не замечал ни свежести раннего утра, ни солнца, уже выглянувшего из-за кургана и согревшего землю. Вообще-то ворчать вроде было и не на что. Нельзя сказать, чтобы станичный исполком нарезал Егору худую землю. У других вовсе не участки, а чертовы ребра. Но за какие такие доблести самый лучший кусок возле речки получил Гришка-мироед? Жинка рассказывала, когда Егор вернулся из города, как на сходе Гришка громче всех хвалил Советскую власть, чуть не зад лизал новому председателю исполкома. А какой он новый? При белых атаманил в станице и при красных опять пуп земли. И все эти горлопаны разом как-то вокруг него кубло свили. Да леший с ними! Егора они не обидели, правда, поди, не из жалости, а скорее из опаски, что сын приедет и наведет порядок. И где мотается, шалапут? Как подался в Сальск от белых, так словно в воду канул. А тут вот кряхти один, хозяйство подымай. И зятек достался тоже… Как на пахоту, так дела у него, гляди ж ты. А какие дела? Лясы разве точить по корешам-лоботрясам? Учредилку ему надо, казачью волю, енерал вшивый!

— Тпру, зануда!..

Егор распрямился, одной рукой выворотил на бок плуг. Довольный, оглянулся. За спиной его дымились взрезанные ломти земли, по которым деловито чиркали веселые степные птахи. Казак полез за табаком, но пощупал один карман, другой и сердито сплюнул: пропал день! Какая уж тут работа без курева…

Он повздыхал и уж совсем собрался было в станицу, как вдруг заметил верхового. Егор пробежал несколько шагов и замахал рукой:

— Эй! Погодь малость. Эй!

Всадник повернул коня. Статный парень в поношенной черкеске приветливо улыбнулся Егору и, склонившись в седле, чуть осипшим, словно надтреснутым голосом пробасил:

— Бог в помощь, отец! Подмогнуть, что ли?

— Я уж сам. Слышь-ка, табачку у тебя нема? Кисет дома оставил, ляд его дери…

— Что есть то есть. Закурим. — Всадник слез с коня, накинул повод на ручку плуга и сел на камень.

Егор примостился рядом и неторопливо свернул цыгарку.

— Служивый, что ли? — Егор кивнул на кубанку парня, где алела небольшая звездочка.

— Да вроде того…

— Как кличут-то?

— Яков.

— Доброе имя. Пришлый али казак?

— Из казаков.

— Ну и я оттудова. Егорием прозвал батяня, — удовлетворенно заметил Егор.

Помолчали.

— Под озимку готовишь поле? — спросил теперь уже Яков.

— Да так… — неопределенно махнул рукой Егор и неожиданно зло добавил: — Готовлю. Чужое пузо набивать!

— Что так серчаешь?

— Как же, мил человек, не серчать? — распалялся Егор. — Вот посеял я ржицу, урожай взял. Добрый был урожай. Ну, думаю, встану теперь на ноги. Ан нет! Нахлебнички-то уж тут как тут. Сколь там у тебя хлеба: то ли пуд, то ли сорок сороков — отдай и все. Под разверстку забрали. Тому же Гришке-мироеду должок надо отдать? Надо, не то в другой раз кукиш свернет. Отдал. А нынче вот на семена не наскребу. Скажи мне, коль ты казак, мудро это али нет, хлебороба так обижать?

— Время такое, дед…

— Знамо дело, — горестно вздохнул Егор, — да только интересу нет: как свой пуп ни надрывай, все одно уплывет хлебушко. Ровно как у нас говорят: хучь сову о пенек, хучь пеньком сову, а все одно получается — сове не летать.

— Погоди, Егор, все еще изменится. Нам сейчас первое дело голод побить надо по всей России. Голод-то контре на руку. Так и прет она отовсюду.

— Это верно, — уже спокойнее поддержал Егор. — В станице власть вроде новая, а мироеды старые. Все одно воду мутят… А может, и правильно мутят-то? Казаки — они спокон веку свободу любили, а тут, значит, никакого им снисхождения, ровно мужичье какое.

Егор хитровато поглядел на парня:

— Слыхал, как русский царь послов отправлял в горы? Это когда он с чеченами замирение хотел сделать…

Он взял комочек земли и, разминая его, стал рассказывать:

— Приехал, значит, к муллам ихним енерал Барятинский. Хватит, мол, с Россией вам воевать. Все одно, мол, Персия от вас отказалась, никого за вами нету. Персидский шах вас, мол, все одно русскому царю в пеш-шех подарил. Раскинули умом старики, а один сказывает: «Смотри, енерал, птичка на кусту. Так я ее тебе тоже дарю». Так ни с чем и уехал князь Барятинский: свободу-то, ее не подаришь, не купишь. А казаки — не чета чечне. Народ дюже свободный…

— Это о какой свободе говоришь? Свобода над иногородними измываться, куска хлеба их лишать? Что они, не люди, что ли?

— Да ить тоже люди, — согласился Егор и поднялся. — Солнце-то вона уже куда кинулось. Ну, прощевай, мил человек. А табачку отсыпь-отсыпь малость, коль не жаль…

Парень отдал Егору остатки махорки в потертой пачке.

— Держи. Все равно скоро в городе буду.

— Добрый ты казак. Ну, до свиданьица…

Егор врезал в борозду лемех, дернул вожжи и сердито крикнул:

— Пшел, зануда! Я те засну! Ишь!

Он удалялся, склонившись над плугом, и продолжал что-то бубнить себе в седые усы.

* * *

Беспрерывно бухала тяжелая дверь. От каждого ее удара жалобно звенели стекла мрачного парадного, напоминавшего гигантскую замочную скважину. Часовой, видно, привык и к постоянному хлопанью двери, и к дребезжанию стекол и к людскому гвалту.

Он торопливо проверял протянутые ему документы, оттеснял в сторону голосистых баб с узлами и корзинами, слушал путаные объяснения какого-то толстого пожилого священника, который непременно хотел попасть внутрь. Время от времени часовой хрипло покрикивал на осаждавших его женщин, пытался им что-то растолковать, потом снова нетерпеливо отмахивался.

А дверь бухала опять и опять, впуская все новых людей в холодное нутро здания.

По крутой каменной лестнице Гетманов поднялся на второй этаж. Мимо него то и дело пробегали встревоженные чекисты, гулко грохотали сапоги, бряцало оружие, слышались громкие окрики. В узких полутемных коридорах было тесно. Тех, кто замешкался, толкали, припоминая и мать родную и самого господа бога. Многочисленные ходатаи, просители и задержанные жались к стенам, с опаской прислушивались к голосам за дверями кабинетов.

Для Якова, только что покинувшего армейскую среду, все здесь было непривычно. Он как-то даже растерялся поначалу от этой суеты и гула. Пробираясь вдоль стены, внимательно разглядывал каракули на серых обрывках бумаги, прилепленных как придется на дверях. Долго искал кабинет председателя Терской губернской чрезвычайной комиссии, пока не остановил молоденького красноармейца и тот не подвел его к тупичку в конце коридора.

Вход в здание губчека.


В кабинете были двое: Долгирев, знакомый Якову еще по совместной службе в Кисловодском отряде Красной гвардии, и второй — плотный, круглолицый, с большими залысинами, в выцветшей, но еще добротной гимнастерке.

Долгирев поднялся навстречу Якову, дружески улыбнулся и протянул ему руку:

— Приехал? Садись! Кстати, вот начальник твой — Бухбанд.

Он обернулся к круглолицему:

— А это Гетманов. Тоже Яков. Из одиннадцатой армии. Я тебе говорил о нем. Рубака и отличный кавалерист. Познакомитесь после, в деле. А сейчас, Яков Арнольдович, займись листовкой, что нашли нынче утром на станции. Дело начинает принимать серьезный оборот. Не иначе снова какая-то группа офицерья орудует.

Когда Бухбанд вышел, председатель чека подсел к Гетманову:

— Значит, прибыл. Это хорошо. Люди нам нужны. Дел невпроворот, а кадры — не ахти. Правда, губком идет навстречу. Дал троих парней с партийной и хозработы. Да вот и Бухбанд хорошо помогает. На Урале воевал, комиссарил. Из-под расстрела у Колчака ушел.

Бывший рабочий, возглавивший по приказу партии борьбу с контрреволюцией в губернии, Долгирев говорил быстро, коротко, словно обрывал фразу на полуслове. Он легко поднялся, прошел по кабинету и приоткрыл дверь.

— Накурили, как в преисподней, — расстегнул ворот, возвратился в массивное кресло и положил жилистые руки на зеленое, изъеденное молью сукно стола.

Яков смотрел на его осунувшееся лицо с нездоровой желтизной, глубоко запавшие глаза и думал о том, как сильно изменился Долгирев за эти два года.

Председатель перехватил его взгляд и усмехнулся:

— Что изучаешь, как невесту? Постарел?

И тут же перевел разговор.

— Рана не ноет?

— Я уже забыл о ней.

— Такое не забывается. Паек получил?

— Не успел. Я сразу сюда…

— Ладно, слушай обстановку. — Долгирев откинул со лба свисавшую русую прядь, снова поднялся и зашагал по кабинету.

— Спокойной жизни тут тебе не видать. Назревает серьезное дело. Пока поедешь в Моздокское политбюро. Там сейчас самый горячий участок. Васищев объявился. Банду собрал человек в сто пятьдесят. Сейчас здесь секретарь политбюро. Получите у коменданта пулемет и поезжайте. Время дорого.

Долгирев глянул в окно.

— Тачанка их еще здесь.

Он подошел к телефону.

— Дай коменданта. Веролюбов? Моздокских придержи. С ними товарищ один поедет.

— Приедешь на место, — повернулся председатель к Гетманову, — поможешь ребятам. Там полуэскадрон Второй Блиновской кавдивизии. С Васищевым ему не справиться. Нужно создать отряд самообороны, пока чоновцев не подбросим. В станицах сплошь казачество, народ тяжелый. Если подымешь — помощь большая будет.

Из коридора донесся неясный шум, затем громкий срывающийся голос. Долгирев прислушался.

— Опять шумит! — сердито нахмурился он. — Представь себе, честный парень. На любое дело идет без рассуждений ради революции. Предан до конца. Но ведь у нас одной преданности мало. Ой как мало…

Долгирев взял Якова за локоть, вывел в коридор и подвел к кабинету следователя. Дверь была приоткрыта, и за нею во всю мощь грохотал луженый бас. Яков увидел у стола растерянного служащего и чекиста, выпрямившегося во весь свой могучий рост.

— Ты мне тут арапу не заправляй! Контра ты! Понял, нет? Руки покажь!

Задержанный оторопело смотрел на него. Сообразив, наконец, чего хочет следователь, быстро сунул руки вперед.

— Все тут ясно! — чекист ткнул пальцем в пухленькие ладошки. — Где ты видал у трудового класса такие руки? Брешешь! Тебя как контру ярую — каленым железом! Все! Точка! — От удара кулака, казалось, разлетится двухтумбовый стол.

Долгирев подождал, когда выведут арестованного, и тихо приказал конвоиру:

— Отведите к Запольскому. Пусть разберется спокойно и сам решит.

Он посторонился, пропуская тощую бабу с набитыми авоськами и двух взбудораженных теток, едва поспевающих за красноармейцем. Дверь снова осталась приоткрытой.

— Кто такие?

Женщины, перебивая друг друга, торопясь, начали рассказывать, как задержали эту злостную спекулянтку.

— Присосалась к рабочему классу? Кровь сосешь? Контра! — снова загремел бас.

Бабы присмирели, а спекулянтка, сорвав с головы платок, испуганно всхлипнула, заерзала на стуле и вдруг истошно заревела.

— Не реви! Слышь? Отвечай. Что торговала?

Тощая баба смолкла, бросила быстрый взгляд на чекиста и затараторила:

— Это кто спекулянт? Это кто же присосался? Ироды! Аспиды! Весь век маюсь, кусок на жизнь добываючи, и на тебе! Контра. Это ты меня-то контрой? Не слухай их, брешут. Весь век тружусь…

И баба снова пустилась в рев.

— Замолчь! Руки покажь! Чего зенки-то таращишь? Руки!

Баба выронила авоськи.

— Вот тебе руки-то, гляди, на! — И снова запричитала: — Для детей ить стараюсь. Шестеро их. Голодные. Господи, и кто же защитит-то нас, горемычных…

— Брешет, — вмешались женщины. — Нету у нее детей. Кажный день спекулянтством занимается. Врет она все…

Чекист бросил на них строгий взгляд.

— Разберемся, гражданочки. Вы свободны.

Женщины вышли, а следователь помолчал, потер лоб и тихо сказал бабе с авоськами:

— Ступай. Иди себе спокойно.

Задержанная проворно шмыгнула в коридор.

Долгирев вошел в кабинет. Чекист сидел, уперев кулачищи в стол.

— Почему отпустили спекулянтку?

— А ты руки ее видал, товарищ председатель? — Он глянул на Долгирева лучистыми глазами. — Понимаешь, не могут быть пухлые ладоши у пролетарьята. У этой мозолищи — во! Наша она. Трудовой элемент.

Долгирев махнул рукой, вышел из комнаты и выразительно посмотрел на Гетманова.

— Видал? Вдолбил себе, что мозоли — неопровержимое свидетельство верности пролетарскому делу. Жалко парня, но придется распроститься. Мало для нас одной преданности да честности, — вздыхал Долгирев, шагая к своему кабинету. И Гетманов понял, что не случайно выходили они в коридор: слушай, мол, рубака, да смекай, как надо и как не надо, сразу привыкай.

Не успел Яков проститься, как к Долгиреву заглянул дежурный.

— Товарищ председатель! К вам тут… палач.

— Кто-кто? — удивился Долгирев.

Дежурный растерянно остановился в дверях.

— Да вот он…

В кабинет ввели здоровенного детину в грязном потертом пиджаке. Тот сдернул шапку, рассыпав космы рыжих волос, и осклабился:

— Слыхал, гражданин начальник, что вам палач требуется. Как платить изволите — оклад али за каждую голову? В Тифлисской тюрьме, так там оклад давали.

— Вон, — прошептал. — Вон! — взорвался Долгирев.

Детина попятился к двери.

— Может, просто за харчишки возьмете?

— Вывести! — приказал Долгирев. — И к этому его, к крикуну! — Смутился, тут же поправился: — К следователю в семнадцатую. Пусть полюбуется на мозолистые руки божьего ангела!

— Видал? — кивнул он вошедшему Бухбанду. — На всех перекрестках обыватели болтают об ужасах чека. Наконец и палач пожаловал…

Но Бухбанд не поддержал разговора.

— Банда зверствует, — сказал он, нахмурясь. — Ждали Васищева у Наурской, а он появился в Стодеревской.

— Срочно сообщи в губком и губвоенкому, — сказал Долгирев и повернулся к Гетманову. — А ты давай быстро в Моздок. Да пулемет, пулемет не забудьте!

* * *

До позднего вечера сеял под Неволькой рожь Михаил Егоров. Боевой казачий вахмистр, прошедший всю германскую, получавший когда-то золотые кресты за доблесть и храбрость из рук самого генерала Брусилова, год назад сманил своих односельчан и прибыл из белых войск в родную станицу Галюгаевскую. Навоевались казаки, истосковались по земле. Впрягли своих коней в плуги, но винтовки с плечей не снимали: время было тревожное, лютое. Того и гляди столкнешься нос к носу с какой-нибудь малою бандой. А тут, говорят, появился в бурунах подъесаул Васищев, что родом из Николаевской. Неровен час, перехлестнутся дорожки…

Михаил привел коня к дому, что прилепился на самом краю калюжины, заросшей густым камышом. Встретила жена.

— Зеленые в бурунах объявились, отец… Все дружки твои за озеро подались. За тобой заезжали. Вся извелася я. Уходил бы и ты, вдруг нагрянут? Узелок тебе соберу, а?

— Бог не выдаст — свинья не съест. Да и устал я, мать. Сосну малость…

Набросил на дверь крепкий кованый крюк и устало растянулся у порога. Карабин — рядом. Но не успел задремать, как слышит — выстрел вроде. Тихо в станице. И вдруг до того ясно, будто сердце свое: цок, цок, цок. Верхами едут.

Подскочил к окошку: так и есть. У ворот Гришка, полковничий племяш.

— Где хозяин?

Молчит Михаил. Смотрит, а там еще верхами Мишка-«армян», местный, у зеленых вроде лазутчика, да за ним еще человек пять.

— Отворяй! — И через плетень норовят, но стерегутся.

Кинулся Михаил на чердак. Снял тихо четыре черепицы. А Гришка уже во дворе рыщет. Переждал хозяин, когда все в конюшню кинулись, да прямо с крыши за забор. Пробежал на задний двор, засел в бурьяне. Слышит, жинка кричит:

— Караул! Грабят! Люди!

Мимо прошли бандиты. Седло несут, хомут да тулуп, коня в поводу ведут. Переждал немного, прислушался. Так и есть — Васищев в станице. Михаил осторожно миновал баз, съехал по круче к калюжине и исчез в ночных камышах.

А в это время в станице Галюгаевской Васищев творил свой неправый суд. По спискам, составленным кулачьем, тащили к магазину активистов. Волокли одного, другого, кидали на колени перед атаманом. Втолкнули в круг мужика в разодранной рубахе, босого. Тащат женщину молодую за волосы, пинают.

— Пустите, дяденьки! Ничего я не знаю. Ой, за что же?

— Иди, гадюка!

Навстречу муж ее, Иван.

— Куды ж ты, Дуся?

— Подь с дороги, кобель! — и со всего маху прикладом в зубы. Аж хруст раздался в ночи. Упал Иван.

Втолкнули в круг Евдокию.

— Хлеб показывала, сволочь?

— Да кто ж это оговорил, господи? Скажи хоть ты, Григорь Андреич!

А тот наганом в зубы — искры из глаз.

— На тачанку их! — вскочил Васищев и приказал адъютанту: — Пошли троих под Моздок!

Закачалась по ухабам тачанка. Сами верхами. Васищев рядом, на женщину поглядывает. Та сжалась в комок в кузовке, в одной рубахе ночной. Доскакали до балки Песчаной, мужика босого из тачанки наземь:

— Слезай! Чести много возить тебя!

Трава вокруг густая, высокая.

— Беги! Побежал босой.

«Ток! Ток!» — оглушило Евдокию. Упал босой в траву.

— В Стодерева! — рявкнул Васищев. И снова понеслись с гиком, уже к Стодеревской.

А там в одном дворе дедов секут. Порты стащили со стариков, плети свистят — кожа в клочья. Молчат деды.

Погнали их за сарай. Снова слышит Евдокия: «Ток! Ток!». А ночь лунная, светлая. Опять закачалась тачанка: Безорукин хутор.

На подъездах телефонный провод оборвали.

Васищев на кровати сидит, пьяный. Дед перед ним на коленях, бородища в крови.

— Двое у меня. Сын инвалид, внучке три года. Чего измываешься?

— Совдепии кланялся? В поле вышел?

— Семья у меня. Жрать надо. Хозяйство подымать…

— Не подымать — рушить, старый ишак! — и сапогом его в зубы. — Гулять едем!

Песни, хохот пьяный. Васищев Евдокию лапает. Та — словно в бреду. Видит — вбежали трое, что под Моздок уходили:

— Красные! От Моздока идут!

Вскочил Васищев. Рябому парню галюгаевскому:

— К ним пойдешь! Планы мне, понял?

А тот на Евдокию кивает.

— Эту? Успеем убрать. Айда поговорим, — выскочили из хаты, а Евдокия в окно. Упала на былки в бурьян, прислушалась: ржанье коней, крики, а за углом шепот Васищева.

— Как прошлый раз… За своего сойдешь… Куда кто едет… Что про нас знают… Все сообщать, понял?.. Мы в буруны… Шерстобитов лес…

Побежала Евдокия. Что есть духу. Не заметили, не кинулись следом. Лиса выскочила — друг друга перепугались до смерти. Долго бежала. И вдруг:

— Стой! Стрелять буду!

Сердце обмерло: часовой на кургане.

— Куда летишь, полоумная?

— Васищев… Банда там…

— Айда к командиру!

На станции Стодеревской телефон разбит, стекло хрустит под ногами.

— Откуда бежишь? — командира окружили бойцы. Глядит Евдокия — рябой галюгаевский! Смотрит зло. Растерялась: из огня да в полымя!

— Што с ею гутарить! Пулю в лоб да пинок в ж..!

— Какую пулю? Чего городишь! — Командир встал.

— Васищевская потаскуха, не видишь? Шпионка проклятая!

— Я его нонче в банде видала. Васищев послал его. Планы, говорит, добывай и в Шерстобитов лес…

— Взять!

Выбили наган из руки, скрутили — пикнуть не успел.

— Не трогать! В чека разберутся. По коням, товарищи!

* * *

Не прошло и пяти суток, как Гетманов снова оказался у знакомой уже «замочной скважины». Часовой подсказал, как найти коменданта губчека, и Яков торопливо повел по коридорам злобно насупленного бандита, которого взяли под Стодеревской.

Чекисту хотелось скорее сдать его, чтобы снова вернуться в отряд. Приказ конвоировать задержанного в Пятигорск он воспринял без особой охоты. Перед схваткой с бандой, которая предстояла вот-вот, отъезд казался ему чуть ли не дезертирством.

Сначала арестованный изображал святую невинность, гнусаво канючил: «Товарищ, да как же так, своим не веришь? Отпусти ты меня, браток, а?» Но когда Гетманов прицыкнул на него, вдруг зашептал с присвистом, брызгая слюной и воровато озираясь: «Слышь-ка, местечко у меня есть, кой-какое барахлишко припрятано, разменная монета есть… Никто не знает, а тебе покажу… Как, а?» Яков не на шутку разозлился: «Ах ты, падаль! Вошь тифозная! Я тебе сейчас покажу местечко — не встанешь. Пристрелю, как собаку, чтобы и духу твоего не осталось на земле!» Бандит сжался весь, только глаза злобно блеснули. До самого Пятигорска не проронил больше ни слова.

Нашли, наконец, нужную дверь. Гетманов пропустил вперед арестованного. Недавний помощник коменданта, а теперь комендант губчека Веролюбов встретил Якова не очень дружелюбно. Он заканчивал с кем-то ругаться по телефону, сказал напоследок несколько горячих слов.

— Ну, чего? — тут же спросил он вошедших. — Чего?

— Доставил арестованного из банды Васищева. Вот документ. — Яков протянул Веролюбову крохотный листок. Сложенный вчетверо, он был чуть шире ногтя его большого пальца.

Комендант подозрительно посмотрел на цветной клочок и осторожно развернул его. Покрутил, повертел, поднес ближе к глазам и по слогам стал читать:

— Ка-хе-тин-ско-е ви-но… Гэ… И… Ба-ти-а-шви-ли… соб-ствен-ных… са-дов…

— Эт-та что такое? — Его брови метнулись вверх. Яков едва удержался от смеха.

— На обороте, — ответил он без улыбки.

Веролюбов недоверчиво глянул на него, словно ожидая подвоха, и опять поднес перевернутую этикетку к глазам. У бывшего рабочего плоховато было с грамотой, но показать он этого не хотел и терпеливо разбирал:

— При сем пре-про-вож-да-ет-ся од-на кон-тра…

Но смешинка в глазах Якова, видно, не ускользнула от него. Комендант разозлился и начал громко отчитывать:

— Кто так документы оформляет? Цирк тут, что ли? Кахетинское… собственных садов. Ишь, любители…

— Мне что! Какой дали, такой привез, — объяснил Яков. — Бумаги-то нет.

Тут комендант вовсе взорвался:

— А жратва есть? Чем я эту контру кормить буду? Понапихали тут всякой сволочи, а я их корми…

И вдруг совершенно неожиданно закончил:

— Ладно, принял. Что ты Гетман — знаю. Только назад тебе вертаться не придется. Закуривай!

Яков Гетманов.


И пока Яков сворачивал цигарку из замусоленной газеты и разделенной пополам щепотки махры, комендант вызвал конвой, распорядился, куда поместить арестованного.

Закурили. Веролюбов передал приказание Бухбанда немедленно направить к нему Гетманова и поставить его на довольствие.

— Значит, у нас будешь. Не горюй, банду там и без тебя хорошо прижали. А здесь тоже скучать не придется.

И на прощание добавил, как бы извиняясь:

— Ты не обижайся, что накричал… Эт я так, злость на меня когда нападет. Не могу, понимаешь, никак я к этой контре привыкнуть. Наши хлопцы голодают, в чем душа держится. Да и дома у меня трое, мал мала меньше, святым духом живут. А я тут этих гадов содержать должон, цацкаться с ими. — Веролюбов сокрушенно покрутил стриженной «под нолевку» головой и тяжко вздохнул.

И Яков вдруг почувствовал необычайную симпатию к этому грубоватому и все же какому-то незащищенному человеку.

Он прошел к Бухбанду. Тот был занят, лишь на минуту оторвался от дел, непонятно почему сказал «хорошо» и подал тоненькую папку с замусоленными тесемками и надписью «разное».

— Сядь тут. Познакомься. — А сам вновь углубился в изучение каких-то бумаг.

Гетманов раскрыл папку. Там лежал один-единственный листок, вкривь и вкось исписанный корявыми буквами, потертый на сгибах и со следами не очень чистых пальцев.

«Уважаемая чека, разберись, куда деваются харчи для раненых. Сестра-хозяйка выливает молоко в свою посуду, а говорит, что обменяет на коровье масло. Другой раз завернула конфекты, а говорит, что обменяет на сахар. Шиш мы видим молоко и масло, сахар и конфекты. А также и лекарства прут здеся почем зря. Куда же ты, чека, смотришь, даешь в обиду своих красных бойцов? От всех красноармейцев 8-ой палаты Алексей Герасименко».

Яков перечитал письмо несколько раз и тихонько положил папку на край стола. Бухбанд заметил его движение.

— Э, нет, товарищ чекист, так не пойдет. Откладывать не надо. Пойди и разберись. Мне передали вчера заявление этого красноармейца из 47-го сводного госпиталя. Думаю, что здесь не простое воровство. У нас опять офицерье зашевелилось. Неделю назад в предгорье разъезд задержал подводу. Возница отстреливался и был убит. Под сеном у него обнаружено два ящика медикаментов, кое-что из провизии и теплое белье. Не из твоего ли госпиталя?

Бухбанд так и сказал «твоего», словно Яков там был уже прописан, знал все основательно и теперь оставалось выяснить только кое-какие мелочи. Он хотел было задать вопрос, но начальник отдела опередил его:

— Конечно, сначала устройся в общежитии, получи паек. Веролюбов предупредил тебя, что остаешься? Так надо! Ну, действуй! И побыстрее.

Яков поднялся, нерешительно поправил ремешок.

— Не знаю, справлюсь ли… Опыта у меня в таких делах маловато, то есть совсем, считай, нет…

Бухбанд сердито нахмурился:

— Опыта, говоришь, нет? А у кого он есть, этот опыт? У меня? У других, кто на месяц-два раньше тебя пришел в чека? Все мы здесь с одинаковым опытом.

Он улыбнулся и откинулся на спинку стула:

— Да если бы мы ждали, когда он придет, и не брались за дела, то не было бы революции, буржуазия продолжала бы властвовать до сих пор. Трудно? Не спорю. А если трудное поручение передать другому, разве оно после этого перестанет быть трудным?

И Бухбанд ободряюще улыбнулся.

— Понял! Буду действовать, — четко, по-военному, ответил Яков, круто повернулся на каблуках и вышел из кабинета.

* * *

До обеденного перерыва оставалось не более получаса. Вот-вот захлопают скрипучие двери и гулкие коридоры заполнят суетливые, вечно куда-то спешащие люди.

Но пока была тишина, и Гаврила Максимович наслаждался последними ее минутами. Невесть откуда появилась тощая муха и, обессилев, плюхнулась на подоконник. Чуть отдохнув, она стала медленно перелетать с одного предмета на другой. Зуйко лениво следил за ней. Шевелиться не хотелось: сонное жужжание навевало дремоту. И только когда насекомое нахально уселось близ холеной руки, нехотя сбил муху довольно точным щелчком.

Пора было убирать бумаги. Гаврила Максимович делал это не без удовольствия. Даже если на столе была совсем маленькая стопка, он все равно выдвигал один за другим массивные ящики и медленно рассовывал туда листки, испещренные его четким убористым почерком. Во время этой процедуры он в который уж раз испытывал прочность хитроумных замков и замочков, которые в изобилии украшали изделие прошлого столетия.

Стол черного дерева был достопримечательностью замызганного кабинетика управделами Пятигорского Совнархоза и достался Зуйко в наследство от прежнего хозяина особняка. Громадные тумбы покоились на резных львиных лапах, а вместо ручек на ящиках тускло поблескивали латунные морды зверей с кольцами в зубах.

При всей своей нелепости рабочее место управделами выглядело довольно внушительно. Сослуживцы в шутку окрестили его кабинет «тронным залом», хотя никакого намека на трон или даже завалящее кресло здесь не было, а восседал Гаврила Максимович на самом заурядном, грубо сколоченном и некрашеном табурете.

Скрипнув последний раз сиденьем, Зуйко намеревался уже подняться, как вдруг услыхал у самой двери частые и четкие шаги, а затем короткий, требовательный стук.

«Принесла кого-то нелегкая», — подумал Зуйко и, с досадой выдвинув самый большой ящик, уткнулся в него, показывая необычайную занятость, и сухо разрешил:

— Войдите!

— Добрый день! Могу я видеть Гаврилу Максимовича Зуйко? — раздался мягкий женский голос.

Зуйко замер на мгновение, и от бумаг оторвался уже энергичный человек с приятной улыбкой. Все его круглое, тронутое оспой лицо выражало радушие и любезность.

— Здравствуйте. Я Зуйко. Прошу вас — Он галантно предложил посетительнице единственный колченогий стул у оконца и успел окинуть ее опытным глазом от макушки до новеньких черных сапожек. — Чем могу служить?

— Я приехала вчера, но не могла сразу явиться к вам, — медленно проговорила молодая женщина, легко и непринужденно опустившись на стул.

Строгая белая блузка, которая выглядывала из-под меховой горжетки, выгодно оттеняла смуглый румянец ее щек. Темно-русая коса, вопреки модным стрижкам, венчала голову роскошной короной и чуть оттягивала затылок, что делало осанку женщины грациозной и несколько надменной. Но самыми удивительными были ее глаза: громадные, серые и холодные. Они сразу брали собеседника в плен, изучали его пристально и беззастенчиво.

«Хороша бестия», — отметил про себя Зуйко, пока гостья доставала из черной лакированной сумочки сложенный вдвое листок.

— Привезла вам поклон от Чеботарева.

Зуйко вздрогнул, но тут же взял себя в руки и радостно забалагурил:

— А-а, друг Тимоша вспомнил наконец. Что же вы сразу не сказали? Как добрались до нас? Как устроились?

Разворачивая листок, он словно невзначай встал из-за стола, подошел к двери и прикрыл ее плотнее. Гостья усмехнулась, заметив его тревогу:

— Добралась хорошо, документы у меня настоящие. Устроилась пока в Малеевских номерах по Армянской улице.

Зуйко быстро пробежал глазами короткие торопливые строки:

«Дорогой Гавриил Максимович! Живу у своих, не жалуюсь. Прибывайте в гости. Хоть и небогато, но встретить сумеем. У родственников семья большая, только живут не вместе, часто ссорятся. А так все хорошо…»

Сердце взбудораженно колотнулось: «Так, так! Значит, с Кизляром теперь связь прочная, а через него и с Грозным… Ждет указаний… Оружия там мало, как и у нас, и та же беда — разрозненность и разобщенность мелких отрядов в окрестностях…»

И он уже спокойно дочитал до конца:

«Убедительно прошу вас, Гавриил Максимович, помочь в устройстве свояченице моей Анне Федоровне, с коей и передаю эту записку».

— Очень рад, очень рад, Анна Федоровна.

— Фальчикова, — представилась гостья.

— Фальчикова? Фамилия ваша мне как будто знакома…

— Вероятно, вам доводилось в прошлом слышать о заместителе председателя Терского войскового круга есауле Фальчикове. Это мой муж… Бывший. — Она усмехнулась.

Зуйко понятливо кивнул.

Тимофей Чеботарев — человек верный, хороший конспиратор. К тому же мужик с заглядом вперед, кого попало рекомендовать не будет. Свояченица, конечно, не жена и не сестра, за них и то в смутную нашу пору не всяк поручится. Но коль Тимоша с ней грамотку прислал, использовать на работе можно. Люди надежные позарез нужны. Уже несколько месяцев, как мы создали свою организацию. А что сделано? Бумажки, листовочки, плакатики… Беззубо! Надо и это, конечно, но главное — укрепление связей с западом и югом, создание отрядов и единой мощной армии. А тут хорошенькая «свояченица» ой как может пригодиться! Бравые атаманы и полковники на такую наживку клюнут, как пить дать. Однако проверить надо, каково настроение у милейшей Анны Федоровны.

Зуйко пытливо взглянул на Фальчикову:

— Полагаю, Анна Федоровна, что жить вам лучше в каком-нибудь частном пансионате. Это дешевле и удобнее. Да, кстати! На днях у мадам Кордубайловой, где мы с женой снимаем две комнатки, съехала вдова отставного полковника. Отчего бы вам не поселиться на ее месте, если такое жилье вас не шокирует?

— Вдовий кров? — опять усмехнулась Анна. — Что ж, это мне подходит, благодарю. — Глаза ее были так же холодны.

— Вот и чудесно! Сенная площадь, двадцать, дом Кордубайловой. Долго искать не надо. И с работой что-нибудь придумаем. Не сегодня, так завтра. Чем бы вы предпочли заниматься?

— У меня диплом об окончании школы рисования и живописи. Музыкальное образование домашнее, однако недурное.

— Прекрасно! Остается подумать, в какую школу вас определить. Это дело нескольких дней. А сейчас желаю вам понравиться мадам Кордубайловой. Язычок у нее, надо сказать…

— Ничего, — прервала его Фальчикова и поднялась. — Это уже не столь существенно. Искренне признательна вам. До свидания!

— Одну минутку! Не забудьте: мы с вами еще не знакомы.

— Хорошо, если для вас это имеет значение.

— И для вас, — мягко поправил ее управделами.

Фальчикова строго взглянула на него и вышла, не промолвив ни слова.

«Хороша!» — еще раз восхищенно отметил Зуйко. Походив из угла в угол, снова вернулся к своему массивному столу и удовлетворенно задвигал ящиками, мурлыча веселую песенку.

После работы он против обыкновения сразу направился домой. Жена встретила его упреком:

— Что же без обеда?

— Задержался, Зиночка. Дела, — извиняющимся тоном произнес Зуйко. Он видел, что Зинаида чем-то раздражена и с трудом сдерживается.

Она тяжело переносила первые месяцы беременности, дурнела на глазах, готова была вспылить по любому поводу. Муж старался не оставаться с нею долго наедине и всегда ссылался на свою занятость. Зинаиду невнимание его бесило. Разумом она понимала, что придирками и истериками отталкивает мужа, но поделать с собой ничего не могла. И на этот раз она не удовлетворилась его объяснениями.

— Дела, дела, дела… Я жду, волнуюсь, места себе не нахожу. Да что тебе до этого! Кто я для тебя?..

— Ну-ну, Зинуля, — притворно ласково заговорил Зуйко, чувствуя, что назревают слезы. — Что за глупости ты говоришь! Я задержался, но сейчас вот пораньше пришел.

Когда жена чуть успокоилась, мягко выговорил ей:

— Нервы, Зиночка, нервы. Нехорошо. Ты знаешь, я тебя предупреждал: не время сейчас. Выходит, я же и виноват. Извини, но сидеть около тебя я просто не имею права.

— Да-да, я понимаю. Постараюсь сдерживаться, — сникла Зинаида. Она снова взялась за свое вязание и, словно желая сменить тему разговора, сообщила:

— У мадам Кордубайловой новая жилица. Довольно интересная особа.

Муж равнодушно пожал плечами:

«Вот что тебя, голубушка, взвинтило…»

По вечерам все жильцы мадам Кордубайловой собирались за общим столом на чай. Хотя в эту голодную пору понятие «вечерний чай» имело чисто символическое значение, традиции никто не нарушал. Любили затем перекинуться в картишки, обменяться последними городскими новостями, посудачить о ценах на черном рынке.

Во главе стола восседала, как всегда, сама мадам в каком-то невероятного цвета капоте, по обе руки ее — дочь Евдокия с мужем, бывшим подпоручиком, ныне сотрудником отдела снабжения Пятигорского наробраза. Дальше обычно помещались две-три старые девы, почему-то похожие друг на друга, долговязый учитель школы первой ступени, супруги Зуйко и сорокалетняя жена присяжного поверенного, около полугода скрывавшегося в горах.

Все уже были в сборе, когда вошла Анна Фальчикова. И в домашнем платье она отлично выглядела и немедленно привлекла всеобщее внимание. Мадам приветливо улыбнулась ей и представила домочадцам.

— Садитесь, Анна Федоровна. Ваше место будет здесь. — Хозяйка указала на венский стул против Зуйко. Зинаида вспыхнула, встретившись с холодным взглядом новенькой.

Едва досидев до конца чаепития, она быстро вышла из столовой, забежала в комнату и, разрыдавшись, бросилась на кушетку. Гаврила Максимович зашел следом и плотно прикрыл дверь.

— Да что же это, Зинаида? — Он не скрывал своего возмущения. — Ты ведешь себя, как глупая девчонка!

— Почему, почему она посадила ее тут, против тебя? — захлебываясь слезами, выкрикнула Зинаида.

— Господи, я-то здесь при чем?

— Я вижу, она тебе понравилась…

— Ну, знаете! Эт-то уж слишком! — Зуйко выскочил из комнаты и в сердцах хлопнул дверью.

Возвратился он, когда жена уже спала. Преферанс успокоил его, но на душе было смутно. «Как все это некстати сейчас. Жена-истеричка. Ребенок. Приходится нервы трепать по пустякам. А впереди дело большое, игра крупная, прибыльная. Только успеть бы козыри прибрать к рукам». И невольно подумалось, насколько бы легче было вести эту игру, будь рядом такая сильная и гордая натура, какою представлялась ему новая соседка.

* * *

Яков Гетманов медленно брел по узкой тропинке мимо облезлой стены военного лазарета. Он все еще не знал, с чего начнет, как поведет себя, разбираясь с жалобой раненых бойцов. Думал, что на месте будет виднее. Установка-то, в общем, ясная: действовать согласно революционной совести. А тут, как назло, ни одного больного вокруг. К начальству идти не хотелось. Начнутся расспросы: кто, зачем, откуда.

Гетманов остановился на углу и оглянулся: в проеме двери показался здоровенный парень. Он лениво лузгал семечки.

— Бог в помощь! — пошутил Яков, но парень будто и не заметил его. Он сплевывал в руку шелуху и поглядывал в сторону флигелька, что затерялся в глубине запущенного сада. Яков постоял минутки две, тоже посмотрел на флигель и, наконец, не выдержал:

— Глухой ты, что ли?

— Валяй себе мимо. Не мешай, — лениво протянул парень и плотнее запахнул ворот засаленного стеганого халата.

— Ну и занятие же ты себе нашел. То-то морду отъел на казенных харчах.

Парень сердито посмотрел на Якова и зло выматерился.

— Как же! Поди раздобреешь, коли не подохнешь.

Он швырнул к ногам Гетманова шелуху и флегматично отвернулся.

— Слышь, — спросил его Гетманов, — ты Герасименку знаешь?

— А на кой он тебе? — насторожился верзила.

— Да так, нужен.

— А-а… Ну, коли так, валяй мимо.

— В части одной служили, понимать надо!

— Вот зануда, — пробурчал парень. Подождал немного, сплюнул в сердцах и негромко крикнул куда-то себе за плечо. — Лешка!

В коридоре послышался быстрый стук костылей. Из-за широкой спины верзилы выглянул худой небритый красноармеец:

— Поди, идет?

— Да нет, — неторопливо сказал первый. — Тут фраер один…

Небритый с любопытством осмотрел Гетманова.

— Чего надо?

— Герасименко? Дело есть к тебе. Выдь на минуту.

Красноармеец чуть подумал, затем легонько подвинул локтем соседа и застучал по ступеням крыльца.

— Смотреть, что ли? — буркнул ему вслед детина.

— Миром решали, так чего спрашиваешь? Твой ведь черед.

Яков и Герасименко углубились в кленовую аллею.

Боевая подготовка чекистов.


— Айда сюда, — раненый заковылял к поломанной скамейке. — Выкладывай, кто ты есть и чего от меня надо.

— Из губчека я…

— А я почем знаю? Может, ты контра какая…

— Письмо писал? Вот меня и направили разобраться. — Яков показал бумагу.

— А что разбираться? Вас пока дождешься — сдохнешь с голоду. Письмом вызывать приходится. Сами не догадаетесь порядок навести…

— Откуда ж знать было?

— Ты все должен знать, раз ты чека!

После махорки, которой угостил Яков, красноармеец заметно подобрел и стал рассказывать:

— Как попал я сюда, так думаю, куда это меня занесло? Масло, значит, прут. Конфекты тоже почем зря. Молоко отродясь не давали. А как комиссия какая — на задних лапках перед ею: мы и так, мы и эдак. Растудыт! Ну, погоди! Мы уж нонче сами, как у нас на миру — за лапу вора да потрясем, чтоб неповадно было!

— Ты брось! Это же самосуд. Надо по совести.

— А это по совести?! — вскрикнул Герасименко и вытянул вперед ногу, завязанную грубой грязной тряпкой. — Другую неделю прошу перевязать. Гнить начала. А те руками разводят: бинта, вишь, нету. А недавно эта стерьва скоко марли уволокла, бинтов одних ворох! По совести!.. — ворчал красноармеец.

— Ты не кипятись, ровно самовар у поповны. Давай-ка по порядку.

Они сидели минут двадцать. Из рассказа раненого Гетманов узнал об исчезновении лекарств, продуктов, перевязочных материалов. Узнал он и о том, как разозленные красноармейцы поймали на днях повара. Хотели намять ему бока, да выяснилось, что ни при чем он: что получает, то и закладывает в котел. А делами тут вершит сестра-хозяйка, только хитро так обдуривает всех, что никак ее с поличным не поймаешь. А поймаешь — на любой случай отговорки есть.

— Только сегодня не проскочит, — сказал Герасименко. — Вон охрана выставлена. Озлились ребята…

— Молодцы, — одобрил Гетманов. — Только без рук давайте, баба ведь…

Герасименко с сожалением вздохнул:

— И то верно…

Когда окончательно обо всем договорились, Яков ушел в дальний конец сада, откуда хорошо проглядывалась запасная калитка, а Герасименко отправился к своим товарищам.

Прошел почти час. Незаметно подкрались сумерки. Бездействие тяготило. Яков в душе уже проклинал себя за то, что поддержал план красноармейца. А если сегодня сестра-хозяйка никуда не пойдет? Говорил же Герасименко, что она иногда в ночь остается. А если пойдет, да ничего у нее не будет? Нет, здесь надо было как-то по-другому…

Легкий свист насторожил Якова. До него донесся дробный топот и сердитый женский возглас у калитки:

— Отстаньте! Чего вам надо? Я буду кричать!

— Кричи, милая. На свою шею. Поизмывалась, стерьва, над нами! Держися теперь! А ну, хватай ее, братва!

Гетманов побежал на шум, выхватил из кармана наган.

У калитки, окружив женщину, галдели раненые. И каждый норовил, несмотря на уговор, ткнуть ее побольнее. Женщина заслонялась руками, истерично взвизгивала.

— А ну, кончай! Стрелять буду!

Сестра-хозяйка почувствовала поддержку и кинулась к Якову.

— Помогите, товарищ! С ума все посходили. Накинулись, словно звери!

— Спокойно, спокойно. Разберемся, — утешил ее Гетманов и повернулся к раненым. Некоторые поспешно покидали свои места, остальные растерянно мялись. Чекист поспешил избавиться от своих помощников.

— Я из губернской милиции. Разойдись!

Раненые скрылись, а Герасименко на прощанье подмигнул Якову. Благо, что приходившая в себя сестра-хозяйка ничего не заметила.

— Спасибо вам. Вы так кстати появились, — со смущенной улыбкой заговорила она.

— Ну что вы. Такая служба. За что они вас?

— Озверел народ. Ни за что убить могут. Словно бандиты…

— Вы не волнуйтесь, я провожу.

— Я так признательна вам…

Яков подошел к калитке, где валялась огромная сумка. Вокруг были разбросаны медикаменты, бинты, марля, флаконы — и обыскивать незачем. Он нагнулся и с безразличным видом стал укладывать в сумку лекарства. Женщина торопливо объясняла:

— Главный врач распорядился срочно отвезти в Пятигорск. Нужно торопиться, а тут эти… Боже мой, если бы не вы…

— Вот кстати, — перебил ее Гетманов. — Мне тоже в Пятигорск. Живу там. Так что помогу в дороге, а то вон как вас нагрузили! Неужто никого посильнее не нашли?

— Некому, знаете… Ведь не каждому можно доверить в такое-то время.

Они направились к вокзалу. Яков шел сзади, неся огромную тяжелую сумку.

* * *

Старенькая «кукушка», тужась изо всех сил, пыхтя и обволакивая вагоны густой копотью, тащила состав. Его мотало из стороны в сторону и резко потряхивало на стыках. Было тесно и душно. От забивших вагон мешочников несло прелым запахом кож, который смешивался с густым махорочным дымом и резкой вонью туалета.

Притиснутые к закопченному и пыльному окну, двое смотрели, как мимо мелькают верхушки деревьев и частый кустарник, взбегающий вверх по отлогому взгорью.

Молодая красивая женщина в черном платке, поднеся к лицу маленькую изящную муфту, брезгливо морщилась, а мужчина, армейскую выправку которого вряд ли мог скрыть его «цивильный», не по фигуре сшитый костюм, изредка бросал на нее иронические, но понимающие взгляды.

Поезд дал протяжный гудок, вагоны резко дернуло, и за окном все медленнее и медленнее поплыли деревья: начинался подъем. Вскоре состав потащился так тихо, что, казалось, его без особого труда можно было обогнать пешком.

