Антология. Том 23

ПАВЕЛ ВЕЖИНОВ, болгарский писатель

АНТОН ДОНЕВ, болгарский писатель АЛМАЗНЫЙ ДЫМ

ФРИДЕШ КАРИНТИ, венгерский писатель

ЙОЖЕФ ЧЕРНА, венгерский писатель ПЕРЕСАДКА МОЗГА

Хотя я начинаю свой дневник в связи с чрезвычайно важным событием в первый день нового 101 года по теперешнему летосчислению (по-старому 17 ноября 2018 года), необходимо припомнить и о делах, которые произошли значительно раньше. Быть может, мне трудно будет объяснить, почему я всегда относился отрицательно к писанию дневников — вероятно, меня отпугивало позерство, которое, как мне казалось, за этим таится. Однако нынешняя ситуация объяснит будущему читателю, если таковой найдется, что ведение этого дневника по праву можно считать первостепенным делом, а не рисовкой.

Если я напишу, что мое имя известно всему миру, это не будет дешевой похвальбой, тем более что именно из-за своей популярности я попал в положение, которого не знало человечество за всю свою историю.

Одной из важнейших проблем науки была регенерационная способность нервных клеток, а точнее — отсутствие этой способности. Как известно, при повреждениях не все составные части человеческого организма способны возрождаться. Многие клетки в течение определенного времени обновляются — в одних органах медленнее, в других быстрее, — исключением являются нервные клетки, которые, не изменяясь, служат до самой своей гибели.

Однако именно в этой области получило мировую известность мое — далеко не первое — биологическое открытие, заключающееся в том, что в результате тысячекратных опытов с ферментами зачаточного эмбриона, развивающегося из яйцеклетки, я наконец обнаружил агент для роста нервных клеток; многочисленные дальнейшие опыты привели к открытию антител, формирующихся в период полного развития нервной клетки, заключающих ее эволюцию и тем самым обеспечивающих консервацию. Все. это дало науке возможность заняться грануляцией нервной клетки и фиксированием данного явления. Благодаря открытию мое имя было записано на скрижалях науки в одном ряду с именами Пастера и Павлова.

Это объясняет и мое особое положение в общественной жизни нашей страны. Всем известны мои левые убеждения и политическая роль, которую я играл до того, как власть захватили представители нынешнего государственного строя. И все же главари нового режима, полностью противоречащего моим взглядам и убеждениям, не только оставили меня на должности руководителя уже тогда пользовавшегося всемирной известностью Института регенерации нервов, но и, предоставив крупную государственную субсидию, дали возможность мне и моим сотрудникам усовершенствовать наш институт и сделать его самым крупным и самым авторитетным в мире учреждением подобного рода.

А вчера в четверть четвертого дня в институт привезли президента страны, диктатора, у которого во время автомобильной катастрофы был серьезно поврежден головной мозг. Президента доставила свита взволнованных адъютантов и генералов, глядевших подозрительно и враждебно.

Я был дома, когда меня срочно вызвали в институт. Там я застал заместителя диктатора, офицера с военной выправкой, который носил кличку «Дикий кабан». Он заявил, что я и весь персонал института головой отвечаем за президента. Я только рукой махнул и тотчас поспешил к больному. Дежурные сотрудники доложили мне, что повреждение тяжелое, сознание полностью потеряно, тем не менее непосредственной угрозы жизни больного нет, а первая помощь ему уже оказана. Осмотрев президента, я вернулся к нетерпеливо ожидавшему меня Дикому кабану. Не стану подробно описывать, что я ему сказал, но смысл был примерно таков: человеческий организм, в особенности нервная система, отличается от военной службы. В армии стоит только прозвучать словам команды, как солдат бросается ее выполнять, хотя отступления от правил случаются и на военной службе… Тут Кабан бросил на меня злобный взгляд, но я не реагировал. Медицинская наука не всесильна, продолжал я, он и сам прекрасно знает, что против смерти нет лекарств. Я врач, и меня связывает клятва сделать ради спасения жизни и здоровья больного все, что возможно, невзирая на то, нищий он или император… Но когда силы природы оказываются сильнее, приходится сдаваться. Если мне не доверяют, в столице есть другой — и не один! — клинический институт, можно отвезти туда президента, жизни которого, впрочем, в данный момент не грозит непосредственная опасность.

Весь обвешанный орденами заместитель диктатора гневно завращал глазами и удалился, заявив, что мы еще с ним встретимся! Один из членов свиты остался у постели больного, несмотря на все наши протесты. Я решил не обращать на него внимания. Уходя из института, я видел, как личная охрана диктатора занимала все входы и выходы, а тем, кто пытался войти, предлагали удалиться. Вокруг стояли вооруженные часовые, а в один из павильонов вселялся целый отряд солдат.

В этот же день, несколько часов спустя, меня пригласили на созванное в спешке чрезвычайное заседание государственного совета. По дороге мне бросилось в глаза, что на улицах необычно много полицейских, тут и там встречались группы слоняющихся без дела людей. Когда я вошел в сопровождении присоединившихся ко мне в воротах охранников, шум смолк. Члены совета глазели на меня, не скрывая неприязни. После нескольких мгновений неловкой тишины мой утренний партнер по переговорам предложил мне сесть рядом с ним и, поднявшись, сообщил точку зрения правителей. Он не скрыл, что я известен им как явный враг режима и, разумеется, самого президента, и они предполагают, что, если бы предоставилась возможность, я не только утопил бы президента в ложке воды, но и с радостью приветствовал падение режима в целом. Следовательно, они будут следить за мной с особой бдительностью и для контроля за лечением президента назначат одного из самых выдающихся профессоров-хирургов. В продолжение его речи я согласно, даже одобрительно кивал головой, а потом попросил, чтобы профессора срочно вызвали во дворец, так как положение требует немедленной консультации.

Затем я обратился к присутствующему на совете главному идеологу банды, которого знал по портретам. Этот интеллигентный дьявол, «серый кардинал» диктатора, несмотря на всю свою гнусность, обладал весьма привлекательной внешностью и приятными манерами и, видимо, пользовался у остальных большим авторитетом. Ходили слухи, что разумную сдержанность, которая проявлялась последнее время в мероприятиях режима и предотвратила — по крайней мере временно — взрыв народной ненависти, надо приписать его влиянию. Поэтому я обратился прежде всего к нему.

— Полагаю, мои слова о врачебной этике для вас мало значат, — говорил я. — Но хочу обратить ваше внимание вот на что. Да, я считаю ваш режим в основе своей крайне отрицательным явлением, в борьбе с ним кровно заинтересован весь народ, однако бывают в истории моменты, когда попытка свержения существующего строя может принести больше вреда, чем пользы. Мало того, сейчас, например, переворот имел бы гибельные последствия для внешней политики страны и нанес бы ущерб движению, посягнувшему на режим. Я не фанатик, который глух и слеп ко всем внешним и внутренним факторам и ради немедленного проведения в жизнь идеи способен рискнуть полным разгромом движения. Цели, которой мы служим, не благоприятствует провал внешней политики президента.

Очкастый плут-идеолог слушал меня серьезно, а когда я кончил, встал, заявил, что он мне доверяет, и предложил членам совета последовать его примеру. Дикий кабан ерзал и крутился, но возразить не осмелился, остальные молчали. Между тем прибыл профессор Корнелиус. Ему сообщили, чего от него хотят. Он тотчас протестующе поднял руку и сказал, что считает подобное требование не только недостойным наскоком на медицинскую науку, но и недопустимой несправедливостью по отношению лично к профессору Клеберу, его авторитету и репутации возглавляемого им института. Он отказывается принимать в этом участие. Обратившись ко мне, он выразил свое сожаление по поводу данного инцидента и заверил меня в своем глубоком уважении. Мы пожали друг другу руки, а вся их компания во время этой сцены смущенно крякала. Затем я попросил совет для обеспечения нормальной деятельности института ограничить военную охрану комплексом зданий, включающих в себя палату, где лежит президент, и удалился, разумеется, в сопровождении почетного эскорта.

Всего этого, однако, было бы мало, чтобы заставить меня писать дневник. Прошлую ночь я мало спал, но не потому, что волновался за судьбу диктатора — он был в верных руках моих сотрудников. Особенно я доверял своему первому помощнику и Заместителю — доктору Маттиасу Фельсену, который в результате долгих лет работы располагал по крайней мере таким же опытом, как и я. Совсем иное тревожило меня, мешало спать: голова разрывалась от одной мысли, одной идеи. Чтобы понять ее, надо вспомнить о нескольких медико-физиологических проблемах, возбудивших в прошлом большой шум, и о связанном с ними открытии.

Мы знаем, каким важным фактором в практике переливания крови было определение групп крови и какую огромную, неодолимую трудность в области пересадки и замены органов представляла индивидуальная специфика белка: она не допускала присутствия в организме инородного белка. Я не хочу ссылаться на те, кстати, ныне уже известные эксперименты — большая часть их проводилась при моем непосредственном участии, — которые в конце концов разрешили проблему, привели к успеху и внедрению ранее немыслимых методов.

Однако есть в этой области нечто, еще неизвестное миру, о чем знаем лишь мы с Фельсеном. В результате долгих исследований и серии опытов в прошлом году нам удалось разгадать — ради общедоступности я выражаюсь популярным языком — изотопные импульсы нервных проводников. Попытаюсь объяснить суть этого явления, пользуясь весьма приблизительными сравнениями. Наверное, все видели, как укладывают и чинят телефонные провода. Кабель состоит из пучка проводов в изоляционной оболочке различных цветов. Если, скажем, подключить ток к одному концу красного провода, раздражение от этого тока можно наблюдать на противоположном конце красного провода этого кабеля, то есть, когда я набираю номер, мне отвечает именно нужный мне абонент, сколько бы других проводов не было в пучке…

И вот мы применили метод, используемый в телефонном кабеле с разноцветными проводами. Облучал с микроскопической точностью всякого рода изотопами нервные окончания, находящиеся в различных точках организма, нам удалось заставить их направлять все эти изотопы в центр нервной системы. За довольно короткое время они так насыщаются изотопами, что, например, пересекая нервное волокно, объединяющее множество нервных клеток, и подвергаясь уже упомянутой регенерационно-грануляционной обработке, отдельные перерезанные нервные окончания вновь срастаются с другими нервными окончаниями, но лишь с теми, которые пропитаны тождественными изотопами, как — я вновь обращаюсь к приблизительным сравнениям — в поврежденном телефонном кабеле конец красного провода соединяют с другим концом того же красного провода.

После многочисленных опытов на собаках с очень развитой нервной системой, во время которых нам удалось произвести полную пересадку мозга, три месяца назад мы были вынуждены применить наш метод на людях. В институт доставили двух пострадавших — это были жертвы железнодорожной катастрофы, — для спасения их жизни требовалось немедленное хирургическое вмешательство. У одного был настолько тяжело поврежден головной мозг, что жить ему оставалось считанные минуты, прочие раны не были опасны для жизни. У другого повреждение мозга было не столь сложным, хотя и критическим, но можно было надеяться, если бы речь шла только об этой травме, что он выживет после применения к нему методов лечения, апробированных в нашем институте. Однако у этого несчастного была так серьезно поранена грудная клетка, что состояние его признали безнадежным — он тоже мог прожить весьма недолго.

Фельсен и я находились в институте, когда пострадавших внесли на носилках. Одного взгляда на них было достаточно, чтобы мы поняли: вот он, долгожданный момент! Мы велели тотчас же доставить больных в мою тщательно изолированную специальную экспериментальную лабораторию, оснащенную самыми современными кибернетическими приборами — здесь мы ставили упомянутые мною опыты. Оборудование лаборатории давало возможность без помощи подсобного персонала, вдвоем — а при желании и одному — проводить самые сложные операции. Так, «грубую» работу по вскрытию черепной коробки вместе со всеян необходимыми побочными операциями с величайшей точностью выполняла кибернетическая операционная машина. Это достигалось всего лишь установлением индексов, поворотом рукоятки и нажатием кнопок.

В лаборатории, обменявшись несколькими словами, мы установили, что есть лишь одна возможность: надо заменить мозг, чтобы хоть одного больного, у которого меньше телесных повреждений, вызволить из лап неминуемо приближавшейся клинической смерти. Быстро введя раненым препараты, поддерживающие и возбуждающие жизненный процесс, мы почти одновременно с этим начали объединенную регенерацию нервов и насыщение нервных окончаний изотопами. Шли минуты, казавшиеся часами, пот лил с нас градом…

Когда наступил момент для помещения обоих раненых в параллельные автоматические конструкции для черепных операций, человек с поврежденной грудной клеткой умер. Надо было спешить, чтобы произвести замену, уложившись в «срок», допустимый после клинической смерти. Никогда в жизни я так не волновался: ведь в наших руках была не только возможность спасти одну человеческую жизнь, но и судьба величайшего открытия!

Машина в течение нескольких секунд выполнила задание: она не только вскрыла черепные коробки, но почти одновременно с этим перерезала ведущие к мозгу кровеносные сосуды, нервные сплетения и давно известными хирургическими методами обработала нервные окончания. В момент отъединения нервных связей оба тела вздрогнули: то, у которого была поражена грудная клетка, лишь чуть-чуть, сигнализируя о наступившей клинической смерти, другое сильнее — здесь клиническая смерть должна была последовать лишь теперь, вследствие отсоединения от нервного центра. Мы торопились как можно скорее восстановить жизненный процесс, на нанеся «новому» мозгу больших травм. Вынув два дрожащих мозга, мы поменяли их местами и снова привели в действие машину, которая теперь сращивала и соединяла сосуды и нервы. Для чрезвычайной чувствительности машины характерно, что, если при замене обнаружится разница в размерах мозга, она способна — до определенной степени — произвести коррекцию, отрегулировать объем и давление мозговой жидкости и так далее. Окончив операцию, мы с помощью механизмов переложили на носилки оба тела, которые казались одинаково безжизненными, Только опытный взгляд врача мог заметить разницу: больной с повреждением грудной клетки был на самом деле мертв. Растроганные, мы прикрыли его, отдавая дань невольной услуге, оказанной беднягой человечеству. Затем сели возле второго больного и, не глядя друг на друга, стали ждать воздействия процесса оживления, начавшегося до того, как тело было вынуто из машины.

Как я уже писал, процесс регенерации нервов развивался довольно быстро. И несмотря на это, нам пришлось просидеть около полутора часов, трепеща и замирая. И вот наконец сердце больного без всякого искусственного вмешательства начало нормально работать, и лицо его исказилось от боли. Мы тотчас же ввели ему болеутоляющее лекарство и снова принялись ждать…

Я не знаю — и тогда не знал, сколько прошло времени, пока больной открыл глаза. Мы одновременно спросили:

— Как вас зовут?

— Фишер, — ясно произнес он, но вдруг захрипел, глаза у него запали. Мы применили возбуждающие препараты, и наши усилия не оказались тщетными. Агония продолжалась несколько минут, а потом сердечная деятельность возобновилась вновь. Медленно и слабо, но сердце билось.

Измученные и усталые, мы сидели друг против друга, но неожиданно Фельсен вскочил.

— Какое имя он назвал? — закричал он так громко, что я вздрогнул. — Не Фишер?

— Да, — машинально ответил я, не понимая, в чем дело.

Фельсен наклонился, обшарил одежду больного — из-за необходимости срочного хирургического вмешательства у нас не было времени раздеть раненых — и вскоре вынул из верхнего кармана удостоверение железнодорожника. Оно было выдано на имя Вейлера. Фельсен посмотрел на меня, быстро подскочил к трупу, накрытому простыней, обыскал его карманы, затем начал рыться в бумажнике. Он вытащил оттуда несколько документов, заглянул в них и с неописуемым волнением протянул мне. Говорить он не мог. В документах стояло имя Эрнесто Фишера.

Мы оба разом рухнули на стулья, и в тишине я услышал, как Фельсен выдохнул:

— Удача!..

