Антон Волков. Книги 1-4

Глава 1

Из сообщения ТАСС от 14 июня 1941 года:

…Происходящая в последнее время переброска германских войск, освободившихся от операций на Балканах, в восточные и северо-восточные районы Германии связана, надо полагать, с другими мотивами, не имеющими касательства к советско-германским отношениям…

Из директивы № 21. План «Барбаросса»:

Ставка фюрера, 18.12.40 г.

Совершенно секретно

Только для командования

экз. № 2

Германские вооруженные силы должны быть готовы разбить Советскую Россию в ходе кратковременной кампании еще до того, как будет закончена война против Англии…

Основные силы русских сухопутных войск, находящиеся в Западной России, должны быть уничтожены в смелых операциях посредством глубокого, быстрого выдвижения танковых клиньев. Отступление боеспособных войск противника на широкие просторы русской территории должно быть предотвращено.

Путем быстрого преследования должна быть достигнута линия, с которой русские военно-воздушные силы будут не в состоянии совершать налеты на имперскую территорию Германии.

Конечной целью операции является создание заградительного барьера против Азиатской России по общей линии Волга — Архангельск. Таким образом, в случае необходимости последний индустриальный район, остающийся у русских на Урале, можно будет парализовать с помощью авиации.

Эффективные действия русских военно-воздушных сил должны быть предотвращены нашими мощными ударами уже в самом начале операции.

Из записи о совещании членов экономического штаба «Восток» и представителей военно-экономического штаба «Восток»:

2 мая 1941 года

Совершенно секретно

Только для командования

Отпечатано 2 экз.

1. Продолжать войну можно будет лишь в том случае, если все вооруженные силы Германии на третьем году войны будут снабжаться продовольствием за счет России.

2. При этом несомненно: если мы сумеем выкачать из страны все, что нам необходимо, то десятки миллионов людей обречены на голод.

Легкий ветерок пронесся над лесом — прошумел и затих, всколыхнув застоявшийся сырой воздух, настоянный на тонких ароматах летних трав. Густая листва и хвоя старых сосен надежно прикрывали землю от палящих солнечных лучей, и она хранила влагу дождя, прошедшего вчера ночью. Щекотал ноздри запах прелых листьев и кустов можжевельника, разросшихся под деревьями и на краях поляны, покрытых высокой травой, над которой вились прозрачные стрекозы. Жарко, даже ветер не принес облегчения, не разогнал парной духоты.

Идущий впереди сержант Глоба поднял руку и тихо свистнул, подражая лесной пичуге, призывая замереть, не выдать своего присутствия.

Денисов метнулся к толстому стволу сосны — шероховатому, с жесткой корой, иссеченной множеством глубоких трещин, — и вжался в него, чувствуя плечом неподатливую твердость дерева. Поглядел вперед — что там заметил сержант, почему подал знак остановиться? Вокруг тихо, только шелестят под ласковыми пальцами ветерка листья, щебечут в кронах птицы да на сопредельной стороне границы басовито гудит мотор.

Глоба привычно сделал шаг в сторону и словно растворился в зелени кустов, только на миг мелькнула пограничная фуражка. А вокруг все так же тихо, жарко, щебечут птахи, гудит мотор.

Но вот справа тревожно застрекотала и низко пролетела сорока, почти чиркнув длинным хвостом по верхушкам кустов. Сверкнула белым боком и унеслась. Потом послышались неясные голоса и звук шагов, далеко разносившиеся в теплом вечернем воздухе: по другую сторону границы, небрежно закинув карабины на плечо, не таясь и громко разговаривая, шли два немца. Вскоре они приблизились, и стало можно различить отдельные слова, почти не напрягая слуха.

— Не умеет играть в футбол… Топчется, как толстая свинья, у ворот!

— Да, да, — засмеялся второй и щелчком отправил окурок сигареты в сторону нашей контрольно-следовой полосы. Потом фальшиво засвистел опереточный мотивчик.

Глядя вслед удалявшимся немцам, Денисов нетерпеливо покусывал губы — скоро они уйдут, черт бы их? Еще несколько минут напряженного ожидания, и наконец затихли голоса и шум шагов.

Незаметно появившийся из-за кустов Глоба снова тихо свистнул, призывая двигаться дальше. Денисов пошел за ним, пробираясь через кустарник, внимательно глядя под ноги, чтобы ненароком не наступить на сухой сук, издающий под сапогом треск, похожий на звук выстрела.

Через несколько минут они вышли на небольшую поляну, где среди густых зарослей молочая торчали кривые, покосившиеся в разные стороны колья с намотанной на них колючей проволокой — рваной, местами провисшей, спутанной, но все еще готовой жадно уцепиться, задержать, повалить на землю. За кольями темнела контрольно-следовая полоса, а за ней стоял красно-зеленый полосатый пограничный столб, словно предупреждавший — дальше другой мир, чужая земля!

Согнувшись, Глоба нырнул под нависшие ветви раскидистого куста и предупредительно придержал их, поджидая Денисова; взял его за руку и потянул за собой в полумрак, куда-то вниз, ближе к пряно пахнувшей полынью сырой прохладе земли.

Там оказался глубокий, хорошо замаскированный окоп. Жестом предложив располагаться, сержант, довольно улыбнувшись, кивнул в сторону границы и шепотом спросил:

— Ну, бачите, товарищ капитан?

Денисов не торопясь достал бинокль, аккуратно протер окуляры и поднес их к глазам, вертя колесико настройки.

Сразу словно прыгнули навстречу сухая травинка с желтой букашкой на ней, кустик ежевики, кучка палой прошлогодней листвы. Подняв бинокль выше, он начал методично осматривать сопредельную сторону — поляну, кусты, темные комья вывороченной сырой земли.

— Загородки они поснимали, — шепнул Глоба. — Еще недавно стояли, а тут враз поснимали. У соседей, говорят, тоже.

Капитан присмотрелся — да, похоже, что там, где темнеют комья, раньше стояло заграждение. Неужели и правда готовятся?

— Ну, бачите? — поторопил сержант.

— Нет, — немного помедлив, признался Денисов. — Где?

— Та вон же, пид кусточком, — Глоба деликатно повернул ему бинокль в нужном направлении.

И капитан увидел: немного левее и ниже большого куста орешника, рядом с вылезшими наружу толстыми узловатыми корнями старой сосны тянулась малоприметная лощинка, узкая и глубокая, почти скрытая высокой травой. Напряженно вглядываясь через сильную оптику, он попытался разглядеть — что таится в ее глубине? Нет, ничего не видно.

Денисов поднял бинокль и снова начал разглядывать сопредельную сторону — поросшую уже слегка порыжевшей осокой болотину, буро-коричневые пятна непросохшей после вчерашнего дождя грязи, луговину со стожком раннего покоса, маленьким, со всех сторон обложенным жердями.

Вспомнилась повесть Толстого «Казаки»: арба, груженная сеном, пограничная река с плывущим спрятавшимся за корягой чеченцем. Александр Иванович никому не признавался, что выбор его жизненного пути во многом определила именно эта прочитанная еще в детстве повесть. Ведь она написана о пограничниках! Пусть не о современных, не имевших застав, отрядов, контрольно-следовых полос и служебных собак, как знаменитый Индус Никиты Карацупы; пусть у тех пограничников не было прожекторов, зеленых петличек и фуражек, не было красно-зеленых пограничных столбов с государственным гербом, но в повести жила граница! С ее тревожным ощущением опасности, чувством собранности, готовности в любой момент встретить врага. И те, давние, казаки-пограничники тоже были беспредельно преданы отчизне, жили, любили, воевали и умирали на самом краю родной земли, всегда готовые заслонить ее своим сердцем.

Много лет спустя он читал повесть уже другими глазами, найдя в ней и по-иному поняв красавицу Марьяну, неунывающего деда Ерошку, казака Лукашку Оленина, их любовь и ревность, познал поэзию слога великого писателя, но чувство границы, рожденное книгой, осталось навсегда.

Но сейчас, в тридцати-сорока метрах от него, не быстрая кавказская река, а луговина, и за ней не чеченцы, а фашисты…

— Тихо сегодня у гитлеров, — шепнул Глоба. — То, як скаженные, моторами гремели, самолеты ихние летали, да так низко, что чуть фуражку с головы не сшибали, а летчики скалились из кабин и пальцем вниз тыкали… Я так и ждал, чтобы хучь один в землю тыкнулся! Да нет, ловкие, черти, выворачивали, а сегодня притихли, як неживые.

— Суббота, — отозвался капитан, — завтра выходной. Ордунг — порядок, значит, — желчно усмехнулся он. — Аккуратисты! Отдыхать будут или пакость какую готовят. Одно слово — фашисты.

— М-да, — крякнул сержант. — Они теперь, як зверюга, что крови свежей спробовал. Остановить их, думаю, кроме нас, некому.

— Правильно думаешь, — покосился на него Денисов. — В котором часу смеркается?

— К двадцати трем. Если тучи не набегут, луна в первой четверти будет, но к двум часам зайдет. Полностью светает в пять.

Александр Иванович кивнул и прислонился спиной к сырой стенке окопа, показывая, что теперь хватит разговоров, надо молчать и ждать.

Они ждали человека с той стороны. Сообщение было получено из Минска ночью. Вестовой прибежал на холостяцкую квартиру Денисова, которого на четыре часа отпустили поспать, поднял его с постели и передал приказ немедленно прибыть в штаб отряда.

Семью Александр Иванович еще не успел привезти — считал преждевременным трогаться в путь жене с малыми детьми, тем более что один еще грудной, но отчаянно скучал по ним, часто писал и с нетерпением считал дни, пока маленький подрастет и они снова смогут жить все вместе.

Начальник разведотдела, моргая красными, воспаленными от хронической бессонницы глазами, молча подал Денисову шифротелеграмму.

— Места тебе знакомые, — ладонью разгоняя перед собой табачный дым, сказал он. — На заставе предупреждены. Связной пойдет через старое, давно законсервированное «окно». Немцы о нем, полагаю, не знают.

Он помолчал, о чем-то раздумывая, потом поднял глаза на стоявшего перед ним капитана.

— Вот что, Александр Иванович! Нам всего знать не положено, однако смекаю, что человек с очень важными материалами идет, которые радио доверить нельзя. Неожиданностей на границе можно всяких ждать, поэтому я тебя прошу, чтобы обязательно… Ну да ты и сам все прекрасно понимаешь. Когда доставишь связного к нам, за ним самолет пришлют. Ясно?

Денисов понимал: просто так авиацию гонять не станут, а неожиданностей от беспокойного и наглого сопредельного соседа можно ждать всяких. Поэтому неизвестный связной, рискующий жизнью, должен быть обязательно встречен и доставлен по назначению, но все это не просто, поскольку в сложившейся обстановке нельзя давать немцам ни малейшего повода для новых провокаций, появляясь около линии границы в сопровождении большой группы вооруженных людей. И еще он понимал, что поручение серьезное, крайне серьезное, иначе начальник не стал бы просить, а просто дал бы приказ — если дело касалось чего-то весьма серьезного и опасного, он никогда не приказывал, а просил.

Еще в погранучилище Саше Денисову понравилась спокойная, доброжелательная сдержанность командиров, их ненавязчивое внимание, умение всегда оказаться рядом в трудных ситуациях и помочь — делом, словом, пусть скупым, но теплым, ободряющим, помогающим поверить в себя, в свои силы. Поверить — и ты будешь командиром, и ты все сможешь, научишься, преодолеешь робость, неумение и временами появляющееся сомнение в собственных силах.

Позже, уже на границе, Денисов еще раз убедился, что такая доброжелательная сдержанность присуща всем, кто прошел пограничную службу, полную опасностей и тревог…

Точного времени перехода границы связным в сообщении не указали. Капитан Денисов и сержант Глоба не знали и того, кто именно должен выйти через малоприметную лощинку к их секрету — мужчина, женщина, подросток? Надо затаиться и ждать, ждать до рассвета, а потом вновь приходить на это место еще две ночи…

Незаметно наступили сумерки, примолкли весело щебетавшие лесные птахи. Одна — серенькая, с остреньким клювом-шильцем — села на ветку куста неподалеку от пограничников. Покачалась на ней, кося на людей любопытным глазом-бусинкой, смешно склоняя набок головку, и полетела дальше по своим делам — наверное, устраиваться на ночлег.

Напрягая зрение, капитан вгляделся в сгущающийся сумрак — если бы стать птицей и высоко подняться над темнеющим лесом, чтобы увидеть: куда тянется лощина на сопредельной стороне, пробирается ли по ней тот человек, которого они ждут, не следят ли за ним чужие, враждебные глаза? Немцев на той стороне как сельдей в бочке. Надо обладать незаурядной смелостью и большим опытом, чтобы добраться до границы и попытаться ее перейти, а они ничем не могут помочь неизвестному связному.

Александр Иванович взглянул на часы — скоро двенадцать, наступят новые сутки. В сыром сумраке леса приходилось прислушиваться к каждому шороху, крику птиц, шуму листвы. Подавив нервный зевок, Глоба энергично растер плечи руками — становилось прохладно.

Неожиданно темноту неба на сопредельной стороне разорвало вспышкой красной ракеты. Разбрызгивая в стороны мелкие искры, она описала кривую дугу, опускаясь к той самой неприметной лощине, заросшей травой и кустарником. Потом донесся тихий хлопок выстрела ракетницы. Следом сухо протрещала очередь немецкого автомата.

Пограничники подобрались, до рези в глазах вглядываясь в темноту — что там?

Взлетело еще несколько ракет, теперь уже белых, осветительных, залив мертвенным светом поляну на той стороне, деревья, стог, колья с провисшей ржавой колючей проволокой.

Денисов моргал, привыкая к дрожащему неверному свету ракет, и потому пропустил мгновение, когда на поляне появился высокий человек — без головного убора, одетый в темное, он тяжело бежал к границе, оскальзываясь на мокрой от росы траве.

Из кустов, росших рядом с лощиной, наперерез ему выскочили три вооруженных немца. Тускло блеснули примкнутые к стволам карабинов ножевые штыки.

— Хальт! Стой!

Глоба поднял автомат, поудобнее пристраивая его на бруствере. Денисов предостерегающе положил руку на оружие:

— Спокойно, сержант, спокойно!

Человек на поляне кинулся в сторону от солдат.

— Наш? — свистящим шепотом выдохнул Глоба.

— Спокойнее, спокойнее, — повторил капитан, кусая губы от бессилия. Чем они могли помочь неизвестному, чем?

Немцы не стреляли, видимо, желая захватить перебежчика живым. Гулко бухая сапогами, они тесной кучкой бежали за ним, выкрикивая ругательства. Денисов достаточно хорошо владел немецким и потому смог их понять.

Внезапно дорогу бегущему преградил еще один солдат, появившийся из зарослей. Наставив на неизвестного карабин и угрожая ему штыком, он сделал выпад. Увернувшись, беглец сбил солдата с ног и отработанным приемом вырвал у него оружие.

— Ловок! — не сдержал восхищения Глоба.

Однако немец не растерялся и, быстро вскочив на ноги, выхватил саперную лопатку. Немного отстраненно, занятый происходившим на его глазах напряженным смертельным поединком, Денисов отметил, что немцы экипированы по полной боевой выкладке.

Хорошо было слышно, как заскрежетал металл, когда солдат отбил удар неизвестного. Но тот оказался опытнее: словно на плацу при разучивании упражнения «справа прикладом бей», он сильно ударил немца прикладом в голову. Тут рухнул.

Перебежчик судорожно передергивал затвор карабина, когда набежали преследовавшие его солдаты. Глоба только тихонько крякал, наблюдая за ходом неравной схватки. Неизвестный отбивался от наседавших врагов умело, экономя силы, заставляя противников мешать друг другу. Вот один из солдат выронил оружие и осел на землю, зажимая руками рану на животе. Грохнул выстрел, упал второй солдат, а через поляну, подпрыгивая на кочках, уже неслись к месту схватки немецкие мотоциклы, желто светя фарами, выхватывавшими из сумрака фигуры дерущихся людей.

С одного из мотоциклов полоснули очередью из пулемета. Пули прошли поверху, чмокая по листве и впиваясь в стволы деревьев. Второй очереди неизвестный ждать не стал — сильно оттолкнув прикладом нападавшего на него солдата, он бросил оружие и, не обращая внимания на выстрелы и крики за спиной, рванул к границе.

Глоба ужом выскользнул из окопа и шустро пополз к контрольно-следовой полосе, безошибочно определив, где ее должен пересечь неизвестный. Денисов последовал за ним.

И все же он не успел. Уже на нашей стороне неизвестный дернулся и упал. Пророкотала еще одна пулеметная очередь. Пули стригли прямо над головой — немцы не стеснялись, стреляли прицельно, по нашей территории.

— От бисовы дети, — зло прошипел сержант. Он ухватил перебежчика за плечи, стараясь оттащить его в сторону. Подоспевший капитан помог ему.

Они успели оттащить неизвестного подальше от линии, слыша, как возбужденно гомонят немцы и трещат моторы их мотоциклов.

Связной оказался рослым, тяжелым. Перевернув его на спину, Денисов включил потайной фонарик и в синем, неверном свете бегло взглянул на неизвестного. Тот был одет в несвежую темную сорочку без галстука и полосатый костюм. Приподняв голову, он попытался что-то сказать, но не смог — из губ вырвался только сиплый стон.

— Двигать надо, капитан! — зашептал Глоба. — С нашей стороны под уклон, не достанут.

Они подхватили перебежчика и поползли. Предупреждение Глобы оказалось не напрасным — немцы дали еще несколько пулеметных очередей.

«На заставе уже поднялись по тревоге», — подумал Денисов.

Оказавшись в безопасности, он толкнул неизвестного в бок, приглашая его подняться и следовать за собой, но в ответ тот лишь застонал. Быстро ощупав мужчину, Александр Иванович ощутил у него на груди что-то твердое и выпуклое, а потом пальцы попали в липкое и теплое.

— Глоба, помоги! Он ранен. Осторожнее!

Вскоре уже почти ничего не выдавало недавнего присутствия здесь людей, кроме примятой травы и капель крови на ней.

Было ноль часов сорок минут 22 июня 1941 года…

— Товарищ старший лейтенант, три пули у него в груди, — военфельдшер виновато поморгал белесыми ресницами, глядя на начальника заставы. — Я ничего не смогу… Тут и академик хирургии не сдюжит. Крови он много потерял.

— А ты через «не могу», Таранин, — начальник заставы мягко подтолкнул военфельдшера к столу, на котором лежал раненый.

Денисов тем временем разглядывал снятый с перебежчика пояс — широкую полосу брезента с завязками и вместительным карманом, в который была засунута пухлая черная папка из хорошо выделанной мягкой кожи. В том же кармане, поверх папки, лежали две гранаты, распиравшие брезент ребристыми боками. Осторожно вынув их, Александр Иванович достал папку, открыл блестящий латунный замочек. Внутри — пачки документов. Бросились в глаза распластанный орел со свастикой в хищных когтистых лапах и жирно отпечатанные типографским шрифтом грифы высшей секретности. Капитан быстро убрал документы, сунул папку обратно и, немного подумав, пристроил на прежнее место гранаты.

Резал глаза свет сильной лампы, звякали медицинские инструменты, тихо приговаривал начальник заставы:

— Надо его до города довезти, Таранин! Ты уж постарайся, милый, сделай все как надо.

Во дворе жалобно скулила служебная собака, иногда подвывая и повизгивая. Привлеченная светом, билась о стекло мохнатая ночная бабочка; мерно отсчитывали время ходики на стене.

Таранин выпрямился и повернулся к Денисову:

— Вас зовет, товарищ капитан.

Александр Иванович встал, не выпуская из рук тяжелого пояса, подошел, заглянул в лицо раненого — бледное, покрытое испариной, с запавшими темными глазами и спекшимися в сине-багровый ком губами.

— Мне нужен утренний поезд до Минска, — с польским акцентом прошелестел перебежчик.

— Бредит, — вздохнул готовивший для укола шприц Таранин.

Начальник заставы молча потянул его в сторону от стола.

— Могу предложить только верхнюю полку, — нагнувшись к раненому, ответил Денисов.

— Это… — пальцы правой руки перебежчика беспокойно зашевелились. — Где?

— Вот! — Денисов показал ему пояс.

Раненый удовлетворенно прикрыл глаза. Капитан хотел отойти, но неизвестный снова прошептал:

— Отдайте в Москву, «старому», очень важно.

Лицо его скривилось в гримасе боли, потом обмякло, рот приоткрылся.

— Фельдшер! — крикнул Денисов.

Подскочил Таранин со шприцем, отстранил Александра Ивановича, быстро протерев ваткой руку раненого, всадил иглу и ввел лекарство. Потом молча выпрямился и выдернул шприц.

— Что?! — шагнул к нему начальник заставы.

Таранин, не отвечая, пошел в угол, к шкафчику аптечки. Плечи его дрогнули.

— Все, — глухо сказал он.

Начальник заставы накрыл тело перебежчика простыней. Скорбно постоял над ним несколько секунд, а когда обернулся, увидел Денисова, расстегивавшего пуговицы на вороте гимнастерки. Стянув ее с себя, он начал прилаживать на груди брезентовый пояс с папкой и гранатами.

— Теперь моя очередь, — ответил капитан на немой вопрос начальника заставы. — Готовьте машину, надо ехать.

К старому зданию госбанка участковый уполномоченный Алексей Кулик добрался только в первом часу ночи — совещание в райотделе НКВД затянулось. В банке сегодня нес службу его односельчанин — Петя Дацкий. Он уже больше недели не был дома и попросил через дежурного, чтобы Алексей по окончании совещания заехал повидаться, рассказать последние новости и передать семье привет и гостинцы.

Выходя из райотдела, Кулик взглянул на часы — время позднее, может, не ездить к Пете? Тем более, до родной деревни Кулика еще крутить и крутить педали старенького польского велосипеда — разве к утру только доберешься, если не позже; но нехорошо подводить товарища — не таков Алексей Кулик, чтобы сначала обещать, а потом не сделать. Служба в милиции — особенно здесь, в недавно воссоединенных районах Западной Белоруссии, — напряженная, сложная; бывало и постреливали по ночам. Самого Кулика тоже раз чуть на тот свет не отправили. Подозреваемых на покушение оказалось всего двое — Гнат Цыбух и Ивась Перегуда. Обоих начальство распорядилось задержать и доставить в город. Теперь они сидят в камере тюрьмы, ведется следствие.

При таких делах, да когда немец за кордоном без конца шебуршится, скоро ли еще Петро в деревню попадет? Может, через неделю, а может, через две, но никак не раньше. А он, Кулик, утром дома будет — поспит часок-другой и опять на службу. Тогда и к Петиной родне заглянет, передаст приветы и гостинцы. Поэтому, более не раздумывая, Алексей поехал к госбанку — благо недалече, весь городок за два часа пешком можно обойти.

Заранее предупрежденный звонком дежурного, Дацкий уже ждал. Поглядев в окошечко и убедившись, что перед ним действительно Кулик, он приоткрыл тяжелую дверь, пропуская участкового внутрь. Подал узелок с гостинцами, вздохнул:

— Ты, Алексей, моим скажи, пусть шибко не беспокоятся. Служба! Да и международная обстановка… Жене передай, что на неделе буду, начальник отпустить обещал. Чего на совещании говорили?

— Все то же, — устало зевнул Кулик. — Надо быть всегда начеку, ловить провокаторов и шпионов, изучать оружие и выявлять распространителей ложных слухов. Поеду я, а, Петро? А то еще сколько педали крутить…

— Давай, — отпирая двери, неохотно согласился Дацкий. Ему было скучно одному сидеть ночью в здании банка и ждать утра, отвечая на редкие телефонные звонки дежурного по райотделу. А тут предоставилась возможность с односельчанином побалакать, отвести душу.

— Аккурат к рассвету на месте будешь, — сказал Дацкий, наблюдая, как Кулик пристраивает узелок на руль велосипеда.

— Ну прощевай, Петро, — взмахнул рукой участковый. Тронулся с места, неуклюже покачиваясь из стороны в сторону, покатил под горку, по мощенной булыжником улице, чтобы потом свернуть на шоссе, ведущее к границе.

Несколько минут Дацкий стоял в дверях, глядя вслед удалявшемуся односельчанину. Потом поглядел на полное звезд небо и сердито захлопнул тяжелую дверь. Задвигая засов, он вздохнул — не удалось хоть немного скрасить скуку ночного дежурства.

Но и Алешку надо понять — и служба, и семья, и времени свободного остается не так много, а дел хватает, что на огороде, что в хате, которая быстро придет в упадок без хозяйского догляду. Хорошо, успел передать с ним гостинцы своим, будет радость дочке, да и жена получит весточку.

Войдя в зал банка, Дацкий направился к телефону — позвонить дежурному, сообщить, что Кулик был и уже уехал, на посту все в полном порядке.

Позвонив, он начал устраиваться на ночлег — не грех и прикорнуть немного. Вытянувшись на жесткой деревянной скамье с высокой спинкой и резными круглыми подлокотниками, Петр блаженно потянулся, ослабил ремень с висевшей на нем кобурой нагана, прикрыл лицо фуражкой и задремал.

Снились ему родная хата, стоящая на пригорке под высокими ветлами, тихая заводь, окруженная стрелками цветущего камыша, и ласковые руки жены, заботливо подсовывающей под голову Петру подушку в разноцветной, сшитой из ситцевых лоскутков, наволочке…

Тем временем Кулик уже доехал до окраины городка. Улицы там были немощеные, шины велосипеда мягко шуршали по земле, тянуло свежестью от разросшихся за палисадниками деревьев, прятавших за своей зеленью домишки предместья.

Заметив около забора темные фигуры, Алексей насторожился — еще свежо было в памяти противное ощущение близости смерти, когда мимо виска просвистел выпущенный из чужого ружья свинец. Зачем опять по-дурному подставлять голову? Мало ли кто может таиться в темноте, тем более — городок их приграничный. Не зря же на совещаниях все время толкуют про диверсантов и шпионов!

На всякий случай он расстегнул кобуру нагана и замедлил ход велосипеда, чутко прислушиваясь — не раздастся ли в ночной тишине характерный щелчок взводимого курка или лязг передернутого затвора?

Но, подъехав ближе, он разглядел светлое женское платье, услышал девичий смех и немного успокоился — молодежь гуляет. Июньские ночи короткие, соловьиные трели, поцелуи под луной, жаркие слова признаний…Пусть гуляют, их дело молодое. Потом будет семья, пойдут дети, начнутся заботы по хозяйству — и эти короткие летние ночи останутся только сладким воспоминанием о золотой поре.

Улыбнувшись в темноте в ответ на свои мысли, Кулик нажал на педали, торопясь к утру добраться домой…

Завклубом Сашка Тур с малых лет страдал от того, что природа наградила его рыжей шевелюрой и неисчислимыми конопушками, щедро рассыпанными по всему лицу. Мама, бывало, говорила: «ты не рыжий, Санечка, а золотой», — но соседские ребята ее точку зрения не разделяли и дразнились. Он злился, лез в драку, разбивал обидчикам носы, но и самому частенько доставалось.

Потом наступила юность, ребята дразнить перестали, тем более что вырос Саша парнем крепким и умел постоять за себя, но возникла другая, пожалуй, еще более серьезная проблема — девушки! Как ухаживать за понравившейся девчонкой, если проклятые рыжие вихры не поддавались никакой расческе, а конопушки не сходили даже от ежедневных протираний тройным одеколоном? Лицо только еще больше краснело и с него начинала слезать кожа, но конопушки упрямо сидели на носу.

С волосами Сашка кое-как справился — начал стричься коротко, «под расческу», оставляя короткий жесткий ежик, а про конопушки постарался накрепко забыть, словно и не было их совсем.

Весной, закончив курсы киномехаников, он по распределению приехал в этот городок. Работа ему понравилась — всегда с людьми, сам кассир и киномеханик, сам художник, рисующий афишки, сам бухгалтер и руководитель кружков, но сам же и уборщица, и завхоз, и дворник. Однако какие это мелочи, когда есть самостоятельный заработок и отдельная комнатушка при клубе, обустроенная в соответствии с собственным вкусом!

Часть полученных денег Сашка отсылал матери, на остальные покупал книги и жадно, ночи напролет, читал — хотелось знать как можно больше. И еще очень хотелось, чтобы, когда призовут служить в Красную Армию, ему писала письма Анеля Браницкая, работавшая в госбанке, — красивая девушка с длинными, цвета спелой ржи, косами. Завклубом давно на нее заглядывался, но подойти никак не решался — стеснялся все тех же проклятых конопушек и своих рыжих волос, боялся в ответ на приглашение на танцы или в кино услышать обидные слова отказа. Каждый день он давал себе слово познакомиться, но потом, видя ее в клубе с подругами, робел, молча протягивал билетики и густо краснел, не в силах заставить себя вымолвить хоть слово.

В мечтах он говорил ей о любви, ограждал и спасал от невообразимых опасностей, слышал ответные слова долгожданного признания, но… только в мечтах.

При клубе имелся маленький тир, и Сашка часами тренировался, воображая себя героем-пограничником или смелым красным бойцом, отражающим атаки японцев на озере Хасан. Жаль, Анеля не могла видеть, как метко он стреляет, кучно кладя пульки «в яблочко» — прямо в центр черного круга мишени. Может быть, тогда она изменила бы свое отношение к нему? Хотя о чем можно говорить, если они даже не знакомы?

И все же настал тот день, когда Тур решился. На майские праздники на демонстрации они оказались рядом в маленькой колонне комсомольцев, поздоровались, как старые знакомые, разговорились, и все оказалось на удивление просто, естественно и совсем не страшно. Потом он пригласил ее прийти вечером в кино, посмотреть фильм «Веселые ребята» с Орловой и Утесовым, но посмотреть не сидя в зале, а из будки киномеханика. Анеля согласилась. С той поры они начали встречаться, считая потерянным каждый день, прожитый друг без друга. Вскоре работавшие вместе с Анелей женщины, завидев у входа в банк коренастую фигуру в обтягивающей широкую грудь полосатой футболке, с улыбкой говорили: «Смотри, твой пришел!» Анеля краснела и смущалась…

Сегодня после вечернего сеанса Сашка, как всегда, пошел провожать девушку домой. Сначала он проводил ее, потом она провожала его до поворота шоссе, потом снова он… так и припозднились. Стоя у калитки заборчика дома Браницких, Сашка обнял свою любовь, а она, смеясь, выскальзывала из кольца его рук и притворно сердито грозила пальчиком:

— Вон милиционер едет, сейчас тебя заберут!

Сашка обернулся. Действительно, по середине улицы ехал на велосипеде милиционер, придерживая рукой прилаженный к рулю узелок.

«Чегой-то он в такую поздноту? — подумал Тур, провожая велосипедиста глазами. — Ездит, поцеловаться спокойно не дает».

— Хочешь, я тебе про все-все звезды расскажу? — удерживая собравшуюся уйти девушку, спросил Сашка. Как не хотелось расставаться, даже зная, что вновь увидишь ее завтра! Нет, почему завтра, уже сегодня — времени-то далеко за полночь.

— Смотри, какое небо! — обнимая девушку за плечи, повернул ее к себе. — Выбирай любую звезду, и она будет твоя. Насовсем!

— Спать пора, — она закрыла ему рот маленькой ладошкой. — Домой надо, мама сердиться будет.

— Спать? В такую ночь? Анеля!

— Нет, милый, все, до свидания, — привстав на цыпочки, она быстро чмокнула его в щеку, увернулась от неловких Сашкиных рук и юркнула в калитку, прикрыв ее за собой.

Он постоял, глядя, как мелькнуло на дорожке сада светлое платье — мелькнуло и исчезло за дверями дома. Поводил по мягкой теплой дорожной пыли носком сандалии, надетой по-монастырски, на босу ногу, потом повернулся и неторопливо пошел к себе.

По дороге, легко подпрыгнув, сорвал с ветки маленькое, еще недозрелое зеленое яблоко. Надкусив, почувствовал, как рот наполнился кислым терпким соком. Плюнув, Сашка отбросил его и подумал, что надо бы написать матери подробное письмо, рассказать об Анеле. Пусть мама выберет время, приедет, поглядит на нее, не то начнешь тянуть с серьезным объяснением и прохлопаешь ушами свое счастье. Наверное, хватит ходить вокруг да около — так недолго и в старых холостяках остаться. Всех, кто старше двадцати пяти, Тур считал глубокими стариками, которым, по большому счету, от жизни уже нечего ждать праздников…

Гнат Цыбух ворочался без сна на жестких тюремных нарах — какой сон в каталажке? Дернули же его черти так глупо залететь сюда, и теперь он только и мог, что вздыхать бессонными ночами да ждать, что приключится дальше.

А все она, проклятая Софка, во всем виновата! Гнат прикрыл глаза и явственно представил вдову Софью Полищук — кареглазую, с гибким станом и высокой грудью, легко идущую по тропке, словно царица, важно ступая маленькими красивыми босыми ногами. Из-за нее он, Гнат, совсем одурел, как мальчишка, покой потерял, запустил хозяйство. Да еще ревность одолела — крутился около Софки односельчанин Ивась Перегуда: парень справный, рослый и годами младше Цыбуха.

Так и начались между ними глухая вражда и соперничество. Бывало, сойдутся на деревенской вечеринке, до кулаков дело доходило, а то и колья из плетней начинали выворачивать, а хитрая Софка улыбалась то одному, то другому, показывая ровные белые зубы и лукаво щуря глаза.

Пока жили под поляками, жандармы плевали на драки, случавшиеся между белорусскими мужиками, но новая власть начала создавать колхозы, гонять самогонщиков и дебоширов, и в деревне объявился участковый уполномоченный — тощий кадыкастый Алешка Кулик, расхаживавший в форме и с наганом на ремне.

Поначалу Гнат его всерьез не принимал — ходит и ходит; шут с ним, с милиционером, — как жили, так и будем жить! Самогон он гнал в лесу, надежно запрятав в чаще маленькую винокурню, и в колхоз записался, как все, тем более что предложить из своей собственности общему хозяйству Гнату оказалось почти нечего. Он был вдовый, детей Бог не дал, скотины не держал, промышлял браконьерством и самогоном да работал, как и Ивась, на смолокурне.

На очередной вечеринке, подогретый выпитым самогоном, Гнат опять повздорил с соперником. Слово цеплялось за слово, потом засучили рукава, готовясь обильно пустить друг другу дурную кровь. Остальные мужики в это дело не вмешивались.

Гнат — кряжистый, еще не старый, с толстой бычьей шеей и тяжелыми руками — вышел против Перегуды. Тот был стройнее, моложе и если уступал в силе, то брал ловкостью.

Уже успели крепко помять бока друг другу и разбить носы, как вдруг откуда ни возьмись объявился Алешка Кулик и потребовал прекратить драку, а когда его не послушали, смело влез между драчунами и с неожиданной для его тощего сложения силой растолкал их в стороны. Гнат набычился и попер на милиционера. С помощью мужиков драчуна посадили под замок в пустом амбаре — протрезвиться и остыть, а заодно подумать, стоит ли дальше бузотерить.

С той поры не стало Цыбуху житья от участкового. Пригрозил еще, что за самогонку к ответу призовет, что знает, мол, где он ее гонит. Это Гнату очень не понравилось, да и не в его характере спускать обидчикам унижения, а Кулик унизил, запер в амбаре да еще грозился. Ну, поглядим, чей верх будет.

Потихоньку Гнату удалось стравить Кулика с Ивасем — тот еще молодой, норовистый, удержу не знал, потому отношения с людьми испортить ему проще простого. Вот тогда-то Цыбух и решил, что время для окончательных счетов настало: подкараулив, когда Кулик вечером ехал на своем велосипеде по лесной дороге, Гнат пальнул в него из ружья.

Недалеко, в низинке, раскинулась знакомая болотина — гиблое место, немереной глубины трясина, — сунуть потом туда участкового и его велосипед, и поминай как звали. Собственный план казался малограмотному Гнату верхом расчетливости. Однако получилось не так, как он думал: то ли рука дрогнула, то ли участковый чего почувствовал, но промахнулся Гнат. Проклятый Алешка соскочил с велосипеда, выхватил наган и пару раз пальнул в ответ по кусту, за которым прятался Цыбух. И у того пропала всякая охота к дальнейшей перестрелке. Скрывшись, он тут же утопил ружье в той самой болотине, посчитав, что так будет лучше. И не ошибся.

Кулик доложил о случившемся в город, приехали другие милиционеры, арестовали Гната и Ивася — все сельчане в один голос твердили, что только у них были причины стрелять в участкового.

Обоих отвезли в город, допросили и отправили в тюрьму. Как это там называлось по-милицейскому, Гнат не знал, однако раз на окнах — решетки, у стен — нары, а в двери был глазок и ее снаружи запирали, то — тюрьма.

Ружья не нашли — уже благо, но появились новые заботы. Первое, что сильно тревожило Гната: как бы милиция не дозналась о его прежних связях с националистами и прятавшейся до недавнего времени по лесам бандой. Дознаются — беда, с такими вещами нынешние власти шутить не любили. Им лазаря запоешь — враз пришьют политику, да еще докажут, что именно ты хотел подстрелить участкового.

Второе — возникли осложнения с сидевшими в камере уголовниками. Пришлось забыть прежнюю вражду с Перегудой и вместе с ним отбиваться от жаждавших поживиться за их счет блатных. Те пообещали прирезать при первом удобном случае, а Гнат пообещал им посворачивать шеи и для пущей убедительности показал громадный, поросший жестким черным волосом кулак.

Драки особой не было — ей не дали разгореться дежурные милиционеры, растащив по углам сцепившихся в клубок обитателей камеры, но опять, даже в этом замкнутом пространстве, возникла глухая вражда, опять спи вполглаза, жди пакостей от сокамерников, да еще день и ночь мучайся ожидающей впереди неизвестностью. Первые допросы он пережил, а дальше как?

Гнат тяжело вздохнул и повернулся на другой бок. Посмотрел на Ивася, тихо посапывавшего рядом, — спит, щенок, вины за собой не чует, имеет надежду вскорости домой вернуться, опять торить стежку к хате Софки. Навалиться бы сейчас на него, сонного, сдавить руками горло, да нельзя!

Чтобы не видеть Ивася и не тревожить себя несбыточными сейчас планами мести, Цыбух улегся на спину, закинул тяжелые руки за голову, полную беспокойных дум, и уставился невидящими глазами в доски второго яруса нар.

Поворот за поворотом в судьбе — вон, аж до каталажки докатился. Выбраться бы отсюда, да ноги в руки. А куда? — остановил он себя, — не к германцу же податься за кордон: зачем он им, а они — ему? Тогда куда? Уйти в лес и жить там, подобно зверю? А Софку оставить Ивасю? Тоже не дело.

Вот и выходит: как мужик овцу ни ласкай, все одно у нее бабьи титьки не вырастут! От думок уже все мозги поломал, но выхода никак придумать не удается, словно заблукал в темной пуще, и кружит тебя нечистая сила, заводя то в бурелом, то в болотину, не давая выбраться на торную дорогу, ведущую к жилью человека.

Какие же, оказывается, долгие и тяжкие тюремные ночи! Раздражает храп соседей по камере, духота и вонь давно не мытых тел, спертый воздух непроветриваемого помещения и еще запах дезинфекции — едкий, пропитывающий все насквозь. Урчало в голодном от тощей тюремной кормежки брюхе, не давали заснуть мерные шаги дежурного, гуляющего по коридору, ясно слышимый в тишине скрип половиц под его сапогами, а на душе так тошно, что хоть зубами грызи толстый деревянный брус стойки нар.

И на что ему дался этот мозгляк участковый? Испугался тогда, засуетился, наломал дров с перепугу, а надо, оказывается, выждать подольше, поглядеть, как все повернется. Может, стоило ягненком прикинуться, в доверие к Кулику пролезть, завести с ним пусть не дружбу, но приятельские отношения — неужели мужик с мужиком нормально сладить не смогут? Не бабы же, чтобы горшки у печи делить! Хотя зачем теперь сердце надрывать думами о том, как все могло бы сладиться по-иному, когда Алешка панует в деревне, расхаживая с наганом на пузе, Гнат вместе с Ивасем сидят в каталажке, а к Софке, может, какой другой мужик тайком пробирается ночью, чтобы стукнуть условным стуком в окошко вдовы. А у вдов, известное дело, — руки горячие, глаза незрячие, губы хмельные, а мысли шальные!..

Гнат заскрипел зубами от злости и снова повернулся на бок. Скоро, что ли, рассвет? Долго ему еще мучиться без сна?..

Глава 2

13 февраля 1941 года генерал-полковник Гальдер обсудил с генерал-инспектором инженерных войск генералом Якобом вопрос о вооружении инженерных частей, которые к началу лета должны иметь такое количество понтонно-мостового имущества, чтобы его хватило для обеспечения наступающих немецких войск переправами до рубежа рек Западная Двина — Днепр включительно. На усиление группы армий «Центр» были специально выделены 23 саперных, 35 строительных, 12 мостостроительных и 11 дорожно-строительных батальонов[15].

К утру 22 июня группа армий «Центр» заняла исходное положение для решения поставленных перед ней задач. Саперы готовились наводить переправы для танков и пехоты…

Начальник штаба Западного особого военного округа генерал Климовских на основе анализа данных разведки в 2 часа 40 минут 21 июня 1941 года доносил начальнику Генерального штаба:

«Немцы летают и нарушают границу 20 июня с подвешенными бомбами; по докладу командующего Третьей армией, проволочные заграждения вдоль границы у дороги Августов, Сейны, бывшие еще днем, к вечеру сняты. В лесу шум моторов…»[16].

В ночь с 21 на 22 июня народный комиссар обороны Союза ССР отдал командующим приграничных округов следующий приказ:

Военным советам ЛВО, ПрибОВО,

ЗапОВО, КОВО, ОдВО

Копия:

Народному комиссару Военно-Морского флота

21 июня 1941 года

1. В течение 22–23.06.41 г. возможно внезапное нападение немцев на фронтах Ленинградского, Прибалтийского особого, Западного особого, Киевского особого и Одесского военных округов. Нападение немцев может начинаться с провокационных действий.

2. Задача наших войск — не поддаваться ни на какие провокационные действия, могущие вызвать крупные осложнения. Одновременно войскам Ленинградского, Прибалтийского, Западного, Киевского и Одесского военных округов быть в полной боевой готовности встретить возможный внезапный удар немцев или их союзников.

3. Приказываю:

а) в течение ночи на 22.06.41 г. скрытно занять огневые точки укрепленных районов на государственной границе;

б) перед рассветом 22.06.41 г. рассредоточить по полевым аэродромам всю авиацию, в том числе и войсковую, тщательно ее замаскировав;

в) все части привести в боевую готовность. Войска держать рассредоточенно и замаскированно;

г) противовоздушную оборону привести в боевую готовность без дополнительного подъема приписного состава. Подготовить все мероприятия по затемнению городов и объектов;

д) никаких других мероприятий без особого распоряжения не проводить.

Тимошенко — Жуков[17].

В округах этот приказ был получен около часа ночи 22 июня. В 2 часа 25 минут командующие округами направили аналогичные приказы армиям. В приказе командующего Прибалтийским особым военным округом предписывалось:

«В течение ночи на 22.06.41 г. скрытно занять оборону основной полосы. В предполье выдвинуть полевые караулы для охраны дзотов, а подразделения, назначенные для занятия предполья, иметь позади. Боевые патроны и снаряды выдать. В случае провокационных действий немцев огня не открывать. При полетах над нашей территорией немецких самолетов не показываться и до тех пор, пока самолеты противника не начнут боевых действий, огня не открывать.

В случае перехода в наступление крупных сил противника разгромить его…

Противотанковые мины и малозаметные препятствия — ставить немедленно»[18].

Эти приказы дошли до войск с большим опозданием…

Вагон дернулся, лязгнули сцепы, зашипел, окутавшись пухлым белым облаком отработанного пара, паровоз.

Гельмут недовольно поморщился — он не любил резких звуков. Они его раздражали, выводили из себя, заставляя тратить нервную энергию на то, чтобы раздражение не выплеснулось наружу. И потом, каждый резкий звук — проявление непорядка в каких-либо вещах, а во всем и всегда должен быть образцовый порядок.

Открыв дверь купе, Гельмут Шель вышел в пустой коридор — в такое время мало кто ездил по делам, почти все пассажиры сошли раньше.

Стоя у окна, он наблюдал, как состав медленно втягивался на станцию. Налетевший порыв ветра качал фонари, и желтые блики легли на каски цепочкой стоявших по всему перрону полевых жандармов. Тускло мерцали полукруглые тисненые бляхи, висевшие под воротниками их мундиров, карабины взяты к ноге.

Сейчас проверят документы, потом необходимые формальности, сменят паровоз и…

Что ждет его в конечном пункте назначения? С чем он вернется в Германию? С чем и когда вернется, через какой промежуток времени, сколько оборотов сделает земной шар вокруг собственной оси и сколь большое расстояние пройдет он по орбите вокруг солнца? Сколько дней, недель, месяцев, лет отнимут у него бескрайние просторы России, и не поглотят ли они его, не растворят ли в себе, как уже растворяли и поглощали бесчисленные орды кочевников и полумиллионные полки Наполеона? Что встретит он там, на славянских землях?

Будущее скрыто мглой неизвестности, но оно совсем рядом, вот тут, только протяни руку — и ощутишь его оно так же близко, как рассвет, неизбежно должный прийти после этой, самой короткой в году, летней ночи. Какое оно, его будущее? Русские любят говорить — человек сам кузнец своего счастья. С этим нельзя не согласиться, поговорка дышит мудростью многих поколений. И вообще — такая ли загадка эти русские, как их представляют западные философы, литераторы и художники?

Гельмут не без оснований полагал, что он достаточно хорошо изучил русских — их язык, обычаи, привычки, образ мыслей, их литературу, искусство, культуру. Да-да, именно культуру! Он не разделял господствовавшей в рейхе официальной точки зрения, что у славян нет своей культуры.

Она есть и у русских, и у других славянских народов, что бы ни твердили с трибун для твердолобых низов, надевающих шинели рядовых вермахта и готовых идти в огонь в первых рядах. Наверное, им так легче идти вперед, считая, что они воюют с дикарями. Но он как человек широко и хорошо образованный, имеющий диплом одного из старейших в Европе университетов, где специально изучал славянские языки и историю, не должен уподобляться одетому в грубую солдатскую шинель болванчику, как бы этого ни хотелось рейхсминистру пропаганды.

Гельмут усмехнулся. Сколько веков прошумело над древней германской землей, сколько герцогов, курфюрстов, королей, министров она видела… И всем им служили своим оружием мужчины его рода — курфюрстам, королям, герцогам, министрам… или Германии?

Конечно, Германии, и только Германии! Если ее интересы не совпадали с интересами коронованных особ или министров, их просто убирали с дороги нации представители древних родов. Убирали любым способом, чтобы достичь высшего блага для Германии с другим королем или герцогом.

А что такое рейхсминистр пропаганды? Жалкий калека, лысоватый, колченогий, неумеренно сластолюбивый, словно напоказ всем демонстрирующий, что он тоже мужчина.

Другое дело Альфред Розенберг — заместитель фюрера по вопросам духовного и идеологического воспитания, генерал войск СС, глава внешнеполитического отдела НСДАП. Он долго жил на землях славян и знает их лучше, чем кто бы то ни было. Среди всех его титулов просто теряется скромная должность руководителя «хоэ шуле» — центра национал-социалистической партии по науке и воспитанию.

Фюрер назначил Розенберга на эту должность в 1940 году. И почти сразу же был создан «Эйзенштаб Розенберга», скрупулезно разработавший планы сохранения и захвата во всех оккупированных странах библиотек, музеев, частных коллекций и вообще всего того, что могло представлять собой художественную ценность. Розенберг прекрасно понимал: художественные ценности могут быть только у тех народов, которые имеют свою культуру!

Назначая Розенберга на пост, фюрер издал специальную директиву, в которой говорилось: «Планомерный идейный разгром евреев, масонов и связанных с ними идеологических противников национал-социализма представляет собой высшую необходимость… Поэтому я поручил рейхслейтеру Альфреду Розенбергу решить задачу в сотрудничестве с руководителями верховного командования вермахта.

Его штаб по руководству операциями на оккупированных территориях имеет право проверять библиотеки, архивы, масонские ложи и другие идеологические и культурные учреждения всех родов с точки зрения наличия в них соответствующих материалов и конфисковать эти материалы для использования при решении идеологических задач. Это указание распространяется и на культурные ценности, которые находятся в распоряжении или собственности евреев, либо не имеют хозяина, либо, наконец, их принадлежность должным образом не установлена. Инструкции о сотрудничестве с вермахтом издает руководитель верховного командования вермахта с согласия рейхслейтера Розенберга. Необходимые мероприятия на находящихся под германским управлением восточных территориях осуществляет рейхслейтер Розенберг».

Вскоре канцелярия Розенберга подготовила письмо об учете и детальной обработке культурных ценностей, научно-исследовательских материалов и научных произведений, а также других работ из библиотек, научно-исследовательских институтов, архивов, музеев, церквей.

Во многие страны Европы заранее направлялись специально обученные люди: высматривать, что где имеется, какую представляет собой ценность, и составлять об этом подробнейшие секретные отчеты. Были созданы специальные зондеркоманды, включенные в состав тыловых частей вермахта. Сам Розенберг приказал одеть их в коричневую форму с соответствующими знаками отличия. Естественно, в аппарате «Эйзенштаба» работали многие сотрудники разведки и контрразведки национал-социалистической рабочей партии Германии — СД, центральный отдел безопасности которой возглавлял Рейнхард Гейдрих.

Здесь и пригодилось образование Гельмута Шеля, знатока славянских языков и славянского искусства. Теперь он стал заниматься музейными ценностями, а это всегда лучше, чем лезть под пули.

На востоке лежали огромные пространства, плодороднейшие земли. Мало завоевать их силой непобедимого германского оружия, необходимо еще навсегда удержать за собой завоеванное, превратив население в рабов, с ужасом и покорностью взирающих на представителей высшей расы, а рабы послушны только тогда, когда у них нет и никогда не может быть ни науки, ни культуры, ни своей истории!

Но сейчас они есть — наука, культура, история! Древняя культура, богатая история, многочисленная интеллигенция.

Задача сотрудников «Эйзенштаба» — изъять все это из времени и пространства! Причем так, чтобы ни память человека, ни безмолвные камни, которые под умелой рукой тоже могут заговорить, ни картины, ни книги — чтобы ничто не могло даже напомнить о давнем или недавнем прошлом целых народов. Народ без памяти и культуры перестает существовать, у него более нет истории, он сам умирает для истории, исчезает, растворяется и рассеивается во времени и в других народах.

Поэтому Гельмут видел впереди много работы — надо организовать, оценить, решить, что оставить, а что нет. Решить, что вредно для Германии, а что полезно…

Он вернулся в купе, присел на мягкий диван. В коридоре раздался звук шагов, потом, отодвигаясь, щелкнула дверь. На пороге стоял офицер пограничной охраны. Сзади него — два фельджандарма, а из-за спин настороженно выглядывал человек в штатском. Офицер вскинул руку в нацистском приветствии:

— Хайль! Прошу документы!

Штатский впился взглядом в Гельмута, опустившего руку в карман дорогого темного костюма. Шель достал бумаги и протянул их офицеру.

— Доброго пути, господин штурмбанфюрер! — щелкнул каблуками пограничник, возвращая документы. Штатский и фельджандармы неслышно ретировались.

— Скоро отправляемся? — поинтересовался Гельмут.

— Через десять минут, — офицер козырнул и прикрыл дверь купе.

Шель закурил. Минуты прощания с родной землей почему-то вызвали у него чувство неясной тревоги, как на охоте, когда, встав на отведенное тебе егерем место, напряженно всматриваешься в густой сумрак леса и не знаешь — кто оттуда выйдет на тебя, поднятый загонщиками? Выскочит под выстрел трусливо прижавший уши заяц, выбежит гордый олень с украшенной ветвистыми рогами благородной головой или вылезет из чащобы разъяренный кабан?

Хорошо бы вернуться домой к осени, когда плывет по саду горьковатый дымок сжигаемых листьев и хрустит под сапогом первый тонкий ледок на лужах.

Вагон тихо качнуло, поплыли назад станционные строения, перрон, на котором группами стояли фельджандармы, закончившие проверку, мелькнул большой плакат на стене: «Айн фолк, айн райх, айн фюрер!» — «Один народ, одно государство, один вождь!». Кончилась Германия. Теперь пойдут земли бывшей Польши, ныне — генерал-губернаторства.

Гельмут взглянул на часы — пошел уже третий час ночи. Он снял пиджак, аккуратно повесил его на плечики — скоро опять придется надеть форму и натянуть сапоги. Что ж, стоит немного вздремнуть, потом станет не до сна…

Предутреняя темнота загустела, начала отдавать зябким холодом росы, обещавшей скорый рассвет. Где-то у коновязи назойливо трещал сверчок, то замолкая, то вновь выводя свою незамысловатую песенку; за бревенчатой стеной конюшни хрустели овсом лошади, тяжело переступая копытами, — мирные звуки, негромкие, по-деревенски домашние.

Начальник заставы молча пожал руки Денисову и Глобе, хлопнул ладонью по чисто вымытому капоту грузовичка, потом привычно посмотрел на нее, как будто провел по крупу лошади, проверяя — не осталось ли в шерсти пыли. Ничего не увидев в темноте, смущенно убрал руку за спину.

— Утром будете на месте. Машина хорошая, правда, не легковая… Так вы не забудьте, товарищ капитан, как Глоба вас доставит, сразу отправляйте его назад. Не обессудьте, Александр Иванович, — не по уставу обратился он к Денисову, — людей у меня не так много, да и машина…

Капитан понимающе кивнул и начал устраиваться в кабине рядом с Глобой, севшим за руль. Приоткрыв дверцу, он успокоил начальника заставы:

— Не волнуйся, никуда твой сержант не денется, при штабе не оставлю.

— А я и не волнуюсь, — немного обиженно отозвался пограничник, — он и сам не захочет. Правда, Глоба?

Тот, не ответив, тронул машину с места. Часовой открыл ворота. Оставляя за собой шлейф почти не видимой в сумраке зарождающегося утра пыли, грузовик, переваливаясь на ухабах, покатил к городку.

Подпрыгивая на пружинящем сиденье, Денисов думал о событиях последних суток — почему все случилось именно так, а не иначе? Человек, пришедший с той стороны, умер от ран, толком ничего не успев сказать. Отдал брезентовый пояс с папкой и гранатами — вернее, его сняли с него, — прошептал слова пароля, даже здесь, среди своих, желая точно удостовериться, что отдает документы в надежные руки, и умер. Денисов позвонил начальнику разведотдела, доложил о случившемся. Выслушав Александра Ивановича, начальник помолчал, а потом попросил поторопиться с доставкой бумаг. Буднично сообщил, что на всей линии границы неспокойно, слышен рев танковых моторов, а из Москвы уже несколько раз звонили, справлялись о связном, беспокоились — они там очень ждут доставленные материалы. Очень! На всякий случай капитану необходимо запомнить пароль для связи с центром…

Положив трубку, Александр Иванович вернулся в комнату, где на столе все еще лежало накрытое солдатской простыней тело связного. Постоял около него, прощаясь с бойцом, отдавшим жизнь, чтобы спасти тысячи других, потом надел фуражку и спустился во двор, куда Глоба подогнал заправленный грузовичок…

Что же произошло там, на немецкой стороне? Неужели нашелся предатель в одном из звеньев сложной цепочки ячеек подпольщиков-антифашистов, передававших друг другу связного, провожая его до границы? Или сам связной, продвигаясь в приграничной полосе, случайно наткнулся на немецкие секреты? Нет, на случайность мало похоже. Судя по развернувшимся событиям, связного ждали, причем на определенном участке, где находилось законсервированное «окно». А вдруг ждали не его, вдруг это все же случайность, но совершенно другого рода, говорящая об ином — плотность немецко-фашистских войск в приграничной полосе такова, что погибший просто чудом сумел прорваться на нашу сторону? Тогда получалось, что немцы действительно готовятся к нападению.

От таких мыслей тревожно сжалось сердце, словно ощутило холодок смертельной опасности: неужели у порога стоит страшнейшая война? Мелькнуло в голове: хорошо, семью не привез. Они так далеко отсюда, так далеко, что не смогут достать немецкие самолеты. Мелькнуло и тут же пропало, заслоненное другим: надо срочно доставить бумаги и доложить обо всем. Пусть и его рапорт станет еще одной песчинкой, способной перетянуть чашу весов там, наверху, где решается вопрос о выводе регулярных частей Красной Армии ближе к границе, — если слышен рев танковых моторов, причем уже не первую ночь, если летают почти над головами немецкие самолеты с подвешенными бомбами, если немцы сняли ограждения…

Денисов потуже затянул на себе ремень с тяжелой кобурой ТТ и пощупал надетый под гимнастеркой брезентовый пояс с черной кожаной папкой и гранатами. Покосился на Глобу, уверенно вертевшего баранку большими, загорелыми, привычными к любой работе руками.

Лицо сержанта оставалось спокойным — он что-то негромко мурлыкал себе под нос, совсем как старинные ямщики, скрашивавшие заунывной песней долгую однообразную дорогу по бескрайним российским просторам.

Спросить, о чем он думает, каково его мнение о происходящем — мнение человека, постоянно живущего на границе и охраняющего ее? Или не стоит отвлекать, порождать вопросами лишнее беспокойство, вселять неуверенность? Пожалуй, не стоит.

Попетляв, пыльный проселок вывел к повороту на старое, мощенное булыжником шоссе, ведущее к городку. Шоссе было узким — едва разъехаться двум встречным машинам, — но построено крепко, на совесть. По краям росли стройные березы и старые корявые липы, широко раскинувшие ветви, покрытые густой листвой. Выехав на пригорок, с которого еще была видна застава, Глоба притормозил, собираясь посигналить, как это обычно делали все водители-пограничники, уезжавшие в город, но передумал и просто помахал из окна кабины рукой, словно его прощальный привет могли увидеть оставшиеся.

Свернули и покатили по шоссе, щупая дорогу лучами фар, вырывавшими из темноты белые стволы берез и темные, с поперечной известковой полосой, стволы лип, вцепившихся корнями в откосы кювета. Дорога, как всегда, успокаивала, настраивала на определенный лад, мысли текли ровнее, заботы отходили вдаль, и только немного тревожило то, что ждало впереди, в конце пути. Денисов опять пощупал под гимнастеркой брезентовый пояс и легко коснулся плеча сержанта:

— Не переживай, к обеду вернешься.

Глоба в ответ повернул к капитану загорелое скуластое лицо и улыбнулся…

— Последнее танго нашего вечера! Дамы приглашают кавалеров! — подражая известному конферансье, Вовка надул щеки, опустил диск пластинки на иглу патефона и уселся на стул, всем своим видом показывая, с каким нетерпением он ждет, чтобы его пригласили.

— Разрешите?

Антон, сидевший на диване, поднял глаза: перед ним стояла девушка в простеньком светлом платье. Пышные тяжелые волосы были сколоты сзади в тяжелый пучок, и от этого она выглядела старше.

Танцевать не хотелось — он только недавно вернулся домой, мама покормила его на кухне, сообщив, что непоседливый Вовка опять собрал шумную компанию однокурсников. Сегодня хотели пойти в театр имени Вахтангова, на премьеру драмы Лермонтова «Маскарад» в постановке Тутышкина и, музыкой Хачатуряна, но… Разве достанешь билеты на премьеру в шумной Москве? Тогда Вовка предложил отправиться к нему домой и устроить танцы под патефон.

— Слава богу, соседи на даче, — наливая чай, ворчала мама, — не то им эти полуночники покоя бы не дали.

— Не серчай, — поймав ее руку, Антон прижался к ней щекой, — молодые, энергия выхода требует, лето началось, а сессия заканчивается. Пусть танцуют, завтра воскресенье, выспимся.

— Ты у меня, Антоша, тоже не старик, а вот козликом под патефон не скачешь, — мама недовольно поджала губы. — И тебе надо отдохнуть, устаешь на работе.

— Ничего, — Антон допил чай и встал. — И я с ними посижу немножко.

Тихо войдя в комнату, он устроился на диване и, никем не замеченный, стал рассматривать приятелей и приятельниц младшего брата. Эту девушку он приметил сразу — она понравилась ему загадочным выражением серо-зеленых глаз, стройной фигуркой, легкими движениями в танце. И вот она стоит перед ним, приглашая на «последнее танго».

— Не хотите? — она лукаво улыбнулась.

— Нет, что вы, — немного смутился Антон. Он встал, подал ей руку, вывел на середину комнаты и заметил, как остальные пары расступились, давая им дорогу.

— Сейчас будет класс! — шепнул Вовка приятелю.

Положив руку на гибкую талию девушки, Антон повел ее в танце, отметив, как чутко она ловит каждое его движение, не топчется на месте, а именно танцует — свободно, плавно, чуть улыбаясь и лукаво прищурив глаза.

— Прекрасно танцуете, — она сняла невидимую пылинку с лацкана его пиджака.

— С такой партнершей, — ответил Антон незамысловатым комплиментом.

— Вы правда воевали с белофиннами и награждены? — неожиданно спросила девушка.

— Почему возник такой вопрос? — он недоуменно поднял брови.

— Вовка хвастался, что его старший брат — орденоносец.

— Я этому болтуну уши надеру, — шутливо пригрозил Антон.

— Меня зовут Валентина. Валя Сорокина.

— Антон Иванович Волков. Можно просто Антон, — он слегка склонил голову. А то получится как-то официально.

— Знаете, о чем он поет? — Валя кивнула на патефон. Сладкий тенор пел танго на немецком языке.

— О дожде и разлуках, — улыбнулся в ответ Волков, — о стуке капель по крышам мансард, в общем — о любви…

Мелодия кончилась, пластинка зашипела, ребята захлопали в ладоши, аплодируя танцорам.

— Аргентина! — крикнул Вовка. — Я же говорил, что будет класс!

Антон подвел смутившуюся Валентину к дивану, сел рядом с ней, и тут же на валике дивана оказался Вовка. Наклонившись к брату, он заговорщицки прошептал:

— Слушай, сделай одолжение?

— Говори.

— Время позднее, метро закрыли, трамваи не ходят…

— Не тяни, — поторопил старший, — ближе к делу. Пора пляски кончать, пока соседи по площадке не пришли. Поздно уже, загулялись. И родные спать хотят, а у них дети.

— Во, а я об чем? — засмеялся Вовка. — Ребята девушек пойдут провожать, а Валечка у нас без кавалера. Проводишь?

— Если дама разрешит, — Антон посмотрел на Валю.

— Ой, да что вы, не надо, — порозовела она, — до Молчановки рукой подать, сама добегу.

— Ничего, — вскочил Вовка, — он проводит. Ребята, по домам!..

Из подъезда вывалились шумной толпой, но быстро разобрались по парам и пошли в разные стороны. Уходя вместе с Валей, Антон отметил, что братишка провожает темноволосую девушку, кажется, по имени Люба. Вот и незаметно вырос младший, уже девушек провожает, а он, должный заменить ему отца, никак не найдет времени для серьезного разговора — то командировки, то дела, то самого Вовку где-то носит по студенческим делам. Летит время. Но, может быть, завтра поговорить?

К Молчановке шли тихими пустыми улицами. В стороне Бульварного кольца, скрытый от них темными домами, прогремел запоздавший трамвай. Или не запоздавший, а самый первый — небо уже стало бирюзовым, гасли звезды, потушили фонари, и появилось ощущение, что ты волшебной белой ночью шагаешь по проспектам и набережным Северной Пальмиры.

Трамвай снова задребезжал, ломая сказку раннего утра, и затих вдали, оставив еще не проснувшемуся городу звук пробуждающегося дня.

Заметив, как Валя зябко передернула плечами, Антон накинул на нее свой пиджак.

— Какой большой, — запахиваясь в него, засмеялась девушка, — а на вас кажется маленьким. Скажите, Антон, вы военный?

— Опять странный вопрос, — поддерживая ее под локоть, улыбнулся Волков. — Вовкины фантазии?

— Ну, тогда спортсмен. Вон какие широченные плечи.

— Да нет же, — смутился Волков, — не военный и не спортсмен, а обыкновенный инженер. Только и всего. Разочарованы?

— Почему? Совсем нет. А с финнами вы правда не воевали, и вас не ранили, не награждали орденом? Значит, Вовка все врал?

— Ну, наверное, не совсем, — попытался защитить младшего брата Антон.

— Не-е-ет, — она выпростала из-под пиджака руку и погрозила пальчиком. — Он любит приврать, но профессора твердят, что ваш брат очень способный. Его хотят в аспирантуре оставить. Знаете, как он про вас рассказывал? У меня, говорит, есть старший брат, старый, важный и очень серьезный. Вот! А сегодня я вас увидела и узнала, что он все врет! Вы совсем не такой, не старый и не важный… Дальше не ходите, не надо. Спасибо!

— Почему?

— Ну, не стоит, — она отвернулась. — Не обижайтесь, но так лучше.

— Как скажете, — пожал плечами Волков.

— Обиделись? Не отнекивайтесь, я же вижу… Хотите правду? Знаете, почему меня никто не провожал? Потому что у нас во дворе ребята драчливые, уже двум провожатым досталось, вот Вовка вас и уговорил, а то остальные боятся по шее получить.

— А я не боюсь! Пошли, поглядим на арбатских драчунов.

Они пошли по старому переулку, мимо дома со львами у парадного, мимо домика, в котором родился Лермонтов; около афиш, расклеенных на стене, Валя остановилась.

— Не сердитесь, это я попросила Вовку объявить дамский танец.

— Я не сержусь, — улыбнулся Антон. — Что вы делаете завтра, вернее, сегодня? Ведь уже воскресенье… Смотрите! — он повернул ее лицом к афишам. — Можно поехать в оранжереи Центрального дома Красной Армии, можно в ботанический сад МГУ, можно в парк имени Дзержинского — там новый летний театр, а на «Водном стадионе» открывают пляж с речным песком!

— Не умею плавать, — улыбнулась Валя. — В Большом вечером дают «Ромео и Джульетту». Попробуем?

— Обязательно! У вас есть телефон?

— Есть. Вовка знает номер. Звоните. До свидания!

Он смотрел ей вслед, удивляясь, как легко и быстро несли ее тонкую фигурку с откинутой назад головой красивые стройные ноги. Мелькнуло у дверей парадного светлое платьице, стукнула дверь… Все.

Шагая обратно, Антон решил сегодня же серьезно поговорить с братом. Что за дурацкая болтовня в институте, зачем он разыгрывал комедию с провожанием девушек, из-за которых намыливают шеи провожатым? Девятнадцать скоро, а все, как пацан, игрушки на уме! Впрочем, если бы однокурсники брата отличались большей смелостью, то не удалось бы познакомиться с Валей — нет худа без добра!

Выйдя на бульвар, Волков бегом догнал трамвай, вскочил на подножку, не обращая внимания на недовольное ворчание сонной пожилой кондукторши, купил билет и сел на жесткую лавочку у окна. Небо порозовело, стало уже не бирюзовым, а голубым, прозрачным.

Наверное, арбатские драчуны видят сейчас десятый сон, приминая кулаками подушки. Вернулся ли Вовка? Вот он с ним сегодня разберется, а то даже про возможность остаться в аспирантуре старшему брату приходится узнавать случайно. Разве это дело?

Незаметно Волков задремал, склонив голову на грудь. Кондукторша, по-матерински жалея своего единственного раннего пассажира, старалась потише дергать шнурок звонка, давая вагоновожатому сигнал к отправлению, и не выкрикивала названий остановок — умаялся, сердечный, пусть поспит.

Антону Ивановичу, которому было тридцать лет от роду, снился цветной прекрасный сон: блистающий огнями Большой театр, обитые малиновым бархатом кресла и Валя в белом, похожем на подвенечное, платье…

Один из арбатских драчунов — Костя Крылов — примяв тощую солдатскую подушку, сладко посапывал и видел во сне свой залитый ярким солнечным светом двор и маму, развешивающую на растянутых веревках белье. Дул порывистый ветер, белье развевалось и хлопало, как флаги на первомай…

Уже скоро год, как Костя стал красноармейцем и учился в школе связистов. Впереди выпуск, назначение в часть, увольнения в город. На занятиях ему было легче, чем остальным, — еще в школе Крылов серьезно увлекался радио, ходил в кружок при доме пионеров, где сначала собирал детекторные приемники, потом более сложную аппаратуру, втайне надеясь, что именно ему удастся поймать тихую морзянку с Северного полюса и сообщить всему миру о терпящем бедствие ледоколе или попавшей в беду отважной экспедиции. Хотелось прославиться, как прославился недавно один из радиолюбителей, поймавший сигналы дирижабля Нобиле. А если вообще — поймать сигналы с других планет?!

Но мечты оставались мечтами. Правда, ему удавалось налаживать устойчивую связь с далекими городами, растягивая антенну по всем комнатам большой коммунальной квартиры или залезая для этого на чердак, из-за чего не раз случались неприятности с управдомом, не желавшим ничего слышать о сигналах с Марса или с Северного полюса.

Управдома Костя считал крайне ограниченным человеком, не смыслившим в радиотехнике и начисто лишенным любых романтических чувств. Зато Валька Сорокина его понимала. Они жили по соседству, знали друг друга с детства, и Костя был тайно влюблен в нее, хотя и не очень одобрял ее увлечения балетом и танцами.

Однажды он увидел Валентину в сопровождении молодого командира с эмблемами медицинской службы в петлицах. Почему-то ему стало очень неприятно видеть их вместе, но потом выяснилось, что это ее дядя, Юрий Алексеевич, приехавший в отпуск. Военврач оказался нормальным дядькой, гонял с ребятами в футбол, рассказывал о службе на Дальнем Востоке, а потом вдруг исчез. Валя объяснила, что он получил назначение и срочно уехал к месту службы.

И опять все пошло своим чередом — школа, радиокружок, походы всем двором в кино на «Чапаева», футбол. Как-то один из приятелей Кости по школе похвастался, что записался в аэроклуб, и начал посматривать на всех свысока. Тогда Крылов пошел в парк, купил билет и решился прыгнуть с парашютной вышки.

Чем он хуже приятеля? Пусть за этот прыжок не дадут значка, но надо же себя когда-нибудь попробовать, проверить — действительно ли ты готов к труду и обороне?

Сначала лезть на вышку было совсем не страшно, потом начали предательски дрожать коленки, а на самом верху и вовсе захватило дух, но Костя старался не показать виду. Инструктор приладил на нем лямки снаряжения и легонько подтолкнул к краю площадки. И тут ноги словно налились свинцом, люди внизу показались мелкими букашками, и сделать последний шаг, отделяющий от пропасти, стало почти невозможно. Но он преодолел себя и, зажмурившись, прыгнул.