Внезапно что-то изменилось в вагоне. Мешочники засуетились, тревожно зашептались. Очередная станция была еще не скоро, но некоторые стали пробираться к выходу. И тут гул прорезался криком влетевшего из тамбура взъерошенного подростка:

— Аттанда! Фараоны!

Шпана пырснула из вагона, люди загалдели. Женщина беспокойно посмотрела на спутника.

— Видимо, облава, — встревоженно прошептал тот.

— Что делать, Жорж? Думай же быстрее!

— Не успеем. Спокойно, Нина. Ведь документы в порядке…

А в вагоне уже появились милиционеры. Один из них, седовласый, осипшим голосом объявил:

— Всем оставаться на местах! Проверка!

Двое молодых его помощников пошли по вагону, а старший окинул взглядом соседей и протянул руку к женщине:

— С вас начнем?

Она медленно достала из муфты листок и протянула его милиционеру. Старший пробежал глазами бумажку:

— Учительша, значит. Муратова. А вы?

Он взял в руки протянутое ему удостоверение, прочитал мельком, сунул назад, но, сделав пару шагов, внезапно обернулся и стал пристально рассматривать мужчину.

— После ранения, говоришь? Это где ж ранен-то?

— Разве это имеет значение? — пожал плечами мужчина. — Документ ведь в порядке.

— В порядке, — протянул задумчиво старший и вдруг громко крикнул: — Сашка! Иван! Айда сюда! — А сам не сводил глаз с мужчины.

Тот беспокойно зашевелился, глядя, как к нему приближаются милиционеры.

— Гляди ж ты! — воскликнул старший. — Вот уж не думал не гадал! Ан довелось встретиться, господин штабс-капитан!

— Вы ошибаетесь! — возразил мужчина и придержал пальцами слегка подрагивавшую от нервного тика бровь.

— Какой там! Разве забудешь, как ваша милость лично порола меня в Осваге? Я твою рожу на всю жизнь запомнил. А ну, айда! — старший махнул револьвером к выходу.

— Это недоразумение! — вступилась женщина, но седовласый кинул на нее сердитый взгляд:

— А ты, значит, Муратова, с ним? Айда тоже!

Их повели в хвост поезда, в небольшой служебный вагончик с узким тамбуром.

— Вот тут и погутарим, ваше благородие! Подыми-ка руки! — сказал старший и прикрыл дверь. — Обыскать !

Молоденький белобрысый милиционер поставил в угол винтовку и дотронулся до кармана.

— Вона-а! — удивленно воскликнул он и вытащил пистолет.

— Тэк-с! — удовлетворенно произнес старший и сунул пистолет в карман галифе. — Поройся-ка еще…

Белобрысый протянул ему несколько исписанных бумажек, взял винтовку и отошел в сторону.

— Тэк-с! Это потом почитаем.

— Пистолет для защиты! От бандитов! — воскликнула Муратова.

— Молчала бы лучше, — прицыкнул на нее старший. — У самой-то чего в карманах?

Приняв его вопрос за команду, белобрысый помощник провел руками по карманам пальто Муратовой.

— Наглец! Как вы смеете! Перед вами женщина!

— А ты не ори здеся, — заявил старший.

— Может быть, мне прикажете раздеться? — гневно воскликнула она.

Белобрысый хмыкнул:

— А не мешало бы, Егорыч, а?

Но старший сунул ему под нос огромный кулачище и отрезал:

— Сопляк! Чего несешь? — И, повернувшись ко второму помощнику, распорядился:

— В общем, так. Ты, Сашок, постереги тута их благородия, пока мы с Ванькой закончим. Да смотри! Господин Городецкий — дюже прыткий офицерик…

Он с белобрысым вышел, а конвоир прикрыл дверь, поглядывая сквозь небольшое дверное оконце из тамбура на арестованных.

— Что же теперь, Жорж? — тихо спросила Муратова.

— Сумеешь прыгнуть? — прошептал Городецкий. — Ведь еле ползет!

Она выразительно посмотрела на конвоира, и когда тот отвернулся, быстро протянула Городецкому муфту.

— Помоги тебе бог!

В руке капитана блеснула вороненая сталь маленького дамского браунинга.

— Услышат выстрел, — прошептал Городецкий.

— Решайся…

Конвоир снова взглянул в оконце, но в этот миг офицер всей тяжестью тела ударил в дверь. Та распахнулась, оттолкнув милиционера. Городецкий кинулся к нему, смял, схватил за горло, но парень, упершись ногами в стену тамбура, выворачивался. Чувствуя, что ему не сладить, Городецкий обернулся к Муратовой и зло крикнул:

— Прыгай! Ну!

Женщина выскользнула в тамбур, открыла дверь и, энергично оттолкнувшись, прыгнула под откос.

Парень сорвал с горла руку офицера, крепко сжал ее в запястье, но подняться не мог. Они горячо дышали в лицо друг другу, а поезд внезапно рванул и стал набирать скорость.

Городецкий выпростал руку с браунингом, второпях взмахнул ею и ткнул рукоятью в бок конвоира. Освободившись, приподнялся и метнулся из вагона.

Он упал под откос, больно ударившись плечом, но сразу же вскочил и побежал к видневшейся вдалеке Муратовой.

А когда оглянулся, то увидел, как из болтающегося хвоста вагона выпрыгнул конвоир.

Городецкий прислонился к телеграфному столбу и взвел курок. Парень бежал к нему, держа винтовку наперевес.

— Стой! — кричал он, задыхаясь. — Стой, стрелять буду!

Городецкий прицелился. Но конвоир вдруг вскинул винтовку, и пуля, отщепив полоску столба, ударила в руку.

Офицер оцепенел, а конвоир снова побежал к нему.

Тогда Городецкий, не целясь, выстрелил раз, другой, третий…

Парень словно споткнулся, по инерции пробежал еще несколько шагов и, неловко согнувшись, лицом вниз упал на пологий откос.

* * *

Тишина и покой никогда не покидали южную слободку Кисловодска. И к нашествию белых, и к приходу красных она была одинаково равнодушна. Ее размеренная жизнь нарушалась лишь с наступлением нового курортного сезона: в поисках интимных наслаждений сюда устремлялась пестрая толпа приезжих.

Перед самым уходом белых на одном из заброшенных неказистых домишек появилась аляповатая вывеска. Слободку это совершенно не заинтересовало. Соседи знали, что в развалюхе поселился сапожных дел мастер, старый бобыль по фамилии Волков. Но дел с ним не водили, разве приносили изредка на починку свою ветхую обувку.

Бобыль с утра уходил в город на поиски заказов и возвращался поздно. Плотно запирал на засов высокую калитку и наглухо прикрывал ставни.

Иногда появлялись у него клиенты со свертками, но таких визитов становилось все меньше: люди, видимо, предпочитали обходиться без посторонней помощи. Бобыль, казалось, стойко переносил невзгоды судьбы и, невзирая на скудную выручку, которой едва хватало на пропитание, не снимал вывеску с развалюхи.

Глубокой ночью в плотно закрытые ставни раздался тревожный стук. Хозяин не спал. Он торопливо сложил в дорожный сундучок толстые обрезки резины, снял тяжелый фартук и пристально осмотрел рабочее место. Убедившись, что все надежно спрятано, одернул жилет и устало зашаркал к двери.

Впустив ночных посетителей, хозяин проследил, чтобы они набросили щеколду. Все так же молча провел их в небольшую комнатку без окон, которая служила ему рабочим уголком, и прибавил в лампе огня.

— Что это за новости? — только теперь сурово спросил он Городецкого.

Тот присел на краешек старой скрипучей кровати и прижал к груди руку, туго перевязанную черным платком жены. Муратова прислонилась к стене, заложив руки за спину.

— Единственный выход, Иван Назарович, — сказала она. — Мы ехали к Кубанскому. Жорж стрелял.

— Опять фейерверки! Сколько можно повторять одно и то же: вживаться! Тихо, упорно вживаться!

— Не сердитесь. В поезде была облава. Если бы не Жорж, сидели бы мы сейчас в подвале чека.

— Тем более нечего было соваться ко мне! Вас предупреждали? Только в крайнем случае!

— Это как раз тот самый крайний… — начал было Городецкий, но старик резко оборвал его:

— Ты уверен? А если за вами потянулись хвосты?

— Я не думала, что офицер контрразведки Яицкий может струсить и бросить в беде своего коллегу, — язвительно заметила Муратова.

— При чем здесь Яицкий? Своими глупыми выходками вы можете погубить важное дело! Кой черт понес вас самого, Жорж, к Кубанскому?

— Мне надоело корпеть над этими листовками. Я хотел просить у него настоящего дела.

— Разве вы не знаете, что интересы нашей борьбы…

— Ладно, не ворчите. Теперь это ни к чему, — сказала Муратова. — Лучше помогите промыть рану.

Хозяин вышел в другую комнату и сердито загремел там склянками. Городецкий воспаленными глазами посмотрел на жену:

— Неудачник! Одни только хлопоты доставляю вам всем. И тебе, и другим… Но пусть Яицкий не волнуется — мы сейчас же уйдем отсюда!

— Куда ты пойдешь, глупец! На всех дорогах уже наверняка нас ищут.

— Да-да! Нина Александровна права, — появился в дверях Яицкий. Он держал тазик, полотенце и флакон с йодом. — Вам не следует больше появляться в городе. Нужно уходить!

Муратова взяла у него таз, легкими движениями сняла повязку и стала осторожно обрабатывать рану. Городецкий стонал, закусив губу и прикрыв глаза. На лбу его выступили крупные капли пота.

— Ничего опасного… Мякоть слегка задета.

— Слава богу, — вздохнул за ее спиной Яицкий. — Отдохните пока. К утру я вас отправлю в горы. Оказия такая нынче имеется.

Он вытащил из кармашка толстый резиновый кругляшок и протянул его Муратовой:

— Взгляните, княгиня, какую я «липку» славную сделал. Ладан от всех чертей. С нею вас ни один разъезд не задержит.

— От-дел… — по слогам начала разбирать Муратова надпись на болванке печати.

— Вот-вот. «Отдел уголовного розыска». А? Прелесть! Жоржа сделаем уполномоченным по особо важным делам, а вас, Нина… Вас устроит должность медика?

— Но мы не знаем дороги.

— Вам этого и не требуется. Через… — Яицкий достал из кармашка жилета часы на длинной серебряной цепочке. — Через три часа приедет ваш проводник. Сегодня как раз отправляем в горы новую партию медикаментов. Сядете на повозку, и вас доставят до места. На худой конец соврете, что добираетесь на место происшествия. К документам вашим комар носа не подточит. Ну, отдыхайте пока…

На рассвете в соседней комнате Городецкому послышался приглушенный разговор.

— На кой ляд она там сдалась?

Городецкий обеспокоенно посмотрел на Нину, но та спала, свернувшись калачиком у него в ногах. Он снова прислушался.

— Оставлять ее здесь мы не можем, Семен! И потом, не ваша это забота.

— Да бог с ней, Иван Назарович. Что передать?

— Скажешь атаману, что Терцев обещал достать в ближайшие дни тысяч триста. Следующая отправка будет через две недели. А в штабе скажи, что нужны новые бланки. Последние вот на них испортил, а люди все идут. Что там твой новый знакомый в чека?

— Пока мнется. Но скоро можно будет разговаривать…

— Ну уж нет! Им никогда ничего нельзя доверять. Ты уж предоставь это дело мне. Я что-нибудь похитрее придумаю…

Голоса смолкли. Распахнулась дверь — на пороге стоял в темном дождевике и больших сапогах, поигрывая хлыстом, Семен Доценко.

— Живы, Аники-воины?

Нина проснулась.

— Прошу прощения. Собирайтесь…

* * *

В кабинете следователя военной секции губчека Александра Запольского сестра-хозяйка, доставленная сюда Гетмановым, держалась вызывающе. Она возмущалась незаконным арестом, кричала о высоком долге медицинского работника, о тирании чека, позволяющей себе издевательства над честными советскими служащими.

Александр спокойно слушал и не без интереса разглядывал молодую женщину в наглухо застегнутом опрятном платье с высоким воротом и белоснежном накрахмаленном переднике медсестры. Он привык к таким крикам, к истерике. Он думал, какую тактику изберет, когда предъявит известные ему улики и убедит арестованную в бесполезности ее хитростей.

Наконец сестра смолкла. Запольский распрямился и пододвинул к себе бланки допроса.

— Вот и хорошо. Теперь начнем по порядку. Откуда у вас хинин, аспирин и марля?

— Я уже говорила, что везла их по приказу врача.

— Неправда. Врач заявил, что такого приказа не было. И вообще он удивляется, откуда у вас столько лекарств. Кому бы везли их?

— Я должна была отдать в Пятигорске в больницу. Там не хватает их.

— И, конечно же, этих шести аршинов марли тоже не хватает?

Сестра-хозяйка молчала.

— Ваша фамилия?

— Сколько говорить можно! Серафима Ивановна Горохова…

— И опять неправда! — твердо произнес Запольский. — Ваша фамилия Фабр. Двадцати семи лет. Дочь надворного советника, высланного с Кавказа за антисоветскую деятельность. Живете по чужому документу. Постановление чека о выезде с Северного Кавказа не выполнили, скрылись. Достаточно?

Александр Сергеевич Запольский.


Фабр молчала. Она думала, что чекистам известно все, и даже не подозревала, что это был последний и главный козырь Запольского.

— Итак, кому предназначались медикаменты? Не тяните время и не заставляйте меня отвечать на свои же вопросы. Еще раз напоминаю вам об ответственности за дачу ложных показаний. Итак, кому?

— Доктору Акулову, — хрипло прошептала Фабр.

— Так я и думал. А теперь выпейте воды, успокойтесь и давайте продолжим нашу беседу.

…К ночи ветер утих. Александр Запольский устало откинулся в кресле, потянулся до хруста в суставах. Он вытряхнул из потрескавшейся пепельницы груду окурков, смахнул со стола пепел и снова углубился в показания Фабр.

На последнем допросе она, кажется, рассказала все. Больше ничего не сможет добавить, если бы даже и захотела. Видимо, ее не очень-то посвящали в дела, предоставив лишь догадываться об истинном назначении украденных ею медикаментов и продуктов. Чувствовалось, что она не лгала, когда рассказывала о знакомстве с Александром Акуловым, сыном генерала, дворянином, врачом станичного участка, и о его предложении помочь «отважным патриотам». В память об отце она приняла советы доктора. Конечно, не безвозмездно. Акулов дважды передавал Серафиме деньги. «Не из нашего кармана, — говорил он, — берите! Если Советская власть считает, что у нее есть лишние деньги, почему бы ими не воспользоваться…»

Значит, Акулов имеет где-то источник, откуда черпает деньги. Александр машинально чертил цепочку на листке бумаги. В маленьком кружке он вывел фамилию Фабр, черкнул от него стрелку и увенчал ее острие жирным кругом — Акулов. Но ведь должен он куда-то девать получаемые лекарства! Куда? От жирного круга стрельнула в сторону линия и уперлась в размашистый вопросительный знак. Нужны связи доктора! Так все равно ничего не высидишь…

Александр устало собрал бумаги, аккуратно завязал тесемки папки и запер свой сейф.

— На сегодня все!

В чека было тихо. Из кабинета Бухбанда падал тусклый луч света. Александр прошел по пустынному коридору, гулко топая и скрипя половицами, и, будто стряхнув с себя тяготившие его заботы, легко сбежал вниз.

* * *

Вечером на трамвайной остановке у городского сквера доктора Акулова остановил широкоплечий парень в кубанке:

— Александр Васильевич?

— Не имею чести знать вас…

— Случилось несчастье, нужна ваша помощь!

— Но я уже кончил свою работу! Обратитесь в больницу!

— Доктор, тут совсем рядом!

Акулов сердито тряхнул саквояжем.

— Ладно, ведите…

Они свернули за угол, где на безлюдном месте стояла машина.

— Садитесь! — приказал доктору его провожатый и подтолкнул к раскрытой дверке.

— Однако… — воспротивился доктор, но Гетманов легко втиснул его в машину и сел рядом.

— Что это значит? — возмутился Акулов.

— Вы арестованы. Я сотрудник чека. Вот мандат.

— Вон как, — растерянно протянул Акулов и больше не произнес ни слова…

В сопровождении чекиста он спокойно прошел в кабинет Запольского и решительно заявил:

— Произошла ошибка, товарищ! Я честно служу нашей Советской власти с первых же дней. Это могут подтвердить и партийные товарищи, которые знают меня…

— Садитесь! И объясните мне, куда деваются краденые медикаменты, которые вы получаете от Фабр?

— Вы ошибаетесь. Не краденые, а купленные. Я честно покупаю…

— А для вас их честно воруют!

— Простите, но ко мне это не имеет абсолютно никакого касательства.

— Прямое. Введите Фабр!

— Ах, вот оно что, — собираясь с мыслями, пробормотал Акулов. — Значит, эта женщина — воровка? Но откуда я мог знать, что покупаю краденое?

На все показания Фабр доктор отвечал взрывами негодования и отрицал каждое ее слово. Наконец, обессиленный двухчасовой беседой, он придумал новый ход.

— Я никогда не подозревал, Фима, что вы настолько мерзкий человек. Я знаю, почему вы сейчас меня оговариваете. Вы мстите мне за то, что я отказался стать вашим любовником. Низко это! Мерзко!

Фабр будто задохнулась от возмущения, но, подумав мгновение, отрешенно махнула рукой и отвергалась к окну.

— Уведите! — распорядился Запольский.

Утром Бухбанд просмотрел протоколы допроса, очной ставки и нахмурился.

— Крутит этот Акулов, изворачивается. Но ведь нужны доказательства! А их у нас, увы, нет…

— А показания Фабр?

— Слова! Мы все равно не добьемся от доктора признания. Хуже того, он прикинется незаслуженно гонимым…

Бухбанд долго молчал и хмурился. Но вдруг повеселел, подошел к Запольскому и тихо сказал:

— Слушай, отпусти-ка ты Акулова. За недоказанностью…

— А как же его спекуляция лекарством?

— И все же придется выпустить. Да еще извиниться для приличия. Мол, проверили по работе. О нем хорошие отзывы. Надо же их как-то успокоить. Горлов уже здесь?

— У дежурного.

— Так что расшаркайся перед этим господином, Александр Степанович. Дескать, и на старуху бывает проруха. А Горлова срочно зови ко мне.

* * *

Доктор Акулов, освобожденный из-под ареста, ошибок не совершил. Весь день он бесцельно бродил по городу, изрядно измотав чекистов.

Так продолжалось двое суток. Доктор рано выходил из дома, а поздно вечером все тем же сквером возвращался обратно.

— Ничего, — успокаивал Долгирев, — Не могут они так просто от него отказаться. Появятся!

И появились. Неожиданно, в воскресный день.

Прибывший на пост Сергей Горлов увидел, как по Ручиной улице к дому Акулова медленно направляется высокий мужчина с футляром в руках.

«Музыкант какой-то», — подумал чекист.

Стукнула парадная дверь акуловского особняка, и на пороге появился доктор. «Музыкант» юркнул в первую попавшуюся калитку. Акулов ничего не заметил и, как всегда, не торопясь, запер парадную.

Горлов выждал, пока доктор зашагал обычным маршрутом к трамвайной остановке, и хотел было уже покинуть свой пост, но его опередил «музыкант». Он выглянул из калитки, осмотрелся и с безразличным видом пошел следом за доктором. Временами он ускорял шаг, переходил на другую сторону улицы и делал короткие перебежки, чтобы не упустить из поля зрения Акулова.

Наряды докладывали, что доктор снова бродил по всему городу, никуда не заходя. И везде, куда бы он ни направлялся, за ним следовал «музыкант».

Миновав к полудню Эммануэлевский парк, доктор зашагал по Лермонтовской, мимо старой тюрьмы, бульварчика на базарную площадь, где кишела толпа. Здесь Горлов принял «музыканта» сам.

«Что это за самодеятельный Пинкертон? — думал молодой чекист, не выпуская из вида высокую фигуру «музыканта». — Что ему надо от Акулова?»

А тот по-прежнему настойчиво преследовал доктора. Прячась в толпе, он старался остаться незамеченным и настораживался, когда Акулов обменивался с кем-нибудь парой фраз. «Музыкант» пристально вглядывался тогда в собеседника доктора, а иногда притискивался настолько близко, что без особого труда мог слушать их беседу. И снова довольно-таки профессионально ускользал от возможных встреч с доктором.

«Кто же это следит за Акуловым? — спрашивал себя Горлов, пробираясь сквозь гомонящую толпу. — Сообщники? Почему? Не доверяют? Значит, «музыкант» из тех, кого так упорно ищет Бухбанд? Кто же он?»

В это время незнакомец обернулся, посмотрел на Сергея и, энергично работая локтями, стал удаляться.

«Заметил!» — мелькнула тревожная мысль. Горлов по-прежнему старался не упустить «музыканта» из виду, но беспокойство его росло: в такой толчее, если захочешь, нетрудно и затеряться.

Рядом зазвенел мальчишеский голос:

— Папиросы «Бомон»! Курил черный барон! Разбирай «Дюбек», трудящийся человек! Навались, гражданочки-партизаночки!

Сергей привстал на цыпочки и увидел вихрастого рыжего Петьку, которому его сверстники прилепили кличку «лилипут». Придерживая свой шарабан с папиросами, он размахивал пачкой и звонко зазывал:

— Покупайте «Ксанти»! Раньше курила мировая буржуазия! Прошел ее век! Закуривай, трудовой человек!

С Петькой Горлов познакомился при самых неожиданных обстоятельствах: тот лихо отбивался от наседающей оравы рыночных мальчишек. Губа его была разбита, злые слезы текли по замурзанной физиономии. Худо пришлось бы парнишке, не подоспей вовремя помощь. Сергей разогнал драчунов, а юному коммерсанту помог собрать рассыпанные в схватке папиросы.

С тех пор они встречались, как старые приятели. Петька охотно выполнял мелкие поручения Сергея, рассказывал новости из жизни постоянных обитателей рынка и очень гордился, что знакомый его работает в чека.

С трудом Горлов протиснулся к шарабану.

— Дело есть, Петька!

Мальчишка улыбнулся во весь свой щербатый рот.

— А-а! Привет! Я и так при деле!

— Помощь твоя нужна. Петро, — шепнул Горлов.

— Валяй! — Петька шмыгнул носом и пригладил вихор.

— Видишь, верзила с музыкой, — Горлов кивнул в сторону незнакомца. — Ни потерять его, ни в глаза ему лезть нельзя. А узнать, кто таков да где живет, надо. Сумеешь?

— Будь спок!

Петька быстро собрал свой товар, еще раз пригляделся к долговязому, сплюнул сквозь зубы и исчез.

«Может, зря я все это затеял, — подумал Сергей. — Напрасно мальца втравил. Как бы дров он не наломал…»

Горлов почувствовал угрызения совести, и хотя он успокаивал себя, что все это нужно для дела, на душе его, признаться, было скверно.

Но Сергей не мог предположить в тот миг, какой фортель выкинет Петька!

Мальчуган быстро нагнал «музыканта», пристроился к нему вплотную и двигался рядом почти до самого выхода, где движение толпы вообще смешалось, люди натыкались друг на друга и, ругаясь, отталкиваясь, стремились поскорей выбраться из этой кутерьмы.

На условленном месте Сергею долго ждать не пришлось. Петька вынырнул из толпы, заговорщицки подмигнул и жестом позвал за собой.

По дороге чекист встревоженно спросил:

— Ты что, упустил?

— Это я-то? — Петька победно ухмыльнулся и шмыгнул носом. — Задание выполнил что надо!

— Как же сумел так скоро до места довести? Может, он куда зашел для отвода глаз…

— Дурак я, что ли, за ним топать? Тут, в документике, все прописано. Глянь-ка! — и протянул черный кожаный портмоне.

— Откуда? — предчувствуя неладное, Сергей строго посмотрел на «коммерсанта».

— Шаланда поплыла без кормы. Как в цирке: «алямс!» — и ваших нет, — балагурил мальчишка, все еще не понимая, чем вызвал неудовольствие Сергея. — Приметил я, что он карман вроде как нечаянно потрогал. Ага, думаю, значит, что-то есть. Проверил — кошель толстущий, в таком документ водится, как пить дать. Ну, я его и того…

— Да ты понимаешь, что наделал? — Сергей от растерянности даже приостановился. — Я ж тебя в милицию должен сдать!

Петька обиженно заморгал.

Сергей глянул в его лучистые глаза и понял: объяснять что-либо бесполезно. Подумал: «Не догонять же теперь владельца. Дескать, простите милосердно, по ошибке сперли…»

— Ладно уж, ступай. Сам за тебя отвечу, — вздохнул Сергей и раскрыл портмоне. Он извлек оттуда рукопись антисоветской прокламации и удостоверение на имя Ивана Кумскова, музыканта 37-х Тихорецких советских пехотных командных курсов.

* * *

Ветер за окном усилился — застучала сильнее форточка. Бухбанд поднялся, впустил в комнату струю свежего воздуха, затем плотно прикрыл форточку, подложив кусочек старой газеты.

Было два часа ночи. Он запер бумаги в сейф, прикрутил фитиль в лампе и улегся на скрипучий старый диван. Одеялом ему вот уже который год служила потертая солдатская шинель. Он натянул ее до подбородка, зябко поежился и прикрыл усталые веки. Казалось, что сразу же навалится сон: тяжелый, беспробудный.

Но сон не шел. Утомленный мозг работал с необычайной четкостью. Бухбанд снова и снова возвращался к событиям последних дней, анализировал факты, взвешивал решения, размышлял над последствиями.

Вечером Гетманов докладывал ему о расследовании убийства милиционера на железной дороге. Как и предполагал начальник оперативного отдела, розыски штабс-капитана Городецкого и его жены ничего не дали. Беглецы как в воду канули. Пожилой милиционер рассказал чекисту, как опознал бывшего сотрудника Освага, передал изъятые у него листовки и пистолет.

Листовки начинались словами:

«Граждане! Готовьтесь к свержению ненавистного всеми разбойного правительства!»

Кто писал? Не бежавший ли штабс-капитан? Ведь кому-то он вез эти ядовитые листовки! Кому? После ликвидации «Союза спасения России» офицерье как будто притихло. Оказывается, ненадолго.

Бухбанд досадливо заворочался, отчего диван тягуче заскрипел.

Не давали покоя и прокламации из бумажника музыканта 37-х Тихорецких курсов, добытые Горловым. «Штаб бело-зеленых войск» — не та ли это ниточка, за которую следует тянуть весь клубок? Подписи есаула Кубанского и коллежского регистратора Терцева, конечно, вымышлены. В кратчайший срок нужно установить, кто скрывается за ними.

Яков Арнольдович Бухбанд.


Бухбанд еще раз перебрал в памяти своих подчиненных. Остановился на двоих: Горлове и Гетманове. Оба новички. Сергей горяч, но сообразителен, а Яков более рассудителен и деловит. Хорошая пара, да и между собой они как будто подружились. Правда, опыта маловато на двоих. Но ведь подготовленных чекистов никто начальнику оперотдела не даст. И разве ссылками на неопытность поправишь ошибки? А их немало допустили в эти дни, если уж говорить откровенно.

Первая — арест Фабр. Конечно, в тех обстоятельствах Гетманов не мог поступить иначе. А что получилось? Насторожили тех, для кого эти лекарства предназначались.

Еще большей ошибкой был арест Акулова. Связи не выявлены, сообщники, как видно, тоже не доверяют теперь доктору. Впрочем, хорошо уже то, что проверяют его. Значит, в услугах Акулова нуждаются. Значит, рано или поздно снова попытаются использовать его. Надо ждать, не торопиться. А наблюдения не снимать.

Но Бухбанд понимал, что медлить нельзя. Кто-то собирает силы для решающего удара. Где этот кулак? Так называемый «Штаб»? Сообщники капитана Городецкого? Или все это звенья одной цепи?

Яков Арнольдович мысленно еще раз соединил эти звенья: медикаменты Фабр, убийство милиционера, листовки Городецкого, прокламация Кумскова, подписанные Кубанским и Терцевым. Сомнений не было. На Кавмингруппе возникла какая-то хорошо законспирированная контрреволюционная организация, которая имеет связи и за пределами курортных городов. Показания галюгаевского бандита, доставленного Гетмановым в губчека, подтверждали это предположение. Он сообщил, что подполковник Васищев как-то обмолвился о получении денег из Пятигорска и что в Святом Кресте кто-то готовит к будущей кампании продовольствие и обмундирование.

Усталость все-таки брала свое. Мелькали обрывки мыслей, чьи-то лица, и вдруг все куда-то поплыло, а потом исчезло совсем.

В соседней комнате застрекотал аппарат, и в дверях появился заспанный телеграфист:

— Яков Арнольдович! Владикавказ!

Бухбанд вскочил. Сна как не бывало. Одернув привычным жестом гимнастерку, он вышел из комнаты.

«Будете говорить с Полномочным представителем ВЧК на Кавказе тов. Русановым, — отстучал аппарат. — Лично председателю Тергубчека тов. Долгиреву».

— Передайте: Долгирев в служебной командировке. Вас слушает Бухбанд.

Некоторое время аппарат молчал, словно на том конце раздумывали. Наконец он снова застрекотал, выталкивая узкую ленту.

«Для оперативного использования сообщаем: по данным Центра, Ставкой Врангеля направлена на Северный Кавказ для организации к/р восстания группа офицеров. Предположительно район дислокации — Кавминводы, Моздок, Кизляр. При получении сведений о деятельности незамедлительно информировать ПП ВЧК. Желаем успеха».

Ориентировка серьезно встревожила Бухбанда. Значит, все его подозрения, все его догадки правильны. Значит, снова заговор, снова трудная и кропотливая работа.

Он прошел в кабинет, некоторое время стоял у окна, вглядываясь в ночное свинцовое небо, затем достал из стола листок и вывел сверху: «План операции». Крупным почерком он делал наброски, которые завтра уже должны стать приказом и привести в действие сложный механизм контрразведки. По тонким, чувствительным нервам его непрерывным потоком польется информация, которая в обработанном виде представит четкую картину второй, невидимой жизни города.

«Кубанский и Терцев, — писал Бухбанд. — Установить всех есаулов, оставшихся в городе. Всех бывших коллежских регистраторов…»

Дверь тихонько отворилась: заглянул дежурный.

— Звонили от Горлова. К доктору прибыли «гости»…

* * *

А ветер дул все сильнее. Острые песчинки больно впивались в щеку, и Сергей безуспешно пытался прикрыть ее воротником кожаной куртки.

Он пожалел, что не укутал шею старым рваным шарфом, который еще в прошлую весну подарила ему сердобольная тетя Глаша, квартирная хозяйка. Этот шарф много раз выручал его, хотя и поизносился изрядно. Но вот уже две недели Сергей не надевал его. С того самого дня, когда встретил на себе насмешливый взгляд той девчонки с почты. Он привычно балагурил тогда с почтовыми девчатами и не подозревал, какая нависла над ним беда. Отпуская очередную, довольно плоскую остроту, Сергей вдруг заметил, что одна девчонка смотрит на него вроде бы не так, как все. Ее улыбка заставила Сергея замолчать на полуслове.

К удивлению тети Глаши, он в тот день долго рассматривал себя в зеркале. Худое скуластое лицо и тонкий с горбинкой нос, как видно, не очень удовлетворили его. Сердито сдернул с шеи уже расползающийся ядовито-зеленый шарф и сунул его под подушку. Больше не надевал его Сергей, зато стал ежедневно менять подворотнички у гимнастерки.

А на почту он уже не ходил, как бывало: чувствовал себя скованно, и остроты с языка не шли. Сергей лежал в высоком густом бурьяне на краю запущенного огорода. Перед ним, через дорогу, на фоне светлеющего неба возвышался акуловский особняк.

Возле телеги, на которой к доктору приехали «гости», стоял возница и настороженно вглядывался в темноту. Он часто поворачивался к бурьяну, и Сергею казалось, будто лежит он на голом месте, что возница сейчас шагнет сюда и дотянется до него кнутом. Но тот снова отворачивался и глубже запахивал длинный брезентовый дождевик.

Сергей с беспокойством думал о том, как захрустят сейчас ветки под ногами его помощника, которого он отправил к ближайшему телефону сообщить о прибытии «гостей». К счастью, тот все еще не появлялся. То ли не мог добудиться аптекаря, то ли помчался в губчека лично, но вот уже с полчаса Сергей был один и чувствовал себя довольно-таки неуютно.

Тихо скрипнула дверь. Вышли те двое, что подымались в дом.

Резкие порывы ветра донесли до Сергея лишь несколько обрывочных фраз.

— Кубанскому… Время встречи… Освоюсь, — говорил вознице высокий мужчина. Затем хлопнул его по плечу, легко взбежал на высокое крыльцо и скрылся за скрипнувшей дверью.

Двое других уселись на телегу, и та громко загрохотала в темноте.

Сергей уже готов был кинуться следом, чтобы глянуть, куда она свернет, но в окне особняка зажглась лампа, а сзади послышалось тяжелое дыхание и легкий хруст веток.

— Тише, — шепнул Сергей.

Парень, появившийся из-за сарая, подполз к нему И, сдерживая простудный кашель, спросил:

— А где телега?

— Уехали…

— Все?

— Один в доме.

— С хозяином будет двое?

— Доктора нет. На работе. Что сказали?

— Проверить, говорят, надо, что за личности.

— Ты с кем говорил-то?

— Дежурный там. Фамилие не запомнил.

— Я же велел лично Бухбанду!

— А я почем знаю. Говорят, проверить надо…

— Ладно, идем, — сказал поднимаясь Горлов. — Дверь не заперта.

Дверь действительно оказалась открытой. Горлов с напарником очутились на темной лестнице, которая вела на второй этаж. Под их шагами запели на разные голоса деревянные ступени, вверху метнулась длинная тень и раздался настороженный голос:

— Кто там?

Сергей и его помощник застыли у входа, сжимая револьверы. Молодой мужчина в вышитой косоворотке высоко поднял лампу и разочарованно произнес:

— А-а… ребята… Входите! Ну, чего встали?

Он распахнул шире дверь и вернулся в комнату. Сергей и чоновец зашли следом.

Мужчина поставил лампу на стол и окинул их насмешливым взглядом.

— На помощь прислали? Думают, сам не справлюсь? Ну, давайте!

Он подошел к комоду, выдвинул ящики и стал осторожно перебирать вещи.

— Начинайте здесь, а книгами займусь я сам. Они для вас не по зубам, — теперь он улыбнулся дружески и подошел к высоким книжным полкам. — Хорошо, хоть вы. А то я, признаться, струхнул. Не дай бог, думаю, Акулов собственной персоной!

Одну за другой он вынимал с полки книги, быстро пролистывал их и вновь ставил на место.

— Ну, что стоите? — обернулся он. — Живее приступайте!

— Сначала ваши документы посмотрим, — сказал, наконец, Горлов. Он был обескуражен встречей и странным поведением этого человека. — Мы из губчека.

— Могли бы не представляться. Я вас и без того узнал. А вот то, что вам не сказали, кому посылают на помощь, это уж ни в какие ворота…

— Документы! — потребовал Сергей.

Мужчина улыбнулся, пригладил тонкие русые усики.

— Вы правы, — сказал он. — Надо знать, с кем имеешь дело. Прошу!

Он протянул Горлову удостоверение.

«Дано настоящее, — читал Сергей, — тов. Лукоянову в том, что он с 15 октября с. г. состоит в Терской губернской чрезвычайной комиссии на должности сотрудника по особо важным делам».

Внизу стояла так хорошо знакомая Сергею размашистая подпись Долгирева, сделанная зеленым карандашом, и печать губчека.

— Что-то я вас не припоминаю, — пробормотал растерянно Сергей. — Придется нам пройти в губчека.

— Не валяйте дурака! — зло произнес Лукоянов. — Слишком мало у нас времени на обыск, чтобы заниматься ночными прогулками. Скоро утро. Приступайте, раз пришли.

— Я прошу вас пройти с нами в губчека! — настаивал Сергей.

— Ты давай здесь не командуй! — глядя ему прямо в глаза, ответил Лукоянов. — Закончим обыск, тогда и прогуляемся. А если сомневаешься, иди уточни у Бухбанда. А парня оставь помочь мне. Я и так из-за вас потерял много времени.

Сергей стоял в нерешительности. Однако удостоверение сотрудника губчека, а главное, ссылка на Бухбанда сделали свое дело.

— Ты вот что, — обратился он к помощнику, — оставайся здесь да смотри в оба. А я мигом, до аптеки. Позвоню и назад. Понял?

— Чего проще, — ответил парень и взвел курок револьвера.

* * *

На новом месте Анна спала тревожно и чутко. Едва забрезжил рассвет, она была уже на ногах. Быстро умылась и уложила косу перед старинным овальным зеркалом в темной раме. На нее смотрело свежее молодое лицо, которое с успехом могло принадлежать двадцатилетней девушке, не будь глаза такими строгими и серьезными. Но сегодня Анна не любовалась собой, как это делала раньше. Она недовольно поморщилась, заметив легкую припухлость под глазами, и с тревогой глянула на виски. Слава богу, пока не видно предательских серебринок в густых блестящих прядях.

Скоро тридцать! С того дня, как Анна нечаянно нашла первый седой волос, она с ужасом думала о том времени, когда начнется увядание, когда она уже не будет ловить на себе восхищенные взгляды окружающих. Правда, до этого еще далеко, но и сделать ей надо много. Ее черед придет — Анна фанатично верила в свою звезду. А для этого просто необходимо быть красивой, обаятельной и нежной. Она любила свое лицо, свое гибкое упругое тело. Даже в трудные годы супружеской жизни Фальчикова держала себя в жесткой узде, старалась не нервничать, чтобы не появились преждевременные морщины.

Замужество было ошибкой. Теперь это окончательно ясно. Вскоре после свадьбы, к ужасу своему, она увидела подле себя не покоренного красавца, нежного и мягкого, а грубого мужлана, солдафона и эгоиста. Анна терпела его, ибо наградой было знакомство с высшим светом, где без мужа она не смогла бы появиться, и восторженное обожание всей верхушки Терского войскового круга.

Перед блистательной Анной Федоровной уже открывались заманчивые перспективы, когда вдруг грянула революция. Сначала Анна растерялась, однако очень скоро вновь обрела уверенность. Случилось так, что в годы скитаний по Югу России они с мужем оказались в лагере эсеров. Анна стала активным членом партии. Ее мало интересовали лозунги «социализации земли»; громкие разглагольствования о народе, о крестьянине-труженике она всерьез не принимала. Главное — борьба. Борьба против ненавистного большевизма, спутавшего все ее карты. Авантюризм, присущий ее натуре, — качество, как она считала, свойственное всем великим женщинам, — нашел благодатную среду. Атмосфера таинственности, заговоров и мятежей как нельзя более импонировала Фальчиковой. Анна всей душой отдалась новой деятельности, став незаменимым человеком для связи и особых поручений.

На мужа превратности судьбы оказали обратное действие. Он скис, запил. А потеряв веру в победу, уже не мог претендовать на главные роли при перевороте. Теперь Анна видела рядом с собой лишь жалкое подобие некогда гордого и властного есаула. А жалость и презрение всегда были для нее чувствами тождественными. Получив срочное задание выехать в Пятигорск, она заявила Фальчикову, что больше к нему не вернется…

Анна, взглянув еще раз в зеркало, ободряюще улыбнулась своему красивому лицу. Прихватив маленький чемоданчик, не завтракая, вышла на улицу и быстро направилась к центру города.

В меблированных комнатах, где она останавливалась по приезде в Пятигорск, ее уже ждала записка: «Ключ в номере 12». Анна быстро нашла нужную комнату и, глянув на часы, без стука открыла дверь. Навстречу ей поднялся чисто выбритый полный брюнет среднего роста. Лет ему было около сорока.

— Жду, жду, дорогая Анна Федоровна.

— Здравствуйте, Николай Александрович. Устроилась на жительство, готова приступить к выполнению заданий. Вы недавно из Москвы, что там нового? Почему меня отозвали сюда столь неожиданно? Какие указания из центра?

— Успеется, Анна Федоровна. Все по порядку. Извольте-ка чайку.

Прихлебывая из стакана горячую мутную жидкость, Анна внимательно слушала посланца Москвы Чепурного, с которым была знакома еще по восемнадцатому году.

— Руководство «Союза трудовых землевладельцев» глубоко законспирировано в Святокрестовском уезде. Связь на местах осуществляют уполномоченные «Прикумсоюза». Налажены контакты с югом, западом и севером. Подпольный ЦК нашей партии уполномочил меня объединить усилия «Союза» и «Штаба бело-зеленых войск», имеющего огромное влияние среди казачества. Ставка его здесь, в Пятигорске. «Штаб» ведет сейчас объединения отрядов и групп, скрывающихся в горах, и создает станичные повстанческие отряды. Непосредственное участие в его деятельности принимают офицеры Врангеля, как нам стало недавно известно. Не очень почетное для нас сотрудничество, но у них уже довольно мощный военный кулак. Наступил решающий момент консолидации всех патриотических сил для борьбы за новую Россию, свободную от большевистской тирании. И направить удар этого военного кулака должны мы, — почти продекламировал Чепурной.

— Слава богу! — глаза Анны заблестели. — Что я должна делать?

— Как и прежде — вербовка людей, пропагандистская работа. Это остается за нами всегда и везде, куда бы ни направила нас партия. Но главное — войти в доверие руководителей «Штаба», подготовить почву для слияния.

— Что за люди там?

— Все воззвания штаба подписывает есаул Кубанский. С человеком, который носит эту фамилию, меня уже познакомили. Ярый монархист, неуступчив, щепетилен до педантизма. С ним будет трудновато. Проще действовать через его помощника — так называемого коллежского регистратора Терцева. У того большие связи с имущими, выполняет роль казначея в организации. Непринципиален в идеях, алчен, бахвал.

— Судя по столь подробной характеристике, мне предстоит с ним познакомиться? — с лукавой улыбкой спросила Анна.

— Вы уже знакомы. — Чепурной довольно усмехнулся, заметив удивление Фальчиковой. — Помните, мой совет заручиться рекомендацией родственника? Насколько я понял, вы к нему прислушались?

— Так это мой сосед?

Чепурной кивнул.

— Что ж, общая крыша порой не только разъединяет, но и объединяет. Сейчас предпочтительнее второе.

Фальчикова деловито поднялась.

— Желаю успеха, Анна Федоровна. Информируйте меня о ходе переговоров. — Чепурной чуть задержал в своей руке тонкие холеные пальцы, наклонился и нежно поцеловал их.

Анна снисходительно улыбнулась, захватила чемоданчик, в подкладке которого уже лежали свежие прокламации и брошюра Брешко-Брешковской, и покинула номер.

* * *

— Говоришь, сам лично видел подпись? — как можно спокойнее спросил Бухбанд. Взяв за правило при любых обстоятельствах разговаривать с подчиненными ровным тоном, начальник оперативного отдела и на этот раз не повысил голоса, когда дочитал до конца объяснительную записку Горлова.

— И подпись, и печать нашу, — убитым голосом подтвердил Сергей.

— Ведь могла быть и подделка.

— Нет, настоящие, — горячо начал было Горлов, но Бухбанд перебил его:

— Ты уверен? А откуда, позволь тебя спросить, настоящие?

Сергей растерянно заморгал. Не знает он, что ли, долгиревскую руку? Сколько раз с ордерами на обыск ходил, да мало ли других документов видал, подписанных председателем губчека. Но как сейчас докажешь, что документ был настоящий?

Бухбанд опять подвинул к себе бумагу, исписанную далеко не каллиграфическим почерком молодого чекиста.

«…А когда я возвратился в дом, то увидал, что дверь отперта настежь, а возле лестницы лежит без сознания младший наряда, а больше никого нет. Когда я привел его в чувство, он сказал, что Лукоянов после моего ухода продолжал тщательный обыск и попросил его помочь снять с комода большой деревянный ящик. Он подошел и стал помогать. А больше он ничего не помнит. Мы предприняли все меры к розыску, но в близлежащем районе Лукоянова не оказалось».

— Что думаешь делать? — поднял взгляд Бухбанд.

— Я готов понести самое суровое наказание.

— Что ты там бубнишь, словно гимназистка? Наказание! А кто будет исправлять ошибки? Твои предложения?

Типография губчека.


— Я думаю, Акулова надо арестовать как можно быстрее, — не совсем уверенно начал Сергей, но увидел, что Бухбанд слушает с интересом, быстро изложил свои соображения: порядок в квартире они навели еще до прихода доктора. Акулов после ночного дежурства отсыпается, когда же он выйдет в город, многое может измениться…

— Все правильно, — одобрил Бухбанд. — Видимо, этого Лукоянова не успели предупредить, что Акулов побывал у нас. Теперь уже на эту приманку не клюнут. Надо брать. Идите.

Когда Горлов вышел, Бухбанд повертел в руке его объяснительную записку и усмехнулся: «Ишь! Готов к наказанию! Такой готовностью врагов не обезвредишь. А решил все-таки правильно».

Он почувствовал удовлетворение оттого, что подчиненный предугадал его приказ. По опыту знал, что навязанное решение всегда труднее выполнить, чем то, которое принято самостоятельно.

В коридоре раздались быстрые шаги: возвратился из командировки Долгирев.

Вошел он озабоченный, хмурый. Пожал руку, расстегнул шинель и устало опустился на диван.

— Как съездил?

— Нормально. Загнали Васищева в буруны. Два эскадрона оставили для патрульной службы. Побоится, не сунется.

— А что хмурый?

Председатель губчека махнул рукой и добавил:

— Русанова два дня назад под Моздоком видал. Говорили накоротке…

Долгирев встал и прошел к окну.

— Досталось нам… — Он забарабанил пальцами по стеклу. — За отсутствие инициативы, за слабые наступательные операции…

— А «Союз спасения России»? Не мы ли…

— Говорит, что это не заслуга, а всего лишь добросовестное выполнение обязанностей, которые возложила на нас партия.

Председатель чека обернулся, тонкими нервными пальцами потрогал жесткую щетину на щеках и задумчиво произнес:

— Да я и сам понимаю, что на прошлых успехах далеко не уедешь.

Бухбанд взглянул на него с удивлением, но председатель уже другим тоном спросил:

— Какие новости? Были еще листовки?

— Вот посмотри ориентировку. — Бухбанд подвинул ему бумагу.