Измученные, мы вышли из лаборатории, предоставив живого и мертвого попечению наших сотрудников…

На другой день утром мне на квартиру позвонил Фельсен и сообщил, что переживший операцию, несмотря на все усилия и уход наших сотрудников, в три часа утра скончался. Немедленно произведенное вскрытие показало, что смерть наступила в результате повреждения мозга.

— Да, — ответил я. — Да. Жаль беднягу.

И вот в ночь после несчастного случая с диктатором я почти не спал. Все время думал о Вейлере-Фишере. Меня и теперь мучает эта мысль, я не могу от нее отделаться. Диктатор-президент лежит без сознания в институте, и шансы на его спасение весьма сомнительны. Во время заседания государственного совета я говорил откровенно, ибо настолько не уважаю эту банду, что не считаю нужным притворяться перед нею. Смерть ее вожака или хотя бы снижение его дееспособности и, что еще существеннее, духовной энергии были бы чреваты бесчисленными последствиями. Я ненавижу и презираю диктатора за подлость и множество злодеяний, которые совершили против моих товарищей и других людей демократических взглядов его палачи во главе с Диким кабаном.

18 ноября. Продолжаю дневник, датируя его для удобства по старому летосчислению. Так привычнее.

Диктатор все еще без сознания.

Не нахожу покоя. Мысль точит, грызет меня, перед глазами пляшут черные круги, хотя выгляжу я спокойным. Не знаю, что делать, меня охватывает тревога: состояние президента в любой момент может стать критическим, и я опоздаю. Весь государственный совет днюет и ночует в институте, они заняли самую большую аудиторию и прилегающие к ней помещения. Сегодня к вечеру с немалым трудом мне удалось проникнуть туда и вызвать для переговоров главного идеолога и заместителя диктатора. Общеизвестно, что оба являются главной опорой и приближенными диктатора; один представляет грубую скотскую силу, другой олицетворяет хитрую осторожность. Говорят, диктатор поддерживает равновесие, опираясь на две эти противоположные силы, что, во всяком случае, свидетельствует о его недюжинном политическом таланте.

Мы уселись в одном из соседних помещений. Прежде всего я попросил строжайшего соблюдения тайны, в чем оба меня тотчас заверили. Постараюсь по возможности буквально воспроизвести наш разговор.

— Господа, — сказал я, — в данный момент состояние президента страны стабильно, но в любую минуту оно может измениться к лучшему или к худшему. Мы сделаем все, что можем, но в интересах излечения я должен обратиться к вам с небольшой просьбой.

Оба внимательно слушали, руководитель пропаганды сделал рукой знак, призывавший меня продолжать.

— Хотя вы и не специалисты, но, вероятно, слыхали об отрасли науки, занимающейся процессом регенерации нервов. — Оба подтвердили, Кабан несколько нерешительно и с опозданием. — Суть этого явления, — продолжал я, — заключается в том, что до определенной степени мы способны побуждать нервную систему создавать новые клетки. Однако эти новые нервные области пусты, в них отсутствуют тот опыт и те знания, которыми заполнялись старые области с самого начала нашей жизни. Разумеется, мы не в состоянии дать новое содержание, но можем регулировать определенным образом тональность, характер сознания, «частоту колебаний», если позволено так выразиться — это наиболее близкое сравнение. Но для этого абсолютно необходимо детальное знание прошлого.

— Что вы имеете в виду? — спросил руководитель пропаганды.

— В этом и заключается моя просьба: я должен знать самым подробнейшим образом личную жизнь президента.

— Это немыслимо! — побагровев от гнева, прохрипел Кабан.

Очкастый теоретик успокоительно поднял вверх руку.

— Я думаю, вы понимаете всю трудность выполнения вашей просьбы, поэтому прошу мотивировать ее как-то более понятно, а не столь теоретически.

— Охотно, — ответил я. — Думаю, вы меня легко поймете. Вероятно, все мы бывали под хмельком, и нам знакомо это состояние.

Оба кивнули.

— Ну-с, мы также имели возможность заметить, как различно проявляется это состояние у отдельных люден. Один озлобляется, становится хамоватым, другой просто засыпает. Один становится милым, болтливым, другой мрачным и молчаливым и так далее. Есть масса всяких вариантов. И все же несколько главных типов можно перечислить в соответствии с их «частотой колебаний». Ясно?

Они снова наклонили головы, заместитель тревожно, идеолог с выжидательным интересом.

— Если человек находится в бессознательном состоянии, частоту колебаний нельзя установить никакими исследованиями или анализами. Вывести о ней заключение — и то лишь до некоторой степени — можно только с помощью исчерпывающего знания окружающей его обстановки и непосредственной среды.

Тут заместитель снова сделал протестующее движение, и ордена, покрывавшие его мундир, зазвенели. Я понял, в чем дело: уже долгое время темой разговоров служили своеобразные отношения, сложившиеся между ним, диктатором и любовницей диктатора, официально — «домоправительницей» президентской резиденции. По мнению одних, дама была близкой родственницей Кабана, другие считали ее бывшей возлюбленной заместителя, которую диктатор отбил у него, пользуясь своей властью. Как бы там ни было, но чему-то в этом роде заместитель был обязан своим положением… На лице могущественного идеолога промелькнуло ехидное выражение, словно подтверждавшее гривуазные слухи, однако оно свидетельствовало и о том, что оба правителя яростные соперники и смертельные враги и лишь жестокая и безжалостная рука диктатора удерживает их от того, чтобы они не вцепились друг другу в глотку.

Руководитель пропаганды искоса взглянул на заместителя диктатора. Потом он сказал:

— Признаю, тут ничего не поделаешь… А когда вы собираетесь этим заняться, господин профессор?

— Чем раньше, тем лучше, — ответил я, и мы договорились завтра рано утром — сегодня было слишком поздно — втроем поехать во дворец президента. Заместитель удалился с кислой физиономией.

Это произошло сегодня. Еще до начала переговоров я вновь осмотрел президента и пришел к убеждению, что диктатор, собственно говоря, безнадежен и через очень короткое время все наши усилия окажутся тщетными. Следовательно, надо торопиться.

19 ноября. Сегодня утром в сопровождении броневиков мы отправились во дворец. В городе чуть ли не на всех перекрестках стояли танки, а уличное движение почти замерло. Прибыв во дворец, также окруженный плотным кольцом танков, мы направились в личные покои президента, где я прежде всего обратил внимание на мелкие, личного обихода предметы, а затем принялся расспрашивать обслуживающий персонал о привычках высокопоставленного хозяина, стараясь во время разговора запоминать лица людей. Люди отвечали стесненно, мне не раз приходилось повторять, что я врач, которому надо все знать в интересах больного. Несмотря на это, они рассказывали о наиболее интимных вещах только по настоянию главного идеолога. Сколько президент курит, что пьет, часто ли бывает гневен, безжалостен, быть может, груб. Что любит слушать по радио и что смотреть По телевизору. Я поинтересовался оборудованием ванной комнаты, узнал, сам ли президент бреется. Расспросил сначала его парикмахера, потом повариху; кухарка рассказала о его любимых блюдах, лакей — о характерных привычках. Заглянул я в спальню, просмотрел библиотеку и так далее. Затем обратился с вопросами к двум государственным деятелям. У них я хотел узнать о поведении диктатора во время решения государственных дел. Разумеется, мой интерес касался не государственных тайн, а мелких индивидуальных особенностей, склонностей.

Наконец настало время наиболее щепетильной части моего визита. Я спросил, можно ли мне повидаться с домоправительницей. Она пришла, и первое мое впечатление было двойственным и странным. Это была чрезвычайно эффектная зрелая красавица-брюнетка, но в ее сдержанных придворных манерах, движениях, голосе — одним словом, во всем ее физическом облике было что-то неприятное. А при мысли о возможности более близких отношений с ней я почувствовал чуть ли не отвращение. Мысленно сопоставив ее с Кабаном, я решил, что они вряд ли родственники… Объяснив, о чем пойдет речь, я сослался на врачебную этику и попросил обоих заместителей оставить нас вдвоем. Было видно, что Кабану стоило огромных усилий побороть себя и выполнить мою просьбу.

Об интимных подробностях беседы я писать не хочу.

С полученными во дворце хаотическими сведениями я вернулся в институт и еще раз осмотрел диктатора. В состоянии его перемен не было.

Вечером я информировал Фельсена о своих дворцовых впечатлениях. Он с удивлением спросил, зачем мне все это понадобилось. Я ничего не мог ему ответить, так как и сам действовал под влиянием каких-то смутных, сумбурных побуждений.

20 ноября. В полдень ко мне ворвался Фельсен и сказал, что состояние диктатора ухудшилось.

Начиная с этой минуты меня охватило странное душевное состояние. Словно прорвалась какая-то плотина и меня понесло неудержимым потоком активности. Я действовал будто по плану, детально разработанному в глубинах сознания. Я говорил почти бессознательно, но с механической точностью, а сейчас мне вспоминаются только отдельные отрывки. Прежде всего я отдал распоряжение перенести диктатора в мою специальную экспериментальную лабораторию и сам поспешил туда же, таща па собой упиравшегося, испуганного до полусмерти, онемевшего Фельсена. По дороге я заметил, что у дверей лаборатории тоже поставили вооруженного стража, но значения этому не придал…

Когда умирающего диктатора вкатили на носилках и по установленному у нас порядку все посторонние ушли из лаборатории, я усадил ошеломленного Фельсена и, стоя против него, высказал ему все. Сначала я напомнил ему о нашем разговоре относительно того, что сохранение жизни диктатора в данный момент совпадает с интересами страны.

Однако диктатор безнадежен, он может прожить еще несколько минут, времени для колебаний нет.

— Что вы задумали? — с тревогой спросил Фельсен.

— Повторить операцию «Фишер-Вейлер», — кратко ответил я.

Фельсен вскочил и как безумный заметался по тесному помещению. Я поймал его за руки и, нажав на плечи, заставил спуститься на стул. Потрясенный, он простонал:

— Но кто же второй?

— Я!

Мне кажется, какой-то внутренний инстинкт диктовал мне все более быстрый темп, поэтому я частил скороговоркой, чтобы поскорее преодолеть зиявшую передо мной пропасть страха: он возник при мысли о том, что через несколько минут мое физическое существо станет просто безжизненным телом.

Фельсен не мог произнести ни слова.

— Поймите, другого выхода нет, — заключил я, тряхнув его, и голова Фельсена замоталась из стороны в сторону.

— Проф, — простонал он наконец. — Вам, отцу науки, рисковать собой ради такого негодяя?!

— Не ради него, ради всех нас, ради всего будущего, а для этого есть лишь одна возможность: он должен жить! И подумай еще об одном, — не знаю, как мой язык повернулся, и я назвал его на «ты», раньше подобного не случалось, — подумай, что в святая святых самого главного врага проникнет наш человек, который попытается изнутри ослабить этот проклятый режим, чтобы он пал, не причинив нам гибели. Разве не стоит рискнуть ради этого жизнью?

— Но почему именно вы, проф?

— А кому же доверить? Чем мы гарантированы, что не променяем кукушку на ястреба?! Да и времени уже не остается. — Указав на явно слабевшего президента, я прикрикнул, уверенный в хорошей изоляции дверей. — Быстрее!

Это, видимо, подействовало, Фельсен поборол свой ужас и, побледнев, выдавил из себя:

— Я буду донором президента!

— Нельзя, сынок. — Я прижал его к себе, как мать плачущего ребенка. — Я все разузнал, ознакомился с окружением, с персоналом, с обстановкой, и это, вероятно, поможет в первые мгновенья, чтобы никому ничего не показалось странным, чтобы волчьей стае не представилось повода первым долгом разорвать своего вожака… Я старше тебя, опытнее. Да и в политике ты еще неискушенный ребенок, наивный ученый. Это было бы бессмысленной жертвой с твоей стороны, да л с моей тоже. В науке ты представляешь будущее, а я до некоторой степени прошлое… Начинай! — закричал я, заметив последние судороги президента.

— Но… — заикнулся было Фельсен.

Я выхватил пистолет, который, повинуясь какому-то инстинкту, взял с собой из дому утром, прицелился в своего ученика и от громадного волнения, кажется, довольно бестолково заорал:

— Немедленно убирайся отсюда, или я пристрелю тебя как собаку! Тебе нельзя больше доверять!

Он еще больше побледнел, попятился.

— Операцию я проведу сам. Через десять минут ты войдешь и, чтобы не осталось никаких следов, возьмешь железную перекладину от верхней поддерживающей конструкции, которую сейчас снимешь, и голову… — Тут я запнулся. — Вытащишь меня из машины и положишь сюда, — я указал место. — Постарайся размозжить мне голову одним ударом, а потом позови на помощь, выбеги и скажи, что во время операции верхняя часть конструкции упала на профессора. Это ты должен сделать сразу же после операции, а не то следствие, если его начнут, может установить, что смерть наступила раньше… Понял?… А если я буду вынужден сейчас тебя пристрелить, то перед началом операции дам из машины тревожный сигнал, и, когда люди войдут, они увидят трупы двух врачей и президента, который, надо надеяться, будет жить, ибо, пока они сумеют войти, операция уже осуществится. А когда президент придет в себя, он все ни объяснит, заявив, что был в сознании… Ну, уходи отсюда…

Фельсен встряхнулся, проглотил комок в горле и заговорил:

— Я не уйду, проф. Я согласен сделать операцию и все, что надо потом. — По его бледному как смерть лицу текли слезы, губы дергались. Он выпрямился и начал демонтировать верхнюю часть конструкции.

— Быстрее, — торопил я, — быстрее! — и чем мог помогал ему.

При мысли, что через несколько минут это железо разнесет на куски мой череп, у меня по спине пробежали мурашки… Наконец мы сняли и положили на пол тяжелый инструмент.

— Начинай, — сказал я Фельсену, забираясь в машину, которая со времени операции «Вейлер-Фишер» претерпела много изменений и усовершенствований. Теперь, когда ее включали, она автоматически направляла изотопы, могла даже сама провести замену мозга, хотя мы считали, что столь деликатную операцию лучше делать вручную. Лежа навзничь, я посмотрел на Фельсена: меня растрогало его залитое слезами лицо. Мы обменялись рукопожатием, и я заметил, как он потянулся к кнопке усыпления. И вот в последний момент я вдруг схватил его за рукав, чтобы он не мог дотронуться до кнопки, и, напружинив все тело, попытался выбраться из машины, крича отчаянным, жутким голосом:

— Не хочу!.. Не хочу!

Фельсен резким движением отстранился, быстро нажал кнопку, потом, положив обе руки мне на плечи, всей тяжестью навалился на меня, затолкав обратно в машину…

Я сжимаю в руках рычаги управления танка и одновременно держу пистолет. Справа от меня Кабан нащупывает затвор пулемета, и я знаю, что чуть повыше, за нами, очковая змея пропаганды устанавливает прицел пушки. Гусеницы бесшумно крадутся по мостовой темной улицы, нигде ни света, ни человеческой души. На мне плотно сидит мундир диктатора и, хотя я не вижу, но чувствую, как ярко рдеют на нем генеральские лампасы. Ногой в лаковом сапоге я жму на педаль, улица становится все уже, танк почти касается стен… Вдруг впереди возникает густая толпа во всю ширину улицы. Люди словно впрессованы друг в друга. Над ними развеваются алые знамена такого же цвета, как лампасы на моих брюках. И в мертвой тишине в первом ряду мои отец и мать. Не понимаю, как же это? Ведь они давно умерли! Напрягая силы, я стараюсь остановить танк, но он все идет вперед. Кабан злорадно ржет, очковая змея, ухмыляясь, подмигивает мне, а машина все движется вперед. В последний момент мне удается круто повернуть рычаги управления, танк сворачивает в сторону и продолжает нестись вперед, одной гусеницей сметая дома, которые рушатся на мостовую позади нас…

Я прихожу в сознание на полу, весь мокрый от пота.

