Апории теории тоталитаризма

В настоящее время предпринимается ряд попыток основательней и шире понять то, что с середины 80-х годов происходит в Центральной и Восточной Европе. Что это были за системы власти, которые, несмотря на их известные трудности, казались бесконечно сильными[1], безусловно стабильными и вдруг рассыпались мгновенно, как карточные домики? И что нам ждать от стран и народов, которые теперь, выйдя из исторического тупика, хотят присоединиться к западному гражданскому обществу? Это очень трудные вопросы, несмотря на обилие разнообразной, хотя, правда, и плохо отфильтрованной, ежедневной информации.

Одно из направлений ответа на эти вопросы я вижу в том, чтобы рассмотреть теоретические концепции, выработанные в свое время на Западе для понимания природы управляемых коммунистами государств, под совершенно определенным углом зрения, а именно: как в них решался вопрос о конце, крахе соответствующих государств и их шансах на будущее. Я ограничусь при этом теорией тоталитаризма, которая имеет в Германии богатую традицию, но как раз именно здесь, начиная с 60-х годов, была подвергнута сильному сомнению. Эта теория, на первый взгляд, дает запутанный и, как кажется, противоречивый ответ. С одной стороны, многое сегодня говорит в пользу концепции тоталитаризма: интеллектуалы и даже ведущие политики бывшего Восточного блока совершенно сознательно используют третировавшееся ими до недавнего времени[2] понятие тоталитаризма для обозначения специфики диктатур, под властью которых они жили. Их рассказы и выступления свидетельствуют об одном: на самом деле все было намного хуже, чем мы могли себе представить. Всесилие партийного аппарата, который бесконтрольно управлял гражданами этих государств, — идеологическое воспитание, экономическое руководство, зажатость, правовая неуверенность, аресты по произволу и низкий жизненный уровень нормальных граждан — так в целом, отвлекаясь от имеющих свое значение отличий, можно охарактеризовать жизнь в условиях "реального социализма" и при том не только в период сталинизма, но до самого последнего времени. С другой стороны, именно этот подход с особым акцентом на монополию власти, контроль и уравнительное распределение кажется совершенно неподходящим для объяснения конца системы и великой революции 1989 года. Откуда в тоталитарных диктатурах взялись силы для их преодоления? Это — апории теории тоталитаризма. Попытаемся рассмотреть их и по возможности решить.

I. О теории тоталитаризма

Я не буду специально рассматривать возникновение и развитие, существенное содержание и важнейшие варианты, как, впрочем, и традиционную критику теории тоталитаризма[3], а ограничусь только замечаниями, необходимыми для того, чтобы рассеять некоторые предрассудки, уточнить позиции и тем самым избежать двусмысленности в последующих рассуждениях.

1. В 60-х годах среди левых кругов было распространено ложное мнение, будто теория тоталитаризма порождена холодной войной и представляет собой попытку консервативных интеллектуалов дискредитировать социализм путем его уподобления фашизму и национал-социализму. А между тем уже многократно было подчеркнуто, что возникновение данной теории восходит к некоторым ранним критикам фашизма (Г. Амендола, 1923; Лелио Вассо, 1925; Ф. Турати, 1928; Г. Хелпер, 1929), которые пытались выявить особенности этой новой и с их точки зрения исключительно опасной формы господства[4]. Тот факт, что Муссолини и позднее некоторые национал-социалисты иногда использовали понятие "stato totalitaro" (соответственно "тоталитарное государство") для позитивного обозначения своей программы, вовсе не означает, будто теория тоталитаризма возникла из "некоего диффузного самопонимания фашистов"[5].

2. Во второй фазе развития, падающего на 1930–1945 гг., предпринимаются многочисленные попытки выявить структурную и функциональную общность тоталитарных диктатур на основе сравнительного изучения фашизма (соответственно национал-социализма) и большевизма. Первым следует назвать В. Гуриана (1931), дальнейшие исследования связаны с именами М. Лернера (1935), Т. Кона (1935), К. Хаеса (1940), Ф. Боркенау (1940) и С. Ноймана (1942)[6]. Завершают эту фазу два произведения, вклад которых в критику тоталитаризма вряд ли можно переоценить и которые имели то общее, что не могли сразу найти издателей: Дж. Оруэлл "Скотный двор" (1945) и К.Р. Поппер "The Open Society and its Enemies" (1945). История этой второй фазы отмечена перерождением ряда коммунистических и левосоциалистических писателей таких, как Франц Боркенау, Виктор Голланц, Артур Кёстлер, Джордж Оруэлл и Игнасио Силоне, которые под влиянием политики советских коммунистов во время гражданской войны в Испании, театрализованных судов в Советском Союзе и, наконец, пакта Гитлера со Сталиным пришли к выводу об однотипности практики господства большевиков и национал-социалистов. Для них критический анализ тоталитаризма оказывается поворотным пунктом, характеризующим отход от революционного социализма[7].