Ничего страшного не произошло — дернули лямки, натянулись стропы, и парашют плавно опустил его в заполненную опилками яму. Правда, земля, вернее, опилки больно стукнули по подошвам, но это такая ерунда — в детстве куда страшнее прыгать в снежные сугробы с обледеневшей крыши сарая.

Испытав себя, Костя записался в секцию парашютистов при аэроклубе. Дважды прыгнул с дирижабля, но потом узнала мать, пожаловалась отцу, и тот строго-настрого запретил «лазить под небеса» — суровый родитель, работавший мастеровым на заводе, одобрял увлечение сына техникой, но к авиации или парашютам допускать не захотел.

Призывная комиссия учла знания Крылова, и он попал в школу военных радистов, расположенную в тихом пригороде Москвы.

Вскакивать по команде «подъем», одеваться за считанные секунды и ходить строем Костя научился быстро. Только часто скучал по дому, родителям, веселой соседке Валентине. Скоро выпуск, присвоение звания младшего сержанта войск связи и новое место службы. После армии Костя твердо решил пойти работать на радиозавод и поступить в техникум или даже в институт. Только когда это еще будет? А пока он видел во сне свой двор, залитый ярким солнечным светом, и маму, развешивающую белье…

Тихо ступая, по коридору казармы прошел дежурный офицер, ответил на приветствие дневального и посмотрел на часы — сколько осталось до подъема?

Его со вчерашнего дня беспрерывно мучила надоедливая зубная боль, а идти к врачу не хотелось. И он тянул до последнего, надеясь, что боль пройдет сама собой, затухнет, избавив его от необходимости садиться в кресло дантиста, представлявшееся чуть ли не электрическим стулом.

Часы показывали пять ноль ноль. Было раннее утро 22 июня 1941 года.

Волков проснулся сразу, как от толчка в плечо, — трамвай поворачивал, проехали Сретенский бульвар, скоро его остановка. Энергично потерев ладонями лицо, он ощутил на щеках жесткий ежик щетины — успела отрасти за ночь. Надо побриться, вернувшись домой, а потом еще раз вечером, чтобы прийти к Вале на свидание свежевыбритым, слегка пахнущим одеколоном.

Он вышел из вагона. Где-то не спали, из открытого окна слышался плач ребенка, но на улицах еще безлюдно.

Шагая через две ступеньки, Антон взбежал к дверям своей квартиры, хотел позвонить, но потом передумал — мама, наверное, уже легла, зачем ее беспокоить, — и достал ключ. И тут двери неожиданно распахнулись, и Волков с удивлением увидел встревоженную мать, которая, похоже, и не собиралась ложиться.

— Почему не спишь? — проходя в прихожую, спросил Антон.

— Антоша, красноармеец приходил, тебя срочно вызывают, — мать прислонилась спиной к двери. Губы ее задрожали, лицо сморщилось от едва сдерживаемых, готовых пролиться слез.

— Давно? — он быстро прошел в комнату, распахнул дверцы платяного шкафа и достал форму.

— Минут десять как ушел, говорил, срочно, — повторила мать, стоя на пороге комнаты. — Опять надолго, сынок?

— Не знаю, мама, не знаю, — натягивая сапоги, ответил он. — Согрей мне, пожалуйста, воды быстренько, побриться надо.

— Сынок, а это не война? — держась одной рукой за сердце, а другой за косяк двери, тревожно спросила мать.

— Не знаю! — Волков встал, притопнул, наклонился и подтянул голенища сапог. — Вовка вернется, скажи, чтобы никуда не уходил, обязательно меня дождался. Я приеду или позвоню.

В ванной, торопливо соскребая перед зеркалом со щек щетину, Антон вдруг заметил, как мелкой предательской дрожью подрагивают пальцы, держащие бритву. С чего бы это? И почему он решил надеть форму, как-то сразу подумал о ней, хотя постоянно ходил на службу в штатском?

Что могло случиться за время его отсутствия? Ведь его отпустили до десяти утра. Когда уходил, все было как обычно, и вдруг неожиданный вызов, причем даже не по телефону, а с нарочным.

Наскоро обтерев остатки мыльной пены полотенцем, он плеснул в лицо одеколоном, оделся и, обняв на прощание маму, вышел, на ходу надевая фуражку со звездочкой.

Подходя к станции метро, Антон бросил взгляд на часы — шесть утра воскресного дня 22 июня 1941 года…

Глава 3

В четвертом часу утра 22 июня вражеская артиллерия начала сильный обстрел войск, расположенных в приграничной зоне. Одновременно линию государственной границы Союза ССР пересекли немецкие группы разграждения и отряды по захвату переправ и уничтожению пограничных постов. Немецкая авиация перелетела границу и сбросила бомбы на воинские гарнизоны, аэродромы, железнодорожные узлы, мосты и другие объекты. Бомбовые удары обрушились на Гродно, Белосток, Волковыск, Барановичи, Бобруйск, Минск…

Внезапные удары вражеских бомбардировщиков причинили большой урон советской авиации, особенно истребительной. В течение 22 июня на аэродромах было уничтожено 528 и в воздухе 210 самолетов…

Из журнала оперативных записей

главного управления пограничных войск

НКВД СССР:

22 июня 1941 года

4 часа 15 минут. Донесение из Кишинева: начался обстрел из пулеметов с румынской стороны 5‑й заставы 24‑го пограничного отряда. 3‑я застава подверглась нападению. 11‑я и 12‑я заставы 5‑го погранотряда подверглись обстрелу…

4 часа 15 минут. Из Львова: на участке 91‑го погранотряда пограничные наряды вели бой с группами противника, пытавшегося перейти границу…

4 часа 30 минут. В бой с противником вступили все линейные заставы.

4 часа 50 минут. Немцы после артподготовки в районе Пархача перешли в наступление. На участке 97‑го погранотряда нападение отбито. На остальных участках идет артиллерийская стрельба и пулеметный огонь. В данное время с воздуха бомбят Владимир-Волынский и Любомль. Приняли оборону…

5 часов 00 минут. Из Таллина: два батальона немцев перешли в наступление, но в трехстах метрах на нашей территории были остановлены…

6 часов 00 минут. На участке 105‑го погранотряда немцы начали наступление на Палангу при поддержке артогня. Паланга горит. В районе Паланги идет бой…

6 часов 40 минут. На границе Белоруссии противник перешел границу на всех участках. В некоторых местах углубился до 4‑х километров. Местечки и города бомбардирует. Сведения получаем по гражданским проводам…

6 часов 50 минут. На участке 25‑го погранотряда через мост у села Фельчиул перешло до взвода противника.

7 часов 00 минут. На участке 92‑го погранотряда пехота противника ведет бой с нашими пограничниками; 90‑й погранотряд вошел в подчинение командования Красной Армии. Полки 87‑й с.д. заняли рубежи.

8 часов 10 минут. Немцы продолжают артобстрел Владимир-Волынского на участке 92‑го погранотряда. 7‑я застава окружена противником. Перемышль горит. В штабе 2‑й комендатуры пять человек, ведущие бой. Из них двое ранены.

8 часов 30 минут. На участке 98‑го погранотряда германские части форсировали реку Буг. На участке 24‑го погранотряда атакована 4‑я застава. Атака отбита. Захвачен в плен немецкий офицер.

10 часов 00 минут. На участке 98‑го погранотряда к границе подошли и вступили в бой части Красной Армии…

12 часов 00 минут. На участке 23‑го погранотряда группа противника перешла мост в районе Липканы. Окопалась на нашей территории, но была нами отброшена за мост…

В половине шестого утра 22 июня генерал Павлов отдал боевое распоряжение командующим армиями: ввиду обозначившихся со стороны немцев массовых военных действий необходимо поднять войска и действовать по-боевому…

Из заявления советского правительства по поводу вероломного нападения фашистской Германии:

22 июня 1941 года

…Сегодня, в 4 часа утра, без предъявления каких-либо претензий к Советскому Союзу, без объявления войны германские войска напали на нашу страну, атаковали наши границы во многих местах и подвергли бомбежке со своих самолетов наши города — Житомир, Киев, Севастополь, Каунас и некоторые другие… Это неслыханное нападение на нашу страну является беспримерным в истории цивилизованных народов вероломством. Нападение на нашу страну произведено несмотря на то, что между СССР и Германией заключен договор о ненападении и советское правительство со всей добросовестностью выполняло все условия договора…

Вся ответственность за это разбойничье нападение на Советский Союз целиком и полностью падает на германских фашистских правителей…

Красная Армия и весь наш народ вновь поведут победоносную отечественную войну за Родину, за честь, за свободу…

Правительство призывает вас, граждане и гражданки Советского Союза, еще теснее сплотить свои ряды вокруг нашей славной большевистской партии, вокруг нашего советского правительства…

Наше дело правое. Враг будет разбит. Победа будет за нами!

Алексей Кулик выехал на пригорок и остановился. Нет, он не устал крутить педали велосипеда, хотя уже отмахал порядочный кусок дороги к дому, и не собирался останавливаться, чтобы любоваться открывающимся видом — речкой, нежно-зелеными вербами, отражавшимися в ее спокойной глади, дорогой, причудливо петлявшей в перелесках…

Ничего не увидишь в предутренней мгле — ни ленты реки, ни перелесков, ни дороги. Зато далеко разносятся звуки! Потому Кулик и остановился, что за перелесками, где стояла его родная деревня Белая Гута, послышались выстрелы. Кто может стрелять?!

Милиционер слез с велосипеда, настороженно поворачиваясь в сторону далекой еще деревни то одним, то другим боком, чутко прислушался. Неужели слух обманывает его, неужели ему, утомленному бессонной ночью и дорогой, почудилось? И с чего бы мужикам в деревне ни свет ни заря открывать пальбу из ружей?

Из-за леса донесся грохот взрыва, еще, еще… Потом гулко заухало, раздались звонкие хлопки — Алексей еще не знал, что это звук выстрелов танковых пушек. Дробно, тяжело застучали очереди дегтярева — красноармейского пулемета, ему ответил приглушенный расстоянием треск автоматов.

«Что же это? — вытирая рукавом гимнастерки покрывшийся холодным потом лоб, не на шутку испугался участковый. — О маневрах не сообщали. Тогда — война?!»

Словно спохватившись, он передвинул на поясе кобуру с наганом, чтобы оружие было под рукой, и заторопился к деревне, налегая на педали старенького велосипеда. Он не думал, что его наган — ничто против танков и пушек, что ему не остановить лавину железа и огня, ринувшуюся через границу, не закрыть грудью родных. Он хотел видеть все собственными глазами, быть там, в гуще событий, скорее очутиться рядом с домом, семьей, односельчанами.

«Может, все-таки провокация? — съезжая под горку, успокаивал он сам себя. — Ведь печатали в газетах про договор с немцами! И ТАСС обещало… А этих провокаций сколько уже было… Постреляют да успокоятся, отвалят опять к себе, ведь уже бывало так? Бывало! Может, и сейчас? Вон, вроде затихло…»

Но сердце билось в груди тревожно и глухо, словно в предчувствии огромной непоправимой беды, подрагивали пальцы рук, сжимавшие руль, и спина стала мокрой — хоть снимай и выжимай гимнастерку.

Через сотню-другую метров Алексей почуял запах свежей гари — недалеко бушевал сильный пожар. Ошибиться участковый не мог: каждый деревенский житель хорошо знал этот горький запах беды, запах сгоревшего жилья.

Замедлив ход велосипеда, он съехал к обочине, снова прислушался — милицейская служба приучила к осторожности, а первый безрассудный порыв уже проходил, уступая место холодной яростной собранности. Чуткое ухо привыкшего к охоте Алексея уловило гул, похожий на звук работающих моторов тракторов — их Кулик уже видел в восточной Белоруссии, когда ездил в Минск, премированный за отличную службу краткосрочным отпуском.

Но откуда здесь, в бедных районах Полесья, недавно воссоединившихся с родной землей, взяться тракторам? Тут сельсоветы-то появились не так давно, только-только начали колхозы создавать, а еще надо осушать болота, распахивать бывшие панские земли. Трактора, правда, обещали дать, но ведь пока их нет!

Алексей закинул на плечо раму велосипеда и на всякий случай свернул в лес — он и укроет, и оборонит, поможет и поддержит. В такой ситуации, пожалуй, лучше держаться от большой дороги в стороне.

Отыскав высокую толстую сосну, он прислонил своего двухколесного коня к раките, присел и начал разуваться. Сейчас он взберется наверх и оттуда посмотрит, что происходит впереди, — так надежнее. Ухватившись руками за нижний сук, милиционер подтянулся, упираясь в шершавую кору пальцами босых, распаренных в сапогах ног и, обнимая ствол, полез наверх.

Наверху он выбрал сук понадежнее; покряхтывая от напряжения, выпрямился на нем, прижавшись боком к стволу. Поймал равновесие и поглядел на запад.

Там, по большаку, упирающемуся в шоссе, по которому он только что ехал, ползли танки. Впереди них, поднимая клубы желтоватой в предутреннем свете пыли, чертиками неслись мотоциклы разведки. За танками нескончаемой колонной тянулись грузовики с пехотой.

Алексей попытался разглядеть, что нарисовано на танковых башнях — звезды или кресты? Танки какие-то незнакомые, угловатые, таких он отродясь не видел: неужели немцы, неужели и вправду война?

Вниз он спускался, не чувствуя боли в ободранных ладонях. Им завладела мысль о доме — что с родной хатой, с семьей, что с односельчанами? Скорее! Надо собрать их, увести в лес — ведь немцев скоро погонит Красная Армия, а мирное население, не по своей воле попавшее в полосу военных действий, может понести жертвы, появятся убитые и раненые, а в деревне старики, женщины, малые дети.

Торопливо встряхнув портянки, он намотал их на ноги, натянул сапоги, кинулся к своему велосипеду, брошенному у ракиты… и застыл, не в силах отвести глаз от лесной прогалины. Прямо на него, неторопливо разматывая катушку с проводом, шли два немца!

В сдвинутых на затылок серо-зеленых пилотках, в расстегнутых мундирах, закинув карабины за плечо, они деловито, как на своей земле, тянули линию связи, по-хозяйски вбивая колышки и весело переговариваясь.

Первым шел высокий солдат с белесым, выгоревшим на солнце чубчиком. Он ловко орудовал саперной лопаткой, срубая тонкие деревца, снимал со стволов лишние сучки и вгонял колышки-рогатки в землю. Под его расстегнутым мундиром виднелась тощая, докрасна загорелая грудь, прикрытая сиреневой майкой.

Второй шел следом и на горбу тащил большую катушку с проводом. Помахивая тонким прутиком, он сшибал головки лесных цветов.

Именно это почему-то очень больно ужалило сердце Кулика, и сразу стали до дрожи ненавистны наглая хозяйская обстоятельность фашистов и прущее от них чувство безнаказанности, присвоенного права топтать все своими короткими сапогами.

Холодная ярость охватила Алексея. Он тихо отступил за куст, не глядя нащупал застежку кобуры и вытащил оружие. Ощутив в руке привычную тяжесть нагана, немного успокоился — надо, чтобы они не заметили его раньше времени, не успели опомниться, поднять тревогу.

Спокойно, как в тире, он поднял оружие и прицелился. Повел стволом по груди немца с белесым чубчиком, поймал в прорезь прицела сиреневую майку, хорошо заметную под расстегнутым кителем. Потом перевел ствол на второго немца, проверяя, как быстро сможет и его взять на мушку после выстрела по идущему впереди.

До сегодняшнего дня Кулику ни разу не приходилось стрелять в людей, но сомнений и неуверенности не было — перед ним враги, и он, принявший милицейскую присягу, должен их встретить как подобает. Алексей не успел даже подивиться своей спокойной уверенности, прежде чем нажал на спусковой крючок.

Выстрел показался ему негромким хлопком в ладоши. Немец с белесым чубчиком недоуменно остановился, побледнел и, выронив саперную лопатку, кулем осел в мягкую лесную землю, примяв телом траву. Второй судорожно схватился за карабин, сдергивая с плеча зацепившийся за погон ремень оружия, но не успел…

Настороженно осматриваясь, участковый вышел из укрытия. Тихо; только громче защебетали вспугнутые звуком близких выстрелов лесные птицы да где-то в стороне назойливо трещали мотоциклетные моторы.

Так, карабин ему, пожалуй, не помешает — с одним наганом да двенадцатью патронами к нему, поскольку два уже пришлось потратить на незваных гостей, много не навоюешь. Надо взять оружие убитых, снять с них подсумки с патронами и, наверное, стоит забрать документы?

Но, как оказалось, стрелять во врага было легче, чем подойти к убитым. Немного потоптавшись на месте, Алексей, не выпуская из рук оружия, шагнул на поляну. Неизвестно откуда прилетевшие мухи уже сели на белобрысого немца и ползали по нему, облепив желтоватое, словно восковое, ухо. Подавив приступ внезапной тошноты, Кулик сделал еще несколько шагов и остановился.

Со стороны дороги донесся стрекот мотоциклов, громкий, приближающийся. Тяжело заурчали моторы грузовиков, преодолевавших ухабы. Резанула короткая пулеметная очередь.

Кулик бросился прочь — сейчас не до трофеев, вот-вот могут появиться новые, многочисленные враги, которых из нагана не перестреляешь. Схватив велосипед, он побежал к неприметной лесной тропинке — врагам она неизвестна, а деревенские хорошо знали этот путь к жилью.

Тропинка крутила хитрые петли между стволами деревьев, ныряла под низко опущенные ветви раскидистых кустов, спускалась в сырые лесные овражки и вновь взбиралась на косогоры, выводя прямо к броду через речку, а там и родная деревенька рядом.

Вскочив на велосипед, Алексей покатил по тропинке. Вот как пришлось ему покинуть поле своего первого боя, на котором он одержал первую в этой войне победу, — удирает, скрываясь от превосходящих сил противника. Ну ничего, он еще вернется, припомнит им все сразу — и хозяйский вид, и поруганную землю, и срубленные деревца!

Велосипед подпрыгивал, переваливаясь через вылезшие на тропинку корни деревьев, сырая земля мягко пружинила под старенькими, латаными-перелатаными шинами. Аккуратно и твердо придерживая руль, Алексей вдруг заметил, что узелок с гостинцами для домашних Пети Дацкого где-то потерялся…

Прекрасный сон закончился совершенно неожиданно. Только что снилась жена, заботливо подсовывающая мягкую подушку под голову, и вдруг ухнуло, закачало…

Взрывы словно подбросили Дацкого, задремавшего на жестком деревянном диване в зале госбанка. Он открыл глаза и увидел себя сидящим на полу. Стекла дребезжали, за окнами что-то ревело и стонало, земля жутко вздрагивала от падавшей на нее неимоверной тяжести.

«Неужто?» — дальше подумать Петр не успел.

Шибануло так, что он кубарем откатился в сторону. Как щепка, отлетел в другой угол зала большой деревянный диван. В воздухе тут же повисла густая завеса известковой пыли, плотная, похожая на туман.

Пошатываясь, Дацкий поднялся, ощущая предательскую дрожь в коленях и противный солоноватый привкус крови во рту — видно, падая, прикусил губу или разбил лицо. Голова тупо болела, все тело казалось ватным, а в ушах звенело — тонко, по-комариному назойливо.

Петр засунул в уши пальцы и помотал головой, пытаясь избавиться от надоедливого звона. Мыслей не было, так — пустая апатия и одно желание, чтобы скорее перестало ухать и звенеть. Но когда он вынул пальцы из ушей, звук стал громче. Неужели это звонит телефон? Работает? Не может быть! Ладонями разгоняя перед собой известковую пыль, висевшую в воздухе, Дацкий пошатываясь пошел к телефону, неведомо как уцелевшему на столе управляющего среди обрушившихся с потолка кусков штукатурки.

— Алло, слушаю! Говорите!

— Дацкий?! Ты живой? — раздался в трубке голос дежурного по райотделу НКВД.

— Я? — почему-то удивился Петр, как будто спрашивали не его. Но потом, спохватившись, быстро ответил: — Живой! Что происходит, почему взрывы? У меня тут потолок обвалился.

— Немцы бомбят! — закричал дежурный. — Исполком разбит, так дали, что все здание разом рухнуло. Рядом с нами тоже бомба упала… Петя! Слышишь? Ты не отключайся! Немца скоро погонят от границы или задержат. Но надо на всякий случай ценности вывозить. Слышишь?

— Слышу, — вздохнул Дацкий: поездка к семье опять откладывалась на неопределенное время — вполне возможно, что очень надолго.

— Начальник приказал! — надрывался дежурный, пытаясь перекричать шумы на линии и грохот взрывов. — В банке ссуды для колхозов, деньги на закупки продукции. Соображаешь?!

— Семья у меня в Белой Гуте осталась, с границей рядом, — прервал дежурного Петр, надеясь у него хоть что-нибудь узнать.

— Какая семья?! — разозлился тот. — Там уже немцы! Ценности спасать надо от врага, это приказ, понял?! Сейчас к тебе Баранов кого-нибудь из работников банка доставит, мы его отправили по адресам, а ты организуй там все, добудь транспорт и отправляйтесь на восток. Смотри, чтобы не пропало…

— Где транспорт? — закричал Дацкий. — Откуда взять, алло, слышишь?

Но в трубке внезапно наступила полная тишина — ни шорохов, ни писка, ни треска, как будто наушник сделан из цельного куска самой твердой породы дерева.

Чертыхнувшись, Петр бросил трубку на рычаги аппарата. Видно, перебило где-то линию, а чинить ее сейчас просто некому — не то время для ремонта, есть дела важнее.

Услышав за окнами характерный вой пикирующего самолета — опыт в таких вещах появляется крайне быстро, — он ничком упал на пол и прикрыл голову руками. Снова заухало, застонало, в грохоте разрывов бомб беззвучно посыпались осколки стекол, чудом уцелевшие после первого налета немецкой авиации. Тяжело бухнуло, здание вздрогнуло, жаркая, душная волна тугого воздуха прошла над лежавшим на полу милиционером, вдавливая его в грязный паркет. Что-то трещало и ломалось, искореженное ударной волной; хрустнули перекрытия, но старое здание устояло, выдержало.

Дождавшись, пока все стихнет, Дацкий поднялся, привычно отряхивая галифе и гимнастерку. Осмотрелся — весь пол был усыпан осколками стекла, окна зияли пустыми проемами, через которые уже начал вползать кислый удушливый дымок взрывчатки и гарь пожаров.

Подняв фуражку, Петр сбил с нее пыль и надел на голову. Такие, значит, дела. Смены, надо полагать, не будет ни на сегодня, ни на последующие дни. Как с семьей, тоже неизвестно. Остается надеяться, что они живы и здоровы, схоронились в лесу или отсиживаются в погребе — зачем немцу тратить бомбы на бедную полесскую деревеньку? Хотя шут их знает, этих фашистов, от них всякого можно ожидать. Интересно, успел Алешка Кулик передать родным гостинцы? Или лежит он сам теперь где-нибудь около дороги, по которой идут немецкие танки… Лежит, прижавшись щекой к щедро политой собственной кровью родной земле, раскинув руки, словно силясь в последний раз обнять ее всю…

Вон оно как все поворачивается — еще ночью балакали о каких-то мирных пустяках и служебных делах, а утром пошло-поехало… Глядишь, если бы уговорил Кулика задержаться, остаться здесь, то был бы он сейчас цел, не попал бы в самое пекло около границы, где идут серьезные бои — зря, что ли, немцы на самолетах летают, сбрасывая бомбы? Что же будет дальше: где взять транспорт, как, не имея ключей, открыть хранилища банка, чтобы вывезти деньги и ценности? И опять же, народец кругом разный живет, советской власти здесь двух лет еще не сравнялось — ну как найдутся охотники поживиться за государственный счет в начавшейся неразберихе? И сколько таких может отыскаться — один, два, десяток? Если один или, скажем, трое — это ерунда, имеется для них наготове заряженный наган, а если толпой да с оружием? Алешка ночью про диверсантов и шпионов говорил, кто знает, вдруг они и тут объявятся?

Услышав, как забарабанили во входную дверь, Дацкий невольно вздрогнул: неужели он дурными мыслями уже накликал лихо на свою невезучую голову? Расстегнув кобуру, он достал наган, взвел курок и направился к двери. Если что, то двери врагу не сломать, а кто полезет в окна, тех он постреляет. Конечно, сначала предупредит, как это положено по уставу, а только потом пальнет. Но надо ли в такой ситуации соблюдать написанный до войны устав? Можно ведь и самому пулю схлопотать как нечего делать.

В дверь снова застучали, послышались возбужденные голоса.

— Кто там? — подняв наган, спросил Дацкий.

— Петро? Открывай! Это я, Баранов!

Облегченно вздохнув — стрелять ему совсем не хотелось, — Петр засунул наган в кобуру и схватился за засов.

— Сейчас!

Однако он не поддавался — перекошенные взрывом двери просели, толстое дерево филенок треснуло, но не развалилось, и засов намертво зажало. Промучившись несколько минут, Дацкий подошел к окну и высунулся наружу. Увидел стоящих внизу Баранова и кассира Браницкую в перемазанном сажей светлом платье.

«Нашла чего надеть, — подумал Петр, — с гулянки, что ли, только вернулась?»

— Эй, давайте сюда! Не открываются двери, — крикнул он им.

Подав руку, помог влезть сначала Баранову, а потом они оба втащили Анелю, крепко зажавшую ключи в маленьком кулачке.

— Ой, Петр Никитович, чего делается! — отряхивая платье, сразу затараторила она. — Город горит, на нашей улице бомба упала, такая ямища осталась, а стекла все повылетали.

— Ты тут глянь! — остановил ее Баранов.

Девушка с ужасом оглядела зал банка, засыпанный осколками стекла, запорошенный известковой и кирпичной пылью, заваленный кусками обвалившейся с потолка и стен штукатурки. Разбитые столы, поднятый на попа тяжелый деревянный диван для посетителей, сломанные стулья, поваленный барьер, за которым обычно сидели сотрудники, — страшно видеть все это, еще вчера такое чисто прибранное, протертое, вымытое…

— Телефон? — хрустя подошвами туфель по осколкам стекла, Анеля подбежала к столу управляющего, подняла трубку, немного подержала ее около уха и разочарованно опустила. — Не работает!

— Выйдешь — город не узнаешь, — понизив голос, рассказывал Баранов. — Исполкома нет, только груда дымящегося щебня, дома горят, и никто не тушит, на западе грохочет, пушки бьют, моторы ревут, даже здесь слышно. Жуть! Все адреса обегал, едва живой остался в этом аду, хорошо, Анелю нашел, у нее ключи есть.

— А транспорт? — прямо спросил Дацкий. — Где взять машины?

— Весь личный состав в деле, — проходя к лестнице, ведущей к хранилищам, отозвался Баранов. — Машину начальник приказал реквизировать. Любую, какая попадется. Браницкая, открывайте хранилища! Будем вытаскивать и грузить.

— Ну, Анеля, — поторопил девушку Петр, — чего стоишь? Ждать нечего. Давай, открывай!

— Езус Мария! — Анеля прижала ладони к пылающим щекам. — В чем же мы деньги повезем? Знаете, сколько их? И на чем везти?

Дацкий на секунду задумался и махнул рукой:

— На втором этаже мешки были. Правда, старые, завезли на тряпки — полы мыть, но сгодятся. В красном уголке скатерть большая на столе, можно узел сделать.

— Правильно! — поддержал его Баранов. — Еще ларь деревянный возьмем, в котором уборщица свое добро хранит… В общем, открывай и начнем грузиться.

Дацкий побежал за мешками, а Браницкая и Баранов пошли к хранилищам. Поднимаясь по лестнице на второй этаж, Петр услышал, как в небе снова завыли немецкие самолеты.

— Ложись! — закричал он, падая на ступеньки.

Загрохотали взрывы. Что-то с металлическим звоном лопнуло там, куда он бежал, зашипело, разбрызгивая неестественно белые искры.

На город, почти скрытый дымом пожаров, зашла новая волна бомбардировщиков. Они пикировали и взмывали в небо с диким ревом, кассетами разбрасывая фугасные и зажигательные бомбы. Одна из них угодила в здание банка.

Рядом с лежавшим на лестнице милиционером брызнуло огнем. Вскочив, он прикрыл рукавом лицо, вбежал в горящую комнату, схватил мешки и кубарем скатился вниз по лестнице.

Баранов и Браницкая охапками выносили из хранилища деньги и документы.

— Горим, — бросая на пол мешки, сообщил Дацкий, — надо тушить.

— Некогда, весь город горит, — отмахнулся Баранов. — Лучше помоги деньги складывать… Да и разве мы втроем потушим?

Тревожно оглядываясь на валивший со второго этажа дым, Петр начал запихивать в мешки пачки денег. Глаза щипало — то ли от дыма, то ли от набегающих слез, голова болела и кружилась, урчало в пустом животе; сваленная прямо на полу груда денег и банковских документов, казалось, никогда не поместится в мешках и деревянном ларе. Один мешок пришлось располосовать на лоскуты, чтобы завязывать другие, уже туго набитые деньгами.

— Скорее, там разгорается, — подскочил Баранов. — Прыгай за окно на улицу, я буду мешки выбрасывать. Карауль их да гляди, не поедет ли какая машина. Останавливай, а то не выберемся…

Дацкий вскочил на подоконник и спрыгнул на улицу. Баранов начал бросать мешки. Оглядываясь по сторонам, Петр складывал их в кучу. Мимо пробегал рыжий парень в полосатой футболке и сандалиях, надетых на босу ногу. Дацкий ловко поймал его за рукав:

— Стой! Кто таков?

— Тур я, завклубом, — вытирая тыльной стороной ладони грязь со лба, сообщил парень. — Сашка Тур. Не узнали?

— Куда бежишь? Что в городе? — уже спокойней спросил милиционер. И попросил: — Помоги, видишь, имущество эвакуируем.

— Некогда, — отмахнулся Сашка, — я к военкому, считаю себя мобилизованным! А в городе все разбомбило. И пограничников, и милицию вашу… — и он убежал.

— Во скаженный! — сердито сплюнул Петр.

Что же делать теперь, где взять машину? Зачем Туру врать, что милицию разбомбили? Наверное, так оно и есть, и никто не уцелел, иначе давно бы прислали людей на помощь. А пограничники? Они раньше всех должны были знать о нападении, скорее всего, они встретили врага на границе и теперь пытаются сдержать до подхода регулярных частей Красной Армии. Но сколько они еще продержатся — час, два? И когда подойдут регулярные части?

Надо искать машину, но где? Бежать к шоссе нельзя — на кого оставишь мешки с деньгами? И еще неизвестно, что творится на шоссе, ведущем с востока на запад. Правда, теперь вернее было бы говорить: с запада на восток. Подаваться к зданию райотдела тоже бесполезно… Эх, дурья голова, надо было попросить шустрого завклубом сказать военкому — тот обязательно чем-нибудь помог бы. Но, с другой стороны, — как сказать этому шебутному малому о таких деньгах? Вдруг болтнет кому от глупости или похвастается важным поручением.

Пока Петро раздумывал, Баранов выкинул из окна последний мешок. Отплевываясь и протирая глаза, слезившиеся от дыма, густо повалившего из окон банка, он и сам спрыгнул вниз. Подставил вытянутые руки и поймал выпрыгнувшую следом Анелю.

— Ну чего? — поправив пояс с кобурой, спросил он у Дацкого. — Как с машиной?

— Все так же, — буркнул Петр. — Ждите, пойду поищу, может, еще ездит кто…

Он не успел отойти и на десяток шагов, как в конце улицы показалась зеленая пыльная полуторка. Ловко объезжая воронки от бомб, она катила прямо на вставшего посреди проезжей части милиционера.

— Стой! — подняв руку, закричал Дацкий. — Стой!

Машина резко затормозила и остановилась, почти упершись радиатором ему в грудь. Открыв дверцу, из кабины высунулся злой скуластый сержант-пограничник:

— А ну, геть с дороги!

Рядом с ним в кабине сидел бледный капитан в зеленой фуражке, напряженно всматриваясь в лица милиционера и сержанта, переводя глаза с одного на другого. Сержант держался за руль одной рукой, а другой нашаривал что-то у себя на поясе.

Уйти с дороги? Ну нет! Дацкий понимал: как только он отойдет, сержант тронет с места, и потом жди, пока появится другая машина. И появится ли вообще? Поэтому Петр положил ладони на капот и как можно миролюбивее спросил:

— На восток?

Сержант досадливо дернул плечом, недовольный непредвиденной задержкой.

— Уйди добром! — попросил он.

Дацкий, не снимая рук с капота, ведя ладонями по пыльным бокам машины, подошел к кабине со стороны капитана.

— Возьмите наш груз! Очень важно!

— Отойди от машины! — закричал сержант, но Петр уже рванул на себя дверцу кабины: если сержант такой несговорчивый, то надо попробовать договориться с капитаном.

Открыв дверцу, Дацкий замер: капитан не мигая смотрел на него, наставив ему прямо в живот ствол ТТ.

— Назад! — каким-то деревянным голосом приказал он.

Петр решил рискнуть. Не обращая внимания на пистолет, хотя от страха сосало под ложечкой: а ну как странный капитан-пограничник нажмет на спусковой крючок? — он снова попросил:

— Товарищи, деньги у нас большие! Приказ есть вывести, помогите!

— Что он говорит? — не оборачиваясь и не опуская оружия, спросил капитан у водителя. — Не понимаю.

— Громче кричи, — устало опускаясь на сиденье, посоветовал сержант Дацкому. — Контузило его маленько, слышит плохо.

— Деньги! Три миллиона! — заорал Петр и для убедительности показал на пальцах. — Вывезти!

— Зачем кричите? — убирая пистолет, поморщился пограничник. — Сколько вас, трое? Тогда будем считать, что каждый отвечает за миллион. Проверьте, Глоба!

Сержант шустро выскочил из кабины и кинулся вместе с Дацким к мешкам, но бдительный Баранов развязывать их не позволил, а приоткрыл крышку деревянного ларя. Заглянув в него, Глоба сдвинул на затылок зеленую фуражку и присвистнул:

— Тю, миллионеры…

— На погрузку даю пять минут, — тоном, не терпящим возражений, приказал капитан. — Помогите им, сержант. И скорее, а то опять начнут бомбить.

Быстро побросав в кузов мешки и перевалив через борт ларь с деньгами, милиционеры и Браницкая влезли в кузов. Глоба сел за руль.

— Ставлю задачу, — громко объявил капитан, — пробиваться в сторону Минска. Нигде не останавливаться, в разговоры с посторонними не вступать, соблюдать воинскую дисциплину. С этой минуты считайте себя бойцами специального отряда войск НКВД. Трогай, Глоба!

Из горящего города выезжали впятером. Стлался дым пожаров, громыхало со всех сторон, в небе гудели моторы чужих самолетов. Пробираясь между разрушенными домами, объезжая воронки и кучи кирпича, полуторка выбралась на проселок и запылила по нему на восток.

А с запада в городок медленно вполз первый немецкий танк — черный, угловатый, с белым крестом на башне. Он настороженно поводил в разные стороны стволом орудия…

Рассвет пришел в камеру с воем бомб и дымом пожаров. Когда загудели в небе невидимые самолеты и земля задрожала от разрывов, Гнат забился в уголок нар и стал тихо творить молитву. Обеспокоенные обитатели камеры не обращали на него внимания — они сгрудились у окна, силясь подтянуться, уцепившись за решетки, и выглянуть во двор: что стряслось на воле?

Торопливо протопали по коридору сапоги охраны, потом жутко грохнуло, и все повалились на пол. Стены закачались, словно при землетрясении, начали рушиться крепкие, на совесть сколоченные из толстых досок нары, и Цыбух ящерицей юркнул в сторону, прижался к полу рядом с вонючей парашей и, не обращая внимания на мерзкий запах, молил всех богов только об одном: чтобы кончился поскорее этот кошмар, чтобы перестала ходуном ходить земля, чтобы не рухнула на них крыша, похоронив всю братию под обломками. Но ухать и стонать продолжало, удары становились все сильнее, и наконец ударило так, что Гнат потерял сознание, провалившись в грохочущую пустоту.

Пришел он в себя оттого, что его трясли за плечи. С трудом подняв словно налитые свинцом веки, Цыбух увидел лицо Ивася, показавшееся ему самым родным, ангельски прекрасным.

— Гнат! — тормошил его односельчанин. — Гнат?!

— М-н-у-у… — простонал Цыбух, поднимая голову. Ивась вытер тыльной стороной ладони сочившуюся из носа кровь и радостно улыбнулся:

— Живой?

В камере было странно светло и прохладно. Откуда-то налетал свежий ветерок, несущий запах пожарищ, на зубах скрипел не то песок, не то крошки известки. Ухватившись за плечо Ивася, Цыбух сел и огляделся.

Угол камеры рухнул от взрыва близко упавшей бомбы, и теперь странно торчащие из стен, похожие на кости балки перекрытия темнели на фоне безоблачно голубого неба, затянутого дымом. В коридоре никто не бегал, не топал сапогами, не кричал, не заглядывал в глазок двери. Оглушенные взрывной волной заключенные потихоньку приходили в себя, поднимались с пола и смотрели на развороченную стену, за которой ждала с широко раскрытыми объятиями желанная свобода.

— Скорее! — свистящим шепотом приказал один из уголовников, которого обитатели камеры признавали за старшего в своем тесном противоестественном мирке. — Поглядите, что там!

Сидя на полу, Гнат настороженно наблюдал, как Щур — так звали уголовника, отдавшего приказ, — по-кошачьи прокрался к двери камеры и подергал ее, пробуя, не откроется ли. Дверь не открывалась. Тогда другие, помогая друг другу, выстроили живую пирамиду, как дети в клубе на праздники. Лысый приятель Щура взобрался на спины стоящих внизу и выглянул в проем.

— Ну?! — поторопили его.

— Пусто! Ворота разбиты, горит все, — отозвался тот и спрыгнул.

— Эй, — обратился Щур к Гнату и Ивасю, — давайте сюда! Смываться, так всем. Становитесь внизу на четвереньки.

Не желая вызывать ненужных сейчас конфликтов, Гнат послушался. Следом за ним опустился на четвереньки над проломом Ивась. Почувствовав на своем плече больно наступившие на него чужие ноги, Цыбух только прикрякивал. Наконец наступать на спину перестали.

— Давайте руки! — послышался голос сверху.

Один из уголовников, сидя верхом на грозившей обрушиться стене, протягивал им руку, чтобы помочь вырваться наружу. Первым вылез Ивась, за ним тяжело выбрался Гнат.

Спрыгнув во двор, он огляделся. Город горел, в небе мелькали хищные силуэты чужих самолетов; большей части здания, в котором размещалась тюрьма, не было — его словно разрезало взрывом на две половины: неровно, чуть наискось, жутко обкромсав края. С другой, противоположной от них стороны тюрьмы вырывались вверх красно-желтые языки пламени и валил черный дым.

Заключенные жалкой кучкой сгрудились во дворе, не решаясь идти дальше, хотя ворота превратились в кучу искореженных железных прутьев.

— Может, там кто из ментов убитый? — несмело предположил лысый уголовник. — Шпалером бы разжиться.

— Дуй к улице, — приказал ему Щур, — погляди, как там.

Лысый, боязливо ежась, трусцой побежал к воротам, далеко стороной обходя свежую воронку; выглянул из-за обломка стены.

— Никого! — обернувшись, он призывно помахал рукой.

— Пошли! — скомандовал Щур.

Все это Гнату не нравилось — взрывы, пожары, побег из камеры через пролом под потолком. За свою жизнь он видел здесь и царских жандармов, и немцы уже приходили, и красные конники, и поляки, и опять немцы, и вновь красные. Смены властей приучили к осторожности, скрытности и осмотрительности в словах и поступках — надейся только на себя, от других помощи ждать нечего.

Опять же совсем неизвестно, что на уме у треклятой уголовной братии — Цыбух помнил их угрозы и потому не собирался оставаться рядом с ними надолго. Ну их к бесу! В свою сторону подастся, ежели отсюда выберутся, а с этими ему не по пути. Поэтому, проходя мимо кучи железа, разорванного силой взрыва в спирали, он нагнулся и подобрал кривой обломок прута, незаметно запихнув его в рукав телогрейки, — так надежднее.

Ивась, шагавший впереди, ничего не заметил. Он вертел головой, опасаясь, что кто-то из охраны мог уцелеть и теперь, прищуря глаз, нацелиться им в спины.

Гремела близкая канонада, со стороны солнца на городок заходили новые волны самолетов, в воздухе висела пыль и кислый запах взрывчатки, смешанный с гарью. Улица была пуста, небольшая площадь в конце ее тоже. Там догорало какое-то здание — при поляках в нем размещалась управа, вспомнил Гнат; посредине проезжей части лежала убитая лошадь и разбитая телега. И ни души, словно все разом вымерло.

— Так, братцы арестанты, — длинно сплюнув, начал Щур. — Давайте решать, кто куда.

«Братцы арестанты» понуро молчали, переминаясь с ноги на ногу, настороженно поглядывая по сторонам, — им не нравилось решать такие вопросы прямо здесь, недалеко от проклятой тюрьмы, где они провели кто день, кто месяц, а кто и больше. Хотелось разбежаться и, как тараканы, забиться по щелям.

— Туда, — махнул рукой на восток Щур, — я не иду. Кто остается со мной?

Помедлив немного, рядом с ним встал лысый, потом еще несколько человек. Особняком остались стоять Цыбух, Ивась да два «додика», как презрительно звал их в камере Щур. Один — близорукий мужчина, вроде бы проворовавшийся председатель артели, — недоуменно спросил:

— Но тут же бомбят! Война, наверное?

— Желаете к своим? — недобро сузил глаза Щур. — Нам они на Колыме пайку выделят, а мы вам здесь отмерим!

Шагнув вперед, он ловко ударил близорукого бухгалтера в зубы. Тот упал.

«Все, началось! — похолодел Гнат. — Сейчас и нам каюк. Этот гад подмять под себя всех хочет, сразу показать, кто теперь хозяин».

Неожиданно за близорукого вступился Ивась. Его крепкий кулак угодил Щуру прямо в переносицу, и тот, отлетев на несколько шагов, завалился в придорожную канаву. Не долго думая, Гнат вытянул из рукава прут и рубанул им по плечу лысого уголовника, отмахнулся еще от кого-то, потом дернул за рукав Ивася и побежал мимо разбитой телеги через маленькую площадь, на которой догорало здание бывшей управы. Слышал, как бежит следом Ивась и еще кто-то…

Свернув в тихий проулок, Гнат остановился, привалился плечом к забору и перевел дыхание. Обернувшись, увидел Ивася и того, близорукого председателя артели, с припухшими разбитыми губами и носом. Больше никого не было.

— Закурить бы, — сипло прокашлялся Цыбух. Его собственный кисет с самосадом остался в камере под рухнувшими нарами.

— Вот, пожалуйста, — близорукий вытащил из кармана пиджачка мятую пачку папирос. Закурили.

— Ну, теперь чего? — глотая табачный дым, мрачно спросил Гнат. Он действительно не знал, что дальше делать, куда податься, разве до дому?

— Вам спасибо, — слегка поклонился близорукий, — ваша любезность…

— А-а, — отмахнулся Ивась. — Ты куда сейчас? Не бойся, говори, мы драться не станем.

— Домой, — просто сказал бывший председатель. — Куда же еще? Надо узнать, как там, а потом уже решать.

— Верно, — одобрил Цыбух. — Но зря шастать по улицам не стоит: в такое время ни за понюх табаку пристрелить могут. Особливо, ежели немцы в город придут. Когда войска в город входят, самое милое дело от них первое время подале держаться.

— Это так, — согласился близорукий, — но немцы — культурная нация, не наши босяки. Однако предосторожность тоже не лишняя. Всего доброго! — попрощался он. — Мне пора.

— Нам тоже пора в деревню. Ты как? — Гнат поднялся и поглядел на Ивася. Куда он наладится? Теперь про старую вражду лучше пока забыть — односельчане как-никак, друг дружки держаться надо.

— Пошли, — согласился тот.

Больше не сказав друг другу ни слова, трое мужчин разошлись в разные стороны. Один, прижимаясь к заборам, побрел по направлению к центру городка, а двое других, переждав, пока проедет мимо и скроется в дыму запыленная зеленая полуторка с двумя пограничниками в кабине, начали пробираться к шоссе, ведущему на запад…

Военврач Сорокин — бледный, осунувшийся, с воспаленными глазами — как привязанный ходил по коридорам за секретарем райкома Ярошем. Ничего не говорил, не просил, не убеждал, только ходил, и все. Ярош в кабинет, к дребезжащему телефону, — и военврач за ним. Ярош туда, где жгли документы, не подлежавшие эвакуации, — и Сорокин за ним, как тень, как немой укор. Ходил и ходил, второй час подряд. Наконец Ярош не выдержал:

— Слушай, — он взял Сорокина за портупею. — Нет у меня машин! Понимаешь? Нет! Видишь, что творится? — он повернул военврача лицом к окну.

Стекла мелко дрожали от близкой канонады. В стороне, над лесом, вертели смертельную карусель самолеты.

— И подвод нету, — горестно вздохнул Ярош, — и времени нету!

— А у меня много раненых, — высвободился Сорокин. — И вы обязаны помочь вновь поставить их в строй!

— Слушай, сынок, — Ярош потянул его за собой через приемную к дверям кабинета. Привел к столу и предложил стул. — Сядь! Я сейчас столько всего должен, — он взял лист бумаги и ручку, — что голова кругом идет. Архивы обкома застряли здесь, а их надо вывезти, семьи партработников надо вывезти, ценности надо вывезти. Оборудование надо вывезти…

Не переставая говорить, он набросал несколько торопливых строк и промакнул записку большим деревянным пресс-папье. Достал из кармана френча баночку с завинчивающейся крышкой, отвинтил ее, бережно вынул печать и приложил к своей подписи.

— На, — протянул он Сорокину бумагу, — даю тебе право мобилизовать для доставки раненых машины, подводы, любой транспорт. Пойди по дворам, поговори с людьми, они тебе помогут, не откажут Красной Армии… Доставишь раненых на станцию, транспорт направь сюда.

— А как же?..

— Мне он тоже вот так нужен, — провел ребром ладони по своим густо поседевшим усам Ярош, — понимаешь ты это? Что? — повернулся он к вошедшему в кабинет военкому.

Тот, не отвечая, взял со стола графин с водой, приник пересохшими, потрескавшимися губами к горлышку. Пил жадно, делая большие глотки и обливаясь. Капли воды катились по его пыльной гимнастерке с рубиновыми шпалами на петлицах, сворачивались в шарики и скатывались на пол, покрытый слоем черного ломкого пепла сожженных бумаг.

— Станцию разбомбили. Всю, — оторвавшись наконец от горлышка графина, хрипло сказал он. — Танками прет, гад! Части генерала Русиянова еще держат фронт. Связь с Минском есть?

— Нет, — тихо ответил Ярош и, помолчав, грустно добавил: — Еще несколько дней назад мне казалось, что до него очень далеко, до Минска-то. А теперь… Людей собрал?

Военком молча кивнул, опять запрокидывая графин. Напившись, поставил его на край стола и устало опустился на свободный стул. Щелкнул портсигаром, доставая папиросу.

— Станция Вязники цела. Она восточнее и немного в стороне от нас. Там эшелон под парами. Может, туда повезем?

— Слыхал? — обратился к Сорокину секретарь райкома. — Давай, сынок, добывай транспорт, проси у людей помощи и гоните на Вязники. Иди, доктор, время дорого.

Юрий Алексеевич кивнул и пошел к выходу. Он не успел сделать и двух шагов, как двери распахнулись и в кабинете появился бледный капитан в зеленой пограничной фуражке.

— Нет у меня машин, — опережая его, быстро сказал Ярош.

— Что? — переспросил пограничник, напряженно глядя на губы секретаря райкома. — Ах, машины… У меня есть, даже две. Это кто? — он посмотрел на военкома.

— Военком, — удивился Ярош. Что за странный капитан, почему спрашивает? До границы отсюда далековато, как здесь очутился, зачем?

— У меня особо ценный груз, я — капитан Денисов. Нужна охрана, охраны для груза нет. И… дайте воды, пожалуйста!

Сорокин предупредительно подал ему графин и смотрел, как пограничник жадно припал к его горлышку, совсем как несколько минут назад военком. Напившись, Денисов вынул из кармана несвежий носовой платок и вытер губы. Расстегнув пуговицу на кармане гимнастерки, подал секретарю райкома удостоверение:

— Вот документы!

Ярош взял, повертел и недоверчиво покачал седой головой.

— Ты что же, пограничник, почитай, из-под самого Белостока едешь? Далеко забрался. Как же тебе удалось прорваться?

— Надо! — лаконично ответил Денисов.

Военком подал ему стул, с уважением поглядев на вырвавшегося из самого пекла человека в пыльной форме капитана погранвойск НКВД.

— Что вывозишь, капитан? — возвратив документы, спросил Ярош.

— Особо ценный груз, секретный.

— Документы на него есть? — насторожился Ярош. Что еще за секреты? Сейчас не то время, чтобы в райкоме секреты разводить, напускать таинственности.

— Документов нет, — вздохнул Денисов. — Денег у нас полна машина, больше трех миллионов везем из банка. А людей — я сам, мой сержант да два милиционера. И еще девушка, кассир из банка.

— М-да, — военком потер ладонью небритый подбородок. — Лихо! А везете куда?

— До Минска. По своим делам мне торопиться надо. Может, примете миллионы? Сдам и поеду. Время не терпит.

— А во второй машине что? Тоже деньги? — заинтересовался Ярош. Это надо же, три миллиона капитан вывез из-под самого носа у немцев. Силен!

— Ящики из ювелирных магазинов, золото, побрякушки всякие, — Денисов снял фуражку, пристроил ее на колено, провел рукой по лицу, словно стирая с него налипшую паутину. — Народец, который машину сопровождал, растащил чего успел по мелочи, да и разбежался. Расстрелял бы я их как мародеров, да никого уже не было, а машина оказалась на ходу, сам веду. Спать хочу смертельно!

— Та-а-ак, — протянул Ярош, — теперь еще и целый госбанк с ювелирным магазином! Чудеса… Подожди там, — махнул он рукой парню в кепке, заглянувшему в кабинет. Тот понимающе кивнул и исчез.

— Значит, денег у тебя… — секретарь райкома вопросительно посмотрел на пограничника.

— Сколько точно, не знаю: считать некогда было, горело все, бомбили. А ящиков с ювелирным барахлом девять штук. Не взвешивал, но тяжелые, два из них — металлические, закрыты и опечатаны.

— Слушай, капитан, — поднялся Ярош, — на станции Вязники, это немного юго-восточнее, стоит эшелон под парами. Стоит, дожидаясь отправки застрявшего здесь архива обкома и прибытия эвакуируемых. Поезд надо срочно отправлять, пока не разбомбили. Есть предложение: берешь на свои машины военврача и раненых — они с оружием, вот и будет охрана, — и едешь на станцию. Подожди, — остановил он хотевшего встать Денисова, — еще не все. Деньги мы примем, посчитаем до копеечки и уничтожим! Да-да, уничтожим, а тебе выдадим форменную расписку, потом новые напечатают на ее основании. Ювелирные ценности зароем, а тебе, как груз особой важности, дадим партийный архив области. Он дороже денег, за ним жизни множества людей, их судьбы, в том числе и послевоенные. Ведь кончится и эта война когда-нибудь? Согласен?

— Выбора все равно нет, — Денисов надел фуражку. — Только давайте поскорее все решим и оформим. Время не ждет. Да и немцы…

— Это не только моя просьба, но и приказ партии. — Ярош посмотрел в глаза пограничнику. — Теперь ты можешь умереть только в двух случаях: если архив уничтожен или находится в безопасности!

— Мне умирать никак нельзя, — серьезно и тихо ответил Александр Иванович. — Никак!

— Вот и хорошо, — Ярош пожал ему руку. — Надеемся на тебя, чекист. Военком сейчас свяжется с Вязниками по телефону: там для тебя специальный вагон прицепят, поедешь с комфортом. Сопровождающего дадим. Ну, удачи тебе, пограничник!

Как только Сорокин попытался подойти к стоявшим во дворе двум запыленным полуторкам, перед ним словно из-под земли вырос сержант-пограничник с автоматом.

— Нельзя, товарищ военврач!

— У меня разрешение райкома!

В ответ Глоба лязгнул затвором:

— Назад!

— В чем дело? — спросил подошедший Денисов.

— Да вот, товарищ капитан, — кивнул на Сорокина Глоба, — военврач к нашим машинам, а я ему…

— Распорядитесь все сгрузить, — устало садясь в тени, приказал Денисов. — И позовите Браницкую, пусть составит акт по всей форме на уничтожение денег. Да-да, — видя, как недоуменно округлились глаза сержанта, повторил капитан. — На уничтожение.

— А как же?

— Там все объяснят, — прикрыл глаза Денисов. Пусть сделают подробный план, где спрятаны ценности, и передадут нам копию. — У вас карта есть? — поднял он глаза на Сорокина. Садитесь, покажете, где забрать раненых и где эти Вязники.

— Полагаете, мы еще успеем погрузиться? — разворачивая на коленях карту, с сомнением спросил военврач.

— Иного выхода нет, — отрезал пограничник. — Прикинем час на хлопоты с ценностями, еще час на погрузку раненых и дорогу. Даже полтора часа, учитывая всякие неожиданности. М-да, многовато! Но надо успеть.

— Вы что, контужены? — сворачивая карту, Сорокин поглядел в лицо капитану. — Не возражайте, я все-таки врач! Вас надо осмотреть. Пойдемте в угол двора, там не помешают.

— Лишнее, — поморщился Денисов. — Просто попали под бомбы, еще там, около границы. Сейчас уже почти нормально.

— Не возражайте, — поднялся Сорокин, — пошли! Иначе как вы будете нами командовать? Пошли, пошли!

Денисов неохотно встал и направился следом за военврачом в угол двора, мимо сгружавших мешки с деньгами милиционеров и помогавшего им Глобы…

Деньги горели плохо, корежась в огне и оставляя ломкий белесый пепел. Дым от костра, на котором сгорали купюры, был тоже каким-то белесым и удивительно едким.

Пересчитывая деньги и бросая пачки в огонь, Анеля Браницкая плакала, не стесняясь и не вытирая слез. Они катились по щекам, падали на руки, ловко и привычно пересчитывающие купюры.

— Знаешь, Петро, отчего дым от них такой? — спросил Глоба у Дацкого, ворошившего костер штыком. — То пот народный горит!

Петр, не отвечая, выпрямился, вытер рукавом грязной милицейской гимнастерки слезящиеся глаза. Глоба деликатно отвернулся…

Да, горек дым оставляемого родного пепелища…

Глава 4

Из приказа, подготовленного начальником штаба оперативного руководства вермахта генералом А. Иодлем и подписанного фельдмаршалом В. Кейтелем:

23 июля 1941 года

Учитывая громадные пространства оккупированных территорий на Востоке, наличных вооруженных сил для поддержания безопасности на этих территориях будет достаточно лишь в том случае, если всякое сопротивление будет караться не путем судебного преследования виновных, а путем создания такой системы террора со стороны вооруженных сил, которая будет достаточной для того, чтобы искоренить у населения всякое намерение сопротивляться… Командиры должны изыскать средства для выполнения этого приказа путем применения драконовских мер…

Указ

Президиума Верховного Совета СССР

«О мобилизации военнообязанных по Ленинградскому, Прибалтийскому особому, Киевскому особому, Одесскому, Харьковскому, Орловскому, Московскому, Архангельскому, Уральскому, Сибирскому, Приволжскому, Северокавказскому и Закавказскому военным округам»:

На основании статьи 49 пункта «л» Конституции СССР Президиум Верховного Совета СССР объявляет мобилизацию на территории военных округов — Ленинградского, Прибалтийского особого, Западного особого, Киевского особого, Одесского, Харьковского, Орловского, Московского, Архангельского, Уральского, Сибирского, Приволжского, Северокавказского и Закавказского.

Мобилизации подлежат военнообязанные, родившиеся с 1905 по 1918 год включительно.

Первым днем мобилизации считать 23 июня 1941 года.

Председатель Президиума

Верховного Совета СССР М. Калинин

Секретарь Президиума

Верховного Совета СССР А. Горкин

Извилистая шеренга маленьких красных флажков, обозначавшая линию фронта, протянулась сверху вниз по всей карте, от холодных северных морей до черноморских пляжей. Везде шли бои — тяжелые, кровопролитные, без передышек, и если вдруг на одном участке фронта ненадолго замолкала канонада, то на других она начиналась с удвоенной силой. Уже несколько дней красные флажки меняли свое расположение, пятясь назад, оставляя врагу все новые и новые населенные пункты, высоты, километры шоссе и грунтовых дорог, железнодорожные вокзалы и пристани, аэродромы и заводы, оставляя под оккупацией людей…

Стоя перед картой, начальник одного из подразделений разведуправления Генштаба РККА генерал Ермаков, известный сотрудникам разведки под псевдонимом Старый, смотрел на закрашенные зеленым цветом лесные районы Белоруссии. Он словно пытался отыскать взглядом одному ему ведомую точку, не нанесенную на карту.

— Таким образом, — продолжал читать сводки стоявший за спиной генерала капитан Колесов, — до Минска спецэшелон, отправленный со станции Вязники, не дошел. В настоящее время никаких сведений о машинах, следовавших под командой капитана погранвойск НКВД, с момента их отбытия по направлению к Вязникам, более не имеется. Связь с агентурной сетью в Белоруссии временно прервана.

— А груз машины везли особый, — отходя от карты, закончил Ермаков. — Противник уже взял Минск. — Наверху есть мнение, что во время войны это дело военной разведки. Нам и предстоит искать.

— Так точно, — закрыв папку с бумагами, вытянулся Колесов.

Генерал прошел к своему столу, сел, знаком предложил присесть Колесову. Закурив, откинулся на спинку стула — он всегда сидел только на стульях, чтобы меньше ныла раненная еще на Гражданской спина, — и, прикрыв глаза, подумал, что в тугой узел сплелись, казалось бы, далекие друг от друга вещи: вывезенные из госбанка деньги, девять ящиков с золотом, партийный архив области, безвестно пропавший капитан Денисов, встретивший на границе связного и получивший от него документы, касающиеся стратегических замыслов немецко-фашистского командования в начавшейся войне.

Да, война все смешала, поломала планы, искалечила судьбы, разбросала людей, сделав их без вести пропавшими. Жив ли Денисов, какова судьба разведданных, полученных им от погибшего при переходе границы связного? Что могло произойти по дороге на маленькую станцию Вязники или что-то случилось на самой станции? Почему нет никаких сведений ни о Денисове и его машинах, ни об эшелоне? Целый поезд не иголка — но как в воду канул!

Страшная штука неизвестность, тем более в условиях постоянно меняющейся обстановки на фронтах, когда немец так и прет вперед, не считаясь с потерями.

Ночью Ермакова вызывали в ЦК[19]. Объяснили всю важность задачи по спасению или уничтожению архива обкома. Генерал и сам прекрасно понимал, что за бумагами стоят жизни множества людей, в том числе и оставшихся на территории, временно занятой врагом.

Не менее, а то и более важны в сложившихся условиях и принесенные связным копии немецких документов. Зная, что именно хочет сделать противник, можно попытаться остановить его, разрушить сложившиеся замыслы, заставить метаться в поисках новых решений, перебрасывать резервы, терять время и инициативу, а время выиграть сейчас крайне нужно, жизненно необходимо!

Ермаков прямо сказал ночью в ЦК ВКП(б), что спасти партийный архив — дело практически нереальное: даже уничтожение такой массы бумаг весьма сложная задача! Еще надо выяснить, что с документами, переданными связным, где они, что с деньгами, с золотом?

Голова кругом пойдет от всего этого. В ящиках с золотом не один танк или самолет, если перевести их стоимость на деньги, а в последнем сообщении из Белоруссии только сухая констатация факта: капитан Денисов с грузом денег и золота был в райкоме и, погрузив архив, убыл к станции Вязники. И запросить больше некого — теперь там немцы.

— Ваше решение? — не открывая глаз, спросил капитана Ермаков.

— Направим группу, — встал Колесов.

— Сиди, — вяло махнул рукой начальник.

В последнее время он спал по три часа в сутки, но старался не показывать виду, как устал, как давит нервное напряжение и что он уже иногда просто боится читать последние сводки с фронтов.

— У нас там нет точек опоры, — открыл глаза генерал. — И нет времени ждать, пока их создадут. Сам знаешь, все началось внезапно, а район действия группы будет недалеко от новой границы, установленной в тридцать девятом году. Что же, посылать людей, как письмо Ваньки Жукова — на деревню дедушке?

— В известном смысле, — Колесов открыл свою папку. — Я разговаривал с товарищами, нам дают явку подпольного райкома. Явку и пароль. Как раз в деревне.

— Одну? — потер рукой лоб Ермаков. — Мало! Но и на том спасибо. Кого назначаете командиром группы?

— Капитана Волкова. Он прекрасно подготовлен, выполнял ранее ряд специальных ответственных заданий в спецкомандировках. После ранения полностью оправился. Получит свой обычный псевдоним — Хопров.

— Там сейчас большая плотность войск противника, — генерал встал из-за стола и снова подошел к карте. — Правда, леса — прекрасное укрытие. Но большую группу мы отправить не сможем: с людьми очень напряженно. Об этом вы подумали?

— Да. Заместителем командира назначается лейтенант Красной Армии Трофимов, остальных берем из воздушно-десантной бригады, а радиста из школы войск связи. Окончил курс с отличием, занимался в аэроклубе, характеризуют как виртуоза радиодела.

— Хорошо, но на подготовку больше двух суток дать не могу. И постарайтесь еще сократить срок. — Ермаков повернулся к столу. — Где эти Вязники, где?

Колесов быстро достал из папки сложенную гармошкой карту-десятиверстку, развернул, поискал глазами знакомый кружочек, обозначавший городок Вязники.

— Вот, товарищ генерал, — он показал Ермакову на маленькую точку. — А вот тут, — карандаш Колесова скользнул по карте в сторону, — деревня Погосты, где явка подпольного района. Во втором доме от леса…

Шагая рядом с одетым в штатский костюм Волковым к домику, где расположилась ожидавшая прибытия командира разведгруппа, Колесов размышлял, как быстро в военной обстановке ломаются прежние, казалось, незыблемо устоявшиеся стереотипы. В предвоенное время ему уже приходилось заниматься тактикой работы разведывательно-диверсионных групп и деятельностью войсковой разведки постольку-поскольку, знать это, так сказать, в более общем плане, не вдаваясь в тонкости. Он даже окончил на разведфакультете специальный курс в академии имени М.В. Фрунзе. Но в академических разработках по тактике, на штабных занятиях и полевых учениях в войсках больше уделялось внимания наблюдению, подслушиванию, действиям в дозорах на марше. И практически не отрабатывались вопросы организации разведки в глубоком тылу врага, при ведении оборонительных боев и захваты языков, хотя в боевых условиях указывалось на необходимость проведения разведывательных поисков с целью захвата пленных. Считалось, что разведку может вести любой хорошо подготовленный красноармеец.

На одной из лекций в академии моложавый генерал развивал тезис, что в армиях противника служат те же рабочие и крестьяне, одетые в солдатские шинели, и они, побуждаемые классовым самосознанием, сами начнут переходить на нашу сторону. В силу этого, как считал генерал, тратить время на разработку стратегии и тактики действий разведывательно-диверсионных групп нет смысла. Колесов с ним тогда заспорил, привел контраргументы, но спор кончился ничем, если не считать неприятностей, последовавших после рапорта генерала. От них Колесова избавил, взяв под свою защиту, Старый — генерал Ермаков. И приказал вплотную заниматься вопросами разведывательно-диверсионной работы в глубоком тылу врага. Но поздно приказал, война уже стояла на пороге.

Спросить бы сейчас у давнего оппонента, генерала, преподавателя академии, где набрать столько людей, хотя бы даже из хорошо подготовленных красноармейцев, чтобы они были способны работать во вражеском тылу? Ведь нужны люди не только с крепким характером и волей, отличающиеся храбростью и настойчивостью, но и обладающие определенной хитростью, сообразительные, прекрасно развитые физически, имеющие отличный слух и зрение, мастерски владеющие любым оружием и приемами самообороны, хорошо ориентирующиеся на местности в любое время суток, знакомые с организацией войны и тактикой действий противника и прошедшие курс специальной подготовки. Сейчас, в срочном порядке, надо готовить такие кадры…

— Нам сюда, — Колесов указал на неприметный домик-дачку. Предупредительно пропустил Волкова вперед.

Ответив на приветствие дежурного, попросил построить группу. И вот они стоят друг перед другом — одетые в форму без знаков различия пять членов группы и их будущий командир в штатском костюме.

Вглядываясь в лица молодых ребят, Антон вспомнил братишку, уже получившего повестку из военкомата. Что ждет Вовку, что ждет его самого и этих ребят, готовых отправиться вместе с ним в неизвестность? Готовы ли они к нечеловеческому напряжению, к постоянному чувству гнетущей опасности, овладевающему каждым, кто работает на вражеской территории? Как они поведут себя там, за линией фронта?

Стоявшие в строю тоже оценивающе смотрели на штатского. Кто он? Очередной инструктор или вместе с ним придется выполнять задание? Почему не в форме? Мужчина молодой, широкоплечий, чуть выше среднего роста, светлоглазый, русый. Ничего особенного — встретишь такого на улице и пройдешь мимо, даже не обернувшись, не обратив внимания, забудешь его внешность, одежду, глаза и лицо…

— Ваш командир. Можете называть его капитаном Хопровым, — представил Волкова Колесов.

«Значит, все же военный, — подумал Костя Крылов, радист группы. — Только серенький он какой-то, невзрачный, слишком обыкновенный».

— Подготовку прошли? — обращаясь сразу ко всем, спросил Антон.

— Так точно, — ответил маленький строй.

— Хорошо, скажите вы, — Волков показал на низкорослого крепыша, — на какую сторону света ориентированы алтари православных церквей, католических костелов и лютеранских кирх?

Крепыш — младший сержант Николай Зверев — только недоуменно пожал плечами: зачем ему это знать? Что он, попик?

— Скверно, — чуть поморщился капитан. — А как остальные?

— Разрешите мне? — сделал шаг вперед лейтенант Трофимов. — Алтари церквей ориентированы на восток. Их главные входы — на запад. Нижняя перекладина креста на православных церквях своим приподнятым краем указывает строго на север. Алтари костелов ориентированы на запад.

— Прекрасно, — похвалил Колесов.

— А у языческих кумирен? — тонко усмехнулся Волков.

— Про кумирни ничего не знаю, — смутился Трофимов. — Не доводилось видеть.

— На всякий случай скажу, — улыбнулся Антон, — их фасады всегда смотрят на юг, но нам кумирни вряд ли попадутся. Сегодня вечером я проверю знания всех членов группы по ориентированию на местности. С практическими занятиями. Сейчас подготовьтесь к контрольному кроссу с полной выкладкой. Дистанция — двадцать километров.

«С ума сошел, — решил Костя. — Что мы, марафонцы? Может, отказаться от этой бодяги, пока не поздно? Не получится из меня, наверное, разведчик…»

Минут через десять собрались перед входом в домик. Командир уже успел надеть темный комбинезон и переобуться в солдатские сапоги. За плечами — вещмешок и автомат, на поясе — нож.

— За мной! Радисту помогаем по очереди, — и Волков, постепенно увеличивая темп, побежал по тропинке в лес, окружавший территорию базы.

Первое время Костю не покидало ощущение игры. Правда, как-то нехорошо екнуло сердце, когда скрылась из виду дачка-домик и капитан подобрался, стал похож на лесного хищника — настороженного, с быстрыми мягкими движениями.

Бежали гуськом, стараясь ступать след в след, топая сапогами по мягкой земле лесной тропинки. Крылов попытался прикинуть — сколько им надо будет сделать кругов по территории базы? Но мешала елозившая по спине рация, тер плечо ремень автомата, спина становилась влажной, а ноги все тяжелели и тяжелели, словно на них с каждым шагом налипало все больше и больше сырой, жутко увесистой глины. Едкий пот начал щипать глаза, а бежавший впереди капитан все так же мерно двигал полусогнутыми в локтях руками.

«Железный он, что ли? — с неприязнью подумал Костя. — Загнать нас хочет, запалить, как лошадей? Сумасшествие… Наверное, уже с десятку отмахали…»

Подав знак коротким взмахом руки, капитан перешел на быстрый шаг. Жадно ловя ртами воздух, группа двигалась за ним, но вот взмах руки — и вновь они бегут, и с каждым километром эта гонка все утомительнее и утомительнее. Сейчас бы упасть ничком в теплую пахучую лесную траву, перевернуться на спину, раскинуть руки и лежать, бездумно глядя, как плывут по небу облака…

Мыслей уже никаких, только тупая апатия и бег, бег, потом быстрый шаг, снова бег, бег…

— Привал, три минуты, для определения положения на местности, — донеслось до Крылова словно через вату.

Ноги подкашивались, и, не в силах побороть усталость, Костя тяжело опустился на землю.

— Возьмите рацию! — услышал Костя. Подошел Трофимов, взял у него рацию, оставив ему только автомат и вещмешок. Только! Они, казалось, весили уже добрую тонну, а он сам, как трудолюбивый муравей, переставляя сгибающиеся под этой непомерной тяжестью ноги, бежал дальше на одной воле.

— Спички! — капитан командует шепотом. Словно его здесь могут услышать враги. Зачем ему спички?

— Вот, — Трофимов протянул командиру коробок.

— У кого еще есть спички?

Порывшись в карманах, нашел коробок некурящий Зверев. Костя, бывший студент-химик Коля Егоров и Саша Попов спичек не имели.

— Плохо, — поморщился капитан. — Встать, вперед!

И опять бег, гонка по оврагам, через бурелом и по залитым ярким солнцем полянам. Бег, быстрый шаг, снова бег, бег…

Еще один привал, мокрый комбинезон прилипает к спине, хочется под душ, растереться жестким полотенцем и лечь, лечь на постель, чтобы долго-долго не вставать, провалившись в сон.

— Целиться в дерево. Вон в то, — командир неуловимо быстрым движением метнул нож в ствол сосны. Сверкнув, сталь глубоко вошла в мягкую кору, задрожала рукоять, принимая на себя пружинящее сопротивление клинка.

— Быстро, быстро! — торопил капитан.

Его голос страшно раздражал Костю. Хотелось заткнуть уши, чтобы больше никогда не слышать этого жесткого баритона, подстегивающего, заставляющего…

В цель попали только Трофимов и Зверев. Собрав ножи, раскиданные у сосны, снова побежали, потом пошли, опять побежали. Костя уже двигался как во сне, словно раздвигал грудью неподатливую воду, текущую ему навстречу. Когда он увидел домики базы, то даже не смог обрадоваться — не осталось сил. И только вздохнул — неужели кончается затяжной кошмар? Он рухнул на траву около дачки и с удивлением заметил, что его рация уже у капитана. Двужильный он, что ли?