Прямо надо мной сияют знакомые верхние лампы специальной лаборатории, вокруг все лязгает, звенит. Я пытаюсь сообразить, в чем дело. Да ведь это сигнал, который означает, что установленное время истекло. На груди у меня лежит лист бумаги с наспех набросанными кривыми буквами. Машинально беру лист и читаю: «Проф, заканчивайте операцию!» В голове ни единой мысли, взгляд падает на кибернетическую машину, и тут я вскакиваю и с нечленораздельным воплем бросаюсь к ней. Стрелки показывают, что вскрытие черепных коробок уже произведено и сосуды и нервы перерезаны…

От горя я едва не грохаюсь на пол. Фельсен обманул меня! Когда я потерял сознание, он вытащил меня из машины, сам занял мое место и включил автомат… Стрелки показывают, что прошло несколько секунд с тех пор, как исчез пульс в обоих телах. Ничего не остается, как немедля приступить к действиям. Мною руководит навык, я ни о чем не думаю, внутри меня все словно вымерзло. Поменяв местами мозг, делаю президенту регенерационную операцию. Безжизненное тело Фельсена выволакиваю из машины, тащу его к тому месту, на которое приказывал положить себя, поднимаю тяжелую перекладину; движимый мелькнувшей мыслью, тщательно стираю с нее следы его пальцев, затем, взяв железину обеими руками, обрушиваю сокрушительный удар на голову своего самого любимого ученика и сотрудника.

Я думал, что благодаря врачебной привычке окажусь нечувствительным к зрелищу смерти, виду крови. Но я ошибался. Мир перевернулся во мне, а одновременно и желудок — ничего не поделаешь, палачом я никогда не был! Меня хватило лишь на то, чтобы нажать сигнал тревоги, отворить дверь и закричать, вернее, прошептать о помощи.

Когда я пришел в себя, возле моей кровати собрался, как говорится, весь институт. Заметив, что я очнулся, сотрудники быстро вытолкали друг друга из комнаты, остались лишь мой второй заместитель и старшая сестра. Прежде всего я спросил: что с Фельсеном? Видимо, врачу не хотелось отвечать, он промямлил, что на Фельсена упала, надо полагать, расшатавшаяся часть поддерживающей конструкции.

— Но что с ним? — повторил я, дрожа от нервной лихорадки, ибо передо мной вновь возникло кошмарное зрелище.

— Умер, — ответил врач.

После того как машина автоматически закончила все операции, диктатора в огромном белом тюрбане отвезли в палату, где установили кровать и для меня, так как я сам пожелал наблюдать за его состоянием, а всем прочим временно запретил там находиться. Даже старшая сестра могла входить лишь по моему специальному вызову.

22 ноября. За последние два дня ничего существенного не произошло. Состояние президента без перемен, сознание к нему не возвращалось, но по отдельным мелким признакам заметно, что улучшение началось, и операция, наверное, окажется удачной. Однако я нервничаю.

В том здании института, где лежит диктатор, прекратилась нормальная работа. Государственный совет оккупировал помещение, я не успеваю отгонять любопытных от дверей больного. Несколько раз мелькала красная рожа Кабана…

23 ноября. Фельсена похоронили. Состояние президента колеблется, есть слабые признаки улучшения. Пока никого к нему не пускаю, никаких исключений не делаю. Пыталась проникнуть домоправительница. Очень вежливо отбил ее атаку.

24 ноября. Сегодня президент открыл глаза. Я стоял у его постели и наблюдал, как жизнь медленно возвращается к нему и небритое, заросшее лицо начинает розоветь. Когда он моргнул несколько раз и пристально уставился на меня, мне показалось, что сердце у меня выскочит. С усилием ворочая полупарализованным языком, он произнес:

— Проф…

Я вздрогнул. Меня диктатор не знал, моей работой никогда не интересовался, а в институте один только Фельсен называл меня так, да и то когда мы бывали вдвоем! На несколько мгновений я замер, потом сразу выедал находившуюся в палате сестру и, повинуясь внезапной мысли, склонился над ним. Раздельно, отчетливо, чтобы он мог понять по движению губ, я спросил:

— Как вы себя чувствуете, ваше превосходительство?

Взгляд его стал еще более пристальным. Я тут же поправился и несколько раз подряд произнес:

— Как вы себя чувствуете, господин президент?

С каждым разом мой голос становился взволнованнее.

— Но проф… — снова заговорил он, повел вокруг удивленным взглядом, потом вопросительно посмотрел на меня.

Я не знал, что делать. Я опустился на стул, зубы у меня стучали. Охотнее всего я бы выбежал из палаты.

Не знаю, сколько времени я просидел, как вдруг насторожился. Диктатор повернулся в мою сторону. Делать было нечего, я встал и подошел к нему.

— Как поживаете, проф? — спросил он ласково — так обычно по утрам приветствовал меня Фельсен. Я попятился и чуть не упал, зацепившись за стул. — Вам плохо? — воскликнул он характерным, столько раз слышанным мною по радио глубоким баритоном диктатора. Он хотел было подняться, но опрокинулся навзничь.

— Осторожнее! — закричал я. — Вам еще нельзя двигаться!

Поборов себя, я сел на край его постели. От недавнего порывистого движения больного одеяло соскользнуло и пижама расстегнулась. Под ней виднелась могучая мускулистая грудь диктатора, поросшая шерстью. Невольно мне представилась мальчишески изящная, спортивная фигура Фельсена…

— У меня все нормально, — произнес я, но голос мой прервался. Я глубоко вздохнул. — Но вот как вы себя чувствуете? — Я поостерегся называть его по имени. — Вы знаете, где находитесь?

Он сделал движение, словно спрашивая: «А правда, где я?» — задумался и в замешательстве пожал плечами.

— Что вы помните? — спросил я и как бы мимоходом добавил: — Специальная лаборатория… Машина для черепных операций…

— Погодите! — вскричал он. — Проф, я влез на ваше место!

Казалось, он считает, будто все в порядке вещей.

— А потом?

— Что потом? Потом я проснулся здесь, в отдельной палате, — он поморгал. — Фу, как я мерзко оброс волосами, — сказал он, проведя руками по груди. — И меня раздражает какой-то скверный запах… Это от меня так воняет?

— Не воняет, — перебил я, — это запах вашего тела. Каждый индивидуум обладает своим, отличным от других запахом.

— Но я никогда этого не ощущал! — взволнованно проговорил он.

Шутливым тоном я сказал:

— Рыба собственной косточкой не давится!

Он насторожился и, казалось, начал что-то понимать.

— Вы забрались в машину и включили ее… В параллельной конструкции лежал диктатор, помните?

На лице его отразился ужас, он отвернулся. Другого нуги не было: пришлось прыгать головой в воду. Сняв висевшее над умывальником зеркало, я поднес его к постели. Он бросил мгновенный взгляд на свое изображение и с душераздирающим криком — не думаю, что диктатору доводилось когда-нибудь испускать такой вопль — закрыл лицо руками и потерял сознание.

Когда я привел его в себя, он разрыдался. За свою врачебную практику я видел много отчаяния, еще больше слышал плача, но так рыдать может лишь тот, кто потерял больше всего на свете — самого себя… Собственно говоря, лишь сейчас я вдруг осознал, что произошло, что мы сделали, точнее, что сделал я. Ведь это моя не продуманная до конца идея рикошетом ударила в другого человека…

Наконец, применив сильнейшие средства, мне удалось его успокоить, усыпить. Сам смертельно измученный, я повалился на кровать…

25 ноября. Сегодня, к счастью, я проснулся, вернее говоря, очнулся раньше, чем он. Я пишу «он», потому что не знаю, каким именем его называть. Сидя возле его постели, я ждал. Когда он пробудился, я поздоровался:

— Доброе утро, господин президент! Как вы себя чувствуете? — Лицо его исказилось, я понял, что он снова может потерять сознание. Самым ласковым тоном, на который только был способен, я продолжал: — Выслушай меня, сынок! Выслушай очень внимательно и подумай о том, что я тебе скажу. — Я говорил тихо, но с гипнотизирующим спокойствием и решимостью. А его взгляд теперь стал ясным и осмысленным. Думаю, диктатор с момента своего рождения никогда так не глядел на мир…

— Мати… — Кажется, я впервые назвал Фелъсена, по имени, и он слегка повернул ко мне голову. — Не только я, ты и сам знаешь, кто ты. Один из лучших, а может быть, самый лучший нейрохирург мира. Ты обладаешь, энергией молодости. — Тут он поднял руку и сделал отрицательный жест, но слушать продолжал. — Если кто-либо способен видеть вещи насквозь, разгадывать, что скрывается за внешним, ухватывать суть дела, то это мы, именно мы. Это побудило нас взяться за самое великое, что может сделать человек. — Он слушал меня, не прерывая и не пропуская ни единого слова. — И если уж мы взялись, то должны принять на себя и последствия. — Тут мое сердце сжалось. — Я в последний раз называю тебя Фельсеном, последний раз произношу имя Мати. С этого момента ты президент страны Хавер Фелициус и никогда не был никем иным! Сначала будет тяжело, тебе придется привыкать даже к собственному запаху, к множеству вещей, но все наладится. Со временем ты почувствуешь себя в новой коже, как рыба в воде, — пошутил я.

Он не улыбнулся.

Я сообщил представителям совета, что двух его членов через два-три дня президент сможет принять на несколько минут, но никаких вопросов задавать ему нельзя, так как ото может пометать начавшемуся выздоровлению. Абсолютное спокойствие очень важно для полного излечения.

Вечером мне почудилось, будто я слышу орудийный грохот. Мы почти герметически отрезаны от мира, всем необходимым нас снабжают самые доверенные сотрудники института, молча хлопочущие в палате.

27 ноября. В прошедшие два дня состояние больного то резко ухудшалось и грозило гибелью, то вселяло надежду. Эти дни принесли множество волнений, что могло окончиться для меня полным нервным истощением. Надеюсь, в моей жизни ничего подобного больше никогда не повторится.

Вчера утром диктатор казался спокойным, но я заметил, что в нем что-то происходит. Он лежал неподвижно и на мои вопросы отвечал легким покачиванием головы. Я старался незаметно наблюдать за ним, не раздражая откровенной слежкой. Принесли газеты и, чтобы вывести его из оцепенения, я положил их ему на одеяло. Однако результат был непредвиденным. Сначала он машинально перелистывал иллюстрированный журнал, а потом неожиданно издал отчаянный крик и разразился рыданиями. Оказывается, ему на глаза попалось извещение о похоронах Фельсена. С великим трудом мне удалось кое-как его успокоить и усыпить.

Я дежурил возле его постели, и попеременно бурный водоворот мыслей сменялся звенящей душевной пустотой, пока больной снова не очнулся. Он тотчас сказал:

— Проф, сделайте все обратно!

Я взял его голову обеими руками, спросил, слышит ли он меня, следит ли за моими словами. После небольшой паузы он ответил утвердительно.

— Сынок, — произнес я нетвердым голосом, — то, чего ты требуешь, сделать невозможно. На кладбище похоронили не тебя, ведь ты знаешь, чувствуешь, что находишься здесь. Правда? — И я легонько потряс его. — Ты полновластный президент страны. В этой стране твое слово закон, ты распоряжаешься жизнью и смертью каждого, так неужели же ты себя не можешь взять в руки? Разве ты не чувствуешь ответственности, огромной ответственности, которая на тебе лежит? Ты отвечаешь за жизнь всех нас, за судьбу нации!

На мгновенье проблеск разума мелькнул в его глазах, затем снова погас, и прежнее состояние овладело пм.

— Проф, сделайте обратную операцию! — трогательно умолял он.

На минуту я потерял линию неумолимо логичного, сознательного, твердого и решительного поведения — единственное, что могло помочь в данной ситуации, — и заговорил другим тоном.

— Невозможно, сынок, — вздохнул я, и голос мой прервался. — Нельзя! Я не могу этого сделать. Видишь, что ты натворил, когда обманул меня и занял мое место? А все потому, что в последний момент я испугался. Но это была физическая слабость, минутное «короткое замыкание», ты врач, должен был понимать… Меня жизнь закалила больше, я сознательно брался за эту роль, понимаешь, роль! — Я снова потряс его. — Ее надо играть в костюме и гриме диктатора, как играют роли актеры, вне зависимости от того, симпатизируют они своим персонажам или нет… Я эту роль выучил, хороню ли, плохо ли — другой вопрос, но раз уж ты, пожалев меня, без всякой репетиции ввел себя в спектакль, так играй и не жалей себя!

Нахмурив лоб, он долго молчал, потом сказал:

— Хорошо!

Вскоре после этой сцены меня позвали на консультацию по поводу тяжелого повреждения мозга. Не знаю, какой инстинкт подсказал, но я подошел к ночному столику и вынул из него пистолет, который положил в ящик, когда переселился в палату президента. И правильно поступил, ибо, когда я вернулся, он, еле держась на ногах, стоял у ночного столика и шарил в ящике. Мы ничего не сказали друг другу, он поплелся обратно в постель, лег и натянул одеяло на голову.

Наш спор возобновлялся трижды, суть его не менялась, но резкость постепенно исчезала. Все время я не переставал волноваться, так как каждый новый взрыв мог оказаться смертельно опасным.

Последний приступ произошел сегодня вечером и закончился поистине неожиданным аккордом. Когда я вновь повторял, какую огромную ошибку совершил он, из жалости ко мне взяв на себя трудную роль, он, немного помолчав, заговорил. В выражении его лица проглядывала какая-то доселе не свойственная ему стальная воля.

— Это не из жалости к вам. — Я был ошеломлен. — Я… — тут он запнулся, — я хотел стать диктатором! — заявил он твердо и решительно. — Мысль действительно возникла у меня внезапно: я моложе и, вероятно, лучше перенесу замену и душевное напряжение, связанное с ролью. Но решающий толчок дал инстинкт, отбросивший все второстепенное, — жажда власти… Вот вам правда!

Сначала я был поражен, но потом ощутил глубокое облегчение.

Сев к нему на постель, я сказал:

— Ну чего же ты тогда хочешь? Ты президент, всесильный властитель страны. Веди себя, как подобает в твоем положении. — Он лежал и не двигался. Я встал и поклонился: — Как вы себя чувствуете, ваше превосходительство? Завтра я дам разрешение двум членам государственного совета навестить вас. Вы согласны? — И я подмигнул ему.

Он выпрямился.

— Если вы, проф… простите… Я не знаю вас и понятия не имею, кто вы, но, очевидно, вы здесь распоряжаетесь… Если вы находите это нужным, у меня нет возражений, — ответил он и тоже подмигнул.

С моей души свалился камень. О том, что я чувствовал, не хочу, а быть может, и не мог бы написать. Все, все смела полуторжествующая, полутревожная уверенность в том, что операция удалась…

28 ноября. Утром президента постригли, причесали, побрили. Собственно говоря, только теперь я заметил, какой он статный и видный мужчина. Затем мы вдвоем держали «военный совет». Я предупредил его, как надо себя вести. Вечером он хорошо начал, нужно так продолжать. Во время разведки во дворце я убедился, что диктатор человек простой, но жестокий и хамоватый. Поэтому нельзя держать себя чересчур вежливо и деликатно. Не беда, если он многого не сможет вспомнить или но узнает людей из своего ближайшего окружения. Пусть спокойно спросит у любого, кто он, чем занимается, а получив ответ, естественным тоном скажет: «Да, да, конечно». А я всем объясню, что в таких случаях выпадение памяти закономерно и вскоре пройдет, исчезнет вместе со многими подобными явлениями. Одного нельзя забывать ни при каких обстоятельствах: того, что он всесильный диктатор. Если он совершит эту ошибку и волчья стая учует вдруг его колебания, я не дам за его жизнь ломаного гроша. Если они почувствуют, что стальная хватка слабеет, они разорвут его, словно слабую овечку!

Я же, несмотря на все «протесты» диктатора, заставлю его приверженцев согласиться на мое пребывание во дворце после институтского лечения, ибо должен находиться в непосредственной близости от президента до его полного выздоровления. Договорившись, мы пригласили представителей государственного совета.