Долгирев долго молчал, изучая предложения оперативного отдела. Бухбанд по выражению его лица пытался догадаться, со всем ли тот согласен, против чего будет возражать, и готовил аргументы.

— Пойдет, — наконец согласился председатель. — Добавь только один пункт. Русанов направляет нам в помощь своего чекиста. Будет работать негласно. Со дня на день должен быть в Пятигорске.

— Не надеется, что сами справимся?

— Не совсем так. Говорит, что у него есть интереснейшая связь. Ниточка тянется в «Штаб».

— Бело-зеленых? — удивленно воскликнул Бухбанд. — Который издает листовки?

— Тот самый.

— А подробности? Что тянешь? — нетерпеливо спросил Бухбанд.

— Сказал, что все подробности у этого товарища. Запомни: Степовой. В понедельник, среду и пятницу в двенадцать дня у второго источника. Перстень у него. На правой руке. Голова женщины. Вместо волос змеи. Называется почему-то медузой. Русанов так сказал…

— А, помню. Медуза Горгона. Из мифологии…

Долгирев с удивлением взглянул на Бухбанда.

— Вот-вот… Еще одно обстоятельство. Русанов строго меня предупредил, чтобы работал с ним лично руководитель операции. Чтоб берегли. Степовой выполняет задание Центра, у нас же…

Закончить он не успел. Дверь широко распахнулась. В кабинет без стука влетел запыхавшийся от быстрого бега Горлов. Лицо его было бледно.

— Акулов мертв!

* * *

Ужин в столовой губчека уже заканчивался, когда Долгирев зашел туда получить свою порцию. Столовая стала для чекистов своеобразной комнатой отдыха, где велись жаркие споры в короткие минуты перерыва. Здесь всегда было чисто, уютно. Обычные для таких помещений кухонные запахи почти отсутствовали, от плиты не тянуло чадом. И причина тому — не мастерство пожилого повара: в кухонном котле уже который месяц не было ни жиринки. Даже для самого председателя было загадкой, как умудряется Лазарь Моисеевич накормить всех, как выкручивается, чтобы поддержать истощенных голодом сотрудников.

Сегодня на ужин была болтанка из крупы, сдобренная вареным луком. Долгирев, чтобы не мешать спорящим в углу чекистам, сел к ним спиной.

А спорили комендант губчека Веролюбов и следователь военсекции латыш Адитайс. «Опять схлестнулись», — добродушно подумал Долгирев.

Частые стычки по теоретическим вопросам между горячим, прямолинейным комендантом и спокойным, обходительным, но упрямым латышом ни для кого в чека не были новостью. Полная противоположность характеров не мешала, однако, спорщикам быть хорошими друзьями.

Но сейчас спорили не по теории классовой борьбы. Из реплик Гетманова Долгирев понял, что разговор идет о задержанном сегодня Яковом белом офицере. По заданию Бухбанда чекист производил обыск на квартире бывшего царского генерала и в комнате его дочери обнаружил боевой пистолет с полной обоймой. Девушка призналась, что это оружие ее жениха, который находится на излечении в соседнем госпитале и по вечерам навещает ее. Устроили засаду. При аресте офицер оказал сопротивление, о чем свидетельствовал огромный кровоподтек на левой щеке Гетманова. Веролюбов искренне возмущался «вежливостью» Якова, который так и не «всыпал этой контре». Адитайс доказывал, что к арестованному следует относиться в высшей степени корректно, внимательно, что сам арест уже есть насилие над личностью.

— Ну уж уволь! — протестовал Веролюбов, как всегда, опрятный, подтянутый и с белоснежным подворотничком на аккуратно заштопанной гимнастерке. — Лобызаться с этой сволочью я не намерен!

Он громко стукнул по столу железной кружкой.

— Ты эту контру у себя в кабинете видишь, когда она ласковая, тихая, за шкуру свою трясется. А я повидал их дела. Помнишь, наших из батальона бандиты взяли? Изрублены на куски, глаза выколоты, звезды на груди повырезаны! А животы вспороты и землей набиты… По ночам они мне снились! И чтобы я после всего этого пардоны для такой сволочи рассыпал?

— Напрасно ты сердишься, — мягко убеждал его Адитайс — Я говорю не о жестокости, а про излишнюю жестокость.

— Это политграмота! — упорствовал Веролюбов. — В жизни все иначе. Вопрос ребром: мы их или они нас…

Адитайс внезапно закашлялся, прижав ко рту мятый платок. Веролюбов выждал, когда кончится приступ, и сказал укоризненно:

— Вон до чего они тебя довели, а ты все на их защиту, ровно их нянька тебя тем же молоком кормила.

Адитайс посмотрел на него воспаленными глазами.

— При чем тут защита? Я одно хочу доказать: мы строим новый мир, боремся за справедливые отношения между людьми. В нас должны верить, а не запугивать нами взрослых и детей.

Продолжая спор на ходу, чекисты вышли из столовой. Воспользовавшись тем, что Долгирев остался один, повар налил кружку компота из сушеного щавеля (собственное изобретение!) и подсел к председателю губчека. Он любил эти минуты, когда суровый и строгий начальник на его глазах превращался в обычного, такого же, как все, измученного бессонницей и недоеданием человека, когда, согревшись горячей похлебкой, он словно оттаивал, рассказывал Лазарю Моисеевичу о счастливой будущей жизни, а иногда и советовался по небольшим житейским вопросам.

— Я что хочу сказать… — нерешительно начал повар, когда Долгирев поднял голову от миски. Он продумал разговор заранее (не зря сотрудники прозвали его «дипломатом»), умело уловил настроение предгубчека, но в последнюю минуту вдруг замялся, смутился под пристальным взглядом.

— Что же, Лазарь Моисеевич?

— Да вот… Комендант вчера говорил: много добра у бандитов отбили. Бараньи туши, говорят, есть. Может…

Взгляд Долгирева посуровел.

— Я не то, чтобы… — смутился опять повар. — Но знаете, дело ведь совсем неважнецкое. Работают ребята круглые сутки, а есть нечего. А Моносов Павел, знаете, сегодня опять один раз ел. И так который уже день! Свою порцию ребятишкам относит, а сам две недели как из госпиталя, после тяжелого ранения.

Долгирев отставил кружку с зеленоватой жидкостью, помрачнел.

Лазарь Моисеевич торопливо продолжал:

— Живу я по соседству с ними. У Павла ведь их десять душ. Чем кормить? Я тут с ребятами поговорил… Кто полпорции оставит, кто кусок лепешки. Так я тайком от Павла заношу жене. Да много ли у нас остается? — Лазарь Моисеевич сокрушенно вздохнул. — Вчера вот зашел с пустыми руками. Плачет соседка, окружили детишки со всех сторон и тоже голосят. У меня в кармане был всего один леденец. Так старший раскусил его, положил осторожно на ладошку и давай обделять всех по очереди — по крошке. Все раздал. Спрашиваю: «Себе чего же не оставил?» «Они, — говорит, — болеют, а я еще нет». Еще нет… — Повар опять тяжело вздохнул.

Что мог ответить ему Долгирев? Он знал, как трудно приходится чекистам, как бедствуют их семьи. Знал, что горят люди на работе, что пустая похлебка лишь согревает живот, но не придает сил. Знал, как туго сейчас приходится многодетному Моносову. Но что он мог сделать?

— Был я вчера, Лазарь Моисеевич, в детдоме. Ты никогда там не бывал? Сходи. На детишек посмотри. Одни глаза. Вот и отбитые вчера бараньи туши пойдут им. Понял?

— Как не понять! Только, может, из четырех баранов хоть одну ногу в котел, а? Ведь истощали ребята. Да и разрешение, говорят, есть, чтобы часть забирать… Значит, не нарушение это будет, а по закону.

— Есть такое разрешение! — Долгирев резко поднялся. — Но ведь и у тебя не половник вместо сердца! Жалеешь ребятишек, знаю. Но у этих хоть родители живы, а там… А ты — часть забирать.

— Да ведь не для себя же, — обескураженно пробормотал повар.

— Ладно, забудем этот разговор. А Моносову я постараюсь помочь.

Он вышел с твердым намерением выпросить у Полномочного представительства денег для семьи чекиста.

* * *

Бухбанд пристально вглядывался в руки отдыхающих, которые неторопливо разбирали стаканы с прозрачным пузырящимся напитком, и с досадой думал, что место встречи выбрано неудачно. Не может же он полчаса торчать тут под взглядом смотрителя.

Это было естественно в первый его приход. Затем уже надо было идти на всякие уловки. В прошлый раз он заболтался с незнакомым курортником, а сегодня прихватил с собой газету и делал вид, что увлекся чтением.

Яков Арнольдович нервничал. Он пробежал глазами колонку объявлений, неторопливо достал карандаш и отчеркнул одно из них. Затем будто машинально взял другой стакан.

«Кой черт, — негодовал он, — придумал этот опознавательный знак? Неужели нельзя было что-нибудь попроще? »

Он взглянул на часы. Стрелки показывали десять минут первого. «Если Степовой не появится еще пять минут, значит, снова ждать бесполезно. Что могло произойти?»

— Любезный, — раздался вдруг за спиной вежливый голос — Вы не могли бы немного подвинуться?

— Извольте, — с готовностью ответил Бухбанд, придвигая к себе газету. И вдруг он увидел перстень. На черном фоне выпукло и четко белела серебром голова Медузы Горгоны. Медленно свернув газету и выждав, пока незнакомец повернется к нему лицом, Бухбанд извиняющимся тоном произнес:

— Простите, вы, случаем, не служили в Донском пехотном?

Мужчина молча допил нарзан, тщательно вытер губы большим платком и только после этого ответил:

— Не имел чести, к сожалению…

И направился к выходу четкой походкой военного.

Бухбанд помедлил у стойки, а затем двинулся следом.

В сквере все скамейки были заняты. А на той, где пристроился Степовой, под теплыми лучами дремала старушка. Бухбанд чертыхнулся про себя, но все же опустился рядом с нею. Достал папиросу, и густые облачка дыма поплыли вдоль скамьи. Старушка вначале пыталась отогнать дымок сухонькой ладошкой, но, поняв бесплодность своих усилий, сердито заворчала:

— Какая невоспитанность, молодой человек! Что вы на меня эту вонь пускаете?

— Я вас не трогаю, и вы ко мне не лезьте!

— Весьма. Весьма деликатно! — с упреком вздохнула старуха. Она кинула на Якова Арнольдовича испепеляющий взгляд. — А еще в шляпе! — поднялась и торопливо зашагала прочь. Бухбанд развернул газету и подвинулся к Степовому. Тот улыбался, обнажив ряд белоснежных ровных зубов.

— Бедная бабка, — прошептал он, не поворачивая головы. — Она так блаженно дремала…

— Ладно, говорите, — буркнул Бухбанд.

— Сразу выйти на связь не мог, — объяснил Степовой. — У них своя система конспирации. Назовите места встреч.

— Свистуновская, пять. Перед этим записка на имя Лены Егоровой на Эмировскую, двадцать, с указанием даты и времени встречи. На всякий случай — телефон. Семьдесят — это коммутатор. Спросите Бухбанда…

Коммутатор губчека.


— Понял. Слушайте основное.

Степовой сидел в двух шагах от Бухбанда и чертил прутиком замысловатые фигурки.

— «Штаб бело-зеленых войск». Главная квартира в Пятигорске. Адреса пока не знаю. Представлен Кубанскому. Встречались в Эммануэлевском парке. Где живет, пока неизвестно. В руках был тромбон. Видимо, где-то музицирует.

Степовой умолкал при появлении прохожих, а Яков Арнольдович лениво зевал и «утопал» в страницах газеты.

— Надо установить фамилии и места работы главарей, — шепнул Бухбанд.

— Понял, — ответил Степовой. — И еще надо…

Он оглянулся по сторонам.

— Ищите у себя предателя. Кто-то поставляет организации мандаты вашей чека. — Внезапно оборвал себя на полуслове. — Прощай! Появился знакомый…

Степовой поднялся со скамьи и энергично зашагал по аллее. Вскоре он затерялся в толпе.

Яков сидел на шелохнувшись. Его ошеломило сообщение Степового. «У нас предатель? — думал он. — Кто? Единственная улика — бланки наших мандатов. У Лукоянова тоже был мандат. Значит, и покойный Акулов, и этот таинственный Лукоянов… Но кто же, кто?»

* * *

На Нижегородской, 21, стрекотала швейная машинка. Наталья Кумскова, женщина того возраста, о котором уже не принято осведомляться, считалась в округе — лучшей модисткой. Поэтому в прежние годы не было отбоя от заказчиц. Но с тех пор как ее супруг Иван Кумсков привел в дом жильца — своего приятеля, тоже музыканта Тихорецких курсов, пришлось отказаться от заказов. Наталья, серьезно опасаясь за состояние семейного бюджета, пыталась поговорить об этом с мужем, но тот сунул ей толстую пачку денег.

Она с тревогой наблюдала, как Иван со своим приятелем соорудили потайной простенок. Вход туда сделали через старый платяной шкаф. И хоть муж строго приказал ей не совать сюда свой нос, Наталья в отсутствие мужчин побывала-таки в закутке. Она увидела здесь какой-то станок, ящички с металлическими буквами и три банки черной краски. Рядом лежали завернутые в мешковину пачки чистой бумаги.

После этого Кумскова более внимательно стала прислушиваться к тихим беседам за дверью. Она растерялась было, когда узнала, что ее благоверный вместо печатания фальшивых денег занят куда более опасными и невыгодными делами. Но со временем успокоилась, и чем чаще подходила к замочной скважине, тем с большей уверенностью считала и себя участницей великого похода за спасение России.

Приятель мужа, есаул Кубанского казачьего полка Александр Кириллович Дружинин, видимо, догадывался об этой осведомленности хозяйки. Не зря, видно, он как-то завел с нею разговор о болтливости женщин, на что она заявила, будто о делах мужских не знает и слыхивать не слыхивала. После этого только рябой Зуйко притворял за собою дверь.

Вот и сейчас уже битых два часа о чем-то шепчется он с Дружининым, и хоть бы словечко какое долетело из-за дверей.

Наталья сердито нажала на педаль швейной машины, отчего та застрекотала, будто станковый пулемет. Но работа не увлекала ее: таинственный шепот в соседней комнате не давал покоя. Она, наверное, снова бы припала к замочной скважине, если бы не появился Доценко.

— Александр Кирилыч у себя? — спросил он с порога, стаскивая с плеч дождевик. — Э-э… Да он не один! — Доценко увидел на вешалке тяжелое суконное пальто Зуйко. — Ну, это только кстати. С вашего позволения.

— Проходите, проходите, Семен, — улыбнулась хозяйка и поспешила вперед него. Однако Доценко остановил ее:

— Не тревожьтесь, хозяюшка, я уж сам.

До Натальи донесся радостный возглас постояльца:

— Наконец-то! Вас только за смертью посылать!

Дружинин и в самом деле был рад возвращению Доценко. Он считал, что от этой поездки зависит многое, поэтому так нетерпеливо тряс его руку.

Зуйко не без иронии наблюдал встречу. Пара действительно выглядела комично: рядом с Доценко — косая сажень в плечах — суетился низенький человек с русой бородкой клинышком. Каждым своим жестом он хотел подчеркнуть, что окружающие имеют дело с титаном мысли. Зуйко ехидно ухмыльнулся в белесые усы, но быстро погасил улыбку, перехватив острый взгляд Дружинина.

— Рассказывай, Семен, — попросил он Доценко. — Как приняли тебя там?

— В общем-то неплохо. Благодарили за патриотическую службу, просили больше помогать. Хотя многое меня и расстроило.

Из рассказа Доценко выходило, что будто только его сообразительность и искусная дипломатия решили исход переговоров: полковник Меняков признал «Штаб». Бывший подъесаул, хозяин кожевенного завода, как всегда, выпячивал свою роль.

Неслышно вошел Кумсков. На вопросительный взгляд Дружинина спокойно ответил: «С доктором все в порядке».

Доценко продолжал: к Менякову присоединился и Васищев, который оперирует в бурунах. Он запрашивал мнение «Штаба» о своем плане взорвать мост через реку Сулак.

— Надо разрешить! — воскликнул Дружинин.

— Я думаю, стоит посоветоваться и с другими. Хотя бы с членами военного совета, — вставил Зуйко.

— Мы много стали дебатировать! Надо действовать, действовать! — выкрикнул Дружинин, отчего Зуйко болезненно сморщился.

В душе он терпеть не мог этого позера и крикуна, но вынужден был молчать. Чтобы переменить тему, спросил Семена, что же огорчило его в поездке.

Доценко нахмурился.

— Нет сплоченности. В отряде разброд: создалось несколько групп, которые вообще никому не подчиняются.

— Это мы поломаем! Мне представлен офицер генерала Врангеля. Он прибыл к нам со специальной миссией. Уж он-то сумеет навести армейский порядок.

Когда Кумсков и Доценко вышли, Дружинин засеменил по комнате, заложив руки за спину. Зуйко молча следил за ним.

— А как быть с Меняковым? Он просит денег. Надо их найти, ибо мы должны проявлять отныне заботу и о его делах.

— Денег мало, — ответил Зуйко.

— Как мало? — взвинтился Дружинин. — А сто тысяч от пятигорских купцов? Триста тысяч от керосинщика? Сто тысяч адвоката и пятьсот тысяч винодела? Где они? Где, я спрашиваю?

— Но ведь мы покупали краску и шрифт, бумагу и оружие для руководства, — возразил Зуйко. — А кроме того, некоторая сумма заплачена рабочим.

— Каким рабочим? — взвизгнул Дружинин. — Я знаю! Я отлично знаю, куда уплывают эти деньги, дарованные нам от чистой души честными буржуа на нужды великого дела. Я давно приглядываюсь к вашим любовным интрижкам! Я вас вижу насквозь, Зуйко!

Зуйко самодовольно улыбнулся, поняв, на что намекает Дружинин, и спокойно ответил:

— Ну, для этих целей у меня есть личные деньги.

— Вот что, Гаврила Максимович, — медленно, угрожающе процедил сквозь редкие зубы Дружинин. — Если вы не хотите крупных неприятностей, то должны найти деньги для Менякова. Где вы их достанете, меня не интересует.

— И еще. — Дружинин приблизил свое лицо к Зуйко. — Вы, думаю, согласитесь, что мне, руководителю всего нашего дела, нужна энная сумма денег на личные расходы.

— Какие?

— Не ваше дело.

Зуйко стало неуютно. Он понял, что Дружинин знает о всех пожертвованиях крупных буржуа, и даже о тех, которые, как ему думалось, незаметно осели в его глубоких карманах. А с Дружининым шутки плохи.

— Конечно же, Александр Кирилыч, — поспешил он согласиться и вытащил из внутреннего потайного кармана пиджака пачку кредиток. — Конечно! И разговоров быть не может. Вы уж, пожалуйста, подсказывайте мне, когда будете в затруднении.

Пачка бесследно исчезла в кармане военного френча Дружинина.

В соседней комнате послышались шаги, бормотание хозяйки, а вслед за этим отворилась дверь и вошел стройный мужчина лет тридцати пяти. Обут он был в добротные хромовые сапоги, в руках держал черную лохматую шапку и белый теплый башлык.

— Не помешал? — спросил дружелюбно.

Дружинин поднялся ему навстречу, театрально повернулся к Зуйко и представил гостя:

— Знакомьтесь. Перед вами прибывший от его превосходительства борона Врангеля полковник Сергей Александрович Лукоянов!

* * *

Знакомство с руководителями заговора полковнику Лукоянову в Стамбуле представлялось несколько иным. Там вообще многое выглядело иначе.

Последний вечер в маленьком стамбульском ресторане «Эльдорадо». Владелец его, низенький турок охотно принимал офицеров, благо они щедро платили за пикантные программы танцовщиц. Он всегда старался сам встретить доходных гостей, проводить их в отдельную кабину и послать господам самых очаровательных певичек.

— Слава аллаху! Он не забывает своего верного слугу, посылая ему таких высоких гостей!

Крутая лестница вела в отдельный кабинет. Турок семенил впереди, часто оборачивался и подобострастно улыбался.

— Я давно ждал вас, господа! Вы будете довольны…

Турок откинул тяжелую портьеру, пропустил в кабинет офицеров и нырнул следом.

— Что будет угодно вам? Танцы, музыка? Гюзель и Айшет?

— Ничего не надо, Ахмет, — остановил его рослый полковник в английском френче. — Мы хотим, чтобы нам никто не мешал. Проследи за этим!

Ахмет понимающе закивал.

Офицеры устроились на полунизких креслах у богато сервированного стола, достали папиросы, а полковник Лавров прошел к нише, откуда был виден весь переполненный гудящий зал.

Высокий кавказец, князь Серебряков-Даутоков, в аккуратной бородке которого уже вовсю властвовала седина, разлил вино в бокалы и с нетерпением поглядывал на Лаврова. Наконец он не выдержал:

— Я думаю, господа, деловое наше свидание не станет менее деловым, если мы вначале отметим новые звания. Генерал неспроста дал указание казначею оплатить этот ужин. Будем же достойны забот Петра Николаевича!

Полковник Лавров нахмурился, но все же отошел от ниши и взял свой бокал:

— За нашу великую миссию, господа!

Офицеры дружно поддержали его. За столом быстро завязался оживленный разговор. Все шутили, сдабривая тосты острой приправой. Больше всех балагурил князь.

— Довольно, господа! — прервал веселье Лавров. — Приступим к делу.

Он отодвинул в сторону бокал и расстелил перед собой небольшую карту.

— Сегодня мы окончательно уточнили маршрут. — Его короткий толстый палец скользнул от кромки турецкого берега к Батуму, оттуда медленно потянулся вверх и застыл на небольшом кружочке.

— Тихорецкая. Место остановки первой группы. Получаем документы, деньги. Сутки отдыха на конспиративных квартирах. Адрес и пароль не меняются. Маршрут второй группы остается прежним.

Лавров сложил карту и сунул ее в карман френча.

— Я думаю, — продолжал он, — вы согласитесь, господа, если мой резерв составит группа полковника Никитина. На ваших офицеров, Николай Кондратьевич, я полагаюсь целиком, — обратился он к грузному мужчине с коротким ежиком седых волос. Тот молча кивнул в ответ. — Те повстанческие отряды, которые оперируют в восточной зоне Ставрополья, Терека и в Кабарде, — на моей совести. Многих из атаманов я лично знаю, и, думаю, сумею найти с ними общий язык.

— Я тоже надеюсь, что горцы меня поймут, — вставил Серебряков-Даутоков.

— Вам, князь, — повернулся к нему Лавров, — предстоит создать в горах крупное боевое соединение, возглавить зеленую армию. Вам мало надеяться только на горцев.

— Уместны ли такие авансы, полковник? — возразил князь. — Насколько я понимаю, мы будем действовать сообща.

— Да, сообща. Но каждый на своем месте, — довольно резко перебил его Лавров. — Если позволите, князь, я продолжу.

— Простите, полковник.

— Поручик Алиев, как вы и хотели, поступает в ваше распоряжение, князь. А также… — Лавров обвел взглядом сидящих за столом. — Также штабс-капитан Веремеев и трое по его усмотрению младших офицеров.

Серебряков-Даутоков хотел было что-то сказать, но, видимо, передумал и занялся насечкой на рукояти своего кинжала.

Лавров откинулся на спинку кресла и, глядя на князя, задумчиво проговорил:

— Нужно быть реалистами, господа. Сам я родом из Александрии Ставропольской губернии. Я отлично знаю и терское, и кубанское казачество. Иначе вряд ли отважился бы на этот вояж. Но с тех пор, как мы расстались с Россией, там могли произойти значительные перемены. И нас может встретить совсем не тот казак, каким представляют его генералы Врангель и Кутепов. Совсем не тот…

— У вас есть сомнения в благополучном исходе нашей миссии? — спросил Лукоянов.

— Я этого не сказал. Но всю сложность обстановки там в первую очередь почувствуете вы, Сергей Александрович. По данным генерала Хвостикова, в той патриотической организации Пятигорска, куда вам предстоит войти, действуют, ну, скажем, не совсем противоположные, однако не очень дружеские политические группировки. Какая из них окажется наверху, сам бог ведает. Однако любую из них вам придется прибирать к рукам. Конечно, если в эту их возню до вашего приезда не вмешается чека.

— Для встречи с вами мне нужен будет пароль, — напомнил Лукоянов.

— Вы когда-нибудь видали, как растет кавказский дуб? — вдруг обратился к присутствующим Серебряков-Даутоков.

— Разве он растет корнями вверх? — усмехнулся Лавров.

— Эта притча не столь занимательна, сколь поучительна, полковник, — с достоинством ответил князь.

Он встал, звякнув шпорами, пригладил бородку и, поигрывая серебряной рукоятью кинжала, чуть прихрамывающей походкой прошелся по кабинету.

— Представьте себе, — князь обернулся к офицерам и заговорил вкрадчиво, с сильным горским акцентом, — в землю упал желудь. Прошло время, и пробился наконец сквозь прелую листву слабый зеленый росток, И вот в тени чужой листвы, среди гниющих, слабых, сдавшихся он начинает борьбу за жизнь.

Офицеры с интересом следили за его рассказом.

— Молодой дубок выбрасывает ветви свои не вверх, не туда, откуда едва пробиваются в чащу редкие лучи солнца. Он раскидывает их вширь и заслоняет ими солнце от своих врагов. Теперь уже в его тени чахнет все, что когда-то пыталось лишить его жизни. Трудно идет эта борьба! Чужие стебли упрямо лезут вверх, но снова молодой дубок прикрывает их своей густой веткой. И тогда сдаются враги, гибнут враги! А дуб, получивший свободу, теперь рвется вверх, к свету, к прекрасному горному солнцу!

— Чудесная притча, — произнес Лукоянов.

— Да, друг Сережа, притча, — обернулся к нему Серебряков-Даутоков. — Но она должна стать действительностью. Мы раскинем свои отряды по всему краю. Ни часа спокойной жизни красным! Ни одного глотка свежего воздуха! Пусть чахнет, гибнет, слабеет все! И уж тогда-то мы вырвем свою свободу! Пусть же нашим паролем, господа, будет «Дубок раскинул ветви!» И отзыв — «Крепнет дубок»…

— Пусть так будет! — одобрил Лавров.

Лукоянов посмотрел на часы:

— Пора расходиться, господа. Через три часа нас ждут на фелюге.

Офицеры поднялись.

— За встречу, друзья, на родной земле! За нашу свободу!

* * *

Долгирев выругался и резко встал из-за стола, заскрипев новыми ремнями портупеи.

— Только этого нам не хватало! Едва успеваем всякую сволочь за жабры брать, а тут еще в собственной рубахе вошь завелась! Слушай, а ты не путаешь?

— Нет, — ответил Бухбанд. — Он так и сказал: «Ищите у себя».

— Хоть бы выспросил подробности!

— Но он и сам, видимо, не знает. Ведь все дело в бланках. Кто у нас допущен к ним? Где еще можно достать было? Типография?

— Отпадает, — возразил Долгирев. — Я сам был при наборе и печатании. Набор сразу рассыпали.

— Значит, только общая часть?

— Давай прикинем. Калугин? Чушь! Пролетарий до мозга костей. Остаются Ершов, Мачульский и Рыбникова.

— Мачульского все хорошо знаем. При белых с заданием чека оставался в тылу врага, имеет боевые заслуги. Прекрасный подпольщик, да и проверен в самом пекле. Этот не может.

Гараж губчека.


— Ершов третий месяц в госпитале. При нем этих бланков не было. А что, если Рыбникова? Пришла на работу неделю назад, — Долгирев в раздумье остановился у окна. — Слушай! Когда прибыл Степовой?

— Полторы недели…

— А узнал про документы?

— Не знаю.

— Не знаю, не знаю… — Долгирев барабанил пальцами по подоконнику. — Значит, остаются Калугин, Мачульский и Рыбникова. А может, встретишься со Степовым еще разок?

— Лишний раз вызывать опасно…

— Но это же очень важно! Может быть, это как раз та самая ниточка, за которую надо немедленно ухватиться.

— Стоит подумать, — сказал Бухбанд. — Что мы от этого получим и что можем потерять? В лучшем случае мы узнаем имя предателя, арестуем его. Но он может никого и не назвать. Тогда тупик… А теряем многое. Одна неосторожность, и расшифруем Степового. Значит, вся работа летит к черту. А ведь Русанов просил особо беречь Степового для Центра.

— Да, ты прав, — согласился Долгирев. — Рисковать Степовым нельзя. Давай соберем коллегию, посоветуемся.

Засиделись далеко за полночь и все сошлись на одном: времени на расследование и проведение каких-либо экспериментов нет, но и оставлять предателя больше нельзя — он может многое завалить. Поэтому решились на крайнее средство.

…Рано утром в общей части губчека появились Долгирев и Бухбанд.

— Всем оставаться на местах, — вместо приветствия строго сказал председатель. — Проверка.

Рыбникова подняла от машинки большие удивленные глаза, Мачульский хладнокровно снял старенькие нарукавники и утомленно потер виски. А Калугин с недоумением уставился на вошедших.

— Что произошло, товарищи? — растерянно спросил он.

— Сдайте ключи от сейфов! — потребовал Долгирев.

Калугин протянул ему небольшую связку.

— Вообще-то, — сказал он, — мне, как начальнику общей части, можно было бы сказать, чем вызвана проверка.

— В котором сейфе бланки удостоверений?

— Вот в этом, — все с тем же недоумением ответил Калугин и помог Долгиреву открыть сейф.

На верхней полке аккуратной стопкой лежали бланки.

— Сколько здесь?

— Тридцать семь штук. Одно передано вчера по вашему распоряжению в Ессентукское политбюро чека. Для нового сотрудника.

— Считайте при мне.

Калугин намусолил пальцы и стал пересчитывать. Стопка редела. Осталось листочка три, а он едва досчитал до тридцати.

— Странно, — забормотал он. — Может, где промахнулся?

Он взволнованно оглядел чекистов и снова, на этот раз быстро, пересчитал удостоверения. Сомнений не было: в стопке не хватало четырех бланков.

— Как же так, товарищи? — Калугин с удивлением смотрел на своих работников. Мачульский недоуменно пожал плечами, а Рыбникова так и осталась сидеть с раскрытым ртом. — Как же так?

— Прошу сдать оружие! — приказал Долгирев. — Все трое до окончания следствия арестованы. Следствие поручаю вести товарищу Бухбанду. Приступайте.

Он повернулся и вышел из кабинета. Калугин протянул Бухбанду наган. Мачульский выложил на стол свой трофейный браунинг, связку ключей и печать в небольшом сером кисете, залитом чернилами.

Вошел комендант Веролюбов и с ним двое красноармейцев. Арестованные молча направились к выходу.

— Двоих в арестное помещение, а Калугина ко мне в кабинет, — распорядился Бухбанд.

Когда опустела комната, Яков Арнольдович запер сейф, закрыл окно и, выйдя в коридор, тщательно опечатал дверь. Допрос он начал немедля.

* * *

ДОСТОВЕРНО ИЗВЕСТНО: КУБАНСКИЙ — БЫВШИЙ ЕСАУЛ. КВАРТИРУЕТ В ПЯТИГОРСКЕ, НИЖЕГОРОДСКАЯ, 21.

О ТЕРЦЕВЕ. ТОЧНО: БЫВШИЙ КОЛЛЕЖСКИЙ РЕГИСТРАТОР. РАБОТАЕТ В ОДНОМ ИЗ ГУБЕРНСКИХ УЧРЕЖДЕНИЙ.

СТЕПОВОЙ.

* * *

Разговор с Калугиным длился недолго. Было видно, что он или действительно ничего не знает, или умело ведет игру. Он был потрясен случившимся, а в конце допроса заявил, что за свое ротозейство готов понести самое строгое наказание.

Так же ничего не дал и допрос Рыбниковой. Она плакала в ответ на вопросы и, все еще не веря в происходящее, надеялась, что сейчас товарищи рассмеются и скажут, что все это было просто шуткой. Но сквозь слезы она видела суровое лицо Бухбанда.

— Если вы что-то знаете, то напрасно запираетесь. Нужно откровенно рассказать все, что вам может быть известно о краже бланков. Вы сами их брали?

— Зачем?

— Это уже другой вопрос. Кого вы подозреваете? Калугин мог их взять?

— Зачем? — снова повторила Рыбникова.

— Отвечайте на вопросы. Ключи от сейфа были когда-нибудь у вас?

— Нет.

— А у Мачульского?

— Может, когда болел Калугин… Но это еще без меня.

— Он никогда не вызывал у вас подозрений? — вмешался Долгирев.

Она растерянно оглянулась:

— Разве можно так жестоко подозревать?

— И все же, если участие кого-либо из вас в краже документов будет доказано, тот будет расстрелян. Как бы это ни было жестоко, — отрезал председатель губчека.

— Так что же вам известно о Калугине? — спокойно и настойчиво спросил Бухбанд, — Что подозрительного замечали вы в его поведении?

Рыбникова опустила голову.

В этот момент скрипнула дверь и показался Веролюбов:

— Мачульский просится… Вести?

— Ведите!

Без ремня Мачульский казался еще выше. Руки безвольно повисли, словно плети, а на лице появился серый налет.

— Документы продал я, — хрипло выдавил он. — Прошу снять подозрение с моих товарищей. Они ни о чем не знают и не виновны…

В глазах его была какая-то безысходная решимость.

— Рассказывайте, — приказал Бухбанд. — По порядку…

Мачульский сел на табурет и сжал большими ладонями колени.

— Последнее время дома нет ни крошки, — по его худым скулам забегали острые желваки. — А у меня шесть ртов. Мал мала меньше. Самого малого схоронил…

Голос его дрогнул.

— Разжалобить хочешь? — спросил Долгирев.

— Нет. Хочу, чтобы правильно поняли. Я не подлец и не враг. Вы знаете, что я был у белых. Если контрой был, давно б переметнулся. Но дело не в том… Я сейчас…

Началось с того, что к ним в дом стал частенько захаживать новый сосед. Внимательный, заботливый. Говорил, что сам из рабочих. Умный мужик. Стал иногда приносить гостинцы ребятишкам. То хлеба кусок, то воблу, то леденцов.

— Я нутром чувствовал, что все это неспроста, да ничего не мог поделать, когда видел, как ребятишки набрасывались на хлеб.

По небритой щеке Мачульского скатилась слеза. Он сердито вытер рукавом глаза и с ожесточением продолжал:

— А потом пошли разговоры всякие. За жизнь и вообще. Ботинки вот сшил мне… Когда меньшего схоронил, он говорит, что, мол, за святоша ты такой? Дите, говорит, угробил, а мог бы выходить, «Это как же?» — спрашиваю. «А так, — говорит. — У меня есть друг. В пае со мной состоит. Нужно ему ездить по станицам у казаков кожу закупать, а пропусков нет. Ты достал бы, а мы уж твоих мальцов в беде не оставим». Сломило меня горе-то. Бог с ним, думаю, вреда советской власти от того не будет, коли кто и ездит по станицам за кожей, а дети сыты будут. Я ему сначала от разных учреждений доставал, а теперь вот четыре наших взял… Если б знать…

— Как зовут этого человека? — спросил Бухбанд.

— Волков. Сапожник Волков…

Некоторое время стояла тягостная тишина. Затем Долгирев хрипло сказал:

— Вот что, Мачульский… Сам знаешь, за такие дела полагается…

Мачульский молча кивнул.

— Будет заседать тройка. Заключение пошлем в Полномочное представительство ВЧК. Решение тебе объявим. Иди…

* * *

«ШТАБ БЕЛО-ЗЕЛЕНЫХ ВОЙСК» — ТОЛЬКО ЧАСТЬ К/Р ОРГАНИЗАЦИИ. ЕЕ ПЛАТФОРМА: АЛЬЯНС КАДЕТОВ, МОНАРХИСТОВ И МАКСИМАЛИСТОВ. В ПОСЛЕДНЕЕ ВРЕМЯ ПОЯВИЛИСЬ ПРАВЫЕ ЭСЕРЫ.

ИМЕЮТ СВЯЗИ С ВЛАДИКАВКАЗОМ, НАЛЬЧИКОМ И ГРОЗНЫМ.

ЗАНИМАЮТСЯ ВЕРБОВКОЙ В СВОИ РЯДЫ. ЦЕЛЬ: РАСПРОПАГАНДИРОВАТЬ НАСЕЛЕНИЕ И КРАСНЫЕ ЧАСТИ. СОБИРАЮТ ОРУЖИЕ, СВЕДЕНИЯ О ПОЛОЖЕНИИ В СТРАНЕ И ЗА РУБЕЖОМ. ИНТЕРЕСУЮТСЯ ПЛАНАМИ КРАСНОЙ АРМИИ.

К ОРГАНИЗОВАННОМУ ВЫСТУПЛЕНИЮ ПОКА НЕ ГОТОВЫ.

СТЕПОВОЙ.

* * *

Анна Фальчикова с помощью Зуйко устроилась делопроизводителем музыкального училища наробраза. Ее вполне устраивало это тихое, спокойное место. Работа не требовала большого напряжения и оставляла достаточно свободного времени. Очень скоро у нее появилось много знакомых, тайных и явных почитателей. Каждому ради знакомства она снисходительно дарила один из своих вечеров, но не каждый мог рассчитывать на вторую встречу. Этой милости удостаивались только особо проверенные и надежные люди, которым Фальчикова могла без колебаний вручить пачку прокламаций или дать более ответственное поручение.

В доме Кордубайловой она стала общепризнанной фавориткой. Сама мадам по причинам, совершенно непонятным, открыто благоволила к ней, а о мужчинах и говорить нечего. Женская половина, за исключением Зинаиды Зуйко, безропотно приняла ее превосходство. Правда, Фальчикова этим не злоупотребляла, умела быть милой, внимательной соседкой.

Мадам Кордубайлова с готовностью приняла предложение накрыть общий стол, когда придут гости «голубушки Анны Федоровны». И в самом деле, надо же как-то отметить начало рождественской недели! Конечно, какие уж теперь, прости господи, праздники в такую лихую годину. Но и забывать нельзя, не то совсем одичаешь.

Мадам суетливо хлопотала в зале, покрикивая на своих помощниц, распоряжения так и сыпались из ее уст. Она вынула даже из какого-то потайного шкафчика белую скатерть и вполне приличный столовый сервиз. В довершение всего Кордубайлова сменила свой бесподобный капот на столь же бесформенное, зато определенно лилового цвета платье и вышла лично встречать гостей.

Первыми появились Чепурной и один из главарей «Союза трудовых землевладельцев». Приложившись к ручке мадам, Чепурной тут же отошел с Анной в дальний угол комнаты, предоставив своему спутнику выслушивать вздохи и охи хозяйки. Они вполголоса разговаривали с Фальчиковой до самого прихода Доценко и Кумскова. Как только те разделись, хозяйка по знаку Анны пригласила всех к столу. Собрались домочадцы, и Зуйко торжественно водрузил в центре стола большую бутыль самогона.

Тост за приятное знакомство провозгласил Чепурной. После этого беседа пошла непринужденнее. Выпили за рождество Христово, за хозяйку, за женщин. Очень скоро Кордубайлова стала клевать носом и, наконец, извинившись, удалилась на покой. За нею поспешили и остальные женщины. Зинаида ушла еще раньше, одурев от табачного дыма и противного запаха алкоголя.

— Пора бы к делу, друзья! — Чепурной окинул взглядом поредевшее застолье. — Надо о многом поговорить.

— Я думаю, Николай Александрович, лучше перейти ко мне, — предложила Анна. — А вы, Петр, погуляйте пока.

Зять Кордубайловой нехотя поднялся и отправился дежурить во двор. Остальные, стараясь не очень скрипеть половицами, перешли в комнату Фальчиковой. Перед дверью Чепурной успел шепнуть своему спутнику:

— Зуйко уже наш, а через него и Кумсков. Если еще этого молодца перетянем, то уломаем и главного… Считайте тогда, что он у нас в руках.

В уютной комнате Фальчиковой расселись поудобнее. Анна раскрыла коробку с дорогими папиросами и с улыбкой обнесла мужчин, не обделив и себя.

— Нет надобности таиться, — снова начал Чепурной. — Здесь все свои. Представители Штаба уведомлены Анной Федоровной о нашем предложении. Хотелось бы выслушать их мнение.

Усмехнувшись, заговорил Доценко:

— Сначала надо посмотреть, что мы берем от соединения. А то, смотрю я, на одну ложку многовато ртов набирается.

— Как можно! Какая меркантильность! — Чепурной театрально выпрямился. — В такое время мелочно считаться, что вам, что нам достанется. У нас общая цель — свержение коммунистов. А для этого все средства хороши. Мы делаем одно, только поодиночке. От этого страдает дело.

Чепурной энергично сцепил руки перед собой:

— Вот что такое слияние «Штаба» и «Союза». Легко скрутить поодиночке и ту, и другую руку. Но попробуйте это сделать, когда они в таком замке! Только вместе мы сможем взять коммунию железной хваткой и раздавить!

— Горячо, но не очень убедительно, — снова усмехнулся Доценко.

— Чтобы замок был крепким, должны и руки прочными быть, — поддержал его Кумсков.

— Успокойтесь, Николай Александрович, — примирительно заговорил Зуйко. — Это все доводы Дружинина. В принципе же вопрос почти решен. Поговорим о паевых взносах с каждой стороны.

— Вот-вот, — вставил Доценко. — У нас отряды в станицах, сотни сабель в горах. А что вы к ним можете приложить?

— У вас сабли, у нас хлеб, — ответил спутник Чепурного. — В Святом Кресте собраны запасы продовольствия и обмундирования. Неиссякаемый источник снабжения — «Прикумсоюз», в котором работает много наших людей.

— В наличии пока лишь двести тысяч рублей, но позднее достанем еще, — добавил Чепурной. — Кроме того, пишущая машинка «Идеал» и шапирограф. Из молодежи создана ударная группа для террористических актов. Сейчас готовят списки коммунистов…

— Предлагаю собраться денька через два у меня всем составом, — предложил Зуйко.

— Принято, — быстро подхватил Чепурной, и гости, распрощавшись с хозяйкой, потихоньку, один за другим, покинули дом на Сенной.

Оставшись одна, Фальчикова не спеша разделась, распустила косу. Без особой радости подумала о предстоящем свидании. Что ж, надо так надо. Еще одна ступенька вверх. К тому же за услуги приходится платить. Рябоватый Зуйко, конечно, не ее идеал. Но ах, какие подарки умеет делать Гаврила Максимович! Захоти — птичьего молока достанет. И деньги у него не считаны…

Не без кокетства Анна подумала о том, что все великие женщины были распутницами. Но даже и в голову ей не пришло, что не все распутницы были великими женщинами.

Анна сидела спиной к двери и не могла видеть, как подкрадывается на цыпочках вошедший без стука в одних шерстяных носках Зуйко. Она невольно вздрогнула от прикосновения его горячих и цепких пальцев.

…Когда он захрапел, Анна брезгливо отодвинулась. «Боже! Какой мужлан!» Кончиками пальцев подергала его потную рубаху. Зуйко проснулся, закурил и пошел к себе. Фальчикова застелила постель чистыми простынями и спокойно уснула глубоким сном праведницы.

* * *

ПО НЕПРОВЕРЕННЫМ ДАННЫМ КОНТРРЕВОЛЮЦИОННАЯ ОРГАНИЗАЦИЯ ИМЕЕТ МОЛОДЕЖНУЮ ГРУППУ, КОТОРУЮ ИСПОЛЬЗУЮТ ДЛЯ РАСКЛЕЙКИ ЛИСТОВОК, ДОБЫВАНИЯ ОРУЖИЯ И ДРУГОГО СНАРЯЖЕНИЯ.

ГИМНАЗИСТЫ СОСТАВЛЯЮТ СЛИСКИ КОММУНИСТОВ И ЧЕКИСТОВ, ПОДЛЕЖАЩИХ УНИЧТОЖЕНИЮ В МОМЕНТ ВОССТАНИЯ. САМ ФАКТ И КОНКРЕТНОСТИ УТОЧНЮ.

А ПОКА — ПОИЩИТЕ ЖЕНУ ПРОФЕССОРА, ВЫСЛАННОГО ЗА К/Р ДЕЙСТВИЯ.

СТЕПОВОЙ.

* * *

В одно и то же время на перроне каждое утро появлялся нищий. Он устраивался недалеко от фанерной будки сапожника и оставался там почти до вечера. Калеку уже знали все вокзальные мальчишки. При появлении милиции они кидались врассыпную, но еще не было случая, чтобы при этом не предупредили калеку об опасности. Сердобольные бабки с привокзального базарчика, сетуя на судьбу-злодейку, отсыпали ему семечек, а то и кидали пятак-другой.

На этот раз нищий что-то припоздал. Он появился, когда сапожник Волков уже разложил в будочке свой инструмент.

Вытянув перед собой негнущуюся ногу, сел на облюбованное место у самого угла и надтреснутым голосом забубнил:

— Брат, сестра! Помоги калеке убогому! Помоги, мать, солдату!..

В засаленный картуз медяки падали редко. Люди обходили калеку, а некоторые бесцеремонно перешагивали через вытянутую ногу.

Нищий осматривал спешащую мимо толпу, поглядывал по сторонам и время от времени кидал косые взгляды на будку сапожника.

Тот сидел в одиночестве и, склонившись над «лапой», загонял деревянные гвоздики в подошву старого сапога. У будки вдруг остановилась женщина, спросила о чем-то мастера и достала из сумки ботинок. Сапожник покрутил его, ковырнул ногтем каблук, кивнул и отложил в сторону. Женщина взяла сумку и направилась в город.

— Помоги, сестрица, солдату-калеке, — буркнул ей в спину нищий и протянул картуз. Женщина оглянулась, пошарила по карманам и развела руками: дескать, и рада бы, да нечем. Она засеменила вниз по ступеням.

— Ишь, жадюга! — крикнул ей вслед нищий и выглянул за угол. Там, на привокзальной площади, со скамьи поднялся парень и пошел за женщиной следом.

Поток пассажиров поредел. Сапожник достал из свертка кусок сала, отрезал острым ножом толстый ломоть хлеба и сделал бутерброд. Поймав на себе голодный взгляд, отвернулся, быстро сжевал хлеб с салом и тщательно вытер руки о фартук.

Ко второй платформе медленно подполз состав. Вместе с другими пассажирами на перрон сошел худой мужчина в черной форменной шинели. Оглянувшись по сторонам, он направился к сапожнику, передал ему сверток и о чем-то стал шептаться, засунув голову в будку.

