Антология советского детектива-3. Компиляция. Книги 1-11

I

Разноцветные огоньки в витринах и на елках, рядом с ними — степенные Санта-Клаусы с доброжелательными гуттаперчевыми физиономиями. Они же на улице, в толпе: суетливые, в истертых шубах, при ватных бородах, торгуют с лотков новогодней мишурой. Берлин ждет новый, 1936 год.

Вчера Фриц Дост шел по Лондону, тоже видел и светящиеся гирлянды, и торговцев в обличье святого Николаса — та же ватная борода… «И все же там все было иное», — думал Дост. Ибо в гостях хорошо, а дома лучше. И уличная толпа разговаривает! Общается, шумит!… Вот откуда настоящее праздничное настроение! Британцы идут по улице, как одинокие фрегаты, друг друга в упор не видят, а если процедят что-то сквозь зубы, так надо иметь слух Карузо, чтобы расслышать! Да и Рождество у них скучное на этот раз — со дня на день ждут кончины Его Величества короля Георга. Веселиться вроде не совсем прилично. А уж до приличий британцы охочи.

Дост свернул к Принцальбертштрассе, в глаза бросилась витрина с празднично накрытым столом. Муляж, разумеется, но завлекательный — ишь какой розовый поросеночек! Свечки горят, пирог маслом так и сочится. Хорошо бы, конечно, встретить Новый год в Берлине, но с кем? Не с Максом же Боу! Да и где бывшего штурмовика теперь искать? А больше из старых друзей на этом свете уж никого и нет. Только Роберт Дорн, а он остался в Лондоне.

Фриц Дост еще раз взглянул на витрину и решил зайти в магазинчик. Времени у него было достаточно, штандартенфюрер Лей назначил встречу на шесть вечера, но ранние зимние сумерки обманчиво выманили на улицу. От полок с товаром к посетителю обернулась продавщица. Ее глаза расширились, выщипанные по моде бровки поднялись, и она ахнула:

— Фриц! Какими судьбами?!

Дост оторопело смотрел на девушку — это же Ева Тиссен!

— Ты что тут делаешь? — удивленно спросил он.

— Работаю, — пожала плечиками, разве не ясно, что можно делать, стоя за прилавком?

— А… — покачал Фриц рыжей головой. Он никак не мог освоиться с мыслью, что Ева — работает, Ева — продавщица. — Это как же у тебя получилось?

Она опять пожала плечиками — на сей раз выразив возмущение:

— Трудовая повинность. Будто это новость!

— Я давно не был в Берлине, — поспешно ответил Фриц.

— Ну а мне деваться некуда. Добрые люди помогли устроиться хотя бы сюда. Иначе — конвейер. Ты представляешь меня у конвейера? Моя подруга Роза, помнишь, она была танцовщицей в «Тюльпане», так она на военном заводе. Ничего не захочешь! Грохот, вонь… Мне повезло.

— Как ты живешь? — Фрица это мало интересовало, но надо же поддерживать разговор, а на английский манер спрашивать первым делом о погоде уже так надоело…

— Одна, — в синевато-серых, с ржавчинкой глазах Евы появилась откровенная тоска. — Ну а ты, сразу видно, процветаешь. Ишь какой франт! И не узнать… Видно, где-то разбогател…

Ева спохватилась — коль разбогател, так это же не просто рыжий Фриц, это выгодный клиент!

— Что ты хотел бы купить?

— Что предложишь? — Фриц рассеянно окинул взглядом полки. — Еда меня пока не интересует. Перекусил не так давно.

— Сейчас все что-то покупают, подарки, сувениры… — Ева предлагала товары подороже. — Если для женщины, вот, отличная французская косметика. Для мужчины — например, бумажник, новогодние игральные карты, в футляре ручной работы, для семейной пары — статуэтки, саксонский фарфор или… Вот посмотри. Богемское стекло, комплект рюмок. А к ним — бутылочка венгерского вина. Цена тебе наверняка доступна.

— Ишь ты, кто бы мог подумать… Какая ты была, — неожиданно бросил Фриц. — Теперь-то как заправская.

Ева вдруг сникла:

— С виду не скажешь, что ты все такой же.

Дост неожиданно почувствовал себя виноватым перед ней. Действительно, времена меняются. Бойкая проститутка, некогда приписанная к району Восточного вокзала, превратилась в маленькую продавщицу.

— Пожалуй, и взял бы флакон хороших духов. Лучше французских.

Ева отчего-то тяжко вздохнула, быстро выложила на прилавок нарядную коробочку. Вопросительно глянула. Дост кивнул:

— Надеюсь, они стоят этих денег? — Фриц достал бумажник, протянул Еве новенькие хрустящие купюры.

Ева опять удивилась — Фриц платит, не торгуясь. Нет, что-то происходит в этом мире… необычное… Она ловко обвила коробочку шелковой лентой, завязала красивый бант:

— Прошу!

Дост не спеша положил покупку в широкий накладной карман пальто, глянул на часы — времени в запасе было еще достаточно, а главное, он понял, что, кажется, не придется одному куковать в новогоднюю ночь.

— Когда закрывается твое заведение?

— В десять. У нас предпраздничная торговля.

— Ну и отлично, — Фриц перевел дыхание. — Меня это время вполне устроит. Я буду в половине одиннадцатого у Бранденбургских ворот. Там есть отличный ресторан, — он вдруг вспомнил давние дни, когда они все еще были вместе и он впервые попал с Робертом, Карлом, Максом и каким-то родственником Дорна в «Хижину охотника» — шикарный дорогой ресторан. — Если у тебя, Ева, нет других вариантов встретить праздник…

Ева усмехнулась.

— Нам есть что вспомнить, — он подмигнул ей и, не прощаясь, толкнул входную дверь.

Уличные часы показывали без четверти шесть. Дост прибавил шагу.

II

Дост разглядывал своего патрона — заместителя начальника отдела зарубежной агентуры СД штандартенфюрера СС Генриха Лея. Не только маленькой и одинокой Еве прошедшие годы не пошли на пользу, благополучный Лей тоже сдал. Морщины, седина… «Когда сам смотришь в зеркало, видишь только собственную физиономию, и никаких следов времени на ней, от привычки к самому себе, — подумал Дост, — но стоит повнимательнее вглядеться в другого, и ясно, что и ты постарел. Жаль».

— Хайль Гитлер! — вскинул руку Дост.

— Хайль Гитлер! — вскинул руку Лей.

«Будто две собаки, которые обнюхиваются при встрече», — вдруг подумал Фриц и тут же одернул себя. Сказываются и длительная отлучка, и новая привычка к английскому индивидуализму. Лондонские джентльмены никогда не приветствуют друг друга одной и той же фразой. Один скажет: «Добрый вечер, мистер такой-то». Второй отзовется: «Чудесный вечер сегодня, не правда ли, сэр?»

Фриц сел, переждав, когда Лей устроится за своим рабочим столом.

— Что ж, — начал Лей, — рад вас видеть, Фриц… Простите, — Лей фиглярски улыбнулся. — Рад видеть вас, барон… Ну, как вы там поживаете с Дорном, не застоялись в яслях «Лиги»? Пора вам и на простор.

Лей тоже разглядывал Доста. Полтора года за границей изрядно преобразили его. Хорошо сшитый костюм сидел прекрасно и шел ему больше, чем коричневая рубашка штурмовика. Рыжие волосы ухоженно блестят и лежат вполне элегантно. Зеркального блеска ботинки. Легкий запах дорогого одеколона. Лей подумал, что он сам пользуется более дешевой парфюмерией. И почему это считается непартийным пользоваться французским кремом для бритья, французским одеколоном, французским мылом? Ответа на этот вопрос у Лея не было. Был только осадок легкого сожаления. Дост тоже член партии, но ему — можно… И все потому, что не сидит в центральном аппарате.

Лей посмотрел на идеальную стрелку брюк Доста и спросил:

— Фриц, вы умеете лазить по мокрым крышам?

Дост пожал плечами:

— Это умеет каждый темпельгофский мальчишка. Я ведь рос в пригородах Берлина. Надеюсь, квалификацию за двадцать лет не растерял. Я должен одолеть крышу Тауэра, парламента, Вестминстера, Букингемского дворца?

— Крышу Форин офис. Но это шутка, как вы понимаете, Фриц. Впрочем, в ней может оказаться доля правды. — Лей задумался. — Сегодня я был у Лаллингера. Он очень интересуется, чем дышит английский министр иностранных дел Антони Иден.

Дост крякнул:

— Я этому джентльмену не представлен. Дорн, кажется, тоже.

Лей внимательно посмотрел на Доста и продолжил:

— Тем не менее вам с Дорном следует выяснить, что думает Иден об отношениях Германии и Франции, Германии и Австрии, Германии и Великобритании. По нашим данным, Иден готовит некий секретный документ… — и тут Лей вспомнил свой недавний разговор с Риббентропом, тот сказал о фон Хеше, что он, наверное, австрияк, но тщательно это скрывает. «Конечно, — подумал Лей, — иначе откуда эта чрезмерная светскость, откуда этот образ жизни, эта расточительность? Они не должны быть свойственны послу растоптанной страны. Посол растоптанной страны должен быть скромнее. Посол страны, входящей в новую эру, тоже должен быть скромным и щепетильным в личной жизни, должен все отдавать идее, а фон Хеш отдается удовольствиям плоти. Если на его месте окажется Риббентроп… А может быть, не думая много, указания Риббентропа передать Досту?»

— Так вот, — продолжил Лей тем же скучным тоном, каким обычно разговаривал с Лаллингером — начальником отдела зарубежной агентуры СД и своим непосредственным руководителем, — чтобы узнать все это, как решили наши патроны, вам с Дорном необходимо заполучить оригинал этого документа Идена. Завтра вас подробно проинструктирует Лаллингер. Очевидно, он предложит несколько вариантов осуществления операции, которую закодировали как «Сиамские близнецы». Я сам ничего путного пока не придумал — если только подкупить уголовников и попросить их ограбить министра. Так что, возможно, вам, Фриц, и пригодится умение балансировать на краю мокрой крыши.

— Почему именно мокрой? — недоуменно спросил Дост.

— Лондон же… Туман, сырость…

— Лето у них хорошее, — вяло отреагировал Дост. — Если бы я был сотрудником посольства, то, вероятно, мог бы найти способы поинтересоваться секретным досье.

Лей спросил с легкой усмешкой:

— А вы уверены, что посол фон Хеш захочет взять вас на службу? — и подумал: «Конечно, вслух о таких вещах не распространяются, но можно не сомневаться, с этим заданием Фриц справится. Не зря же он ходил в подручных у Хорста Весселя. А если посулить, что Риббентроп потом одарит его дипломатическим рангом…»

— Если фон Хешу прикажет СД, он никуда не денется, — твердо проговорил Дост.

— Пока фон Хеш подчиняется не СД, а Нейрату, а я влияния на министра иностранных дел не имею. Но у вас, дорогой Фриц, тем не менее есть возможность стать дипломатом. Но об этом потом. А сейчас о деле. «Сиамские близнецы» предполагают крайне четкую координацию действий между вами и Дорном, осуществление взаимного прикрытия, точность в распределении ролей в зависимости от реальных возможностей каждого из вас. Как Дорн работает?

— Нормально, — ответил Дост, силясь вникнуть в сущность задания. — Не манкирует. Он же работает с бывшими врангелевцами, особенно с теми, кто в эмиграции ползал по самому дну, был в Галлиполийском лагере, служил в иностранных легионах, а с ними трудно. У них ностальгический патриотизм.

— С кем Дорн проводит свободное время?

— Со мной, — засмеялся Дост. — В свете ваших указаний я не даю ему отдыхать от своей персоны.

— Есть такой журналист, англичанин, О'Брайн. Дорн в контакте с ним?

— У Дорна голова идет кругом от деловых контактов и отдел по «Лиге». По-моему, с О'Брайном он не встречается, — сказал Дост и задумался.

Фриц вспомнил то летнее утро 1934 года, когда самолет, на котором он и Роберт Дорн летели из Берлина, приземлился в лондонском аэропорту. Они устали, изрядно проголодались. Получив у таможенника свои документы и вещи, сразу направились в паб. Уселись за столик, подозвали официанта, и в тот момент, когда перед ними уже . стоял темный шотландский эль, к их столику подошли О'Брайн и этот американец Пойнт — будто явились, чтобы встретить.

— Хэлло, Дорн! — разыграл удивление англичанин. — А мы с Джеком уже решили, что ты лижешь адские сковородки. Каким континентальным ветром занесло тебя к нам?

— Он хочет извиниться перед Его Величеством за хамство доктора Геббельса, — пошутил американец, видно вспомнив ту речь рейхсминистра пропаганды, когда он послал к черту глав великих европейских держав после «ночи длинных ножей», как теперь называют события, покончившие с Рэмом и штурмовиками.

Дост при этом бросил на Пойнта такой взгляд, что Дорн поспешил представить их друг другу.

Весь тот день О'Брайн не отходил от Дорна. Он и квартиру им обоим помог найти, потом еще немного помогал с устройством. И вдруг исчез с горизонта.

Фриц Дост исподлобья взглянул на Лея: никак успокоиться не может, сыщик, он и есть сыщик. Дост, конечно, принимал Лея как шефа, куда деваться, но брезгливость к нему, бывшей полицейской ищейке, инспектору криминальной полиции, преодолеть в себе не мог. «Ни на кого Дорн не работает, ни на англичан, ни на шведов, я бы давно это заметил», — подумал Дост и сказал:

— Дорн такой, каким я его знал всегда, то есть с двадцать девятого года.

«Сколько же можно копаться в этой истории! — сетовал Дост. — Если бы был жив Хорст Вессель! Он не позволил бы этой веймарской собаке помыкать мной. — И вдруг пронзила горькая мысль: не случись того несчастья, не убей Весселя в пьяной драке сутенер Али Хонер, выжил бы нынешний нацгерой в "ночь длинных ножей"? Да и сам Фриц выжил бы? Нет, вряд ли, слишком хорошо их обоих знали в СА. — Но вдруг Хорст уцелел бы? Был бы он сейчас генералом? И что тогда мог получить я? — спрашивал себя Дост. — Наверняка не ниже полковника. А эти черви держат меня в роли пятнадцатого шпиона при вонючей "Лиге" по борьбе с большевизмом, которая давно никому не нужна, на которую давно никто не делает серьезной политической ставки. А теперь еще хотят, чтобы я лазил по крышам! Я что, с их точки зрения, не полноценный немец? Почему Лей постоянно позволяет со мной пренебрежительный тон? А ведь я мог бы занять определенный пост в Восточном секторе управления, я же прекрасно знаю русский язык. Почему же, когда мы стали силой, меня отлучили? Какая дикая ирония! Стремиться возвыситься любой ценой, жизнь на это класть, а в итоге…» — Дост тяжело вздохнул, сумрачно глядя на Лея, и тот никак не мог понять, что его тяжкий взгляд означает. Дост сомневается в своих возможностях? Не верит в успех операции? Думает, как от нее избавиться? Ну что ж, тогда придется его предупредить. Лей подумал, что в былые времена Дост, чтобы обратить на себя внимание начальства, пошел бы на все. В том числе и на подделку.

— Кстати, Фриц, вы никогда не были в техническом секторе нашего управления? — спросил Лей.

Дост недоуменно посмотрел на него. Штандартенфюрер разве забыл, что Доста и Дорна отправили в Лондон больше года назад, до того, как образовалась техслужба. Прежде о ней и речи не было, любой мясник из бывших штурмовиков, если хоть как-то отличает телефонный кабель от радиорелейной линии, мог установить аппаратуру подслушивания.

«А в принципе, — прикинул Дост, — это шанс. Выполни я это странное задание, заработаю и орден, и чин, а возможно, и повышение. Прощай тогда, клоповник "Лиги"!»

— Фриц, — сказал Лей, — я сейчас познакомлю вас с одним молодым человеком, очень способным. Он неплохо знает Великобританию, возможно, даст вам пару дельных советов по поводу проникновения в Форин-офис. Его зовут Альфред Науджокс. Он умеет подделать любой почерк и любой документ. Но и сам может отличить самую искусную подделку от оригинала. Имейте это в виду.

Дост пошел знакомиться с герром Науджоксом с некоторой опаской — понял, что предупрежден строжайшим образом. «Фамилия у этого умельца странная, — думал Дост, — не англичанин ли он? Вот сам бы и доставал досье… Зачем мне его советы? Подпись Идена я все равно подделать не смогу. Но с другой стороны, что я вообще должен делать?»

После встречи с Науджоксом Дост понял, что начальство (и, судя по всему, высокое) интересует только оригинал документа. И еще. Если поможет бог и дело пойдет, Дорну надо отвести в нем второстепенную роль, чтобы самому собрать все лавры. В конце концов у Дорна есть лесозавод. И хватит с него.

III

Письмо от Ингрид пришло как раз в день смерти короля Георга, 20 января. Начало отсчет другое время. Для британцев — эпоха Эдуарда. Для Дорна… Как бы ни было, он предчувствовал перемены. Тем более он всегда подозревал о существовании всеобщей связи событий и явлений. Вот, пожалуйста! Стоило Досту уехать в Берлин, как пришло письмо от Ингрид. То самое, которое он уже отчаялся дождаться от нее, хотя она писала регулярно, дважды в месяц. Сообщала о новостях Стурлиена, о делах на фабрике, о ценах на лес, о приобретении нового оборудования, порой передавала поклоны от общих знакомых — и только. А в этом письме Ингрид спросила: «Что вы привезли из Берлина?» Вот он, их старый пароль. Теперь нужно ждать связника. Но Ингрид почему-то не указывала, куда он придет. Значит, одна из трех старых явок. Месяц, день, время известны точно — зашифрованы в дате отправки письма.

«Из трех явок связник, скорее всего, выберет ресторанчик неподалеку от аббатства, — предположил Дорн. — Я бы по крайней мере в такой день, как сегодня, пошел бы туда, куда стремится весь Лондон, все королевство. Тем более в пабе на Баттерси, где обычно собираются украинские эмигранты, мы уже встречались», — Дорн был абсолютно уверен, что Центр снова отправил к нему на связь того седоусого, похожего на украинца крепыша, что приходил полтора года назад, когда Москва наконец откликнулась… Это было странное свидание.

«Центр направил вас в Берлин, но Берлин направил в Лондон, — усмехался связник, будто его это веселило. — Конечно, вы не виноваты. Так распорядилась жизнь, а в нашем деле терпение не последнее дело. Ясно, англичане понимают, два офицера СД явились не на пломпудинг в день святого Эндрю. Англичанам, конечно, любопытно, что вы у них хотите найти. Легенда о спасшихся штурмовиках устраивает их до поры до времени. Будьте бдительны. Будьте осторожны», — и ни задания, ни нового шифра, ни надежной связи — ничего, будто Центр больше не нуждался в Дорне. Правда, шифровку со списком членов Русской фашистской партии, запросивших репатриационную визу, связник тогда взял. Нельзя же допустить, чтобы вместе с честными людьми на Родину попали диверсанты, слушатели школы белогвардейской «Лиги по борьбе с III Интернационалом». А потом тянулись мучительные полтора года, нелепые, пустые восемнадцать месяцев, и порой уже казалось, Родина потеряна навсегда. Тем более события дома настораживали…

В Германии Дорн выполнил все, что было ему поручено в 1929 году Берзиным и его заместителем Павлом Сергеевичем Демидовым. Внедрился. Стал офицером СД, чудом уцелев в «ночь длинных ножей», когда спас старый приятель. Даже был оправдан после провала Кляйна и Лоры. И неужели после всего этого потерял доверие Центра?

Дорн понимал природу этого противоречия. Старался поменьше думать об этом, старался поменьше вспоминать. Сегодня же с замиранием сердца ждал связника. Уже в десять он был на набережной Виктории. Толпа, устремившаяся к Вестминстерскому аббатству, двигалась церемонно, скорбно, неторопливо. Проститься с королем Георгом V шли лондонцы, валлийцы, ирландцы, жители Манчестера, Аскота, Эппинга, всех графств Соединенного Королевства, шли канадцы и австралийцы — король умер! Георг царствовал четверть века, целые поколения привыкли к Георгу V как к олицетворению британской государственности, как привыкают к самому себе, к собственному дому, — и вот король умер! Окаймленные траурным крепом флаги на улицах были приспущены, в парках прекращены новогодние гуляния — умер король! Слезы искренние, слезы неискренние, отсутствие слез, любопытство.

Дорн вместе с толпой вошел под своды Вестминстера, он тоже шел проститься с королем, хотя не скорбел о нем. «Любопытно было бы узнать, — думал он, оглядывая из-под ресниц замкнутые и чопорные от сознания особой значимости события лица тех, кто двигался рядом, — что бы подумали обо мне мои лондонские знакомые, столкнись мы под этими сводами? Удивились бы, что я пришел к их королю? Пожалуй, отметили бы, что этот немец достаточно воспитан, чтобы уважать страну, которая его приютила после той кровавой резни, когда погибло больше тысячи честолюбивых германцев, легкомысленно доверившихся Гитлеру. Разве возможно подобное в Англии, даже безбожник Кромвель себе не позволял, даже Генрих VIII, уж на что был кровопийца! Вот поэтому, объясняли бы они, этот воспитанный иностранец устраивает свою жизнь у нас, даже не в Швеции, где унаследовал капитал. Значит, вообще не верит в стабильность на континенте, нам следует иметь это в виду. А Англия так бедна лесом, что, право же, жаль рубить свои деревья для кораблей и газетной бумаги, если их можно дешево купить хотя бы у этого не то шведа, не то немца, у Дорна. Он же предлагает их нам. И не стоит приписывать этому производящему хорошее впечатление молодому человеку, так неплохо заявившему о себе в бизнесе, непростительного при похоронах любопытства. Он несомненно демонстрирует свою признательность королю и парламенту!» — Дорн решил, что подобное мнение англичан о нем вполне бы его устроило.

Людской поток внес его в Тронный зал, где на постаменте стоял гроб, и он с трудом различил профиль короля среди цветов и траурных лент. Там, за гробом, — целая вереница лиц. Черная вуаль королевы Мэри, морской мундир принца Джорджа, аскетическое лицо архиепископа Кентского, белая траурная чалма магараджи Хайдерабада, черный фрак нидерландского принца-консорта. «А вот и наши», — неожиданно для себя подумал Дорн, замедлил шаг. Литвинов и Тухачевский стоят, явно привлекая всеобщее внимание. Тухачевского ему удалось рассмотреть хорошо, а Литвинов стоял в профиль, с кем-то беседовал, прежде чем он повернулся, медленный скорбный поток вынес Дорна из зала, потом из аббатства — задерживаться нельзя, все должны успеть проститься с королем.

Оказавшись на Виктори-стрит, Дорн неторопливо пошел к знакомому ресторанчику — но он оказался закрыт по случаю траура.

«Куда же пойдет мой связник? — раздумывал Дорн, стоя перед уличной тумбой со старыми афишами. — В Баттерси? Он решит, что и тот паб наверняка закрыт. Значит, в три он придет в ресторан штаба "Лиги". Наша забегаловка не закроется даже по случаю смерти местоблюстителя российского престола, наоборот, еще и продлят часы работы, чтоб помянуть так помянуть…» — и Дорн зашагал к остановке автобуса.

Дорн «Лигу по борьбе с III Интернационалом» презирал. Худосочная белоэмигрантская контора. Можно не обращать внимания, если бы ее кураторы, генералы фон Лампе и Шатилов, не открыли диверсионной школы. Если бы они не обращались за помощью в рейх и рейх — точнее, СД, а еще точнее — Гейдрих — не оделил бы «Офицерскую школу новейшей стратегии» аппаратурой, пособиями, инструкторами. Дорн и Дост порой сами вели там занятия по указанию Берлина. И всякий раз, пересказывая бывшим русским офицерам, людям русским, военную доктрину НСДАП, Дорн надеялся увидеть на их лицах гнев, протест в их глазах. Не могут же они не понимать конечной цели территориальных претензий Гитлера! Не могут не разглядеть за националистической фразой призыва старого, как ржавые доспехи ливонского рыцаря, — «Дранг нах Остен!».

В ближайшем к штабу киоске Дорн купил вечернюю газету. «Король умер — да здравствует король!» Пресса уже заговорила о престолонаследнике. Эдуарду VIII сорок один год, холостяк. А вот и портрет Уэллис Симпсон, бывшей кинозвезды, дважды разведенной американки. Никаких комментариев к снимку, ведь каждый лондонец знает, что молодой король влюблен в миссис Уэллис.

Дорн уютно устроился в холле, решил дождаться связника здесь, тем более ресторан почти пуст, незачем привлекать к себе внимание. Еще раз посмотрел на фотографию миссис Симпсон. Красавица. Но возможен ли брак короля Великобритании и женщины «с прошлым»? «Дохлый номер, — подумал Дорн. — Эдуарду вряд ли позволят жениться на ней. Не королевское это дело — большая чистая любовь. И я в полной мере могу посочувствовать королю. Нам обоим заказано личное счастье…» — Дорн прикрыл глаза, откинулся на спинку дивана. Из всех запретов, которые Дорн наложил на себя, самым тяжелым оказался запрет вспоминать мать, сестру, а теперь и Лору Гейден. Долго он не верил в ее гибель, пока Фриц однажды… — нет, нет, он забыл тот слишком откровенный разговор, иначе был бы обречен каждое утро просыпаться с мыслью, что рядом — убийца твоей возлюбленной и ты вынужден ему улыбаться. «Вот каким ты стал, — подумал о себе Дорн, как о постороннем человеке. — Ты научился и в горе трезво оценивать, что тебе на пользу, тебе и — главное — делу. Оттого и миришься с Фрицем. А тебе давно следовало его убить, задушить ночью… Сухой и расчетливый, ты не сделаешь глупости. Ты даже уже не бунтуешь, как прежде, когда хотелось на весь мир кричать: "Я другой!" — тот, другой, теперь существует только на фотокарточке в доме на Зверинской улице, есть такая в Ленинграде. Господи, за что это все мне? За что это Сергею Морозову? Только за то, что он — Роберт Дорн?… Почему связник запаздывает?» — Дорн чувствовал, надо немедленно подавить раздражение. Отчего это ему, преуспевающему дельцу, беззаботному холостяку, раздражаться и унывать?

Дорн решительно встал и вошел в обеденный зал ресторана. На часах было пять минут четвертого. Если через пятнадцать минут связной не появится, значит, завтра снова — к аббатству.

Дорн неприязненно посмотрел на обедающего князя Багратиони, прошел в дальний угол зала и занял столик на двоих.

«Этот князь, видно, большой проныра. Зачем-то сидит на моих лекциях. Уж не из тех ли он, кто никак не уймется? Да вроде возраст не тот, чтобы диверсиями заниматься. Или он из РФП*["1]? Кажется, он бывает в штаб-квартире Родзаевского. Родзаевский — выродок, и России не знает, и любить ее не может, даже "по-своему", как любят здесь. Он любит деньги… Марки, лучше — доллары. Князь Багратиони богат, может быть, Родзаевский интересуется деньгами князя? Неужели Багратиони субсидирует РФП? А вообще его трудно понять. Он обычно или молчит, или шутит. Шутит… Говорят, радиолюбитель. Тут, конечно, все на свой манер с ума сходят, однако радио — не коллекция марок».

Дорн поймал на себе пристальный взгляд Багратиони, отвернулся, досадуя на опаздывающего связного.

IV

Официанты с офицерской выправкой разносили ботвинью, подозрительно похожую на свекольник. К тому же из старой свеклы. Князь Багратиони задумчиво сидел над тарелкой, вспоминая солнечные блики на фамильном столовом серебре. Тогда, в Новокрещеновке, в Костромской губернии, в его имении, в свекольнике зеленела нежная молодая ботва. Вот то был свекольник, никакой аристократической ботвиньи не захочешь. Здесь лишь тень и русских блюд, и русской жизни… Придешь в этот штаб «Лиги» — глаза невольно ищут паутину, так и кажется, что она свисает с портретов Николая II, великого князя Николая Николаевича, Колчака, Врангеля… Но на уборщиц жаловаться нельзя, нет паутины, а вот затхлость есть. Суетятся люди в старых мундирах со старыми погонами — костюмированный бал! А они словно не понимают, всерьез пишут циркуляры, всерьез перекладывают стопки бумаг и газетных вырезок. Новое дело нашел себе фон Лампе: составлять ежедневный обзор советской прессы, бюллетень вывешивать, это, значит, чтобы показать сменовеховцам, как в Совдепии плохо. Вовсю пишут о политических процессах, уповая, что «скорпион отравит сам себя» — так предпочитает теперь выражаться генерал Шатилов. Однако снова Россия — держава великая, индустриальная держава, и шагает вровень со всей Европой, даже чуть впереди. И это после такой разрухи, таких сражений, после интервенции, после Брестского мира, когда, казалось, еще немного — и от бескрайних просторов останется одно княжество Московское! Но об этом говорить господам из «Лиги» неинтересно. Придется же признавать вклад большевиков в величие и славу русской земли.

Багратиони поднял глаза. За столиком в углу сидел аккуратненький человек — и волосы, и пикейный пиджак (явно не по сезону), и чесучовые брюки — остатки былого гардероба — все белого цвета. Багратиони знал его: тайный советник Любимов, бывший, разумеется. Последние средства тратит на церковные требы, заказывая молебны во благополучие земли Российской. Тоскует. Однако ехать домой не может: дети держат на чужбине, и путешествует он то к дочери в Лондон, то к сыну в Брюссель. Поездки, видно, сильно истощили кошелек бывшего тайного советника, и церковная служба нынче не дешева, вот и приходится давиться обедами ресторана «Лиги по борьбе с III Интернационалом».

Возле столика князя остановился знакомый официант, был когда-то адъютантом адмирала Кедрова, Алексей Заботин.

— Добрый день, князь, могу похвастать, посол Майский подписал мое прошение о репатриации. Так что, коль вы не против, обслужу напоследок. Нашего полка многие удовлетворены в прошениях. Только вот Борис Лиханов… Но он хочет ехать в Австрию, подать прошение там, у него в Вене родня уже получила советские визы, и он надеется… Как вы считаете, ваше сиятельство, я еще гожусь в Красную армию?

— Неужто не навоевались за столько-то лет в белом движении?

— Воевать, ваше сиятельство, меня этому, извините. ремеслу с девяти лет, как папенька с маменькой в 1-й Киевский кадетский корпус определили, обучали. Кадровый офицер, и если Родина сочтет возможным, почту за честь. Мы с вами, слава богу, в цивилизованном мире живем, международные соглашения, Лига наций, правительства договариваются, как воспитанные джентльмены, однако некоторые действия, и особенно заявления немцев, настораживают. Заставляют задуматься. Я штабист, и сейчас кое-что читаю по стратегии, предложу свои услуги, я не отстаю от военной науки, стараюсь. За Родину ведь! — произнес он с придыханием, и это не было актерством.

— Так что же вы хотели мне напоследок принести? — Багратиони намеренно сменил тему.

— Макрель очень свежая, и наш Евгений Александрович (Заботин имел в виду повара, носящего аристократическую фамилию Дурново) приготовил ее наподобие судака-орли. Ну, прямо-таки московский аглицкий клуб… — Заботин рассмеялся. — А еще есть грибы.

— Какие? — живо поинтересовался Багратиони.

Заботин развел руками:

— Шампиньоны, конечно. Где ж тут рыжиков взять? Приеду домой, пойду в лес, наберу рыжиков, залью сметаной… — у бывшего штабс-капитана было такое лицо, что Багратиони стало больно.

— Боже мой, — вздохнул Заботин. — Не понимаю, зачем вы, князь, с вашим-то состоянием, простите, все же знают, что вы успели перевести в швейцарские банки практически все, — вы-то почему нашими нищенскими обедами не пренебрегаете?

Багратиони улыбнулся:

— Здесь я слышу за столом русскую речь, если угодно, штабс-капитан. Что же, несите грибы, несите макрель…

«Мда, — подумал Иван Яковлевич, — почему я давлюсь их дешевыми обедами…»

Багратиони вдруг вспомнил непротопленный, сизый в мрачном свете пасмурного осеннего дня кабинет Дзержинского. Хозяин кабинета, в накинутой на плечи шинели, присел на уголок письменного стола. У окна стоят Артузов и Петерс. Сам он сидит напротив Дзержинского на диване и, слегка жестикулируя, говорит, стараясь придать своему тону больше беспечности:

— Напрасно, напрасно, Феликс Эдмундович, вас волнует проблема моего отхода. А зачем мне вообще уходить? Мы же с вами прекрасно понимаем, что, когда мы их выгоним вон, они будут стремиться достать нас оттуда. И вот тогда я буду нужен куда как больше, чем в штабе Врангеля. Вот о чем я думаю, так это в какую страну попаду и чем буду полезен, так сказать, в стране пребывания. Честно говоря, полагаю, Врангель видит свои тылы либо в Югославии, потому что кузен бывшего Николая II никогда не откажет ему в приюте, либо в Англии, где у Врангеля покровители и финансисты.

— И как же вы себя представляете, к примеру, в Лондоне? Сфера вашей деятельности… — в голосе Дзержинского Багратиони почувствовал заинтересованность. От окна живо обернулся Артузов, у него нервно дергался ус, вчера ему прокололи десну, довел-таки до флюса. Медлительный, раздумчивый Петерс покивал, словно согласился с какими-то собственными мыслями.

— Давайте рисовать картинку, — Иван Яковлевич сел поудобнее. — И так, я, князь Багратиони, потомок грузинских царей, эмигрирую от «этих ужасных большевиков» без особой борьбы с ними и живу в Лондоне… Это к среднему слою эмигрантов в Англии относятся равнодушно-настороженно. Те, кто имеет на островах валютные ценности, считаются почти что англичанами, во всяком случае, им могут даже сделать исключение и принять в подданные Его Величества короля. Возможно, я куплю землю у какого-нибудь обедневшего баронета и заживу своим замком. — Багратиони посерьезнел. — Поскольку до Англии еще далеко, я распорядился своим имуществом, в основном тем, которое отец и дед поместили в заграничные банки.

— Советская власть разорится, если вы станете у английских баронетов замки покупать, — пошутил Дзержинский.

— Но вы же, Феликс Эдмундович, — в тон ему ответил Багратиони, — не можете мне выделить пособие на натурализацию. А я все же природный князь и забыть об этом не могу. Да и голого-босого меня в приличное общество не пустят. Откуда же я вам стану информацию добывать?

«Да, кажется, я ему так тогда и сказал, — Багратиони отодвинул от себя тарелки, облокотился о стол. — И вообще моя работа все же дала неплохие результаты, хотя готов голову прозакладывать, Феликс Эдмундович, Царствие ему Небесное, тогда не верил в крупный успех, — не без гордости подумал Багратиони, — Чего только стоило расстроить переговоры Врангеля и фон Лампе с представителем рейхсвера Феттером, не исключено, что он член НСДАП. А хотели они договориться, рассчитывая на контакты Врангеля в британских верхах, о совместном выступлении против Советской России. Это было как раз тогда, когда Черчилль объявил «крестовый поход» против большевизма, когда Великобритания разорвала только что установленные с Советской республикой дипломатические и торговые отношения. Тогда я только познакомился с Робертом Ванситартом. Он, конечно, далеко не левый либерал, просто здравомыслящий политик, много лет занимающий пост постоянного заместителя министра иностранных дел. Он понимал (и сейчас понимает), за кем будущее. Уж, во всяком случае, не за Врангелем. И хочется думать, не за такими, как Феттер. Особенно помог мне Ванситарт в тридцатом году, когда англичане ввели эмбарго на торговлю с Советским Союзом и было нужно, было просто необходимо бороться за его отмену. А это значит, следовало создавать в «высоком лондонском кругу», как сказано в незабвенном «Онегине», мнение, что без русской свинины и русских мехов нельзя жить на белом свете. Это мнение должно кочевать по гостиным, сдабриваться разговорами, что советские русские вовсе не дикари, вот, посмотрите на посла Майского и его супругу, обычные европейцы, вполне воспитанные и образованные люди… И вообще, если бы Советы были… ну, чем их превратно считают, разве Нэнси Астор сопровождала бы мистера Шоу в его поездке в СССР? И приходилось галантно крутиться вокруг психопатки Астор, приходилось восхищаться ее красотой, умом и убеждениями религиозной сектантки и политической авантюристки. Все для того, чтобы потом в парламенте леди Астор, депутат от Плимута, говорила о необходимости отмены эмбарго на торговлю с Россией, стараясь убедить других депутатов. Вряд ли все решило только одно общественное мнение. Экономика Англии сразу ощутила результаты эмбарго на ввоз советских товаров. И в конце концов торговые отношения были возобновлены. Саймон, тогдашний министр иностранных дел, приписал этот успех себе, ну да бог с ним, с сэром Джоном».

Отсчитывая каждый шиллинг, расплатился за обед мсье Любимов. Улыбнулся старческой просветленной улыбкой. Славный человек, и, к счастью для себя, кажется, так и не осознал необратимость перемен.

Багратиони остался в зале один. Гурманствуя, смаковал кофе, тянул время.

Несколько дней назад Багратиони получил разрешение Центра на контакт с Дорном. Полтора года он присматривался к этому человеку. Потому-то и возобновил неожиданно для всех отношения с генералом Шатиловым, стал появляться в штабе «Лиги». Дорн, пожалуй, нравился Ивану Яковлевичу. Спокоен, корректен, исполнен достоинства. Слушая его лекции, Багратиони пришел к выводу, что Дорн великолепно владеет эзоповым языком — умение крайне полезное в разведке. Лишен суетливости — тоже похвально. Профессионал-разведчик, Багратиони замечал за Дорном некоторые промахи, но их можно списать, скажем, на молодость. А вот и он. Быстро прошел через зал, сделал вид, что не заметил князя, сел за самый дальний столик. Вот и Заботин уже спешит к нему, и ему, видимо, предлагает макрель и грибочки.

«Последнее, что стало известно о нем в Центре, оказалось слишком настораживающим, — размышлял Багратиони, исподволь наблюдая за Дорном. — Резидент, потерявший агентуру и сам, однако, уцелевший. Случайность или предательство? Демидов хочет знать наверняка. Он предлагает мне открыться Дорну. Если за этим последует провал, то… Спасать меня Москва не станет. Это я знаю. Мной готовы пожертвовать, чтобы просветить резидента, в котором, вероятно, заинтересованы уже больше, чем во мне? Разве мало жертв положено на алтарь Отечества, чтобы сожалеть еще об одной? — Багратиони стало горько. — Дзержинский никогда не пошел бы на столь крайний шаг. Нельзя же покоряться страху и подозрительности до такой степени, чтобы не доверять самым проверенным? К тому же связной уже приносил от Дорна разведданные. И кое-что передала ван Ловитц. Если бы Дорн оказался «перевертышем», он дал бы «дезу». Тем более Гейдрих сейчас делает все, чтобы скомпрометировать советских военных специалистов, особенно отмеченных дворянским происхождением. Списки Дорна оказались точными. Не стал бы «перевертыш» разоблачать вражеских агентов, ему за то головы не сносить. Да, Демидов осторожен, и правильно, поэтому и выжидали полтора года. Но раз СД отправило Дорна сюда, нужно искать, чем он будет полезен Центру здесь. В Германии он внедрялся последовательно, прошел путь от штурмовика до офицера службы безопасности. Начать здесь с нуля — значит потратить годы… Демидов считает, я должен помочь ему. А как, если молчать о главном?! Глупость! Как это у Киплинга? «Мы с тобою одной крови — ты и я…» Вот почему мне нужно раскрыться перед ним. Кажется, я и сам становлюсь слишком подозрительным. Да и последнее задание я смогу выполнить, имея источник надежной информации не только здесь, но и в Германии. Кроме Дорна, рассчитывать не на кого, Демидов так и передал. Нам с Дорном предстоит выяснить возможность англо-германского союза. Немцы безусловно к нему стремятся. А вот позиция кабинета Болдуина и недавно назначенного главой Форин офис Идена пока неоднозначна.

А как мне держаться с Дорном? Как старый товарищ, наставник? У нас разный опыт, его опыт тяжек, он не мальчик, чтобы его наставлять. Эдак по-отечески? А если он не примет подобного тона, а не приняв, не доверится? Мы равны в нашем деле? Мы соратники? Гм, такой, оказывается, сложный вопрос! Этика! А работать мы сможем, только целиком доверяя друг другу. Дорн не может быть юношески открыт — против этого весь его опыт разведчика. А что, если я с ним буду юношески открытым? Ответит тем же?»

Багратиони поднялся, точно рассчитав момент, когда официанты, заскучав ждать припозднившихся клиентов, вышли из зала, и направился к столику Дорна.

— Добрый день, мистер Дорн… Разрешите?

— Прошу, князь.

Багратиони присел, внимательно посмотрел на Дорна.

— Должен заметить, — начал с улыбкой, — вы стали лучше выглядеть, мистер Дорн. До сегодняшнего дня я ловил себя на ощущении, что вас мучает некая неопределенность. Неопределенность положения? Но, кажется, обстоятельства меняются. Говорят, вы возобновили контакты с вашей родиной? — Багратиони постарался вложить в эту фразу двойной смысл и, кажется, добился своего — Дорн глянул настороженно. — Что же вы привезли из Берлина, молодой человек?

Иван Яковлевич готов был поклясться, Дорн не понял. Поэтому не отреагировал на пароль. Конечно, он же ждал кого угодно, только не «белую сволочь», вот и сказал:

— Я давно не был в Берлине… — и тут лицо его изменилось, застыло, в глазах мелькнул ужас.

— Я не провокатор, успокойтесь, Дорн. Я тот, кого вы ждете. Этот вопрос ранней весной 1929 года задала вам Ингрид ван Ловитц, когда вы пришли к ней на явку в дом фрау Штутт, крестной матери настоящего Роберта Дорна. Что вы ей ответили? — Багратиони подбадривающе улыбнулся и снова спросил:

— Так что вы привезли из Берлина, молодой человек?

Дорн не смотрел на князя. Молчал, борясь с собой. Багратиони подумал, что сейчас он поднимется и уйдет. Прошли долгие, напряженные секунды, и все-таки Дорн ответил:

— Что оттуда можно привезти в эти трудные времена, но в следующий раз я привезу все, что захотите, — это и был отзыв.

V

Дорн произнес отзыв, лишь подчинившись профессиональной дисциплине, которая давно стала для него вторым «я», и замолк, выжидательно и недоверчиво глядя на Багратиони. Чувствовал, как пульсирует левый висок, в голове вертелось короткое слово «все» — и это короткое слово вливало в душу удивительную пустоту…

— Я думаю, нам лучше уйти отсюда, — решительно сказал Багратиони, поднимаясь из-за стола. — У вас есть время? Давайте доедем до Хэмстид-роуд, там недалеко до Риджент-парк, можно подышать воздухом и поговорить. Ведь нам надо поговорить, не так ли?

Дорн поднял голову и пристально посмотрел в лицо Багратиони. Тот выдержал его изучающий взгляд.

«Если бы мне приказали кого-то "убрать", повел бы я этого человека в зоосад? — подумал Дорн. — И как бы я сам вел себя при этом? А у него настолько безмятежное выражение лица, словно он дает мне понять, что я должен ему довериться. А, чему быть, того не миновать…»

— Хорошо, — сказал Дорн. — Поговорить нужно.

Поднялся, взял со стола газету, поискал в кармане номерок гардероба.

Одеваясь, исподволь поглядывал, кто видит их вместе.

— А вот это, — засмеялся Багратиони, — не должно вас настораживать. Кажется, мы оба — здешние завсегдатаи.

Он принял от гардеробщика тяжелую, подбитую мехом шубу, набросил, не застегивая, пошел к выходу.

Дорну не сразу удалось пристроиться ему в ногу.

— Но тем не менее наши встречи должны иметь некую причину. Или психологическую основу. Сейчас траур, светская жизнь замерла, но как только он закончится, я приглашу вас к себе в усадьбу. Вы не охотник?

— Нет, — коротко ответил Дорн. Он совершенно не знал, как себя вести дальше. Кто бы мог подумать — этот светский лев, богач, игрок, явный антисоветчик…

«Но ведь и он, наверное, — размышлял Дорн, — в первые минуты думал обо мне — "этот биржевик, тевтон, фабрикант, фашист"… Зоосад так зоосад. Не первый раз мне искушать судьбу. Все может быть в моей жизни, ничему не надо удивляться. Если это не провокация, не провал, значит, у Центра были серьезные основания свести нас. Что же произошло? Скорее всего, Центр хочет проверить меня. Если меня сломали, я либо предам Багратиони, либо начну выуживать из него информацию. А если он подсадная утка Гейдриха? Нет… Узнать пароль не мог никто! И все равно — лучше помолчу пока, погляжу, куда дело клонится. Не стану задавать вопросов, пока не уясню, пока не выведаю точно, что он хочет, пока не пойму своей и его партии в нашем странном дуэте».

— Какой спорт вы любите? Теннис, гольф, яхту, верховую езду? — продолжал расспрашивать Багратиони. — Или предпочитаете покер, бильярд или танцы?

— Я далек от развлечений.

— Напрасно… Лондон предоставляет массу удовольствий! Не стоит от них уклоняться. А откровенных пуритан, при всей здешней склонности к пуританской морали, тем не менее здесь считают, мягко говоря, чудаками. Каждый британец в душе спортсмен. Так каким спортом мы с вами займемся?

— Я немного езжу верхом.

— Буду иметь в виду.

На Элбани-стрит Багратиони сбавил шаг и начал часто останавливаться у витрин магазинчиков балканских товаров.

— Любите прикладное искусство?

Дорн неопределенно развел руками.

— Да, понимаю, страшно обнаружить перед окружающими слабость к славянистике. А мне позволено. Подождите минуту, хочу купить дочкам сувениры. У меня три дочери, ужасно любят подарки! — Багратиони засмеялся.

«Тут у него агент?» — забеспокоился Дорн и решил следом в магазинчик не входить, понаблюдать сквозь витрину. Наверное, ни к чему прибегать к уловкам с профессионалом, который этих уловок знает поболее твоего, но не удержался, раскрыл газету, загородил лицо. А Багратиони, зайдя в магазин, так быстро купил что-то, так быстро расплатился, что Дорн понял — он ни словом не обменялся с хозяином. Тем более товар лежит в свободной выкладке — подходи, выбирай, плати… Когда Багратиони вышел, Дорн сосредоточенно рассматривал фотографию леди Симпсон — ее красота завораживала его.

— Я загадал, — сказал Багратиони, — если вы не уйдете, значит, начали мне хоть немного доверять. Вперед? Еще метров триста, и мы у цели. Там присядем где-нибудь возле клеток с русскими медведями. Смотрю, вам нравится миссис Уэллис? Бедный король. Неужели не понимает, какой богатый повод для компрометации сам же дает в руки своих противников?

— У короля есть противники? — удивился Дорн.

— Конечно. Эдуард человек слишком активный, деятельный, симпатизирует лейбористам и либералам, интересуется социальными вопросами. К тому же неосмотрителен. Будучи принцем Уэльским, патетически заявлял, что готов много сделать для улучшения жизни народа. Делай добрые дела, но не раздражай кабинет, предупреждая о своих намерениях. Истинно, дорога в ад выстлана благими намерениями.

Очевидно, дело не столько в сложностях личной жизни Эдуарда, сколько в его стремлении замахнуться на ограничения королевского влияния, расширить полномочия монарха и, как я слышал, подчинить себе исполнительную власть.

Дорн, разумеется, знал, что в Риджент-парк находится лондонский зверинец. Но ему ни разу не пришло в голову заглянуть сюда. По случаю январских холодов (почти три градуса мороза) экзотических животных спрятали, но медведи, волки, лисы, зубры смотрели из вольеров утомленными неволей глазами.

— Это герои моих любимых сказок, — сказал Багратиони. — Нет ничего надежнее любимых героев. Если вам нравится эта скамья, посидим возле них.

Когда они сели напротив вольера, волчица забеспокоилась, подошла к самому краю рва с водой, тихо заскулила.

— Ничего не поделаешь, дорогая, — ответил ей Багратиони, — возможно, у тебя щенки, возможно, мы тебя пугаем, но успокойся, мы скоро уйдем, а других посетителей сегодня не будет. Мы никого не встретили. — Он повернулся к Дорну, и легкая ироническая улыбка мгновенно исчезла. Пожалуй, таким Багратиони Дорн никогда не видел. Другой человек. Человек дела и цели — так он охарактеризовал бы его, если бы видел впервые.

— Я вижу, вы заставляете себя верить мне, вам трудно, вы даже немного пугаетесь меня. Что ж, мне тоже нелегко и я тоже немного волнуюсь. У меня, видите ли, вот как у этой волчицы в клетке, тоже есть дети. Стало быть, моя личная мера ответственности иная, чем у вас… Да, открыться человеку, о котором немало знаешь, но который не знает о тебе ничего… На это нужно мужество. Так что мы в одинаковом положении.

— Вы имеете в виду ситуацию, в которой я оказался летом тридцать четвертого года?