3. Высший пункт развития теории тоталитаризма приходится на 50-е годы. Начало этой фазы можно было бы возвести к книге Оруэлла "1984" (1949), а ее конец приходится на середину 60-х годов. К работам этого периода относятся труды X. Арендт (1951), Д.Л. Тулмина (1952), К.И. Фридриха (1954 и 1957). З.К. Бжезинского (1956), Фридриха и Бжезинского (1956), К.Д. Брахера (1957), Г. Лейбхолу (1958), М. Драхта (1958), Т. Буххайма (1960 и 1962), Р. Левенталя (1960) и Р. Арона (1965). Эти люди рассматривали феномен тоталитаризма каждый раз своими особыми методами: философии и "беллетристики", истории, конституционного права, политологии и социологии. Как эти различные исследования влияли друг на друга и воздействовали на общественные представления о тоталитаризме — это интересная и до сих пор не изученная тема. Например, труды Боркенау имели большое влияние на Оруэлла[8]. "Скотный двор" и "1984" Оруэлла в свою очередь оказали обратное воздействие на теорию тоталитаризма[9]. Романы Кёстлера и Оруэлла, прежде всего, конечно, "1984", который сильнее, чем любое другое произведение повлиял на общественные представления о тоталитарных диктатурах, можно рассматривать как конкретизацию некоего идеального типа: особенности тоталитарных диктатур стали основой описания жизненных связей, в результате чего создается сгущенный, во многом утрированный образ — антиутопия, которая соотносится с эмпирическим анализом и объяснением реальной системы, как карикатура с портретом.

4. Теория тоталитаризма этого периода исходит из трех основных идей: а) тоталитаризм представляет собой исторически новую форму господства, отличающуюся от всех старых форм автократии; б) при всех отличиях, связанных прежде всего с целями и самооценкой, есть существенно общее между национал-социализмом и большевизмом; в) для тоталитарных диктатур XX столетия типично то, что они, оперируя якобы прогрессивными идеологиями с утопическими целями, пытаются мобилизовать массы и при этом систематически нарушают не только гражданские права, но и права человека. Это значит, что они не ограничивались подавлением политической свободы и самодеятельности граждан, а сверх того еще стремились подчинить своему контролю всю общественную жизнь, вплоть до индивидуальных убеждений и самых интимных сторон личной жизни. Применяемые ими с этой целью и с разной степенью эффективности средства изображаются названными авторами, каждым на свой манер, с особыми акцентами. Наибольшее распространение получили структурные особенности, выделенные Фридрихом и Бжезинским: единая и обязательная для всех граждан идеология, касающаяся всех важных сторон человеческой жизни и истории; концентрация власти в руках одной, по принципу вождизма организованной партии; произвольный и не считающийся ни с какими правовыми гарантиями полицейский террор, призванный держать население в перманентном страхе; государственная монополия на средства информации и оружие; центральное плановое хозяйство.

Другие исследования в основном стремились объяснить принцип функционирования и динамику тоталитарных систем, исходя из одного единственного принципа. Так, М. Драхт (1958) указывал на то, что тоталитарные диктатуры в отличие от авторитарных стремятся внедрить в общество радикально новую систему ценностей. Вытекающая из этого революционная динамика и ее границы были проанализированы Р. Левенталем (1960, 1983, 1984).

5. Что касается критики теории тоталитаризма, начиная с конца 60-х годов, то я ограничусь обозначением основных линий аргументации, сопровождая их скептическими вопросами. Разумеется, речь не идет об исчерпывающем анализе и критике, но это и не нужно для поставленной цели. Мне важно лишь показать, что трудности, возникающие сегодня при осмыслении теории тоталитаризма, не имеют ничего общего с ее традиционной критикой[10].

5.1. Выдвигается аргумент, что понятие тоталитаризма является "фронтовым понятием", которое несет на себе очевидную печать холодной войны и потому не подходит для объективного, научного анализа. Полемическая направленность, заложенная в этом понятии, приходит в противоречие с основным методологическим принципом, который требует исходить из самопонимания системы и судить о ее успехах лишь в соотнесенности с ее же собственными претензиями.

На это можно возразить, что не были ли все конституционные понятия, которые выражают совершенные порядки и их извращенные формы, всегда "фронтовыми понятиями", и не содержали ли они всегда ценностный смысл? Обязательно ли теории, включающие такие понятия, должны быть менее реалистичными и информативными? Разве генерал, который хочет выявить боевую способность противника, не более заинтересован в объективной информации, чем те, которые надеются договориться с другой стороной? Было бы очень интересно проанализировать историю западных исследований коммунизма за период после Второй мировой войны под углом зрения того, действительно ли сочинения, написанные в период разрядки и в духе взаимопонимания, приходят к более реалистическим результатам, чем, например, изданный в свое время И. М. Бохенским и Г. Нимейером "Справочник мирового коммунизма" (1958). И само удивление, вызванное 1989 годом, не было ли связано как раз с уже привычной ориентацией на "имманентную" интерпретацию? Во всяком случае в разговорах с гражданами бывшей ГДР после 1989 года я постоянно слышал такой мотив: в течение многих лет единственными, кто верил коммунистическим руководителям, были не собственные граждане, а западные руководители и их советники.

5.2. При сравнении национал-социализма и большевизма теория тоталитаризма якобы не проводит различия между отчасти одинаковыми средствами и совершенно разными целями.