— Сесть! — приказал Волков. — Отмечаю недостатки. У всех обязательно должны быть спички, желательно — пропарафиненные, чтобы не подмокли. Плохо владеете ножом. У Зверева елозит по спине вещмешок, у Егорова звякает ремень автомата. Устранить! Разведчик должен появляться и исчезать как призрак — бесшумно, не оставляя следов. Мелочей на войне не бывает! Кто забыл об этом — погибнет.

Группа молчала, ожидая продолжения.

— Бегаете плохо, но все же лучше, чем я думал, — скупо похвалил командир. — Только громко бухаете сапогами. Надо лучше подобрать обувь по ноге. Даю на это час.

— Может, хромовые? — несмело предложил Зверев.

— Кирзовые на двести граммов легче. С парашютом все прыгали? Отлично. Прыгать будем ночью, затяжным прыжком. Главное — не суетиться! Потом всех построю по весу, распределю, кто за кем прыгает. И последнее… Кто желает остаться? Еще есть такая возможность.

Все молчали.

— На задание пойдут пятеро, считая меня. Вам, — Волков коснулся плеча Попова, — лучше остаться.

— Почему?

— Все время отставали, прибежали последним, без оружия и выкладки — их принес мой заместитель. Не попали ножом в цель, не имели спичек, забыли флягу на привале… Поверьте, вам лучше остаться. Все! Смените обувь — можно отдыхать два часа.

— Ну как? — кивнув в спину уходящему капитану, спросил Егоров.

— Большой мастер, — поднимаясь на крыльцо, ответил Трофимов. — Надежен, как каменная стена!

— Хлебнем мы с ним лиха, — переворачиваясь на спину и закидывая руки за голову, протянул Зверев…

Колесов ждал Волкова в штабном домике. Молчал, пока тот стягивал с себя грязный комбинезон, а потом тихо спросил:

— Ну как?

— Слабая группа. За полгода я сделал бы из них то, что надо, но… Когда вылетаем? Послезавтра?

— Сейчас звонили: вылет сегодня ночью.

Волков застыл с мокрым от пота комбинезоном в руках.

— Как? Ведь обещали еще двое суток?

— Их больше нет, этих суток, — встал Колесов. — Вечером сдаете документы — и на аэродром. Я приеду проводить…

Вечером перед выездом на аэродром ждали в домике, где жила группа. Колесов собрал документы и сложил их в большой плотный конверт. Уже получили боеприпасы, уложили парашюты.

— Имена, отчества и фамилии — забыть! — прижав ладонью пакет с документами, сказал Колесов. — Теперь заместитель командира — Колючий, радист — Серый, а вы, — он поочередно показал на Зверева и Егорова, — Тихий и Любитель. Командир — просто Капитан. Сейчас придет машина, грузимся и на аэродром. Задание знают командир и его заместитель. В случае… — Он немного замялся, подыскивая слово помягче. — В случае непредвиденных обстоятельств выходить к своим или радировать и ждать новую группу. Закуривайте, — он открыл коробку «Казбека».

Зверев не курил. Он сидел, прислонившись спиной к стене, полуприкрыв глаза. Колесов хотел спросить его, о чем он мечтает перед вылетом на задание, но Волков легонько коснулся руки капитана, прося не тревожить парня, дать ему побыть наедине со своими мыслями.

— Знаете, — негромко начал Антон, — раньше существовал интересный обычай. И тогда были войны, и тогда мужчины славянских племен выходили навстречу врагу, но уходя, каждый из них оставлял в общей куче свой камень, а возвращаясь, брал его. Так узнавали, сколько ушло и сколько вернулось после битвы.

Он сунул руку в карман комбинезона и достал круглый голыш с проточенной водой дыркой посередине. Подбросил его на широкой ладони.

— Не против возрождения старого обычая? Вот мой камень, — и положил голыш на середину стола.

— Где же мы их сложим? — усмехнулся Трофимов.

— Дайте коробочку, — попросил Волков у Колесова. Он высыпал из нее оставшиеся папиросы и положил туда голыш.

— Оставим ее у провожающего нас товарища, а когда прилетим, каждый возьмет свой камень. Согласны?

— Но у нас нет камушков, — развел руками Егоров.

— Пошли, найдем себе по вкусу, — поднялся Костя Крылов. За ним по одному вышли остальные.

— Снимаешь нервное напряжение перед вылетом? — прикуривая новую папиросу, покосился на Волкова Колесов.

— Зачем? Такой обычай действительно существовал, — пожал плечами Антон.

— А ты, оказывается, романтик, — протянул Колесов и хотел еще что-то добавить, но тут начали возвращаться ребята.

Трофимов положил в коробочку небольшой угловатый осколок гранита красноватого оттенка; Егоров, немного стесняясь, бросил продолговатый, как ягода винограда «Дамские пальчики», обкатанный голыш. Зверев, широко улыбнувшись, — мол, я все понимаю, очередная проверка, — оставил в коробке кусочек кремня, а Костя Крылов, получивший псевдоним Серый, бережно опустил рядом с дырявым голышом командира маленький белый камушек, почти круглый, чуть больше горошины.

— Сохрани, — закрыв коробочку, Волков протянул ее Колесову. — Вернемся — спросим!

— Сохраню, — убирая ее в карман, серьезно пообещал тот. — Главное — возвращайтесь, ребята…

По дороге на аэродром молчали, думая каждый о своем. Костя нашел маленькую дырку в брезенте кузова и старался разглядеть, где они едут — вдруг машина проскочит мимо родных переулков? Тогда, пусть даже никто никогда об этом не узнает, можно послать им привет, еще раз мысленно прикоснуться ко всему родному, к маме, отцу, знакомому парадному, лестнице с выбитыми ступенями, раскладушке, на которой он спал вплоть до призыва в армию, и, конечно, к соседке — Вале Сорокиной.

Как удивился бы Костя, если бы смог узнать или подслушать мысли своего командира. Тот тоже думал о доме, брате, матери и… Вале.

Они больше не виделись с той памятной ночи, когда он провожал ее до дому. Строили планы на воскресенье, хотели сходить в Большой на «Ромео и Джульетту», но все случилось не так. Он все же нашел время позвонить ей. Разговор был коротким, сумбурным, они перебивали друг друга, торопясь сказать главное. Теперь Антон знал — она будет его ждать. Ждать звонков, писем, ждать его самого. Только когда еще случится их новая встреча?

И как теперь с Вовкиной аспирантурой, даже с окончанием института, наконец? Немцам не объяснишь, что у парня недюжинные способности. И другая беда: подготовить и обучить тех ребят, что прямо со школьной или студенческой скамьи пошли по повесткам в военкоматы, научатся стрелять в цель и ходить строем, но успеют ли большинство из них стать настоящими бойцами, такими, которые обязательно возвращаются из битвы и берут из кучи оставленных перед уходом камней свой камень?

Трофимов раздумывал над тем, как неожиданно распорядилась им военная судьба — пришлось оставить свою часть и готовиться лететь в неизвестность. Нет, прыгать в тыл врага он не боялся — иначе зачем связывал свою судьбу с десантными войсками? Но вот эта таинственность, заучивание явок и паролей! Разыскивать в немецком тылу, как иголку в стоге сена, пропавшую машину с пограничным капитаном или спецэшелон казалось ему делом нереальным, заранее обреченным на неудачу. Ну, допустим, найдут они поезд — и что дальше? А если там немцы? Что можно сделать впятером? Да еще бойцом, настоящим бойцом, он считал, кроме себя, только одного капитана…

Егоров нервничал. Он еще никогда не прыгал с парашютом ночью, да еще затяжным прыжком, но не хотел, чтобы кто-нибудь заметил в нем хотя бы тень неуверенности. Хорошо бы сейчас поболтать с ребятами, но все молчат. И Николай тоже был принужден молчать.

Прикрыв глаза, он сначала считал до тысячи, потом надоело пустое занятие, а в голову все равно назойливо лезли дурные мысли, как наяву представлялся раскрытый люк самолета, за которым черная темнота, и в эту темноту надо себя заставить шагнуть, провалиться в нее, не видя земли, не зная, далеко ли она или совсем рядом, не зная даже, на какой высоте идет самолет. Хотя высота должна быть приличной: иначе парашют просто не раскроется. И прыгать ему вторым, вслед за Колючим. Хорошо хоть не первым…

Чтобы отвлечься, он начал вспоминать, какие сигналы сбора группы надо подавать на земле, как погасить купол парашюта и куда его деть потом, чтобы не обнаружили…

Тихий сожалел, что начавшаяся война не дала ему возможности принять участие в первенстве округа по вольной борьбе. Как раз сейчас он был в самой лучшей спортивной форме — даже тяжелый кросс пробежал нормально, без особого напряжения. И еще помогал чем мог Сашке Попову, которого капитан не захотел взять в группу. Зря не захотел — Сашка мировой парень, веселый, знает множество анекдотов, мастерски их рассказывает и мог бы заменить в случае чего радиста.

Но зачем теперь об этом — Сашка остался на базе. Может быть, его позже пошлют в тыл с другой группой, а может, просто направят в действующую армию, списав из спецподразделения. Зверев и сам хотел бы на фронт, а то вдруг кончится война без его участия, даже ни одного фашиста подстрелить не успеешь. Обидно! Все вернутся с орденами и медалями, а он так и будет стыдливо носить на груди только значки ГТО и «Ворошиловский стрелок». Одна надежда, что, выполнив задание, можно рассчитывать на медаль.

Вернуться домой с медалью на груди — предел мечтаний! Пройти по улицам родной Ухты, сверкая новенькой наградой, свысока поглядывая на не успевших понюхать пороха парней, сгрудившихся кучкой перекурить у городской танцплощадки, купить билет и пригласить на танец самую красивую девушку…

Машина катила по тихим ночным улицам, не сбавляя скорости, проскакивала переулки, торопясь к аэродрому, на котором, прогревая моторы, вращал винтами транспортный самолет…

В самолете сидели на лавочке вдоль борта, горбатые от парашютов, увешанные снаряжением, мешками, оружием. В призрачной темноте салона лица ребят казались Антону размытыми, бледными пятнами с темными провалами глаз. Ровно, на одной басовитой ноте, гудели моторы. Ночь была ясная, но летчик сумел-таки найти полосу облачности и нырнул в нее, как под одеяло.

Мысленно Волков вновь и вновь проверял себя — не упустил ли чего в спешке, неизбежной при экстренном вылете на задание. Еще раз предупредил, чтобы не суетились при прыжке, а то парашют может свернуться колбасой, не успев поймать в разворачивающийся купол поток встречного воздуха; распределил всех по весу, чтобы меньше был разброс при приземлении. Первым прыгал Колючий, за ним — Любитель, следом — радист, потом — Тихий и наконец последним — сам Волков.

Перед выездом на аэродром Колесов выдал ему удостоверение — небольшое, размером примерно в два спичечных коробка, прямоугольничек плотного чуть желтоватого шелка с мелкими строками типографского текста и вписанными в него специальной тушью званием, фамилией владельца и подписью заместителя наркома, скрепленной печатью. Антон повертел в руках шелковку, разглядывая ее: капитан Хопров — таковы его фамилия и звание на время пребывания во вражеском тылу. И нет пока больше, до возвращения назад, Антона Ивановича Волкова, капитана Красной Армии — есть только капитан Хопров, которому даны огромные права…

Надежно спрятав шелковку, Антон молча пожал руку Колесову и пошел к машине. О плохом думать не хотелось — принимать чужое имя стало привычным, но как привыкнуть к мысли, что можешь погибнуть, так и оставшись для всех, кроме узкого круга посвященных, капитаном Хопровым?.. Нет, лучше о таком не думать совсем… Пусть они идут на задание практически без риска остаться в живых, идут, чтобы спасти множество чужих жизней, но он, взяв на свои плечи ответственность за дело и жизни членов группы, должен сделать все, чтобы выполнить поставленную задачу и вернуться. Обязательно вернуться и привести с собой ребят. Нет у него права не возвращаться!

Самые широкие права дает ему шелковка-удостоверение, кроме одного — погибнуть, не выполнив задания. Как же тогда те, кто надеется на него, как мама, Вовка, Валя, с нетерпением ждущая писем и звонков по телефону, как ребята из его группы, притихшие на лавочке в салоне транспортника?

Волков поднес к глазам часы: скоро они будут на месте, а там — прыжок в темноту и неизвестность. Страшно, когда на своей, родной земле тебя ждет внизу смертельная опасность — страшно, дико и противоестественно, как сама война.

Он поглядел в иллюминатор на противоположном борту и подумал, что сейчас, в самом начале боевых действий, когда линия фронта постоянно меняется, ее перелет, да еще ночью, должен пройти удачно. И летчик ему понравился — немногословный, средних лет майор, — он сам проверил, как они расселись в салоне, и, закрывая за собой дверь пилотской кабины, пообещал:

— Доставим!

Такие мужики всегда надежны и работящи: они делают свое дело без трескотни и шума, зато основательно.

Открылась дверь пилотской кабины, вышел один из летчиков, подошел ближе и, наклонившись, прокричал:

— Фронт прошли!.. Гремит внизу!.. Готовьтесь! — и направился к люку.

Повозившись с замками, открыл его: в салон сразу ворвался поток свежего воздуха, холодным языком лизнул лица и руки. Самолет накренился и загудел на развороте, и тут же замигала лампа над дверью пилотской кабины. Стоявший у люка летчик призывно взмахнул рукой.

Антон встал. Поднялись остальные, построившись в затылок друг другу, двинулись к открытому, казавшемуся черным провалу люка.

— Пошел!

Трофимов первым вывалился в темноту ночи — молча, не обернувшись, делая привычную для себя работу десантника. За ним шагнул Егоров. Шагнул — и вдруг попятился назад…

— Скорей! — закричал летчик.

Но Егоров словно не слышал. Антон увидел расширенные, полные страха глаза Любителя, бледное до синевы лицо, судорожно перекошенный рот, открытый в беззвучном крике, заглушаемом ревом моторов.

«Зажало парня, — понял Волков, — не прыгнет». Он знал — так иногда случается, правда редко, что в самый ответственный момент, ломая волю, побеждает страх высоты, страх неизвестности, и человек останавливается перед открытым в черноту ночи люком несущегося в небесах самолета. Но время, время! С каждой секундой самолет уходил все дальше и дальше от уже выпрыгнувшего Трофимова! Каждая секунда — километры на земле, километры на земле, занятой врагом. Кружить без конца над одним и тем же местом, делая заход за заходом, невозможно — под ними не Тушинский аэродром в дни воздушных праздников!

Антон быстро подскочил к Егорову. Схватил его за руку, положил ее на кольцо ранца парашюта, с силой развернул ставшего послушным, как кукла, парня, подтолкнул его к люку и заорал ему в ухо:

— Вниз! — одновременно пихнув его в спину.

Егоров вздрогнул, сделал неверный шаг к люку и, тонко вскрикнув, вывалился за борт.

— Скорее, скорее! — надрываясь, чтобы перекричать шум моторов, торопил летчик.

Пошел радист, потом Зверев, и вот уже сам капитан перешагнул порог люка. Сразу ушел в сторону гул моторов, рванул одежду встречный поток воздуха. Внизу блеклыми пятнами, как призрачные хризантемы на черной земле, виднелись купола раскрывшихся парашютов.

Волков дернул кольцо, над ним хлопнул купол, потом встряхнуло на лямках подвески, падение замедлилось, стало плавным. Поворачивая голову в разные стороны, он попытался определить, куда относит ребят, чтобы приземлиться поближе к ним. Но то, что он увидел и услышал, заставило его сердце болезненно сжаться — внизу натужно гудели моторы чужих машин, взлетали в небо разноцветные осветительные ракеты.

«Трофимов», — понял Антон.

Выпрыгнув из самолета, Трофимов по привычке раскинул в стороны ноги и руки и сразу посмотрел вниз, на землю. Там было черно, словно все вымазали сажей, но вот вдруг вспыхнул маленький огонек, потом другой, третий…

Больше тянуть нельзя — лейтенант рванул кольцо парашюта и начал подбирать стропы, чтобы на потоке воздуха как можно дальше убраться от этих огоньков, не сулящих ему ничего доброго: внизу могли быть только немцы.

Но мешал планировать неизвестно откуда взявшийся проклятый предательский ветер — он тянул парашют к огонькам, злорадно посвистывая в стропах и раскачивая повисшего на них Трофимова из стороны в сторону, заставляя его напрягать все силы и кусать губы от ярости и злости.

Одернув себя — чего суетишься, еще поборемся! — лейтенант Трофимов маневрировал, стараясь спланировать ближе к лесу. Немцы начали пускать осветительные ракеты, и в их противном мертвенном свете он успел разглядеть недалекий лес, небольшую деревушку, колонну немецких машин и техники. Только этого ему не хватало!

Но где же остальные, почему удалился гул самолета, почему не видно в небе раскрывшихся куполов парашютов? Что произошло?

Какой противный ветер! Он не давал ему уплыть по небу в сторону, выжимал из глаз слезы, мешал смотреть. И скоро ли земля?

Земля встретила его треском ломающихся ветвей куста, на который упал. Расцарапанный до крови, ободранный, Трофимов отцепил лямки ставшего тяжелым парашюта и выбрался на луговину. Под ногами зачавкала грязь.

«Болотина», — понял он, подхватил поклажу и что было сил побежал к лесу.

Сейчас не до парашюта, белым пятном выделявшегося в предутренней темноте, сейчас надо уйти как можно дальше, потому что совсем недалеко стрекочут мотоциклы, с хлопками взлетают ракеты и уже слышны выкрики немцев.

Ноги скользили в грязи, во все стороны летели из-под подошв брызги, комбинезон быстро намок до колен и неприятно облепил ноги, но Трофимов бежал и бежал к лесу. На секунду остановившись, он чутко прислушался — как там, наверху? Звук самолета стал совсем далеким. Куполов парашютов в небе тоже не видно, зато с флангов раздается треск немецких мотоциклов. Значит, они хотят взять его в кольцо, отрезать от леса и потом, сжимая смертельную западню, захватить живьем?

Трофимов снова побежал. Петляя между редких кустов и уродливых кривых деревьев, росших на болотистой луговине, он рвался к спасительной лесной чаще. Влететь в нее, как снаряд, не обращая внимания на хлещущие по лицу ветви, броситься вглубь леса, запутать преследователей, оторваться от них, скатываться в глубокие овраги и подниматься по их крутым склонам, разбрызгивая воду, бежать по руслам лесных ручьев, выскакивая то на один берег, то на другой, оставляя за спиной бурелом и поваленные ветром стволы деревьев… Там его не найти, не взять, не загнать в ловушку!

Впереди хлопнуло, взлетела пара ракет — белая и красная, следом протрещала очередь автомата. Словно наткнувшись грудью на невидимую преграду, Трофимов остановился — враги опередили и отрезали его от леса. Сзади, отвечая на сигнал, тоже выпустили две ракеты — белую и зеленую.

«Грамотно работают, сволочи», — подумал лейтенант, выбирая место получше для круговой обороны. Что ж, у него есть автомат, гранаты и взрывчатка. Живым он им не дастся, это точно, но взамен возьмет с собой как можно больше чужих жизней.

Найдя сырую ямку около старого пня, он присел в ней, торопливо вставляя в гранаты запалы. Пальцы не дрожали, волнения не было: он уже принял решение и знал — отсюда ему не уйти…

Земля крепко ударила по подошвам, следом за еще не погасшим куполом парашюта потащило по кочкам, больно врезались в тело лямки подвески.

Волков подтянул стропы, гася купол, поднялся, собрал парашют и начал мигать синим фонариком, поворачивая его в разные стороны. Где они находятся, куда попали после непредвиденной задержки с прыжком Егорова? Там, за далеким лесом, даже, скорее, за перелеском или рощей, разгорался бой — трещали автоматы, гулко застучал немецкий пулемет, ухнули взрывы. Значит, они не так далеко от намеченного для выброски места. Наверное, это отбивается от наседающих врагов Трофимов? Больше некому…

Слева хрустнул под чьей-то ногой валежник. Антон направил на звук ствол автомата.

— Товарищ капитан?

Похоже, Егоров? Или кто-то другой? Он еще не умел различать их по шепоту.

— Сюда!

И правда, Егоров — с собранным в охапку парашютом в руках, встревоженно прислушивающийся к звукам боя.

— Там ребята, недалеко…

— Веди, — Волков побежал следом за ним к зарослям кустов, с опаской поглядывая на начинающее розоветь на востоке небо. Скоро станет светло, а до этого момента группа должна уйти в безопасное место.

— Там бой!.. Мы готовы!.. Надо бежать, помочь, — перебивая друг друга, едва увидев командира, загомонили ребята.

Он только тихо порадовался, что они все здесь, целые, не получившие травм при приземлении, способные двигаться, воевать. Не сглазить бы хоть эту маленькую удачу.

— Отставить! — твердо приказал Антон. — Взять парашюты и за мной, бегом! Это приказ!

И он первым, как еще совсем недавно на базе, побежал к деревьям, нырнув под сумрачный полог леса.

Остальные неохотно последовали за ним. Замыкавший четверку Зверев подумал, что их капитан либо празднует труса, либо…

Генерал Герберт Отто Тровиц завтракал. Он всегда вставал рано, особенно в период военных действий, с помощью денщика приводил себя в порядок после непродолжительного ночного отдыха и выходил к завтраку. К сожалению, у генерала начали пошаливать почки, поэтому он вынужденно придерживался бессолевой диеты, но кофе был обязателен.

Наливая себе в чашечку мокко — он всегда это делал сам, — Тровиц милостиво кивнул почтительно ожидавшему конца его трапезы адъютанту, разрешая впустить оберста Хахта с ежедневным утренним докладом.

Отпивая мелкими глотками ароматный напиток, генерал искренне пожалел, что нельзя добавить в него немного коньяка — сейчас не стоит рисковать, ударяя спиртным по почкам: впереди множество дел. Но коньяк был бы просто изумительным, тем более в такое веселое солнечное утро.

Ожидая появления Хахта, он поглядел на лепной потолок дома, в котором расположился штаб, — недурно сделано, очень недурно, старая, хорошая работа. Надо будет потом поинтересоваться, что здесь было раньше, при большевиках и до них? Судя по планировке, дом принадлежал какому-нибудь помещику или богатому промышленнику, объявленному советами враждебным классом. Занятно! Человек всю жизнь трудился, создавая себе и своей семье состояние, а потом его объявляют за это врагом именно те, кому он предоставлял работу и давал кусок хлеба. Хвала Господу — немецкая нация, за исключением некоторых выродков, оказалась глухой к учению прославляемого русскими еврея Маркса. Подумать страшно, что могло случиться с Германией, если бы выродкам не свернули вовремя шею…

Его размышления прервал вошедший оберст Хахт. Он щелкнул каблуками и вытянулся у дверей, держа под мышкой папку с бумагами.

— Здравствуйте, полковник, — чуть улыбнулся ему Тровиц. Он старательно избегал нацистских приветствий, считая недостойным для себя, потомка старого прусского рода, уподобляться мелкому лавочнику, визгливо кричащему «Хайль!»

Однако вслух подобные вещи генерал никогда не высказывал, предпочитая держать их при себе, — крикливые лавочники весьма скоры на расправу, а рисковать своей головой по пустякам Тровиц не любил.

— Докладывайте, — бросил он оберсту, доливая себе кофе.

Хахт сделал шаг вперед, открыл папку и начал читать сводку за последние сутки. Слушая его, генерал согласно кивал — все шло как надо: русские под ударами немецких танков откатывались назад, к Минску, цепляясь за каждый клочок земли, пытаясь организовать сопротивление, но впереди уже виден рубеж Березины, и надо прорваться на ее противоположный берег с ходу, опрокинув заслоны ослабленного боями противника. Хахт толковый штабист, он не рассыпался по мелочам, а говорил главное и ненавязчиво подсказывал нужные решения, оставляя за генералом право принять их или отвергнуть. За это его Тровиц и любил, если можно считать любовью определенную привязанность к хорошему адъютанту или толковому штабному офицеру.

Наверняка Хахт уже приготовил в соседней комнате карты с нанесенными на них данными об обстановке на театре военных действий, расположением своих и вражеских частей. Что ж, после кофе, за сигарой можно поработать с картами, а потом подписать сводку для вышестоящего командования.

Однако последняя фраза доклада заставила Тровица насторожиться и нарушила его благодушное настроение.

— Как вы сказали? — отставив чашку, переспросил он. — Парашютный десант?

— Да, экселенц. Ночью русские выбросили группу парашютистов недалеко от местечка Громада. Парашютисты были своевременно замечены командиром следовавшей к фронту и остановившейся на ночлег части, который предпринял все необходимые меры.

Командующий недовольно откинулся на спинку кресла: Хахт явно что-то недоговаривал. Что еще за история с русским десантом?

— Надеюсь, их уничтожили? Есть ли пленные? — потянувшись к ящичку с сигарами, уточнил Тровиц.

— Сброшена небольшая группа, экселенц, — словно оправдываясь, чуть склонил голову оберст. — Один приземлился недалеко от расположения нашей части и после ожесточенного сопротивления был уничтожен. Остальным, к сожалению, удалось скрыться в лесу.

— Вот как, — с иронией сказал генерал, обрезая кончик сигары и раскуривая ее. — Мало того, что в нашем тылу шатаются недобитые русские части, так теперь еще и парашютисты? Что им здесь надо? Разведка? Но мы уже взяли Минск и скоро выйдем к Березине. Позаботьтесь, чтобы они нас не беспокоили.

— Слушаюсь, экселенц. Еще одно, и я заканчиваю. Разрешите?

— Что еще? — сердито буркнул Тровиц.

— Прибыл штурмбанфюрер Шель из штаба Розенберга, — чуть склонив голову набок, сообщил Хахт.

— А-а, искатели сокровищ, — желчно усмехнулся генерал. Он всегда очень не любил полицейских. — Что он намеревается у меня делать?

— Согласно директиве… — начал Хахт, но генерал прервал его:

— Погодите, откуда взялся этот Шель?

— Человек СД, работает в штабе Розенберга, — неслышно подойдя ближе, почтительно напомнил адъютант.

— Хорошо, пригласите его. Сейчас, прямо сюда. А пока готовьте карты, Хахт. Я вас более не задерживаю, спасибо!

Оберст вышел, и тут же в кабинет вошел Гельмут Шель. Вскинул ладонь в нацистском приветствии:

— Хайль Гитлер!

Тровиц в ответ небрежно поднял руку, изучая штурмбанфюрера. Моложавый, чувствуется прекрасное здоровье; дорогое тонкое сукно черного мундира. Еще один соглядатай службы безопасности в его штабе?

— Нам пока нечем порадовать вас, штурмбанфюрер, — рассматривая скопившуюся на дне чашечки кофейную гущу, усмехнулся в седеющие усы генерал: сейчас он найдет, чем занять полицейского. — Мои части наступают в полосе, где нет даже приличных городов. Но для вас есть ответственное поручение, как раз по линии вашего ведомства. Сегодня ночью русские выбросили у местечка Громада разведгруппу парашютистов. Один из них убит в перестрелке, остальные скрылись в лесу. Приказываю вам принять меры к розыску русской раздведгруппы и выяснению их задания. Срок — пять дней! У них не так прекрасно идут дела на фронтах, чтобы по пустякам забрасывать сюда людей.

— Но, господин генерал… — сделал шаг вперед Шель.

— Я вам приказываю! — встал Тровиц, уперев в столешницу большие веснушчатые кулаки. — Если вы не способны выполнить приказ, доложите об этом официально. Идите, оберст Хахт отдаст все необходимые распоряжения.

Как только за Шелем закрылась дверь, Тровиц снова сел и подозвал адъютанта:

— Сделайте мне рюмку коньяка!..

Жадно затягиваясь сигаретой, Шель читал донесение, пытаясь за его скупыми строками увидеть для себя нечто существенное, позволяющее наметить и немедленно начать проводить в жизнь план неотложных розыскных действий по поимке русских разведчиков.

«…Группу парашютистов, предположительно в составе пяти-семи человек, выбросили ночью в четырех километрах от местечка Громада. Одеты в маскхалаты русского образца и армейские сапоги. Вооружены русским автоматическим оружием армейского образца.

Один из сброшенных парашютистов приземлился недалеко от места временной дислокации гренадерского полка 3378 и после перестрелки уничтожен. Труп захвачен. Каких-либо документов при нем не обнаружено.

Остальные члены группы по неизвестным причинам приземлились северо-восточнее и сумели скрыться в лесном массиве до подхода высланных для их задержания и уничтожения групп мотоциклистов.

Войдя в лесной массив, русские парашютисты держали направление на юго-восток, пытаясь сбить со следа преследовавших их гренадер. Группа двигалась быстро, хорошо ориентируясь на местности в темное время суток, и потому сумела существенно увеличить расстояние между собой и преследователями. В точке 34–36 лесного массива преследуемые сделали короткий привал, после чего, описав широкую дугу, направились на юго-запад.

Судя по оставленным следам и захваченному трупу, все члены русской разведгруппы парашютистов не имеют особых примет. Все примерно одинакового роста — около 170–175 см. Оставленные ими следы позволяют утверждать, что травм при приземлении ими получено не было.

Во время привала в указанном квадрате русская группа провела короткий сеанс радиосвязи. При тщательном осмотре места привала обнаружена содранная в развилке ветвей березы кора, а в куче валежника найден грузик закидной антенны рации русского армейского образца, имевший незначительный дефект крепления и не разысканный группой из-за недостатка времени. Изучение оставленных группой следов дает достаточные основания полагать, что, кроме средств связи, вооружения и боеприпасов, группа имела незначительный дополнительный груз. Шаг парашютистов несколько укорочен, что свидетельствует об их усталости. Дальнейшее преследование было прекращено…»

Шель отложил документ и некоторое время сидел, бездумно уставившись на струйку дыма от сигареты. Чертовы русские! Действительно, генерал прав — у них не так хороши дела, чтобы забрасывать разведгруппы парашютистов в тыл немецких частей. Причем уже не ближний тыл! Что им здесь надо? Что?!

Примяв в пепельнице окурок, Гельмут взял чистый лист бумаги и отвинтил колпачок с вечного пера. Итак, первое — судя по снаряжению, это не диверсионная, а разведывательная группа. Хотя они могут иметь особое задание и быть прекрасно осведомлены о том, где для них подготовлено все необходимое, в том числе и взрывчатка. Кто может дать гарантию, что им не названо такое условное место с оборудованным тайником?

Бог мой, но что здесь взрывать? Ни крупных железнодорожных узлов, ни важных мостов, ни линий коммуникации… Ладно, об этом еще поразмышляем. Пока пойдем дальше.

Второе — учитывая небольшую скорость передвижения группы, равную примерно трем-пяти километрам в час по пересеченной, заболоченной лесной местности, необходимо блокировать весь район ее местонахождения и патрулировать все возможные места их выхода из лесного массива. Необходимы еще и пеленгаторы, чтобы засечь русскую рацию. Машины с пеленгаторами стоит пускать по краям леса, но… пеленгаторов нет, а пока их подтянут, уйдет золотое время. Да и русские не дураки — после сеанса радиосвязи они тут же перейдут в другое место, и потом жди, пока они снова себя обнаружат, а генерал через пять дней потребует отчета!

Гельмут усмехнулся и достал новую сигарету. Как ни странно, поручение генерала Тровица начинало ему нравиться — все развлечение, заодно можно осмотреть окрестные церкви и села. Что такое мелкая, в пять-шесть человек, группа русских парашютистов, особенно когда ее нащупают и обложат? Смертники! Интересен сам процесс поиска и выяснение их целей.

Третье — указать точно, когда произойдет контакт групп преследования, блокирования и патрулирования с русскими парашютистами, невозможно. Кто может знать, сколько они намерены отсиживаться в болотах или чащобе? Искать их там, рискуя солдатами? И так только один парашютист уничтожил почти два отделения, пока его не превратили в решето. Нет, надежнее их караулить по опушкам, у населенных пунктов — лес для русской группы только база и крыша, а сцена, на которой они развернут свои действия, наверняка в населенных пунктах. Там их и подождем — не на годы же они сюда направились! Поэтому получим людей, вызовем людей с розыскными собаками, проинструктируем и расставим по определенным точкам — ждать!

Вот и наметились основные пункты: надежная блокировка района, в котором находится группа русских, захват разведчиков живыми и выяснение цели их прибытия в тыл немецких частей.

Сощурив глаз от дыма зажатой в углу губ сигареты, Шель записал свои пункты на лист бумаги и довольно улыбнулся. Теперь пусть оберст Хахт даст людей и обеспечит все необходимое для выполнения поставленной генералом Тровицем задачи. Причем немедленно!

Русские тоже не боги — тревожная бессонная ночь, погоня, нервное напряжение не могли пройти даром. Наверняка, только оторвавшись от преследования, они сделали где-нибудь в лесной чаще новый привал — им тоже надо отдохнуть и выработать план действий. Если так, то время работает на него, на Гельмута Шеля.

Пока русские будут приходить в себя, он примет все меры к блокированию района. И тогда посмотрим…

Воздух, казалось, густо настоялся на запахе медуницы — сладком, дурманящем, зовущем к неземным грезам, навевающем прекрасные сновидения. Тихо парила речка, обещая легкий туман, а первые солнечные лучи уже пробрались сквозь густую листву и позолотили стволы сосен, заиграли в каплях росы на высокой густой траве, покрывавшей небольшую поляну. Робко, словно пробуя голос, тихо свистнула лесная птичка, ей ответила другая, где-то далеко дробно застучал по сухой лесине дятел, занятый своей каждодневной работой.

Солнечный луч скользнул по ветке орешника и упал на лицо Волкова. Почувствовав его ласковое тепло, Антон вздрогнул и открыл глаза — неужели он позволил себе задремать? Хорош, ничего не скажешь!

В стороне, забравшись под густой навес низко опущенных еловых лап, вповалку спали ребята — обняв мешки, прижав к себе автоматы, они сладко посапывали, утомленные бешеным бегом по ночному лесу, треском немецких очередей за спиной, хлопками взлетавших ракет, бесконечной сменой направлений, выматывающей душу опасностью быть настигнутыми врагом.

Поняв, что немцы начали их преследовать, Волков приказал бросить парашюты в овраг — не имело смысла таскать за собой лишний груз, и теплилась надежда, что преследователи не найдут их в ночной сумятице погони. И так их приземление не прошло незамеченным, малого, не обошлось без потерь.

Теперь у него нет надежного заместителя, нет больше лейтенанта Трофимова, ушедшего во вражеский тыл под псевдонимом Колючий. Нет! А капитан так надеялся на него.

Но если посмотреть правде в глаза, Колючий спас группу, приняв неравный бой, и теперь спавшие под старой елью ребята и сам Антон обязаны ему жизнью — он подарил им ее, отдав взамен свою…

Чутко прислушавшись к звукам леса, Волков, тихо ступая, обошел спящих, припал к земле ухом и напряженно вслушался — древний как мир способ узнавать о приближении врага. Но по-прежнему безотказный. Земля молчала…

Не выпуская из рук оружия, он спустился к тихой лесной речушке, наклонился над водой, собираясь умыться. Невольно пригляделся к своему отражению в медленной темной воде. Неужели это он? Запавшие глаза, обтянутые кожей скулы, сжавшийся в нитку рот, окруженный небрежной щетиной, успевшей отрасти за последние сутки. Разве сутки прошли, как они здесь? Нет, меньше…

Он медленно расстегнул ремень, стянул с себя маскхалат, почти не плеская водой, вымылся до пояса, умылся, пригладил ладонью волосы и вернулся к месту ночлега.

Ребята все так же спали.

«Сурки! — вздохнул Антон. — Спят, как дома, забыв про опасности, про полный тревожных шорохов лес. Им бы сейчас сидеть на лекциях или сдавать зачеты, гулять с девчонками и гонять в футбол, а они спят в мокрой и грязной одежде, под елкой, во вражеском тылу, обняв автоматы и подсунув под головы мешки с сухарями и взрывчаткой. Жалко их будить, умаялись за ночь, но надо…»

Он тихонько потряс за плечо Зверева. Тот замычал, не открывая глаз, повернулся на другой бок. Пришлось потрясти сильнее. Наконец тот проснулся, сел.

— Что?

— Будите остальных. Перекусим и двинемся дальше. Умоетесь на речке, по одному и тихо. Не шуметь, огня не разводить, — шепотом сказал Антон. — Тихий готовит завтрак. Консервные банки и все отходы в ямку и заложить дерном. Аккуратненько!

Зверев понимающе кивнул и начал расталкивать ребят…

— Где потеряли грузик антенны? — после завтрака спросил Волков. — Понимаете, что это метка для врага?

— Новый приладим, товарищ капитан, — виновато улыбнулся Костя.

— А старый уже немцы могли найти, — доставая карту, объяснил Антон. — Сейчас наше спасение в беспрерывном маневрировании. Нельзя долго задерживаться на одном месте. Противник о нас знает, наверняка ищет, идет по следу. Пока удалось оторваться, но вот как дальше?

Развернув на коленях карту, он достал компас, стараясь определиться на местности.

— В таком лесу? Найти? — усмехнулся Егоров.

— Не считайте их глупее себя, — не отрываясь от карты, сделал ему замечание командир. — Почему вы оставили свой пост? Кто разрешил? Вы несете боевое охранение!

Любитель подхватил автомат и, дожевывая на ходу сухарь с куском сала, исчез в кустах. Остальные молчали, выжидательно глядя на капитана.

— Мы примерно тут, — показал он ребятам точку на карте. — Точнее определить трудно, поскольку всю ночь петляли. Будем считать ошибку в определении нашего места минимальной. Тогда здесь, — Антон ткнул пальцем в маленький серый прямоугольничек, — хутор. Попробуем выйти к нему, определимся и двинемся дальше по маршруту. На сбор даю три минуты. И чтобы не осталось следов!

Когда они выбрались на опушку и затаились в густых кустах, день уже разгорался. Высоко поднялось солнце, стрекотали в траве кузнечики, пряно пахло разогретой землей, и совсем не было похоже, что идет страшная война. А здесь притаились люди с оружием…

Отодвинув ветку, Волков поднял бинокль, внимательно осматривая хутор, постройку за постройкой — здесь ли его хозяева или их смел с насиженного места вихрь военного лихолетья, погнал в неведомые края? Если они дома, то почему до сей поры не показались, почему нет дымка над трубой, почему не видно никакой живности во дворе?

Он осматривал добротный, на каменном фундаменте, дом, большой дощатый сарай с распахнутыми створками ворот, за которым виднелся ворох прошлогоднего сена, а может быть, соломы — отсюда не понять.

— Рассредоточимся, — обернувшись к ребятам, приказал капитан. — Любитель осматривает хутор, мы прикрываем. Если там нет никого, подходим к нему по одному, но на открытом месте не торчать! Знаете, как входить в дом? — спросил он у подобравшегося Егорова.

— Учили, — буркнул тот, поудобнее перехватывая автомат.

— Заходите с задов, против солнца, — уже в спину ему сказал Антон.

Подняв бинокль, он стал смотреть, как Любитель пробирается по опушке ближе к хутору…

Собственные шаги казались Егорову слишком громкими в тишине. Вот последний куст, за ним — заросшая травой поляна, потом изгородь из жердей, а там и сарай с распахнутыми воротами. Выходить на поляну ему вдруг стало страшно, почти так же, как перед открытым в темноту люком самолета, когда пришло время сделать шаг в пустоту. Он неожиданно почти физически ощутил, какова она — опасность.

Ночью, когда, обливаясь жарким потом, бежали по лесу и натыкались на стволы деревьев, страха не ощущалось. Или просто некогда было бояться — надо бежать, бежать, бежать?.. Бежать так, чтобы затихли вдалеке выстрелы и перестал доставать свет немецких ракет, бежать, уходя от погони. Только одно в голове — не споткнуться о корни, не упасть, не свернуть себе шею, спускаясь по откосам оврагов, не сломать ноги, прыгая через поваленные ветром стволы. И бежать, бежать!..

Вот тогда он понял истинную цену кросса, устроенного командиром на базе, — понял, что, если бы с ними остался Сашка Попов, им не уйти, не запетлять, не запутать следы, не оторваться. Не остаться в живых, не выполнить ответственного задания.

«Ну, давай!» — подбодрил он себя, набрал полную грудь воздуха, как перед прыжком в воду, и перебежал полянку. Прижался спиной к теплым шершавым доскам сарая, положил палец на спусковой крючок автомата и медленно пошел вдоль стены, чувствуя, как от напряжения сводит лопатки. Вдруг здесь притаилась засада и невидимый враг уже ждет, пока он выйдет из-за угла, чтобы выстрелить первым и убить его? Прилетит маленький кусочек свинца, выпущенный из чужого оружия, сделанного в далекой стране, — и не станет Кольки Егорова, недоучившегося студента-химика, мечтавшего работать дипломированным технологом.

Он заставил себя повернуть за угол и вновь облегченно вздохнул — никого! Немного осмелев, Егоров заглянул внутрь сарая. Ничего особенного — почерневшие от времени ясли, стойло для коровы да валяется на земле припорошенная пылью забытая хозяевами щербатая деревянная ложка.

Шагнув внутрь, Николай осмотрелся — ворох сена почти под крышу, видно, запасливый хозяин жил на хуторе, — полосы света, проникающего сквозь зазоры между досками и какое-то подозрительное шуршание. Егоров быстро вскинул автомат и уже хотел нажать на спусковой крючок.

Из-под сена вылезла рябая курица, хлопнула крыльями и, смешно дергая головой, побежала вон, на волю. Николай облегченно улыбнулся и вытер покрывшийся испариной лоб — еще немного, и он полоснул бы по курочке рябе очередью.

Выйдя из сарая, разведчик перебежал к дому, приник глазом к щели в неплотно прикрытых ставнях. Ничего не видно, только сумрак. Вроде в хате пусто?

Поднявшись по ступенькам, он толкнул дверь ногой, выставил перед собой ствол автомата и шагнул в сенцы. Втянул ноздрями воздух и уловил запах пыли и незнакомых, чужих сухих трав. Вновь по спине пробежал холодок, вызвав чувство близкой опасности и тревоги. Где же хозяева?

В горнице был сумрачно. Из мебели — только самодельный комод с выдвинутыми ящиками да сиротливо стояла в углу огромная деревянная кровать. На полу валялся раздавленный коробок спичек. Не решившись переступить порог, Егоров вернулся на крыльцо и призывно помахал рукой. Вскоре из-за кустов появился радист, перебежал полянку и скрылся в сарае. Значит, и ему туда? Стараясь держаться ближе к стене, Егоров тоже пошел к сараю, где уже собрались остальные.

— Как в доме? — устало опускаясь на землю, спросил командир. — Не наследили? Пол, наверное, пыльный?

— Догадался, — солидно ответил Егоров и мысленно похвалил себя, что не пошел в горницу.

Голова у их командира соображает: если дом станут проверять немцы, они могут обнаружить следы, потому, наверное, и велел всем собраться здесь, в сарае.

— Надо было прикрыть нас, когда мы выходили из леса, — Волков оглядел сарай, повернулся к Звереву. — Выбейте доски в задней стене! Так, чтобы не было заметно со стороны и можно быстро вылезти.

Тот, недоуменно пожав плечами, выполнил приказ.

— Тихий, в охранение. Сделаете дыру в крыше и наблюдать. Остальным отдыхать. Серый, разворачивайте рацию. Передадим, что мы на маршруте и скоро двинемся дальше. Время не ждет!

Забравшись под крышу, Зверев начал сдирать сухую дранку. Он недоумевал — никого, тихо, нашли забытый Богом и людьми хутор. Почему здесь не отдохнуть в человеческих условиях, не привести себя в порядок? Куда так торопится командир, куда их ведет, зачем? Что они здесь ищут, старательно прячась от всех?

Наконец дранка поддалась его сильным рукам. Расширив отверстие, он поглядел наружу. Взору открылись широкая луговина, изгиб блестевшего под солнцем ручья, кусты на опушке леса. Повернувшись в другую сторону, Зверев выломал еще несколько пластин дранки. Теперь можно поглядеть, что делается перед воротами.

Внизу он увидел двор хутора, рябую курицу, копавшуюся в траве у изгороди, за которой пролегала узкая поросшая травой дорога, убегавшая в перелесок — зелененький, веселый, с густым подлеском между медно-темных стволов старых сосен, важно качавших темными вершинами. Перед ними расстилалось поле с успевшей заколоситься то ли рожью, то ли пшеницей. Зверев был чисто городским жителем, родился и вырос в Ухте. В деревне ему бывать, конечно, приходилось, да и городок-то его был невелик, но отличить, что именно растет на поле, если это не горох, он не мог.

По небу плыли легкие курчавые облака — высокие, белые как вата. Шальной шмель стукнулся в дранку крыши и улетел дальше по своим делам. Сонный покой, припекающее солнышко, тишина…

Серый настроил рацию, стал слышен торопливый стук ключа, и Зверев подумал, что Косте легче, чем остальным — он ниткой радио незримо связан с оставшимися среди своих, где нет выматывающих душу погонь, хлопков взлетающих осветительных ракет, тухлых лесных болот и коротких, не дающих отдыха привалов. Там не надо осторожно прислушиваться к каждому шороху, подкрадываться к пустым домам и забираться в пыльные сараи, до самой крыши забитые прелым сеном.

Он прикрыл глаза и представил себя в Москве, идущим по Охотному ряду с новенькой медалью на груди. Значки, медаль, походка бывалого человека… А потом в институт физкультуры, в борцовский зал, снова втянуть ноздрями знакомый запах раздевалки — запах здоровых мужских тел и пропотевших борцовских трико, — и на ковер!

Внизу перестали стучать на ключе. Открыв глаза, Зверев поглядел в дырки, обозревая окрестность, и, не увидев ничего подозрительного, свесился вниз, навалившись грудью на жалобно скрипнувшую под его тяжестью жердь, заменявшую поперечную балку. Радист сматывал антенну, а капитан, морща лоб и хмурясь, читал ответную радиограмму, потом поднес к ней зажженную спичку и растер подошвой сапога по полу пепел сгоревшего листка. Интересно, что там передали? Какие приказы отдает начальство их капитану?

Решив больше не отвлекаться, Зверев снова поглядел в дыры, проделанные им в крыше сарая. Как там рябая курица, где она? Курицы не было видно. Тогда он поглядел в другую сторону — там тоже ничего заслуживающего внимания, все тот же ручей и луговина, те же кусты на опушке…

Тонкий, похожий на комариный писк, звук заставил Зверева насторожиться — он обеспокоенно повертел головой, заглядывая в дырки, но ничего не увидел. Внизу, что ли, балуются? Однако внизу все были заняты делом — набивали патронами диски автоматов, перекладывали поклажу в мешках, освобождая от лишней ноши радиста. Тогда что и где пищит?

Звук стал громче, распался на разные тона — уже можно отличить стрекот и гул, идущие по направлению к ним. Что такое — непонятно.

— Командир! — негромко позвал Зверев. Через секунду капитан оказался рядом с ним.

— Что?

— Слышите? — шепотом спросил Тихий.

— Немцы! Собираться, быстро! — наклонившись вниз, крикнул Антон.

— Вон, вон, смотрите! — схватил его за руку Зверев, показывая в сторону дороги.

Антон закусил губу от досады. Отрезая хутор от леса, подпрыгивая на кочках, неслись немецкие мотоциклы. На одном из них в люльке торчал стволом вверх пулемет в дырчатом кожухе.

Волков быстро обернулся к другому пролому. Из перелеска выскочили еще несколько мотоциклистов; следом, тяжело переваливаясь и поднимая пыль, выполз бронетранспортер. В кузове матово светились под ярким солнцем каски солдат, а над ними качалась гибкая антенна рации. Немцы обкладывали хутор по всем правилам, наглухо затягивая узел «мешка».

— Вниз, вниз, — потянув за собой Зверева, Антон спрыгнул на утоптанный земляной пол. Обвел глазами сразу побледневшие лица ребят.

— Мы не сдадимся, — просто сказал Егоров. — Пусть даже не думают нас взять.

— Нельзя ввязываться в бой, у нас совсем другая задача, — проверяя автомат, ответил Волков. — Уйти уже точно не успеем, нас заметят, начнется преследование. Это наверняка патруль, фашисты усиленно нас ищут! Быстро прикрыть ворота сарая, но не до конца! Оставьте щель.

Зверев кинулся выполнять приказ, еще не очень понимая, что задумал капитан. Петли ворот скрипнули, створки почти сдвинулись, оставив широкую щель. В сарае сразу стало темно, словно наступили сумерки и солнце село за лес.

— Слушать меня! Все зарываемся в солому, и ни звука! Что бы ни случилось! В случае обнаружения кидать гранаты и отходить к лесу, прикрывая друг друга!..

Разбрызгивая воду, первый мотоциклист перескочил мелкий ручей и, оставляя в пыли мокрые следы рубчатых шин, выкатился на двор хутора.

Следом подтянулись остальные. Поднимая на лоб запыленные большие очки, немцы слезали с седел мотоциклов, громко переговаривались и смеялись. Подъехал бронетранспортер, из него высунулся офицер в пилотке и махнул затянутой в перчатку рукой в сторону дома и сарая. Слов его команды слышно не было за шумом моторов.

Двое солдат медленно, держа оружие наготове, пошли к дому. Ударом ноги распахнули дверь. Наблюдавший за ними Егоров замер и подумал, что могло сейчас произойти, если бы он вовремя не удержался и наследил на пыльном полу. Конец! Немцы начали бы все обнюхивать и тщательно проверять.

Зверев словно прикипел глазом к щели в стене сарая и жевал соломинку, не чувствуя ее горьковатого вкуса. Внутри у него все дрожало, как перед схваткой на ковре, когда против тебя выходит сильный и незнакомый противник. Крылов прикрыл глаза, боясь шевельнуться, выдать себя неосторожным движением, шорохом, стуком. Волков напряг слух, стараясь разобрать, о чем говорят немцы.

Трое солдат подошли к сараю. Один широко распахнул ворота и презрительно сплюнул, поглядев на солому, пустые ясли и щербатую деревянную ложку, валявшуюся на земляном полу. Второй шагнул внутрь, повертел головой, осматриваясь, но дальше не пошел. Третий стоял у входа, прикрывая сослуживцев и держа наготове автомат.

— Пусто! — крикнул, выходя из сарая, второй солдат. В это время на крыльце дома появились осматривавшие его немцы. Шагавший впереди рябой ефрейтор отрицательно помахал рукой.

Немец у ворот сарая закинул автомат за спину и зло пнул створку ворот сапогом.

— По машинам! — скомандовал офицер, садясь в бронетранспортер.

— Может, они не нас ищут? — свистящим шепотом спросил Зверев.

— Нас, — тихо ответил Антон.

Бронетранспортер уже развернулся, а мотоциклисты сели в седла, когда из кустов, как ошпаренная, вдруг вылетела рябая курица и ошалело заметалась по двору, не зная, куда спрятаться.

Сухо треснула автоматная очередь. Пули выбили землю рядом с хлопавшей крыльями курицей, заставив ее метнуться в другую сторону. Немцы весело засмеялись над неумелым стрелком, промахнувшимся по такой завидной «дичи».

— Чтоб тебе провалиться! — сквозь зубы выругался Егоров, моливший всех богов, чтобы курица не вздумала кинуться к сараю, ища спасения в его привычном сумраке.

Но проклятая птица, словно назло ему, побежала именно к сараю и протиснулась между неплотно прикрытых створок ворот. Вслед ей прогремела еще одна очередь.

Ефрейтор, осматривавший дом, привстал в седле мотоцикла и что-то сказал офицеру. Тот в ответ засмеялся и махнул рукой. Бронетранспортер, смяв изгородь из жердей, выкатился к дороге. Следом, обтекая и перегоняя его, понеслись мотоциклы. Посередине двора остался стоять один мотоцикл с коляской.

— Внимание! — предупредил Волков. — Немцы пойдут сюда, быть наготове!

Рябой ефрейтор слез с мотоцикла и пошел к сараю. Оставшиеся у машины два немца наблюдали за ним с ехидными усмешками.

— Эй, Каттнер! — крикнул один. — Не лучше ли сразу запалить сарай? Заодно будет жаркое из курицы.

Каттнер, не отвечая, снял пилотку и вытер ею потное, покрытое пылью лицо.

— Дать спички? — с ухмылкой спросил другой солдат. Он вылез из коляски и направился следом за ефрейтором.

— Раздвиньте доски лаза, быстро! — приказал Антон ребятам. — Первого беру на себя. Ни в коем случае не стрелять!

Каттнер шел к сараю неспешно, явно намереваясь наконец-то поймать ненормальную птицу. Отстав от него на два-три шага, шел второй немец, весело подбрасывая на ладони спичечный коробок.

Бронетранспортер уже скрылся из глаз, въехав в перелесок, унеслись мотоциклисты, и только удаляющийся рокот моторов еще висел в воздухе.

— Вдруг я окажусь удачливее на охоте? — засмеялся солдат, обгоняя ефрейтора Каттнера.

— Ну-ну! — шутливо пригрозил ему тот.

Ребята еще не успели ничего понять, как искатель удачи в охоте на курицу рухнул на пол от удара прикладом автомата в висок. По-кошачьи бесшумно перепрыгнув через его тело, Антон рывком втянул внутрь сарая только-только переступившего порог Каттнера и сильно рубанул его ребром ладони по шее. Ефрейтор без звука кулем осел на руки подоспевших Зверева и Егорова.

— Заткните ему рот, — приказал Волков и ужом выскользнул в пролом задней стены сарая.

Подскочил Костя Крылов, навалился на ноги ефрейтора, лежавшего на земляном полу. Зверев, взяв у Егорова ремень, сноровисто стал вязать немцу руки, а сам Егоров запихивал пленному в рот пилотку. Запихивал неумело, обдирая до крови пальцы о зубы начавшего приходить в себя пленного, ошалело вращающего глазами.

Быстро оттащив Каттнера в сторону, ребята притихли, напряженно прислушиваясь, но выглянуть из сарая не решались. Вскоре послышался голос их командира:

— Любитель, ко мне!

Держа автомат наготове, Егоров выскочил во двор. Капитан засовывал в коляску мотоцикла тело третьего немца. На спине его мышастого мундира расплывалось темное пятно. Опустив автомат, Егоров подошел ближе, с опаской поглядывая на убитого.

— Живей! — схватился за руль мотоцикла Волков. — Помоги закатить!

Они вкатили мотоцикл с убитым немцем в сарай и поставили ближе к дощатой стене. Туда же отволокли незадачливого охотника за курицей. Забросав мотоцикл и трупы сеном, отправились к лесу, ведя за собой пленного. Егоров предложил:

— Может, поджечь? — и кивнул на оставленный ими сарай.

— На дым сбегутся, — оборвал его Зверев и толкнул в спину замедлившего шаг Каттнера.

От хутора уходили быстро, все дальше и дальше углубляясь в лес. Несколько раз меняли направление. Немец сопел, взмок, его мундир покрылся темными пятнами на спине и под мышками, ноги заплетались, лицо стало бледным.

Облюбовав овражек с густыми кустами на склоне, командир приказал остановиться на привал.

— У нас мало времени, — обратился он на немецком к ефрейтору, сделав знак Крылову вынуть кляп у пленного.

Немец жадно хватал свежий лесной воздух широко открытым ртом, испуганно переводя взгляд с одного разведчика на другого. Когда им сегодня приказали отправиться на поиски парашютистов, он воспринял это как увеселительную прогулку. Кто бы мог подумать, что именно ему придется попасть в плен к «лесным призракам», как их уже успели окрестить солдаты?

— Я военнопленный! — быстро ответил Каттнер. — Могу ходатайствовать о сохранении вам жизни, если…

— У нас мало времени! — прервал его Антон. — Фамилия, имя, номер части, задание?

— Иоахим Каттнер, ефрейтор, тридцать пять лет… У меня двое детей, и я социал-демократ! Я рабочий!

— На вашем мотоцикле была эмблема — голова собаки. Это эмблема химических частей? — снова прервал его Волков. — Почему вас, химиков, бросили на розыски? Что делает здесь ваша часть? Отвечайте, быстро!

Лучше других владевший немецким Егоров вполголоса переводил остальным ответы и вопросы. Сидя на земле, ребята с напряженным вниманием слушали — еще бы, первый немец, с которым они говорят. Пусть допрашивает один командир, но все же здорово он владеет немецким! Так и чешет, как натуральный «ганс»!

— Вы жили в Берлине? — искательно заглядывая Волкову в глаза, спросил Каттнер, пытаясь перевести разговор на другую тему. — В каком ките, то есть районе, столицы? У вас произношение берлинца.

— Будете отвечать на вопросы? Мне еще долго ждать? — поиграл Антон желваками.

— Приказали выделить солдат для ваших розысков, — пожал плечами ефрейтор. — Здесь какой-то черный СС распоряжается. О нем я ничего не знаю! — быстро добавил он.

— Так, — помрачнел командир. — Откуда выехали, где стоит ваша часть, в каком месте? — он достал карту, развернул ее, показывая немцу.

— Не умею читать русскую карту, — отвел глаза тот. — Мы стоим в Озерном. Участок для патрулирования выделили от расположения части до местечка Броды. В Озерном мы должны оборудовать объект, но его назначения я тоже не знаю. Возможно, нас еще передислоцируют ближе к Минску или Смоленску. Что вы собираетесь со мной делать?

— Где еще стоят ваши части? — сворачивая карту, спросил Волков. Он уже отлично понял, что от Каттнера многого добиться не удастся, а таскать его за собой по лесу…

— Не знаю, — привычно повторил немец. — Ваша армия бежит, на что вы надеетесь? Вас все равно поймают, не сегодня, так завтра! Здесь кругом стоят наши части, постепенно двигаясь к фронту.

— Ну что будем с ним делать? — повернулся к ребятам Антон. — Не таскать же его за собой по лесу.

Все испуганно молчали. Крылов несмело предложил:

— Завязать глаза и отпустить по дороге? Все-таки он пленный…

Волков невесело усмехнулся, рассматривая документы Каттнера и немцев, убитых на хуторе. Фотографии, письма, солдатские книжки, круглые медальоны с номерами, во всех армиях мира прозванные «медальонами смерти».

Слова Каттнера об эсэсовце его встревожили — неужели службы безопасности уже пронюхали об архиве и материалах, которые вез Денисов? Тогда дело плохо, иначе зачем вдруг появился эсэсовец, распоряжающийся поисками парашютистов? Для этого есть армейская контрразведка и фельджандармы.

Продолжать допрос ефрейтора? Бесполезно, больше из немца ничего не выжать — он, как попугай, опять будет твердить одно и то же. Еще не знающие поражений, твердо верящие своему фюреру и силе принятой присяги, приученные к жесткой, палочной дисциплине, немецкие солдаты не столь податливы на допросах. Тем более в подобной обстановке, когда он считает себя жертвой странных и нелепых обстоятельств, которые скоро непременно изменятся в его пользу — русских всего четверо, а ищет их множество хорошо обученных, обеспеченных техникой и связью солдат, а ими командуют опытные офицеры, уже прошедшие Голландию, Францию, Польшу.

— Рабочим был, — совсем тихо добавил Егоров.

— Тихий, — приказал Волков, — отведите его в конец оврага.

Зверев побледнел и сжал рукоять висевшего на поясе ножа так, что побелели костяшки пальцев.

— Капут! — выпучив глаза, заорал немец, видимо, поняв, что с ним сейчас сделают «лесные призраки». — Капут!

— Выполняйте приказание, — поторопил Волков, — а то он весь лес переполошит.

Не глядя на ребят, Зверев взял пленного под локоть и потянул за собой. Тот начал упираться, брыкаясь ногами, норовя пнуть своего конвоира по голени тяжелым кованым сапогом. Зверев разозлился, схватил немца за связанные сзади руки, повалил и поволок по земле, сминая траву и мелкие кусты, не обращая внимания на отчаянные вопли.

— А-а-й! — взвизгнул немец, и крик внезапно оборвался.

Вернувшись, Зверев бросил на колени Егорову его ремень:

— На!

Тот брезгливо отбросил его в кусты, потом вытер руки пучком травы и долго тер ладони о зеленую ткань маскхалата.

— Смотрите сюда, — развернув карту, подозвал всех ближе к себе командир. — Плотность немецких частей здесь большая. Даже химиков уже подтянули. Тут Озерное, здесь Броды, а вот тут деревня Погосты. Завтра мы должны быть там.

Гельмут Шель читал очередную сводку. Во время патрулирования границ блокированного района пропали трое солдат моторизованного взвода химической части. Двух из них вместе с мотоциклом обнаружили в сарае хутора, который до этого осматривала патрульная группа.

Обнаружили, конечно, только трупы без документов. Один убит ударом в висок, второй заколот ножом. Возможно, нож был брошен в солдата с большой силой — клинок раздробил кости.

«Крепкая сталь, — невесело усмехнулся Гельмут, — да и рука, пустившая в ход этот клинок, не из слабых. Значит, русские выбросили здесь хорошо подготовленных профессионалов».

Третьего солдата не нашли. Шель почти не сомневался, что его увели с собой русские десантники — увели в дремучий лес, допросили и… Война! Еще прибавится вдов в Германии, еще трех солдат не будет в строю.

Но каковы русские! Суметь спрятаться на хуторе и не быть обнаруженными поисковой группой! А потом выждали момент, захватили языка, убили двух солдат и ушли в лес без потерь. Нет, оберст Хахт, высказавший предположение, что русские перебрались в другой район, неправ: они не ушли, они здесь!

Рыщут по лесу, выходят к населенным пунктам. Но что их тут держит, что им надо, чего они ищут? Что или кого? Как узнать, как проникнуть в их тайну, все более и более занимающую ум Шеля?

Он уже сутки не расставался с мыслями об этой загадке и решил, что непременно надо поймать живым хотя бы одного из этих «лесных призраков» и как следует допросить его, вывернуть наизнанку, содрать кожу, загнать иглы под ногти, но добиться ответа, узнать разгадку! Однако для этого как минимум сначала надо поймать хотя бы одного. Заколдованный круг! Отправная точка смыкается с конечной, и все начинается сначала…

Предположим, русские сейчас опять в лесу — им надо увести подальше от хутора пленного, допросить его, отдохнуть и решить, как быть дальше. Все вполне логично. Хотя можно ли говорить о логике, имея дело с таким противником?

Не обстоятельства вынудят их пока оставаться в лесу! Поэтому надо распорядиться повысить бдительность в каждом населенном пункте, где стоят немецкие части, направить туда опытных сотрудников контрразведки и продолжать патрулирование. Продолжать, не допуская более преступной беспечности и новых потерь личного состава. Заглядывать в каждую щель, тщательно обшаривать все погреба и ямы, чердаки и сараи. Найти «призраков» и взять живыми!..

Глава 5

Наступлению на западном направлении — через Минск и Смоленск на Москву — немецко-фашистское командование придавало исключительное значение. В плане «Барбаросса» указывалось, что падение Москвы означало бы решающий политический и экономический успех и, кроме того, потерю русскими наиболее важного узла дорог.

На западном направлении противник сосредоточил самые сильные группировки войск: там наступали две полевые армии и две танковые группы из четырех имевшихся у немцев к началу войны. Одну из них — 2‑ю танковую группу — возглавлял бывший генерал-инспектор подвижных войск генерал-полковник Гудериан, считавшийся у нацистов «отцом» теории танковой войны.

Выход 3‑й танковой группы немцев в район Молодечно, а группы Гудериана к Барановичам сильно осложнил положение советских войск, а вступление всех соединений группы Гота и 9‑й армии немцев в полосу Западного фронта значительно увеличило численное превосходство противника. Используя выгоду сложившейся обстановки, немецко-фашистское командование потребовало от командующих своих танковых групп ускорить выдвижение к Минску с целью окружения соединений Красной Армии, действовавших к западу от столицы Белоруссии.

Пристально следя за развитием событий на Западном фронте, Ставка главного командования разрешила отвести наши войска. 25 июня командующий Западным фронтом приказал отходить 13, 3, 10 и 4‑й армиям. Причем отходить, имея в авангарде танки, а конницу, противотанковую артиллерию и инженерные подразделения со средствами заграждения — в арьергарде. 6‑й механизированный корпус должен был отойти к Слониму, 13‑я армия — на рубеж Илия — Молодечно — Листопады — Гераноны, 3‑я армия на рубеж Гераноны — Лида — устье реки Щара, 10‑я армия на линию Слоним — Бытень, а 4‑я армия — на линию Бытень — Пинск[20].

Однако этот приказ уже невозможно было выполнить: для отхода войск 3‑й и 10‑й армий оставалась лишь узкая полоска не занятой противником территории. Грунтовые дороги раскисли от бесконечных дождей, непрерывно налетала немецкая авиация, изматывали арьергардные бои с численно превосходящим противником, не хватало транспорта и горючего.

26 июня 39‑й моторизованный корпус группы Гота вышел к Минскому укрепленному району…

Утро выдалось сырым, мозглым, с обильной росой и густыми туманами, пеленой лежавшими в низинах. Казалось, вот-вот заморосит мелкий нудный дождь, намочит все вокруг, заставит раскиснуть лесные дороги и тропки. Низко висели серые тяжелые облака. Чуть не задевая верхушки высоких елей, они уплывали под набежавшим ветерком, а на смену им приплывали другие — такие же серые, мрачные.

Сырость словно пропитала все вокруг — деревья, листву, траву под ногами, одежду, ставшую тяжелой, неудобной, плохо согревающей. Вчера вечером наконец-то удалось поесть горячей пищи.

Забравшись в глухой овраг, они разожгли небольшой костерчик из сухих березовых веток, практически не дающих дыма, зато горевших ровным жарким пламенем. Сварили из концентрата каши с салом, вскипятили чай — ароматный, припахивающий дымком; он размягчил души, согрел и даже как-то успокоил.

У них были фляги со спиртом, и командир разрешил немного капнуть в кружки с чаем — все-таки спать придется на влажной земле, а позволить себе роскошь заболеть никто из них не мог, не имел права.

Залив костер, ушли с места привала и отмахали по лесу добрый десяток километров, пока не устроились на ночлег на сухом пригорке, среди густого ельника. По очереди, сменяя друг друга, несли охранение, а вернувшись, норовили забиться между спящими, чтобы скорее согреться. Костя Крылов даже подумал, что раньше он и предположить не мог, как холодно бывает в лесу летними ночами.

Хотя какой он видел лес? Дачную местность под Москвой да пионерские походы с веселыми кострами и белыми палатками. А тут — глухой бор, растянувшийся на многие километры, чащобы, буреломы, сырые овраги. Несколько раз они натыкались на следы кабанов и лосей, мелькал в кустах испуганный зайчишка, улепетывая от людей, забредших в глухомань. Зато капитан чувствует себя в лесу как зверь, словно медведь или даже, скорее, волк.

Поднял их командир затемно. Огня не разводили, пожевали сухарей, быстро собрались и пошли — след в след, привычно держа дистанцию и уже научившись подмечать вокруг то, что раньше казалось малозначительным, не стоящим внимания: человек быстро взрослеет в опасностях, особенно на войне.

Через два-три часа забрезжил рассвет, и вскоре они вышли к опушке леса. Впереди, за рощей — чахлой, почти просматриваемой насквозь, — стояла деревня. Перед ней лежало поле, покрытое туманом, из которого выплывали темные избы на краю селения, высокая колокольня старой церкви на пригорке и рядом с ней зеленая крыша большого дома.

Залегли в кустах, привычно не обращая внимания на сырость. Командир достал бинокль и начал осматривать рощу, поле, дома.

— Погосты, — тихо сказал он. — Пришли.

Сильная оптика приблизила к глазам Антона корявые стволы берез в роще, сгустившийся посередине ее туман, мокрую траву на поле, пустую улицу, уходящую к центру селения. Никого, только сипло перекликаются невидимые петухи да взбрехивает где-то собака.

Деревня оказалась большой, многие дома окружены садами, на задах — огороды, темные баньки, навесы с аккуратно выложенными поленницами. Посреди улицы — колодец с высоким журавлем; тускло поблескивал в сером утреннем свете крест на маковке церкви, над некоторыми трубами легко курился дымок, расплываясь в сером воздухе. Немцев не видно, жителей тоже…

Поведя биноклем немного влево, Антон нашел второй дом от леса, где его должны принять, после того как он скажет пароль, — там явка, полученная в Москве. Попытался разглядеть, есть ли около избы ульи? Ага, вон они, торчат из тумана, как грибы, и на среднем снята крышка — значит, все нормально. Именно такой знак должен подать хозяин явки, если к нему можно приходить без опасений. Что ж, идти или подождать, понаблюдать еще?

Но сколько ждать, сколько наблюдать? В таком виде в деревню не заявишься — в маскхалате и с автоматом в руках. Надо переодеваться, шагать по дороге до домов, а это требовало времени. И группу необходимо надежно укрыть…

— Любитель, — позвал Волков и, когда Егоров подполз, передал ему бинокль. — Наблюдайте за деревней. Докладывайте, что увидите.

Антон развязал свой вещевой мешок, достал помятый дешевый гражданский костюмчик, стоптанные желтые полуботинки, полосатую рубаху, галстук. Снял с себя маскхалат, начал быстро переодеваться.

Искоса наблюдавший за ним Зверев ревниво отметил, что у командира развитая мускулатура, почти как у хорошего борца — бугры мышц катались под кожей, ни грамма жира только, пожалуй, немного суховаты ноги, да и староват, чтобы ставить рекорды и выигрывать первенства. На этом Николай и успокоился, прислушался к монотонному бормотанию Егорова:

— Прошла женщина с ведром, стоит у колодца… Пошла обратно…

— Так, слушать внимательно, — рассовывая по карманам всякую мелочь, приказал Волков. — В деревню иду я один. Вы переходите вон в ту рощу и ждете.

— В ней деревьев, как волос у лысого, — возмутился Крылов.

— Вот и хорошо, — улыбнулся Антон. — Вас там никто и не подумает искать. Видели, туман скопился? Значит, там удобная ложбинка. Заляжете и замаскируетесь. Главное — не обнаруживать себя и как зеницу ока беречь рацию. Даже если меня начнут на ваших глазах убивать, приказываю не трогаться с места и ждать!

— Чего ждать, товарищ капитан? — недоуменно поглядел на командира Егоров.

— Моего возвращения, — пояснил Волков. — Если не вернусь до вечера, скрытно уходите на место последней ночевки. Там ждете до утра и в установленное время выходите на связь с центром, сообщаете о своих делах.

Ребята молчали. Потом Зверев предложил:

— А если вместе, а, товарищ капитан? Мы прикроем!

— Нельзя, — помедлив, Антон обнял каждого из ребят. — Ну, давайте к роще. И ждать! За старшего остается Тихий.