— Да… Жаль Кляйна. Не уберегли вы его. Это новичку, когда он садится серьезно играть в карты, всегда везет. Так и вам повезло с Кляйном. Вся ваша работа держалась на нем. Впрочем, таков удел всех начинающих.

— Кляйн был чрезвычайно добр. Он пошел хлопотать за меня к Лаллингеру, своему бывшему студенту, ныне крупному чину в СД. И вот тут-то некий инспектор Лей решил, что Кляйн — английский резидент. Потому что моя невеста служила у него секретарем, а в тот момент я отправил ее в Пиллау к Ингрид с письмом… Я не мог иначе, я же не представлял, что меня ждет… Произошло чудовищное совпадение. Чтобы все это понять, нужно владеть изощренной логикой гестаповца. В Пиллау Лора встретилась с Майклом О'Брайном, корреспондентом «Дейли мейл» — он искал меня… С этого все и началось. Лору, Кляйна, Ингрид арестовали. Я пытался ведь бежать… Начальник берлинских штурмовиков Эрнст отплывал в свадебное путешествие… Я пришел к нему на корабль. Нас взяли обоих. Его расстреляли в ту же ночь, а меня начали допрашивать об отношениях с Кляйном… Потом с Лорой… Потом с Ингрид… Разумеется, с О'Брайном… В итоге дело закрыли за недоказанностью. Кляйн умер на допросе от сердечного приступа, у меня на глазах… Лору я больше не видел. Недавно мне сказали, что она умерла… по собственной воле. Но я думаю, она оказалась опасным свидетелем. Крупп не простил бы СД умерщвления своего советника, повторяю, дело-то закрыли за недоказанностью… Ингрид мне удалось вывезти из Германии только потому, что Лей в 1929 году совершил одну непростительную для нациста оплошность, и я до сих пор держу в руках разоблачающие его материалы.

Дорн тяжело вздохнул. Он впервые вслух говорил о том, что пережил. Стало ли легче? Пока не понять. Но отчитаться он был обязан.

— А Поля, ваша сестра, вышла замуж… — неожиданная задушевность тона Багратиони ранила Дорна, он поморщился, но кивнул благодарно. — Мама живет с молодыми в новой отдельной квартире на Большом Проспекте, на Петроградской стороне. Ах, мы же с вами оба петербуржцы!… И, как видите, я знаком не только с генералом фон Лампе, с лордом Бивербруком, но и с Павлом Сергеевичем Демидовым, который сообщил мне о вас, о ваших родных. Вы курите сигары? — Багратиони раскрыл кожаную сигарочницу с ярким индийским рисунком на крышке. — Нет? Все равно возьмите вот эту. Здесь привет от Демидова. Шифровка передана вашим шифром, который мне незнаком, как, кстати, и ваше настоящее имя. Меня вы можете называть Иваном Яковлевичем или сэром Ивеном — так ко мне обращаются здесь. Как вам удобнее…

Дорн кивнул, спрятал «сигару» во внутренний карман пальто. От волнения перехватило дыхание, так о многом захотелось расспросить. И самому хотелось рассказывать, рассказывать. Но он молчал.

«Посмотрю шифровку, код радиста, и только когда буду уверен… — сказал себе. — И вообще к чему откровенность? Разве я был до конца откровенен с Кляйном, с Лорой — а ведь ближе людей у меня здесь не было».

— Как сейчас чувствует себя Ингрид? Радиослежка за ней продолжается?

— Да. Я так понял, моим радистом будете вы?

Багратиони улыбнулся:

— И не только радистом. Это мы обсудим позже. Почему СД отправило в Англию именно вас? И почему СД вас отправило именно в Англию?

— В двух словах этого не объяснить. Они ведь делают ставку на все фашистские партии. Когда на меня обрушилось наследство, по праву принадлежащее погибшему при кораблекрушении человеку, имя которого я ношу, мне пришлось поехать в Швецию принимать завод, и Гейдрих поручил мне провести переговоры с лидерами шведских фашистов. Наверное, мне это удалось, поэтому сейчас на мне баронет Мосли, его заместитель Форген. Контакты, взаимовыгодные акции… «Лига» — это наша с Крюндером «крыша». Но тем не менее выводы из существования при «Лиге» школы, куда наняты преподавать германские фашисты, нужно сделать.

— Вывод только один… Где вы предпочитаете встречаться? В людных местах?

Дорн задумался.

— Вероятно, пока мы с вами мало знакомы, предпочтительнее случайные встречи. Я часто бываю на Флит-стрит от трех до пяти часов, когда встречаюсь с моим биржевым маклером.

— Тогда я в половине шестого буду заходить в собор Святого Павла, к началу вечерней службы.

— Вы католик?

— Нет, православный. А вы?

— Лютеранин.

Они рассмеялись. И наверное, в этот момент оба могли бы сказать, что испытали облегчение. Как говорят русские — с души камень свалился.

VI

«Установить лиц, способных реально влиять на процесс сближения Англии и Германии с целью политического союза. Войти с ними в контакт. Координировать дальнейшие действия с подателем сего. Центр».

Дорн прочитал шифровку вечером, сжег в камине, сборник Роберта Бёрнса со стихотворением «Девушка маленького роста», которое было ключом к шифру, поставил на полку книжного шкафа — он никогда не прятал эту книгу, многие знали, что он совершенствует свой английский, перечитывая Бёрнса.

Зазвонил телефон.

— Привет, а вот и я, — услышал Дорн голос Фрица Доста. — Открой мне дверь, я иду к тебе.

Дост жил этажом выше.

Вид у Доста был такой, будто по дороге из Хитроу он заглянул в паб и пропустил пару рюмок. Уселся ближе к огню, устроился в кресле поудобнее. Разомлев от тепла, спросил беззаботно:

— Роберт, ты умеешь лазить по крышам?

— Не пробовал. А что?

— Значит, попробуешь и узнаешь. Нам приказано заполучить секретные документы Форин офис, оригинал меморандума Идена под названием «Германская опасность». Вот так, близнятка ты мой, — неожиданно добавил Дост по-русски.

— Не понял, — отозвался Дорн.

— Ты теперь мой брат. Операцию назвали «Сиамские близнецы», — пояснил Дост по-немецки.

«Не хватало мне только брататься с этой рыжей сволочью, — подумал Дорн, — но жизнь заставит, побратаюсь — издержки профессии». После встречи с Багратиони у него явно к лучшему менялось настроение, он поймал себя на том, что мрачные мысли куда-то делись.

— Ясно пока только одно: чтобы получить документы МИДа, надо либо самим туда проникнуть, либо найти людей, которые в состоянии это сделать, — продолжал Фриц. — Первое, что приходит в голову, подключить наше посольство, но пока во главе его стоит фон Хеш, дипломатам плевать на нас.

— Насколько я понимаю, — ответил Дорн, — один выход на Министерство иностранных дел у тебя есть. Эта скучающая француженка, кажется, жена дипломата?

— Жена-то она, да, дипломата… Только американца. Эту возможность я уже учел. — Дост провел ладонью по щекам. — Надо побриться. Только Одиль Трайден глупа как пробка. Теперь о тебе. Твоя задача иметь каналы по линии биржевиков.

«"Германская опасность" и запрос Центра, — сопоставил Дорн. — Могу ли я совместить их содержание?» — и ответил Досту:

— Биржевики, как ты называешь деловых людей, занимаются политикой только тогда, когда акции серьезно падают. Я могу все же поговорить с одним человеком. Видишь ли, он управляющий с производством у лорда Ротермира и близок к Мосли. И у меня с ним есть общие деловые интересы.

— Это тот, с Флит-стрит? Поговори с ним. Кстати, почему я до сих пор незнаком с этим человеком?

— Я не могу знакомить с такой фигурой какого-то нансеновского эмигранта, бывшего русского барона. Если хочешь, это меня скомпрометирует.

Дост промолчал, едва сдерживая досаду и желание ответить грубостью.

— Ладно… — проворчал, махнув рукой. — Не буду навязываться. Знаешь, а я рад, что мы наконец-то получили серьезное задание. Надоели мне эти осколки Российской империи! Эйфория от хорошо оплачиваемого заграничного назначения у меня давно прошла. Все время хочется сравнить, что было бы, останься я в Берлине, где старые борцы идут в гору все выше, — кто скажет, что Фриц Дост не старый боец национал-социализма? Хотелось бы подумать о дипломатической карьере… Но аристократу фон Хешу я ни к чему. Одна отрада — миссис Трайден. Она из тех женщин, что делают мужчинам карьеру, ведь для парижанки делать карьеру любовнику — самый благородный идеал.

— Вот пусть она тебе и поможет, — засмеялся Дорн. — Как только ты завладеешь меморандумом, тебя немедленно переведут на Вильгельмштрассе, и фон Нейрат отвесит тебе поклон. Достать секретные документы не каждый может!

— Ты шутишь, — помрачнел Дост. — А надо работать. И надо торопиться. Если всерьез думать о помощи Одиль. Наши вот-вот вступят в Рейнскую зону. Думаю, после этого мы здесь с тобой вряд ли задержимся. Или, если удастся удержаться под прикрытием прибалтийских титулов и шведских досок, Одиль выставит меня вон. Она знаешь какая патриотка своей паршивой Марианны.

— Но для нее же ты прибалтийский русский. Значит, не можешь отвечать за действия рейха. Или она знает, что ты немец?

А о Рейнской зоне говорят так давно, что уже не верится в реальность акции. Пока не разрушен Версальский договор… К тому же захваты должны происходить быстро, тогда они производят эффект.

«А ведь действительно, — тревожно подумал Дорн, — если Гитлер решится на агрессию, нас с Крюндером вполне могут депортировать. А то и в кутузку посадить. Черт побери! Англии же придется выполнить союзнический долг. И только все начало возвращаться на круги своя… Может быть, мне временно выехать в Швецию? Да вот это странное задание…»

— Не знаю, что там Одиль думает… — пробурчал Дост. — Немец, не немец… Под одеялом все нации равны, как в Женеве… Поеду-ка я к ней.

— Отдохни, — посоветовал Дорн в надежде, что сейчас удастся побольше вызнать у Доста и про задание, и про обстановку в рейхе. — Поужинаем. Ты привез шнапс? И вообще ты, кажется, несколько перебрал, то есть переутомился.

— Нет, со мной порядок. Вот посидел, отдышался и поеду к Одиль. Спрошу, что она слыхала от мужа о новом министре иностранных дел.

— Не стоит, Фриц, тебе сегодня вести серьёзные разговоры, если, конечно, все, что ты мне рассказал, не розыгрыш. Ты ведь приехал в веселом настроении.

Дост встал, подошел к сидящему у стола Дорну, склонился над ним, и Дорн увидел его трезвые и тревожные глаза:

— Все это более чем серьезно, Роберт. Либо нам сломают шею, либо, ты прав, мы Сделаем настоящую карьеру.

— Тогда я советую тебе, Фриц, в разговоре с мадам обернуть все вопросы собственным интересом, глубоко личным. Скажем, как Иден будет относиться к выходцам из Германии? Не упразднит ли он нансеновские паспорта на территории Великобритании? Или — не отразится ли политика нового министра… да хоть на торговле лесом моего друга?… Не сбейся только на прямые вопросы, искренне советую.

— Это уже деловой разговор.

«Мне опасно быть активным в этом деле, — подумал Дорн, когда Дост уехал. — По сути, СД предлагает совершить дерзкую попытку. Но ради чего я должен ломать себе голову? Нужно ли мне знать содержание документа? Нужно ли это мне? Вероятно, эта затея покажется в Центре рискованной, Демидов наверняка потребует, чтобы я вышел из операции. Или вообще отзовет. Что же делать?»

VII

Те дни, когда Одиль Картье вырывалась домой, в Париж, всегда были днями счастья. Она бегала по парижским улицам, магазинчикам, ресторанчикам, бистро, покупала безделушки, перчатки, кошельки, бижутерию, франки сыпались из ее сумочки, а комната, в которой она жила на улице Колизе, заполнялась тьмой ненужных вещей, с которыми потом Одиль не знала, что и делать. Японский веер, купленный три года назад, когда она еще не была женой этого скучного Эдвина Трайдена, так и висел, прикрепленный к абажуру — просто так, скуки ради, ведь Одиль была веселая, богатая на выдумки двадцативосьмилетняя женщина, и одиннадцать лет своей жизни — почти половину! — она работала в «сюртэ» под патронажем полковника Шантона.

27 февраля 1936 года Одиль проснулась от приглушенного шума за дверью и улыбнулась — это же наверняка булочник поставил корзину со свежими круассонами. Сейчас она устроит себе завтрак, который мыслим только в Париже: хрустящие круассоны с маслом, с медом, кофе и много-много розового топленого молока, от которого и кофе становится розовым. За три года жизни в Лондоне Одиль просто возненавидела чай! А их хлеб? Нигде, нигде не умеют печь пшеничный хлеб так, как во Франции! Правда, в Москве Одиль угощали ржаным хлебом, он ей понравился, весьма ароматен. Но во Франции ржаной хлеб пекут изредка, только на севере, в Пиккардии, а Одиль была уроженкой Прованса. Поэтому так легко было врать другому полковнику, Джакомо Роатте из итальянской секретной службы, ее почти официальному на данный момент любовнику, что она итальянка. Уж верит или не верит Роатта, это его дело. Но Одиль была чистокровной француженкой и, как истая француженка, со всей страстью ненавидела бошей и всех, кто хочет договориться с ними, даже премьер-министра Лаваля — после того, как он решил заключить франко-германский договор. Парижская Богоматерь не допустила такого падения, в январе Лаваль ушел со своего поста, и сегодня, Одиль это точно знала, в парламенте будет голосоваться ратификация договора о взаимной помощи между Францией и СССР. «Это настолько же естественно для нас, насколько совершенно ненормально договариваться с проклятыми ботами, — думала Одиль, готовя завтрак. — Боши замышляют что-то грязное, не зря же рыжий колбасник просит познакомить с продажным, легкомысленным и доступным чиновником из Форин офис. Я, пожалуй, помогу ему, но… Шантон придет от моего замысла в детский восторг! Но что же могут замышлять боши? Свалить Идена? Залезть в наши виноградники? Они боятся, что Иден им помешает? Нет, так или иначе, мы не позволим им вернуться в Страсбург. И пусть Гитлер не забывает, теперь с нами Россия, у которой, если верить рассказам генерала Луазо о его летних впечатлениях от поездки на военные маневры на Украину, сильная армия, солдаты выносливы и морально тверды, и в случае конфликта русские вполне в состоянии сдерживать силы любого противника, как они это делали в четырнадцатом году. А генерал забыл или не учел, что с четырнадцатого года прошло двадцать с лишним лет, русская техника стала совсем другой. А самолеты? Я же видела их самолеты, когда была в Москве…»

В Москве Одиль побывала с мужем, он был командирован туда во время переговоров русских с Лавалем. Трайден служил в аппарате американского военного атташе в Лондоне. Очень удобная личность для сотрудницы «сюртэ». Конечно, перед московской поездкой Одиль наговорили разных разностей. И ничего подобного. В Москве Одиль многое приглянулось. На перроне, куда пришел поезд французского премьера, играли «Марсельезу» явно из уважения к французам. И очередей у магазинов, как рассказывали, нет. И дамы вполне элегантны, по улицам ходят маленькие такси, а не одни трамваи, даже строится метро — вполне европейский город Москва. А «Садко» в Большом театре? Таких постановок она не видела ни в Одера, ни в Ковент-Гарден, ни в «Ла Скала»… Голоса не хуже итальянских. Как же это — с трудной фамилией? Барановский? Нет! Козловский! Да, Иван Козловский… Божественный тенор! А какой артист!

Сталина Одиль видела издали, они с Трайденом сидели в ложе бенуара, а Сталин в центральной правительственной ложе вместе с Лавалем, и он произвел на нее сильное впечатление.

А какой был дивный военно-воздушный парад! Летчики — настоящие асы. Это удивительно, но советские самолеты выстроили в небе две гигантские латинские буквы К и F, что означало — Республика Франция… Конечно, можетбыть, когда русским было еще трудно после революции и войны, Москва не производила полностью благоприятного впечатления, отчего и поползли по европейским столицам дрянные сплетни. Одиль этого не знает, потому сравнить не может, а вот Рим ей есть с чем сравнить — Муссолини явно изменил к худшему вечный город. Даже влюбленных парочек не увидишь на улице, сама доброжелательность римской толпы пропала, перевелись изысканные манеры, которыми так всегда славилось римское общество. А видеть, как дети, маленькие дети, лет пяти, восьми, ходят строем с деревянными ружьями на плечах, просто омерзительно. В Рим Одиль ездила часто — по своим собственным делам, а мужу объясняла, что ей необходимо пребывание в более устойчивом, чем в Англии, климате, иначе у них никогда — никогда! — не может быть ребенка. Ребенка, конечно, у Одиль от этого кислого американца не будет. Уж для своего сына она найдет отца, которого будет любить по-настоящему, а не «во имя процветания Марианны», как любит выражаться Шантон, указывая, в чью постель ей следует влезть и зачем, но дружбу Муссолини с Гитлером она поломает и англичанам не позволит с Гитлером договориться. О, эти господа просто не представляют, на что способна Одиль Картье, если ей что-то запало в голову! А сейчас судьба делает ей подарок — недалекого немца, которым можно вертеть, как вздумается.

В приподнятом настроении Одиль явилась к своему шефу.

— Ну, милая, как жизнь? — спросил он, глядя на нее лукаво и оценивающе. «Да, все еще хороша, цветет и улыбается, все ей нипочем, и вынослива дьявольски, способна ночами не спать, мотаться по всему свету, и хоть бы что, на ее внешности перегрузки не отражаются. Чего она вдруг объявилась в Париже? Зачем?» — думал Шантон, любуясь ею.

— Лондон скоро станет вторым Танжером, кажется, все разведчики мира обосновались там, — усмехнулась Одиль. — Противно. Одного немца я уже приметила. Явно из абвера. И, как никогда, много американцев. Понаехали за леди Симпсон. Вряд ли у этой дамы получится стать английской королевой, но я не исключаю, что она женит на себе короля. И они ее обрабатывают, обрабатывают, обрабатывают… А короля обрабатывают еще премьер Болдуин и архиепископ Кентерберийский.

— А что король?

— Король считает, что ему удастся провести грань между своими официальными функциями и личной жизнью.

— Но насколько я понимаю, мнение Эдуарда не особенно интересует тех, кто делает британскую политику.

— Но! — Одиль подняла вверх указательный палец. — Но… Мнение короля — это мнение его личного советника Уолтера Монктона, а мнение Монктона — это мнение Черчилля, а мнение Черчилля — это мнение Идена. А Иден, между прочим, подготовил для кабинета досье, в котором плохо отозвался о Гитлере и германской агрессивной политике. Да-да, мне рассказывал Трайден, и я думаю, хорошо бы получить эти бумаги и найти способ подсунуть их фон Нейрату. И вся дружба врозь. Санкционируете?

— Как ты это сделаешь?

— Как-нибудь. Вся наша жизнь, дорогой Пьер, стоит на «как-нибудь». Может быть, я использую для этого своего обожаемого Джакомо. Или того немца. Но вообще он мелкая сошка. Что-нибудь да придумаю.

— Как ты получишь сами документы?

— Как-нибудь. Попытаюсь через Крюндера, это фамилия абверовца. Он, если я верно расшифровала его намеки, тоже интересуется мнением Идена по целому ряду острых вопросов. Почему бы ему их не украсть, эти бумаги? Хотя, конечно, проще купить. Кстати, я еще ни разу не шантажировала Трайдена. И когда я ему объявлю, что его жена шпионка, пусть подумает, что с ним будет, если это обстоятельство вдруг узнает не только он.

— Ты не боишься, что в лучшем случае он с тобой тут же разведется?

— Ха! Это я с ним разведусь. Рано или поздно это все равно произойдет.

— Поживи пока с ним, не торопись.

— К черту Трайдена, я устала от него в Лондоне. Нам нужно использовать досье, продемонстрировать нашу о нем осведомленность и договариваться с англичанами против бошей.

— Это дело Кэ д'Орсе.

— Но наше дело — подготовить к этому Кэ д'Орсе. Или я не права?

— Ты умная девочка. Доставай досье, если сумеешь. Но мы, увы, еще не знаем, на что способен Сарро, он правый, из радикалов. Вдруг он, как и Лаваль, скажет, что ради франко-германского сближения готов «вернуть русским их бумажку»? Имея в виду договор? Надеюсь, он этого не сделает, зная о намерениях немцев вступить в Рейнскую зону. В Лондоне об этом говорят?

— Почти нет. А это серьезно?

— По моим данным — весьма. Будем рассчитывать на благоразумие Гитлера. Он не может сбросить со счетов наш договор с Советами. Утром, кстати, палата депутатов проголосовала за ратификацию, знаешь?

— Я слушала радио. Лаваль был большой свиньей, и я рада, что его скинули. Но как бы и Сарро не договорился с бошами. Они его потом обманут, и мы станем беззащитны, — в безмятежных и прекрасных глазах Одиль промелькнул ужас. — Не могу забыть, как был рад Лаваль, когда после похорон Пилсудского встретился с Герингом. Лаваль просил у Геринга гарантий мира Франции и ее союзникам. Но Геринг о Польше и Чехословакии даже слушать не стал. И разве сейчас, когда немцы стали сильнее, он захочет слушать об ущемленных интересах Франции? Теперь об итогах моего задания. Кодовая фамилия агента абвера в польском Генштабе Марковский, через него идут в Германию сведения о структуре, дислокации и вооружениях польской армии и о районах развертывания вооруженных сил в случае мобилизации. Марковского нужно убрать.

— Не давай мне советов, — усмехнулся Шантон. — Лучше подумаем, где бы нам вечерком поужинать.

— Только без завтрака, — улыбнулась Одиль. — Я мечтаю разбогатеть за счет «сюртэ» и жить совершенно одна.

— Это у тебя не выйдет.

Одиль внимательно посмотрела на патрона. «Конечно, — подумала она, — конечно, не выйдет. И сейчас он скажет, что любовь, материнство и все такое прочее — романтические грезы гимназистки, а я — явно не гимназистка».

Но Шантон сказал другое:

— Под каким именем ты живешь в Англии? Миссис Трайден?

— Увы, англичане называют меня так. Хотя по документам я Картье. Мужья приходят и уходят, а фамилия — категория постоянная.

— Плоская острота. Тебе нужно затесаться в кружок любовницы короля Эдуарда. И это хорошо, что англичане знают тебя под англосаксонской фамилией. Может быть, там ты не только наберешься некоторых интересных сведений, но и найдешь ход к документам Идена. С этим досье ты хорошо придумала. Сама придумала? — Одиль на секунду задержалась с ответом, что не ускользнуло от полковника, потом небрежно кивнула. — Вот и славно… Что я всегда ценил в тебе, девочка, это творческое начало. Настороженность Идена, может быть, притормозит и иные симпатии наших политиков. У нас же привыкли оглядываться. Нет пророка в своем отечестве… Ну а чтобы тебе было легче достать эти бумаги, вот тебе другие бумаженции, — Шантон усмехнулся. — Мотай себе на здоровье франки на маленькие побрякушки, как это умеете делать только вы, парижанки… Знаю я твои слабости, знаю… — он подмигнул ей. — Ну, так что? От ужина, переходящего в завтрак, ты отказываешься? Тогда пойдем просто посидим где-нибудь. Но прежде я хочу предупредить тебя, операция с бумагами Идена может иметь слишком серьезные последствия.

— Для сюртэ — прежде всего финансовые. Ввязываясь в это дело, я должна рассчитывать не меньше чем… — и Одиль назвала сумму, от которой у Шантона округлились глаза. — Должна же я вознаградить тех, кто достанет эти бумаги! — она зло фыркнула. — Это тоже в интересах Марианны… Или вы считаете иначе?

Шантон молча смотрел на Одиль. О чем она думает! При всех романтических замашках она до противного практична. Или женщина, работающая в разведке, не может быть иной?

— Не нажимай на меня, девочка, — тон был осаживающий. — Конечно, платить придется, и, вероятно, немало. Но потом, когда дело будет сделано, а на первоначальные расходы у тебя найдется. Я хочу сказать о других последствиях предприятия. Не провали эту акцию. Постарайся вытащить каштан из огня чужими руками. Провал может оказаться глубоким и, не дай бог, последним. Я до сих пор не могу простить себе тридцать четвертого года.

Одиль поняла — Шантон имеет в виду марсельское убийство. Она тогда узнала, кто готовит акцию «Тевтонский меч», это был помощник германского военного атташе в Париже Шпейдель. Стоило лишь нейтрализовать его… Но Одиль была тогда настолько мелким агентом, почти осведомителем, что ее оглушающую информацию о предстоящем покушении на югославского короля Александра и министра иностранных дел Франции Барту никто не принял всерьез. Прошла она и мимо внимания полковника Шантона.

А Шпейдель поработал! Толпа, приветствовавшая короля и министра иностранных дел, сдерживалась отчего-то только полицейскими, поставленными через десять метров друг от друга вместо сплошного кордона, как положено. Кортеж двигался со скоростью четыре километра в час, а не двадцать, а именно такая скорость предусмотрена протоколом для продвижения глав правительств, глав государств. Мотоциклистов не было, хотя по протоколу полагалось их сопровождение. Почему? Сотни раз задавались потом эти «почему». Марсельская мэрия отказалась выставить кордон и предоставить королю надежную охрану по той причине, что, по их мнению, военизированная охрана могла произвести плохое впечатление на избирателей как раз накануне парламентских выборов! Разве это объяснение? Но разве мог дать другое заместитель мэра Марселя Сабиани, если он принял от Шпейделя энное количество сотен долларов? Полковник Шантон ехал на лошади у самого автомобиля с королем и Барту. Раздались выстрелы. Король упал, а Барту был ранен, и рукав его черного сюртука разбухал от крови. Шантон убил стрелявшего — Каламеля, усташа, члена так называемой Внутренней македонской революционной организации. Но больше ничего Шантон сделать не мог, он только убил этого преступника, и толпа растерзала труп. Карета «Скорой помощи» приехала через три четверти часа, когда король Александр уже скончался, а Луи Барту потерял почти всю кровь. А ведь министру было уже за семьдесят. На операционном столе Барту спросил, как чувствует себя король. «Он цел и чувствует себя хорошо», — ответил врач, понимая, что Барту уже не суждено узнать правду. Барту вдруг сказал: «Я ничего не вижу, где мои очки?» — и рука, потянувшаяся к лицу, чтобы найти очки, бессильно упала. А полковника Шантона потрясло еще и то, как Одиль, умная, проницательная, по-своему тонкая женщина из интеллигентной семьи, пройдя все круги марсельского дна, добыла такую точную информацию. Вскоре мадемуазель Картье стала одним из самых ценных сотрудников полковника Шантона.

— Германия готовит соглашение с Австрией, и это соглашение поставит Австрию на колени, — сказала Одиль, когда Шантон помог ей надеть пальто. — Во всяком случае, именно эту фразу я слышала от австрийского посла в Лондоне Франкенштейна. Я с ним знакома немного. Он из аристократов, но держится демократично. Соглашение с Германией Франкенштейн расценивает как прелюдию к аншлюсу Австрии. Не потому ли так сейчас насторожен абвер? Или сначала они все же аннексируют Рейнскую зону? Как вы думаете, Пьер?

— Они могут сделать и то, и другое… — тяжко вздохнул полковник. — Но тогда начнется война.

На парижских бульварах уже пахло весной. Сизая дымка висела над Сеной, у моста Инвалидов продавали подснежники, и Шантон галантно преподнес букетик Одиль. Их можно было принять за счастливую семейную пару. Они неторопливо шли, он спокойно и уверенно держал ее под руку, как это бывает только у супругов, в их взглядах и прикосновениях не было ничего от пылких любовников. Вечером они поужинали в маленьком ресторане, и Одиль с жадностью поглощала французские соусы и французское вино — то, что слишком любила, чего надолго лишалась. Потом Шантон отвез ее на улицу Колизе, они посидели в ее комнате, где под абажуром болтался никому не нужный японский веер, выпили пo чашке кофе с ликером, и Шантон намекнул, что устал и не прочь лечь в постель.

— Это тоже в интересах Марианны? — с усмешкой спросила Одиль, снимая с тахты покрывало. Пьера Шантона она полюбила не сразу, но по-настоящему. Ему она хотела бы родить сына. Правда, Пьер был на целых двадцать лет старше ее, но какое значение имеют такие подробности, когда любишь?

VIII

2 марта 1936 года в австрийском посольстве в Лондоне устраивался музыкальный вечер. Большой красивый дом в английском стиле, который занимало посольство, вмещал уйму народу, и кого здесь только не было! Английские, австрийские, итальянские певцы, актеры, художники, композиторы, представители дипломатического корпуса, английские аристократы, живущие в Лондоне иностранцы из всех государств Европы. Вечера, выставки, фестивали в австрийском посольстве были весьма популярны, а послу Австрии в Великобритании барону Георгу фон Франкенштейну давали возможность как-то выделяться из вереницы дипломатических представительств «второстепенных европейских стран», в одну из которых после Версальского договора превратилась Австрия. И теперь ее посол старался всеми средствами искусства компенсировать недостаток политического влияния. После прихода к власти в Германии нацистов фон Франкенштейн, потомственный дипломат из древнего немецкого аристократического рода, жил в постоянном страхе за само существование своей родины. На его вечерах бывали лорд Ридесдель, лорд Лондондерри, вдовствующая королева Мэри, и он, принимая влиятельных политиков и крупных финансистов Великобритании, постоянно оказывался в роли просителя: то субсидий и займов для предупреждения финансового банкротства Австрийской Республики, то политических и мирных гарантий для сохранения ее суверенитета. Аристократизм, католицизм и австрийский национализм сделали фон Франкенштейна антинацистом, однако у себя в посольстве он принимал и германских лондонцев из тех, что поднялись к государственным вершинам вместе с Гитлером.

Франкенштейн наблюдал за своими гостями. У рояля германский посол Леопольд фон Хеш развлекал двух актрис из театра «Олд Вик» — Джойс Редман и Вивьен Ли — после нескольких киноролей ей пророчат славу второй Греты Гарбо. К ним с бокалом в руках подошла жена сотрудника американского военного атташата миссис Трайден. Ее в дипкорпусе считают пустышкой, не любят, жалея Трайдена, который, ясно, с такой женой серьезной дипломатической карьеры не сделает. Что ей нужно от германского посла? На актрис миссис Трайден внимания не обратила, бесцеремонно прервала беседу и обратилась к фон Хешу. Всего несколько любезных слов, и миссис Трайден отошла к высокому рыжеволосому мужчине, вместе с ним поднялась на галерею, там сегодня выставка лондонских прерафаэлитов. Стало быть, ничего ей от фон Хеша не нужно, иначе беседа затянулась бы. Просто германский посол — весьма импозантный мужчина, а эта дама, по слухам, привлекательных мужчин старается не пропускать. На угловом диванчике беседуют известный своими просоветскими настроениями адвокат Денис Притт и дуайен дипкорпуса. Им всегда есть что обсудить.

В гостиной появился корреспондент «Дейли мейл» О'Брайн. Что-то не понравилось послу в выражении лица журналиста — пожалуй, нервозная напряженность. А тот, на ходу отвечая на приветствия знакомых, направлялся к хозяину дома.

— Добрый вечер, господин посол, — церемонно начал О'Брайн. — Ваш праздник, как всегда, прекрасен. Я вижу вокруг себя столько оживленных счастливых людей… Но не могли бы мы с вами, сэр, обменяться парой слов наедине?

— Прошу в мой кабинет…

Кабинет Франкенштейна был убран в азиатском стиле: японская графика на шелке, лакированные индийские шкатулки, китайские вазы, статуэтки Будды, Шивы, Шактри. Все было дорогое, со вкусом подобранное.

— Прошу, присаживайтесь… — посол указал на кресло. — Я слышал, вы освещали Олимпийские игры в Гармише.

— Да… Но я хочу рассказать вам о других событиях. Они тоже произошли в Гармише, хотя к спорту отношения не имеют. В Гармише Гитлер заявил военному министру генералу Бломбергу о своем намерении оккупировать Рейнскую зону без предварительных предупреждений и переговоров. И сказал примерно следующее: «Я знаю, Франция ничего не предпримет, и мы сможем действовать в совершенно спокойной обстановке. Нет даже необходимости выдавать нашим солдатам боеприпасы, так как им не придется сделать ни одного выстрела. Если же Франция предпримет ответные действия, в тот вечер, когда мы войдем в Рейнскую зону, я покончу с собой, и вы сможете отдать приказ об отступлении», — рассказывая, О'Брайн любовался шитым бисером бюваром и гадал, какой восточный орнамент его украшает — турецкий, туркестанский? Они же были прежде очень знамениты, туркестанские вышивки…

— Почему вы рассказываете это мне? — сдержанно спросил Франкенштейн.

— Я не верю в самоубийство Гитлера, но я не верю и в то, что Франция молча снесет оскорбление, которое к тому же скомпрометирует ее политическую состоятельность в глазах малых стран, ведь для них она всегда была старшим партнером и покровителем. А что будут вынуждены думать новые союзники Франции?

— Я надеюсь на дипломатическое влияние Кремля.

— Слова, слова, слова… Гитлер помнит эту реплику из «Гамлета».

— Но если к голосу России и Франции присоединится Великобритания? Господин посол, мне известно ваше политическое влияние, ваши возможности, те, которые помимо официальных тоже имеют немалый вес… Может быть, стоит заранее, опережая Гитлера, сделать совместное заявление или, например, заключить тройственный договор на случай попыток нарушить Версальский?

— Двадцать пятого февраля, — задумчиво проговорил фон Франкенштейн, — я был приглашен на завтрак к фон Хешу. Он сказал мне, что английское правительство не будет действовать, если германские войска вступят в Рейнскую зону. Французы, разумеется, вы правы, оглянутся на Лондон. Так что разрыв Локарнских соглашений, как мы видим теперь, уже подготовлен дипломатически. И Кремль уже остался в одиночестве с любыми благими пожеланиями.

— Может быть, вам стоит еще раз переговорить с фон Хешем?

— Фон Хеш не любит Гитлера. А на Вильгельмштрассе недовольны фон Хешем. Для него добровольная отставка была бы благом. Ибо… Ибо ходит немало самых разных толков, — слово «разных» Франкенштейн выделил голосом, и оно прозвучало зловеще. — Но я не могу не предупредить его, не могу ему не сказать… Хотя поставлю его в неприятное положение. Мы оба… старые дипломатические волки, у нас обоих нет семьи, нет друзей и иных интересов. Я не представляю жизнь вне… Фон Хеш, увы, тоже. Но я думаю, фон Хеш еще на что-то надеется. Я служить Гитлеру не стану, — Франкенштейн грустно покачал головой.

Дверь кабинета вдруг приоткрылась, на пороге стояла миссис Трайден. Она, казалось, смутилась, увидев в кабинете посла представителя прессы, — вдруг этот разговор носит официальный характер, а она заглянула случайно.

И О'Брайн подумал, что француженка рассчитывала застать посла одного.

Неловкую ситуацию женщина разрядила по-своему: улыбнувшись, Одиль извинилась и попросила у мужчин дать ей прикурить. «Вот, — она подошла к письменному столу посла и пощелкала большой, блестящей зажигалкой из нержавеющей стали, — какая досада, кончился бензин…»

В холле, прислонившись к колонне, стоял Фриц Дост. По лестнице спустилась сияющая Одиль. Увидев Доста, направилась к нему.

— О, барон! Благодарю за зажигалку, но не забудьте в следующий раз ее заправить, — громко проговорила она.

Обескураженный Дост взял зажигалку, вопросительно глядя на Одиль. Она прикрыла глаза — значит, все в порядке. Под презрительными взглядами англичан — разве порядочные женщины так кричат в обществе? — Одиль надела пальто, поданное супругом, и покинула посольство.

Своей новой любовницей Фриц Дост был весьма доволен. Он давно заметил ее внимание к своей особе. Романчик развивался легко и непринужденно. Как выяснилось, представление Доста о природном легкомыслии француженок оказалось в целом правильным. В то же время Одиль оказалась не только веселой подружкой, но и сообразительным, дельным помощником. Деловая активность Одиль, пожалуй, возросла после ее поездки в Париж, ездила домой навестить тетушку. Невероятно, в Париже Одиль смогла выяснить, что Иден хранит ценные бумаги в бюваре, который держит на рабочем столе. Бювар этот подарил Идену австрийский посол. У Франкенштейна было два таких бювара, так что второй и сейчас находится у него. А самое главное, после поездки в Париж Одиль нашла человека в Форин офис, который имеет доступ в апартаменты Идена. Он готов помочь им за большие деньги. Так постепенно у Доста и Одиль сложился план похищения. Признали целесообразным подменить бювар Идена копией. Потом Дост проникнет в министерство, и тот человек передаст ему бювар со всеми бумагами.

Вчера Одиль сказала: «Я сумею попасть в кабинет Франкенштейна и сфотографирую бювар, так что давай свою зажигалку. Но уже твоя забота, господин барон, сделать копию. В конце концов бювар с меморандумом нужен вам…»

Дост заметил, что с каждым днем инициатива все больше переходит к Одиль. Почему она так старается? — поражался он. Неужели он настолько покорил ее сердце? При первом удобном случае он прямо спросил об этом.

— Это выгодно Франции, — без обиняков, с обезоруживающей откровенностью ответила она. — Если немцы будут знать правду о том, что о них думают англичане, они не сунутся во Францию. Потому что ваш Гитлер… — и тут с хорошеньких, ярко накрашенных губок Одиль полетели такие выражения, которые Дост последний раз слышал на берлинских окраинах от прачек, отстирывающих солдатское белье. У него вытянулась физиономия. Одиль это сразу заметила и вдруг улыбнулась, потрепала Фрица по рыжей голове. — Не дуйся, дорогой! Все будет о'кей! Ты получишь повышение. Видишь, я стараюсь не только для Франции. Ты получишь новый чин, человек из Форин офис — деньги. Одной лишь мне не надо ничего… Кроме твоей любви, дорогой…

Дождавшись, когда концерт окончится, Дост направился в германское посольство. Там в специальной лаборатории обработали микропленку. Отпечатки получились вполне удачными, цвета ясно просматривались. Дост решил, что изготовление копии бювара он поручит Дорну, у Дорна много знакомых среди русских умельцев, которые, как известно, английскую блоху подковали.

IX

Князь Багратиони получил приглашение на музыкальный вечер в австрийское посольство, но был вынужден от него отказаться — он сам устраивал в этот день обед в своем поместье Бивер-хилл для молодых сотрудников штаба РОВС и лондонского отделения «Лиги по борьбе с III Интернационалом». Среди приглашенных был Роберт Дорн.

Дорн приехал в Бивер-хилл на автомобиле вместе с Борисом Лихановым и молодым князем Васильчиковым.

— Здесь Гольфстрим чувствуется сильнее, чем в Лондоне, — говорил Лиханов, выходя из машины. — Снега почти нет, травка пробивается, дышится куда легче. Устал я от дымов Ист-Энда.

— Скажи спасибо, что не живешь в Манчестере, — отозвался Васильчиков. — Я бывал там, — он выразительно покачал головой, снял шоферское кепи и пошел к дому. Дорн двинулся за ним.

— Дорогая княгиня, я приехал проститься, — заявил Васильчиков хозяйке дома. — Все. Еду в Россию.

Три девушки в белых вечерних платьях, стоящие рядом с матерью, переглянулись.

Мария Петровна всплеснула руками:

— Боже мой, Женя… Да как же ваша матушка, как старый князь?!

— Уверяют, что прокляли, — беспечно отозвался Васильчиков. — Но я не в силах переубедить их. Нам следовало бы всем заново родиться. Впрочем, я успел заметить, что немногие понимают мое стремление жить на Родине и приносить ей пользу в строительстве социализма. Образование у меня вполне достойное, я ведь инженер. А здесь у меня практически нет перспектив.

— Кто бы мог подумать! — воскликнула старшая княжна Валентина. — А я считала вас бальным танцором и только… Давайте, мсье Эжен, заключим… как это? Стало крайне модно… Фиктивный брак! Тогда вы увезете меня в Москву. Я так хочу в Москву я ведь там выросла, помню все хорошо, и храм Христа Спасителя, и Большой театр, и Нескучный сад… Да вот папенька… Не отпустит.

Молодежь рассмеялась, но мать строго посмотрела на Валентину:

— Какой стыд! Пожалей мои уши.

— А я Москвы не помню, хотя тоже родилась там, — примирительно сказала младшая, Нина. — Юля, да и ты, наверное, помнишь Петербург и Москву едва-едва… — обратилась она к сестре. — Так что будем считать, господа, наша Родина далеко, а дом здесь… Сейчас и не модно быть патриотом, границы сдвигаются и меняются по воле политиков. Была раньше Австро-Венгрия… А теперь? Я даже не берусь перечислить все возникшие государства! Или… Была Ижорская и Чухонская земля. Теперь — государство Финляндия. И нет форта Гельсингфорс, есть Хельсинки.

— О, молоденькие девушки пытаются рассуждать о политике? — раздался голос Багратиони, он входил на веранду с тремя офицерами. — Пять часов. Пора к столу. Господин Дорн… Наш новый гость уже представлен дамам? — он подошел к Дорну. — Господин Дорн, лесопромышленник. Прошу любить и жаловать. Господин Дорн, вам не скучно среди чисто русских проблем — Родина, патриотизм, сменовеховцы, младоэмигранты?… Наше здешнее общество кипит этими проблемами. Борис, — обратился к Лиханову, — вы уезжаете или нет?

— Не думаю, — сухим резким тоном ответил Лиханов, — что от моей руки погибло больше красноармейцев, чем их было повешено генералом Слащевым. Однако ему разрешили вернуться чуть ли не в двадцатом году.

— Может быть, вас задерживает английская сторона?

Черты лица Лиханова разгладились:

— Вот и я думаю, князь, англичане мудрят. Поэтому решил ехать к брату двоюродному, Андрею, в Вену. У него самого визы тоже пока нет, но есть знакомства. Да и вдвоем всегда легче в тяжелую минуту.

Генерал Шатилов бросил на Лиханова неприязненный взгляд:

— Не думаю, поручик, что вам с кузеном будет легко в ту минуту, когда вас обоих потащат в чрезвычайку. Торопитесь. А вот мы с его сиятельством, — генерал улыбнулся Багратиони, — подождем-с. Окрепнут противоборствующие большевизму силы, и, даст бог, мы вернемся в свои усадьбы. А пока… Недавно я узнал о судьбе отца Флоренского. Он на Соловках. А как инженер отец Павел куда сильнее мсье Эжена. — Шатилов насмешливо потрепал по плечу Васильчикова. — Однако Совдеп пренебрег пользой, которую преподобный Павел мог бы принести строительству социализма.

— Ах, боже мой, какой ужас, — вздохнула Мария Петровна и, чтобы разрядить напряженность, поспешила пригласить гостей к столу — Шатилов явно не учел настроение собравшихся.

Пожалуй, давно уже Роберт не видел столь щедрого угощения. Закуски, пироги, заливные, салаты на все вкусы. У англичан садишься за стол, украшенный только посудой да цветами, и ждешь, пока лакеи не разложат по тарелкам первую смену блюд. Возникло забытое ощущение праздничного изобилия… Когда мальчишкой, бывало, проснешься утром от запаха пекущихся пирогов и с замиранием сердца понимаешь, что сегодня праздник.

— Мистер Дорн, покушайте, — услышал он голос Марии Петровны, — расстегаи, это такие русские пироги, очень вкусно… Или вот грибы, белые маринованные грибы…

Дорн взглянул на Багратиони: удивительный человек, зачем он избрал такой броский способ их публичного сближения? К чему это застолье?

— Мсье Васильчиков собирается работать на советском заводе или в наркомате? — продолжала Юля начатый разговор.

— Я так хочу поехать летом на Олимпийские игры в Германию! Теннис! Обожаю теннис! — говорила свое Валентина.

«Так что же она хочет, — рассеянно думал Дорн, чувствуя скованность, — в Россию, замуж, на теннисные соревнования?»

— Хотите винегрет? — спросил Дорна Лиханов, он сидел рядом и наполнял свою тарелку. — Это такой салат с вареной свеклой и подсолнечным маслом, где его только добывает управляющий князя, не представляю…

— Благодарю, попробую, — отозвался Дорн. О Лиханове Дорн знал, что он из мелкопоместных дворян, бывший врангелевский офицер, прошел все круги ада эмиграции, опускался почти на самое дно, и, наверное, только крепкий нравственный стержень не позволил ему скатиться в клоаку преступного мира, хотя озлоблен на жизнь крайне. Вдобавок ко всем своим несчастьям еще и не получил репатриационную визу. Не Дорн тому виной — по этому человеку он негативных данных в Центр не передавал, поняв, что к фашистам, как русским, так и британским, Лиханов относится с брезгливым презрением порядочного человека, даже с ненавистью. Но основной заботой Бориса Лиханова всегда был прожиточный минимум, весьма скудный. Поэтому он и прижился в лондонском отделении РОВС. Ведь генерал Шатилов помогал русским эмигрантам найти работу. Лиханов на любую соглашался. Однако когда ему предложили стать слушателем школы фон Лампе, он отказался наотрез, несмотря на приличную стипендию, превосходящую многое из того, что могли предложить бывшему врангелевцу в Англии. Не захотел Лиханов стать диверсантом.

— Слышал, вы едете в Вену? — осведомился Дорн у Лиханова как бы между прочим.

— Да, — буркнул тот.

— Наверное, вам понадобится определенная сумма? Это не дешевое путешествие.

— А вы хотите предложить мне эту сумму? — усмехнулся Лиханов, бросив на Дорна недобрый взгляд.

— Да, — серьезно ответил Дорн. — За небольшую услугу. Я знаю, одно время вы работали в златошвейных мастерских при епископате. Не могли бы вы помочь выполнить там один частный заказ? Вышивку.

Лиханов задумался. Съел пирожок.

— Не знаю, — неуверенно ответил. — Не знаю…

Дорн чувствовал, как не хочется ему терять выгодное предложение.

— Я заплачу, — Дорн назвал сумму. Она намного превышала ту, которая требовалась Лиханову на дорогу до Вены и жизнь там, как он рассчитывал, в течение примерно полугода, пока удастся выхлопотать разрешение на выезд через знакомых брата в австрийском МИДе. Значит, сообразил он, Дорну эта вышивка нужна не просто так…

— Зачем нужна вышивка? — спросил с вызовом.

— Для подарка, — другого ответа Лиханов не ждал.

— Вам угодно сохранить тайну вышивки?

— Пожалуй…

— Терпеть не могу чужие тайны, но и в историю попадать не собираюсь. Хотя нужны деньги, не скрою.

— Дело простое, это подарок замужней женщине. Очень респектабельной. Я заплачу… — Дорн назвал еще более крупную сумму.

Лиханов не устоял:

— Я поговорю. Ничего пока не обещаю. В мастерских епископата работают русские златошвейки, — он зло ощерился. — Княжны, графини… Вышивать в институтах благородных девиц учились. Нуждаются очень. Только поэтому.

— Я заплачу вам аванс, сорок процентов…

После чая Багратиони предложил выйти в парк.

Молодежь направилась к площадке для гольфа. Багратиони подошел к Дорну:

— Будем судьями и болельщиками. Когда люди играют в гольф, они ничего не видят и не слышат. Кроме того, здесь у меня отличные садовые кресла, удобно и уютно сидеть в них и болтать.

Дорн ответил Багратиони неуверенным взглядом. Огляделся.

— Не озирайтесь, — тихо сказал Иван Яковлевич. — Здесь нас никто не подслушает, на вольном воздухе. В плетеные кресла аппаратик не вмонтируешь. По моим данным, у меня в доме только один офицер службы безопасности рейха — это вы. Было бы куда удивительнее, если бы мы с вами вдруг уединились. — Багратиони громко рассмеялся. — Мой отец порой говаривал: «Только грешник пьет свою чачу под одеялом».

— Ну и фрукт же этот генерал Шатилов! Зачем вы его приглашаете?

— А что же мне делать? — усмехнулся Багратиони. — Я не могу быть избирательным, не имею права обнажать своих симпатий. Как и вы, кстати.

— А вы настоящий князь? — вдруг спросил Дорн.

Багратиони засмеялся:

— Князья совершенно неподдельный. И когда-нибудь под хорошее настроение расскажу, как стал чекистом. Послушайте, я усердно молился всем англиканским угодникам, но в соборе Святого Павла так и не встретил вас. Вы умышленно не появлялись?

— Да нет. Вернулся Крюндер…

— Дост. Я знаю его подлинное имя.

Дорн опустил глаза:

— Я дважды был в храме, но, видимо, мы с вами разошлись во времени. Дост привез из Берлина указание похитить меморандум Идена «Германская опасность» и со свойственной его баронской светлости беспардонностью нещадно меня эксплуатирует.

Багратиони насторожился:

— Речь, часом, не о том досье, которое Иден разработал после подписания морского соглашения?

— Вероятно. Дост торопится. Он боится, как бы после захвата Рейнской зоны, об этом в Берлине говорят как о деле решенном, и произойти оно может буквально со дня на день, нас с ним не попросили бы отсюда.