Посещение президента делегацией государственного совета прошло без всяких недоразумений. Он отнесся к ним с высокомерием, приличествующим настоящему диктатору, и с моего разрешения согласился, чтобы завтра к нему явились его заместитель и главный идеолог. Признаюсь, предстоящая аудиенция меня тревожила. Мы снова детально обсудили, как ему себя держать. Самоуверенность диктатора возросла, мне пришлось призвать его к осторожности. Как бы он не зарвался и не совершил непоправимой ошибки. Но он не принял близко к сердцу моих увещеваний. Он начинал входить во вкус…

29 ноября. Однако я рано расхвастался. Спустя несколько минут после полуночи я пережил такое волнение, которого не забуду, пока жив. Я проснулся от звука, который чуть не остановил моё сердце, сел в постели и в полумраке увидел, что президент… даже сейчас не знаю, как его называть… лежит на полу, хрипит, кричит и бьется. Я быстро вскочил и попытался усадить его. Мне удалось только прислонить его к кровати. Я звал его, бил по щекам, но он смотрел на меня стеклянным взглядом, хрипел и заикался. Наконец я понял, что он бормочет.

— Не хочу… я не выдержу, проф, помогите! — повторял он.

Я тряс и раскачивал его, пока — очень нескоро — он не замолк. Я помог ему лечь в постель, и тогда он расплакался.

— Проф, помогите! — стонал он.

— Вам приснился плохой сон? — спрашивал я, но он не отвечал и вздрагивал.

Прошло добрых полчаса, пока он унялся настолько, что прислушался к моим словам, доводам и наконец уснул. Мне это стоило большого труда, как подумаю, так и сейчас в пот бросает.

Утром, к счастью, и следа не осталось от ночного приступа. В условленное время явились оба заместителя. Постараюсь с наибольшей точностью передать состоявшуюся беседу.

— Прежде всего, господа, — начал диктатор, но, заметив недоумение на их лицах, немного помолчал и спросил: — Скажите, где я нахожусь?

Оба негодяя с удивлением поглядели на меня. Змей-пропагандист заворчал:

— Господин президент не знает, где он находится? Вы ему не представились?

— Состояние господина президента не требовало этого, а сам он не интересовался, вот я и молчал. Не знаю даже, правильно ли будет рассказать ему об этом сейчас.

— Почему? Где я нахожусь? — трескучим голосом перебил диктатор.

— В Институте Клебера, — ответил, помедлив, главный идеолог.

Диктатор наклонился вперед и, не мигая, уставился па обоих государственных деятелей.

— Почему? Как я попал в это чертово логово? Кто меня привез сюда? — с угрозой вскричал он. — И кто он такой? — презрительный жест в мою сторону.

Руководитель пропаганды хотел было ответить, но я опередил его.

— Ваше превосходительство! Разрешите мне все объяснить — господа находятся в более затруднительной положении. (Он молча нахмурился.) Я профессор Клебер, — продолжал я. — Вам, ваше превосходительство, очевидно, неизвестно, что вы стали жертвой автомобильной катастрофы. Ранение ваше было такого рода, что эти господа вынуждены были доставить вас сюда. — Он казался изумленным. — Они боялись за вас и угрожали мне, но я заявил, что сделаю все возможное для спасения вашей жизни. Кроме того, я им кое-что объяснил. Могу сказать об этом и вам, но считаю не совсем удобным. Вы скорее этому поверите, если услышите не из моих уст… Ну а доказательством того, что господа доверили мне не напрасно, служит наш разговор. Он мог бы и не состояться… — Я значительно посмотрел ему в глаза. Он ответил строгим взглядом и опустил веки. — Впрочем, — продолжал я, — для меня теперь это столь же чертово логово, как для вас, господин президент.

Он вопросительно поднял бровь, и я попросил Кабана распахнуть дверь. Когда диктатор увидел стоявшего на часах солдата с автоматом, он улыбнулся.

— Вы хорошо ответили, профессор. — Он прислушался к тому, что творилось снаружи. — Что за шум? — сердито спросил он.

— Части безопасности наводят порядок в поселке Иоахим…

— Пушками? — ледяным тоном спросил диктатор у своего заместителя.

— Пришлось, было необходимо, — выдавил тот.

— Говори! — грубо закричал диктатор, и заместитель встрепенулся. Но прежде, чем он ответил, могущественный властитель, словно неожиданно заметив меня, недовольно махнул рукой: — А, ладно, потом… Но не вздумав чего-нибудь упустить! — и мановением руки положил конец аудиенции.

После того как заместители удалились, я задумался. Диктатор сидел с мрачным видом.

— Над чем ломаете голову, господин профессор? (Я вздрогнул: президент искоса наблюдал за мной с легкой улыбкой на губах.) Вы мною довольны? — и он протянул мне руку.

Я пожал ее и в замешательстве сразу вышел.

1 декабря. Он быстро поправляется не только физически, но и духовно. Сегодня мне вообще уже не казалось, что глазами диктатора на меня смотрит Фельсен. Это был решительный, энергичный взгляд. Я предложил дня через два-три переселиться во дворец. На мгновенье он как будто оробел, но тотчас оправился, потребовал к себе заместителя с докладом о военном положении. Из доклада он узнал, что восстание задушено. Он отдал приказ все подготовить к его возвращению домой — спустя три дня он вернется во дворец. Затем отпустил переминавшегося с ноги на ногу заместителя, а когда тот ушел, сделал вид, будто лишь сейчас заметил меня, и спросил:

— Все в порядке, господин профессор?

Что я мог ответить? Развел руками и все. В его голосе звучала непривычная твердость.

3 декабря. Сегодня рано утром в сопровождении чуть ли не всей армии мы направились во дворец. Президент просто-напросто велел мне следовать за ним. Пришлось прямо как был, в белом халате сесть в пуленепробиваемый автомобиль. У входа в апартаменты диктатора нас встретила домоправительница. У меня мороз пробежал по коже, когда я заметил выражение робости на лице президента, но моя тревога была напрасна. Он поклонился с величавым достоинством, поцеловал ей руку. Дама казалась удивленной, да и свита переглянулась. Прежде чем мы вошли в покои, он заявил недоверчиво таращившимся придворным, что я нахожусь здесь по его настоянию и мои указания и пожелания, касающиеся его особы, для всех являются приказом.

Мы остались одни.

— Профессор, — произнес диктатор, — я подозреваю, что вместе мы будем находиться в большей безопасности, поэтому настаиваю на вашем пребывании здесь.

Я пожал плечами.

5 декабря. С помощью обслуживающего персонала президент знакомится с обстоятельствами своей частной жизни, предметами личного обихода. «Выпадение памяти» исчезает довольно быстро. Одна проблема, весьма щепетильная и грозившая роковыми последствиями, вчера неожиданно разрешилась на редкость удачно. Высокомерные, но осторожные расспросы быстро прольют свет на мелкие, тем не менее, существенные события, происшедшие недавно. Однако выспрашивание о делах, обстоятельствах и фактах более отдаленного прошлого может привести к провалу.

Положение становилось опасным, когда мне вдруг пришла мысль, что диктатор, наверное, вел нечто вроде дневника и вряд ли держал его в официальном архиве вместе со старыми документами. Должно быть, он хранил его где-то под рукой. В спальне мы сравнительно легко нашли скрытый сейф, но не сумели разгадать сложной комбинации букв его замка. Я даже испугался, когда в ответ на мое шутливое замечание о том, что, мол, его превосходительству этого-то как раз и не следовало забывать, он в гневе заскрежетал зубами и накричал на меня, велев замолчать. На сей раз мы с ним не перемигнулись…

Большой беды в том, что президент сломает замок своего личного тайника и велит сделать новый, разумеется, не было, но мы остерегались случайных неприятностей.

И вот тут у него возникла хорошая идея. Он ощупал мундир, в котором его привезли в институт, и в тайном кармашке нашел крошечный блокнот. Мы взволнованно, но безуспешно перелистывали его, пока не заметили, что уголок обложки слегка отклеился. Сорвав тонкую бумажку, среди множества цифр непонятного происхождения и назначения мы нашли и комбинацию букв. Тотчас попытались открыть сейф, но, к нашему величайшему изумлению, ничего не вышло. Мы сидели в недоумении, как вдруг я вскочил словно ужаленный. Взяв из рук президента книжечку, я попробовал открыть тайник, набирая буквы справа налево. Сейф распахнулся. Весьма простая хитрость.

— Господин профессор, вы величайший человек! — с воодушевлением воскликнул президент, будто я совершил крупнейшее в мире открытие. У меня вертелась на языке благодарность за столь милостивое признание, но я вовремя проглотил слова. Во-первых, потому, что его восторг был искренним, во-вторых, потому, что я и сам обрадовался успеху.

Мы действительно узнали о многом, что до сих пор было неизвестно внешнему миру. Это оказалось весьма полезно. Между прочим, выяснили и настоящее имя диктатора, происхождение его семьи и то, что домоправительница действительно была родственницей и возлюбленной Кабана.

10 декабря. За прошедшие пять дней на меня нахлынул поток таких событий, от которых останавливаете, дыхание. Я был восхищен чрезвычайной восприимчивостью президента, его способностью приспосабливаться к положениям, потрясающему темпу и полноте его ассимиляции с обстановкой.

Первые два дня я должен был присутствовать на всех, даже самых секретных переговорах, чтобы сглаживать некоторые промахи, совершавшиеся в результате «выпадения памяти». Только теперь, спустя несколько дней, я могу связать в логическую цепочку все происшедшее. В первый день они обсуждали доклад о поражении восстания. Из него выяснилось, что враг потерпел лишь частичное поражение, ему удалось вывести из-под удара главные силы. Штаб восстания не был захвачен. В этом факте окружение диктатора усматривало измену. Во время совещания президент проронил лишь несколько слои, со сдвинутыми бровями он слушал своих приближенных. К вечеру следующего дня он снова созвал всех, за исключением руководителя пропаганды, которому поручил переговоры с послом Блуфонии. Тогда я не обратил на это внимания, но сегодня все выяснилось.

Во дворце я спал в президентской спальне. Вечером у нас состоялся странный разговор. Сначала он долго расхаживал по комнате, потом остановился вопле меня.

— Проф, — впервые за долгое время он назвал меня так, — завтра я велю произвести облаву и обыски на улице Ньютона. Все, кого там найдут, будут задержаны.

У меня буквально отвисла челюсть: на улице Ньютона помещается резиденция штаба нашего движения, до сих пор ее не удавалось обнаружить никаким ищейкам диктатора. И Фельсен, так же как и я, был членом штаба! Спустя некоторое время я с трудом выговорил:

— Но, ради бога, зачем?

Президент спокойно объяснил:

— Ведь это ваша мысль, проф. Если сегодня я паду, это будет роковым для всех: для находящихся у власти правых и для готовых к революционному перевороту левых. Правда?

— Правда, — вынужден был признать я.

— Ну-с, а ваши товарищи и руководители придерживаются иного мнения! Каждую минуту можно ожидать новой атаки, и должен сообщить, что ваше имя тоже занесено в их черный список.

— Мое? — спросил я и прижал руку к груди.

— Да, да! Ваше. Из-за меня. Вы не только спасли мне жизнь, которая, между прочим, полностью была в ваших руках — весь мир знал, что мое состояние безнадежно и жизнь моя гроша медного не стоит.

И это «мне», «меня», «мое» он произносил с такой естественной самоуверенностью, что я содрогнулся и с ужасом уставился на этот гибрид, на это чудовищное творение моих собственных рук.

— Мало того, — продолжал он, — вам еще вменяют в вину, что вы последовали за мной сюда меня выхаживать. Поэтому институт мне придется охранять так же, как и дворец, ибо рано или поздно вам придется туда вернуться.

У меня кружилась голова, и на лице был написан такой же ужас, как у диктатора, когда он впервые после операции увидел себя в зеркале. Значит, я, один из известнейших вождей левых, — это не я? Я — враг? Кошмар какой-то! Заикаясь, я проговорил:

— О себе я не забочусь, но душа движения, лучшие люди страны, образец незапятнанной честности и чистой совести!.. Как вы могли это придумать?

Диктатор перебил меня:

— Не бойтесь за них! Я не стану их ликвидировать. Несколько лет концентрационных лагерей и принудительных работ, пока внутреннее и внешнее положение не изменится, и их можно будет выпустить. Это, разумеется, не рай, но не обязательно все они погибнут… Кое-кто уцелеет… Вы же знаете, пока эти люди дееспособны, на наши головы в любой момент может обрушиться небо, а этого вы тоже страшитесь, и это означало бы гибель государства. Правительство Блуфонии не станет деликатничать, как я… Но можно с ними разумно поговорить. Кто позаботится об этом лучше вас, проф?

Оцепенев, я не только отвечать, думать был не в состоянии. Вдруг я вскочил:

— Я должен повидать их! Я должен им рассказать…

Диктатор поглядел на меня так, что слова застряли у меня в горле и колени задрожали. Наконец он заговорил, и голос его резал как бритва.

— Вы с ума сошли!.. Кто вам поверит? Да и что вы скажете? Вероятнее всего, вас запрут в сумасшедший дом!

Я сидел, весь дрожа.

— Проф! — продолжал он тем же неумолимым тоном. — Вы отправитесь назад в институт и будете находиться под домашним арестом. Вас надо защитить от ваших друзей и от вас самого. Это хорошо еще и потому, что отведет от вас подозрение, будто вы поехали со мной добровольно. Люди поймут, что я вынудил вас находиться при себе, — пленник же не предатель, а мученик движения! Понимаете теперь? Но несколько дней вы еще пробудете здесь.

Я заговорил с трудом, не в силах назвать его по имени:

— Но наши товарищи…

Продолжить мне не удалось, с таким жаром он перебил меня:

— Проф! Вы же высокообразованный человек с ясной, чистой головой! Как вы можете говорить такие абсурдные вещи? Знаете, что писал Макиавелли? «Главных врагов убей в первые минуты своего прихода к власти, и чем больше, тем лучше. Это устрашит прочих, и власти твоей будет обеспечена безопасность. Если же ты не сделаешь этого, если из жалости или по другим причинам не убьешь достаточного количества людей, оставшиеся организуются против тебя, и позднее ты сможешь навести порядок уже с большими жертвами и тогда будешь действительно жесток…» А сейчас я сэкономлю бог знает сколько крови и жизней, потому что мой предшественник сделал всю необходимую грязную работу… мой пред… черт бы вас побрал, господин профессор! Как мне теперь говорить по вашей милости?… — В явном замешательстве он подошел, обнял меня, потер себе лоб. — Что со мной будет? — спросил он изменившимся тоном.

— Ты этого хотел, Жорж Данден, — процитировал я Мольера.

— Сентиментальность всегда опасна, а сейчас она может оказаться гибельной. — Он выпрямился, покосился на меня. В голосе его мне снова послышался металл.

Я долго не мог заснуть.

На другой день утром я не виделся с президентом: когда я проснулся, его уже не было. Из покоев я выйти не смог — у дверей стоял часовой. Издалека доносился орудийный гул. В сейф — я заметил это только сегодня — был вставлен новый замок…

Диктатор явился вечером и сказал, что теперь я буду спать в другой комнате. Он объяснил это тем, что не хочет по утрам будить меня. Затем без всякого перехода сообщил, что велел казнить очкастого руководителя пропаганды. От потрясения я не спросил даже за что. Но он рассказал сам:

— Вчера вечером я говорил, что велю произвести облаву и обыски на улице Ньютона, не так ли? Мы захватили нескольких мелких птичек, однако ни одного из руководителей арестовать не удалось, вероятно, их предупредили… А вот министра пропаганды там нашли! Он был смертельно бледен, когда мой заместитель, кипя от притворного гнева, — впрочем, скорее от радости, — ввел его сегодня утром ко мне. Я задал преступнику всего один вопрос: что он там делал? Он не ответил ни слова. Через пять минут его расстреляли.

— Какая жестокость! — вскричал я. — А если он шпионил для вас?

Диктатор жестом отверг это предположение.