Присев в кустах, он следил, как парни переползли поляну и скрылись за деревьями. Ну, теперь пора и ему. Встав, Антон прошел по опушке больше километра и только потом вышел на тропинку, протоптанную через поле к деревне. Не таясь, пошел открыто, ссутулив плечи и всем своим видом показывая, что бояться ему нечего и некого, просто идет усталый человек, наконец-то завидевший жилье.

Подойдя к нужному дому, Волков толкнул калитку и вошел во двор. Поискал глазами половик у двери, чтобы обтереть грязные полуботинки, но не нашел и стукнул костяшками пальцев в окно:

— Эй, хозяева?!

Никто не откликнулся. Он обошел дом — пустая собачья конура, ульи, сарай, дрова под самодельным навесом, забытые грабли, прислоненные к стене, кучка мусора около деревянного нужника.

— Вам, звиняйте, кого надоть? — вдруг услышал он за спиной. Обернувшись, увидел плюгавого мужичонку в мятом долгополом пиджаке, облокотившегося на изгородь. Он с любопытством разглядывал явно городского человека, в лихолетье занесенного в их деревню.

— Мне? Деда Матвея, — Волков подошел к ограде ближе к мужичку. Тот не изменил позы, только улыбнулся, сморщив заросшее щетиной лицо.

— Кто же вы ему будете? — с деревенской непосредственностью продолжал выспрашивать он. — Чегой-то я вас не припоминаю, га?

— Немудрено, — тоже улыбнулся Антон. — Я тут год назад был, на охоте. И то недолго, так что встретиться не могли. Приехал на сутки и уехал, вот и все.

— Вполне могет быть, — легко согласился мужичок, — всего не упомнить. Жисть бежит, катится… А деда-то нету!

— Помер? — непритворно ахнул Волков.

— Не, миловал господь, — повернувшись к церкви, небрежно отмахнулся крестным знамением мужик. — На покос он подался, недалече тута, ага. Могу, этта, позвать, ежели надобность.

— Спасибо, если можно… Надобность действительно есть.

— А чего же, можно, — мужичок открыл калитку, — вы бы ко мне пока, сосед я, напротив живу, Филанович наше фамилие. А вас как величат?

— Буров, Иван Иванович. Случайно, знаете ли, оказался тут, надеялся у деда передохнуть, — объяснял Волков, шагая рядом с Филановичем к его дому.

— Вот туточки и присядьте, — Филанович показал на лавку, врытую около крыльца. Неожиданно зычно крикнул: — Анна!

Из дома вышла дородная женщина в низко повязанном белом платке, сложила под цветастым фартуком большие натруженные руки и молча уставилась на нежданного гостя.

— Супружница моя, Анна, — представил ее Филанович. — Дай человеку молочка — есть, небось, хочет с дороги-то.

Анна, не проронив ни слова, ушла в дом; скоро вернулась, подав городскому крынку с молоком. Он отпил, кивком поблагодарив хозяйку.

— Долго шли? — сворачивая самокрутку, участливо поинтересовался Филанович.

— Долго, — вздохнул Антон, — почти от границы топаю. Своих потерял, семью свою…

— Ага… Ну сейчас кто оно знает, кто свои-то, — уводя глаза в сторону, заметил хозяин и быстро добавил: — Этта я так, конечно.

— Жена у меня потерялась с детьми, — Антон опустил голову. — Поезд разбомбило, жуть… Самолеты, бомбы, взрывы, люди кричат, мечутся. Ужасно…

— Ну да, война этта дело такое, одним словом, — согласно закивал мужичок. — Ну вы попейте молочка, посидите, а я мигом.

Он шустро кинулся к калитке, выбежал на улицу и тут же пропал из виду.

Волков поднял крынку, отпил молока и неожиданно услышал, как Анна тихо сказала:

— Уходите!

— Что? — решив, что он ослышался, переспросил Антон.

— Уходите, — забирая крынку, сердито сказала женщина. — За немцами он побег, ирод. Уходите, покудова целый!

— А дед Матвей? — встал с лавочки Антон. — Где он?

— У немцев, — скорбно поджала губы Анна. — Вчерашний день прикатили на машинах, лопочут по-своему. А мой говорит, что теперь всем большевикам конец и офицеру про деда донес, что, мол, в гражданскую воевал и сын у него в Красной Армии, а сам он за партейных всегда стоял.

— Где же он сейчас? — прислушиваясь к раздавшемуся вдали стрекоту мотоцикла, спросил Антон. — Где?

— В школе, в подвале сидит. Да уходите же!

— В другом месте не может быть?

— Не знаю, — разозлилась Анна. — Чего ты ждешь, человече? Погибели на свою голову ищешь?

Волков обернулся и поглядел вдоль улицы. По ней катил мотоцикл с двумя немцами. Филанович сидел сзади водителя, показывая вытянутой рукой на свой добротный дом.

— Спасибо, хозяйка, за хлеб-соль, — поблагодарил Антон. — Поздно уходить.

— Сам виноват, — бросила Анна, скрываясь в доме.

Мотоцикл остановился у калитки. Филанович соскочил с сиденья и, указывая рукой на капитана, прокричал:

— Вот он, господа немцы! Говорил, от границы идет, а сам с востоку, из леса вышел. А тама и дороги никакой нету! Ни шоссе, ни железки.

Антон мысленно чертыхнулся, ругая себя за такую оплошность — надо же на такой ерунде проколоться, не додумать. Правильно говорят: Бог в мелочах! Поторопился, а стоило крюк побольше сделать, не соблазняться близостью дома Матвея, но зайти с другой стороны или, еще лучше, дольше понаблюдать. Тогда установил бы, что в доме деда нет никого, а в деревне стоят немцы.

Да чего уж… Теперь надо действовать по-другому. И он пошел навстречу входившим во двор солдатам.

— Большевика спрашивал, — вертясь вокруг унтера, тщательно ощупавшего одежду Антона, твердил Филанович.

— Папир? Документ? — закончив обыск, требовательно протянул руку унтер-офицер.

Волков подал немцу потертый и помятый советский паспорт. Тот раскрыл его, мельком глянул на фотографию, сличая ее с оригиналом, потом сунул паспорт в карман мундира и махнул рукой в сторону мотоцикла:

— Ком! Иди!

Сделав удивленное лицо, Антон пожал плечами и пошел. Его усадили в коляску. Второй немец сел сзади водителя и взял Волкова за воротник пиджака…

Волкова привезли к церкви, высадили, привели в здание школы — именно ее зеленую крышу он видел в бинокль, наблюдая за деревней, — приказали подняться на второй этаж и ввели в бывшую классную комнату. За столом, на месте учителя, развалился в невесть откуда взявшемся в этой глухомани кресле рыжеватый офицер с погонами обер-лейтенанта. Он небрежно перелистал паспорт, изредка поглядывая на сидевшего перед ним Волкова. Повертев документ, рассмотрел печати, штампы, зачем-то поскреб ногтем обложку. В стороне, около открытого окна молчаливо стоял человек в немецкой форме без знаков различия.

«Переводчик», — понял Антон.

Ожидая начала допроса, он мельком оглядел помещение — рваная карта полушарий на задней стене, сдвинутые в угол парты, два широких окна. Около одного, открытого настежь, и стоял переводчик. На подоконнике другого выстроились в ряд разнокалиберные горшки с засохшими комнатными цветами. Кучки сора в углах, дощатый некрашеный пол, затоптанный следами солдатских сапог, коричневая школьная доска за спиной обер-лейтенанта испещрена дырками от пуль, выпущенных из автомата. На стене, над доской, где, наверное, раньше висел портрет Сталина, тоже следы автоматных очередей, перечеркивающие оставшееся от портрета темное пятно.

…Пришли другие люди, верящие и поклоняющиеся иным вождям, выпустили из автомата очередь по портрету чужого вождя, сшибли его со стены, растоптали. Война…

Может быть, спустя много месяцев здесь вновь зазвенят детские голоса, тренькнет школьный звонок и учитель начнет урок, но пока здесь будут допрашивать его, Антона Волкова, будут допрашивать те самые люди, что исповедуют иные принципы, верят в иные идеалы и поклоняются иным вождям, сбивая со стен портреты чужих вождей автоматными очередями.

Что ж, он знает, чего от него хотят, а врагам его замыслы должны остаться неизвестными как можно дольше. Пока не стоит их дразнить, настораживать и злить. Наоборот, необходимо всячески успокоить немцев, погасить возникающие подозрения, польстить, выказать покорность. Уходить отсюда ни с чем ему нельзя…

Отбросив в сторону паспорт, обер-лейтенант закурил и начал качаться на стуле, с любопытством рассматривая задержанного. Судя по возрасту, он может быть переодетым окруженцем из разбитой русской части. На рядового не похож — слишком длинные волосы, они не могли успеть отрасти, а русские офицеры не носят таких причесок, как у этого… черт бы его побрал, разве можно запомнить варварские имена и фамилии, да еще с неизвестно зачем приляпанными к ним именами отцов. Опять же, у русских офицеров не бывает паспортов.

Сумел добыть и подделать, переклеив фото? Сомнительно — где ему в сумятице вообще добыть свое фото в штатском? Хорошо, пусть даже оно у него было, пусть оказалось случайно, но печать на фотографии, поставленная при выдаче документа, не нарушена. Когда и где русский офицер мог переклеивать фото, подделывать паспорт?.. Нет, тут дело в другом, но в чем?

Задержанный сидел на стуле спокойно, только нервно мял пальцы одной руки в ладони другой. Вполне естественная реакция — не может же он совсем не волноваться. Вон и нога чуть заметно дрожит от тщательно скрываемого нервного напряжения. Ждет вопросов? Ждет, что с ним сейчас будут делать, и мучается неизвестностью? Прекрасно, пусть еще немного помучается — напряженное ожидание неизвестного исхода всегда полезно.

Стряхивая пепел сигареты прямо на пол, обер-лейтенант продолжал рассматривать сидевшего по другую сторону стола Волкова.

Непримечательный какой-то мужчина, на вид — лет тридцати, но можно дать больше, а можно и меньше. Если судить по морщинкам около глаз, то он старше, а если по хорошей коже лица — что видно даже под темной клочковатой щетиной — он моложе. Чуть выше среднего роста, достаточно пропорционально сложен, но весь какой-то жеваный, мятый, жалкий — испуганно-заискивающие глаза, кривая улыбочка, стоптанные грязные полуботинки, скрученный, как веревка, галстук на несвежей сорочке.

— Фамилия, имя, год и место рождения, — процедил офицер, цепко глядя Антону в глаза.

Тот взгляда не отвел и никак не реагировал на вопрос, пока его не повторил переводчик.

— Я? — привстал Волков, отметив про себя, что переводчик у немцев хороший, но говорит каким-то тихим, тусклым голосом, словно шелестит над ухом чужой шепот, растолковывая смысл непонятных слов.

— Сидеть! — повысил голос переводчик, и Антон послушно опустился на стул. — Отвечайте!

— Буров, Иван Иванович, родился в тысяча девятьсот десятом году в Минске.

Переводчик все тем же тусклым голосом передал офицеру ответ на немецком. Обер-лейтенант удовлетворенно кивнул.

— Как очутились здесь? Подробно.

— В отпуск поехал, — выслушав перевод, начал Антон.

— У Советов отменены отпуска, — бесстрастно отметил переводчик на русском и немецком. Офицер снова кивнул и осклабился.

— Это у военных и на заводах отменили, а я бухгалтером в артели инвалидов работал, — прижал руки к груди Волков, преданно глядя на обер-лейтенанта. — У нас ничего военного не делали, у нас сумки дамские делали, клеенчатые, на базар ходить. Кто же знал, что война будет? А у жены родня, хотели навестить, а тут разбомбило…

— Стоп! — поднял руку обер-лейтенант, прерывая задержанного. — Вы инвалид? Отвечать!

— Да, — опустил голову капитан, — туберкулез… Костный, — быстро добавил он, — это не заразно, ей-богу, не заразно!

— Вы верующий? — усмехнулся офицер.

— Верующий и крещеный, — в подтверждение своих слов Волков вытянул за гайтан из-за ворота рубахи нательный крестик.

— Хорошо, хорошо, — отмахнулся обер-лейтенант, брезгливо покосившись на грязный ворот сорочки задержанного. — Как вы оказались в лесу, там, где нет дорог? Об этом нам сообщили местные жители, а они не могут ошибаться. Отвечать!

— Так я лесом и шел, — обезоруживающе улыбнулся Антон, — я же места здешние знаю немного. Надеялся добраться к деду Матвею, я у него на охоте со своим начальником был, год назад. Долго уже иду, а тут жилье да надежда на знакомых.

— Подождите, — прервал его переводчик, выслушав замечание офицера. — Нам надо знать, через какие пункты вы шли, как зовут вашу жену, ее фамилию, ее девичью фамилию, где вы с ней расстались, у какой станции разбомбили эшелон, точные адреса, фамилии и имена родственников вашей жены, где вы жили в Минске, когда из него выехали, каким поездом. Видите, сколько вопросов? И на все придется дать исчерпывающие ответы, которые мы обязательно проверим.

— А чего, я согласен, я все расскажу, — снова привстал Волков, намеренно проверяя реакцию немцев. И тут же раздался злой окрик:

— Сидеть!

«Главный здесь — переводчик, — понял Антон. — Обер-лейтенант — это так, говорящая кукла, ширма, а главный все же переводчик. Офицер не упоминал ни девичьих фамилий, ни станций, ни поезда из Минска. Надо полагать, под маской переводчика скрывается человек из абвера или фельдгестапо. И они мне не верят, не верят ни одному слову. Может быть, обер-лейтенант и дал задурить себе голову сопливыми рассказами и поверил бы, но рядом с ним этот — в форме без знаков различия.

Этого не задуришь, он не поверит, пока не пощупает все своими руками. Они старательно ищут нашу группу и пока не могут понять, зачем ее сюда выбросили. Не исключено, что немцы догадываются о важности нашего задания и потому направили во все подразделения, блокирующие район поиска, сотрудников абвера. Надо выкручиваться, тянуть время, искать выход, чтобы выполнить задуманное, не то терпение у них лопнет и они перестанут разыгрывать из себя справедливых и беспристрастных и начнут выбивать нужные показания. До этого доводить не стоит».

— Девичья фамилия моей жены — Рюмина. Зовут ее Надежда Георгиевна, родилась тоже в Минске, в пятнадцатом году. Двое детишек у нас, мальчики, Саша и Алеша, пяти и трех лет. А родные живут в деревне Слободы… Водички можно?

— Потом, — все так же бесстрастно ответил переводчик. — Потерпите, давайте дальше, а я буду переводить.

«Гонит, — подумал Волков, — торопится, не хочет ждать, пока я выдавлю из себя по капле всю легенду, желает скорее начать гонять меня по ней по второму кругу, чтобы накрыть на несовпадении мелких деталей, измотать морально и физически. Жаждет приблизить момент надлома, когда будет некуда деться, когда я завиляю, засуечусь, начну ошибаться, путаться.

У него наверняка припасено несколько каверзных вопросов, ответы на которые он знает как „Отче наш“, а я их знать просто не могу, поскольку ни разу не был в тех местах, о которых принужден рассказывать. Некогда нам было готовиться, торопились мы, очень торопились, не рассчитывали на такой поворот… Ну что ж, сам решился сюда пойти, сам и выпутывайся!»

— Говорите, мы слушаем, — поторопил переводчик.

— А чего? — сделал непонимающее лицо Антон. — Билета у меня не осталось, да и не до билетов было, когда самолеты бомбили. Где это случилось, точно не скажу, но поезд шел от Бреста к Минску. Бомбить начали на перегоне, вдали от станций.

— Попробуйте вспомнить точнее, — терпеливо попросил переводчик. — Это в ваших кровных интересах!

Обер-лейтенант, не стесняясь, зевнул — ему стало скучно наблюдать за полицейскими играми. Волков отметил, что переводчик уже почти не тратит времени на перевод — так, бросает офицеру короткие фразы, кое-как объясняя смысл разговора.

— Я, господин офицер, — обращаясь к обер-лейтенанту, сказал Антон, — должен подумать, вспомнить. Тяжело так-то сразу все. Думаете, легко было сюда добираться? Голодовал, мок под дождичком, — он тонко всхлипнул, — есть хочется, жена незнамо где, может, уже молит перед Господом вместе с малыми детками за отпущение наших грехов…

— Что с ним? — недовольно скривился офицер.

— Притворяется, — равнодушно пояснил на немецком переводчик. — Хочет разжалобить. В России это весьма распространено в беседах с начальниками. У русских веками отбивали чувство собственного достоинства, поэтому нам легко будет превратить их в рабов.

Он подошел ближе к Волкову, легонько похлопал его по спине ладонью:

— Хватит, хватит, Буров! Вы не у себя дома. Бросьте паясничать! Я дам вам шанс доказать, что вы правдивы. Хотите?

— Заставьте век за вас Бога молить, — начал ловить его руку Антон, но переводчик быстро убрал ее за спину.

— Слушайте внимательно, — сказал он. — Получите два часа времени, кусок хлеба, карандаш и бумагу. Напишете все, без утайки, а потом мы снова встречаемся. Держите!

Он сунул в ладонь капитана огрызок карандаша и лист бумаги в клетку, вырванный из школьной тетради.

— Напишете все о родных жены, о своем маршруте. Только точно, Буров. Идите, хлеб тоже дадут.

Знаком подозвав солдата, стоявшего у двери, переводчик показал на задержанного:

— Отведете в кладовку в конце коридора. Запереть, дать хлеба.

Солдат грубо сдернул Антона со стула и толкнул к двери. Подождав, пока они выйдут, переводчик устало потер ладонями лицо и, обращаясь к обер-лейтенанту, сказал:

— Надо вызвать штурмбанфюрера Шеля. Я не провидец, но вполне вероятно, Буров один из тех, кто ему так нужен.

— Вы думаете? — поднял брови офицер. — Он производит впечатление недалекого человека.

— Он все лжет. Причем довольно изобретательно и ловко, — жестко ответил переводчик. — У нас сегодня недурной улов, обер-лейтенант, сразу трое задержанных, не считая выявленного вчера старого большевистского подлеца. Но им лучше пока не встречаться, поэтому я распорядился отвести Бурова в кладовку, а не в подвал.

— Считаете, что все они из одной компании? Но тех двоих поймали совсем в другом месте. И на «лесных призраков» они явно не тянут.

— Поглядим, — доставая сигареты, ответил переводчик. — Скоро все станет на свои места…

В рощице действительно оказалась лощинка — узкая, с пологими краями, она скрывала свое начало и конец в густых кустах бузины. Располагаясь в ней, Зверев еще раз подивился внимательности и предусмотрительности командира — надо же, по туману определил, что здесь есть где укрыться! Помня о постоянных наказах капитана, чтобы рядом с радистом все время находился один из членов группы, Николай приказал Егорову залечь рядом с Костей, а сам выполз к кустам на краю лощины, поднял бинокль и стал ждать, когда у околицы появится знакомая фигура в мятом штатском костюме.

Всюду — на привалах и во время движения — капитан берег радиста: по очереди, сменяя друг друга, ребята помогали Крылову нести рацию и батареи питания, охраняли его. Однажды командир объяснил им, что если бы их было пятеро, трое могли бы вести поиск, а один нести охрану рации и радиста.

Поэтому предусматривалось создание группы из шести человек, чтобы поиск вели две пары одновременно, однако Попов оказался слабо подготовленным, и его пришлось оставить на базе, а теперь, после гибели Трофимова, у них даже нет возможности создать поисковую тройку…

Капитан не появлялся долго. Зверев уже начал волноваться: что могло случиться с их командиром, почему его до сих пор не видно? Заблукал в лесу? Абсурд, его нарочно не заставишь заблудиться. Произошла непредвиденная встреча? Ведь он ушел безоружным, даже пистолет оставил, как будто собрался в гости к знакомым в Москве, а не в деревню в глубоком вражеском тылу. Странный человек, временами просто непонятный. Иногда мягкий, задумчивый, но чаще — собранный, жесткий, не терпящий возражений, не объясняющий, почему и зачем, но требующий — так надо! Надо — и все!

Может, если точно знать, зачем они сюда прилетели, сразу стало бы куда легче, но они — только глаза и руки капитана, причем глаза и руки менее умелые и надежные, чем его собственные. Приходилось это признать, но обидно, если он им просто не доверяет. Конечно, у него тоже приказ, и вполне возможно, что он не имеет права сказать, зачем и куда они идут. Ведет он их уверенно, явно стремясь скорее достичь какой-то одному ему известной цели. Какой? Наверное, об этом знает только капитан да еще в Москве, в центре.

Оторвавшись от бинокля, Зверев поглядел в низкое серое небо, давая немного отдохнуть глазам и гадая — пойдет все-таки дождь или нет? Потом снова приник к окулярам.

Есть! Вот он, их капитан, идет по тропинке через поле, устало переставляя ноги. Подошел к забору одного из домов, открыл калитку, прошел внутрь ограды, постучал в окно, но ему не открыли — капитан начал обходить дом, вертя головой по сторонам. Откуда ни возьмись около забора вдруг появился мужик в пиджаке. Капитан подошел к нему, потом вместе с ним перешел дорогу и направился к другому дому, уселся там на лавку и начал пить из крынки, которую вынесла женщина.

Мужичок немного посуетился на дворе и убежал. Проследив за ним взглядом, Зверев отметил, что бежал он к церкви…

Костя лежал на спине. Ему сегодня плохо спалось, немного познабливало, хотелось в тепло, под крышу, к запахам человеческого жилья и свежего хлеба. И еще очень хотелось спать — давали себя знать усталость, постоянное нервное напряжение, выматывающие марши, бег по лесу, стычка с немцами на хуторе. Он сунул ладони под мышки и мысленно начал внушать себе, что ему хорошо и спокойно, нет рядом деревни, нет рощи, нет низкого сырого неба, готового пролиться дождем. Незаметно он задремал…

Коля Егоров мучительно хотел курить. Последний раз ему удалось сделать две-три затяжки табаком несколько минут назад — капитан сам был курящим и потому иногда разрешал подобные вольности. Но курил он редко, и Егорову тоже приходилось терпеть. Ох и засмолил бы сейчас!

Почему-то вспомнились перекуры с ребятами, жутко завидовавшими Яшке Сегелю, игравшему Роберта в фильме «Дети капитана Гранта». Николай никогда не понимал этого — ну сыграл роль, ну и что? Чему тут завидовать? Другое дело, если бы он, как Чкалов, перелетел через полюс в Америку или, как герои-летчики, участвовал в спасении челюскинцев, воевал на Хасане и у озера Ханка, бился на границе с басмачами! Сам Колька ни о кино, ни о подвигах не мечтал и даже никогда подумать не мог, что попадет в разведгруппу, направленную в тыл напавшего на страну врага.

Нет, его всегда привлекала наука, но осенью сорокового он получил повестку из военкомата: его признали годным к строевой службе и направили в десантные войска. А тут еще поворот — вдруг оказался в спецгруппе как владеющий немецким языком.

«Хорошо дремлет, — покосившись на Костю, подумал Егоров. — Железные нервы у человека, просто зависть берет».

— Ребята, — послышался тревожный шепот Зверева, — сюда, быстро!

Толкнув в бок моментально открывшего глаза Костю, Егоров подполз к своему тезке. Тот протянул бинокль:

— Гляди!

То, что Егоров увидел, заставило его сердце болезненно сжаться: два немца обыскивали их командира, потом повели его к стоявшему у забора мотоциклу.

Рядом нетерпеливо тянул к себе бинокль Костя. Пришлось дать и ему поглядеть.

— Пропал наш капитан! Повезли, — опустил бинокль радист.

— Сдался, даже не сопротивляясь! Вот что странно, — знаком приказав им следовать за собой, Зверев отполз назад, к лощине.

— Может, так надо? — несмело предположил Егоров.

— Напасть и отбить его! — загорелся Костя, но тут же потух под насмешливым взглядом Тихого.

— Голова! — постучал тот себя пальцем по лбу. — Пока добежишь, они уже знаешь где будут?.. Да-а, думаю, из этого скверика нам пора перебираться в лес.

— Но командир приказал ждать здесь, — возразил Крылов.

— Ситуация изменилась, — отрезал Зверев. — И потом, старшим назначили меня, поэтому — выполняйте приказ. По одному, скрытно, прикрывая друг друга, уходим в лес.

— Да, там, пожалуй, сейчас безопаснее, — поддержал Егоров, первым выползая из лощинки.

Переводчик и обер-лейтенант шли по длинному школьному коридору. С одной стороны были широкие низкие окна, выходящие на церковь, с другой — двери бывших классных комнат, окна которых выходили во двор. Поскрипывали под тяжестью их шагов старые половицы, вился дымок от сигареты переводчика.

Подойдя к дверям класса, в котором располагался узел связи, переводчик остановился:

— Я чуть было не упустил из виду одну немаловажную деталь, — он дотронулся кончиками пальцев до рукава мундира обер-лейтенанта. — Стоит осмотреть место в лесу, откуда вышел Буров. Мне нужны солдаты и машина. Я сейчас же выеду туда, а вы пока свяжетесь со штурмбанфюрером.

— Надеетесь что-нибудь найти? — недоверчиво усмехнулся офицер.

— Да, — серьезно ответил переводчик. — Люди не умеют летать по воздуху и потому всегда оставляют следы. Это не займет много времени. До приезда Шеля я успею вернуться. А там как повезет: в России ни в чем нельзя быть уверенным.

— Вашей службе виднее, — равнодушно пожал плечами обер-лейтенант. — Наверное, стоит вызвать старосту Филановича? Пусть окажет еще одну услугу. Он вам покажет точное место, откуда вышел этот мужик.

— Благодарю, я тоже об этом подумал, — улыбнулся переводчик.

Услышав на лестнице топот сапог, оба обернулись: к ним торопливо бежал ефрейтор. Остановившись, он вытянулся, приложил руки ко швам и доложил:

— Господин обер-лейтенант! Опять пришел русский. Говорит, он имеет новое важное и срочное сообщение.

— Здесь есть прелестная поговорка, — засмеялся переводчик. — Если перевести, она звучит так: заставь дурака молить Бога, и он себе разобьет лоб. Пришел Филанович? — обратился он к ефрейтору.

— Мне неизвестно! — ответил тот. — Это местный староста.

— Мои люди не признают вас в этой одежде, — пояснил обер-лейтенант. И приказал солдату: — Ответьте унтерштурмфюреру Рашке!

— Так точно! — гаркнул ефрейтор.

— Позовите его сюда, — велел эсэсовец и удержал хотевшего войти в помещение узла связи обер-лейтенанта. — Подождите немного.

Буквально через минуту в коридоре появился Филанович — потный, запыхавшийся, он вытирал лоб скомканной кепчонкой. Тяжело отдуваясь, подошел к немцам, отвесив им поклон.

— Ну говорите, говорите! Что там еще? — угощая его сигаретой, поторопил Рашке.

— Русские, — хватая ртом воздух, едва смог вымолвить Филанович.

— Где, какие русские?

— Этта… Скорея бы надо, — снова вытирая лоб, зачастил староста. — Тама они, в лесу!

— Солдаты? — сузил глаза эсэсовец. — Окруженцы с оружием?

— Не, — после беготни по деревне Филанович никак не мог отдышаться. — Не… Чудно одетые, но все с автоматами. Побегли из рощи в лес, я сам видел, ужами ползли…

— Бежали или ползли? — потащив Филановича за собой к лестнице, торопливо выспрашивал Рашке. Обернувшись, он крикнул обер-лейтенанту: — Сообщите Шелю и быстро поднимайте людей. Это точно они!

— Трое, а могет и больше, я не разглядел, сюда побег, — семеня рядом с немцем, говорил староста. — Подозрение меня взяло, я и глядел.

— Хорошо, хорошо, — прервал его Рашке. — Поедете с нами, покажете, куда они пошли. Да скорее двигайте ногами!..

Поглядев им вслед, обер-лейтенант негромко присвистнул — похоже, эсэсманы действительно знают свое дело! Неужели им удалось напасть на след неуловимых лесных призраков?

Войдя в комнату узла связи, он приказал радисту:

— Дайте «Кельн»! Срочно!

Приложив к уху черный наушник, поданный ему радистом, он взял в руки микрофон:

— «Кельн»? Здесь «Магдебург»! Срочно вызываем себе гостя. У нас уже есть три интересующих его предмета, а за другими поехали… Хорошо, ждем, конец связи.

Отдав радисту наушники и микрофон, обер-лейтенант вышел в коридор, спустился по лестнице во двор и остановился на крыльце, наблюдая, как солдаты садятся в грузовик. Подгоняемые Рашке, прибежали проводники собак, едва сдерживая на поводках беспокойно вертевшихся, чуявших работу овчарок. Один из солдат подсадил неуклюже цеплявшегося за борт грузовика низкорослого Филановича, Рашке вскочил на подножку и распахнул дверцу кабины.

Натужно взревел мотор грузовика, и машина, оставляя за собой сизое облако вонючего выхлопного газа, выкатилась за ворота…

Кладовка оказалась небольшим помещением с узким оконцем, прорубленным почти под потолком. Вдоль одной стены стояли два старых канцелярских шкафа — облезлые, с перекошенными дверцами, они давно уже отслужили и теперь доживали здесь свой век. У другой стены кучей свалили разный хлам — сломанные стулья, глобус без подставки, метлы, крышки парт, пыльные рамы.

Молча пихнув Антона внутрь, конвоир захлопнул дверь и накинул на нее крючок.

Вздохнув, Волков опустился на пол, прислонился спиной к старому шкафу и начал размышлять.

Хозяин явки — дед Матвей — здесь, в этом здании. Однако вопреки надеждам, Антона не отправили в подвал, а засадили сюда. Надолго ли? Если верить немцам, то на два часа, не более — они аккуратисты, и как только наступит положенное время, обязательно вытащат его на новый допрос, и еще неизвестно, каким он будет.

Судя по поведению переводчика — который наверняка не просто переводчик, — слушать байки о пропавшей жене и детях немцы более не намерены. Может быть, удастся выиграть еще некоторое время, потянуть их за собой в дебри путаных рассказов о своих скитаниях, попробовать убедить в правдивости своих слов, но это может и не удаться. Они торопятся: Антон чувствовал, просто кожей ощущал, как едва сдерживал нетерпение мнимый переводчик. Отчего они так спешат, в чем дело? И не давали покоя слова пленного о черном эсэсовце, распоряжающемся розысками парашютистов, — у немцев все разложено по полочкам, все роли расписаны до мелочей, каждый должен заниматься своим делом, и если вдруг вмешивается СС, то на это должны быть веские причины, побудившие изменить установленный порядок, к соблюдению которого столь привержены нацисты.

Их привычки Волков знал достаточно хорошо — работая в спецкомандировках за рубежом, он уже сталкивался с нацистскими спецслужбами. Уже тогда он внимательно приглядывался к их работе, изучая применяемые ими методы, пристрастия сотрудников, проявлявшиеся в характерных способах и тактике осуществления различных операций. Имея сверхразвитый полицейский аппарат, нацистские спецслужбы действовали изобретательно и в то же время весьма однообразно, бесконечно повторяясь, любили использовать уже обкатанные, проверенные жесткие методы…

Так довольно опытный, но наиболее хорошо владеющий только одним или двумя приемами борец все время стремится поймать противника на свой «коронный» бросок, раз за разом пытается поставить его в выгодное для себя положение. Но если ему попадается более гибкий в тактике противник, такой борец теряется, отдает инициативу или, забыв о бдительности, упрямо гнет свое и в результате сам оказывается на лопатках…

Размышления прервали шаги за дверью, стук скинутого крючка. Появился солдат, поставил на пол кружку с эрзац-кофе и желтую пластмассовую тарелку с бутербродом. Снова хлопнула дверь, звякнул крючок, и все затихло.

Есть хотелось, да и силы нужны, поэтому Волков взял бутерброд — большой кусок серого хлеба с тонким слоем маргарина и дешевого мармелада, съел его, запивая горьковатым кофе, отдававшим желудями и жжеными вишневыми косточками.

Во дворе заурчал мотором грузовик, раздался громкий лай собак. Заинтересовавшись, Антон подошел к оконцу, подпрыгнул, уцепился за края высокого подоконника и, легко подтянувшись, выглянул наружу.

Недавно допрашивавший его переводчик, теперь натянувший пятнистый немецкий маскхалат, подгонял солдат, садившихся в грузовик, а рядом вертелся Филанович. Что еще такое приключилось?

В углу дома дымила полевая кухня, кто-то из солдат пиликал на губной гармошке незатейливый мотивчик, но замолк после сердитого окрика.

— Поедете в кузове. Покажете нам точное место, где они вошли в лес, — услышал Волков слова переводчика, обращенные к Филановичу.

«Ребята!» — похолодел Антон. Неужели они нарушили приказ, по неопытности не стали дожидаться его в роще и, увидев, что командир задержан немцами, решили для себя более безопасным сразу уйти на место последней ночевки?

Иначе зачем здесь Филанович, живущий на краю деревни, зачем грузовик и торопливо садящиеся в него солдаты с оружием, зачем собаки? Ах, как же не хватает молчаливого, немногословного, все понимающего Трофимова! Ну не было, не было иного выхода, кроме как пойти в деревню, а потом сдаться, чтобы попасть в подвал школы и найти хозяина явки! Риск? Да, но Волков пошел на это сознательно, трезво все рассчитав. И вот теперь он может остаться совсем один, даже без ребят. И главное, без рации, без связи!

Немцы — опытные вояки, хорошо обученные, дисциплинированные, не трусливые, и у них есть собаки, которые возьмут след группы. Нельзя ребятам принимать бой с численно превосходящим противником, готовым гнать их по лесу, как дичь, преследуя километр за километром.

Если бы неопытные парни догадались бежать, бежать, покуда хватит сил, бежать к болотам, забиться на какой-нибудь маленький островок посреди гиблой трясины и сидеть там тихо, как мыши, сберегая единственную сейчас нитку связи с центром — рацию! Сейчас их главная задачи — сберечь себя и радиста. Догадаются ли, сумеют ли уйти, оторваться от погони, как они оторвались от нее в ночь десантирования, когда погиб Трофимов?

Волков спрыгнул на пол и нервно заходил из угла в угол: чем он может помочь ребятам, сидя здесь, в тесной кладовке бывшей сельской школы? Как все неудачно складывается, как многому им всем еще придется учиться в этой страшной войне, конечно, при условии, что все они останутся живы.

На глаза попался глобус без подставки — разноцветный, с синими разводами океанов и коричнево-желтыми материками, опутанными сеткой параллелей и меридианов, похожей на насечку ребристой рубашки гранаты. Там, где Африка, бок глобуса вмяли ударом сапога, небрежно отправив земной шар в кучу хлама. Так и кажется, что глобус втягивал в себя воздух, чтобы потом раздуться до неимоверных размеров и лопнуть с жутким грохотом, разлетевшись в стороны визжащими осколками, вырезанными по сетке координат…

Напряженно раздумывая, Волков поднял глобус, насадил его на огрызок карандаша, попробовал раскрутить. Но упрямый шар из папье-маше не захотел вертеться — он склонился набок и свалился с ненадежной оси, глухо стукнул картонным боком об пол и покатился по доскам, мелькая белыми пятнами полюсов.

Во дворе опять надоедливо запиликала губная гармошка, выводя мелодию песенки «Золотая роща», застучал черпаком по краю котла полевой кухни немецкий повар, как во всех армиях повара, кашеварящие у полевых кухонь, одинаково постукивали черпаками, стряхивая обратно в котел прилипшую пищу.

Лениво перекликались солдаты, делая во дворе какую-то работу, брехала деревенская собака, шаркали чьи-то шаги.

Подойдя к дверям кладовки, Волков прислушался: тихо. Неужели его не охраняют? Сколько прошло времени из отведенных немцами двух часов — минут пятнадцать или больше? Капитан просто физически ощущал бег времени.

Между неплотно закрытой дверью и косяком оставалась узкая щель. Приникнув к ней глазом, Антон увидел своего стража — тот стоял у окна, выходившего на церковь, и разглядывал в маленькое зеркальце прыщ на подбородке. Солдат был молодой, белобрысый, с тонкой шеей, уже успевшей покрыться красноватым загаром. Пользуясь тем, что его никто не видит, он поставил карабин, прислонив его стволом к подоконнику, и, повернувшись к окну спиной, чтобы свет падал на зеркало, заинтересованно занимался своей внешностью.

Бесшумно отойдя от двери, Волков начал методично осматривать кладовку: поочередно открыл все шкафы и тихо переворошил, стараясь не шуметь, хлам, сваленный по углам. В шкафах оказались пачки пыльных бумаг, аккуратно перевязанные бечевками, а в куче хлама не нашлось ничего подходящего, чтобы просунуть в щель и попытаться изнутри сбросить крючок.

Вздохнув, Антон на несколько секунд прикрыл глаза, мысленно восстанавливая в памяти свой путь в классную комнату на втором этаже. Где здесь подвал?

В голову лезла всякая чепуха, но он постарался отогнать посторонние мысли, уровнять дыхание и успокоиться. Потом вновь подойдя к двери, несколько минут напряженно прислушивался, наблюдая в щель за стоявшим у окна солдатом. Наконец, решившись, капитан поднял руку и постучал костяшками пальцев по филенке…

Несмотря на пасмурный день, в автомобиле было душно, поэтому Гельмут опустил стекло. Но тут же в салон начала просачиваться вездесущая русская пыль. Откуда бы ей взяться — недавно шли дожди, выпадают обильные росы, а пыль на дороге все равно не исчезает. Пришлось закрыть окно. Пыли Гельмут предпочел духоту.

Шель сидел рядом с водителем и с любопытством осматривал окрестности. Сзади, полуприкрыв глаза, качались на сиденье автомобиля два эсэсовца из приданного его команде взвода ваффен-СС — армейских частей СС. Положив на колени автоматы, они старались не мешать штурмбаннфюреру.

Следом за их машиной пылил бронетранспортер с солдатами — штурмбаннфюрер не любил попусту рисковать, — а впереди мчались два мотоциклиста.

Получив сообщение из деревни Погосты, Гельмут испытал чувство удовлетворения — наконец-то! Он почти не сомневался, что хотя бы один из троих задержанных окажется связан с разыскиваемыми. Двоих русских поймали утром на дороге, а один сам пришел в деревню и спрашивал местного большевика. Этот, по всей вероятности, представляет собой наиболее перспективный материал для работы. Хотя кто может заранее все предугадать? Связанным с парашютистами могут оказаться все трое, и каждый из них может не иметь к ним никакого отношения. Но предчувствия редко обманывали Гельмута, а сейчас он предчувствовал долгожданную удачу.

Его идея направить в каждую часть, расположенную на границе блокированного района, сотрудников контрразведывательных и полицейских органов, сначала не получившая у оберста Хахта отклика, все же доказывала свою целесообразность.

— Зачем вам это? — брезгливо оттопырив губу, допытывался штабист. — Уставы не предусматривают…

— Осмелюсь вас перебить, герр оберст, — вежливо, но твердо ответил ему тогда Шель. И, не обращая внимания на недовольную гримасу Хахта, продолжал: — Сейчас не время и не место ссылаться на уставы. У нас в тылу находится хорошо подготовленная разведгруппа специального назначения, заброшенная сюда противником. Необходимо знать ее задание, что предполагает обязательный захват хотя бы одного из парашютистов живым. Согласен, что для тех частей, которые дислоцируются по периметру района блокирования, не предусмотрены контрразведывательные подразделения и тем более приданные полицейские силы. Это даже не предусмотрено для тех населенных пунктов, где они дислоцированы. Однако офицеры вермахта не обучены ряду специальных приемов выявления врага, а мы не имеем права его упустить. К тому же потребуется не так много офицеров СС и полиции или абвера…

И вот его настойчивость принесла первые плоды. Интересно, куда поехал унтерштурмфюрер Рашке? В сообщении передали, что отправились за остальными интересующими Шеля «предметами». Неужели удалось напасть на след всей русской группы?

Штурмбаннфюрер не был суеверным, но ему захотелось постучать по дереву, чтобы не сглазить удачу. Кстати, на его специальной карте отмечена церковь в Погостах. Надо и ее осмотреть — вдруг удача пришла не одна? Но лучше сейчас об этом не думать, пусть неожиданность будет приятной, ведь радости так редки, особенно в этой варварской стране, где даже нельзя опустить стекло автомобиля, не рискуя, что у тебя на зубах захрустит песок, а мундир потом придется долго чистить от въевшейся пыли.

Итак, с чего начать по приезде? Церковь не уйдет, ее можно осмотреть позже, а вот задержанные… Но с кого из них начать — с захваченных патрулем на дороге или с пришедшего в деревню? Или подождать возвращения Рашке, отправившегося на охоту за русскими разведчиками, а потом уже решить?

Почему здешние дороги столь отвратительны? Нельзя выжать из машины приличную скорость. Водитель держит руль напряженно, боясь засесть на каком-нибудь ухабе, но природа красива, дика и красива — густые непроходимые леса, в которых следует организовать вырубки и вывозить в Германию ценную древесину; широкие плодородные, но дурно обработанные поля; заливные луга, тихие реки, полные рыбы. Богатая земля! Отныне принадлежащая Германии, потому что там, где ступил ногой немецкий солдат, все навеки принадлежит Германии…

Стоит подумать и о том, как он будет допрашивать русского разведчика. Шель никогда не считал противника недоумком и предпочитал тщательно готовиться к поединку, пусть даже такой поединок будет неравным: как же иначе — ведь русский взят в плен! Не исключено, что придется столкнуться с фанатиком, который начнет упорно молчать в ответ на все вопросы. Это самый неприятный вариант.

Лучше иметь дело со здравомыслящим профессионалом, понимающим свое положение и готовым в разумных пределах к определенному сотрудничеству с другим профессионалом. Если хотите, называйте это торговлей, некоей сделкой, в результате которой каждый получает свое: один — нужные сведения, а другой — не менее нужную жизнь или твердые гарантии ее сохранения. А кто откажется от жизни?

Далеко идущих планов Гельмут не строил — зачем тешиться пустыми иллюзиями, достаточно решить сегодняшнюю задачу и вернуться к своим делам, заняться наконец-то духовными ценностями откатывающегося все дальше на Восток русского колосса на глиняных ногах. Да и стоит ли забивать себе голову? Впереди Минск, потом будет Смоленск, а за ним — Москва! Предстоит большая работа в библиотеках и музеях, церквях и архивах. Но сначала он покажет армейским снобам, на что способны люди в черных мундирах! Пусть спесивый генерал Тровиц подавится русской группой специального назначения, пусть проглотит ее, поднесенную ему на блюде штурмбаннфюрером Шелем, разгадавшим все загадки, сорвавшим покровы со всех тайн, проникшим в сокровенные замыслы врага. Пусть проглотит и более не мешает Гельмуту заниматься своим делом.

Решено, он попробует поговорить с русским как с профессионалом, а в том, что он действительно профессионал, сомнений нет. Они должны понять друг друга в сложившейся ситуации, русский просто обязан ухватиться за протянутую руку, готовую вытянуть его из могилы. Поэтому разговор нужно построить в доверительно-доброжелательном тоне, показав, что ожидает в случае отказа от взаимопонимания и перспективу, открывающуюся при его достижении. Не стоит пытаться вульгарно запугать задержанного или грубо давить на него — этим только распишешься в собственном бессилии. Наоборот — пусть русский сам поймет трагизм своего положения, ощутит холодок дыхания смерти на затылке…

Так, а если все же попадется фанатик, если никак не захочет говорить, то придется пустить в дело парней, сидящих сзади. Пусть они популярно объяснят упрямцу, кто здесь хозяин и почему с ними шутки плохи! Потом опять надо воззвать к здравому смыслу — после знакомства с резиновой палкой и прочими прелестями очень у многих он просыпается с удивительной быстротой. Как шутил один из русских эмигрантов, с которым Гельмуту довелось общаться в Праге, «битие определяет сознание». Кажется, этот эмигрант когда-то служил в контрразведке барона Врангеля на юге России…

Так и поступим, а как быть дальше — покажет время. Есть наметки определенного плана действий, они будут уточнены на месте, должным образом откорректированы и реализованы.

Удовлетворенно улыбнувшись в ответ на свои мысли — приятно, черт возьми, когда все складывается так, как ты задумал, — Шель достал сигареты и закурил. Пришлось все-таки немного приоткрыть окно, чтобы совсем не задохнуться.

Машина въехала на пригорок, открылась панорама деревни с тускло блестевшим крестом на высокой колокольне старой церкви. Чуткое ухо Шеля уловило приглушенные расстоянием звуки выстрелов. Выбросив окурок, он приказал водителю:

— Не торопитесь. Здесь ужасные дороги, — и успокаивающе улыбнулся, продолжая прислушиваться. Где-то неподалеку шел бой…

Когда отошли от опушки на несколько километров, Егоров предложил сделать привал — минут на пять, чтобы перекурить и наскоро пожевать, но Зверев отрицательно мотнул головой:

— Уходим дальше!

Крылов только поправил врезавшиеся в плечи лямки мешка и огорченно вздохнул — ему казалось, что они зря покинули рощу, не стали ждать там возвращения капитана, но за старшего остался Тихий, и теперь он приказывал.

Сглотнув набежавшую слюну — хотелось поесть, а потом спокойно перекурить, — Егоров тоже вздохнул и подумал, что древние были правы, уверяя: узнать человека можно, только дав ему власть.

— Сначала к ручью, — на ходу объяснил ребятам Зверев. — Пройдем по руслу, запутаем след, а потом свернем. Придем к месту последней ночевки в ельнике и там устроим большой привал. В ельничке и подождем капитана.

— Ты думаешь, он скажет, где мы? — догнав Зверева, спросил Костя. — Думаешь, не выдержит?

— Странная история, — спотыкаясь, добавил Егоров.

— Хватит болтать! — оборвал их младший сержант.

Некоторое время двигались молча, обходя поляны, петляя среди густых кустов подлеска, пока Костя вдруг не остановился.

— Слышите?! — он поднял к серому небу лицо, словно далекие звуки исходили оттуда, сверху.

— Что? — недовольный внезапной остановкой, сердито обернулся Зверев.

— Собаки лают, — Костя продолжал вслушиваться. — Точно, собачий лай, и псы, судя по всему, крупные.

— Какие тут могут быть собаки, — зло сплюнул Зверев. — Мы ушли далеко от деревни.

— Но лают, — возразил радист. — Послушай!

Егоров, довольный хотя бы этой короткой передышкой, прислонился спиной к стволу дерева. Хитрит Серый, решил отдохнуть и нашел повод — собаки лают! Откуда тут собаки?

Зверев стоял, напряженно вслушиваясь в шум леса. Кричали на разные тона птицы, шумел ветерок в листве, стрекотали на поляне кузнечики…

Но вот до него донесся едва слышный собачий лай — он то совсем затихал, то слышался вновь, когда ветер менял направление.

— Немцы! — Зверев побледнел. — Бегом!

Они побежали, стараясь скорее добраться до ручья. Топот сапог заглушил все звуки, гулко стучали сердца, пот начал заливать глаза, потек по спинам, оставляя темные пятна на маскхалатах. Время от времени Зверев приказывал остановиться и, задержав дыхание, вновь напряженно прислушивался, стараясь определить: удалось ли оторваться от погони, сбить ее со следа?

— Костя! — жарко выдохнул он. — Слушай, у тебя уши лучше!

Крылов тоже прислушался. Собачий лай раздавался уже с двух сторон, но казался еще далеким, нестрашным.

— Обходят, — тихо сообщил радист.

Зверев опустился на землю.

— Надо их задержать — иначе не уйдем.

— Я, — снимая свой мешок, шагнул к нему Егоров. — Из-за меня все началось… Я останусь, а вы бегите.

— Перестань, — встряхнул его за плечи Зверев. — Сейчас не время!

— В-вот именно, — слегка заикаясь, ответил бывший студент. — Н-не время. Дайте еще пару гранат и уходите. Если… Если вырвусь, то приду на место ночевки.

— Здесь бессмысленно, — быстро осмотревшись, Зверев показал на колючий холмик. — Там надо!

Прощаться времени не было. Подхватив мешок Егорова, Зверев побежал к ручью, Крылов последовал за ним. Обернувшись, увидел, как Любитель медленно пошел к холмику, засовывая гранату под маскхалат, на грудь…

Снова топали по мягкой лесной земле сапоги, снова гулко стучали сердца, снова пот заливал глаза, а бежавший впереди Зверев все увеличивал темп. Минут через пятнадцать они услышали позади треск автоматных очередей.

— Быстро, — задыхаясь на бегу, проговорил Костя.

— Не отставай! — подстегнул его окриком старший и, не останавливаясь, тучей подняв брызги, влетел в ручей. — Вперед!

Скользя на илистом дне, они побежали по руслу. В сапогах захлюпала вода, ноги словно налились свинцом, сердце билось уже не в груди, а в воспаленном горле, каждым ударом отдаваясь звоном в ушах. Выбравшись на берег, Зверев помог вылезти Крылову и, поддерживая его под руку, потащил дальше, к поросшему кривыми соснами косогору.

Стрельба у них за спиной прервалась взрывами гранат, потом вновь затрещали автоматы.

— Сюда, скорее, — запаленно хватая ртом воздух, торопил уставшего радиста Зверев, поднимаясь по косогору все выше и выше.

Позади ухнул еще один взрыв, приглушенный расстоянием, и все стихло.

— Конец, — опустившись на землю, младший сержант вытер потное лицо ладонью. — Ты как?

Он поглядел в лицо радисту. Крылов, поняв его взгляд по-своему, начал стаскивать с плеч лямки мешка с рацией.

— Не надо, — остановил его Зверев. — Попробуем уйти…

Перевалив через косогор, они кубарем скатились к болотистой низине, чавкая сапогами по непросохшей грязи, бросились отыскивать тропку посуше и, найдя, что было сил рванули по ней дальше через низкорослый ельник и широкую, заросшую высокой травой поляну к темнеющему бору.

Измотанный Костя часто спотыкался, останавливался, переводя дыхание, убегавший вперед Зверев то и дело вынужденно возвращался, чтобы помочь ему, потянуть за собой, в густую спасительную чащу…

Когда они были примерно на середине поляны, на ее другом краю замелькали мышасто-зеленые мундиры.

— Скорее, — оглядываясь на них, торопил Тихий, — скорее!

Заметив беглецов, немцы дали пару очередей из автоматов. Громче залаяли собаки, и Зверев чертыхнулся, подумав, что забыл сказать Егорову в первую голову бить по ищейкам. Тогда немцы не смогли бы так быстро взять след.

Его охватила бессильная злость — как теперь уйти, если враг уже видит их, сел на хвост и не выпустит, а Костя едва переставляет ноги от усталости? Сразу все свалилось на малого — война, перелеты в тыл врага, бесконечные кроссы по лесам, гибель командира группы и его заместителя. В том, что капитан погиб, Зверев нисколько не сомневался.

Зачем теперь вспоминать, что успел, а что не успел сказать Егорову? Теперь придется все взять на себя и попробовать спасти радиста, выполняя последний приказ капитана. Но как спасти? Один Костя не сдюжит, станет легкой добычей немцев. Попробовать отбиться и уйти вместе? Сомнительно, хотя есть шанс — в лесу немцам труднее нападать, им негде развернуться, но они могут обойти сзади…

— Еще пяток километров, — на бегу поддерживая Крылова, выдохнул Зверев, — и начнется болото. Там отсидимся… Сейчас ненадолго остановимся, надо убрать собак.

Добежав до опушки, младший сержант снял с плеча автомат.

— Здесь, — переводя дыхание, распорядился он. — Бьем, пока они на открытом месте. Целься по собакам! — и выпустил несколько коротких очередей по торопливо перебегающим поляну немцам. С радостью увидел, как ткнулась в землю большая темной масти овчарка. Разом ослаб натянутый поводок — ее проводник на секунду остановился и упал. Костя тоже открыл огонь и выпустил половину диска.

Немцы залегли и, прикрывая друг друга, начали быстро переползать, стремясь скорее преодолеть поляну. Пули засекли по веткам, выбивали щепки из стволов деревьев, глухо стучали, впиваясь в землю.

— Отходим! — Зверев перекатился в сторону, вскочил и метнулся за толстый высокий пень. Тут же землю, где он только что лежал, взрыла автоматная очередь.

«Ловкие, гады, — подумал Николай, меняя диск в автомате. Передернув затвор, осторожно выглянул, ища глазами Крылова. — Где он?»

Радист, пригибаясь и волоча по земле прихваченный за лямки мешок Егорова, подбежал к младшему сержанту.

— Давай к валунам, — приказал тот. — Оттуда прикроешь меня. В случае чего… в общем, не тяни, уходи!

Костя кивнул и пополз. Немцы заметили, захлопали выстрелы карабинов, затрещали шмайссеры. Зверев в ответ застрочил из автомата, веером выпуская очередь за очередью. Услышав, как сзади застучал ППШ радиста, пополз к нему.

Сбоку полоснули очередью. Николай вдруг почувствовал, что плохо слушается левая рука — ее словно перебили палкой. Сначала возникло недоумение — неужели ранили? — потом появилась тупая боль, и вот она уже взрывалась пульсирующими толчками, и левая рука повисла плетью, стала тяжелой, неуклюжей, страшно неповоротливой. А по рукаву маскхалата потекла кровь, набухая на ткани темными маслянистыми потеками. И жгло, жгло в руке! Словно каленым железом приложили.

«Не уйдем, — понял младший сержант. — Зажмут нас немцы. Они просто обошли Егорова, оставили группу для его захвата или уничтожения, а остальные пошли дальше. Грамотные, сволочи, умеют воевать… Теперь они постепенно окружат нас, чтобы не дать вырваться».

Из-за валунов зло огрызался в ответ на выстрелы немцев автомат радиста. Дотянув наконец до надежного укрытия, Зверев зубами разорвал индивидуальный пакет, стянул руку.

— Ранен? — повернулся к нему Костя и побледнел, увидев левую руку младшего сержанта.

— Стреляй! — заметив в его глазах испуг, сердито прикрикнул Николай. — Не то обойдут они нас и обложат, как медведя в берлоге.

Перевернувшись на живот, он тоже дал несколько очередей. Потом, устроившись поудобнее, слегка толкнул Костю ногой:

— Уходи! Надо спасти рацию. Выйдешь на связь, все передашь. Это приказ. Уходи! В болотах отсидись! И носа пока не высовывай.

— Я не пойду один, только вместе.

— Рядовой Серый! — зло прошипел Зверев. — Я приказываю уходить! Слышишь? — он немного сбавил тон. — Стреляют справа и слева… Это они патронов не жалеют, дают своим знать, где находятся. Скоро замкнут кольцо, и уже не вырвешься… А я не добегу, — криво улыбнувшись, Николай с трудом пошевелил раненой рукой, морщась от боли. — Куда мне теперь… Выполняй приказ! И… если будешь дома, напиши моим, тебе дадут адрес. Как людям напиши, а не казенную бумажку… Ну, чего ждешь? Давай, пока они не навалились всем кагалом!

Расширенными глазами глядя на него, Костя попятился, отползая назад.

— Быстрее! — сердито поторопил младший сержант, дав очередь по немцам. — Давай, уходи!

— Рус! Сдавайся! — послышалось со стороны поляны.

— Мешки брось! — крикнул Зверев, отвечая на предложение сдаться очередью из автомата.

Послушно выпустив из рук лямки вещмешков, радист, согнувшись, побежал в лес, задыхаясь и глотая слезы злости, обиды и яростного бессилия. Что он может? Только бежать от врагов.

За его спиной грохнул взрыв гранаты, снова застрочил автомат Зверева. Откуда-то сбоку вдруг вывернулся немец, но Костя успел выстрелить первым. Врага согнуло пополам, и он ткнулся в траву.

Сзади опять грохнуло, и Крылов припустил быстрее, почти не скрываясь. В стороне, за деревьями, вновь мелькнули чужие мышастые мундиры. Костя дал по ним очередь из автомата, почувствовал, как сильно ударило в спину, там, где в мешке висела упакованная рация. Споткнулся от этого удара, еле удержался на ногах, побежал дальше, напряженно прислушиваясь к звукам боя за спиной и надеясь, что Зверев все-таки выкарабкается, сумеет отбиться, догонит.

Неожиданно земля ушла из-под ног, и Костя, даже не успев вскрикнуть, полетел в темную пустоту, больно ударившись обо что-то твердое головой и плечом…

Когда он пришел в себя, наверху, где между ветвей низкорослых кустов виднелось серое небо, раздавались чужие голоса. Шума боя больше не слышно, немцы прочесывали лес, возбужденно перекликаясь.

С трудом поворачивая болевшую от ушиба голову, Костя обнаружил, что лежит в глубокой яме, по краям заросшей кустарником и высокой травой. Сбоку вылезли толстые корни старой сосны, а под ними воды вымыли некое подобие ниши — узкой и грязной.

Чужие голоса приближались. Протиснувшись между корней, Костя весь сжался, вдавливая спину с горбом вещмешка в земляную нишу. Выставил в сторону голосов ствол автомата и затаился, положив палец на спусковой крючок.

Неужели он остался один из всей группы? Больше не стреляли, а это значило, что и Николая Зверева уже нет. Они все надеялись на него, на Костю Крылова, надеялись, что он передаст в центр радиограмму, чтобы там, в Москве, знали о постигшей группу неудаче и могли вовремя принять нужные решения. Наверное, командир — их суровый капитан — не зря постоянно напоминал, что время не ждет. Поэтому Костя обязан выжить и отправить радиограмму, выполняя последний приказ погибшего капитана. И он его обязательно выполнит и все передаст в центр…

Наверху зашуршала трава, голоса немцев стали громче, на краю ямы, заслоняя свет, мелькнула чья-то тень. Костя пожалел, что сразу не достал оставшуюся у него гранату, не догадался положить ее за пазуху, как это сделал Егоров, но теперь уже поздно. Если бы еще как следует понимать, что там говорят немцы!

— Здесь его нет, — заглянув в яму, заметил унтер-офицер и сплюнул. — Готов держать пари на десять марок.

— Почему вы так уверены? — вглядываясь в сумрак внизу, спросил один из стоявших рядом солдат.

— Цветы… и грязь! — усмехнулся унтер, показывая пальцем на колокольчик, росший на дне ямы. — Если бы он сюда спрыгнул, то непременно сломал бы цветок и оставил следы в грязи. А их нет! Пошли дальше, не мог же он взлететь на небо…

Слово «цветы» Костя понял и поглядел на колокольчик — каким чудом он умудрился не сломать его? Это так и останется тайной, но простенький лесной цветок, нежно-лиловый, с хрупкой резной головкой, доверчиво поднятой к свету, спас ему жизнь…

Глава 6

Во что бы то ни стало немцы стремились продолжать наступление — жестко удерживая в своих руках инициативу, имея численное превосходство, не считаясь с огромными потерями, вражеские войска продвигались вперед. Ослабленные непрерывными боями, обескровленные части Красной Армии вынуждено отступали…

К исходу дня 28 июня 1941 года большая часть войск 13‑й армии отходила в район восточнее Минска. С северо-запада и юго-запада к столице советской Белоруссии рвались немецкие танки.

В 17 часов 28 июня 1941 года 12‑я танковая дивизия 3‑й танковой группы немцев после упорного боя ворвалась на улицы Минска. На следующий день 39‑й и 47‑й моторизованный корпуса из группы Гота и Гудериана соединились, замкнув кольцо окружения советских войск.

Однако наша 13‑я армия успела отойти на восток и к 30 июня развернулась на рубеже Борисов — Смолевичи — река Птичь. Соединения других армий, отходившие из Гродно и Белостока на Новогудок и Минск, оказались в окружении западнее Минска.

К утру 27 июня части нашей 4‑й армии под натиском 24‑го моторизованного корпуса немцев, наступавшего вдоль Брестского шоссе, оставили город Слуцк и, устраивая заграждения на путях вероятного продвижения вражеских танков, отошли к Бобруйску.

К исходу дня 27 июня практически все советские войска отошли на восточный берег реки Березины…

Услышав стук в дверь, солдат спрятал зеркальце и взял карабин. Немного постояв в нерешительности, он все же подошел к кладовке.

«Наверняка из недавнего призыва, — подумал наблюдавший за ним в щель Волков. — Ну давай, подходи еще ближе, спрашивай…»

Как будто услышав его, солдат сделал еще шаг и спросил:

— В чем дело?

— Заберите посуду! — категорично приказал на немецком Антон. — И выведите меня в туалет!

Немного поколебавшись — видимо, на такой случай он не получил никаких распоряжений, — солдат взял карабин в левую руку, а правой скинул крючок. Распахнув дверь, повел стволом, приказывая Волкову выходить в коридор. Тот повиновался.

Быстро бросив взгляд по сторонам и убедившись, что они одни, Антон неожиданно ударил солдата ногой в пах, выхватил из рук скорчившегося от боли прыщавого рядового вермахта оружие и сильно двинул своего стража прикладом в лоб. Не дав ему упасть, затащил в кладовку, прислушался — все те же шумы во дворе, пиликает надоевшая гармошка…

Больше не глядя на лежавшего на полу солдата, Волков накинул на дверь кладовки крючок и, тихо ступая по скрипучим половицам, прокрался в конец коридора к лестнице, стараясь все время держаться ближе к стене.

Проверив оружие, он убедился, что немец оказался беспечным — не загнал патрон в ствол. Передернув затвор, Антон дошел до конца коридора, присел и выглянул из-за угла.

На лестнице ни души, только крутил на площадке мелкий сор ветерок, влетавший в разбитое окно. Оглянувшись назад — не появился ли кто за спиной? — капитан ступенька за ступенькой начал спускаться на первый этаж. Позади остался лестничный пролет, площадка, теперь опять вниз, сдерживая дыхание, стараясь не скрипнуть половицей, не заставить затрещать старые доски ступенек. нужно добраться в подвал без осложнений, никем не замеченным.

Вот и последняя ступенька — слева коридор первого этажа, а ниже другая лестница, такая же деревянная, скрипучая, с окрашенными в коричневый цвет перилами. Осторожно свесившись через них, Антон взглянул вниз.

Там, сидя к нему спиной, еще один солдат караулил дверь подвала, закрытого массивной задвижкой. Положив на колени карабин, он мирно дремал, чувствуя себя в полной безопасности вдали от русских и собственного начальства.

Стараясь не шуметь, капитан перелез через перила и прыгнул на солдата, загремел упавший карабин, немец взбрыкнул, пытаясь сбросить неведомо откуда свалившегося противника, но получил крепкий удар по затылку и притих. Поднявшись, Волков взял карабин за ствол и, как тяжелой дубиной, врезал им по голове немца. Снял с него пояс с подсумком и отодвинул засов.

Школьный подвал, превращенный оккупантами во временную тюрьму, оказался низким, темноватым. Свет слабо проникал сквозь единственное узкое окно. Пахло пылью, плесенью и давно не мытыми человеческими телами. Стоя на пороге, Антон поморгал, привыкая к сумраку, пока не разглядел трех человек, сбившихся в кучку в дальнем от двери углу.

Один был лысоватый, кряжистый, с тяжелыми большими руками. Под глазом у него расплылся синяк, и от этого казалось, что лысый хитро подмигивает. Второй — заросший сивой щетиной, сидел на полу, опершись на него руками. Третий — средних лет, высокий, с разбитой переносицей и вспухшей губой под темными, видимо, недавно отпущенными усами. Все одеты примерно одинаково — пиджаки, рубашки, брюки, ботинки, возраст определить сразу трудно. И потом, кто знает, сколько лет должно быть деду Матвею?

— Кто дед Матвей? — сиплым шепотом спросил Волков.

— Я, — откашлявшись, отозвался сидевший на полу. — Я дед Матвей. А ты кто?

— Отойдите! — показав стволом карабина в другой угол, приказал лысому и усачу Антон. — Живо!

Бросая на него испуганные недобрые взгляды, они повиновались. Подойдя к деду Матвею, Волков опустился рядом с ним на колени.

— Можете идти?

— Ноги, — скривился тот. — Да ты кто такой? Как попал сюда?

— К вам женщина из Минска с двумя детьми не заходила? — торопливо произнес слова пароля Антон.

— Детки-то мальчики? — насторожился Матвей. — Как звать их, запамятовал?

— Александр и Алексей.

— Ага, — кивнул дед, — Александру пять лет, Алексею три… Господи, да как тебя сюда занесло?

— Что с ногами?

— Да эти, — показал на потолок Матвей. — Уходить тебе надо. Запомни: деревня Жалы, от скотного двора по левую руку первый дом, Макар Путко…

Во дворе раздался громкий голос офицера, затопали сапоги бегущих солдат, топот раздался и наверху, в коридорах.

«Обнаружили! — понял Волков. — Могу и не успеть», — и он повторил следом за Матвеем:

— Макар Путко, Жалы… Дальше, дальше!

Напуганные шумом за дверью и появлением неизвестного человека в гражданской одежде, но с немецким карабином в руках, двое других задержанных обеспокоенно переговаривались, понизив голоса. Лысый, решившись, сделал шаг вперед:

— Мы можем узнать, в чем дело? Нам к стенке становиться не резон, потому шел бы ты отсюдова поскорее.

— Не мешайте! — досадливо отмахнулся Антон, снова поворачиваясь к деду. — Пароль к нему есть?

— Ты чего, угробить нас решил? — не выдержав, истерично заорал второй, усатый. — Немцы за такие дела, знаешь?..

— Не надо, Щур, — лысый потянул его за рукав назад, в темноту подвала, — пальнет еще, падла.

— Не пальнет! — продолжал надрываться уголовник. — Скуксится, ему свои дела решать, а нам…

Дверь распахнулась, и тут же Волков навскидку выстрелил в появившегося в дверном проеме солдата. Быстро передергивая затвор карабина, выстрелил еще несколько раз, заставив отступить пытавшихся ворваться в подвал немцев.

— Пароль, скорее! — не оборачиваясь, спросил он Матвея.

Треснуло под ударом сапога стекло на единственном низком окне, и, крутанувшись волчком, Антон выстрелил туда. Во дворе кто-то взвыл, протрещала автоматная очередь, выбив штукатурку над головами узников. Лысый охнул, на четвереньках быстро уполз в угол и лег там, закрыв голову руками. Щур ничком упал на пол и откатился к стене.

Держа одной рукой карабин, Волков второй подхватил подмышки деда и потащил его под окно — там их не могли достать пули, выпущенные со двора, а в дверь немцы пока не совались. Видимо, решили зря не рисковать.

Сухонький, на вид невесомый Матвей оказался тяжелым, как гиря. «Ноги перебиты, — понял Антон, — виснет на мне, не может сам двигаться. Отсюда я его уже не вытащу, не вырваться нам двоим».

Протрещала новая очередь, и Антон почувствовал, как дед, судорожно вцепившийся в его руку, дернулся, еще больше потяжелел. Разжав пальцы, он начал сползать на пол, сипя и захлебываясь клокочущей в горле кровью. Дотащив его до окна, Волков посадил Матвея и упал рядом.

— Все, — прохрипел дед. — Макару скажи…

— Что? — ощупывая Матвея, тревожно спросил Антон. Пальцы наткнулись на теплое липкое пятно, быстро расползавшееся по рубахе на груди деда. — Очнись, старина, что сказать надо? — заглянул в побледневшее, покрывшееся потом лицо. — Что?!

— Козы… в огороде… всю капусту, — с натугой, едва шевеля немеющими губами, прошелестел дед. — А по осени новая…

Уронив голову на грудь, он сполз на пол; из угла губ протянулась тоненькая струйка крови. Теряясь в седой щетине, доползла до подбородка и застыла…

Бухнув, распахнулась дверь, застучали по стенам пули, зазвенели, раскатываясь по полу, стреляные гильзы, подвал стало затягивать сизым вонючим пороховым дымком. В грохоте автоматов почти потерялись глухие, как удары молотка по сырой доске, точные выстрелы карабина Волкова. Внезапно наступила тишина — немцы опять отступили, оставив у порога незакрытой двери тела двух солдат.

Подрагивающими от напряжения, измазанными кровью пальцами Антон достал из подсумка новую обойму; оттянув затвор, перезарядил карабин. Заманчиво пробраться ближе к двери, чтобы взять автомат у убитого, но риск получить пулю слишком велик.

Сколько еще он сможет продержаться? Час, два? А потом? Рядом лежит мертвый хозяин явки, и какой теперь толк от полученного нового пароля, от названного адреса и имени? Какой толк, если сам Антон застрял в подвале, а кругом немцы, и он не успел все сделать до того, как они обнаружили его отсутствие в кладовке?

Как теперь выбраться отсюда? Как уйти в лес, как вернуться на место последней ночевки? Наобещал ребятам, а сам вляпался… И где они сейчас, что с ними, успели уйти от погони, скрылись в болотах или приняли неравный бой и теперь лежат, безучастные ко всему — к войне, страшному лету сорок первого, прорывам немецких танков и бомбежкам, к собственной, так нелепо оборвавшейся жизни? Сколько раз еще придется умыться горячей юшкой, пока научишься как следует воевать?

Во дворе загремело, черная тень закрыла оконце. На всякий случай Волков выстрелил, но пуля цокнула о что-то твердое и, зло взвизгнув, ушла рикошетом в небо. Видимо, немцы закрывали чем-то окно.

Уголовники, притихшие во время перестрелки, завозились, робко приподнимая головы в попытке посмотреть — что там делает смертник, пытающийся и их утащить за собой в холод небытия? Жив он или его уже пристукнули?

Убедившись, что Волков еще жив, лысый и Щур снова ткнулись носами в гнилые доски пола — ну его к шуту, может, удастся уцелеть в такой передряге, которую трудно представить даже в кошмарном сне. Еще бы — бежать из камеры, попасться немецкому патрулю на дороге, быть посаженными в подвал и вдруг оказаться в гуще жутких событий… Сидеть в подвалах и камерах — дело привычное, а вот чтобы там еще и стреляли?!

Наверху, во дворе, заурчал мотором грузовик, снова затопали сапоги. Антон настороженно ждал, прикидывая, как вырваться из западни? Если бы у него были гранаты! Приходилось признать, что переоценил свои силы — надо было сразу уходить после предупреждения Анны, жены Филановича. Уходить в лес, дать радиограмму и ждать ответа из центра, а не лезть к немцам. Но ведь он надеялся, что его посадят в подвал к деду Матвею и потом, переговорив с ним, он выберется отсюда — вдвоем или один, смотря по обстоятельствам, — а они вон как повернулись. Неужели придется остаться здесь и лечь рядом с дедом?

— Бросайте оружие и выходите! — послышался голос переводчика. — Даем на размышление пять минут.

Сдаться? И получить пулю во дворе, после пыток? Нет уж, лучше здесь, тем более — есть еще две обоймы.

— Ты… это, — спросил лысый, — как?