Нищий глянул за угол: скамья на площади была пуста. Суковатой палкой придвинул к ноге картуз, достал из кармана телогрейки горсть медяков и высыпал туда.

— Братья, сестры! Помогите калеке! — стал выкрикивать он, присматриваясь к посетителю Волкова. Тот в это время достал из шинели бумагу и незаметно сунул сапожнику. Потом пожал ему руку и быстро пошел мимо калеки навстречу спешившим к поезду людям. В этом миг нищий вдруг согнул вытянутую ногу и толкнул картуз ему под сапоги. Мужчина, не заметив, поддал его ногой. Раскатились со звоном медяки, вскочил калека.

— Братья! Сестры! За что?

Мужчина остановился, брезгливо оглядел нищего:

— Развели вшивоту, проходу нет! — И зашагал прочь.

— Ах ты, гад! — кинулся следом калека, норовя ударить его палкой. — За что я кровь проливал? Я тебе покажу, канцелярская крыса, как солдат унижать!

Выкрикивая обидные слова, он быстро ковылял по перрону, привлекая к себе внимание. За углом настиг мужчину и ткнул его палкой. Тот так яростно отмахнулся, что калека ударился о стену, и побежал. Но нищий одним прыжком догнал его и ухватился за ворот.

— Ах так! Ты меня бить! Братья! Сестры! Не дай в обиду!

Люди окружали их. Какой-то шкет смахнул с носа мужчины очки, а сердитая бабка исподтишка ткнула его в бок. Он испуганно втянул голову в плечи.

— В чем дело? Прошу порядка! А ну! — через несколько секунд милиционер оказался в центре толпы.

— Хулиганство! Проходу нет! Куда вы смотрите? — возмутился мужчина. А нищий при виде милиционера сник и пытался выбраться из толпы, но тот крепко взял его за плечо.

— Погоди, голубчик!

Вступилась женщина:

— Товарищ милиционер! Калека не виноват! Этот гражданин оскорбил его!

— Я не обижал его! Что за чушь! Вокруг загалдели:

— Солдата-калеку не трожь!

— Ишь, очки напялил, буржуй! По шее ему!

— Тише, товарищи! — крикнул милиционер. — Сейчас разберемся. Идите, идите!

Люди неохотно начали расходиться.

— Ваши документы! — потребовал милиционер. Взяв удостоверение у первого, он посмотрел на нищего.

— А ты опять здесь! Сколько раз тебя гнать? В тюрьму захотел?

Нищий, потупясь, молчал. Постовой внимательно прочитал документ.

— В таком серьезном учреждении служите, а замешаны в беспорядке. Некрасиво, товарищ!.. Некрасиво…

— Что вы меня отчитываете? У меня вон у самого очки сбили! Я не виноват!

— Ладно уж, идите, — отпустил его милиционер. — Тут сам черт не разберется.

Мужчина заспешил к трамвайной остановке. Когда он скрылся, нищий улыбнулся:

— Ты всегда кстати, Горлов. А то смотрю, ребят нет. Решил сам…

— Тебя прикрываю, — улыбнулся в ответ Сергей.

— Что за птица?

— Савельев. Работник телеграфа. Волков видел?

— Нет. Я этого типа схватил уже за углом.

— Скажешь, что убежал.

— Да он ко мне и не подойдет. Белая кость…

Но Волков все-таки подошел.

— Что, обидели, брат? — обеспокоенно спросил он.

Эта фотография пользовалась большой популярностью у жителей Кавминвод. Но никто не подозревал, что создана она была чекистами и не раз служила местом встреч со Степовым.


— Убег, гад, — скрипнул зубами нищий и трясущимися от гнева руками поднял картуз. — Я бы ему башку размозжил, буржую промятому!

— Наверное, близорукий он, не видел, — успокоенно сказал сапожник и протянул нищему горсть собранных на перроне медяков.

— Поди уж половину прибрал?

— Надо же, как люд озверел. — вздохнул Волков и спокойно зашагал прочь.

* * *

ПРИСТУПИЛА К АКТИВНЫМ ДЕЙСТВИЯМ ГРУППА ПОЛКОВНИКА ЛАВРОВА, ПРИБЫВШЕГО ОТ ВРАНГЕЛЯ. СВЯЗЬ СО «ШТАБОМ» ОСУЩЕСТВЛЯЕТСЯ ПОКА ЧЕРЕЗ БАНДУ МЕНЯКОВА.

ДОСТОВЕРНО: С ПОНЕДЕЛЬНИКА ПО ЧЕТВЕРГ СЛЕД. НЕДЕЛИ БУДЕТ НАЛЕТ РАЗЪЕЗДА ЛАВРОВЦЕВ НА ТЕР. КОН. ЗАВОД ЗА ВЕРХОВЫМИ ЛОШАДЬМИ И МАТКАМИ. ОКОЛО 50 САБЕЛЬ.

СТЕПОВОЙ.

Резолюция Долгирева на записке Степового:

«Тов. Бухбанд! Незамедлительно информируйте губком РКП(б) и губвоенкомат. Окажите содействие в захвате или уничтожении бандитов».

* * *

Вечеринку решили устроить на квартире одного из членов «молодежной сотни». Впервые собирались вместе главари боевых пятерок, и Чепурной решил лично поговорить с ними.

Но чтобы сбор был действительно похож на вечеринку, разрешили привести наиболее надежных девушек. За каждую из приглашенных отвечали как сами за себя руководители пятерок поэтому здесь не таились, говорили вызывающе откровенно. Караул — влюбленная парочка на скамейке у дома — надежно охранял вход и в случае опасности мог предупредить условным сигналом.

Ждали Фатьянова, командира сотни.

В глубине просторной комнаты был накрыт большой стол для чая. На двух мягких диванах вдоль стен уютно устроились пять-шесть пар. Остальные танцевали. Общество было довольно разношерстное. Рядом с сыном торговца и его партнершей — делопроизводителем гостиницы «Россия» сидели чистокровный дворянин и девятнадцатилетняя артистка концертной группы. Сын кулака держал в своих лапищах тоненькие пальчики молоденькой учительницы из дворян. Ее перезрелая тридцатилетняя подруга одиноко смолила одну папиросу за другой, устроившись в старинном глубоком кресле у окна. В углу о чем-то тихо спорили милиционер Пятигорской милиции и делопроизводитель отдела управления Пятигорского исполкома. Тут же присутствовала дочь мадам Кордубайловой с супругом и молодой учитель из их дома — протеже Анны Фальчиковой.

Мелодичные звуки танго почти осязаемо стекали с черных лепестков граммофонной трубы. В такт им томно покачивались танцующие.

Казимир Яловский, веснушчатый малый в гимназической курточке с потертыми рукавами, из которых на добрую четверть торчали бледные руки с белесыми волосами, беспокойно ерзал на своем стуле. Ревнивым взглядом следил он за веселой хохотушкой Леночкой Егоровой, которой что-то нашептывал долговязый хозяин квартиры.

Леночка и Казик жили когда-то по-соседству. Дружбы особой между ними не было. Встретились недавно случайно, разговорились. Грубоватый, язвительный Казик вдруг засмущался тогда под взглядом бывшей своей соседки и опустил глаза. А когда поднял их — ничего уже не видел, кроме полных, чуть влажных губ ее, с едва заметной трещинкой посредине. Они стали изредка встречаться. Леночка относилась к нему доброжелательно, но не давала повода дерзить. А белобрысый ее кавалер ходил словно связанный, злясь на себя за неповоротливый язык и всегда мешающие руки. Убедившись, что взгляды Леночки на окружающую действительность не очень расходятся с его собственными, Казик познакомил ее с некоторыми своими друзьями и с их разрешения пригласил на вечеринку. Теперь он пожалел об этом. Танцевал Казик безобразно. Его милую партнершу тотчас же перехватили, и она почти не выходила из круга, веселая, разгоряченная, удивительно похорошевшая. Танцуя то с одним, то с другим, она лишь ободряюще улыбалась иногда Казику или шутливо хмурила брови в ответ на его укоризненные взгляды. Яловский в душе проклинал эти затянувшиеся танцульки и с нетерпением ждал начала делового разговора.

Откуда было знать рыжему Казику, что сейчас даже его соседство для Леночки желаннее ухаживаний всех друзей гимназиста. Конечно, она предпочла бы видеть на его месте того худощавого парня, что заходил по делам службы к ним на почту. Она знала, кто он, как зовут, но поговорить им за эти несколько коротких встреч не удалось ни разу. Почувствовала девушка, что задела парня тогда ее невольная усмешка, обидела. А через обиду эту протянулась между ними трепетная незримая ниточка. «Увидеть бы еще хоть разок!» — мелькнула мысль, но девушка тут же отогнала ее.

А в соседней комнате неторопливо шагал по мягкому ковру «идейный бог» молодежи Николай Александрович Чепурной.

— Какая молодежь! Вы только посмотрите, какая чудесная у нас молодежь! Орлы! Горячие головы и сердца! Вот она — надежда России! — с пафосом воскликнул он, обращаясь к хозяйке дома, высокой седой женщине с густо напудренным бескровным лицом.

— Вы правы, Николай Александрович. Ребята заслужили вашу похвалу. Муж всегда верил, что из сына вырастет достойный гражданин своего отечества. Жаль, что он не видит его в действии. — И жена профессора Юкова, высланного с Северного Кавказа за контрреволюционные действия, скорбно поджала губы.

— А ваш маленький гимназист — сущий клад. В пятнадцать лет такая собранность и целеустремленность. Поразительно!

Юкова слегка улыбнулась:

— Вы говорите о Борисе? Он чуть старше, чем написано в документах. Это я ему убавила три года.

— Каким образом?

— Нужно было достать документы, скрыть прошлое. При содействии моего знакомого, заведующего гимназией, удалось устроить его в седьмой класс, благо, ростом не вышел. Проучился там недолго, но успел получить удостоверение на имя Михаила Фатьянова.

— Так это имя не настоящее?

— Нет. Борис — не только кличка. Так его назвали и родители. Борис Кирюхин, сын городского головы Железноводска.

— Вот как! Конспирация великолепная. Теперь понятна его жгучая ненависть к советской власти.

— Отец у него расстрелян. Мать убита грабителями. Но он твердо убежден, что это дело рук чекистов. Не без нашей подсказки, разумеется…

Чепурной встретился взглядом с Юковой, понимающе улыбнулся и снова зарокотал:

— И ведь не сломлен! А какой авторитет у молодых! Неказист, а ведь поди ж ты, умеет чем-то взять ребят!

Юкова поспешила вставить:

— Во многом ему помог сын.

— Да-да, конечно. Оба они бесстрашные вожаки молодежи. Смелые, гордые вожаки юной стаи!

Профессорша удовлетворенно улыбнулась.

Музыка в соседней комнате смолкла, послышались радостные восклицания. Дверь распахнулась, и на пороге вырос широкоплечий детина — любимое чадо Юковой:

— Николай Александрович, Борис вернулся. С неплохим уловом.

Чепурной взял профессоршу под руку:

— Пора открывать бал.

В зале у замолкшего граммофона стоял невысокий костлявый юноша, скрестив на груди руки. Иссиня-черные прямые волосы свисали до бледных ввалившихся щек, на которых то и дело играли желваки. Под беспокойным взглядом его голубых трахомных глаз все быстро смолкли.

Это и был Борис, он же Михаил Фатьянов, о котором только что разговаривали Чепурной и Юкова.

— Дети мои! — прочувствованным голосом начала Мария Михайловна. — Дети мои! — повторила еще раз более растроганно, — Мне радостно видеть друзей моего сына едиными духом и верой. Сегодня я хочу пожелать вам, чтобы этот год был годом свершения всех ваших надежд!

— Свобода! Свобода! Свобода! — прозвучал в ответ нестройный хор приглушенных голосов.

Это был девиз организации бело-зеленой молодежи, возникшей стихийно, но быстро прибранной к рукам эсерами и превращенной в крупную боевую единицу. На счету «молодежной сотни» были уже десятки отпечатанных на машинке и распространенных прокламаций, операция по хищению шрифта из типографии совнархоза, два воза добытого снаряжения, оружия и медикаментов.

По приглашению хозяйки все уселись за стол, но к чаю никто не притронулся: поднялся Чепурной.

— Николай Александрович Чепурной. Наш идейный руководитель. Говорят, из Москвы, — успел шепнуть Казимир Леночке, которая словно в награду за его долготерпение все-таки выбрала место рядом с ним.

— Друзья! — торжественно обратился Чепурной к молодежи. — Наступил год великого перелома. Мы еще увидим с вами освобожденную Россию. И скоро, очень скоро! Посмотрите, как трещит по швам советская власть. Красные части распадаются. На востоке — генерал Семенов с японцами, на западе через Румынию перешли части генерала Врангеля. В Керчи и Феодосии высажен десант. Будет десант в Майкопе, Лабинской, Баталпашинской. В Дагестане, Чечне, Ингушетии подняты в ружье отряды зеленых. Ваши кровные братья, такие же юноши, как и вы, берут оружие и идут в отряды Антонова, чтобы бороться с большевиками. В Воронежской, Тульской, Тамбовской, Екатеринославской, Херсонской, Самарской, Саратовской губерниях восстания!

Чепурной постепенно повышал голос, сыпал все новыми и новыми названиями. Видя, как загораются глаза у его слушателей, он на ходу прибавлял к двум губерниям еще три-четыре, перетасовывал события и факты, как это нужно было для бо́льшего эффекта. Уличить его в этом никто не мог, так как для «зеленой» молодежи он был самым достоверным источником информации. Под конец Чепурной выложил главный козырь.

— Даже видные вожди Красной Армии генерал Маслак и Конарь поняли, куда ведут народ коммунисты, и бьют их в пределах Ставропольской губернии! Пора действовать, друзья! — картинно откинув волосы со взмокшего лба, уселся на свое место.

— А мы разве бездействуем? — спросил кто-то.

— Да! Да! — вместо Чепурного ответил Фатьянов. — То, что мы делаем, — мелочишка!

— Борис прав, — поддержал Чепурной. — Необходимо ускорить обучение стрельбе членов организации, увеличить запасы оружия и выпуск листовок.

— Вы, — обратился он к милиционеру и делопроизводителю исполкома, — заберете шрифт к себе. У Марии Михайловны держать его небезопасно. Надо подумать об устройстве типографии. В ближайшее время размножим список литературы, которую каждому нужно прочитать. От вас, друзья, требуется максимум активности.

Когда снова зарокотал граммофон, Чепурной, Яловский и Фатьянов удалились в комнату Марии Михайловны.

— Что нового? — спросил Чепурной.

— На скачках сын священника передал три винтовки и два револьвера. Смит-вессон с патронами. Нужны люди для гор, — ответил Фатьянов.

— Хорошо, — одобрил Чепурной и повернулся к Яловскому. — Ну, а вы чем озабочены, молодой человек?

— Сегодня я встречался с тем милиционером. Порядками нынешними он недоволен. Это точно. Но участвовать в организации наотрез отказался. Мне, говорит, еще не надоело голову на плечах носить. Трус! — презрительно сплюнул Казимир. — Не понимаю, как только могли вы остановиться на его кандидатуре?

— И ты его отпустил? — зло спросил Фатьянов.

— Конечно. А что я должен был делать?

— Какая неосторожность, — укоризненно покачал головой Чепурной. — Смотри, как бы чека за эту ниточку не уцепилась.

— Ну что вы, Николай Александрович, — обиженно пробормотал растерявшийся Казик. — За мальчишку меня принимаете. Я служил в контрразведке у полковника Дмитрия Николаевича Романова. При военно-полевом суде…

— А я три месяца агентом в советском угрозыске, — желчно прервал его Фатьянов. — Помнишь моего дружка Ахмедку из угрозыска Карачая? Так он мне не раз рассказывал, как они вылавливают таких вот простофиль.

— Что же делать теперь?

Чепурной испытующе смотрел на Фатьянова.

— Убрать! — приказал тот.

Казик удивленно вскинул брови, а Чепурной отвернулся и промолчал.

* * *

Через два дня после ужина у Фальчиковой вопрос о слиянии «Штаба бело-зеленых войск» и «Союза трудовых землевладельцев» был фактически решен. Все сошлись на том, что с докладом по текущему моменту и с объединенной программой организации должен выступить Чепурной. Дружинину был поручен содоклад.

Ранним январским утром к дому одного из заговорщиков, заведующего керосинной лавкой, стали прибывать представители. На подступах к месту сбора их встречали члены «молодежной сотни» и провожали на квартиру. Наконец к десяти часам собрались все.

Звякнул колокольчик, который прихватил с собой предусмотрительный Зуйко.

— Друзья мои! — взволнованно произнес Чепурной. — Мне трудно сдержать радость при виде столь авторитетного и представительного собрания. Этот день войдет в историю, поверьте мне. В лихую годину бедствий мы оказывались сплоченными как никогда, взяли на себя бремя забот о будущей России. Мы выбрали из всех возможных самый трудный, но благородный путь — путь борьбы. Благодарность потомков будет наградой за нашу самоотверженность. Мы вернем свободу трудовому народу! Недалеко то время, когда взовьется над землей наше победное знамя!

Чепурной говорил витиевато и напыщенно. Он не скупился на восклицания, когда рисовал будущее Терской республики, раскрывал перед каждым заманчивые перспективы, не скрывая трудностей предстоящей борьбы.

— Но мы не одиноки, друзья мои! — Он на мгновение замолчал, стараясь угадать отношение слушателей к речи, которую так тщательно готовил. Одни угрюмо хмурились, другие о чем-то шептались, но большинство собравшихся слушали его внимательно.

— Мне сообщили из нашего ЦК, что сенат и президент Франции не признают правительства России. С Кемаль-пашой договорилась Антанта, что он порвет отношения с Советской Россией. А главное, друзья, — он вскинул вперед руку, — прошло заседание Учредительного собрания!

Все оживились.

— Председательствовал на заседании эсер Авксентьев. Его товарищи были эсер Минор и кадет Коновалов. С речами выступали Руднев и Керенский, бабушка русской революции Брешко-Брешковская, кадет Радичев, трудовик Булат, мусульманин Максудов, казак Харламов и многие другие. Послушайте, что говорил там Милюков! Это и есть программа наших действий!

Чепурной открыл блокнот, нашел нужную запись:

— Большевистская власть не может быть разрушена нападением на Россию извне. Уничтожить Советскую власть и диктатуру большевиков-коммунистов можно только одним путем — восстанием народа внутри России. — Он спрятал блокнот в карман жилета. — Господин Милюков призвал всех членов Учредительного собрания заняться подготовкой этого восстания. И весьма характерно, — Чепурной снова сделал паузу, — это отметили все: единственная партия, не потерявшая свой престиж в наши дни, — это партия социал-революционеров. Поэтому именно она должна возглавить восстание, хотя в подготовке его активно действуют все оппозиционные силы. Позвольте мне перейти к нашей программе…

Фальчикова с интересом наблюдала за изменением настроения. Теперь лишь Дружинин хмурился и что-то шептал монархисту Лукоянову. Тот согласно кивал в ответ.

«Вот кого надо было прибрать к рукам, — подумала Фальчикова. — Он может дать крепкий бой, этот военный интеллигент». Но тут снова заговорил Чепурной.

— Свободный труд в свободной стране! Вот наш лозунг. А вот как мы видим свои цели и будущее устройство России.

Чепурной поднес к пенсне небольшой листок бумаги.

— Борьба с Совдепией и партией большевиков — раз! Созыв Всероссийского Учредительного собрания, а до него — местных учредительных собраний — два! Федеративное устройство России с правом самостоятельного законодательства по различным вопросам местной жизни.

Он снял пенсне и отложил листок в сторону.

— Свобода слова, печати, собраний! Уничтожение коммунистической кабалы, коммунистического крепостного права: трудовой и других повинностей, разверстки и всяческих мобилизаций! Мы возродим свободную торговлю и все кооперации, изучение в школах закона божия. Не обязательное, — поправился он, — а по желанию родителей. Это великая программа, которую диктует нам сама жизнь!

Раздались аплодисменты. Негромкие, но дружные. Чепурному удалось-таки завладеть вниманием аудитории и склонить ее на свою сторону.

Дружинин, выступивший после него, отстаивал позиции монархического крыла «Штаба». Он был не менее красноречив, чем Чепурной, но его попытка соединить несоединимое — республику и монархию — потерпела крах. Представители «трудового казачества» несколько раз прерывали его выступление язвительными репликами, отчего Дружинин сбивался с тона, нервничал и повышал голос. Не спасло положения и выступление полковника Лукоянова: большинством голосов была принята программа правых эсеров.

Не без ссор и взаимных оскорблений прошло распределение должностных портфелей. Эсеры пошли на то, чтобы начальником Главного штаба остался Дружинин, ибо политическое руководство работой было поручено Чепурному.

Решили, что никто лучше не справится с военными вопросами, чем полковник Лукоянов, а офицером связи был назначен подъесаул Доценко. Утвердили связников по Зольской линии, Ессентукскому району, Кабарде, Владикавказу, Кизляру и Тифлису. Анна Фальчикова стала секретарем Главного штаба.

Члены «Союза трудовых землевладельцев» метили занять место Зуйко, но при энергичной защите Фальчиковой и Дружинина портфель «министра финансов», к величайшей радости всех троих, остался у Гаврилы Максимовича.

Порядком уставшие в этих баталиях делегаты наскоро заслушали предложения о кандидатах в будущий Войсковой круг, приняли текст приказа Главного штаба Зеленой армии Терского Казачьего войска и так же быстро «закруглили» другие вопросы.

План восстания не разрабатывали, как ни настаивал на этом Лукоянов. Договорились, что в назначенный день и час в станицах, аулах и хуторах отряды захватят власть, затем объединятся и двинут к городам, где разобьют красные гарнизоны. «Молодежной сотне» и своим информаторам Главный штаб поручил к этому времени закончить составление списков красных, которые подлежат аресту и уничтожению.

Когда разошлись делегаты, Дружинин подошел к полковнику Лукоянову.

— Как ваше мнение, Сергей Александрович?

— Считайте, что вас прокатили на вороных.

— Ничуть! Я ведь утвержден теперь начальником Главного штаба, как мне кажется.

— Вам это действительно только кажется, — насмешливо ответил Лукоянов. — А вожжи все-таки схватил этот пузатый революционеришка — Чепурной.

Лицо Дружинина стало злым и хищным.

— Ничего, полковник! С вашими друзьями и божьей помощью мы это сумеем поправить. Дайте только победить! А там… Мало ли бывает несчастных случаев! Пули, они тоже, знаете, летают в разные стороны…

* * *

На последний трамвай Веролюбов не успел. Чтобы не опоздать на дежурство, комендант губчека быстро шел по пустынным улицам города.

Вечером ударил морозец, и в тусклом свете редких фонарей искрились снежинки. Было тихо. Даже шаги ею не нарушали ночной покой: ботинки мягко утопали в свежем, только что выпавшем снегу.

Хотелось есть. Свой ужин он оставил малышам, убедив жену, что уж кого-кого, а его, коменданта, обязательно покормят на дежурстве. Он усмехнулся, вспомнив, как его карапузы, стараясь не торопиться под строгим взглядом матери, счищали «мундиры» с ароматной дымящейся картошки, поглужбе макали ее вместе с пальцами в миску с простоквашей. Засосало под ложечкой. Он хотел было достать папиросу, чтобы как-то заглушить это не покидавшее его в последнее время чувство голода, но пальцы нащупали еще теплую картофелину, которую Анна все-таки успела незаметно сунуть ему в карман.

«Надо же», — умилился он, сдунул с картофелины крошки табака, отправил ее в рот и вздохнул: «Скорей бы весна… Долгирев участки обещал достать. Засадим кой-чем. Там зелень пойдет своя, картошка молоденькая. Глядишь, перебьемся…»

Он зябко поежился, поднял воротник шинели и плотнее завязал старенький шарф.

А через минуту комендант уже прикидывал, где бы раздобыть стекло, чем утеплить кабинеты, чтобы избавиться от этих чертовых сквозняков.

Ходу до работы было минут десять. Еще оставалось время почитать распоряжения рабкрина, которые вывешивались поздно вечером. Сейчас за углом будет щит объявлений, возле которого по утрам, когда Веролюбов возвращался домой с дежурства, галдит толпа горожан.

«О чем люди завтра будут судачить?» — подумал он и повернул за угол.

У доски объявлений, не замечая его, наклеивали лист бумаги трое парней.

— Что новенького? — спросил, подойдя, Веролюбов.

Парни вздрогнули, оторопело глянули на него. И вдруг от внезапного удара в челюсть в глазах у чекиста полыхнули искры.

— Ах ты, сукин сын! — воскликнул он и схватил одного за грудки.

В упор смотрели злые глаза из-под красноватых трахомных век.

— Бей! — крикнул парень. — Казик! Бей!

Веролюбов спиною ощутил опасность, толкнул парня на щит, резко обернулся и увидел блеснувший в воздухе нож. Уже инстинктивно, отработанным движением, он подставил под удар руку, крутнул ею, и нож отлетел в сторону, звонко ударив в оконную раму.

Парни кинулись прочь. Двое исчезли мгновенно, а тот, трахомный, бежал вдоль домов, петляя в свете фонарей.

Георгий Веролюбов.


Веролюбов рванул наган, пальнул два раза, но промахнулся. Парень нырнул в подворотню.

Еще не опомнясь от неожиданной схватки, Веролюбов подошел к щиту. На свежем листке едва различимо темнели машинописные буквы: «Приказ № 1 Главного штаба Зеленой армии и Союза трудовых землевладельцев».

— Сволочи! — сплюнул Веролюбов, сорвал приказ, сунул его за пазуху и побежал в губчека.

* * *

10 ЯНВАРЯ Н/С 1921 г. «ШТАБ БЕЛО-ЗЕЛЕНЫХ ВОЙСК» ВОШЕЛ В СОГЛАШЕНИЕ С ТЕРСКИМ «СОЮЗОМ ТРУДОВЫХ ЗЕМЛЕВЛАДЕЛЬЦЕВ» ДЛЯ СОГЛАСОВАНИЯ ДЕЙСТВИЙ ПО СВЕРЖЕНИЮ СОВЕТСКОЙ ВЛАСТИ. РУКОВОДСТВО СОЗДАННОГО ПРИ СЛИЯНИИ ГЛАВНОГО ШТАБА ТЕРСКОЙ ЗЕЛЕНОЙ АРМИИ: ДРУЖИНИН (КУБАНСКИЙ) — НАЧ. ШТАБА, ЭСЕР ЧЕПУРНОЙ — ПОЛИТИЧЕСКАЯ РАБОТА, ПОЛКОВНИК ЛУКОЯНОВ — ПРЕДСЕДАТЕЛЬ ВРЕМЕННОГО ВОЕННОГО СОВЕТА, ЗУЙКО (ТЕРЦЕВ) — ФИНАНСОВАЯ ЧАСТЬ.

ГЛАВНАЯ ЗАДАЧА — СОЗДАНИЕ ЕДИНОЙ ЗЕЛЕНОЙ АРМИИ. ПЛАНА ВОССТАНИЯ ЕЩЕ НЕТ.

СТЕПОВОЙ.

* * *

К началу заседания коллегии губчека секретарь губкома партии Иванов не успел. Все в этот день он спланировал заранее, рассчитал до минут. Приглашение в чека было неожиданным и тревожным. Потому он отложил совещание рабкрина на вечер, сократил почти вдвое беседу с губвоенкомом, но все-таки к началу опоздал.

Чтобы не мешать выступавшему члену коллегии, тихо вошел в кабинет Долгирева, по пути пожал руки чекистам и сел на предложенный ему стул.

— Именно в силу этих причин, — заканчивал свое выступление чекист, — мы не имеем права ждать! Хватит того, что мы позволили заговорщикам вести агитацию в массах, готовить теракты, собирать оружие и вредить на каждом шагу Советской власти. Я категорически настаиваю на немедленном аресте главарей!

— У вас все? — спросил Долгирев.

Тот кивнул.

— Из-за чего ломаются копья? — тихо спросил Иванов.

— Речь идет о заговоре, — пояснил ему председатель. — Мнения разделились. Логика подсказывает, что возникшую ситуацию мы можем полнее использовать для ликвидации других звеньев заговора. И в то же время мы не должны, не имеем права подвергать опасности нашу власть.

— Но ведь пока мы контролируем положение, — вмешался Бухбанд.

— Весь вопрос в том, надежен ли контроль? — подал кто-то реплику.

— Я изложил это вначале, но готов повторить, — ответил Бухбанд и подвинул к себе объемистую папку с документами.

— Если товарищи не возражают, повторите, — попросил Иванов. — Существо вашего спора мне известно. О заговоре товарищ Долгирев докладывает губкому систематически. Каково положение сейчас?

Бухбанд говорил четко, только самое главное.

— Вчера с доски рабкрина снят приказ Главного штаба Терской Зеленой армии. Утром в городах Минеральных Вод и ближайших станицах изъято около двухсот листовок с этим приказом. В нем — призыв форсировать подготовку к вооруженному восстанию, требование не выступать в одиночку, а лишь по приказу Главного штаба. Этот сигнал будет дан заранее…

— Когда? — раздался вопрос.

— Заранее, — улыбнулся Бухбанд. — Но до того, как этот приказ пойдет по цепочке, о нем узнаем мы.

— Есть гарантия? — вскинул брови Иванов.

— Есть, — уверенно ответил Бухбанд. — Мы надежно контролируем ход событий в Главном штабе, в «молодежной сотне» и на каналах связи с горами. Сигнал о восстании в первую очередь получим мы. По возможности пытаемся одновременно препятствовать развитию событий.

— Каким образом? — спросил Иванов.

— Выявлена утечка секретной информации на телеграфе. Оставлять этого человека там уже было нельзя. Арест его мог вспугнуть остальных. Продвинули скромного служащего на руководящую должность.

— Даже так? — усмехнулся Иванов. — Подбираете кадры?

Ему нравилось, что чекист, возглавивший большую работу, постепенно и настойчиво склоняет всех к своему плану продолжения операции. Аргументы его убедительны и логичны. Эта уверенность как-то незаметно овладела и Ивановым.

— Что же было делать? — ответил Бухбанд, — Человека повысили до поры до времени. Он рад, что находится вне подозрений. Но доступ к секретной информации он все-таки утратил. Кроме того, удалось приобрести кое-кого из связников.

— И нашим и вашим? — улыбнулся Иванов.

— Через них пошла дезинформация и в отряды, и в штаб. Однако наши позиции в крупных бандах Лаврова, Конаря значительно слабее. Попытка внедрить туда наших товарищей пока окончилась неудачей.

— Разрешите высказаться и мне!

Секретарь губкома партии подошел к Бухбанду и стал рядом.

— Я разделяю тревогу товарищей. Не в игрушки играем. Перед нами серьезный, опасный враг. И все же, поймите меня, судьба Советской власти решается сегодня не здесь. Скоро весна. А станицы и села наши терроризируют банды. Если есть у вас уверенность, что враг не сможет нанести удар внезапно, если мы сможем предотвратить его, я всецело склоняюсь к предложению товарища Бухбанда. В этом, и только в этом случае операцию следует продолжать.

Он возвратился к столу.

— Судьба нашей власти сейчас зависит от наших хозяйственных, экономических успехов, товарищи. Потому главные усилия должны быть направлены на то, от чего эти успехи зависят. Не дать врагу сорвать весенний сев — первейшая наша задача сегодня.

— И второе, — продолжал Иванов. — В степи и в горах сейчас тысячи людей. Кто-то сорван с места, мобилизован под страхом смерти, кто-то напуган, кого-то завело в банду ложное казацкое братство. Думайте о них. Думайте о том, как вернуть этих людей к честной жизни. Не вина это их, а беда, что не разобрались сразу, с кем идти, за кого стоять.

«Молодец, — откровенно радовался Бухбанд. — Высказал то, что интуитивно чувствовали многие».

— Чека — могучее оружие нашей партии, нашей власти. Но жестокостью не уничтожить жестокость. Об этом еще Маркс говорил. Помните о том, что Советская власть требует от вас в первую голову защитить тех, кто может стать ее другом, кто завтра может быть ей полезен.

Секретарь немного помолчал и закончил:

— Губком очень надеется на вас, дорогие товарищи. Вливайтесь в банды, ведите там разъяснительную работу. На днях будет оглашено решение губвоенсовещания об амнистии всех, кто сложит оружие и возвратится к мирному труду. Пусть будет острым ваш меч, но и прочен щит.

Большинство членов коллегии губчека голосовало за предложение Бухбанда.

Когда секретарь губкома ушел, объявили приговор Мачульскому.

Изменился он неузнаваемо. Горе перечеркнуло его высокий лоб глубокими бороздами, лицо посерело, глаза глубоко запали, а сутуловатая фигура и вовсе сгорбилась.

Мачульский не сел, когда ему предложили табурет. Он заставил себя поднять голову, чтобы прямо выслушать приговор. Яков Арнольдович не мог без боли смотреть в это постаревшее лицо, но взгляд его оставался таким же суровым и беспристрастным.

— ВЧК утвердила приговор, вынесенный нашей коллегией, — сказал он. — Слово для зачтения — председателю.

Бухбанд заметил, как вздрогнул Максим при первых звуках голоса Долгирева, как постепенно ниже и ниже опускалась его голова.

— …признать виновным в том, — читал Долгирев, — что будучи сотрудником Тергубчека злоупотреблял ее доверием и пытался продать пятьдесят восемь чистых бланков с печатями различных учреждений темным личностям со спекулятивными целями. Применить к гражданину Мачульскому высшую меру социальной защиты — расстрел.

Мачульский побледнел, поднял лицо, но глаз открыть уже не смог. Так и стоял вслепую, вцепившись ногтями в побелевшие ладони.

— Но, принимая во внимание, — продолжал читать приговор Долгирев, — его прошлое, долгую подпольную работу среди белых и тяжелое материальное положение, вызвавшее данное преступление, — на иждивении семья в шесть человек, — заменить высшую меру — условно. Из-под стражи освободить и навсегда лишить чести и права служить в органах Всероссийской Чрезвычайной Комиссии.

Губы Мачульского вдруг мелко-мелко задрожали. Он медленно опустился на табурет, а из-под закрытых век на небритые щеки покатились слезы.

— Иди, Максим, — сдавленным голосом приказал Бухбанд, чтобы как-то прервать тягостную сцену.

— Прощайте, товарищи, — только и смог сказать бывший чекист.

* * *

Звонок был настойчивым, резким. Бухбанд поднял голову и непонимающе оглянулся. Затем, будто кто толкнул его, резко сбросил на пол шинель, подбежал к телефону и поднял трубку:

— Слушаю!

— Яков Арнольдович? Извини, побеспокоил ночью, — бубнила трубка, а Бухбанд лихорадочно соображал, кто бы это мог быть.

— Ничего, ничего, — пытался он оттянуть время. — Это мелочи. Слушаю…

— Срочно нужен. Дело есть, — глухо донеслось из трубки.

— Саша! — узнал Бухбанд и радостно закричал в телефон: — Здравствуй, дорогой, здравствуй! Я ждал тебя! Как ты там?

Трубка молчала.

— Алло! Алло! — Бухбанд сильно дунул в нее. — Ты слышишь?

— Жду тебя в сквере у «двух братьев», — услышал он тихий ответ. — Если можешь, побыстрей…

— Я мигом! — понял свою оплошность Бухбанд.

Он сунул ноги в холодные сапоги, накинул шинель и заторопился к выходу. «Что случилось? Может, началось? Не ко времени бы…»

«Двумя братьями» называли они меж собой каменных атлантов, державших карниз над парадной особняка бывшего градоначальника. Место было тихое, надежное: в тупичке сквера и днем-то редко появлялись прохожие.

Увидев на углу одинокую фигуру, Бухбанд ускорил шаг.

Они обменялись рукопожатием и, не мешкая, свернули в глухую заснеженную аллею.

— Ну и здоров ты спать! — усмехнулся Степовой. — Еле дозвонился.

— Да понимаешь, трое суток на ногах, — смущенно буркнул Бухбанд.

Степовой засмеялся:

— А ты никак оправдываешься?

Он помолчал, обнял Бухбанда за плечо.

— До чего дошел, а! Сон в вину ставишь. Будто не люди, а? И слабости людские нам недоступны?

— Сам знаешь, время какое…

— Какое? Самое что ни есть время, чтобы и жить, и любить, и петь, и грустить. Наше время, Яков, наше! Я, например… Хотя об этом потом. Сначала дело.

Они сели на скамейку под развесистой ивой.

— Главная сейчас у «Штаба» забота — склонить крупные банды к своему плану восстания. Дело нелегкое, если учитывать, что каждый бандит себя волостным считает и не прочь отхватить атаманскую булаву.

— Кому поручены переговоры?

— Полковнику Лукоянову и его группе. Ведь он возглавил военный совет.

— Ну что же, это на руку, — усмехнулся Бухбанд. — Думаю, твердокаменный монархист вряд ли быстро сумеет уломать атаманов.

— С Конарем, может, и не сговорится, а с Лавровым…

— Да, одного поля ягоды…

Теперь усмехнулся Степовой:

— Вот это-то я и имел в виду.

Бухбанд вопросительно глянул на него.

— Ты как-то говорил, что не можете закрепиться у Лаврова. Вот у меня и появилась одна мыслишка…

В аллее, где они сидели, вдруг посветлело: огромный шар луны выкатился из-за тучи. Засеребрились снежинки, ветки ивы закачались, заструились в этом холодном призрачном свете. Набежал ветерок, и по дорожке ночной аллеи лениво потянулась февральская поземка.

Минут через двадцать двое мужчин поднялись, неторопливо подошли к особняку и остановились.

— Ну, а теперь о жизни, — задумчиво сказал Степовой. — Где-то в Таганроге два года назад остались самые дорогие мне люди. С тех пор, сам понимаешь, ни слуху о них ни духу… А сердце стонет.

— Семья? — спросил Бухбанд.

— Жена и сын. Сынишке шел третий… Озорной такой карапуз, — грустно усмехнулся Степовой. — Стихи уже вовсю лопотал. «У лука моля пуп зеленый». — Он тихо рассмеялся, но внезапно смолк и грустно вздохнул.

— Запросим Таганрог, а там уж найдут.

— Если бы все было так просто. Мне передали, что когда-то они собирались уходить от белых. Может, и след их уже затерялся. Россия-то велика…

— Россия велика, да человек не иголка! А Русанова не просил помочь?

— Да как-то все не с руки было…

— Ну вот, а мне тут агитпропы читаешь о человеческих слабостях! Так что, попробуем?

— Знаешь, — сказал Степовой, — в Таганроге тогда Демьян Сафроныч чека заправлял. Уж он-то должен знать что-нибудь о них. Если жив…

— Поищем, — заверил его Бухбанд. — Обязательно поищем, Саша! Надо будет — до Москвы дойдем!

— Ты уж извини меня за лишние хлопоты…

Бухбанд укоризненно взглянул на него. Постояли несколько секунд глаза в глаза, затем обнялись и зашагали в разные стороны.

* * *

После встречи Бухбанда со Степовым прошло пять дней.

Яков Гетманов оставил коня в эскадроне и появился в губчека к вечеру.

— Что так долго? — встретил его дежуривший в то время Горлов. — Тезка твой два раза уже интересовался. Волнуется, видно. Да и мне скучновато стало.

Глаза Якова озорно блеснули.

— А я кралю мировецкую отыскал. Загулял у нее: живи — не хочу!

— Да иди ты, баламут, — Сергей радостно ткнул друга в бок. — Слышь? Яков Арнольдович говорил, чтобы, как приедешь, срочно к нему. Понял? Сейчас все у «бати».

За два месяца, что жили они на квартире (Яков перебрался к тете Глаше по настоянию Сергея), ребята еще больше сдружились. И хоть Гетманов был всего-то на год старше, для Сергея он стал непререкаемым авторитетом. «Старый рубака, хороший разведчик», — по-хорошему завидовал ему парень. Сам того не замечая, он перенимал у Якова некоторые жесты, привычки, пытался даже однажды усики отрастить. Да и Яков привязался к Сергею, у которого никого из родных в живых не осталось. Между ними установились те доверительные отношения, которые возникают между людьми, искренне симпатичными друг другу. Ни один из них, однако, привязанности своей показывать не хотел. Скрывали ее за грубоватыми шутками, постоянным подтруниванием друг над другом. И еще успели они за эти два месяца изобрести свой условный язык. В этой почти мальчишеской игре немалое место было отведено придумыванию псевдонимов для сослуживцев. Озорных, родившихся из характерных особенностей или незначительных, но довольно-таки комичных промахов друзей. Лишь двое избежали этого: «тезка», как для конспирации назвали они Бухбанда, и «батя» — предгубчека.

Яков легко взбежал по лестнице и прошел к кабинету Долгирева, откуда доносились приглушенные голоса. Шло совещание оперативного отдела. Говорил председатель. Гетманов протиснулся в приоткрытую дверь, стараясь не шуметь, и поискал свободный стул.

— А-а, прибыл уже, — заметил его Долгирев. — Проходи. Вот место есть. — Он кивнул в сторону Бухбанда.

Тот подвинулся и, когда Гетманов сел, зашептался с ним.

— Таким образом, — снова заговорил председатель, — действия группы товарища Моносова были единственно правильными и решительными. В результате мы имеем два пулемета, семь верховых коней, тачанку, а банда перестала существовать. За решительные действия товарищ Моносов представлен к награде.

Чекисты одобрительно загудели.

— Но учтите, — продолжал Долгирев, — все эти мелкие банды не так опасны, как крупные отряды Лаврова и Конаря. Поэтому я прошу товарищей с большой ответственностью отнестись к работе на порученном участке. План един, а потому от каждого зависит общий успех операции. Вот и все. Товарищи свободны. Остаться прошу Бухбанда и Гетманова.

Все оживленно потянулись в коридор, дружески тормоша «именинника». Моносов шутливо отмахивался и застенчиво улыбался. Кабинет быстро пустел.

— Как съездил? Познакомился со своим двойником? — спросил Гетманова председатель.

— И дело листал, и письма читал, да и с самим хорунжим Никулиным две ночи в камере толковали.

— Не подведет легенда?

— Ну разве что скрыл он или наврал. Тогда, конечно, риск есть. А где его нет?

— Слушай, Яков, — вступил в беседу Бухбанд. — Мы договорились с товарищами, что на днях они шуганут остатки той банды, откуда был Никулин. В тот же день тебе придется начать свой переход. Чтобы, если будет проверка, мог рассказать все детали и дорогу.

— Теперь слушай внимательно и запоминай, — предупредил Долгирев. — Нашего товарища узнаешь по большому черному перстню, на котором изображена голова Медузы Горгоны.

— Что еще за медуза? — растерялся Яков.

Бухбанд объяснил:

— По греческой мифологии существовали три женщины, три Горгоны. Одна из них — Медуза Горгона. Вместо волос у нее были змеи. И каждый, кто взглянет на нее, превращался в камень.

Рисунок головы Медузы Горгоны, сделанный Я. А. Бухбандом.


— Сказка, что ли? — недоверчиво спросил Яков.

— Ну да, миф. Так вот, у него будет такой перстень с головой этой Горгоны.

— В общем, на пальце — гидра контрреволюции. Ясно.

— А пароль такой: «У моей тетки похожий перстень был. Она его турку какому-то продала».

— Сплошные гидры и турки. Жуть! — засмеялся Гетманов.

— Ты не дури, слушай, — остановил его Бухбанд. — Времени мало. Он поможет тебе закрепиться в банде. Там будет проверка. Городецкий свирепствует. Если насчет Ракитного, то знай, что он в прошлом месяце расстрелян в Ростове. Лавров его знает, но с ним не служил. Другим ничем помочь не сможем. Полагайся на себя. Никаких записей не делать. Главная задача — план Лаврова и других крупных банд, с которыми он имеет связь. Вопросы есть?

— Один. Связь со мной?

Бухбанд вопросительно глянул на председателя. Тот молча кивнул.

— Горлов. Места встреч обусловим, а уж вырываться на них старайся сам. Первое — Харламов курган. Запасное — через три дня на «Невольке». В случае явной опасности немедленно покинуть банду.

* * *

Среди живописных садов укрылся женский монастырь. Оберегаемые от мирских соблазнов высокими глухими стенами и настоятельницей Поликеной, коротали в нем свой век десятка два монахинь да несколько послушниц. Случалось, заглядывали сюда к ночи нежданные гости и, пройдя потайным ходом, укрывались в просторной келье Поликены. Тогда, подгоняемые жгучим любопытством, шастали по глухим коридорам взад-вперед послушницы, стараясь невзначай хотя бы краем глаза глянуть на приезжих, будораживших воображение отшельниц.

И как ни пыталась мать Поликена держать свое духовное стадо в послушании и неведении, как ни высоки были стены обители, а все ж и сюда долетали слухи о бурных мирских неурядицах. И уж, конечно, появление сразу трех офицеров да еще с дамою не ускользнуло от острых взглядов сестер господних. Догадки да пересуды усилились, когда послушница Стеша, ходившая к колодцу за водой, увидела возле ограды притаившихся за редкими кустами кабардинцев из офицерской охраны.

И только монахиня Аграфена, наперсница и духовная сподвижница настоятельницы, посвященная в святая святых Поликены, знала об истинных целях этих ночных визитов. Кто, как не она, Аграфена, пересчитав монастырские доходы, щедро делилась ими с полковником Лавровым. У гостей от нее не было тайн. Да и Поликена не могла обойтись без своей верной наперсницы.

Прикрикнув на сестер, задав им неурочную работу, Аграфена спустилась в холодный подвал, вынесла оттуда четверть сладкой монастырской наливки, тщательно проверила запоры и прошла в келью.

— Останься, сестра, — задержала ее Поликена. — Разговор у нас интересный. А чтобы не докучать расспросами, познакомься с господами офицерами.

Поликена холеной пухлой рукой указала на гостей:

— Якова Александровича ты знаешь. А это — полковник Лукоянов, штабс-капитан Городецкий и супруга его, княгиня Муратова. А теперь присядь и послушай, о чем умные люди разговор вести будут.

— Так вот, уважаемая Елизавета Петровна… Ничего, что я вас так, по-мирски? — спросил Лавров.

Настоятельница согласно кивнула и налила высокие рюмки.