— Это было бы печально… — отозвался Багратиони. — Я слышал кое-что, правда, сроки назывались более отдаленные. Ваша ситуация осложняется. Как некстати! Впрочем, британцы вряд ли займут активную позицию. Скорее сделают вид, что это их не касается. Но я не хочу верить, что французы простят Гитлеру наглость.

— А вдруг тот документ прольет свет на намерения англичан в случае агрессии против Франции?

— Может быть. Но как вы рассчитываете получить его?

— Кажется, Дост нашел подход к Форин офис. Я же думаю, кража подобных документов — дело не одного дня, а кроме того, это вне возможностей заранее спланированной операции. Здесь можно только уповать на случай.

— Советую вам держаться подальше и от спланированной Достом операции, и от случая. Вам нельзя подпадать под компрометацию. А вообще я не придавал бы этому документу большого значения. У Идена свой взгляд на проблему, но это не последнее слово в англо-германских отношениях. Именно этим продиктована наша с вами задача. Думаю, скорее события на Рейне, если они все же произойдут, станут реальным показателем состояния отношений королевства и рейха. Германская опасность, конечно, декларируется Иденом, он чувствует ее, я бы сказал, нутром, но в то же время Иден предлагает фон Хешу заняться созданием тройственного англо-франко-германского пакта. Иден не хочет ссориться с соседом, набирающим военную мощь. И если французы, в свою очередь пойдут па этот пакт, значит, договор Франции с СССР — маневр. Я недавно передал в Центр слова Болдуина, что Германию можно разгромить только с помощью России, но это будет иметь свои результаты — большевизацию Германии. И еще Болдуин сказал, что, зная желание Гитлера двинуться на Восток, он хотел бы, если дело дойдет до европейской драки, чтобы то была драка между большевиками и нацистами. Это уже программа. Разумеется, Болдуина пугает возможность большевизации Германии, но зато увлекает мысль, что можно измотать, ослабить Советский Союз в борьбе с Гитлером. Вот так ставится вопрос…

«Он более чем откровенен со мной, — анализировал Дорн. — Так, может быть, никакой подоплеки в наших контактах нет, Багратиони не поручали контролировать меня, просто действительно целесообразно сейчас вести именно совместную работу. Будь я на месте Багратиони и сиди рядом со мной полупровалившийся в глазах Центра — и, естественно, в моих тоже — разведчик, стал бы я выдавать свои разработки? Нет, разумеется».

— А вам, Роберт, — продолжал Иван Яковлевич, — нужно расширять контакты. Поэтому я хочу познакомить вас с одним очень любопытным человеком. Рудольф фон Шелия… дипломат, выходец из аристократической семьи. Работал в Париже с фон Хешем. Сейчас его направляют советником посольства в Варшаву, это явное понижение, в Лондон он приехал просить протекции у своего бывшего патрона. Но тот ничего для него, думаю, уже не может сделать. Фон Хеш — неугодная Берлину фигура. Я знаю отца Рудольфа. И отец, и сын ненавидят Гитлера, считают выскочкой и узурпатором, что правда. И как я понял, Рудольф ищет человека, как бы это точнее сказать… Нет, фон Шелия никогда не предал бы родину. Но Гитлер для него — это не Германия. Как я понимаю, дипломат готов по мере своих возможностей раскрыть перед миром истинные агрессивные планы фюрера. Я думаю, будет целесообразно, если фон Шелия примет вас за агента, скажем, шведской разведки. Я ему намекал, что ему стоит подумать об отделке варшавского особняка и привлечь к этой работе нейтральную фирму, имеющую филиалы в Берлине и Лондоне. Шведскую фирму. Мы поняли друг друга с полуслова. Мне кажется, Рудольф, да и его отец, который знает мои убеждения, могут догадываться о моей роли в Британии. Но это люди благородные, я не боюсь их.

— А под пыткой? Ни вы, ни ваши немецкие аристократы представить себе не можете, каковы методы гестапо!

— Отчего же… Но у каждого своя борьба и своя мера ответственности. Сейчас борьба против Гитлера вступает в ту фазу, когда плата за нее — жизнь и самого борца, и его близких. В старом баронском замке это отлично понимают. Но там любят Германию самой светлой любовью — в этом-то все и дело. Что же до нас с вами, как говорится, к чему слова. Уж постарайтесь с варшавским особняком. Главное, чтобы не было пустот, дабы ваши «коллеги»… Рудольф приедет к вечеру с прощальным визитом. Если вы заговорите о планах агрессии в Центральной и Восточной Европе, ссылаясь на то, что война в столь богатых лесом районах может больно ударить по вашей фирме, я уверен, фон Шелия поддержит разговор. Намекните ему, что собираетесь, скажем, открыть филиал фирмы в Зальцбурге или в одном из городов Моравской Чехии. Незаметно приблизьтесь к польской теме. Посмотрите, как он реагирует. Послушайте его внимательно.

— А может быть, действительно завести своих торговых посредников в этих районах? Чтобы я имел официальную возможность бывать в Чехии и Австрии?

— Что вы у меня спрашиваете? Я не Демидов, не Гейдрих и не Венс… — Багратиони хохотнул. — Действуйте, господин предприниматель, согласно вашим акульим законам конкуренции. Единственное, что я тут могу посоветовать, — не форсируйте события нарочно. Это может насторожить ваших германских патронов. Ага, скажут они, мы его не посылаем ни в Австрию, ни в Чехию, но что там желает пронюхать этот Дорн, мы еще не совсем забыли, что подозревали его в работе на Англию.

Дорн промолчал.

— И еще о ваших подозревающих всех и вся берлинских патронах… Я не хочу себе судьбы несчастного Кляйна. Я не хочу, чтобы кто-то здесь или, что страшнее, кто-то в Германии недвусмысленно спросил: что связывает шведского лесопромышленника, а точнее, офицера СД, с русским аристократом-эмигрантом, спросил и крепко задумался, — закончил Багратиони и вдруг спросил: — Сколько вам лет, Роберт?

— Тридцать два.

— Тогда вам нужна Нина.

Дорн бросил на Багратиони удивленный взгляд. Неужели этот человек настолько циничен, что может открыто предложить поухаживать за своей дочерью? Тот понял и насмешливо бросил:

— А вы потом попробуйте внушить Лею, что вам весьма приятно беседовать с русским князем о международных делах. Или что аристократ-изгнанник увлечен лесоповалом в Швеции. Не поверит ваш Лей, — и окликнул дочь: — Нина! Нина! — девушка обернулась к ним, но не подошла, перекинула в руках клюшку и вопросительно склонила голову.

— Подойдем, — сухо бросил Багратиони, вставая. — Я бы хотел, — наставительно обратился к дочери, — поручить тебе нашего гостя. Не покажешь ли ты ему усадьбу?

Нина растерянно огляделась, будто не решаясь оставить игру, Багратиони забрал у нее клюшку. — Я заменю тебя, иди…

Нина улыбнулась Дорну:

— Буду рада, мсье…

Дорн взглянул в ее лицо — тонкое, хрупкое, с молочно-розовым румянцем. «Как японский фарфор», — подумал он. Но это было русское лицо, хотя повторяло кавказские черты отца.

Нина несмело взяла гостя под руку:

— С чего начнем, мсье? С дома или с парка?

— Пожалуй, с парка. Жаль терять редкий хороший вечер. Но почему «мсье», а не «мистер»?

Нина опять улыбнулась:

— Не знаю. Наверное, французское воспитание сказывается. А потом, «мистер» — слишком официально. А вы. — гость. Это поместье, — Нина принялась выполнять поручение отца, — мы купили не так давно, сами еще здесь как следует не обвыклись. Кто мы? — иногда я думаю. Английские помещики? Русские изгнанники? Завидую Эжену Васильчикову, он знает, что он — русский, и уезжает в Советскую Россию. А отец его проклял. Да-а, — Нина очень серьезно посмотрела на Дорна. — Проклял, потому что Эжен убежденный коммунист. Он читал «Манифест Коммунистической партии». — Дорн не сдержал улыбки. — Нет, я серьезно, — девушка решила, что Дорн не очень поверил ее словам. — А вот вы, наверное, бур.

— Почему вы думаете?

— Я слышала, вы были в Африке.

— Не был, а жил.

— Да, я так и хотела сказать… На тевтона вы мало похожи. Они грубые, тяжелые, и челюсти у них квадратные. А у вас доброе и простое лицо.

— У вас странное представление о немцах. — ошеломленно сказал Дорн. — Я бы не решился так однозначно судить о русских.

Нина смутилась:

— Видите, в какое путаное время мы живом! Или это подходит к концу библейский срок вавилонского смешения, люди вновь сливаются в одно, и если разнятся, то не языком и кровью, а мыслями и душой, как вы думаете?

— Я плохо помню Библию.

Нина остановилась, правильная парковая аллея обрывалась перед крутым холмом.

— Говорят, здесь когда-то стоял большой рыцарский замок самого первого владельца этих мест, старинного лорда. Остались одни камни, хотя больше они похожи на валуны. Видите, — она указала на один у подножия холма. — Не представляете? Латы, ристалища, дамы, вертел с целым бараном? Усадьба, доставшаяся нам, — тон Нины сразу стал скучным, — построена не так давно каким-то нуворишем, вдруг разбогатевшим, потом вдруг разорившимся. Усадьбу пришлось продать. Хорошо, что для него она не была родным гнездом с традициями, легендами, памятью… Просто загородный дом. А где ваш дом? Настоящий, конечно?

— В Пиллау. Это на берегу Балтийского моря. Но сейчас там у меня уже никого не осталось.

— Жаль. А вам в Англии нравится? Мне — да. Здесь немного похоже на русский Север. Здесь тоже, как там, бывают осенью и ранней весной прозрачные-прозрачные и тихие дни. Это же только слава одна, что мы потомки Багратионов, грузинских царей, а на самом деле мы костромские. Я вообще никогда не была на Кавказе, и мама тоже. А папа — только совсем маленьким мальчиком… И еще хорошо, что Англия пахнет домашним уютом. А Франция, по-моему, пахнет рестораном. Голландия… Кстати, у вас не было предков-голландцев? — Нина лукаво улыбнулась — Из голландских пиратов? Разве вы не знаете, что у знаменитого француза Грамона был не менее знаменитый помощник — капитан Ван Дорн. Между прочим, он носил на шее огромное ожерелье из бесценных жемчужин. Помимо прочих достоинств, ценившихся в те времена у флибустьеров Карибского моря, Ван Дорн отличался тем, что был корсаром и французского короля, и испанского, и еще каких-то королей. Так это не ваш родственник, мсье Дорн?

«Она развлекает меня, как только может, — с улыбкой подумал Дорн. — Но девочку приятно слушать, забавные мыслишки бродят в ее голове… Не стандартные, как у благовоспитанных мисс… Сказывается кровь, наверное…»

— Нет… — смеясь, ответил, — нет у меня родственников-корсаров. Не оставлял мне никто в наследство жемчужного ожерелья. И в Голландии я никогда не был. Вообще в Европе я мало где бывал…

— Тогда я вам скажу, продолжая свои наблюдения за европейскими странами, что Италия пахнет картинной галереей, где пыльно, потому что следует поддерживать постоянную температуру. Поэтому там так жарко. Муссолини мне не нравится, какой-то жирный и неопрятный. А Испания пахнет кровью быков.

«Боюсь, — подумал Дорн, — еще немного, и в Испании запахнет просто кровью — человеческой кровью…»

— А Россия? Чем пахнет Россия? — спросил Дорн.

— Россия… — Нина запнулась и задумалась, вдруг стала очень похожа на отца. — Не знаю. Не помню. Впрочем, это значения не имеет. А в этом флигеле папина радиоустановка. Он ведь страстный радиолюбитель, даже сигналы «Красина», когда тот следовал к «Челюскину», однажды принял… И участвовал в радиопоиске лагеря Нобиле. Говорят, в Америке уже есть такое радио, которое передает не только звук, но и изображение. Я бы хотела иметь такой приемник.

«Ах вот как Багратиони решает проблему связи… — понял Дорн. — И все сходит за причуду богатого бездельника. Что позволено Юпитеру… А ловко, однако, прямо-таки позавидуешь…»

Нина спросила:

— Хотите посмотреть конюшни? Я так люблю лошадей, — и вдруг на Дорна нахлынуло от ее голоса, слов что-то щемящее, такое родное, что к горлу подступил ком. Но тут же пришел яростный протест, он вдруг увидел глаза Лоры Гейден, увидел так ясно и близко, что зажмурился…

А голос, показавшийся неожиданно родным, зазвучал тревогой:

— Что с вами, мсье Роберт? Мсье Дорн, чем вам помочь? — и легкая прохладная рука осторожно и робко коснулась его пальцев.

X

Когда-то давно, еще до офицерского училища, лейтенант Курт Хайнихель представлял Рейнскую демилитаризованную зону как большой кусок земли, который враги отторгли от его родной Германии и обнесли колючей проволокой. В действительности же Рейнская демилитаризованная территория называлась зоной лишь в текстах международных документов. В реалиях — это высокий, левый берег Рейна, за которым границы Франции, Бельгии и Голландии, и низкий, луговой правый берег реки, пятьдесят километров от которого в глубь Германии населены мирными людьми, растящими пшеницу, разводящими свиней и индеек для знаменитого страсбургского паштета.

На рассвете 7 марта одна-единственная дивизия германской армии была поднята по тревоге, фельдфебели объявили о начале маневров и погрузили рядовых в железнодорожные вагоны страсбургского направления — то была дорога к Рейнской зоне. Воинский эшелон остановился на берегу Рейна, и три батальона были переправлены через реку. Немцы форсировали Рейн, оглядываясь и пугаясь собственной тени. Хайнихель командовал одной из разведгрупп. Они шли впереди, и через каждые семь — десять минут Хайнихель посылал световые сигналы. Зеленая ракета означала, что можно продвигаться беспрепятственно, противник не обнаружен. Хайнихель, как офицер абвера, знал, что в планшетах старших командиров лежат пакеты, которые следовало вскрыть при появлении французских частей, там содержался приказ о немедленном отходе на первоначальные позиции, то есть обратно за Рейн и пятидесятикилометровый рубеж. От страха — вот-вот столкнутся с невидимым противником — и солдаты, и офицеры были в состоянии огромного нервного напряжения. И боеприпасов у них не было. Куда, как, зачем, что делать дальше — понятия никто не имел, потому что ни генералы, ни Гитлер даже предположить не могли, как будет себя вести та сторона. Все это создавало суматоху, беспорядок, роты не знали, где штабы их батальонов, батальоны — где их полки. Хайнихель слышал, как солдаты переговаривались, что, мол, их не бросят в беде, если что, прикроют с воздуха. Но ему-то было известно, что и на борту самолетов нет патронов, и если авиация поднимется, то лишь для устрашающего впечатления. Что же нас ждет?! — с тревогой думал лейтенант, посылая в воздух очередной зеленый сигнал.

Наступило пасмурное мартовское утро. Хайнихель наблюдал, как местные жители спросонья с изумлением поглядывают на солдат из-за кружевных занавесок и торопятся спрятать подальше телят, свиней, гусаков и индеек, памятуя, что главной вековой традицией германской армии, всегда неукоснительно соблюдавшейся, было мародерство. Но немцы вели себя тихо. Пока. Они все еще боялись появления французских войск. На этот случай, правда, была заготовлена легенда о неудачных учениях, в ходе которых несколько частей заблудилось. Вот и не вооружены поэтому — учения же! Это чтобы легенда выглядела достовернее. Но от нее все равно разило наглым враньем: не настолько же тупы немецкие офицеры, не настолько же они не сведущи в военной картографии, чтобы перепутать Рейн с другой водной преградой.

Прошло несколько часов. Разведчики Хайнихеля на конях, в открытую обскакали высокий левый берег Рейна. Французских войск нигде не было. Давать ракеты не имело смысла, было уже слишком светло, и лейтенант подозвал вестового. Быстро набросав донесение, он сказал солдату:

— Отдадите лично полковнику в руки. Если не будет ответа, оставайтесь при штабе. А нам, ребята, — он подмигнул остальным солдатам разведгруппы, — пора пить кофе…

Прошел еще час, и немцы на привалах среди рейнских долин, и немцы в Берлине поняли, что сопротивляться им никто не станет.

В девять часов утра 7 марта 1936 года, когда младшие офицеры тех немецких батальонов, что первыми форсировали Рейн, уже пили кофе со сливками от знаменитых коров местной породы, Альбер Сарро собрал в Париже заседание Совета министров Французской Республики. Вопрос был один: расценивать нарушение границ Рейнской области как акт войны или нет? От ответа на него зависели действия французской стороны: контрудар или возражения чисто юридического порядка. Сотрудники аппарата премьер-министра, Министерства иностранных дел и Министерства национальной обороны делали вид, что встретились с полной неожиданностью. Будто не было предупреждений послов, разведданных, дипломатических недомолвок Форин офис, который ненавязчиво просил французский кабинет «не реагировать, дабы не возбуждать конфликт». Будто никто не понимал психологического состояния Гитлера, который, покажи ему бронированный кулак даже издалека, конечно, не застрелился бы, как обещал в ответ на опасения доктора Шахта, что авантюра может и провалиться, но, безусловно, отвел войска обратно. Однако… По парижским улицам уже бегали гамены, звонко выкрикивая: «Германия вступила в Рейнскую зону!» Парижане ждали мобилизации, в сторону границы уже уходили поезда с исполненными патриотических чувств молодыми французами, а кабинет Сарро так и не выработал еще своей четкой позиции. Военный министр Морэн предупредил премьера:

— Если вы не издадите декрет о мобилизации, то нанесете моральный ущерб состоянию армии, ибо хорошо знаете, что ничего не предпримете. Любой исход лучше, чем война, ибо любая война в Европе в настоящее время будет означать конец нашей системы! А что мы тогда будем делать?

Военный министр говорил напрямую, без обиняков. Ему возражали Поль-Бонкур и Мандель, добиваясь от Сарро полномочий, чтобы на конференции стран — участниц Локарнских соглашений предложить немедленные военные действия, всю ответственность за которые Франция согласилась бы взять на себя. Но до конференции нужно еще дожить, и нужно ее собрать, и нужно дозвониться до Идена, и как он поведет себя… Иден пока свою позицию еще вырабатывает… И не спешит с окончательным ответом. Иден же знает, что без английского дипломатического «вперед» Франция не выйдет из выжидательной стойки. Но разве мог Иден дать команду, если уже появилось слово — умиротворение!

А в Берлине времени не теряли. 7 марта в десять утра Нейрат пригласил на Вильгельмштрассе послов Бельгии, Великобритании, Италии, Франции, Польши и Чехословакии (это же их правительства в 1925 году подписали Локарнские договоры), вручил им официальный меморандум: поскольку, говорилось в нем, заключением пакта с СССР Франция первой нарушила Локарнские соглашения, германское правительство объявляет эти соглашения и Версальский договор в целом практически прекратившими свое существование. Поэтому Германия полностью восстанавливает свой суверенитет в Рейнской зоне и считает необходимым ввести туда войска. Дипломаты прикинули, что в этом есть своя логика, однако все следовало бы оформить в соответствии с протоколами и международными правовыми нормами. И было бы неплохо узнать о дальнейших намерениях Германии.

Гитлер пошел навстречу франко-британской дипломатии. Он произнес перед депутатами рейхстага речь, которую закончил клятвой, что Германия всегда будет стремиться к миру с соседями. «У нас нет территориальных притязаний в Европе! Германия никогда не нарушит мира!» В доказательство предложил: Франции и Бельгии — подписать пакт о ненападении сроком на 25 лет; всем восточным соседям, кроме СССР, ведь с ним нет общей границы, — двусторонние пакты о ненападении; Лиге наций — вернуть рейху членство, правда, при условии, что советских представителей в Женеве не будет. Отдышавшись после выступления, когда вокруг стояли только свои, фюрер улыбнулся и устало, как после большой плодотворной работы, тихо, но в расчете, что услышат все и расскажут остальным, произнес:

— Если я и стремлюсь к чему-либо, так это только к тому, чтобы в один прекрасный день можно было воздвигнуть мне памятник как человеку, который навсегда примирил Францию и Германию.

Сказал и усмехнулся. Понимайте как хотите.

Дипломаты перевели дух. Вот, пожалуйста, «умиротворение» вовсе не пустое слово! А раз так, оно тоже должно встать в строку официального документа, лучше всего — резолюции Совета Лиги наций. Чтобы кому-то не пришло в голову поставить его под сомнение. Или высмеять, как это порой делает господин Литвинов. Да и как иначе вообще заставить русских разделить общее мнение в таком щекотливом вопросе? Они же сами говорят, что СССР всегда был сторонником соблюдения международных обязательств. Вот и надо поймать их на слове, пока, как обычно, они не назвали происходящие события своими именами: агрессию — агрессией, проволочку — проволочкой, попустительство — попустительством. Ведь только что, 17-го числа, в своей речи на открывшейся в Лондоне сессии Совета Лиги наций господин Литвинов представил ситуацию настолько обнаженной, что хотелось отвести глаза. А последствия создавшейся ситуации объяснил, как объясняют детям, отчего нельзя играть спичками. Как иначе понимать хотя бы эти его слова: «Мы решительно против скороспелых решений, продиктованных скорее страхом и другими эмоциями, чем трезвым учетом реальности, решений, которые, якобы устраняя причины для мнимой войны сегодня, создадут все предпосылки для действительной войны на завтра». Ну зачем так резко? Зачем так в лоб? Зачем? Когда есть такое прекрасное слово «умиротворение»?! Словом, надо создать документ. Выработать его должен соответствующий международный орган.

Представители заинтересованных стран начали активно совещаться. Английское правительство выдвинуло предложение созвать Совет Лиги наций, который только один правомочен решать вопрос о нарушении Устава тем или иным участником. Так Иден переложил всю ответственность за последствия агрессии на Лигу наций, прекрасно понимая, что сам первым примет все меры, чтобы Совет похоронил суть проблемы в красивой гробнице обтекаемых резолюций. Но и признать, что ничего не случилось, как-то нехорошо, почти стыдно. А в принципе даже неплохо, что Германия твердит о нарушении Локарнских договоров. Они же предусматривают на случай несоблюдения одной из держав принятых обязательств для остальных участников немедленное оказание помощи стране, против которой выдвинут неспровоцированный акт агрессии. А как сейчас вытолкнуть немцев с берегов их «папаши Рейна»? Разжечь войну? Только этого не хватало! Да и был ли он, «неспровоцированный акт агрессии»?

19 марта заседание Совета Лиги наций состоялось в большом зале дворца Ланкастерхауз. Здесь — исторический факт! — провел последнюю ночь перед казнью английский король Карл I. Премьер-министр Румынии Титулеску по этому поводу меланхолично пошутил:

— Теперь уже не только король, а все государственные деятели мира вот-вот потеряют голову, — и он, увы, предрек вполне обозримое будущее.

В своей речи Иден никак не прояснил вопрос, была ли агрессия или не было таковой, но постарался как можно глубже утопить ответ на него в ссылках на дипломатические буллы и юридические модусвивенди. Немецкая делегация во главе с Риббентропом держалась на международном арбитраже вовсе не как обвиняемая — а даже уверенно и задиристо.

От Риббентропа ждали официального объяснения по поводу совершенной агрессии: нужно же закрыть этот больной вопрос. А Риббентроп объяснений не дал.

— Франция сама нарушила Локарно, заключив договор с СССР! — упрямо повторял он.

В неестественной позе, задрав голову, застыв с закрытыми глазами, глава немецкой делегации ждал итогов голосования, которое наконец определит, нарушила Германия чужие границы или нет.

— Нет, — сухо, упрямо процедил Риббентроп, и это «нет» эхом повторили делегация Эквадора, потому что иначе застопорится германо-эквадорское соглашение по торговле, и чилийская делегация — в противном случае рейх может отказаться покупать селитру по устраивающим Чили ценам.

В эти мартовские дни 1936 года в Лондоне возникла еще одна «говорильня». Так ласково зовут англичане свой парламент, обычаи которого, видимо, оказались заразительны для большинства участников лондонской сессии Совета Лиги наций. Локарнские договоры, конечно, остались в силе, но и Рейнская зона осталась фактически за немцами. Никаких санкций против рейха. Никакого осуждения германских действий. Поговорили — и разошлись.

Вдоль новой германо-французской границы немцы спешно начали строительство «линии Зигфрида».

XI

6 апреля Фриц Дост шел по Черринг-кросс, внимательно вглядываясь в рекламные витрины офисов. У застекленной двери под вывеской «Семья Дорн. Шведская древесина, фанера, картон» он остановился.

Дорн сидел в своем кабинете, что-то помечая в финансовых документах.

— А-а… — с добродушной усмешкой кивнул он Досту. — Идешь домой? Или сразу наниматься на работу к фон Хешу? Аристократы еще почивают.

— До вчерашнего дня в посольстве была всего одна вакансия — истопника, — хмыкнул Дост, располагаясь. — И при чем тут фон Хеш? Что это ты его вспомнил? А вообще-то Лей меня надул. Они мало-помалу заменили почти весь аппарат посольства на наших, в том числе из нашего управления. А я так и болтаюсь. Между прочим, когда я занимался юридическими науками, то специализировался по морскому праву, и Лей вполне мог бы меня всунуть в аппарат военно-морского атташе. Но с другой стороны, если бы англичане не ограничились разговорами, не спасла бы даже дипломатическая неприкосновенность. Если бы ты знал, какое облегчение почувствовал после 19 марта! Завидую тебе, ты, кажется, вовсе не волновался из-за этой зоны… Это потому, что у тебя есть деньги. А вот представь, что с нами было бы, если бы из-за Рейна началась заварушка? Ты даже еще не обеспечил бювар!

— Относительно бювара я сделал все, — Дорн перекинул листки календаря. — Девятого ты его получишь. Не думай, что все так просто. Ручная работа. Вышивка сложная. Пришлось искать картонажников. Между прочим, Лиханов сразу поднял цену, так что пришлось раскошелиться. Надеюсь, штандартенфюрер Лей это переживет. Я, во всяком случае, не добавлю больше и пенса из собственного кармана. Можешь передать это Лею. Живу я скромно, так что…

— Ты, Роберт, стал рассуждать, как заправский делец. Особенно здесь, в Лондоне, как начал обучаться в этой школе. — Дост имел в виду Лондонскую школу экономических наук, в которой второй год занимался Дорн. — Смотришь, в миллионеры выбьешься.

Дорн пропустил его слова мимо ушей и продолжал неторопливо:

— Так вот, у меня только одна нерациональная трата. Это деньги, которые я плачу Ингрид. Она, конечно, закончила бухгалтерские курсы и помогает мне в Стурлиене, как может. Но… Если бы она не была полуинвалидом, которым ее сделал Лей, я бы не занимался благотворительством. Тем более в данной ситуации, когда на счету каждый фунт.

— Это тоже можно передать Лею?

— Это он и сам знает, — отрезал Дорн.

— Любят у нас озадачивать по максимуму, — примирительно сказал Дост. — Зачем им понадобился именно оригинал меморандума? — Фриц пожал плечами, пальто, не застегнутое на верхние пуговицы, слегка разошлось, и Дорн увидел, что на Досте надет какой-то старый порыжевший пуловер. Он мог предстать перед мадам Трайден в таком виде? Или он не был у нее? Неужели их действительно поссорил Рейн? Смешно…

— И вообще, — поморщился Фриц, — теперь, когда мы развязали себе руки, освободившись от Локарно, не все ли равно, что о нас думает Иден? Важно, что он не ударил палец о палец, не помешал нам… Кричали, кричали о любви к Франции, а вот она, эта любовь…

«А ведь он прав, — думал Дорн, проводив Доста, — декларируется германская опасность, и вместе с тем поощряется реальная германская экспансия. Почему? Не ради ли того, чтобы показать свое отношение к идее коллективной безопасности? Но ведь Франция реально пострадала. Неужели цель стоила этой жертвы? Либо, признавая существование германской опасности, англичане ищут пути ее нейтрализации, причем только по отношению к себе, например, стремясь оказаться союзником, а не потенциальным противником рейха. Ведь все, что сейчас толкуют политики о действиях на Рейне, — это демагогия, и только. Дела-то нет! Заигрывают с Гитлером, вот как бы я сказал. Вот, мол, смотри, Ади, какие мы покладистые, как мы тебе верим. Либо Иден находится в политической изоляции, и его меморандум — это глас вопиющего в пустыне. Тогда поведение англичан в ситуации с Рейном объяснимо. Кто же сдерживает Идена? Болдуин? Не только. Это как раз те люди, которыми интересуется Центр. Некие посредники между рейхом и королевством, стремящиеся соблюсти интересы обеих сторон, готовые на многое, дабы не ущемить их ни на йоту. Не те ли это парни «из нашего управления», которые на зависть Фрицу занимают вакансии в германском посольстве? Хорошо бы увидеться с Форгеном», — решил Дорн и снял телефонную трубку.

Он периодически звонил Форгену на квартиру и в клуб, но заместитель баронета Мосли оказался неуловим. Венс был в отъезде.

Разочарованный не слишком удачным днем, Дорн отправился домой. Они с Достом жили в Челси, снимали по квартире в доходном доме, на первом этаже которого хозяева держали паб. Миссис Барбара, хозяйка дома и паба, относилась к Дорну хорошо и не раз сердилась на него, если он пропускал бесплатный ленч для квартирантов. «Пожалуй, сегодня я загляну к Джексонам», — решил Дорн, подъезжая к своему дому.

За стойкой ловко манипулировал шейкером мистер Джексон.

— О, мистер Дорн, как себя чувствуете? Не откажетесь от обеда?

— Благодарю, сыт. Чашку кофе, если можно.

— И сливовый пай, я надеюсь. Сегодня сливовый пай хорош.

— Если только небольшой кусочек, — Дорн любил этот традиционный английский пирог.

— Я давно хочу переговорить с вами, мистер Дорн, — Джексон отложил шейкер и подошел ближе, заговорил доверительно: — Я знаю, ваша фирма не из популярных, поэтому вы не предлагаете высоких цен, которые нам с миссис Барбарой не по карману. Но я хотел бы навести некоторый порядок в доме. Не беспокойтесь, на вашей квартирной плате это не отразится. Если, конечно, вы найдете возможность помочь мне с материалами. Отделочные панели, паркет… Вы меня понимаете?

Дорн согласно кивнул.

— Я могу предложить вам скидку в сорок процентов.

— О… Мистер Дорн… Я, честно говоря, рассчитывал на тридцать.

Подошел еще один клиент, и Дорн невольно прислушался к его разговору с Джексоном. Они говорили о политике. Пожалуй, после погоды и домашних животных, заметил Дорн, это третья излюбленная тема британской беседы.

— …Французы оказались тряпками, — усмехнулся Джексон, отмеривая составные коктейля для своего собеседника. — Кто бы мог подумать! А ведь в прошлую войну они дрались вполне достойно. И так легко, без сопротивления отдать немцам Рейн… Версальский договор рухнул. Теперь немцы ничем не связаны. Можно начинать все сначала. Искать повод для войны. Не понимаю. Как французы могли… — Джексон осуждающе покачал головой.

— В них еще не умер ужас Седана и Марны, — заметил клиент, как решил Дорн, мелкий чиновник, а может быть, инженер или техник.

Дорн вступил в разговор:

— Как вы считаете, существует ли для Великобритании германская опасность?

«Чиновник-техник» пожал плечами.

Джексон задумчиво сказал:

— Будет надо, наши парни проучат забияку. Слава богу, подобные времена еще далеко. Гитлер, конечно, борется против договоренностей, которые унижают национальное достоинство немцев. Но и у нас есть свое достоинство.

— Нет, — возразил ему «чиновник-техник», — Гитлер стремится к войне, чтобы установить новый порядок и посадить кругом своих людей.

— В Великобритании есть свой человеку Гитлера — баронет Мосли, — подлил масла в огонь Дорн.

Джексон хохотнул:

— О, мистер Дорн, в вашей Швеции тоже есть фашисты, только разве к ним относятся всерьез? Уверен, пройдет какое-то время, сэр Освальд повзрослеет, остепенится, обзаведется семьей, детками и забросит крайние Иден, на которых по молодости хочет выделиться.

— Мосли давно следует посадить в тюрьму, — угрюмо заметил «чиновник-техник». — Чтобы не сбивал с толку зеленых юнцов, которым хочется демонстрировать силу сильных. Насилие не в наших традициях. И Гитлеру незачем плодить у нас своих последышей.

— А вдруг Гитлер захочет освободить из тюрьмы сэра Освальда? — спросил Дорн без тени юмора. — Известно же, как страшен в островном государстве десант!

Но его собеседники громко рассмеялись.

«Вряд ли Иден рассуждал о германской опасности на уровне пабмена и его постоянных клиентов, — размышлял Дорн, попивая кофе, — но отстраненность островитянина от чисто европейских проблем должна присутствовать в этом документе».

— Как вы полагаете, мистер Джексон, если война все же начнется, на чьей стороне станет воевать Великобритания? — спросил Дорн.

— А ваша Швеция, сэр? Неужели она так и станет сохранять свой нейтралитет? Неужели ей будет плевать на судьбу Европы? Гитлер хуже Наполеона хотя бы тем, что действует не по правилам. Наполеон инакомыслящих в тюрьмы не сажал, позволил членам оппозиции спокойно покинуть страну. Ваш король сохранит нейтралитет, если Гитлер пересажает, например, в Норвегии и коммунистов, и монархистов только за то, что они не национал-социалисты?

— Значит, вы не думаете, что Великобритания станет союзником Германии в европейской войне?

— Если только это не будет война с большевиками, — отозвался «чиновник-техник». — Но Гитлер русских не тронет. Они хорошо держатся. Я немного знаю русских, работал с ними. А работать с русскими хорошо. Думаю, и воевать рядом с ними лучше, чем против них.

— Я с русскими не встречался, — сказал Джексон, — но когда я был юнцом, газеты писали о них плохо, я и не привык думать о них благодушно. Еще бы — окажись я в России, большевики отняли бы у нас с Барбарой наш доходный дом! А это все, что у нас есть… Мог бы я радоваться их власти?

Дорн исподлобья посмотрел на своего домовладельца и с трудом удержался от желания хлопнуть его по плечу со словами: «Ты хороший парень, Джексон, но ты городишь чушь, а ведь ты совсем не глуп, старина!» — но сказать этого он не мог, ибо для Джексона мистер Дорн — всего лишь шведский лесопромышленник, пытающийся заработать в Англии больше, чем дома.

В тот вечер Дорн не дождался Доста, хотя лег спать поздно. Видимо, решил он, мистер Трайден надолго выехал из Лондона.

XII

Утро 6 апреля посол Германии в Великобритании Леопольд фон Хеш начал, как всегда, с разминки на крытых теннисных кортах в Джеймс-парке. Обычно он приезжал первым, разминался, стуча мячом о стенку, потом подбирался партнер, и Хеш играл часа полтора. Порой играл в паре, стараясь найти такого же сильного теннисиста, каким был сам.

Так было и сегодня — фон Хеш ждал партнера. Наконец увидел «татру» с чешским флажком на капоте и воспрянул духом. Ян Масарик, посол Чехословакии, был отменный игрок, он долго жил в США, его английский пестрел американизмами, и англосаксонские традиции вошли в его кровь. С фон Хешем Масарик поддерживал вполне доброжелательные отношения — оба считали себя и друг друга либеральными демократами, верящими в науку и прогресс, разум и счастье всего человечества. Масарик был чрезвычайно осведомленный, проницательный дипломат, имеющий хорошие связи в самых различных кругах. Так что у Масарика всегда можно почерпнуть полезную информацию. Кроме того, он был общительным человеком. Для фон Хеша, который сам славился как живой, остроумный собеседник, Масарик был просто находкой в дипломатическом корпусе Лондона, не отличавшемся большой корпоративностью. Дипломаты здесь, особенно высших рангов, общались друг с другом редко, встречаясь чаще на правительственных приемах либо в домах британской знати.

— Рад вас видеть, Леопольд, — Масарик отсалютовал ракеткой. — Партию? Да… Вот что еще… Хочу поделиться с вами свежими впечатлениями. Я наконец-то ознакомился с трудом апологета новой науки геополитики Рудольфа Челлена. Вообще говоря, прежде я считал его серьезнейшим юристом-международником, — Масарик с силой ударил по мячу, дождался, когда Хеш примет подачу и добавил: — Если вы намереваетесь в пять пить чай у короля, я вам расскажу, что такое геополитика и как вскоре будет преобразована срединная Европа.

Фон Хеш ответил ударом к сетке.

На соседнем корте появилась женская пара: молоденькие девушки — дочь дуайена дипкорпуса мадемуазель де Флерио и Кларисса Черчилль, племянница сэра Уинстона. Клариссу недавно представили ко двору, и хотя она училась в Оксфордском университете, известном строгими нравами, она охотно фотографировалась для журналов мод. Высокая, стройная, с фамильной внешностью Мальборо, она очаровывала глубокими синими глазами и, конечно, юностью. На мужчин семнадцатилетние красотки даже не взглянули, лишь церемонно сделали книксены — пятидесятилетние дипломаты их не могли волновать. А Хеш, всегда любивший милые женские лица, засмотрелся на девушек и проиграл Масарику очередную подачу.

После утренней игры фон Хеша ждал ленч, на который он пригласил — ответно — Франкенштейна. Бедняга Георг опять станет выторговывать гарантии, а какие гарантии равноправного договора может дать он, с каждым часом все более неугодный посол фон Хеш? Коммюнике для австро-германского соглашения практически готово, и явно неравноправный договор с Австрией будет подписан к лету. Он, фон Хеш, уже ничего не изменит. Он уже ни на что не влияет. Еще месяц назад, до ввода немецких войск в Рейнскую зону, фон Хешу казалось, что Гитлер, наци не столь долговременное политическое явление, чтобы ломать из-за них карьеру. Но… наци, Муссолини, а теперь, вероятно, Франко, доктор Салазар — это уже блок, блок фашистских государств, и он просуществует не год и не два. Фон Хеш был уведомлен по официальным каналам, что в конце марта фюрер принял генерала Санхурхо и на их встрече были разработаны меры по организации военно-фашистского мятежа. Санхурхо закупил в Германии большое количество оружия, составлена купчая на самолеты «Хейнкель».

«Наверняка Георг, — садясь в машину, опять подумал фон Хеш о Франкенштейне, — уже составил программу отступления. Принять английское подданство, возможно, вступить в брак с британкой, дабы упрочить свое положение в королевстве. Неужели он счел, что судьба его родины решена? Наверное, да, ибо он реалист. А я?»

Лакей Губерт был задумчив и рассеян. Фон Хеш не стал задавать ему лишних вопросов. Три дня назад Губерт получил сообщение, что его младший брат Йозеф отправлен в концлагерь. Первым порывом Губерта было срочно выехать в Германию. Фон Хеш пожал плечами: для чего? Чтобы самому оказаться в гестапо? Фон Хеш сделал два запроса, но ответ на второй не получил, первый же сообщал, что Йозеф Губерт по-прежнему служит в конторе завода Штрика. «Скорее всего, — заключил фон Хеш, — история с Йозефом — провокация. Но кому и для каких целей понадобилось провоцировать или шантажировать моего слугу?» Ответа на этот вопрос у посла не было.

В шестнадцать часов фон Хеш побрился, принял душ и направился в гардеробную, где Губерт уже колдовал над его дневным туалетом: протокол требовал на пятичасовые чаепития у короля являться в серой визитке, полосатых брюках и сером цилиндре. В лондонском обществе не преувеличивали, когда утверждали, что у германского посла добрая сотня костюмов. Фон Хеш дорого и со вкусом одевался, а до совершенства пристрастие это довел, будучи послом Германии в Париже. Ах, какое это было золотое время! Воспоминания о нем фон Хеш особенно берег.

— Какие новости, Губерт? — поинтересовался посол, принимая от лакея туфли.

— Родственники молчат. На мои письма — ни одного ответа, — со вздохом ответил тот. — А в посольстве сегодня появился новый истопник. Мне он очень не понравился…

— Ты не в настроении… Родственники молчат, потому что одинаково боятся написать в письме, которое будет проходить цензуру, и что Йозеф на свободе, и что Йозефа арестовали. А что тебе за дело до истопника?…

— Он какой-то фальшивый.

— А ты интересовался у управляющего посольства, что за человека он нанял?

— Он сказал, что это местный, но проверенный человек. И откуда управляющий знает местных, если сам недавно назначен сюда… — Губерт неодобрительно пожал плечами.

— Ну да бог с ними обоими… Истопник, управляющий… Пусть вечером затопят у меня в кабинете камин. Да и, пожалуй, в спальне тоже. Чаем король угощает на природе. Англичане же считают, что весна уже в разгаре, коли снег сошел. — Фон Хеш взял у Губерта цилиндр, трость и поехал в парк Букингемского дворца, где на зеленой лужайке стояли шатры с накрытыми к чаю столами, уставленными легкими винами, закусками, печеньем.

За столом, где было указано место фон Хеша, сидели леди Саймон, графиня Аттольская и личный врач королевской семьи доктор Хордер. Леди Саймон, маленькая, уже немолодая, болезненная женщина, супруга бывшего министра иностранных дел, держалась весьма приветливо. Она предложила фон Хешу ликеры, налила чай и сказала:

— Вас хотел видеть мистер Масарик. А мы с графиней и доктором сравниваем произведения Толстого и Чехова, рассуждая, кто из них более полно обрисовал суть русских. Как вы считаете, герр Леопольд, вы такой знаток литературы?… — леди Саймон улыбалась чисто по-английски, когда понять, искренняя или не слишком улыбка, невозможно.

Доктор Хордер, вставил:

— Графиня и я считаем Чехова более крупным литератором. Толстой многословен и, на мой взгляд, утомителен. Что же касается существа спора, отразить душу народа… это вообще вряд ли возможно. К тому же того народа, о котором писали эти прозаики, уже нет. Есть другой народ — советский. Кстати, об искусстве. Вы видели любительскую выставку работ Беатрис Иден? Очень неплохие пейзажи. У Беатрис есть вкус. Боюсь, столь художественной натуре нелегко быть супругой политического деятеля.

— О, — леди Саймон сжала худенькие ручки, — супругой политического деятеля быть просто невозможно, поверьте моему опыту. Правильнее было бы называться вечной соломенной вдовой политического деятеля. Еще ликер, герр Леопольд?

Откинулся полог шатра — король вошел поприветствовать своих гостей. Его сопровождала миссис Симпсон. Когда церемонные раскланивания исчерпались, церемонные вопросы и ответы произнеслись обеими сторонами и полог вновь опустился за королем и его спутницей, графиня Аттольская тихо сказала:

— Напрасно Его Величество так афиширует свои чувства. Я склонна сочувствовать им… Но… У английских королей всегда были любовницы и даже незаконнорожденные дети, которых они обеспечивали, которым давали образование и устраивали их будущее, но это происходило где-то далеко от глаз общества.

— Король думает жениться самым настоящим образом, — твердо сказал доктор Хордер, — как только миссис Уэллис получит развод.

— Болдуин ему этого не позволит, а общество не простит. А вы знаете, как повела себя герцогиня Соммерсет, когда увидела Эдуарда в ложе вместе с миссис Симпсон на спектакле в «Олд Вик»? — тихо, почти шепотом сказала леди Саймон и опять трагически сжала ручки. — Ее едва удержали от публичного скандала.

— Герцогиня Соммерсет стара, глупа и невоздержанна на язык, — возмутилась графиня. — На открытии парламента два года назад она нагрубила супруге русского посла. Заявила ей прямо в лицо, что ненавидит Советы. Допустимо ли подобное на церемонии открытия парламента, когда должна звучать речь короля? Где выдержка, где обыкновенная светская вежливость? Но король… Мне его жаль.

— Мне тоже, — поддержал графиню Аттольскую фон Хеш, поблагодарил дам и направился искать Масарика.

В шатре, где пил чай чешский посол, также сидели несколько дам и турецкий посланник Мунир-Бей. Одна из дам резко откинулась на спинку кресла, словно пряча лицо, и не ответила на приветствие фон Хеша. Фон Хеш знал ее — Женевьева Табуи, прекрасная журналистка, он любил ее статьи. Когда-то в Париже они поддерживали добрые отношения, ее дядя Поль Камбон был в свое время послом Франции в Лондоне.

Масарик взял фон Хеша под руку и, извинившись, вывел его из шатра. Они пошли по аллее, ведущей к дворцу. Тут прогуливались уже вкусившие королевского чая. Еше ожидалась новая американская кинокомедия, по слухам, крайне смешная. Что же, вероятно, Эдуард станет теперь внедрять при английском дворе американскую культуру, чтобы угодить возлюбленной.

— Не примите мои слова за официальный протест, это вообще частный разговор, — начал Масарик, — но позволю себе процитировать следующее, — он достал записную книжку и подвел фон Хеша ближе к парковому фонарю, сумерки начали сгущаться. — «В центре арийского гнезда должно быть большое центральное государство, Чехия, и Польша, Моравия и Австрия, искусственно отсеченные тела Германии, должны составлять его нераздельную часть». Это пишет ваш специалист по геополитике Дарре. А Гитлер поясняет: «Это будет федерация, но члены ее, естественно, не могут быть равноправны с немцами. Союз второстепенных народов, не имеющих ни армии, ни собственной полиции и политики, ни собственной экономики, полная зависимость от хозяина-рейха». Я хочу вас спросить, как это понимать мне, чеху; еще не разучившемуся любить свою суверенную родину? Как предупреждение, что после оккупации Рейнской зоны будет оккупирована Чехословакия?

Фон Хеш был растерян. Масарик не стал его задерживать дальнейшей беседой.

Фон Хеш с трудом высидел фильм, вовсе не показавшийся ему смешным. Он не видел юмора в том, что один человек забрасывает другого пирожными, будто теннисными мячами, и этот несчастный, перемазанный кремом, испытывает подлинное человеческое унижение.

Мультфильмы Уолта Диснея понравились германскому послу куда больше, сказочный мир развеял его тяжелые мысли.

Прием закончился, и фон Хеш поехал домой, в посольство.

В гардеробной лакей Губерт принял от посла трость и визитку. Фон Хеш набросил халат и толкнул дверь в ванную комнату.

Два часа спустя Губерт, удивленный, что господин посол не выходит к ужину, постучал в его кабинет. Но там Леопольда фон Хеша не оказалось. Под дверью ванной комнаты был виден свет, Губерт постучал туда, но никто не отозвался.

Когда лакей наконец взломал неподатливый замок ванной, он глухо вскрикнул и бросился к телефону, чтобы позвонить в Скотланд-Ярд. Посол рейха в Соединенном Королевстве Леопольд фон Хеш был мертв…

XIII

Инспектор Скотланд-Ярда Дэвид Маккенди считался опытным сыщиком, но подобного в его практике не было никогда. Его не допустили к розыску! У ворот германского посольства Маккенди встретил здоровенный плечистый парень с наглой и надменной физиономией. Щелкнул каблуками, с низким поклоном отворил дверь, и инспектор наткнулся на шеренгу таких же здоровенных парней с наглыми и надменными физиономиями. «Их гестаповское происхождение, — невольно подумал Маккенди, — не вызывает сомнений».

— Вы будете разговаривать с пресс-секретарем посольства, — доложил встречающий тоном, не терпящим возражений, будто это не инспектору полиции было решать, с кем ему разговаривать по поводу внезапной смерти посла.

— Я должен видеть человека, который звонил нам. Это лакей его превосходительства…

— Его уже нет.

— Как нет? — не понял Маккенди.

— Пресс-секретарь все объяснит, — и, щелкнув еще раз каблуками, плечистый парень простер руку не то в нацистском приветствии, не то указывая, куда следует идти инспектору.

Пресс-секретарь германского посольства мало чем отличался от тех, чьи физиономии так не понравились инспектору Скотланд-Ярда. Он туманно заговорил о принципе экстерриториальности посольства.

— Мне необходимо видеть место происшествия и допросить лакея Губерта, — прервал инспектор поток малосвязных дипломатических формул.

— Мы уже во всем разобрались, — улыбнулся пресс-секретарь, — дело в том, что у господина посла было очень, очень слабое сердце, а вода в ванне оказалась слишком горячей. Конечно, сказалось утомление, да и возраст… — все это произносилось столь бесстрастно, что Маккенди невольно подумал, как можно так говорить о смерти не только посла, просто человека, рядом с которым работал и жил.

— Не мог бы я все-таки переговорить с Губертом?

— Боюсь, что нет. Господин Губерт сейчас… Я уже сказал, мы во всем разобрались, а ваше настойчивое требование… — в голосе пресс-секретаря зазвенел металл, — ваше вмешательство, инспектор, нарушает суверенный принцип экстерриториальности посольства, что является не чем иным, как вмешательством вдела самостоятельного независимого государства. Я выражаю протест, — он подумал и добавил: — Форин офис и министру внутренних дел Великобритании.