Антон даже не посмотрел в его сторону. Тогда вступил в разговор Щур:

— Может, нас отпустишь? А, корешок? — он приподнялся, опираясь на руки, готовый в любой момент снова прижаться всем телом к полу.

— Убьют, — откликнулся Антон.

— А мы им покричим, — не унимался Щур. — Они по-нашему говорят, поймут. Время же идет!

«Что будет через пять минут? — подумал Волков. — Забросают гранатами? И все превратится в кровавое месиво… Но не дадут им немцы выйти! Или рискнуть? Выбраться из подвала, но как? Под прикрытием этих? Полоснут очередью, и все!»

— Попробуйте, — вяло сказал капитан.

Он очень устал от безысходности и ожидания, когда же кончатся проклятые пять минут! Лучше бой, смертельный, скоротечный, чем тягостное ожидание конца.

— Эй, — поднимаясь на колени, заорал Щур. — Мы сдаемся!

Волков только криво усмехнулся, услышав это «мы». Поправить его, чтобы говорил только о себе? Стоит ли?..

— Выходить по одному, руки за голову, — приказали сверху. Говорил переводчик.

Щур, оглядываясь на Антона, пополз к двери. Поднявшись на ноги, бочком юркнул мимо убитых немцев и бросился вверх по лестнице. Волков ждал — сейчас стукнет выстрел… Но было по-прежнему тихо.

— Следующий! — приказал немец.

Лысый, уже смелее, но тоже стараясь держаться спиной с стене и не спуская глаз с карабина в руках Антона, направился к выходу. Так же, как и Щур, он обежал убитых и буквально взлетел вверх по ступеням, явно испытывая облегчение.

— Следующий!

Голос немца был противно равнодушным, и Волков, не выдержав, выстрелил. И тут же что-то заурчало у оконца, и в подвал пополз удушливый сизый дым.

«Танк! Или бронетранспортер! — понял капитан. — Подогнали к окну, насадили на выхлопную трубу шланг и сунули его в окно. Хотят выкурить? Ну а дверь-то открыта, не выйдет!»

Но в дверь влетела и завертелась на полу, выпуская белые космы, дымовая шашка. За ней вторая, третья. Загремело на лестнице — немцы заваливали выход…

Деревня выглядела вполне мирно, и Гельмут, немного успокоившись, приказал ехать дальше. Тем более что стрельба утихла. Стреляли только из немецкого оружия, это он определял на слух весьма точно — ни бухающих выстрелов русских винтовок, ни звонкого треска русских автоматов слышно не было.

Машина проскочила по пустым улицам и свернула к церкви. Рядом с ней стояло двухэтажное здание под зеленой крышей. Во дворе — грузовики, бронетранспортер, загнанный задним бортом к стене, солдаты — возбужденные, с оружием в руках, — и двое русских в штатском, с поднятыми над головой руками. Неужели это и есть парашютисты, те самые неуловимые «лесные призраки», которых наконец-то поймали?

— Что происходит? — выйдя из машины, спросил Шель у подбежавшего Рашке, неодобрительно глядя на его измазанный глиной, порванный на рукаве мундир без знаков различия.

— Русский фанатик отстреливается в подвале, — вытирая платком грязный лоб, ответил унтерштурмфюрер.

— А эти? — кивнул на поставленных лицом к стене Гельмут. — Кто они?

— Задержали утром на дороге. Вам докладывали, — Рашке убрал платок. — Я только что вернулся, — начал оправдываться он, — ездил в лес за группой парашютистов…

— Взяли? — прервал его Шель, подходя ближе к русским. Его взгляд упал на прикрытые брезентом трупы солдат и два тела в окровавленных комбинезонах, таких же, как на парашютисте, погибшем в ночь выброски десанта. Молодые парни, черт побери, совсем молодые.

— Эти? — кивнул Гельмут на тела.

— Да, — вздохнул Рашке. — Они отчаянно сопротивлялись.

— Вижу, — холодно ответил Шель, поворачиваясь спиной к накрытым брезентом телам. Сколько немецких жизней уже унесли с собой «лесные призраки»? Страшно подумать, какой ценой достаются их тела, и только тела — холодные, безмолвные, которых нельзя допросить…

— У них обнаружен еще один комплект маскировочного обмундирования, — продолжил Рашке. — Я прикинул: по размеру он как раз подходит русскому, засевшему в подвале.

— Вы что, примеряли? — съязвил Шель.

— Я допрашивал его, — сухо ответил унтерштурмфюрер.

Глухо урчал мотор бронетранспортера; из-за его заднего борта, прижатого к стене, выползали струйки белесого дыма, смешанные с сизыми вонючими выхлопными газами.

— Как он попал в подвал? — направляясь к школьному зданию, спросил Гельмут.

— Его временно заперли в кладовке, на втором этаже, — пояснил Рашке, предупредительно распахивая дверь. — Я торопился в лес, преследовать уходящую русскую группу. А он убил солдата и прорвался в подвал, где сидели еще трое. В том числе старый большевик, на которого указал местный староста.

— Подвал не охранялся? — Шель уже поднимался по лестнице.

— Охранялся, — глухо ответил Рашке.

— Ясно… Русский мне нужен живым! Слышите? Живым и способным отвечать на вопросы. Распорядитесь! А этих, бывших с ним в подвале, еще раз обыскать и по одному ко мне на допрос. Но сначала распорядитесь насчет фанатика, переоденьтесь и переговорите со мной…

Рашке отстал и спустился вниз — выполнять приказ. Сопровождаемый двумя эсэсовцами, Шель прошел коридором и открыл дверь классной комнаты. Там его ждал рыжеватый обер-лейтенант. Предложив гостю стул, он уселся напротив, выжидательно глядя на штурмбанфюрера.

«Странно, — доставая сигареты, подумал Гельмут. — Обычно у рыжих голубые или карие глаза, а у этого разноцветные. Один карий, другой какой-то серый… В народе шутят, что у таких детей с разными глазами было два отца. Может, правда?»

— Пообедаете с нами, штурмбанфюрер? — вежливо предложил обер-лейтенант.

— Сначала дела, — поискав глазами, куда стряхнуть пепел, ответил Гельмут. — Прикажите подать пепельницу… Ну, пусть найдут что-нибудь, я не привык так… — он хотел сказать: «по-свински» — но сдержался.

Зачем выказывать раздражение? Хорошо, что он вовремя приехал, а то эти армейские дубины умудрились бы прикончить засевшего в подвале. И Рашке хорош, но с ним поговорим потом.

— Как русский? Вы присутствовали на его допросе? — кивком поблагодарив солдата, принесшего блюдечко вместо пепельницы, спросил Гельмут.

Солдата можно и не благодарить — обер-лейтенант, например, никогда бы не подумал этого сделать, но Шель считал, что вежливость, в разумных пределах проявляемая к нижестоящим чинам, при случае может принести плоды — хотя бы в виде некоторой популярности и снижения порога недоверия, всегда возникающего между сотрудниками его службы и всеми остальными.

— Мне он показался недоумком, — зло усмехнулся обер-лейтенант. — А потом выяснилось, что он ловко прикидывался, как прикидываются мертвыми разные твари, когда чуют опасность. Я его расстреляю!

— Ну-ну, не следует горячиться, — с примирительной улыбкой ответил Гельмут. — Сначала с ним обязательно надо побеседовать.

— Я не хочу копаться в его грязном белье, — покраснел обер-лейтенант. — Извините, но я не полицейский! Сегодня я лишился почти двух отделений солдат. Только русский, засевший в подвале, убил четверых. И эти, в лесу…

Шель молча слушал офицера, глядя на кончик сигареты. Конечно, все хотят быть чистенькими, но как объяснить этому разноглазому болвану, что можно спасти намного больше немецких жизней, узнав, зачем сюда прилетали русские? И стоит ли объяснять?

— Он должен попасть сюда живым и здоровым, способным отвечать на вопросы и чувствовать боль, — разделяя слова, твердо сказал Шель. — Приказ!

На его родном немецком языке это слово всегда писалось с большой буквы. И никакие доводы не подействуют на армейца сильнее, чем Приказ!

— Что скажете о других? — после паузы продолжил он.

— Один — местный большевик, старик, — помолчав, глухо ответил обер-лейтенант. — Еще двоих задержали на дороге патрули. Без документов.

— Хорошо, — глянув на вошедшего Рашке, сказал Шель. — Мы еще увидимся. Позаботьтесь пока о подвальном русском, а я побеседую с унтерштурмфюрером.

Обер-лейтенант надел фуражку, лежавшую на краю стола, и вышел, сердито хлопнув дверью.

— Садитесь, — подумав, что с армейцами всегда трудно найти общий язык, сказал Гельмут, обращаясь к Рашке. — Рассказывайте.

— Лгал, — начал эсэсовец. — Сообщил, что он бухгалтер из минской артели инвалидов. Якобы потерял при бомбежке эшелона жену и двоих детей, пробрался сюда к знакомому — большевику, выданному местным жителем. Имеет советский гражданский паспорт на имя Бурова Ивана Ивановича, десятого года рождения. Я приказал временно закрыть его в кладовке, а он убил солдата, убил часового у подвала и проник туда. Полагаю, он должен был обязательно встретиться с кем-то из троих, сидевших там. Двое из них сдались.

Примяв в блюдце окурок, Шель откинулся на спинку стула. Рашке рассуждает вполне логично: русский наверняка из банды «лесных призраков» — все его действия говорят об этом. Слава богу, что вовремя хватились и блокировали его, не дав уйти. Такой способен уйти и ушел бы…

— Как он там?

— Солдаты боятся спускаться в подвал, — Рашке встал, подошел к окну.

— Мы сейчас найдем способ его вытащить, — улыбнулся Гельмут. — Потом пусть дадут отдышаться — и сюда, ко мне. Кстати, почему никого не взяли живым в лесу?

— Они слишком быстро уходили, убили собак, — помрачнел унтерштурмфюрер. — Двоих мы уничтожили.

— Итого четверо, считая живого. А остальные? — прищурился Шель.

— Я не знаю, сколько их, — честно ответил Рашке. — Судя по следам, в лесу их было трое. Один просто исчез. Мы прочесывали местность, — предваряя вопрос, торопливо сообщил он. — Но никого не обнаружили.

— Плохо, — покачал головой Гельмут. — Где их база? Сколько их осталось, что им здесь надо? И на все эти вопросы мы должны получить ответы от оставшегося в живых. Просто счастье, что его не успели прикончить.

— Собирались, но я вовремя вернулся, — похвалил себя Рашке.

— Давайте другого русского, — распорядился Шель. — В наручниках! Хватит неприятных неожиданностей.

Через несколько минут в комнату ввели Щура. Вздрагивая, он настороженно смотрел на немцев, облизывая разбитые губы.

— Вы кто? — спросил его Рашке. — Фамилия, имя?

— Бодинский Сергей Петрович. Сидел при большевиках в тюрьме, потом бежал вместе с… — Щур замялся, подыскивая слово, — вместе с приятелем. Шли по дороге…

— За что вас посадили в тюрьму? — перебил Шель.

— За это… — Щур опять замялся, не зная, что лучше сказать. — Несогласный я с ними был.

— В чем проявлялись ваши разногласия? — усмехнулся Шель. Ему уже стало все ясно. — Не хотели работать, воровали? Так?

— Отвечать! — Рашке ткнул Щура в спину. — Быстро!

— Молчите? — снова усмехнулся Гельмут. — Известно ли вам, что национал-социалистическая партия считает собственность священной? Мы не терпим бездельников, а вы ничего не умеете, кроме как воровать. Нам не нужны воры, Бодинский. Поэтому вас и вашего приятеля сейчас повесят.

— Нет! — закричал Щур. — Нет! Я скажу… Этот, в подвале, прибежал и загнал нас в угол. А сам говорил со стариком.

— О чем? — вкрадчиво спросил Рашке.

— Сначала о детях, потом о какой-то деревне, об огородах.

— Бред, — переходя на немецкий, пожал плечами унтерштурмфюрер.

— Почему? — возразил Шель. — Вдруг пароль? О какой деревне они говорили?

Услышав снова русскую речь, Щур немного приободрился.

— Я не мог расслышать, господин офицер. Они шептались. А тот, что пришел, угрожал нам оружием.

— Хорошо, — хлопнул по столу ладонью Гельмут. — Хотите жить и работать? Тогда сейчас вам дадут противогазы, пойдете со своим приятелем в подвал и вытащите оттуда русского. Я полагаю, он без сознания.

Щур понуро молчал, ссутулив плечи. Спускаться в подвал очень не хотелось, но и лезть в петлю тоже. Немцы не шутили, удавят враз.

— Идите, — махнул рукой штурмбанфюрер. — Если вы его вытащите, я подумаю, как с вами быть дальше…

Сознание вернулось вместе с жуткой резью в груди. Легкие словно разрывал на части всхлипывающий надсадный кашель, накатывающий душной волной. Он жестко скреб в горле и заставлял неестественно выгибаться все тело. Одна-две секунды передышки — и новый приступ, от которого бросало в жаркий пот, темнело в глазах, перехватывало дыхание.

Антон уже прекрасно понял, что жив и даже не ранен — вот только не дающий ни минуты покоя проклятый кашель! И он уже не в подвале, а на улице, на свежем воздухе, и вокруг немцы, а впереди ждет нечто малоприятное. Иначе зачем его выволокли из загазованного подвала? Дали бы совсем задохнуться, так нет — вытащили. Значит, им очень нужно не его бесчувственное тело, а способный отвечать на вопросы человек, способный бояться за свою жизнь, чувствовать боль и облегчение, когда боль проходит, в общем — нормальный материал для активного допроса.

Кто-то, невидимый Волкову, распорядился на немецком, чтобы его посадили. Антона приподняли и прислонили спиной к стене. Сразу стало легче дышать, зато появилось головокружение, перед глазами все качалось и плыло, двоилось, как на нерезкой фотографии. Шевельнув руками, Антон ощутил сковавшие запястья стальные браслеты. Плохо дело! Мало того, что надышался выхлопными газами, еще успели и наручники надеть. Правда, руки не вывернули за спину, а это уже шанс!

В губы ткнули кружку, поддерживая под затылок голову, помогли выпить теплое молоко. По его вкусу он понял, что в питье добавили меда. Действительно, он им очень нужен!

Кашель немного утих, перестал терзать грудь, прояснилось в голове, окружающее стало приобретать нормальные очертания, и Антон увидел тех двоих, сидевших вместе с дедом в подвале — они стояли в стороне, держа в руках снятые противогазы и вытирая мокрые от пота волосы.

«Вот кто меня вытащил», — понял Волков. Все правильно — немцы рационалисты, зря ничего не сделают… Так, что будет дальше? Новый допрос? Теперь уже без заигрываний и отсрочек?

— Как вы? — Подошел переводчик, одетый в черный эсэсовский мундир со знаками различия унтерштурмфюрера. Он наклонился и заглянул Антону в лицо. Потом приказал поднять пленного.

Волкова поставили на ноги и потащили в угол двора. Жадно глотая свежий воздух, он чувствовал, как дрожат колени, как кружится голова, и заставлял себя загнать глубоко внутрь противную слабость и подленький страх ожидания неизвестности.

— Смотрите!

По знаку переводчика солдаты стянули брезент, покрывавший два тела в маскхалатах.

Тихий и Любитель — узнал своих ребят Антон. А где радист? Уцелел или они захватили мальчишку живым, притащили сюда и теперь пытают, готовя им очную ставку? Или он ушел, скрылся в болотах, забрался в непроходимую чащу? Придет ли он на место последней ночевки? И сможет ли добраться туда сам капитан? В лучшем случае, их теперь осталось всего двое — он и радист. Да и то — каждый сейчас сам по себе и далеко друг от друга, только одна смерть рядом…

— Поглядите сюда! — приказал переводчик.

Антон взглянул. Да, это его комбинезон, оставленный в вещмешке перед выходом на явку к деду Матвею. Теперь немцы знают точно, кто он и откуда. Пусть им неизвестны его настоящее имя и звание, неизвестно, кем он был в разведгруппе, но они уже знают, что он пришел из леса, что он прыгнул ночью с парашютом в их тыл, что он имеет задание…

— Ваше? — по знаку переводчика, один из солдат поднял с земли маскхалат и приложил его к Волкову.

— Точно по мерке, — зло усмехнулся эсэсовец. — Еще есть ваши сапоги, оставившие в лесу немало следов. Думаю, не стоит их примерять? Есть оружие с отпечатками пальцев, другие вещи… Молчите? Вас давно надо расстрелять, Буров, или как вас там на самом деле, но мы не закончили разговор. Учтите, ваша жизнь в ваших же руках. Довольно сказок! Пошли!

Он направился ко входу в здание школы. Следом, конвоируемый солдатами, поплелся Волков.

Второй раз за сегодня он входит в этот дом, второй раз поднимается по лестнице, второй раз идет по коридору к дверям уже знакомой классной комнаты. Что его там ждет? Что и кто?

За столом в бывшем классе сидел уже не рыжеватый пехотный обер-лейтенант, а немец в черном мундире — лет тридцати, моложавый, подтянутый, с приятным, чисто выбритым лицом. Он с любопытством повернул голову, разглядывая вошедшего, указал ему на стул. Кстати, наученные горьким опытом, немцы поставили стул подальше от стола.

Усевшись, капитан увидел, что в классной комнате произошли изменения: нет сора по углам, пол старательно протерли мокрой тряпкой; убрали цветы с подоконника второго окна и распахнули его настежь; на столе стояло заменявшее пепельницу блюдце с каемкой из тонких розовых полосок. На стене все так же висела карта полушарий, но немец в черном сидел не на стуле, а в кресле.

Глаза у эсэсовца светлые, внимательные, веселые. Доволен, подлец, что удалось вытащить Волкова из подвала. На петличке знаки различия штурмбанфюрера, и Антону подумалось, что это, наверное, и есть тот самый черный эсэсовец, распоряжавшийся поисками их группы, о котором говорил захваченный на хуторе Каттнер.

Конвоиры вышли. Переводчик занял привычное место у окна. Около двери и за спиной Волкова встали рослые эсэсовцы в армейской форме ваффен-СС.

«Четверо, — прикинул Антон. — А у меня скованы руки…»

— Снимите, — кивнул на стальные браслеты пленного штурмбанфюрер.

Стоявший сзади немец вынул из кармана френча ключ на шнурке, открыл замок и снял наручники. Волков тут же начал растирать онемевшие запястья, на которых остались сине-багровые полосы.

— Курите? — офицер протянул капитану красненькую пачку сигарет «Оверштольц».

Антон грязными, чуть подрагивающими пальцами вытянул сигарету. Прикурил от спички, услужливо поднесенной стоявшим сзади эсэсовцем, и отметил, что сигареты дорогие — такие не по карману простому служаке, даже в звании штурмбанфюрера.

— Познакомимся? — добродушно улыбнулся офицер. — Я — штурмбанфюрер Шель, а вы?

Молчать? Или попробовать вновь затеять словесную дуэль, выжидая, пока перестанут дрожать руки, уравняется дыхание, пройдет головокружение?

— Буров, Иван Иванович, — стряхнув пепел в блюдечко, ответил Антон.

— Прекрасно, — снова улыбнулся немец. — Как видите, я владею вашим языком и прочитал документы. — Он брезгливо поднял за уголок лежавший перед ним паспорт. — При желании, я могу иметь бумаги, подтверждающие, что я папа римский. Но если вам нравится называть себя Иваном Буровым, я пока не буду возражать. Пока! — сделав легкую паузу, многозначительно добавил он и отложил паспорт.

— Не понимаю, — сделал глупое лицо капитан. — У вас мой паспорт, там все написано. Я уже говорил, — он кивнул на стоявшего у окна Рашке, — что я бухгалтер, в армию не годный, потерял жену и детей… Поезд наш разбомбило.

— Да, да, — ласково улыбаясь, согласно закивал Шель, словно слушал детский лепет. — Мне докладывали. Очень складно, господин Буров, очень. Вы убили охранявшего вас солдата — убили, не имея оружия на руках, но завладели его оружием. Потом убили часового у подвала, устроили перестрелку, в которой убили еще двух солдат. Мне кажется, это весьма неплохо для слабого здоровьем и не пригодного к армейской службе бухгалтера, человека сугубо штатского!.. Идете от границы? Разувайтесь! Снимайте носки и ботинки!

Волков положил в блюдце недокуренную сигарету, наклонился и медленно начал развязывать шнурки. Немец не дурак, сейчас он выложит еще один козырь… Впрочем, зачем ему это, когда и так все ясно? Желает насладиться победой, еще больше задавить психологически? Или рисуется перед подчиненными, одновременно показывая хватку опытного полицейского?

— Снимите носки! — приказал Гельмут. — Поглядите на свои ноги! Они у вас не стерты, не побиты! Я допускаю, что вы чистоплотны, стирали носки и мыли ноги, но пройти от границы сотню километров в неудобной для этого обуви и не иметь потертостей? Хватит валять дурака, Буров! Обувайтесь…

Когда Волков обулся, завязал шнурки и выпрямился, перед немцем стояла на столе игрушка — искусно вырезанный из дерева пляшущий мужичок с балалайкой. Шапка у мужичка лихо заломлена набок, обутые в лапти ноги готовы выделывать кренделя, хитрая улыбочка на бородатом лице — так и кажется, что сейчас он запоет: «Ах ты сукин сын, камаринский мужик!» Тренькнет балалайка, ударят по пыльной дороге лапти…

Палец Шеля щелкнул фигурку по голове. Мужичок качнулся и снова выпрямился.

— Видите? Русская игрушка ванька-встанька. Он отражает многие черты национального русского характера, особенно азиатское упрямство. Но я не советую вам упрямиться! Давайте лучше постараемся найти общий язык. С нами Бог, — Шель ткнул пальцем в надпись, выбитую на пряжке поясного ремня эсэсовца в армейской форме. — А Бог всегда на стороне больших батальонов! Взят Минск, мы выходим к Двине и Днепру! Впереди Смоленск!

Он убрал в карман черного кителя резную фигурку и закурил новую сигарету, не предлагая больше Волкову.

— Жизнь всегда была и остается самой большой ценностью, Буров. Я готов подарить ее вам в обмен на ряд договоренностей.

— Мы не договоримся, — глядя в пол, глухо ответил Антон. — Не получится.

— Не спешите, — усмехнулся Шель. — Вам чуждо наше, мне чуждо ваше, но мы оба профессионалы. Наконец, мы оба люди! Неужели это нас не может хотя бы как-то связывать? Видели своих там, во дворе? Видели свой комбинезон, оружие? Им, — он показал сигаретой за окно, — уже больше ничего не нужно. Ни нашим солдатам, ни вашим парашютистам. А мы еще живы… Я не зря таскаю с собой игрушку. Во всей Европе не найти подобной бессмыслицы, но теперь деревянная Россия получила смертельный свинец! И не в основание, как у игрушечного мужичка, а в самое сердце!

— Мы не договоримся. Дайте еще сигарету? — попросил Антон.

— Пожалуйста, — ободренный его просьбой, Шель протянул раскрытую пачку, дал прикурить от своей зажигалки. — Я не предлагаю вам сотрудничать с рейхом, это глупость! Мне надо знать, где ваша база и зачем вы здесь? Что или кого вы тут забыли, поспешно уходя на восток? И все… В обмен — жизнь! Не говорю, что она будет прекрасной, но это жизнь.

— Где? — поглядел ему в глаза Волков, жадно затягиваясь сигаретой.

— В концлагере, — не отводя взгляда, ответил Шель. — Подумайте, мы все равно добьемся своего. Как говорят русские: не мытьем, так катаньем. Человек слаб!

— Мы не договоримся, — сминая в блюдце окурок, твердо сказал капитан.

— Печально, — поднялся Гельмут.

По его знаку эсесовец снова надел на запястья пленного наручники.

— Пойдемте, — позвал Шель унтерштурмфюрера, — я не люблю присутствовать при экзекуциях.

— По малой программе, — направляясь следом за Шелем к выходу, приказал Рашке и, обратившись на русском к Антону, добавил: — Захотите говорить, дайте знать. Нас позовут.

За окном галдели, перебрасываясь шутками, солдаты; запах супа и мясной подливы, вползая в открытые окна, щекотал ноздри голодного Волкова.

Стоявший сзади немец заставил Антона подняться со стула. Встав, тот увидел в окно солдат, выстроившихся с котелками в руках у полевой кухни. Эсэсовец отодвинул ногой стул и положил капитану руки на плечи, словно прощупывая их, как барышник щупает кобылу на ярмарке. Может быть, он раньше действительно был барышником?

— Мосластый, как кляча, — недовольно пробурчал немец.

— Разорви пиджак, — посоветовал второй, сгибая и разгибая длинную резиновую дубинку. — Получится оригинальный фрак…

Сколько он просидел в яме, Костя не знал — давно смолкли голоса прочесывавших лес немцев, а он все еще прятался, напряженно прислушиваясь к каждому шороху. Наконец он потихоньку вылез из своего убежища, готовый в любую секунду вновь нырнуть в него и затаиться. Но вокруг было удивительно тихо, только шумел под ветром лес да перекликались птицы.

Выбравшись из ямы, радист огляделся. Никого. Солнце, едва видимое сквозь облака, уже явно перевалило за полдень, все так же перекликались птицы, все так же шумел легкий ветерок, качая деревья. Стало теплее, чем утром.

Поправив лямки мешка, Крылов осмотрел автомат — исправен, но патронов нет. Тогда он достал гранату и, сжав ее в руке, пошел назад, надеясь найти след Зверева.

Вскоре отыскал камни-валуны, у которых они приняли бой, обошел их, приглядываясь. Валяется обрывок окровавленного винта, рассыпаны стреляные гильзы, земля истоптана следами чужих сапог…

— Николай! Тихий! — сначала вполголоса, а потом громче позвал Костя.

Молчит лес. Только щебечут птицы да шумит ветер.

Тогда, как учили на базе, он начал ходить кругами вокруг места боя, расширяя и расширяя их. Нашел россыпь гильз — уже немецких, заметил крошево выбитой пулями коры, вывороченную взрывами гранат землю, подсохшие пятна крови с успевшими налететь на них мухами, следы, как будто волокли что-то тяжелое…

Костя уселся под дерево и невидящими глазами уставился вдаль. Идти туда, где Егоров принял бой, не имело смысла. Николай Зверев тоже погиб, а тело наверняка увезли с собой фашисты. Что теперь делать — искать место последней ночевки? Хорошо, он найдет, вернее, постарается найти, будет там ждать, как приказал капитан, но чего и кого теперь ждать? Егорова нет, Зверева нет, капитана тоже нет! Остался только он — радист Костя Крылов, получивший перед вылетом на задание псевдоним Серый. Что он один может сделать в лесу, на территории, занятой врагом, не имея даже патронов к автомату?

Скинув с плеч лямки мешка, Костя распаковал рацию. Еще снимая мешок, он обратил внимание на дыры в нем, и сердце сжалось в нехорошем предчувствии. Сейчас оно оправдалось — рация оказалась разбитой. Видимо, тот удар по спине был попавшей в него автоматной очередью, но спасла рация, приняв на себя предназначенный ее хозяину свинец.

Слеза горькой обиды скатилась по щеке Крылова. Он слизнул ее с губ и тяжело вздохнул. Бросить рацию? Вырыть ножом ямку, закопать ее и обложить свежий холмик дерном, как учил капитан? Какой теперь прок от кучи разбитых деталей?

Нет, это нитка связи с центром, может быть, ему удастся хоть что-то с ней сделать? Сейчас не время и не место ее разглядывать, надо вставать и идти. Куда? На место сбора, указанное капитаном. Он выполнит последний приказ, будет ждать, а потом, когда ждать станет бесполезно, отправится искать партизан или окруженцев. Там видно будет, как поступить, зачем заранее загадывать.

Убрав разбитую рацию в мешок, Костя закинул его за плечи, взял автомат и, сжимая в другой руке гранату, направился вглубь леса…

Грубые пальцы немца нащупали шов пиджака, ухватились крепче. Антон почувствовал чужое горячее дыхание на своем затылке. Второй эсэсовец придвинулся ближе, не выпуская из рук дубинку.

«Ну!» — подстегнул себя Волков и, выгнувшись, что было сил ударил затылком в лицо стоявшего сзади. Не давая противникам опомниться, тут же жестоко врезал ногой в низ живота второму эсэсовцу. Прыгнув вперед, поднял и с размаху опустил на его голову скованные стальными браслетами руки.

Обернувшись, увидел, как, лежа на полу с залитым кровью лицом, немец судорожно скребет пальцами крышку кобуры. Шагнув к нему, капитан со всего размаху ударил эсэсовца ногой в голову.

Кажется, оба затихли. Ключ, где ключ от браслетов?

Торопливо переворачивая тело послушного, как кукла, немца, Антон неуклюже шарил по карманам его кителя. Ага, вот он, ключик! С трудом вставив его в замок наручников, Волков повернул ключ зубами и со вздохом облегчения снял с себя оковы.

Во дворе все так же гомонили солдаты, бухал сапогами по коридору часовой, видимо, знавший, что должно происходить в бывшей классной комнате и не обративший внимания на звуки ударов.

Сняв с немца пояс с кобурой, капитан надел его на себя, вытащил пистолет у второго эсэсовца и забрал запасные обоймы. Жаль, что у них нет автомата и гранат, с автоматом было бы не в пример легче!

Есть один шанс из тысячи выбраться отсюда, и он использует его. Так, сейчас сразу к окну и во двор, а там, стреляя с обеих рук, прорваться к воротам и выскочить на улицу? Нет, пожалуй, стоит создать немцам дополнительные трудности, заставить их пометаться. Кто караулит в коридоре?

Волков осторожно приоткрыл дверь и выглянул: по коридору ходил солдат с автоматом. Как раз то, что сейчас надо!

Кошкой метнувшись за дверь, он навскидку выстрелил, рванул из рук падавшего на пол солдата оружие, быстро вернулся в классную комнату, засунув в ручку двери ножку кресла. Внизу уже затопали сапогами, солдаты во дворе недоуменно подняли головы к окнам второго этажа — почему стреляют, что такое?

Некогда забирать у часового в коридоре запасные кассеты с патронами, некогда! Сунув оба пистолета за пояс, Антон дал длинную очередь из окна, полосуя стоявших у кухни солдат, потом перевалился через подоконник и спрыгнул вниз. Прокатившись по земле, дал очередь по окнам.

Вовремя! Там уже появились немцы. Зазвенели разбитые пулями стекла, закричали раненые, а Волков уже бежал к воротам. Увидел белое, с расширенными от ужаса глазами лицо вылезавшего из кабины водителя грузовика. Короткий треск автомата, и шофер опустился на землю, а капитан вскочил на подножку. Ключ еще торчал в замке зажигания. Взревел мотор; до предела выжав педаль акселератора, Антон рванул тяжелый грузовик с места. Сминая все попадавшееся на пути, сбив угол деревянных ворот, машина вылетела на узкую деревенскую улицу.

Брезент кузова распороли очереди автоматов, треснуло разбитое пулей боковое окно, сильно запахло бензином.

«Как бы не взорваться, — мелькнуло у разведчика. — Главное — дотянуть бы до леса…»

Выскочивший на крыльцо Шель закричал:

— Скорее! Мотоциклы! Взять живым, обязательно живым!

Поднимая тучи пыли, грузовик на бешеной скорости несся по улице. Поглядев в зеркало, Антон увидел вылетевшие со двора школы мотоциклы. На одном из них был установлен пулемет. Это сильно осложняло обстановку.

Потянув носом, он почувствовал запах гари: горел брезент кузова — чадно дымя, выбрасывая языки пламени, слизываемые встречным ветром, который раздувал огонь еще больше. Застучал пулемет. Один из задних сдвоенных скатов лопнул, руль рвануло из рук, но Волкову удалось выровнять машину. Пригнувшись к баранке, он гнал грузовик к лесу, чувствуя, как за спиной, разгораясь все сильнее, гудит пламя. Если бы знать, что лежит в кузове! Вдруг боеприпасы? Некогда было глядеть, что именно привез шофер немецкого грузовика. Остается только уповать на удачу…

Снова застучал сзади пулемет, разлетелось лобовое стекло, потоком встречного воздуха взъерошило волосы, грузовик завихлял на дороге, оседая на один бок. Мимо проплывала чахлая рощица, где его должны были ждать ребята, но она уходила назад медленно, очень медленно, а до опушки еще добрых полкилометра открытого пространства. Если грузовик сейчас встанет, ему не уйти — мотоциклисты догонят, отрежут от леса.

Натужно гудя мотором, машина замедлила ход. Но все еще вертелись колеса, метр за метром приближая Волкова к спасительным зарослям. Дотянуть, обязательно надо дотянуть! Кусты опушки леса совсем рядом.

Два мотоциклиста, описывая широкую дугу, погнали в обход, через поле, стремясь раньше грузовика выскочить к лесу. Держа руль одной рукой, капитан выставил в окно ствол автомата, выпустил по ним оставшиеся патроны. Не попал — слишком далеко, да и не прицелишься как следует, — но мотоциклисты притормозили, не желая подставлять себя под пули.

Бушевало сзади пламя, ревел мотор, все громче и ближе треск мотоциклов погони, а впереди, уже совсем близко, темная зелень густого подлеска. Туда, скорее туда!

С треском вломившись в кусты, грузовик чихнул мотором и остановился. Вывалившись из кабины, разведчик перекатился по земле в сторону от горящей машины, выхватил из-за пояса пистолеты и с обеих рук открыл огонь. Первый мотоциклист ткнулся головой в руль и начал валиться на бок, капитан прекратил стрельбу, вскочил и стремглав кинулся в лес. Сзади грохнуло, взвился к низкому серому небу столб пламени — взорвался бензобак грузовика.

Антон бежал, чувствуя, как в груди снова душной волной поднимается кашель, раздиравший легкие на части. Сколько же может вынести человек на войне за какие-нибудь шесть-восемь часов? Но теперь он в лесу, у него есть оружие, а здесь его не так просто взять; это вам не западня в подвале!

Резко сменив направление, Волков, обдираясь об острые сучки кустов, скатился в овраг, побежал по его дну, выбрался на другой скат, снова изменил направление, стремясь скорее добраться до болот. Собак немцы взять с собой не успели или те погибли при преследовании ребят. Пока привезут новых, он будет уже так далеко, что ни одна ищейка не возьмет след. А он постарается бежать по оврагам и руслам ручьев, теряющихся в болотах.

На бегу Антон осмотрел свой арсенал. Один парабеллум пришлось бросить — осталось всего две обоймы, а таскать лишнюю тяжесть не хотелось. Перезарядив люгер, он держал его наготове, опасаясь неожиданных встреч, — преследуя ребят, немцы уже успели сегодня освоиться в лесу и снова будут готовы войти в чащу, чтобы искать Волкова и начать его преследовать. Вдруг фрицы устроят форменную облаву, широкой петлей захлестнув часть лесного массива? Штурмбанфюреру Шелю очень хочется вновь увидеть русского парашютиста и допросить его, выясняя, что или кого забыли при отступлении красные части. Нельзя предоставить ему такую возможность…

Антон проскочил через широкую длинную поляну и остановился в кустах, сдерживая рвущийся из груди кашель и прислушиваясь — не донесутся ли до него звуки погони? Лег на землю, привычно припал к ней ухом, стараясь уловить топот врага, но земля молчала.

Неужели отстали? Не решились бежать за ним в лес сразу и ждут подмоги или ему все же удалось сбить их со следа? Или их смущает близость вечера и, следовательно, темноты? Ночью немцы не воюют, но сейчас темнеет поздно.

Он побежал дальше, чувствуя, как устал, как замедляется его бег, как начинают наливаться тяжестью ноги. Усилием воли заставил себя бежать быстрее, не останавливаясь для передышек.

Вскоре потянуло сыростью, под ногами зачавкало, туфли промокли, в них начала хлюпать вода, но Антон даже обрадовался этому — начинались болотистые места, собаки смогут идти по его следу только верхним чутьем, но зато сами немцы не любят входить в болота, боятся их, предпочитая обходить или устраивать засады по краям. Ничего, главное не оставить следа, а он разберется, как выбраться отсюда.

Раздвигая руками острые стебли осоки, Волков смело вошел в темную, припахивающую стоялым, несвежим духом воду, побрел по ней, потом поплыл, держа направление на островок, поросший камышом и кривыми сосенками, — там он немного передохнет и двинется дальше. Погони по-прежнему не было слышно — это его одновременно радовало и настораживало. Почему немцы не преследуют? Дед Матвей не мог им выдать явку у Макара Путко — такое исключено. Значит, хитрый, улыбчивый штурмбанфюрер Шель решил применить прежнюю тактику, окружив лес плотным кольцом заслонов и засад, рассчитывая, что русскому все равно некуда деться, все равно он должен опять выйти к жилью и попадется?

Надо иметь это в виду, чтобы отвлечь немцев на ложное направление и без помех добраться до деревни Жалы, к Макару Путко. Теперь вся надежда на него.

Выйдя на островок, Волков выжал мокрую одежду и повалился на песок, широко раскинув усталые руки. Как же он измотан! Если бы мама знала, чем занят ее сын, у нее сжалось бы от смертельного страха сердце. Но война — это тяжелая работа, в поту, грязи и крови, и на войне не бывает легких побед. Побеждает тот, кто смелее, кто более умелый, лучше подготовлен, кто всегда находит выход из, казалось бы, безвыходного положения…

Вспомнились ребята, лежавшие под брезентом на земле школьного двора. Сколько ему отпущено судьбой, он будет помнить их — тех, кто уже никогда не возьмет назад свой камень, оставленный перед вылетом на задание в папиросной коробке Колесова. Жив ли радист? Где он?..

Мягкие, не по-летнему сырые сумерки окутали землю. Густой смешанный лес дышал тишиной и покоем, даже птицы примолкли, только дробно долбил сухую лесину дятел. Застрекотала сорока, мелькнув между деревьями белым боком, и снова тишина…

Костя проводил птицу взглядом — идет кто-то или ее спугнул зверь? Зверя бояться нечего, сейчас человек в лесу страшнее. Нет, вроде бы никого, только качнулся уже слабо различимый в сгущающейся темноте куст орешника.

Дожевав сухарь, Костя начал устраиваться на ночлег. Нарезал еловых лап, сделал себе подстилку под низко опущенными ветками старой ели — там сухо, пружинят толстым ковром устилающие землю порыжелые иглы, пахнет разогретой смолой и новогодним праздником — хвоей, лесом. Укладываясь, он положил под голову мешок с рацией, вернее, с тем, что от нее осталось. Крылов уже посмотрел, как расправились пули с радиодеталями. Если бы иметь запчасти и паяльник да спокойно посидеть за столом, тогда он вылечил бы замолкший аппарат, но…

Улегшись, Серый долго ворочался с боку на бок, рассуждая сам с собой о том, сколько ему ждать — сутки, двое, трое или уже утром уходить отсюда? Куда идти, Костя не знал, и это пугало: здесь не родная Москва, не пионерский лагерь и даже не армия, приучившая к подчинению и приказам командиров. А теперь получалось, что он сам себе и командир, и начальник штаба, да еще всего вооружения одна граната и пустой, без патронов автомат. Пугать им только, да кого испугаешь на войне оружием без патронов? Врага? Нет, он такого не боится…

Костя вспомнил, как в фильмах и песнях, которые они смотрели и пели до войны, враг казался им не страшным, более того — трусливым, жалким. А на самом деле вышло наоборот — не жалок он и не труслив. Воюет грамотно, смело, давит техникой, не жалеет боеприпасов, имеет численное превосходство. Тяжело с такими воевать — опытные, почти всю Европу подмяли. Тяжело, но надо! Надо учиться их бить, обманывать, заставлять себя бояться. Правда, это хорошо говорить, но пока он лежит на своей земле в лесу, под елкой, прячась от всех, а немцы расположились в деревнях, заняв теплые дома и чувствуя себя хозяевами.

Весь день собиравшийся дождь наконец-то пошел. Сначала робко упали первые капли, тяжело стукнув по листьям и траве, потом стали падать чаще, зато дождь истончился в сеточку мелкой мороси, набросившей на лес свое покрывало. Ласково зашуршали капли и по старой елке, под которой устроился радист. Убаюканный шорохом дождя, он задремал…

Проснулся оттого, что почудилось, будто его кличут — едва слышно, как шелест дождя по траве и листьям, шепотом произносят кличку: «Серый, Серый?!»

Костя поднял голову и прислушался, боясь ошибиться, боясь поверить самому себе — вдруг почудилось, померещилось? Не хотелось новых горьких разочарований.

Но вот снова зашелестело вместе с дождем:

— Серый, ты здесь?

И, похоже, темная фигура крадется по полянке. Приподнявшись на локте и сжав гранату, Костя откликнулся:

— Здесь!

Через несколько секунд перед ним бесшумно возник из темноты капитан. Мокрый, грязный, подпоясанный чужим ремнем, на котором висела большая немецкая кобура пистолета.

— Вы?! — Косте сжало горло, из глаз брызнули слезы облегчения и радости. Теперь он не один, жив капитан, жив! Он пришел! Он выполнил обещание!

— Я, я, брат, — Волков тяжело опустился на подстилку из лапника, вытирая ладонями мокрое лицо. — Устал смертельно.

— Товарищ капитан, — ткнулся ему носом в плечо Костя, — товарищ капитан, они все!..

— Знаю, милый ты мой, знаю, — неуклюже погладил его по коротко остриженной голове Антон. — Рация цела?

— Разбили… Очередью, — всхлипнул Костя. — Как же вам удалось?

— Сам удивляюсь, — улыбнулся в темноте капитан. — У тебя поесть осталось?

— Да, конечно, — заторопился радист, развязывая мешок. — Вот, берите, я уже… Патронов у меня нет, только граната.

— Автомат цел? — закусывая, спросил капитан.

— Цел, — облегченно вздохнул Костя.

— Ладно, — прожевывая, сказал разведчик. — Патроны поищем, а сообщать нам в центр все равно пока нечего. Отдохнул маленько? Вот и хорошо. Вроде я все сделал как надо. И дождь пошел — собаки след не возьмут, а все же собирайся, Серый, уходить пора. Двое нас с тобой осталось, а дел по горло.

Колесов уже несколько раз звонил и заходил к связистам, спрашивая: нет ли вестей от группы Хопрова? Вестей не было, уже которые сутки группа упорно не выходила на связь.

Наваливались срочные, неотложные заботы — Колесов только удивлялся, как много, оказывается, возникает неожиданностей в самых, казалось бы, хорошо знакомых делах во время войны, когда все привычное ломается и обстановка на фронтах меняется не по дням, а по часам, — но ни на минуту его не оставляла мысль о том, что могло случиться там, в Белоруссии. Почему нет связи с группой Хопрова-Волкова? О плохом думать не хотелось, но…

Что же, готовить новую группу или ждать? Но чего ждать — связи с ушедшими на задание или сообщения о них по другим каналам, которое поступит еще очень нескоро? Опять виновата война, из-за нее возникли новые проблемы бесперебойной связи с людьми, работающими в тылу врага, проблемы обеспечения им надежного прикрытия, обучения методам и тактике борьбы с немецкими спецслужбами. Да мало ли проблем? Вроде бы готовились, трудились не щадя себя, не жалея сил, а оказывалось, что все на свете предусмотреть невозможно. И опыта еще не хватает, опыта работы в тылу такого противника, как гитлеровская Германия, обладающая сильно развитым полицейским, разведывательным и контрразведывательным аппаратом.

Колесов уже знал о гибели Трофимова, о преследовании группы немцами, о том, что разведчикам пока удалось оторваться от погони, сбить ее со следа. Вроде бы вывернулись ребята из трудного положения, сумели уйти, приступили к выполнению задания, но не оставляло предчувствие, что впереди еще ждут новые неожиданности, причем не самого приятного свойства. И вот, пожалуйста, словно напророчил себе и ребятам — оборвалась связь с ними, молчит рация спецгруппы.

Почему они молчат? Чем он может помочь им здесь, в Москве, за сотни километров от фронта и тыла немцев, где работают разведчики? И… работают ли еще? Вдруг неожиданный обрыв связи означает не что иное, как ликвидацию группы немцами, и больше нет ни Волкова, ни его ребят — потому и не стучит торопливо ключ радиста, посылая в эфир позывные?

Позвонил генерал Ермаков и, не теряя времени на ненужные разговоры, прямо спросил:

— Что с Хопровым? Есть связь? Прорезались они наконец?

— Нет, — ответил Колесов и зримо представил, как после его слов потемнели глаза генерала.

— Как давно уже нет с ними связи?

— Они пропустили два сеанса по расписанию и один дополнительный. Пока трудно судить, что там могло произойти. Полагаю, надо еще подождать. Волков надежный разведчик, должен вытянуть. Мы их вызываем.

— Сколько ждать? — жестко спросил Ермаков. — Ты не маленький, сам понимаешь, что может означать обрыв связи, а я должен что-то отвечать в ЦК: там обеспокоены судьбой архива. Где Денисов и материалы, которые он вез? Что с деньгами, с золотом? Каждая минута дорога!

— Я понимаю, товарищ генерал, — Колесов тяжко вздохнул. — Понимаю, извините, но мне приходится не легче. Пока решение таково: подготовим еще одну группу, но отправлять подождем.

— Сколько? — настаивал Ермаков. — Сколько будем ждать?

— Дня три-четыре. Вполне возможен вариант просто технических неполадок в рации.

— Неполадки, — сердито хмыкнул в телефонную трубку генерал, — слово-то какое выискал. Даю трое суток! Срочно подготовьте новую группу. Если не выйдут на связь, отправим.

После разговора Колесов еще некоторое время сидел, чертя карандашом на листе бумаги бессмысленные фигуры. Кого посылать следующим? Увеличивать состав группы или нет? Снабдить их двумя рациями или ограничиться одной?

Если бы точно знать, на чем споткнулись ушедшие, если бы точно знать, что там случилось, в далеких отсюда белорусских лесах!..

Глава 7

Красная Армия делала все, чтобы остановить рвущегося на восток противника. Но у военного совета Западного фронта не хватало сил и средств. Сложившаяся обстановка настоятельно требовала создания сплошного фронта обороны, позволяющего остановить врага, измотать его, задержать продвижение вперед, дать возможность подойти и вступить в бой резервам.

Оценив итоги приграничных сражений, Ставка Главного командования 25 июня 1941 года решила сосредоточить и развернуть на рубеже Днепра свежие силы, подтягиваемые к фронту из внутренних военных округов, но даже к началу июля сосредоточение русских войск на этом рубеже не было закончено. Для усиления естественного рубежа обороны, каким являлась река Днепр, по решению военного Совета Западного фронта силами местного населения оборудовался противотанковый рубеж по линии Витебск — Орша — река Днепр до Речицы. Крупные населенные пункты прикрывались предместными укреплениями, в междуречье Березины и Днепра возводились промежуточные полосы противотанковых заграждений…

Огромным напряжением сил армиям Западного фронта требовалось выиграть время для организации обороны. Большая помощь войскам, действовавшим с фронта, приходила от частей и соединений, оказавшихся в окружении западнее Минска. Враг просчитался, полагая, что они сложат оружие! В течение длительного времени окруженные части Красной Армии вели тяжелейшие бои, сковывая войска 9‑й, 4‑й армий и часть сил 2‑й танковой группы немцев.

Докладывая свои намерения на 3 июля 1941 года генерал-фельдмаршалу Браухичу, командующий группой армий «Центр» указывал: «Продолжать сужение Новогрудского кольца окружения путем дальнейшего продвижения 2‑й и 9‑й армий, выбрасывая вперед подвижные части, а также выдвинуть войска из района Минска на запад до лесной опушки Налибокской пущи».

И все же немцам пришлось вести бои с нашими окруженными частями вплоть до 8 июля 1941 года.

Значительное количество наших частей сумели прорвать кольцо немецкого окружения и к первой декаде июля отдельными группами вышли из окружения и влились в состав войск, оборонявшихся на рубеже Днепра.

Это вынуждено было отметить и командование группы армий «Центр». В донесении в Берлин от 7 июля 1941 года говорилось: «Установление многочисленных разрозненных соединений противника перед 4‑й танковой армией, которые отходят с частью сил, вышедших из окружения под Белостоком и Новогрудском, позволяет предполагать определенную последовательность в действиях и группировке противника».

Некоторая часть советских солдат и офицеров не смогла вырваться из немецкого кольца и осталась в тылу противника, чтобы вести борьбу партизанскими методами как самостоятельно, так и влившись в начавшие активные действия на территории Белоруссии партизанские отряды…

Ближе к утру сделали небольшой привал. Перекусили остатками продуктов, поспали — каждый по часу, охраняя сон друг друга, — потом снова пошли. Безошибочно находя дорогу в темном лесу, Волков вел Костю к деревне Жалы. Приходилось делать крюк, чтобы сбить возможную погоню со следа. Выходить на дороги и даже приближаться к ним разведчики не решались.

Шагая за капитаном, Крылов думал, что, если бы ему раньше рассказали о выматывающих ночных марш-бросках через незнакомый глухой, полный тревожных шорохов лес, о скоротечных смертельных схватках, гиблых болотах, вязкой грязи, стаскивающей с ног сапоги, злобных немецких овчарках, рвущихся с поводков, о последней гранате, оставленной для себя, — он просто не поверил бы, что сам способен все это вынести. Более того, за короткий срок привыкнуть к такой жизни — полной настороженности и постоянного ожидания опасности.

До войны ему казалось — это какие-то другие, сделанные из иного теста люди способны на такое, а совсем не он, обычный парнишка с московского двора, где играют в футбол и женщины сушат на веревках выстиранное белье, а при обсуждении последних новостей ставят в один ряд события международного масштаба и купленные в мосторге соседкой Клавкой босоножки. Как теперь далеко от него все это — родной московский двор, мама с папой, белье на веревках…

Капитан неожиданно остановился, поднял руку, призывая к вниманию. Костя замер на месте, стискивая в потной ладони ребристый шарик гранаты, — неужели опять немцы?

— Чуешь? — принюхавшись, тихо спросил Волков. И снова принюхался, поворачиваясь в разные стороны.

Костя тоже потянул ноздрями сыроватый лесной воздух. Уже занималось утро, свет стал серым, прозрачным, скоро должно выглянуть солнце, высушить росу, обогреть усталых путников. Нет, ничем не пахнет — только прелью, прошлогодним палым листом да нежным приглушенным ароматом лесных цветов.

— Дым, — обернувшись, пояснил капитан. — Костер жгут.

— Где? — Костя наконец уловил едва заметный запах дыма.

— Там, — показал Волков в сторону глубокого, тянувшегося поперек леса оврага. — Надо поглядеть. Давай потихоньку, только осторожно. А я прикрою.

Крылов кивнул и, пригнувшись, нырнул в кусты. Шевельнулись ветви, уронив с листьев капли росы, вскрикнула птица и опять все смолкло.

Прислушавшись — не донесутся ли какие посторонние звуки, — Антон вынул парабеллум и пошел к оврагу, огибая его, чтобы оказаться немного сзади и сбоку от радиста.

Через десяток-другой метров Косте прямо в ноздри ударил запах гари, и показалось, что он уже слышит потрескивание сучьев в пламени и чует запах не только дыма, но и печенной в золе картошки. Сглотнув голодную слюну — есть хотелось немилосердно, — радист добрался до края оврага, раздвинул ветви кустов и попытался разглядеть, что делается внизу.

Там, путаясь в траве, тянулся сизоватый дымок. Ага, костер должен быть немного левее. Сделав еще несколько шагов, Костя, стараясь двигаться бесшумно, лег и ползком подобрался к тому месту, откуда можно разглядеть костер и людей рядом с ним. В том, что там обязательно есть люди, Костя почему-то не сомневался. Иначе зачем костер, откуда тогда запах печеной картошки, знакомый ему еще с пионерских времен?

Решив, что он отполз уже достаточно, Крылов приподнялся и вновь поглядел вниз. Увиденное озадачило и несколько поразило его. У костра сидели и лежали в разных позах несколько человек. Один — в милицейской форме, тощенький, востроносый, худая шея болталась в вороте гимнастерки, подпоясанной ремнем с кобурой. Второй — лет тридцати, рослый, широкоплечий, с непокрытой головой, обросшей ежиком коротких волос. Он лежал на боку, шевелил горячие угли длинной веткой и задумчиво глядел на низкие языки пламени. Третий — кряжистый, с темной от загара бычьей шеей и заросшим щетиной лицом, рассматривал снятую с ног обувку, неодобрительно покачивая головой. А с другой стороны костра, укрытый темным пальто, лежал еще один человек — маленький, почти незаметный. Неужели ребенок? Откуда взяться здесь, у лесного костра, ребенку? Разве место ему в сыром дремучем лесу, когда гремит война, горят деревни, ползут по дорогам танки, с воем пикируют на колонны войск и толпы беженцев самолеты, сбрасывая бомбы и поливая их очередями пулеметов?

Странная компания — милиционер, двое штатских и ребенок. Что они здесь делают? Если беженцы, то почему не приткнулись к жилью, не остались в какой-нибудь деревушке?

Несколько минут радист лежал, рассматривая собравшихся у костра; чем-то мирным веяло от этой картины, сидевшие вели себя спокойно, не оглядывались на шорохи леса, не разговаривали.

Потом Костя решил, что свою задачу он выполнил, теперь надо доложить капитану, а он пусть решает, как дальше — идти к этим людям или обойти их стороной, не выдавая своего присутствия.

— Руки вверх!

Крылов вздрогнул от неожиданности. Голос, приказавший ему поднять руки, незнаком, но приказ категоричный, да еще подкреплен лязгом затвора.

Чуть повернув голову, Костя увидел направленный на него ствол винтовки и молодого парня в полосатой футболке — рыжего, плотно сбитого, подпоясанного брезентовым пожарным поясом, на котором, как у Робинзона, висел топор в чехле. Видимо, тоже из пожарного снаряжения. На ногах у него были потемневшие от сырости городские сандалии, надетые на босу ногу. Качнув стволом винтовки, парень приказал:

— Поднимайся! Оружие оставь на земле… Ну, мазурик!

Обругав себя последними словами — надо же так вляпаться! — радист встал на четвереньки. Засмотрелся, дурачок, на сидящих у костра и пропустил появление за спиной странного рыжего парня. Наверняка он из их компании. Говорит на русском, но кто знает, какие люди прячутся в лесу?

— Живей! — поторопил рыжий.

Костя медленно распрямился, повернулся к парню в полосатой футболке лицом и увидел, как за спиной у того неслышно возникла фигура капитана. Уперев ствол парабеллума между лопаток рыжего, капитан шепнул ему прямо в ухо:

— Брось винтовку! — и подкрепил свое приказание ощутимым тычком ствола.

Рыжий рванулся в сторону, но, сбитый с ног ловкой подсечкой, упал на землю. Капитан навалился на него, зажимая рот. Подоспевший на помощь Костя подобрал винтовку и сел на ноги парня.

Через минуту рыжий, со связанными руками и ногами и заткнутым ртом, лежал на траве. Капитан приставил к его виску ствол парабеллума:

— Закричишь… ты меня понимаешь? Я без шуток!

Пленник понимающе моргнул, и Волков осторожно вынул кляп.

— Кто такой? Только тихо!

Рыжий покосился на пятнистый маскхалат радиста, на автомат в его руках, потом перевел взгляд на пиджак и полосатую рубашку Антона, на его немецкий ремень с желтой кобурой.

— Русский.

— Ясно, — усмехнулся Волков. — Кто с тобой?

Костя молча показал капитану четыре пальца. Тот кивнул и повторил вопрос:

— Кто с тобой? Отвечай!

— Люди, — прошептал рыжий и хотел закричать, чтобы предупредить оставшихся в овраге.

Волков быстро пресек эту попытку, зажав ему рот ладонью. Парень цапнул капитана за палец зубами, но получил по ребрам и притих.

— Я не шучу! — предупредил Антон. — Ты еще не понял?

— Фамилии назвать? — продолжал упрямиться пленник. — Сами-то кто будете?

— Тоже русские, — Волков убрал оружие. — Говори, кто с тобой. Мы все равно их видели, понимаешь?

— Не маленький, — поморщился рыжий. — Участковый там, двое из деревни и девчонка из сгоревшего села. Все?

— Почему вы здесь?

— На восток идем. Не под немцем же оставаться? А вы кто?

— У нас свои дела, — Антон поднял пленника. — Сейчас отведешь к костру, но без фокусов.

Рыжий понуро опустил голову и поплелся впереди. За ним направились Волков и Костя. Винтовку рыжего он закинул за плечо.

В кустах отыскался удобный спуск в овраг, и через несколько минут они вышли к сидевшим у костра. Увидев их, милиционер схватился за кобуру, но достать оружие не успел.

— Руки! — прикрикнул Волков, направляя на него парабеллум.

Помедлив, участковый убрал ладонь с кобуры, но рук не поднял.

Остальные настороженно смотрели на пришедших и рыжего, стоявшего со связанными руками. Немного подумав, Костя поднял свой пустой автомат, направил его на незнакомцев — откуда им знать, что у него нет патронов?

— Вот, — криво улыбнулся рыжий, — находился в боевом охранении, а тут как снег на голову.

— Вижу, — оборвал его милиционер. — Кто такие?

— Сам видишь, не лешие, — улыбнулся Волков. — А вы?

— Прохожие, — в тон ему ответил милиционер.

Заметив, как рука кряжистого мужика с бычьей шеей потянулась к лежавшей рядом с ним тяжелой дубине, капитан ласково посоветовал ему:

— Не торопись в рай, дядя! Успеешь повидаться с угодниками.

Мужик в ответ осклабился, оценив юмор и показав крепкие, желтоватые от табака зубы, но руку все-таки убрал, не желая получить пулю, — кто их знает? Война идет, по лесам много разного народу шастает.

Из-под темного пальто высунулась светлая детская головка, уставилась на неожиданных гостей большими ясными глазами, в которых притаился страх.

«Девочка? — удивился Волков. — Вон бантик в косичке. Таскают с собой ребенка, черти немытые!»

— Ты нас не стращай, — насупился милиционер. — Я здесь советскую власть представляю, поэтому ответь: кто вы такие?

— Отбились от воинской части, — не убирая оружия, ответил Антон.

— От части? — иронически ухмыльнулся милиционер. — В какой же воинской части тебя так одели?

Он с подозрением окинул взглядом штатский пиджак и мятые брюки капитана, его мокрые и грязные стоптанные желтые туфли.

— Вы что?! — возмутился Костя. — Это же капитан Хопров!

— Нам тут давеча тоже один попался в лесу, — сипло сказал мужик с бычьей шеей, — говорил, партейный и военный. Ну, участковый наш ему — покажи, мол, билет свой, что в партии, значит, состоишь. А тот гундит, что зарыл его до поры, а потом нам листочки стал совать, звать немцам сдаваться.

— И что? — заинтересовался Волков.

— А ничего, — мужик подбросил в костер сучьев. — Шлепнул его Кулик с нагана. Я говорю, для немца пулю оставь, этого и дубиной можно, а он мне — такой, мол, страшнее немца. Может, и ты такой, га?

— Удостоверение у тебя есть? — повернулся к участковому Антон. — Покажи. Или боишься?

— Я на своей земле! — Кулик достал из кармана гимнастерки удостоверение. — На, смотри. Но и свои документы предъяви. Это, — он кивнул на парабеллум Антона, — не документ!

Костя взял удостоверение милиционера и передал его командиру. Тот сделал шаг назад, быстро проверил его, придирчиво осмотрев печати и фотографию владельца. Потом убрал оружие в кобуру и распорядился:

— Развяжите пленного! А вы, — он поманил участкового рукой, — пойдемте со мной.

— Зачем? — набычился тот, недоверчиво глядя на незнакомца в штатской одежде, подпоясанного немецким ремнем.

— Документы покажу, — успокаивающе улыбнулся капитан. — Здесь как-то не с руки.

Он пошел к зарослям кустов. За ним, все еще нерешительно, последовал Кулик. Оглянувшись, увидел, как парень в маскхалате забросил автомат за спину и развязал на руках рыжего стягивающий запястья ремень.

Остановившись там, где его не видели оставшиеся у костра, Волков расстегнул ширинку.

— Ты чего? — обозлился участковый. — Издеваться задумал? Пошел по нужде, а меня…

— Не шуми, — досадливо прикрикнул на него Антон. — Пришлось сюда прятать. Читай.

Он подал Кулику туго скрученную трубочку шелковой материи. Развернув ее, участковый увидел красную звездочку, штамп наркомата обороны, печати, подписи, подтверждавшие, что владелец данного удостоверения капитан Хопров имеет право, а все военные, партийные и советские органы обязаны…

— Извините, товарищ капитан, — возвращая шелковку, Кулик немного смутился, но тут же овладел собой. — Однако одежонка на вас, да и появились… Хорошо еще, друг друга не постреляли.

— Ладно, — Волков спрятал шелковку, опустился на землю, пригласив Кулика присесть рядом. — Можешь называть меня Антоном, а я тебя буду звать Алексей. Что за люди с тобой?

— Разные, — сплюнул участковый. — Рыжий, который в дозоре был, Сашка Тур, киномеханик, клубом заведовал. Шебутной маленько, но зато ворошиловский стрелок, мечтает в армию, воевать. Тот, что про предателя рассказывал, — Гнат Цыбух, а второй — Ивась Перегуда. Мы с ними из одной деревни.

— Так, — протянул Волков, — кто они? Что из себя представляют? Колхозники?

— Бузотеры, — горько усмехнулся милиционер. — Перед самой войной обоих в городок отвезли, в тюрьму. А ее разбомбило, они в деревню, домой подались, а и деревни тоже нету — пожгли немцы. Мы у самой границы жили, аисты к немчуре летали. И мои там все…

Подбородок участкового дрогнул, губы скривились, и Антон деликатно отвернулся. Переждав немного, снова спросил:

— За что их арестовали?

— Дралися из-за бабы, — объяснил Кулик. — Была у нас там одна такая, Софка. А потом в меня кто-то ночью из-за куста пальнул. Ну и забрали этих.

— Ясно. Ребенок чей?

— Приятеля мово, Петьки Дацкого, дочка. Куда же ее девать? — обреченно вздохнул Алексей. — Народ разбежался, а тут немец прет. Я двоих подстрелил, — не удержавшись, похвастался он, — связистов. Но оружие забрать не успел, другие появились, а чего с наганом навоюешь против автоматов? Деревня горела, кругом побитые… Поблукал с ребенком по лесу, встретился с Гнатом и Ивасем, а потом уже Сашка попался. Решили на восток. Вот и идем. Родителев у девочки не осталось. Отец в банке службу нес, так банк бомбами накрыло, а мать немцы вбилы.

— Оружие у вас, кроме нагана и винтовки, есть?

— Какое оружие, — снова вздохнул участковый. — Винтовка Сашкина, как он сам говорит, — психологическое оружие. В Осоавиахиме нашел, учебная, ствол у нее засверлен, а у меня патронов мало. Есть еще два топора и дубина.

— Небогато, — помрачнел Волков. — На дороги выходили?

— Не, — мотнул головой Кулик, — там немцы, а чего с моим наганом против танка…

— Понятно… Считай себя мобилизованным, милиционер. У меня задание, которое нужно выполнить любой ценой. Мы много своих людей потеряли, и с оружием у нас тоже не ахти, но разживемся, было бы кому его носить. Твои как, годятся для серьезного дела? Только давай договоримся — без скидок, не на прогулку зову.

— Чего уж, — задумался участковый. — Сашка Тур, пожалуй, самый надежный. Это рыжий, — пояснил он. — Точно пойдет куда надо и не подведет. А остальные… Ивась разве что? Про Гната не знаю. Под немцем оставаться не захотел, но и ты пойми, капитан, советская власть у нас два года была, а до того люди под панами жили, разные промежду местных попадались. И банды в лесах водилися, и постреливали, бывало, ночами.

— Спишь-то, наверное, вполглаза? — улыбнулся Антон.

— Точно, — облегченно засмеялся Кулик, — угадал. Как в воду глядел!

— Девочку как зовут? Настя? Хорошее имя… Только вот, друг Алексей, ребенка нам придется пристроить к добрым людям. Не место ей в лесу, да еще среди мужиков. И дело наше тоже весьма непростое. Нельзя ее жизнью рисковать попусту, ей жить долго надо. Ну, о нашей беседе пока помолчи, я сам к людям пригляжусь, потом и переговорим с ними. Пошли к костру. У вас пожевать есть? А то уже брюхо подвело.

— Найдем, — отряхивая галифе, ответил Алексей. — Картошка спеклась небось, а вот хлеба и соли…

Когда они подошли к костру, там все уже освоились с Костей, даже девочка перестала его дичиться. Гнат выкатил прутиком из горячей золы картофелины, перебрасывая одну с ладони на ладонь, остудил ее и, очистив, заботливо сунул в ладошки ребенку, неумело погладив ее по головке большой рукой.

— Ешь, — он вздохнул и хитро покосился на усевшегося рядом с ним Волкова. — Слышь, капитан, маршалы-то еще до войны говорили, будто малой кровью да на чужой земле воевать будем. А я вон скоро всю Расею своими двумя промеряю… То-то, чужой землицы нам не надоть, но и своей врагу не отдадим. Га?

— Ничего, будем и обратно мерять, — взяв картофелину, спокойно ответил Антон.

— Я вчера, когда на поле картошку нарыл, — начал Сашка, — видел двух женщин. Они болтали, что немцы сообщили про взятие Минска. Не знаете, правда или брешут?

— Не знаю, — стараясь не дрогнуть ни одним мускулом, ответил разведчик. Он подумал, что если даже и удастся выполнить задание, то добраться до своих или сообщить о его выполнении будет теперь ох как непросто.

— Судьба, — вздохнул Ивась. — Не подрались бы мы с Гнатом, не забрал бы нас участковый, так и легли бы вместе с сельчанами. А у меня кабанчик к осени потянул бы прилично весом, хорошую цену мог бы взять…

— Темнота, — оборвал его Тур. — Судьбы мира и социализма решаются, а ты — «кабанчик»!

— Саша у нас культурой заведовал, — похвастался Кулик.

— Какая там культура, — смутился рыжий Сашка, — только все вокруг и знали: «мое да мое».

— А ты желаешь, чтобы все твое стало? — недобро прищурился Гнат.

— Не мое, а наше! — отмахнулся Сашка.

— Ага, — кивнул Цыбух, — своя судьба мне дороже, если ты знать хочешь. Я вишь, в чем топаю? — он поднял ногу, показывая оторвавшуюся подошву сапога. — А всему миру и социализму на это плевать!

Не обращая внимания на завязавшуюся перепалку, Волков отозвал Костю в сторону и предупредил:

— Милиционер, кажется, мужик надежный. Спать будем по очереди. О том, что у нас есть рация, пусть даже разбитая, молчать! Два часа отдыха, и двигаем дальше…

Завтракали втроем — штурмбаннфюрер Шель, Рашке и обер-лейтенант, выступавший в роли хозяина. Ели молча, недовольные друг другом.

Шель досадовал, что не взяли русского парашютиста; ловкая бестия — даже будучи скованным, искалечил двух эсэсовцев и убил несколько солдат. И ушел, черт бы его взял, опять ушел! Это — профессионал высокого класса, такого не пошлют сюда из-за ерунды, что вновь подтверждает догадки о важности его задания.

Но опять догадки, и только догадки! А допросить опять некого. Надо надеяться, что группа русских парашютистов сильно потрепана… Опять надежды!

Тщательно обгладывая куриную ножку, он сердито засопел: надежды, предположения, догадки — как в дамском салоне при гадании на картах! Солдаты обер-лейтенанта вчера только старательно имитировали активность в поисках русского, не углубляясь в лес, боялись получить пулю: у парабеллума длинный ствол, точный бой, а русский, как выяснилось, прекрасно владел оружием.

Умирать никому неохота, даже на войне, а в собственном тылу тем более. Спраздновали труса, но уличить их в этом невозможно — вернулись не скоро, грязные, усталые, жаловались на сумерки, дождь и отсутствие собак, способных вести по следу. Да, собак убили другие русские, за которыми охотились днем, но привезли только их трупы и тела солдат вермахта. Сколько потерь! И еще сгоревший грузовик!

Снова надо начинать охоту, стягивать петлю засад, постов, заслонов, досконально проверять всех задержанных, не допуская больше неоправданного риска. Но кто мог подумать, что парашютист окажется столь прытким даже в наручниках? Хотя, наверное, стоило принять дополнительные меры предосторожности, зная, как он себя уже проявил здесь.

Время идет, генерал Тровиц скоро начнет выказывать нетерпение и неудовольствие — пока только потери людей и техники, а с русскими разведчиками еще не покончено, и неизвестно их задание. Оберст Хахт, этот вышколенный штабист, не преминет подлить масла в огонь генеральского гнева. Стоит ли сейчас ссориться с генералами вермахта, когда они на коне? Немецкие танки рвутся вперед, каждодневно уходят в Берлин сводки с перечислением новых населенных пунктов, занятых армией, множество пленных, впереди Смоленск…

И сейчас, если Гельмута вдруг постигнет неудача, все его оправдания в глазах руководства будут выглядеть жалкими, особенно на фоне победных реляций армейцев. Наверное, надо на всякий случай заранее подготовить пути отступления, найти виновного в неудаче. Как говаривали в средневековье: еретик — это тот, кого хочется сжечь! Вот и подумаем на досуге: кого послать на костер вместо себя?

Унтерштурмфюрер Рашке размышлял примерно о том же. Именно он выявил русского диверсанта, блокировал того в подвале, преследовал по лесу уходящих парашютистов, рисковал собой, но вмешался прибывший штурмбанфюрер Шель — и все сразу пошло плохо. Зачем церемониться с русским, когда и так все ясно? Зачем вести с ним долгие разговоры, угощать сигаретами, теряя золотое время? Сразу интенсивный допрос, выбивание показаний, натиск, крутые меры вплоть до расстрела на его глазах заложников из числа жителей деревни. Русским свойственна жертвенность, они не способны заставлять умирать вместо себя других. А теперь придется все начинать сначала.

Может быть, стоит доложить наверх о вмешательстве Шеля, представить все заранее в выгодном для себя свете, чтобы потом не сожалеть, что вовремя не обезопасил собственный зад и не убрал голову из-под удара? Шель — тонкая штучка, человек со связями: не каждому удается попасть в команды по ведомству Розенберга. С ним надо держаться настороже, не промахнуться, не опоздать в заботах о себе.

Русских сейчас ловить станет во сто крат сложнее — они затаятся, уйдут в непроходимые леса и болота, которыми изобилует здешняя местность. И кто знает, где они вынырнут в следующий раз?

Местный большевик мертв. Несомненно, что парашютист шел именно к нему и специально сдался, надеясь попасть в подвал и переговорить со стариком, а потом попытаться уйти. Следует признать, что его план удался. Правда, не совсем, но в целом ему удалось выполнить задуманное. Какую тайну он унес с собой в лесные дебри, какую тайну унес с собой в могилу местный большевик? Как теперь узнать? Мертвые молчат, а ушедший в лес вряд ли вновь попадется — теперь он вдвойне осторожен, и сколько с ним осталось русских парашютистов — двое, трое, один?