Возражение: различие все-таки проводится[11]. Однако при анализе реального способа функционирования обеих систем господства оно имеет подчиненное значение. Кроме того, было бы совершенно ложным видеть в политике только средство по отношению к находящимся за ее пределами утопическим целям[12].

5.3. Теория тоталитаризма будто бы не способна объяснить развитие систем реального социализма после Сталина, в особенности их набирающие силу либеральные тенденции.

В порядке возражения можно сказать: понятие "тоталитарной диктатуры" является идеально типическим и соответствует реальным системам с разной степенью приближения. Если в качестве конкретного изображения этого образца взять "1984" Оруэлла, то даже сталинский репрессивный режим является не до конца тоталитарным, не говоря уже о Советском Союзе при Брежневе. То обстоятельство, что властители время от времени, по собственной воле или под давлением обстоятельств, гарантируют определенные свободы, не может служить аргументом против теории тоталитаризма. Вопрос состоит в том, затрагивается ли основной принцип или нет. Пока партийное и государственное руководство выступает как во всех смыслах высшая инстанция и право граждан на свободу является дарованным, система в принципиальном смысле остается тоталитарной. Пока в государстве нет независимого правосудия и легальной оппозиции и тем самым не гарантированы основные права, нельзя говорить о "либерализации"[13].

5.4. Утверждается еще, что теория тоталитаризма не способна объяснить, почему все индустриальные общества, независимо от того, организованы ли они на капиталистический или социалистический лад, имеют между собой много общего. Социалистические страны, чтобы модернизировать себя, также вынуждены отказываться от идеологии, поворачиваться к профессионализму и демократии. Перестройка, собственно, и есть не что иное, как попытка ускорения модернизации социалистических систем[14].

Но не верней ли было бы, напротив, поставить вопрос, можно ли и в каком смысле считать индустриальными обществами страны бывшего реального социализма? Многое говорит о том, что идеологические цели и тоталитарные формы господства задержали дальнейшее развитие общества и что Стимул настоящей модернизации возникнет только после радикального разрыва с "реальным социализмом"[15].

6. Критика теории тоталитаризма, конечно, не осталась ею незамеченной. Следствием этой критики стало дальнейшее развитие и конкретизация этой теории. Прежде всего политологи в рамках сравнительного рассмотрения государственных форм и режимов предприняли более точный анализ способа функционирования тоталитарного господства. С помощью многих выразительных признаков оказывается возможным не только провести идеально типические различия форм демократических и автократических систем (включая авторитарные и тоталитарные диктатуры), но и выработать критерии для оценки фактической практики господства (выяснения того, например, в какой мере был тоталитарным Советский Союз при Брежневе)[16]. В 80-е годы теория тоталитаризма пережила своего рода ренессанс (см. Е.А. Menze, 1981; U. Backes, E. Jesse, 1984; В. Sutor, 1985; K.D. Bracher, 1987; К. Low, 1988). Сложились (не в последнюю очередь под влиянием многих диссидентов и эмигрантов, которые, при всех различиях их мировоззренческих и политических позиций, подчеркивали тоталитарный характер режимов своих стран) безнадежные образы Советского Союза и его союзников. Вновь обретенная свобода этих стран лишь усиливает впечатление тоталитарного прошлого. Но в таком контексте еще большую остроту приобретает вопрос: что может привнести теория тоталитаризма в объяснение перестройки и прежде всего революций 1989 года?

II. Теория тоталитаризма и революции 1989 года

Для ранних теоретиков тоталитаризма не существовало вопроса, возможно ли абсолютное господство централизованной партии, контроль и принудительное нивелирование общественных сил, мобилизация масс на утопические цели. Это были факты, с очевидностью продемонстрированные бурным успехом фашистов, национал-социалистов и большевиков, и предстояло лишь объяснить их с помощью теории. Даже крах итальянского фашизма и немецкого национал-социализма не выявил внутренних границ этих систем. Они были подавлены внешней силой, а перед тем обнаружили поразительные силы экспансии. Советский Союз также, по крайней мере до 1956 года, казался страной, не пораженной кризисом.

Потребовалось серьезное изменение точки зрения, чтобы обнаружить системно обусловленную слабость тоталитарных государств. Эта слабость обнаруживается не только в хозяйственном развитии, которое хронически отставало от провозглашенных целей, но также, например, в политике по отношению к интеллигенции, которая сопротивлялась идеологической нивелировке. Тоталитарное господство должно быть понято как усилие, которое необходимо постоянно воспроизводить вопреки вялости масс, сопротивлению отдельных индивидов — воспроизводить с помощью новых норм производства, очередных кампаний укрепления дисциплины, в необходимых случаях террора. После каждого затухания надо было вновь разжигать революционный подъем, даже если само руководство уже больше не верило в революционные цели.

Перестройку Горбачева прежде всего можно понять именно как такую очередную мобилизацию, которая должна была вывести страну из периода "стагнации", не затрагивая при этом монополии партии. И все-таки лавина, вызванная советской перестройкой и вылившаяся в восточноевропейские революции 1989 года, не поддается объяснению в этих рамках. Но, с другой стороны, было бы неверным думать, будто такой ход развития не имеет ничего общего со специфическими структурами господства руководимых коммунистами государств. Неискаженный взгляд в прошлое этих стран показывает, в какой мере тоталитарные системы в своей деятельности были не только слабы, но отчасти и хаотичны, исключительно непроизводительны. Я попытаюсь конкретизировать эту мысль на примере выработанных Фридрихом и Бжезинским признаков тоталитарного господства[17]

1. Идеология.