За спиной Маккенди раскрылась дверь, и, невольно оглянувшись, он опять увидел плечистых парней, стоящих как футбольная стенка. Что оставалось инспектору Скотланд-Ярда? Выразить соболезнование, в глубине души посетовать на нелепость своего положения и проследовать к машине буквально под конвоем плечистых парней, которые продолжали щелкать каблуками и простирать руки — не то указывая путь, не то демонстрируя нацистское приветствие. Маккенди с горечью подумал, что смерть германского посла последовала явно не от сердечного приступа, а, скорее всего, в результате служебного усердия этих самых парнишек. Что же касается лакея Губерта, не исключено, что он уже пребывает там, куда несколько ранее попал его хозяин…

У ворот посольства на пустынной ночной улице стояли судебный врач, эксперты и санитары со свернутыми носилками. Их не допустили даже в здание посольства. Со стороны хозяйственных построек показалась фигура человека в светлом плаще и широкополой шляпе. Инспектор узнал американского журналиста из Ассошиэйтед Пресс Джека Пойнта. Маккенди коротко кивнул ему и сел в машину.

— Мда… — крякнул комиссар Скотланд-Ярда, когда Маккенди доложил начальству. — Мда… С этим самым принципом экстерриториальности… Это они совершенно правы. Невмешательство и все такое прочее… И, честно говоря, я считаю, надо меньше связываться с немцами. Что же касается вашей неудовлетворенности профессионала, я от всего сердца сочувствую вам, дорогой Дэвид, и предлагаю компенсировать ее небольшой пресс-конференцией. Если Скотланд-Ярду сия загадка оказалась не по зубам, уверяю, Флит-стрит ее так раскрутит, что тем мальчикам из гестапо станет невесело. Общественное мнение, сами понимаете, Дэвид… И уверен, по этому поводу к вам прилетят все ведущие журналисты Лондона… А также аккредитованные в Лондоне… — комиссар лукаво покрутил головой.

Пресс-конференция журналистов в Скотланд-Ярде началась, когда продавцы экстренных выпусков газет уже разносили новость по Лондону: «Загадочная смерть немецкого посла!», «Лакей или убийца?», «Посол фон Хеш найден мертвым в ванной комнате», «Внезапный отъезд камердинера»…

Инспектор Маккенди рассказал все, что знал.

О'Брайн пожал плечами:

— Он был спортсмен, на кортах уматывал соперников своей выносливостью. Я играл с ним… Лучше бы они сослались на разорвавшийся от горячей воды аппендикс.

Репортер «Дейли геральд» Остин Смит переглянулся с корреспондентом «Таймс» и, иронически улыбнувшись, прошептал, но все слышали:

— Я не замечал, чтобы фон Хеш злоупотреблял спиртным настолько, чтобы утонуть в ванне. Может быть, это самоубийство?

— Вполне возможно, — отозвалась мадам Табуи. — Возможно… Наци Хешу не доверяли. «Веймарский» штат посольства они заменили нацистским через голову посла, можно себе представить состояние фон Хеша, его жизнь в посольстве при нацистском окружении превратилась в сущий ад. Он при любой возможности где-то в свете старался подчеркнуть, что, несмотря на службу Гитлеру, в глубине души продолжает оставаться самим собой. Наивно в наше время полагать, что можно искренне служить лишь отечеству, независимо оттого, какое правительство стоит там в данный момент у власти!

— Нет-нет, фон Хеш был слишком жизнелюбив, чтобы так свести счеты с жизнью… Это работа Гиммлера, — сказал австрийский журналист Казинс, своих антинацистских взглядов он не скрывал ни в частных беседах, ни в публикациях, и люди, знавшие его близко, уже опасались за жизнь Казинса. — Наци вряд ли считали фон Хеша благонадежным…

— Можно было просто отозвать его… — возразил журналист из римской газеты.

— Хеш имел слишком большой политический вес и пользовался заслуженным уважением в Форин офис, чтобы так просто… — снова подала реплику мадам Табуи. — Отзыв фон Хеша вызвал бы законное недоумение.

— Я думаю, нам тут делать больше нечего, — сказал Пойнт. — Я был в посольстве, они спешат замести следы.

На улице Пойнт подошел к О'Брайну:

— Губерт отправлен в Берлин еще ночью, в то самое время, когда инспектор беседовал с пресс-секретарем. И заметь, специальным немецким самолетом. Тело посла не вскрывалось, тем же самолетом было вывезено на континент… Можно подумать, их самолет стоял с включенными двигателями… Среди технических служащих посольства ходят слухи о некоем истопнике, англичанине… Он накануне был принят на работу и якобы… последним заходил в апартаменты посла. Если эти слухи не перекрыть… Хотя бы теми предположениями, которые были высказаны сейчас на пресс-конференции, то, стараясь прикрыть гиммлеровские дела, немцы, пожалуй, могут предъявить претензии к англичанам. Мне лично этого не хотелось бы, — он выразительно посмотрел на О'Брайна. — Майкл, ты помнишь Роберта Дорна? — Пойнт вдруг остановился. — Ты веришь, что он снял мундир СД?

— Помню и не верю, — отозвался О'Брайн. — Я интересовался. В полицейской карточке Скотланд-Ярда никаких компрометирующих данных нет. В Интеллидженс сервис мне намекнули, не исключено, что у него в Берлине висит в шкафу черный мундир СД, но ничего конкретного у них против Дорна нет. Либо он очень чисто работает, либо затаился. Я думаю, нам есть смысл его пораскрутить… Но для начала я угощу тебя завтраком в своем клубе, между прочим, наш клубный повар готовит необыкновенный бисквит с крыжовником. Незаменимо к горячему молоку. К тому же в клубе есть справочник «Весь Лондон», и контору с именем Дорна мы легко найдем.

Пойнту не часто приходилось бывать в английских клубах. Он с интересом присматривался к исполненной достоинства и спокойствия обстановке. Кожаные диваны, хрустальные светильники, чинные джентльмены, хранящие молчание или переговаривающиеся едва слышно.

Ровно в полдень О'Брайн и Пойнт сидели за столиком на двоих в обеденном зале клуба, и сухопарый официант ставил перед ними серебряные с клубным гербом приборы.

— Мне пришли сейчас на память слова Тардье после убийства Луи Барту, — сказал О'Брайн, едва официант отошел. — «Для глав государств покушения являются профессиональным риском». Как для жокеев, добавлю от себя.

— В таком случае напоминаю тебе существующее среди нацистов мнение, что с помощью пяти-шести политических убийств Германия могла бы избежать расходов на войну и добиться в Европе всего, что только пожелала бы… — Пойнт смотрел выжидательно.

— Король Александр и Луи Барту были убиты вместе, оба сразу, дабы не путались под ногами фюрера в балканском, и не только в балканском, вопросе. Был бы жив Барту, его инициатива Восточного пакта во главе с Советами не пропала бы. Дука, премьер-министр Румынии, вдохновитель франкофильской политики в Восточной Европе, — три. Дольфус — четыре, ибо был единственным австрийцем, который по-настоящему противился аншлюсу. Король Альберт, потому что при нем Бельгия никогда бы не стала поддерживать германскую политику, — пять. И шестой — фон Хеш, потому что, пока он был жив, геополитические установки наци в вопросах внешней политики продвигались крайне вяло.

— Можно рассуждать и так, — кивнул Пойнт. — Особенно за таким столом, как наш, и с таким собеседником, как ты.

— Согласен, — грустно кивнул О'Брайн. — За столом тет-а-тет. Пока я работаю в «Дейли мейл» и пока «Дейли мейл» принадлежит лорду Ротермиру… Мои коллеги, да и я тоже, по сей день удивляемся, отчего лорд не попросит у Мосли членский билет в его пресловутый союз.

— Но от сенсационного материала, проливающего свет на обстоятельства смерти германского посла, я думаю, и лорд Ротермир не откажется.

— Бесспорно. Правда, прокомментировать сенсацию он прикажет в прогерманском духе.

— Это неважно, умный поймет с полуслова. А теперь объясни мне, почему информацию о странной смерти германского посла ты надеешься выудить у Дорна? Я все больше думаю, что мы его переоценили и придали преувеличенное значение его приезду в Англию. Да и ты потерял к нему прежний интерес. Почему тебе кажется, что Дорн может пролить свет на загадку смерти фон Хеша?

— Видишь ли… Я встречался с Дорном еще в Германии. Уже тогда я не мог отделаться от ощущения, что он не той породы. Штурмовик, начальник отряда СА, и вместе с тем… Он был слишком нетипичен. Позже, много позже я узнал, как сложилась его судьба после пресловутой «ночи длинных ножей». Он остался жив, что само по себе удивительно. Остался жив, был арестован по подозрению в шпионаже в пользу… Великобритании! Боюсь, я был невольным виновником его ареста, но все началось с того, что накануне убийства или, если хочешь, казни капитана Рэма мы с Дорном встретились. Это была невеселая встреча. Той ночью застрелился его друг, брат невесты, эсэсовский офицер. Дорн рассказал мне, что этот самый Карл Гейден не советовал ему ехать на конференцию СА, ту, которая положила начало резне, и спросил, почему бы это… Я отшутился. Не помню как… Дорн обмолвился, что отправил невесту в Пиллау, к своей крестной матери, чтобы она там пришла в себя от потрясения после нелепой смерти брата, и что после конференции он сам приедет туда. И вот, когда начались события, я помчался в Пиллау, в надежде если не застать там Дорна, то получить информацию от его близких. Честно говоря, мне было тогда безразлично, жив Дорн или его расстреляли, я жаждал сенсации. Появление иностранного корреспондента в небольшом городе и оказалось той сенсацией. Ночью арестовали невесту Дорна и еще одну женщину, не помню, как ее имя… Она была прислугой у крестной матери Дорна, хотя за точность не отвечаю. Но именно ее представили радисткой британского резидента. Был ли этим резидентом Дорн или кто-то еще? Боюсь, у немцев до сих пор нет ответа на этот вопрос. Хотя бы потому, что ни Дорн, ни кто-либо из его окружения не мог иметь никакого отношения к Соединенному Королевству. Уж это-то мне было хорошо известно. Я даже чувствовал себя виноватым перед Дорном.

— Ах, вот почему тебя тогда выслали из Германии!

— Да. И я здесь было сблизился с Дорном… Но, глядя на его процветание, невольно стал думать, что не бывает дыма без огня. Все очень странно, Джек. Дорна подозревали в работе на Англию и направили в Англию. Что скажешь?

— Он «двойник»! — оживился Пойнт. — «Двойник», попавший к немцам на крючок! Чей же он агент?

— Не знаю…

Пришлось ждать, когда Дорн освободится от клиента. Пойнт окинул взглядом человека, деловито засовывающего бумаги в портфель, сказал разочарованно:

— Обычная сделка, Майкл. Уж тут мой американский нюх не подводит. А в тебе, на мой взгляд, просто взыграла романтическая кровь кельтов.

Дорн был удивлен. О'Брайн давно не давал о себе знать. Улыбка журналиста излучала доброжелательность.

— Ты не забыл моего приятеля Джека? Как видишь, жизнь все еще не развела нас.

Пойнт шутливо расшаркался.

— Рад видеть вас, — улыбнулся Дорн. — Чем обязан? «Прежде мы бывали достаточно откровенны, — думал Дорн, прикидывая, что же могло привести к нему репортеров. Они не встречались с О'Брайном с 1934 года, и если он протянет руку дружбы, нет смысла ее отталкивать. Мне не стоило самому искать встреч с ним, но он пришел, и я пожму его руку».

— О… Это большой разговор, — сказал О'Брайн, присаживаясь, — и мне не хотелось бы, чтобы нам мешали.

Дорн вышел из кабинета. Громко сказал служащему, сидящему за столом у двери приемной:

— Рональд, прошу вас… У меня сейчас серьезные переговоры, так что минут сорок нас желательно не беспокоить.

— Честно говоря, Роберт, мундир, в котором я вас видел прежде, четче определял ваше общественное лицо, чем этот гражданский костюм.

— Вы же знаете, Майкл, в моей жизни многое изменилось. С мундиром я расстался. Торгую лесом.

— В это можно верить? А чем же торгует ваш приятель? Барон Крюндер, которого некогда называли просто рыжий Фриц? Немецкой колбасой?

Дезинформацией? Я знаю, Дорн, вы оба офицеры СД и работаете на СД, то есть на политическую разведку Германии.

Дорн пожал плечами — думать можно все, что угодно…

— Вас слишком часто видят с Форгеном, заместителем Мосли по фашистскому союзу. От всего сердца надеюсь, что его очень скоро посадят в тюрьму.

«Я, видимо, ошибся в его добрых намерениях», — печально подумал Дорн и бесстрастно уточнил:

— Видят нас с бароном Крюндером или одного меня?

— Одного вас!

— Форген покупает у меня стройматериалы, он отделывает усадьбу.

— Неужели в Лондоне не нашлось другой конторы, где можно купить пару-тройку кубометров древесины? — усмехнулся Пойнт.

— Форген покупает у меня карельскую березу. В других фирмах она бывает редко, а я к тому же беру дешевле, для Швеции карельская береза не слишком большая экзотика.

— Я не специалист в лесозаготовках, — лениво сказал О'Брайн, — и не берусь дискутировать с вами, Роберт, в вопросах, где вы явно сильнее. Но я хочу напомнить вам, ведь мы давно и хорошо знакомы, что всегда относился к вам по-доброму, и только поэтому до сих пор не сообщил в соответствующие организации, что вы офицер СД. Или, если хотите, немецкий агент, ведущий в Соединенном Королевстве подрывную деятельность, собирающий разведданные и дезинформирующий наше общество, — О'Брайн сделал паузу, молчал и Пойнт, наблюдая, как тот «раскручивает» Дорна. — Но я этого делать не стану, повторяю, я всегда хорошо к вам относился. И повторяю, у меня есть доказательства… Видите ли, мы живем в век лавочников. Даже лорд Ротермир — торгаш, торгующий событиями и политическими акциями с бесстыдством девки, у которой на продажу нет ничего, кроме тела.

Дорн внимательно смотрел на О'Брайна и его приятеля, молчал. Он хотел понять, ради чего О'Брайн пытается его шантажировать.

— Поэтому я, чтобы не отстать от века, тоже торгую, — О'Брайн хмыкнул. — И в обмен на молчание относительно подлинных занятий Роберта Дорна хочу получить от вас информацию об обстоятельствах смерти вашего посла Леопольда фон Хеша. Только не говорите, что у него было слабое сердце.

— Эта версия попала в газеты. А другими я не располагаю, — равнодушно отозвался Дорн. — И вообще я утратил интерес к политическим интригам.

— Полно, Роберт, давайте лучше договоримся о сроках. Когда вы мне сможете сказать, кто убил Хеша, по чьему приказу? Главное — детали…

«Ишь как круто, — возмутился Дорн. — Что же мне ему сказать?»

Тон О'Брайна был так категоричен, а желание схлестнуться с Дорном так явно, что Дорн решил рискнуть:

— Как я заметил, — медленно заговорил он, — в английской речи принято употреблять неопределенные местоимения и наречия. Для смягчения категоричности. В вашем монологе, сэр, этих наречий практически не было. Я постараюсь придать своему монологу наиболее британское звучание. Пожалуй, у меня еще остались кое-какие связи в Германии. И, может быть, некоторыми из них я пользуюсь по старой дружбе на благо моего бизнеса. Вероятно, среди этих связей есть две-три, благодаря которым мое дело одинаково не страдает и в Соединенном Королевстве, и в Королевстве Шведском, да и в рейхе. Не скрою, эти связи мне удается поддерживать той незначительной информацией, которая порой приходит ко мне в руки. Сейчас, например, когда я, задумав расширять свое дело, чтобы поставлять бумагу на Флит-стрит, связан с фирмами, поставляющими газетную бумагу, могу поделиться очень неплохой информацией с лордом Ротермиром. Например, что его сотрудник, некий О'Брайн, совсем не разделяет точку зрения своего патрона по некоторым острым вопросам. И, возможно, я мог бы представить в качестве доказательства магнитофонную пленку, которая зафиксировала ряд высказываний этого сотрудника «Дейли мейл». Более того, через свои связи я заручусь поддержкой его светлости или иных уважаемых лиц в суде, где буду отстаивать свое доброе имя. Но, скорее всего, я не стану этого делать, ибо понимаю, как трудно человеку гуманитарной профессии и узкой специализации найти в Лондоне достаточно оплачиваемую работу и как легко ему потерять репутацию. Так что я не голословен. Что же касается смерти герра фон Хеша… Помня неплохие отношения с вами, сэр, я, возможно, употреблю те старые контакты, чтобы как-то прояснить интересующий вас вопрос. В конце концов нас связывают некие трагические события, которые трудно забыть. Я ничем не мог помочь вам в то время. Отчего бы не попытаться сгладить взаимные потери? Но для этого, мне кажется, следует ответить на один непростой вопрос. Станут ли определенные круги усматривать в преждевременной кончине господина посла симптом германской опасности, которая мнится неким политическим деятелям Британии? Всем известно, господин посол был не во всем согласен с курсом правительства Германии. Так будет ли после его смерти муссироваться тема германской опасности, или ее начнут замалчивать, отступая перед силой? Существует ли, таким образом, германская опасность — тоже любопытная журналистская тема, отправной точкой которой может стать прискорбный факт, не так ли?

Дорн совершенно намеренно несколько раз повторил название меморандума Идена, наблюдая за реакцией журналистов на его слова. Пойнт смотрел недоуменно, лицо О'Брайна окаменело.

«Он понимает, к чему я это говорю, он прекрасно меня понимает, — удовлетворенно думал Дорн. — Но понимает ли он сейчас, что я торгую у него меморандум за имя убийцы фон Хеша?»

— Простите меня, Роберт, — изменившимся голосом сказал О'Брайн. — Кажется, я «перегрыз кулису», как говорят актеры театра «Одеон», когда переигрывают.

— Вряд ли Майкл мог бы сделать острый материал о фон Хеше — жертве нацизма, — перебил его Пойнт. — Но я возьмусь за такой поворот темы. В конце концов насильственные меры — такая крайность…

— Что необходимо лишить агрессивно настроенных политиков и функционеров повода прибегать к насилию, — продолжал О'Брайн как по писаному. Дорн расценил его слова как намек на содержание меморандума — верно ли расценил? Слишком многозначительно глядел О'Брайн. — Опасность нивелируется системой уступок. Думаю, мистер Иден не возражал бы, если бы германская сторона отозвала своего посла, а при определенной ситуации мог бы… — О'Брайн сделал паузу, будто подыскивая слова, и произнес их с нажимом, — рассмотреть, возможно ли прийти к какому-то соглашению с рейхом. Я знаю, Идена рассуждал бы так. Вы понимаете, Дорн?

— Безусловно, — кивнул тот.

Пойнт поймал взгляд, которым обменялись англичанин и лесопромышленник.

— Ну, хорошо, — недовольно буркнул он. — Я должен попытаться собрать материал в посольстве. — Приподнял шляпу и направился к выходу. О'Брайн торопливо вышел следом за ним. Когда О'Брайн спустился вниз, Пойнт разговаривал со служащим Дорна.

— Дружище, не скажете ли, когда у вашего хозяина начинается рабочий день?

— В семь тридцать, сэр.

— И сегодня?

— Как обычно, сэр.

— У вашего хозяина сегодня были ранние посетители?

— Разумеется, сэр. И сегодня, и вчера…

На улице О'Брайн спросил:

— К чему эти расспросы, Джек?

— Видишь ли, ваш разговор напомнил мне ситуацию, когда двое, один глухой, другой слепой, обсуждают пьесу. Бьюсь об заклад, фокус в том, что Дорн еще не получил соответствующую информацию.

Едва О'Брайн переступил порог редакции, как его позвали к телефону. Звонили из клуба.

— Простите, сэр, вам записка. Позвольте, я прочту. «Интересующий вас истопник занял вакансию позавчера. Вам он все равно не подошел бы, потому что плохо говорит по-английски». Вот и вся записка, сэр. Подпись «коллега».

— Когда мне звонили?

— Двадцать минут назад, сэр. Я проставил на записке время.

О'Брайн посмотрел на часы. С Дорном и Пойнтом он расстался полчаса назад. Итак, если Пойнт узнал о некоем истопнике в немецком посольстве в шесть утра, а Дорн с семи тридцати сидел в своем кабинете, то… Либо он пришел в свою контору прямо из посольства, либо обо всем знал заранее.

В том, что записку по телефону продиктовал Дорн, О'Брайн не сомневался ни секунды.

XIV

Одиль Картье уже не казалась Досту неотразимой. И глаза не васильковые, а ядовито-фиолетовые, таких глаз у женщин не бывает, во всяком случае, у арийских женщин, и скулы слишком приподняты, что говорит, вероятно, об азиатской крови. И нос с подозрительной горбинкой, да и блондинка она, скорее всего, крашеная.

Дост уже едва выносил Одиль и ее бесконечные обсуждения плана похищения бумаг Идена. Чувство зависимости от ее изобретательности, осведомленности выводило его из себя, не давало покоя ни днем ни ночью. Он твердо решил, что, как только все будет позади, он немедленно расстанется с мадам. Правда, он все чаще замечал, что и у Одиль нервы на пределе. И смерть фон Хеша как-то странно повлияла на нее. Ей-то с какой стати сокрушаться? Радоваться должна — одним бошем меньше… Дост терпеть не мог показной светской чувствительности. Как она разревелась 7 марта! Была бы патриоткой, не жила бы с американцем… или хотя бы в любовники француза взяла!

Последние дни Одиль особенно волновалась. Казалось бы, уже все окончательно подготовлено, но вдруг возникает препятствие, малая деталь — каким образом Досту проникнуть в Форин офис. Одили не хотелось обращаться к Трайдену, но все же пришлось пойти и на это.

— Леди Уэллис, — Одиль конечно же втерлась в кружок возлюбленной Эдуарда VIII, — просила меня похлопотать за одного молодого человека, который хотел бы принять британское подданство. Самой ей не совсем ловко, и так приходится слишком много просить за своих американских друзей. Этому молодому человеку необходимо встретиться… и Одиль назвала мужу имя чиновника Министерства иностранных дел, который ведал иммиграцией. — И желательно на следующей неделе, поскольку юноше предложили работу в Гонконге, но чтобы получить ее, не хватает пустяка — паспорта подданного Его Величества, — и Одиль намекнула, что леди Уэллис слишком заинтересована, чтобы молодой человек выехал из Англии, поэтому, безусловно, будет весьма признательна всем, кто ему так или иначе поможет.

— Как дела самой Симпсон? — поинтересовался Трайден, который скептически смотрел на общественное положение американки в Лондоне.

— Мистер Симпсон обещал развод, возможно, к октябрю Уэллис получит судебное решение. Но король колеблется. Ему внушают, что он не имеет права жениться на ней даже морганатическим браком. Уэллис, конечно, так не считает. А в парламенте этот вопрос, говорят, уже обсуждался. И некоторые депутаты — Нэнси Астор, Уинстон Черчилль — считают, что короля следует оставить в покое — на то он и король.

— Нэнси сама американка, титул получила от мужа, но это не отразилось на ее манерах.

Через несколько дней Трайден спросил, на какое число заказать пропуск и на какую фамилию — Одиль же забыла назвать имя молодого человека.

— Его фамилия Крюндер, он бывший русский барон. А… какое число? — Одиль почувствовала, как у нее похолодели кончики пальцев. — Да хоть на послезавтра, чтобы я успела сообщить Уэллис. Да, на 16 апреля, — Одиль выяснила, что 15 апреля Иден уезжает в Йоркшир на свадьбу какого-то родственника.

Стало быть, Досту предстояло предстать перед чиновником по делам иммигрантов, потом проникнуть незаметно на второй этаж, где расположены апартаменты министра, встретиться с тем человеком, вручить ему деньги и поддельный бювар — Одиль поставила непременным условием, чтобы Дост сам с ним расплатился, — потом получить бювар Идена, мгновенно спрятать его в портфель и, наконец, самое трудное: не вызывая подозрений, выйти с тем же пропуском и с бюваром из дверей министерства.

Доста трясло внутренней дрожью. Он довольно непринужденно поговорил с чиновником о совершенно ненужном ему британском паспорте. Чиновник подписал пропуск, указав время. В коридоре, бросив быстрый взгляд на бумагу, Дост понял, что пропуск действителен еще шесть минут. Если просрочить это время, охрана МИДа может его задержать, и тогда…

А вот и «приемная послов», отсюда можно попасть в кабинет министра. Два окна с двойными портьерами. Между ними — огромный портрет королевы Виктории, он слегка отстает от стены, бросает на портьеру глубокую тень. Дверь в секретариат приоткрыта, и Дост из-за портьеры видел, как секретари наводят порядок в шкафах.

В коридоре показался клерк. В его руках Дост увидел знакомый бювар…

Одиль взяла машину напрокат — автомобиль Трайдена и ее спортивный «рено» в Форин офис могли знать. Ради этого дня она выкрасила свои светло-русые волосы в каштановый цвет, и этот цвет сразу сделал ее старше. Одиль заметила, как трясутся ее руки, лежащие на руле. Она боялась, и боялась очень, ведь в машине, случись провал, лежала прямая улика — еще один бювар, имитирующий бювар Идена. Его изготовили во Франции. Дост, разумеется, этого не знал. Она, правда, успокаивала себя версией, что бювар в ее машине мог забыть Дост, которого она подвезла к МИДу. Но…

Когда Дост вышел из дверей Форин офис, невозмутимо и легко помахивая портфелем крокодиловой кожи — ее первый подарок ему, — она подумала, что все сорвалось, он не решился. Теперь остается одно — удрать, не вызывая подозрений.

Одиль рванула с места, едва Дост захлопнул за собой дверцу Она не задала ему ни единого вопроса, гнала, не разбирая улиц, — они оказались где-то за Темзой. Районы Ист-Энда Одиль не знала совсем и, притормозив, выдохнула:

— Ну что?

— Как ты себя чувствуешь? Ты гонишь, будто за нами хвост, а тем не менее все в порядке. Я чисто сработал. Даже убедился, что наш бювар не пустой…

— О боже… — Одиль побледнела и схватилась за сердце. — О… Садись за руль, мои нервы не выдержали… Слишком большое напряжение. Я так боялась за тебя…

— Нам нужно к Кенсингтонскому вокзалу. У меня билет на Антверпен. Надеюсь, ты проводишь меня? — Дост внимательно посмотрел на нее: действительно бледна до синевы. Дост подумал, что в таком состоянии она не может вести машину, а попадать в аварию, да и вообще в дорожно-транспортный конфликт сейчас, когда… Нет, это ни к чему. Он вышел из машины, обогнул капот, открыл дверцу, легко перенес Одиль на свое место, сел за руль и заворчал:

— Куда ты меня завезла… Не представляю, как выбираться отсюда.

— Если бы у меня было хоть что-то сердечное… — она слабо застонала.

— Ты не доедешь до вокзала. Лучше я завезу тебя домой, — отозвался Дост.

— Боюсь, — вдруг хрипло, тоном, испугавшим Доста, сказала она, — я не доеду и до дому… Это сердечный спазм. Ради бога, останови у аптеки, любой препарат… — она задыхалась.

«Черт, — ругался про себя Дост, — если ты такая хлипкая, нечего было ввязываться…»

— Я так переволновалась за тебя. Мне было уже безразлично, достал ли ты бумаги, лишь бы сам был цел, мне уже мерещилось, что ты в наручниках, сзади полисмены…

Дост притормозил у аптеки.

Одиль не знала, сколько секунд ушло у Доста и у того человека на подмену бювара. У нее на эту операцию — второй бювар лежал под сиденьем, а как открывался портфель крокодиловой кожи, она успела изучить, прежде чем вручить его Фрицу, — ушло секунд десять. Добрая половина из них была потрачена, чтобы найти последнюю страницу меморандума и оставить ее среди других бумаг бювара, предназначенного Досту. Потом она успела безвольно положить руку на грудь, откинуть голову на спинку сиденья и повернуть ее так, чтобы глаза казались с первого взгляда закатившимися.

Дост пришел с каплями и нашатырем. Нашатырь подействовал, Одиль часто и глубоко задышала, и Дост удовлетворенно сказал:

— Ну а теперь, малышка, домой, и скажи, где оставить машину.

Во второй половине дня Одиль получила телеграмму. Ее единственная родственница во Франции тяжело заболела, и Одиль просят немедленно прибыть. Трайден, бросив все дела, проводил горько плачущую жену до трапа самолета, отлетающего в Париж.

…Когда Иден узнал о пропаже документов из бювара для секретных бумаг, он вспылил, рассчитал дежуривших в тот день в его секретариате чиновников. Его положение в английском кабинете и так было не очень прочным. Став министром иностранных дел в тридцать восемь лет, Антони Иден оказался самым молодым членом кабинета Болдуина и уже этим вызывал раздражение коллег, которые были значительно старше его. К тому же лорд-хранитель печати Галифакс время от времени выполнял задания, связанные с вопросами внешней политики, и уже говорили, что лорд Галифакс считает, будто Иден «перехватил» у него портфель министра иностранных дел. А Чемберлену и Саймону не импонировала популярность Идена в парламентских и политических кругах, раздражала его быстрая карьера. Поэтому Иден должен был внимательно следить за прочностью своего положения. Пропажа секретного меморандума могла серьезно скомпрометировать его. Более того, дать повод внутреннему кабинету пересмотреть целесообразность его назначения на пост министра. Это, в свою очередь, могло навсегда сломать его дальнейшую политическую карьеру.

Инспектор Скотланд-Ярда Маккенди, тот самый, который вел дело о смерти германского посла фон Хеша, прежде всего пересмотрел все пропуска, выписанные для посещения МИДа 16 апреля. Пропуск на имя барона Крюндера Маккенди отложил в сторону. Он вспомнил о звонке журналиста О'Брайна, который настоятельно советовал ему обратить внимание на эту личность. Источник информации журналисты обычно не выдают, поэтому тогда Маккенди не придал сообщению особого значения, поскольку Скотланд-Ярду было дано указание закрыть глаза на обстоятельства смерти германского посла. Но фамилия Крюндер запомнилась. Так появилась первая зацепка. Вторую дала экспертиза — следует искать, где и кто мог выполнить копию бювара Идена. И еще на всякий случай инспектор решил поинтересоваться, кто в Лондоне брал в тот день напрокат автомобиль. Ясно, решившись на столь отчаянную авантюру, похититель не станет оставлять на площади Адмиралтейства свою машину.

XV

Дорна разбудил телефонный звонок. Незнакомый мужчина, представившийся соотечественником, дважды переспросил, действительно он разговаривает с мистером Дорном, и сообщил, что родственник мистера Дорна герр Банге из Пиллау настоятельно советует мистеру Дорну прибыть на родину для делового разговора по поводу неких финансовых неурядиц, кажется, дело касается налогообложения.

Все это значило, что звонили из германского посольства в Лондоне и Дорну теперь необходимо выехать в Германию и явиться на Принцальбертштрассе.

Дорн был обескуражен. Что случилось? Ему предложат новое задание? Или его отзывают? И как на зло, где-то загулял Фриц… Но что бы ни было, ехать придется. И до отъезда необходимо увидеться с Багратиони и Венсом, эти встречи неотложны.

Секретарь Венса, внимательно выслушав по телефону Дорна, отправился доложить патрону. Вскоре в трубке раздался голос мистера Ричарда.

— К моему великому сожалению, сэр, — начал Дорн, — я должен по делам фирмы срочно вылететь сегодня в Берлин.

— Вот и отлично, мистер Дорн, — бодро остановил его сожаления Венс — Наши дальнейшие переговоры вряд ли будут иметь смысл без твердых договоренностей. Так что немедленно приезжайте ко мне. Нам есть о чем поговорить именно накануне вашей берлинской поездки.

И Дорн отправился в Сити.

Его всегда поражала немноголюдность этого замкнутого лондонского мирка — города в городе. Казалось, омнибусы здесь ездят быстрее и тише, а редкие прохожие идут деловитее и безмолвнее. Когда в тридцать третьем году Дорн оказался наследником деревообрабатывающего предприятия в Швеции, он полагал тогда, что это связано лишь с закреплением его легенды разведчика. Теперь же понял, насколько был дальновиден Центр, давая «добро» на переход Дорна в новое качество — бизнесмена, дельца. Политика и бизнес связаны в мире капитала нерасторжимо. Дела его лесообрабатывающей фирмы все больше внедряли Дорна в мир бизнеса, и вести их нужно было как следует — кому интересен никудышный делец, а это значит: конкурировать, маневрировать, следить за биржей, покупать и продавать, открывать и закрывать филиалы, нанимать и увольнять… Дорн не без основания полагал, что наиболее перспективными контрагентами в Лондоне среди самых разнообразных возможностей деловых контактов для него как для разведчика могут стать промышленники и биржевики из окружения руководителя британских фашистов баронета Мосли. Венс не скрывал своей принадлежности к Британскому союзу фашистов и, как дал понять Дорну, ведал в БСФ финансовыми вопросами. Намекнул Венс и на то, что, если они с Дорном поймут друг друга, он сможет увидеть в Дорне, во-первых, источник пополнения казны БСФ, во-вторых, посредника между британскими и шведскими фашистскими организациями для установления более тесных идеологических и политических контактов. Дорн же при этом может рассчитывать на поддержку своей молодой фирмы в Сити и на бирже. Но больше всего Венса интересовала возможность с помощью Дорна организовать еще один канал прямой связи с нацистскими кругами, которые непосредственно занимаются промышленностью. В этом мнении Венс окончательно утвердился, после того как навел тщательные справки и выяснил, что шведские контрагенты Дорна близки к Линдхольму, одному из лидеров шведских фашистов. Из шведских источников Венс узнал, что контакты с людьми Линдхольма Дорн устанавливал по указанию ведомства Гейдриха. Так что внезапный отъезд Дорна в Германию не казался Венсу таким уж внезапным, он нашел, что отъезд этот пришелся весьма кстати…

— Я думаю, — сказал Дорн Венсу, когда они оба — хозяин с сигарой, гость с сигаретой — расположились друг против друга в мягких удобных креслах, — начать новое дело…

— Все же решили ставить бумажную фабрику на островах? — брови Ричарда вскинулись изумленно. Но Дорн понял, что это притворное удивление. — Не боитесь конкуренции с нашими старыми фирмами? Я понимаю, фабрика станет вам дороже шведской, но зато сократятся расходы на транспортировку продукции. И все же старые фирмы, завоевавшие доверие… Не боитесь?

— Не слишком. Двойная выгода для вас. Я вкладываю деньги, валюту, марки, кроны, а рабочую силу использую британскую.

— Может быть, может быть, — покивал головой Венс. — Тем более впереди экономические трудности. Их не преодолеть ни консерваторам, ни лейбористам. Увы, парламент не принял программу Мосли, трезвую и твердую. Эта программа требует сильной власти, а Британия привыкла считать себя колыбелью демократии. Не тот век, увы, не тот век, людишки распустились, — Венс поморщился. — Видите ли, мистер Дорн, — по вкрадчивой интонации Дорн понял, что Венс приступил к деловой части разговора, — дело в том, что директора концерна и сам, гм, лорд… Ротермир… они посмотрели бы на ваш вклад в наше дело более благосклонно, если бы вы, в свою очередь, оказали нам одну услугу. Речь вдет о более тесных связях с вашими германскими друзьями.

— Шведскими, возможно? — переспросил Дорн, упоминание о его германских связях было неожиданным, раньше Венса интересовали его шведские контрагенты.

Венс не отреагировал на вопрос и продолжал:

— Я хочу сказать, вам было бы уместно проявить немного деловой инициативы и помочь нам упрочить те отношения, которые уже наметились.

— Но для этого нужны люди, — с улыбкой сказал Дорн. — Такие люди, которые пользовались бы доверием в рейхе и здесь. Кстати, такой человек у меня есть. Он мой родственник, занимает в Кенигсберге большой партийный пост, является уполномоченным по выполнению четырехлетнего плана в Пруссии. И самое главное — он доверенное лицо господина Геринга. Его имя Арнольд Банге. Я бы мог прямо переговорить с ним. Но с кем ему лучше иметь дело?

— Хорошо. Кого вы могли бы еще назвать?

Дорн задумчиво потупился:

— Видите ли, сэр, я не готовился к обсуждению данного вопроса. И если сразу назвал Банге, то лишь потому, что это бесспорная фигура.

Помолчали. Наконец Венс сказал:

— У меня тоже есть подходящий человек. Приближенный Геринга. Вам что-нибудь говорит имя Биргера Далеруса?

— Я слышал о нем. — У Дорна чуть было не сорвался вопрос, кто еще бы мог стать посредником, но он решил не торопиться и начать издалека. — Ходят слухи, что ожидаются некоторые изменения в ваших правительственных кругах. Иден, как мне намекали, не слишком любит немцев. А в Сити, насколько мне известно, слышали о моих контактах с Германией и, не скрою, о моих попытках сделать там в свое время карьеру. Все это, боюсь, может неблагоприятно сказаться на моем начинании. А господа, о которых мы говорим, предпочитают прочные отношения.

— Гм, — фыркнул Венс, — что вы имеете в виду?

Дорн понял, что новая постановка вопроса малоприятна Венсу, нажал посильнее:

— Не смею утверждать, все это, возможно, слухи, но, вынужден повториться, неприятные для меня. Якобы новый глава Форин-офис в узком кругу, среди членов внутреннего кабинета, распространил некий документ, озаглавленный «Германская опасность». Где гарантии, что претворение в жизнь основных положений этого документа не повлечет за собой, допустим, отказ от услуг иностранного капитала или более крутые меры?

— Мда, — опять хмыкнул Венс — Что вам возразить! Смотрите… — он пожевал губами. — Но я не думаю, чтобы мистеру Идену захотелось портить отношения с Германией. И он это доказал, проявив в прошлом месяце незаурядную выдержку. Если же господин Иден чего-то и боится, — Венс развел руками, — то, как мне думается, только одного: оказаться непонятым господином Гитлером или же не понять господина Гитлера.

— Хорошо, — сказал Дорн. — Я беру на себя миссию познакомить герра Банге с мистером Далерусом. Допустим, у них появится взаимный интерес. На кого я должен ориентировать их здесь, в Лондоне? И что я должен сказать в Германии в первую очередь?

— Пока достаточно сообщить, что политические взгляды определенных кругов в Британии заслуживают доверия господина Гитлера. Можно добавить, что этих взглядов придерживаются такие влиятельные люди, как лорд Нэффилд, лорд Хаустон, генерал-майор Фуллер, вице-адмирал Перри… Заметьте, почти сорок тысяч человек имеют на руках членские книжки БСФ, но ведь существуют люди, которые не могут пока открыто принять книжку… Но тем не менее они проявляют свою дружественность и заинтересованность. Теперь, когда принята программа перевооружения, братья Чемберлен расширяют свои бирмингемские заводы, и их продукция, вероятно, сможет представлять экспортный интерес. Тем более сэр Нэвилл Чемберлен имеет шанс стать премьер-министром, если, скажем, Болдуин вдруг не поймет романтических и матримониальных устремлений Его Величества… И вообще Болдуин может просто проиграть на выборах. Вы меня понимаете?

Дорн отлично все понял. Вице-адмирал Перри, лорд Хаустон, генерал-майор Фуллер, лорд Нэффилд, швед Далерус и некоторым образом Чемберлен — вот кто станет толкать Англию в объятия рейха. И только ли эти люди?

Сразу после разговора с Венсом Дорн направился в Ричмонд-парк.

Вчера Дорн «совершенно случайно» встретил в картинной галерее Крафта Нину Багратиони. Они не спеша потолковали о современных течениях в искусстве — но, главное, их видели вместе. Нина была на выставке с двумя подругами. Прощаясь, они договорились на следующий день покататься верхом в Ричмонд-парке. Там в платных конюшнях можно взять лошадей напрокат. А поскольку юной девушке одной появляться в парке не совсем прилично, никого не удивит, если Нина отправится на верховую прогулку с отцом.

Два иноходца шли рядом. Старли, лошадь Нины, бежала впереди. Багратиони явно наслаждался по-настоящему теплым днем. Молодая ярко-зеленая листва преобразила Ричмонд-парк, но в тенистых уголках все еще лежал снег. И все-таки — весна…

Дорн сразу же поинтересовался, нет ли новостей из Центра.

— Пока нет.

— Странно. Произошло такое событие, практически захват французе кой территории, а наши… наши ничего не сделали, чтобы ударить по рукам, — с горечью сказал Дорн.

— Как? — Багратиони осадил лошадь. — Не будьте наивны, Роберт… Да, агрессия совершилась. Но… Международное сообщество не сочло ее таковой. А в советско-французском договоре сказано, что помощь оказывается в случае нападения на одного из партнеров третьей европейской страны. Кстати, вы слышали такое имя — графиня Торби?

— Если мне не изменяет память, титул графини Торби дали внучке Пушкина, когда она вышла замуж за внука Николая I.

— Совершенно верно. Ей дали этот титул вместе с британским дворянством. И по сей день живут здесь неподалеку потомки Александра Сергеевича. Имение графини Зии — Анастасии Михайловны Торби — отсюда в двадцати километрах. Гостям показывают семейные реликвии, некоторые прижизненные издания Пушкина. Злые языки утверждают, что те самые похищенные в двадцать первом году из Румянцевского музея письма Пушкина жене находятся именно там, как и тот считающийся сожженным дневник Пушкина, где как раз про события восемьсот двадцать пятого года… И про все, что было затем, вплоть до женитьбы на Наталье Николаевне. Интересно почитать, как вы считаете, экс-филолог?

— Меня сейчас больше интересуют другие проблемы, — ответил Роберт. — Похоже, удалось внушить Венсу, что мне выгоднее расширять предприятие в Британии, чем в Германии или Швеции.

— Да, Венс поверил в серьезность ваших намерений расширить дело на островах. Хотя бы потому, что нужда в бумаге в Германии не так уж и велика. Полиграфическое производство сокращается. Ведь если не печатать Маннов, Цвейга, Фейхтвангера, Гёте, Гейне, Золя, Толстого… Говорят, в Германии Рембрандт изъят из музеев, как неарийский художник.

— Это было еще при мне. Для «Сна в летнюю ночь» новую музыку написали в маршевых ритмах. Имя композитора не помню, но общее художественное руководство осуществлял сам господин Розенберг.

— Он и в музыке понимает? А я думал, только в анатомии черепа. Широкий специалист, однако! Я бы на вашем месте, Роберт, горячо взялся за наведение мостов между промышленниками, говоря высоким стилем, Королевства и рейха. А ведь вы, наверное, эти мосты уже хотите подпалить… — Багратиони усмехнулся. — Да?

— Не сразу. Надо вначале посмотреть, кто побежит по мостикам и в какую сторону. Что это за люди, которых мне перечислил Венс?

— Биргер Далерус, на мой взгляд, весьма удачливый мошенник. Эдакая дама легкого поведения в смокинге. Однако те, кто в нем заинтересован, смотрят на его склонность менять партнеров сквозь пальцы. Хаустон, Нэффилд и Пэрри — люди повышенных амбиций, для удовлетворения коих пойдут на все. Фуллер, по-моему, настоящий фашист. Кстати, всех их при необходимости легко скомпрометировать, и при случае я с удовольствием этим займусь. А вот не говорил ли Венс о леди и лорде Астор?

— Нет. Я никого не забыл. Он упоминал о братьях Чемберлен и дал понять, что кандидатура младшего на пост премьер-министра была бы желательна германофилам.

— Возможно. Нужно выходить на этих людей. А это люди высшего общества. Вот почему я заговорил о графине Зии.

— Не понимаю, при чем тут… — буркнул Дорн, ему была неприятна мысль, что потомки Пушкина могут иметь отношения с какими-то подозрительными личностями.

— Дом графов Торби — давно почти музей. Открытый дом. Кого там только не бывает… Тьма любопытных. Этим мы и должны воспользоваться. Как вы, средний делец, собираетесь пробиваться в те круги лондонского общества, где сокрыта крайне необходимая информация? Одно дело — я. Но я, как бы давно ни вписался в здешний бомонд, все равно для англичан — эмигрант из России, из красной России. И поэтому со мной не станут обсуждать некоторые щепетильные для меня, русского, вопросы. Например, политику сближения Германии и Англии. Это, конечно, основополагающий вопрос нынешней политики, открыто в салонах его ни с кем из посторонних обсуждать не станут, но рано или поздно он станет предметом застольных разговоров, которые в моем присутствии вестись не будут. Другое дело — мистер Дорн. Он не то немец, не то швед, при нем можно. Ведь Венс так и считает?

— Считает, как мне показалось.

— Сами Торби политикой не занимаются. Но у них бывают разные люди. Так что пройти салон Торби следует. Поскольку было бы неестественно попасть на коктейль к леди Фавершем (это дочь Галифакса) прямо из Сити. А к Торби, выходцам из России, тебя привел я, русский эмигрант. От Торби — в высшие банковские круги… и так далее. Это естественный путь.

— И что я должен делать у потомков Пушкина? Блистать осведомленностью в истории русской литературы? Так я на романо-германском отделении недоучился.

— Но, кажется, успешно доучиваетесь в Лондонской экономической школе? Кстати, вы знакомы с Джоном Кеннеди, это ваш слушатель из США? Его отца прочат на пост посла Соединенных Штатов при Сент-Джемском дворе.

— С Джоном? Слегка.

— Жаль, что не сошелся с ним покороче. Неосмотрительно.

— У нас с ним приличная разница в возрасте, да и разные весовые категории. Он аристократ.

— Ха! Это я аристократ. А дед Джона Кеннеди был таким же средним торговцем, как и вы. Только вы продаете древесину, а он торговал спиртным. Да, без Торби не обойтись, раз вы упустили Джона, — усмехнулся Багратиони. — Посидите у графини, реликвии посмотрите, если покажут, скромно выпьете чаю и удалитесь с благодарностью, чтобы потом явиться наследующий раут. И, конечно, следует там посматривать по сторонам, нет ли в непосредственной близости кого-то из полезных для вас людей, с которыми легко для начала завязать ни к чему не обязывающую болтовню. Кстати, Торби раз в месяц дают бал. Вы хоть умеете танцевать? Нина…

— Это дело будущего, — резко оборвал Багратиони Дорн. — Я не знаю, когда вернусь. Думаю, мой вызов связан с меморандумом Идена. Доста нет уже три дня. А у меня по меморандуму нет ничего, кроме отрывочных сведений, догадок, умозаключений… Это единственный материал, которым я располагаю.

Багратиони добродушно улыбнулся:

— По-моему, вы уже не так мало знаете об этом документе. Те ненасильственные методы, на которые намекнул О'Брайн, видимо, и есть основная мысль документа. Эдакая нивелировка германской опасности, которую, однако, следует признать. Вся наша работа, Роберт, зиждется именно на догадках, умозаключениях, отрывочных сведениях. Поверьте моему опыту.

— Хотел бы, чтобы вы им поделились, — улыбнулся Дорн. — Кажется, у вас сегодня неплохое настроение, и я хотел бы услышать то, что обещано рассказать именно под такое настроение.

Дорн действительно боялся застрять в Берлине. А узнать побольше о Багратиони он хотел еще и для того, чтобы окончательно утвердиться в своем отношении к этому человеку. Он истинно свой или только конформист-попутчик? Да, он работает на Центр, в этом нет сомнений. Но по глубокому ли убеждению, как сам Дорн, или только в силу известных обстоятельств?

— А… Все просто. По-моему, сэр, вы родились в пятом году?

— Примерно.

— Конспиратор… А я в пятом году переродился. В тысяча девятьсот четвертом году я поступал первый раз в Академию Генштаба и, признаться, провалился постыдным образом, на математике. После чего проследовал к месту службы, то бишь в Павлоградский полк. А квартировал мой полк уже в Мукдене, Русско-японская война, изволите знать, началась… Первая японская армия шла на нас, вооруженная до зубов, одетая в хаки, понимающая все выгоды защитного зелено-коричневого обмундирования и прекрасно знающая специфические условия театра военных действий: то сопки, то ровная степь, вот так-то… Мы же не знали ни того, ни другого. Подвоз продовольствия и боеприпасов отвратительный, и одеты мы в летние белые кители, поскольку кампания, извольте радоваться, летняя… А какая прекрасная мишень этот самый белый китель, да еще на буро-зеленом фоне степи или сопки, да еще на ярком солнце, когда золотые погоны так и играют! Да что там погоны у господ офицеров! Медные солдатские пуговицы, со тщанием надраенные еще по петровскому артикулу, дислокацию с головой выдают! Генерал Куропаткин о существовании хаки и слушать не желал: не патриотично-с… «Это как же мы воспримем вражеский опыт, это как же…» Цусима уничтожила наш флот, пал Порт-Артур, и не было русского человека, мало-мальски любящего свою родину и уважающего ее боевую историю, чтобы он не спросил — кто виноват? Солдат? Нет, русскому солдату умирать никогда не страшно было, если умирал он за дело правое. Офицеры? Нет, суворовские традиции в высшей степени свойственны российскому офицерству. Я имею в виду то офицерство, которое непосредственно солдата и учит, и в бой ведет, и с солдатом на привале из одного котла ест. Генштаб? Да. Потому что надо быть круглыми дураками, чтобы начинать войну, к ней не подготовившись. Царь? Безусловно. Конечно, вслух об этом не говорили. В шлиссельбургах да свеаборгах уже достаточно интеллигентов, в том числе и армейских, сидело… Но все так думали. И я так думал, более того, все больше убеждался в виновности перед матушкой-Россией царя, Генштаба, Сената правительствующего, Синода святейшего. Более того, все больше видел фактов этой вины. И тут служил у меня в роте унтер, нижний чин, из рабочих, Семенов Иван Федорович. Задушевный человек… Случилось так, что мы сблизились, — Багратиони лукаво посмотрел на Дорна. — Начал он мне доверять, потому что знал я о первомайской сходке и из элементарной порядочности по начальству о противном государственному устройству сборище не донес. Семенов это понял. И не донес я раз, два. Кое на что в полку тоже сквозь пальцы смотрел… Например, делал вид, что марксистская литература вовсе не марксистская, а, пардон, экономическая, изучение которой отвечает, как было сказано в моем рапорте командиру полка, духу времени, гак как демобилизованный воин — это завтрашний российский фермер — сии события происходили как раз во времена реформистской деятельности Петра Аркадьевича Столыпина, с которым мой дядя, Иван Александрович Багратиони, профессор экономических наук Петербургского университета, дружбу водил и которому советы давал, правда, так и оставшиеся без внимания. Потом, после войны, я сквозь пальцы смотрел на большевистскую ячейку в полку, поскольку уже сам Маркса изучал как следует, и не только теоретически, а с мыслью, что эти теории, осуществленные на практике, могли бы весьма пойти на пользу отечеству моему. Знал я уже тогда такого философа, как Вл. Ильин. «Материализм и эмпириокритицизм» огромное впечатление произвел на меня. Совершенно иначе этот труд организовал и мышление мое, и мировоззрение. Я стал серьезно изучать работы Ленина.