«Нет, надо докладывать, — допивая кофе, решил Рашке. — Заранее доложить и не ждать, пока на тебя свалят неудачи. Так вернее».

Рыжеватый обер-лейтенант с разноцветными глазами страстно желал, чтобы черные эсесманы поскорее убрались подальше от расположения его части. От них только неприятности, и не можешь нормально командовать собственными солдатами. Стоять в тылу и нести потери, гоняясь по лесу за кучкой русских бандитов? Слишком! Кому они нужны? Вечно полицейские придумают себе важнейшие дела и хитрые игры, а расхлебывать приходится другим.

На окраине деревни уже появилось небольшое кладбище с ровными рядами светлых березовых крестов над солдатскими могилами. Над могилами его солдат, убитых здесь, в своем тылу! Что могут сделать пять-шесть русских, засевших в лесу, если их армия почти разбита и откатывается с каждым днем все дальше и дальше на восток? Какую реальную опасность могут представлять парашютисты? Никакой!

— Отличная новость, господа, — прервал молчание обер-лейтенант. Все-таки он хозяин, и надо поддержать или самому начать беседу. — Наши танки выходят к Днепру.

Рашке, занятый своими мыслями, только вяло кивнул в ответ. Гельмут отодвинул от себя пустую чашку и заметил:

— Мы потеряем еще много немецких жизней, пока войдем в Смоленск.

— На любой войне неизбежны потери, — философски ответил обер-лейтенант, скрывая свои мысли.

— Но на этой войне они слишком велики, — Шель закурил, выпустив струю синеватого дыма в сторону открытого окна. — Я бы даже сказал — недопустимо велики! Только за двадцать седьмое июня наш 39‑й корпус потерял под Минском множество танков! А танк всегда дороже человека: надо добыть руду, выплавить броневую сталь, сделать боевую машину, вооружить ее, обучить экипаж, залить горючее. Но одна вульгарная бутылка с зажигательной смесью, брошенная малограмотным русским мужиком, — и чудо немецкой военной техники горит!

— Да, русские воюют не по правилам, — согласился Рашке.

— На войне не бывает правил, — усмехнулся Шель, — на войне есть победители и побежденные. Части генерала Русиянова несколько суток сдерживали продвижение танков Гудериана на Минском направлении. Это по правилам? Под Березино насмерть стоят русские чекисты. По данным разведки, ими командует некий Василевский из Минского областного управления НКВД. Там же дерутся русские пограничники под командованием Богданова. Кто он такой, пока установить не удалось. Это тоже по правилам? Когда контрразведчики превращались в полевых солдат? Не-е-ет, от русских нечего ждать честной войны. Даже красный цвет их знамен говорит об агрессивности. Провидение фюрера предупредило нападение Советов на нас, теперь наша задача окончательно сломать хребет русскому медведю. Сломать как можно скорее, но не забывая, как бывает опасен раненый зверь.

— Причем здесь цвет знамен? — не понял обер-лейтенант. — Знамя национал-социалистической партии тоже красное.

— Да, но с белым кругом в середине, символизирующим спокойствие. А в круге — свастика: символ тысячелетия нашей партии и рейха, — снисходительно просветил его Шель. — Есть восточная символика цветов. Синий означает спокойствие, как и белый, зеленый — волю, упорство, фиолетовый — ласку… Впрочем, вам это вряд ли интересно. Вы, скорее всего, с нетерпением ждете нашего отъезда? Не надо меня разубеждать… Благодарю за гостеприимство. Распорядитесь, чтобы нам приготовили провизии в дорогу. И вот еще что, — Шель потушил сигарету и встал из-за стола, — двоих русских я забираю с собой.

— Как вам будет угодно, — холодно ответил обер-лейтенант. — Я распоряжусь.

— Вы со мной! — приказал Гельмут Рашке и вышел в коридор. Он решил пока держать унтерштурмфюрера у себя на глазах.

Чертыхнувшись — срывались его собственные планы, — Рашке спустился во двор. Шофер штурмбаннфюрера уже сидел за рулем, прогревая мотор, около машины топтались солдаты охраны. Двое русских, еще вчера ожидавшие решения своей участи в подвале школы, стояли в сторонке.

Через несколько минут вышел Гельмут, приказал солдатам занимать места в бронетранспортере и посадить туда русских.

— Зачем? — брезгливо скривил губы Рашке.

— Нам скоро понадобится вспомогательная полиция, — пояснил штурмбаннфюрер, натягивая тонкие перчатки. — Нельзя до бесконечности рисковать немцами. Согласны? Поедете в моей машине. Возьмите автомат. Мало ли что может произойти среди этих варваров.

— Куда мы отправляемся? — поинтересовался Рашке, шагая следом за Шелем к легковой машине.

— По блокировочным постам, — занимая место на заднем сиденье, ответил Шель. — Проверим, как там дела. Заодно посетим несколько других мест. У меня есть специальная карта, на ней отмечен ряд объектов. Непростительно забывать об основных обязанностях.

Выскочили за ворота мотоциклисты, понеслись к околице. Рашке сел рядом с водителем, и машина плавно тронулась с места. Стоявший на крыльце обер-лейтенант небрежно поднес руку к козырьку фуражки, от души желая, чтобы где-нибудь на русских дорогах эти два черных эсесмана сломали себе шею…

Желание пойти за капитаном Хопровым выразили все. Правда, Ивась и Гнат немного поколебались, прежде чем дать согласие, но потом, в беседе с глазу на глаз, участковый Кулик немного рассеял подозрения Волкова, рассказав об извечной крестьянской мнительности, свойственной жителям его сожженного села.

Перед выходом из леса Антон построил группу. Радисту предстояло идти в середине маленькой цепочки людей, первым встал сам Волков, а замыкающим был Алексей Кулик. В дозор Антон решил отправить привычного к лесу Ивася. Договорились, что ребенка по очереди понесут Костя и Сашка Тур, а когда они устанут, их сменит Гнат.

Капитан строго предупредил, что во время движения нельзя разговаривать, курить и перекликаться. Объяснил задачу: предстояло выйти к дороге, подкараулить одиночную немецкую машину или мотоциклиста, напасть на них и завладеть оружием. В засаде будут действовать он сам, участковый, Гнат и бывший завклубом Тур. Радист и Ивась останутся с Настей в лесу на безопасном расстоянии.

Люди слушали молча, настороженно, но вопросов не задавали. Затушив костер, пошли, выбираясь к проселку. На шоссе выходить разведчик не решился — там слишком оживленное движение, идут колонны войск, к противнику в любой момент может подойти подкрепление, а с большой группой немцев им не справиться — сила партизана во внезапности нападения и быстром исчезновении. Он так и сказал своим новым товарищам, что уходить придется быстро даже в случае удачи.

Ближе к полудню выбрались к проселку: Ивась, ушедший вперед, вернулся и доложил, что впереди дорога. Волков оставил за старшего Алексея Кулика и пошел сам выбирать место для засады.

Проселок оказался узким, с выбоинами и неглубокими кюветами по обеим сторонам. Близко к полотну дороги подходил лес, словно стискивая широкими зелеными ладонями утрамбованную ногами людей и колесами повозок полоску земли.

Пусто, тихо, тонко пахло прогретой солнцем пылью, особенно на припеке. Свежих следов не видно — то ли их смыл вчерашний дождь, то ли здесь давно не ездили и не ходили.

Метров через триста дорога делала поворот. Скрываясь в тени кустов, Антон направился к нему. За поворотом лежало просторное зеленое поле — широкое, с неровными пологими буграми, а за ним далеко-далеко черточкой торчала на горизонте колокольня церкви. Капитан прикинул — до селения не меньше восьми километров. Если там есть немцы, то к месту засады они смогут примчаться не раньше, чем через пятнадцать-двадцать минут. Можно успеть, но уходить придется быстро, очень быстро.

Вернувшись назад, он прошел в другую сторону, где тянулся лес, стеной вставший по обеим сторонам дороги. Его края терялись далеко впереди, почти сливаясь с небом на горизонте. Правда, дорога петляла и не просматривалась больше, чем на пять-шесть километров. Внимательный глаз капитана отметил просеку — видимо, дорога раньше вела к вырубкам, заодно соединяя две соседние деревни и выводя к шоссе. Но где оно, с какой стороны? Скорее всего, проложено за полем и деревней с церковью.

Хорошо, что уходя на явку к деду Матвею, он оставил карту у радиста — сейчас можно определиться на местности и отыскать деревеньку Жалы, где живет пока незнакомый Макар Путко. Но живет ли? Не постигла ли и его судьба Матвея, закончившего жизнь в школьном подвале от шальной немецкой пули, искавшей совсем не его, а Антона?

Своих Волков нашел в кустах орешника. Утомленная дорогой и зноем Настенька спала, а мужчины разлеглись на траве, ожидая возвращения командира.

Присев рядом с ними, Антон помолчал немного, размышляя, потом сказал:

— В лесу с ребенком останется только Серый. Ивась полезет на дерево смотреть за дорогой. В обе стороны! Понятно?

Перегуда встал, отряхнул штаны, широко улыбнулся и смущенно опустил голову:

— Может, кто другой на дерево?

— М-да, — окинув взглядом его фигуру, согласился Волков. — Ты и дуб сломишь… Тогда Тур на дерево, а Ивась с нами, к дороге. Когда увидите немцев, ни в коем случае не кричать. Договоримся так: если поедет мотоцикл — кукуйте, если одиночная легковая машина — тоже. При приближении грузовиков или техники, или если немцев много, свистните.

Обстоятельный Гнат вскинул на плечо дубину и неторопливо направился следом за командиром к дороге. Ивась взял у Тура топор. Бережно завернув спящую девочку в пальто, Костя пошел глубже в лес — ждать возвращения уходящих в засаду.

Сначала Антон хотел расположить своих людей по обеим сторонам дороги, но потом передумал — вдруг какая неувязка, как тогда отходить всем вместе? Залегли в высокой траве рядом друг с другом.

Припекало, хотелось пить. Ивась сорвал стебель молодого дикого щавеля, пожевав, скривился от наполнившей рот кислоты и сплюнул. Время тянулось медленно, клонило в дрему, прилетали надоедливые мухи и норовили сесть на лицо, щекотали руки. Тишина и легкий шорох ветра в ветвях убаюкивали, расслабляли, заставляли забыть о войне, о немцах, о том, зачем они вышли к этой узкой лесной дороге — группа людей, затаившаяся, чтобы лишить жизни других людей, незваными пришедших на их землю…

Первым насторожился Гнат. Он приподнял голову и начал вслушиваться, приложив широкую ладонь к поросшему сивым волосом уху. Лицо его приняло отрешенное выражение, маленькие, как у медведя, глаза сощурились, словно он силился разглядеть нечто, скрытое лесными зарослями.

— Что? — шепотом спросил Антон. — Что там?

— Вроде едут? — продолжая прислушиваться, ответил Гнат.

И тут же с вершины дерева, на котором сидел Сашка Тур, донеслось его неумелое кукование.

— Приготовились! — тихо скомандовал Волков, оглядывая свое «войско».

Кулик, напряженно сощурив глаза, тискал потной ладонью рубчатую рукоять нагана; Ивась сжал топорище, а Гнат продолжал прислушиваться. Но звуков моторов не доносилось, не стрекотали мотоциклы, только что-то бренчало и скрипело на лесной дороге, еще не видимое за поворотом.

Положив ствол парабеллума на согнутый локоть, Антон ждал, когда покажутся немцы. Сколько их? Судя по сигналу, поданному Туром, немного. Вот на дороге появилась лошадь, запряженная в телегу, а на ней два средних лет немецких солдата. Они сидели спинами друг к другу и о чем-то переговаривались. Карабины лежали у них на коленях.

— Чего им тут надо? — зло прошептал участковый, взводя курок.

— Тихо, подождем, — остановил его Волков. — Себя не обнаруживать! Наблюдать.

Лошаденка шагала неспешно, поматывая головой; скрипело колесо, бренчало висевшее сзади телеги мятое ведро; немцы вели себя абсолютно спокойно. Один достал из кармана сигареты, закурил. Ветерок донес до притаившихся запах вонючего табака.

Не доехав до засады с десяток метров, правивший лошадью немец натянул вожжи. Соскочил с телеги, обошел ее и достал топор. Второй, жадно досасывая сигарету, тоже достал топор и следом за первым шагнул к тонким березкам, росшим на опушке с другой стороны дороги. Застучали топоры; шумя густой листвой, стали падать срубленные деревца.

— Зачем это? — повернулся к Волкову Ивась.

— Похоронщики, — не сводя с немцев глаз, объяснил тот. — На кресты рубят, своих хоронить будут.

— Ишь ты, — ухмыльнулся Гнат. — Гляди, ружья-то у них в телеге! Подойти — и дубьем по черепку!

Один из немцев вышел из кустов, неся в охапке нарубленные березовые колья. Небрежно свалил их в телегу, поглядел на солнце, расстегнул мундир и снял его, бросил в телегу, оставшись в майке с короткими рукавами. Вытер пот с лица и, взмахивая топором, опять пошел к опушке.

— Товарищ капитан! — неожиданно услышал Волков за спиной.

Обернувшись, увидел поцарапанного возбужденного Сашку Тура.

— Почему оставили пост?

— Там… Это… — с трудом переводя дыхание, жарко зашептал Сашка. — Мотоцикл с коляской шпарит, еще далеко. А за ним машины.

— Сколько? — переворачиваясь на спину, спросил Антон.

— Много, — лицо у Сашки побледнело. — Мотоцикл сильно впереди, а машины едва видать.

— Рискнем? — сдвинув на затылок фуражку, привстал Кулик.

— Ложись! — зашипел на него Волков. — Какое расстояние между машинами и мотоциклом?

— Километров пять, а то и больше, — Тур уже отдышался и с настороженным любопытством поглядывал на ничего не подозревавших немцев, по-прежнему рубивших березки.

— Разведка передислоцирующейся части, — заключил Антон, прислушиваясь к еще далекому, похожему на комариный писк, звуку моторов. — Можно рискнуть. Как только поравняются с телегой, я бью водителя, Кулик берет второго солдата, а вы, — он повернулся к Гнату и Ивасю, — сразу на дорогу и хватайте карабины. Тур с нами забирает оружие мотоциклистов, и отходим в лес. Не тянуть!

Стрекот мотоцикла приближался, становясь все громче. Вот уже он показался на дороге — запыленный, с коляской, из которой торчал ствол ручного пулемета, и тремя седоками в касках и защитных очках. Завидев стоявшую на дороге лошадь с телегой, водитель пронзительно засигналил, сворачивая к обочине, чтобы объехать неожиданное препятствие. Мотоцикл слегка наклонился, и тут Волков выстрелил. Следом бухнул наган участкового.

Водитель мотоцикла ткнулся грудью в руль, сидевший сзади него немец в рогатой каске и закрывавших половину лица больших очках нелепо дернулся и упал на дорогу. Машина наклонилась и, не удержав равновесия, перевернулась. Третий солдат, сидевший в коляске, закричал, придавленный мотоциклом.

Выскочил к дороге один из немцев, рубивших березки. Тот самый, в синей майке с короткими рукавами. Вновь сухо стукнул парабеллум: немец выронил топор и осел на землю. Второй, не разбирая дороги, кинулся в кусты, с шумом ломая ветки.

— Скорее! — капитан выскочил к перевернувшемуся мотоциклу.

Обогнав его, Гнат первым подбежал к стонавшему, придавленному солдату. Зло ощеря прокуренные зубы, он размахнулся и опустил на его голову увесистую дубину. Потом, действуя ей как рычагом, начал поднимать мотоцикл, ставя его на колеса.

Подоспевший Сашка торопливо схватил пулемет и кинулся с ним к лесу.

— Стой! — закричал Антон. — Ленты возьми, там цинковая коробка! Погляди в коляске!

Сашка побежал обратно, тревожно прислушиваясь к еще далекому, но с каждой секундой нарастающему гулу моторов тяжелых грузовиков.

— Скорее, скорее! — торопил Волков, доставая из карманов немцев документы.

Он уже успел снять с убитых автоматы и сумки с запасными рожками. Хорошо, что у немцев унифицированный патрон, он подходит и к парабеллуму.

Алексей Кулик и Ивась взяли карабины с телеги, прихватили пояса немцев с тяжелыми подсумками. У мотоциклистов нашлись еще и гранаты, похожие на толкушки для картошки, с длинными деревянными ручками.

А Гнат продолжал возиться около коляски. Он нашел у немца новенький вальтер и сунул его себе в карман, содрал с руки убитого дешевые часы марки «Тиль» и теперь присматривался к его сапогам, приставив к ним свои — сходны ли по размеру?

— Гарны чоботы, — довольно осклабился Цыбух, стаскивая с ног солдата обувь. Сапоги снимались плохо, и он, тихо матерясь сквозь зубы, уперся в труп ногой.

— Назад! — уже с опушки закричал Волков. — Сюда, скорее!

— Успеешь, — буркнул Гнат, стаскивая второй сапог.

Метрах в пяти от него землю взрыли пули, выпущенные из пулемета, глухо пророкотала очередь — немецкие грузовики уже втянулись на прямой участок дороги, и с них заметили происходящее.

Гнат присел, потом, прихватив сапоги, шустро перепрыгнул через кювет и припустил к кустам. Вслед ему протрещала новая очередь. Пули засекли, срезая ветви, полетели в разные стороны куски коры, заметалось по лесу эхо.

Цепко держа за ушки сапоги, потный, запыхавшийся Цыбух догнал уходивших в лес нагруженных оружием членов группы.

— Ты что? Нас угробить решил? — схватился за кобуру Кулик.

— Не время сейчас, — прикрикнул Волков. — Скорее!

Сзади на дороге ревели моторы грузовиков, раздавались резкие команды, трещали автоматы.

— Бегом! — скомандовал Антон. — Быстрей, быстрей! С тобой потом разберемся, — пообещал он Гнату.

— Обутки для меня пожалел? — задыхаясь, ответил тот. Бежать ему было тяжело и непривычно. Мешала дубина, которую он так и не бросил, болтался в кармане брюк трофейный пистолет, мотались в руке немецкие сапоги на толстой литой подошве с шипами, но расстаться с чем-либо было для Цыбуха выше его сил.

— Якой же ты командир? — просипел он. — Когда…

— Молчать! — оборвал его Антон. — Вперед, быстрее!

Хватая ртом воздух, подгоняемый звуками стрельбы, Гнат припустился бежать, боясь отстать от своих…

«Опять неволя, — думал он, тяжело шлепая разбитыми сапогами. — Теперя этот капитан измываться над нами станет… Ох, лихо, куда ж податься?..»

К деревне Жалы добрались только утром следующего дня. Вчера долго бежали по лесу, опасаясь, что немцы начнут прочесывать местность, но они, постреляв в чащобу, не устроили погони, видимо, не имея для этого времени.

Потом сделали привал — отдохнули, разобрали трофеи и перекусили оставшейся картошкой: больше ничего не было.

Трофеи Волкова порадовали — немецкий пулемет МГ с коробкой, полной металлических лент, два автомата, два карабина, несколько гранат. Теперь группа вооружена. Хозяйственный Гнат, как выяснилось, прихватил кроме пистолета еще и кинжал. Переобувшись в немецкие сапоги, он с ухмылкой выслушал устроенный ему Антоном разнос за неоправданный риск на дороге и клятвенно пообещал, что подобного более не случится.

Один автомат капитан взял себе, второй отдал Сашке Туру, показав, как с ним обращаться. Участковый Кулик и Ивась получили карабины и пулемет. Убедившись, что они вполне освоились с оружием, Антон немного успокоился. Гнату Цыбуху оставили трофейный пистолет и кинжал, который он тут же приладил к поясу. Но дубину опять не бросил, не обращая внимания на насмешки ребят.

Ознакомившись с документами убитых, Волков узнал, что группа напала на дозор одной из частей второй танковой группы немцев, перемещавшейся в район боевых действий из-под Белостока. Стоило сообщить эти данные в центр, но рация молчала, а чинить ее пока не было возможности — нужны детали, паяльник и время.

Со временем было хуже всего — еще не найден пропавший капитан-пограничник Денисов, бесследно исчезнувший вместе с документами, неясна судьба архива, а каждый день грозил обернуться новыми непредвиденными обстоятельствами, способными привести к трагическим последствиям. Уже несколько суток они здесь, во вражеском тылу, а еще ничего не сделано — он приближается к цели слишком медленно, буквально по миллиметру, отвоевывая каждый из них ценой невосполнимых потерь…

Когда пришли к Жалам, наученный горьким опытом капитан долго наблюдал за жизнью селения, прежде чем решился отправиться к дому Макара Путко. Немцев в деревне не было, это он установил точно — за несколько часов ни один не появился на улице, а деревня была не слишком велика. Да и зачем бы немцам прятаться? От мысли, что его могут здесь ждать, Волков был далек: откуда врагу знать, куда и когда он должен прибыть? В этом его сила, что он может появляться и исчезать внезапно, в неизвестном противнику направлении. У них сотни дорог, а у него всего одна, и она должна привести к пропавшему Денисову и архиву.

В деревню он решил идти один, оставив своих людей в лесу. Сняв с себя немецкий пояс и отправив парабеллум под пиджак, Антон приказал оставшимся выставить охранение и ждать его. Обязательно ждать.

— Это приказ! — строго сказал капитан.

К домам вышел задами, старательно прячась от чужих глаз. Хорошо еще, хата Макара стояла на удобном месте, недалеко от леса.

Миновав буйные заросли бурьяна, Волков прокрался к темной от времени баньке, построенной за домом, и некоторое время выжидал — не появится ли кто-нибудь во дворе. Вскоре его терпение было вознаграждено — на крыльце появился средних лет мужчина в темных брюках и светлой рубахе с распахнутым воротом. Сам Макар?

Усевшись на ступеньках крыльца, мужчина достал кисет, свернул самокрутку и закурил, задумчиво глядя на небо, на речку, на безлюдную улицу за плетнем.

Наблюдавший за ним из-за угла баньки разведчик решился окликнуть хозяина:

— Макар?

Мужчина насторожился, привстал, высматривая, кто его зовет. Потом, решив, что ему послышалось, снова опустился на ступеньки.

— Макар! — позвал Волков уже громче, показываясь из своего укрытия.

Увидев незнакомца в мятом костюме, мужчина спросил:

— Вам кого?

— Вы Макар?

— Ну, положим, я. В чем дело?

— Идите сюда, — поманил его Антон.

— Зачем? — отбросив окурок, хозяин недоверчиво разглядывал незнакомца. Кого еще принесла нелегкая?

— Дело есть, если вы Путко, — продолжал настаивать Волков.

— Какое дело? — не трогаясь с места, подозрительно допытывался Макар. — Толком говорите, чего надо?

— Неприятность у нас вышла, — улыбнулся капитан. — Козы в огороде всю капусту поели.

— И что дальше? — заинтересовался хозяин.

— Привет дед Матвей передавал.

— Ага, — озабоченно потер подбородок Макар, — капуста по осени новая будет. А вот что со шкодливыми козами делать?

— Не знаю, — вздохнул Антон. — Помер дед, не успел научить.

— Как помер? — подходя ближе, снова насторожился Путко.

— Не своей смертью. От немецкой пули помер. Сосед его, Филанович, донес.

— Знаю такого, — помрачнел Макар. — Вот уж не подумал бы. Давно?

— Два дня.

— А как же вы с дедом-то?

— В подвале у немцев повидались, — объяснил Волков. — Времени у нас мало было на разговоры, потому он и не успел. Чем можете доказать, что вы Путко?

— Как? — развел руками хозяин. — Да и зачем?

— Чтобы полностью доверять друг другу.

— Это да, — согласился Макар. — Погодите, я сейчас.

Он вошел в дом, через пару минут вернулся и протянул капитану свернутый в трубку плотный лист бумаги.

Развернув его, Антон увидел обрамленный красными знаменами портрет Сталина и надпись «Почетная грамота». Ниже указывалось, что за достигнутые трудовые успехи Путко Макар Семенович награждается почетной грамотой Наркомата путей сообщения.

— Паспортов у нас нету, — снова развел руками Макар. — В партии я не состоял.

Медленно сворачивая грамоту, Волков покусал нижнюю губу, напряженно раздумывая. Он сказал Путко часть пароля, названного погибшим дедом Матвеем, и получил на него ответ, но второй части пароля узнать не успел. Могут ли они доверять друг другу, и имеет ли он право открыться перед Макаром, посвятить его в тайну пропавшего пограничника Денисова и партийного архива?

Двадцать второе июня раскололо людей в этих местах, поставило их по разные стороны баррикад или сделало пассивными наблюдателями, желающими только одного: просто выжить в военном лихолетье, сохранить себя, свои семьи. Только удастся ли им это? Время, пришедшее на их общую землю, требовало определенного решения — с кем ты и за кого воюешь, а выжидание и стремление сохранить себя могло привести к предательству, заставить пойти по пути Филановича.

Есть ли у разведчика иной выход, кроме как доверить свою судьбу и жизнь, доверить свое задание этому немолодому, флегматичному на вид человеку? На кого он сможет еще опереться здесь, не имея ни явок, ни паролей, как выполнит задание, не обретя поддержки? Надо решаться.

— Какой из себя дед Матвей? — возвращая грамоту, спросил Антон.

Путко усмехнулся в седеющие усы и сжато описал внешность погибшего. Закончив, он в свою очередь спросил:

— Знак его, который у дома, знаете?

— Три улья, в среднем снята крышка. Вот, — Волков достал свое удостоверение на куске шелка.

— Приказывайте, — возвращая шелковку, просто сказал Макар.

— Срочно нужна провизия и патроны к ППШ. Сможете?

— Найдем, — заверил Путко. — Сала дадим, хлеба, картошки, огурцы соленые остались, копченинки свиной немного есть. С патронами труднее, но тут бои шли, пацаны деревенские лазили, собирали. Поговорю, думаю, найдутся и патроны. Можно немецкие?

— Можно. И еще нужны радиодетали, паяльник и спокойное место для работы.

— Место найти проще всего, — задумался Макар, — паяльник тоже, а вот детали… Какие детали нужны? И что еще надо, говорите сразу.

— Сразу не получится, — Антон заметил появившуюся на улице женщину с пустыми ведрами и увлек Макара в тень баньки, подальше от чужих глаз. — Давайте так: собираете провизию и патроны, потом приходите на опушку. Я буду ждать. Уйдем подальше в лес, там и обговорим остальное. Сколько вам нужно времени?

— Часа два, а то и три.

— Семья ваша где?

— Старший в армии, вестей нет, — вздохнул Путко. — Жена с дочкой к теще ездили, только вчера вернулись. Голодные, грязные, зато живые. Отсыпаются.

— Поторопитесь, — взмахнув на прощанье рукой, Волков, неслышно ступая, ушел. Мелькнула в зарослях бурьяна его русая голова, шевельнулись ветви кустов, и он пропал из виду.

Немного постояв — уж больно неожиданным оказался визит незнакомца, который оказался разведчиком капитаном Хопровым, — Путко покурил в кулак, раздумывая, как успокоить жену, если она проявит ненужное любопытство, и как лучше выполнить просьбу капитана. Патроны и провизию он найдет, невелика проблема, а вот радиодетали… Где их взять? Если только озадачить все тех же вездесущих пацанов?

И еще вопрос: как, не привлекая чужого внимания, утащить в лес продукты и патроны? Вес не маленький, капитан, наверное, не один, а провизии нужно дать столько, чтобы хватило хотя бы на несколько дней. Ничего толком не придумав, Макар пошел в дом, решив, что дела сами покажут, как лучше поступить…

Вновь Костя ждал возвращения своего командира, теперь уже вместе с новыми товарищами. Его не покидала мысль: почему капитан не дал ему трофейного оружия? Даже Гнату оставил пистолет, а сам Костя так и ходит с гранатой в кармане и пустым автоматом. Все-таки непонятный человек капитан Хопров — скрытный, недоверчивый, принимающий странные решения. То к одной деревне ведет и там сам сдается немцам, то принимает под свою команду встреченную в лесу компанию и ведет их на дорогу добывать оружие, то двигает к другой деревне… Зачем? Что он здесь ищет? Вернее, что должен найти?

Надо что-то взорвать? Не зря же им дали при вылете взрывчатку. Но теперь и ее нет — погибший Зверев приказал бросить мешки и спасать рацию, которую тоже не удалось сохранить. Так зачем рыщут по лесу, выходя на дороги и к селениям, куда идут, с какой целью?

В том, что командир обязательно вернется, у Кости сомнений не было, но время ожидания тянулось страшно медленно, и он, коротая его, приглядывался к новым приятелям.

Участковый Кулик, посадив Настеньку на колени, что-то тихо ей рассказывал, баюкая голодного ребенка; Гнат, положив рядом с собой неразлучную дубину, улегся на спину, закинул за голову руки и глядел в небо; Ивась возился с пулеметом, разбирая и собирая его, щелкая замком затвора, вставлял и вынимал ленту. В стороне залег в кустах рыжий Сашка, выставив на солнце голую, покрытую конопушками спину. Ствол его карабина смотрел на лесную тропинку, ведущую к деревне.

— Чегой-то долго нет нашего капитана, — обернувшись, обеспокоенно сказал Сашка.

— Придет, — уверенно ответил Костя. — Он человек железный.

— Железныя ржавеють быстро, — желчно хмыкнул Гнат. — Про дураков, бывает, говорят, что они дубовые, а дуб чаще дольше железа живет. Вот так!

— Ладно вам, — цыкнул на них Алексей. — Расшумелись!

— Идет! — сообщил Тур, выбираясь из кустов.

Подошедший Волков быстро окинул всех взглядом, словно проверяя — все ли в порядке, потом скинул с плеч мешки, начал их развязывать.

— Тут хлеб, сало, табак, — сообщил он, — надо перекусить. Серый! Возьми. — Он протянул Косте небольшой тяжелый мешочек. — Патроны.

— Спасибо! — не сумев сдержать радости, Крылов широко улыбнулся.

Гнат уже успел постелить на землю лежавшее в мешке полотенце, выложил на него провизию и, обтерев клинок кинжала полой пиджака, начал резать сало, сладко причмокивая губами:

— Славный был порося, доброе сало дал.

— Чэрвень кончился, липень пошов, — пристраиваясь рядом, вздохнул Ивась. — Як у прокляту нядзелю пошла заваруша, так краю не видать. Бродим зверями по лесам… Дай хлебца, Гнат?

— Чего это? — кивнув на Ивася, спросил не понявший и половины слов Костя.

— А-а, — усмехнулся Сашка. — Местный говор. Чэрвень — месяц июнь, липень — июль, а нядзеля — воскресенье… Домой хочется, — откусывая сало, признался он. — Сады, яблоки начали зреть, вечера тихие. Невеста у меня там осталась…

— Таперь ишши другую, — смачно хрустя огурцом, хмыкнул Гнат. — Домой, думаю, не скоро возвернешься.

— Цыбух! Прекрати каркать! — не выдержав, взорвался участковый. — Надоели твои пророчества!

— А я чего, могу помолчать, — обиделся Гнат, кося глазом на капитана, разговаривавшего в стороне с радистом.

— Танковая рация подойдет? — спросил Волков. — Немецкая.

— Лучше бы нашу, — ответил Костя, — но попробовать можно. Только где она, эта рация, и где работать? Паяльник нужен, время…

— Постараемся найти все необходимое, — заверил Антон, возвращаясь к остальным. — Ну, где моя доля? Пока перекусите, а я отлучусь ненадолго.

И он, прихватив сало, хлеб и огурец, исчез в кустах.

— Опять тайны, — пробурчал Гнат, кладя руку на живот.

— Чего? — засмеялся Тур, — никак зло наружу просится?

— Ага, — согласился Цыбух, — пойду по нужде.

Согнувшись и держась руками за живот, он прошаркал сапогами к зарослям, не обратив внимания на смешки в свой адрес — смейтесь, скальте зубы, покуда они целые! Его занимало совсем другое.

Убедившись, что оставшимся его не видно, Цыбух осторожно пошел туда, где скрылся капитан. Пробираясь через кусты, он время от времени настороженно прислушивался, приставляя к уху ладонь. Наконец ветерок донес до него слабые голоса. Удовлетворенно улыбнувшись, Гнат направился дальше и вскоре выбрался к полянке. Раздвинув ветви, он увидел сидевших к нему спиной двух мужчин. Жаль, не видно лиц, но один точно их капитан, а второй незнаком.

Затаившись, Цыбух прислушался, стараясь уловить, о чем говорят эти двое. Нет, не слышно.

Тогда он опустился на землю и пополз, подбираясь ближе, стараясь не шуметь, отодвигая со своего пути ветки, готовые хрустнуть под тяжестью тела. Теперь стало слышно лучше. Решив не рисковать — кто знает этого капитана, может и пулю всадить, — Цыбух дальше не пополз.

— …Когда танки немецкие поперли, они оборону заняли, — глуховатым баском рассказывал незнакомый, — сильно стреляли, долго. После боя бабы раненых по деревням растащили, чтобы немцы не добыли. Ну, конечным делом, не всех, только кого успели. Танки-то дальше пошли, а солдаты из пехоты появились позже.

— Денисов где? Капитан-пограничник? — спросил Волков. — Который груз вез?

— Денисов? — задумчиво переспросил незнакомец. — Не знаю такого. Как их всех по фамилиям-то? Есть один раненый командир, у Марфы спрятанный, в Уречье.

— Далеко?

— Не очень, за полдня обернуться можно. Командир этот все насчет вагона беспокоился сильно. Наверное, он и есть тот, кто вам нужен. Шпала у него в петлицах.

— Что за вагон? — насторожился Антон. — Он говорил?

— Нет, сам туда рвался… Да куда ему, на ногах не стоит.

— Так, — после паузы продолжил Волков. — Деньги и золото они везли. Что с грузом, не знаешь? И вагонов на станции Вязники много?

— Битком! Немцы еще не растаскивали: пути разбиты.

— Значит, Денисов жив и вагон с грузом на месте?

— Должен быть, — ответил глуховатый бас, — еще какой груз был?

— Дороже золота!

Услышав последние слова, Гнат начал отползать назад, потом поднялся и что было духу бросился бежать, уже не обращая внимания на хруст ветвей под ногами.

Волков насторожился, вскочил, выхватив пистолет, метнулся к кустам, на шум. Остановился, прислушиваясь, но шум не повторился — Гнат уже успел исчезнуть.

— Что? — подходя к Антону, спросил встревоженный Макар.

Не отвечая, тот внимательно осматривал землю. Ага, вот тут, похоже, кто-то лежал и мог слышать их разговор. Но кто?

Отыскивая следы, Волков начал кругами ходить по опушке, но устланная опавшей порыжелой хвоей земля ничего не могла рассказать — следов не осталось.

— Что? — повторил Макар.

— Кто-то тут прятался и, возможно, подслушивал, — пряча оружие, неохотно пояснил Волков.

— Зверя могли спугнуть, — успокоил его Путко, — кому сейчас по лесам бродить? Окруженцы, и те к жилью жмутся, а немцы и подавно.

— Возможно, — хмуро согласился разведчик. — Послушайте, Макар, с нами ребенок, девочка лет пяти. Нельзя ее больше за собой таскать. К вам можно пристроить на время?

— Откуда же дите? — изумленно поднял брови Путко. — В такой круговерти…

— Дочка погибшего друга одного из наших. Возьмете?

— Я не могу, — смутился Макар. — Немцы у нас уже всех переписали. Да и у меня дело есть, вы же знаете. Своих бы куда подальше отправил… А вот если бабке Марье отдать?

— Хорошо, — согласился Антон. — Приготовьте в баньке паяльник и немецкую рацию. Сейчас с вами уйдет мой человек, а через три часа ждем вас обратно. Встречаемся на том же месте…

Когда Гнат, демонстративно затягивая пояс штанов, опять появился из кустов, рыжий Сашка встретил его насмешливо:

— Ну, расстался со злом?

Цыбух улегся рядом с ним и миролюбиво, что весьма удивило бывшего завклубом, спросил:

— Ты, Сашко, дюже грамотный, книжки разные читал. Вот скажи мене, темному, чего может быть на свете дороже золота?

Вопрос немало озадачил Тура. С чего это вдруг Гнат начал интересоваться такими вещами? Или опять затевает какую подначку, хочет высмеять? Но Цыбух смотрел на него вполне серьезно.

— Ну как тебе сказать… — на всякий случай Сашка покосился на остальных, но все были заняты своими делами: Ивась, взяв карабин, отправился в охранение, Кулик укладывал ребенка спать, Костя возился со своим мешком.

— А ты как есть говори, — поторопил Гнат.

— Ну, — протянул Сашка, — любовь, например, жизнь, дружба…

— Это слова, — нетерпеливо оборвал его Цыбух, — а из вещей? Что пощупать можно?

— Из вещей? — озадаченно переспросил Тур. Ну и вопросики сегодня у Гната, чего на него нашло? — Золото, конечно, дорогое… А вот, к примеру, платина или бриллианты? Они значительно дороже.

— Думаешь, поспешил со своим золотом расстаться? — проходя мимо, улыбнулся Ивась.

— Иди-иди, — отмахнулся Цыбух и улегся на спину, уставившись в небо.

Вскоре вернулся капитан, позвал за собой радиста, увел его за кусты и пришел обратно уже один. Гнат отметил это, наблюдая за происходящим из-под полуприкрытых век, делая вид, что дремлет, разморенный жарой и сытной пищей.

— Отдыхаем три часа, — распорядился Антон.

— А потом? — поднял голову участковый.

— Потом отправимся дальше.

«Герои, мать вашу, — Гнат зло перевернулся на другой бок. — Все ищем приключений на свою задницу, как Ванька-дурак… Немец, вон, уже до Минска допер, зря, что ли, бабы болтали? А мы по лесам шастаем, на дорогах из пистолетов палим, думаем, остановим их? Прут они силой, видал я, сколько машин! Эти по вшивой дорожке шли, а на большаках, на шоссе? Не-е-ет, любезные, пукалками немца не остановишь, тут армии нужны, самолеты, пушки, а где они? Просвистели вы все, проговорили в речах, как тот тетерев, что токует, ничего вокруг себя не слыша, пока его не стрельнут!.. Однако тетерев птица глупая, а человеку Богом ум дан, чтобы он про свою жизнь размышлять мог. Вот и поразмысли, Гнат, какая твоя жизнь дальше будет, прикинь хоть на пальцах, где лучше и как лучше…»

Цыбух сел и достал кисет с самосадом — командир табака принес, догадался, — свернул самокрутку и задымил.

— Не спится? — поглядел на него участковый. — Смени через час Ивася.

Ивась устроился под корнями вывороченной бурей сосны: подстелил в ямку нарубленных еловых лап и свежесорванной пахучей лесной травы — удобно и мягко. Едва угадывавшаяся лесная тропинка, ведущая к деревне Жалы, была у него как на ладони. Со стороны леса опасаться нечего — немцы через такую чащобу не полезут, не в их привычках, а привычки оккупантов Ивась уже успел немного изучить за время скитаний в компании участкового и Гната. Прибился к ним еще и бывший завклубом Сашка Тур — веселый рыжий малый, любивший заводить с Алешкой Куликом малопонятные разговоры о политике и жизни на других планетах.

Разговоры эти Ивась слушал с ухмылкой, но сам затихал у костра и старался не мешать — пусть тешатся, хуже от их слов все одно не будет, потому как все равно хуже некуда.

Где теперь его добрая хата? Вышла дымом в небо, подожженная немецким снарядом. Где Софка, из-за которой они с Гнатом сворачивали друг другу скулы в жестоких драках на сельских гулянках? Может, сгинула, убежала в лес, а может, сейчас греется под боком такого же рыжего, как Сашка Тур, немца? Особым целомудрием Софка не отличалась, до мужской ласки была весьма охоча, и если бы не оспаривали право на нее два самых сильных мужика в деревне, то и другим в своей любви она не отказывала бы.

И вообще — выкинула жизнь замысловатое коленце, повернула всю судьбу Ивася. Сначала попал в кутузку, причем ни за что ни про что, а после началось такое, что и в страшном сне не привидится. Идти вместе с Гнатом на восток Ивась согласился потому, что другого выхода просто не видел — куда податься, если хаты больше нет, а с запада прут немцы? Только в лес, да лесом на восток: среди своих привычнее, всё на родном языке говорят, а немцы — те уже и поляков побили, которые раньше у них пановали. Враз посворачивали шеи!

Блукали, блукали по лесам, а теперь у них капитан объявился. Обстоятельный, серьезный мужик, свое дело знает и командовать может, а это было для Перегуды самым главным. Не надо себе голову ломать, что и как делать — все решат, а ты выполняй. Немца бить надо? Надо! Командир есть? Есть. Оружие дал? Дал. Жратвой обеспечил? Обеспечил. Отчего не воевать, тем более среди своих? Можно и повоевать. Обратно все одно никакого смысла нет возвращаться — некуда. А последующая жизнь, под командой капитана, вдруг еще да наладится, простят, что из кутузки утекли, поймут, что оставаться там и ждать немца не захотели.

Услышав шорох и звук шагов, Ивась вскинулся, поудобнее перехватил карабин, вглядываясь в заросли — кто идет к их маленькому лагерю? Но тропинка была пуста, а звуки шагов приближались. Оглянувшись, он увидел Гната. Тот шагал с неизменной дубинкой на плече.

Подойдя, Цыбух уселся рядом, положил дубину и, достав кисет, угостил Ивася табачком. Помолчав, негромко сказал:

— Только здесь и можно с сельчанином своим покурить, а то все на людях мельтешим. И душу не отведешь.

— Зачем пришел? — прикуривая у Цыбуха, спросил Ивась. — Побалакать?

— И энто тоже, — согласился тот. — Побалакать нам, сельчанин, не мешает.

— В дозоре я, заругают, — покачал головой Перегуда.

— Ни, — засмеялся Цыбух, — меня сменить тебя послали. Ты мне вот чего скажи, сосед, долго ли ты еще собираешься по лесам судьбу пытать? Она ведь, злодейка, может и выверт сделать.

— Ты о чем? — насторожился Ивась. — Говори толком, Гнат, не крути, как теленок хвостом.

— Тикать нам треба, сосед, — глубоко затянувшись, доверительно сказал Цыбух. — Тикать от энтого капитана.

— Как это?

— А ногами! Переставлять их побыстрее, — и Гнат показал на ладони пальцами, как надо переставлять ноги.

— Почему? — Ивась никак не мог уразуметь, отчего вдруг Гнат решил уйти. Что случилось? Почему изменились его планы? Еще вчера он ходил со всеми к дороге, убил немца, взял трофеи, а сегодня хочет уйти?

— Потому, — с причмокиванием досасывая сигарку, нахмурился Цыбух. — Я тебе как сосед соседу скажу. Другому бы ни за что не сказал, а тебе скажу. Мы с тобой тут самые близкие будем из всех — если не ты, то кто же еще меня поймет, га?

— Да что случилось-то? — поторопил его встревоженный Перегуда.

— Придурок этот, капитан, в самое пекло нас завесть хочет. Сгинем мы с ним вместе! Ни за понюх табаку сгинем! Он теперя на станцию мастится пойти, я сам слыхал, а там немцев полно. Постреляют нас, Ивась, как курей. Усех постреляют!

— Зачем ему станция? — недоверчиво улыбаясь, спросил Ивась. — Да ты брешешь!

— Зачем? — зло сощурился Цыбух. — Это собаки брешут, а я тебе дело толкую. Телок! Не знаешь? Скажу! За комиссарскими брильянтами идем, которые в вагоне спрятаны, а оне дороже золота! Во!

— Да брось ты! — рассмеялся Перегуда. Вся деревня знала склонность Цыбуха к преувеличениям. Если он убил на охоте утку, так она обязательно превращалась в его рассказах в кабана или лося, если не в зубра.

— Як Бога кохам! Вот тебе пан Езус и дева Мария! — перекрестился Гнат. — Сам слышал, вот энтими ушами, когда наш капитан с каким-то мужиком в лесу балакал… Слушай, сосед, бросим их к чертям болотным да пойдем сами на железную дорогу? Выберемся на энту станцию да пошукаем: глядишь, отыщем комиссарские брильянты?

— Спятил? — покрутил пальцем у виска Ивась. — На што они нам? Куда с ними деваться, война кругом, аль бо забыл?

— Э-э, милай, — ощерился Гнат, — с хорошими деньгами человеку никакая война не страшна, а с золотом везде хорошо! Щас главное — выжить! Понял? А в наших болотах от кого хошь сховаться можно, ни одна собака не сыщет. Я одну деревеньку знаю, небольшую, посередь болота стоит…

— Не дело, — насупился Ивась. — Не дело говоришь, Гнат! Разве из-за камушков они так будут рисковать? Парнишка говорил, который с капитаном пришел, что у них людей много поубивало.

— Ладно, — примирительно похлопал его по колену Цыбух, показав в улыбке прокуренные зубы. — Попытал я тебя, не держи обид. Иди.

Ивась поднялся, закинул карабин за плечо.

— Все одно доложу.

— А и доложи, — миролюбиво согласился Гнат. — Доложи… Карабинчик мне оставь.

— У тебя пистолет есть, — отмахнулся Перегуда, поворачиваясь, чтобы уйти.

Стороживший каждое его движение Цыбух вскочил на ноги и, сильно размахнувшись, ударил Ивася дубиной по голове. Тот рухнул, как подкошенный, даже не застонав.

— Сопляк! — снова опуская дубину на его голову, зло просипел Цыбух. — Я те доложу! Вот тебе и за Софку! — он еще раз ударил лежавшего без движения Перегуду.

Отпрыгнув, Гнат несколько секунд смотрел на тело, потом протянул руку, намереваясь взять карабин, но передумал и, забросив дубину далеко в кусты, скрылся в чаще…

Глава 8

У Березины, под Борисовом, Чернявкой и у реки Свислоч несколько суток шли тяжелые бои с танковыми соединениями немцев. Пылали подбитые черные машины с белыми крестами на башнях, горели неубранные хлеба, деревни, горела, казалось, сама земля. Но красноармейцы стояли…

Только 4 июля 1941 года врагу удалось захватить несколько плацдармов на восточном берегу Березины. Перегруппировав силы и создав подавляющее численное превосходство на направлениях основных ударов, противник возобновил наступление. Оказывая ожесточенное сопротивление на каждом рубеже, наши войска были вынуждены медленно отходить к Днепру под бесконечными бомбежками, отражая танковые атаки.

Гитлеровское командование все еще надеялось прорваться с ходу к Западной Двине и Днепру, смять советские части, форсировать реки и развить наступление на Смоленск, чтобы открыть себе беспрепятственный путь на Москву.

Враг считал, что в составе русских войск западного фронта имеется не более одиннадцати дивизий, способных оказывать серьезное сопротивление. Однако действительность опровергла все их расчеты — уже бои в междуречье Березины и Днепра заставили фашистов напрягать все силы. Еще большие трудности ожидали их на рубеже Западной Двины и Днепра.

Ставка Главного командования в первых числах июля передала в состав войск Западного фронта развертывающиеся на рубеже рек Западная Двина и Днепр соединения 22-й, 20-й и 21-й армий. 4 июля командующий фронтом приказал войскам этих армий прочно обороняться в занимаемых полосах и не допустить прорыва противника в восточном и северном направлениях…

Ходить в одиночку по лесу Гнат не боялся — дело для него привычное, хорошо знакомое с детских лет. Сложнее оказалось решить — в какую сторону податься?

Сбежав от тела Ивася, он кинулся сначала по направлению к проселочной дороге, на которой вчера добыли оружие, — там недалеко стояла деревня, в ней люди, а они расскажут, где расположились немцы и где та самая станция Вязники, на которой стоит заветный вагон, таящий в себе сумасшедшие богатства.

Но потом, когда немного улеглось волнение и перестали дрожать руки, когда он понял, что за ним нет погони, Гнат остановился, раздумывая: зачем ему опять туда, где недавно пролилась кровь? Вдруг немцы еще рыщут по лесному проселку, отыскивая следы напавших на солдат? А тут и он появится, да прямо к ним в лапы! Могут прикончить, не разобравшись в горячке. Такой исход его не прельщал — мертвому деньги без надобности, они только живому сгодиться могут, чтобы помочь и дальше числиться в живых, переждать лихое времечко.

Поэтому он, поглядев на солнышко, начавшее клониться за кроны высоких деревьев, пошел в другом направлении. Опыт подсказывал, что от деревеньки Жалы, куда ходил капитан, должна вести торная дорога к большому населенному пункту. Лес не может тянуться бесконечно, где-то он неохотно отступает, где-то рядом с ним бегут, отливая на солнце синевой, железнодорожные рельсы, прибитые костылями к смоленым шпалам, а где железная дорога — там и станции!

Капитан вел их по компасу, сверяясь с картой. Карту Гнат читать не умел, пользоваться компасом тоже, но зато хорошо ориентировался по приметам. Он был твердо убежден, что последние двое суток они шли вдоль, а не поперек лесного массива. Значит, если пойти под углом к прежнему направлению движения, то обязательно выйдешь к жилью.

И действительно, вскоре Цыбух выбрался на опушку; притаившись в кустах, долго наблюдал за пустой в этот час дорогой, по другую сторону которой тянулись неубранные поля. Безлюдье его успокаивало, вселяло надежды, что все сбудется, сладится так, как задумано.

Теперь он сам себе командир и никакие сопляки под ногами больше не путаются, а при удаче, если добудет из вагона золотишка и брильянтов, можно файную бабу завести, получше Софки. Небось, на золото и блескучие камушки любая прилетит, как бабочка на огонь, сложит крылышки, а ты не будь дурнем — хвать ее!

Сладко жмурясь от таких мыслей, спрятавшись за толстым пнем, Гнат не забывал смотреть на дорогу. Пень ему понравился: место сухое, недалеко муравейник, под корнями есть выемка, куда можно заховать оружие — зачем оно ему сейчас, только неприятности наживать. Вот новую дубину сделать стоит, а кинжал и пистолет затырить до поры, когда снова понадобятся, чтобы богатство от чужих глаз и загребущих рук охранять.

Но, с другой стороны, безоружному нынче на дорогах тоже несладко. И еще неизвестно, каков будет путь к богатству — один уже лег под дубиной, а других дубьем вдруг да не забьешь? Тогда и пистолет сгодится, ой как сгодится!

Не зная, как поступить, Цыбух покурил, лежа в траве. Наконец он пришел к выводу, что пистолет надо оставить при себе — его под одеждой не видно, а пуля всегда сильнее дубины. И быстрее.

Поднявшись, он подыскал себе приличное деревце, срубил его кинжалом, срезал сучки и прикинул дубину по руке — хороша ли? Решив забросить кинжал в кусты, Гнат с сожалением поглядел на синеватую сталь с выбитыми на ней острыми готическими буквами. Немецкого он не знал, поэтому надпись на клинке — «Все для Германии» — была для него только замысловатым узором. Бросать кинжал стало жалко — уж больно ловко сидит в ладони его рукоять и славно выковано лезвие! И как инструмент сгодиться: и хлеба порезать, и сала, и чужую глотку размахнуть от уха до уха — все можно! Спрятав кинжал в ножны, он сунул его за пояс брюк и, опираясь на дубину, вышел на дорогу.

Постояв, раздумывая, куда пылить, Цыбух направился туда, где шире простиралось поле, а лес отступал к горизонту, темневшему грозовыми облаками. На проселке показалось жарче, чем в лесу. Песок на размывах накалился, трава на обочинах дышала пыльным удушливым теплом, на пригорках за кюветами пестрели утомленные зноем цветы.

Гнат долго шагал, обливаясь потом и опасливо зыркая по сторонам. Тяжелые трофейные сапоги поднимали слежавшуюся пыль, неприятно щекотавшую в носу, вызывавшую неудержимое желание чихнуть. Чтобы отвлечься, он начал мурлыкать себе под нос старую песню, тягучую и заунывную.

Неожиданно сзади послышался шум моторов. Остановившись, Цыбух прислушался и испуганно заметался, ища, куда бы спрятаться, — ехать на машинах могли только немцы, а встречаться с ними ему очень не хотелось. Но спрятаться оказалось негде — кругом открытое место, а если кинешься бежать через поле к лесу, точно выпустят в спину пару очередей — просто так, на всякий случай. Поэтому Гнат перескочил через кювет и остался стоять, опираясь на дубину, — авось пронесет нелегкая?

Мимо него, не снижая скорости, проскочили два мотоцикла с солдатами в касках и больших очках. Следом катил темный автомобиль, а за ним, по-утиному переваливаясь на ухабах, тянулся транспортер.

Глотая пыль, Цыбух стоял на обочине и, полуприкрыв глаза, творил шепотом молитву пресвятой Деве, прося помочь, спасти и сохранить от вражеской напасти. Но, видимо, грехов у него накопилось столько, что пресвятая Дева Мария молитвы Гната не услышала.

Неприятности начались с того, что в лицо Цыбуха полетел пущенный чьей-то рукой из кузова бронетранспортера недозрелый помидор. Не долетев, помидор шлепнулся в пыль, и тут же темная машина притормозила. Приоткрылась дверца, и высунулся немец в темной форме.

— Эй, подойди! — приказал он.

С трудом переставляя ставшие непослушными ноги, Цыбух затрусил к машине, настороженно кося глазом на остановившийся бронетранспортер, из которого выпрыгнули два солдата с автоматами и тоже пошли к нему. Он еще не успел подойти к легковушке, как солдаты оказались у него за спиной.

— Быстро! — словно подхлестнул Гната сердитый окрик немца, заставивший трусцой побежать к машине.

Один из солдат вырвал из рук Гната палку и отбросил ее далеко в сторону. Увидев на околыше фуражки немца серебряный череп с перекрещенными костями, Цыбух почувствовал себя нехорошо — в груди родилось предчувствие близкого несчастья, непоправимого, страшного.

Офицер в черном с любопытством осматривал Цыбуха, стоявшего в двух шагах от машины. Рядом с водителем сидел еще один немец в черном с витым серебряным погоном на правом плече мундира.

— Ну, — на чистом русском обратился к Гнату офицер и лукаво подмигнул светлым глазом, — рассказывай, парень!

— Чего? — чувствуя, как холодеет внутри, набычился Цыбух. Мысль, что он мог избавиться от оружия, выдающего его с головой, но не сделал этого, поддавшись извечной крестьянской жадности, глодала Гната, заставляя беспокойно биться сердце.

— Где ты взял немецкие сапоги? — доставая из кармана красненькую пачку с сигаретами, спросил немец. Закурив, он повторил вопрос: — Где ты взял сапоги? Ты что, глухонемой? Или память отшибло?

Гнат молча переминался с ноги на ногу, не зная, как отвечать. Он обалдел, услышав от немца понятные слова, обалдел он неожиданной встречи на глухой дороге.

— Что хлопаешь глазами? — усмехнулся немец. — Ты убил немецкого солдата?

— Нет, — отшатнулся Гнат. — Нет! Я не убивал!

— Тогда где ты их взял? Мародер?

— Нет, — продолжал твердить совсем одуревший от страха Цыбух. Что теперь толку от пистолета и кинжала? Смертынька пришла! Немцы не отвяжутся, а попробуй достать оружие — полоснут из автоматов стоящие сзади солдаты.

— Обыщите! — небрежно махнув рукой, приказал немец с витым серебряным погоном и, прищурившись от дыма зажатой в углу рта сигареты, наблюдал, как задергался Гнат в руках дюжих солдат, начавших выворачивать его одежонку.

На дорогу вывалился пистолет, второй солдат вытащил кинжал, подал оружие офицеру.

— О! — тот осмотрел вальтер, потом вытянул клинок из ножен. — Ты из банды «лесных призраков»? Отвечай!

— Нет! — замотав головой, крикнул Цыбух.

— Расстрелять! — приказал немец, закрывая дверцу автомобиля.

— Нет! Нет! — дико закричал Гнат, вырываясь из цепких солдатских рук. — Я скажу! Все скажу!

— Подождите, — офицер в черном снова приоткрыл дверцу.

Солдаты рывком поставили на ноги пытавшегося опуститься на колени Цыбуха, подтащили его ближе к машине.

— Говори, я слушаю! — поощрительно улыбнулся эсэсовец. Второй немец, сидевший рядом с шофером, с любопытством наблюдал за происходящим.

— Я… Энто… — голос у Гната срывался. — Они в лесу!

— Где? Точнее! Кто и сколько? — жестко сузил глаза офицер и что-то сказал по-своему второму немцу. Тот в ответ осклабился и поправил лежавший на коленях автомат.

— Пять душ, — обреченно опустил голову Цыбух. — Еще один есть, незнакомый. Да нас двое было.

— Кого вас? — уточнил эсэсовец.

— Сельчанин мой, — затравленно просипел Гнат. — Да я его энто… Чтобы уйти. Надоело мне.

— Убили? — притворно охнул немец. — Неужели? Где они? Быстро!

— Не знаю, где сейчас, — выдохнул Цыбух. — Капитан ими командует.

— Какой из себя? Выше среднего роста, русый, одет в штатский костюм и желтые туфли? Он?

— Да… Он самый, Хопров.

— Прекрасно, — откинулся на спинку сиденья офицер. — В машину его! Поехали, быстро!

Гната потащили к бронетранспортеру. Открыв дверцу, сунули головой вперед в кузов. И тут он увидел, как, хищно оскалясь, на него уставился сидевший рядом с немецкими солдатами проклятый сокамерник Щур. А на лавке у другого борта машины пристроился его лысый приятель. Сердце ухнуло вниз, в глазах потемнело — отчего же он такой невезучий?! Или его мать в проклятый час родила?

Крепкий пинок солдатского сапога буквально вбил его внутрь. Растянувшись на полу, Гнат услышал, как следом влезли солдаты, захлопнули тяжелую дверцу, потом загудел мотор и бронетранспортер поехал.

Продолжая скалиться, Щур, отвернув голову и вроде бы совсем не глядя на Гната, наступил ему ногой на пальцы руки и придавил их каблуком. Но закричать от боли Цыбух не посмел…

Очнувшись от дремы, Волков рывком сел и осмотрелся, еще не до конца проснувшись и не совсем понимая: что его так встревожило? Каким-то подсознательным чувством он уловил — происходит нечто странное, нарушающее привычный порядок на привале. Но что?

Посапывала на расстеленном пальто Настенька, рядом дремал разморенный жарой Кулик. В стороне возился с пулеметом Сашка Тур, направляя дырчатый кожух с торчавшим из него стволом то на пенек, то в сторону тропинки.

Судя по высоте солнца, скоро должен вернуться Костя, ушедший с Макаром в деревню чинить рацию. Получится у него или нет? Нужна, крайне нужна связь с центром — они там наверняка сильно беспокоятся, не имея известий от направленной в немецкий тыл разведгруппы, а может быть, уже считают их погибшими и готовят к отправке новых разведчиков?

Так, а где Гнат, это медвежеватый мужик с бычьей, покрытой темным загаром, шеей? И где Ивась?

— Где сельчане? — толкнул в бок участкового Антон.

— А? — открыл мутные со сна глаза Алексей. — Мужики? Ивась в дозоре, а Гнат пошел его сменять.

— Давно? — насторожился Антон.

— Порядком, — садясь, ответил Кулик. — Небось болтают. Придут, куда денутся.

— Когда ушел Гнат? — Капитан встал.

Сашка Тур оставил пулемет и прислушался к разговору, встревоженно глядя на милиционера и командира.

— Когда? — наморщил лоб Алексей. — Да ты как раз задремал, а он курил. Я и говорю: если, мол, не спится, то смени Ивася. Ну, он согласился. Пожалуй, больше часа прошло.

— Так, — Антон проверил парабеллум и направился к тропинке, ведущей в деревню. — Я скоро, ждите. Все собрать!

— Я с вами? — догнал его Тур.

— Нет, — отрезал Волков. — Ждать Серого. С ним может прийти еще один человек. Пусть оба дождутся моего возвращения.

После продуваемой ветерком полянки, где они расположились на отдых, в лесу показалось душно. Неслышно ступая по мягкой земле, разведчик торопился к месту, где выставляли дозор. Прямо по тропинке он не пошел, а взял немного левее, чтобы выйти к сосне сбоку, подкрасться незамеченным: если сельчане действительно заболтались, уселись покурить и обстоятельно обсудить события последних дней — это полбеды, но если…

Недаром он не спускал глаз с обоих, недаром его ни на минуту не покидало чувство настороженности, какого-то необъяснимого недоверия к ним. Ну если сбежали?

«Что тогда? — остановил он себя, пробираясь через кусты. — Если ушли, то их не догнать, не разыскать — ищи ветра в поле! Лес велик, тянется на десятки верст в разные стороны, ходить по нему они оба привычны».

Но почему они ушли, если, конечно, его подозрения верны?

Вспомнилась примятая трава недалеко от места разговора с Макаром, треск веток под тяжелыми шагами. Неужели кто-то сумел подслушать? Оба — и Ивась, и Гнат — мужики рослые, любой из них мог оказаться там, пусть даже случайно. Неужели они услышали слова о золоте, о капитане Денисове? Золото ерунда, а вот Денисов с его материалами и архив! Мог услышать только один и поделиться с другим. Прав милиционер — разные люди попадаются среди сельчан, долго проживших под панами!

Увидев издали вывороченную сосну, Волков затаился, прижался к стволу дерева и прислушался — не донесутся ли до него обрывки фраз, может быть, удастся расслышать голоса или учуять запах самосада? Вдруг мужички действительно сидят себе рядком, забыв про войну, про то, зачем они здесь, и беседуют? Нет, ничего не слышно, не доносится сюда запах табака.

Пройдя еще несколько шагов, Антон снова прислушался. Тихо, только ходит поверху ветер, качая кроны деревьев и шумя листвой. Где же мужики, неужели и правда решились сбежать? Но куда, куда им бежать вдалеке от родных мест, когда кругом немцы, чуть не в каждой деревне, и даже лесные дороги забиты их частями, спешащими к фронту? Не глупые же они в самом-то деле? Подозревать Ивася или Гната в связях с врагом по меньшей мере абсурдно, а вот считать их способными на неразумный поступок или трусость…

Бывает, слабнет человек, особенно когда чувствует, как далеко зашло дело, а повернуть назад нет возможности, и остается только один путь — вперед, где может ждать гибель. Тогда он способен найти для себя другой выход — дезертировать, скрыться, спасая шкуру. Неужели и эти?

Подобравшись ближе к поваленной сосне, Волков заметил, что над ямкой, где были ее корни, роятся мухи. Дрогнуло в нехорошем предчувствии сердце, неприятный холодок пробежал по спине, вспотела ладонь, сжимающая рукоять парабеллума.

Антон раздвинул траву и густые листья папоротника и увидел лежащего ничком Ивася. Там, где должна быть его голова, — кровавое месиво, густо облепленное зелеными мухами…

Отшатнувшись, Волков с трудом перевел дух. Случилось еще более страшное, чем он мог предположить, — среди них оказался предатель!

Гнат! Гнат Цыбух! Якобы собираясь сменить на посту Ивася, он убил его и ушел. Куда? У него теперь одна дорога — к немцам! Значит, это он, подкравшись, залег в траве и подслушивал разговор Антона с Макаром. Что он успел услышать? Если бы знать… И почему опытный капитан сразу не проверил, кто отлучался с привала?!

Наверное, Ивась не согласился пойти вместе с Гнатом или попытался его задержать и поплатился за это жизнью. Или Гнат опасался, что его хватятся? Кажется, Кулик говорил, что они давно враждовали… Вот и кончилась их вражда и спор, кончилась взаимная слепая ревность!

Мысленно попросив у погибшего прощения за дурные мысли о нем, Антон взял карабин, закидал тело убитого Ивася травой и валежником и побежал обратно. Надо теперь оставшимся поторопиться, очень поторопиться!

На полянке с нетерпением ждали его возвращения. Рядом с сияющим Костей сидел Макар Путко, угощая Настеньку незамысловатыми деревенскими лакомствами. По лицу радиста Волков сразу понял — удалось! Теперь они восстановят связь с центром. Как же переплетаются радость и боль, приобретения и потери!

— Ивась погиб, — ответил всем сразу на вопросительные взгляды Антон. — Уходим! Цыбух предал!

— А-а! — схватившись за голову, простонал Кулик. — Если бы я знал!

— Не время, Алексей! — остановил его Волков. — Надо скорее уходить. Этот подлец на все способен. Макар, короткая дорога в Уречье есть?

Комната, куда привели Гната, оказалась просторной, с широким письменным столом, за которым устроился, положив на край свою фуражку с черепом на околыше, разговаривавший с ним на дороге немец в черном. Второй немец уселся на стуле у стены, пристально рассматривая Гната немного выпученными зеленоватыми, как бутылочное стекло, глазами.

Сделав солдатам знак подвести пленника ближе к столу, офицер в черном мундире жестко сказал:

— У меня мало времени! Умеете читать карту? — он небрежно бросил на стол сложенный гармошкой лист коричнево-серой бумаги.

— Нет, — Цыбух неловко вытер рот рукавом, подняв к лицу скованные наручниками запястья.

— Имя, фамилия, воинское звание? — неожиданно вступил в разговор второй немец. Говорил он на русском чисто, почти без акцента, но как-то монотонно, невыразительно.

— Цыбух… Гнат Цыбух. Тольки я не военный, господа офицеры. Хозяйствовал я в деревне, да вот бес попутал, — он сморщился, силясь выдавить из себя слезу, но не получалось. Было страшно, мелко дрожали колени, но проклятые слезы никак не хотели выдавливаться из глаз.

— Не пытайтесь нас разжалобить, — усмехнулся сидевший за столом. — Укажите, где находится сейчас разведгруппа, и мы вас отпустим. Даю слово! Я готов поверить, что вы оказались вместе с врагами Германии случайно. Однако хочу получить правдивые ответы на свои вопросы. Понимаете? Правдивые, а не правдоподобные!

Особой разницы Гнат не видел, но на всякий случай согласно кивнул, заискивающе глядя в глаза офицера.

— Мы уже знаем, что вы сидели при большевистском режиме в тюрьме и бежали оттуда во время начала военных действий, — добавил второй. — Вас опознали. Говорите правду. Тогда все будет хорошо.

В голове у Гната все смешалось, мысли стали, как нитки, беспорядочно спутанные в моток нерадивой бабой, — тянешь к себе одну, а она цепляется за другую, запутывая его еще больше, стягивая в тугой узел. Ну как затянут узелок петли на шее? Выдать им оставшихся в лесу, а почему ушел — промолчать? Обещают отпустить… Хорошо бы. Тогда о вагоне и словом обмолвиться нельзя, чтобы не проститься навеки с мечтой о большом богатстве, которое почти само шло в руки.

— Я по карте не могу, — глядя, как сидевший за столом разворачивает серые листы, хрипло сказал Гнат. — А вот знаю, что у деревни Жалы мы были.

— Жалы? — переспросил офицер и тут же начал искать название деревни. Найдя, ткнул в карту пальцем. — Здесь! Не так далеко от места нападения на патруль. Слышите, Рашке? — обратился он на немецком ко второму эсэсовцу. — Это примерно в одном переходе от места нападения на мотоциклистов и похоронную команду.

Рашке встал, подошел к столу, наклонился над картой, всматриваясь в ее серо-коричневые линии.

— Вы полагаете, штурмбанфюрер?

— Да, да! — довольно потер руки Шель. — Этот медведь именно из той банды «лесных призраков». Я это чувствую!

Цыбух стоял ни жив ни мертв, слушая, как переговариваются на своем лающем языке немцы. Вдруг они обсуждают, как лучше его казнить, вдруг не верят? Матерь Богородица, что же им такое сказать, чтобы поверили, отпустили с миром, отстали от него, наконец?

— Энто, — облизнув пересохшие губы, произнес Гнат севшим от волнения голосом. — Они какого-то капитана шукают, пограничника.

— Вот как? — удивленно поднял голову Гельмут. — Именно пограничника? Вы не ошиблись?

— Ни, — мотнул головой Цыбух. — Собирались в Уречье за ним пойти, он там раненый у бабки Марфы лежит.

— Когда? — подскочив, схватил Гната за грудь Рашке. — Когда они должны там быть? Ну! Говори!

— Да сейчас, небось, туда и пришли… — начал тот, но внезапная дикая боль пронзила ему голень, заставив умолкнуть.

Ударивший его сапогом Рашке смотрел, как сгибается пленник, а потом резко двинул его коленом в лицо. Цыбух упал.

— Унтерштурмфюрер! — позвал Гельмут. — Уречье почти рядом. Возьмите солдат и поезжайте. Скорее! Брать живыми! Если они нас опередили, то деревню не жечь, оставить засаду.

Рашке выскочил из комнаты, хлопнув дверью. Шель подошел к лежавшему на полу Цыбуху и остановился над ним, прикуривая сигарету.

— Извините, он устал. Война… — штурмбанфюрер присел на корточки и заглянул пленнику в глаза. — А ты пока останешься у меня заложником. Если мы опоздали в Уречье, тебя расстреляют.

— За что? — с трудом ворочая языком в разбитом, полном крови рту, простонал Гнат.

— За то, что мы опоздали, — выпрямился Гельмут. — И потом, я уверен, что ты сказал далеко не все. Подумай! Считай полученное задатком… Убрать!

Солдаты подхватили Гната под руки, поволокли к выходу, потом вниз по лестнице к подвалу. Гулко хлопнула тяжелая дверь, прогремел засов. Опять кутузка, опять неволя!

С трудом поднявшись на ноги, Цыбух прошаркал к едва видимым в сумраке грубо сколоченным нарам, сел. Рядом закопошился какой-то темный комок и раздался тихий смешок. Гнат не поверил глазам, снова увидев Щура и лысого.

— Встретились? — издевательски ухмыльнулся Щур. — Теперь не большевики, не побалуешь. За что харю разбили?

— Шут их знает, — разминая запястья, болевшие после наручников, ответил Гнат. Приглядевшись, заметил, что у обоих на лицах следы недавних побоев. Это его немного успокоило. Но судьба приготовила ему новый удар.

— Иде энто мы? — приподнявшись, Гнат выглянул в низкое зарешеченное оконце. — Не видать?

— Станция Вязники, — сплюнул лысый.

Гнат обессиленно опустился на нары.

Войдя в дом, Рашке прошел к столу, сел, с любопытством разглядывая зеркало в простой деревянной раме, большие портреты хозяев над широкой кроватью, фотографии их родни. Мужчины на фото — штатские и военные, с георгиевскими крестами и советскими медалями, в фуражках и кепках; женщины — в светлых платьях, с напряженным выражением лиц позировавшие заезжему фотографу.