Разумеется, попытка насаждения марксизма-ленинизма как обязательной для всех государственной идеологии была в своих устремлениях тоталитарной. И партийное руководство, которое оправдывало свое господство также идеологическими соображениями, делало много, чтобы осуществить эту претензию. Об этом свидетельствуют и огромные средства, которые тратились на пропаганду марксизма-ленинизма, а также преследование инакомыслящих. И все же здесь обнаруживается особенно резко различие между провозглашенными целями и реальными результатами коммунистического господства. Большие академические институты и университеты, в которых сотни философов исследовали диалектический и исторический материализм; обязательные курсы в школах и университетах; произведения "классиков" и учебники, издававшиеся огромными тиражами, — вся эта идеологическая надстройка после 1985 года рухнула с такой быстротой, для объяснения которой необходимо предположить, что она прогнила намного раньше[18].

Во время конференции "Актуальные проблемы философии в Центральной и Восточной Европе" осенью 1990 года его участники из государств бывшего восточного блока были едины в том, что марксизм в их странах умер[19]. Даже Институт философии Академии наук в Москве, один из центров идеологической продукции в Советском Союзе, уже в течение ряда лет производит впечатление радикальной переориентации. Советская философия становится предметом исторической рефлексии под углом зрения того, как это могло случиться. Не случайно, однако, продолжаются исследования этического содержания марксова гуманизма. В основном же интерес сместился в сторону немарксистской и русской дореволюционной философии, в особенности религиозной. Познавательные усилия главным образом направлены на историю философии и современную западную философию во всех ее формах. А в секторе политики есть даже коллега, который в течение многих лет с особой симпатией изучает западногерманский консерватизм[20].

2. Господство одной партии

Единственная партия, обладающая в государстве монополней власти, притягивает к себе всех, кто желает что-либо сделать. На ней концентрируется всеобщий оппортунизм трудящихся. Одно из следствий этого состоит в том, что причиной всех бед рассматривается партийная и государственная бюрократия, которой постоянно предписывается лечение в форме "чисток", но которая неизбежно оказывается пораженной коррупцией. Другое следствие менее заметно: возникают моральные элиты, сила которых базируется на том, что они разрывают пуповинную связь с центральной властью. Обычно они складываются из художников, ученых и священников.

Разумеется, было бы совершенно ошибочным развести граждан тоталитарных государств по двум классам: там коррумпированные приверженцы режима, а здесь смелые диссиденты. Даже в высших этажах такой системы есть ниши, в которых можно сохранять моральную порядочность и критический взгляд, более того, собирать вокруг себя единомышленников и способствовать "политике реформ". О том, насколько сложными могут быть отношения, я мог убедиться в конце 70-х годов, когда имел случай ближе познакомиться с одним из советских гостей Немецкого исследовательского общества (DFG). К моему удивлению, вдруг очень скоро мы начали говорить о том, к какой модели ближе советское общество — к средневековому феодализму или индийской кастовой системе. Я узнал, насколько нетерпимыми были условия жизни в деревне и какие предложения по улучшению отношений между городом и деревней исходили из его института в ЦК, где они попадали в корзину для бумаг. Мой собеседник был вполне откровенен, крайне критичен и тем не менее был кем угодно, но только не диссидентом: известный обществовед в официальной зарубежной командировке, ведущий сотрудник одного из институтов Академии наук. И меня вовсе не удивило, когда 10 лет спустя я встретил его фамилию в "Известиях" под статьей, посвященной числу жертв сталинизма. Именно такими критичными сторонниками режима и жила перестройка.

3. Террор

Систематическое угнетение части трудящихся в силу их классово или этнически обусловленной принадлежности к оппозиции является для тоталитарных диктатур чем-то само собой разумеющимся. Что диктатура пролетариата в стране, в которой пролетариат составляет незначительное и политически неопытное меньшинство, неизбежно приведет к угнетению огромного большинства, можно было предположить исходя из самой концепции марксизма[21]. В этом смысле репрессивный аппарат, сразу созданный Лениным для наблюдения и преследования оппозиции, заложен в логике самой системы. Логичным было также усиление и расширение угнетения по мере того, как приходилось поднимать все общество на осуществление утопических целей. Особый размах сталинского террора связан наверняка с параноидальными чертами его характера. Однако из самой сути утопически легитимированной власти вытекает, что она всюду подозревает недовольство и сопротивление и реагирует на это произвольным террором.

Ретроспективный взгляд позволяет лучше увидеть не только механизм функционирования, но и крах коммунистического террористического режима. Систематический террор может уничтожить эффективную оппозицию и гарантировать привилегии властителей. Но террор не может легитимизировать господство, мотивировать труд, поддерживать устойчивое революционное возбуждение. Постоянный террор оборачивается параличом и бездеятельностью трудящихся. У руководителей особенно второго и третьего поколений ослабевает готовность к террору и он не вызывает уже прежнего страха. Они оказываются вынужденными уделять больше внимания традиционным мотивам и интересам, склоняются к компромиссам. И одновременно соответствующий аппарат должен сохраняться, чтобы следить за всем, контролировать негативные следствия обретенной свободы и в случае необходимости осуществлять избирательный индивидуальный террор.