— Дело в том, что в этом уезде вся надежда только на вас. Никто ваших сестер не заподозрит, обители ничто не угрожает. Зато мы будем знать о каждом шаге наших врагов. А насчет дурного влияния, так ведь тут и стены не уберегут. Зато оба мы будем делать угодное и сердцу нашему, и господу.

— Насчет угодного дела ты бы помолчал, Яков Александрович. Уж я-то наслышана… Лют ты больно. Дружба с тобой доброй славы обители не принесет. Не разбираешь ни правого, ни виноватого. Прощать надо врагов своих, прощать…

Лавров громко рассмеялся.

— Прощать их, Елизавета Петровна, это хорошо. Но надо же, чтоб и у врагов наших было, что прощать нам.

— Бог с тобой, делай, как знаешь. А я доброе имя обители замарать боюсь.

Поликена насупилась. Чтобы отвлечь ее от грустных мыслей, заговорила Муратова.

— Вопрос этот сложный, матушка, сразу его не решишь. Да и спешить некуда. Ночь впереди большая, успеем обдумать все. Вы бы лучше нам о себе немного рассказали. Говорят, знаете вы много о святом храме в горах.

— Правду говоришь, голубушка, правду истинную. Сентинским тот храм величался.

— Я как-то слышал об этом, — сказал Лукоянов. — Говорят, фрески там старинные обнаружены. Вы действительно бывали там?

— Какое бывать! Считай, всю жизнь свою отдала ему.

Поликена собрала щепоткой крошки печенья, отряхнула подол и налила себе рюмочку.

— Об этой святыне еще итальянец один, прости господи, не упомню его имени, в прошлом столетии писывал. Стоит храм на самой горе, верстах в семидесяти от Баталпашинской у реки Теберды. Фрески на куполе разрисованы, гробницы в нем и крест каменный. Только многие лета в запустении была святыня господня, служа местом приюта разве что скоту в ненастную погоду. И вот две послушницы из сестер милосердия приняли на себя нелегкий труд. Мне тогда годков семнадцать, поди, было. Стараниями нашими, особенно сестры Евдокии, признанной строительницы, у подножия горы возникла женская обитель — Спасо-Преображенский монастырь. На пожертвования утвари церковной купили, установили иконостас, на вершину горы в четыре версты дорогу в камнях прорубили. И все сами, трудом своим тяжким. А в девяносто шестом, октября двадцать второго дня, освятили храм во имя преображения господня. Впервые после молчания долгого раздалось в нем слово божие!

Монахиня Аграфена, молчавшая до сих пор, перекрестилась и будто для себя молвила:

— Труды-то какие положены. Почитай, вся жизнь отдана делу господню. А ноне, говорят, безбожники да богохульники злобствуют в святом храме, надругаются.

Она многозначительно глянула на Лаврова. Тот закивал головой и глубоко вздохнул:

— Только ли над храмом святым? Над народом русским измываются, жидам Россию продали.

Аграфена подхватила:

— Кабы мужиком была, прости господи, давно бы уж на коня села да айда рубить головы нехристям. А тут разве чем поможешь делу правому?

— Так предлагают ведь! — возразила Поликена. — Сестер наших по окрестным станицам пустить. Шпионить да смуту в народ сеять.

— И то дело! Слава те, господи, надоумил Яков Александрыч.

— Подумаю, — вздохнула настоятельница.

— Подумай, матушка, подумай. Как и Сентинский храм святой восстанавливала, вступайся за дело господне. — Аграфена захлопотала у стола, подставляя гостям закуски.

В коридоре раздались топот и голоса. Аграфена выскользнула из кельи, но сразу же воротилась.

— Яков Александрыч, батюшка, бусурманы там твои что-то тебя кличут.

Лавров вышел.

— Что же вы молчите, матушка? — спросила Муратова. — Поможете делу правому?

— Творец наш дал нам два уха, голубушка, да только един рот, указуя на двойную работу ушей в сравнении со ртом.

Снова замолчали.

Вскоре вернулся в келью Лавров, нахмурившийся, озабоченный.

— Лазутчика захватила охрана. Говорит, будто из Кабарды идет. Прослышал о нашем отряде да заплутал ночью. Хотел в саду монастырском отсидеться. Что-то он мне не нравится. Допросить бы надо… Позволишь, Елизавета Петровна?

— Избави бог! А вдруг помрет ненароком. Грех на душу не возьму! О прежнем, считай, договорились. А уж этого мазурика вези куда ни то, да там и допрашивай. Не обессудь, не могу дозволить…

— И на том спасибо, матушка. — Лавров обернулся к офицерам. — Поехали, господа!

Утром в лесной сторожке, затерявшейся в глухой чаще, Лавров и Лукоянов присутствовали на допросе.

В потрепанной черкеске, уставший и голодный парень сидел на лавке между двумя крепкими кабардинцами, прислонившись затылком к обшарпанной закоптелой стене. В уголках рта запеклись бурые пятнышки крови. Он изредка болезненно морщился.

— Значит, хорунжий Никулин? Где служил?

— В Осваге у полковника Ракитного.

— В приятели набиваешься? — удивился Лавров. — Я дружил с Ракитным, но тебя что-то не помню.

— Я тоже вас вижу впервые.

Плечистый, ладно скроенный парень с крохотными усиками на верхней губе отвечал спокойно, даже несколько безразлично. Не юлил, не угодничал, и это еще больше бесило Городецкого.

— Значит, ты мой коллега? Но, как контрразведчик, ты должен знать, что таинственных пришельцев расстреливают.

Городецкий ехидно улыбался.

— Что делали в монастыре?

— Я не был в нем. Зашел в сад. Там и взяли.

— Зачем шли в монастырь? — допытывался Лукоянов.

Никулин устало вздохнул.

— К чему все это, господа? Я уже говорил…

— Откуда идете?

— И это вам уже известно. Но я повторю. Иду из Кабарды. Был в отряде Адилова. Он убит в бою. Начались облавы. Решил уйти. Вспомнил, как Адилов рассказывал о Лаврове. Решил найти его.

— Врешь! — прервал Городецкий. — Две недели назад наши люди были в горах. Жив-здоров атаман Адилов!

— Недели! — горько усмехнулся Никулин. — Что они значат сейчас, эти недели, когда огромная Россия, и та за одну ночь стала красной!

— Мы проверим! — пригрозил Лавров. — И если врешь — не завидую.

— Я именно этого и хочу. Надоело! Чужих ненавидишь, а свои не верят.

— А кто для вас свои? — спросил Лукоянов.

— Те, кто борется за Россию.

— Ну, хватит играть героя! — вмешался Лавров. — Посмотрим, что ты запоешь, когда повиснешь вниз головой над костром. Кто тебя послал?

— Ни к чему это, господа. Смерти я не боюсь. Не верите, ставьте к стенке.

— Последний вопрос, — сказал Лавров. — С кем дружил у Ракитного?

Он выжидающе смотрел на хорунжего. Тот безразлично ответил:

— Капитан Леонтьев, подхорунжий Власов и секретарша. Вероникой звали.

— Приметы ее! — насторожился Лавров.

— Блондинка, тощая, высокая. Ходит в вельветовом бордовом платье. Курит. Желтые пальцы от табака. Перстень мужской — череп и кости. Вечно от нее кислым потом прет.

По мере того, как Никулин говорил, Лавров с удивлением приглядывался к нему. Затем он забарабанил пальцами по столу и задумался.

Наконец, поднялся и подошел к лавке:

— Я полковник Лавров.

Его слова не произвели должного впечатления. Никулин усмехнулся в распухшие губы и ответил:

— Приятно получить пулю в лоб от того, к кому стремился…

— Встать, щенок! — крикнул Лавров.

Никулин вскочил и вытянулся перед полковником.

— Вот так-то лучше, хорунжий, — усмехнулся Лавров. — Уведите!

Когда кабардинцы вывели Никулина, Лавров взъерошил волосы, словно хотел освободиться от сомнений.

— Странно, — произнес он. — Я действительно помню эту шлюху у Ракитного, ее прокуренные пальцы и запах немытого женского тела. Уж этого не придумаешь… Но почему я нигде не встречал его?

— Видимо, были чрезвычайно заняты этой девицей, — улыбнулся Лукоянов.

— Неуместная шутка, Сережа, неуместная, — нахмурился Лавров.

— Вы могли забыть, — успокоил его Городецкий. — И кроме того, разве вы знали абсолютно всех сотрудников Освага?

— Конечно, — буркнул Лавров. — А хорунжий производит приятное впечатление. Как ваше мнение, Сергей?

— Вы хозяин положения, вам и решать. Может быть, он действительно пригодится службе Городецкого. Лазутчик не был бы так спокоен. И о дисциплине быстренько вспомнил… Скажите, а те люди, о которых он упоминал, они что, действительно, были у Ракитного?

— Леонтьева хорошо помню, о Власове как будто что-то слыхал… Вот что, Городецкий. Возьмите-ка его и вправду к себе да хорошенько проверьте. Вы это умеете…

Городецкий благодарно кивнул, а Лавров усмехнулся. Он очень хорошо знал своего контрразведчика, словно рожденного от тайного брака Недоверия и Злобы.

— Пора бы, господа, согрешить за трапезой, — предложил Лукоянов. — Княгиня, пожалуй, заждалась. Вы часом не ревнуете, капитан? — спросил он, заметив мелкое нервное подергивание мохнатой брови Городецкого.

— Что вы, полковник! Жена Цезаря — вне подозрений!

— Хе! — хмыкнул Лавров. — А вы уверены, что вы Цезарь?

* * *

С тяжелым чувством собирался Сергей Горлов на встречу с Гетмановым.

Вчера он снова увидел Лену (имя ее недавно узнал у подружек). В густом людском потоке у Цветника он не сразу заметил ее, потому что серая пуховая шапочка делала лицо девушки совсем незнакомым. Увидел лукавые карие глаза уже в трех шагах от себя и почувствовал, как вспыхнуло его лицо. Как он презирал себя в этот миг! «Лопух несчастный, да она даже не замечает тебя!»

Лена и правда уже не смотрела в его сторону. Она внимательно слушала своего спутника, долговязого парня в гимназической курточке с короткими рукавами. Но она видела, видела его! В этом Сергей мог поклясться. Он уловил даже знакомый блеск в ее всегда удивленных глазах.

Не удержавшись, Сергей оглянулся и тут только обратил внимание на рыжий затылок, который плыл рядом с пуховой шапочкой.

«Ах, вот как!» Злость и обида поднялись в душе с новой силой. «Вот тебе какие ухаживатели нравятся».

Гимназист неожиданно оглянулся. Сергей так и замер на месте. Лицо показалось ему знакомым. Где он его видел? Смутное беспокойство закралось в душу. Обида как-то враз исчезла.

Весь день он думал об этой встрече. Тревога не проходила. И вдруг вспомнил Сергей, что видел однажды того гимназиста с «музыкантом» Кумсковым. Всплыли в памяти последние донесения о «молодежной сотне». Да, несомненно, Казимир Яловский и был спутником Лены.

Хотя Горлов и был лишь одним из исполнителей этой сложной операции, не знал, конечно, всех деталей дела «Штаба бело-зеленых войск» и «Союза трудовых землевладельцев», он мог предположить, что ожидает участников заговора. Он знал, что змеиное гнездо уже обложено, что все эти «музыканты» и «гимназисты» гуляют до поры до времени и под надежным контролем.

Сергей страстно ненавидел всех этих прихвостней, мешающих строить новую жизнь. Он мечтал учиться, верил, что это будет, когда очистят край родной, страну от всякой нечисти. И сил не жалел для того, чтоб скорее настало это время.

Не было у него жалости к яловским и кумсковым. Но Лена? Почему она с ним? Случайный попутчик или давний друг? «Не может она быть с ними, — успокаивал он себя. — Но почему? Что он знает о ней? Живет с матерью где-то на окраине, работает на почте. Вот и все. А если с ними заодно?»

У Сергея похолодело в груди от этого предположения. Начнутся аресты, в них придется участвовать и ему…

Так мучился он, качаясь в седле на пути к Харламову кургану, где должен был ждать Гетманов. Сначала он хотел поделиться с другом своими сомнениями, но передумал: Гетманов выполняет сложное задание, у него заботы поважнее, да и вряд ли поймет он все эти «интеллигентские переживания».

Сергей вспомнил, как еще в первые дни их совместного житья проболтали они до самых петухов. Говорили о жизни будущей, о том, какими люди станут, когда вся эта смута кончится. Укладываясь поудобнее, Сергей под конец проговорил мечтательно:

— Эх, влюбиться бы!

Яков даже присел на кровати от неожиданности.

— Вот дурья кровь! Ты что, гимназистка какая или буржуй? Это они поначитались там всяких романов. Вот им любовь и подавай. Движущая сила, вишь, истории! Мура все это, Серега.

— Я тоже читать люблю, а какой я буржуй, ты знаешь, — обиделся Сергей.

— Чего ты в пузырь лезешь? Удивил ты меня. Жениться человеку надо, это я понимаю. Пришла пора — выбирай девку поядреней, да и женись, рожай детей. Хотя сейчас нам и об этом думать нельзя: чекисты мы. — Яков поскреб пальцем свои щегольские усики и еще раз скептически усмехнулся в темноте. — Ишь ты, влюбиться…

Узнай Яков сейчас, насколько «интеллигентские переживания» захватили его друга, не миновать бы Сергею разноса. А главное, прав будет Гетманов: не об этом сейчас душа должна болеть…

* * *

Поздно вечером музыкант 37-х Тихорецких командных курсов Иван Кумсков, озираясь по сторонам, шмыгнул в калитку дома Кордубайловой. Смеркалось. Но в окнах не видно было ни одного огонька. Иван дернул за веревочку самодельного звонка и еще раз торопливо ощупал туго набитый бумагами внутренний карман. Здесь были копии отношений, поступивших от своих людей из исполкома и других советских учреждений, и несколько удостоверений советских органов. Кумсков должен был передать их Зуйко для пересъемки печатей и подписей.

Открыла после третьего звонка дочь Кордубайловой.

— Гаврила Максимович дома?

— Дома. Да не ко времени вы, — буркнула она.

«Ах ты, курица! — разозлился Кумсков. — Время она мне будет устанавливать!»

Он все-таки тщательно вытер о рогожку грязные сапоги и направился коридорчиком к дальнему углу, где была квартира Зуйко. Но еще не дойдя до двери, услышал визгливые выкрики Зинаиды, прерываемые тяжелыми рыданиями.

— Тьфу, черт! Кажется, и вправду не вовремя, — шепотом чертыхнулся Иван.

Но уйти он не мог: удостоверения к утру должны быть на месте. Он постучал. Рыдания не утихли. Постучал громче. Послышалась какая-то возня, крики стали глуше. В дверях появился злой Зуйко.

— Ну что еще? — сердито спросил он, впуская Кумскова в комнату.

— А ты потише. Все соседи в курсе. — Иван кивнул в сторону спальни, откуда неслись приглушенные рыдания. — Тут у меня полдюжины бланков новеньких да еще кое-что. Срочно надо передать по назначению да назад возвратить.

— Ладно, — ответил угрюмо Зуйко, принимая пакет. — К утру будет готово… Да замолчи ты! — вдруг рявкнул он, шагнув к двери спальни.

На миг все стихло. Дверь рывком отворилась, и на пороге появилась растрепанная и опухшая от слез Зинаида.

— Я не буду молчать! — выкрикнула она. — Я вам покажу совещания да заседания! Я вас с этой сучкой выведу на чистую воду! Я до чека дойду! — И дверь с треском захлопнулась.

— Доигрался, — прошипел Кумсков, нахлобучил шапку и направился к выходу.

Сразу обмякший Зуйко засеменил рядом, просительно заглядывая сбоку в его лицо.

— Да ты не придавай значения, Иван. Баба ведь. Сдуру сболтнула. Успокоится и все забудет. Нервная она у меня. На пятом месяце, — бормотал он торопливо. — Ты уж не говори Дружинину. Сам знаешь, он на меня в последнее время и так чертом смотрит. Я уж тебя прошу… Сочтемся по-дружески.

— Чего не могу, того не могу. Долг, сам понимаешь, выше дружбы. — В голосе Кумскова послышалось злорадство.

Дружинин узнал о случившемся в тот же вечер.

— Зинаида должна молчать, — вынес он окончательное решение. — Позаботься об этом.

Кумсков понимающе кивнул.

Вскоре все постояльцы мадам Кордубайловой узнали, что Зуйко проводил жену к теще.

А через неделю соседи были потрясены известием о трагической гибели Зинаиды от рук грабителей. Одним из первых, кто явился выразить Гавриле Максимовичу свои соболезнования, был Кумсков.

— Ты выпей, выпей, легче будет, — подталкивал он Зуйко стакан с самогонкой.

Тот выпил и невидящими глазами уставился в угол.

— Держись, друг. — Нам еще не одну утрату придется понести в борьбе. Не позволяй себе раскисать.

Видя, что хозяин не обращает на него внимания, Кумсков тихо встал из-за стола и покинул комнату.

Зуйко после его ухода снова судорожно глотнул самогон, стараясь заглушить боль. Но хмель не брал его. «Это я виноват, я убил ее!» — Гаврила Максимович взял в руки пистолет — в нем видел он единственный выход. Подержал и… с содроганием отбросил в сторону.

Глубокой ночью, помня наказ Кумскова и обеспокоенная странными звуками в комнате Зуйко, к нему без стука вошла Фальчикова.

Неловко уронив голову на стол, обнимая онемевшими руками порожнюю бутыль и пистолет, мирно храпел Зуйко. Презрительно усмехнувшись, Анна взяла пистолет и сунула его в карман теплого халата.

* * *

Яков Арнольдович понимал, что в логове бандитов — не на блинах у тещи. Он заставлял себя верить, что ошибок не было. Неужели зря они двое суток мудрили с Гетмановым над его легендой? Какие только ситуации и ловушки не создавал для него Бухбанд! Неужели все попусту?

От тревожных мыслей его оторвал врач-консультант губернской чека. Всегда спокойный, даже несколько робкий, сегодня он был какой-то взъерошенный. Решительно прошел к столу, снял хрупкое пенсне на цепочке и, даже не поздоровавшись, чего раньше не позволял себе, сердито спросил:

— До каких пор вы надеетесь выезжать на голом энтузиазме? Я спрашиваю вас как партийца, Яков Арнольдович, до каких пор так безрассудно будете распоряжаться человеческой жизнью?

Группа сотрудников губчека выезжает на встречу с чекистом, работающим в банде.


— Позвольте, доктор, — растерялся Бухбанд, — я ничего не понимаю.

— Хорошо, я сейчас поясню.

Он надел пенсне, отчего вид его стал еще более воинственный.

— Вы прекрасно осведомлены, что Жан Иванович Адитайс серьезно болен. Туберкулез обеих легочных верхушек, невроз сердца. Я дважды ходатайствовал о предоставлении ему отпуска для лечения. Дважды мне отказывали. Больше так продолжаться не может! Вчера на следствии, как мне рассказали по секрету товарищи, Жан Иванович потерял сознание. Где же наше внимание к людям? Это же бессердечно.

— Время сейчас такое, доктор. К тому же я не знал…

— Причем здесь время? — перебил его врач. — Время сейчас наше. Вокруг Советская власть! Почему дозволено жиреть куркулю, которому наша власть — седьмая вода на киселе, а преданнейший революции юноша в свои неполные двадцать четыре года должен дотла сгореть на работе? Почему? Я отказываюсь понимать!

Бухбанд устало потер поседевшие виски и мягко, чтобы ненароком не обидеть хорошего человека, ответил:

— Милый доктор, Адитайс ведет ответственную работу по ликвидации контрреволюционного заговора. Опасного заговора. И никто, кроме него самого, не сделает его дела. Людей не хватает. Все работают на износ. Потому и отказали. Кроме того, доктор, мы — коммунисты…

— Знаю, знаю! — воскликнул доктор. — Опять начнете говорить о мировой революции, о миллионах страждущих порабощенных людей. Знаю! Не хуже вас! Но, скажите вы мне, кто запрещал вам думать о себе? Хоть иногда — о себе, о своей жизни, которая дается только однажды. Кто?

— Совесть! — сердито ответил Бухбанд. — Совесть коммуниста.

— Не понимаю, — пожал плечами доктор. — То же самое мне твердит Адитайс: «Неудобно!» Боже мой! Что значит неудобно, когда вопрос идет о жизни человека! Неужели он и сейчас так занят, что вы не можете ему дать всего два месяца на лечение?

— Адитайс должен выдернуть корешки огромного сорняка — заговора.

— Я слаб в агрономии, товарищ Бухбанд. Я категорически настаиваю на принудительном лечении товарища Адитайса! — голос доктора зазвенел. — Категорически! Жан Иванович сам увиливает от лечения. Я чувствую это. Он не понимает, насколько трагично его положение!

— А оно действительно трагично?

Доктор снял пенсне, протер стекла платочком и доверительным тоном, уже без раздражения, сказал:

— Сейчас вопрос стоит не о лечении его, а о спасении жизни этого юноши. Поверьте моему огромному опыту и практике. О спасении…

Бухбанд задумался. Но тут отворилась дверь и на пороге показался дежурный:

— Товарищ Бухбанд! Горлов!

— Зови!

Яков Арнольдович взволнованно одернул гимнастерку и расправил складки.

— Доктор, извините…

— Я никуда не уйду! — воскликнул тот. — Арестуйте, расстреляйте, но я никуда не пойду, пока вы не дадите мне положительного ответа!

— Обещаю вам, доктор, что сразу же мы продолжим с вами беседу. Обещаю никуда не удирать. — Бухбанд ласково, но настойчиво выпроводил его в коридор, едва не столкнув с Горловым.

— Ну? — нетерпеливо спросил он, плотно прикрыв за доктором дверь.

— Не пришел…

Бухбанд сразу как-то обмяк, прошел к столу и устало опустился в громоздкое кресло.

— Неужели опять провал? — прошептал он. — Неужели эта белая сволочь водила нас за нос?

В кабинет стремительно вошел Долгирев. По виду чекистов понял, что связи с Гетмановым нет.

— Когда запасной вариант? — спросил он.

— Через три дня, — вздохнул Бухбанд.

— Ну что же, надо ждать! Ему там вдесятеро труднее. Будем ждать.

Долгирев вышел.

— Вот что, Сергей, — сказал Бухбанд. — Выезжай сегодня же. И готовься. Если Яков не придет и на этот раз, пойдешь ты. О легенде поговорим позже. Но вряд ли она будет надежнее, чем была у него.

— Придет! — уверенно произнес Горлов.

— Желаю того же! — Бухбанд крепко пожал ему руку и проводил до дверей.

Ожидавший там доктор вскочил со стула и заслонил собою проход:

— Вы обещали, Яков Арнольдович!

— Да, да, входите. Итак?

— Итак, две недели отдыха для товарища Адитайса. Я не прошу у вас невозможного. Я уже не требую два месяца, как прежде, не прошу у вас берег Черного моря. Я прошу всего две недели. В Кисловодске. И, пожалуйста, прикажите ему сами.

— Вы правы, — согласился Бухбанд. — Нашему латышу нужен отдых. Кем-нибудь подменим. Через недельку Адитайс начнет лечение, — сказал он, хотя прекрасно понимал, что подменить будет некем, что к его сложным хлопотам прибавятся еще и дела Жана.

— Благодарю. Я знал, что вы рассудите как настоящий партиец.

Доктор гордо поднял голову и покинул кабинет Бухбанда. А минут через пять дверь снова скрипнула, и появился Адитайс.

— Яков Арнольдович! Я не пойму, кто у нас командует? — он пытался улыбнуться. — Меня терроризирует своими приказами доктор.

— Подготовьте свои дела, товарищ Адитайс, для передачи, а сами собирайтесь в Кисловодск. На две недели.

— Командировка? — оживленно спросил Адитайс.

— Да. Срочная. В распоряжение доктора.

— Сейчас? Вы же знаете…

— Знаю. Выполняйте приказание. Вам надо подлечиться.

— Разве я не справляюсь со своими делами? — растерянно спросил Адитайс — Тогда скажите мне об этом прямо…

— Мы забываем, Жан Иванович, что нам с вами работать не только сегодня, но и завтра. В чем-то доктор прав. К работе вашей у меня никаких претензий нет. Разговор сейчас идет о вашем здоровье. Почему вы скрыли от меня, что вчера теряли сознание?

— Яков Арнольдович, — пытался отшутиться Адитайс, — вы идете на поводу у доктора. Он вечно что-нибудь преувеличивает.

— В общем, сдавайте дела и собирайтесь, — закончил Бухбанд.

Адитайс нерешительно топтался на месте.

— Что у вас? — спросил Бухбанд.

— Понимаете, я подготовился к операции по «Прикумсоюзу». Эта ветвь «Штаба» начинает активную работу. Саботаж. Надо спасти посевной фонд. Да и этот инженер, связь Чепурного. Я вам докладывал.

— Да. Помню. Ну и что?

— Так вот. Думаю, лучше меня пока никто не знает обстоятельств дела. А посвящать кого другого — массу времени потеряем.

Адитайс хотел выторговать хоть неделю. Бухбанд хорошо понимал это. И втайне гордился. Ведь он сам учил своих ребят доводить дело до конца, не выпускать его из рук, влезать что называется «по самые уши». Но доктор? Что скажет он? Впрочем, скоро все решится, и Адитайс сможет поступить в полное распоряжение медиков. И тогда уж действительно месяца на два.

— Когда вы намерены возвратиться из Святокрестовского уезда? — спросил он.

— Думаю, недели мне хватит…

— Решено. По возвращении приступите к лечению. На два месяца. И тогда уж без всяких отговорок! Поставьте об этом в известность доктора!

* * *

ПО ИМЕЮЩИМСЯ ТОЧНЫМ ДАННЫМ 20 ФЕВРАЛЯ НА БЕЛИКОВСКИХ КОШАХ В БАЛКЕ ДАРЬЯ СОСТОЯЛИСЬ ВЫБОРЫ ГЛАВКОМА ЗЕЛЕНЫХ. БЫЛИ ПРЕДСТАВИТЕЛИ БАНД КАБАРДЫ, ТЕРЕКА, КАРАЧАЯ. ОТ «ШТАБА» ПРИСУТСТВОВАЛИ ЭСЕР ЧЕПУРНОЙ И ПОЛКОВНИК ЛУКОЯНОВ. В РЕЗУЛЬТАТЕ ДВОЙСТВЕННОЙ ПОЛИТИКИ ЧЕПУРНОГО «ШТАБУ» НЕ УДАЛОСЬ ВЗЯТЬ В СВОИ РУКИ ЗЕЛЕНУЮ АРМИЮ. ГЛАВКОМОМ ИЗБРАН ПРИБЫВШИЙ ОТ ВРАНГЕЛЯ ПОЛКОВНИК СЕРЕБРЯКОВ-ДАУТОКОВ. ПЛАН ВОССТАНИЯ ПОКА НЕ УТВЕРЖДЕН.

СТЕПОВОЙ.

* * *

На славу выдался первый весенний денек. Легкий ветер нес со степного гребня свежий запах проснувшейся степи.

Поднявшись поутру с петухами, Гетманов с удовольствием фыркал под струей студеной воды, которую услужливо и не спеша поливал вестовой капитана Городецкого.

В лесной сторожке, где по-прежнему стоял штаб Лаврова, запела на ржавых петлях дверь, и на крыльце показался новый начальник Якова. Он сладко потянулся и тут заметил хорунжего.

— Никулин! Зайдите ко мне! Дело есть.

Яков кинул полотенце вестовому, расправил закатанные рукава и легко взбежал по ступенькам. Капитан не спеша запечатывал огромный пакет. Он слегка кивнул хорунжему на приветствие и пригласил сесть.

— Поедете к сотнику на хутор. Передадите ему это. Если что случится в дороге, пакет уничтожить. Документ совершенно секретный, и нам не хочется, чтобы его прочли красные. Поедете вдоль леса. Вот так, — Городецкий показал мизинцем по карте.

— А что, если напрямик?

— Научитесь повиноваться. Иначе никогда не научитесь повелевать!

— Слушаю.

— Вернетесь с запиской, которую вам передаст сотник. Повторяю, пакет совершенно…

— Я понял вас, господин капитан.

— Тогда седлайте коня.

Городецкий молча наблюдал, как Яков расстегнул черкеску, спрятал под рубахой пакет, четко козырнул и выскочил на улицу. Из окна хорошо было видно, как хорунжий торопливо вывел коня, вскочил без стремени в седло и дал шпоры. Конь всхрапнул и взял с места галопом.

Городецкий выждал, пока Яков скроется за ближайшей из трех хатенок лесничества, и толкнул сапогом дверь:

— Гришка! Валяй живо! Да смотри у меня!

Вестовой кинулся в сарай и через минуту широким наметом поскакал в степь.

…Гетманов ехал вдоль леса. Солнце уже высоко поднялось над головой и теперь приятно пригревало спину. Он оглянулся, достал пакет и осмотрел его с обеих сторон.

«Прочно запечатан, — подумал Яков. — Что бы это в нем могло быть?» Он попытался ногтем отковырнуть клапан, но понял, что сделать это осторожно, не оставив следов вскрытия, ему не удастся.

«С чего бы это вдруг Городецкий выбрал меня? Разве нет у него проверенных людей? Нелогично что-то получается, господин капитан, — усмехнулся в душе Яков, но тут же усомнился. — А что если поверил мне? Все-таки ссылка на реальных людей, которых знал сам Лавров, что-нибудь да значит».

Конь почуял, что седок забыл о нем, и перешел на шаг. По обе стороны тропы высокой стеной стояли густые заросли.

«И все же, как бы поступил я на месте этой хитрой лисы? Послал бы с важным пакетом человека, которого знаю всего несколько дней? Не торопится ли господин капитан?»

Яков только никак не мог разгадать, на чем же хочет поймать его Городецкий. Ведь пакет этот он отдаст сотнику и капитан может не узнать, вскрывался он или нет.

Вдруг конь всхрапнул и прянул ушами. Яков остановил его, прислушался. Из кустарника неслось лишь веселое щебетанье воробьев. Он послал коня вперед, но воробьиный гомон вдруг смолк, и стайка птиц испуганно порхнула на тропу. Конь метнулся в сторону, вламываясь в кусты, но Яков осадил его и сердито прикрикнул:

— Ну, леший! Тени своей боишься!

А сам на всякий случай расстегнул кобуру.

Впереди кусты стояли еще плотней. Яков послал коня рысью, чтобы быстрее миновать этот неприятный участок дороги, но вдруг затрещали ветки, кто-то выскочил наперерез и крепко ухватил коня под уздцы. Конь вздыбил свечой, и незнакомец, сторонясь замелькавших в воздухе копыт, выпустил повод. Яков выхватил из кобуры маузер. Но в этот миг кто-то вцепился сзади в откинутую руку и крепко рванул его из седла.

Не прошло и минуты, как хорунжего обезоружили и потащили в чащу. Коня оставили на тропе, привязав к кусту.

«Вот оно, — мелькнула догадка. — Действие первое начинается».

Их было трое. Один поджидал на поляне. Рыжеватые баки выбивались из-под кубанки, на которой алела звездочка, а сам он весь был затянут в кожу. Якова толкнули к нему.

— Я же говорил, что зеленые вечно тут шастают, товарищ командир, — раздалось сзади.

Рыжий улыбнулся.

— Будешь говорить или сразу передать в чека?

— Что вам надо? — Гетманов растерянно оглянулся. Тогда по кивку рыжего его сбили с ног. Тяжелые удары посыпались со всех сторон. Били молча. Яков старался только уберечь лицо. Вдруг рыжий остановил их. Он нагнулся к хорунжему:

— Вставай, милый. Где пакет?

Превозмогая боль, Яков медленно подымался с земли.

— Какой пакет?

Рыжий резким ударом снова сбил Якова с ног.

— Вот этот! Или думаешь, чека ничего не знает?

Хорунжий свернулся в клубок, но те двое без особого труда вырвали из-под черкески пакет. «Грубая работа», — подумал Яков.

Рыжий повертел пакет и бросил рядом.

— Кто послал?

— Кого?

Набросились снова. На этот раз били редко, с выбором, и от каждого удара голова шла кругом.

— Не шибко, — донесся словно в тумане голос старшего.

Рыжий снова наклонился, обдав запахом перепревшего чеснока и перегара.

— Будешь говорить?

Яков открыл глаза, но увидел перед собой лишь торчащий из-за пазухи рыжего наган. Бандит больно схватил Якова за волосы:

— Мы умеем заставлять…

И вдруг Гетманов заметил, как шагах в двадцати от них из-за большого куста на мгновение высунулась любопытная физиономия капитанского вестового.

Рыжий замахнулся сплеча, чтобы обрушить на Якова страшный удар, но не успел. Чекист выдернул у него наган, резко толкнул ногами. Бандит вскинул руки и отлетел в сторону. Двое других оторопели. Грянул выстрел, другой. Яков подхватил пакет и, петляя в густом кустарнике, кинулся к тропе. Тогда двое пустились за ним, но грянул новый выстрел, и еще один остался валяться на слегка прижухлой, еще не набравшей силы траве.

Яков увидел коня и метнулся в седло. Перепуганный вороной шарахнулся в сторону. Повод лопнул, издав какой-то жалобный звук, и конь рванулся вперед, почуяв свободу.

Поздно вечером Яков возвратился на лесной хутор. Все уже спали. Лишь часовой на опушке, окликнувший Якова сиплым голосом, да тусклый свет лампы в сторожке напоминали о том, насколько лжива эта сонная тишина.

Гетманов провел вороного к коновязи, расстегнул подпруги и скинул с коня седло прямо на толстые жерди. Отыскал в темноте помятое ведро и хотел было направиться к роднику, как от стены сторожки отделилась чья-то фигура.

— Погоди поить-то. Дай остыть малость.

Поднятый воротник старой солдатской шинели и непроглядная темень скрывали лицо незнакомца. Тот подошел к коновязи, погладил коня по влажной холке и сердито заметил:

— Накрыть бы надо. Застынет. Попоны есть?

— Ничего, не сдохнет, — буркнул Яков.

— Эх ты, казак, — усмехнулся незнакомец. — Спички-то найдутся?

Яков пошарил в карманах, достал помятый коробок и чиркнул спичкой. Огонек выхватил на мгновение из темноты худощавое лицо и тугую самокрутку. Яков остолбенел: на безымянном пальце собеседника блестел массивный перстень с головой Медузы Горгоны, каким его обрисовал Бухбанд.

Огонек погас, опалив Якову пальцы. Пахнуло ароматом табака, и прикуривший неторопливо побрел к сторожке.

Гетманов шагнул следом:

— У моей тетки похожий перстень был. Она его турку какому-то продала.

Человек медленно повернулся:

— Глупая твоя тетка была. Такое не продается…

Яков тихо прошептал:

— Тоже мне конспиратор! Которые сутки тебя ищу.

— Не болтай лишнего, — прервал его собеседник. — Откуда едешь?

— Пакет возил. Проверку устроили, сволочи.

— Тебе повезло. Городецкий-то им стрелять запретил. А куртку кожаную ты в двух местах продырявил. Чинят…

Он усмехнулся, а затем серьезно продолжал:

— Теперь слушай. Мнение о тебе Лавров составил неплохое. Продолжай в том же духе, но не зарывайся. Переигрываешь иногда. Слишком идейный. Не забывай, что такие быстро перерождаются сейчас. Обстановка заставляет. Вместо идеи растет боязнь за свою шкуру. Осторожненько подправь свою легенду, понял?

Яков кивнул.

— Придется тебе дальше действовать одному, поэтому необходимо закрепить это доверие Лаврова к тебе. Как это сделать, подскажу.

* * *

За окном вагона тянулись столбы. Показались знакомые холмы, небольшая рощица вдали. И снова поплыла широкая бескрайняя степь. Пассажирский поезд начал крутой разворот и, сбавляя скорость, пополз к разъезду «9-й километр». Каждый кустик, пожалуй, на этой Святокрестовской ветке был знаком Жану Адитайсу. По делам службы не раз он проводил здесь в эшелонах долгие часы.

В вагоне было душно. Пассажиры, разморенные жарой, дремали. Жан подоткнул удобнее под голову пиджак, закрыл глаза. Вагон мотало из стороны в сторону, колеса монотонно выстукивали на стыках свою баюкающую мелодию.

Загудел паровоз, и будто в ответ ему грянул ружейный залп. Пассажиры зашевелились, протирая сонные глаза. Снова загремели выстрелы, и Жан кинулся к окну. Впереди, на пологом склоне холма, виднелись всадники. Они мчались к эшелону, размахивая клинками, а две тачанки уже поливали вагоны пулеметными очередями.

— Банда! — резанул чей-то испуганный крик. Пассажиры загомонили. Старик в углу купе испуганно крестился:

— Господи Иисусе! Пронеси и помилуй мя грешного…

Паровоз, тревожно гудя, вдруг замедлил ход. Снова защелкали выстрелы: бандиты расправлялись с машинистами. Словно саранча, банда облепила состав со всех сторон. Из вагонов раздались лишь одиночные выстрелы.

Наконец поезд стал. Бандиты кинулись в вагоны. Первый из них рухнул в проходе, второй скользнул по стенке, зажав рукою грудь. Третий… Всего их было семь… А когда показался восьмой, Жан швырнул ему в голову теперь уже совершенно бесполезный наган.

Он отбивался долго, пока его не сбили с ног. Тут же скрутили и поволокли к выходу. Он видел, как бандиты тащили вещи пассажиров, обыскивали перепуганных людей, отбирали ценности, деньги, хорошую одежду.

Жан Иванович Адитайс.


У последнего купе Жан уперся в полку ногами и отшвырнул своих конвоиров. Те с новым остервенением накинулись на него и, толкая прикладами, повели мимо повозок и громко орущих людей.

Подскакал офицер на разгоряченном белом коне.

— Кто такой?

— Стрелял, господин капитан. Семерых ухлопал, — ответил старший конвоя, вытянув руки по швам.

— Коммунист! — зло прошипел офицер. — В расход его! Туда!

Он стеганул по крупу коня и врезался в толпу.

— А это что за царевна-лебедь? — он приподнял за подбородок голову красивой молодой казачки, которую держали за руки двое бандитов.

— Так что на забаву приберегли, господин штабс-капитан! Нешто жидам ее оставлять? И сами с усами…

— Ладно, в обоз ее.

Жана повели к хвосту поезда. Там в окружении вооруженных до зубов бандитов стояло человек тридцать. Избитые, истерзанные, связанные. Среди них Жан увидел знакомых партийных работников, членов Совдепа, ехавших, видимо, в командировку. Конвоиры толкнули его к ним, а сами стремглав кинулись к вагонам. Оттуда все еще неслись крики и стоны женщин, плач детей.

— Насилуют, сволочи, — проскрипел зубами сосед. — Пулемет бы один сейчас…

И тут, перекрывая сплошной гам и гвалт, от вагонов донесся истошный женский крик:

— Леша-а-а!

— Анна! — откликнулся на зов сосед Жана и вдруг сильным ударом головы сбил оказавшегося на пути бандита и побежал к вагону, откуда донесся крик жены. Бандит выстрелил вслед. Мужчина споткнулся, сделал шаг, другой и упал на шпалы.

Кто-то крикнул:

— Умрем достойно, товарищи!

И Жан вместе с другими бросился к вагонам. Но что они могли сделать, безоружные, связанные! Замелькали приклады, нагайки, шашки. Их снова сбили в кучу и окружили плотной стеной. Подъехал на коне офицер. Это был капитан Городецкий.

— Давай их сюда, на бугор! Пусть смотрят!

Их погнали плетьми на откос. Оттуда было видно, как запылали вагоны, как пассажиров разбили на группы и повели к обозу, что стоял в полуверсте от железной дороги.

Бандиты вскинули винтовки.

— Стой! — крикнул капитан. — На жидов патроны тратить?

Он спешился, подбежал к арестованным и ткнул плетью одного, другого…

— Ты, ты, ты. Выходи!

Блеснули на ярком солнце клинки, засвистел воздух.

Вокруг собрались любопытные. С хохотом, улюлюканьем встречали они каждый неверный удар.

— Песню, — хрипло прошептал Жан. — Песню, товарищи! — повторил он громче.

Вставай, проклятьем заклейменный,

Весь мир голодных и рабов!

Песню подхватили все. И в степи, среди хохота бандитов, среди криков и стонов сотен людей, неудержимо, грозно поплыл «Интернационал».

Это есть наш последний

И решительный бой…

— Отставить! — рявкнул, изменившись в лице, Городецкий.

Но песня гордо плыла над окровавленной степью. Лицо капитана перекосила дикая злоба.

— Прекратить!

Но с каждой секундой крепли звуки партийного гимна. Смолкли хохот и улюлюканье, многие в растерянности опустили клинки.

— Огонь! — крикнул капитан. — Огонь!

Раздался нестройный залп. Люди падали, группа редела, но песня не смолкала. И снова залп. Пуля застряла в плече, другая тупо ударила в ногу. Жан упал, но, превозмогая боль, снова поднялся на колени. Он пел и не видел, что стоит среди мертвых бойцов. Он пел и не слышал, что остальные смолкли навеки.

Один из всадников рванул из ножен шашку и дал коню шпоры.

— Ы-ых! — рубанул бандит на скаку.

Жан силился подняться на одной руке, но не смог, бандит уже соскочил с коня, подошел к нему, прислушался, что же это шепчет изрубленный человек. Он наклонился над Жаном, и разбитые в месиво губы выплюнули в бородатое лицо бандита горячий сгусток крови.

— Лай дзыво Падомью валст![66]

Сверкнул клинок. От удара лопнула ткань пиджака, и в кармане забелел, быстро покрываясь кровью, листок.

Бандит подцепил его клинком и, брезгливо сняв с шашки, поднес к глазам.

— Удостоверение, — прочитал он. — Дано настоящее Жану Ивановичу Адитайсу в том, что он является сотрудником Терской губернской чрезвычайной комиссии по борьбе с контрреволюцией.

— Чекист, — объявил он всем, вскинул шашку и долго в дикой злобе рубил казачьим острым клинком мертвое тело чекиста.

* * *

С тех пор как Гетманов утвердился у Лаврова, звено за звеном стала рваться цепочка связи между бандитами. Чекисты неожиданно забирали в станицах самых надежных и старательных информаторов полковника. Все эти сведения доставлял в губчека Сергей Горлов. Но вдруг без всякого предупреждения неожиданно прибыл в Пятигорск сам Гетманов.

— В чем дело? Почему покинул банду? — встревожился Бухбанд.

— В последнее время ко мне пристально присматривался Городецкий. Вчера он намекнул, что после моего появления в банде начались провалы связных. Стали следить за каждым моим шагом. Срочные сведения не мог сообщить иначе, как покинув банду окончательно.

— Доложи подробнее, — потребовал Бухбанд.

Яков устало опустился в старое кожаное кресло, снял кубанку и пригладил макушку.

— Стало известно, что готовится одновременное нападение на три важных объекта. Через главкома зеленых Лаврову, Конарю и Васищеву удалось договориться о совместных действиях. Лавров намерен уничтожить посевные фонды «Прикумсоюза», Конарь решил сделать налет на Георгиевский арсенал. Помощник Лаврова, один из братьев Чеботаревых, ездил на днях к Конарю. Я был в его охране. Но тогда еще не знал, что это за переговоры. Оказывается, Конарь должен со своей бандой очистить артиллерийский склад, вооружиться сам, пополнить боезапасы Лаврова, а часть оружия схоронить до лучших времен. Банда Васищева планирует нападение на Моздок.

— Сроки?

— Готовятся через три недели…

Бухбанд с сумрачным видом слушал чекиста, затем потянулся к карте:

— Так где, ты говоришь, встречался с Конарем?

Гетманов отыскал плавни Кумы близ старой Терновки и ткнул пальцем в район казенной лесной дачи.

— Вот здесь стоял сам Конарь, а вот тут, — его палец скользнул влево по карте, — в балке Курунта были еще две его сотни. Сил у него порядочно — сотен пять наберется.

Бухбанд вызвал начальника недавно созданного штаба по борьбе с бандитизмом. Узнав о готовящемся нападении на артсклады, он заволновался:

— Худо дело, Яков Арнольдович. Охрана там невелика, а армейские части разбросаны. Подтянуть их скоро не сможем. А Конарь где? Все еще в прикумских плавнях?

— Наверное, пока еще там. Готовится к маршу, — ответил Гетманов.

— Надо бы сбить его с пути. Время выиграть. Только вот как? — Начальник штаба снял очки с потрескавшимися стеклами и задумчиво протер их.

— Внедрить к Конарю никого не сможем? — спросил Бухбанд.

— Посылали. Пока неудачно.

— И все же кто-то должен пойти, — задумчиво произнес Бухбанд. — Столкнуть с маршрута. Иначе отстоять арсенал будет трудновато.

— Разрешите, Яков Арнольдович? — вмешался Гетманов.

Чекисты повернулись к нему.

— Я думаю, лучше всего пойти мне, — сказал он. — Конарь видел меня с Чеботаревым. Может, запомнил. А если нет — напомню. И еще тут одна штучка есть у меня. — Чекист полез в карман и протянул Бухбанду небольшой листок. — Проститься с господином Городецким не успел, а вот это от него прихватил. Может, сгодится?

Бухбанд с интересом осмотрел листок:

— Подпись самого Лаврова… Остается заполнить фамилию офицера для поручений. — Он глянул на Гетманова. — А если у Конаря знают, что ты бежал от Лаврова? Если тебя кто опознает?

— Вряд ли. Не такая уж важная птица хорунжий Никулин, чтобы из-за него нарочного к Конарю гнать. Да и почему к Конарю? Кто знает, куда он смылся, этот хорунжий?

— И все же риск огромный.

— Зато никто другой не знает так хорошо лавровцев, — настаивал Гетманов. — Мало ли какая проверка может быть.

— Это верно. А легенда?

— Ну, к примеру, уточнение деталей плана по поводу совместных действий.

— Подозрительно. И Лавров послал тебя, а не того же, скажем, Чеботарева?

— Но Конарь не может знать всех порученцев Лаврова!

— Рискованно! — повторил Бухбанд и задумался. Он уже хорошо изучил Гетманова, знал его прекрасную способность перевоплощаться, быстро входить в чужую роль. Знал, что этот молодой чекист обладает цепкой памятью и удивительной находчивостью, которая не раз выручала его в трудные минуты. Но кто гарантирует, что у Конаря не подстерегает Гетманова какая-нибудь нелепая встреча?