Разумеется, мое покровительство Семенову и его друзьям, мои собственные посещения полкового марксистского кружка, который по моему предложению официально значился кружком по изучению российской словесности, рано или поздно вскрылись бы. Да бог спас. Поступил я наконец в Академию Генштаба. Семенов был рад за меня. Образованные, говорил, офицеры будут крайне нужны революции. И польза моя революции обернулась тем, что ушел я с Врангелем, помогал кое-чем Фрунзе, работая в штабе генерала Кедрова, так до Крыма и дошел… Словом, до самой смерти Врангеля я шел его дорогой и, как мог, информировал о ней сам знаешь кого. А теперь тут. Стране нужна правда, чтобы жить, чтобы выжить, — добавил Багратиони после паузы. — И моя героическая Мария Петровна с дочками, Ниночка ведь в девятнадцатом родилась, шли за мной этой тяжкой дорогой. До сих пор княгинюшка не ведает, чем дышит супруг на самом-то деле. Карточными долгами попрекает, ибо управляющий из имения уже ничего не пришлет… За девочек боится. Говорит, выйдут они замуж на чужой стороне, и будут у нас не внучата, а мистеры и мисс…

Нина остановила лошадь на повороте аллеи и терпеливо ждала, когда подъедут мужчины. Было видно, девушка уже утомилась.

— Поезжай, дорогая, переодевайся, — сказал Багратиони дочери, — мы с мистером Дорном сделаем еще несколько кругов.

Когда Нина направилась к конюшням, Багратиони сказал:

— Дост в Берлине. Но связан ли его внезапный отъезд с удачным похищением досье, я сказать не могу.

Прогулка заканчивалась. Спешиваясь, Багратиони сказал, оглянувшись на дочь, стоящую у калитки:

— Так что пишите, сэр, письма, подтверждающие ваши симпатии моей семье. Шифр тот же. А вообще ваше мнение по поводу иденовского меморандума близко к моим сведениям. Но информацию, выстроенную только на умозаключениях, советую в Берлине продвигать очень осторожно, крайне осторожно. Только под давлением. Сами не пережмите. Нам выгодно, чтобы немцы приняли подобную информацию. Пережмете, ее посчитают «дезой», и вы не оберетесь неприятностей. Простите старика за поучения…

XVI

Лей недоумевал. Похоже было, будто двум агентам предоставили случай продемонстрировать свои возможности, но при этом эффективность их усилий оказалась равной нулю.

Когда появился Дост с бюваром Идена, в бюваре лежало три подлинных документа. Записка какого-то клерка о том, что следует делать Германии далеко идущие уступки, дабы лишить ее повода прибегать к насильственным методам, что следует согласиться на установление Германией экономического господства в Центральной и Юго-Восточной Европе. Второй документ — докладная главного экономического советника Форин офис Эштона-Гуэткина министру о целесообразности оказания финансовой поддержки Германии, возвращении ей части бывших колоний, расширении торговых англо-германских соглашений с целью торговой изоляции России. Конечно, подумал Лей, начальству будет приятно подержать в руках подлинник такого документа. А от третьего документа — всего одна страничка, притом последняя — и это была страничка меморандума Идена! Вот это да, сказал себе Лей, и следующей его мыслью было — лучше бы этой страницы вообще не существовало. Но он тогда еще не подозревал, какими неприятностями обернется эта история.

Дост был поражен не меньше Лея. Мямлил, что меморандум Идена лежал в бюваре целиком… Тогда что произошло? Подменили портфель? Подменили бювар? В бюваре оказались не те бумаги? Лей вызвал из Лондона Дорна.

Дорн заявил, что он лишь заказывал бювар, идентичный изображенному на переданной ему Достом фотографии. И это было его единственной обязанностью на завершающем этапе операции. Бювар Дорн отдал Досту в срок.

— Послушайте, Дорн, прежде чем нас вызовут к начальству, я все-таки хотел бы прояснить для себя некоторые вопросы. Ведь нам придется защищаться, — Лей вскинул на Дорна изучающий взгляд. — Черт знает что произошло у вас с этим досье. Последняя страница, записочки, а где весь документ? Почему он попал к Досту в укороченном виде? Вам не кажется это странным?

Дорн внимательно смотрел на Лея, слушал его и думал: «Операция расценена как провалившаяся; он готовится к взбучке, — удивился: — Неужели Лей ищет во мне союзника?»

— Скажите, Дорн, вы сознательно заняли в «Сиамских близнецах» пассивную позицию? Вы полагали, что эта операция обречена на провал? Поэтому?… Признаться, и я был склонен так думать. — Лей, похоже, говорил искренне.

— Не представляю, что руководство может поручить агентуре заранее обреченную на провал операцию, — спокойно ответил Дорн. — Чтобы скомпрометировать исполнителей? Я не допускаю подобной вероятности. Но от неудачи не гарантирован никто.

Лей поерзал в кресле. Ему очень не понравилась фраза Дорна о компрометации исполнителей. Этот выскочка будто читает его мысли.

— Стало быть, вы считаете, — сказал Лей вкрадчиво, — что итог операции — неудача? И только? В таком случае я повторю свой первый вопрос: вы сознательно заняли пассивную позицию? И если вы так уверены в порядочности руководства, не ваша ли пассивность оказалась причиной неудачи?

— Я понял, что вас настораживает. Стало быть, я слишком доверился Досту. А он практически не допустил меня к финалу работы. Свою роль в операции я бы вообще назвал технической. — Дорн смотрел в упор.

— Однако, — хмыкнул Лей. — А раздвинуть рамки этой роли заранее отказались?

— Этого я не говорил. Я прекрасно понимаю, что, разрабатывая подобные операции, следует иметь несколько вариантов их исполнения, может быть, исключающих друг друга. Тем я и занимался, но…

— Не заговаривайте мне зубы! Вы, очевидно, умышленно ничего не сделали.

— Чего же я не сделал? — возмущенно спросил Дорн, его возмущение было возмущением добросовестно поработавшего человека, которого облыжно обозвали трутнем, и Лей почувствовал это, промолчал.

Дорн продолжил напористо: — Вы прекрасно знаете, штандартенфюрер, условия моей работы в Лондоне. Да, на меня и барона Крюндера спецслужбы Королевства смотрят сквозь пальцы, отлично понимая, что стоит за моими досками и нансеновским паспортом барона, так же как и наши соответствующие органы смотрят на какого-нибудь англичанина, выдающего себя за торговца датским сливочным маслом. Но до тех пор, пока «датчанин» не затронет интересы рейха. И на меня смотрят сквозь пальцы, пока я кручусь возле досок и фон-лампеновской «Лиги», ибо бороться с III Интернационалом не грех. Я это говорю, чтобы еще раз напомнить вам, что не могу работать в открытую, завязывать в открытую те связи, которые покажут, что мои интересы куда шире борьбы с большевизмом. Мне для «Сиамских близнецов» были бы, наверное, нужны выходы на дипломатические и правительственные круги, но зачем дипломаты и члены парламента лесоторговцу? Не насторожило бы нас с вами, если бы какой-то «датчанин»-маслобойщик искал контакты с Лаллингером? Нет? Я позволю себе усомниться. Безусловно, я ищу контакты. И они у меня намечаются, складываются. Но я работаю на перспективу, ибо постоянно помню, какие задачи скоро встанут перед службой безопасности рейха, и для их исполнения мне важно не сгореть на ерунде, я не имею права рисковать.

— Ради досье министра иностранных дел можно и рискнуть! — воскликнул Лей. — Это не ерунда! «Сиамские близнецы» разрабатывались службой безопасности тоже, и, будет вам известно, в успехе операции заинтересован рейхсминистр Геринг!

— Согласен. Но я рисковал. Когда Скотланд-Ярд начнет искать похитителей, с чего он начнет? Вы это знаете, штандартенфюрер…

— Да, — согласно кивнул Лей, — они начнут искать изготовителей копии бювара, а через них — заказчика…

— У меня есть выход на случай, если придется объясняться с английскими бобби. Есть. С просьбой об изготовлении бювара по образцу обратились именно ко мне, потому что у меня есть знакомства среди русских эмигрантов, которые ищут заработок, одна из златошвеек — моя любовница, и я помог ей найти этот заработок.

— Она ваша любовница? — усмехнулся Лей.

— Нет, конечно, — с усмешкой ответил и Дорн. — Но это неважно. Важно другое — я не знал, зачем нужен бювар. Но потом я буду вынужден сказать, кто просил меня о содействии. И разумеется, я не назову имени барона Крюндера. Я скажу о мистере X, который за неделю до описываемых событий утонул, не справившись с управлением яхтой.

— Что ж, похвально. Но почему у Доста оказалась только одна страница текста? Где остальные?

— Я не видел документа, я и Доста не видел после того, как отдал ему бювар.

— Скажите, Дорн, как все-таки Досту удалось договориться с тем чиновником? Найти его?

— Деньги — все еще сила.

— А вы не знали, к кому обращался Дост?

— Мы с Достом решили, что мне лучше не знать — на случай неудачи.

— Не знаю почему, Дорн, но мне ваша пассивность в этом деле очень не нравится, — Лей выразительно посмотрел на Дорна.

— Верить или не верить своему сотруднику — это тяжкий выбор любого руководителя, штандартенфюрер, — просто ответил Дорн, думая: «К чему он клонит? Уж не к тому ли опять, как в тридцать четвертом, что я способствовал провалу, потому что я либо вражеский шпион, либо двойной агент? Ну что ж… Кажется, я перехватил инициативу, нужно это использовать».

Неожиданно для Лея Дорн принял независимую позу, его лицо вдруг обрело выражение рассказчика, который собирается поведать нечто крайне занимательное и сам предвкушает удовольствие — и свое и слушателей.

— Как я понял, штандартенфюрер, — тон чуть ли не ласковый, — по сути дела, наше общее руководство волнует не наличие бумаги с почерком британского министра, а ее содержание. Как мы с вами знаем, в правительственных кругах есть масса осведомленных людей, чья информированность покоится на самых обычных слухах. Разумеется, такое событие, как меморандум нового, да еще необыкновенно молодого, необыкновенно красивого — вам не приходилось видеть фотографии Идена? Крайне хорош, весь в мать, а про ту рассказывают, что, стоило ей появиться в свете в дни ее молодости, желающие полюбоваться необычной красотой этой леди вставали на стулья… Это к слову, сказать же я хочу вот что: меморандум молодого красивого министра, предназначенный только для членов внутреннего кабинета, явно программный документ, вызвал не меньшее любопытство, чем красота ныне престарелой леди Иден. О меморандуме раздумывали, гадали, шептались. И всегда есть два-три человека, которые помимо избранных видели… почти собственными глазами. И всегда один из них хочет поднять значимость собственной персоны в глазах четвертого именно информированностью подобного рода. Если хотите, я все время работал с подобными людьми. Может быть, они были не совсем четвертыми, может быть, десятыми или тринадцатыми, но мне удалось в известных пределах собрать данные о содержании меморандума. И если мои данные совпадут с содержанием той страницы — я ее не видел, как вам известно, — это тоже немало, ибо та продажная тварь, торгующая государственными секретами, могла и Доста надуть. Значит, Фриц поработал на совесть.

— Ну что ж, докладывайте.

«Хочешь знать, не привезли я "дезу" из кабинетов Интеллидженс сервис? — подумал Дорн. — Нет, я играю с тобой чисто, но здесь-то и спрятана ловушка для тебя, Лей, тебе не удастся сломать мне шею, не волнуйся, я не подсовываю "дезу", просто мне нужно отделаться от твоих подозрений, и не ради спасения собственной шкуры, а ради спасения моей главной работы, не той, что заставляешь меня делать ты».

— Схему я уже обрисовал, — продолжал Дорн все тем же вальяжным тоном. — И не то чтобы я прямо задавал некоторым своим знакомым каверзные вопросы, нет. Просто кое-кто из моих знакомых, обладающих определенным весом в обществе, не слишком обрадовался назначению Идена на его нынешний пост и рад поговорить о нем нелестно. Я имею в виду, например, вице-адмирала Перри, шведского коммерсанта Далеруса, лорда Хаустона. Вы, разумеется, имеете представление об этих людях. Список информаторов приложен к моей докладной о содержании меморандума. Я готов ее передать — но только через секретариат Лаллингера.

— Вы правы, Дорн… Я так вымотался с этими «близнецами», на ногах переходил обострение язвы… И одно мне не давало покоя — подобные операции не рассчитаны на стопроцентную удачу. Словом, придется оправдываться у Лаллингера. И за вашу докладную «со слов», и за последнюю страницу.

— Оправдываются виноватые. Но объясниться я готов.

И Лей в который раз позавидовал его самообладанию, умению поворачивать самую для себя неблагоприятную ситуацию если не во благо, то уж и не во вред себе.

— Я внесу в докладную еще одну важную информацию о моей последней встрече с Венсом. А он просил меня найти посредников между федерацией британской промышленности и рейхом. Да, да, именно так. И в этом качестве я предложил нашего старого друга герра Банге…

Лаллингер смотрел на докладную Дорна с саркастической улыбкой.

— Фантастика… — наконец сказал он. — Один ничего не знает, другой ничего не может понять. Один что-то слышал с «чужих слов», другой, имея в руках подлинник, не удосужился прочитать его. Откуда у вас такие сотрудники в аппарате, Лей? Неужели не нашли в полицей-президиуме покойной Веймарской республики двух-трех парней с головой?

— Это кадры не мои. И не мне, вероятно, судить о них. Даже берусь предположить, что они сейчас плачутся в жилетки своим высоким покровителям…

Лей надеялся, что Лаллингер, поняв, что под высокими покровителями Доста и Дорна имеются в виду Гейдрих и Гесс — это они в самом деле отправляли бывших штурмовиков в Лондон! — аккуратнее разделит степень вины между всеми ответственными за операцию.

Лаллингер поморщился:

— Не употребляйте, пожалуйста, выражения «плакаться в жилетку» — от него так и разит еврейством… Это вас не красит. — Лей промолчал. — Документы, которые доставил Дост, не фальшивые? Вы произвели экспертизу?

— Экспертиза подтвердила подлинность документов. Почерковеды тоже ни в чем не усомнились. Тем более образцы подписей Идена и Эштона-Гуэткина у нас имеются.

— Кто делал экспертизу?

— Науджокс.

— А… А бювар был на экспертизе?

— Нет, штандартенфюрер, нет. С какой целью?

— Вы составили сводную докладную, чтобы обрисовать картину в целом? — не отвечая, задал Лаллингер новый вопрос, неужели Лей так наивен, что не понимает, ведь Досту могли подменить тот бювар, который Дорн заказывал в Лондоне. Прямо в Форин офис и подменить.

— Разумеется, штандартенфюрер, — ответил Лей. — Вот моя памятная записка, — и он с готовностью положил ее перед Лаллингером.

Лаллингер прочитал бумагу Лея, еще раз посмотрел докладные Дорна и Доста. «Есть ли смысл отправлять Гейдриху то, что достал Дост и изложил Дорн? Ведь документы действительно подлинные… Но могут не понять… Им нужен полный подлинник документа.

— Что же касается контактов между промышленниками Британии и деловыми кругами рейха, устанавливать которые якобы уполномочен Дорн, — продолжал Лей, — то я думаю, эта возня больше всех нужна самому Дорну, чтобы ловчее наживаться на шведском лесе, не более…

— Возможно, возможно… — Лаллингер в задумчивости постучал пальцами по столу. — Немедленно отправьте Доста в Лондон. Нам нужно предъявить Гейдриху меморандум, а не его последнюю страницу. И тем более не эрзац в изложении. Сам ошибся, пусть сам и выправляется, но так, чтобы не спугнуть того человека из Форин офис, он нам, возможно, еще не раз пригодится. Вы поняли, Лей? Мы не имеем права каждый раз направлять в Лондон новых людей. Британия — не Австрия.

«Зачем им так нужен подлинник документа, зачем?» — Лей никак не мог этого понять. Потому что, естественно, Лей и предположить не мог, какого накала достигла борьба за власть между двумя «вторыми людьми Германии после фюрера» — между Герингом и Гессом, которая велась яростно, но незримо, как глубинный пожар в торфяных болотах. И, планируя «Сиамских близнецов», Гейдрих, человек Геринга, видел в получении оригинала меморандума Идена весомый шанс свалить «проанглийского» Гесса, скомпрометировать его в глазах фюрера. Только подлинный документ мог убить Гесса или тяжело ранить.

«Если Дорн вышел на промышленников и те всерьез им заинтересовались, — решил Лаллингер, — пусть он и дальше танцует с ними в паре. Говорит, им не всем нравится Иден… Нам он тоже не по душе».

— Дорна отправьте на острова неделей позже. Незачем им вместе возвращаться. И так прибыли в Берлин почти одновременно, как вагоны в железнодорожном составе.

— Или как «Сиамские близнецы», — попытался пошутить Лей. — Что прикажете делать с бумагами? Наверное, сдадим вдело, не исключено, что запросят доклад о ходе операции?

Лаллингер придвинул к себе бумаги и написал резолюцию — «В дело». «Пусть пока полежат, — удовлетворенно подумал он о принятом решении. — Так будет надежнее».

«Рассосалось», — облегченно вздохнул Лей. Он никогда не предполагал, что Лаллингер сможет спустить на тормозах столь острую для отдела ситуацию. Опрометчиво! И Лей уже загадывал, что, если когда-нибудь вопрос о меморандуме возникнет снова, эта собственноручная резолюция Лаллингера его, Лея, выручит. И выручит его Дорн, потому что Лей понял, Дорн ближе всех, даже ближе тех подлинных записочек, толковал настроения и намерения Идена. Дорн невольно становился союзником.

Когда Лей покинул кабинет, Лаллингер вызвал секретаря: — Этот бювар отправьте на экспертизу, Ганс. Цель — установить, когда и где его изготовили, сырье, манера исполнения и так далее. Срочно свяжитесь с Веной. Кальтенбруннеру надлежит организовать похищение бювара у Франкенштейна в Лондоне. У него должен быть точно такой же бювар, как меня уверяют. Доставить его сюда срочно, и тоже на экспертизу. Скажите Кальтенбруннеру, что с Франкенштейном можно не церемониться.

XVII

Кладбищенские воробьи веселились вовсю. Склевывали набухающие сиреневые бутоны, вились вокруг желтых кистей акаций, качались с зазывным чириканьем на ветках миндаля и жимолости.

Дорн шел по строго расчерченным аллеям, вглядываясь в указатели на перекрестках и имена на могилах.

Поклониться праху фрау Штутт он считал своим человеческим долгом. Не мог не сделать этого, впервые за два года оказавшись снова в Германии.

На могиле фрау Штутт стоял стандартный лютеранский крест. И все же Дорну показалось, что он заметно отличается от тех, что устанавливались лет пять — десять назад. Крест был оскорбительно похож на свастику. Дорн положил на надгробие букет, обвитый черным крепом, зажег свечу: «Спасибо вам, добрая женщина, спасибо. Если бы вы не признали во мне маленького своего крестника, что сталось бы со мною? Я пришел к вам, хотя вы не ждали меня. Меня ждала Ингрид ван Ловитц, Зина Велехова, моя радистка. А вы, как и все в Пиллау, считали ее только служанкой-поденщицей офицерской гостиницы. Она и вам помогала вести хозяйство. Помогала, чтобы не только скрасить ваше одиночество, но и иметь постоянную возможность встречаться, потом переписываться со мной, когда я оставил ваш дом, фрау Эмма, чтобы начать своей тяжкий путь». Дорну вдруг вспомнилась мысль, что человеку дорога та земля, куда он опустил своих близких. Там, на Родине, за балтийскими волнами, бьющими в кладбищенскую ограду, — могила отца, которого он уже едва помнит, забыл лицо. Отца нет уже четверть века. У Дорна мурашки поползли по спине. Время начало отсчитываться для него не десятилетиями — вековыми вехами. А здесь, в Германии, он стоит перед четвертой могилой ставшего близким человека. Нет в живых фрау Штутт, Кляйна, Карла, нет Лоры…

«Какой я тогда был наивный и "зеленый", — вспомнил Дорн себя, двадцатичетырехлетнего, одетого в старую, не по росту, солдатскую шинель. Вспомнил свой первый день в Берлине, когда, не зная, куда деваться до отхода поезда на Пиллау, сидел в привокзальном сквере и заступился за паренька, расклейщика газет, его жестоко избивали взрослые конкуренты лишь потому, что в его сумке лежала пачка геббельсовского «Ангрифа», а у тех — «Берлинер арбайтерцайтунг» Штрассера. Мальчонку звали Фред Гейден. Как странно теперь кажется, что у нацистской пропаганды был другой патрон, место доктора Геббельса занимал Грегор Штрассер, а сейчас о нем уже никто не вспоминает, хотя и прошло всего семь лет. «Будь я тогда бдительнее, я бы не полез в драку, — думал Дорн, — и значит, не познакомился бы с братом Фреда Карлом и его друзьями, Максом Боу и Фрицем Достом, и мой путь в ряды СА был бы другим, может быть, более длинным. Так что нет худа без добра… Без Фреда и Карла я не встретил бы Лору. И не узнал бы, как прекрасна первая любовь. Знал, что должен запретить себе любить ее, да молодость брала свое, видно. Гейдены готовились к свадьбе, порой я чувствовал себя последним мерзавцем, пока не наступили страшные дни июля и августа 1934 года. Да может ли человек жить без любви? Бедная фрау Эмма искренне в своем застылом одиночестве привязалась ко мне, хотя вовсе не меня крестила в церкви, но вот по сей день я ношу имя, которое она дала тому младенцу. Любил меня и доктор Кляйн… Любил, когда я был мальчишкой, а он сам — военнопленным в русском лагере, где кашеварила моя мама Глафира Алексеевна. Наверное, в те годы он любил и маму. Не зря же он часто повторял уже здесь, в Берлине, — «твоя мать была настоящая красавица». Может быть, поэтому доктор Кляйн, экономический советник фирмы Круппа, не раскрыл истинного лица русского мальчишки, которого давным-давно выучил немецкому языку? Он сразу догадался, зачем и почему я в Германии. Но помогать начал только тогда, когда понял сам, что такое Гитлер. Не мог он, опытный экономист, честный ученый, на себе познавший ужас войны, не ужаснуться тому будущему, которое готовят для его родины Гитлер и его клика. Вот и стали мы в один ряд плечо к плечу, однажды случайно встретившись на берлинской улице. Вместе начали бороться против дьявольского фашистского обольщения немецкого народа.

— О, герр Дорн! — окликнул чей-то голос. — Давненько…

Роберт оглянулся. На аллее стоял пастор Принт. Дорн поклонился ему. Пастор подошел к могиле, автоматически благословил Дорна, осмотрел надгробие и холмик, вырвал два сорняка, затерявшихся в дерне.

— Это хорошо, сын мой, что вы не забываете… чтите… — в голосе пастора Дорн уловил подавленность. — Говорят, наша Ингрид нашла себе приют рядом с вами. Я всегда был спокоен за детей, пока она оставалась их няней.

— Да, герр Принт. Но видимся мы редко. Ингрид управляет моей фабрикой в Швеции. А я живу в Лондоне.

— Значит, вы… — пастор понимающе закивал. — Разумеется. Вы всегда были человеком с большим сердцем. Как ваша мать, да помянет ее Господь. Да, истинно, сердце христианина заставляет его если не бороться, то удалиться от мест, где торжествуют силы тьмы. И вы уехали, — голос пастора стал еще подавленней. — Как здоровье Ингрид? После той чудовищной клеветы… А ведь она дочь священника.

— Все обошлось, слава Всевышнему, дорогой пастор. Справедливость восторжествовала.

— Да, конечно. Вы, наверное, не знали… Ведь и у фрау Штутт, и даже у меня тогда был обыск! Искали телеграфное устройство! Кто мог так оклеветать нашу бедную Ингрид? Господь покарает того человека, кто бы он ни был, я уверен. И ваша нареченная… Я молюсь о ее душе. Я так сочувствую вам, герр Дорн!

«Какая уж там была справедливость! — горько думал Дорн. — Если бы Лей смог хоть что-то доказать, пастору пришлось бы поминать в своих молитвах и Ингрид, и меня. Нас спас Кляйн, да, он спас нас, он умер на допросе у Лея. У Лея на допросе умер советник Круппа, против которого, если бы пришлось объясняться, СД не имело никаких компрометирующих материалов. Ничего, кроме подозрений, в глазах любого непредвзятого человека выглядевших наветом. Лей испугался ответственности. Дело поспешили закрыть. Кляйн смертию смерть попрал… Ингрид молодец, успела до ареста надежно спрятать рацию. И помог Центр. В Пиллау снова заработал передатчик, который активно искал Банге и у Ингрид, и у фрау Эммы, и даже у пастора, когда Ингрид уже находилась в тюрьме. И разрушились все хитроумные обвинительные построения штандартенфюрера СС Лея. А потом мне пришлось напомнить Лею о его старых грехах, и он, чтобы я получше о них забыл, посоветовал мне увезти Ингрид из Германии. А с Лорой я опоздал. Я опоздал, а они поспешили убрать свидетеля гибели Кляйна. Они очень боялись Круппа, его близости к Гитлеру».

— Хотел бы видеть вас на проповеди, — сказал пастор Дорну.

— Конечно, — ответил Роберт. — Я всегда любил слушать вас, герр Принт. Не у каждого духовного отца слово Божье так приближено к реальной жизни и так действенно.

Пастор печально улыбнулся:

— Герр Банге рекомендовал мне пересмотреть мои проповеди, дабы они не противоречили современным взглядам.

«Это уж точно, — невольно подумал Дорн. — Как провозгласить с амвона, к примеру, равенство людей перед Богом, когда выяснилось, что между людьми и Богом есть еще и арийская раса? Пониже, разумеется, господа, но куда выше прочих людишек. А что делать с заповедями "не укради", "не убий", если пропаганда готовит всех немцев к грабительской войне? Остается лишь посочувствовать его преподобию».

— А вот настоятель церкви Святой Магдалены, мой коллега, не согласился с рекомендациями герра Банге. И его уже нет в церкви Святой Магдалены. Но я не уверен, что во Флоссенбурге он получил приход. — Дорн вздрогнул. И отбудничного упоминания страшного, уже известного за границей как «фабрика смерти» лагеря, где жертвы приветствовали смерть, если она наступала быстро, и от предельной откровенности пастора. Уж не провокация ли это? Ингрид, знавшая близко семью Принта, считала пастора очень порядочным человеком. Если это не провокация, неужели уже нет сил сдерживаться, не осуждать вслух государственный режим без страха перед жестоким наказанием? Что же будет дальше?

— Ну а как ваши дела? — спросил пастор. — Надеюсь, неплохо?

На колокольне зазвонили, Дорн понял, что разговор заканчивается.

— Жду вас к себе в любое время, — пастор поклонился и пошел. Сутану развевал морской ветер.

На другой день к вечеру Дорн добрался до Кенигсберга, где разыскал Банге. «Дядюшка Ари» жил в районе зоопарка, сразу за стадионом. Дорна встретила горничная — нечто новое в обиходе бывшего пиллауского отставника. Горничная вела гостя через комнаты. Бархатные обои, зеркала и полировка дорогой мебели — все демонстрировало, насколько поднялся не только общественный, но и финансовый вес герра Банге.

Когда горничная доложила о приходе Дорна, Банге смутился. Положа руку на сердце, он даже мог сказать, что не хотел бы встречаться с человеком, которому принес немало горя. Если бы тогда он нашел тот злосчастный передатчик, а не арестовал сгоряча ван Ловитц и невесту Дорна, он бы уже работал в Берлине. Но гусак Гейдрих проколов не забывает. Черт бы их всех побрал… и этих глупых фройлен, и старого профессора, уж ему вообще незачем было вмешиваться, и Дорна. Правда, мысль, что Дорн явился осуществить святую месть, так и не пришла в голову Банге, рыцарские времена прошли, и если Дорн себя преодолел и приехал, значит, надо, очень надо. Но в чем состояла эта необходимость, Банге представить себе не мог, это его смущало и тревожило.

«А может быть, он просто не знает, что его подружек упек в СД именно я? — вдруг поразила мысль. — Нет, не может не знать. Значит, хочет просить протекции. Когда сильно нужна помощь, ничего не помнишь, себе на горло наступишь, ненависть в любовь обратишь», — Банге всегда льстило, когда к нему приходили кланяться.

«Дядюшка Ари» явно специально для встречи Дорна восседал за рабочим столом с аккуратно разложенными стопками папок, слишком уж театрально выглядела его деловая поза. Обстановка кабинета с мраморным камином, который топился, несмотря на теплый вечер, напоминала дорогую декорацию к дешевой пьесе — но сам он этого не ощущал. «Лесопилка — это хорошо, и агентурная работа у англичан тоже неплохо, — думал он, разглядывая своего неожиданного гостя. — Но понимает же он, что настоящую карьеру сделает только в Берлине. А к кому ему еще обратиться, если не к старому другу отца?»

— Рад, рад… — Банге торопливым движением сдвинул бумаги, будто неожиданно оторвался от важного дела, но оторвался с готовностью, поскольку превыше всего ценит общение с другом, единомышленником и воспитанником. — Очень рад. Остепенился. Не женился? Нет?! Семья — основа карьеры, все больше в этом убеждаюсь. Семейному человеку есть во имя чего терпеть и стремиться… Поэтому с него можно требовать. А что возьмешь с холостяка? Ха-ха! Рад, рад видеть тебя, Роберт, — он наконец встал и шагнул из-за стола. — Ну как, большие прибыли дает твое дело? Но скромен. Предельно элегантен. Значит, богат. — Банге потрепал Дорна по плечу. — А скромность всегда была тебе свойственна. Скромность и партийная дисциплина.

— Я приехал к вам по делу, герр Банге, — Дорн уловил, что тот не называет его, как в былые времена, «сынком» и «пареньком», а потому не стал вворачивать «дядюшку», на котором Банге так настаивал когда-то, естественно, ведь он больше не нуждается во влиятельных и богатых родственниках, хотя и дальних.

«Впрочем, — не слушая ни себя, ни Роберта, продолжал ломать голову Банге, и эта новая мысль и успокаивала и объясняла поведение Дорна, — все дело в том, что он простак. Они все, Дорны, испокон веку простаки. Оттого у них ничего путем не складывалось, что все наружу, по правилам. Правила штука хорошая, исключают необходимость думать и маневрировать — чего напрягаться, действуя по правилам? А что предписывают правила доброму прихожанину? Вот именно, сиди и, не возражая, принимай на себя удары судьбы. Он и принял. Да, Дорн такой, как и вся их порода. Не толкни я его в порт, когда он вернулся из Кейптауна после смерти родителей, так бы и остался безработным. Еще ниже бы пал, пожалуй. И не посоветуй я ему отправиться в Берлин к тем славным парням из СА, что приветили его, так и шатался бы по сей день по Пиллау. А ведь послушай он меня тогда, когда я был готов пристроить его к Гейдриху, был бы сейчас если не на первых, так на вторых ролях, для него и то много… Что он сейчас собой представляет? Агентишка. Никогда карьеры сам не сделает. И все потому, что он… как это называется… щепетильный. "Не беспокойтесь, герр Банге…" Хотя тогда он меня еще и дядюшкой величал. Теперь не называет. Почему? — опять встрепенулся Банге. — Не простил? Значит, пришел с хитростью? Ладно, послушаем…» — и Банге приготовился слушать, величественно проговорив:

— Так что же привело тебя ко мне после стольких лет?

С тридцать третьего года Банге только и делал, что подозревал, ибо, едва Гитлер пришел к власти, он понял, как можно выделиться при новом режиме, когда одной железной преданности мало, — только активно искореняя инакомыслящих, инакоговорящих, инакопоступающих. Иначе какие у него могли быть вопросы к девице по имени Лора, невесте Дорна, служащей фирмы Круппа, которую он видел первый раз в жизни, к Ингрид, которую он всю жизнь знал и даже относился к ней с симпатией? Однако… Зачем они сели за один стол с английским журналистом О'Брайном, который явился разыскивать в Пиллау командира отряда штурмовиков Дорна именно тогда, когда фюрер поставил под сомнение существование СА, их право на жизнь? Почему не днем раньше или неделей позже, а именно 30 июля? Это было слишком подозрительно.

И вдруг Банге насторожился, Дорн словно прочитал его мысли:

— Я не хотел бы, герр Банге, чтобы между нами оставалась некая недоговоренность, — сказал Дорн. — Я чувствую, мысль о ней и вам не дает покоя. Конечно, мне пришлось немало пережить. И вы оказались, к сожалению, невольным виновником моего несчастья. И несчастья Ингрид. Но вы исполняли долг, и я знаю это. А потому мой долг — взять себя в руки и не позволить наложиться горечи на наши добрые отношения. Я повторяю, вы исполняли свой долг, да еще в то время, когда рейх переживал воистину тяжкие дни. Окажись я на вашем месте, я поступил бы так же, никакие родственные или дружеские чувства не могли бы стать помехой моим действиям.

Банге изумленно поднял брови. «О… Даты не так прост, как кажешься. Жизнь обтесана? — пронеслось в голове. — Или все-таки пошел в своего дядю Иоганна, который хоть и казался совсем никчемным, а капиталец-то составил… Без изворотливого умишка на деревяшках особых денег не сделаешь, а выглядел-то покойник ну таким Гансом! С тобой, Дорн-младший, можно иметь дело, даже стоит, оказывается, его иметь».

Банге предложил Дорну присесть, сам вернулся к рабочему столу — вид у него сделался серьезный, самое время поговорить о финансово-промышленных проблемах. Дорн заговорил о расширении своего предприятия, об английских знакомых, о своих связях с БСФ. О Венсе, Фратере, Мосли, наконец, дошел до предложения Венса и произнес имя Биргера Далеруса.

— Хм, — фыркнул Банге, — да знаю я его! У него свое дело в Данциге. Он за него дрожит. Он понимает, задери поляки хвост, мы им начистим рыло. Поэтому перед нами готов ползать на карачках. Уж если с кем можно сладить любой вопрос, так это с ним, — Банге рассмеялся, но быстро посерьезнел. — Ты очень правильно сделал, Роберт, что пришел с этим разговором ко мне, — он значительно пожевал губами. — Верно мыслишь, большая политика решается не только на уровне господ Круппа да Тиссена. Конечно, иной раз приходится иметь дело с разными мошенниками… с негерманцами… Но и это к лучшему. Ведь мы будем диктовать им свою волю, а они — ее исполнять. Очень верно, что пришел ко мне. Твоя интуиция арийца тебя не подвела. Ты заметил, что люди, отмеченные знаком высшей расы, предельно интуитивны и могут предсказывать будущее? Я убедился в этом! И не только на примере дорогого фюрера. Так что… Ты верно сделал. Да… Но к делу. Видишь ли, в начале этого года я был назначен одним из руководителей «Штаба по сырью и девизам», который недавно учредил наш Геринг. Мне сейчас, как никогда, близки темы производства и финансов. Значит, англичане уже не могут без нас, — он усмехнулся. — Хорошо. А у нас как раз нехватка рабочей силы. Особенно в легкой и обрабатывающей промышленности. И в Пруссии это явно стало ощущаться.

«Конечно, — подумал Дорн, — если всю рабочую силу концентрировать в Руре и Эссене на тяжелой и военной промышленности, некому станет ткать сукно для солдатских мундиров».

— Тесное сотрудничество с Англией нам не слишком нужно. Это я тебе как специалист говорю. Если только в политическом отношении. Рейхсминистр Геринг и доктор Шахт уже перевернули все, скоро у каждого немца будет собственный автомобиль, а когда мы получим жизненное пространство… Но нужно время, для этого следует сделать вид… До того, как мы полностью подготовимся, и временно мы могли бы… Но только временно! Ведь придется в чем-то открываться перед англичанами. Ты думал об этом?

— Как точно вы рассуждаете, — вздохнул Дорн. — А вот штандартенфюрер Лей меня не понял, счел контакты финансистов и промышленников с британскими коллегами излишними. Он, наверное, подумал, что мне одному это надо.

— Лей — служака, без полета мысли. Но ты не сердись на него. Дорогой Роберт, увы, не каждому дано охватывать проблему в целом. Интересно, конечно, интересно. Мы сильнее, вот англичане и ищут у нас поддержки. Понимаешь? Мы подчиним их без единого… мда… — слово «выстрела», а может быть, «снаряда» Банге не произнес, не решился-таки. Он еще неточно знал нюансы политики фюрера в английском вопросе. Воздержался от собственных суждений. Но понял, что с Гейдрихом об этом поговорить необходимо. Конечно, все это вода на мельницу Гесса, но ведь из этой воды можно и помои сделать. И тогда Рейнгард найдет, как и в чем подковырнуть старину Рудольфа. Слишком уж Рудольф гордится своей близостью к Адольфу и без стыда пробалтывается, что якобы Адольфу «Майн кампф» написал. Некрасиво с его стороны. Нет партийной скромности. Что все они рядом с провидческой фигурой фюрера, мессии?

— Дело в том, что я снова уезжаю в Лондон, герр Банге. Когда бы вы могли увидеться с герром Далерусом? Я хотел бы знать итоги вашей первой встречи.

— Да, да… Надо подумать. Я позвоню тебе в Берлин.

«Он явно будет консультироваться, — понял Дорн. — Но с кем? С Гейдрихом, с Герингом?»

— Так я могу, герр Банге, в разговоре с Венсом сослаться на вас как на человека, который возьмет на себя труд довести наши общие интересы до рейхсминистра Геринга?

— Давай-давай… Нужно, чтобы англичане тебе побольше доверяли. С Германом я переговорю ночью, когда он не так загружен текущей работой. Это важный вопрос.

«Да, он сразу выйдет на Геринга. Было бы неплохо, если бы в разговоре с рейхсминистром он упомянул и мое имя. Может быть, мне удалось бы стать ближе к сердцевине переговоров немцев и англичан, всех переговоров, не только экономических», — думал Дорн.

Банге неожиданно встал, давая понять, что аудиенция окончена.

— Ты поезжай, паренек. Рад был тебя видеть. Женись вот только. Нора, пора… Я второй год вдовствую, однако тоже думаю. Семья — это еще и укрепление реноме, не забывай. И езжай, исполни свой долг солдата. — Банге вытянулся в струнку, как тому ни мешал радикулит. — Хайль Гитлер, Дорн!

— Хайль Гитлер, герр Банге!

— Иди, сынок, торопись, езжай, мой милый… — повторял Банге, провожая Дорна.

Банге не терпелось внести самостоятельное предложение в работу «Штаба по сырью и девизам», а там, смотришь, начать новый виток карьеры.

В Берлине Лей встретил Дорна с грустной озабоченностью:

— Мне очень жаль, я лично не желал бы этого, но… Пришлось прийти к мысли, что вам сейчас целесообразнее заняться другой работой. Да, обидно, что ваши нужные рейху отношения в Лондоне пока не. получат должного развития, но, с другой стороны, наше решение продиктовано прежде всего заботой о вас, Дорн. Заботой о деле. Дайте в Лондон телеграмму служащим своей конторы, что вы решили отдохнуть на одном из европейских курортов. Нельзя вам в Лондон. Все дело в том, — Лей снял очки, покрутил их, скорбно вздохнул, словно ему было тяжело продолжать, и договорил: — Все дело, увы, в том, что в Лондоне задержан Дост. Так что до выяснения… Мы не можем рисковать и вами.

Дорн растерянно покачал головой. Да, дело обернулось неважно. Действительно, придется сделать паузу в лондонских делах, хотя эта пауза нежелательна. Но как сказал Багратиони: «Пишите письма, дабы подтвердить вашим начальникам симпатии к моей семье».

— Не расстраивайтесь, — Лей сочувственно улыбнулся. — Вы все же счастливчик, Дорн. Во-первых, вы не оказались на месте Фрица, что уже радостно. Да и посылают вас не куда-то на черную работу в Австрию или в Судеты. Вы действительно поедете на курорт. На очень дорогой и престижный курорт, — Лей завистливо вздохнул, — на Канары. Функ и Ниман, кто это, я надеюсь, вам не нужно объяснять, крайне нуждаются в свежих силах. Генерал Франко уже поставлен в известность, что вы офицер СД, и не возражает против того, чтобы вы, действуя по обстановке, разумеется, в вашем образе шведского лесопромышленника, присмотрели в окружении генерала толковых испанских офицеров для дальнейшей работы в контакте с нами, со службой безопасности. Языковой барьер мы учли. Испанцы плохо владеют немецким, но довольно сносно говорят по-английски — Гибралтар, сами понимаете.

Функ был сотрудником СД, профессиональным шпионом. Дорн знал, что представитель германского торгпредства на Канарских островах Ниман и почетный консул рейха в Лас-Пальмасе Зауэрман являются прямыми инструкторами генерала Франко от абвера. И подумал, что, очевидно, Гейдрих решил внести и свою лепту в обработку франкистского офицерского корпуса.

Задолго до того, как радио Сеуты передало слова «Над всей Испанией безоблачное небо», скромный, но честолюбивый офицер испанских войск в Северной Африке думал об установлении в Испании фашистского режима. Это был Франсиско Франко Баамонде, просто Франко, как он числился среди агентуры абвера, после того как во время Первой мировой войны его завербовал адмирал Канарис, тогда еще капитан I ранга.

В службе Франко был прилежен, рьян, выслужил генеральский чин и занял пост начальника пехотной школы в Сарагосе. При столь крутой карьере Франко скрывать свои фашистские убеждения нужным не считал. И республиканское правительство Ларго Кабальеро поэтому отстранило Франко от воспитания воинских кадров. При этом дать низшую должность генералу Франко сочли нецелесообразным: его авторитет в армии как военного специалиста был весьма высок. Нашелся другой выход, чтобы лишить Франко влияния на армию. Его решили из Испании удалить. Генерал Франко получил назначение главнокомандующим на Канарские острова. Эти войска знали Франко с 1924 года, и Франко считал колониальные войска на Канарских островах и в Марокко своей опорой для захвата власти.

XVIII

Стюардесса комфортабельного «Дугласа» разносила свежие газеты и рекламные проспекты. Дорн купил яркие открытки с пейзажами Канарских островов и несколько американских газет, которые обсасывали дворцовый кризис Сент-Джемского двора, давая обширный материал о личной жизни английского короля. Британские газеты, усмехнулся Дорн, не печатали ничего, что может скомпрометировать монарха, здесь же интимные тайны двора расписывались яркими красками, сдабривались фотографиями, глядя на которые невольно казалось, что фотографу осталось только проникнуть в королевскую спальню, чтобы окончательно доказать миру, сколь нежны чувства Эдуарда VIII к леди Симпсон. Писалось о том, что король потребовал согласия на брак с миссис Симпсон, обсуждались ультиматум Болдуина, заявление короля: «Я сохраню корону и любовь».

Перелистав газету, Дорн наткнулся на статью о Блюме. Отмечались несомненные достоинства Блюма, который обладает гибким политическим умом, внутренней культурой, внушает к себе уважение настойчивой диалектикой решений и поступков. «Это подлинный диктатор разума», — отмечала вашингтонская газета и тут же добавляла: «Двести семейств Франции наверняка сожалеют, что Блюм избежал смерти в уличной потасовке, считая, что, избавившись от лидера Народного фронта, они избежали бы и разорения и войны, которую готовит в Европе Гитлер, — последнее уже стало для политиков и наблюдателей секретом Полишинеля. Но, как уже говорилось, во Франции крепнет убеждение, что лучше Гитлер, чем Народный фронт».

Дорн вспомнил о происшествии на парижском бульваре Сен-Жермен, когда автомашина главы Народного фронта, председателя Совета министров Французской Республики господина Леона Блюма была остановлена группой молодых людей. В окна машины полетели камни и кирпичи. Обливаясь кровью, спотыкаясь о тротуар, господин Блюм, пытаясь спастись, бежал. Он остался в живых лишь благодаря вмешательству рабочих, которые приоткрыли ему ворота строительной площадки и вступили в драку с молодчиками. «Наверняка тогда, — отметил Дорн, — сработали ребятишки полковника де ля Рокка, уж этих головорезов я представляю себе.

Вот так пересекаются интересы совсем разных людей, общественных слоев, политиков. Двумстам французским семьям, Болдуину, Муссолини и Гитлеру весьма не по себе от того, что в Европе два имеющих общую границу крупных государства утвердили у власти правительства Народного фронта. Муссолини, имея таких противников, как Блюм во Франции и Кабальеро в Испании, вряд ли сможет дальше укреплять позиции на Апеннинах, придется ему подождать с восстановлением Римской империи, Средиземное море останется морем, а не "итальянским озером", как мечтается дуче. Поэтому он будет последовательно бороться против Блюма и Кабальеро. И Гитлер ему в этом всячески поможет, потому что Кабальеро продавать Гитлеру испанский уголь, железную руду, вольфрам, ртуть, свинец и многое другое, необходимое военной промышленности рейха, не станет. И все же какая чудовищная нелепая ошибка — отдать Гитлеру Рейн! Дело вовсе не в нескольких гектарах земли… Ведь ему дали понять, что он свободен в своих действиях! И вот уже трудно помешать ему в Испании. И уже невозможно, видно, будет защитить Австрию, он навяжет ей кабальный договор. А Генлейн, прихвостень берлинский, уже смело и открыто формулирует задачи своей Судето-немецкой партии, — Дорн все же надеялся, что на Чехословакию Гитлер не рискнет покуситься. — Существуют советско-чехословацкий и советско-французский договоры, и нет причин сомневаться в их действенности. Прага под надежной защитой. А Генлейна рано или поздно чешские власти отправят в тюрьму. СССР не позволит повторить ошибку Рейна».

Сосед Дорна задремал, и из его рук выскользнула «Дейли мейл». Дорн бегло пролистал газету. Отсутствие в номере материалов О'Брайна счел добрым знаком. А каким знаком ему считать свою отправку на Канары? Внезапная переориентация обескуражила Дорна. Она не входила в его личные планы. Опять искать, какую пользу в новой ситуации он сможет принести Центру? Он хотел разобраться в причинах отправки именно в Испанию и выработать свой план действий. Пока об отъезде за пределы рейха Дорн уведомил письмом только Венса: «Герр Банге в ближайшее время свяжется с заинтересованными в данном вопросе людьми и о результатах сообщит вам. С вашего любезного разрешения я оставил ему ваши координаты. Что касается меня, то я приму в нашем общем деле посильное участие, как только обстоятельства позволят завершить мои коммерческие дела в Испании». «Что я знаю о Канарских островах? — вдруг подумал Дорн, ощутив, как самолет, дрогнув фюзеляжем, лег на левое крыло, видно, начал снижаться. — Что отсюда в Европу привезли маленьких желтых птичек, свистящих на все лады, и назвали этих птичек канарейками. И еще я знаю, что коренные жители Канар были до последнего перебиты европейцами, а потом на удивление миру обнаружилось, что своих знатных покойников они мумифицировали, как древние египтяне, по той же технологии, теми же травами и смолами, а группа крови у мумий оказалась та же, что у современных скандинавов. И опять все заговорили об атлантах и Атлантиде, только не долго, потому что современность подкидывает такие сенсации и проблемы, что в пору размышлять не о гибели Атлантиды, а о гибели Европы, и как можно реально ее избежать».