То, что мы пока узнали о деятельности органов безопасности ГДР в нисходящей фазе этакого "душевного тоталитаризма" позволяет говорить о своего рода обратной версии диалектического закона перехода количества в качество. Если число сотрудников органов безопасности постоянно растет, а объем информации все время расширяется, наступает момент, когда центр задыхается от обилия, большей частью совершенно тривиальной, информации, и качество слежки начинает быстро понижаться. Средний гражданин по-прежнему живет в обстановке недоверия и правового произвола. Но вместо страха в нем нарастает презрение, а со временем и готовность продемонстрировать презрение и солидаризироваться в этом с другими. При этом большую роль играет пример тех немногих мужественных людей, кто, несмотря на преследования, демонстрирует свою независимость, сострадание и любовь к людям. Деятельность таких личностей, как Сахаров или Гавел, во многом способствовала тому, чтобы вывести народ из состояния паралича.

4. Монополия на информацию

Противоположность между замыслами и реальностью, целями и результатами, которую можно было наблюдать при попытках идеологического нивелирования, обнаруживается также в информационной политике коммунистических государств. Партия претендует на информационную монополию и осуществляет ее через центральный контроль над средствами массовой информации. Следствием этого является то, что доверие к подцензурным средствам падает до нуля и возрастает интерес к альтернативной информации. Охотно воспринимаются зарубежные сообщения, доступ к которым не удается полностью блокировать даже в такой стране, как Китай.

К следствиям такой непродуктивной информационной политики относится также складывающаяся атмосфера иррациональности. Там, где не удается объективно проверить и обсудить информацию, возникает благодатная почва для разного рода слухов и предрассудков, фантазий и концепций заговоров.

5. Плановое хозяйство

Проблемы социалистического планового хозяйства в принципе давно знакомы. И западные эксперты постоянно задавались вопросом, как долго может такая система выдержать. И все же полный масштаб катастрофы обнаруживается только тогда, когда начинают свободно говорить те, кого это затрагивает, и когда можно непосредственно наблюдать все следствия. И в данном случае подход теории тоталитаризма кажется скорее препятствием для понимания того, почему планирование постоянно порождает хаос и "командная экономика" не может принудить трудящихся работать более, чем три или четыре часа в неделю. Но, с другой стороны, положение в бывших социалистических странах нельзя интерпретировать как результат постепенной модернизации, скорее, наоборот, как итог насильственного подавления естественных тенденций развития. Например, положение советского сельского хозяйства невозможно понять без учета того, что эта система уничтожила собственных крестьян. То, что описывается в позитивной форме как "коллективизация сельского хозяйства" или в негативной — как "уничтожение кулачества", имеет своим следствием отсутствие с конца 20-х годов в Советском Союзе свободных крестьян.

Таким образом, во всех областях политической, экономической или духовной жизни народов, которые находились или находятся под властью коммунистических партий, можно наблюдать своеобразную диалектику: бесконтрольная власть становится безвластной, центральное планирование — бесплановым, предписанная вера — безверием. Такое развитие характерно для всех тоталитарных диктатур. Более того, сегодня можно видеть, что как раз те формы господства, которые тоталитарны не просто в замысле, но и в своей основе, порождают, с одной стороны, паралич общественного организма, а с другой, провоцируют уничтожение системы. Против паралича можно предписать реформы, чтобы "мобилизовать человеческий фактор" (Горбачев). Но здесь появляется риск, что разбуженные силы увеличат тенденции, ведущие к краху системы. Перестройка и утеря власти КПСС были решающими предпосылками восточноевропейских революций 1989 года.

Естественно, среди причин революций есть также внешнеполитические факторы: военное соперничество с США и обнаружившийся в результате этого факт, что СССР прозевал электронную революцию; дорогая и безуспешная политика Союза в развивающихся странах; война в Афганистане и ее внутриполитические следствия; непрочные, а часто напряженные отношения между КПСС и другими компартиями Центральной и Восточной Европы. Это и многое другое играло свою роль, но в данном случае от всего комплекса внешнеполитических факторов можно отвлечься, ибо они не ставят под сомнение теорию тоталитаризма. Напротив, они составляют важнейшую часть аргументации некоторых теоретиков тоталитаризма, полагавших, что если вообще возможны изменения коммунистического блока, то только благодаря внешним силам. Мы же рассматриваем другой вопрос: насколько согласуются с принципами теории тоталитаризма внутриполитические факторы, способствовавшие преобразованию коммунистических режимов.