Бухбанд внимательно посмотрел на Якова. Тот спокойно и терпеливо ожидал решения.

«Конечно, лучше его никто не справится с такой задачей. Парень был у Лаврова, видел все своими глазами. Подготовка ему не нужна, а готовить другого времени нет. Надо только придумать что-то надежное на случай встречи с лавровцами…»

— На Лаврова бросим бронепоезд, — Яков Арнольдович повернулся к молчавшему начштаба, — предупредим захват посевного материала, да и потреплем его хорошенько. А хорунжий Никулин сообщит Конарю, что полковника прижали и тот просит помощи. Что у нас есть в наличии?

— Учебный взвод и эскадрон чека…

— Маловато, — с сомнением покачал головой Бухбанд. — Но делать нечего. Нужно не только задержать операцию Конаря, но и добыть список его банды, выяснить основные продовольственные базы и места отсидки.

— Постараюсь, — кивнул Гетманов.

— Ну что ж, попробуем, — решился наконец Бухбанд. — Пошли к председателю!

* * *

Сергей Горлов так и не встретился с Яковом, когда тот приезжал в Пятигорск. Узнал только, что Гетманов на следующий же день получил новое задание. Сергей втайне надеялся, что Бухбанд снова назначит его связным к Якову. И потому, когда его вызвали к начальнику оперативного отдела, Горлов ничуть не удивился. Одернув гимнастерку и пригладив пятерней спадающие на лоб волосы, он бодро вошел в кабинет.

У Бухбанда были председатель губчека и начальник штаба по борьбе с бандитизмом.

— Готов к выполнению задания! — четко отрапортовал Сергей.

— Ишь, шустрый какой, — улыбнулся Долгирев, переглянувшись с чекистами. Он откровенно любовался ладной фигурой Горлова и его отличной выправкой.

— Какое же задание собрался выполнять? — спросил он.

— Любое, товарищ председатель!

— Ну что ж, Яков Арнольдович, такую готовность надо использовать. Дадим ему задание?

— Слушай, Сергей, а не пора тебе… жениться? — вдруг спросил Бухбанд.

Лицо Горлова мгновенно стало пунцовым. Он сердито насупился и глянул на всех исподлобья. «Уже узнали… Откуда? Или только догадываются?» Быстро справившись с растерянностью, ответил с обидой:

— Если для дела не подхожу, так и скажите. А что вы… жениться! Я чекист…

— Ну-ну, — примирительно заговорил Долгирев, продолжая улыбаться. — Что же чекистам и жениться нельзя?

— Нельзя, — твердо ответил Сергей и неожиданно для себя неуверенно добавил, — пока…

— Это ты зря. Мы все-таки тебя женим, — весело возразил Долгирев. Потом сразу стал серьезным. — Важное задание, Сергей. Банда Васищева, что скрывается в бурунах, готовит нападение на Моздок. За последние месяцы она значительно разрослась за счет насильственной мобилизации трудовых казаков. В этом сейчас ее слабость…

Узнали в бандах про объявленную амнистию. Нынче многие вояки уже и рады бы повернуть домой, да старые грехи не пускают. К тому же атаман пугает их жестокостью Советской власти. Его люди расправляются люто с «изменниками», а потом свои действия выдают за наши. Казак словно между двух огней. Не там, так там сгоришь. Надо ему правду сказать, на верный путь наставить.

Глаза Сергея заблестели:

— Все понял, Яков Арнольдович. Банду надо разложить?

— Правильно. Но как? Времени мало. В банду не так просто попасть, одному тем более. Вот мы и решили сыграть свадьбу в тех краях. Понял теперь?

— Понял, — смущенно ответил Сергей.

Все вместе стали разрабатывать план предстоящего внедрения в банду. В станицу Галюгаевскую должна прибыть племянница бывшего казачьего вахмистра Михаила Егорова со своим женихом. Он у нее преуспевающий предприниматель-гуталинщик. Чтобы не ударить в грязь лицом перед станичниками, дядька закатывает свадьбу, а на другой день отправляет молодых на хутор к родичам. Коней для такого случая попросим в станичном Совете. Путь на хутор проходит через расположение банды. А уж Васищев, который начал насильственную мобилизацию казаков, вряд ли выпустит этих попавших к нему людей.

— Гуталин возьмешь в комендатуре у Веролюбова.

— Ясно, — кивнул Сергей. — Только, может, без невесты?

— Нет, товарищ Горлов, — возразил Долгирев. — Легенда продумана тщательно. Только такой вариант даст тебе возможность избежать ненужных подозрений и активно вести работу в банде. Кстати, невеста здесь будет твоим незаменимым помощником. В общем, заходи через час. Познакомим тебя с ней.

Сергей решил во что бы то ни стало разыскать Лену. Он не знал, что скажет ей, как объяснит, что встреча их может оказаться последней. Знал только, что теперь уж не растеряется, обязательно выяснит все до конца.

На почте Лены не было. Девушка за стеклянной перегородкой объяснила, что сменщица ее уже с неделю как уволилась. Где работает — неизвестно. Адреса домашнего тоже никто не знал. Удрученный, вернулся Горлов в здание Тергубчека.

Открыв дверь кабинета Бухбанда, он застыл на месте: у окна сидела Лена. Худенькие руки ее были сцеплены на коленях, бледное лицо сосредоточенно, а полные губы крепко сжаты.

Девушка повернулась на стук двери и удивилась не меньше Сергея. А тот замешкался у порога, чтобы как-то справиться с собой.

— Проходи, проходи, — ободряюще кивнул ему Бух-банд. — Знакомься с невестой: племянница вахмистра Елена Егорова. А это, Леночка, твой жених. Хорош, а?

Оба одновременно глянули друг на друга и вспыхнули до корней волос. Сергей смотрел на Лену и улыбался глупейшим образом.

— Э, да вы, я вижу, знакомы, — вернул его к действительности веселый голос Бухбанда.

— Немножко, — неловко пробормотал Сергей, а Лена молча кивнула.

— Тем лучше, тем лучше, — усмехнулся довольный Бухбанд и вышел из кабинета, чтобы дать молодым время побороть смущение.

* * *

По поручению друзей Анна Фальчикова бдительно смотрела за Зуйко, отвлекая его от черных мыслей. Она умела это делать как никто другой. Это был нужный им человек: на нем завязан не один тугой узелок заговора. Благодаря ее стараниям Зуйко вскоре отвлекся от своего горя и снова с головой окунулся в подготовку восстания.

Однажды вечером на квартиру Кумскова, где проходило очередное заседание Временного военного совета Главного штаба заговорщиков, прибежал запыхавшийся телеграфист Савельев. Он пулей пролетел мимо перепуганной хозяйки, распахнул обе створки двери и радостно крикнул, высоко подняв над головой листок бумаги:

— Господа! Радостная весть! В Кронштадте — восстание!

Все вскочили из-за стола, окружили Савельева:

— Рассказывай! Не мучай! Ну же!

— Откуда эти сведения? — спросил Чепурной, растерянно поправляя сползшее на кончик носа пенсне.

Савельев отдышался и расправил ладонью измятый листок.

— Сегодня мне удалось снять копию телеграммы из центра для губкома большевиков. Господа! — Он радостно смотрел на окруживших его людей. — Восстание…

— Хватит истерик! — прервал его полковник Лукоянов. — Докладывайте штабу по порядку!

— Да, да! Подробно, — нетерпеливо поддержал его Чепурной.

— Так вот. — Савельев уткнулся в листок с каракулями, понятными только ему — Позавчера гарнизон Кронштадта восстал против Советов. Его возглавил писарь с «Петропавловска» эсер Петреченко. С ним генерал Козловский, подполковник Соловьянинов, офицер Генштаба Арканников и другие. На кораблях и в крепости арестованы члены Кронштадтского Совета. Американский Красный Крест передал восставшим свои склады продовольствия. Петроград на осадном положении…

— Спасибо! — воскликнул Чепурной. — Спасибо, голубчик!

Он подошел к Савельеву и заключил его в объятия. Затем обернулся к присутствующим:

— Я говорил! — торжествующе произнес он. — Самая решительная сила — это партия эсеров. Господа! Медлить нельзя! Надо поднимать народ на восстание! Немедля!

— Вы отличный политик, Николай Александрович, — возразил ему полковник Лукоянов. — Но из вас никогда не получится военный стратег. Вы знаете все наши силы? Вы подготовили их к выступлению? У вас есть четкий план восстания, дислокации и передвижения наших отрядов? Вы оповестили главкома и Лаврова?

— Я понимаю, — ответил Чепурной. — Я поспешил. Но это зов сердца, господа!

— Мы не меньше вашего рады известию. Но восстание — не игра в бирюльки. Нужно срочно и серьезно готовить его.

— Да, да! Срочно! — потирал руки Чепурной. — И в первую очередь — немедленно сделать это известие достоянием широких масс народа.

— Быстро готовьте типографию, — приказал Кумскову Дружинин. — Листовок пятьдесят на первый случай хватит?

— Достаточно, — ответил Чепурной и повернулся к секретарю. — Пишите, Анна Федоровна. «К тебе, русский народ!»

Ему не мешали: ораторский талант Чепурного успели оценить все.

— «Где свобода слова и печати? Где неприкосновенность твоего жилища и личного имущества? Где неприкосновенность личности?» — декламировал он, и Фальчикова едва успевала записывать текст. — «Довольно! В Сибири — восстание, на Украине — восстание. Красный Кронштадт, который первый сверг старый строй, поднял теперь знамя восстания! Значит, осознал, что терпеть жестокое насилие дальше нельзя. К оружию, русский народ! К оружию, свободный казачий край!»

Он снял пенсне и гордо поднял голову. Ему зааплодировали.

— Господа! Продолжим совещание, — призвал всех Дружинин. — Ввиду резко изменившейся обстановки, ставлю вопрос о восстании. Срок его обсудим особо. Кто за?

Все подняли руки.

— Сергей Александрович, вам слово.

Поднялся полковник Лукоянов.

— Считаю, что ранее двадцать пятого марта нам не успеть.

— Это невозможно! — возразила Фальчикова. — Почему такой срок? Мы должны поддержать кронштадтцев. И чем скорее, тем лучше.

— Правда, почему такой срок? — спросил Чепурной.

— Сегодня я еще не успел отчитаться перед штабом о своей инспекторской поездке. Так вот, господа, положение не так прекрасно, как вы предполагаете. Это не только мое мнение.

— Сущая правда, — подтвердил один из заговорщиков. — Руководители отрядов упрекают нас, что мы прекратили поставлять им деньги и продовольствие. Куда же девались эти деньги, уважаемый Гаврила Максимович?

Зуйко обеспокоенно посмотрел на Дружинина. Тот нетерпеливо заерзал на стуле.

— Это вопрос особый. Мы обязательно разберемся и примем меры. А сейчас давайте по существу. Продолжайте, Сергей Александрович.

— Вместо трех тысяч сабель я едва насчитал в зеленых отрядах восемьсот. Необходимо срочно приступить к насильственной мобилизации в станицах и увеличить наш военный кулак. Совершенно не подготовлены к боевым действиям Зольская линия и другие отряды Предгорья. Нужно снабдить их боеприпасами. Во-вторых, мы не знаем положения в отряде Васищева. Меняет дислокацию отряд Конаря. Необходим выезд к ним для согласования действий. На это уйдет не менее десяти дней. Считайте сами…

— Действительно, раньше нам не успеть, — поддержал полковника Дружинин.

— Что верно, то верно, — согласился Чепурной. — Ну так пусть ночь двадцать пятого марта станет Варфоломеевской ночью для большевиков.

— Решено! — объявил Дружинин. — Итак, полковнику Лукоянову надлежит немедля выехать к Лаврову и подготовить все связанные с ним отряды. К Конарю лучше всего поехать вам, Николай Александрович, и вернуться к восемнадцатому.

— В такой важный и ответственный момент мне нельзя покидать штаб, — нерешительно возразил Чепурной.

— Вы трусите, — зло прошипел сквозь зубы Дружинин.

А Лукоянов ехидно усмехнулся:

— Разве наш корабль тонет, Чепурной?

— Как вы смеете? — воскликнул в негодовании эсер. — Я прошел царские тюрьмы, молодой человек! И никому не позволю…

— Довольно! — вскочил Дружинин. Его окрик подействовал отрезвляюще. — Довольно, — повторил он уже более спокойно. — Я понимаю, Николай Александрович, почему вы не хотите покидать Пятигорска, прекрасненько понимаю…

— Это гнусно! — вмешалась Фальчикова. — Господа! Разве так можно? Среди своих… Прошу вас…

Все почувствовали себя неловко и замолчали.

— Хорошо, — произнес Дружинин. — Пусть едет кто-нибудь другой. Но из эсеров…

Лукоянов бросил насмешливый взгляд на Дружинина, а Фальчикова вызывающе вскинула красивую голову:

— Поеду я!

Зуйко не скрывал своего восхищения, а Чепурной радостно закивал. Дружинин, подумав, согласился:

— Завтра же и отправляйтесь! Кстати, когда вернется от горцев Доценко?

— Восемнадцатого, — ответил Лукоянов. — Меня не будет. Так пусть он получит распоряжение для ударного отряда от вас.

— Несомненно. Сразу его ко мне, — распорядился Дружинин. — А как ваша «молодежная сотня»? — повернулся он к Чепурному.

— Готова. Оружие есть у каждого. Списки коммунистов и ответственных работников Советов подготовлены.

— Смотрите, чтобы не перестреляли там наших людей, — предупредил Дружинин.

— Ребятам сказано, кого нельзя трогать…

— Ну, с богом! — Дружинин поднялся из-за стола, повернулся к иконе и торжественно перекрестился.

Поодиночке, соблюдая чрезвычайную осторожность, заговорщики покинули квартиру Кумскова.

* * *

Банду Гетманов обнаружил на третий день. Слух о ее зверствах опережал появление в станицах и хуторах.

Возле Каясулы Яков показал своему напарнику на фигурки всадников, спускавшихся с гребня холма. Они пустили коней галопом, пытаясь перехватить разъезд в лощине. Как и предполагали, это был боковой дозор Конаря.

Пятеро казаков, завидя их, сдержали коней и направили на всадников винтовки.

— Убери дуры-то, не съедим! — весело крикнул им Гетманов, когда они настигли дозор. Старший казак в широченной черкеске с газырями ухмыльнулся, но винтовку так и не убрал.

— Это чьи же будете?

— А вы чьи? — вопросом на вопрос ответил Яков.

— Нам таить неча. Конаря мы. Слыхали?

— Не только слыхали, но и искали. — Гетманов чиркнул плетью коня, семенившего на месте. — Веди к нему.

— Ишь, скорый! За какой надобностью он тебе? — упорствовал старший.

— А это не твоих курьих мозгов дело! — прикрикнул Гетманов. — От полковника Лаврова мы к Конарю. Понял?

Старший хотел было вспылить, но услыхал полковничий чин и поостерегся: как бы худа не нажить.

— Ладно, айда за нами. Только, слышь, пистоли давай сюда.

Но Гетманов засмеялся:

— Двоих встретил и уже в штаны наложил? Это все, что ли, у Конаря такие вояки?

Казак проглотил «пилюлю» и выматерился.

— Смотри, робя! — приказал он дозорным и пришпорил коня.

Минут через двадцать они догнали вытянувшуюся на несколько верст колонну. Впереди шли две тачанки с пулеметами и конные сотни. За ними, поднимая густой шлейф пыли, громыхали повозки, нагруженные всяческим барахлом. И всю эту громкоголосую армаду снова замыкали тачанки.

Конарь с помощниками был в голове колонны. Заметив скачущий к нему дозор, он отъехал в сторону и остановился. Настороженно рассматривал из-под кустистых бровей незнакомых всадников.

Когда старший доложил ему о незнакомцах, он снова окинул их с ног до головы и махнул плетью дозорным. Те повернули коней и поскакали в сторону от колонны.

— От Лаврова, говоришь? А чем докажешь?

Яков вынул из газыря свернутый в трубочку листок и протянул его атаману. Конарь внимательно осмотрел документ с лавровской размашистой подписью и сунул его в карман.

— А почем я знаю, что ты не сам нацарапал эту филькину грамоту?

— Забыл ты меня уже. Поди, не помнишь, как мы с Чеботаревым к тебе совсем недавно приезжали в плавни?

Конарь кинул на него насмешливый взгляд и тронул коня, давая понять спутникам, что они могут присоединиться к нему. Гетманов ехал рядом, стремя в стремя. Сзади пристроились помощники Конаря и телохранитель атамана Щербатый. Сбоку от них тянулись повозки. Завидев Конаря с незнакомыми людьми, бандиты затихли и с любопытством рассматривали всадников.

Гетманов рассказал Конарю, как потрепал Лаврова красный бронепоезд, как полковник чудом спас отряд от полного разгрома, а затем намекнул, что прибыл с особым поручением от Лаврова.

— Не до беседы сейчас, — оборвал его Конарь. — Доберемся до хуторов, станем там на привал и тогда погутарим.

Он обернулся к Щербатому:

— Поторопи Мавлюту. Пусть прибавит шаг: люди пристали уже.

На привале обстоятельно поговорили. Услышав просьбу помочь Лаврову, Конарь пробурчал в ответ неопределенно:

— Там видно будет…

* * *

Бухбанд быстро поднялся на второй этаж.

— У себя? — спросил он секретаря и, не ожидая ответа, вошел к Долгиреву.

В вечернем полумраке коптила лампа: председатель губчека что-то читал.

— У «молодых» все в порядке. Вот первое донесение, — протянул он Бухбанду листок.

— Двадцать пятого, — тихо сказал тот, пробежав глазами донесение.

— Что? — не понял Долгирев.

— Сообщение Степового: восстание назначено на двадцать пятое марта. Срочно проводят последние приготовления.

— Так, — Долгирев резко поднялся и зашагал по кабинету. — Отголоски кронштадтского мятежа?

— Скорее поддержка. Вот последняя листовка.

Председатель на ходу прочитал ее.

— Теперь, кажется, плод созрел. У вас все готово? Материалы на главарей и других участников заговора собраны. Не успели подготовить документы по Боргустанскому стансовету. Неясна до конца степень участия и членов «молодежной сотни».

Группа командиров и красноармейцев 45-го отдельного Терского дивизиона войск ВЧК. У знамени — в папахе чекист Яков Гетманов.


— Ничего. Остальное даст следствие. Медлить больше нельзя. Сегодня же обсудим на коллегии план захвата. Готовьте людей. Только тихонько, без суеты и шума. А я к Иванову в губком.

…Секретарь губернского комитета РКП(б) внимательно выслушал председателя чрезвычайной комиссии и нахмурился:

— Пожалуйста, подробнее о роли этих двух членов партии из Боргустанского стансовета.

— Один по убеждениям правый эсер. До сих пор состоит в этой партии. По заданию «Штаба» осуществлял связь с горами, поставлял им сведения о положении и трудностях в губернии, снабжал бланками и пропусками. Вел разрушительную работу в партии большевиков. Об этом говорил один из участников заговора в присутствии нашего человека. А второй является его ближайшим подручным и активным помощником.

— В случае их ареста, кто из ваших товарищей будет вести дело?

— Материалы на них мы обязаны направить на рассмотрение Президиума ВЧК в Москву.

— Хорошо, — сказал Иванов. — Я даю согласие на арест этих двоих из Боргустана. Членов губкома немедля поставлю в известность. Думаю, они согласятся с нами. А вас, товарищ Долгирев, прошу докладывать мне результаты ежедневно.

* * *

Проходил день за днем, банда кружила по степи, а Конарь все не давал ответа. На одном из хуторов, который едва вместил банду, он, наконец, собрал совет. Наиболее представительно выглядел Мавлюта, командир конной сотни, под чьим началом ходили и тачанки. Это был стройный красавец, человек крутого нрава и меткий стрелок. Члены совета, в который входили главари мелких банд, примкнувших к Конарю, и другие командиры прислушивались к каждой его реплике. Справа от Конаря сидела красивая молодая женщина с высокой короной волос.

«Вот она какая, Фальчикова», — подумал Яков, вспомнив слова Бухбанда о возможной встрече. За несколько дней, проведенных в банде, Гетманов уже был наслышан о ней и знал, что она по поручению Конаря побывала в окрестных станицах. Зачем, Яков выяснить не сумел.

Фальчикова сидела прямо, туго затянув плечи черным платком. Глаза ее были полузакрыты, руки сложены на груди. Яков видел, как Мавлюта ревностно следил за ней. Конарь выждал, когда сотники опорожнят первые кружки араки, и повел речь о главном.

— Лавров просит помощи…

Все оживились.

— Что, пытался приказывать, а теперь сам в ножки кланяется? — игриво спросил Мавлюта. — А как же с арсеналом? Патроны на исходе. О себе бы нам подумать.

Гетманов снова, теперь уже для совета, рассказал о бедах Лавровского отряда. Он уговаривал всех не уходить далеко, а постараться оттянуть на себя хотя бы часть отрядов красных, загнавших Лаврова в пески. Якова слушали внимательно. Он убеждал, что если сейчас не помочь Лаврову, то с ним расправятся в два счета, а затем уж всем скопом примутся за Конаря. Тогда неизвестно, чем все это кончится.

Седоусый командир сотни молча кивал головой, Конарь в глубокой задумчивости играл рукоятью своей плети, а Фальчикова метнула быстрый взгляд на Якова. Она выждала, когда «посланец» сделает паузу и ехидно заметила:

— Ну, если у Лаврова все такие страстные защитники, то с их помощью он как-нибудь и сам выпутается.

Сотники заржали. Громче всех хохотал Мавлюта.

— Ты вот зубы скалишь, а не знаешь того, что арсенал тебе сейчас не по силам, — обиженно выговорил ему Гетманов.

— Чево? — насмешливо протянул Мавлюта.

— А тово! Я только что был у Хорошева под Лысой горой. Он давно зубы точит на артсклады, да не решается. Уж ему-то лучше обстановка известна.

— Брехня! — возразил Мавлюта. — Чего бы это он от складов отказался? Кабы я на его месте…

— Ты на его месте тоже не полез бы против дивизии…

— Какой еще дивизии! Скиба говорит, что там всего с полста милиции.

— Я твоего Скибу не знаю, но только брешет он. В Георгиевске формируется пролетарская дивизия. Хорошев говорил. А у него разведка — дай бог!

— Довольно! — прекратил спор Конарь. — Послушаем, что другие скажут. Нечего вам одним глотки драть.

Первым довольно путанно высказался седоусый, а за ним и другие командиры сотен. Но все сходились на одном: на рожон не лезть. Погулять здесь, а когда уйдет дивизия, нагрянуть в город. А что до просьбы Лаврова, то отчего бы и не помочь. Только с оглядкой, с умом. Не ввязываться в бой с красными частями, а пусть они мотаются следом: опыта тут не занимать. Для начала можно пощипать и Курскую. И только Мавлюта упорствовал: брать арсенал, и точка!

Бандиты заспорили. Дело дошло до ругани и оскорблений. По лицу Мавлюты пошли красные пятна. Навалившись на стол, он кричал яростнее всех. Остановил всех ровный спокойный голос Фальчиковой:

— Шапками спешишь закидать? — она иронически усмехнулась, взглянув на Мавлюту. — Большевики не так слабы и не так глупы, как ты думаешь. Слишком большая роскошь позволить им бить нас поодиночке.

Седоусый уважительно кивнул:

— Дело говорит Анна Федоровна…

Мавлюта скрипнул зубами, но перечить больше не стал. Гомон постепенно стих. Конарь кончил играть плетью и резко выпрямился, будто стряхнув с себя груз:

— Ну, будет! Поговорили и хватит! Решено. Поможем полковнику. А для начала пойдем на Курскую.

Гетманов чуть поклонился Конарю:

— Спасибо на добром слове. Значит, можно связного посылать?

— Посылай. Провожатых дать?

— Мой где хошь пролезет. А провожатые только красных взбаламутят. Сам я, коль не возражаешь, остался бы у тебя пока.

— Вольному воля.

Гетманов вышел на крыльцо, пригляделся в темноте и вскоре увидел недалеко от избы оседланного коня. Его связной сидел на повозке в кругу бандитов и «заливал» какую-то байку.

— Подь сюда! — крикнул Яков. Связной развел руками: начальство! Покорно слез с повозки и подошел к Гетманову. Яков повел его прочь от любопытных бандитов.

— Скачи к нашим. Скажешь, что план удался. Пойдут на Курскую. Я останусь, добуду список. Да, передай, что пойдут через Орловский. Пусть встретят. Но сразу же уходят оттуда.

На крыльце появился Мавлюта.

— А этого постарайтесь убрать. Опасен. Он с сотней пойдет впереди.

— Не уйдет, — шепнул Николай. — Уж я-то его запомнил. Казаки злы на него. Лют, говорят, больно…

Он вскочил в седло, тронул коня, и вскоре легкий галоп затих в конце улицы. Яков поднялся на крыльцо и стал рядом с Мавлютой.

— А ты напрасно на меня зуб имеешь. Будет время, и арсенал возьмем.

— Иди ты! — огрызнулся бандит. — Языкатый выискался! Какой ты в бою, хотел бы я знать.

Мавлюта зло посмотрел на Якова, но тот добродушно улыбался.

— Так и бери меня в свою сотню! Чем не гож! Порученец самого Лаврова! Краса и гордость Терека, — балагурил Гетманов.

— И то… Погляжу на тебя, — уже миролюбивей проговорил Мавлюта. — Только у меня спрос один…

— Ничего! У Лаврова, поди, спрос не меньше был.

Из избы вышли один за другим сотники: вечерняя трапеза кончилась. Вместе с Мавлютой к густому саду, где горели костры его сотни, зашагал и Яков.

* * *

В тугих порывах весеннего ветра над сонными долинами и горными перевалами загудели телеграфные провода:

«Из Пятигорска. Военсекция. Исх. № 465. Владикавказ. Шифром.

…Арестуйте и препроводите под строгим конвоем Пятигорск бывшего чиновника Зуйко Илью[67] Максимовича. Служит исполкоме. Старайтесь выявить сообщников зпт кому он передал документы за подписями Кубанского и Терцева тчк. Есть сведения один бывший офицер имевший связь контрреволюционной организацией работает окрчека тчк Фамилия пока не выяснена тчк

Предгубчека Долгирев».

Гудели на ветру провода. По сонным улицам городов застучали каблуки нарочных. Поднимались по тревоге отряды чекистов в Пятигорске, Георгиевске, Кисловодске, в Минводах, Ессентуках, Моздоке. А по гудящим струнам проводов все летели адреса и фамилии выявленных участников заговора, указания и распоряжения коллегии губернской чека.

У телефонного аппарата осипшим голосом диктовал дежурный:

— Ессентуки? Приказ коллегии. Запишите! Вызвать нарочным в город по делам службы председателя и секретаря Боргустанского стансовета. По прибытии арестовать и доставить в губчека. К немедленному исполнению! Кто принял? Алло! Повтори!

В окна глядело черное небо с редкими звездами. Ветер завывал в темных переулках.

— Группа первая, — командовал Бухбанд. — С вами десять чоновцев. Адрес — Нижегородская, 21. Выполняйте! Группа вторая. Адрес…

А в кабинете председателя по прямому проводу Полномочное Представительство ВЧК на Кавказе требовало срочно сообщить связи контрреволюционного заговора, персональность, ход ликвидации.

В ночь на 19 марта 1921 года почти в триста адресов вышли боевые оперативные группы Терской губернской чрезвычайной комиссии.

* * *

Ночи в марте стояли на удивление теплые, светлые. И окраинная улочка, полого сбегающая к Подкумку, просматривалась насквозь. В конце ее появился всадник.

— Легок на помине, — тихо прошептал Веролюбов лежавшему рядом Моносову. — Ишь ты, ровно кобель принюхивается.

Доценко слез с коня, завел его в неогороженный сад и привязал к стволу ближнего дерева. Затем осторожно прокрался к своей усадьбе и, тихонько звякнув щеколдой, скрылся за калиткой.

Слышно было, как радостно завизжал пес и заскрипели двери. Спустя минуту в окне зажегся свет и по занавеске загуляли тени.

— Это Матрена, жинка, — комментировал участковый милиционер. — А вон этот, ручищами машет, то отец ейный. Паскуда такая, что не приведи господь…

Внезапно свет погас, и снова скрипнула дверь.

— Уйдет, — шепнул Веролюбов. — Надо брать.

— Зови своих ребят, — подтолкнул Моносов милиционера.

Тот, пригнувшись, пробежал за угол, и через минуту вдоль забора мелькнуло несколько человек. Они окружили усадьбу, и до чекистов донесся легкий условный свист.

Забрехал пес.

— Ну, что, пошли? — спросил Веролюбов. Чекисты поднялись и быстро побежали к калитке. Как только открыли ее, навстречу кинулся пес.

— Цыть! Ты что это, Боб? Уймись, кому говорят! — прикрикнул милиционер. Пес заурчал и отошел в сторону.

Дверь дома оказалась на запоре, но на стук никто не отвечал.

— Оглохли, что ли? — ворчал милиционер и подозрительно оглядывался на собаку.

Пес подошел к амбару и замахал хвостом. Чекисты направились туда. Прислушались — тишина.

— Семен! — крикнул Веролюбов. — Выходи!

Снова тишина.

— Тебя спрашивают: желаешь сдаваться али нет? Отвечай!

В амбаре раздался приглушенный кашель и ругательства.

— Последний раз говорю! — крикнул чекист и взвел курок револьвера. В ночной тишине звонко щелкнул металл.

— Не убьете? — донеслось из-за стены.

— Выходи!

— Коли слово дадите, что не будете бить, то сдаюсь, — хрипло ответил Доценко.

— Не тронем! Выбрасывай наган!

К ногам чекистов сквозь широкую щель в трухлявой стене упал пистолет.

Открыли дверь. Из амбара пахнуло сыростью и прелым сеном.

— Подними руки и выходи!

В темном проеме показались сначала поднятые вверх руки, а потом и сам связник «Штаба».

— С кем был?

— Матрена там. Выходи…

Вышла простоволосая женщина, застегивая на ходу легкий жакет.

Обоих обыскали и провели в дом. Тесть Доценко, открывший на голос Семена дверь, тут же в испуге юркнул за перегородку.

— Что, Семен, отгулял? — не без злорадства спросил участковый. Видно, у него были свои счеты с Доценко.

— Рано радуешься, шелудивый! — неожиданно рявкнул тот, но тут же стих и угрюмо спросил. — Важная, знать, пичуга я? А?

— Куда важней! Всех, поди, знаешь… — опять встрял милиционер, словно бы и не обратив внимания на выпад против него.

— А то! — ответил ему самодовольно связной. — Как самого себя.

— Вот и расскажешь.

— Эт-то мы поглядим…

— Чего глядеть! Жить захочешь — расскажешь! — буркнул Веролюбов.

— Уж ты, Семушка, скажи им, скажи… — суетливо зашептала Матрена.

— Умолкни! — цыкнул на нее Доценко.

— Ну, хватит! Собирайся! — закончив обыск, скомандовал Моносов.

Бандиту связали руки и вывели к подводе, что стояла невдалеке. Протрезвевший Доценко опасливо оглянулся по сторонам и неуклюже плюхнулся в кошелку. Лошади тронули с места, Матрена заголосила и кинулась следом.

Милиционер остановил ее.

— Хватит. Иди-ка домой…

— У-у-у, душегубы проклятые! — зло выкрикнула женщина и, уткнувшись в платок, нетвердой походкой зашагала к воротам.

* * *

Чепурной с нетерпением ожидал Фатьянова. Тот должен был появиться у него после встречи Доценко. Предстояло продумать в деталях все распоряжения по молодежной группе, тщательно подготовить инструктаж каждого члена. Но прошли все сроки, а Фатьянов не появлялся.

«Что он позволяет себе, этот мальчишка! — раздраженно думал «идейный бог молодежи», шагая из угла в угол в тесном номере на Армянской. — Является когда вздумается, уважения к старшим — никакого».

Когда раздался условный стук, Чепурной приготовился уже хорошенько отчитать «вожака юной стаи», но вид гимназиста насторожил его. Слипшиеся пряди черных волос падали прямо в глаза, губы мелко вздрагивали, в блуждающих глазах — растерянность.

— Арестован Доценко!

— Что? — Чепурной подскочил к Фатьянову и схватил его за лацкан куртки. — Врешь!

— Ей-богу! Сам видел. Подхожу к дому, слышу — идут. Спрятался. А они прошли мимо и залегли невдалеке от усадьбы. Я все видел, все… — торопясь, рассказывал Фатьянов. — А когда Семен подъехал, чекисты притаились. Потом окружили дом и взяли его. Я никак не мог его предупредить.

Чепурной разжал руку, легонько оттолкнул от себя гимназиста и брезгливо вытер ладонь о штанину.

— Значит, его ждали там… — задумчиво пробормотал он. — Фатьянов молчал и вопросительно смотрел на него.

— Вот что, любезнейший, — заторопился Чепурной, натягивая пиджак. — Надо успеть предупредить других. Ты беги к Терцеву, а я — к другим. Только осторожно. Придется скрыться на время.

Он лихорадочно рассовывал по карманам папиросы, браунинг, патроны, вынул из ящика комода пачку бумаг и сунул ее в пальто.

— Анна Федоровна еще не вернулась?

— Нет, наверно, она завтра к вечеру должна приехать.

— Вот и хорошо, надо успеть ее оповестить.

Чепурной в последний раз внимательно осмотрел комнату и вышел вслед за Фатьяновым.

Начинался рассвет. Улицы были пустынны, и беглецы, не прячась, свернули за угол. Впереди раздался шум машины. Чепурной толкнул Фатьянова в первый попавшийся подъезд и прикрыл за собой наполовину застекленную дверь.

Мимо протарахтела машина, полная людей.

— Чекисты, — шепнул Чепурной. — В мою сторону направились. Давай торопись…

Они выскочили из подъезда и побежали к базарной площади. Не доходя квартал, Чепурной остановился и, больно ухватив за плечо гимназиста, резко повернул его к себе.

— Вот что, — зашептал он. — Мне там показываться нельзя. Я укроюсь здесь, — он показал на ближайшую калитку. — Пойдешь один. Предупредишь Терцева, возьмешь денег и мигом назад. Понял? Да не вздумай хитрить!

Чепурной достал браунинг и подтолкнул Фатьянова в спину. Трусливо оглядываясь, тот побежал к дому Кордубайловой.

Минут через пять он возвратился.

— Дом окружен! Терцев арестован!

— Значит, полный провал… — скрипнул зубами Чепурной. — Вот что: дуй со всех ног к Кумскову. Может, успеешь…

— Я должен оповестить свою сотню, — возразил гимназист.

— На кой черт сдались твои сопляки! Делай, что говорят!

— Хорошо, хорошо, — забормотал Фатьянов и выбежал за калитку.

Подождав, пока затихнут шаги, Чепурной осторожно выглянул на улицу. Убедившись, что она пуста, поднял воротник и, прижимаясь к стенам домов, быстро зашагал прочь.

* * *

Старший следователь губчека Запольский восстанавливал каждый шаг заговорщиков, их связи, планы и практические дела. Это было нелегко: по делу контрреволюционной организации арестовано свыше трехсот человек.

Одни из них лгали, изворачивались, пускались на всевозможные хитрости и всячески тормозили следствие. Другие с готовностью раскрывали рот и несли такую околесицу, которой свет не видел.

Уже утром 19 марта сотни родственников, знакомых, сослуживцев арестованных стали бомбить губчека жалобами, просьбами, заявлениями и петициями.

«Просим освободить ветфельдшера Мешкова, арестованного по недоразумению», — требовал земотдел.

«По возможности ускорьте рассмотрение вопроса о служащем наробраза Яковлеве, ввиду острой нехватки кадров».

«Мы, нижеподписавшиеся, заявляем, что гражданин Мелихов честно служил Советской власти и арестован случайно».

«Крестовоздвиженская община ст. Кисловодской ввиду острой нужды в псаломщике при станичной церкви просит Пятигорскую чеку как можно скорее разобрать дело Алексея Щербакова и, если возможно, освободить его для несения своих обязанностей при церкви», — просили настоятель храмов и священник.

И много других — срочных, требовательных заявлений…

По крупице, шаг за шагом, следователи восстанавливали истину, отметали лишнее, наносное.

— Гражданин Ищенко, что связывает вас с Зуйко? — настойчиво выясняла следователь Соколова у мужчины, задержанного во дворе Кордубайловой.

— Не знаю никакого Зуйко! Что вы мне шьете, гражданин следователь? — возмущался упитанный хозяин шашлычной на Базарной площади.

— Каким же образом вы оказались во дворе? — спросил Запольский. Он в этой же комнате просматривал протоколы предыдущих допросов.

— Я зашел туда совершенно случайно! На одну минутку!

— Должна предупредить вас, что за дачу ложных показаний вы будете нести ответственность, — напомнила ему Соколова.

— Бог ты мой! — изумился Ищенко. — С какой стати я буду обманывать нашу чеку! Я не настолько глуп!

— Тогда почему же вы были арестованы во дворе Зуйко, да еще в ночное время? — настаивала следователь.

— Тут есть некоторые тонкости, — смутился хозяин шашлычной.

— Вот и расскажите нам о них, — предложил, ему Запольский.

— Гражданин начальник, — взмолился вспотевший задержанный. — вы толкаете меня на неприличные признания. Пощадите мое самолюбие! Наконец, здесь присутствует женщина…

— Не ломайте комедию, гражданин Ищенко! — потребовала Соколова. — Отвечайте следователю, как вы попали ночью во двор Зуйко?

— Ну хорошо, хорошо, я расскажу. Только не говорите, ради бога, жене. У меня дети… Бог ты мой! Срам-то какой!

— Довольно! — приказал Запольский. — Рассказывайте!

— Я шел от одной артистки. Знаете, старая любовь…

— Фамилия, адрес?

— И это тоже? Пощадите честь этой женщины.

— Итак, адрес?

Ищенко назвал фамилию певички, у которой провел ночь. Запольский распорядился срочно проверить.

— И все же, как вы попали во двор Зуйко? Следствие учтет ваше чистосердечное признание. Что вы делали там? — спросила Соколова.

Задержанный покраснел, заерзал на стуле и тихо выдохнул:

— Мочился, мадам…

Теперь смутилась Соколова, а Запольский звонко захохотал. Впервые за все эти напряженные дни. Он смеялся над нелепейшей ситуацией, в которую попал Ищенко. А тот, виновато улыбаясь, вытирал с лысины бисеринки пота.

Вскоре прибыл чекист, который проверял адрес певички.

— Все верно, был у нее, — подтвердил он.

— Ладно, — в последний раз улыбнулся Запольский, — распишитесь под протоколом, гражданин, и ступайте домой. Мы учли чрезвычайные обстоятельства, при которых вы были задержаны.

— Спасибо, гражданин начальник, спасибо, — хозяин шашлычной быстро поставил подпись и слегка поклонился Соколовой: — Простите, мадам…

— Я советую не задерживаться вам в чека, — прервала его та.

— Да, да! Вы, безусловно, правы. — И Ищенко пулей вылетел из кабинета.

* * *

Утром из разведки вернулся с разъездом казаков Скиба, правая рука Конаря. На крыльце уже сидели сотники, и он вяло докладывал атаману, зевая после бессонной ночи.

— Нету их близко. Разве что под Орловским хутором с три десятка милиции. Так, мелочь… Винтовочки… В хутор боятся залезать. Третий день сидят возле, портянки сушат.

— Точно узнал? — спросил Конарь.

— А то! Взяли там одного хохла. Подтверждает. Тридцать, говорит, их. Ну, мы его, чтобы шуму не подымал, тово… — Скиба ощерился, обнажив желтые, по-крысиному загнутые внутрь, передние зубы. — Вот бы их накрыть! Поди, окочурятся со страху…

— Пошто бы, правда, не взять? — поддержал его Мавлюта. — Все одно по пути. Дозволь-ка моим хлопцам размяться, пока вы тут собираетесь.

«Успел ли связной, готовы ли к встрече?» — лихорадочно думал Яков.

Конарь кивнул Мавлюте утвердительно, и тот хлопнул Гетманова по плечу:

— Вот и для тебя дело нашлось, языкатый! Погляжу, какой ты в бою! Или только языком рубишь?

Яков поймал одобрительный взгляд Конаря, ухмылки сотников и вспыхнул:

— Чего вяжешься? Самого не мешало бы глянуть, так ли ты уж смел!

…Сотня собралась быстро. Яков не мог не заметить, что Мавлюта хорошо знал свое дело. Четко отдал приказ, выслал вперед дозор. И вскоре сотня на рысях покинула стоянку.

Они проделали уже немалый путь, а вокруг стояла тишина. Дозор не возвращался, а впереди, от Орловского, так и не раздалось ни единого выстрела.

Учебный взвод отдельного Терского дивизиона, вступивший в бой с бандой Конаря под станцией Курской.


«Не успели, — волновался Яков. — Или уже отошли к Курской? В чем дело? Ведь дозор уже на хуторе».

Показались первые постройки. Мавлюта ехал рядом и ехидно улыбался, заметив волнение Якова.

— Как, браток, штаны?

— Отвяжись, репей! За своими пригляди!

Они препирались, а мимо уже плыли хаты, сады: сотня вошла в хутор. Вокруг ни души. Ничто не свидетельствовало о засаде, и Яков уже начал успокаиваться, как вдруг хлопнул выстрел.

Мавлюта схватился за грудь, судорожно ловя ртом воздух, но испуганный конь шарахнулся в сторону, и бандит рухнул с седла в дорожную пыль. Словно по команде со всех сторон хутора — с чердаков, из окон домов, садов — затрещали выстрелы. Захлебывались пулеметы, хлопали винтовки. Дважды в самой гуще сотни гулко рванули гранаты, вздыбив коней и разметав всадников. Бандиты смешались, кинулись в стороны. Они сшибались друг с другом, натыкались на меткие выстрелы и падали, падали под копыта обезумевших лошадей.

Яков пригнулся к холке и дал шпоры. Конь с места перемахнул плетень и понес Гетманова среди ветвистых черешен. Ветки больно хлестали по лицу. Одна из них, острая, крепкая, ткнулась в щеку, и по лицу побежала горячая струйка крови. Яков не сдерживал коня. Он еще сильнее посылал его шенкелем вперед, к светлой кромке сада, за которой раскинулась голая степь.

На одно мгновение увидел у плетня милиционера, который торопился развернуть ему вслед пулемет, но мелькнула знакомая фигура связного и оттуда донесся окрик: «Стой! Стой! Не стрелять!»

Вот и степь. Наконец-то! А в хуторе все еще гремели выстрелы.

«Ну, и молодец! Ай да черт косолапый! Надо же, и меня провел! Ангел-хранитель!» Якову вдруг захотелось озорно заулюлюкать и громко засвистеть вслед улепетывающим бандитам.

Версты три нес его галопом разгоряченный конь. Вокруг начался мелкий кустарник, и люди, опомнившись от бешеной скачки, пряча друг от друга глаза, сворачивали к дороге и присоединялись к Якову. Он осмотрелся: десятка три, не больше. Это все, что осталось от сотни Мавлюты.

* * *

А следствие продолжалось. Словно в калейдоскопе мелькали перед чекистами десятки лиц. И с каждым надо было разобраться досконально, среди маленьких уловок и больших хитростей многих людей найти и выделить главное, то единственное, что зовется истиной. С огромным напряжением работали чекисты в эти дни. Круглые сутки шло следствие. Среди арестованных были и те, кто всю жизнь посвятил борьбе против рабочей власти, и те, кто поддался чужому влиянию. И если последние заговорили сразу, то главари по-прежнему продолжали путать следы.

— Все, что мне инкриминируется, — ложь! — категорически заявил на первом допросе Дружинин. — Я честно работаю в советских курсах и не позволю вам возводить на меня клевету. Никакого Лукоянова я не знаю. Фальчикову и Чепурного — тоже. С Кумсковым отношения чисто служебные. Все ложь!

— А почему в вашем доме находилась тайная типография? — спросил его следователь Парфенов.

— Дом не мой. Дом Кумскова. С какой стати я должен за это отвечать?

— Гражданин Кумсков, в вашем доме обнаружена типография.

— Первый раз слышу. Я купил этот дом недавно. Видимо, она принадлежала старому хозяину.

— Но вот справка исполкома, что вы вступили в домовладение три года назад.

— Ну и что? Я не знал ничего о типографии и участия ни в каком заговоре не принимал…

Следствие грозило затянуться. Оно отвлекло от оперативной работы многих чекистов. А дел у них было еще немало: скрылся Чепурной, предупрежденная кем-то, осталась у Конаря Фальчикова, бежал Лукоянов. В губернии по-прежнему свирепствовал Лавров, Конарь, Васищев и другие более мелкие банды. Губком партии и Полномочное Представительство ВЧК требовали в кратчайший срок ликвидировать все остатки заговора.

И тут Александр Запольский нашел верный ход. Шел допрос Зуйко.

— Скажите, Гаврила Максимович, что случилось с вашей женой?

Зуйко нахмурился:

— Она убита. Мародерами.

— Вы в этом убеждены? У вас есть доказательства?

— Да. У нее были похищены все деньги и лучшая одежда. — Зуйко тяжко вздохнул. — Я виноват в ее смерти. Не надо было отправлять тогда Зину. Но кто мог подумать?

— Как вы узнали о ее смерти?

— Мне рассказал Кумсков, а ему — казаки из Боргустанской. Кумсков вернул мне шарф жены, найденный на месте убийства.

— Что вы можете сказать о Кумскове?

— Это вполне порядочный человек. Он друг мой. Давний друг…

Запольский понимающе закивал и неожиданно спросил:

— Отправить жену вам посоветовал Кумсков?

— В общем-то, да… — замялся Зуйко.

Следователь почувствовал его смятение.

— А вам не кажется странным, Гаврила Максимович, — задумчиво произнес он, — что там, где речь идет о вашей жене, обязательно упоминается его имя? Кумсков был свидетелем вашей ссоры с женой, он же советовал отправить ее из города, он же рассказал вам о ее гибели, и он же передал окровавленный шарф.

— Что вы хотите этим сказать? — насторожился Зуйко.

— Я хочу, чтобы вы поняли, кто убил вашу жену.