— Я его не посылал, а тот, кто действует не по моему приказу, предает меня, — сказал он. — И министр пропаганды это знал! Возможны три варианта: упомянутый вами шпионаж, но это совершенно невероятно, так как не входило в его задачу, и в лучшем случае он помешал бы людям, профессионально занимающимся этим, а следовательно, и мне. Второй вариант, — продолжал он с железной фельсеновской логикой, — заключается в том, что он, быть может, принадлежал к левым. Но, принимая во внимание его прошлое, я отбрасываю этот вариант. Третий — и я сильно подозреваю, что это наиболее реально, — он искал себе союзников против меня. Во всех трех случаях он был изменником. И если я еще могу помиловать врага, так как знаю, чего ждать от него, то предателя — нет!.. Вам ведь известно, что этот негодяй и мой заместитель были чашами весов, уравновешивавшими друг друга в своей враждебности ко мне. Они были уверены, что, если я паду, им прежде всего придется драться друг с другом. У каждого из них свой лагерь… Но эта крыса думала, что корабль тонет, и попыталась спастись. Если б он просто сбежал, я махнул бы рукой, черт с ним! Но изменить! Теперь мне предстоит труднейший цирковой номер: балансировать с грузом в одной руке.

Я с отвращением слушал его.

— Ваше положение тоже не из легких, проф. Надо поберечься. Мне было бы жаль… — С этими словами он отпустил меня.

Шум и грохот снаружи усиливалось, и он придавал моим мыслям еще более мрачный характер. После полудня меня позвал к себе президент, заметно встревоженный.

— Я пригласил вас, чтобы проститься, дорогой господин профессор, — сказал он. — Теперь институт действительно будет для вас более надежным местом. Я отпускаю вас с тяжелым сердцем. Не легко поддерживать груз одной рукой, — произнес он с кислой улыбкой. — А вы теперь не сможете мне помочь… Благослави вас бог!

Я удалился с неприятным чувством. Броневик провез меня по безлюдным улицам, которые странным образом напоминали сон, приснившийся мне в операционной… Вокруг института стояли танки, расхаживали патрули, но было тихо.

12 декабря. Я расположился в специальной лаборатории. Заснуть не мог, а когда это почти удалось, меня разбудил взрыв, вслед за ним послышался гул, который то приближался, то отдалялся, ружейная стрельба, и так шло всю ночь напролет, хотя временами усталость одолевала меня и я начинал дремать.

Утром во время смены караула я услышал за дверью странное шушуканье. Похоже, там шла перебранка, она то затихала, то снова усиливалась. Потом в дверь постучали. Я открыл не сразу, вспомнив, каким взглядом с головы до ног смерил меня вчера вечером часовой у двери. Когда ночью я вспоминал его взгляд, мне становилось неуютно.

— Кто там? — спросил я после вторичного стука.

— Откройте, товарищ профессор! — прозвучало едва слышно. — Очень важно!

Обращение меня поразило. Немного поколебавшись, я отворил дверь. В комнату вошел солдат, ночной часовой остался снаружи с ружьем наизготовку.

Солдат, не ожидая моих вопросов, быстро заговорил:

— Товарищ профессор, я член организации с улицы Ньютона. После вчерашнего налета многие считали, что вы нас предали. Часовой у двери тоже из наших, он всю ночь придумывал, как бы вас убить, товарищ профессор. Других солдат мы не знаем.

Я не мог вымолвить ни слова.

— А меня, товарищ профессор, утром послали из дворца сменить часового и дали особый приказ: во что бы то ни стало вас застрелить.

Не помню, спросил ли я его о чем-либо, но очевидно, спросил, потому что солдат продолжал:

— Нет, приказ отдал не заместитель, а сам президент. Он велел пристрелить и часового, коли потребуется, если тот станет мешать мне… И приказал торопиться… Тогда я понял, что вы наш товарищ, а не предатель. Я очень спешил, ведь мне были известны намерения ночного часового… Я пришел вовремя, теперь мы вдвоем будем охранять вас.

Пока он говорил, снаружи поднялся какой-то шум. Солдат открыл дверь, чтобы позвать товарища. В этот момент в конце короткого коридора я увидел диктатора. Он приближался, словно в кошмарном сне, правая рука его неподвижно висела, в левой был зажат пистолет, и он размахивал им над головой. Спотыкаясь, он дошел до нас и буквально ввалился в лабораторию, растянувшись у наших ног.

— Проф, — едва слышно простонал он, — проф, помогите. — И потерял сознание.

Я перевернул его на спину и увидел, что правая сторона мундира сплошь в крови — в темном коридоре это было незаметно. Ночной страж хрипло сказал:

— Ночью начался штурм… Пристрели его!

Второй солдат нерешительным движением поднял винтовку, ствол очертил дрожащий круг… Я бросился к нему.

— Игра еще не кончена! — вскричал я. — Ни один из нас не может взять на себя ответственность за смерть президента. А он и так дышит на ладан… Помогите поднять его сюда, — обратился я к опустившему ружье солдату.

Не знаю, что побудило меня положить президента на стол, выдвинутый из машины для черепных операции. Потом я попросил обоих солдат никого не впускать в лабораторию без моего разрешения.

Я стянул с него мундир, рубаху и ахнул. С правой стороны зияла огромная рана от разрывной пули — выстрел был произведен сзади. Кое-как я перевязал его и привел в чувство.

— Что с вами произошло? — спросил я.

— Проф, помогите, — простонал он. — Кажется, меня преследуют, — он попытался подняться. — Я погиб, проф, если вы мне не поможете. — Он тревожно глядел на меня взглядом Фельсена.

Мысли вновь с бешеной быстротой закружились у меня в голове. Вечером, прибыв в институт, я для проформы расспросил преемника Фельсена о том, что у нас нового. Наряду с прочими делами он доложил, что в институте лежит безнадежный больной с тяжелым повреждением мозга. Рана диктатора тоже смертельная, в этом нет сомнений. Я подошел к телефону и распорядился, чтобы больного с повреждением мовга подготовили и срочно привезли в специальную лабораторию. Солдатам я приказал впустить лишь санитаров, которые привезут больного. Всем остальным вход воспрещен.

Диктатору я сделал инъекцию, ввел укрепляющие препараты и постарался поддержать в нем бодрость духа, расспрашивая о случившемся. Из того, что, запинаясь и пропуская существенные моменты, он рассказал, я составил следующую картину.

Вчера вечером по различным признакам президент понял, что заместитель готовится к решающему удару. Однако в последние дни и президент не терял даром времени и пытался собрать вокруг себя силы, хотя ему очень мешало то обстоятельство, что враги Кабана, ранее группировавшиеся вокруг руководителя пропаганды, из-за казни своего вожака перешли в оппозицию к диктатору. Теперь он не мог на них положиться. Ему удалось собрать всего несколько человек для обеспечения личной безопасности… Сегодня на рассвете к нему явилась взволнованная домоправительница и, вся дрожа, рассказала о намерениях заместителя. Президента возбудило приближение опасности, а его влечение к этой женщине все усиливалось. По его словам, непонятным для него самого образом он совершенно потерял над собой власть и с животной страстью набросился на нее, не обращая внимания на ее сопротивление и не слушая криков о помощи… Он опомнился, когда взбешенный Кабан, который, как выяснилось потом, предварительно застрелил двух часовых, в припадке неудержимой ревности позабыв о всякой осторожности, накинулся на него и принялся трясти, как собака крысу. Они вцепились друг в друга мертвой хваткой.

— Это была жестокая борьба, — диктатор тяжело дышал. — Знаете, проф, я ведь неплохо владею дзю-до, — он слабо улыбнулся. — Только благодаря этому я смог как-то противостоять его бычьей силе. Пока мы возились, я заметил в руках доведенной до безумия женщины выпавший у меня из кармана пистолет. Я сделал быстрое движение, и мой враг оказался между мною и пистолетом. Раздался выстрел, он выпустил меня и упал навзничь… — Внезапно диктатор умолк, закашлялся, на губах показалась кровавая пена. Затем, прерывисто дыша, все время останавливаясь, он рассказал, как через открытую дверь, возле которой лежали трупы двух часовых, заметил приближавшиеся фигуры в военных мундирах. Снаружи доносились крики, шум, он бросился к потайной двери, но, прежде чем успел скрыться, получил пулю в спину. Оглянувшись, он заметил, как из руки лежавшего на полу заместителя падает револьвер…

Спотыкаясь, он выбрался во двор, доплелся до стоявшего там танка, приказал сидевшему в нем солдату везти себя в институт. Тот заколебался, тогда президент вытащил испуганного парня из машины, отобрал у него пистолет, сел, вернее, плюхнулся на его место и погнал сюда по улицам, заполненным вопящими толпами. Сам не знает, как добрался…

Меня поразила его физическая сила, а также сила воли или отчаяния. Это граничило с чудом.

Снаружи крики и шум усилились. За дверью раздались шаги, шорохи, это привезли больного…

На этом дневник заканчивается. Я, Альфред Стейг, институтский служитель, могу добавить лишь то, что видел утром того дня, дата которого последней помечена в дневнике.

Мы с коллегой Сандерсом получили указание немедленно привезти больного № 63 с тяжелым повреждением мозга из Х-отделения в специальную лабораторию профессора Клебера для операции. За день до этого институт опять наводнила солдатня, нас то и дело останавливали.

За институтской оградой бушевал народ. Прежде чем мы добрались до лаборатории, толпа, крича и стреляя, прорвала цепи солдат и ворвалась в парк института. Я видел, как все больше солдат переходит на сторону народа. Бегущий во главе толпы танкист заметил нас. Он махнул в нашу сторону рукой, и даже в оглушительном шуме я расслышал его крик: «Это он!.. Бежим!.. Скорее!..»

Атака толпы была мгновенной, бежавшие впереди оказались у дверей лаборатории почти одновременно с нами. Двое часовых хотели их задержать, но толпа смела их вместе с нами и нашим больным. Впереди несся танкист и орал: «Эта свинья скрылась здесь!» Он уже знал, что наш больной не тот, кого они ищут.

Мы с коллегой всеми доступными нам силами старались защитить нашего больного, но, к сожалению, нам мало что удалось. Когда нас буквально втащили в лабораторию, я заметил президента страны с окровавленной повязкой на груди. Он поднялся, качнувшись, сделал шаг вперед. Взгляд его был мутным, очевидно, он не понимал, где находится.

— Это он! — заорал солдат.

Кто-то камнем разбил верхнее окно, а солдат схватил тяжелую железную перекладину, лежавшую у машины странной конструкции.

Профессор Клебер прикрыл собой президента.

— Это не он, — громовым голосом закричал профессор. — Не президент!

— Что ты врешь, предатель! — вскричал солдат и взмахнул высоко поднятой перекладиной.

Удар размозжил головы профессора и стоявшего позади него высокого президента. Я оперся о маленький столик, на котором лежали тетрадь и перо. Не знаю для чего, но я сунул то и другое в карман халата и, увидев, что принесенный нами больной тоже умер, двинулся к выходу. Меня так сдавили, что я едва не задохся.

Моему коллеге чудом удалось вытащить меня из толпы. Я очнулся на скамейке парка. Вокруг было пусто, но где-то вверху рокотал гром. Я поднял голову к небу и увидел, как из гигантских самолетов Блуфонии выпрыгивают и летят к земле тысячи парашютистов…

Перевод с венгерского Е. Тумаркиной

РОХЕЛИО ЛЬОПИС, кубинский писатель СКАЗОЧНИК

Как бы вы отнеслись к человеку, который тем только и занимается, что лишает покоя детские души? Нет, как хотите, а вы не сумеете убедить меня, что его цели заслуживают одобрения, тем более что занятие это стало у него какой-то манией. Он учитель начальной школы, и директор уже не раз делал ему внушения: еще бы, он тратит целые уроки на эти странные сказки, которые сам же и выдумывает с легкостью поистине невероятной. Только не подумайте, что его держат в школе из милости: редко встретишь такого знающего и компетентного учителя, как он.

И вот, представьте, как-то раз, повстречав на улице одного из своих учеников, он купил ему мороженое и начал рассказывать очередную такую сказку. Тут словно из-под земли вырос отец ребенка. Сакариас — так зовут учителя — назвал себя и предложил повторить то, что он уже рассказал. (Могу себе представить, какое впечатление Сакариас произвел на отца своего ученика — в общем, наверно, такое же, как на всех прочих. Смотришь в его бледно-голубые глаза и гадаешь: «Он и вправду так прост или только прикидывается?»)

— Папа, это мой учитель! Пусть рассказывает дальше — ведь такого не знает больше никто!

— Тихо, Габриэлито! Ты не слышал разве — сеньор учитель говорит, что снова расскажет свою сказку, с самого начала.

— Да, действительно, иногда я рассказываю своим ученикам истории вроде этой, и мне кажется, что, поселяя в их душах некоторое беспокойство, я приношу им тем самым неоценимую пользу. Истории, которые я им рассказываю, озадачивают их и заставляют задуматься, — заметил Сакариас.

— Много-много тысячелетий назад от далекого будущего, — начал он, — на земле существовало животное по имени «кошка». В городах, которые люди строили тогда, чтобы быть поближе друг к другу (из чего проистекали некоторые хорошие и многие дурные последствия), эти маленькие зверьки привольно жили и множились. А когда люди бросили их на произвол судьбы, они оказались практичнее, а может быть, удачливее, чем собаки, которые исчезли с лица земли много раньше, и, судя по всему, из-за своей чрезмерной преданности человеку. (В таких вещах, оказывается, тоже нужна мера).

Некоторые исследователи, пишущие теперь об эпохе, в которую жили собаки и кошки, утверждают, будто собаки, поняв, что развитие цивилизации угрожает стереть их с лица земли, научились ходить на задних лапах и пользоваться передними, как руками, хотя и не так ловко, как пользуемся мы своими. Однако преимущества, которых они добились, приобретя эти способности, оказались весьма недолговечны: человек все чаще и чаще прибегал к услугам роботов, и роботы постепенно стали оттеснять собак. Ты знаешь, что такое робот, Габриэлито?

— Знаю, учитель, на днях вы нам объясняли это в классе.

— Наверно, вы задаете себе вопрос: как исчезли эти животные (я имею в виду собак)? Да очень просто: мы перестали их любить, и они ушли от нас. К тому же всемогущее время породило в нас страшную брезгливость или, точнее сказать, неодолимое чувство брезгливости к собакам. Особенно неприятно нам было видеть, как они удовлетворяют свои естественные нужды.

Роботы, которые таких нужд не знают вообще, казались нам тогда вершиной совершенства.

И вот в один прекрасный день мы решили, что у сук больше не должны рождаться щенки. Очень возможно, что перед этим шел разговор о газовых камерах, поголовном отравлении и прочем в том же роде. Поскольку мы на это не пошли, можно полагать, что мы сумели найти решение, достойное человека.

Кто знает, может быть, собаки ушли от людей как раз потому, что хотели спасти своих сук, которые все еще продолжали приносить щенков. После того как человек от них отвернулся, самой обычной смертью для собак стала смерть от печали и голода. Из жизни бок о бок с человеком у них осталась привычка к витаминам и искусственной пище, приготовленной путем химического синтеза. Человек к тому времени уже почти совсем перешел на синтетическое питание, а собакам оно так понравилось, что они прежнюю пищу теперь и в рот не брали, и это нас очень радовало: ведь настоящей пищи оказалось очень мало, и по сравнению с новой пищей она была страшно дорога. Но поскольку окончательно на современное питание мы тогда еще не перешли, остатки синтетической пищи и тем более витаминные таблетки можно было найти на городских и деревенских свалках лишь изредка. Собаки очень дорого заплатили за быстроту, с какой они приспособились к синтетическому питанию. Мы знаем: они пошли на это, чтобы уменьшить наши затраты на них, но, кроме того, собаки очень хотели доказать нам, что они во всем способней роботов.