Немного поерзав — сидеть на жесткой деревянной лавке было неудобно, — Рашке поглядел на хозяйку избы, стоявшую около печи, сложив большие, расплющенные работой руки на цветастом переднике. Старуха ему не понравилась — высокая, темноглазая, с сухим костистым лицом и гладко зачесанными седыми волосами, убранными под платок. Ведьма!

Шнырявшие по усадьбе и дому солдаты делали свое дело, переворачивая все вверх дном. Раздосадованный долгим ожиданием результатов обыска, Рашке закурил и сейчас вертел зажигалку в пальцах, изредка бросая косые взгляды на молча стоявшую все в той же позе около печи хозяйку — бабку Марфу.

Деревня Уречье оказалась просто большим хутором из семи домов. Найти здесь прятавшегося русского капитана из пограничных войск чекистов не представляло труда. Но до сих пор его обнаружить не удалось. Где он, черт бы его побрал?! Не улетел же на небо и не провалился в преисподнюю? В духов унтерштурмфюрер не верил, но и капитана нигде не нашли.

Обманул их мужик, пойманный на дороге? Зачем, он же знает, какова будет расплата за обман! Хотя кто поймет этих славян? Остроглазый Шель, проезжая мимо стоявшего столбом на обочине мужика, успел заметить на нем солдатские сапоги и приказал остановиться. Сначала Рашке отнесся к очередной затее штурмбаннфюрера с иронией, правда, не выказывая ее, но потом был вынужден признать, что Шель не ошибся, точно выудил именно ту рыбку, которую следовало поймать. Хитер! С ним надо держаться настороже. Вроде бы болтал без умолку, рассказывая о Париже, а сам, оказывается, подмечал все вокруг. Правда, сам Рашке не потащил бы мужика в город, а устроил бы допрос там же, прямо на дороге, выворачивая ему внутренности наизнанку, но с начальством не поспоришь…

— Где твой муж? — спросил Рашке у хозяйки. Спросил просто так, от нечего делать в ожидании результатов обыска. С каким удовольствием велел бы он сжечь деревню дотла! Но… опять приказ Шеля: хутор не трогать, обыскать и устроить засаду.

— Плохо слышишь? — не дождавшись ответа, лениво поинтересовался эсэсовец.

Вошел солдат, положил на стол обрывок окровавленного бинта — грязный, с засохшими пятнами крови.

— Нашли в сарае, — доложил он.

Рашке в ответ удовлетворенно кивнул — значит, капитан-чекист все же находился здесь, и он ранен. Вдруг Шель опять прав, и русские не зря столь упорно вертятся тут, прячутся по лесам, выходят к населенным пунктам? Наверное, у них действительно очень важное задание? Иначе зачем им искать чекиста, возможно, специально оставленного здесь отступавшими русскими частями или армейской разведкой, чтобы ждать прибытия парашютистов? Чекист-пограничник — это интересно, очень интересно, вот только где он?

— Что в других домах? — глядя на обрывок бинта, спросил занятый своими мыслями Рашке.

— Ничего, — ответил ему с порога вошедший лейтенант. — Собираетесь прочесывать лес? У меня мало людей.

По его тону эсэсовец понял, что идти в лес лейтенанту не хочется. Плохие вести распространяются с ужасающей быстротой — уже все знают о потерях от пуль русских десантников, а в лесу засада может ждать за каждым кустом.

Там нельзя применить авиацию, танки, вести огонь артиллерии. Против кого все это? Против кучки спрятавшихся в зарослях бандитов? Армия не любит полицейских, не понимает их работы. Не осознает того, что жалкая кучка врагов может наделать столько вреда, сколько его не принесет целая дивизия противника, неожиданно появившаяся на фронте!

Пока армия неудержимо идет вперед, никак не удается втолковать генералам, как важно сразу лишить разведку противника опоры на уже захваченной территории, парализовать ее, не дать развернуться. Генералы хотят осенью быть в Москве…

— Молчит? — садясь к столу, спросил лейтенант, кивнув на старуху.

— А-а, — небрежно отмахнулся Рашке. — Они упрямы. Если сразу не заговорила, то уже ничего не скажет. Варварская страна, азиаты, не знающие истинной цены жизни. Грязь, плохие дороги, деревянные дома…

Он бросил окурок на чисто вымытый пол и встал. Прошелся по избе, потом вышел на крыльцо. Лейтенант последовал за ним.

— Старуху повесить, — спускаясь с крыльца, приказал Рашке. — Оставить засаду. Деревню не жечь, никого не трогать, но из домов больше никого не выпускать.

— У меня мало людей, — снова напомнил лейтенант, глядя на свои сапоги.

Связываться с эсэсманом ему не хотелось, но и попусту разбрасываться солдатами тоже. Кого они должны здесь караулить? Призрачную банду, которая, возможно, придет из леса? А если не придет? Кому хочется рисковать в собственном тылу, в сотнях километров от фронта?

— Оставьте здесь отделение из своего взвода, — выходя за ворота к ожидавшей его машине, бросил через плечо Рашке. — Утром их сменят.

Мрачный лейтенант козырнул и направился отдавать необходимые распоряжения.

Садясь в машину, Рашке увидел, как солдаты вывели из дома хозяйку, потащили к стоявшей во дворе березе, закинули через ее сук со следами детских качелей кусок телефонного провода с петлей на конце. Один из солдат притащил из хаты колченогую табуретку, поставил под петлей, другой толкнул к ней Марфу.

Та неожиданно заартачилась, начала вырываться из рук, что-то выкрикивать, повернувшись лицом к машине, отъезжавшей от ворот.

— Стоп! — приказал Рашке водителю и вышел. Неужели страх смерти, нежелание конца, пусть даже и близкого для хозяйки по ее возрасту, но не такого, не от чужой руки, заставит ее развязать язык? Занятно…

— Сюда! — приказал он солдатам и подождал, пока они подтащат старуху.

— Я слушаю, — глядя ей в лицо, усмехнулся Рашке.

— Он здесь, — Марфа обреченно вздохнула.

— Кто? — подобрался эсэсовец. — Ну говорите, говорите!

— Военный, которого ищете, — старуха опустила голову.

— Где именно? — сделав солдатам знак отпустить женщину, продолжал выспрашивать Рашке.

— В тайнике сховался.

— Ведите нас.

Немец пошел следом за хозяйкой. Пройдя через двор, она повела его к задам дома. Проходя мимо поленницы, взяла топор. Один из солдат хотел отнять его, но Марфа обернулась к эсэсовцу:

— Скажи, пусть отдаст! Тайник открыть надоть, а вам не суметь.

— Не мешайте ей! — приказал унтерштурмфюрер, расстегивая кобуру. Сейчас он получит маленькое удовольствие, вытаскивая из норы забившегося туда русского чекиста-большевика.

Подведя их к задней стене избы, старуха остановилась, поглядела на небо, перекрестилась и показала Рашке на нижние бревна.

— Господь меня, грешную, простит. Гляди, тута!

Заинтересованный Рашке немного наклонился, вглядываясь в потемневшие от времени бревна, из которых был сложен дом. Где же тут тайник?

— На ж тебе, ирод!

Топор наискось вошел в череп эсэсовца. Он уже не услышал короткой автоматной очереди, оборвавшей жизнь хозяйки дома, не увидел, как она упала рядом с ним, обливаясь кровью…

— Жителей выгнать на улицу, дома сжечь! — приказал лейтенант, увидев тело Рашке.

Зачем теперь выполнять приказы уже мертвого эсэсмана и лишний раз рисковать? И кто может знать, отдавал убитый старухой унтерштурмфюрер приказ жечь деревню или нет?

Когда машины выезжали на большую дорогу, лейтенант обернулся поглядеть на зарево пожара, казавшееся бесцветным в ярком свете дня. Над крышами домов поднимался дым, но не из труб печей, а черный, густой — дым пожара, жадно уничтожавшего человеческое жилье. Пламя гудело, бросая неровные блики на лица сжавшихся в кучку стариков и подростков, которым теперь бедовать без крыши над головой.

С последней машины кто-то из солдат дал очередь из автомата по жителям деревни, пытавшимся вытащить свой скарб из огня. Люди закричали, бросились в разные стороны. Затрещали новые очереди.

Лейтенант отвернулся — его не интересовало, погиб кто-нибудь из славян или нет. Все равно эта раса обречена фюрером на полное исчезновение с лица земли.

— Вперед! — приказал он шоферу, думая, как оправдываться, объясняя гибель эсэсмана, упавшего под ударом топора русской старухи…

Тот, кого так усиленно искал Рашке, прятался в небольшом овражке, густо заросшем крапивой и лебедой. Положив перед собой две гранаты, он напряженно прислушивался к звукам, доносившимся со стороны деревни.

Два часа назад идущие по дороге машины с немцами заметил соседский мальчишка и что было духу помчался к бабке Марфе — предупредить. Наскоро оставив свое убежище в сарае, раненый, помогая себе самодельным костылем, заковылял к лесу, благо он начинался почти за огородами. Оглянувшись, увидел, как, поднимая клубы пыли, катили грузовики, а впереди, подпрыгивая на выбоинах, торопилась легковая машина.

Ничего хорошего ждать от такого визита в маленькую деревушку не стоило, поэтому он захромал быстрее, стремясь добраться до овражка — там, как в окопе. Если придут за его жизнью, он успеет взять за нее пристойную цену, показав тевтонам, как умеют умирать в бою офицеры Красной Армии.

К овражку его водила бабка Марфа, словно заранее знала, как все обернется. Что ж, ее предосторожность оказалась нелишней. Суждено ли ему вернуться к ней в сарай, чтобы отлежаться там, набраться сил, или он останется здесь, приняв последний, неравный бой?

Он не мог видеть, что происходит в деревушке, скрытой зарослями, и только по звукам догадывался, как обстоят дела. Вот ближе заревели моторы, донеслись приглушенные расстоянием лающие немецкие команды, захлопали калитки и заскрипели створки распахиваемых ворот, закудахтали спугнутые на насестах куры, стукнул одиночный выстрел, оборвавший злой собачий лай…

Взяв в руки пистолет, он оттянул затвор, загоняя патрон в ствол, сорвал стебли травы, мешавшие видеть, кто приближается к овражку, прикинул, когда надо открыть огонь, чтобы успеть убить хотя бы двух-трех немцев, прежде чем они залягут и начнут переползать, окружая его. Тогда в ход пойдут гранаты. Себе пулю оставлять не стоило — для него сгодится и немецкая, а вот его пули обязательно должны найти врага.

Пахло разогретой землей, пряной крапивой, сновали между стеблей травы деловитые муравьи, которым не было никакого дела до забот людей, затеявших войну друг с другом. Высоко в небе плавно парил коршун, делая круг за кругом над деревней. Душно, как перед дождем, печет раны под повязками, кружится от слабости голова, и пляшут перед глазами мелкие искорки — давала себя знать потеря крови после ранения.

Ну почему они медлят, почему не идут? Или немцы приехали сюда случайно, просто свернули с большака и, заметив деревню, решили ее осмотреть, проверить, кто в ней живет?

Стихло все, как будто оккупанты уже уехали, но шума моторов слышно не было. Что же происходит, отчего повисла тишина?

Подняв глаза, он увидел, что коршун улетел — то ли ему надоело попусту тратить время, то ли почувствовал опасность…

Протрещала далекая автоматная очередь, потом заурчали моторы, раздались крики, пахнуло едким, вызывающим слезы дымом, как от большого костра.

Прятавшийся в овражке человек забеспокоился, начал выбираться наверх, пытаясь понять: что случилось, отчего стреляют и пахнет дымом? До него донеслись звуки еще нескольких автоматных очередей и гул удаляющихся тяжелых машин. Это подстегнуло его, и он, подхватив костыль, почти не таясь, заковылял обратно к деревне.

Выйдя из кустов, остановился, пораженный открывшейся ему картиной. Деревня горела. Жарко пылая, горели все дома сразу, поднимая тучи искр, рушились внутрь раскалившихся срубов соломенные и камышовые крыши. Над пожаром стелился темный дым: удушливый, едкий, сжимающий горло и щиплющий глаза до слез. В дыму, озаряемые отблесками пламени, метались уцелевшие жители. Чувствуя свой близкий конец, жутко мычала запертая в горящем хлеву корова, прося помощи у своих уже мертвых хозяев.

Опираясь на костыль, прятавшийся в овражке человек почти побежал с пригорка вниз, к деревне, не разбирая дороги, не обращая внимания на боль, на подкатывающую к горлу тошноту и слабость.

Скорее, может, он еще успеет помочь хоть чем-нибудь, хоть кого-то спасти!

Костыль сломался. Он рухнул лицом вниз, в траву, и зарыдал от бессильной ярости, колотя по земле кулаками и глотая жгучие слезы. Потом пополз, упираясь здоровой ногой, цепляясь за траву руками, подтягивая свое непослушное тело все ближе и ближе к пожарищу. Скорее! Из последних сил!

Вот и огород бабки Марфы. В лицо пахнуло жаром, в воздухе летали клочья жирной сажи и крутились в потоках теплого воздуха, как странная неестественная метель из черного снега, трауром покрывавшая сгоревшее жилье.

Увидев лежавшую недалеко от догорающего дома хозяйку, раненый пополз к ней. Добравшись, перевернул Марфу на спину, схватил запястье, пытаясь нащупать пульс. Увидев на груди расплывшиеся темные пятна и ощутив холодок, идущий от руки, горестно застонал. И тут он заметил мелькавшие между домов странные фигуры с немецкими автоматами в руках; зло стиснув зубы, поднял пистолет и, прицелившись, выстрелил. Хотел спустить курок еще раз, но тут кто-то выбил оружие из его руки и хрипло приказал:

— Не балуй! Свои!

Когда распахнулась дверь и хмурый солдат, ткнув пальцем в грудь Гната, знаком приказал ему выходить, сердце Цыбуха снова сжалось в дурном предчувствии: кругом обмишурился, чего уже теперь хорошего ждать? И еще не давали покоя слова немца в черном о задатке после того, как морду разбили. Теперь чего разобьют?

Покорно подставив руки, Гнат позволил надеть на себя браслеты наручников и, тяжело вздыхая, пошел по лестнице наверх, подгоняемый тычками ствола карабина. Солдат попался зловредный, все время норовил садануть по позвоночнику или по ребрам, чтобы было больнее, и невозможность ответить ему, дать в зубы или лягнуть сапогом угнетала Гната, угнетала сильнее, чем боль от ударов и унижение.

Снова ввели в знакомую комнату, снова за столом сидел офицер в черном мундире, только уже не было видно второго.

«Еще не вернулся, — подумал Цыбух, — или затевают какую пакость против меня, потому он и прячется. Вдруг не нашли они этого капитана в Уречье? Тогда ой!..»

— Солгал? — нехорошо улыбаясь, спросил немец.

Гнат испугался — похоже, сбываются самые дурные предчувствия. И зачем только подумал о том, что они не найдут капитана в деревне? Сам беду накликал, зазвал своими думками, притянул к себе. Не зря в народе говорят: не буди лихо, пока спит тихо.

— Пан офицер, — затряс головой Цыбух, — я, честно, правду сказал!

— Тем не менее его там нет, — развел руками Гельмут. — Мне, в отличие от вас, нет нужды играть в прятки. Я обещал заплатить за ложь и докажу, что не бросаю слов на ветер. Сейчас сюда приведут уголовников, сидящих с вами в камере. Они уже однажды показали свою готовность сотрудничать с нами, а теперь сделают это еще раз. Уже на твоей шкуре!

Гнат представил себе Щура и лысого, пинающих его ногами, звереющих от старания выслужиться и от беспомощности жертвы, и, запинаясь, пролепетал:

— Може, вы энтих… здеся словите? Я чистую правду…

Шель бросил быстрый взгляд в его лицо, покрытое испариной страха и, стараясь сохранить равнодушный тон, спросил:

— Я не понял. О чем ты?

— Они собирались в деревню пойти, за капитаном, — торопливо зачастил Гнат, — а потом сюда, на станцию, в Вязники.

— Зачем? — поднял брови Шель. — Тут не только станция, здесь и город. Пусть и маленький, но в нем большой гарнизон. Их место в лесу! Опять лжешь?

— Нет, — упрямо повторил Цыбух, стараясь убедить немца. — Правду говорю. Им сюда надо, я сам слышал.

— Но зачем, зачем?

— Точно не знаю, — начал Гнат и тут же почувствовал, как его сзади схватили за плечи, повалили на пол, начали заворачивать скованные руки за голову. Дикая боль пронзила суставы плеч, в загривок уперся жесткий сапог, а ноги прижали чем-то тяжелым, и стало темно в глазах от боли, достающей аж до самого нутра.

— Скажу! — заорал он. — Скажу!

Немного отпустили, давая вздохнуть, сдвинулся ниже, на спину, стоявший на загривке сапог.

— Говори!

Голос офицера доносился словно через вату, забившую уши. Больше испытывать такую боль не хотелось, и Гнат просипел:

— Секрет тута у них спрятан.

— Где?! — подхлестнул его новый вопрос, и сильно дернули за руки. — Где спрятан? Какой секрет?

— В каком-то вагоне.

— Кретин, — зло прошипел Гельмут. — Что в вагоне? Ну?

— Золото, — Гнат обессиленно опустил голову на пол и горько заплакал. Прощай, радужная мечта о богатстве!

Шель довольно расхохотался. Ему стало ужасно весело: как все просто! Вытер платком выступившие от смеха слезы и, убрав его в карман, приказал:

— Оставьте его… Сознайся, дурак, ты хотел присвоить золото? Надеялся украсть столько, сколько сможешь унести в своих поганых лапах, и потому молчал, пока тебе не начали ломать хребет? Жаден ты, жаден и глуп! А если там, в вагоне, совсем не золото? А если ты считаешь меня дурнее себя и хочешь снова обмануть?

Цыбух молча лежал на полу, шмыгая носом и чувствуя, как опять начала кровоточить разбитая губа, наполняя рот солоноватой кровью. Что еще добивается от него немец, он и так все ему уже выложил!

— Молчишь, — с сожалением протянул Гельмут. — Байку про золото специально для тебя могли выдумать хитрые чекисты. Например, для проверки твоей благонадежности. А ты и поддался, сбежал!

Гнат тяжело сел, снова шмыгнул носом, виновато опустив голову и глядя в пол. Чего теперь с ним сделает немец? Опять начнет мучить или… Горазды, оказывается, немцы на разные штуки. То с тобой вежливенько так, с уважением, а то начинают шею сворачивать. И как только этот, в черном, догадывается, когда ему арапа заправлять начинают? Колдун он, что ли, ворожей?

— Вот что, — Шель побарабанил пальцами по столу. — Куришь? Дайте ему сигарету! Попробуй мне точно повторить, что говорили те двое в лесу. Сможешь?

— Один, энто который у нас заправлял, сказал, что везли золото. И еще вещи, которые дороже золота; они в вагоне на станции Вязники, — сообщил Цыбух, жадно затягиваясь вонючей сигаретой.

Гельмут откинулся на спинку стула, раздумывая. Ясно, что некий секретный груз действительно существует — иначе зачем говорить о станции и вагонах? Они же не подозревали о спрятавшемся в кустах кретине, подслушивавшем их разговор, поэтому беседовали не таясь, спокойно, называя вещи своими именами. Один из собеседников, если верить этому кретину, называл себя капитаном Хопровым. С таким же успехом он мог называться полковником Сидоровым или лейтенантом Ивановым — у разведчика всегда десятки имен, а настоящее знает только он и его руководство. Ясно одно: он действительно разведчик, прекрасный профессионал. Именно он и устроил бойню в подвале школы, а потом изувечил двух эсэсманов и ушел в лес. Все приметы сходятся! Но кто второй? Такой же профессионал, специально оставленный здесь русской разведкой, или местный житель, опять же связанный с русской разведкой? Где он живет — в Жалах? Или лес около этой деревни — только условное место встречи? Скорее последнее, иначе они не стали бы беседовать в лесу, а пошли бы на другое место. Выспрашивать об этом у кретина, плачущего по своему несбывшемуся богатству, бесполезно — вряд ли он скажет что-то толковое. Не тот ум, нет способности к наблюдению и анализу, полностью оправдывает русскую пословицу: сила есть — ума не надо. Недодав этому чурбану мозгов, природа щедро компенсировала их отсутствие могучими мышцами, добавив к ним маленько хитрости, нажитого опыта и изворотливости, умения ловчить, спасая свою шкуру. Пустой матерал!

Рашке тоже не оправдал надежд — не нашли чекиста-пограничника, прятавшегося в деревне, мало того — еще и саму деревню сожгли, а в Вязники привезли тело Рашке с раскроенным черепом. Не исключено, что кретин говорил правду, но не все правильно понимал. Уречье могло служить еще одним условным местом встречи или лес рядом с этой деревней, а убившая Рашке Марфа — связная. Впрочем, нет, так можно слишком далеко зайти в отвлеченных умопостроениях. Все, конечно, проще, намного проще.

Но груз, важный для большевиков секретный груз действительно должен существовать, и его сопровождал чекист! Это-то как раз и подтверждает важность груза — его не доверили никому, кроме чекиста! Стоит тщательно проверить всю станцию и устроить здесь для капитана Хопрова, или как его там, приличную мышеловку. А потом не упустить момент и наглухо ее захлопнуть.

— Хочешь жить? — поглядев на Гната, вкрадчиво спросил Гельмут. — Я дам тебе возможность доказать свою преданность новому порядку. И золото ты получишь. Не вагон, конечно, а в награду за верную службу. Получишь дом, корову и сможешь взять себе любую бабу. Но пока ты снова отправишься в подвал!..

Волков всматривался в лицо человека, подобранного в горевшей деревне около дома бабки Марфы, — разбитое, потемневшее, с запекшимися губами, оно напоминало уродливую маску. Ничего от живого. Обтянутый кожей череп с блестевшими лихорадочным жаром глазами. Они беспокойно бегали по лицам окружающих его людей.

Человек был без сапог, но обут в потертые штатские полуботинки. Одет в комсоставовское галифе, разрезанное по шву около канта и потом снова аккуратно зашитое. Тощая шея болталась в воротнике коверкотовой гимнастерки со следами споротых петлиц. Фуражки не было, шевронов на рукаве тоже. Отобранный у него пистолет ТТ — обычный, армейский, и гранаты советские, противопехотные, в ребристых металлических рубашках. В карманах галифе и гимнастерки документов не обнаружили.

— Жив? — заметив, что раненый пришел в себя, спросил Антон.

— Кто вы? — разлепив спекшиеся губы, с трудом произнес неизвестный.

— Свои, — успокаивающе похлопав его по руке, ответил Волков. — Не волнуйтесь. Где вас ранило?

— Кто вы? — повторил тот, пытаясь приподняться, но со стоном вновь опустился на землю.

Он смутно вспомнил горящую деревню, перебегающие между домами непонятные фигуры с немецким оружием в руках, выбитый из руки пистолет и хриплое приказание не баловать. Потом темный провал беспамятства и, придя в себя, он вдруг обнаружил, что уже находится в лесу, среди неизвестных, странно и пестро одетых людей. Один в полосатой футболке, другой в милицейской форме, третий в маскхалате, а говорящий с ним — в мятом гражданском костюме и несвежей голубенькой сорочке.

Кто они, откуда взялись, почему его унесли в лес? И сколько прошло времени, пока он находился без сознания? Судя по теням между деревьев, уже вечер, скоро сядет солнце.

Кто этот человек, настойчиво пытающийся узнать, где его ранило? Он его раньше никогда не видел, а может быть, просто уже забыл это обычное, чуть скуластое лицо и светлые глаза? Русые волосы, щетина на небритом подбородке… Таких сотни, тысячи — встретишь и тут же забудешь, смешается память о нем с памятью о множестве других подобных лиц.

— Мы ищем Денисова, — тихо сказал Волков, наклонившись ближе к раненому. — Пограничника. Вы были вместе?

Перед вылетом на задание Антон видел фотографию капитана-пограничника Александра Ивановича Денисова, запомнил его приметы, цвет волос, глаз, рост. Получил пароль, назвав который, он мог доказать Денисову, что действительно является представителем центра. Определить точно — Денисов перед ним или нет, не было возможности. Рост примерно такой же, глаза похожи, но волосы потеряли свой первоначальный цвет, да еще сильно разбито лицо: неизвестный ранен в ноги и плечо, и видимо, не раз падал, спеша выбраться из своего укрытия. Лицо отекло, распухло, глаза ввалились, под ними залегли густые тени, губы спеклись…

— Кто вы? — опять прохрипел раненый.

— Капитан Хопров, командир спецгруппы, — ответил Волков. — Где ваши документы?

— Зачем они вам? — раненый попробовал приподняться. — Я военврач Сорокин. Юрий Сорокин.

— Юрий Алексеевич? — раздвинув стоящих, подошел к нему Костя. — Не узнаете? Я сосед Вали, вашей племянницы, помните? Вы нам еще про Дальний Восток рассказывали.

— А-а, — напряженно вглядываясь в лицо радиста, попытался улыбнуться Сорокин. — Где это было? Когда?

— В Москве, на Молчановке!

— Точно, — облегченно вздохнув, военврач откинулся назад. — В ботинке, под стелькой мои документы. Да нет, в правом…

— Где Денисов? — просматривая документы Сорокина, продолжал выспрашивать присевший у изголовья раненого Волков. — Может, вас перевязать? Раны беспокоят?

— Не надо, — устало прикрыл глаза Юрий Алексеевич. — Где Денисов, я не знаю. Теперь не знаю, — добавил он.

— Почему теперь? — насторожился Антон.

— Мы с ним на Вязники ехали в машинах… Потом в эшелон грузились. У меня раненые были, много, а он ящики какие-то железные… Помню, во дворе райкома деньги жгли, миллионы из банка…

— Денисов говорил, какой груз в его ящиках? — приподняв голову Сорокина, капитан дал ему воды.

Военврач некоторое время молчал, веки его вздрагивали, потом тихо сказал:

— Нет. Он просил, если случится что, вагон уничтожить. Обязательно поджечь. Именно поджечь!

— Как все произошло в Вязниках? — Антон закурил, отгоняя ладонью дым от лица раненого.

Наконец-то перед ним живой свидетель произошедшего несколько дней назад боя, способный пролить свет на загадочное исчезновение капитана-пограничника и его груза.

— Ничего, — усмехнулся Сорокин, — я сам курящий… На станции много поездов скопилось. Сначала немецкие самолеты налетели, бомбили жутко, земля тряслась и стонала, а потом выползли танки. Такое началось! Денисов и его водитель, тоже пограничник, собрали раненых, способных держать оружие, и залегли в цепь, а мне велели вагон поджигать. Именно поджигать! Глоба — это сержант-пограничник, который с Денисовым был, — танк гранатами подорвал, но и сам… Милиционеры там еще воевали, девушка с нами была, они все тоже… Никого не осталось.

— А вагон? — не выдержал разведчик.

— Я побежал, рядом раздался взрыв, ударило, волной и осколками посекло, потерял сознание. Если бы не бабка Марфа, сейчас бы уже травкой прорастал. А вагон стоит. Думаю, остался целым на станции.

— Как это — стоит? — опешил Волков.

— Когда меня со станции тащили, — проскрипел Сорокин, — он еще стоял, почти в середине состава. Говорить я не мог: контузило и много крови потерял — но вагон видел. Эшелон наш так и остался на путях, недалеко от вокзального здания. Могу показать, где. Номер вагона не сообщу.

— Наверное, не получится, — помрачнел Волков. — Немцев у станции до черта, и стемнеет скоро, а тебя, Юрий Алексеевич, в лесу оставлять нельзя. Да еще ребенок у нас на руках. Ладно, спасибо. Полежи пока, а мы помозгуем, как быть-воевать.

Укрыв Сорокина своим пиджаком, Волков отозвал в сторону Макара и сел на пенек, поглядывая на густеющие между деревьев тени. Скоро ночь, наступит темнота, соваться на станцию, не зная, что там и как, рискованно, но время не ждет. Если Сорокин не ошибается и эшелон с секретным вагоном действительно все еще стоит на путях, то опасность обнаружения его груза немцами неизмеримо возрастает. Надо что-то решать.

Неожиданное появление врага в Уречье может говорить только об одном — Цыбух действительно предатель, и сейчас он у фашистов. Что еще успел подслушать Гнат из разговора с Макаром? Откуда последуют неожиданные удары? Где могут притаиться немецкие засады? Как быть с Сорокиным и Настенькой? Где материалы, которые вез Денисов для передачи центру? Их он не мог оставить в вагоне. Неужели они вмяты в землю и перепаханы гусеницами немецких танков, неужели полный опасностей путь, проделанный капитаном-пограничником, трагически оборвался здесь, у забытой богом рядовой станции Вязники?

— О чем задумался? — прервал затянувшееся молчание Путко.

— Куда нам деть раненого и Настю? Мы не можем таскать их за собой. В любой момент может начаться новая заваруха. Помогай, Макар.

— Есть одно местечко. У деда Прокопа на хуторе. Человек он наш. Вместе на железке работали. Может, туда? — нерешительно предложил Путко.

— Далеко?

— Верст пять. Дед надежный, не сомневайся. Устроит их в лесу, в землянке.

Капитан прикинул: пять километров — это почти рядом с Вязниками. Штурмбаннфюрер Шель противник не из слабых, он наверняка уже предпринял все необходимые меры. Уречье сожгли, а там искали Сорокина, пусть даже не зная, что он не Денисов. Но ведь этого не знал и Путко. Немцы могут начать прочесывать местность и обнаружат Сорокина рядом с хутором деда. Однако иного выхода нет — не возвращаться же к Жалам. А может, стоит вернуться? Но надо бы и станцию осмотреть, пока совсем не стемнело…

— Ладно, — хлопнув ладонями по коленям, Волков поднялся. — Пошли к Прокопу. Там выйдем на связь со своими и окончательно решим, как быть дальше…

Стоя на разбитом перроне спиной к зданию вокзала, Гельмут Шель мрачно разглядывал забитые вагонами пути. Бардак, самый натуральный бардак. Но чего еще ждать от русских?

В стороне, недалеко от вокзала, чернели остовы двух сгоревших немецких танков. У одного башня повернута набок и хобот орудия опущен вниз, а у другого растянулась по земле сползшая с катков гусеница. И разрушительные следы огня на броне, казалось, съежившейся от нестерпимого жара.

В конце путей, около выходной стрелки и застывшего с поднятой рукой семафора, рельсы вздыблены взрывом и свернуты тугим узлом. Около них суетились несколько саперов, пытавшихся привести стрелку в порядок. И вагоны, вагоны, вагоны — и совсем целые, и обгоревшие остовы на колесах, и чуть тронутые огнем, и полусгоревшие, с пробитыми осколками крышами и вылетевшими стеклами, без ступенек, подножек и поручней, вагоны пассажирские и грузовые, платформы, теплушки и пульманы. Море вагонов!

Водонапорная башня на другом конце станции — старая, сложенная из темно-красного кирпича, — разбита. Из стен торчат куски арматуры, зияют, просвечивая насквозь, пустые окна, внизу не хватает куска стены, словно его выгрызла гигантская крыса со стальными зубами. А за вагонами — цистерны, покрытые пылью и грязью, разорванные, закопченные и почти новенькие, блестящие на солнце круглыми боками.

— Почему так много вагонов? — спросил Шель у коменданта.

Пожилой сутуловатый гауптман интендантской службы — очкастый, в мешковато сидевшей форме — сделал шаг вперед и ответил:

— Боковая ветка дороги. Здесь у русских был отстойник и ремонтные мастерские для подвижного состава и мелкого ремонта тяги, то есть паровозов. Русские пытались отсюда отправлять поезда, но помешали авиация и прорыв наших танков.

Поблагодарив его небрежным кивком, Шель снова принялся разглядывать вагоны. Черт побери, где здесь среди них тот, большевистский? Многие вагоны перевернуты взрывами, некоторые сошли с рельсов, у многих заклинило двери, а надо осматривать все, в том числе и сгоревшие, чтобы определить характер находившегося в них груза. Вдруг сельский кретин не врет, и в вагон действительно погрузили золото? Оно не горит. Но сколько же нужно людей, чтобы все это досконально осмотреть! И еще — как подобраться к некоторым из вагонов? Придется разбирать завалы на путях, а для этого опять нужны люди.

— Что в вагонах? — на всякий случай спросил Гельмут.

— Еще не осматривали, — виновато засопел мешковатый гауптман. — Не успели. В первую очередь необходимо починить пути, чтоб пустить маневровый паровоз и растащить разбитые вагоны. Так распорядилось мое начальство.

— Хорошо, — прервал его Шель, — а что в цистернах? Это проверили?

— Мазут, масла, немного горючего, но тоже еще не все проверены.

Гельмут заложил руки за спину и пошел к разрушенной водокачке. Охрана последовала за ним. Последним неуклюже перебирался через кучи битого кирпича и покореженные пути комендант.

Подойдя к пролому в стене, Шель заглянул внутрь башни. Вместо насосов — гора металлолома и куски отвалившейся штукатурки, разлетевшиеся в стороны, когда рухнули перекрытия. Подняв голову, он увидел сквозь переплетения балок небо — крыша тоже не уцелела.

— Они взорвали башню при отходе? — повернулся Шель к коменданту.

— Нет, — замялся тот, — это следы бомбежки и танковых пушек.

Осмотр водонапорной башни удручил Гельмута — невозможно забраться наверх и устроить там пост наблюдения или пулеметную точку. Все рухнет, да и железная лестница, ведущая наверх, разбита. Жаль! Очень жаль.

— Распорядитесь усилить караулы, — приказал он обер-лейтенанту, командовавшему гарнизоном Вязников. — Мне докладывать обо всем каждые тридцать минут. Даже если ничего не происходит!

— И ночью? — уточнил тот.

— Да, как на фронте, — сердито отрезал Гельмут. — И вот еще что. Понадобится много людей для работы на путях. Придется согнать сюда местное население. Всех, кто может работать. Вы меня поняли? Всех!

— Но скоро стемнеет, — возразил обер-лейтенант. — Разрешите подождать утра, господин штурмбаннфюрер.

— До темноты еще четыре часа, — поглядел на солнце Шель. — Постарайтесь успеть. А славянский рабочий скот может переночевать под открытым небом. Выполняйте. Утром прочешете местность. Нужно знать, что под боком.

Круто развернувшись, он пошел обратно к вокзальному зданию. Оно ему тоже не понравилось — разве его можно сравнить с аккуратными вокзальчиками в Германии или других странах Европы? Вместо стекол вставлена фанера, стены посечены осколками и пулями, входные двери болтаются. И вообще — зачем здесь сделаны две двери прямо напротив друг друга? Выход на перрон и выход на привокзальную площадь разделены залом ожидания — маленьким, грязным, с выложенным каменной плиткой полом. Глупо! Зимой тут наверняка сильные морозы, и одновременно открываемые двери только выстуживают помещение. Или русские, со свойственной им беспечностью, постоянно опаздывали к поезду, и потому двери специально так расположены, чтобы торопливо бегущие на перрон пассажиры не теряли драгоценных секунд?

В здании под охраной солдат можно разместить согнанных на работы. Временно, конечно. Как только нужный вагон обнаружат, а станция начнет нормально работать, местное население придется распустить по домам. Пусть гнут спину на полях — Германия должна хорошо кормить своих солдат. Раб обязан постоянно трудиться на благо немецкого господина. Не имея развлечений, не читая книг, газет, не зная никаких новостей, кроме происшествий в своей деревне и приказов новых властей.

— Немедленно начать осмотр вагонов, — бросил Шель коменданту. — Уже осмотренные вносите в опись и пломбируйте.

— Скоро ночь, господин штурмбаннфюрер, — возразил гауптман. — И где взять столько людей? Станция плохо освещена.

— Сделайте факелы! — проходя через зал ожидания, сердито сказал Гельмут. — Здесь на вас никто не нападет, а за ночь можно успеть осмотреть несколько десятков вагонов. О всех необычных грузах докладывать лично мне в любое время. Да, — усмехнулся он, вспомнив о сидевших в подвале уголовниках, — я дам вам еще двоих в помощь. Только приглядывайте за ними, чтобы не украли что-нибудь и не вздумали сбежать…

Утро пришло с щедрым солнечным светом, яркое, свежее. Небо стало светло-голубым и высоким, высохла роса, мир вокруг словно народился вновь, радуясь теплу, лету, еще долгому до осени, когда заморосят унылые дожди, повеют холодные ветры, готовясь принести на своих крыльях белых мух, пустить их из темных облаков на землю, зазывая в гости зиму — морозную, метельную, заставляющую думать о теплом жилье и куске хлеба, думать о том, как дотянуть до следующей весны.

Работавшие на станционных путях люди тоже поглядывали на небо — не покажется ли облачко, укрыв их от палящих лучей? День обещал быть жарким, душным, безветренным. Выполняя приказание Шеля, обер-лейтенант согнал на станцию жителей окрестных сел и деревень, выгнал на принудительные работы население городка. И теперь, опасливо посматривая на вооруженных солдат, стоявших на неравных промежутках друг от друга, согнанные люди лениво копошились, разбирая завалы. Куски камней и обломки вагонов относили к телегам, запряженным лошадьми. Около составов суетились подчиненные коменданта, проверяя грузы.

Десятка полтора железнодорожников, выслушав наставления интендантского гауптмана, разошлись проверять состояние подвижного состава. Вынырнув из-под сгоревшего вагона, к ним незаметно присоединились еще двое мужчин. У одного в руках был молоток на длинной ручке, а другой нес пустое ведро. Ныряя под вагоны, они пробрались к цистернам, пошли вдоль них, что-то высматривая.

— Здесь мазут, — похлопав ладонью по чумазому боку цистерны, сказал один.

— Лучше бензин или керосин, — ответил другой, с вымазанным сажей лицом. — Мазут хуже, но если не найдем, сгодится.

Они пошли дальше, принюхиваясь. Наконец первый остановился около цистерны со смятыми, простреленными боками. Потянув ноздрями воздух, оглянулся на своего спутника.

— Похоже, керосин.

Второй тоже принюхался и согласно кивнул. Он достал из кармана брюк веревку, привязал ее к дужке ведра и вскарабкался наверх. Откинув крышку люка, скинул внутрь ведро. Оно гулко хлопнуло жестяным боком по жидкости. Почувствовав, как ведро потяжелело, мужчина вытянул его и передал нетерпеливо ожидавшему внизу спутнику. Потом, не закрывая люка, спрыгнул на порыжелый гравий между путями.

— Порядок, — вытирая ладони о брюки, удовлетворенно сказал он.

— Скорее, — поторопил его второй.

Подхватив ведро, первый быстро пошел между длинными составами. Старший поспешил за ним. Догнав, тронул за рукав и показал на перрон перед вокзальным зданием, видневшийся в просвете между вагонами. Там, по-хозяйски оглядывая пути, стоял охраняемый двумя солдатами немецкий офицер в черной форме.

— Шель, — глухо сказал первый мужчина. — Штурмбаннфюрер Шель!

— Чего он там стоит? — шепотом спросил Макар, разглядывая эсэсовца, начавшего медленно прохаживаться по перрону, словно совершая утренний моцион.

— Ему на глаза попадаться нельзя, — ответил Волков. — Он меня и вымазанным сажей узнает. Пошли!

Он отдал Макару ведро и нырнул под вагон, пробираясь ближе к составу, стоявшему на путях недалеко от здания вокзала. Стараясь не расплескать керосин, Путко последовал за ним, кряхтя и ругая сквозь зубы нелегкую, принесшую черного немца. Вроде бы все шло так удачно, удалось проникнуть на станцию, точно определить место, где стоит нужный вагон, и тут — на тебе, появился!

Услышав топот и резкие немецкие команды, Антон присел за колесом, знаком подозвав Макара.

На станцию пригнали новую группу местных жителей. Женщины, старики и подростки шли по перрону, подгоняемые конвоирами, а сзади двое охранников волочили повисшего на их руках человека в окровавленной гимнастерке. Замыкавший группу солдат тянул за руку упиравшуюся плачущую девочку в грязном платье.

— Настенка! — ахнул Путко. — И доктор!

Напряженно прислушивавшийся к разговорам немцев Волков не ответил — он смотрел на Сорокина и девочку. Что сейчас будет? Враги усиленно проверяли грузы в вагонах, начали разбирать завалы на путях. Значит, Шель либо догадывается, либо уже точно знает о существовании важного груза. Об этом ему мог сказать только Гнат Цыбух. Как в руки немцев попали Сорокин и Настя, оставленные в землянке недалеко от хутора деда Прокопа? Неужто дед выдал? Или это просто трагическая случайность? И что можно предпринять для их спасения?

Поправив спрятанный под пиджаком парабеллум, капитан подобрался ближе к перрону.

Выслушав рапорт фельдфебеля, Гельмут пробежал взглядом по лицам людей, пригнанных на работы, задержал глаза на Сорокине и приказал:

— Приведите русского.

Через несколько минут на перроне появился Цыбух. Торопливо подскочив к Шелю, он остановился на некотором отдалении, ожидая распоряжений. Пристально наблюдавший за ним из укрытия Волков успел отметить рабскую покорность Гната, его разбитое лицо и злобный блеск маленьких глаз, впившихся в Настеньку.

— Смотри, — показал на задержанных эсэсовец.

Гнат медленно пошел вдоль строя, пристально вглядываясь в лица и бормоча:

— Не знаю… Энтого тоже не знаю… Не знаю…

— Смотри, смотри внимательно, — повторил шагавший рядом Шель.

Дойдя до Сорокина, поддерживаемого солдатами, Цыбух приостановился, разглядывая врача. Обошел его кругом, схватив за волосы, приподнял опущенную голову Юрия Алексеевича и заглянул ему в лицо. Потом обернулся к Шелю:

— Энтого тоже не знаю. А вот энту знаю, — он присел перед девочкой на корточки. — Здорово, Настенка! Узнаешь дядю Гната? Я тебя печеной картошкой кормил. В лесу, на костре, в золе пекли, помнишь?

Девочка испуганно молчала, пытаясь вырвать свою ручонку из ладони крепко державшего ее солдата. Подскочивший фельдфебель доложил:

— Господин штурмбаннфюрер! Раненого и ребенка нашли в землянке, в лесу, при проверке деревни и розысках пытавшихся скрыться жителей.

— Хорошо, — махнул рукой Гельмут. — Чей ребенок?

— Петьки Дацкого, милиционера из нашей деревни, — подняв к Шелю лицо, объяснил Гнат. — Участковый наш, Кулик, ее за собой по лесам таскал. Где дядя Леша? — спросил он у девочки. — Ну, отвечай!

— Не знаю… Все ушли, — девочка заплакала.

— Говори, сучонка! — схватил Гнат ее за горло, но Гельмут небрежно пнул его сапогом.

— Отпустите!

Гнат послушно отпустил ребенка и выпрямился. Шель повернулся к Сорокину.

— Кто вы?

Военврач молчал, опустив голову. Он жалел, что поддался уговорам капитана и отдал свой пистолет и гранаты уходящим на станцию. Но с ним оставался ребенок, имел ли он право рисковать жизнью девочки?

— Кто вы? — раздраженно повторил Гельмут. — Где вас ранили?

— В бою, — едва слышно ответил военврач.

— Не расположены к беседе? — усмехнулся Шель. — Ничего, еще успеете передумать. Раненого и ребенка на вокзал, остальных на работы, — приказал он солдатам.

— А мне идтить? — осмелился подать голос Гнат.

— Да, за ними, — не оборачиваясь, ответил Шель. — И ждать там.

Гнат трусцой припустил следом за уходящими, боясь, как бы этот вежливый немец не передумал и снова не приказал ломать хребет.

— Плохо дело, — шепнул подобравшийся ближе к Волкову Макар. — Как бы и дедка нашего не загребли.

— Хуже некуда, — зло бросил Антон, поудобнее перехватывая оброненный кем-то из железнодорожников молоток на длинной ручке.

— Чего делать будем? — вытирая скомканным платком потное лицо, спросил Путко. — Солдатни тут как селедок в бочке.

— Торопиться! — буркнул Волков, пробираясь под вагонами.

Сколько продержится военврач? Сможет ли он молчать, когда на его глазах начнут мучить ребенка, прижигая сигаретами его тело, вырывая волосы и зубы, ломая пальцы? Сколько времени даст им Сорокин для выполнения задуманного, догадается ли он хотя бы ненадолго отвлечь немцев пустыми разговорами? Кто знает… Поэтому надо торопиться, очень торопиться!..

Глава 9

Утром 7 июля 1941 года войска 3‑й танковой группы совместно с частью сил 16‑й армии группы армий «Север» возобновили наступление в полосе советской 22‑й армии. Против шести дивизий русских наступали шестнадцать немецких. Враг намеревался окружить и уничтожить соединения Красной армии, а затем нанести удар во фланг и выйти на оперативный простор в тылу всего Западного фронта…

2‑й армейский корпус немцев наступал через Себеж на Идрицу, 57‑й моторизованный корпус наносил удар из районов Улла и Бешенковичи на Витебск…

8 июля врагу удалось прорвать на некоторых участках полосу обороны Себежского укрепленного района, но большего он добиться не смог. Мужеством бойцов и командиров 17‑й стрелковой дивизии под командованием генерал-майора Силкина наступление противника было остановлено, а потом захлебнулось.

На тридцатикилометровом участке от Уллы до Бешенковичей оборону держал всего один полк 186‑й стрелковой дивизии. В районе Витебска разворачивалась 153‑я стрелковая дивизия, которая вскоре был переброшена в район Сенно, а на ее место прибыла 128‑я стрелковая дивизия. Создать глубоко эшелонированную оборону она не успела…

Не добившись успеха на севере, соединения 3‑й танковой группы немцев утром 9 июля возобновили наступление южнее, намереваясь форсировать Западную Двину в районе Улла — Бешенковичи. Советские воины встретили врага губительным огнем и смелыми контратаками. Однако силы были неравны, и 39‑му моторизованному корпусу группы Гота к 10 июля удалось форсировать Западную Двину и захватить плацдарм.

9 июля, сосредоточив основные усилия на витебском направлении, 3‑я танковая группа немцев ворвалась в город.

В период с 5 по 9 июля 1941 года сильные контрудары по врагу наносили войска наших 20‑й и 21‑й армий на борисовском и бобруйском направлениях.

6 июля командование группы армий «Центр» доносило в Берлин: «Противник перед 2‑й танковой группой усилил свою группировку за счет подброски новых частей в направлении Гомеля. Удары противника от Жлобина в направлении Бобруйска, а также в районе Березино, позволяют предполагать, что он намерен сдержать наступающие через Березину наши танковые силы для того, чтобы организовать свою оборону на реке Днепр…»

В результате контрударов советских войск подвижные соединения группы Гудериана были остановлены в междуречье Березины и Днепра. Им не удалось, как планировало немецкое командование, стремительно выдвинуться к Днепру и форсировать его с ходу…

Щур и лысый осматривали вагоны. Налегая плечом на тяжелую дверь, откатывали ее в сторону, потом влезали внутрь и начинали ворошить тюки и ящики или длинным прутом тыкали в зерно.

Следом за ними ходил тощий немец с большой клеенчатой тетрадью в руках и старательно записывал номера проверенных вагонов и характер груза. На каждый вагон уходило не меньше пятнадцати минут, и то если в нем был уголь или еще что-нибудь подобное, когда не надо ворошить все внутри, показывая немцу, что, как и где лежит.

Уголовники устали, руки, плечи и спины у них болели от непривычной работы, и немец, заметивший, что они едва двигаются, разрешил перекурить, кинув им пачку дешевых сигарет. Радостно схватив ее, лысый разочарованно заморгал — пачка оказалась почти пустой. Немец швырнул еще коробок спичек и сердито забурчал, показав рукой в сторону.

— У-у, хмырь гундосый! — не опасаясь, что его поймут, передразнил солдата Щур. — Чего воешь?

— Сердится, — разминая сигарету, объяснил лысый. — В вагоне сено прессованное, трухи полно, пожара боится.

— Ну его к… — выругался Щур, устраиваясь на подножке. — У меня ноги не казенные взад-вперед шастать по путям.

Лысый засмеялся. Зажег спичку, дал прикурить Щуру, прикурил сам и уселся на землю, по-татарски подобрав ноги.

Немец еще немного побурчал, потом захлопнул клеенчатую тетрадь и ушел по своим делам.

— Чего тебе черный говорил? — глубоко затянувшись, спросил лысый. — Опять грозился?

— Не, — засмеялся Щур, — подобрел. Обещался нас в полицию устроить служить.

— Ха! — лысый восторженно хлопнул себя по коленям. — В кошмаре лагерном не привидится. Я никогда бы о себе такого и подумать не мог — полицейский!

— Ничего, — сплюнул Щур, — оботремся. Научимся искать кого немцам надо. Они тут надолго, если не навсегда. Наши-то бегут, только пятки сверкают.

— Теперь нам другие — наши, — философски заметил его приятель. — Ушел бы ты от греха с подножки. Вагон солнцем прокалило, сено что твой порох. По головке немцы нас не погладят, если вагон спалим.

— У них лошадок нету, — усмехнулся Щур, но с подножки соскочил. — Они больше на машинах ездят — техника, Европа!

— Да, — согласился лысый, — но морду тоже бьют. Похлеще, чем в НКВД.

— Чего не бывает, — лениво ответил воображавший себя как минимум начальником вспомогательной полиции Щур. — От нас не убудет, свое возьмем. Жалко, нигде спиртяги не нашлось. Цистерны они почему-то осматривать не приказали, боятся, что мы надрызгаемся?

Лысый не ответил. Повернувшись в сторону выходной стрелки, он внимательно всматривался в фигуры двух мужчин, то появлявшиеся на путях, то вновь нырявшие под вагоны составов, растянувшиеся до самого семафора. Один нес ведро — помятое, тяжелое, судя по тому, как он сгибался на одну сторону. Второй небрежно помахивал молотком на длинной ручке, словно собираясь простукивать им колеса.

— Слышь, — подергал за штанину стоявшего над ним Щура лысый. — Глянь-ка… — он показал на мужчин, но они, как назло, опять нырнули под вагон.

— Чего? — никого не увидев, Щур покрутил пальцем у виска. — Крыша поползла? Не успел я про спиртягу сказать, а ты уже и захмелел? Ну даешь!

Он схватился рукой за скобу двери товарного вагона и, подтянувшись, впрыгнул внутрь. Сердито раскидав ногами клочья сена, выбросил на пути окурок, тяжело вздохнул и полез проверить, что лежит у стенок. Немцы приказали осматривать все внимательно, пригрозив наказать за нерадивость. Зачем им понадобилось осматривать вагоны, Щур не понимал — теперь у них трофеи никто не отнимет, а ты корячься, сдвигай тюки и ящики, перекидывай мешки, ползай, наклоняйся, ломайся. Работать он не привык и очень не любил, но прекрасно понимал, что с немцами спорить не стоит: можно схлопотать и хуже, чем по морде. Да еще лысый чудит, отлынивает, уселся на землю и досасывает сигарету, причмокивая толстыми губами. Уже пальцы обжигает, но не бросает окурок.

— Давай сюда! — прикрикнул на него Щур. — Хватит балду бить.

— Щас, — отмахнулся тот, с нетерпением ожидая, когда опять вынырнут из-под вагонов те двое.

Ага, вылезли, идут вдоль состава прямо к нему. Мужчина с ведром уголовника совершенно не интересовал — он был полностью уверен, что никогда его не видел, — а вот второй… Второй показался странно знакомым: кошачья походочка, мягкая, пружинистая, полная скрытой готовности броситься в сторону; поворот головы, когда он оглядывается; мятый костюмчик. Неужели опять появился тот сумасшедший? Ну да, это он ворвался в подвал школы с карабином в руках и устроил натуральный бой с немцами. Что он здесь делает? После того как они с Щуром вытащили его из подвала — задыхающегося, потерявшего сознание, — немцы забрали сумасшедшего к себе, а он умудрился снова от них сбежать, угнав грузовик. И снова стрелял по солдатам. И вдруг объявляется на станции и разгуливает себе в компании с каким-то дядьком! И что тот таскает в ведре? Не водицы же несет напиться?

Лысый встал и закрутил головой, высматривая приставленного к ним немца. Куда он запропастился в самый нужный момент? Надо ему немедленно сказать про эту парочку. Но проклятый фашист словно сквозь землю провалился.

— Идешь? — недовольно спросил из вагона Щур. — Сколько ждать?

— Иду, иду, — успокоил его приятель, настороженно наблюдая за приближающимися к нему людьми.

Что делать? Закричать? А вдруг сумасшедший опять вооружен? Стрельнет — и нет тебя, с него станется. По всему видно, птичка непростая, наверняка из вояк, из офицеров. Немцы обмолвились, что он сюда с парашютом спустился, с самолета. Зря не прилетит такой, не побоявшийся в одиночку затеять бой с целой немецкой частью. За голову могут прилично отвалить и деньжат, и выпивки — ищут же его, а он тут, и никто об этом еще не знает.

Что же делать? Лезть в вагон поздно, они совсем рядом!

Пожилой мужчина с ведром прошел мимо лысого, не обратив на него внимания, даже не поглядев в его сторону. Второй мазнул по лицу уголовника взглядом и немного замедлил шаг.

«Узнал!» — нехорошо екнуло сердце у лысого, и он открыл рот, чтобы закричать, позвать на помощь. Пусть сбегутся солдаты, скрутят этого страшного человека, отведут к эсэсовцу…

Молоток на длинной ручке, описав дугу, ударил уголовника в висок. В глазах у него все качнулось, свет померк, сменившись взрывом дикой боли, после которой не стало ничего.

— Макар! — тихо позвал Волков. — Помоги!

Путко оглянулся. Антон приподнял тело лысого, лежавшее между путей с окровавленной головой.

— Мама твоя кто была? — зло заорал из вагона Щур. — Долго я еще?..

Появившись в дверях вагона, он увидел Волкова и Макара, склонившихся над убитым, и отшатнулся назад. Судорожно схватившись за тяжелую дверь теплушки, он попытался задвинуть ее, но быстро понял: это ему не удается — и закричал истерично и громко, надеясь спасти себя:

— Сюда! Скорее! Сюда!

Антон ловко поймал его за ногу и сильно дернул. Щур упал на сено, извиваясь всем телом, попытался вырвать штанину из цепких чужих пальцев и уползти, спрятаться за тюками у стенки.

Волков вскочил в вагон, навалился на уголовника, подминая его под себя и судорожно, торопливо доставая парабеллум. Глухо стукнул выстрел. Макар вздрогнул и поставил ведро на землю.

— Давай второго, — велел капитан, показывая на лысого. — Надо их убрать с глаз долой. Не стоит себя обнаруживать раньше времени.

Макар поднял тяжелое тело и помог втащить его в вагон.

— Ведро! — высунувшись, требовательно протянул руку разведчик. — Быстро!

Путко подал ведро. Плеснув керосин на сено, капитан вернул ведро, спрыгнул на пути и достал спички.

— Швайн! — раздалось сзади. — Свиньи!

Повернув голову, Макар увидел торопливо бегущего к ним тощего немца с большой клеенчатой тетрадью в руках. Поняв, что перед ним совсем не те русские, которых он оставил здесь, уходя по своим делам, солдат остановился и начал снимать с плеча карабин.

— Хальт! Стоять! Стреляю!

Волков выстрелил первым. Немец согнулся пополам и осел на гравий, выбросив вперед руку, словно стремился поймать разведчиков, даже будучи уже мертвым.

Чиркнула спичка, упала на смоченное керосином сено, побежали веселые язычки пламени, расширяя огненное кольцо, набирая силу, окутываясь поверху чадным синеватым дымком.

— Скорее! — Антон потянул Макара на себя. — Керосин остался?

— Да, — Путко стал мертвенно-бледен, но старался держаться бодро.

— Сюда, — капитан нырнул под вагон, и, согнувшись, пробежал под ним, и выскочил с другой стороны состава. Помог выбраться запыхавшемуся Макару, успевшему прихватить карабин убитого. — Скорее, сейчас они поднимут тревогу! Нам надо успеть.

В небе вдруг появился клуб дыма, потом взметнулось высокое пламя, костром поднявшись над вагоном с прессованным сеном, и почти тут же от вокзального здания взлетели вверх две красные сигнальные ракеты…

Когда на путях неожиданно хлопнул пистолетный выстрел, штурмбаннфюрер Шель как раз начал допрашивать задержанного солдатами раненого русского офицера. В том, что это именно офицер, у Гельмута не было сомнений — галифе комсостава Красной Армии, коверкотовая гимнастерка, споротые петлицы, стрижка и… руки! У рядового не может быть таких рук, с тонкими чуткими пальцами, какие бывают у музыкантов или хирургов.

А если действительно пленный — военный врач? Почему нет? У него интеллигентное лицо, и повязки на ранах наложены весьма умело. Не исключено, что он сам себя и перебинтовал.

— Вы врач? — приказав усадить пленного на стул и садясь напротив, спросил Шель. Допрос он вел в вокзальном здании. Время дорого, очень дорого!

Пленный молчал, опустив голову.

— По-прежнему неразговорчивы? Ничего, у нас есть средства для развязывания языков. Не стоит доводить до крайностей, поверьте. Отвечайте на вопросы, и я гарантирую вам жизнь.

— Какую? — разлепил спекшиеся губы Сорокин.

— В лагере, — быстро ответил Гельмут.

Пленный заговорил, а это уже пусть маленький, но успех, и его надо всячески развивать. Нельзя же серьезно рассчитывать на получение нужных сведений от ребенка-заморыша, а раненый не выдержит и десяти минут интенсивного допроса — слишком ослаблен ранами и потерей крови и к тому же наверняка голоден.

— В лагере для военнопленных, — уточнил эсэсовец. — Не бог весть, но все-таки жизнь! Вы, наверное, голодны? Так?

Пленный молчал, полуприкрыв глаза. Веки его вздрагивали, лицо напряглось, словно он к чему-то прислушивался.

— Подумайте, — предложил Шель, — я могу вам дать три минуты. Не больше, у меня очень мало времени. Когда они истекут, будем говорить по-другому.

Отойдя в сторону, он поглядел на девочку, сидевшую на полу. Действительно, заморыш — чумазый, худой, с лихорадочно блестящими голодными глазами. Какие же жесткие сердца у этих людей, если они способны таскать за собой по дремучим лесам ребенка, подвергая его смертельной опасности! Варвары, звери!

И в этот момент где-то на путях хлопнул пистолетный выстрел. Гельмут насторожился — кто может там стрелять? Охрана вооружена карабинами, у солдат приданной роты есть автоматы, а пистолеты только у офицеров, но они не бродят по путям. Неужели?..

Быстро выскочив на перрон, он увидел, как над одним из вагонов, стоявшим в стороне от станционного здания, взметнулись языки пламени — почти бесцветные в ярких солнечных лучах, они весело заплясали над крышей, потом появилось облачко дыма, разрослось и расплывающимся по краям столбом начало подниматься к небу.

— Они пришли, — прошептал Гельмут, завороженно глядя на пламя.

Нет, ошибки быть не могло — русские на станции, они здесь, и среди них человек, дерзко бежавший из здания деревенской школы. Именно он стрелял тогда из парабеллума, и сейчас донесшийся до станции звук — тоже выстрел парабеллума.

— Ракетницу! — приказал Шель.

Взяв поданную солдатом ракетницу, он поднял ее ствол к небу и нажал курок. Хлопок, и в сторону разрушенной водонапорной башни протянулась тонкая ниточка — розовая, дымная. Вот она лопнула, и на ее конце вспыхнули два красных шарика сигнальных ракет.

Перезарядив ракетницу, Шель выстрелил еще раз, уже в сторону выходного семафора. Над кучей жирно пропитанных креозотом шпал, сваленных у выходной стрелки, тоже появились два красных шарика, повисели и, сердито шипя, начали неохотно опускаться к земле.

— Прикажите потушить пожар! — обернулся Шель к коменданту. — Иначе огонь перекинется на другие вагоны. И не дайте загореться цистернам, а то будем здесь, как грешники в аду!

«Все, — подумал он, глядя в спину убежавшему отдавать распоряжения коменданту. — Теперь ждать…»

Подняв к глазам бинокль, Гельмут поглядел на разрушенную водокачку. Потом перевел окуляры на рощу позади нее. Оттуда темно-зеленой гусеницей выползла цепь солдат, развернулась и перекрыла пути. Медленно пошла вперед, держа оружие наизготовку.

Удовлетворенно улыбнувшись, эсэсовец поглядел в сторону выходного семафора. Там, перекрывая железнодорожные пути, тоже двигалась цепь солдат. Мышеловка, приготовленная им специально для столь долгожданных гостей, захлопнулась! Теперь им просто некуда деться — станция окружена. Придется вновь встретиться с дерзким беглецом, если он не предпочтет пустить себе пулю в лоб, когда увидит, как бездарно проиграл. А вагон отыщется — Гельмут почему-то был полностью уверен, что горит совсем другой вагон, а не тот, в котором спрятан секретный груз. Видимо, русских ненароком спугнули, и они решили отвлечь внимание, устроив пожар. Ну что же, мысль неплохая, но откуда им знать, что здесь только и ждут любого знака, свидетельствующего об их появлении.

Если верить сельскому кретину Цыбуху, то в разыскиваемой группе русских осталось всего два профессионала. Первый — сумевший скрыться от солдат, под командой убитого Рашке прочесывавших лес, и второй — тот самый дерзкий беглец, проникший в подвал, угнавший грузовик, способный, как знаменитый иллюзионист Гарри Гудини, вылезти даже из защелкнутых на запястьях стальных браслетов. Вот он — самый опасный!

Русского полицейского, местного околоточного надзирателя, или, как его называет Гнат, участкового, Гельмут не принимал в расчет: не та подготовка и, судя по рассказам Цыбуха, даже нет необходимых физических данных. Пусть он сотрудник НКВД, но не того ранга. Что такое мелкий сельский жандарм?

Вместе с ними, кажется, еще бродит по лесам какой-то эстетствующий юноша. Гнат называл его завклубом. Ну, этот совсем не боец. Есть, правда, неизвестное лицо, с которым капитан встречался в лесу. Кто этот человек? Предположим, тоже профессионал. Итак — трое профессионалов против его мышеловки. Пусть каждый из них стоит десятка, но они все равно не выстоят, не сумеют уйти. Здесь им придется вести бой с регулярной частью, имеющей хорошую подготовку и опыт. Ну, сожгут еще несколько вагонов, постреляют, побегают… И сдадутся или погибнут.

Опустив бинокль, Гельмут посмотрел на часы — не пора ли вернуться в здание станции? Он обещал русскому дать три минуты на размышление, а они уже истекли. Во всем должен быть порядок.

Повернувшись, чтобы уйти, штурмбаннфюрер вдруг дернулся и втянул голову в плечи — со стороны разрушенной водонапорной башни дробно застучал пулемет. Его злые короткие очереди словно ударили Шеля по спине кнутом и заставили обернуться. Так и есть, пулемет бил с водокачки, прижимая окружающих станцию солдат к земле, заставляя искать укрытия между рельсов, ломать строй и сбивать нужный темп.

Не ожидавшие удара в спину немцы заметались, оставляя на открытом месте убитых, издали казавшихся серыми холмиками, кинулись к вагонам; не успев добежать, залегли.

И тут, словно откликаясь пулемету, из-за кучи шпал у выходного семафора гулко застрочили автоматы, выкашивая с фланга вторую цепь окружения. Захлопали ответные выстрелы цепь солдат, идущая от семафора, сломалась и тоже залегла.

— Бог мой! — потрясенно прошептал штурмбаннфюрер Шель. — Они устроили свою засаду! Кто бы мог о таком подумать! Смертники…

Русских, засевших на водонапорной башне и за кучей шпал, несомненно, обойдут, сомнут и скоро уничтожат, но уходит время! Проклятый русский, ускользнувший из его рук в деревенской школе, имеет сейчас возможность сделать свое дело, ради которого он проник сюда, на станцию, и жертвует людьми из своей группы!

Прижимаясь к стене, чтобы не стать мишенью для засевшего на башне пулеметчика, Гельмут, в душе проклиная себя за то, что не догадался выставить у разрушенной кирпичной громадины специальный пост, быстро добежал до дверей станции, распахнул их ударом ноги и закричал:

— Где кретин Цыбух? Где русский ребенок?!..

Нырять под вагоны Волков больше не стал — нет времени прятаться, сейчас все поставлено на карту, и надо обязательно успеть, обязательно! Он бежал между длинных рядов теплушек и грузовых платформ, пассажирских вагонов с выбитыми стеклами и залитых потеками мазута цистерн, стоявших на путях. За ним, спотыкаясь и стараясь не расплескать оставшийся в ведре керосин, торопился Макар Путко.

На секунду Антон приостановился, пытаясь определить, туда ли прибежали, не проскочили ли в горячке мимо нужного места. Нет, все правильно, уже виден вагон, в котором должен находиться партийный архив.

А над кучей шпал, сваленных недалеко от выходного семафора, опускались к земле два красных шарика сигнальных ракет…

— Давай за мной! — Волков нырнул под вагоны, перебираясь на соседний путь, выскочил прямо на слезавшего с подножки платформы с углем фельдфебеля.

Тот выпучил глаза от неожиданности и хотел поднять автомат, но, получив удар ногой в живот, согнулся, уронив пилотку. Схватив его за голову, Волков сильно приложил немца головой об угол платформы. Подобрал его автомат и, не обращая внимания на сползающего вниз незадачливого фельдфебеля, кинулся к вагону.

Вот он, тот самый, сходится номер, названный военврачом. Закинув автомат за спину, капитан дернул дверь теплушки. Туго подается, приперта чем-то, но подается…

Подбежал Путко; поставив ведро, налег на дверь вагона плечом. Хрипло дыша, они упирались в неподатливую дверь, сдвигая ее буквально по сантиметру. От напряжения перед глазами поплыли круги, ноги зарывались в гравий, рубахи взмокли и прилипли к спинам, мелко дрожали колени, но они толкали и толкали проклятую дверь до тех пор, пока не образовалась щель, в которую можно было наконец протиснуться.

— Поджигаем? — трясущимися руками Макар схватил ведро, готовясь выплеснуть керосин.

— Погоди, — Волков просунул голову в щель и заглянул в темноту. В ноздри ударила вонь нечистот и пыли, смешанная с запахами горелого угля и колесной смазки. — Погоди, — повторил он, влезая внутрь, — проверим.

Пританцовывающий от нетерпения Макар подал ему ведро с керосином и тоже полез в вагон, неуклюже цепляясь прикладом карабина за скобы. Ему было страшно. Всю жизнь он провел мирно, никогда ни в кого не стрелял, даже в империалистическую и гражданскую не служил в армии, а работал на железной дороге. А тут… Кругом смерть!

Смогут ли они потом выбраться со станции? Как знать… Может, лягут между рельсами, принимая последний неравный бой, и останутся лежать, прошитые автоматными очередями, глядя в небо или в пыльный гравий ничего не видящими глазами? И те, кого они должны спасти, уничтожив спрятанные в вагоне бумаги, никогда не узнают ни о Макаре Путко, ни о капитане Хопрове, в самом начале страшной войны прыгнувшем с парашютом в немецкий тыл со специальным заданием центра. Просто сгинут еще два человека в жуткой кровавой круговерти и навсегда потеряется их след во времени…

— Кажется, то! — донесся до Макара возглас Волкова. И тут же раздался другой голос, хриплый, злой:

— Стой, стреляю!

Окрик подкрепил лязг передернутого затвора.

Макар застыл на месте. Антон, крутнувшись волчком, моментально оказался за каким-то ящиком и выставил ствол парабеллума.

— Кто здесь? — быстро спросил он, не опуская оружие.

— Назад, — снова просипел чужой голос.

Осторожно высунувшись из-за ящика, разведчик попытался разглядеть, кто прячется в глубине вагона в затхлом сумраке прокаленного солнцем деревянного контейнера на колесах, набитого упакованными в ящики бумагами, сулящими в случае попадания в руки врага смерть тысячам людей. Слабый свет, проникающий в узкие оконца под крышей теплушки, вырывал из темноты серый брезент, укрывающий ящики, узкий проход между ними, ведущий к задней стенке вагона, и выставленный в него тупой срез ствола автомата. Он слегка покачивался, словно передавая дрожь в руках человека, державшего оружие.

Макар, прижавшись спиной к приоткрытой двери, непослушными пальцами нашаривал предохранитель на затворе карабина. Что делать? Стрелять? В кого, в невидимку с хриплым голосом, скрывающегося в темноте? Хриплый, наверное, давно здесь, привык к сумраку и видит их как на ладони.

Но кто же там? Немец? Тогда почему говорит по-русски? Или предатель, вроде Гната Цыбуха, специально посаженный в вагон, чтобы караулить, когда к нему придут? Но откуда немцам знать, в какой именно вагон надо посадить предателя? Не во все же вагоны они посадили по человеку! Предателей не хватит.

— Мы свои, — настороженно прислушиваясь к звукам у задней стенки вагона и стрельбе на путях, сказал Волков.

— Пароль, — прохрипели из темноты.

— Четыре, — быстро ответил Антон, не убирая оружия.

— Тридцать два, — раздалось после паузы.

— Двадцать четыре, — продолжил капитан, засовывая парабеллум за пояс.

— Шесть! Сколько вас?

— Двое. Я капитан Хопров из центра.

— Подойди, — ствол автомата, выставленный в проход, опустился.

Антон метнулся в темноту, на звук голоса. У задней стенки вагона на ящике лежал замотанный окровавленным тряпьем человек с ППШ в руках. Рядом валялась смятая пограничная фуражка.

— Александр Иванович? Капитан Денисов? — Волков попытался приподнять раненого, но тот отстранил его.

— Я… Почему стрельба?

— Бой идет, надо бумаги уничтожить. Где папка с документами?

— Удостоверение! — требовательно протянул руку Денисов.

— Вот! — Антон торопливо достал шелковку и, развернув ее, показал. — Где папка?

— Здесь, — Денисов с трудом расстегнул стягивающий его гимнастерку офицерский ремень. — Снимай, теперь твоя очередь.

Потрясенный Волков увидел залитый потемневшей кровью широкий брезентовый пояс с карманом, в который была засунута черная кожаная папка и две гранаты.

— Думал, не дождусь уже… Там еще акт на деньги и план, где золото зарыто… Глоба ушел и пропал… Танки налетели… Врач побежал поджигать, — помогая Антону снимать пояс, сипел Денисов. — Еще немного — и пожег бы все! — он показал на стоявшую рядом бутылку с зажигательной смесью.

— Сейчас, сейчас, — приговаривал Волков, торопливо надевая на себя страшный пояс. — Сейчас мы тебя вытащим, Александр Иванович!

— Не уйдете со мной, — изможденное лицо пограничника скривилось в гримасе боли. — Ноги у меня перебиты.

— Ничего, попробуем, — подсовывая под него руки, сказал Антон.

— Отставить! — неожиданно твердым голосом приказал раненый. — Если выберешься, жене сообщи… Плохо мое дело, Хопров! Не жилец я. Еще и в грудь стукнуло…

— Да как же ты тогда сюда-то? — выглянул из-за плеча Волкова Макар. — Как смог?