Можно сколько угодно говорить о том, что тоталитарные диктатуры в длительной перспективе не только болезненны, но и хаотичны, не только непродуктивны, но и антипродуктивны. Можно говорить о проявлениях застоя и его преодолении, и лавина, начало которой положила перестройка, указывает на причины потрясения коммунистической власти. Но все это не дает еще ответа на вопрос о конструктивных, свободолюбивых, демократических силах, которые стремятся обосновать переход к лучшему обществу и практически осуществить его. Точнее сказать, ответ является лишь частичным и состоит в указании на альтернативные элиты, чье значение стало очевидным для всех на примере руководителей революций прежде всего в ГДР, Польше и Чехо-Словакии. Поскольку шансы на будущее этих стран в решающей степени зависят от того, какие силы остались или вновь пробудились в тоталитарных обществах, необходимо в заключение еще раз рассмотреть этот вопрос, но уже совершенно с другой точки зрения.

III. Шансы на будущее бывших тоталитарных государств

Осенью 1989 года массы людей в Центральной и Восточной Европе словно пробудились от долгого летаргического сна. Они заговорили о своей напрасно растраченной жизни, потерянном столетии. Они хотели вновь начать с того самого пункта, на котором их народы споткнулись и сошли с пути европейской истории. В то же время они знали, что это невозможно. Тоталитаризм, хотя его претензия на длительное существование провалилась, был все-таки не сновидением, а явью, оставившей многочисленные следы.

Если я веду речь о шансах на будущее, то вовсе не в смысле прогноза. И кто сегодня после неожиданностей 1989 года решился бы на долгосрочные прогнозы? Они были бы неуместны даже в контексте избранного нами жанра метатеоретических размышлений. Речь идет о критериях, на основании которых можно было бы судить, какие имеются шансы на формирование гражданского общества западного типа у стран бывшего восточного блока.

Прежде всего хотелось бы напомнить одно различение, позволяющее оценить действия, направленные против тиранических монархий. В последней главе "Двух трактатов об управлении государством" (1690) Джон Локк проводит различие между сменой правительства и сменой общества. Подлежавший рассмотрению вопрос состоял в следующем: что происходит, когда правительство из-за своей несправедливости теряет авторитет и вынуждено уйти в отставку? Для демократического правового государства ответ оказывается легким: конституция определяет институты и способ решения, которые позволяют сформировать новое правительство. Во времена абсолютизма ответ был не столь простым. Гоббс был того мнения, что с падением правительства связано изменение общественного порядка и неизбежным следствием является гражданская война. Ло. кк, напротив, полагал, что с падением правительства общество как деятельный субъект сохраняется и власть переходит в другие руки.

Кто прав, Гоббс или Локк? Вопрос сформулирован неверно, ибо все зависит от обстоятельств. За позицией Гоббса стоит более чем вековой опыт религиозных войн. Локк же наблюдал, как решившийся действовать парламент без кровавых беспорядков заменил одного короля другим и в новом договоре гарантировал его старые права.

Конечно, в конце XX века в Центральной и Восточной Европе речь идет об иных вещах, чем в конце XVII века в Англии. Недостаточно просто передать власть в другие руки, на новой основе должны быть отрегулированы политические, экономические и социальные отношения. Но с тем большей остротой следует задуматься над вопросом, действительно ли общество после десятилетий тоталитарных диктатур еще остается или может вновь стать деятельным субъектом и на какие позитивные или самоочищающиеся силы можно положиться при решении этой огромной задачи. Вопрос о деятельной способности можно рассмотреть в трех измерениях:

1. Политическое измерение: Существует ли новая национальная идентичность, гарантирующая и дальше государственное единство? Существуют ли институты (такие, как парламент, партии, функционирующая администрация), которые могут стать основой демократического правового государства? Сохраняется ли память о демократической политической культуре, которая сложилась до коммунистического государства? Существуют ли политики, которые пользуются доверием народа, его большей части?

2. Социально-экономическое измерение: Возникли ли институты и группы (такие, как церкви, университеты, национальные меньшинства), которые исходя из собственной идентичности и традиций обнаружили относительную сопротивляемость по отношению к системе? Насколько удалось исказить и нивелировать частную сферу жизни, в какой мере сохранились нетронутыми или даже усилились семейно-родственные структуры, такие, как и дружеские отношения? Имеются ли хотя бы в отдельных сферах общества частная собственность на средства производства, частный сервис и свободная торговля?

3. Морально-психологическое измерение: Имеется ли в обществе минимальный консенсус относительно фундаментальных ценностей при одновременной готовности терпимо относиться к согражданам, думающим иначе и своеобычным в образе жизни? Являются ли люди в тоталитарных государствах, более чем в демократических, приверженными традиционным добродетелям? Выработали ли они новые добродетели? В какой степени наличествует готовность к личным успехам и ответственности? Как обстоит дело с юмором, с этим упорным противником тоталитарных диктатур?

Разумеется, эти признаки в применении к конкретным обществам, которые после десятилетий диктатуры все еще или уже снова являются деятельными, нельзя рассматривать как однозначные или исчерпывающие. Но они позволяют более дифференцировано подойти к шансам на будущее различных формально тоталитарных государств. Общий результат такого вопрошания можно предвидеть, и он не является неожиданным: шансы на будущее разных стран восточного блока различны, и менее всего обнадеживающим представляется Советский Союз. С помощью названных признаков это можно было бы специально описать и обосновать. Здесь, впрочем, не место для того, чтобы проводить такое сравнительное исследование. Я лишь ограничусь в заключение замечаниями о шансах Советского Союза.