В аэропорту Лас-Пальмаса Дорна никто не встретил. И ему ничего не оставалось, как направиться в немецкое консульство. Однако ни в общении с консулом Зауэрманом, ни в разговоре с чиновником, который, оформив документы Дорна, посоветовал остановиться в отеле «Империал» — там офицерское казино, кормят прекрасно и прекрасные развлечения, прекрасная публика, — пароля не прозвучало.

Мальчишка, черноволосый и черномазый — Дорн никогда не видел таких грязных детей, — пытался подтащить чемодан Дорна от машины в холл отеля, Дорн дал ему мелочь, и тот мгновенно исчез. Навстречу Дорну вышел швейцар, с поклоном принял багаж, успев нацепить на чемодан ярлык отеля, и, повинуясь кивку портье, который означал, вероятно, куда нести вещи нового клиента, прошествовал к лифту.

Портье любезно проговорил на плохом английском:

— Вам номер заказан… Но сеньор Функ приносит свои извинения, ему пришлось срочно вылететь из Лас-Пальмаса.

— Куда же? — живо поинтересовался Дорн.

— На континент, если я верно понял. Вам все расскажет сеньор Ниман, его номер на том же этаже, что и ваш… Они дружны, насколько я успел заметить. Они оба давно живут здесь, оба из Германии, отчего же им не дружить… И отчего не жить здесь, наш климат истинно благословен… Вы тоже не захотите уезжать отсюда, сеньор Дорн. Мы не знаем зимы, а на вашей родине зима такая долгая и холодная… Прошу, ваши ключи. Желаю приятного отдыха.

— Когда начинает работать офицерское казино?

— Вечером, в восемь часов. С одиннадцати — зал рулетки, зал игральных автоматов. Карты, извините, у нас запрещены церковью. Но, думаю, новое правительство скоро снимет и этот старый запрет, — портье неискренне улыбнулся.

Дорн никогда не был на южных курортах. Студентом, когда его еще называли Сережей Морозовым, собрался было в Крым, да у Полины, сестры, выпускной вечер в седьмом классе намечался, и встала проблема нарядного платья и выходных туфель. Мать, помявшись, намекнула, что с поездкой на море стоит повременить. Вот тогда отложенный курортный «загашник» Сергей употребил на обновы сестре и на дорогие духи «Красная Москва» для матери. А нищий штурмовик, вчерашний безработный, конечно, и думать не смел об отдыхе на курорте. Командир отряда СА обязан был проводить свой отпуск на баварских озерах, а не поддерживать отпускными марками коммерцию французов и итальянцев, захвативших Лазурный берег… Шведский же лесоторговец Дорн, поселившийся в Англии, обычно, как все лондонцы, выезжал в Брайтон: недалеко, недорого и вполне теплый залив — Гольфстрим согревает воду почти до двадцати градусов.

Дюралевые жалюзи в номере были приспущены, гудел вентилятор, но духота стояла мучительная. Тем не менее, наскоро ополоснувшись, Дорн решил побродить по городу.

Океан был тих. Заполненный масляно-загорелыми телами пляж не манил Дорна, и он пошел от него по набережной. Все реже попадались высотные здания дорогих отелей и пансионатов, особняки за высокими оградами, парки. Дорн дошел до кварталов, где жили, видимо, рабочие порта, — грузовые краны и трубы океанских лайнеров уже виднелись впереди. Улочки круто уходили вверх, к кратеру давно остывшего вулкана, теснясь, подходили к самой воде — поселок портовиков был такой же, как и в хорошо знакомом Пиллау: труд, нужда ставили между ними знак равенства, перечеркивая благодать климата и доступность экзотических фруктов.

Завернув за скалистый мыс, Дорн разделся и поплыл, ощущая телом тяжесть океанской волны. Рядом суетились в воде мелкие красные рачки, белым зонтом опускалась ко дну испуганная пловцом медуза. Дорн перевернулся на спину, раскинул руки. Вода качала его, как младенца в зыбке, и, казалось, нет большего счастья, чем ощущать себя принадлежностью этих трех стихий — теплой воды, ароматного воздуха и жаркого солнца. Сверху послышалось стрекотание мотора. Дорн невольно прищурился — к острову подлетал самолет. На его крыльях хорошо различались опознавательные знаки люфтваффе — черные кресты.

Вечер прохлады не принес. Близость тропиков и особый дух курорта явно действовали расслабляюще. А что офицеры генерала Франко давно и прочно расслабились, Дорн понял, едва переступив порог казино.

Американское виски и немецкий шнапс лились рекой, уж не говоря о знаменитых испанских винах. Испанцы ели традиционную вечернюю паэлью. Дорн слышал об этом почти ритуальном блюде — при ближайшем рассмотрении паэлья оказалась тушеным цыпленком с рисом и моллюсками. От такого сочетания Дорн сразу отказался и из богатого выбора блюд национальной кухни, указанных в меню, заказал то, которое показалось ему наиболее звучным — бандерильяс. Официант принес тонкие деревянные палочки с нанизанными на них ломтиками ветчины, хлеба, колбасы и крутого яйца, слегка обжаренными в соевом масле, и выразительно подвинул карту вин. От вина Дорн отказался. Он просидел не менее часа, когда за его столик присел без разрешения низкорослый мужчина с могучими плечами и шеей борца.

— Моя фамилия Ниман. А вы, Дорн, как я вижу, действуете по обстановке? — это был пароль.

Ежедневно Дорн наблюдал, как готовится военный переворот. Итальянские и немецкие советники приезжали на Гранд-Канарию под видом туристов, коммерсантов, богатых светских бездельников. Дорн слушал их, вызывал на откровенность, видел их цели, оценивал средства и методы. И все чаще думал о том, что если существует база для германо-британского альянса, то безусловно это антикоммунизм.

На затерянном в Атлантике острове шла открытая подготовка гражданской войны в Испании. В центре Европы ее готовили завуалированно — дипломатически…

Дорн четко расписал свой режим дня. С утра он вместе с Ниманом, который выступал «посредником» при закупках черного и железного дерева, знакомился с людьми. В двух случаях из трех это были испанские офицеры, с точки зрения германского торгового представителя достаточно подходящие для агентурной работы в СД. Дорн с брезгливым интересом присматривался к этим людям. До какой же степени нравственного падения нужно дойти, чтобы офицеру, человеку воинского и государственного долга, продавать свой народ, свою страну! Этих людей Дорн поделил на две категории. Он считал «полезными» для СД тех, кто лишен внутреннего стержня. Зато легко покупаются, не задумываясь, продаются, но вряд ли способны представлять серьезную опасность. Пустые души. Авторитетом у солдат они никогда не пользовались, да и не могут. С теми же офицерами, в которых чувствовалась человеческая и служебная самостоятельность, Дорн долго не разговаривал. Уже сейчас они полны ненависти к республике, их убеждения крепки, реакционны и вредны испанскому народу. Как же они будут безжалостны к инакомыслящим, если наступит час, к которому они готовятся! Дорн делал все, чтобы внушить немецким инструкторам негативное отношение к таким офицерам. Не должны они получить еще большую силу, еще более крепкую поддержку.

В застольных беседах офицеры говорили о полетах в Марокко, о формировании там «верных» частей, о тайных поставках на Гранд-Канарию, в Сеуту, в Сарагосу, в Арагон оружия — немецкого и итальянского, о тренировочных полетах на «хейнкелях» и «юнкерсах».

Порой Дорн выполнял поручения Зауэрмана, выполнял, завоевывая его доверие, но с генералом Франко пока не встречался. Раз в неделю начали уходить из Лас-Пальмаса открытки, адресованные мисс Нине Багратиони, поместье Бивер-хилл, Лондонское графство, Великобритания.

В открытке с видом на вулкан Теде на острове Тенериф — ее Дорн отправил на восьмой день пребывания в Лас-Пальмасе — сообщалось, если читать с применением шифра, что агент абвера в Испании Эберхард Функ, заручившись рекомендациями генерала Франко, вылетел в Мадрид. Цель его поездки — выработка условий совместного выступления армейских подразделений Франко на Канарских островах, колониальных частей Испанского Марокко и подпольных реакционных групп в Испании. Условное название операции — «Поход на Мадрид».

А те, кому попалась бы на глаза эта открытка с видом на единственный на Канарах действующий вулкан, прочитал бы, что остановился Дорн в отеле «Империал», что, хотя курортный сезон закончился — курорт на Канарах зимний, — общество вполне приятное, его дела по закупке партии черного дерева идут вполне успешно, он много купается в океане и изрядно загорел. Надеется на скорую встречу с мисс Ниной. Все.

Июльским вечером Дорн сидел в офицерском казино за бокалом малаги — курил пахитоску и слушал Хуанито Нендевилью, майора-пехотинца. Его рассказ напоминал перечень личных претензий к республиканцам и правительству Народного фронта. Вдруг Нендевилья спросил:

— А вы знаете, нам только что объявили, что генерал Франко собирает сегодня вечером весь офицерский корпус? К чему бы это? — и его не совсем трезвые глаза заблестели нервным возбуждением. — Неужели начало близко?

— Начало чего? — равнодушно, будто не поняв, о чем речь, бросил Дорн.

— Мы и так упустили много времени. После гибели старика Санхурхо нет единой струи. Потерянность. Пока Санхурхо говорил, мы хотя бы знали, кто будет нами командовать, — Нендевилья махнул рукой. — Нужно будет внимательно выслушать генерала. Как теперь говорят, он самый ловкий среди военных, — майор отрывисто засмеялся.

Дорн понял, что внимательно послушать сегодня генерала Франко следует и ему.

В офицерское собрание Дорн пришел вместе с Ниманом и Зауэрманом, но они вскоре отошли по своим делам, и, оставшись один, Дорн решил осмотреть здание. От офицерского собрания он ожидал большего, но здесь преобладал аскетизм. Портреты покойных королей и Альфонса XIII были убраны, стены зияли невыгоревшими прямоугольниками. Виски и шнапс не подавались, только испанские вина — малага, херес, аликанте… Над стойкой бара висело распятие, напоминая, что патриотизм и католичество неразрывны для испанца.

Дорн огляделся: знакомые по казино лица тут не выглядели расхлябанно-беззаботными — собранность, строгость, трезвость. Бар пуст, хотя время подходило к восьми вечера.

Дорн увидел Нимана и Зауэрмана, они о чем-то говорили с высоким, широкоплечим офицером-летчиком. Говорил Ниман, и летчик согласно кивал ему. Зауэрман огляделся, словно боялся, что беседе может кто-то помешать или подслушать ее. «Это инструктаж», — отметил Дорн.

Вдруг, как по команде, защелкали каблуки, взлетели к пилоткам руки. В зале появился маленький человек в генеральских погонах, с тяжелым взглядом. Франко…

Он первым вошел в зал, офицеры следовали за ним, в порядке старшинства. «Как карты в колоде, — подумалось Дорну, — когда их выкладывают туз к тузу, десятка к десятке…»

Расселись в том же строгом порядке — от генерала к лейтенанту. Дорн, Ниман и Зауэрман оказались в задних рядах, и Дорну приходилось напрягать слух, чтобы вникнуть в речь Франко — тот говорил негромко, домашним, не командным голосом:

— Я военный, и только военный, — начал генерал. — Я никогда не был профессиональным политиком и на эту роль не гожусь. Для меня нет разницы между фалангистом и коммунистом, карлистом и фашистом — безответственными политиками, которые довели Испанию и испанцев до катастрофы. Я военный. И, как всякий военный, кровью и телом своим защищающий отечество, я стремлюсь к одному — к счастью отечества, а оно стонет и взывает к лучшим своим сынам — спасите… Но кто спасет Испанию от заблуждений интеллектуалов и их подражания всему иностранному? Мои помыслы и, я знаю, помыслы ваши отданы возрождению национальной славы и единению испанской нации. Испания — превыше всего! Превыше Испании — Бог!

Началась овация. Дорн видел — Франко почти физически наслаждается аплодисментами, к тому же из зала зазвучали здравицы персонально в адрес генерала.

— Эта семиглавая гидра, воплощение всякой ереси, коммунизм и марксизм, — продолжал Франко тем же ровным тоном, словно овация была для него лишь досадной, но необходимой помехой, —требует противодействия, поскольку змеей вползает в неискушенные умы и души, и ее яд принимают за елей… Но яд разрушает и убивает. Яд марксизма убивает христианскую душу и разрушает государства. Нет власти, нет Бога — значит, нет страха перед содеянным и свершенным. Наступает анархия, водворяется беспорядок. Я поднимаю вас в крестовый поход за восстановление порядка и спокойствия! Бог дал мне смелость взять на себя эту тяжкую миссию, ибо исполнение ее заставит меня пролить кровь братьев. Но вместе с кровью я выпущу яд змеи и спасу христианскую душу. Я беру на себя эту миссию, ибо генерал Санхурхо уже не поднимется из праха.

Неожиданно в полной тишине захлопали откидные кресла. Дорн догадался, офицеры чтят память погибшего в авиакатастрофе главы военной оппозиции.

— Де Ривера в Мадридской тюрьме, и никто не поднимет фалангу, если мы не пойдем в поход на Мадрид, чтобы освободить де Риверу… — овации… — освободить Руиса де Альду, Куэсту… — Франко называл имена арестованных республиканским правительством фалангистов. — Наш путь будет тяжким и долгим. Но мы не одиноки. Марокканские войска ждут нас. Нам протягивает руку дружбы великий фюрер рейха…

Со своего места поднялся тот высокий, плечистый летчик, которого Дорн видел в обществе Нимана и Зауэрмана. Франко выжидательно смотрел на него.

— Доверенные лица фюрера Адольфа Гитлера сообщили мне, что фюрер не видит иного вождя испанского народа, кроме генерала Франко! — Дорн ждал очередной овации, но зал замер. Что ж, настороженность кадровых военных понятна, коль дело дошло до прямых контактов с иностранной державой, стало быть, готовящийся мятеж не только мятеж, не только гражданская война, но еще и интервенция…

«Так было у нас. Теперь так в Испании. Мы через это прошли и понимаем, каково это…» — подумал Дорн. Высокий летчик продолжал:

— Очаги нашего выступления не будут изолированы и уничтожены поодиночке, нам на помощь придут регулярные части вермахта. Так сказал адмирал Редер. Их поддержит авиация. Так сказал рейхсминистр Геринг. В Берлине создан специальный штаб по борьбе за подлинную Испанию. С нами Бог! Превыше Испании — только Бог! — последние фразы летчик произнес с редкой напыщенностью, даже Франко покоробило. Офицеры напряженно молчали и тогда, когда летчик сел. Наконец чей-то неуверенный, но громкий голос спросил:

— Когда же? И что послужит сигналом?

— Сигналы приходят ежедневно, — ответил генерал. — Испанский народ взывает к нам! Волнения в Стране Басков, в Севилье, в Кадиксе, Барселоне, Бургосе… Разве это не сигналы, не зов о помощи к нам, к армии, которая призвана охранять интересы своего народа?

Зал опять взорвался овацией.

Но Франко не ответил на вопрос, не назвал дату выступления, к которому так упорно призывал. Почему? Не чувствует себя готовым? Или ждет более твердой поддержки со стороны зарубежных союзников? Или колеблются союзники? Не могут они надеяться, что СССР останется безучастным.

В отеле портье передал Дорну письмо. На конверте — тонкая вязь почерка Нины Багратиони.

— Какое толстое письмо прислала сеньорита, — улыбнулся портье.

— Почему вы решили, что письмо именно от сеньориты?

— Друзья-мужчины и деловые партнеры обычно лаконичны: как, зачем, что требуется, что могут предложить… И все! Большие письма пишут только девушки, которые любят… Им всегда нужно так много сказать…

Нина писала о летнем лондонском сезоне. Кто выиграл на скачках, что нового в театрах и на выставках, какие романы считаются наиболее популярными, почему, кем… Сообщала семейную новость: «Наша Юлия — невеста. Мама не особенно радуется, ибо Юлии придется покинуть не только семью, но и Лондон, и Англию. Ее будущий супруг, с которым она дружна с детства, ибо наши семьи дружили домами, Андрей Литовцев, живший ранее в Париже с родными, принял твердое решение репатриироваться. Тем более его увлекает вспыхнувший интерес к воздухоплаванию, особенно в безвоздушном пространстве. В Советской России, оказывается, ведутся серьезные исследования в этом направлении. Андрей состоял в многолетней переписке с неким господином Цандером, который открыл специальную лабораторию, занимающуюся исследованием возможностей внеземных путешествий. Увы, другой подобной лаборатории пока нет в Европе, поэтому мы должны расстаться с нашей Юлей, как утверждает мама, навечно, похоронить ее живой… Однако папа не разделяет маминого пессимизма. Но вы ведь знаете папу с его старомодным убеждением: что Бог ни делает, он делает к лучшему! Конечно, может быть, и к лучшему отъезд сестры из Европы. Эти ужасные слухи о возможной войне! Правда, не говорят, кто на кого и когда нападет, но даже на скачках в Аскотте я слышала это страшное слово. Может быть, Юлия, отправившись с молодым мужем в Россию, спасется от войны? Все говорят, у Советов отличная армия. Но что будем делать мы, жители Европы? Впрочем, не хочу вас пугать. Я загорела, конечно, не так, как вы, ибо в Гастингсе нет Канарского солнца. Порой в дождливые дни я завидую вам, мсье Дорн… Но и наше "северное лето, карикатура южных зим", как писал прадед графини Торби наш великий российский поэт Александр Пушкин, и вы простите мне мою бледность. Чуть было не вспомнила нескромное стихотворение Валерия Брюсова…» — Дорн усмехнулся: а девочка, оказывается, игрива…

Он дочитал длинное послание и взялся за листок с короткой запиской Багратиони.

Багратиони кратко изложил несколько новостей, передал привет и наилучшие пожелания. Когда же его текст лег на стихи Бернса, Дорн прочитал следующее: «Центр благодарит за важные сведения о фалангистах и контактах Франко с Германией. По вашему сообщению, республиканскими властями арестован агент абвера Функ. Центр заинтересован датой начала мятежа, его основными очагами».

Мятеж начался 17 июля. Поводом для него послужило спровоцированное фалангистами убийство депутата-монархиста Кальво Сотелло, главы праворадикальной молодежной организации. Перелетевший в Марокко Франко поднял мятежные войска и начал поход на Мадрид. Его поддержали фалангисты Кадикса, хунта в Бургосе, мятежники в Арагоне и Алхесирасе.

Опередить события Дорн не смог.

XIX

Иван Яковлевич Багратиони переставил вколотые в карту флажки — синие, которыми помечал центры мятежа, красные — районы, контролируемые республиканцами. Долго смотрел на карту Европы, занимавшую полстены кабинета.

«А дело еще и в Гибралтаре, — думал он. — Ему нужны порты. И на Средиземном море, и на Балтике. Но Гитлер не будет кидаться на Польшу, пока не уложит Францию. Франкисты могут взять Гибралтар под контроль, и тогда "владычица морей" Британия останется без Средиземноморья, где она привыкла чувствовать себя, как в каком-нибудь Лох-Нессе… К тому же Муссолини теперь надо получить с друга Адольфа должок — за Австрию. Потому Гитлер будет усердствовать в Испании, дабы Муссолини больше не думал о Дунайском бассейне, получив свое "итальянское озеро". Здесь все ясно. А вот зачем пожаловал к Сент-Джемскому двору некто Генлейн? А интересно было бы познакомиться с этим господином», — мелькнула мысль. В это время в кабинет вошла Мария Петровна.

Она тоже посмотрела на карту.

— Кому же ты все-таки сочувствуешь? — спросила жена, улыбаясь — Конечно, не фалангистам, головорезам. Франко? Как офицер офицеру?

— Я всегда сочувствую государственности, Мари.

— О… Это республиканцы. Тогда почему ты эмигрировал от республики? Ведь ты, Жано, ничего дурного большевикам не сделал, и как бы им сейчас пригодились твои знания, твой опыт…

— Я просто уехал, — резко перебил жену Багратиони, — чтобы не лишаться привычного комфорта, в котором воспитывался и жил с детства.

— Я тоже сочувствую республиканцам, — со вздохом сказала Мария Петровна. — По-моему, они мужественные и бескорыстные. Но, судя по твоей карте, им нелегко.

— Пожалуй. Когда мы ждем Ванситартов?

— К ланчу. Будут еще и Бобрищевы. Леди Сарита хочет познакомиться с графиней, оказывается, у них общие интересы на ниве благотворительности. Сэр Роберт любит развлечься на воздухе. Я приказала приготовить корты. Иногда я думаю, будь в Англии иной климат, она не смогла бы стать родиной стольких подвижных игр — гольф, теннис, футбол, наконец… — княгиня улыбалась.

Багратиони давно было необходимо встретиться в домашней обстановке с Робертом Ванситартом, постоянным заместителем министра иностранных дел. С леди Саритой Мария Петровна как-то познакомилась в обществе, и они сразу поняли, что симпатичны друг другу. Мария Петровна сумела пленить леДи Ванситарт тонкостью, образованностью, которые та более всего ценила в людях. Леди Сарита, несмотря на внешнюю замкнутость и необщительность, была простым, теплым, радушным человеком, такого редко встретишь в лондонском высшем кругу, княгиня Багратиони давно в этом убедилась. Леди Ванситарт активно интересовалась делами мужа, внешней политикой Королевства, ей был нужен если не собеседник, то понимающий слушатель, и в лице Марии Петровны она нашла его.

И после встреч с леди Саритой Мария Петровна охотно и простодушно пересказывала Багратиони свои беседы с ней. В такие минуты Иван Яковлевич особенно хотел надеяться, что жена не слишком смыслит в большой политике. Просто давно привыкла делиться с ним всеми мыслями и впечатлениями. «Неплохо, что Мари пригласила графа Бобрищева с женой, — подумал Багратиони. — В Лондоне уже поговаривают, что Биверхилл стал салоном сменовеховцев, возвращенцев. А подобное мнение мне решительно невыгодно. Бобришев его непременно развеет».

Дамы ушли в гостиную пить кофе. Лакей внес крепкие коктейли, и граф Бобришев тонко улыбнулся, помешивая соломинкой темно-вишневый «манхаттен». Сказал:

— Жена моя совершенно лишила меня покоя с тех пор, как занялась фольклором Полинезии. Надеюсь, она не станет досаждать своим собеседницам легендами о Тафеа-хе-моана.

— Напротив, это так интересно! — воскликнул Литовцев. — Я бы с удовольствием послушал.

— Как я слышал, — отозвался Багратиони, — сказки дикарей удивительно похожи на всю европейскую мифологию. Образы, сюжеты, к примеру, происхождения человека или же всемирного потопа… Мой радиокорреспондент из Австралии мистер Чаррус передал мне несколько преданий аборигенов с «кочующими» сюжетами.

— Вы по-прежнему увлечены радиолюбительством, сэр Ивен? — поинтересовался Ванситарт. — А я вынужден совершенно забросить свою яхту…

Багратиони понял: круты дела в Форин офис. Но вопросов задавать не стал. Наверняка все связано со скандалом из-за пропажи досье «Германская опасность». Скандал пока не афишируется, но… он будет иметь свои последствия, это несомненно.

— Мы все привязаны к своим хобби, — опять заговорил Литовцев, — и, увы, чаще всего очень трудно оставить дело ради увлечения. На мой взгляд, лишь в новом обществе, которое нынче создается в России, мыслимо соединение дела и увлечения во имя всеобщего блага.

Багратиони слушал будущего зятя со скептической улыбкой. Как эта эмигрантская молодежь склонна идеализировать новую Родину, как рвется в это идеальное далеко, ничего, по сути, о нем не ведая. Да и откуда им знать? Слишком много вранья пишут газеты, слишком активно рекламирует Москва свои достижения, многое утаивая. Но он сам не взял бы на себя смелость разбивать столь светлые иллюзии.

Бобрищев отреагировал бурно:

— Не понимаю и не хочу понимать нашу молодежь! — похоже, граф рассердился. — Родина манит. Но неужели не хватает терпения переждать момент?!

— Что вы имеете в виду, граф? — не понял Литовцев.

— А то, что большевики грызутся, как пауки в банке. Уверен, они передушат друг друга сами, и тогда для России наконец откроется дорога истинной демократии. Вот и нужно дождаться, когда в России будет и собственность, и частная инициатива, и свободная торговля… А это неизбежно, все возвращается на круги своя. Они не смогут долго продержаться на полном обобществлении. Вот тогда и нужно туда ехать. Мне тридцать шесть лет, и я дождусь. А пока велик риск попасть в ГПУ. Я знаю целый ряд примеров, когда реэмигранты очень скоро отправлялись на допросы и в лагерь.

— Если они ставленники генерала Шатилова, сие неудивительно, — не сдавался Литовцев. — Я еду домой с чистой душой. Я предложу Родине все свои способности и силы.

— Ах, боже мой, — поморщился Бобрищев, — неужто вам снится Магнитка?

— Как эмигранты в эпоху Наполеона не могли скрыть гордости при вести о победах французов при Йене, Аустерлице и Ваграме, так и мы радуемся при известии о строительных победах. Днепрогэс, Магнитка, Турксиб — разве не равны они многим военным победам Наполеона? А пятилетка безусловно важнее для России, чем все войны Наполеона для Франции.

— На Магнитке работали политические каторжане, — с нажимом перебил Бобрищев. — Их в России сейчас не меньше, чем в концлагерях Германии. Если угодно, можете справиться! Мои сведения точны.

Багратиони слегка склонился к Ванситарту и прошептал:

— Сущие дети…

— Господа, — Ванситарт решил примирить спорящих, — по-моему, не стоит обсуждать не слишком доступные нам вопросы. Иначе легко обратить серьезное дело в легкомысленное хобби. Особенно если хобби — политика, а мы только что согласились с мистером Литовцевым, что для развития личности желателен обратный процесс — превращение хобби в бизнес.

— Мы живем в перенасыщенном политикой мире, все в порядке вещей, — ответил Литовцев. — Боже мой, что творится во Франции!

— Да-да, юноша, — кивнул Ванситарт. — То-то и печально, что не профессионалы берутся влиять на политику. В Германии и Италии они, увы, уже политику делают! Пример этот заразителен. Недавно я имел честь беседовать с лидером Судето-немецкой партии. Конрад Генлейн… Это достаточно весомая фигура, его принимают в Форин офис.

— Я до сих пор полагал, — сказал Бобрищев, — что Судето-немецкая партия всего лишь националистическая группировка, принимать же ее всерьез… — он выразительно пожал плечами.

— Что значит реальное отделение Судет от Чехословакии? — обратился к Ванситарту Литовцев. — Всего лишь рождение нежизнеспособного государства с недостаточной экономикой. Не так ли, сэр?

— Вся беда, — ответил Ванситарт после некоторого молчания, — в отсутствии историзма в их рассуждениях и требованиях. Судето-немецкая автономия. Но куда деть сложившуюся государственность, экономическую общность, культуру, наконец?! Словно забыли, или не знали, — добавил Ванситарт с сарказмом, — что Карлов университет старейший в Европе. Конечно, мысли об автономии продиктованы Берлином. Дело дойдет до кризиса. А в тамошней верхушке нелегко найти образованного человека, сплошные недоучки. Гитлер, конечно, назначит Риббентропа послом в Великобритании, и я не представляю, как мы сможем с ним работать.

— Дело вряд ли только в личности Риббентропа. Лишь бы сей кризис не оказался подобен испанскому, — заметил Багратиони как можно более равнодушно. — Я слышал, не исключена германо-итальянская интервенция. Лига наций, наверное, могла бы… — и он принялся раскуривать сигару, ожидая реакции гостя.

— Женевское учреждение некомпетентно в вопросах гражданских войн, — ответил Ванситарт. — К тому же вмешательство сообщества наций было бы неосторожным шагом, как мне кажется. Это значило бы признать международный характер внутреннего конфликта, что неминуемо повлекло бы непредсказуемые последствия. Вплоть до европейской войны.

— Безусловно, — светски-любезно поддержал беседу Багратиони, — я прекрасно понимаю вашу точку зрения. Но как страшно слышать от вас о возможности войны. Неужели у человечества такая короткая память! Неужели забыты газовые атаки, разрушения от воздушных налетов, громады танков, подминающие пехоту?…

Ванситарт снисходительно улыбнулся. Неужели сэр Багратиони столь наивен? Будущая война может привести к тому, что цивилизация окажется представленной лишь лопарями и туземцами Океании! Вот тогда пригодятся познания супруги этого запальчивого русского графа.

— Мы, — Ванситарт подчеркнул голосом это «мы», имея в виду себя и Идена, — пойдем на все, чтобы не допустить новой войны. За нами мнение короля. Большинство парламента! Но, увы, существуют и другие, противоположные точки зрения. Якобы только война способна очистить мир от неугодных идей. Вы понимаете меня, сэр Ивен?

Ванситарт всегда с удовольствием беседовал с этим богатым русским эмигрантом — весьма образованным! — о политике. Аполитичность сэра Ивена хорошо известна, у него нет даже претензий к большевикам, очень милый, светский человек. Немного спортсмен, немного чудак, немного игрок, увлекается новаторской техникой. Но прекрасно все понимает.

— Я боюсь, — продолжал Ванситарт, — что и в Москве задумываются о скором изменении в европейской расстановке сил. Испания… Как поведут себя русские? Мы имеем некоторые данные, и, боюсь, в результате некоторых действий Кремля температура англо-советских отношений опустится до нуля и ниже. Конечно, я делаю, что могу… Но Сталин вне моего влияния, — Ванситарт печально улыбнулся.

— И свои действия они наверняка прикроют красивыми лозунгами коллективной безопасности, — язвительно вставил Бобрищев.

Ванситарт заметил, что лицо Багратиони будто сковала ледяная маска. Литовцев вспыхнул, как девушка. Воцарилось неловкое молчание. Чтобы его как-то прервать, Багратиони пригласил гостей осмотреть его радиоустановку. Он уже продумал текст информации в Центр: «По данным Ванситарта, Великобритания станет продолжать и развивать политику невмешательства по отношению к гражданской войне в Испании в случае германской агрессии. По мнению Ванситарта, идея Судето-немецкой автономии, предлагаемая Конрадом Генлейном, есть прелюдия к возможному захвату Чехословакии Гитлером. Гиви».

— В основном я веду переговоры на ультракоротких волнах. С такими же любителями. Я уже говорил о мистере Чаррусе из Сиднея. Также я имею радиокорреспондентов в Японии, Аргентине, в Дании.

— А в России? — поинтересовалась леди Сарита.

Багратиони ответил ей грустной улыбкой.

Леди Сарита застенчиво посмотрела на мужа:

— Я никогда не видела, как работает радио. Обычно только слышишь…

— Минуту, — радушным жестом Иван Яковлевич пригласил леди Ванситарт подойти ближе к аппаратуре и включил передатчик…

Вечером Багратиони зашел в комнату дочери. Нина вышивала. Она подняла на отца ясные глаза.

— Папа, а как ты понимаешь, — спросила она, — что такое любовь, только настоящая?

Багратиони с трудом подавил улыбку. Сел. Ответить: «Не могу тебе сказать, ибо этот вопрос безуспешно решали и философы, и поэты, но так и не нашли однозначного определения» — значило бы не сказать ничего. В ее возрасте предпочитают нечто более конкретное.

— Дитя мое, любовь — это масса привходящих чувств, сложнейшая система отношений двоих, когда важно так много… Ты тревожишься за сестру?

— Да, наверное. Ведь это первая свадьба в нашем доме. И такая, такая… — она искала слова. — Полная тревожного смысла.

Багратиони вздрогнул. Что за пророчество в устах вчерашнего ребенка?

— Но я хотела спросить о другом. Как отличить любовь от увлечения?

— Наверное, исключительно опытным путем, — засмеялся Багратиони. — Но поскольку опыт может быть неудачным, советую не торопиться. Видишь ли… — Багратиони на минуту задумался. — Люди как книги. У каждого своя история — это судьба. У каждого свое содержание — его внутренний мир. Ты встречаешься с человеком, будто открываешь новый роман. Поначалу безусловно интересно все, как интересна любая новинка. А потом… Потом, когда ты много прочитаешь, становится ясно, бессодержательный ли это комикс или эпопея, каждая глава которой захватывает все полней. Такую книгу ведь хочется перечитывать, возвращаться к ней, как ты, например, каждый год перечитываешь «Джейн Эйр». Так и в любви. Счастье любви, должно быть, в том, чтобы всегда и во всем быть захваченной любимым, поражаться неожиданным открытиям в нем, радоваться не увиденной прежде новизне, и при этом самой быть также интересной тому, кого любишь. Вот последнее — истинный труд души. Как труд писателя, это тоже творчество…

— Это все философия… — Нина тяжело вздохнула. — Но если развивать сказанное тобою… Вот Дорн — он как книга на непонятном языке. И словаря нет.

Багратиони насторожился. Дорн?! Только этого не хватало!

— Ты получила письмо от Дорна? — с наигранным безразличием спросил Иван Яковлевич. — Отчего ты не покажешь его мне? Наверняка он что-то написал и для меня.

Нина вколола иголку в шелк и принялась подбирать тон нитки к лепестку василька — она шила гладью.

— В том-то и дело, — сказала печально, — что от Дорна давно ничего не было. Последнее письмо пришло из Тетуана. А ты его видел.

«Видимо, — подумал Багратиони, — писать из прифронтовой полосы Дорн считает либо опасным (возможна перлюстрация), либо бесполезным (письмо может не дойти). Но нельзя же ему оставаться без связи. Центр должен что-то предпринять, послать связного, информация Дорна необходима республиканцам».

— И знаешь, папа, — не поднимая головы от рукоделия, проговорила Нина, — может быть, будет лучше, если ты сам станешь писать Дорну, а он будет отвечать прямо тебе? Я все-таки уже большая, и мне неловко, что ты можешь прочитать письмо, которое я пишу… как-никак… молодому человеку. И которое мне пишет молодой человек.

— Да? — Багратиони хотел перевести все в шутку, но ему вдруг стало страшно за дочь. «А кому в душе своей предназначает письма Дорн? Молодой девушке, готовой любить и стать любимой? Или только ее старому папе? — Багратиони хотел надеяться на последнее. Он помнил о Лоре Гейден. — Я не дам разгореться этому пожару», — решил. Упрекнул себя в эгоизме, но решил твердо. Даже порадовался, что сейчас Дорна нет в Лондоне. Хотя его отсутствие, чувствовал, сказывается на результативности работы.

XX

Дост снял часть коттеджа в деревушке неподалеку от Бордигеры. В Риме он выяснил, что мадам Картье, прожив недолго в пансионате для туристов, поехала в Сан-Ремо, ведь мадам интересуется цветоводством, а в Сан-Ремо как раз цветочная выставка.

Фрицу уже казалось, что его усилия похожи на поиски иголки в стоге сена. С того дня как он вылетел из Берлина, его преследовали неудачи. В лондонском аэропорту Доста задержали власти. Началось с претензий к паспорту. Но он понял, куда они клонят, после вопроса: «А не пытались ли вы принять британское подданство?» Дост сообразил и очень обстоятельно рассказал о своих попытках, особенно красочно вышла сцена объяснения с чиновником из Форин офис. Когда прибыл инспектор Маккенди из Скотланд-Ярда, рассказ пришлось повторить. Потом Доста до утра продержали в участке, наутро снова появился инспектор Маккенди, тяжело глянул, но паспорт вернул и молча указал полицейским в сторону летного поля. Через полчаса Доста посадили в первый отлетающий из Британии на континент самолет. Словом, барона Крюндера из Британии выдворили. Самолет летел в Гаагу.

Дост, конечно, обрадовался, что так легко отделался от британских властей. А если он все же найдет Одиль, то его дела вообще примут самый благоприятный оборот. Дост начал разыскивать мадам Картье.

Ей, конечно, документы Идена не нужны. Ее мужу они тоже вряд ли могли понадобиться. Впрочем, Трайден, будучи дипломатом, должен грешить шпионажем, так что могла Одиль помочь муженьку. Кроме нее, подменить бювар было некому. Но тут со стороны Трайдена вполне резонен вопрос — как сумела, откуда взяла… Не признаться же, что добыла на пару с любовником. Этот вариант отпадал.

Другое дело — деньги! Вот что ей всегда было нужно. На континенте она могла бы продать досье. Но кому? Если сюртэ, зачем она поехала в Италию? А зачем итальянцам иденовский меморандум? У них насчет германской опасности свое собственное мнение, да и о намерениях союзников они осведомлены лучше всех.

В Сан-Ремо Дост Одиль не нашел, принялся кружить рядом — так попал в Бордигеру. Обшарил все пансионаты до самой французской границы, ездил в сторону Генуи, и все же не зря — увидел ее в автомобиле с каким-то военным. Ах, вот оно в чем дело… Очередной романчик! Попросил таксиста следовать за их машиной. Приехал к частной вилле. Но сколько ни дежурил возле, Одиль не появлялась, словно поселилась на этой вилле. Терять уже было нечего. И через прислугу Фриц передал записку: «Жду ежедневно с одиннадцати утра в таверне», — приложил адрес деревушки под Бордигерой, где снял часть коттеджа, подумал, приписал: «Сумма со мной». Естественно, Одиль поймет, о чем идет речь.

В тот день, 1 октября, Дост ждал в таверне до трех. Погода выдалась хмурая, тяжелые облака давили, от моря шел пар, от земли тоже, хорошая летняя гроза, казалось, разразится и принесет облегчение. Но шел осенний мелкий дождь. Дост доел креветки и вышел на веранду — больше ждать сегодня уже не имело смысла. Единственное, что обнадеживало, Одиль все еще жила на той частной вилле. Дост посмотрел на небо и подумал, что, скорее всего, его мытарства здесь скоро закончатся — курорту конец, и поедет Одиль… куда бы она ни поехала, он найдет ее хоть на дне морском, вытрясет документы или на первом суку повесит за волосы…

К таверне подъехала велосипедистка в мокром плаще с капюшоном. Дост ожидал, что Одиль приедет в автомобиле, поэтому на велосипедистку даже не посмотрел и, неторопливо закурив, раскрыл зонт.

— Хэлло, мой дорогой! Ты почему уходишь, когда я приехала?

Да, это была Одиль.

Он подошел, сбросил с ее лица капюшон, долго смотрел в бесстыжие фиолетовые глаза. Она не смутилась.

— Ты, вероятно, очень соскучился, мой мальчик, но ты плохой охотник и негодный следопыт. Я видела тебя, а ты меня — нет. Я знаю, у кого ты снимал комнату на Кола-де-Риенце в Риме, а ты обнаружил мое пристанище, когда я его уже покинула. В Сан-Ремо я дважды видела тебя в ресторане, один раз в яхт-клубе, трижды на набережной и на пляже, один раз на площади Согласия. Ты же меня — ни разу. Какие деньги ты мне предлагаешь? Видишь ли, я в тяжелом финансовом положении, развожусь с мужем, но… Тихо! — она подняла руку, чтобы остановить уже заготовленную Достом фразу, — соболезнований не принимаю. Причем, поскольку в разрыве виновата я, мне и платить судебные издержки. Но от тебя платы за любовь не приму. Пусть тебя не гнетет эта обязанность. И не ты причина развода, не думай о себе столь высоко.

— Я привез тебе деньги за документы, — наконец сказал Дост.

— Ничего не понимаю… — Одиль нахмурилась. — Какие документы, о чем ты? А… Я помогала тебе искренне только потому, что любила тебя. Ты такой… милашка.

— Слушай, пойдем туда, дождь… — Дост кивнул на дверь таверны. — Я объясню тебе…

Одиль «искренне» возмутилась:

— Нет-нет, ни о чем не может быть и речи! Ты что? Разве я изменяла тебе, когда была с тобой? И теперь я не могу изменить… человеку, с которым рядом.

Дост ее давно уже не ревновал. Он сокрушенно вздохнул:

— У тебя одно на уме. Ладно, это твое частное дело. Я тебя не в номера зову. Пойдем поговорим. Дождь… Ведь ты же вытащила из бювара документ, пока я ходил в аптеку. Там осталась последняя страница. Если бы не она, я бы думал, что этот проклятый меморандум вообще никогда не лежал в бюваре. Понимаешь? Отдай! Я плачу хорошие деньги. Если тебя интересуют доллары, в Генуе можно обменять, я узнавал…

— Глупышка! Зачем мне было помогать тебе? Чтобы потом тебя подвести? Ведь у тебя неприятности теперь из-за этих бумаг? Это сразу видно, — Одиль глядела сочувственно. Дост невольно начинал верить ей. — У меня этих бумаг нет. Зачем они мне?

Она не лгала. Документов Идена у нее не было, и давно. Она передала их полковнику Роатте на второй день после приезда в Рим, когда он появился у нее в туристическом отеле на Кола-де-Риенце. То была инициатива полковника Шантона. Прочитав меморандум, он сказал ей, усмехаясь в усы: «Передай это Роатте, и не продешеви, девочка. Мы посмотрим сквозь пальцы, если ты сможешь еще немного заработать на свои безделушки». Одиль поняла, расчет идет на то, что итальянская разведка не станет утаивать меморандум от Берлина. Итальянцам выгоден англо-германский скандал. Не то еще они договорятся насчет Гибралтара, и Гитлер продиктует дуче британскую и свою волю… «К тому же, если такие бумаги попадут к Гитлеру или к кому-то из его окружения от союзника, от итальянца, вряд ли их расценят как дезинформацию», — добавил Шантон.

Возможность отправить в Германию иденовский меморандум у полковника Роатты была самая прямая — начались переговоры с Канарисом по условиям германо-итальянской интервенции в Испании.

Переговоры Роатта завершил 1 августа, но бумаги Идена все еще лежали в его сейфе, он видел возможность куда более интересного их применения. Этого Одиль уже знать не могла.

— Тогда где же эти бумаги? — озадаченно спросил Дост.

Одиль улыбнулась:

— Не знаю…

— Не может быть…

— Твои подозрения просто глупы… — она уже раздражалась, а Фриц знал, что за раздражением последуют замкнутость и упрямство, а тогда от нее вообще ничего не добьешься.

— Прости, но я в безвыходном положении. Мне неприятно, что я втянул тебя в эту историю и теперь…

— Пройдемся, — вдруг предложила Одиль.

Он вел ее велосипед, она, так и не накинув капюшон, подставляла лицо дождю:

— Это крайне полезно для кожи, — беспечно болтала, — дождевая вода. Необыкновенно смягчает. — И думала, какую версию подбросить Досту, чтобы она показалась правдоподобной и ему самому, и его начальству. Необходимо было снять его со следа раз и навсегда.

— Что же мне делать?

Одиль тяжело вздохнула.

— Пойми, нет у меня этих бумаг! И у тебя их, увы, нет. Так были ли они в бюваре? Но приказ ты выполнил, ты привез бювар, привез последнюю страницу. Ты герой, Фриц. Неужели остолопам в Берлине это не ясно? Ну, смотри, шума из-за пропавших бумаг нет, Иден на месте, газеты молчат. Значит, когда мы брали досье, оно уже ценности не представляло. Ты же сам мне рассказывал, когда ты пришел туда, к кабинету, секретари Идена разбирали шкафы и столы. Вполне возможно, те бумаги, что лежали в бюваре, подлежали уничтожению. Взяли стопку, потом другую, — вдохновенно фантазировала Одиль, — и неважно, в какой последовательности захватывались листки. А ты получил бювар тогда, когда одна стопка была уже изъята, а за следующей еще не пришли. Клерк же, когда раскрыл подложный бювар, только совсем пустой, подумал, что оставшиеся бумаги унес и уничтожил коллега. Вот почему нет шума. И держись за это утверждение. Тебе поверят. Потому что ты все-таки вынес последнюю страничку из Форин офис, ты же не надул своих патронов, — Одиль дружески похлопала его по плечу. — А денежки… Прижми их ближе к сердцу или прокути.

— Я провожу тебя, — Дост благодарно поцеловал руку Одиль, помог ей сесть на велосипед. Она придержала педали:

— Я не советую тебе возвращаться в Лондон. Если не нравится здесь, окажу еще одну протекцию, — тон Одиль был серьезным. — Устрою если не в Париже или Марселе, то в Нанте, в провинции… Скотланд-Ярд ищет, где была сделана копия бювара, — сказала и нажала на педали. — Чао!

«Как ее понимать? — думал Дост. — То уверяет, что никакого шума из-за пропажи досье нет, то советует держаться подальше от Скотланд-Ярда. И все же она не врет, наверное…» Доста убеждали не столько аргументы Одиль, сколько пафос, с которым она излагала свою версию. «Черт возьми, за эту идею нужно держаться, она дает шанс остаться на плаву. Ведь я же ни фальшивки, ни "дезы" не притащил. Виноват только в том, что меня провели», — и Дост успокоился.

В Риме Досту не удалось достать авиабилет до Берлина. Ему посоветовали обратиться в железнодорожную кассу. Железнодорожный билет Дост купил легко и быстро.

На вокзал Термини приехал загодя, и напрасно — берлинский состав, как объяснили по радио, запаздывал в связи… — Дост не понял. Ему было все равно, почему состав не подают, он нервничал, курил в зале ожидания, то и дело выходил на привокзальную площадь, и ему уже казалось, что он знает ее назубок — и какие машины стоят на стоянке, и как выглядит регулировщик-полицейский, и какая цветочница какими цветами торгует, и где продаются журналы только на итальянском, а где на других языках, даже на японском… Потом возвращался на перрон, тупо смотрел на табло с расписанием, несколько раз поднимался в буфет.

Дост пребывал в таком раздражении из-за задержки состава, что не заметил пристального внимания к себе двух карабинеров, а потом и третьего. Этот третий подошел к Досту, поигрывая аксельбантом, когда Дост в очередной раз прохаживался по пустой платформе.

— Ваши документы!

Нансеновский паспорт доверия не вызвал.

— Прошу следовать, — процедил сквозь зубы карабинер.

Дост возмутился. Он попытался что-то объяснить насчет необходимости срочно уехать в Берлин именно сегодня, путал немецкие, английские, французские, итальянские слова и тем усугубил подозрения полиции. В руках одного из карабинеров блеснули наручники, и тогда в Досте вспыхнула та слепящая ярость, которая так импонировала в нем Хорсту Весселю…

Фриц Дост, барон Крюндер, был отведен в участок и жестоко избит за сопротивление властям.

Наутро он требовал прокурора. Ему не отвечали. Он просил «кого-нибудь из контрразведки». Карабинер вместо ответа покрутил пальцем у виска. Международный жест… Трое суток Дост пытался понять, за что он задержан. Если бы всплыли лондонские дела, его передали бы Интерполу, а там — англичанам…

А все было просто. В тот вечер с этого же вокзала только другим экспрессом, литерным, в Берлин уезжал граф Чиано, министр иностранных дел Италии, зять дуче, и ехал он по личному приглашению Гитлера. Дост же слишком намозолил глаза охране своим нервозным передвижением по вокзалу Термини. Дост совсем плохо знал язык и невнимательно слушал вокзальное радио.

XXI

Дорн торопился, через час у колокольни Хиральда у него была назначена первая встреча со связником. Приход майора Нендевильи был совсем некстати. Сидя в потертом кожаном кресле, испанец пространно рассуждал, что франкист франкисту рознь, потому что франкист — это еще не фашист, значит, убежден не до конца.

— Опасно… — попыхивая пахитоской, говорил он, — опасно… Мы перебрасываемся к Кордове, все подчинено единой цели и единому командованию, и вдруг раздаются голоса, что чисто испанское дело решается руками интервентов. Предательские голоса… — Нендевилья понизил тон: — Это все дворянчики, мелкие грандики, мадре Спанья… Прошлый век. Фалангистов они считают грязными свиньями. Грех, говорят, мыть руки в испанской крови…

Они сидели в кабинете ректора Севильского университета. Фалангисты превратили университет в тюрьму для студентов-республиканцев. Обер-лейтенант Курт Хайнихель из абвера сказал вчера Дорну: «Фаланга окончательно превратилась в организацию специалистов по пыткам и убийствам». Однако руку генералу Кейподе Льяно, который встречал в Севилье Франко и немцев, пожал. И принял от него предложение разместить отделение абвера и СД, пропагандистов из министерства Геббельса в здании химического факультета, где на стенах аудиторий еще была видна свежая кровь жертв.

Обер-лейтенант Курт Хайнихель отвечал за безопасное размещение германских служб. С того памятного дня 7 марта, когда Хайнихель командовал группой разведчиков при захвате Рейнской демилитаризованной зоны, в его жизни многое изменилось. Его донесение, которое он отправил, обскакав с солдатами-разведчиками левый берег Рейна, что французских войск в округе нет, было оценено высоко — ему досрочно присвоили звание обер-лейтенанта. После отпуска его с повышением в должности направили в Испанию. Тем не менее Хайнихель смотрел на взлет своей карьеры скептически и с опаской — в своем роду он был первым, кто надел офицерскую форму, и не сомневался, что его коллеги, потомственные служаки-офицеры, отметят его возвышение такой подножкой, после которой он не встанет.

Дорн стал контактировать с Хайнихелем после получения шифровки из Берлина от Лаллингера, в которой указывалось, что отныне Дорну вменялась в обязанность работа не только с испанскими офицерами, но и с пленными республиканцами и интербригадовцами. Особенно внимательно следовало отнестись к австрийцам, чехам и полякам. Все эти люди попадали к нему через обер-лейтенанта Курта Хайнихеля.