— Ползком… Уходите, а меня снесите вниз, на пути. Может, еще пару гадов прихвачу с собой, да погляжу, чтобы они вагон не потушили… А Глоба, значит, не дошел?

— Нет, Александр Иваныч, не дошел. Погиб Глоба, — поднимая Денисова на руки, ответил Волков.

Путко взял автомат пограничника и бутылку с зажигательной смесью. Увидев обшитую сукном флягу, хотел прихватить и ее, но она оказалась пуста. Закинув автомат и трофейный карабин за спину, Макар, пятясь следом за осторожно пробиравшимся между ящиков Антоном с пограничником на руках, плескал из ведра керосин на брезент, пол и стенки вагона.

— Бутылкой, — прохрипел Денисов.

— Нет, — устраивая его на ящике около двери и пытаясь открыть ее пошире, чтобы вынести раненого, ответил Антон. — Мы ее для другого прибережем.

Внезапно гремевшая перестрелка затихла. Волков выглянул наружу и увидел, как из окна станционного здания высунули длинный шест с привязанной к нему белой тряпкой.

Что за чертовщина?! Неужели немцы сдаются? Быть того не может! Шель наверняка чувствует себя хозяином положения.

— Почему не стреляют? — встревожился Денисов.

Только здесь, у приоткрытой двери, где было больше света, разведчик увидел, как лихорадочно блестят глаза пограничника, как измождено его лицо с ввалившимися щеками, заросшими многодневной щетиной. Вся одежда Денисова покрыта пятнами засохшей крови, а распухшие, как колоды, босые ноги замотаны побуревшими обрывками не то простыней, не то вафельных солдатских полотенец. Их этих жутких коконов торчали неестественно сизые, с черными ногтями, ступни.

С трудом отведя взгляд в сторону и стараясь, чтобы его голос не дрогнул, Антон ответил:

— Сейчас узнаем… Макар, ты скоро?

— Все уже, — отбрасывая пустое ведро, глухо стукнувшее о деревянный пол вагона, успокоил Путко и загремел спичками.

— Погоди-ка! — остановил его Волков, снова выглядывая наружу.

Над путями, над забившими их вагонами, грузовыми платформами и цистернами раздался уже знакомый, усиленный рупором голос штурмбаннфюрера Шеля:

— Русские! Прекратите огонь!

В тишине, неожиданно повисшей над станцией, этот голос казался странным, металлическим, совершенно неживым.

— Господин Буров и другие! — тем временем продолжал Шель. — Мы вам показываем ребенка. Если вы не сдадитесь, то через пять минут девочку застрелят, а потом на ваших глазах расстреляют раненого офицера. Если это вас не вразумит, я отдам приказ расстрелять заложников, которыми станут все согнанные на работы!

Макар вскарабкался на покрытые брезентом ящики и выглянул в узкое оконце под крышей вагона. В самом хвосте стоявшего на соседних путях состава, на тормозной площадке последнего пульмана появился Гнат Цыбух. Он поднял на вытянутых руках Настеньку. Рядом, прижавшись к стене станционного здания, столпились солдаты.

Сжавшись в ручищах Гната, девочка с ужасом смотрела на разрушенную водонапорную башню…

Ночью участковый Алексей Кулик долго лежал в роще, наблюдая за немецкими патрулями. Нервно поглаживая ладонью холодный дырчатый кожух немецкого пулемета, он с нетерпением ждал момента, когда можно будет подобраться ближе к разрушенной водонапорной башне. На прощание капитан сказал ему:

— Ты должен к утру занять позицию наверху. Это боевой приказ!

И вот Алексей лежал в мокрой от росы траве, с тревогой поглядывая на небо — не светлело ли на востоке? Звезды над ним крупные, низкие, так и кажется: протяни руку — и легко достанешь любую, возьмешь ее в ладонь, поднесешь ближе к глазам, сможешь рассмотреть, какая она, ощутить холод или тепло.

Сашка Тур любил про звезды говорить, они для него все, как добрые знакомые, и на каждой, по его глубокому убеждению, живут люди, чем-то похожие на землян. Интересно, если они там действительно живут, то воюют друг с другом или нет? Может, они даже не знают, что такое войны, горящие на полях хлеба, ползущие по дорогам танки и пепелища родных деревень? А может, они не знают, и какой из себя хлеб, как он медленно тянется из маленького зернышка, брошенного в землю, к свету, солнцу и, набрав силу, щедро отдает ее людям, чтобы будущей весной вернуться в распаханное поле и вновь тянуться из зернышка к солнцу…

Немцы зажгли факелы, зашныряли с ними между вагонов, громко лопоча по-своему и гремя железом. Угомонятся они когда-нибудь или будут всю ночь куролесить?

Кулик тяжело вздохнул — хотелось курить, хотелось спать, и вспомнилась вдруг последняя мирная ночь, когда он на велосипеде заезжал к Петру Дацкому в банк, чтобы взять у него гостинцы семье, оставшейся в деревне. Так же низко висели звезды, так же плыла над городком ночь — тихая, ласковая, полная шепота листвы в садах и запаха цветов, растущих в палисадниках. И еще по дороге домой встретились парень с девушкой, а он, помнится, проезжая мимо, расстегнул кобуру нагана, приняв стоявших у калитки влюбленных за притаившихся в темноте лихих людей.

Эх, кабы знать тогда, что лихие люди притаились совсем не там, а за рекой, за линией границы. И не только за границей, а в собственной деревне! Тот же Гнат — чем он лучше любого немца? Те хотя бы чужие, а этот свой, говорит с тобой на одном языке, вырос на той же земле, что и ты, дышал тем же воздухом, пел те же песни, а раскололо тишину первым выстрелом войны — и оказался он с врагами, а не со своими. Предал…

Улучив подходящий момент, Алексей переполз поближе к кустам, от которых рукой подать до разрушенной водокачки. Переполз и снова затаился, подтянув поближе к себе пулемет. Обнаруживать ему себя никак нельзя, его удар должен стать для врага неожиданным и страшным, а погибни он сейчас — еще неизвестно, что случится с капитаном и Макаром, которые проберутся на станцию, и с ребятами.

Капитан мужик рисковый и словно заговоренный — лезет всегда в самое пекло, к чертям в зубы, и чудом вылезает живым. Видно, крепка за него материнская молитва, как говорили в деревне. И как это только человек может ничего не бояться? Или выхода у него другого нету? Паренек в маскхалате, которого капитан почему-то кличет Серым, рассказывал, что командир и от немцев сумел уйти, даже когда они его поймали. Привирает, хочет своему капитану славу создать? Зачем, человека и так видно, особливо в тех передрягах, что выпали на их долю в лесах.

Размышляя, Кулик наблюдал за немцами. Хорошо, что у них нет прожекторов — не успели подвезти или не нужны они им были, но нету. А на станции все порушено, электричество не включишь. И сторожевых собак нет.

Суета, похоже, утихла — дело к утру, выдохлись, подлые, устали. Патрули чаще останавливаются перекурить, затевают долгие разговоры, особенно когда поблизости нет начальства. Жмутся ближе к станции, к вагонам, но вот сзади что-то нехорошо, гул какой-то, топот. Неужто они до рощи добрались?

Прислушавшись, Алексей понял, что буквально в сотне метров позади него расположились немцы. Засада? Молодец капитан, заранее додумал, как врага обмануть, а теперь черед Кулика выполнять приказ, не подвести товарищей.

Участковый подхватил пулемет и потихоньку пополз к водокачке. Из двух возможных зол — быть обнаруженным появившимися сзади немцами или напороться на патруль — он выбрал последнее. Можно попробовать проскочить — часовые устали, их внимание за ночь притупилось.

Мешала тяжелая коробка с пулеметными лентами, за ствол МГ цеплялась трава. Но Кулик упрямо полз, вжимаясь в сырую землю. Эх, не оплошай Ивась, не погибни от руки предателя, сейчас бы их было двое, а вместе всегда легче и веселее.

Увидев прямо перед собой кирпичную кладку стены водонапорной башни, Алексей сначала не поверил — неужели добрался? Но тут же одернул сам себя: доползти еще половина дела. Надо проникнуть внутрь и влезть наверх. А вдруг там немцы?

Неслышно прошмыгнув в пролом стены, он больно ударился коленом о какие-то железки, едва сдержал готовый вырваться стон и осмотрелся. Тихо, пахнет гарью и известкой. Сквозь переплетения балок наверху хорошо видно начавшее бледнеть небо с гаснущими одна за другой звездами. Как же забираться наверх?

В башне за толстыми стенами не слышно ни шагов патрулей на станции, ни голосов, не воняет немецким табаком, запах которого Кулик уже хорошо знал. Похоже, он тут один. Немного успокоившись, прихрамывая — болело ушибленное колено, — Алексей обошел внутри вокруг стены, как слепой, обшаривая ее руками. Даже зацепиться не за что! Наткнулся на искореженную взрывом металлическую лестницу. Стараясь не загреметь пулеметом, начал подниматься по ней. Но лестница, прикрепленная к стене толстыми штырями, обрывалась в нескольких метрах от земли.

Тогда он спустился вниз, привесил пулемет себе за спину и снова полез наверх. Когда лестница кончилась, Алексей, уцепившись за штырь крепления, подтянулся, ища ногами опору, а свободной рукой пытаясь нашарить следующий штырь. Наконец это ему удалось. Повиснув, он чувствовал, как немеют пальцы, как тянет назад тяжелое тело пулемета, но, стиснув зубы, потянулся к следующему штырю…

Совсем обессиленный, он ухватился за нижнюю ступеньку разбитой лестницы, хрипло переводя дыхание, — теперь он влезет, осталось совсем немного. Главное, удалось добраться до оставшихся наверху ступенек, преодолеть страшные метры пустоты…

Уже наверху, сев на балку, он поглядел вниз и поспешно отвернулся — замутило от серой пустоты внизу, казалось, притягивающей к себе, зовущей закрыть глаза и броситься вниз, на груду искореженного металла.

Помня о наставлениях капитана, он улегся на балку, пристегнув себя для верности ремнем. И стал ждать…

Утро пришло ярким, солнечным. Начало припекать, захотелось пить, но Алексей все так же лежал, боясь лишний раз пошевелиться, — он ждал сигнала.

Немцы, хозяйничавшие на станции, при свете дня оживились, зашумели, громко переговариваясь и гулко топоча подкованными сапогами, забегали по перрону. Потом где-то далеко хлопнул одинокий пистолетный выстрел.

Кулик отстегнул ремень и, приподнявшись, выглянул из-за верхнего края стены. На путях жарко пылал вагон — далекое пламя казалось игрушечным, не больше пламени спички, но оно быстро пожирало крышу вагона. Это он хорошо видел сверху. Напрягая зрение, Алексей успел заметить две темные фигурки, отбегавшие от вагона, — неужели капитан и Макар? Значит, дошли, смогли сделать?

Но тут от станционного здания взлетели в небо две красные ракеты. Участковому показалось, что они сейчас упадут прямо на него, прожгут одежду, оставив на теле незаживающие раны, но ракеты потухли еще в воздухе. Зато зашумели в роще — на опушку высыпали солдаты и спорым шагом направились к путям, четко разворачиваясь в цепь.

Вот и пришел его час. Даже не удивившись собственному спокойствию, Кулик установил на краю кирпичной стены пулемет, щелкнул затвором и, тщательно прицелившись, дал в спину идущим к станции немцам первую очередь, стараясь сразу выбить несколько человек из середины цепи. Потом выпустил еще пару очередей, уже по флангам.

Пулемет трясся в его руках, как живой, жадно жуя металлическую ленту, на конце ствола плясало маленькое пламя, от отдачи болело плечо. Стрелять, сидя верхом на балке, было ужасно неудобно, но он бил и бил короткими злыми очередями, заставляя немцев залечь, уткнуться носами в гравий и не поднимать головы.

Фашисты оправились от неожиданного удара быстро — по кирпичу башни застучали пули, высекая острую крошку, покрывшую руки, лицо Алексея и кожух пулеметного ствола розовой пылью. Часть солдат повела огонь по башне, заставляя Кулика прятать голову от визжавшего в воздухе свинца, другие поползли ближе к водокачке.

«Хотят уйти из-под огня, — понял он. — Внизу я их не достану, а, войдя в пролом, они меня подстрелят, как куропатку».

Пришлось срочно перебраться на другую балку и оттуда секануть очередью по солдатам, пытавшимся ползти к подножию башни. Вновь удалось заставить их залечь, но сколько он так сможет продержаться?

У выходного семафора тоже поднялась пальба, однако рассмотреть, что там делается, мешал дым, валивший из горящего вагона.

Алексеем овладел азарт боя. Уже не думая о жуткой пропасти под ним, он белкой скакал с балки на балку, легко перебрасывая тяжелое тело пулемета, и стрелял, стрелял, стрелял…

Щелкнув, пулемет внезапно замолк. Участковый недоуменно ощупал горячий ствол — в чем дело? Ага, кончились патроны! Торопясь, в кровь обдирая пальцы, он открыл коробку, вытащил новую ленту, вставил в приемник и передернул затвор. Дал короткую очередь по зашевелившимся внизу солдатам.

Ну чего там тянет капитан, почему до сих пор нет условного сигнала к отходу? Или на путях горит совсем не тот вагон, который нужно поджечь? Неужели капитан и Макар погибли? Нет, не может такого быть! И вновь задрожал в руках милиционера пулемет, поливая свинцом залегших между путей немцев.

Внезапно наступила тишина, перестали щелкать по кирпичу пули, больше не взлетали ракеты. Удивленный Алексей снял палец с гашетки, прислушиваясь к раздавшемуся над станцией усиленному рупором голосу:

— Русские! Прекратите огонь!

Что еще задумала вражья сила, почему они просят не стрелять? И тут, уже не слушая, что говорит дальше немец, Кулик впился глазами в тормозную площадку последнего вагона длинного состава. Там появился Гнат Цыбух, а у него в руках… Нет, нет!

В руках у Гната провисло маленькое тельце в грязном платьице, торчит светлая косичка с неумело вплетенным бантиком. Настенка?!

— …Если вы не сдадитесь, то через пять минут девочку застрелят, — ударили Алексея слова немца.

Кулик застонал и ткнулся лбом в горячий кожух пулемета, не чувствуя боли. Как такое могло случиться? Почему Настя в их руках? Теплый маленький человечек, единственная живая ниточка, связывавшая его, Алексея, с погибшей семьей, с родной деревней. Ведь он сам хотел ее вырастить в память о своих и погибшем друге, стать ей отцом и матерью, дедом и бабкой, оградить от всех бед и несчастий, выучить, поставить на ноги. И теперь?..

— Девочка моя! — неожиданно тонко всхлипнул Кулик. — Доченька! Прости нас всех, прости!..

С лихорадочной торопливостью, не глядя больше, что делают солдаты внизу, он расправил пулеметную ленту, поведя стволом, тщательно прицелился.

— Я сам! Сам… — шептал он побелевшими губами. — Им не отдам… Сам!

Поймав на мушку ребенка и державшего его Гната, Алексей на несколько секунд прикрыл глаза, чтобы не промахнуться…

Макар буквально обрушился вниз с ящиков. Глядя на Волкова расширенными от ужаса глазами, он прошептал:

— Что делать будем? А, командиры?

— Выносите меня! — поднял голову Денисов. — Надо спасти ребенка!

— Спасибо, Александр Иванович, — Антон неловко поцеловал его, ткнувшись губами в щетину. — Спасибо, и прощай! Прикрой нас, вернее, меня. Помогай, Макар, живо!

Шире открыв дверь вагона, они быстро вытащили пограничника на пути, бегом отнесли его в сторону, уложили под платформой.

— Когда добегу до конца, — торопливо наставлял Волков Макара, — дай очередь по цистернам и брось туда бутылку, а сам — на соседний путь и жди меня… Надо еще вывести людей. Поджигай вагон! Прощай, Денисов!

И Волков побежал, боясь, что проклятый Шель не выдержит, отдаст приказ убить ребенка раньше, чем истечет назначенное им время, а он, Антон, не успеет ничего сделать. Сзади затрещало, сильно пахнуло дымом, потом загудело пламя — Макар поджег вагон с архивом. Что ж, часть задания можно считать выполненной, теперь бы еще выбраться отсюда живым и вынести заветную папку…

Подбегая к хвосту состава, Волков понял, что Шель специально тянет время — ему нужно психологически подавить противников и отвлечь их внимание от солдат, вынужденных лежать носами в гравий.

Пока Гнат трясет в своих лапах обезумевшего от страха ребенка, немцы подберутся ближе к разрушенной водокачке, проникнут в пролом стены и уничтожат засевшего там с пулеметом Кулика! А у выходного семафора попытаются сделать обходной маневр, чтобы зажать ребят, сидящих за горой шпал, между двух огней. Соображает эсэсовец, ничего не скажешь!

Добравшись до последнего вагона, Антон осторожно выглянул — Гнат стоял на тормозной площадке, подняв Настю в дрожащих от напряжения руках. Глаза у Цыбуха были выпучены от страха, взгляд прикован к водокачке, на которой прятался пулеметчик. По бледному лицу предателя градом катился пот.

Закинув за плечо автомат, Волков глубоко вздохнул несколько раз, с нетерпением ожидая, когда же раздастся долгожданная автоматная очередь. Сейчас внимание немцев немного отвлечено пожаром, разгорающимся в другом вагоне, но они пока не чувствуют для себя особой опасности, а вот когда заполыхают цистерны! Тогда сгорит и все остальное, врагу не останется ничего, и потушить вагон с архивом они никак не смогут. Ну!

Сзади треснула очередь автомата, и тут же к небу взметнулся столб пламени. Загудел, набирая силу, новый пожар!

Пора! Легко взметнув тело на тормозную площадку, Антон выхватил из рук Гната ребенка, оттолкнув Цыбуха в сторону. Цокнула о металлический поручень тормозной площадки пуля, но выстрела разведчик не услышал — он уже соскочил на землю и, почувствовав, как дрожит в его руках девочка, шепнул ей:

— Не бойся!

Побежал обратно, прижав ее к груди, запаленно хватая ртом пахнущий гарью горячий воздух. Успеть, надо успеть!

Гельмут увидел только мелькнувшую на тормозной площадке тень и, почти не целясь, выстрелил в нее несколько раз. Неловко согнувшийся Цыбух конвульсивно дернулся — в него угодила пуля из парабеллума штурмбанфюрера. Изумленно открыв рот, быстро наполняющийся темной кровью, Гнат тяжело осел на дощатый пол. Он уже не видел, как хлестнула с водокачки по пытавшимся броситься следом за Волковым солдатам пулеметная очередь, как вжался в стену, спасаясь от пуль, Шель. Для Гната Цыбуха уже кончились война и его жизнь…

Солдаты полезли под вагоны, но, выскочив на соседний путь, напоролись на встречный огонь автомата Денисова. Оставив на гравии несколько трупов, они попрятались за стоявшие рядом платформы, с тревогой глядя на бушующий огонь. Чадно коптил мазут, синеватыми огненными шарами рвался вверх горящий керосин, грозили взорваться и заполонить все вокруг морем пламени цистерны с бензином, а с водокачки, не переставая, бил и бил пулемет, словно захлебываясь от нетерпения забрать новые и новые жизни, вколотить пулями в землю пришедших сюда завоевателей и выстроить над ними шеренги кладбищенских березовых крестов с уныло сидящими на их верхушках стальными шлемами.

Языки огня, как протуберанцы, тянулись к стоявшим на соседних путях вагонам, лизали их, обугливая доски, заставляя дерево сжиматься от нестерпимого жара и тлеть, чтобы потом вспыхнуть, уступая неистовому натиску пламени.

«Они выжгут нас, — мелькнула у Гельмута паническая мысль, — заставляя отходить под пулями перед стеной огня!»

— За мной! — закричал он прижавшимся к стене станционного здания солдатам.

Главное сейчас — подавить пулемет на водокачке, подавить любой ценой, не дать ему контролировать всю станцию, насквозь прошивая ее страшным, смертельным ветром очередей.

Пригибаясь к земле, Шель бросился к залегшей цепи. Вперед, в мертвое пространство, не простреливаемое в водонапорной башне, — там спасение! Пули взрыли гравий около его ног. Он упал, перекатился, свалилась с головы черная фуражка с высокой тульей. Увидел рядом бледное, с расширенными от страха глазами лицо молодого солдата.

— Огонь! Огонь по водокачке! — перекрывая гул пожара и грохот пулеметных очередей, закричал штурмбаннфюрер, заметив, что командовавший солдатами офицер лежит лицом вниз, не подавая признаков жизни. Мундир на его спине был вспорот очередью.

— Пятеро со мной, остальным прикрывать! — скомандовал Шель, переползая ближе к кирпичной стене и отыскивая взглядом пролом.

Затрещали автоматы, пулемет стал огрызаться еще злее, шальные пули с визгом уходили в небо, рикошетили от рельсов и выбивали щепки из шпал, поднимали облачка пыли, когда попадали в гравий, и глухо стучали по стенкам вагонов.

Гельмут сунул пистолет в кобуру, взял автомат убитого солдата и ящерицей пополз к водокачке. Руки жгла крапива, удушливая пыль и запах гари сбивали дыхание, заставляя тяжело отдуваться, но он полз и полз, время от времени оглядываясь, чтобы посмотреть, где его солдаты. Их уже стало только четверо — пятый остался лежать на рельсах, так и не сумев перебраться через них.

Шель торопился — каждая секунда промедления грозила новыми потерями. Русские оказались более сильным противником, чем он мог предположить, и он честно признался себе, что недооценил их. Но если уж проигрывать, то хотя бы с минимальными потерями. И как преследовать убежавшего с ребенком на руках русского, если в любой момент в спину может ударить пулеметная очередь?

Вырваться со станции русские не должны, особенно если удастся уничтожить пулеметчика, засевшего на разрушенной водонапорной башне. Это наверняка тот самый пулемет, который они взяли при нападении на лесной дороге. Вот где он сказал свое веское слово! Только бы удалось уничтожить…

Добравшись до водокачки, Гельмут немного отдышался. Подтянулись солдаты — потные, грязные, возбужденные опасностью. Сделав знак следовать за собой, Шель крадучись пошел вдоль стены. Как только русский умудрился забраться наверх? Ведь Гельмут вчера сам осматривал разбитую башню и убедился, что влезть на верхние балки совершенно невозможно — лестница разрушена взрывами. Но русский влез!

Вот и пролом. Осторожно заглянув в него, штурмбаннфюрер увидел сидящего верхом на балке русского пулеметчика и поразился — это же тот самый, из НКВД!

— Гранату! — протянув руку назад, потребовал Гельмут.

Ощутив в руке тяжесть поданной солдатом противопехотной гранаты, он отвинтил предохранительный колпачок, дернул шнур и метнул ее внутрь. Плашмя упал на землю.

Грохнул взрыв, поднялось облако кирпичной пыли, и пулемет замолк. Но ненадолго. Через несколько секунд он вновь ударил по поднявшимся было солдатам.

Тогда, передернув затвор автомата, Шель нырнул в пролом и, подняв ствол вверх, начал крестить длинными очередями сплетение балок…

Взрыва гранаты Алексей Кулик не услышал — только жарко ударило тугой волной воздуха, заломило в ушах и больно секануло по ноге. Пулемет дернулся и замолк. Быстро устранив задержку, Алексей снова открыл огонь, стараясь не думать о том, что немцам все же удалось подобраться к нему и теперь остается совсем мало времени для окончательных расчетов. Сначала он хотел достать наган и попробовать расстрелять просочившихся к башне солдат сверху, когда они сунутся в пролом, но потом отбросил эту мысль — важнее не дать им перекрыть станцию, не дать тушить пожар и ловить на путях капитана и Макара.

Алексей видел, как ловко выхватил девочку из рук Гната внезапно появившийся около тормозной площадки капитан, и мысленно поблагодарил его. И попросил прощения за все — у него, у Макара, у ребят, у Настенки, которая теперь полная сирота, потому как участковому Кулику суждено навсегда остаться здесь.

Вовремя успел капитан — еще немного, и Алексей нажал бы на гашетку. Прикрывая убегавшего командира, участковый дал несколько очередей по станции и вдоль состава, по кинувшимся вслед за капитаном немцам. Он видел, как упал Гнат, и надеялся, что это именно его пуля нашла предателя.

По ноге текло горячее и липкое, в сапоге захлюпало, а голова начала легко кружиться.

«Ранен», — понял Кулик, но не испугался, а подумал об этом как-то отстраненно, словно не о себе, а о другом, не знакомом ему человеке. С которым ему никогда не увидеться, не поговорить, не обсудить дела, не выпить по стаканчику…

Автоматная очередь прошила тело участкового наискось, заставив выпустить из рук пулемет. Страшная сила словно выгнула и вывернула Алексея, на миг показав черное небо с белым кругом нестерпимо слепящего глаза солнца, странно приблизившегося к нему и затопившего все своим жарким светом.

Склонившись набок, он, уже мертвый, соскользнул с балки вниз и, перевернувшись, упал грудью на остатки искореженных моторов водокачки, широко раскинув в стороны руки, как будто хотел закрыть ими груду металла, тоже уже мертвого.

Подойдя к упавшему, Шель увидел худого человека в милицейской форме, густо покрытого пятнами крови. Бросились в глаза стоптанные каблуки поношенных сапог и спутанные тонкие светлые волосы убитого.

— Заберите оружие и документы, — отвернувшись, приказал солдатам штурмбаннфюрер и, больше не оглядываясь, пошел к пролому.

Надо поднимать цепь, залегшую на путях, и вести ее к станции…

Узнав, что командир доверил ему и Сашке Туру пойти в засаду у выходного семафора, Крылов заволновался — еще бы, впереди большой, настоящий бой, второй в его жизни. Он почти не слышал Волкова, втолковывающего ему, как надо беречь себя. Знает он, все знает — да, он радист, да, на нем связь с центром, он будет предельно осторожен и прекрасно понимает, что послать больше просто некого. Он все сделает так, как прикажет капитан Хопров.

Рацию Костя спрятал. Проверил автомат, набил запасные диски и, дождавшись, пока соберется Сашка, вместе с ним отправился к станции.

Сначала они шли лесом, спотыкаясь в темноте о корни и камни, потом ползли через широкое поле, раздвигая руками влажные стебли травы, вжимаясь в землю при малейшем шуме, доносившемся со стороны путей, где мелькали огни факелов.

Часового, стоявшего у стрелки, первым заметил Тур. Увидев силуэт немца, четко вырисовывавшийся на фоне звездного неба, он толкнул Костю, призывая остановиться. Тот подполз ближе, чтобы пошептаться, как поступить. Снимать часового нельзя — когда придут проверять посты, поднимется шум, фашисты встревожатся, начнут проверять все подряд и обнаружат их. Приняли решение обойти пост.

Вскоре нашли канаву — неглубокую, полную густой непросохшей грязи. Зато она вела прямо к путям и, видимо, служила для стока воды после дождя. Лезть в грязь не хотелось, но другого выхода не было. Они соскользнули в холодную липкую жижу и, приподняв оружие, поползли вперед, стараясь не чавкать грязью, жирно вылезавшей из-под локтей и коленей.

Канава казалась бесконечной, и когда наконец добрались до насыпи, Костя боялся поверить, что сейчас они ощутят под собой твердую почву — после затхлой канавы ползти по холодной мокрой земле или острым камням казалось ему наслаждением, райским блаженством.

Несколько минут пролежали под откосом железнодорожного полотна, прислушиваясь к звукам ночи. Неприятно липла к телу пропитавшаяся грязью одежда, перекликались занятые своими делами немцы, низко над головой висели звезды, равнодушно взирая на двух усталых парней с оружием, вынужденных таиться на собственной земле.

Справа темнел выходной семафор — погнутый, открывающий путь застрявшим на станции поездам поднятой вверх рукой. Слева черной громадиной застыл разбитый паровоз с развороченным снарядом котлом, похожий на умершее доисторическое животное, невесть как оказавшееся здесь, среди людей.

За семафором высились штабеля шпал — именно там Сашке и Косте предстояло спрятаться в ожидании сигнала капитана. Толстые, пропитанные креозотом куски дерева должны стать укрытием и защитой для разведчиков, закрыть их от чужих глаз и вражеских пуль.

Отдышались и снова поползли, еще точно не зная, получится ли там укрыться. Капитан осматривал станцию в бинокль и наметил места для засад, но пощупать все своими руками, естественно, не мог. На войне, как и в обычной жизни, все надеются на лучшее и никто не хочет думать о плохом. Поэтому ребята и надеялись…

На штабель наткнулись неожиданно быстро — он заслонил небо и показался громадным, необъятной высоты и ширины. От шпал исходил запах креозота, которым их пропитывали, чтобы предотвратить гниение дерева, запах смолы и дегтя. Уложенные клеткой друг на друга, они Косте очень не понравились — где тут спрятаться и как из-за них стрелять? Пришлось ползать вокруг штабеля, выбирая место получше.

За первым штабелем оказался второй, поменьше. Дальше лежали сваленные в кучу старые шпалы, а сбоку от них — щиты, используемые зимой против снежных заносов.

— То, что надо, — шепнул Сашка, увлекая за собой Костю.

Они забились под щиты и затихли. Укрытие было ненадежным, и Костя нервничал, часто вытирая вспотевшие ладони о мокрую ткань маскхалата, напряженно вертел головой, пытаясь разглядеть в темноте, что делается вокруг, — его тревожили колеблющийся свет факелов, мелькавших на путях, гортанные выкрики немцев, звяканье металла.

Сашка уперся спиной в шпалы и прикрыл глаза, только беспокойно поглаживавшие ствол автомата пальцы выдавали тщательно скрываемое волнение.

К рассвету небо посерело, немцы на станции угомонились, появилась возможность осмотреться. Ребята высунулись из своего укрытия и обнаружили, что они устроились за выходной стрелкой и семафором, между двух больших, беспорядочно наваленных друг на друга куч старых шпал. Рядом валялись погнутые рельсы, ржавые костыли креплений, разбитый железнодорожный фонарь с осколком синего стекла. Справа длинной чередой уходили к водокачке вагоны и платформы, цистерны и пульманы. Сзади — поле, за ним темнел лес, из которого они пришли ночью. Слева — развороченные взрывами пути, уходящие в редкую рощицу. Вдалеке виднелись крыши городка Вязники.

— Баррикада, — осматривая кучу шпал, хмыкнул Сашка. — Можем засесть и палить.

— Когда бой начнется, придется скакать, как зайцам, — ответил Костя. — Менять место, чтобы не засекли, а тут долго не проскачешь, обойдут.

— Что предлагаешь?

— Залечь. И потом переползать, прикрывая друг друга. Со станции нас не видно, можем сейчас занять позицию. Вот только как отходить?

— Вдоль насыпи, — Сашка показал на редкий лесок. — Не словят.

— Пострелять могут, — с сомнением покачал головой Костя. — Далеко от деревьев, а насыпь низкая.

— Ладно, — Сашка пополз к шпалам, лежавшим у путей, — разберемся.

Вздохнув, радист тоже пополз, присматривая себе местечко. Худо им придется, очень худо. Сашка Тур еще не знает, как упорны немцы в бою, как быстро они оправляются от неожиданности и переходят к яростным контратакам, как слаженно и четко действуют.

Устроившись, стали ждать, поглядывая на видневшееся станционное здание и водокачку. Добрался до нее участковый или нет? От этого сегодня зависело многое.

На путях возились согнанные на работы люди из городка, разбирая завалы. Рядом, с карабином под мышкой, прохаживался солдат, покуривая сигарету.

Далеко на путях хлопнул одиночный выстрел пистолета. Солдат заорал, погнав работавших к вокзалу. Потом в середине одного из составов взметнулось пламя, от здания станции взлетели красные сигнальные ракеты. Приподняв голову, Костя проследил за ними взглядом и тут же снова уткнулся лицом в землю — из стоявшей напротив рощи начали выбегать немцы, разворачиваясь в цепь.

На другой стороне станции, с водокачки, ударил пулемет. Гулкое эхо выстрелов донеслось до семафора и покатилось обратно.

«Началось, — подумал радист, передергивая затвор автомата. — Пожалуй, и нам пора».

Выставив ствол, он полоснул очередью по выстроившимся в цепь солдатам. Рядом застучал автомат Сашки Тура.

Не успевшие далеко уйти местные жители закричали и кинулись в разные стороны. Строй немцев сломался, рассыпался.

Один из солдат метнул гранату. Рванулся к небу гравий, взвизгнули осколки, посекли груду наваленных в беспорядке шпал, выбивая из них щепки. Немцы попадали на землю и прижались, ища укрытия. Засвистели пули, впиваясь в пропитанное креозотом дерево, звонко цокая по рельсам, терзая мачту семафора и вдребезги разбив чудом уцелевший при бомбежках и танковой атаке фонарь на выходной стрелке.

Тур старался попасть в офицера, размахивавшего пистолетом. Отдавая приказы, тот все время приподнимался, и его фуражка была хорошо видна. Наконец он ткнулся лицом в гравий — очередь, выпущенная бывшим завклубом, достигла цели.

Словно подбадривая ребят, бил и бил пулемет на водонапорной башне, столбом поднималось пламя над горящим вагоном, немцы оттянулись назад, оставив на открытом пространстве несколько трупов. И тут над станцией раздался усиленный рупором голос:

— Русские! Прекратите огонь!

Костя в этот момент менял диск автомата. Повернув к станционному зданию покрытое пылью лицо, он недоуменно прислушался — что там такое? Сашка тоже перестал стрелять.

Услышанное смутило и испугало их — как теперь поступить? Приказов на подобный случай капитан не отдавал.

— Серый! Ты живой? — негромко позвал Тур, держа на прицеле трех солдат, ближе всех подобравшихся к путям.

— Живой, — буркнул Костя. Чего Сашка раскричался? Хочет спросить, что делать? Тот же вопрос можно задать и ему, а что происходит на станции, отсюда не видно, хоть плачь.

— У меня патронов мало, — голос Сашки в наступившей тишине звучал совсем рядом. — Я их сейчас гранатой…

Снова застрочил пулемет, ухнуло, рванувшись к небу, высокое пламя над цистернами. Вот он, сигнал к отходу!

Тур швырнул гранату и перебежал ближе к Косте. Глянул на него расширенными, какими-то шалыми глазами:

— Серый, а ведь не уйдем мы!..

— Должны! — радист дал очередь, заставляя немцев снова залечь.

— Уходи! — закричал Сашка. — Я прикрою!

С жутким грохотом взорвалась одна из цистерн, пулемет на водокачке замолк, чаще застучали пули по шпалам.

Напротив станционного здания, растекаясь по путям, ползло огненное марево. Раскаленный воздух колыхался, и казалось, что вагоны, платформы, деревья, водокачка колеблются, ломаются и вот-вот рухнут.

— Вместе надо! — крикнул Костя. — По одному не уйдем!

Он переполз к другому краю штабеля, дал очередь по немцам, пытавшимся перебраться через пути, и пополз дальше к насыпи. У него еще оставалась граната, та самая, с которой он блукал по лесу, но ее он пока не хотел бросать, сберегая на самый крайний случай.

Заметив Сашку Тура, бежавшего к нему, радист снова застрочил из автомата. Увидев, что ребята отходят, немцы усилили ответный огонь, начали переползать ближе к путям, готовясь к броску.

Редкий лесок, в который уходили разбитые рельсы, казался уже близким, еще один-два рывка, и можно добраться до него, но немцы уже просочились к покинутому ребятами штабелю шпал и могли стрелять вдоль насыпи. И тогда Костя бросил гранату.

Ребристый шарик мелькнул в воздухе и, упав около шпал, кучей сваленных рядом с мачтой семафора, разорвался, с визгом выбросив в стороны острые осколки.

— Давай! — не помня себя, Костя вскочил и широкими прыжками бросился к деревьям… Следом бросился Сашка, петляя из стороны в сторону, как уходивший от лисы заяц…

Волков мчался между вагонов, прижав к себе дрожавшую девочку. Чувствуя, как бешено колотится от страха ее сердечко, он шептал, успокаивая:

— Не бойся… Не бойся… — повторяя эти слова как заклинание.

Вот и горящий вагон. Откуда-то сбоку вывернул мокрый от пота, покрытый хлопьями сажи Макар с карабином в руках. Бледный, растрепанный, где-то потерявший свою железнодорожную фуражку, он схватил Антона за рукав.

— Стой! Горит там!

Волков оглянулся — от цистерн шло стеной пламя, гудя и жадно пожирая на своем пути все, способное гореть или плавиться. Пулемет на водокачке ненадолго замолк, потом снова застрочил и опять замолк.

«Конец, — понял Антон. — Нет больше Лешки Кулика».

— Туда! — показал Путко на проход между вагонами и первым побежал, смешно загребая землю носками давно не чищенных сапог. Капитан бросился за ним. Мелькнули перед глазами платформа и лежавший под ней, приготовясь к последнему бою, пограничник Денисов.

— Прощай, капитан! — крикнул ему на бегу Антон. — Прости нас!

Вместо ответа Денисов выпустил длинную очередь по немцам, выскочившим на пути. Защелкали пули, и Макар шустро нырнул под вагон. Протянув руки, принял у разведчика Настю и дрогнувшим голосом спросил:

— Уйдем? Или…

— Через вокзал надо, — Волков вытер рукавом потный лоб.

— Да ты… Да ты чего? — задохнулся от ужаса Макар. — Там же немцы!

— Они нас не ждут, — вылезая из-под вагона с другой стороны, объяснил Антон. — К водокачке нельзя, к семафору не прорвемся, а сзади горит. Не отставай…

На соседнем пути огрызался в ответ на выстрелы немцев автомат Денисова, ревело пламя, жар пожарища уже доставал до беглецов, ухнули взрывы гранат там, где за штабелями шпал воевали ребята.

Пробравшись ближе к разбитому перрону, Антон выглянул — никого. Видимо, их здесь действительно не ждали. Быстро метнувшись на перрон, он перебежал к нише дверей станционного здания и взмахом руки позвал Путко. Тот, прикрывая собой ребенка, выбрался из-под вагонов и через несколько секунд оказался рядом с капитаном. Девочка на руках Макара притихла, только время от времени слабо всхлипывала.

— Держись, — сразу обоим улыбнулся Антон.

Вскинув автомат, он ударом ноги распахнул двери и дал длинную очередь. Полетели щепки от буфетной стойки, за которой сидел немецкий телефонист, шарахнулись к стене согнанные люди, уронил карабин стоявший у противоположных дверей охранник и начал валиться на пол; бинтовавший раненого солдата санитар поднял вверх дрожащие руки, а сидевший на стуле комендант метнулся к окну. Вторая очередь сломала его пополам уже на подоконнике. Брызнули осколки выбитых пулями стекол, а Волков уже летел к другим дверям, выводившим на маленькую привокзальную площадь, распахнул их.

Через площадь, от домишек города, бежали к вокзалу несколько солдат, торопливо передергивая затворы карабинов.

— Возьмите! — обернувшись, Антон показал на лежавшего на полу Сорокина. — Быстро через площадь и потом в разные стороны. Быстро! Макар, выводи людей!

Несколько женщин подхватили военврача и потащили следом за выскочившим из здания Макаром с девочкой на руках. Остальные бросились врассыпную.

— Скорее! — закричал Волков, дав очередь по немцам, бежавшим на площадь. — Влево, к садам!

Не ожидавшие боя солдаты отступили, ища укрытия.

Не переставая стрелять, Антон начал пятиться следом за убегавшими к садам людьми. Вот они уже сломали забор, платья женщин замелькали между яблонь и слив, на ветвях которых завязались маленькие, еще зеленые плоды.

Отбросив замолчавший автомат — кончились патроны, — капитан побежал к пролому в заборе. Тонко пискнула у виска пуля, он метнулся в сторону, влетел в сад, догнал тащивших Сорокина женщин и, с трудом переводя дыхание, поторопил их:

— Скорее, бабоньки, скорее, милые!

Гудело за их спинами пламя, пожиравшее станцию, строчили немецкие автоматы, но в их хоре Антон уже не слышал знакомого звука ППШ Денисова. Еще раз прощай, Александр Иванович!

Не в силах больше сдерживать нетерпение, разведчик сам подхватил на руки военврача и, сгибаясь под его тяжестью, побежал вперед. Сзади гулко топал сапогами Макар.

— Уходите! — просипел он женщинам. — Уходите!

Несколько минут они продирались сквозь колючие кусты крыжовника и малины, перебежали какую-то улочку, нырнули в приоткрытую калитку и снова пробирались через сад. Руки у Антона затекли, дышать стало тяжело, и поэтому, услышав зовущий их знакомый голос, он облегченно вздохнул.

— Сюды! Сюды! — стоя на телеге, призывно махал шапкой дед Прокоп.

Нетерпеливо приплясывали запряженные в телегу кони, стуча копытами по плотно утоптанной земле узкой дороги, пританцовывал дед, держа в руках вожжи, ревели на недалекой вокзальной площади моторы немецких машин, стелился по небу черный дым пожара.

— Вот так вот, осторожненько, — опуская на телегу свою ношу, проговорил Волков. Сорокин в ответ только слабо улыбнулся.

Подбежал Макар, посадил Настеньку, вспрыгнул сам и, помогая сесть на телегу Антону, крикнул:

— Гони!

Хлопнул по спинам лошадей кнут, кони рванули и понеслись к лесу. Неожиданно наперерез им из кустов бросились двое — грязные, с автоматами в руках завклубом Сашка Тур, зажимавший ладонью рану на плече, и радист Костя. Дед Прокоп натянул вожжи, давая им возможность вскочить в телегу.

— Задело, — отвечая на вопросительный взгляд капитана, смущенно усмехнулся бледный Сашка. — Ничего, до победы заживет.

Кони скачками несли телегу к лесу. Вскоре глуше стали звуки стрельбы и гул пожара. Постанывал от толчков Сорокин, всхлипывала еще не успокоившаяся Настенька, а Антон бережно ощупывал надетый под рубаху брезентовый пояс с кожаной папкой и гранатами. Нашел, через невозможное прошел, но выполнил задание! Теперь скорее в лес, чтобы их не нашли, не пустили по следу собак, не начали прочесывать лесной массив и сторожить выходы из него на всех дорогах и у каждой деревни.

— Долго еще? — сворачивая самокрутку и просыпая на колени табак, спросил Путко. Руки у него дрожали от пережитого, и он никак не мог поверить, что жив, что выбрался вместе с лихим капитаном из огненного ада.

— Ни, — обернулся дед, — версты четыре, а потом по болоту. Черти с фонарями не сыщут, а немцы… куда им!

— Поляна нужна будет, — отдышавшись, сказал Антон. — Длинная и ровная, чтобы сел самолет.

— Найдем, — нахлестывая лошадей, заверил дед. — А еще один ваш?

— Не один, — глухо ответил Волков.

— Понятно… — протянул Прокоп. — Эх, жисть! Вона, какая война пошла, даже дитям малым от ее никакого спасения нету.

— Ништо, — глубоко затянувшись, Макар выпустил из ноздрей сизый махорочный дым. — Переломаем!

Шумел ветер в кронах деревьев, смыкавшихся над лесной дорогой. Тарахтели колеса телеги, дробно постукивали копытами сытые кони, унося сидевших на повозке людей в лесную чащу, в край нехоженых троп и гиблых болот, кабаньих лежек и волчьих логов, туда, где, если верить рассказывающим предания старухам, еще растет разрыв-трава и расцветает на праздник Купалы легендарный цветок папоротника…

Глава 10

К 10 июля на большинстве участков фронта наступление немецких войск группы армий «Центр» было временно приостановлено. К этому моменту немецкие 3‑я и 2‑я танковые группы вышли на рубеж рек Западная Двина и Днепр, однако все их попытки форсировать Днепр с ходу успеха не имели. Врагу удалось на отдельных участках форсировать Западную Двину и захватить город Витебск. Положение на Западном фронте оставалось крайне тяжелым, но немцы уже были вынуждены сократить масштабы последующих операций.

12 июля командование группы армий «Центр» доносило в генеральный штаб сухопутных войск о своих намерениях на ведение последующего наступления: «Общее положение со снабжением и обеспечением группы армий, включая и воздушные силы, требует определенных ограничений как во времени, так и в масштабах проведения той или иной операции».

В результате, понеся большие потери, войска группы армий «Центр» в конце июля вынуждены были перейти к обороне…

Фрюшоп — ранняя кружка или, если точнее перевести это на русский, — опохмелка. Добрая чарка, выпиваемая утром после хорошего загула, когда вчерашний день за полночь сомкнулся с сегодняшним, когда с веселыми друзьями не считали выпитых кружек пива, рюмок кюммеля или шнапса и уже забыли, сколько пивных ресторанчиков обошли, перебираясь из одного в другой по узким улочкам старого города.

А наутро просыпаешься с головной болью, прошедшая ночь встает перед тобой туманным видением, а в желудке давящая пустота, и тело кажется вялым, словно его колотили палками. И тут приходит на помощь фрюшоп — снимает боль в голове, возвращает тебя к жизни, заставляя окружающее засверкать новыми красками.

Гельмут Шель закурил сигарету и поглядел в окно. Солдаты таскали к грузовикам ящики, тюки, свертки: штаб переезжал ближе к отодвинувшейся на восток линии фронта. Генерал Тровиц завтракал, и, как только он закончит, к нему в кабинет пригласят штурмбанфюрера Шеля для доклада об операции по поимке русских парашютистов.

Где же найти сейчас свой фрюшоп, чтобы избежать тяжкого похмелья перед равнодушно-ироничным взглядом Тровица? Как нащупать верный тон, чтобы не показалось, будто оправдываешься, подобно провинившемуся школьнику перед строгим учителем? Генералу наверняка успели доложить о потерях обеих сторон в проведенной операции. Без потерь не бывает войн, но потери всегда оправдываются победой, которой у Шеля нет: русский опять ушел с горящей станции, унося с собой тайну, за которой его сюда посылали, а он, Гельмут, хотя и догадался о ней, но не сумел ее раскрыть. Не сумел…

Что унес русский разведчик, прорвавшись через кольцо блокады в самом неожиданном месте? Что сгорело на охваченной огнем станции? Откуда там вдруг появился офицер русских пограничных войск НКВД, отстреливавшийся до последнего патрона и погибший в перестрелке? Нет ответа…

И потери, потери! Как объяснить генералу, что русские тоже имеют хорошо подготовленных профессионалов, которые воюют сейчас на своей земле! Как объяснить, что в такой войне, идущей среди дремучих лесов, непроходимых болот и редких убогих деревень, неприменима столь привычная и милая сердцу Тровица тактика танковых клиньев и каруселей бомбардировщиков, с жутким воем повисающих над обороной противника?

Тут нужно совсем другое, это война людей, а не машин, война не огромных масс войск и техники, а хитрости и опыта, помноженных на знание местных условий и опору на местное население.

Да и захочет ли генерал слушать объяснения? Шель теперь неудачник, а неудачников можно пинать, не боясь получить ответный пинок. Но если генерал полагает, что ему и оберсту Хахту сойдет с рук попытка утопить Гельмута в дерьме, то они глубоко ошибаются — у штурмбаннфюрера, как у хорошего карточного шулера, припрятаны в рукаве черного мундира с шитой готическими буквами надписью «охранные отряды» свои козыри, о которых до поры лучше помалкивать.

Рашке давно в могиле, и часть неудач можно свалить на него — унтерштурмфюреру теперь все равно, а цеплять живых ему не дано. Не встанет, не закричит, что все происходило совсем не так, что он не отдавал приписываемых ему распоряжений. Впрочем, Рашке только шестерка в игре, почти отыгранная карта, но и ее не стоит сбрасывать со счетов, все может пригодиться…

Солдаты во дворе закончили погрузку, и тяжелый грузовик выехал за ворота. Появились связисты, сматывая в большие катушки телефонные провода, торопливо пробежал один из штабных офицеров с кожаной папкой под мышкой — наверное, получил новые карты района военных действий. Войска выходили к Днепру, а там уже и древний Смоленск, за которым призраком маячит Москва. Скоро ли они будут там и будут ли вообще? Вслух подобных мыслей Гельмут не высказывал, но у каждого есть своя голова, и она нужна не только для ношения головного убора, а в первую очередь для размышлений и анализа.

К подъезду особняка подали большой открытый автомобиль. Значит, скоро конец завтрака и для беседы с Шелем командующий армией намерен отвести не так много времени.

Примяв в пепельнице окурок, Гельмут опустился на стул у стены приемной. Гоняясь по распоряжению генерала за русскими разведчиками, он совершенно не занимался своими прямыми обязанностями, о чем и доложил в рапорте непосредственному руководству, направленном на имя Розенберга. Это еще один козырь, спрятанный им в рукаве. Посмотрим, как Тровиц оправдается перед Берлином. Конечно, его никто и не подумает наказать, но неудовольствие выскажут, обязательно выскажут, дадут почувствовать, что подобное отношение к офицеру СД, имеющему специальное задание, по меньшей мере недопустимо. Большего пока и не надо.

Через месяц-другой эта история забудется — появятся в лесах другие группы русских парашютистов, запылают новые станции, изменится обстановка на фронте — мало ли что может случиться во время большой войны, совсем не такой, какие до этого велись на западе! Кто тогда вспомнит о мелкой неудаче? Ее заслонят новые удачи и новые поражения.

Поражения — тоже своеобразный фрюшоп, похмелье от побед, вернее — от былых побед, поскольку потерпевший поражение уже больше не победитель. Вспомнилась грандиозная попойка, устроенная приятелями незадолго до отъезда Шеля в Россию, когда уже порядком поднабрались и хором затянули известную песенку «Васильково-голубое небо над прекрасным Рейном»; один из гостей влез на стол и начал танцевать на нем под одобрительные возгласы и пьяный смех остальных. Расшвыривая бутылки и тарелки, проливая на белую крахмальную скатерть вино, он шлепал ярко начищенными узкими сапогами по винным лужам. И эти лужи были красного цвета, как кровь на снегу…

Раскачивалась, обнявшись, развеселая мужская компания — чисто мужская, ведь они провожали боевого товарища на фронт. широко открывались рты, плавал в комнате сизый сигаретный дым, шипел почти не слышимый патефон, звенели упавшие бутылки, а Гельмут никак не мог отделаться от впечатления, что он видит не пляшущего на столе офицера, а себя, идущего по покрытому кровавыми пятнами снегу на бескрайнем русском поле. Он даже помотал головой, стараясь отогнать этот бред. Какое поле, какой снег, какие пятна крови? Померещится же такая чушь!

Но видение засело в мозгу и раз за разом возвращалось, словно принося с собой леденящий душу ветер, гоняющий по промерзшему насту колючую поземку. Поэтому Шель и затосковал в вагоне, когда пересекал границу Германии, отправляясь в пыльную, грязную, прокаленную летним солнцем Россию. В отличие от остальных он прекрасно знал, что здесь лето царит только четыре месяца, а все остальное время года — зима!

Неужели проклятое видение — предвестник, и ему действительно суждено ходить по заснеженным полям, скользя подошвами сапог по темному кровавому льду? И кровь эта будет не кровью врага…

Надо постараться не обострять отношений с Тровицем, а тихо замять неприятность и более не связываться с подобными поручениями — пусть ломают себе зубы и шею на поединках с советской разведкой другие, а он лучше постоит в стороне. Его дело — культурные ценности, интеллектуальная война, а не блуждание по болотам и подкарауливание парашютистов на заброшенных станциях. Лучше сидеть над бумагами, чем под свист пуль водить солдат в атаки на водонапорные башни с засевшими на балках пулеметчиками в форме НКВД.

Дома осталась семья, родители, а он им всем еще очень нужен — нехорошо, если дети растут в семье, где нет отца.

Дежурный офицер снял телефонную трубку.

— Штубе! Слушаюсь, экселенц, — опустив трубку, он поглядел на штурмбаннфюрера.

Шель одернул мундир. Сейчас его позовут в кабинет, сейчас он будет говорить с Тровицем и Хахтом.

— Вас приглашают, — показал рукой на двери дежурный офицер. — Прошу не задерживать командующего более десяти минут…

Колесов привалился спиной к обшитой светлыми досками стене: гладко оструганные, припахивающие смолой, они придавали комнате праздничный вид деревенской избы, чисто вымытой, выскобленной, готовой к приему желанных, дорогих гостей.

Расстегнув ворот гимнастерки, он прихлебывал из стакана крепкий чай и читал подготовленный Волковым отчет, изредка посматривая на лежащего на кровати Антона с папиросой в зубах. Капитан казался совершенно безучастным к происходящему вокруг, только попыхивала дымком его папироса да шевелились пальцы ног в теплых шерстяных носках. На стуле около изголовья кровати лежал широкий офицерский ремень с кобурой, под стулом валялись сапоги — ярко начищенные, сшитые на заказ щеголеватые офицерские хромачи из мягкой кожи. Чугунная пепельница каслинского литья, которую Антон пристроил рядом с собой, была полна окурков.

Желто, в неполный накал, светилась лампочка под жестяным абажуром, придавая деревянным некрашеным стенам домика цвет старого янтарного меда; что-то непонятное бубнило радио на стене — большая черная тарелка репродуктора с белой ребристой ручкой громкости; за окнами угасал вечер, обещая теплую летнюю ночь — звездную, манящую запахами трав и лесных цветов. Порхал около лампочки залетевший в комнату через открытую форточку привлеченный светом мотылек, и тень его маленьких легких крылышек иногда пробегала по стенам, по лицу лежащего на солдатской кровати Волкова, по страницам отчета в руках Колесова, по светлой скатерти на столе.

Глядя на осунувшееся, обветренное лицо Антона с залегшими под глазами тенями, Колесов пытался себе представить — как все происходило там, за линией фронта? Как находил единственно верные, безошибочные решения человек, лежащий на солдатской койке, как он все-таки сумел выполнить задание, несмотря на потери, на обнаружение группы немцами, на непрекращающееся преследование, на гибель хозяина явки и практически бесследное исчезновение разыскиваемого капитана Денисова, который тоже, несмотря ни на что, сумел сохранить добытые другими разведчиками и доставленные перед самым началом войны через границу материалы.

Все это — на грани человеческих возможностей. Или война уже успела внести свои коррективы во все, что раньше считалось возможным и невозможным для человека, сломала и напрочь отмела прежние представления, заставляя подходить ко всему привычному по-другому, с иными мерками?

Сейчас, здесь, сидя за столом, покрытым светлой скатертью, и прихлебывая из стакана чай, трудно поставить себя на место Антона Волкова и его радиста — единственных, кто уцелел из всей группы, отправившейся на задание. Разве скупые строчки отчета, написанного убористым мелким почерком, смогут дать полное представление о состоянии людей, слышавших за спиной лай немецких собак и треск автоматных очередей?

Разве они расскажут о гнилых болотах и ночных бросках по незнакомому лесу, выходах к деревням и на забитые фашистским транспортом дороги, о гудящем пламени, пожирающем составы цистерн и вагонов с грузами на простреливаемой со всех сторон станции? Разве расскажут, что пережили и передумали ребята, принимавшие свой последний бой в глухом лесу или на балках под разбитой крышей водонапорной башни?

Нет, Волков принес не только документы, ценой собственной жизни сохраненные пограничником Денисовым, — он принес неоценимый опыт работы разведывательно-диверсионных групп в тылу врага. Опыт, который учтут другие, отправляясь на задания. Пусть он пока ничтожно мал по сравнению с масштабами огромной войны, полыхающей от моря и до моря, пусть этот опыт — всего одна крупица, но из песчинок слагаются горы, поднимающиеся высоко под облака.

Сколько же вынесли вернувшиеся сюда, на базу центра, за дни и ночи, проведенные во вражеском тылу? Вряд ли они сами об этом станут рассказывать — в отчете Антона нет лишних слов и эмоций, только сухие факты, четкое описание маршрутов группы, примет и характерных особенностей поведения немецких солдат и офицеров, тактика их действий при розыске группы, преследовании, ведении допросов, блокировании районов, прочесывании местности, выставлении патрулей и засад.

— Ты тут про штурмбаннфюрера Шеля написал, — прервал молчание Колесов, листая отчет. — Подробнее можешь?

— Что-нибудь непонятно? — покосился на него разведчик.

— Нет, просто хочу услышать твои впечатления. Кто знает, не исключена возможность новых встреч. Пусть не личных, но все же…

Антон примял в пепельнице окурок, закинул руки за голову, помолчал, раздумывая.

— Неглупый, очень неглупый, — медленно сказал он. — Я бы охарактеризовал его как человека, способного расположить к себе собеседника, если сам Гельмут Шель в этом заинтересован. Но он все время держит в голове собственный, заранее им разработанный план и старается от него ни на шаг не отступать. Отсюда — кажущаяся нелогичность его поступков и резкие повороты разговора при допросе, кажущаяся смена настроений.

— Кажущаяся? А на самом деле? — уточнил Колесов.

— На самом деле он должен быть очень уравновешен, даже немного флегматичен. Мне он показался весьма практичным человеком, высоко ценящим самого себя и при определенных условиях способным пойти на контакт.

— Да, ты об этом написал, — нашел в отчете нужное место Колесов. — Но Ермаков поставил здесь жирный вопросительный знак красным карандашом. Считает, что ты слишком торопишься с выводами, особенно о контакте.

— Просто еще не пришло время для контактов, — усмехнулся капитан. — Рано! Не возникли те условия, при которых Шель окажется готов думать над предложениями, взвешивать и выбирать.

— Ну а если бы они возникли, сыграли свою роль? — хитро прищурился Колесов. — Представь себе, что они уже есть, эти условия. Ты сам готов рискнуть? Пойти на контакт с Шелем? А?

— Тогда? — поворачиваясь на бок, переспросил Антон. — Наверное… У Шеля трезвый ум и психология западных профессиональных разведчиков, не считающих зазорным работать сразу на две или даже три разведки разных держав, пусть враждующих или воюющих между собой. И гипертрофированное чувство, даже не чувство, а уверенность в крайней необходимости сохранения себя. Позер, игрок, но думающий, не фанатик. Понимаешь, он не живет идеей, а как бы временно принимает ее, если она ему выгодна. И с такой же меркой подходит к другим. Поэтому я полагаю, что при возникновении определенных условий Шель может пойти на контакт и быть использован. Не сразу, конечно, с осторожностью. С ним придется еще долго работать и… долго ждать.

— Ясно, — доставая папиросы, кивнул Колесов. — Ну а второй, переводчик?

— Я его больше не видел, — опять перевернулся на спину капитан. — Он произвел впечатление хорошо подготовленного врага. И все. Если Шель заставил задуматься, то этот нет.

Антон прикрыл глаза, мысленно восстанавливая разговоры в бывшей классной комнате на втором этаже сельской школы. Вспомнились кладовка, бой в подвале, разрывающий легкие кашель, уголовники, умирающий дед Матвей, бесцветный, монотонный голос переводчика, приказывающий назвать все пункты маршрута, по которому шел мнимый бухгалтер от разбомбленного эшелона, открытое окно, двор с полевой кухней…

А потом приезд Шеля — русоволосого, одетого в хорошо сшитый черный мундир с витым серебряным погоном на одном плече и лаково блестевшим кожаным поясом с портупеей. Игрушечный деревянный мужичок с балалайкой, рассуждения о смертельном свинце, полученном Россией, словесная паутина допроса, схватка с эсэсовцами, побег на грузовике, блуждания по лесу в поисках радиста…

Нет, переводчик не оставил такого впечатления, как Шель, самонадеянно представившийся пленному русскому разведчику, будучи полностью уверенным в том, что славянин никуда не денется. Покрасовался перед поверженным, по его мнению, противником, а потом, наверное, сожалел об этом. Или нет? Может быть, он постарался скорее вытравить из памяти неприятный эпизод?

Вряд ли штурмбаннфюрер может себе представить, что сейчас далеко от него, на подмосковной базе центра, спрятавшейся в густом бору, два русских разведчика говорят о нем, уже думая о том времени, когда рвущиеся на восток полчища завоевателей будут остановлены, когда к ним придет тяжкое похмелье от былых, оказавшихся призрачными, побед. Думают и, еще прямо не признаваясь в этом друг другу, прикидывают возможные варианты новых сложных операций.

Не исключено, что через год или два неудача Шеля на станции Вязники послужит своеобразным паролем-напоминанием, некоей отправной точкой. Где тогда будет обретаться штурмбаннфюрер — в Германии, на временно оккупированной территории или во Франции, Бельгии, Греции? Кто сейчас может сказать? Но раз уж он попал в поле зрения советской разведки, то обязательно найдутся люди, которые смогут рассказать о Шеле, его семье, привычках, учебе, о его окружении и образе мыслей. Найдутся, непременно найдутся внимательные глаза, следящие за его действиями, и вдруг, спустя долгое время, раздастся телефонный звонок или почтальон принесет штурмбанфюреру письмо без обратного адреса…

— Да, — Колесов сунул руку в карман галифе. — Я не забыл! Возьми.

Он положил на скатерть коробку из-под папирос «Казбек». Легким движением пальцев подвинул ее на край стола, ближе к Антону.

Волков повернул голову, поглядел. Потом сел, спустив ноги на пол и взявшись руками за край кровати. Помедлив, протянул руку и взял коробку, положил ее на колени, не решаясь раскрыть и увидеть то, что лежит внутри, под тонкой картонной крышкой.

— Ты просил сохранить, — глядя в скатерть, напомнил Колесов.

Капитан раскрыл коробку. В ней лежали пять камушков.

Вот красноватый осколок гранита, угловатый, с резкими острыми краями, положенный перед вылетом на задание лейтенантом Трофимовым. Видно, не зря ему дали псевдоним Колючий — он и камень-то выбрал шершавый, похожий на клин, с колючими гранями, готовыми оцарапать пальцы.

Волков осторожно, словно боясь причинить камню боль, отодвинул его в сторону — нет больше лейтенанта Трофимова, погибшего, спасая группу, оттягивая на себя немцев. Нет лейтенанта, а его камешек остался.

А вот продолговатый, как ягода винограда «Дамские пальчики», обкатанный голыш, который, немного стесняясь, бросил в коробку бывший студент-химик Коля Егоров, получивший псевдоним Любитель. Никогда не будет больше Коля слушать лекции в аудиториях, не придет сдавать экзамены, не получит диплома, не возьмет в руки оружия, не выстрелит по врагу. Сдал свой последний экзамен Егоров и навсегда остался в белорусском лесу, взорвав себя последней гранатой, когда кончились патроны и не осталось другой возможности забрать с собой вражеские жизни.

И этот камешек осторожно отодвинул в сторону палец Волкова.

Вот кремень крепыша сержанта Зверева, которому тоже больше никогда не выходить на борцовский ковер, не командовать своим отделением и не прийти после победы на танцплощадку в родном городке, звеня орденами и медалями, рядами висящими на побелевшей от соленого солдатского пота гимнастерке. Но нет здесь еще камней Алексея Кулика, Ивася Перегуды, капитана Денисова и Глобы, Анели Браницкой, милиционеров Петра Дацкого и Баранова, погибших сельчан, бабки Марфы и многих других…

Вечная вам память! Поклон и последнее прости за все, что мог, но не успел сделать для вас. До последнего часа камнем на сердце будет лежать вина перед вами, за то, что не успел научить, не смог предостеречь, спасти…

Вынув из коробочки свой голыш с проточенной водой дыркой, капитан подбросил его на широкой ладони и хотел убрать в карман гимнастерки.

— Погоди, — остановил Колесов. Высыпал из другой коробки оставшиеся папиросы и протянул ее Антону. — Клади сюда!

Разведчик поглядел ему в глаза. Колесов встретил его взгляд спокойно, чуть улыбнувшись в ответ.

— Я сохраню, — просто сказал он. — Когда вернешься, возьмешь.

Волков вынул из коробочки маленький, похожий на круглую белую горошину камешек, оставленный радистом. Положил его рядом со своим голышом. Белая горошина легко вошла в проточенную водой дырку, и два камня словно слились в один.

— Вот так! — Антон опустил оба камешка в подставленную Колесовым коробку…

Война еще только начиналась. Было 23 часа 14 минут двенадцатого июля 1941 года.

Штурмбаннфюрер Гельмут Шель написал подробнейший рапорт, в котором изложил все перипетии своей неудачной охоты за русскими парашютистами, явно направленными в тыл немецких войск русской разведкой; вот только как бы точно узнать их принадлежность, откуда они вылезли, эти террористы: из мрачных недр НКВД или их послало разведывательное управление советского Генерального штаба?

Впрочем, как бы там ни было, охота за «лесными призраками» оказалась крайне неудачной и Шель не скрывал: несмотря на то что ему удалось уничтожить некоторых парашютистов из лесной банды — сейчас можно совершенно беззастенчиво приписывать себе чужие заслуги, поскольку мертвые молчат и не смогут раскрыть ложь штурмбаннфюрера, — их главарю, который назвался и имел советские документы на имя Бурова, удалось уйти с оцепленной станции железной дороги.

Что тут забыли русские и что они искали, так и осталось тайной. Нельзя же всерьез принимать бредни тупого сельского мужика, упорно твердившего о жидовско-комиссарском золоте и бриллиантах? Это было бы просто смешно!

Особое внимание штурмбаннфюрер уделил детальному описанию главаря «лесных призраков» Бурова, который постоянно выскальзывал из рук, оставляя после себя только трупы. Шель дал его толковый словесный портрет и рискнул высказать свое мнение: этот русский крайне опасен во всех отношениях!

Не доверяя фельдъегерской связи и военно-полевой почте в особенности, штурмбаннфюрер с подвернувшейся оказией отправил свой рапорт в Берлин. Конечно, там виднее, как поступать, но он должен выполнить свой долг члена СС и сотрудника спецслужб.

Путешествуя неведомыми путями по кабинетам РСХА — Главного управления имперской безопасности, — рапорт неудачника в конце концов оказался на столе оберфюрера Отто Бергера.

«Старый лис», как его называли за глаза сослуживцы и начальство, с большим вниманием прочел исповедь охотника за «лесными призраками» и, сняв очки в тонкой золотой оправе, прикрыл глаза и задумался. Кого же так напоминает ему словесный портрет русского разведчика, данный штурмбаннфюрером?

Вскоре Бергер вызвал одного из своих сотрудников и приказал:

— Запросите абвер, Августин. Пусть пришлют мне материалы относительно абверкоманды подполковника Ругге. Перед войной с Советами он собирал всякое эмигрантское отребье, и должны сохраниться фотографии.

— Слушаюсь, оберфюрер!

— Да, — уже в спину выходившему из кабинета сотруднику бросил Отто. — Не забудьте, пожалуйста, их успокоить: мы совершенно не посягаем на их «драгоценность», бывшего польского полковника Марчевского. Пусть продолжают с ним носиться, как дурак на ярмарке с писаной торбой.

Прошло несколько томительных суток, и вот наконец материалы из абвера получены. Бергер нетерпеливо вскрыл запечатанный сургучом конверт и, отодвинув в сторону не интересовавшие его сопроводительные бумаги, веером рассыпал на столе фотографии, сделанные сотрудниками немецкой военной разведки преимущественно скрытой камерой, дабы не настораживать агентов.

Где та, о которой он думал, где? Вот она! Посмотрим, совпадает ли фото русского разведчика, работавшего в абвере под именем эмигранта Владимира Тараканова, с приметами русского разведчика, называвшегося Буровым? В данном случае имена и фамилии не играют никакой роли — в разведывательной работе и террористической деятельности у профессионала может быть сколько угодно всевозможных фамилий, имен и вполне правдоподобных, хорошо проработанных легенд. Такие люди привыкли прятать истинное лицо за не принадлежащим им чужим прошлым.

Да, интуиция не обманула оберфюрера: некий Буров, главарь банды русских парашютистов, прозванной солдатами «лесными призраками», и работавший в абвере под именем Владимира Тараканова русский разведчик — одно и то же лицо!

Значит, его ученик и родственник по линии жены Конрад фон Бютцов серьезно споткнулся?! Русский разведчик, вопреки надеждам, оказался жив и снова в строю?! Теперь на нем споткнулся штурмбаннфюрер Гельмут Шель, но имел мужество честно признаться в этом.

Оберфюрер знал Шеля и считал его неглупым, крепким профессионалом. Правда, Гельмут, пользуясь широкими родственными связями, любил вильнуть туда, где менее всего грозит опасность и можно погреть руки. Но стоит ли осуждать за это? Никто не любит рисковать собственной драгоценной задницей, а предпочитает отсидеться, пока другие показывают примеры героизма. Ничего не боятся только умалишенные!

Стоит ли Конраду знать о случившемся? Наверное, нет. Пусть мальчик пока резвится, ни о чем не подозревая, но в конце концов наступит тот день и час, когда старый Отто выложит перед ним одну из козырных карт — оставшегося в живых русского разведчика Владимира Тараканова. И не столь важно, как его там, в советском разведцентре, зовут в действительности. Важно то, что фон Бютцов в нужный момент должен стать полностью послушным воле оберфюрера.

Бергер вновь вызвал доверенного сотрудника и отдал ему материалы Шеля и абвера:

— Пожалуйста, Августин! Подготовьте досье на этого русского. Я доложу о нем группенфюреру. И никому ни слова, ни намека! Вы меня поняли?

— Так точно, оберфюрер. Хайль!

К концу дня досье было готово. Бергер позвонил по внутренней связи Этнеру и попросил срочно принять его.

— … Вы уверены в своих выводах? — группенфюрер Этнер закрыл тонкие картонные корочки папки досье и вперился в лицо оберфюрера испытующим взглядом.

— Да, группенфюрер, — спокойно выдержав взгляд начальника, ответил Бергер, — полностью уверен и просто настаиваю на предложенной мной категории учета. А там уже будет наша воля. Если, конечно, он попадется в сети РСХА.

— Хорошо, — скупо улыбнулся Этнер. — Я целиком полагаюсь на ваш опыт и чутье разведчика и контрразведчика, Отто. Можете быть свободны.

Проводив оберфюрера, Этнер вызвал адъютанта и отдал ему тонкую папку досье.

— Сделайте все как положено, Пауль. «Старый лис» учуял нечто, а на моей памяти нюх еще ни разу не подводил старину Бергера…

Поздно вечером тех же суток — Главное управление имперской безопасности работало без перерывов и выходных — в секретной спецкартотеке на корочки досье Тараканова-Бурова люди в черной эсэсовской форме поставили жирный штамп, в котором было несколько слов: «Особо опасен для рейха».

Согласно приказу рейхсфюрера СС Генриха Гиммлера, при обнаружении или задержании такого человека, на досье которого в спецгруппе учета поставили штамп с орлом и свастикой, любые подразделения вермахта, люфтваффе или военно-морского флота, не говоря уже о сотрудниках тайной полиции и членах СС, обязаны были принять соответствующие меры.

В сущности мера была только одна — такой человек подлежал немедленной ликвидации…