Возможности Советского Союза сохранить свое государственное единство в условиях свободной кооперации ничтожны. Также в области национальной политики тоталитарное господство обнаружило свою антипродуктивность. Централизм пробуждает центробежные силы, единое государство стимулирует регионализм, представители "советского народа" склоняются к своему собственному народу, "социалистическая нация" расчленяется на враждующие национальности.

Народы Советского Союза за исключением прибалтийских не могут апеллировать к традиции политической свободы. Не только 70 лет тоталитарной диктатуры отразились на сознании; столетия патримониального господства царской империи также не содержат резервуара идей и институтов, из которых могла бы вырасти политическая свобода. Напротив, именно эта история позволяет понять, почему в Советском Союзе не было институтов и групп, которые именно как институты и группы противостояли бы принудительному нивелированию (как, например, церковь и большая часть интеллектуалов в Польше). Она объясняет также, почему в России были и остаются неразвитыми[22] частная собственность, разделение труда, свободная торговля и соответствующие им индивидуалистические ценностные представления Запада. "Гомо советикус" на самом деле, как это показал А. Зиновьев в одноименной книге, имеет неограниченные черты "коллективности[23].

Естественно, имеются исключения и чем чаще сталкиваешься с ними, тем более они воспринимаются, как правило. В последнее время я часто разговаривал с гражданами Советского Союза, которые, кажется, подтверждают апорийную структуру тоталитаризма. На вопрос, изменил ли тоталитаризм характер русского народа, звучал одинаковый ответ: он разрушил наши души. И затем следовал тонкий анализ с помощью таких понятий, как приспособление, недоверие, лицемерие, трусость, эгоизм, самоуничижение и т. п. Но чем точнее анализ, тем невероятней исходный тезис: как разрушенная душа оказывается способной к столь критическому взгляду, очистительному возмущению и недеформированной коммуникации? Ответ, пожалуй, должен быть таким: не все, но и немало имели счастье вырасти в семьях, которые при всем внешнем и отчасти внутреннем приспособлении передали традиционные ценности. Из такой семьи вышел А.Д. Сахаров, о чем свидетельствует он сам в автобиографии[24].

Если сравнить "1984" Оруэлла с худшими временами советской истории, его главную фигуру, Уинстона Смита с реальным "гомо советикус", то можно кое-что узнать о сути тоталитарного господства, и в то же время понять, почему тоталитаризм не мог быть тотальным. Как бы ни стремилась советская система разрушить семью и дружбу, релятивизировать основные ценности, утвердить служение партии и государству в качестве высшей цели, провозгласить веру в коммунизм как несомненную истину, типичный "гомо советикус" все же вырос в семье, где он был любим; он учился различать истину и ложь, добро и зло; он имел друзей, и мог любить, т. е. вел частную жизнь; часто увлекался высоким искусством и классической русской литературой; он обладал культурной и национальной идентичностью, удивительно часто также чувством религиозности; к тому же следует добавить юмор: Уинстон уже не знал освобождающей силы смеха, советского человека смех никогда не покидал. "Оруэлловское изображение тоталитаризма в этом смысле — чистая фикция, что является утешением, конечно, не для жертв тоталитарного господства, а для тех, кто пережил его, и помогает пробудиться другим к новой жизни[25].

В конечном счете апории тоталитаризма выступают как своего рода диалектика. То, что вначале кажется противоречием, может быть интерпретировано как ряд взаимообусловленных причинных связей, тотальная власть порождает бессилие — прежде всего у подчиненных, косвенно, однако, и у господствующих. Попытки преодолеть это бессилие ведут к дальнейшей потере власти — то ли из-за усиления летаргии трудящихся, то ли благодаря тому, что вынужденные уступки свободе оборачиваются появлением сил, борющихся против системы. Эта диалектика тоталитарного господства вполне соответствует выводам теории тоталитаризма. Хотя они ясно обнаруживаются лишь при ретроспективном взгляде, все-таки отдельными исследователями тоталитаризма они были предсказаны поразительно давно. Со ссылкой на неизменность человеческой природы (например, X. Арендт, 1951, Г. Буххайм, 1962) или на "парадоксы тоталитаризма" (К.В. Дейч в книге К.И. Фридриха, 1953)[26] были обозначены противоборствующие силы, которые всегда возникают там, где тотальное господство не доходит до физического уничтожения.

Выводы и категориальные рамки так понятой теории тоталитаризма позволяют, кажется, объяснить крах "реально существовавшего социализма" лучше, чем какой-либо иной вариант теории модернизации. Точно так же и шансы на будущее посттоталитарных обществ в этом контексте могут быть оценены более дифференцировано.