— Нет! Не может быть! Я знаю Ивана давно.

— Мы расследовали обстоятельства гибели.

— Докажите, — хрипло прошептал Зуйко.

Запольский протянул ему несколько листков бумаги. Зуйко лихорадочно выхватил их, быстро пробежал глазами и дрожащей рукой возвратил.

— Не может быть, — еще раз глухо повторил он, но в голосе уже не было ни мелькнувшей было надежды, ни сомнения.

Но заговорил Зуйко не сразу. На вопрос Запольского, как он начал работу в организации, Гаврила Максимович ответил даже обиженно:

— Занимая ответственный пост совработника, я не только не знал о существовании какой-либо контрреволюционной организации, но и всячески содействовал тому, чтобы пресекать любую попытку саботажа.

— Перестаньте, гражданин Зуйко! Какой смысл запираться? Вы так преданы своим мнимым друзьям? А ведь они не пощадили вашей жены…

Запольский расчетливо затронул самое больное место. Зуйко вздрогнул и опустил голову. С каждой минутой у него оставалось все меньше решительности. Он еще пытался держаться, не зная, насколько осведомлены чекисты. Но когда Запольский приказал привести Доценко, Зуйко вдруг заговорил торопливо, словно опасаясь, что его остановят на полуслове и не дадут высказаться до конца.

— Я все расскажу, гражданин следователь, все. Меня познакомил с Дружининым Кумсков. В Цветнике, летом прошлого года… «Штаб» собирался у меня и Кумскова… Типографию достал Дружинин в Лабинской… В декабре… Вроде бы у брата…

Следователь едва успевал записывать.

«О нальчикской организации. Главный — Лобойко. Скрывается на хуторе Ашабове. Живет под фамилией Верблюдова. Дружинин приносил протокол заседания чека (от руки) о том, что обстановка в губернии обостряется. У Доценко бланки с удостоверениями и печатями прячутся в сарае, в старом валенке…»

Зуйко назвал имена «подпольных миллионеров», снабжавших организацию значительными средствами, указал многие адреса этих лейзеровичей, деасамидзе, самотейкиных и прочих представителей былой купеческой гильдии.

На очной ставке с Дружининым сказал коротко:

— Хватит, Александр Кириллович! Все кончено. Они все знают…

— Сволочь! Тряпка! Слюнтяй! — взвизгнул Дружинин.

Зуйко безучастно пожал плечами и отвернулся.

В этот день и Дружинин дал первые правдивые показания.

— Приехал я в Пятигорск для занятий музыкой в июне. Знаком был только с Кумсковым. Через него узнал Зуйко, позднее — Доценко. В убеждениях мы сходились. Начали искать пути помощи зеленым, которыми в то время командовал Меняков. Для связи был доктор Акулов, которого позднее заменил Доценко. О ходе деятельности штаба могу сообщить следующее…

* * *

ЛЕНОЧКА! МИЛАЯ! СТРАШНО СКУЧАЮ. ПОЗАВЧЕРА ПРОЕЗЖАЛ ТО МЕСТО, ГДЕ ВСТРЕТИЛИСЬ МЫ С ТОБОЮ В ПЕРВЫЙ РАЗ, И НА СЕРДЦЕ НАХЛЫНУЛА ТОСКА. ПОМНИШЬ: ВОСЬМАЯ ВЕРСТА ОТ КАЛИНОВКИ И ОГРОМНЫЙ ТОПОЛЬ? МИЛАЯ! КАК Я ХОЧУ ТЕБЯ ВИДЕТЬ! ЦЕЛУЮ МНОГО-МНОГО РАЗ. ТВОЙ НАВЕКИ САША.

* * *

— Объявился, наконец, — ворчливо пробурчал Долгирев, чтобы как-то скрыть свою радость по поводу нового сообщения Степового. — Переведи-ка мне эту любовную записку.

Бухбанд понимающе улыбнулся.

— Просит встречи. Видишь — «скучаю». Послезавтра я должен быть на восьмой версте от Калиновки, у тополя. Вызывает, как видно, не зря.

— Ну что, собирайся. Я срочно доложу Полномочному Представительству, что все в порядке. Русанов уже который раз беспокоится. А вы там посоветуйтесь, как дальше. Вывести надо так, чтобы комар носа не подточил.

— Понимаю, — задумчиво произнес Бухбанд. — Только не просто это будет сделать.

— А кто сказал, что просто? Но Степового надо сохранить, ты не хуже меня знаешь.

— Операция во многом зависит от положения в банде Лаврова.

— Что ж, постараемся создать подходящее. При встрече обговорите детали. Передай Степовому, что Центр благодарит его за работу. О том, что жена и сын умерли от тифа, пока не рассказывай. Ему и так нелегко, а надежда согревает человека.

* * *

Отзвуки короткого боя под Орловским не донеслись сюда, в хуторок, притулившийся к тихой речушке.

Конарь велел никого не пускать к себе. Сборы уже окончились, но он медлил отправляться в путь, поджидая гонца от Мавлюты. Тяжкие думы одолевали атамана.

Третий год он в седле. Третий год не знает покоя, рыщет по хуторам и станицам. Раньше он любил тихие вечера, когда мерно журчала вода, а он окунал руки в теплое зерно и следил, как струится меж грубых крепких пальцев хлеб. Так же вот убежало все: и покой, и довольство. Все, что дорого было сердцу. Осталась только злоба, неукротимая ярость к тем, кто посмел отобрать нажитое за долгие годы добро. Где оно сейчас? Где его мельницы, амбары, набитые первосортной мукой? Все пустит по ветру эта мужицкая свора, эти лодыри. Жечь, крушить все вокруг! Пусть помнят о его гневе и страшатся его расправы!

Ему сорок семь. Возраст, когда хочется, чтобы рядом был верный друг, добрая жена да взрослый сын. Чтобы была своя семья… А он одинок. Одинок, как старый степной волк…

Конарь хмурился, тянул шмурдяк из большой глиняной кружки, изредка откусывая хрусткий огурец.

Кто ему дорог, кому он нужен? Щербатому? Скибе? Разве что эти двое только и были близки ему. С ними он начинал, с ними и кончать будет. Как верные псы, как тень его следуют рядом, прикипев к нему душою. Да полно, будет! Душою ли? Что они без его корма, без подачек, без его сотен и сабель? Так, вшивота… Э-хе-хе…

Конарь прислушался. С улицы донесся шум голосов, топот копыт. Затем кто-то прогрохотал по крыльцу и резким ударом пнул дверь. Конарь схватил маузер, но тут же отложил его. В дверях стоял порученец Лаврова. Щека в крови, весь в копоти и пороховой гари, потный, грязный, злой. Осатанелыми глазами он шарил по комнате, не в силах выговорить ни слова. Из-за его спины кто-то вытолкнул бледного, испуганно дрожащего Скибу.

— Вот она, твоя разведка, атаман! — прорвало, наконец, порученца. Вне себя от гнева он двинулся на Скибу. — Падаль вонючая! Винтовочки, говоришь? Три десятка?

Он рванул шашку, но вбежавшие сотники повисли у него на руках. Скиба попятился к лавке, заслоняясь рукой. А хорунжий бушевал:

— Где Мавлюта, гад? Где половина сотни? Винтовочки! А пулеметы не хошь? А бомбы? Сволочь! За такую разведку Лавров к стенке ставил! Шкура! Сколько тебе платят?

Щербатый подбежал к нему с кружкой шмурдяка и заставил выпить.

— Что? — глухо спросил Конарь, когда хорунжий оторвался от кружки. Тот посмотрел куда-то в сторону и прошептал:

— Нету Мавлюты. Пропал казак… А с ним и полсотни… Засада… Пулеметы… Всех…

Конарь пнул табурет, отлетевший в стену, шагнул к Скибе и стал бить его плетью. По лицу, по голове, по рукам… Наконец, повернулся к замолкшим сотникам и рявкнул:

— В ружье! Выжечь! Вырезать!

Все гурьбой вывалились из избы. Конарь глянул на хорунжего. Тот устало склонил плечи и безучастно смотрел на кружки, наполненные шмурдяком.

— Ступай и ты, — выдохнул Конарь. — Возьмешь сотню Мавлюты и тачанки. Ступай!

Банда снялась с места и вышла на хутор Орловский.

Не доходя до него с полверсты, развернулись веером и с гиком и свистом понеслись вперед, размахивая клинками. Вломились на скаку, но красных на хуторе уже не было. Все жители ушли с ними. Кругом валялись трупы бандитов, среди них скрючился и бывший сотник Мавлюта.

Конарь лютовал. Он приказал обложить хаты хворостом и подпалить. Как свечи вспыхнули сеновалы, огонь пожирал стены, крыши, сады и орущий скот. Конарь невозмутимо стоял среди огня и дыма и смотрел, как хутор превращается в груды дымящихся головешек.

Через три часа все было кончено. Конарь собрал банду, выслал вперед дозоры и дал команду выступать. Его путь лежал на Курскую.

* * *

Вслед за Дружининым и Зуйко заговорили другие. Очные ставки сделали свое дело. Доценко рассказал о службе у Шкуро, но заявил, что о заговоре расскажет только самому главному.

Пригласили Долгирева.

— Живым оставите али к стенке? — спросил арестованный.

— Это будет зависеть от вашего поведения и еще от одного обстоятельства.

— Какого?

— Есть разные люди. Одним уроки не идут впрок. Те опять продолжают вредительствовать. А есть люди, которые глубоко осознают, что совершили ошибку и до конца дней своих честно работают, чтобы заслужить прощение народа.

— Не простит, — протянул задумчиво Доценко. — Вовек не простит… Сына у нее рубанул, у бабы-то. Один, поди, был.

Бывший связной смотрел неподвижно в стенку, будто припоминал весь свой путь, каждый день и час, проведенный на крутой тропке. Видно было, что сожалеет он о многом. Но до раскаяния было еще далеко, хотя Доценко и дал показания о банде Менякова, со всеми подробностями сообщил пароли для связи с другими бандами, с горами, места и сроки встреч связных.

Теперь никто не хотел молчать. Почувствовав, что скрывать больше нечего, что дальнейшее запирательство будет только каждому во вред, недавние единомышленники пустились во все тяжкие, обвиняя друг друга, стараясь как можно больше очернить ближнего, лишь бы умалить собственные «заслуги». Те, которых долго не вызывали на допросы, просили бумаги и сочиняли пространные объяснительные.

С некоторыми из них знакомился лично Долгирев.

«В Пятигорск мы приехали из Боргустанской в командировку по делам продразверстки от исполкома и встретили Зуйко. Он пригласил нас к себе домой и потом стал спрашивать о бандах вокруг Боргустанской и о сотнике Хмаре. Мы думали, что он интересуется как советский работник, и все рассказали. Он предложил нам сотрудничать. В чека об этом не заявили, т. к. хотели через него сами выловить всех главарей, но не успели», —

так начиналась объяснительная записка председателя и секретаря Боргустанского стансовета.

Когда фальшивка была разоблачена при очных ставках, один начал уличать другого. Запольский молчал, слушал.

— Чистеньким хочешь быть? Не выйдет! Думаешь, я один за все отвечать буду? — кричал секретарь.

— Никакой конкретной работы я не вел, гражданин следователь, — упирался председатель. — Я виновен только в том, что своевременно не сообщил о заговоре.

— Вот ты как! А переговоры, которые ты вел с Меняковым? А наши передачи, которые ты отправлял ему? А как ты спас бандита и отправил его в горы, а потом хотел туда же и его шлюшку сплавить? Ишь, хитрож…! Чистюля! — негодовал недавний подчиненный.

— Меня хочешь утопить, а сам вылезти? — возмущался председатель. — А кто ездил в «Штаб», чтобы договориться о передаче посевных фондов станицы в горы? А кто отвозил секретный приказ? А кто исполкомовскую машинку отдал для листовок?

— Не выкрутишься! Когда в партию вступали, ты что говорил? Что мы теперь как редиска — сверху красные, а снутри белые по-прежнему… Говорил, как будем теперь изнутри разваливать Совдепию?

После такого бурного диалога на стол следователя легла записка:

«Я действительно по заданию своей партии вступил в РКП, чтобы вести изнутри разрушительную работу, вызывать своими действиями и работой своих товарищей недовольство у населения, а все сваливать на Советскую власть и коммунистов, по приказу которых я как будто действую. Но прошу нашу рабоче-крестьянскую власть не посылать меня на Астраханские рыбные промыслы, т. к. у меня хронический бронхит и свою вину я осознал. О заговоре хочу сообщить следующее…»

Одно за другим проходили перед глазами следователей запоздалые откровения:

«…Коменданту Пятигорской губчека арестованного Петра Савельева заявление.

Настоящим я не хочу спасти свою жизнь. Раз мать родила — раз и помирать. Но пусть не живут и негодяи-подлецы, которые в количестве до 20 душ остались на свободе и никто их не знает. Обвинения на них очень веские. Тов. Савельев тем самым загладит свой грех перед рабоче-крестьянской властью и спасет государство от паразитов. Прошу немедленно вызвать меня на допрос».

— Так что вы хотели дополнить следствию, гражданин Савельев? — спросил Запольский.

— Лукоянов! Он живет на Нахаловке, двадцать семь. Арестуйте его! Это ярый белогвардеец, он ненавидит нашу власть!

— Лукоянов жил на Кирпичной. Так говорите, Нахаловка?

— Точно!

— Товарищ Веролюбов! — крикнул следователь, приоткрыв дверь в соседнюю комнату. Комендант вырос на пороге, как всегда подтянутый, в неизменном френче с белым подворотничком. — Срочно по этому адресу установите засаду. Да ребят понадежнее подбери!

— Кто еще? — спросил он снова Савельева.

— Еще Чепурной. Эсер. Он бежал в балку Дарья. Об этом говорили нынче в камере… А Фальчикова будто уехала к Конарю с каким-то поручением…

Старший следователь остановил его жестом и приказал конвоиру увести арестованного. Устало потер виски и перелистал несколько дел. Подследственные начинали повторяться. Это утомляло, раздражало, отвлекало внимание. Многое стало казаться очевидным, само собой разумеющимся. Подхлестываемые нетерпением, некоторые молодые работники следственного отдела спешили «закруглить» дела без достаточных на то оснований.

Александр Запольский опять выудил из папки постановление:

«Характеристика по делу Чернышева Федора Ефимовича. Казак. Кулак станицы Ессентукской. 58 лет. Обвиняется — связь с бандитами. Свою связь отрицает, но есть документ о его связи. На основании его считаю Чернышева виновным…»

Запольский поморщился, словно проглотил что-то нестерпимо кислое и размашистым почерком написал через всю бумагу от левого нижнего до правого верхнего угла:

«Срочно! Дело для следствия дается не для того, чтобы скорее сплавить. Доследовать. Речь идет о судьбе человека. Запольский».

Следствие продолжалось.

* * *

Домой Бухбанд мчался что есть духу. Останавливался лишь для того, чтобы дать небольшой отдых коню.

Вид у него был радостный, хотя дальняя дорога и бешеная скачка сильно измотали его. Яков Арнольдович положил на стол Долгиреву кусочек карты, испещренный условными отметками и записку.

— Встретились вчера. Поздравил его от всех нас с наступающим Первомаем. Кто знает, когда теперь увидеться сможем. Все нормально. Пока что он вне подозрений. А это очередное сообщение. — Бухбанд указал на карту.

Долгирев в недоумении вскинул брови.

— В ставке Врангеля расстроены провалом заговора, — объяснил Бухбанд. — Через агентурную связь с закордоном Лавров извещен о направлении к нему с особыми полномочиями Врангеля офицера Пономаренко. Лавров и, естественно, Лукоянов растеряны. Считают, что этим Врангель подчеркивает свое недовольство их действиями. Выход эмиссара ожидается на той неделе. На карте маршрут следования и места конспиративных перевалочных квартир. От Лаврова этой же дорогой ходят.

— Карту надо вернуть? — спросил Долгирев.

— Нет, это копия.

— Дальше…

— Из Тихорецкой Пономаренко под видом члена поездной бригады приедет в Минводы. Остановится на квартире адвоката Задорнова. Связной от Лаврова встретит его там и проводит дальше. Пароль для связи с Задорновым: «Привет от Агриппины Федоровны». «Как себя чувствует крестная?» «Спасибо, вашими молитвами…»

— Что за полномочия у Пономаренко?

— Неизвестно.

Долгирев задумчиво рассматривал карту.

— Время есть. Что еще?

— Отряды второй Блиновской дивизии крепко потрепали крупный разъезд Лаврова. В банде участились побеги. Городецкий свирепствует. Лавров уклоняется от боев. Он, видимо, почувствовал, чем можно привлечь казаков, и выбросил лозунг «учредилки». Наиболее реакционно настроенные офицеры выступают против демократических лозунгов. Расхождения во взглядах обострились, поговаривают даже о неминуемом раздроблении банды.

— Ясно. Кого пошлем за эмиссаром?

Бухбанд за минуту задумался.

— Пожалуй, из оставшихся лучше Моносова никто с этим делом не справится. — Яков Арнольдович вопросительно глянул на председателя.

— Что ж, пусть так и будет, — согласился Долгирев. — Кстати, сообщи ему, что решением коллегии семье его выделена материальная помощь.

* * *

Уже несколько минут длилась беседа, а Павел Моносов все еще не мог сообразить, зачем его вызвал Бухбанд. Яков Арнольдович интересовался, как семья, как детишки. Павел отвечал уклончиво. Он считал, что не к лицу чекисту плакаться: разве только его дети болеют, разве кто из его товарищей хоть когда поел досыта? Всем сейчас достается. Он знал, что и сам Бухбанд питается так же, как все.

— Слушай, Павел, — бодро вдруг начал Бухбанд. — У нас тут такое дело… — И замялся. Поручение Долгирева оказалось вовсе не таким уж простым. Яков Арнольдович боялся ненароком обидеть чекиста.

— В общем, у нас тут три обеда в столовой освободилось. Надо будет их забирать. Для ребятишек…

— Почему это мне? — насторожился Моносов.

— Да потому, что у тебя самое трудное положение, — сердито ответил Бухбанд.

— Ну и что?

— Ну и ничего! Это не мое решение, так считают твои товарищи. И потом, Полномочное Представительство выделило тебе миллион рублей. Получишь их у Калугина.

— Спасибо, — смущенно ответил Моносов. — Деньги я возьму, это большая помощь. А обеды… Я ж понимаю, что товарищи от себя отрывают.

— Слушай, — Бухбанд нахмурился. — А если товарищу твоему будет плохо, ты откажешь в помощи?

— Что за вопрос, Яков Арнольдович!

— А если твою помощь, которую ты предложишь от чистого сердца, отвергнут? Как ты это воспримешь?

Моносов молчал.

— И потом не забывай: сам-то, как и мы, перебьешься. А это для детей. Им продолжать наше дело. Они должны быть здоровы. Понял?

— Понял. Спасибо!

— Ну слава богу! — облегченно вздохнул Бухбанд. — Теперь давай о деле. Ты бывал в Минводах? Знакомые там есть?

— Нет, знакомых не имеется. А бывать… Кажется, один раз, когда на «Тимофее Ульянцеве» служил. Бронепоезд тогда в Баку на ремонт отгонял. Часа три, не больше мы там стояли.

— Вот и прекрасно, — сказал Бухбанд. — Есть тут одно поручение, Павел Сергеевич.

Они обсуждали детали операции недолго. Задача была предельно ясной, а остальное, как любил говорить Бухбанд, было делом техники. Но не успел он высказать Павлу свои напутствия, как в кабинет вошел дежурный. Вид у него был суровый. В руке зажата окровавленная бумажка.

— Убит Веролюбов…

Бухбанд растерянно поднялся.

— Где? Как?

— У самого дома. Шагов двадцать не дошел. В спину…

— Ограбление?

— Нет! — твердо ответил дежурный. — Два удара. Один — в сердце. Ножом вот это приколото. — Он протянул бумажку.

На заплывшем от крови клочке печатными буквами было выведено «Группа действия».

— Гады, — скрипнул зубами Бухбанд. — Где он?

— Труп в городской больнице. Вот освидетельствование врача.

— Я же еще вчера разговаривал с ним, — тихо прошептал Моносов. — Как же так?

Ему никто не ответил.

…Они шли через весь город. В Красную слободку, на третью линию. У дома, где квартировали Веролюбовы, белела табличка с номером 69. Остановились.

— Сюда. — Бухбанд тихо открыл дверь.

В полутемной неприбранной комнате разметалась на старенькой ржавой кровати Анна. Она безучастно смотрела на вошедших. По ее красивому, в одну ночь постаревшему лицу бежали слезы. Неподвижно стоял на коленях семилетний Колька, обняв босые материнские ноги и прижимаясь к ним мокрой щекой. Василек, которому исполнилось полтора года, голышом ползал по полу и недоумевал, почему это вдруг на него никто не обращает внимания, почему мать не смеется над его шалостями. А четырехлетний Витька тут же подошел к Бухбанду и, глядя ему в глаза, не по-детски твердо сказал:

— Я тоже буду чекистом. Возьмешь?

— Возьмем, малыш, возьмем. — У Бухбанда дрогнул голос, и он отвернулся.

Моносов стоял рядом, крепко стиснув зубы. Взгляд его скользнул по голым стенам, комоду, на котором стояла новая фотография Веролюбова. Он сфотографировался недавно: на клапане левого кармана четко обозначилась тупоконечная звезда. Павел подошел к койке. Осторожно положил на смятую подушку рядом с растрепавшимися косами Анны небольшой сверток с только что полученным миллионом. Анна что-то хотела сказать, но голос ее сорвался, и она снова забилась в глухом надсадном плаче.

* * *

Связной Гетманова вместе с отрядом начальника штаба по борьбе с бандитизмом был уже в Курской. Туда же прибыл эскадрон чекистов и учебный взвод 45-го дивизиона войск ВЧК.

Чекисты обходили дома, предупреждали коммунистов и советских работников о возможном налете банды. Многие семьи забирали с собою скот, запрягали подводы и покидали насиженные места, чтобы отсидеться в пойме реки, в степи, в лесу. Люди уже привыкли к таким внезапным сборам, спасаясь от многочисленных банд. Все коммунисты и многие жители станицы примкнули к отряду. Курская готовилась к обороне.

А в нескольких верстах от станицы остановился Конарь. Скиба, возвратясь из разведки, рассказывал скупо, памятуя о недавно нанесенной ему обиде, но достаточно четко, чтобы представить позиции красных. А когда он упомянул об эскадроне, укрытом в пологой балке, Конарь кивнул Гетманову:

— Будет твоя забота. Бросишь против него тачанки. А сам с сотней — ко мне в резерв.

Атаку решили начать с первыми лучами солнца. А пока не завиднеет, Конарь приказал отдыхать и готовиться к утру.

Когда Яков пришел в свою сотню, далекие огоньки звезд едва мерцали сквозь белесую пелену рассвета. Бандиты давно повечеряли кто чем мог и теперь храпели на разные голоса. Яков прошел к тачанкам, черневшим у старого высохшего дерева. Здесь тоже лежали вповалку ездовые и пулеметчики. Лишь один, белый как лунь, старик Егор, прозванный в банде Молчуном, все вздыхал возле своих коней.

Он подвинулся, расправил на повозке дырявую обсмоленную по краям бурку, освобождая место для Якова. А когда тот сел, протянул ему свой кисет:

— Давно, паря, спытать тебя хочу… Ровно я где тебя видал.

— Все может быть.

— Вот и я говорю, ровно я тебя где видал. Обличив твое мне знакомо.

— А скажи-ка, дед, — спросил его Яков, чтобы отвлечь от ненужных и опасных расспросов, — чего тебя нелегкая сюда занесла? Ну ладно, я. А ты чего? Сидел бы со старухой на печи да семечки лузгал.

— Да ить как тебе сказать… Кони меня привели.

— Это как же? Век прожил, а головы своей нет?

— Голова-то на месте, да пуповина дюжее оказалась…

Яков давно уже присматривался к старику. Не мог понять, что привело к Конарю Егора, с которым разделил он когда-то на меже последнюю щепоть махры. Своими повадками Молчун здорово отличался от остальных бандитов: не грабил, когда все остервенело тащили из хат чужое барахло, не загорался в бою. Не было в нем той дикой злобы, которая отличала бандитов Конаря. Встретишь его где на стороне, кажется, мухи не обидит. Однако уже который месяц ездит он на своей тачанке. В сторону не прячется, хотя и вперед не лезет. И все молчит, все думает. За то и прозвали Егора Молчуном.

— Это как же, дед, пуповина-то? — спросил Яков.

— А так, — охотно откликнулся вдруг тот. Видно, уж очень у него наболело. — Пришел ко мне зять. Он видный у них человек оказался, как-никак офицерского звания. Давай, говорит, батяня, лошадей. Дюже, мол, они нашему делу нужные. Это как же, говорю, лошадей? Ополоумел, что ли? У меня их сам-три, своим горбом нажито, а тут за здорово живешь отдавай? Выгнал, значит, зятька свово. А он на другой раз заявился. Уже с Мавлютой покойным, станишник он наш был. Слышь, говорит, дед, давай коней-то добром. Не то отымем да плетюганов в придачу дадим. Не гляди, дескать, что сед. Вот ведь какой богопротивный был, царствие ему небесное…

Егор сплюнул, перекрестился и отметил про себя, что сотник внимательно слушает его, словно жалеючи, и продолжал:

— Испужался я. Постой, говорю, старуху спытаю. Хучь бог бабе ума не дал, а старуху мою не обидел. Мудрая, стерва. Ты, сказывает, коней Мавлюте не давай. А сам поди. Догляд за скотиной будет. А как кончится эта заваруха, возвернешься, значит, да и коней приведешь. Барахлишком, может, каким разживешься. Все в хату будет. Ну, послушал я бабу. В кои-то веки послушал, разляд ее дери! С той поры вот и маюсь. Не по душе мне все это, а уйтить не могу. Как уйдешь? Вот пуповина-то она и дюжее…

Старик спохватился: лишнее сболтнул. И теперь неуклюже попытался замять разговор.

— Да ты не слухай мой болтовню. Так это я, старый мерин, спытать тебя…

Но сотник вздохнул и похлопал Егора по плечу.

— Кабы брехня, куда бы ни шло! Да только сам я вижу, Егор, не в то дышло ты впрягся. Не резон тебе с бандой шастать. Уходи, старик.

— Вот и я тоже: не резон. Лютуить народ. Ох, лютуить! Это ж надо! Хутор под корень, животину всю! А кабы люди? Кровищи-то сколь вокруг! Разом оторопь берет, душа стынет. Это што ж народ-то честной рушим? Уйтить бы, ты прав, паря… Да ить как уйдешь? — снова забеспокоился старик. — От этих пулю схлопочешь, да и в хате схапают, когда заявлюсь: ага, мол, бандюга, попался! А какой я им бандюга? Ни одного человека не порушил. Палил, да все поверху.

— А вот так если, — Гетманов оглянулся, не слышит ли кто. — Утром бой будет. Конарь велел тачанкам против ихнего эскадрона выскочить, что в балке стоит. Вот ты и поведешь все пять тачанок к балке. Развернешься там. Но только не к балке фронтом, а к станице.

— Ишь, что удумал! А как посекут они нас? Без разбору, а?

— Повинную голову не секут. Читал листовку? Всех, кто с миром придет, по домам вертают, хозяйствовать. Добра тебе хочу, дед Егор.

— Вот, думаю, паря, где я тебя видал? Ей-богу, видал!..

— Ладно, разберемся потом. Когда магарыч за коней своих ставить будешь. Их командиру скажешь: я, мол, от Гетмана. Понял? Не тронут.

— Чего мудреного! А как в расход?

— Все сделаю, чтобы домой ушел, да с конями.

— Клади крест, паря!

Гетманов перекрестился, и старик удовлетворенно вздохнул:

— Коли все так выйдет, навроде сына родного будешь…

Старик остался ладить порванную уздечку, а Яков ушел хоть немного вздремнуть перед выступлением. Где-то недалеко, осторожно уже закричали ранние кочеты.

* * *

С рассветом в квартиру минераловодского адвоката Задорнова постучал невысокий чернобровый мужчина. Хозяин открыл не сразу, долго приглядывался через глазок, прищурив близорукие глаза. Наконец снял цепочку:

— Вы ко мне?

— Привет от Агриппины Федоровны, — сказал незнакомец.

Задорнов оживился:

— Как поживает крестная?

— Спасибо, вашими молитвами…

— Проходите, проходите, — любезно посторонился адвокат. — Как вас прикажете звать?

— Зовут спросом, — ответил Моносов, — а фамилия моя ни к чему.

— Да, да, конечно, — понимающе закивал адвокат. — Ну, а меня можете величать Гервасием Михалычем.

Он ввел Павла в квартиру.

— Мы одни. Можете говорить, не опасаясь. Цель вашего визита?

— К вам должен приехать человек, которого дальше поведу я.

— Так вы прибыли за Пономаренко? Но ведь я сообщил, что он приедет седьмого, то есть завтра. Почему вас прислали раньше? Что, я сам не мог его встретить? — настороженно спросил Задорнов. — Или Яков Александрыч мне уже не доверяет?

— Спросите об этом у него. Я тоже, признаться, не очень-то скучал по вас. Но сверху виднее. Еще вопросы есть?

— Нет, зачем же… В общем, располагайтесь, где вам понравится. Места много. Обед найдете на кухне. Можно почитать. Только пожалуйста, не мусольте пальцы и не загибайте страницы.

— И не ложитесь в грязных сапогах на чистые простыни, — добавил Моносов и снисходительно улыбнулся.

Адвокат тоже улыбнулся в ответ:

— Я рад, что имею дело с культурным человеком. Разные, знаете, приезжают. А меня не обессудьте: ухожу рано, прихожу поздно. На ваше скудное жалование долго не протянешь. Приходится подрабатывать. Кстати, почему мне не заплатили за прошлый месяц? Мы договаривались…

— С кем договаривались, с того и спрашивайте, — перебил его Моносов. — Вы не в меру любопытны и разговорчивы.

Павел Сергеевич Моносов.


— Понимаю, — обиженно пробурчал Задорнов. — Но войдите в мое положение: как крот в темной норе. Все один и один. Ну, будьте здоровы. А я, — он неопределенно помахал в воздухе ладошкой, — я отправился строить новый мир. Вернусь часиков эдак в восемь.

Моносов остался один. Не спеша осмотрел просторные комнаты адвоката, его шикарную библиотеку, невесть каким образом спасенную от реквизиций. На кухне обнаружил тарелку с картошкой, банку простокваши, огромный кусок хлеба и решил, что адвокат не обеднеет, если все это отправится по назначению.

Закончив есть, он снова обошел квартиру, улегся на диван и стал спокойно обдумывать, как лучше избавиться от лавровского связного, который появится завтра утром. Вариантов было несколько. Какой надежнее? Ведь Бухбанд очень просил сохранить эту квартиру, не трогать, по возможности, и Задорнова. Адвокат должен поверить, что передал офицера из-за границы в верные руки.

Вечером вернулся Задорнов.

— Пришлось и о вас позаботиться, — сказал он, хитро подмигнув, и протянул Павлу пузатый старенький портфель. — Изучите его содержимое и подготовьте дислокацию неприятеля. Я только сполосну свои хилые длани, и мы с вами сообща расправимся с этим врагом здоровья.

Павел вынул из портфеля бутыль мутной жидкости, несколько огурцов, две воблы и головку чеснока.

— Послушайте, Гервасий Михалыч, — спросил за ужином Моносов. — Я не могу вас попросить об одной любезности?

— Извольте, извольте, — с пьяной улыбкой откинулся на стуле адвокат. — Только не просите меня кого-нибудь зарезать или кинуть бомбу. Все равно не сумею.

— Что вы, Гервасий Михалыч! Просьба моя более скромна и интимна…

— Да? — заинтересовался Задорнов. — Интим — моя стихия.

— Дело в том, что завтра перед приездом Пономаренко здесь должны появиться две женщины…

— Ну и чудесно, мой друг! — воскликнул адвокат, потирая ладошки. — Устроим такой шарм, как в старое доброе время!

— Да, но… Видите ли, Гервасий Михалыч, нам очень дорога ваша безопасность. А женщины, знаете… Язык не на привязи. Сболтнет лишнее, и может случиться непоправимое…

— Тогда зачем они такие здесь нужны? — тупо уставился на него Задорнов.

— Мы с Пономаренко когда-то вместе служили, я знаю его вкусы и хотел бы устроить ему подобающий прием. Уж позвольте двум офицерам…

— Так вы тоже офицер? Ага! Проговорились! Я так и думал, в вас есть это самое…

— Как же все-таки, Гервасий Михалыч? — спросил его Моносов.

— Ладно, ладно, — покровительственно похлопал его по плечу адвокат.

Утром Моносов проснулся первым. Задорнов крепко перебрал вчера и теперь храпел на скомканной постели. Чекист растолкал его, и когда тот непонимающе уставился на него, напомнил о вчерашнем разговоре.

— Так рано? — пробубнил адвокат и нехотя стал собираться.

Стараниями Моносова минут через двадцать он уже стоял на пороге с неизменным портфелем.

— Надеюсь, когда в этом мире все изменится к лучшему, доблестные офицеры не забудут, на какие лишения шел старый адвокат, — пошутил он.

— Что за разговоры! — воскликнул Моносов. — Уж вас-то мы ни в коем случае не забудем! Я вам обещаю!

И снова Моносов остался один. Пока все шло хорошо: адвокат не увидит его встречи с настоящим связным. Но хватит ли времени до приезда Пономаренко? Поезд, на котором тот прибудет, неизвестен.

Не прошло и получаса после ухода Задорнова, как Павел услыхал, что кто-то копошится у двери. Он глянул в окно: возле заброшенной собачьей конуры у самого крыльца стоял незнакомый пожилой мужчина с окладистой черной бородой и шарил рукой в щели между досками.

«Ищет ключ, — догадался Моносов. — Пора встречать».

Он быстро распахнул дверь. Мужчина растерянно выпрямился и с удивлением уставился на Моносова. Павел стоял на крыльце, широко расставив ноги и подбоченясь.

— Долгонько вас приходится ждать, милейший! Как поживает крестная?

— Спасибо, вашими молитвами, — машинально ответил мужчина.

— Входите! — приказал чекист. — Нечего торчать под чужими взглядами. И чему вас тут только учат!

— Мне сказано, что вы прибудете к обеду.

«Значит, время еще есть», — обрадовался чекист и тут же строго сказал:

— Как видите, у меня несколько иные планы. Докладывайте, как будем добираться. И быстрее! Здесь мне не хочется долго оставаться. Что-то слишком любопытен ваш Гервасий.

— Это вы не сумлевайтесь, — ответил связной. — Гервасий — свой человек, надежный.

— Мне эта квартира не по душе. Чувствуешь себя, как в мышеловке. Итак, наш маршрут?

Мужчина пригладил бороду.

— Значит так, — сказал он. — Идем на вокзал. Садимся на поезд и едем до Карраса. Пережидаем на одной квартирке, а дальше верхами. Кони уже ждут.

— Поедем первым же поездом, выбраться отсюда надо быстрее.

— Как прикажете, — согласился связной. — Только ведь все едино ждать, верхами-то засветло опасно.

— Что ж, подождем там. Для начала возьмем кой-какой груз на вокзале. Понесете вы. Оружие есть?

— Что вы! Здеся с оружием никак. Засыплешься. Чека хватает без разбору.

— Ну что ж, пошли.

На вокзале Моносов приказал связному подождать его на перроне, а сам зашел в небольшую комнатку, где размещался транспортный отдел чека. Он издали показал чекистам своего спутника, попросил тихонько его арестовать и срочно направить в губчека, а сам через другие двери возвратился в город.

* * *

Командир в последний раз обошел цепи бойцов, залегших за станицей в том месте, где Кура круто сворачивает на юг. Перебросился парой слов с пулеметчиком, укладывавшим запасные ленты. Все были на своих местах, все готовились к бою. Командир рассчитывал, что Конарь ворвется в Курскую и бандиты, как всегда, начнут грабить оставленные хаты. Когда они менее всего готовы дать отпор, ворвется в станицу красноармейский отряд. Молодые ребята, большинство из которых еще не успело поскоблить бритвами свои щеки, уже не раз оказывались сильнее превосходящих по численности банд. Их командир верил в комсомольцев, как в самого себя: каждый из этих ребят готов умереть за дело революции.

В предрассветных сумерках командир снова и снова вглядывался в знакомые лица. Он накануне предупредил ребят, что банда Конаря чуть ли не вчетверо больше их отряда, что бой предстоит нелегкий. Однако ни тени сомнения или страха не видел сейчас он в глазах комсомольцев. Правда, чувствовалось напряжение. Ребята шутили, посмеивались над станичниками, примкнувшими к отряду со своими ветхозаветными берданами и старыми английскими винтовками.

С первыми лучами солнца конные сотни Конаря ворвались в станицу. Но вопреки предположениям, они на полном скаку с гиком и свистом проскочили главную улицу и вылетели прямо к реке: Скиба хорошо знал свое дело.

Командир успел передать по цепи: «Без команды не стрелять», — и прилег рядом с пареньком у пулемета.

— По коням бей, Никола, по коням…

А всадники приближались. Орущая лавина с каждой секундой увеличивалась в размере. Вот уже стал виден холодный отсвет клинков, оскаленные морды лошадей. Казалось, еще минута — и отряд будет растоптан. Но тут ударил шквал огня. Бандиты, словно наткнувшись на незримую стену, отхлынули назад. Но через несколько минут новая сотня вылетела из станицы, выходя во фланг цепи.

Командир помог Николаю перекатить «максима» на новую позицию и на ходу тронул плечо белобрысого парнишки:

— Василь! Гони в лощину! Скажи эскадронному, пусть ударит сбоку. Пора!

Парнишка бегом спустился к реке, где стояли кони, вскочил в седло и помчался к резервному эскадрону. Командир, разгоряченный боем, не заметил, как парня сразила шальная пуля, и тот, выпустив повод, упал с коня.

На правом фланге положение стало тревожным. Бандиты прижали цепь красноармейцев к самому берегу и, положив коней, вели прицельный огонь. Командир видел, как косили пули его бойцов, и все нетерпеливее оглядывался в сторону балки.

А в эскадроне, ожидавшем сигнал к атаке, вдруг с удивлением увидели, как прямо на бугор вылетели тачанки Конаря, развернулись и стали. Больше всех суетился белый как лунь старик, указывая казакам на залегшие цепи красных.

Эскадронный взмахнул клинком, и бандиты не успели развернуть свои пулеметы, как были обезоружены. Седой старик первым вскинул руки вверх. И пока его вместе с другими вели в балку, торопливо бормотал конвоиру:

— Сынок, слышь! От Гетмана я. Слыхал? Сынок, а сынок? От Гетмана…

— Молчи, дед! Вот кончится бой — разберемся. И про гетмана твоего, и про тебя, бандюгу…

А в это время из станицы вырвалась последняя сотня. Это шел в атаку сам Конарь. Он уже торжествовал победу, как вдруг с тыла, откуда он меньше всего ожидал удара, вылетели пять тачанок и стали поливать ему в спину пулеметным огнем. С громким «ура» ринулся в бой эскадрон губчека.

Банда заметалась в крепких тисках. Конарь нутром почувствовал, что это конец, но сдаваться не хотел. Отойдя с остатками банды на восточную окраину станицы, он приказал залечь и вести прицельный огонь. Не все сотники могли выполнить его приказ: эскадрон не давал спешиться, теснил бандитов все дальше и дальше. Пеших обезвреживали навалившиеся с другой стороны комсомольцы и вооруженные станичники. Бой шел уже у последних мазанок. Тогда Конарь с полусотней верховых вырвался в степь и метнулся вдоль Куры. Следом за своим главарем кинулись все, кто остался жив.

Увлеченные погоней, бойцы не сразу заметили, откуда летят им в спину меткие пули. Вот уже пятый комсомолец споткнулся о невидимый камешек, пробегая мимо старого сарая на краю улочки.

— Ишь, зараза, где притулился! — выругался сквозь зубы бежавший за парнем пожилой станичник. — Ну, погоди!

Он повернул назад, обогнул хату с другой стороны и незаметно подкрался к сараю. Сквозь дыру в трухлявой доске просунул ствол винтовки и выпустил одну за другой три пули в тот угол, где, по его расчетам, засел бандит. Остановился, прислушался: в сарае было тихо. К нему, пригнувшись, бежали отставшие от погони бойцы.

Станичник вышел вперед и резко рванул на себя покосившуюся дверцу. Яркий луч осветил сумрачное нутро сарая, большую кучу заготовленных в зиму кизяков и неловко свернувшееся тело человека.

— Тьфу, черт! Баба! — возмущенно сплюнул казак. — Сколько хлопцев загубила, гадюка проклятая!

Молодая женщина лежала на правом боку, подвернув под себя руку с пистолетом. Роскошная корона волос распалась, черный платок лежал рядом.

— Красивая была, — с сожалением промолвил молодой боец.

— Жалко стало! — вскипел станичник. — Продырявила бы тебе черепок, не жалел бы. Она вон-те пожалела, — он кивнул в сторону убитых совсем юных красноармейцев.

— Да я так, — смущенно пробормотал парень и пошел прочь. За ним двинулись остальные. Последний тихонько прикрыл скрипнувшую дверцу.

* * *

Моносов с нетерпением ожидал появления эмиссара Врангеля. В половине двенадцатого, когда затихли гудки очередного поезда, Павел вдруг увидел в кухонное окно, что к дому усталой походкой приближается мужчина в замасленной спецовке. В руке он держал небольшой узелок, из которого торчала бутылка с молоком.

«Неужто этот, — с удивлением подумал чекист. — Однако маскировочка!» Мужчина взошел на крыльцо, и Павлу ничего не оставалось, как открыть дверь на условный стук.

— С прибытием, — тихо сказал он и пропустил в квартиру врангелевского офицера.

— Уф-ф! — с облегчением выдохнул Пономаренко. — Вот мы и дома…

— Пока еще нет, — возразил Моносов. — Поедем до колонии Каррас. Там кони ждут.

— Может, пару часов отдохнем… с дороги, — с надеждой спросил прибывший. Видно было, что он действительно устал. — В самом деле, простите, не знаю, как вас…

— Прапорщик Куликов, — представился Моносов. — Иван Андреевич.

— Так как же, Иван Андреевич? Соснем? Четвертые сутки перебиваюсь…

— Можно бы, да только хозяин доверия мне не внушает.

— А что такое? — насторожился Пономаренко.

— Вчера выпили с ним малость. Так он такую околесицу нес! В общем, настроение у него гнилое. Как бы пакость какую не выкинул.

— Значит, едем?

— Едем. Только одна мелочь: оружие при вас?

— А как же. — Пономаренко кивнул на узелок.

— Не советую. После провала заговора участились обыски в поездах.

— А мне говорили…

— Здесь многое изменилось с тех пор, — прервал его Моносов.

— Так куда же его деть? Не выбрасывать же! — несколько обескураженно проговорил офицер.

— Оставьте здесь. Потом заберете, когда освоитесь. И записочку черкните Гервасию Михайловичу. Дескать, оставили игрушку на хранение…

— А вдруг обыск на квартире? — с сомнением поглядел на пистолет Пономаренко.

— Маловероятно. К тому же вам это ничем не грозит. Хуже будет, если случайно обнаружат эту штучку при вас.

— А дорога надежна?

— Ни один волосок не упадет. Голову даю в заклад.

— Не велика гарантия, — буркнул эмиссар, но все же черкнул на бумажке несколько слов. Они будут служить доказательством, что офицер благополучно убыл с квартиры адвоката.

…Приближалась колония Каррас. Пассажиры засуетились, протискиваясь к выходу. Пономаренко услыхал название разъезда и тихо подтолкнул Моносова.

— Что же вы сидите? Нам как будто здесь сходить…

— Вы ошиблись, — вежливо ответил Моносов. — Потерпите. До Пятигорска осталось совсем немного. Мы вас дольше ждали, господин Пономаренко.

— Кто это мы? — оторопело уставился на него эмиссар, все еще не веря своим подозрениям.

— Губернская чрезвычайная комиссия.

* * *

Конарь ворвался в Эдиссею. Бандиты схватили семерых местных милиционеров да одну девчонку-комсомолку, дочку священника. Забрав их с собой, Конарь круто повернул влево, стремясь сбить погоню со следа. Почти сутки металась банда по степи, как обложенный флажками матерый волк и, наконец, остановилась на хуторе Ивановском. От пятисот сабель осталось у Конаря меньше половины, но он был еще силен и опасен. Резервная сотня Якова уменьшилась на две трети. В других — потери были не меньше.

Осколком гранаты Якову царапнуло плечо и щеку. Перевязали его наспех, и теперь в грязных бинтах с пятнами запекшейся крови он мало чем отличался от других бандитов.

Во время передышек, когда конаревцы приводили себя в порядок, Яков выбирал укромное место и доставал клочок бумаги. С каждым днем рос в нем список наиболее активных членов банды, адреса их семей. Исписанный с обеих сторон, он уже не мог вместить всю ту информацию, которую собрал Гетманов за последнее время. Пришлось сейчас писать поперек строчек мелким бисерным почерком. Из случайного разговора чекист узнал, наконец, адреса седоусого сотника и скрытного писаря. Отыскивая на клочке свободное место, куда бы можно было дописать их имена, Гетманов не заметил, как кто-то подкрался сзади.

— Пишем, значит? — почти над ухом раздался вкрадчивый голос Скибы.

Яков вскочил, зажал листок в кулаке и сунул его в карман.

— Ну чего, чего? — наступал на него Скиба. — Не таись! Покажь цидульку-то. Дюже мне интересно.

Скиба потянул Гетманова за рукав и попытался овладеть листком. Но неожиданным ударом в челюсть Яков сбил его с ног.

— За показ деньги платят…

Скиба схватился за подбородок и медленно поднялся:

— Ты попомнишь это, гадюка! Дознаюсь, кому пишешь…

Он повернулся и рысцой побежал к большой хате, где расположился Конарь. Яков, будто ничего не случилось, снова присел под вязом, достал из кармана листок и стал набрасывать строку за строкой.

Не прошло и трех минут, как Скиба вышел из хаты. Яков беззаботно грыз сухую травинку и при появлении Скибы снова торопливо сунул листок бумаги в карман.

— Конарь зовет! — приказал он, и когда Яков лениво направился к хате, Скиба пристроился сзади.