В нужде приходится брать то, что дают, ни от чего не отказываясь, и в этом отношении собаки ничем не отличались от остальных животных и от нас, людей. Около шестидесяти, а может быть, семидесяти пяти процентов собак снова вернулось к прежней пище, но брать ее им теперь было неоткуда — оставалось только выпрашивать ее или искать на помойках. Места, которые они занимали прежде за нашими столами, когда им, случалось, перепадало по нескольку ложек синтетической пищи и по две-три витаминных таблетки, заняли теперь те, кто был устроен совершенней и с любым делом справлялся лучше, чем они. Я имею в виду роботов: они ничего не едят, зато всегда готовы поддержать живую занимательную беседу. Кстати говоря, они очень остроумны. Например, откинется робот, как после сытого обеда, на спинку стула и, вертя спичку между своими огромными металлическими пальцами, шутит: «Как мне досаждают эти крошки между зубами!»

— Учитель, а как мы сделали, чтобы у собак не было больше щенят?

— Давали им такую таблетку, Габриэлито…

— Учитель, а где продается синтетическая пища?

— Нигде. Ведь я рассказываю сейчас о том, что только может случиться через много-много столетий.

— А от голода в этом будущем умерли все собаки?

— Нет, Габриэлито, от голода умерло самое большее процентов сорок всех собак. Эти собаки так привыкли к витаминам и синтетическому питанию, что не смогли вернуться к прежней пище. Сыграло здесь роль и самолюбие. Иными словами, Габриэлито, похоже на то, что эти собаки предпочли голодную смерть унижениям, выпадавшим на их долю. Дошедшие до нас хроники той эпохи говорят, что среди собак распространилась болезнь, которую назвали «печаль». Она повлекла за собой бесчисленное множество смертных исходов, и это наводит на мысль, что и те сорок процентов, которые, как полагают, умерли от голода, на самом деле тоже умерли от печали или от другой похожей на нее болезни, название которой позабыто (по всей вероятности, из-за того, что утеряны исторические документы, где оно упоминалось).

Больной, или, как тогда говорили, «печальной», была такая собака, чей желудок отказывался принимать витамины и вообще какую бы то ни было пищу, и когда ей отказывали задние лапы (а такое состояние наступало очень скоро), она должна была испытать худшее из всех унижений: снова вернуться к хождению на четырех ногах. Это означало, что наступает конец… Нет, собаки никогда не были для роботов серьезными конкурентами в борьбе за внимание и благосклонность человека. Слишком многое говорило не в их пользу: у них не было дара речи, и они не умели делать разные вещи, которые умеют делать роботы.

На этом месте отец мальчика прервал рассказ вопросом (я так и вижу перед собой этого сеньора — чуть улыбающегося или с немного растерянной физиономией, но в обоих случаях очень заинтересованного тем, что ему пришлось услышать):

— Скажите, а какую роль в этой истории играют кошки? Сначала вы сказали, что они исчезли с земли гораздо позже собак, но больше их не упоминали. Не забыли ли вы о них?

— Сейчас речь пойдет именно о кошках — о собаках я и так уже сказал больше чем достаточно. Так вот, вина за исчезновение кошек, или, точнее говоря, за их полное уничтожение, лежит на роботах. Роботы решили их уничтожить и, не сказав ни слова нам, людям, стали травить кошек одну за другой, пока не истребили их всех до единой.

Даже если придерживаться одних лишь строго установленных фактов, у кого еще могут возникнуть сомнения в том, что именно роботы задумали и осуществили уничтожение кошек? Но немного истории. После смерти последней собаки мы, люди, поняли наконец, что вели себя плохо, очень плохо. Это было для всех полной неожиданностью: давным-давно никто уже не считал себя способным испытывать такие вышедшие из моды чувства, как раскаяние. И теперь мы стали искать у кошек утешения, которое раньше нам давали собаки. Каждый покупал себе кошку, чтобы баловать и холить ее — если не ласками (уже за много столетий до этого мы стали слишком серьезными для того, чтобы позволять себе такие глупости), то обильной пищей и хорошим обращением. Для нас кошки имели перед собаками одно огромное преимущество: они не предавались любви и не отправляли другие свои нужды у нас на глазах.

Как столетиями раньше собаки, так теперь кошки научились ходить на задних лапах и кое-как манипулировать передними. Роботы, чья власть в те времена была далеко не столь всеобъемлющей, как в наши дни, испугались, что кошки проявят способности, о каких собаки не смели я мечтать. Больше всего встревожило роботов то, что в один прекрасный день кошки заговорили и стали соперничать с ними в красноречии, и это было для роботов страшнее всего, ибо кошки стали занимать их места на производстве. Дело в том, что все производство было тогда уже в руках роботов, а человек занимался искусством, наукой, спортом, а также открытием и освоением других планетных систем.

На земле было много миллионов кошек, и уничтожить их было роботам очень нелегко. Однако с самого начала они держали в своих металлических руках ключ к решению этой проблемы — нашу пищу, нашу одежду, наше жилище. Ведь все это производили они!

Прошло некоторое время, и когда этого меньше всего ожидали, была обнаружена первая мертвая кошка. И мы удовлетворились тем объяснением, какое роботы дали нараставшей день ото Дня лавине смертей. Роботы говорили о болезни, похожей на печаль, — о той, что в другие, отдаленные времена унесла в могилу миллионы собак. И мы молча примирились с исчезновением кошачьего племени — много раньше, чем на земле перестало дышать последнее мяукающее существо.

А вслед за ними начали целыми видами вымирать другие животные — похоже, что другого выбора у них не было. Если мы сейчас в будущем, о котором я рассказываю, придаем этому такое значение (ведь нам следовало насторожиться с самого начала, хотя тогда, пожалуй, мы были еще не в состоянии направить историю в другое русло), то происходит это потому, что теперь мы единственные млекопитающие, еще остающиеся на земле. Почти все, что у нас есть, мы вынуждены делить с роботами, они стали большими хозяевами земли, чем мы сами, и — что позорнее всего теперь — мы уже не можем без них обходиться.

Трудно поверить, но мы ходим теперь, в нашем будущем, так же тихо и крадучись, как знаменитые сыщики XIX–XX веков. Тайком от роботов мы произвели расследование и с полной достоверностью установили, что именно они уничтожили кошек в начале той эпохи, когда на земле стали исчезать один за другим целые виды животных. Мы раскопали фабрики синтетической пищи, построенные роботами для кошек, и обнаружили под микроскопом (помнишь прибор, который я несколько раз рисовал на доске, Габриэлито?) следы яда, который применили роботы. Мы не смогли пока установить с такой же достоверностью, что роботы ответственны и за гибель других живых существ, возможно, их уничтожило само развитие цивилизации. Они вымирали постепенно, как будто в ходе естественного процесса, и очень может быть, что нам так никогда и не узнать, что именно с ними произошло.

И вот впервые за время их существования роботы превратились для нас в проблему номер один. Они наводят на нас немыслимую тоску своей пустопорожней болтовней и тем всепоглощающим интересом, который пробуждает в них каждое наше дело, даже самое пустячное. Их просто невозможно узнать: со времени исчезновения кошек они утратили многие из лучших своих качеств. И, как следовало ожидать, мы начали создавать теории и пытаемся ими объяснить перемены, которые наблюдаем в роботах.

Утверждается, в частности, что роботы путем подражания усвоили худшие человеческие качества, например, что это люди подали им дурной пример, уничтожая собак.

А затем атмосфера одиночества, воцарившаяся на земле со времени исчезновения млекопитающих, вызвала в электронном мозгу роботов определенные тонкие нарушения и — как следствие — непреодолимую тягу к обществу людей, в котором они чувствуют себя более защищенными.

Преступление, в котором мы их уличили, было вызвано питаемым ими в отношении нас болезненным чувством ревности.

Наконец, нашей главной ошибкой, — а из-за нее, может статься, нам придется навсегда покинуть эту планету, — было то, что во главе заводов, производящих роботов, мы поставили самих роботов, в результате чего мы, люди, оказались в незначительном меньшинстве, и…

— Простите, что перебиваю вас, мне очень хотелось бы узнать, чем кончится ваша сказка, но в пять у меня назначена встреча, а уже без двадцати. Идем, Габриэлито, и не проси меня, чтобы мы задержались хоть на секунду — это невозможно!

— Чем все кончилось, учитель? Люди улетели с Земли на другую планету?

— Да, Габриэлито, они покинули Землю, и роботы остались ее полновластными хозяевами — но им стало так тоскливо и одиноко, как не бывало еще никогда…, Надеюсь, я не очень наскучил вам своей сказкой? Ее стоило сделать покороче, но…

— Откровенно говоря, я не совсем ее понял. Она… м-м… занятная, но до меня как-то не доходит… До свиданья. Габриэлнто, пошли!..

Перевод с испанского Р. Рыбкина

КШИШТОФ БОРУНЬ, польский писатель Cogito, ergo sum…

Камни словно бы ожили… Растут, вспухают, раздирают спайки… Белые стиролитовые спайки… Меня так и тянет отступить, помчаться вверх по ступеням, убежать от того, что уже здесь, рядом, передо мной, но я не могу преодолеть парализующий страх…

Вспышка света. И уже нет ни разбухающей стены, ни мрачного коридора, ни истлевших ступеней… Теперь я понимаю, что это был всего лишь сон, и чувствую колоссальное облегчение.

Мучительный, кошмарный сон — настойчиво повторяющийся с детства. Скрипящие ступени, ведущие в подвал. Из мрака проступает темная, закопченная стена. Сквозь пролысины в штукатурке проглядывают большие шершавые камни — фундамент нашего дома. Я спускаюсь в густеющий мрак и, уже коснувшись ладонью камней, слышу позади шорох шагов, резкий скрип заржавевших петель, и меня охватывает непроглядная темень. Потом шаги удаляются и наступает тишина. Гнетущая, наполненная страхом и бессильной злобой. Достаточно преодолеть несколькими прыжками ступени, отделяющие меня от подвальной двери, и опять вернется свет. Но я знаю, это бессмысленно — Михаль, затаившийся в коридоре, только и ждет, чтобы опять захлопнуть дверь.

Я должен побороть страх и дойти в темноте до поворота. Оттуда всего несколько шагов до тяжелой изогнутой задвижки, которую надо поднять, чтобы увидеть свет, проникающий сквозь зарешеченное оконце.

Я всегда боялся мрачного подвала, и всегда мне удавалось преодолеть страх, когда ребенком я спускался за картошкой или углем… Так было наяву.

Но во сне было иначе. В снах как бы сосредоточивались все желания и опасения, которым не было доступа в сознание наяву. Меня охватывала злость на Михаля, я гнался за ним по крутым ступеням вверх до закрытой двери, в бессильном бешенстве молотил кулаками в твердые, покрытые потрескавшейся краской доски. Только потом приходил страх. Другой страх… которого невозможно побороть. Усиливающийся с каждой секундой. Мускулы слабели от этого непреодолимого страха… Я чувствовал, что это приближается, хотя никогда не мог определить, что это и откуда оно придет…

Всегда одно: подвал, запертая дверь, парализующий страх, освободиться от которого можно только… проснувшись.

И теперь то же… Как будто все так же, и все-таки не так… Разбухшая, выгнутая стена… Пожалуй, это появилось впервые. Что за стена? Белые стиролитовые спайки… Откуда взялся стиролит в подвале? Такое может привидеться только во сне…

Вспышка. Как темно… Неужели надвигается буря? Странно. Абсолютная темнота — даже окошка не видно. Перед глазами мельтешат мириады искорок, какие-то темные и светлые пятна, непрестанно изменяющие цвет и форму.

Опять всплеск света. Один, второй, третий… Напоминает блеск фотовспышки, отраженный от белой или желтой стены. Потом опять темнота. Непроницаемая.

Открыты ли у меня глаза? Странно, но я не в состоянии этого определить. Шевелю веками, но не чувствую их… Как чешется правая нога! Я хочу коснуться ее. Пожалуй, мне действительно удалось согнуть ногу, и теперь я тянусь к ней рукой… Хотя… я не уверен в этом. Может быть, у меня отказали органы осязания? Я не могу поручиться, что касаюсь ноги…

А может, я все еще сплю? Можно ли видеть во сне, что ты спишь?

Вспышка. На этот раз как будто более продолжительная… Потом две коротких… Осветило стену. Какую стену? Ничего не понимаю… Хороши помню, я уже укладывался спать, когда позвонила Анка и сказала, что в С-4 повышается давление… Все время после обеда мы работали, и все было в порядке. Реакция затухала. Как и всегда, при резонансных частотах… После звонка Анки я оделся и сразу же поехал в лабораторию…

Опять вспышки. Два раза. Короткая и длинная. Словно буква «А» в азбуке Морзе. Только вряд ли это действительно сигналы.

Где я?… В лаборатории?… Белая стена, что за белая стена? Дома нет такой стены… Впрочем, не помню, чтобы я возвращался домой… Домой? Я не знаю даже, как окончился опыт…

Вспышка. Какая длинная… И три короткие. Вроде буквы «Б». Неужели действительно сигналы? Кому понадобилось сигналить морзянкой? И зачем?

Опять вспышки. Передают алфавит. Что за странная забава? А может, соседский мальчишка?…

Вспышки следуют одна за другой: «Е» и «Ж».

Это начинает нервировать. Разве я обязан смотреть на эти вспышки?

Почему я не могу прикрыть глаза рукой? Почему не знаю, что с рукой творится? А может, это паралич? Может, я в больнице?

Кажется, я начинаю что-то вспоминать. Вспухающая стена… Это был не подвал, а лаборатория. Белые стиролитовые спайки… И крик. Да. Это был крик Анки…

Но что потом? Что было потом?

Все время сигналят… Пожалуй, «Ю»… А теперь «Я». Ну наконец-то алфавит кончился.

Нет. Опять начинается.

«Б… Р… А… Ц… К… И… Й…»

Меня.

«Я — С… К… Р… И… Н… А…»

Скрина? Почему Скрина? Зачем?

«ЕСЛИ ТЫ ПОНЯЛ СИГНАЛЫ, НАЙДИ СУММУ ПЯТИ ПЕРВЫХ ПРОСТЫХ ЧИСЕЛ».

Что это значит? Чего ради мне заниматься арифметикой? Первые простые числа… 2, 3, 5, 7, 11… Два плюс три — пять, плюс пять — будет десять, плюс семь — уже семнадцать, плюс одиннадцать — двадцать восемь…

Опять вспышки.

«ВСЕ В ПОРЯДКЕ. У НАС С ТОБОЙ КОНТАКТ НЕПОСРЕДСТВЕННО ЧЕРЕЗ КОРУ. ПОПРОБУЙ ПОШЕВЕЛИТЬ ПРАВОЙ РУКОЙ».

Что все это значит? Контакт через кору… Непосредственно через кору… Неужели эти вспышки… раздражение коры мозга? Но почему? Неужели полный паралич? Но ведь Скрина велел мне пошевелить рукой. Я прочел безошибочно: «Попробуй пошевелить правой рукой…»

Пошевелил. Ничего не чувствую.

Опять сигналит.

«ХОРОШО. ТЕПЕРЬ ЛЕВОЙ».

Пытаюсь, но ничего не ощущаю. И эта тишина…

«ПОРЯДОК. ПРАВАЯ РУКА — ТОЧКА, ЛЕВАЯ — ТИРЕ. МОЖЕШЬ ПЕРЕДАВАТЬ. ЗАПОМНИ: ПРАВАЯ — ТОЧКА, ЛЕВАЯ — ТИРЕ. ДОСТАТОЧНО ПОШЕВЕЛИТЬ ПАЛЬЦАМИ».

Ничего не понимаю. Хотя… Ну, ясно же! Я потерял слух и речь. Неужели я действительно не могу говорить? Откуда они знают? Ведь я и не пытался.

— Скрина!

Ничего не слышу. Не слышу собственного голоса… Сказал ли я вообще что-нибудь? Не знаю. Ничего не знаю и ничего не чувствую.

Они передали, что поддерживают со мной связь через кору… Что это значит? Может быть, я полностью потерял способность воспринимать сигналы с помощью органов чувств? Поэтому не чувствую даже боли? Им приходится использовать электрические раздражители. Вспышки. Вероятно, они воздействуют непосредственно на зрительный центр. А Скрина велел складывать числа, чтобы с помощью электроэнцефалографа установить, способен ли я вообще сознательно мыслить.