Перевод А. А. Гусейнова

Список упоминаемой в статье литературы

R. Атапп, 1986: Searching for an Appropriate Concept of Soviet Politics: The Politics of Hesitant Modernization? In.: British Journal of Political Science 16/1986. — R. Атапп, 1990: Soviet Politics in the Gorbachev Era: The End of Hesitant Modernization. Ibid, 20/1990, — G. Amendola, 1923: Maggioranza e minoranza. In: II Mondo, 12.5.1923. Wieder abgedruckt in: ders.. La democrazia italiana eontro il fascismo, 1922–1924, Milano 1960, 102ff. — H. Arendt, 1951: The Origins of Totalitarianism, New York. — R. Aron, 1965:

Democracie et totalitarisme, Paris. — U. Backes/E. Jesse, 1984: Totalitarismus, Extremismus, Terrorismus. Ein Literaturfuhrer…, Opiaden. — L. Basso, 1925: L'antistato. In: La Rivo-luzione Liberale, 2.1.1925. Wieder abgedruckt in: Le riviste di Piero Gobetti, hrg. von L. Basso und L. Anderlini, Torino 1961, 241–246. — F. Borkenau, 1940: The Totalitarian Enemy, London. — K.D. Bracher. 1957: Totalitarismus, in: Staat und Politik, Frankfurt (= Fischer Lexikon Bd. 2). — K.D. Bracher, 1987: Die totalitare Erfahrung, Miinchen. — G. Brunner, 1979: Vergleichende Regierungslehre. Bd. 1, Paderborn. — Z.K.Brzezinski, 1956: The Permanent Purge, Politics in Soviet Totalitarianism, Cambridge/Mass. — H. Buchheim, 1960:

Strukter der totalitaren Herrschaft und Ansatze totalitaren Denkens, in: VfZG 8. —H. Buchheim, 1962: Totalitare Herrschaft. Wesen und Merkmale, Miinchen. — M. Draht, 1958: Totalitarismus in der Volksdemokratie. = Einl. zu E. Richert: Macht ohne Mandat, Koln. — C.J. Friedrich, 1957: Totalitare Diktatur, Stuttgart. — C.'J. Friedrich/Z.K. Brzezinski, 1956:

Totalitarian Dictatorship and Autocracy, Cambridge/Mass. — C.J. Friedrich (Hrsg.), 1954:

Totalitarianism. Proceedings of a Conference held at the American Academy of Arts and Sciences, March 1953. Cambridge/Mass. — G.J. Glaefiner, 1982: Sozialistische Systeme. Einfuhrung in die Kommunismus — und DDR-Forschung, Opiaden. — W. Gurian, 1931: Der Bolschewismus. Einfuhrung in Geschichte und Lehre, Freiburg. — V. Gransow, 1980: Konzeptionelle Wandlungen der Kommunismusforschung. Vom Totalitarismus zur Imma-nenz, Frankfurt. — C. Hayes, 1940: The Novelty of Totalitarianism in the History of Western Civilization. In: Symposium, 91—102. — H. Heller, 1929: Europa und der Fascismus, Berlin/Leipzig. — W. Hofmann, 1967: Stalinismus und Antikommunismus. Zur Soziologie des Ost-West-Konflikts, Frankfurt. — M. Janicke, 1971: Totalitare Herrschaft. Anatomic eines politischen Begriffs. Berlin. — H. Kohn. 1935: Communist and Fascist Dictatorship. A Comparative Study. In.: G.S. Ford (Hrsg.): Dictatorship in the Moderm World, Minneapolis, 141–160. — G. Leibholz. 1958: Strukturprobleme der modernen Demokratie. Darin: Das Phanomen des totalen Staates, Karlsruhe. — M. Lerner, 1935: The Pattern of Dictatorship. A Comparative Study. In: G.S. Ford (Hrsg.): Dictatorship in the Modern World, Minneapolis, 3—25. — J. Linz, 1975: Totalitarian and Authoritarian Regimes. In: F.I. Greenstein/ N. W. Polsby (Hrsg.): Handbuch of Political Science, Bd. 3, Reading/Mass. — R. Lowenthal, 1960: Totalitare und demokratische Revolution. In: Der Monat 13, Heft 146,29–40. —R. Ld-wenthal. 1983: Jenseits des Totalitarismus. In: D. Hasselblatt (Hrsg.).: Orwells Jahr — ist die Zukunft von gestern die Gegenwart von heute? Frankfurt, 264–269. — R. Lowenthal, 1984, Die nachrevolutionare Ara in der Sowjetunion und in China. In: Aus Politik und Zeitgeschichte. Beilage zur Wochenzeitung Das Parlament, Nr. 31. — E.A. Menze (Hrsg.): 1981: Totalitarianism Reconsidered, London. — G. Meyer, 1979: Sozialisi.ise;!e Systeme. Theorie — und Strukturanalyse, Opiaden. — 5'. Neumann. 1942: Permanent Revolution. Totalitarianism in the Age of International Civil War, London. — G. Orwell, 1945: Animal Farm, London. — G. Orwell. 1949, Nineteeneighty four: a novel. London. — K.R. Popper, 1945: The Open Society and its Enemies. London. — J.L.Talmon. 1952: The Origins of Totalitarian Democracy, Boston. — G. Trautmann, 1989: Sowjetunion im Wandel. Da'mstadt. — F. Turati, 1928: Fascis'mo, socialismo e democrazia. Abgedruckt in A. Schiavi: Esilio e morte di Filippo Turati, Rom 1956. — G. Wuthe, 1981: Die Lehre von den politischen Systemen. Ein Studi-enbuch…, Miinchen.