— Не могли бы вы, дорогой Нендевилья, назвать нам имена офицеров, которых вы так патриотично назвали «предательскими голосами»? — Голос Дорна звучал бесстрастно.

Майор заерзал в кожаном кресле.

— Я изложил мнение. Так думают многие, но вам же нужны не все…

— Совершенно верно, и поторопитесь, не исключено, что мы можем в скором времени быть переброшены отсюда. Скажем, в Саламанку.

Нендевилья присвистнул:

— Так противник все же жмет на нас?! Может быть, Кабальеро уже получил военную помощь русских? Стоило ли тогда радоваться, что Блюм сыграл нам на руку, закрыв границу и запретив ввоз в Испанию французского оружия, хотя в Бордо уже стояли корабли с полными трюмами. Русские… Это посерьезней Блюма…

— Вот именно. А сейчас, дорогой майор, я должен покинуть вас. Извините, деловое свидание. Да! — спохватился Дорн и отсчитал агенту пять крупных купюр с профилем Франко, которого только 1 октября бургосская хунта провозгласила главой государства, а деньги уже вот, отпечатаны, только где — в Мюнхене или в Милане?

Нендевилья важно принял купюры и откланялся. «Надо было ему сразу всучить деньги, — досадовал Дорн, — а не выслушивать его похмельную болтовню. Впрочем, общие настроения переданы верно — не все офицеры-франкисты довольны сотрудничеством Франко с немцами и итальянцами, на некоторых это действует раздражающе. Хорошо бы получить две-три фамилии офицеров, которые действительно недовольны. Развить недовольство в недоверие, недоверие в неприятие, неприятие в осознанную необходимость борьбы — и республика получила бы если не нового сторонника, то потеряла бы еще одного врага.

Дорн понимал, задача эта далеко не простая. Слишком велико у офицерства подогретое посулами будущих привилегий желание расправиться с непокорным народом. Кастовость, на основе которой всегда пестовался испанский офицерский корпус, играет не последнюю роль. И мелькнула мысль — не оттого ли так назойливо трется возле него Хайнихель? Наверное, у него виды если не перебраться в СД, то хотя бы завести перспективные контакты. Не случайно, вспомнил Дорн, он рассказывал, что его погибший в мировую войну отец был рядовым, а матушка содержит в Бремене крохотную кондитерскую. Надо будет присмотреться к обер-лейтенанту. И само собой, присмотреть честных, думающих и способных к политическому анализу людей среди испанских офицеров. Завтра республике станет еще труднее, и нужны будут новые и новые сторонники. «Я выверну задание Лаллингера наизнанку. Он хочет, чтобы я здесь вербовал ему разочаровавшихся интербригадовцев, хочет, чтобы они приехали потом домой и с моего благословения сказали там, что Гитлер — это прекрасно, как это мы сразу не поняли… — злился про себя Дорн. — Но доктор Карел Гофман из Янске-Лазны все равно этого не скажет. Более того, если я не помогу ему вернуться, мои "коллеги" сделают все, чтобы он не вернулся, потому что Гофман после Испании окажется не просто пацифистом и гуманистом, а законченным политическим борцом. На допросе Хайнихель не выдержал его взгляда, столько в нем было ненависти», — Дорн рассчитывал, что сегодня наконец удастся решить судьбу Гофмана.

У колокольни Хиральда Дорна ждал связник Центра. Им оказался франкистский офицер, невысокий, с большими печальными глазами на умном, бледном, несмотря на загар, лице. Он подошел к Дорну и задал тот вопрос-пароль, который с внутренней тревогой Дорн ждал с самого Лас-Пальмаса.

— Вы прибыли из Берлина? Что вы привезли оттуда?

Услышав отзыв, франкистский офицер улыбнулся:

— Меня зовут Фернандес.

Фернандес рассматривал уходящий ввысь шатер колокольни, который строился в течение пяти веков — с двенадцатого по шестнадцатый.

Дорн стал рядом и тоже задрал голову:

— Музыка, застывшая в камне? Так, кажется?

Фернандес поправил пилотку и тихо сказал:

— Центр интересуется, как конкретно организуется переброска в Испанию регулярных частей вермахта.

— Пока они доставляются морем на торговых судах под видом гражданских лиц с соответствующими документами.

— Это ограниченные силы. И долго так продолжаться не может. Центр интересует, откуда, какими подвижными средствами, когда и куда они будут переброшены. То же по флоту и авиации.

Они пошли от колокольни в сторону музея Мурильо. Яркие цветы, выжженная солнцем трава. Совсем не видно детей и женщин. У музея Мурильо они невольно остановились: дорогу преградили грузовики, солдаты что-то неспешно грузили в них. Они были в форме франкистов. Грузовики явно немецкие, с номерами торгового представительства рейха.

Фернандес вопросительно взглянул на Дорна:

— Не иначе, в уплату за военную помощь, — усмехнулся Дорн. — Полотна идут вместе с марганцем и медью. Уж тут Геринг знаток — и по части искусства, и как уполномоченный по четырехлетнему плану. Даже создал для операций по компенсации военной помощи целое коммерческое общество «Хисма». Здесь, в Севилье, его отделение открылось, пожалуй, в тот же день, как войска Франко заняли город…

Солдаты вынесли скульптуру, завернутую в холстину. Неловко перехватили ношу, подавая в кузов. Холстина порвалась, открылась прелестная головка — Дорн узнал «Святую Инессу» Кановы. Фернандес отвернулся.

Грузовик отъехал, они пошли дальше, и Дорн спросил:

— Вы можете отбить человека, когда его повезут из Севильи в Арагосу?

— В лагерь перемещенных лиц?

— В концлагерь, так будет точнее.

— Здесь я могу многое…

— Тогда слушайте… Его зовут Гофман, Карел Гофман. Врач, чех, точнее судетский немец, но это для него значения не имеет. Его нужно переправить к республиканцам.

— Ясно.

— Затем лучше всего отправить домой. Он умный человек и широко мыслит. После того, что я сегодня вечером собираюсь ему сказать, он поймет, что его место сейчас в Судетской области, в Чехии. Помогите ему. В Арагосу я отправлю его сегодня после восьми вечера.

— Хорошо. Меня просили передать, мисс Нина по-прежнему ждет ваших писем. Я пришел, потому что вы замолчали.

— Я вас очень ждал. Не через каналы же СД мне переписываться с девушкой.

Фернандес скупо улыбнулся и назначил место и время следующей встречи.

…Когда привели Гофмана, Дорн сказал ему:

— Сегодня вас переведут в лагерь для перемещенных лиц. Мне необходимо выполнить некоторые формальности. Итак, ваше полное имя Карел Мария Ежи Гофман, вам сорок семь лет, вы родились в Карлсбаде.

— Я родился в Карловых Варах, — Гофман смотрел поверх головы Дорна.

— Скоро, я полагаю, к этому городу вернется его прежнее название… Думаю, подлинные патриоты Судет ждут этого часа. Нам никто не будет сопротивляться.

Гофман презрительно улыбнулся. Какая выдержка! Молодец! Вот и пусть подумает об этих словах, вновь оказавшись дома.

— Вы женаты?

— Нет.

— Дети?

— Я холост, я же ответил. Нет у меня детей.

— Одно с другим не всегда связано напрямую. Я пишу вашу национальность — немец… В ваших же интересах…

— Я прошу написать — чехословак.

— Нет такой национальности. Есть чехи, словаки… Вы — немец.

— Я гражданин страны, в которой немцы находятся в национальном меньшинстве. Я гражданин Чехословакии.

— Не могу понять вашей ненависти к немцам. — Дорн отложил ручку. — Посмотрите на себя, вы же стопроцентный ариец. Вы светловолосы, у вас правильные черты лица, вы голубоглазы, форма ушных раковин…

Губы Гофмана исказила усмешка:

— Я видел в своей жизни светловолосых, голубоглазых, с правильными чертами лица и точной геометрической формой ушной раковины стопроцентных евреев… Не старайтесь навязать мне ваши партийные теории. Я интересовался. И могу сказать вам как врач — они лженаучны, более того, невежественны.

— Мы с вами, кажется, не занимаемся ревизией партийных доктрин. Тем более что мы находимся в этом отношении в положении неравном для дискуссии. Я член национал-социалистской партии, вы, насколько мне известно, не принадлежите к ней. И стало быть, следующий вопрос — ваша партийность?

— Я приехал в Испанию, не принадлежа к какой бы то ни было партии. Если Бог даст мне вернуться на родину, я разделю убеждения тех, кто борется против вас.

— Мы выполняем здесь, в Испании, свой долг, назовем его союзническим. Ведь и вы выполняли свой долг, назовем его гражданским, если угодно, гиппократовым — вы врач и прибыли на поле брани исцелять раны. Но вы же судетский немец… Неужели кровь молчит в вас?

Гофман не удостоил Дорна ни ответом, ни взглядом, только презрительно повел плечами.

Дорн выдержал паузу и заговорил снова:

— Значит, я могу написать в своей препроводительной записке, что вы в душе коммунист. Но это явно неблагоприятно скажется на условиях вашего пребывания в лагере для перемешенных лиц.

— Если это лагерь, где инструкторами испанцев, как и везде, где речь идет о физическом устранении инакомыслящих, вы, немцы, тогда я не завидую своей участи. Но тем не менее я не хочу лгать. Я не разделяю убеждений христианских демократов и социалистов. В их убеждениях слишком много слов и никакого конкретного и полезного дела. Они словно мертвые языки, которые существуют сами по себе. А я человек конкретного дела. Я врач. И если передо мной больной, я должен его спасти. Сейчас больна Европа. И я должен внести свой посильный вклад, чтобы спасти ее…

— В таком случае напоминаю один из гиппократовых постулатов — не навреди. Вы не боитесь, Гофман, что такие люди, как вы… или те, чьи убеждения вы не считаете пустопорожней социальной демагогией, могут навредить больной Европе, погубить ее… Развязать войну, к примеру? И ваша пациентка, которой вы в прямом смысле слова отдаете свою кровь, умрет. Как тогда быть с вашей совестью лекаря?

— Простите, не знаю вашего имени, — Дорн наконец поймал на себе взгляд Гофмана. — Скажите, вы читаете газеты? Кроме «Фолькишер беобахтер» и «Ангрифа» и прочего официоза рейха?

— Если угодно, я регулярно читаю «Дейли мейл». «Вашингтон пост» порой попадается в руки. Я владею английским.

— В таком случае… Вы не обратили внимания, что сейчас, как никогда в истории, на политической арене много говорят? Это англичане за глаза называют свой парламент «говорильней». Сейчас в говорильню превратился весь мир. Все время кто-то с кем-то договаривается. Французы — с англичанами, французы — с русскими, русские — с поляками, поляки — с чехами, чехи — с французами, французы опять с англичанами — и дальше по замкнутому кругу… Но никто никак при этом обилии разговоров не может договориться! Договориться! А ваш фюрер договаривается с себе подобными… И вполне результативно. Подминают под сапог вермахта… — Гофман осекся.

Дорн сделал вид, что не заметил этого.

— Обстоятельство, что слова фюрера не расходятся с делом и переговоры заканчиваются результативными договорами, говорит лишь о действенной ценности авторитарного режима. Плюрализм не приносит единства, а государство должно быть единым — народом, территорией, программой и взглядами.

— Доктрина Бисмарка. Но она оставалась прогрессивной, пока Бисмарк собирал по маркграфствам и курфюрстшествам единую Германию. Как только он возжелал чужого…

— Бисмарк вошел в Париж…

— …где не было ни одной живой души. Его встретили презрением! Вас ждет та же судьба — судьба всякого агрессора. И здесь, в Испании, вы убедитесь в этом, я надеюсь, очень скоро.

— Видите ли, — мягко сказал Дорн, — у нас пока еще редки офицеры с университетским образованием. И если вам придется еще раз встретиться с кем-то из нас… не будьте столь яростно откровенны. Это мой вам добрый совет. Потому что слова не всегда отражают истинные убеждения. Не так ли? И последнее: не страдаете ли вы какими-то инфекционными или наследственными заболеваниями?

— Я здоров.

— В таком случае все. Единственное, что я хотел бы добавить, прежде чем мы распрощаемся… Запомните мое имя — Роберт Дорн, оберштурмфюрер Дорн. Мир, как известно, удивительно тесен.

Гофмана посадили в «опель», рядом с шофером уселся молоденький солдат-испанец, который, как показалось Гофману, боялся собственного ружья. В темноте Гофман плохо различал дорогу, предместья Севильи остались далеко позади, впереди — ни огонька. Солдатик то и дело ронял голову на плечо, впадая в дрему. Шофер снизил скорость… Гофман напрягся: если тот уснет, он выхватит у солдата ружье, оглушит прикладом его и шофера, лишь бы не убить, — и побежит туда, вперед, к республиканской зоне. Но шофер опять взбодрился, поехали быстрее.

…Одинокий выстрел прозвучал неожиданно, машина заковыляла, припадая на капот. Из-за деревьев показались силуэты людей, молодой солдат пронзительно, как поросенок перед забоем, завизжал. Люди — точнее, их тени — двигались зигзагами. «Боятся, что из машины откроют огонь, — мелькнуло у Гофмана, он не понимал, кто это — друзья или враги?… Почему этот Дорн так затянул допрос, что пришлось выезжать на ночь глядя?»

Тени приближались к машине. Их было больше десятка, они меняли положение так быстро, что солдат и не пытался стрелять. Он дрожал. Шофер, когда машина остановилась, лег на сиденье и прикрыл голову руками — он был безоружен. Гофман сидел спокойно, и только когда раздался второй выстрел, невольно подался в глубь машины.

Солдат опять закричал, выронил ружье, начал что-то горячо говорить, воздевать руки к небу, потом вспомнил о ружье — происходило все в считанные секунды. Дверца открылась с лязганьем, Гофман увидел рядом с собой лицо и почувствовал теплое дыхание человека. Впереди метнулась тень молоденького солдата, кто-то заломил ему руки. Шофера подняли и тоже начали связывать. И вдруг Гофман услышал голос, и этот голос сказал по-чешски:

— Ты с друзьями, Карел. Ни больных, ни раненых у нас нет. Отдыхай.

XXII

Октябрь в Баварских Альпах — бархатный сезон. Однако граф Чиано ехал не в гости к фюреру, предстояло обсуждение германо-итальянского протокола. Канцлер Австрийской Республики Курт Шушниг развязал им руки — подписал австро-германское соглашение, в котором признал Австрию германским государством и обязался координировать с рейхом все свои политические и экономические действия. Это, конечно, не аншлюс, но тоже немало. Первый шаг к уничтожению австрийского суверенитета.

К радости дуче, Шушниг не стал на этот раз молить Рим о защите. Смирился, понимая, что Италии выгоднее добрые отношения с Берлином, чем с Веной. Ну и что из того, что Вена была столицей Священной Римской империи? Когда это было! О традициях хорошо вспоминать, когда нет других хлопот.

Два дня граф Чиано провел с Риббентропом. Он со всей определенностью дал ему понять, что дуче безразлично, когда именно австрийская государственность будет уничтожена. Риббентроп только кивнул. Ясно же, Муссолини отказался от дальнейшего альянса с Веной, потому что не может больше поддерживать неприкосновенность австрийских границ штыками. Эти штыки нужны ему в Эфиопии. В ответ Нейрат сообщил Чиано, что германское правительство признает аннексию Эфиопии. Обмен любезностями, таким образом, произошел. Можно переходить к делу. И Чиано осторожно поинтересовался, когда он сможет увидеть фюрера, чтобы передать ему личное послание тестя.

Чиано решил, что вернет Гитлеру иденовский документ вместе с письмом от дуче. А если сразу передать его немцам, тогда вряд ли этот документ дойдет до Гитлера, ибо он ломает всю игру германского МИДа, который, попытка за попыткой, склоняет Великобританию к политическому союзу, а для Италии это лишнее, ведь с англичанами еще придется выяснять отношения на море, в Гибралтаре прежде всего.

Риббентроп спросил, каким образом господин граф предпочел бы добираться до резиденции фюрера.

— Удобнее всего туда ехать из Зальцбурга — небольшая автомобильная прогулка по живописнейшим местам. Но Зальцбург для нас пока зарубежье, — добавил он многозначительно.

Чиано ответил понимающей улыбкой. И выбрал маршрут: самолетом до Розенхайма, чтобы не лишить себя «очаровательной горной прогулки на автомобиле».

Обедали в Бад-Райхенхалле, осмотрели романскую базилику монастыря Санкт-Зено, и Чиано не совсем осторожно высказался насчет латинской культуры, лежащей в основании культуры всей Европы. Риббентроп сделал вид, что не расслышал, и заговорил о чистом воздухе.

Когда машины поднялись еще на один перевал, Чиано почувствовал высоту — встретилась табличка с отметкой 570 метров над уровнем моря. Проехали озеро Кенигсзее — истинно королевское, как коронный бриллиант голубой воды, оно лежало, подернутое дымкой, в темно-зеленой бархатной оправе леса. Монастырь Петра и Иоанна Чиано осматривать не стал — он не любил позднюю готику. Потом они начали подъем на Вицман, и внизу, в котловине, открылся Берхтесгаден — с охотничьим замком, олимпийским трамплином, мозаикой черепичных крыш… Чиано вспомнил, что на здешних курортах лечат заболевания центральной нервной системы — уж не потому ли Гитлер избрал эти места для своей резиденции?

Гитлер встречал гостей в воротах. Они поздоровались за руку, и Чиано передал привет от тестя:

— Даже в самые трудные минуты дуче испытывал к вам, фюрер, самую сердечную симпатию.

Гитлер понял — перед ним извиняются за вмешательство в венские события тридцать четвертого года. «Видимо, неважно идут дела в Африке у дорогого дуче…» — подумал Гитлер и вслух произнес:

— Я всегда любил вашего тестя, дорогой граф, ибо нельзя не преклоняться перед крупнейшим государственным деятелем, с которым никто, даже отдаленно, не может быть поставлен в сравнение.

Нейрат закашлялся, вытащил большой клетчатый платок, закрыл им лицо. Риббентроп владел собой лучше — невозмутимо уставился в небо, он вообще любил поглядеть ввысь, когда не желал ничего видеть окрест себя или когда не желал, чтобы кто-нибудь видел выражение его лица.

Чиано благословил судьбу за обед в Бад-Райхенхалле, ибо терпеть не мог отварную спаржу под яичным голландским соусом, которой теперь настойчиво угощал его фюрер… Чиано ссылался на дурной аппетит, привычку к воздержанию — понимал, что это должно импонировать вегетарианцу Адольфу. И тот улыбался. Вместе с ним улыбались Нейрат и Риббентроп. После зеленого чая Гитлер взял Чиано под руку и повел в свой кабинет.

Одну стену занимала огромная карта мира, другую — большой ватман с планом-картой Берлина. К нему Гитлер и подвел гостя:

— Я вынужден принимать вас в этой скромной обстановке, пока моя столица не обрела должного вида… мировой столицы германского тысячелетнего рейха. Я сам архитектор, и понимаю, насколько это грандиозная задача. Поэтому все свободное время отдаю сейчас планированию зала конгрессов на сто тысяч мест… Я задумал купол высотой в триста пятьдесят метров…

Чиано напряг память, но так и не вспомнил, какова высота купола Сан-Пьетро в Риме, но все равно позавидовал. Выразил восторг сдержанно. Вспомнил, Наполеон III тоже интересовался архитектурой — перестроил Париж и лично расчертил площадь Звезды и бульвары. На широких бульварах и улицах труднее строить баррикады, это император учитывал в первую очередь. «А что учитывает фюрер?» — мелькнула мыслишка.

Вошли Нейрат и Риббентроп. Выражение светской учтивости мгновенно слетело с лица фюрера.

— Мы должны приступить к активным действиям, — без предисловий заявил он Чиано. — Мы должны переходить в наступление. — И с пылом принялся доказывать, что интересы Италии и Германии никак не противоречат друг другу, у них общие цели.

Чиано сослался на позицию соседних держав, которые могут не понять этих целей.

— В конце концов все, что мы делаем, мы можем объяснить борьбой с большевизмом! — парировал Гитлер, и Чиано согласился, что антибольшевизм как тактическое средство беспроигрышен.

25 октября 1936 года германо-итальянский протокол был подписан. Два государства заявили всему миру, что отныне устанавливают общую линию поведения в важных вопросах международной политики. Правда, от мировой общественности пришлось засекретить последний пункт протокола, потому как этот пункт определял районы агрессии: Германия облюбовала для себя Центральную и Восточную Европу, а Италия — бассейн Средиземного моря. 1 ноября Муссолини назовет этот протокол «ось Рим — Берлин».

Дело было сделано, и Гитлер вновь вернулся к роли радушного хозяина. А Чиано все еще настороженно ждал момента, когда можно к месту, будто между прочим, подсунуть фюреру британский меморандум. Зная о нем, трудно свои действия оправдывать одной биологической ненавистью к красным.

Случай не замедлил представиться. Вечером они вдвоем сидели у камина, и Гитлер сам заговорил об англичанах.

— Вот также мы сидели с Ллойд-Джорджем, — задумчиво проговорил Гитлер. — Он приехал с детьми, сыном Гвилимом и дочерью Меган. Крайне живой старик и все еще похож на «маленького валлийского волшебника», как называли его когда-то.

— Это уже лев в отставке, — степенно заметил Чиано, нащупывая переход к нужному разговору, который должен подорвать интерес фюрера к разным «валлийским волшебникам». Конечно, Чиано понимал, что пышный прием, оказанный в Германии Ллойд-Джорджу, объясняется прежде всего личным авторитетом Ллойд-Джорджа в политических кругах, хотя он давно, с 1922 года, перестал быть премьером и теперь уже терял и положение лидера либеральной партии, оставался только членом парламента. Однако его влияние на руководящие круги, как и влияние на них Уинстона Черчилля, также не имевшего в данный момент государственного поста, измерялось иными категориями — личностью, умом, кругозором… Черчилля несколько раз приглашали в Германию, но сэр Уинстон всячески уклонялся, проявляя при этом предусмотрительность и дальновидность. Впоследствии он заметит в одной из частных бесед: «Англичане, посещавшие в предвоенные годы германского фюрера, оказались затем в неудобном положении».

— Ллойд-Джордж высоко оценил успехи Трудового фронта в борьбе с безработицей, — продолжал Гитлер, и Чиано опять степенно кивнул. Разумеется, Ллойд-Джордж интересовался этим вопросом, поскольку еще в 1911 году проводил закон о страховании по безработице. — И вообще лидер либералов приходил в восторг от наших предприятий, сельскохозяйственных лагерей, мы долго беседовали, и я был удовлетворен этой беседой. Всегда приятно иметь дело с человеком, который понимает тебя и разумом и сердцем. Ллойд-Джордж готов убедить лондонских и парижских политиков в необходимости тройственного союза, — Гитлер тяжело поднялся с кресла, Чиано показалось, что левая рука, на которую он, вставая, оперся, подвела его.

Фюрер подошел к рабочему столу:

— Хочу немного похвастать, хотя я не честолюбив. Но мы же свои, так что простительно. Вот «Дейли экспресс», прочтите, дорогой граф, и убедитесь, насколько британцы верят в наше миролюбие после рейнской эпопеи. Вы владеете языком? Есть перевод.

Чиано языком владел.

«Те, кто воображают, — читал Чиано, — что Германия вернулась к своему старому империализму, не имеют никакого представления о характере происшедшей перемены. Мысль о Германии как об угрозе для Европы, с мощной армией, готовой перешагнуть через границы других государств, чужда ее новой программе… Немцы будут стоять насмерть против всякого вторжения в их собственную страну, но сами они не имеют желания вторгаться в какую-либо другую страну».

Граф аккуратно сложил газету, погасил усмешку в тонких усиках:

— Скорее всего, «маленький валлийский волшебник» лицемерит. Либо мнение Ллойд-Джорджа имеет уже столь символическое значение, что он может позволить себе любое заявление, даже идущее вразрез с официальной точкой зрения. — Чиано со злорадством наблюдал, как меняется лицо Гитлера — от самодовольного до искренне обескураженного. — И поэтому я считаю своим долгом, фюрер, ознакомить вас с чрезвычайно неприятным документом. Он развенчивает эту дезинформацию. Вот этот документ с переводом. Здесь англичане не лицемерят.

И Чиано жестом фокусника достал из внутреннего кармана дважды украденный меморандум Идена.

Гитлер впился в строчки, лицо пошло пятнами, стало гневным. «…Правительства Германии и Италии являются сборищем опасных авантюристов…»

— Англия сама управляется авантюристами! — вдруг закричал Гитлер, срывая голос в высокий фальцет. — А сейчас ею правят бездарности! Нет, нет! — руки Гитлера затряслись, хрящеватый нос побелел от ярости. — Нет… — повторял он, перебирая бумаги и быстро, выборочно пробегая глазами то один, то другой лист. — Нет…

Чиано с удовольствием наблюдал за растущим гневом фюрера, похваливая себя за выдержку и терпение. «Гитлеру, оказывается, полезны такие инъекции правды, — думал Чиано. — Он и сейчас не особенно считается с итальянскими интересами, а что будет, если он договорится с Англией?»

Гитлер не унимался, призывая Чиано разделить его негодование:

— Они боятся нашей дружбы с дуче! А большевизма они не боятся? Что же, они не понимают, что мы, именно мы, создаем барьер этой заразе? Или им нужен красный флаг над Букингемским дворцом? Но каково название!… «Германская опасность»… Так что, они собираются воевать со мной? Мы разгромим их, потому что наше вооружение идет быстрее, чем у англичан, а им нужно заботиться не только о строительстве судов, орудий, самолетов, но и о духовном перевооружении. Они давно разучились воевать! В то время как каждый немец… — Гитлер так посмотрел на Чиано, что тот невольно отшатнулся, как от взгляда разъяренного зверя.

Меморандум Идена больно задел Гитлера. Помочь, решил он, может только Риббентроп. Хоть завтра пусть едет послом в Лондон. Но каков Чиано?!

И Гитлер снова устремил свой страшный взгляд на итальянского министра иностранных дел:

— Но здесь нет конца документа!

— Действительно, отсутствует последняя страница, — глядя исподлобья, ответил Чиано. — Но, господин канцлер, как мне рассказывал полковник Роатта, если он, конечно, не шутит, этот документ доставали через каминный дымоход кабинета Идена. Так что издержки работы в подобных условиях неизбежны.

Ах, вот как! Так документ достал итальянский разведчик! Документ, нужный прежде всего рейху! А где были хваленые увальни Гейдриха и Канариса? Где, черт бы их всех побрал?!

Гитлер бросился к телефону. Гессу на том конце провода показалось, что ему в лицо с губ фюрера летит пена. Он поначалу ничего не понял из выкриков фюрера, но потом уразумел, что Адольфу наступили на больную мозоль и он не знает, кому предъявить претензии.

— Я знаю о существовании меморандума Идена, — как можно спокойнее сказал Гесс. — Я поручил Гейдриху им заняться. Я разберусь, мой фюрер.

Гесс опустил трубку и почувствовал, как вспотела державшая ее рука. Гесс порадовался, что в Лондоне обмишурились люди Гейдриха, спрос будет с них.

…После разговора с Гессом Гейдрих позвонил Герингу. Рейхс-министр выслушал его и после паузы сказал:

— Когда хотят погубить самолет, делают перекос на крыле. Машина начинает вибрировать, — Гейдрих хоть был далек от авиации, но сразу понял, к чему клонит бывший летчик.

«Вот оно, — подумал Гейдрих. — Порадел старина Гесс! А могло начаться иначе, с моей подачи и под мою музыку. Теперь виноват не Гесс, что плохо отрабатывал английские каналы, а разведка, что не проинформировала во всей полноте, как на Гессовы усилия в Лондоне реагируют. И все по чистой случайности — потому что фюрер позвонил именно Гессу. Гессу досталось сделать первый ход, вот он и задал тон всей партии. Но теперь ход мой. Нужно срочно партию уравнять, сместить акценты, говорить не о технике разведки, а о политической сути…» Гейдриху теперь стало совершенно ясно, для чего Гесс приглашал его к себе домой, был так любезен и фальшиво откровенен, когда советовал отправить в Лондон людей из СД. Гейдрих вызвал Лаллингера.

— Всех ко мне! — рявкнул. — И исполнителей, и… Лея. Сами тоже не забудьте прийти. Наш разговор не окончен, — ведь Гесс сказал, что фюрер был крайне недоволен.

XXIII

Дорна отозвали из Саламанки. Причины вызова в Берлин указаны в шифровке не были, однако стояло слово «срочно».

Самолет, на котором летел Дорн, дважды пересекал республиканскую зону, с земли по «юнкерсу» палили зенитки. На аэродроме Темпельгоф у посадочной полосы ждала машина. Дорн понял, что отдохнуть не удастся. Отчего такая спешка, недоумевал он. Если испанские дела, но… Список завербованных агентов он может представить довольно внушительный, — сразу, а тем более издалека с ним не разобраться. Да, люди разные: кто падок на деньги, кто на вино, кто на женщин… Есть и их отчеты — Дорн всегда старался вести документацию образцово, ибо на Принцальбертштрассе бумаге доверяют больше, чем слову. Так что по части испанских дел он для них чист. «Хвоста» за собой в Испании Дорн не чувствовал. Хайнихель? Нет, у того полно собственных дел, их пути пересекались только по работе с пленными. Но за их доставку отвечал обер-лейтенант, и если побег доктора Гофмана всполошил руководство, то вряд ли тут можно предъявлять претензии к Дорну, технология работы с пленными СД никогда не занимала. Это дело абвера.

— Нас всех вызывают к Гейдриху, — сказал Лей, как только Дорн вошел вето кабинет, — меня, вас, Лаллингера и Доста. Доста пока нет, но, может быть, для него и к лучшему. Речь опять зашла о тех английских документах.

Дорн не встречался с Гейдрихом с лета тридцать четвертого — за эти два года Гейдрих изрядно похудел. Видно, ему плохо помогают воды Спа и Беаррица — Дорн слышал, он каждый год ездит и на тот, и на другой курорты. Гейдрих был бледен, его вьющиеся волосы потускнели, в воротнике мундира морщилась худая шея. Все это придавало ему вид старого, но еще хищного и зоркого грифа. Откуда-то вдруг всплыло воспоминание — грифы в Лондонском зоопарке. Сидят — с подрезанными крыльями — на шестках под дождем, тоскуют, вспоминая Кордильеры, мерзнут, ежатся, а на их лысые головы пикируют беззастенчивые лондонские вороны и стараются клюнуть в самое темечко…

— Почему нет Доста? — покашливая, спросил Гейдрих, внимательно оглядывая вошедших в кабинет Лея, Лаллингера и Дорна.

— Завтра, — пояснил Лей, — у него неприятности. По ошибке он задержан итальянскими властями. Наше посольство принимает меры, и завтра утром Дост будет здесь.

— Неужели нельзя доставить военным самолетом? — поморщился Гейдрих.

— Но тогда пришлось бы объяснять итальянцам… — не то слабо возразил, не то неуверенно ответил Лей.

— Да, конечно, — кивнул Гейдрих и сосредоточенно, словно отрешился от присутствия сотрудников, склонился над бумагами, разложенными перед ним по всему столу.

Дорн узнал свою докладную. Гейдрих сличал ее текст с текстом меморандума Идена, полученного от Чиано.

— Все точно, — наконец глухо сказал он, подняв голову. — Ну а теперь — все-таки потерял Дост документы Идена или не смог их достать? Дорн, что вы думаете? А может быть, это Дост перепродал их итальянской разведке?

— Я думаю, — как можно спокойнее заговорил Дорн, — Дост достал и привез все, что было в бюваре, где, он полагал, должен был лежать основной документ. Если бы он потерял, то потерял бы все. Если бы у него украли, то все без исключения. Ну а если бы он захотел продать с трудом полученные документы… Я не верю в эту возможность. Да и какой смысл перепродавать союзнику?

— Верные соображения, — поддержал Дорна Лей. — Обо всем этом свидетельствует и оставшаяся последняя страница меморандума. Если бы Дост совершил должностное преступление, он отдал бы документ целиком.

«Эта последняя страница, — прокомментировал про себя Гейдрих, — смягчает ту бурную реакцию, которую вызвали у фюрера все остальные. Плюс докладная Дорна… И это сокровище оказалось похороненным в отделе Лаллингера!» — Лея оборвал резко:

— Эта страница, конечно, свидетельствует… но не в вашу пользу!… — перевел взгляд на Дорна:

— И все же я хотел бы знать, по каким каналам вы смогли получить столь ценную информацию?

— Люди, которые располагают подобными сведениями, иногда со мной откровенны, поскольку и откровенность бывает полезна, когда совместно делаешь деньги. Я близко сошелся с управляющим лорда Ротермира Ричардом Венсом. За ряд ценных услуг он пересказал мне содержание документа. Откуда документ известен мистеру Венсу, я могу только предполагать. Он функционер БСФ.

— Что за услуги вы оказывали этому управляющему? — в голосе Гейдриха прозвучала настороженность.

— Исключительно финансового характера.

Гейдрих кивнул. «Вот теперь все закольцовывается, — понял он. — Естественно, Дорн не мог сказать Банге всего. И поэтому мне его односторонне поданная информация показалась легковесной. С чего бы это близким к Мосли британским дельцам искать контакты с нашими промышленниками из имперской группы через какого-то Банге, какого-то Далеруса, какого-то Дорна… Венс не без удовольствия пересказывал Дорну эти гадости, — Гейдрих невольно поморщился, — в расчете на скандал, который устроим мы, когда узнаем… А вдруг сработает, вдруг этот скандал приведет к отставке неудобного и нам, и самому Чемберлену Идена…»

«Это хорошо, что Дорн состоятельный человек, — думал Лей в это время. — Он может покупать… Ясно, что он имел в виду, когда прокричал про услуги финансового порядка. Он может покупать людей за деньги. А я могу только продать — ближнего». И Лей продал:

— Я указывал моему руководству, — он старался не смотреть на Лаллингера, — насколько ценны сведения оберштурмфюрера Дорна. Однако по неизвестным мне причинам этим сведениям не было придано значения. Так же как части оригинала меморандума Идена, представленной Достом…

Гейдрих воззрился на Лаллингера, и вдруг его взгляд потух:

— На сегодня все. Вы свободны, — Гейдрих указал рукой на Лея и Дорна. — А вы, Лаллингер, останьтесь.

Лей захлебнулся словами. Его останавливают всего лишь взглядом, убирают небрежным движением руки! От неожиданности, негодования, что так внезапно закончилась щекотливая беседа с высоким начальством, Лей обескураженно попятился к двери. Дорн пропустил его вперед. Когда за ними закрылась дверь, Гейдрих с досадой стукнул кулаком по столу:

— Крепко посадил тебя этот веймарский кобель. Почему, Рихард, ты не поставил меня в известность? — Гейдрих показал рукой на разложенные перед ним листы. — Из каких соображений?

— Я продолжал надеяться, что удастся получить сам документ.

— И на что же ты надеялся? На какое чудо?

— Я считал и продолжаю считать, что в таких серьезных делах следует иметь дело с подлинниками, а не доверять пересказам…

Гейдрих резко перебил:

— Не выкручивайся, Рихард. На докладной Дорна твоя виза — «В дело», черт бы тебя побрал!…

— Позвольте закончить, обергруппенфюрер? — Лаллингер заметно нервничал. — Я действительно решил кое-что перепроверить, и вот что мне удалось выяснить. Экспертиза установила, что бювар австрийского посла в Лондоне Франкенштейна изготовлен в Иране, а бювар, который привез нам Дост, — во Франции. А они должны быть идентичны. Значит, подмена?

Брови Гейдриха поползли вверх. Лаллингер продолжал:

— Но экспертиза настаивает на подлинности документов, которые нам представили и итальянцы и Дост. Это явно листы одного документа, будто кто-то его разделил — это господам итальянцам, это — герру Досту.

— Извини, Рихард, Дост — полукровка?

— Нет, обергруппенфюрер. Отец у него немец. Мать — баронесса Крюндер, тоже немка из бывшей русской Прибалтики. Я сам проверял. Он ариец. Так вот, вся эта история с меморандумом плохо пахнет, слишком похожа на большую дезинформацию, в которой завязли все…

— Если это так, кто ее нам подсовывает? — Гейдрих опустил подбородок на ладони и задумался: — «Вот что значит работать со своими людьми, ведь Лаллингер в принципе обезопасил меня, он взял ответственность на себя. Что бы я делал, если бы он своевременно проинформировал? Крутился бы так же, как он, только на более высоком уровне».

— Я думаю, — снизив тон, сказал Лаллингер, — все дело в том, что человек из Форин офис либо агент Интеллидженс сервис, пошедший на ложную вербовку, либо чей-то агент-«двойник», вероятнее всего, итальянский.

«Тогда откуда информация у Дорна? Не могли англичане расставить "дезу" на пол-Лондона. По принципу — где-нибудь, да клюнет. Как минимум, нужно знать, что за рыба будет брать поклевку. Однако сейчас для нас важен вопрос не о качестве информации, а о качестве работы по ее получению, — продолжал размышлять Гейдрих. — В этом смысле у нас кое-что проясняется. Во-первых, оригиналом документа Идена располагала не только итальянская разведка, но и моя. Во-вторых, наша разведка узнала содержание документа раньше итальянцев, и притом близко к тексту. В-третьих, наша разведка работает столь добросовестно, что даже подобные сенсационные данные тщательно перепроверяет, уточняет и тому подобное, что, разумеется, требует затрат времени. Вот по такой схеме я и поведу разговор с Гессом».

— Как Дорн подал свою добычу из Лондона? — спросил Гейдрих.

— Никак. Изложил в докладной и все.

— Потом он возвращался к этой теме, педалировал?

— Никакого нажима с его стороны для проведения информации я не замечал, — покачал головой Лаллингер. — Он уехал в Испанию и спокойно начал работать там.

— Это крайне ценно! Это свидетельство, что меморандум Идена не «деза». Впрочем, даже не в том суть вопроса. В другом. Я думаю, тебе выгодно на некоторое время исчезнуть, Рихард. Быть подальше от этой ситуации. Поедешь в Испанию. Там по-прежнему верховодит абвер, наши ребята в тени, Канарис им вяжет руки. Надо навести порядок. Люди Канариса выходят из-под контроля. Приказ я подпишу сегодня. У меня нет иного способа спасти тебя от гнева фюрера, а ты знаешь, ослепленный гневом, он бывает жесток. Мне придется многое в этой истории брать на себя. До отъезда представь Дорна и Доста к награде, а когда Дост появится, направь ко мне, я хочу поддержать его парой теплых слов, — закончил Гейдрих и подумал, усмехаясь: «Это тоже ляжет в строку. Фюрер любит, когда отличается герой-одиночка и присутствует братская взаимовыручка».

XXIV

Королевская карета с форейтором и слугами на запятках тронулась от здания германского посольства. Она мягко катилась на старинных рессорах, прохожие поглядывали на нее с любопытством и гордостью. Живы традиции и великая история Британии, если и в конце 1936 года по Лондону разъезжают форейторы в средневековых пелеринах, если иначе вновь прибывший иностранный посол не может приехать к королю Великобритании, Ирландии и Британских доминионов за морями, защитнику веры, императору Индии.

К королю Эдуарду VIII ехал вручать верительные грамоты посла германского рейха Иоахим Риббентроп.

Карета нырнула под каменные своды дворцовых ворот. Круг по плацу — и она остановилась у широкого крыльца. Перед Риббентропом церемонно распахнули дверцу, но он застыл удивленно — увидел часовых в ярких костюмах эпохи Тюдоров. Они стояли в черно-красных полосатых колетах, в низких кожаных шляпах, в белых гофрированных воротниках, с алебардами в руках. Пришлось напомнить господину послу, что он приехал в Букингемский дворец вовсе не с туристскими целями.

Риббентропа привели в Зал поклонов. Растворились двери Тронного зала, Риббентроп переступил его порог и увидел короля. За спиной короля стояли Иден и Болдуин. Чуть поодаль — скромно одетая дама с таким прекрасным и печальным лицом, что Риббентроп не смог отвести от нее взор. Остановился. Король ждал. Он же не мог первым пойти к нему навстречу. Возникла неловкая пауза. Эдуард бросил настороженный взгляд на Идена — тот стоял с непроницаемым лицом. Болдуин слегка усмехался, впрочем, его осторожную усмешку можно было принять за легкую светскую улыбку. Леди Симпсон побледнела. Наконец Риббентроп сдвинулся с места. Эдуард протянул руку для приветствия:

— Как вас встретили в Королевстве? Не тяжела ли была дорога? — это были традиционные вопросы, которые любой английский король всегда задавал любому послу. И тут король увидел, какие у Риббентропа большие, бездонные, но совершенно пусто-водянистые глаза — эти глаза смотрели с изумлением:

— Так я здесь был и раньше. Вы забыли?

— Ваше Ве-ли-чест-во… — вдруг донесся до Риббентропа чей-то навязчивый шепот. Это подсказывал церемониймейстер, у него не выдержали нервы. Король все-таки на то и король, чтобы не разговаривать с ним, как с прохожим на Стрэнде.

Болдуин тут же нашелся:

— Его Величество интересует, — он подчеркнул слова «Его Величество», — как вам пришелся наш климат? Хорошо ли вы чувствуете себя?

Риббентроп начал смотреть в потолок и вяло ответил:

— Спасибо, неплохо, — и опять не добавил «Ваше Величество». — Климату вас не особенно здоровый, конечно… У нас тоже бывает плохая погода. Но я должен сказать, — то ли услышал наконец подсказку, то ли вспомнил вчерашние наставления церемониймейстера, — Ваше Величество, что моя программа определена борьбой с коммунизмом, к которой необходимо подключить и Великобританию. Я считаю, что вы недооцениваете «красную опасность».

Король бросил на Риббентропа удивленный взгляд. Такой церемонии вручения верительных грамот он не мог представить себе и в жутком сне.

Но церемония продолжалась.

— Когда двор сможет увидеть вашу супругу? Есть ли у вас дети?

Риббентроп ответил, что дети есть, двор его супругу увидит… и тут услышал за своей спиной слово «грамоты»… Опять ему подсказывали! А он и забыл про украшенный тяжелыми печатями голубой конверт, в котором лежали документы, удостоверяющие его ранг посла. В руки Эдуарду уже вложили отзывную грамоту бывшего, покойного посла фон Хеша. Риббентроп протянул свой конверт. Король принял и машинально передал его Болдуину. Церемония окончена.

Иоахим Риббентроп, бывший коммивояжер фирмы шампанских вин, отныне чрезвычайный и полномочный посол Германии в Великобритании. Все.

Король слегка поклонился и направился к выходу. За ним последовала скромно одетая женщина с прелестным, печальным, теперь еще и очень бледным лицом…

— Мне лучше уехать незаметно, — тихо сказала леди Симпсон. — Зачем ты заставляешь меня вести себя так, словно… Я постоянно чувствую себя во враждебном окружении.

Эдуард кивнул молча, церемония приема посла затянулась, а его давно уже ждал Черчилль, встреча с сэром Уинстоном была сейчас для него куда важнее всех англо-германских проблем. Пришла пора решать. И решать окончательно. Уэллис права, ей действительно лучше уехать одной. Эдуард проводил ее, усадил в автомобиль, и, когда машина ушла за арку, на душе стало щемяще пусто. Когда Уэллис не было рядом, он все время ощущал эту тоску полного одиночества. И тогда он думал, что лучше остаться с ней, чем всю жизнь — а впереди у него еще долгие годы — среди этих дворцовых стен ощущать в груди такую боль. Но эти стены… Он здесь вырос, здесь он всегда знал, что он — король… Но был ли он королем? С каким удовольствием сегодня он вышвырнул бы за дверь этого наглого Михеля, не имеющего ни малейшего представления о дипломатическом, да и простом человеческом этикете! Куда там! Утром Болдуин предупредил: «Конечно, фон Хеш был приятнее как человек, но времена меняются. Гитлер очень настаивал на этой кандидатуре». Какой же он король? В сорок один год, как юнец, не смеет распорядиться собственной жизнью! И нужно ли быть таким королем?

Черчилль был настроен не столь пессимистично. Однако начал с легкого упрека:

— Зачем, Ваше Величество, вы пригласили сегодня леди Уэллис на церемонию? И я, и Монктон просили миссис Симпсон быть осторожной, не сопровождать вас хотя бы в официальной обстановке. Я горячо понимаю ваши чувства, однако… Епископ Блант публично осудил поведение короля — это неслыханно! И все может сказаться на… Вы понимаете, Ваше Величество, что я имею в виду.

Эдуард устало сел на диван рядом с Черчиллем. Он разглядывал висевший на противоположной стене пейзаж кисти Тернера, будто искал в живописной идиллии утешение. Лицо короля трагически замкнулось. Черчилль продолжал говорить, хотя, наверное, ему следовало бы просто помолчать с королем, коль он так стремился всячески выразить ему свое внимание и поддержку в эти трудные месяцы. Но Уинни всегда считался говорливым ребенком и лихо болтал даже тогда, когда логопед еще не научил его правильно произносить шипящие, а гипнотизер не отучил заикаться.

— Я всегда знал на горьком опыте своего дяди лорда Блэнфорда, что неосторожная любовная связь может погубить политическую карьеру раз и навсегда. Скандал принимает опасные для монархического принципа размеры. Речь идет уже не просто о частной жизни короля. Епископ Блант вынудил премьера дать соответствующие пояснения депутатам парламента. И Болдуин вынужден был приоткрыть некоторые частности ваших бесед, затронуть пикантные стороны проблемы, — король вздрогнул, — в том числе и открыть ту дилемму, которая вами обсуждалась в Виндзоре в прошлый четверг.

— Вы-то женились по любви, — вяло отозвался король. — Я помню, отец послал вам в качестве свадебного подарка отделанную золотом трость с гербом дома Мальборо… Вы женились по любви — и счастливы как мужчина и как политик. Я же должен выбирать. Это тяготит.

— Самое печальное, — продолжал Черчилль, — вовсе не проблема выбора. Леди Уэллис не пользуется популярностью… К тому же в коридорах власти о ней идут нехорошие разговоры.

Эдуард насторожился — неужели?…

— Нет, — понял его Черчилль, — нет, речь не о том, что она пятнает свое и ваше имя. Дело в том, что ее окружение настораживает. Ведь не очень давно у Идена исчезли кое-какие документы. Утверждают, что их похитила одна из дам, составляющих свиту миссис Уэллис.

— Имеется в виду американка?

— Затрудняюсь ответить на этот вопрос. Но окружение миссис Симпсон столь разнородно… Кстати, это тоже настраивает против нее. Круг, в котором вращается возлюбленная английского короля, должен быть предельно выдержан.

— Я скажу ей об этом, — ответил Эдуард. — Но не думаю, чтобы салон леди Симпсон могли использовать в шпионских целях, — король брезгливо поморщился.

— Однако меморандум «Германская опасность» пропал из Форин офис средь бела дня. И в тот день на площади Адмиралтейства стояла машина, в которой видели даму из свиты миссис Симпсон, Одиль Трайден. Вскоре после этого миссис Трайден из Лондона уехала на континент, а мужу прислала развод.

— Это домыслы ваших парламентских кумушек!

— Это, увы, данные Скотланд-Ярда. Но не только эти данные стали, к сожалению, известны палате. Болдуин сказал в палате, что король собирается с мыслями, и имел при этом в виду ту вашу неосторожную фразу, произнесенную в прошлый четверг, когда вы намекнули, что не слишком дорожите короной и готовы предпочесть ей любовь и счастливую жизнь частного лица.

— Ах, и это уже не секрет… — усмехнулся Эдуард.

— Увы, увы, — заохал Черчилль. — Кстати, о парламенте. Когда муссировался этот нежелательный аспект жизни двора, я приводил исторические параллели, я сделал, что мог. Меня поддерживала депутат от Плимута леди Астор… Но традиции… И я получил упрек. Мою горячность объяснили тем, что моя мать по происхождению американка. У кого-то даже достало осведомленности намекнуть, что в крови леди Дженни Рандольф течет индейская кровь… «Он защищает своих», — кричали в мою сторону. Но я защищаю прежде всего монархический принцип! Вас, Ваше Величество, я как политик с сожалением порицаю и как мужчина с сожалением вам сочувствую. Зачем леди Симпсон этот развод? Что он принесет ей, вам? Корону Великобритании леди Уэллис все равно не сможет получить. А вы не должны лишаться этой короны из-за своих чувств. Подобный выбор между чувством и долгом — крест всех королевских домов, — вздохнул Черчилль, его грузное тело заколыхалось. — Ганноверская династия не исключение. Или вспомните Тюдоров. Плантагенеты… Эдуард III и графиня Солсбери — яркий пример.