Однако любопытно, что я могу шевелить руками. Только действительно ли я шевелю руками?

Правая рука — точка, левая тире. Могу спрашивать…

«ЧТО СО МНОЙ?»

«ПЛОХО. У НАС С ТОБОЙ КОНТАКТ ТОЛЬКО ЧЕРЕЗ КОРУ. ТЕБЯ ОЧЕНЬ УТОМЛЯЕТ СИГНАЛИЗАЦИЯ?»

Что-то они крутят. Почему не отвечают прямо?

«СКРИНА, ГОВОРИ ПРАВДУ, ЧТО С АНКОЙ?»

Почему нет вспышек? Почему они молчат? Может быть, Анка погибла и они боятся ответить?… Ее крик…

«ОНА ПОГИБЛА?»

Опять вспышки: точка, точка, тире, точка, тире…

Не знаю… В голове кружится, словно от вина… Точки, ну или тире? Что они?… Ничего не могут понять… Что они?…

Кажется, я заснул. Вспышки… Надо быть внимательнее…

«…ПРИНИМАЕШЬ…»

Видимо, конец фразы.

«ПОВТОРИТЕ».

«МЫ СПРАШИВАЛИ, ПРИНИМАЕШЬ ЛИ ТЫ УЖЕ НАШИ СИГНАЛЫ, ТЫ ЧУВСТВУЕШЬ СЕБЯ ПЛОХО?»

«Я, КАЖЕТСЯ, ЗАСНУЛ».

«ВРЕМЕННЫЙ ОБМОРОК. НЕДОСТАТОК КИСЛОРОДА. СОСРЕДОТОЧЬСЯ. ТЫ ПОМНИШЬ МОМЕНТ ПЕРЕД ВЗРЫВОМ?»

Так, выходит, это действительно был взрыв… Анка звонила, что в С-4 возрастает давление. Я поехал в лабораторию. Помню еще, что Анка стояла у контрольного окна. А я? Кажется, подошел к щиту управления… Но что было дальше?

«Я СТОЯЛ ОКОЛО ЩИТА. ДАЛЬШЕ НЕ ПОМНЮ».

«ВСПОМНИ, ЧТО ТЫ ВИДЕЛ НА ЩИТЕ».

Третий экран… Да, я смотрел на третий экран. Что-то меня удивило… Но что? Анка стояла перед окном… Там что-то горело… Оранжевым… Потом желтым… И белый, ослепительный свет… Цепная реакция продолжалась… Помнится, я изменил фазу… Нет. Фаза уже была изменена. Анка? Нет. Теперь я вспомнил. Это я первый заметил… И сказал, что боюсь, как бы не затух резонанс-составляющая эн-лямбды… Да. Теперь я начинаю понимать… Анка сказала, что пыталась повысить мощность составляющей эн-лямбды. Думала, она слишком низка. А ведь я ей говорил…

Двадцать семь удачных опытов. Нарастающие заряды. И полная нейтрализация за предвычисленный промежуток времени.

Двадцать семь… Этот двадцать восьмой. Неужели Скальский был прав, утверждая, что при определенных условиях может быть нарушена стабильность и процесс пойдет в обратном направлении?

Теперь я понимаю беспокойство Скрины. Если вместо нейтрализации ядерного заряда произойдет взрыв!..

Шесть лет работы — и все впустую…

Впустую ли? Ведь это просто ошибка Анки. Анки? Может, это я допустил какую-то ошибку?

Что я делал у щита? Теперь я понимаю, почему это так важно.

Меня опять тянет в сон. Зачем Скрипа морочит мне голову? Чего ради он меня мучает? Неужели нельзя подождать, пока мне станет лучше. Пока я смогу говорить и слышать.

А может, я уже никогда не буду слышать и видеть? Может, с момента взрыва прошло несколько месяцев? Может, я все это время лежал без сознания?

Скрине одному не справиться… А еще так недавно задирал нос…

А может, просто нельзя больше ждать?

Если удаются расширить радиус резонансного поля до нескольких тысяч километров, то опасность термоядерной войны перестанет существовать. Не взорвется ни один снаряд. Но если стабильность процесса в результате действия каких-то неизвестных факторов будет нарушена и произойдет изменение фазы… Камера не выдержала взрыва… Это значит, что для высвобождения энергии не требуется критической массы… Даже миллиграммовый заряд…

Я понимаю опасения Скрины… Но ведь у него есть мои расчеты. Даже если Анка погибла, он должен сориентироваться. Анка погибла… Откуда я знаю, что она погибла? Никто не подтвердил моих предположений.

Сколько вопросов, сколько сомнений…

Незаменимых нет. Значит, дело во времени…

В субботу я должен был встретиться с Евой. Полгода ее не видел…

В середине июня собирался поехать отдыхать… Я думаю обо всем, только не о том, о чем надо. Надо взять себя в руки. Ведь кое-что я все-таки помню.

«Я ЗАМЕТИЛ ИЗМЕНЕНИЕ ФАЗЫ, ВЕРОЯТНО, В РЕЗУЛЬТАТЕ УВЕЛИЧЕНИЯ ЭН-ЛЯМБДЫ. ВСЕ БОЛЕЕ ЯРКИЙ СВЕТ В КОНТРОЛЬНОМ ОКНЕ. ДАЛЬШЕ НЕ ПОМНЮ».

Уже мигает:

«ТЫ ПЫТАЛСЯ ЧТО-НИБУДЬ ИЗМЕНИТЬ?»

«КАЖЕТСЯ, ДА. НО НЕ ПОМНЮ, ЧТО У ВАС ЕСТЬ ЗАПИСЬ».

«ЗАПИСЬ ПОГИБЛА КРОМЕ ТОГО, МЫ НЕ МОЖЕМ НАЙТИ ТВОЮ ЗАПИСНУЮ КНИЖКУ».

Записная книжка… Действительно. В четверг вечером мне в голову пришла мысль о трансформации. Составляющая тэта могла принимать отрицательные значения. Я показал Анке, и, кажется, это ее проняло, Может бы поэтому она и пыталась повысить мощность эн-лямбды.

Может быть, она взяла книжку. Нет. Пожалуй, взял… Положил во внутренний нагрудный карман.

«КНИЖКА БЫЛА ПРИ МНЕ».

«ТЫ НЕ СДЕЛАЛ ФОТОКОПИИ?»

«НЕТ. ЧТО С КНИЖКОЙ?»

«СГОРЕЛА».

Так. Значит, у них нет моих расчетов. И Скрина не может знать об изменении знака составляющей тэта. Я вообще не говорил с ним о преобразовании последнего варианта. Не было времени. Теперь я понимаю, почему ему так нужна моя помощь.

Говорит, что записная книжка сгорела… Кто ее сжег?

Глупец, это же ясно. Она сгорела после взрыва. Возник пожар. Может быть, даже образовалось что-то вроде огненного шара. Если радиоактивный распад действительно вместо торможения ускоряется… Быть может, даже больший, чем до сих пор, процент массы покоя переходит в энергию… Необходимо это рассчитать…

Ирония судьбы: мы искали путей, чтобы обезвредить смертоносные свойства ядерных снарядов, а нашли способ изготовлять еще более мощные бомбы. Как же легко «ангела мира» превратить в «демона смерти». Достаточно сменить фазу…

«ТЕОРИЯ СКАЛЬСКОГО?» — спросил я.

«ДА».

Итак, это случилось…

Кажется, я опять потерял сознание. Видимо, дело скверно. Однако почему они так мучают меня? Почему не подождут, пока я приду хоть немного в норму?

А приду ли? Что я, собственно, знаю о своем состоянии? Ничего у меня не болит, но я и ничего не чувствую. Я словно колода…

Впрочем, нетрудно представить себе, как я выгляжу. Если записная книжка полностью сгорела…

«СКРИНА, СКАЖИ ПРАВДУ, ЧТО СО МНОЙ? У МЕНЯ ВООБЩЕ ЕСТЬ ШАНСЫ ВЫЖИТЬ?»

Не отвечают… Тянут. Видно, нелегкое дело…

«НЕ СКРЫВАЙТЕ НИЧЕГО».

Наконец вспышки света:

«ТЫ ОЧЕНЬ СИЛЬНО ПОСТРАДАЛ. ТЕЛО НЕ УДАЛОСЬ СПАСТИ, НО У ТЕБЯ ЕСТЬ ШАНСЫ. ЕСЛИ СОГЛАСИШЬСЯ, МЫ ЗАМОРОЗИМ ТВОЙ МОЗГ».

Что все это значит? Что это Скрипа плетет? Заморозить? Меня?

Видимо, состояние безнадежное. Они рассчитывают на то, что в будущем, когда медицина сделает дальнейшие успехи, меня смогут спасти…

Нет, тут что-то не так. Он говорил только о мозге. Почему они хотят сохранить только мозг? Никогда не соглашусь…

Не соглашусь? Через сто или тысячу лет — другое тело… Все равно — искусственное или естественное… Что он плетет?

А может, это уже случилось? Может, я только мозг… Без глаз, без ушей, без рук…

Правая рука, левая рука… Это только плод моего воображения. Только колебания биотоков, которые возникают при каждой мысли в соответствующих двигательных центрах мозга, управляющих правой либо левой рукой, сигнализируют о том, что я мыслю, существую, хочу гнать…

Страшно…

«ТОЛЬКО МОЗГ»?

«ДА. НО У ТЕБЯ ЕСТЬ ШАНС».

Шанс… Что делать? Ухватиться, словно утопающий, за последнюю соломинку спасения в надежде, что она удержит меня на поверхности?…

Честно говоря, мне все равно… Нет. Не все равно. Не ради самой жизни, а ради того, чтобы увидеть будущее, я готов воспользоваться этой единственной возможностью.

Чем скорее, тем лучше… Что связывает меня с теперешним миром? Миром, полным противоречий, которые все труднее распутывать?…

Да, но и я в этом участвовал…

«СКРИНА, СКАЖИ, ЧТО ТЫ ДУМАЕШЬ. НЕ ЛУЧШЕ ЛИ ПРЕРВАТЬ ОПЫТЫ?»

«УЖЕ НЕЛЬЗЯ. ПРЕРВАТЬ ОПЫТЫ — ЗНАЧИТ ОТДАТЬ СЕБЯ НА ВОЛЮ ПРОТИВНИКА. ТЫ МОЖЕШЬ ГАРАНТИРОВАТЬ, ЧТО ОН БУДЕТ КОЛЕБАТЬСЯ?»

Скрина прав. Но понимает ли он последствия своей правоты?

«НЕОБХОДИМО ПОПРОБОВАТЬ. У НАС НЕТ ВЫБОРА. А ВРЕМЯ УХОДИТ!»

«Я НИЧЕГО НЕ ПОМНЮ».

«ПРОФЕССОР ГАЛЛЬ ПРЕДЛАГАЕТ ИСПОЛЬЗОВАТЬ ГИПНОЗ. ТОГДА МОЖНО БУДЕТ ПРОНИКНУТЬ В ПОДСОЗНАНИЕ».

«НО ЭТО НЕВОЗМОЖНО. У ВАС ТОЛЬКО МОЙ МОЗГ».

«ГИПНОТИЧЕСКОЕ СОСТОЯНИЕ МОЖНО ВЫЗВАТЬ СООТВЕТСТВУЮЩЕЙ ИМПУЛЬСАЦИЕЙ. ТЫ СОГЛАСЕН?»

Как ответить? Что охотнее всего я забыл бы обо всем? Что я уже не хочу брать на себя ответственность за то, что уничтожено пожаром и что сейчас продолжается в тканях — моего изолированного от мира мозга?

Изолированного ли? Разве именно то, что происходит сейчас, не доказывает, как прочно я связан й моим миром? Что только этот мир связывает меня с миром будущего… Что я тоскую по нему, верю, что он будет счастливее, лучше?

Опять начинается головокружение…

Что-то я слишком часто теряю сознание… Неужели они этого не видят?

Вспышки за вспышками…

«…НЕ ХВАТИТ ВРЕМЕНИ».

На что не хватит времени? О чем он?

«ПОВТОРИ».

«ТЫ СОГЛАСЕН НА ЗАМОРАЖИВАНИЕ?»

«ДА, НО О ЧЕМ ТЫ СИГНАЛИЛ?»

«СЕЙЧАС НАЧИНАЕМ».

Что начинают? Замораживание?

«КАК С ЗОНДИРОВАНИЕМ ПОДСОЗНАНИЯ?»

«К СОЖАЛЕНИЮ, НА ЭТО НЕ ХВАТИТ ВРЕМЕНИ. В ТВОЕМ МОЗГУ НАЧИНАЮТСЯ НЕОБРАТИМЫЕ ИЗМЕНЕНИЯ, МЫ НЕ В СОСТОЯНИИ ИХ ПРЕДОТВРАТИТЬ. БОЛЬШЕ ТЯНУТЬ НЕЛЬЗЯ. ЗОНДИРОВАНИЕ ПОДСОЗНАНИЯ ЗАЙМЕТ НЕ МЕНЬШЕ ЧАСА. И ТЕБЯ УЖЕ НЕВОЗМОЖНО БУДЕТ СПАСТИ ВЫБИРАЙ».

Итак, я опять должен выбирать… Который мир должен стать моим миром?

Разве я могу колебаться? Ведь именно об этом я мечтал всю жизнь. Сама природа и случай освобождают меня от ответственности…

Освобождают. Путей развития много. Если Скрина сможет использовать только разрушительные свойства эффекта изменения фазы… Если не использует всех возможностей… Существует вероятность… Это следует из теории…

Убегая из нашего времени, я не мог бы без стыда смотреть в глаза тем, с которыми встречусь в будущем…

«СКРИНА. Я ХОЧУ, Я ОБЯЗАН ВСПОМНИТЬ».

«ТЫ ЗНАЕШЬ, ЧЕМ ЭТО ГРОЗИТ?»

«ЗНАЮ. НО ИМЕННО ЭТО И ЕСТЬ ПОСЛЕДНИЙ ШАНС».

…Мне хочется бежать. Спрятаться от того, что тут, рядом со мной. Но страх парализует мускулы.

Я обязан преодолеть страх. Должен дойти в темноте до поворота, чтобы открыть дверь… Чтобы опять увидеть свет.

Нет. Это не свет сочится сквозь зарешеченное окошко. Это контрольный щит. Я в лаборатории, а в глубине, направо, около контрольного окна, — Анка. Она с беспокойством смотрит на меня.

«ПОСМОТРИ НА КОНТРОЛЬНЫЙ ЩИТ, — сигналит Скрина, — ПЕРЕДАВАЙ ПОКАЗАНИЯ ПРИБОРОВ».

Я читаю медленно и руками почти автоматически передаю сигналы. Длинные ряды цифр — одну за другой.

«ВЫНЬ ЗАПИСНУЮ КНИЖКУ. ОНА В КАРМАНЕ ПИДЖАКА, — сигналит Скрина. — ОНА УЖЕ У ТЕБЯ В РУКЕ. ТЫ ОТКРЫВАЕШЬ ЕЕ И ПЕРЕДАЕШЬ ДАННЫЕ».

Действительно, я вижу перед глазами белые листки записной книжки. Листки, заполненные рядами знаков и цифр.

Как хорошо я знаю эти формулы! Вот здесь Анка поставила вопросительный знак. И была права. Именно здесь качалось. Ключевой эффект фазовой составляющей тэта.

Я передаю знак за знаком, цифру за цифрой.

Фаза перемещается. Ядерный резонанс. Резонанс, изменяющий внутреннюю структуру материи…

Неужели действительно эти черные значки на белом листке могут так много значить для будущего мира?…

Перевод с польского Е. Вайсброта

ЙОЗЕФ НЕСВАДБА, чешский писатель АНГЕЛ СМЕРТИ

Светает. Тени отступают, окружающие предметы ярко окрашиваются, небо становится светло-голубым — восход смерти. Через несколько часов подымающаяся на небосклоне звезда вспыхнет ослепительно белым светом, во много раз увеличится, зальет небо расплавленной ртутью, высушит поверхность этой планеты, сожжет все и сольется со своим раскалившимся спутником в единую гигантскую сверкающую массу.