В хате, кроме атамана, были два сотника, телохранитель Конаря и писарь. Атаман, у которого после сражения под Курской настроение было тяжелым, встретил Якова окриком:

— Бумагу давай!

— Какую бумагу?

— Он еще спрашивает! — заорал сзади Скиба. — Давно я доглядаю, чего это он… Ноне вот подглядел. Сидит у колодца и все по сторонам зыркает, ровно боится кого.

— Тебя, что ли? — огрызнулся Яков.

Скиба ткнул его в плечо:

— Вынимай! Или сами отымем!

— Еще схлопотать хочешь? — Гетманов круто повернулся к нему. Скиба отпрянул.

— Бумагу! — рявкнул Конарь, играя хлыстом.

— Это мы мигом, мигом, — забормотал Скиба. Он ловко запустил руку в карман, другой, выворотил их, невзирая на сопротивление Якова, и поднял с пола клочок бумаги. Гетманов рванулся:

— Не трожь, сволочь!

Но сотник и писарь уже крепко схватили его, заломив руки. Скиба подскочил к Конарю и протянул листок. Тот приказал отпустить Гетманова. Скиба злорадно улыбался, держа его на мушке своего пистолета. Конарь кивнул писарю: читай!

Тот расправил на ладони маленький обрывок. По мере того, как разбирал фразу за фразой, губы сотников кривились в усмешке.

«Поклон Вам, уважаемая Маша, — читал писарь. — Пишет Вам Ваш друг Яков. Я покамест жив и здоров, чего и Вам желаю. А еще хочу сообщить, чтобы Вы ждали меня, не то вернусь и худо будет. Где и с кем я сейчас, знать Вам не надобно. Но если ты там без меня с другим спуталась, на себя пеняй. С тем и остаюсь…»

Крысиная мордочка Скибы, которая только что светилась торжеством, теперь вытянулась, а сотники и Щербатый громко захохотали.

По лицу Конаря промелькнула усмешка.

— Дурак, — буркнул он Скибе. Потом обернулся к Якову. — Ты тоже хорош! Чего таишься? Садись!

Сотники потеснились на лавке. Конарь налил в кружку араки и подвинул ее Якову.

— А на меня не серчай. Ожегся на молоке — и на воду дую.

Он поднялся из-за стола и, расстегивая бекешу, отправился на покой. В дверях горницы остановился:

— Твой черед дежурить? — исподлобья глянул он на Якова. — Смотри, чтобы посты не спали. Шкуру спущу!

* * *

Сообщение Степового о намерении Лаврова распустить банду оказалось неточным. Распри там ненадолго прекратились, и Лавров снова повел на Тереке оживленную подготовку к восстанию под лозунгом: «Долой коммунизм, жидов и продналог! Да здравствует учредительное собрание!» Поддерживаемая зажиточным казачеством, банда окрепла настолько, что Лавров снова начал активные действия.

Банда терроризировала население Георгиевского, Пятигорского, Святокрестовского уездов, делала набеги на село Обильное, станицу Лысогорскую. Повсюду лавровцы жестоко расправлялись с коммунистами и советскими работниками.

Постепенно банда стала дробиться на мелкие группы, занимающиеся грабежами и насилиями, что еще более затрудняло борьбу с нею. Сам Лавров, уклоняясь все время от столкновений с частями Красной Армии, перебирается сначала в Железноводский, а потом в Святокрестовский уезд. Там на ограбление поезда с мукой он бросил к станции Плаксейка все оставшиеся у него силы. Это была последняя крупная операция, после которой банда фактически перестала существовать. Бандитов, рассчитывающих на легкую победу и богатую добычу, встретил ураганным огнем бронепоезд, высланный из Святого Креста. Остатки головорезов укрылись в Сафоновском лесу.

Преследуемый частями Красной Армии, полковник Лавров метался между селом Обильным, станицами Уральская, Подгорная и, наконец, решил оставить банду. Он временно передал командование некоему Боброву, жителю станицы Урупской, а сам с группой приближенных удалился в обитель матушки Поликены зализывать раны и пестовать новые кровавые замыслы.

Поликена приняла постояльцев без особого радушия. Видя, что могущество Лаврова идет на убыль, хитрая слуга господня стремилась поскорее выпроводить нежданных гостей. Она боялась, как бы не пришлось расплачиваться за щедрое свое покровительство. Однако открыто выразить недовольство полковнику она не смела, зная его крутой нрав.

…В просторной келье Аграфены темным вечером горела редкостная по тем временам десятилинейная керосиновая лампа. На широком деревянном топчане полулежал полковник Лавров в нижней рубахе не первой свежести и синих галифе, Заправленных в белые шерстяные носки. Лицо его заметно припухло от монастырских возлияний, глаза смотрели настороженно и зло из-под нахмуренных кустистых бровей.

За столом метали банк человек десять офицеров из свиты полковника и несколько главарей мелких банд. Тишина лишь изредка прерывалась резкими возгласами игроков.

— Ну, хватит, — неожиданно громко сказал Лавров и, приподнявшись на локте, жестом приказал убрать карты.

— Завтра уходим в Кабарду, — объявил полковник свое решение.

— А как же… — заикнулся было кто-то из местных.

— Все. — Лавров хлопнул ладонью по колену. — Кончено! Оставаться здесь больше нельзя, иначе всех нас передушат, как цыплят.

— Яков Александрович прав, — поддержал его Лукоянов. — Надо уходить.

Лавров сел, ухватившись за край топчана и подозрительно оглядел стол.

— Где, скажите мне, гарантия, что среди вас нет изменника? — хрипло спросил он.

Сидящие за столом возмущенно зашумели:

— Как можно!

— Себе уж не веришь, Яков Александрыч!

— Да не мы ли с тобой от самой Таврии шли? — спросил молодой прапорщик.

— Положим, некоторые присоединились к нам позже. Вот вы, скажем, штабс-капитан, и вы, милостивый государь! — Лавров ткнул пальцем в сторону седого хорунжего.

— Обижаешь, Яков Александрыч! — насупился хорунжий.

— Молчите! — взмахом руки прервал его Лавров. — Кто ответит мне за гибель Городецкого, лучшего из лучших офицеров? Кто предупредил чекистов у Плаксейки? Кто, я вас спрашиваю? Кругом предательство, измена!

Бандиты подавленно молчали.

— Что ж, пусть предатель сейчас радуется. За эту радость он заплатит мне кровавыми слезами. И пусть думают, что разбит Лавров! Обо мне еще услышит седой Терек! Вода покраснеет в реке, когда вернется сюда Лавров! — и он стукнул кулаком по столешнице. Потом спокойно продолжал:

— Уходить группами. Штаб-квартира в Нальчике. Там уже работают наши люди. Срок для подготовки восстания самый короткий. Мы должны поднять Кабарду и Терек. Большевики пекутся о признании Советской России другими государствами. Что ж, мы им поможем. Пусть там, — Лавров ехидно улыбнулся и показал большим пальцем куда-то за спину, — узнают, что жива еще настоящая Россия! Мы им устроим переговоры и конференции! Большевистскими косточками засеем вольную казацкую землю!

— Хватит ли сил, Яков Александрыч? — неуверенно спросил кто-то из казаков.

Лавров гневно сверкнул глазами:

— Тем, кто сомневается, с нами не по пути! Я так считаю: не перевелись еще вольные сыны на Тереке. Коли поодиночке действовать будем, мало толку. А как единым кулаком, — он потряс в воздухе крепко сжатыми пальцами, — несдобровать совдепии! Для начала уберем коммунистов в Нальчике, захватим склады, разоружим гарнизон и милицию. Потом соединимся с полковником Агоевым и другими честными атаманами и вместе двинем сюда.

За столом оживленно загомонили:

— Пора уже, засиделись!

— Эх, и погуляем!

— А теперь на покой! — закончил Лавров. — Будьте готовы завтра к вечеру. Ты, Сергей Александрович, останься, — повернулся он к Лукоянову.

Когда все вышли, Лавров обошел вокруг стола и сел рядом с полковником.

— Выступать приказывает Ставка. Да только приказывать мы и сами умеем. Выполнять приказы было б кому… Ты, Сергей Александрович, не хуже меня знаешь, как мало осталось верных людей. Кадровики нужны, — доверительно проговорил он, положив руку на плечо Лукоянова. Тот сосредоточенно слушал, нахмурив брови.

— Кадровые офицеры нужны, — повторил Лавров. — Хватит им по заграницам зады греть! Да и золотишка бы не мешало. Кабарда золото любит. За тем и надо человека за кордон посылать…

— Надо, — согласился Лукоянов.

— А кого пошлешь? — испытующе заглянул ему в глаза Лавров, — Из тех, что с нами пришли, одна мелкота осталась. Посылать незнакомого — хлопот много. Ты как думаешь?

Лукоянов пожал плечами.

— Тебе придется идти, Сергей Александрович, тебе, — уверенно произнес Лавров.

— Ну уж уволь, Яков Александрович! Вместе начинали, вместе и кончать будем.

— Я тебя не прошу, а приказываю. Хоть и одного мы с тобой чину, но полномочия у меня повыше. Приказываю, полковник Лукоянов! — голосом, не допускающим возражений, сказал Лавров. — В Ставке тебя знают, да и я могу положиться.

— Ну что ж, подчиняюсь, — без особого энтузиазма ответил Лукоянов.

— Возьмешь с собой княгиню Муратову. Хватит ей воевать…

— Нину? Стоит ли? Опасно…

— Опасно везде. Тут ей нет смысла оставаться. Устроишь ее там. Она вроде к тебе особое доверие нынче имеет, — выдавил улыбку Лавров.

— И все-таки, думаю, лучше ей остаться под крылом матушки Поликены. Кажется, она искренне печется о княгине, — настаивал Лукоянов.

— Эко, нашел искреннюю душу! — усмехнулся Лавров. — Да эта святоша спит и видит, как бы от всех нас поскорее избавиться.

— Ну, хорошо, — согласился Лукоянов. — Но ведь трудный путь предстоит. Выдержит ли Нина?

— Выдержит. Я с ней говорил. Сейчас же и собирайтесь. Переждете время у кабардинцев в ауле. Оттуда проведут вас через перевал. Провожатых до аула сейчас пришлю.

Оба поднялись, крепко пожали друг другу руки.

— С богом! — напутствовал Лавров, провожая полковника до двери.

* * *

Яков вышел на воздух. У длинной коновязи похрустывали сеном десятка два оседланных лошадей. От околицы доносилась пьяная песня загулявших бандитов. Сиплый голос старательно выводил:

Ехали казаки со службы домой…

Ему печально вторил другой:

По той по дорожке родитель идет.

Здорова, папаша!

Здравствуй, сынок!

Сын в отца пытает,

Как дома семья…

Песню подхватило еще несколько голосов. Пели с надрывом, горестно.

Семья, слава богу,

Прибавляется:

Жинка малада-а-ая

Сына родила-а-а-а…

Сын отцу — ни слова.

Седлает ко-оня…

Внезапно песня смолка, донеслась пьяная ругань казаков, и снова над хутором опустилась тишина. Яков подошел к колодцу, над которым качал корявыми ветвями старый вяз, зачерпнул побитой бадьей воды, напился. Поставив ее на угол сруба, незаметно вынул из щели заткнутый корою список банды и направился к своей сотне.

Вскоре, расставив посты, Яков прошел к небольшой мазанке, у которой приткнулась полусотня Скибы. Его окликнул уже порядком нагрузившийся Щербатый:

— Айда к нам! Мировую со Скибой выпить. Нам долго промеж себя обиду держать не след…

Яков присоединился к ним, и в мазанке снова зашумело пьяное застолье. Скиба все норовил затеять скандал, но Яков старался не замечать его придирок. Заботило совсем другое…

Которая уж неделя подходила к концу с тех пор, как Яков влился в банду Конаря. Он вошел в доверие, выполнил свое основное задание. В губчека его уже ждут. Пора. Тем более, что возвращаться придется не с пустыми руками. Теперь не поможет Конарю его хитрая уловка, что выручала не раз. Даже распустив банду по квартирам, он вряд ли соберет ее снова: в одном из газырей черкески чекиста надежно спрятан список.

Но Яков чувствовал, что не может уйти сейчас, хотя для этого ему стоило лишь сесть на коня. Ночь скроет его, а к утру он будет уже под Моздоком. Но что станется с теми, кого Конарь бросил в сарае у колодца? Не покатятся ли завтра их головы от шашек озверевших бандитов? А что будет с той гордой девчонкой?

Скиба снова привязался:

— Чего молчишь? Ты скажи: за бабу свою, что ль, боялся? Не бойсь, не отобью!

— И хотел бы, да не сможешь.

— Пошто так?

— Слабак ты, Скиба! Хилый мужик. Тебя любая баба ляжкой задавит…

— Ты брось! Я ведь и доказать могу!

Щербатый ухмылялся, видя, что разгорается спор. Он никогда не встревал в чужие дела. Но пикантная тема разговора задела и его. Он не против бы и посмотреть…

Заметно было, что Скиба перепил; хотя на ногах стоял еще крепко. А когда услыхал, что Яков лениво бросил ему: «Трепач!», сорвался с места.

— Давай об заклад! — заорал он, приглашая Щербатого в свидетели. — Об заклад давай! Если моя возьмет — в морду тебе! При честном народе по морде! Идет?

— Отчего же не идет? Давай! Если не совладаешь — мой приговор будет. Только где же ты доказывать станешь? — Яков хитро прищурился. — Баб, вроде бы, на хуторе свободных нет.

— А девка? Девка, что взяли в Эдиссее! Сгодится?

— Ну, это ты брось! — всполошился Щербатый. — Конарь те даст за девку. Мне велел доглядывать, чтобы, окромя его, никто не лез к Ульяне. Видать, самому приглянулась…

Скиба растерянно заморгал, а Гетманов все подзадоривал:

— Конец спектаклю! Против Конаря и сам Скиба — заяц.

— Что мне Конарь? — кипятился Скиба. — Хватит командовать! Захочу и возьму!

Он подскочил к Щербатому:

— Давай ключи! Друг ты мне али нет? Слышь?

Щербатый заелозил на лавке, достал ключ от сарая, в котором были заперты пленные.

— На. Мне чего… Мне ничего… Только я не знаю, понял? — он тупо уставился на споривших и забормотал: — Баба — она что? Баба — она вроде степу. Сколь там казаков гуляет — бог весть! Мне что? Идитя. А я чур! Я ничего… — Щербатый попробовал было подняться, но рука скользнула по лужице шмурдяка. Телохранитель атамана уткнулся щекою в стол и захрапел.

Скиба с Яковом направились к сараю. Вокруг было тихо. Давно смолкли пьяные голоса. Возле сарая сладко посапывал на чурбачке часовой, обхватив винтовку обеими руками. Скиба долго возился с замком. Наконец, дверь певуче заскрипела на ржавых петлях. В темноте метнулась в угол Ульяна.

— Не боись, не боись, подь сюды, — шептал Скиба, судорожно отстегивая наган, шашку. Он швырнул их вместе с поясом к выходу и, растопырив ноги, приближался к девушке. Та вскрикнула и испуганно прижалась к стене.

Часовой всполошился, вскинул винтовку:

— Эй, чего надо?

— Тихо! Не шуми! — предупредил его Гетманов.

— А… Это ты, сотник!

— Зенки со сна не продрал? Ступай спать!

— Дак я…

— Ступай, ступай! Девка — не твоя забота. А этих я сам присмотрю. Приказ такой есть…

— Ну, коли приказ, — успокоился часовой.

Он не заставил повторять: вскинул обрез за плечо и скрылся в темноте. Яков дождался, когда его торопливые шаги затихнут, и шагнул в сарай.

Молча, боясь разбудить людей, Скиба выкручивал Ульяне руку. Он зажал ей рот, сбил на сено и пытался подмять. Но девушка все время ускользала.

И вдруг кто-то сильным рывком поднял Скибу на ноги. Ульяна снова метнулась к стене. В лунном свете она разглядела, как на сене боролись двое. Яков отшвырнул от себя бандита и протянул руку к голенищу. Скиба в ярости снова бросился на него, но наткнулся на удар, замер на мгновение, с хрипом выдохнул воздух, сделал два нетвердых шага и рухнул на сено.

Ульяна в ужасе заслонилась рукой. Яков вытер рукавом пот с лица и шагнул к девушке. Та вытянула руки вперед и забормотала:

— Прости, господи, прости, прости… — Вскрикнула тихонько, отчаянно: — Нет! Не-е-ет!

— Дура! Окстись!

Девушка замолкла.

— Где остальные?

Она непонимающе глядела на него.

— Остальные где? — громче переспросил Яков. — Милиционеры?

За перегородкой послышался возбужденный шепот пленных.

— Товарищи! — окликнул Яков.

Шепот смолк.

— Как только открою дверь — по коням. Коновязь напротив. Гоните к Моздоку. Я прикрою, если что…

— А оружие? — спросили за стенкой.

— Кони. Да вот у девчонки возьмете наган и шашку. Готовы?

За перегородкой зашуршали сеном и смолкли. Яков подтолкнул Ульяну к проему двери и протянул ей оружие Скибы.

— Ты тоже с ними. Я догоню вас. Предупреди, чтобы гнали напрямик.

Он вышел на залитую лунным светом площадку перед сараем и внезапно остановился: по направлению к коновязи шли с мешками двое бандитов, видимо коноводы. Медлить было нельзя. Яков рванул на себя двери сарая. Пленные бросились к коням. Бандиты кинули мешки и заметались на дороге:

— Братушки! Тревога! Эй! Тревога!

Кто-то из них пальнул наугад, но дробный топот уже затихал вдали. Яков лихорадочно отвязывал повод. Пальцы не слушались. Какой-то пьяный дурак затянул ремешок тугим узлом. А вокруг уже захлопали калитки, поднялся гомон. К коновязи бежали казаки. Не разобравшись спросонок, в чем дело, хватали оставшихся коней. Яков вскочил, наконец, в седло.

— За мной! — громко отдал он команду. — Пленные ушли!

А из хат выбегали все новые казаки. Поднялась стрельба. Паника росла с каждым новым криком, с каждым выстрелом.

— Куда ушли? — спросил Якова казак, скакавший рядом с ним.

Гетманов махнул клинком в противоположную сторону.

— Догоняйте! Они без оружия. А я к Конарю.

Всадники исчезли в темноте, а Яков, повернув коня, скользнул мимо покосившейся мазанки, выскочил в степь и дал коню волю.

* * *

Сердито выл холодный ветер. Сильными порывами обрушивался он на одиноко стоявшего человека, рвал полы его шинели и, казалось, хотел сбросить с высокой скалы в серую мутную воду.

Шестые сутки томился полковник Лукоянов в небольшом кабардинском ауле, что прилип к крутому скалистому берегу холодного Баксана. Шестые сутки он слушал несмолкаемый грозный гул.

Неделю назад старый Мутакай, который еще при царе делил с Лавровым все тяготы армейской жизни, заявил, что нужно ждать десять дней, и потом на все вопросы полковника упрямо и немногословно отвечал:

— Горы сами скажут…

Княгиня Муратова сначала терпеливо и безразлично ждала перехода. Она знала от Лукоянова, что должен приехать человек от Лаврова и привезти им документы и деньги. Но человека все не было, и княгиня, заскучав, тоже стала спрашивать старого Мутакая, когда же откроется перевал.

— С горами шутить хочешь, женщина? — сердито обрывал ее старик. — Даже джигит не отважится идти на Донгуз-Орунбаши! А ты хочешь с орлом сравниться? Только один старый ишак Мутакай мог согласиться идти в горы в такую пору. Когда идти, он лучше тебя разберется. Горы ему подскажут…

И Мутакай терпеливо слушал горы. Наконец, он заявил Лукоянову:

— Однако, через два дня пойдем. Ветер силу теряет. Три дня солнце будет. Успеем, думаю. Старый Орунбаши пропустит… — Мы-то пройдем, — подумав, продолжал он, — а как женщина будет идти? Зачем ей уходить? Только кукушка бросает родное гнездо.

Лукоянов пытался остановить его, но Мутакай снова надоедно забормотал:

— Мутакай век прожил, жизнь знает. А ты ее начинаешь, джигит. Твое дело другое. Ты воин. А женщина зачем идет? Как Родину бросит? Как жить без нее будет? Жалеть будешь! Сильно жалеть будешь, женщина!

Муратова молчала. В последние дни ее неотвязно преследовала мысль, что стоит она на краю бездны, безропотно подчиняясь своей взбалмошной судьбе.

Она первой услыхала рано утром цокот копыт и разбудила полковника:

— Сергей Александрович! Кто-то едет…

Лукоянов быстро вскочил, накинул на плечи шинель.

— Не волнуйтесь, Нина. Это, наверное, от Лаврова. Вы отдыхайте, на дворе очень прохладно. А я пойду проверю.

Лукоянов сунул в карман шинели маузер и вышел из сакли.

За стеной привязывал в затишке коня мужчина в тяжелой бурке. Полковник осторожно приблизился к нему. Увидев знакомое лицо, воскликнул:

— Наконец-то! — И протянул руки. — Здравствуй, Яков Арнольдович, здравствуй, дружище ты мой! Успел-таки!

— Здравствуй, Саша… Сергей Александрович!

Они крепко обнялись, прошли за угол и присели на широком плоском камне.

— Не знаю, как тебя и называть теперь, — смущенно пробормотал Бухбанд, заглядывая в светившиеся глаза Степового-Лукоянова.

— А все равно. От имени своего отвык. И привыкать ни к чему, — он махнул рукой в сторону гор, — оно не пригодится. Да и Степовой сегодня кончился. Прими вот мое последнее сообщение. Тут некоторые явки Лаврова в Нальчике… Остальное — сами…

Он достал серебряный портсигар и, раскрыв, протянул его Бухбанду, придерживая часть папирос рукой. Яков Арнольдович взял две крайние, одну положил в карман, другую зажал в зубах, тщетно пытаясь прикурить на ветру. Степовой с улыбкой наблюдал за ним. Потом чиркнул спичкой и поднес к лицу Бухбанда стиснутый в ладонях огонек:

— Плохой из тебя курильщик, Яков Арнольдович. Прямо скажем, подозрительный, — и он весело расхохотался.

Бухбанд обеспокоенно оглянулся. Степовой оборвал смех и сказал:

— Здесь нам опасаться нечего. Мутакай, наш проводник, ушел проверить тропу, спутница моя как будто уснула снова. Поэтому поговорим о деле. Задание мне ясно: планы и практические дела белогвардейщины, срыв их, разложение ядра. Как связь?

— Связь дам. Только прежде скажи мне, Саша, ты твердо решил брать с собой эту женщину? Может быть, лучше все-таки идти одному? Дорога дальняя, не будет ли княгиня обузой?

— Наоборот, — горячо возразил Степовой. — Нина убережет меня от чрезмерного любопытства бывших коллег. Разве не странно, что из всех офицеров, заброшенных в нашей группе, вернулся только Лукоянов? Нина может подтвердить, что ее новый друг активно боролся с Советами, но волею судеб ему не дано было выпить на брудершафт с желанной победой. К тому же, как выяснилось, у княгини есть связи на той стороне, только из-за Городецкого она не эмигрировала сразу. Думаю, что ее знакомства тоже будут мне на пользу.

— Пожалуй, ты прав, — согласился Бухбанд. — А теперь запомни…

Он стал медленно называть чужие города, адреса, фамилии. Степовой откинулся к стене и, закрыв глаза, повторял их шепотом.

Потом оба посидели несколько минут молча, тесно прижавшись к друг другу плечами. Бухбанд шепнул: «Мне пора», и они рывком поднялись.

— До свиданья, Саша, дорогой наш Степовой. Знай, что все мы тебя помним и ждем. А на прощанье я от имени всех наших поздравлю тебя: за особые заслуги перед Республикой ты представлен к высокой награде — ордену Красного Знамени. — Бухбанд крепко обнял и поцеловал Степового.

* * *

На заседании коллегии губчека план захвата Лаврова, предложенный Бухбандом, был одобрен. Оставалось только подготовить оперативную группу.

Вернувшись к себе в кабинет, Яков Арнольдович достал из сейфа аккуратную папку, раскрыл ее и задумался. Здесь были собраны все документы, касающиеся Степового: от первой справки начальника оперативного отдела о встрече сотрудника чека до последнего сообщения Степового о нальчикском логове Лаврова. Только этот последний документ был еще на папиросной бумаге. Все остальные сообщения, справки тщательно переписаны рукой Бухбанда, пронумерованы и подшиты. Яков Арнольдович перелистал дело, внимательно вчитываясь в каждую страничку. Затем составил справку о последнем сообщении, подшил ее к остальным документам и, чиркнув своей старой зажигалкой, поднес к пламени трепетный листочек.

Папиросная бумага вспыхнула вмиг, и через секунду на ладонь упали теплые лепестки пепла. Бухбанд смял их, растер пальцами, сдунул пыльцу и тихо прошептал:

— Так-то вот, Саша…

Снова аккуратно завязал тесемки папки и своим четким почерком вывел на ней:

«Отчет о работе сотрудника ВЧК Степового в период с 1920 по 1921 год».

И добавил вверху справа:

«Председателю ВЧК. Лично. Канцелярии не вскрывать».

Вложил папку в большой конверт, запечатал его и надписал карандашом:

«Москва. Большая Лубянка».

Затем вызвал к себе Моносова. Познакомил его с общим планом операции и подчеркнул:

— Лавров хитер и коварен, взять его будет потруднее, чем Пономаренко. Но подход к нему уже найден.

Бухбанд подошел к карте, обвел карандашом круг, куда вошли Черек, гора Издара, Чегем и его водопады:

— Где-то в этом районе оперирует полковник Агоев. Лавров пока на переговоры с ним не вышел. Он намерен сначала скомплектовать свою банду. Уже создал штаб ее. Он находится в двадцати семи верстах от Нальчика. — Карандаш снова скользнул по карте. — По сведениям, штаб состоит из трех осетин и двух турков. У них два пулемета системы Люйса, похищенные из управления милиции. В штаб Лавров направляет бывших офицеров и другой контрреволюционный элемент. Твоя задача: с группой товарищей проникнуть в штаб под видом агентов полковника Агоева и войти в доверие приближенных к Лаврову людей. Конечная цель: добиться встречи с самим полковником для координации действий против Советской власти. К сожалению, квартира, где скрывается Лавров, нам неизвестна. Поэтому действовать нужно очень осторожно. Моносов кивнул.

— И еще, — добавил Бухбанд. — Лавров располагает широкой сетью своих шпионов. В том числе и в местной чека. Поэтому приказываю действовать самостоятельно, на свой страх и риск. На связь с нальчикской чека не выходить. Другая наша группа займется ликвидацией всей банды. Адреса конспиративных квартир большинства лавровцев в Нальчике мы знаем. Необходимы лишь четкость и согласованность действий. Об этом и договоримся сейчас. Минут через… — Бухбанд взглянул на часы, — да, минут через пять начнется совещание всех участников операции. Сразу и познакомитесь со всеми членами оперативной группы.

Едва Бухбанд закончил говорить, как в комнату стали заходить чекисты. Многих Моносов знал, но были и незнакомые. Он догадался, что это прибывшие из других мест товарищи, о которых упоминал начальник оперативного отдела. Среди них совсем молоденький парнишка, лет девятнадцати, из Дагчека. Именно его рекомендовал Бухбанд в группу Моносова за отличное знание Кабарды, редкостную находчивость и бесстрашие, которыми парень отличился во многих операциях.

Все места у двери были заняты, и вошедшие последними нерешительно остановились у порога.

— Проходите, товарищи, — пригласил Яков Арнольдович, кивнув на стулья у окна, и начал совещание.

* * *

Гетманов догнал недавних пленников уже под Эдиссеей. Заслышав конский топот за своей спиной, милиционеры пустили было рысью. Но Ульяна, приглядевшись, узнала в одиноком всаднике своего спасителя и придержала коня.

Начинался рассвет. Подпоясанная алым кушаком зари, степь тихонько выдыхала некрепкий парной туман, и он стелился рваным покрывалом меж холмов. Брызнули первые лучи солнца, и, словно отсвет их, заиграл на щеках девчонки яркий румянец, когда подъехал к ним широкоплечий парень в кубанке. На мгновение взгляды их встретились. Девушка тут же опустила глаза, но свет их еще долго ласкал загрубевшее в битвах и невзгодах сердце чекиста.

Яков не мог понять, что произошло. Только степь вдруг стала такой яркой, что ему пришлось зажмуриться. А сердце застучало гулко и радостно. Куда девалась его уверенность! Язык сделался неповоротливым, оробел казак, притих, только глазом косит в сторону.

И девчонка молчит, зардевшись, лишь стыдливо придерживает на груди разорванное бандитом платье.

Опомнился Яков: «Что же это я! Ведь холодно…» Быстро снял черкеску и неуклюже набросил ее на плечи девушки. Та попыталась было возразить, но Яков широко улыбнулся и ласково потребовал:

— Бери, чего там! Согрейся хоть!

Она благодарно кивнула, закуталась поплотнее.

Несколько минут ехали молча. Милиционеры скакали чуть впереди, изредка оглядываясь и понимающе улыбаясь.

Чуть охрипшим от волнения голосом Яков несмело спросил:

— Ульяной, что ль, зовут тебя?

— Ульяной, — просто ответила девушка, и снова полыхнуло из-под черных ресниц струящееся пламя.

— А правда, что ты дочь священника? — и Яков смущенно улыбнулся.

— Та правда ж, — ответила на его улыбку Ульяна. — Только никакой он теперь не священник. Расстригли батяню за безверие. Он вот и мне в комсомол разрешил поступать. Хороший он у меня, только пьет очень. А люди злые, не любят его за то, что «господа предал». А где он господь-то, когда вокруг такое творится…

— А мать твоя где?

— Маму не помню, она умерла, когда я еще маленькой была…

— А-а-а… — только и мог сказать Яков.

Подъезжали уже к первым хатам. Лениво брехали собаки, хозяйки выгоняли коров со двора. Ульяна вдруг застеснялась, сняла черкеску, стряхнула с нее дорожную пыль и протянула Якову:

— Я лучше так. Увидят ведь…

Гетманов понял, протянул руку и, забирая одежду, слегка прикоснулся к пальцам девушки. Ульяна вспыхнула вся и закусила губу. В глазах ее неожиданно блеснули слезы. Девушка быстро отвернулась.

— Ты… чего? — растерянно спросил Яков.

— Ничего, — Ульяна ладошкой, как-то совсем по-детски смахнула набежавшую слезу и насупилась.

— Я, что ль, чем обидел тебя? — допытывался Яков.

— Нет, так… — попыталась девушка за беззаботной усмешкой скрыть охватившую ее печаль.

Но это не удалось ей. Гетманов видел, как переменилась Ульяна в несколько минут, словно сжалась в тугой комочек. Так пугливый степной зверек настораживается, почуяв опасность. Слез уже не было, только губы стали жестче, да пролегла меж бровей упрямая складка.

— Мне тут все одно не жить! Засмеют… С мужиками, мол, была… — Ульяна криво усмехнулась. — Ух, и злющие у нас бабы!

— Неужто страшней бандитов Конаря? — улыбнулся Яков.

— А ты не смейся, — губы Ульяны дрогнули. — Правду говорю, житья не будет.

— Тогда поедем со мной!

— Ишь, чего удумал! — Ульяна искоса глянула на парня: не смеется ли опять.

Однако глаза Якова были серьезны и ласковы.

— А что, в самом деле, тут плохого? — Гетманов стал горячо агитировать девушку. — Вот только наших догоним, а там и в город. На работу устроишься, учиться будешь…

Он собирался еще сказать что-то веское, убедительное, но Ульяна вдруг резко оборвала его:

— Пожалел, что ли?

Яков осекся, обиженно посмотрел на нее и в сердцах неожиданно выпалил:

— Дурочка! Нравишься ты мне! Понятно?

Ульяна снова вспыхнула до корней волос и отвернулась. Пунцовая мочка уха с маленькой дырочкой для серьги была такой нежной и беззащитной, что Якову неодолимо захотелось тут же поцеловать ее. Но он ни за что на свете не мог позволить себе этого, потому что боялся неосторожной лаской обидеть девушку, спугнуть то новое, что появилось между ними. Он не заметил, как проехали улицу из конца в конец, и вздрогнул, когда Ульяна глухо сказала:

— Все. Вот наша хата… Остановились.

Яков заглянул ей в глаза:

— Значит, не веришь?

Ульяна потупилась:

— Как же так, сразу?

— Ну давай я потом заеду за тобой? — с надеждой спросил он.

— Не знаю. Батяню надо увидеть…

— А не раздумаешь?

— Может, и раздумаю. — Глаза Ульяны вдруг озорно блеснули, и Якову почему-то стало легко и весело от этого, — Подожду, подожду, да и раздумаю…

— Ну, тогда не успеешь. — Яков радостно засмеялся и дал коню шпоры. — Я скоро вернусь! До встречи!

Ульяна только кивнула в ответ.

* * *

В Моздокском политбюро Гетманову пришлось задержаться. Сведения, добытые им у Конаря, были немедленно переданы в губчека, а сам Яков остался в уезде.

Это было время, когда решения X съезда РКП(б) о переходе от политики военного коммунизма к НЭПу, обеспечившему прочный экономический союз рабочего класса и трудового крестьянства, уже давали свои крепкие всходы.

Распропагандированные агентами Тергубчека, казаки банды Васищева бросали оружие и являлись с повинной в местные Советы. Васищев свирепствовал. Но никакие угрозы не могли уже остановить разложения банды. Сам Васищев с небольшой группой головорезов был вскоре окружен на одном из хуторов и после отчаянного сопротивления схвачен.

Вот тогда и выбросили белые флаги многие атаманчики, всякие там тишковы, орловы, гончаровы и прочие «батьки».

Не все, однако, склоняли повинную голову. Кое-кто еще покусывал Советскую власть в темных углах. Но в целом по уезду стало намного спокойнее.

Возвращаясь с отрядом из Наурской, Гетманов заглянул в станицу Галюгаевскую. Две неожиданные встречи ждали его здесь.

Когда подъезжал с ребятами к центру, заметил, что со всех сторон тянутся к стансовету люди. Поравнявшись с несколькими стариками, Яков придержал коня:

— Что случилось, отцы?

Белый как лунь дед повернулся к нему лицом, хотел, видно, что-то сказать, да так и застыл, растерянно заморгав. Спохватился и с радостным криком «Погодь, погодь малость!» кинулся к Якову.

Да, это был Егор Молчун, вырванный Гетмановым тогда под Курской из самого пекла.

Яков спрыгнул с коня и обнял деда Егора. Тот радостно похлопывал его по плечу и все повторял:

— А ить я тебя сразу узнал, паря… Сразу узнал…

— Ну вот видишь, остался ты жив-здоров. А не верил тогда мне.

— Я ж говорил, заместо сына родного будешь. — Дед Егор даже прослезился, вспомнив свои мытарства. — Однако и досталось мне тогда, милок. Ваши-то за бандюгу меня приняли, никак не верили, что добровольно я… Потом уж только, после боя, повели меня к главному. Он-то и велел отпустить, когда про Гетмана — про тебя, значит — услыхал. Все как есть рассказал я по порядку, да и подался к своей старухе…

— А сейчас-то куда спешишь?

— В Совет идем. Говорят, там свежая газета пришла. Слух такой пошел, что Лаврова поймали. Чать, слыхал про такого…

— Слыхал, а то как же… — усмехнулся Яков. Взял повод в руку и зашагал рядом с дедом Егором.

Подошли к стансовету. Народ уже плотно стоял на крыльце, и протиснуться внутрь не было никакой возможности. Задние напирали, требовали тишины, передние шикали на них — от этого гул становился еще громче.

Наконец, чуть поутихло, и на крыльце тоже стал отчетливо слышен звонкий девичий голос:

— После длительной и напряженной работы органов охраны захвачена в Нальчике и ликвидирована оперировавшая на юго-востоке в течение двух с половиной лет вооруженная банда белогвардейцев под руководством бывшего полковника Лаврова…

Девушка, как видно, читала газету не в первый раз, и те, что стояли впереди и слышали начало, поторапливали ее:

— Подробности давай!

— Непрерывно преследуемый агентами Терской губчека, полковник Лавров со всей своей бандой принужден был покинуть Терек и укрыться в Кабарде… — Девушка вдруг закашлялась, остановилась на минутку.

Тут же ее сменил мужчина, голос которого Якову был удивительно знаком.

— Вместе с полковником Лавровым Советскими властями были задержаны также все его близкие помощники. Самая операция поимки всей банды произведена спокойно, по плану и без жертв чекистов.

«Неужто Сергей?» — Яков все еще не верил себе. Стал потихоньку пробираться вперед.

— Из Нальчика сообщают. Во время допроса арестованного полковника Лаврова последний нагло сказал: «Я за эти годы столько перебил коммунистов, сколько вы еще огурцов не съели…».

В комнате возмущенно загомонили, послышались выкрики, колкие словечки в адрес Лаврова. Яков ступил, наконец, на порог и заглянул через головы людей. Так и есть: за столом стоял Сергей Горлов и держал в руках газету «Власть Советов». Рядом с ним сидела незнакомая Якову девушка, худенькая, ясноглазая.

Едва Горлов кончил читать и поднял голову, Яков тихонько подал голос:

— Серега!

Сергей недоуменно оглянулся по сторонам, увидел друга и громко крикнул:

— Яшка! Черт старый! Как ты сюда попал?

Вокруг заулыбались, расступились и дали Якову пройти.

Друзья крепко сжали друг друга в объятьях.

Когда улеглось волнение первых минут, Сергей подвел Якова к девушке за столом и, смущенно краснея, представил:

— Познакомься: моя жена… Лена.

Яков оторопело глянул на него и тоже почему-то покраснел. Лена, улыбаясь, протянула руку. Гетманов осторожно пожал ее и снова непонимающе уставился на Сергея. Тот, переглянувшись с Леной, расхохотался:

— Ну, чего смотришь? Не веришь?

Яков отрицательно качнул головой.

— Мы с Леночкой у Васищева были, — уже серьезно сказал Горлов. — Свадьбу нам полагалось сыграть. Может, так бы и не согласилась, — он хитро глянул на жену, — да Яков Арнольдович приказал. Приказ есть приказ, надо его выполнять.

Сергей подошел к Лене и ласково обнял ее за плечи.

— Тогда… поздравляю! — нашелся, наконец, Яков. — Ну погоди, пострел! — шутливо погрозил он Сергею, — мы с тобой еще посчитаемся дома!

— Ага! — весело ответил Горлов. — Мы вот тут политработу проведем — и в Пятигорск. Распишемся. А тебя в свидетели возьмем.

— Ладно, — примирительно сказал Яков. — Там видно будет. У меня тут еще дела есть.

А сам еще раз исподтишка показал Горлову кулак. Лена все-таки заметила, рассмеялась. Сергей, провожая Якова на крыльцо, шепнул:

— Она чудесная, ты увидишь сам!

— Вижу уж, — ворчливо пробурчал Гетманов. Глянул в глаза другу и с неожиданной грустью добавил: — Я тебя понимаю.

Вскочил в седло и на прощанье помахал молодоженам.

Путь его лежал через Моздок на Эдиссею.

* * *

Стамбульский поезд, наконец, остановился. Из вагонов посыпались пассажиры, зазывно выкрикивали носильщики и извозчики. Кто-то смеялся, кто-то плакал…

С подножки вагона равнодушно смотрел на гомонящую толпу стройный худощавый мужчина в цивильном костюме. Затем он обернулся, принял от кого-то небольшой саквояж и помог сойти на перрон красивой молодой женщине.

Она огляделась вокруг и тихо прошептала:

И очи голубые, как лазурь,

Она сидит, на запад устремив;

Но не зари пленял ее разлив;

Там родина! Певец и воин там

Не раз к ее склонялися ногам!..

— Успокойся, Нина. Идем, — сказал мужчина. — Мы еще вернемся с тобой на родину…

— Не надо, Сережа, не надо… — попросила женщина и взяла своего спутника под руку.

Они безучастно шли сквозь шумную толпу все дальше от перрона — княгиня Муратова и возвращавшийся в белоэмигрантскую ставку генерала Врангеля полковник Лукоянов.

* * *

Не скоро еще придется встретиться друзьям. Чередой нахлынут новые хлопоты, связанные с объявленной в газетах амнистией бело-зеленым, желающим возвратиться к мирному труду. С отрядом красноармейцев исколесит Гетманов буруны, выявляя мелкие группы бандитов. Промелькнут в его жизни разные солнышкины, осман-боковы и другие атаманы. Будут встречи с ними, где единственным оружием Якова останется правдивое партийное слово. Будут и опасные схватки, исход которых решит личная отвага чекиста.

Это уже позднее появится у него серебряный именной портсигар, а затем и «боевой конь по кличке «Космач» одного аршина тринадцати вершков росту», как будет записано в удостоверении.

«За все свои заслуги в совокупности перед пролетарской революцией на фронте беспощадной борьбы с бандитизмом и контрреволюцией и укрепления Советской власти в местах, особо зараженных контрреволюцией, с постоянным риском для жизни, тов. Гетманов Яков Елисеевич должен быть, безусловно, отмечен награждением высшей боевой наградой Республики — орденом «Красного знамени», —

так в ноябре 1927 года, в канун десятилетия Октябрьской революции напишет о Якове полномочный представитель ОГПУ на Северном Кавказе.

Награды придут позднее.

Получат ордена и Бухбанд, и Гетманов, и Горлов. С гордостью будет показывать иногда Сергей сыновьям именной маузер, врученный ему Республикой рабочих и крестьян за храбрость и мужество в борьбе с врагами революции.

Все это будет значительно позже. А в то время лучшей аттестацией им было постановление станичного схода, копия которого пришла в губернский отдел ГПУ. Поступила она с вечерней почтой, когда Яков Арнольдович Бухбанд пригласил к себе для беседы Горлова.

Давно уже начальник оперативного отдела внимательно следил за каждым шагом молодого чекиста, терпеливо поправлял его ошибки и радовался тому, что их становилось все меньше. Свои симпатии к этому смышленому пареньку из рабочих Бухбанд умело скрывал за деловой строгостью и высокой требовательностью, всячески помогая ему обрести уверенность и разумную самостоятельность в решениях и действиях.

Просмотрев только что поступивший документ, Яков Арнольдович отодвинул его в сторонку, побарабанил пальцами по столу и быстро глянул на Сергея. Тот пристроился за соседним столиком и дописывал свой отчет о проделанной в уезде работе, скрипя пером и что-то нашептывая себе под нос.

— Закончил?

Горлов тут же оторвался от бумаги и смущенно улыбнулся:

— Многовато получается, а хотелось еще о настроениях казачества вставить…

— Об этом можно и устно.

— В общем, поверили нам. Один такой момент запомнился. Группу зеленых тогда уже разоружили. Ждали в станице еще партию раскаявшихся. До этого направили к ним с верховым газету с амнистией. А беспартийное учительство, которое искренне сочувствует советской власти, устроило митинг. Были на нем и те, что раньше сдались и вернулись из бурунов. И вот в разгар митинга прискакал верховой и говорит, что ответа не привез, но, мол, газету читают и раздумывают. Мы после митинга решили ехать. А казаки тревожно так смотрят: не заберем ли с собой тех, амнистированных. Так толпой и провожали до околицы, а уж там загомонили: вот, гляди-ка, сдержали слово, одни поехали, не тронули зеленых, в станице оставили. И проводили нас хорошо. А по дороге отряд нагнал верховой из банды. Куда, говорит, сдавать оружие. Атаман послал. Мы их в станичный совет направили. Дескать, там ваша станичная власть, ей и решать…

— Ну что ж, добре. Дело сделано. А теперь познакомься вот с этим, — Бухбанд передал Сергею несколько листков, извлеченных из тонкой серой папки и молча наблюдал за выражением его лица.

— Да-а… Загадочка, — Сергей для чего-то повернул одну бумажку на свет, осмотрел со всех сторон. Потом осторожно положил на край стола.

— Надо ее разгадать. Да побыстрее. Вот и начинай.

— Я?

Бухбанд утвердительно кивнул:

— А то кто же?

— Но ведь ни одной зацепки!

— Ну, так уж и ни одной? Веролюбов как погиб, помнишь? Первый террористический акт, совершенный этой так называемой «группой действия». А продолжение — вот, — он показал глазами на бумажки. — Думаю, что тут не обошлось без эсеров. Чепурной-то от нас ушел.

Он поднялся и подошел к Сергею.

— Утро вечера мудренее. И знаешь, прикинул я, что твои знания в области приготовления гуталина еще понадобятся. Зайдете утром с Леной ко мне. А пока возьми у коменданта мандат на пустующую жилплощадь и под видом демобилизованного поселяйся-ка по этому адресу. Откроешь с молодой женой лавочку. Изображать будешь преуспевающего нэпмана. Фамилию вам подходящую подобрали. А то про Горловых завтра в газете напечатают, тебе с ними родниться нельзя, — и Бухбанд протянул копию постановления станичного схода, который приносил благодарность Советской власти, Тергубполитотделу и его чекистам за ликвидацию банд в уезде.

— Понял, Яков Арнольдович!

Бухбанд крепко пожал руку Сергею.

Оставшись один, он прибавил в лампе огня, раскрыл папку и рядом с разноцветными бумагами положил перед собой чистый листок. Нарисовал на нем кружок, другой. Соединив их, скользнула в сторону короткая стрелка, у острия которой чекист поставил жирный вопрос.

ТЕЛЕГРАМ

Канал с обзорами, анонсами новинок и книжными подборками

Книжный Вестник

Бот для удобного поиска книг (если не нашлось на сайте)

Поиск книг

Свежие любовные романы в удобных форматах

Любовные романы

О психологии, саморазвитии и личностном росте

Саморазвитие

Детективы и триллеры, все новинки

Детективы

Фантастика и фэнтези, все новинки

Фантастика

Отборные классические книги

Классика
ВКОНТАКТЕ

Цитаты, афоризмы, стихи, книжные подборки, обсуждения и многое другое

Книжный Вестник
БИБЛИОТЕКИ

Библиотека с любовными романами, которая наверняка придётся по вкусу женской части аудитории

Любовные романы

Библиотека с фантастикой и фэнтези, а также смежных жанров

Фантастика

Самые популярные книги в формате фб2

Топ фб2 книги