— Это было шесть веков назад, — усмехнулся король. — Но почему в XX веке, лишенном былых предрассудков, никто не хочет понять, что я человек, не только монарх? Я настаиваю на своем не только по личным мотивам. Я должен утвердить свою власть и политически выйти из плена традиций. Я не хочу оставаться только традицией, поймите, сэр Уинстон…

Черчилль все понимал. Он знал и горячий, взрывной нрав короля. Однако отречение Эдуарда никак не входило в личные планы сэра Уинстона. Наоборот, он страстно желал победить вместе с королем, видя в конфликте между Эдуардом и Болдуином возможность объединить вокруг себя не только симпатизирующих и сочувствующих королю в его затруднительном положении, но и политических противников премьер-министра, дабы устранить Болдуина с политической арены и — чем черт не шутит, пока бог спит, — занять его место. Почему нет?!

Устранение Болдуина и усиление, таким образом, власти и влияния короля увеличит и политическую активность Эдуарда — но с этой активностью Черчилль бы совладал, не конфликтуя. И он решил чуть-чуть польстить королю:

— Вести речь об отречении несколько, на мой взгляд, излишне. Ваше политическое влияние неоспоримо. Вы же спасли мир от войны, — Черчилль намекал на телефонный звонок короля Болдуину в то утро, когда была оккупирована Рейнская зона. Эдуард тогда заявил премьер-министру, что, если из-за Рейнской области будет развязана война, он отречется от престола. И теперь Черчилль хотел представить невмешательство английского кабинета как исключительно королевскую заслугу.

— Да полноте вам… — вздохнул король. — Просто в тот день я уже высчитывал, когда первая бомба упадет на Лондон.

Черчилль будто не слыхал короля:

— Я хочу, Ваше Величество, сообщить о тех конкретных мерах, которые мной разработаны для спасения короны и соблюдения всех ваших личных интересов. Не следует леди Уэллис торопиться с разводом. Он только подкинет дров в огонь. А камин и так горяч. Но главное, я говорил с Бивербруком. Мои доверенные лица переговорили с Рогермиром. Их газеты начнут агитировать за ваш брак. Конечно, морганатический. Тогда, возможно, развод леди Симпсон будет более уместен. Шестьдесят членов парламента будут поддерживать династию — в конце концов они должны думать о наследнике престола…

— У меня есть брат, — отмахнулся от этой темы Эдуард. — У него есть дочь.

— Я проведу в парламенте билль о создании новой партии, — продолжал Черчилль, — королевской, и сам стану во главе ее. И от имени этой партии начну создавать кабинет оппозиции Его Величества, — это был лихой маневр, достойный потомка пирата Дрейка по женской линии, каковым являлся Черчилль, — потомком герцога Мальборо он был по линии мужской.

— Насколько я понимаю, — заговорил Эдуард, — роялистская партия должна тесно сотрудничать с монархом? — король нащупал свой политический интерес.

— Я уверен! — с победными интонациями в голосе заключил Черчилль. — Мой призыв молиться за короля найдет своих сторонников.

Черчилль был преисполнен решимости. Но такой же решимости не хватило королю.

27 октября миссис Симпсон получила официальный развод с мужем, и путь к браку для короля был открыт. Женщина умело управляла влюбленным монархом. И рядом с ней теряли свой авторитет и Болдуин, который требовал разрыва короля с американкой, и Черчилль, который взывал к неторопливости. Миссис Симпсон слишком уж по-американски устраивала свои личные дела — с размахом. Ей очень хотелось выйти замуж за короля. Существовало еще одно важное обстоятельство, тоже не в пользу Эдуарда, — миссис Симпсон не принадлежала к аристократии доллара.

…И они проиграли.

11 декабря король Эдуард VIII отрекся от престола. Он принял имя и титул герцога Виндзорского. Леди Уэллис парламент Британии в титуле отказал — месть женщине, которая посмела слишком влиять на английского короля.

Черчилль в те дни считал, что его политическая карьера закончилась навсегда. Уж больно скандальную ставку сделал он в своей борьбе за лидерство. Черчилль уйдет в тень, пока сама Англия не призовет его начать борьбу с Гитлером во имя своего спасения.

XXV

Лаллингер уехал так спешно, что Гейдрих не успел даже подумать о его преемнике. Временно обязанности Лаллингера поручили штандартенфюреру Лею. Вот почему именно Лею и выпало информировать Дорна о неожиданном указании, спущенном в отдел зарубежной агентуры с таких заоблачных вершин, что у штандартенфюрера просто душа перевернулась.

«Если рассуждать здраво, исходя из служебной субординации, — пытался разобраться Лей, — в Нойсбабельсберг должны пригласить меня, а уже моя забота найти сотрудника, который выполнит руководящее поручение. Однако меня не посвятили даже в суть дела. Что же такое сотворил Дорн в Лондоне? Как ему удалось превратиться в столь заметную для рейха фигуру? Кто помог ему? Только ли деньги шведского дядюшки? В чем секрет? Протекция, связи — это все, конечно, товар, это тоже продается и покупается, но ведь Дорн умудрился еще и выслужиться, и награду получить — по существу, ни за что. А тут… — Лей тяжело вздохнул. — Работаешь, работаешь, и все впустую! Гейдрих довольно ясно дал понять, что утвердиться на месте Лаллингера мне не удастся. Так пойдет дело, не успеешь оглянуться — и новоиспеченный гауптштурмфюрер уже твой патрон. А если поговорить с Дорном прямо, да еще слегка пошантажировать? Может, что и прояснится?…»

Продумав все это, штандартенфюрер Генрих Лей весьма радушно встретил гауптштурмфюрера Роберта Дорна. Поздравил с наградой и заметил как бы вскользь:

— Дост тоже получил за «Сиамских близнецов» крест. Конечно, успеха добились вы, Роберт, а Дост, по выражению Гейдриха, проявил «блестящие оперативные возможности», но… Надеюсь, вы не в претензии. Тем более повышены в чине.

Внимательно проследил за реакцией Дорна. Нет, не уязвлен, умеет держать себя в руках.

— Я рад за Фрица, — ответил Дорн, — надеюсь, итальянцы не подорвали его здоровья? Что с ним сейчас?

— Обмывает успехи, — усмехнулся Лей. — Кстати, вы держите старину Фрица в поле зрения, учитывая его способности на этот счет. Боюсь, как бы он не опоздал сегодня на поезд. Вы оба ночью покинете Берлин. Знаете?

Дорн кивнул.

— Почему вы не спрашиваете, в каком направлении?

— Думаю, я вернусь в Севилью.

— Нет. Вы вернетесь в Лондон. Но прежде… — Лей примолк. Даже не оттого, что пересиливал себя, готовясь сообщить Дорну главную новость. Он увидел, как холодные глаза Дорна просияли. Конечно, Лондон — не Севилья, и общаться с благовоспитанными джентльменами куда приятнее, чем с оголтелыми фалангистами.

А Дорн подумал о Нине Багратиони. Наконец-то они поговорят, глядя друг другу в глаза.

— Я вижу, вы рады, — сказал Лей, поняв, что наступила та минута, когда он может перевести разговор на волнующую его тему. — Все же предприниматель одержал в вас верх над офицером СД… Ну да и это на пользу рейху. А Дост поедет в Вену. Как блестящий оперативник, он направляется в распоряжение Зейсс-Инкварта. Я вообще-то с трудом поверил, что вы, Дорн, не «двойной» агент. Но все же… — он затаил дыхание, — скажите, Роберт, за какую услугу англичане отдали вам досье? Мы оба профессионалы и, полагаю, оба не верим в счастливую звезду, случай или удачный прыжок в окно. Ваши ссылки на близость к Мосли тоже не кажутся мне убедительными. Мосли не из тех кругов, откуда вы выудили свою ошеломившую руководство информацию. К тому же вы не можете не понимать, что ваш взлет… Состоялся бы он, если бы речь не пошла о престиже разведки? Об амбициях ее патронов? Все это удивительно напоминает ситуацию тридцать четвертого года. Тогда тоже кому-то было выгодно назвать черное белым, грубо сломать всю мою систему доказательств против вас. Если бы это было не так, вы не пришли бы ко мне, едва освободившись из-под стражи, не стали бы шантажировать меня моими старыми грехами времен Веймарской республики.

От откровенности Лея Дорну стало не по себе. Но он разыграл недоумение:

— Я не совсем понимаю, штандартенфюрер, о чем вы говорите. Наша вчерашняя встреча началась с ваших слов о необходимости забыть старое и сплотиться. Что снова настраивает вас против меня? Моя удача? В ней секретов нет. Моя скромная фирма позволяет англичанам несколько снизить процент безработных.

Лей посмотрел на Дорна с издевкой:

— Что, Дорн, не подготовили ответ? Без продуманных заготовок вы оказываетесь такой посредственностью! Да ладно, начальству виднее.

Лей встал. Дорн подумал, что штандартенфюрер излил желчь и этот странный, неприятный разговор закончен. Но Лей, глядя мимо Дорна в окно, проговорил подчеркнуто равнодушно:

— Некоторая неожиданность, Дорн. Вас ждет к себе рейхсминистр Гесс. Идите. За вами уже пришла машина…

Дорн не то чтоб испугался, скорее насторожился. «Зачем я понадобился Гессу? Гесс и я… Более чем странно. Даже смешно. Оказаться в окружении второго лица рейха — это ли не чудо для разведчика? Но это неестественно, как сказал бы Багратиони, а значит, рискованно», — подумал он.

Дорна привезли в Нойсбабельсберг к небольшому особняку с розарием. Розы уже отцвели. Некоторые кусты укрыты мешковиной. «А ведь и у нас так делают», — Дорн вспомнил, как однажды осенью пришел в Летний сад и увидел пирамидки из лапника над розовыми кустами.

Следуя за своим провожатым, Дорн быстро прошел оранжерею, пропитанную сладким ванильным запахом орхидей, и оказался в гостиной. Стены были увешаны витринами с коллекцией экзотических бабочек. Крупные, сине-черные, они напоминали засушенные цветы. Или колибри, тех птичек, что, как утверждается, должны обязательно порхать над орхидеями.

«Он что, любит природу? — спросил себя Дорн, оставшись наконец один в необычной гостиной. — Как-то не вяжется с представлением об этом человеке. Как же с ним держаться? Конечно, почтительно. В холопы не лезть, услуг не предлагать, но и беспомощного агентишку не строить из себя. Да, повезло, смог послужить рейху. Есть некоторые возможности, но не безграничные, исключительно в системе деловых интересов, ибо любая слишком активная попытка продвинуться дальше способна лишить того немногого, чего мне удалось добиться, работая в Англии, — может быть, так?»

— Эту коллекцию собрала моя мать… — услышал Дорн за спиной глуховатый голос.

— Хайль Гитлер!

— Хайль Гитлер, Дорн. Что вы пьете? Наверное, уже привыкли к коктейлю и элю?

— Благодарю вас, я не пью днем.

— О… — по лицу Гесса скользнула сдержанная гримаса удивления, и брови еще плотнее прикрыли взгляд. И так, из-под бровей, он изучающе смотрел на Дорна.

Дорн тоже рассматривал Гесса. Совсем такой, как на фотографиях, где он всегда рядом с фюрером, — не снимается один. Не хочет отделяться от светила или не хочет обнаруживать излишней самостоятельности? «Ему не откажешь в странном обаянии, — отметил Дорн. — Удивительно, он начал со мной говорить, словно мы давно знакомы и часто встречаемся. Задает тон всей беседе?»

— Поздравляю вас с наградой, — интонации чуть ли не дружеские. — Не каждому разведчику дано исполнить подобное.

— Хайль Гитлер! — щелкнул каблуками Дорн.

Гесс устало опустился в старинное кресло-качалку. Черты лица его смягчились.

— У нас частная встреча. Присаживайтесь… — тихо проговорил он, указав на кресло за журнальным ониксовым столиком у окна. — Если верить Гейдриху, а он из немногих, кому я верю, вы не только сумели обжиться в Англии, но и завели там приличный круг знакомств. Британская контрразведка вами не интересуется, во всяком случае, у нас таких данных нет. И это прекрасно… Хотя наводит на размышления. Почему так? Как к вам относятся англичане? Что вы сами думаете на этот счет? — Гесс позвонил в серебряный колокольчик. — Чай, кофе? Наверное, кофе, вы и так каждый день ровно в пять глотаете в Лондоне чай с молоком, хоть и не кормите грудью, — Гесс посмеялся добродушно.

— Пожалуй, действительно кофе, — слегка смещался Дорн, не зная, как реагировать на своеобразный юмор.

— С вами высокомерны?

— Нет. Но постоянно дают почувствовать дистанцию. Как я заметил, господин рейхсминистр, англичане равнодушны к иностранцам. А иностранцы, имеющие на островах дело или же получившие там работу, вызывают у них едва ли не сострадание — он работает здесь, поскольку на родине работать не может.

— Тонко подмечено. Уж не знаю, анекдот ли это… Но рассказывают так: английские туристы приехали, скажем, в Италию. И услышали, как кто-то назвал их иностранцами. Искренне возмутились. «Это вы иностранцы, а мы — англичане…».

Дорн вежливо улыбнулся и собрался было объяснить, что к нему относятся лучше, чем просто к иностранцу, потому что он жил в доминионе и говорит без акцента, который называют «европейским», но вошла горничная — молодая, красивая, со вкусом одетая, сделала легкий книксен. Дорн примолк, глядя, как она быстро, без суеты сервирует кофейный стол.

Кофе был очень горячим и чересчур сладким.

— Такой предпочитают в Египте, — сказал Гесс, пересаживаясь к ониксовому столику. — Вы родились в Германии, но воспитывались в Южной Африке, а я родился в Александрии, жил в Южной Америке, воспитывался в Германии… Однако детские вкусы определяют вкусы всей жизни.

«А я сломал свои детские вкусы, — вдруг отстраненно подумал Дорн, — и пью черное пиво, ем сладкую селедку, картошку с творогом, рыбу с молоком и мясо с фруктами…»

— Скажите, Дорн, как в Англии относятся к рейху?

— По-разному. Это зависит и от общественного положения, и от политических убеждений того или иного человека.

— Коммунистов исключаем сразу. Консерваторы?

— Они выжидают, я бы сказал.

— Чего?

— Они склонны к стабильности, господин рейхсминистр, поэтому события этого года их настораживают.

— Вы хотите сказать, — отреагировал Гесс, — они не поспешат протянуть нам руку?

— Но если протянут, это будет верная рука.

— Дальше… — нетерпеливо перебил Гесс, — Либералы?

— От них можно порой услышать, что Германия — это единственное место в Европе, где наведен порядок. Об этом они заговорили еще активнее после поездки в рейх Ллойд-Джорджа.

— Наверное, — почему-то усомнился Гесс, хотя Дорн говорил ему правду, которую сам воспринимал крайне болезненно, но сейчас кривить душой не мог, так или иначе, а нужно завоевать доверие этого человека.

— А что промышленники? — снова спросил Гесс.

— Думаю, эти круги вообще ближе всех стоят к воплощению Иден тесных контактов с рейхом. Но они только за экономические и торговые контакты, не больше.

Дорн начинал понимать, что дело не в украденных документах, не в «дезах», не в провокациях. Гесс хочет найти в Англии политических союзников. И ждет от него правды, которую ему не услышать ни от Нейрата, ни от Риббентропа, ни от Канариса, ни от Гейдриха.

— Почему вы думаете, что только промышленные круги заинтересованы пока в контактах с нами?

— Это видно, — неуверенно начал он, чтобы Гесс не подумал, что он заранее готов к этому разговору. А он был готов, поскольку понял, что с ним — весьма средним сотрудником СД — такой фигуре, как Гесс, больше не о чем разговаривать, кроме как о настроениях тех кругов, в которых Дорн вращается, — по массе деталей. После восстановления суверенитета Рейнской зоны многие поняли, что мы готовы и с оружием в руках вернуть себе свое. — Он осторожно глянул на Гесса, но тот был спокоен, значит, граница «лишнего» не перейдена. — Воюющей стране всегда нужны поставки — от боеприпасов до фуража. Это обещает экономический взрыв. Выгодно, вот и все. Так лучше уже сейчас твердо знать, что купит возможный торговый партнер. Но, как мне кажется, коммерческие круги хотят сближения в страхе перед войной. Любые уступки — только бы войны не было. А легче всего уступки делаются в торговле.

Гесс слушал Дорна и думал:

«Все-таки в Англии понимают, что Адольф хочет воевать в Европе. А я хочу, чтобы Англия помогла рейху решить свои проблемы без единого выстрела — до тех пор, пока это будет возможно. Без войны с Россией нам все равно не обойтись. Но к этой войне мы должны подойти, не разменявшись на пустяки. Чтобы было так, нужна политическая поддержка Британии. Во всем… От аншлюса Австрии до колонизации Польши. Иначе любые действия, планируемые на ближайшие годы, равны самоубийству. Нам нельзя повторять ошибок тупых вояк кайзера. Нельзя — никогда! Адольф уповает на свое провидение… Провидение, конечно, хорошо, особенно когда оно подкреплено делом. Успех на Рейне пока ничего не доказывает. Хотя безусловно сыграл на подъем патриотического духа нации и укрепил веру немцев в фюрера. А представить, что пришлось бы убираться с Рейна? Крах! И внутренний и внешнеполитический. Я об этом говорил. Я этого боялся. Я не могу позволить себе быть таким же лихим авантюристом, как Адольф, потому что все ему смотрят в рот и слепо подражают, но кто-то же должен думать…»

— Я читал вашу докладную, Дорн. Вы не вполне доверяете Венсу? Отчего вы молчите о его предложении? Он помог вам в деле с документами Идена. Стало быть, показал свои возможности.

— Я отдаю себе отчет, господин рейхсминистр, что подобные дела вершатся не на уровне Венс — Дорн. Мы можем стать лишь посредниками. Но в своей докладной я упомянул людей, которые могут уполномочить Венса. Это люди высокого круга. Пока я не вхож в него.

«Мне нельзя пережать, — думал Дорн. — Нужно, чтобы он сам подтолкнул меня к тем кругам, которые пойдут на взаимосближение. Это произойдет вне зависимости от того, стану ли я активным посредником или нет, но я должен знать о сближении как можно больше. Этим процессом, конечно, я не смогу управлять ни при каких условиях, в лучшем случае мы с Багратиони попытаемся его притормозить».

— Я дам вам рекомендации, — помолчав, сказал Гесс. — У меня в Британии есть добрые знакомые, которые помогут вам оказаться в хорошем обществе. Но это дело будущего. А пока скажите Венсу, что с ним хотел бы встретиться герр Вольтат, уполномоченный… Впрочем, не нужно говорить пока, кем и на что уполномочен Вольтат. Достаточно сказать, что он человек из Министерства экономики.

— Если Венс пойдет нам навстречу, я должен просить ввести и меня в круг более влиятельных лиц, не так ли, господин рейхсминистр?

Гесс одобрительно кивнул:

— Разумеется. Но не будьте слишком настойчивы. Англичане не должны думать, что в подобных контактах мы нуждаемся больше, чем они.

«Удивительно, — подумал Дорн, — мнения рейхсминистра и пиллавского гауляйтера Банге совпадают. Или оно настолько давно выработано, что уже стало партийной установкой?»

— Но существуют, — продолжал Гесс, — и противники нашего сближения. Они непременно найдут и своих посредников, чтобы сорвать наши планы. Кто станет ими? Монархисты? Клерикалы? Откуда они придут, можно предположить. Из Польши, из Чехии, из Австрии — оттуда, где нас сегодня боятся. И они будут бояться еще больше, если их традиционный защитник, Великобритания, возьмет нашу сторону.

— Я понимаю вас, господин рейхсминистр…

— Значит, Дорн, вы поняли, что входит в вашу задачу. Да, нейтрализация этих людей и их действий. Как вы станете выполнять задание, дело ваше. Метод убеждения, перевербовки? Пожалуйста… Компрометация? Ради бога… Я могу вас кое в чем сориентировать. Но прежде ответьте, кто у вас есть в Польше, в Австрии, в Чехии?

— В Вену назначен Фриц Дост, мы давно работаем вместе, я могу на него положиться. В свое время в Лондоне я познакомился с советником нашего посольства в Варшаве фон Шелией, оказывал ему некоторые услуги, надеюсь, он о них не забыл. — Дорн назвал имя фон Шелии не случайно, теперь можно будет объяснить, почему он, Дорн, выходит на аккредитованного в Польше дипломата из баронского рода: с санкции рейхсминистра Гесса, а потом, когда связь между ним и фон Шелией отладится, можно будет говорить — по заданию рейхсминистра Гесса. Но назвать по тем же соображениям имя доктора Гофмана Дорн счел нецелесообразным. Гесс наверняка будет проверять, и если ему будут понятны контакты Дорна с бароном-дипломатом, то сохранившиеся отношения Дорна — офицера СД с бежавшим из-под стражи антифашистом вызовут вопросы. — К сожалению, в Чехословакии мне опереться не на кого.

— Плохо, — ответил Гесс — Ищите людей в Праге. Потому что одним из вероятных провокаторов станет друг президента Бенеша профессор Карлова университета Дворник — он теолог или теософ, но суть не в том. Мало того, что ему доверяет Бенеш… У Дворника учился Шушниг, да-да, Курт Шушниг, австрийский канцлер. Дворник будет представлять интересы обоих пигмеев… За Австрию и Чехию может хлопотать и принц Гогенлоэ — нам пока неясна его позиция. Но мы знаем о его отношениях с Ванситартом. Вы получите черновой материал — записи бесед Ванситарта и Гогенлоэ, но уже вам делать выводы, чью сторону держит принц. Учтите, он крайне хитер и увертлив. Он нужен нам как совершенно наш человек, поэтому важно определиться с ним. Если же он отшатнется… — Гесс гневно свел густые брови. — А для фон Шелии у вас тоже найдется дело. Запомните такое имя — генерал Бургхарт. Начав разрабатывать контакты поляков и англичан, направленные против нас, вы безусловно придете к генералу. Он не подчинен даже Лиге наций, он вне влияний. Влияет на Бургхарта только сам Бургхарт. Кстати, — продолжил Гесс с язвительным смешком, — он бывший муж нынешней жены полковника Бека. И как то ни парадоксально, бывает у Беков в доме, там его дочь, что не мешает пребывать Бекам и Бургхарту в отличных отношениях. У поляков даже появился анекдот: «Один офицер спрашивает другого: "Где ты будешь встречать рождество?" Тот отвечает: "У себя дома". — "И много у вас ожидается гостей?" — "Да нет, только свои: будет моя жена, жених моей жены, моя невеста, муж моей невесты и жена жениха моей жены"», — Гесс заливисто расхохотался.

XXVI

С Принцальбертштрассе Дорн направился на международный почтамт. Писем ему не было. И вдруг он почувствовал, что выбит из колеи. Встреча с Гессом ошеломила, задание, пока не до конца ясное, вселило в него беспокойство. И он почувствовал, как ему не хватает сейчас милой эпистолярной болтовни мисс Нины. Неужели ее письма заняли такое большое место в его жизни? Какой интересный человечек проглядывает сквозь ее письма! Тонкий, живой, наблюдательный! Умный и деликатный. «Видимо, не может душа долго терпеть холодную пустоту, — думал он с грустью и нежностью. — Я избегал женщин… Но появилась она. И помимо собственной воли… Слаб я, однако, слаб. Эгоистичен. Не хочу оставаться сильным. Не хочу лишать себя радости. И время сейчас другое, мое положение стало прочнее, а Нина далеко от всевидящих глаз гестапо, чтобы бояться за последствия наших встреч», — Дорну очень хотелось быть спокойным и за себя, и за Нину, очень хотелось предполагать, что еще не один год он будет посылать ей письма и наслаждаться ее обществом — она так молода, к чему ей торопиться замуж, а сам он уж не так молод, чтобы годиться в женихи.

Дорн купил конверт и несколько листков почтовой бумаги. Прежде всего составил шифровку для Багратиони. «Красный князь Гиви» и Центр узнают, что Дорн был принят Гессом и получил «добро» на посредничество между Венсом и имперской промышленной группой, с немецкой стороны ее будет представлять видный чиновник Министерства экономики Вольтат, что Дорну поручено выявить контакты представителей Польши, Чехословакии и Австрии с противниками англо-германского сближения в Великобритании, предложено при этом обратить особое внимание на деятельность профессора Дворника, принца Гогенлоэ и генерала Бургхарта.

Письмо Нине он писал долго, подыскивал слова, боясь сбиться со светского на сердечный тон.

Как в былые дни, к себе, на свою берлинскую квартиру, шел через парк. Когда позади остались городок аттракционов, танцзал и пруд с лодочной станцией, когда нашел привычную тропинку к старой боковой калитке, накатила тоска. Хотя, как прежде, не возник приносящий боль образ Лоры, с которой он так часто здесь бродил. Неужели он забыл ее? Нет… Осталось благоговение перед ее памятью, осталась благодарность, ведь это Лора согрела самые одинокие годы его жизни, помогла обрести себя. «Печаль моя светла…» — вспомнился Пушкин.

На улице Дорна ждал Дост — изрядно навеселе. День выдался прохладный, но Дост был без шинели. На черном кителе висел крест — новенький и блестящий.

— Наконец-то… — с ноткой облегчения проговорил Дост, подойдя к Роберту почти вплотную. — А я боялся, ты не придешь. Сразу… ту-ту… Значит, ты летишь тем самолетом, что мы летели на Хитроу… Сколько лет прошло! И приходится расставаться… Жаль. Да! Я дал твой адрес, уж ты не сердись. К нам придут гости. Макс Боу… Он теперь не просто Макс, а гауптштурмфюрер Боу — всем стоять смирно!

«Только этого не хватало», — расстроился Дорн. Впрочем, с Боу не грех повидаться, если брать по крупному счету. Этому человеку Дорн обязан жизнью. Каков он теперь, этот крестьянский сын? Гауптштурмфюрер…

— Я прошелся по старым местам… В «Тюльпане» — тьфу… Не ходи туда. Это не кабаре, а… — Дост выругался. — Превратился в паршивую забегаловку…

— «Тюльпан» таким и был, — усмехнулся Дорн. — Это ты слегка пообтесался…

— И все благодаря тебе, только благодаря тебе, дорогой ты мой Роберт…

Дост споткнулся, с трудом удерживая равновесие, и Дорну пришлось взять его под руку.

— Я сегодня был в том ресторане… Помнишь? У Бранденбургских ворот? Там мы еще с твоим дядькой из Пиллау… И Карлом… И с Максом… Слушай, давай туда сейчас сходим, а к вечеру, к приходу Макса, вернемся… Там так хорошо… А какая кухня!

— Тебя туда не пустят, ты слишком пьян, — Дорну опять пришлось поддержать Фрица.

— Ну и что? Я там Новый год встречал, меня там запомнили… Я тебе говорил, с кем я встречал Новый год? С Евой Тиссен… Но она — все… Порядочная фрау… Я нашел тот магазинчик, но она там больше не работает. — Дорн прибавил шагу, чтобы не позориться на улице с этим непотребным пьяницей при мундире и кресте. Дост едва поспевал за ним. — Все. Получила брачную премию, и теперь ей можно три года не работать, только детей рожать для нации. Говорят, уехала в Заксенхаузен. Там ее супруг… шарфюрер, надзирателем. А за ней, интересно, он тоже надзирает? Как ты думаешь, она рассказала ему, чем занималась прежде?

Дорн достал ключ, открыл подъезд и торопливо затолкал туда Доста — лишь бы хозяйка не увидела, какого гостя он ведет к себе. Хозяйка крайне дорожит респектабельностью своего дома.

Дост как был в пыльном кителе с новеньким крестом, так и завалился на тахту. Дорн посмотрел на него и подумал, что нет, не пообтесался рыжий Фриц, налет лондонского лоска мгновенно сошел с него, стоило лишь оказаться в привычной берлинской обстановке, тут же всплыли старые замашки, когда вечер без изрядной дозы шнапса им с Хорстом Весселем казался пропавшим.

Дорн оставил спящего Фрица, пошел на кухню вскипятить воду для кофе и принялся просматривать купленные в парковом киоске газеты и журналы. Первое, что бросилось в глаза, — немецкие газеты либо обходили молчанием важные международные вопросы, либо подавали их как события незначительные для жизни германской нации. «Что же тогда значительно? — спросил себя Дорн, открывая очередную газету. — Так… Трудовой фронт кичится ликвидацией безработицы. Конечно, массам не объясняют, что пик мирового экономического кризиса уже миновал, и только поэтому безработица достигла обычного в условиях буржуазного государства уровня. К тому же молодежь распределена по трудовым лагерям, не пополняет списка безработных. "Выравнивание" заработной платы… Неужели не понятно, что "выравнивание", по существу, обернулось повсеместным снижением заработков? "Евреи — национальное несчастье Германии! Они захватили капитал, принадлежащий немцам!" — вот так и отвлекается неискушенный в политике средний трудяга от мысли, что за его счет богатеют юнкеры, банкиры и промышленники. А еврейские погромы — прекрасная тренировка для будущего физического уничтожения других народов, для захвата их собственности по "праву расы господ". "Кто-то считает социализм самым прогрессивным строем? Действительно… Но разве у нас не социализм? У нас самый действенный, самый продуманный немецкий социализм — национал-социализм. Если пока некоторым слоям нашего общества плохо живется, так ведь причина лежит на поверхности: велика плотность населения, не хватает территории и природных богатств, необходимо получить для каждого немца много воздуха и много земли — просто так никто не отдаст, придется забирать силой" — вот какова доктрина, вот каковы пропагандистские приемы… Кто разобьет это людоедское словоблудие? Кому удастся это? В страшных условиях тоталитаризма, когда любое возражение карается смертью?» — спрашивал себя Дорн и не находил ответа.

Раздался звонок в дверь. Вполне корректный звонок. Дорн решил, что это заглянула домовладелица. Макс Боу, помнится, звонки игнорировал, по деревенской привычке стучал в дверь сапогом. Но это был именно Макс Боу. Дорн с трудом узнал в толстом, крепком гауптштурмфюрере прежнего добродушного сельского парня. В руках Макса красовалась увитая стеклянной лозой фирменная бутылка шампанского «Иоахим Риббентроп».

Боу держался степенно, солидно, ел аккуратно, мало, разборчиво, шампанское пригубливал из приличия. От коньяка, выставленного Дорном, отказался вообще.

Дост с удивлением смотрел на него:

— Макс, печень? — спросил озабоченно.

Боу усмехнулся:

— Пока здоров. Но… Перегрузки по службе огромные. Если еще и закладывать… Берегу силы. И Анна, жена, не в претензии, — ответил Боу, размышляя над тем, за что это Дорну присвоен чин, который он сам, при его-то нагрузках, носит уже второй год, и перспектива повышения пока не просматривается.

— Значит, ты женат, — с улыбкой сказал Дорн. — Мы же ничего о тебе не знаем, с тех пор как…

Боу кивнул и посмотрел многозначительно, он явно не хотел вспоминать ту их последнюю встречу в 1934 году, когда Макс Боу, тогда шарфюрер СС, тайно оставил в автобусе, помог бежать привезенному на расстрел Роберту Дорну исключительно из старых товарищеских чувств, ведь служили же вместе в отряде Хорста Весселя. Сейчас преуспевающий гауптштурмфюрер СС Макс Боу не только не хотел ничего вспоминать, но явно опасался, как бы об этом не узнал Фриц.

— Да, женился, — поспешно ответил Боу. — Тесть человек самостоятельный. Хозяин наследственного двора, двенадцать с половиной гектаров у него. Анна — старшая дочь, получит весь двор в наследство. Фюрер же запретил делить крупные крестьянские хозяйства между детьми. Все пойдет Анне. А я к тому времени, — Макс выразительно подмигнул, — в отставку выйду, где-нибудь в Крыму или на Украине куплю поместье, летом — там, зимой — здесь… Такие вот перспективы. Ради того и живу, — Дорн похолодел: об Украине как о Бремене? Уже? Не рано ли? Не слишком ли смело?

— А мать Анны знахарка, — пояснил Боу дальше. — Недавно диплом получила.

Фриц рассмеялся:

— Не поздновато ли учиться твоей тещеньке?

Боу ответил невозмутимо:

— Она всю жизнь лечит. Просто теперь для врачей-самоучек введены специальные дипломы. Коль человек чувствует в себе призвание к лечению природой, его надо поощрять. И фюрер поощряет. А зачем таким людям высшее образование? Наукой с толку сбиваться?

Фриц все смеялся:

— А вот наш Роберт так не считает. В Лондоне в экономическую школу пристроился. Платит за учебу. И правильно, случись чего… Один я… Плакали мои три года на юридическом факультете. Все забыл. И что я буду делать, если напортачу, Лей со службы прогонит?

— Напрасно волнуешься, — покровительственно отозвался Боу, — в вермахт пойдешь. Звания-то не лишат. Так в армии сразу майора получишь. Тем более ты награжден крестом. — Боу всегда отличала практическая сметка. — А что юридический ты бросил, ну и ладно. Законы теперь все новые, ты их не учил, а потом… — он выразительно махнул рукой, — от интеллигенции весь вред. Ей богу! Когда я слышу слово «интеллигент», у меня палец сам к спусковому крючку тянется… Сейчас с попами мучаюсь, — Боу сокрушенно вздохнул.

— С попами? — Дост с трудом оторвался от бокала. — Они-то чего тебе?…

— Вот тоже! — Макс заговорил о более его волнующем. — Уехал в Дюссельдорф, ну, по делу попов, и на тебе — жена на Трудовом фронте. Стоило отлучиться — и пожалуйста… Она же молодая, двадцати нет, а всех, кому нет двадцати, кто не получал брачную премию, гребут. Но ведь какая ей могла быть брачная премия, я ж ее не от станка взял — от мамы с папой… Пошел, разобрался, даже не извинились, свиньи… Работаешь, работаешь, а тебе такой кукиш…

— Зачем ты ездил в Дюссельдорф, Макс? — спросил Дорн. — Давно не был дома, все интересно. Расскажи.

— А ты давай возвращайся, нечего служить шведскому империализму. Закрывай лесопилку, будем тут дело ставить. А что? Та же лесопилка… Ты, я, тесть…

— Да видишь ли, Макс, ведь мы с Фрицем в командировке. Только в Лондоне, а не в Дюссельдорфе, — ответил Дорн.

Боу покосился на Доста. Вот тоска! Дост — разгильдяй, выпивоха, а крест получил. За что? За легкую жизнь за границей. Посмотрел бы он, как с людей кожу сдирают, как их кипятком обваривают, как бабам и подросткам головы рубят, тоже бы пить бросил, чтобы по пьянке лишнего не брякнуть или не рассопливиться. Ведь страшно это, особенно без привычки, на первых порах. В том же Дюссельдорфе…

— В Дюссельдорфе бастуют, — нехотя ответил Боу. — Вот и приходится нам не по Лондону гулять, а по… Гм… Двести тысяч одних листовок… Мои солдаты их прямо в огонь! Вместе с распространителями.

— Ты полегче… — брезгливо дернулся Дост. — От таких застольных бесед и стошнить может…

— А ты не пей. Спрашивали — слушайте. Бастуют, конечно, не только в Дюссельдорфе. И в Руре, и в Эссене, и в Тюрингии… В Баварии поспокойнее, там заводов меньше, — тон у Боу был самый заурядный. — Честно говоря, у нас людей не хватает. Поэтому я так и продвигаюсь, — он горделиво приподнял плечо с погоном. — Уж и полиция, и мы… Сотнями отправляем… И не евреев уже, а арийцев, немцев, нормальных вроде людей! Но ничего, ничего… Как ребенка учат? Раз сказал отец, два сказал. Не понял, паршивец? — отец выпорол. Выпорол раз, выпорол два. Потом — шелковый. Так и тут… Говорим. Доктор Геббельс работает. Не понимают? Значит, пороть приходится. На то и мы. Когда-нибудь станут шелковые. Вот тогда, да если еще пространством разживемся, все поймут, почувствуют, как прав фюрер. Тогда все будут довольны. Сейчас вот молодых католиков вместе с капелланом Россе пороть приходилось — в прямом смысле. Вместе с коммунистами трудовые лагеря гитлерюгенда разлагали… сволочи. Сейчас их чуть подлатают в больницах — мы ж как работаем — и открытым процессом — к гильотине…

— Просил, полегче, — повторил Дост. — Давайте поговорим о погоде. Не кажется ли вам, сэр, что скоро пойдет дождь? — зафиглярничал. — Нет, сэр, кажется, будет солнце…

А Дорн думал, что, несмотря ни на что, вопреки всему, германский народ не сломить, не может он слепо и молча покориться грязной кровавой силе… Значит, есть надежда, есть в этой ночи проблеск будущей зари…

— Ладно, — махнул рукой Боу. — О погоде… Вы-то как, ребята? Со службой вашей мне все ясно. Женились? Вы это, за границей не дурите, не то попадете под закон о смешанных браках, это не дай бог! Сам с такими разбирался. Меня ведь в гестапо перевели, забыл сказать. Женитесь не на арийках — конец карьере. И браки, зарегистрированные за границей, действительными не считаются. Давайте, как в следующий раз приедете в Берлин, к родне Анны съездим. У них там… Розаны все, как одна, — мечтательно протянул Боу, но вдруг озабоченно глянул на часы. — Болтаем… Дост, ты на поезд опоздаешь. Надеюсь, Роберт, ты проводишь его? В ноль сорок, на Вену? К нолю часов я по этому адресу машину пришлю. Ну а теперь, все, все, — он поднялся, — вам в дорогу, у меня служба. Свидимся, вся жизнь впереди.

В прихожей, убедившись, что Дост зашел в туалет, Боу, глядя Дорну прямо в глаза, сказал:

— Я не жалею, конечно, что тогда смалодушничал, отпустил тебя. Но если бы я ошибся и узнал об этом, я и сегодня… Рука не дрогнула бы. Но я рад, что ты оказался настоящим парнем, не подвел меня, не запятнал мою совесть.

Дверь закрылась, стукнул лифт.

Дорн прислонился к холодной стене и закрыл глаза. Сердце заныло, тупая, ноющая боль…

XXVII

15 декабря шведский лесопромышленник Роберт Дорн возвращался с континента в Лондон, к делам британского филиала своей фирмы «Семья Дорн». В аэропорту Хитроу не оказалось ни одного такси. Дорн постоял немного на стоянке, перекладывая из руки в руку небольшой саквояж, пошел к остановке. На остановке омнибуса нервничала сдержанная толпа.

Как бы хотелось прямо сейчас увидеть Нину! Но Дорн грустно подумал, что поехать в Биверхилл без приглашения, прямо с дороги — явно нарушить конспирацию. Гесс ведь сказал, что возня с русскими эмигрантами его больше не интересует, а использовать в этом деле Дорна он считает слишком расточительным. Стало быть, с Багратиони теперь придется встречаться случайно, изредка, в круговерти Большого Лондона. Да, нужно продумать, как теперь мотивировать постоянные контакты и конспирировать связь.

«Да что тут мотивировать? — вдруг сам себе возмутился Роберт. — Имею же я право проявлять внимание к девушке! Значит, мог принимать приглашения ее родных, бывать с ней в обществе… — он совершенно не задумывался, как отнесется к этому ее отец. — Через десять дней Рождество, я являюсь к ним с визитом, поеду поздравлять, и никакая ищейка Лея не сможет усмотреть в моем поведении ничего подозрительного».

Из здания почты вышел служащий в форменном пальто. Дорн подошел к нему:

— Простите, сэр, не подскажете ли, куда перенесена остановка омнибуса?

— Насколько мне известно, сэр, она на прежнем месте. Вероятно, вы приехали издалека? Вы где-то хорошо погрелись на солнышке. И совсем не видели последних газет. Профсоюз транспортных и неквалифицированных рабочих объявил забастовку. Бастуют! Но, боюсь, зря. Те, на кого требуется надавить, ездят в кадиллаках, а не омнибусами, даже городским такси пользуются редко. Так что… Если вам повезет, уедете в город на частном такси. Вы знаете, где они обычно паркуются?

Дорн поклонился любезному служащему и пошел искать стоянку частников.

Роберт сел в потрепанный «роллс-ройс».

— Черринг-кросс, Лондон, будьте любезны…

До города по автотрассе они добрались за несколько минут, но потом долго петляли по улицам, дважды оказывались на набережной вблизи доков, пока не уперлись в автомобильную пробку. Шофер нервозно присвистнул. Узкая улица, сплошь уставленная машинами, упиралась в площадь, где шла манифестация. Люди с плакатами и транспарантами скандировали: «Мосли не пройдет!», «Гитлер не пройдет!», «Да здравствует Испания!»

«Эта Англия, — подумал Дорн, глядя на возбужденные, гневные, требовательные лица, — сделала свой выбор. Ей с Гитлером не по дороге. А правящая Англия? Те, кто живет рядом с Сити, Парламентом, Аббатством? Они еще колеблются. Что я могу сделать, чтобы судьбы людей — англичан, чехов, моих соотечественников — не оказались в руках, уже обагренных кровью честных немцев, испанских патриотов? А эти страшные руки тянутся далеко, совсем как в "Вии" у Гоголя. И этим жутким рукам джентльмены в белых перчатках готовы дать свободу действий, лишь бы пальцы не коснулись их крахмальных свежих воротничков…» — Дорн вдруг почувствовал себя маленьким человеком, которого кружат жернова Истории, а он старается — суетно, тщетно — совладать с ними, и он пожалел себя.

«Не имеешь права, — приказал себе немедленно, — ныть, страдать, жалеть себя, рассуждать о суете и тщете ты не имеешь права! Тогда зачем ты здесь? Чем тогда оправдана твоя жизнь? Лучше подумай, какая удача: Гесс пустил тебя по следу людей, которые стремятся помешать Гитлеру. Как ни парадоксально, это же может способствовать выполнению задания Центра».

— Чего хочет эта публика! — раздраженно обратился шофер к Дорну. — Кричат об Испании да о Гитлере, который так далеко… А между прочим, у себя дома есть чем заняться. Короля не удержали — ай-ай-ай… — шофер сокрушенно покачал головой. — Останься Эдуард на троне, так… Я как-то слушал его речь, когда он еще принцем был, — но тут в пробке забрезжил просвет, шофер не договорил, спешно хватаясь то за зажигание, то за ручку стартера, газанул, откинулся с облегчением на сиденье, как после трудной работы. «Еще бы, конкурентов обошел, — про себя посмеялся Дорн. — О короле, внутренней и внешней политике, о том, что не составляет сути его будней, уже не помнит».

Рядом с «роллс-ройсом» встал омнибус, закрыл от Дорна и демонстрацию, и свет дневной. Шофер опять рывком двинулся чуть вперед — с другой стороны оказался большой грузовик.

«Как в склепе, — проворчал Дорн, возвращаясь к своим мыслям. — Естественно, Гесс хочет, чтобы я вышел на Бургхарта. Самая подходящая фигура для закулисных маневров. Швейцарец. Дипломат, историк. Реноме прекрасное. Деятельность в Красном Кресте открыла перед ним двери практически всех европейских кабинетов. С Великобританией связан дружескими отношениями, например приятельствует с Галифаксом. Гитлер сосватал Бургхарта на должность комиссара Лиги наций в Данциге, понимая, что Бургхарт "свой" и англичанам, и полякам, с Беком почти что родня… Видно, сам такой же авантюрист, как Бек».

Дорн вспомнил, как начиналась политическая карьера Бека, об этом рассказывал один из старейших преподавателей разведшколы.

В конце ноября 1917 года Бек, переодевшись кучером, на козлах старой коляски нелегально через бывшую австрийскую границу прибыл на Украину. Снова переоделся — на сей раз в форму командира Красной армии.

Многие поляки принимали участие в революции, воевали в Красной армии, среди них и повел Бек антисоветскую пропаганду, принялся их вербовать в нелегальные вооруженные отряды, проще говоря, в националистические банды типа махновской или петлюровской. И не только на Украине — на Кубани, в Сибири, в Мурманске. Чекисты обратили внимание на путешествия Бека, и пришлось Беку бежать на крыше вагона… А потом из рядового диверсанта превратился Бек в шпиона. Занял пост военного атташе при польском посольстве во Франции и украл документ, содержащий секретные сведения о французской армии, за что и пригрел его маршал Пилсудский, когда выдворили из Франции, назначил шефом канцелярии военного министра.

Дорн коротко, глухо засмеялся. Знал бы эту историю рыжий Фриц! То-то она бы его воодушевила! А что? Мелким провокатором, похитителем секретных документов Дост уже был, дело стало за малым…

«Допустим, выйду я на Бургхарта. Поскольку Гитлер помог ему стать комиссаром в Данциге, Бургхарт вряд ли станет мешать немцам перетягивать англичан на свою сторону Если только это не будет сделано за счет Польши — тут-то генерал может воспротивиться. Но как фюрер поступит с Беком, пока сказать трудно, есть более насущные вопросы. Принц Гогенлоэ… Сколько там веков за его спиной? Может быть, Багратиони будет удобнее познакомиться с ним ближе? Я думаю, Иван Яковлевич не откажется от удовольствия. Профессор Дворник… О нем Гесс говорил как о явном враге. Видимо, у профессора, как говорится, большие связи. А я как попаду в его круг? Через знакомых преподавателей экономической школы? Но Дворник — богослов. Поискать выход на оксфордских философов? Но англичане не слишком любят католиков. Впрочем, протестантов они тоже не любят, если они не англичане. Салон графини Торби?… Да интересен ли он ученому-богослову? Как угодно, но я должен познакомиться с профессором, если он действительно не хочет сближения Великобритании с гитлеровцами…»

Через полчаса Дорн входил в дверь под вывеской «Семья Дорн. Шведская древесина, фанера, картон».

Рональд Смит, служащий Дорна, собирался пить чай — Дорн понял, что уже пять часов. День, можно сказать, заканчивается.

— О, мистер Дорн! — радостно и удивленно, ведь Дорн не сообщал о приезде, воскликнул Смит. — Рад вас видеть. Не откажетесь от чая? Какие новости? Как отдохнули?

— Отдохнул прекрасно. Какие новости у вас? — весело отозвался Дорн, ставя саквояж к бюро. Снял шляпу, пальто бросил на спинку кресла.

— Текущие новости таковы… Мистер Джексон купил материалы в счет платы за вашу квартиру.

Дорн кивнул:

— Отлично. Что еще?

— Сосну продали Адмиралтейству. Всю партию, что миссис Ингрид отправила в прошлом месяце. В этом деле изрядно помог мистер Венс, и хотя пришлось уступить, зато какой покупатель!

— Прекрасно. А в кассе есть что-нибудь?

— После выплаты жалованья, транспортных расходов и налогов прибыль составила…

— Посмотрю сам. Письма, новые заказы есть?

— Разумеется, — Смит поставил пустой стакан. — От миссис Ингрид три письма, письмо из Варшавы от барона фон Шелии, письмо от… э… господина маркиза… кажется… Титул был, точно, по-моему, иностранный… Эта титулованная особа готова купить у нас древесину для строительства. Уже отгрузили, это рядом, в Бивер-хилл.

Дорн уже понял, о ком речь. Верно действует Багратиони. Коль «Лига» больше не связывает их, почему бы не вступить в «коммерческие» отношения? Дорн улыбнулся, взял конверте варшавским штемпелем. Вот и фон Шелия возвращается к разговору об отделке особняка, который он снял в польской столице. «Если ваш подряд удовлетворит меня, — писал дипломат, — я буду рад рекомендовать вашу фирму отцу, который давно собирается вести работы в родовом замке. Увы, более ничем не смогу ему помочь, так как в Варшаве мне придется пробыть весьма долгий срок».

«Что он имел в виду под этой фразой? — задумался Дорн. — Может быть, Гитлер затевает с поляками какие-то длительные дипломатические игры? Я так составлю ответное письмо фон Шелии, что он поймет, насколько мне интересны причины его длительного пребывания в Польше. Только как он сможет мне ответить? Абвер просматривает всю корреспонденцию из Восточной Европы, перехвачены все кабельные линии… — Дорн серьезно посмотрел на Смита:

— Рональд, мне кажется, вам следует побывать в Польше — вот по этому письму.

— Будем брать большой подряд?

— Большой и крайне важный.

— Это всегда приятно. К тому же я никогда не выезжал за Ла-Манш.

— Уверяю, там есть на что посмотреть.

Дорн взял письма Ингрид и пошел к себе наверх. Сел к столу, перекинул календарь. До наступления 1937 года осталось всего шестнадцать дней. Скоро Лондон разукрасят к Рождеству, в роскошных магазинах начнут продавать роскошные подарки по рождественским ценам. «Посмею ли я сделать подарок к Рождеству Нине? — с улыбкой подумал Дорн и, расслабившись, мечтательно откинулся на стуле. — А что принято дарить девушкам? К тому же — титулованным девушкам? Меха, бриллианты, орхидеи? Только не орхидеи — слишком свежи впечатления от встречи с Гессом. Кольцо? Ну, это уж слишком. Могут не так понять. Я подарю ей куклу, пусть играет. А теперь за дела».

Дорн потянулся, стараясь взбодриться, взял чистый лист бумаги и начал письмо к Досту насчет того, смогут ли они увидеться в середине января, чтобы отправиться в Червоный Градек, резиденцию принца Гогенлоэ: «Дорогой Фриц! Кажется, только вчера был Сочельник, за которым последовало столько событий нашей жизни. И вот на пороге новый, 1937 год…»