Я знаю это наверняка: ведь из-за этого-то мы сюда и прилетели. Несколько дней назад нам, в восемнадцатый округ Галактики, сообщили, что должна вспыхнуть переменная звезда Альфа-4 Каменного острова. Поскольку ученые полагали, что у этой звезды есть несколько планет, на которых возможна жизнь, нам было приказано отправиться в путь. Я сгорал от нетерпения. С нашей станции давно уже не летали ни к одной Новой, так как эти полеты считаются особенно опасными. А я работаю всего первый год и еще не пережил ни одного приключения.

У Альфы-4 Каменного острова девять планет. Три из них окружены плотным слоем разреженной атмосферы, содержащей кислород, и каждую мы обследовали отдельно. Самые интересные явления отметили на Третьей планете. Часть ее покрыта водой, и мы сначала предположили, что разумные существа живут здесь в мелких морях, как это бывает на иных планетах. Но уже с большой высоты можно было заметить, что некоторые континенты там цивилизованы: виднелись большие скопления зданий и четырехугольники обработанных полей. Кое-где жилища стояли очень скученно; очевидно, городское строительство находилось на примитивном, уровне.

Мы пытались договориться с обитателями планеты, так как командир не хотел вызывать войны или даже простой стычки с ними теперь, когда мы, собственно, приносили им роковую весть. Вряд ли они смогут выдержать огромную температуру, когда вспыхнет их звезда. Им оставалось лишь одно: перебраться в другое место, но, видимо, цивилизация здесь не достигла необходимой для этого ступени. Будь у них возможность переселиться на какую-нибудь отдаленную планету, они наверняка не стали бы ждать нашего предостережения. Да и техника у них, по-видимому, на низком уровне: мы вызывали их на всех волнах, простейшими кодами, но никто не откликнулся. Как знать, может быть, у них и электричества-то нет. Нам оставалось только систематизировать материалы, которые мы собрали, облетев несколько раз вокруг планеты, и доставить их в Институт космоса для сравнительного изучения цивилизаций. Да еще зарегистрировать некоторые сведения для Службы галактической информации — одна из референток этого учреждения всю дорогу приставала к нам с какими-то глупыми вопросами. А затем вылететь по направлению к самой Звезде, чтобы выяснить причины ее предстоящей вспышки и превращения в Новую.

Вот эта-то попытка и привела нас к катастрофе. Масса Звезды уже начала меняться, мы не заметили, что ее температура повысилась, и когда включили моторы для старта, произошло замыкание, отказал регулятор. Мы превратились в вечный спутник Третьей планеты. Немедленно была объявлена тревога. К таким событиям мы привыкли и не сразу осознали грозящую нам опасность. Отказал регулятор, что ж, исправим его, невелика беда.

— Через тридцать часов сможем вылететь, — самоуверенно заявил инженер и вдруг побледнел.

Я вздрогнул. Тридцать часов!

За это время все планеты Звезды превратятся в раскаленные пары металлов. А мы — спутник одной из них. Командир собрал нас в зале заседаний. Распределил задания, отдал приказы; в ремонте регулятора должны были участвовать все.

— Неужели вы не понимаете, что это напрасный труд? — крикнул я, увидев, какие у всех деловые, торжественные и строго официальные лица. — Зачем ремонтировать регулятор, если через несколько часов он испарится вместе с нами? Зачем заниматься бессмысленной работой? — Голос у меня дрожал.

— А что вы предлагаете? — спросил командир. — Остается только работать как положено.

— Надеяться на чудо?

— Никто не верит в чудеса, — нетерпеливо нахмурился он. — Я полагал, что в школе вам объясняли, как нужно себя вести в случае опасности.

— В школе нас уверяли, что полеты на ракетах абсолютно безопасны, что мы живем в эпоху, когда Вселенная давно покорена, в эпоху Галактического сообщества, когда никто не умирает зря или по глупости своих начальников…

Я пришел в отчаяние, оскорблял его, готов был разрыдаться. Мне не исполнилось и двадцати, у меня еще нет детей, меня ждет мать, и мне казалось непостижимым, что люди когда-то умирали, едва достигнув ста шестидесяти лет. Как глупо, как нелепо это было! А сейчас по вине каких-то дураков…

— Я не хочу умирать! — кричал я. — Не хочу!

Он подошел ко мне и кивнул остальным. Они быстро удалились, будто еще имело смысл спешить. Я их не понимал, они казались мне безумцами.

— Все это было лишь испытанием, дружок, — отеческим тоном сказал он, чуть ли не поглаживая меня по шлему. — К сожалению, вы не выдержали его. Придется перевести вас на пассажирские линии.

— Неужели?! — воскликнул я.

(Когда-то устраивали такие странные испытания, чтобы отобрать для важных заданий самых подходящих людей.)

— Вы хотите сказать, что эта звезда не вспыхнет, не превратится в Новую, что мы прилетели сюда не для того, чтобы спасти разумные существа, что все это комедия, которую разыграли из-за меня, чтобы выяснить, пригоден ли я для участия в ответственных исследовательских полетах?

Он кивнул. Я покраснел.

— Тогда я понимаю, почему все так спокойны. Хотелось бы посмотреть, как бы они вели себя, окажись все это явью, если бы им грозила смерть. Уверен, что кричали бы также, как и я.

Я просил извинить меня. Жалел, что не выдержал испытания. Командир дал мне труднейшее задание: пришлось работать в скафандре на внешней стороне ракеты без связи с остальными.

Неподалеку от меня работала Зи. Сначала мне было немного стыдно. Я уже давно ухаживал за ней и понимал, что сегодняшним поведением уронил себя в ее глазах. Она строга. Легко осуждает. Я улыбался ей сквозь толстый, прозрачный шлем, помогал чем мог, носил за ней мелочи, которые она оставляла. Притяжение здесь было незначительное; казалось, что я и сам бы смог толкнуть нашу ракету на нужную орбиту.

А потом сомнения снова закопошились во мне. Если это было только испытанием, то почему же оно продолжается? Почему мы не стартовали сразу после моего провала? Я хотел спросить Зи, но не мог, пока не пришла смена. Это были два общепризнанных остряка, два приятеля из Черного квадранта. Я ждал шуток, но они молча схватили наши инструменты и принялись за работу, торопясь как на пожар. Да, над нами и вправду пылала наша звезда.

— Прости, я понимаю, как все это серьезно, я вел себя ужасно, вижу, как мужественны остальные, мне стыдно, Зи… — говорил я, помогая ей снимать скафандр в каюте.

— Я тоже боюсь, — прошептала она.

Так, значит, это все-таки правда, командир обманул меня как мальчишку.

— Значит, я умру?!

— Все мы умрем… — ответила она.

Лгун! Разыграл передо мной комедию, как врач перед смертельно больным, как герой перед трусом. Мне хотелось побежать к нему, но я остановился. Что ему сказать? Он тоже погибнет. В чем его упрекать? Намерения у него были хорошие. Я бросился в объятия Зи. Мы не были близки раньше, она этого не допускала.

— Теперь я понимаю, почему когда-то прибегали к наркотикам, — сказал я через некоторое время, когда мы лежали рядом, вслушиваясь в гудение конденсированного воздуха в вентиляторе. — И мне хотелось бы сейчас принять что-нибудь успокаивающее, какую-нибудь таблетку или микстуру, которая взбодрила бы меня. Послушай, ведь мы знаем, где аптечка. Давай опередим смерть, умрем вместе счастливо и спокойно, избегнем чудовищной температуры этой страшной звезды…

Зи отодвинулась от меня.

— Ты болен? Это было бы предательством. Дезертирством… Мы с самого рождения знаем, что умрем, но никто из-за этого не кончает жизнь самоубийством. Командир отдает приказания не потому, что ему больше нечего сказать. Экипаж любого корабля во Вселенной повел бы себя точно так же, никогда ни у кого не было другого выхода. Мы рождаемся и умираем, но пока живем, думаем о работе, о пользе, которую можем принести, о своем назначении. Другого решения нет. Не помогут ни религиозный дурман, ни самоубийство, ни обжорство. Ты рассуждаешь, как дикарь или безумец, будто ничего не понимаешь.

Конечно, Зи была старше меня, но я терпеть не мог нравоучений. Она рассуждала так, словно ей было безразлично, умрет ли она, словно с самого рождения знала, что подле Третьей планеты ее сожжет Новая Звезда, словно наблюдала сама за собой со стороны. Неужели ей не страшно? Мы поссорились. Она хотела вызвать ко мне врача. Это, мол, распад личности. Будто неестественно, что я хочу видеть ее и свою мать, хочу еще долго наслаждаться любовью к ней, совершать далекие путешествия по Вселенной и отличиться, не хочу так глупо, так бессмысленно погибнуть.

Я ушел из ее каюты и возвращался к себе запасным ходом. Весь экипаж был на носу, у регулятора. Я проходил мимо аварийных спасательных ракет. Их было три, забраться в одну из них ничего не стоило. Но куда лететь? Есть только два пути. Затеряться в космосе, одиноко блуждать по Вселенной, как те, кто в древние времена потерпел аварию, с той только разницей, что здесь не проходят регулярные трассы и нет надежды на то, что тебя спасет какая-нибудь торговая ракета, здесь только пустота и верная голодная смерть. Или полететь к той Звезде и умереть сегодня же. На мгновение мне даже захотелось этого, чтобы сократить невыносимое ожидание. Впрочем, я еще могу полететь на один из континентов Третьей планеты, в какой-нибудь из ее городов и предупредить жителей. А что, если у них есть какие-нибудь средства? Никто другой нас спасти не может. Вдруг на меня нахлынула волна жалости к ним: как Институт космоса фотографировал их жилища для сравнительного изучения цивилизаций, как собирал информацию! Словно там жили какие-то животные! А вдруг это разумные существа? Если они не приняли наших сигналов, предупрежу их сам. Я забрался в аварийную ракету в своем служебном скафандре. Никто не обратил на это внимания. Когда заметят мое исчезновение, я буду уже там, на планете. И сообщу им все. Я не намерен следовать примеру нашего командира. Пусть узнают. Пусть сами решат. Интересно, будут ли они так же упрямо работать, как наш тупой экипаж? И тут, стыдно сознаться, у меня всплыли дикарские представления о загробной жизни.

Я уже видел огромные острова планеты; собственно, это континенты — один обширный и плоский в северном полушарии и два треугольных на юге. Наши автоматы зарегистрировали самые большие поселения там, где залегают уголь и металлические руды. Значит, это промышленная цивилизация. Я причалил быстро и немного резко посреди континента, как это описывается в книгах, в районе одного из крупных поселений. Ожидал, что меня окружат местные жители. Но не увидел ничего, кроме мрачных контуров их обиталищ из железа, бетона, керамики и примитивных пластмасс. Уровень строительства у них невысокий: здания тянутся кверху, крыши домов крутые, видно, из-за климата. По-видимому, из морей испаряется вода и затем, снова сгущаясь, проливается над сушей. Мне на планете не слишком понравилось. Сразу видно, что отсталая цивилизация; я не променял бы на нее свою родину, но все же это лучше, чем смерть. Немного подождав, я включил сирены и решил стрелять или устроить пожар, только бы привлечь внимание обитателей планеты.

Но произошло совсем другое: появилась вторая аварийная ракета с нашего корабля. Раскаленная докрасна, она мчалась прямо ко мне. Я быстро выскочил из кабины, бросился к ближайшему дому и укрылся в темном углу. Они подлетели совсем близко, но не пошли на посадку, а включили громкоговоритель. Звали меня, снова и снова повторяли мое имя. Я заткнул уши.

— Возвращайся, немедленно возвращайся! — услышал я голос командира. — Нам удалось исправить регулятор, инженер сократил срок ремонта, мы сейчас стартуем…

Лжец, думал я, знаю твои штучки, хочешь заманить меня в этот коллективный гроб, воображаешь, что я опять поверю тебе. Тогда испытание, сейчас инженер — только бы успокоить труса. Глупец! Вторично им меня не обмануть. Я знаю, сколько длится ремонт, немного разбираюсь в наших механизмах. Мановением волшебной палочки их не исправишь. Зи, рыдая у микрофона, уговаривала вернуться, понять, что здесь меня никто не спасет, я могу только повредить местному населению, говорила, что разлюбит меня. Словно мы могли надеяться на какое-то будущее!

— Хочешь стать для них ангелом смерти? Хочешь подготовить их к страшному суду? — издевалась она, будто я и впрямь был верующим. — Неужели ты не понимаешь, в чем единственное спасение от смерти?

Зачем она без конца поучает меня? Если жители этой планеты не найдут выхода, я присоединюсь к ним, хотя бы они перед гибелью даже предались безумным оргиям или впали в религиозный экстаз. Они такие же живые существа, как и я, и это объединяет нас; наверняка у них не такой бесчувственный командир, как на нашей ракете. Опять прозвучало мое имя. Они обнаружили, что я выбрался из своей ракеты, и дали мне десять секунд на размышление, а затем я должен сообщить, где нахожусь. Выждали десять секунд, а потом улетели на корабль.

— Ты свой выбор сделал. Оставайся один… — сказал на прощание командир и добавил еще несколько слов — формулу, которая обычно сопутствует изгнанию со службы за дезертирство или преступление.

Как только они скрылись из виду, я побежал к ближайшему дому и стал колотить в ворота, но они рассыпались от моих ударов. Здания были покинуты, вся утварь запылилась и истлела. Дома пустовали. Несколько часов я бегал по городу и нигде не встретил ни одного живого существа. Временами мне казалось, что жители этой планеты невидимы или на ночь прячутся в пещеры. Но даже с помощью самого чувствительного детектора я никого не смог обнаружить. Ни в городе, ни за городом, ни под землей. Зачем бы, имея такие дома, им скрываться под землей? А может, это какой-то особый вид кротов? Сняв тонкий слой почвы, я обнаружил скелет. Человеческий скелет.

Сначала я подумал, что сошел с ума, что мне это мерещится. Как могли попасть сюда, на одну из самых отдаленных планет нашей Галактики, разумные люди? Может, это останки какой-нибудь экспедиции? А вдруг эту планету заселили уже давно? Но зачем было тогда посылать нас на разведку? Я ничего не понимал. Мне пришло в голову включить астронавигационный детектор. В ответ послышалось: поблизости на ракетодроме должен быть склад горючего.

Ракетодром я нашел в нескольких метросекундах. Это было большое, совершенно заброшенное пространство без ракет, со старинным оборудованием времен первых галактических сражений, еще до основания Сообщества. Я побежал к пульту управления. Двери передо мной рассыпались. Там стоял локатор. Невероятно примитивный. Но он указывал направление, в котором много веков назад улетели отсюда ракеты: восемнадцатый округ Галактики, наша станция. Возможно ли это? Неужели я открыл первую планету, откуда заселялась вся Галактика, безымянную планету, название которой было забыто в эпоху вековых распрей? Так это родина первых людей, легендарная Земля? И жители покинули ее потому, что их ученые предсказали распад звезды Альфа-4, этого солнца первых поэтов? Значит, они уже давно собственным умом, своим трудом, терпеливой борьбой против смерти нашли средство спасения от катастрофы, которая сейчас разразится?!

В локаторе мелькнул огонек. Откуда? Как он сюда попал? Огонек удалялся в направлении нашей планеты. Неужели одна из доисторических ракет? Нет, это наш корабль. Спасенный. На этот раз командир сказал правду. Зи тоже говорила правду. Жители этой планеты знали правду. Человечество знало правду.

Светает. Тени отступают, окружающие предметы ярко окрашиваются, небо становится светло-голубым — восход смерти. Через несколько часов подымающаяся на небосклоне звезда вспыхнет и сольется со своей планетой в единую гигантскую сверкающую массу. Сожжет все окружающее. Но только не правду, известную человечеству. Я не понял ее. И остался в одиночестве. Единственный человек, кому предстоит умереть на Земле.

Перевод с чешского Р. Разумовой