Аппассионата. Бетховен

Часть 1 ШПАНИОЛЬ

Пасмурный день нагонял тоску. Темнело рано, и, ко всему прочему, в этот декабрьский полдень 1770 года ветер с силой швырял хлопья снега в окно мансарды. Подрагивающее пламя свечи освещало убого обставленную комнату, и расплавленный воск, словно слёзы, капал на стол. Дыхание матери было тяжёлым и прерывистым.

Повивальная бабка госпожа Зикс быстро закутала ребёнка, чтобы он не замёрз, и её искажённая тень заметалась по голым крашеным стенам и углам. На лестнице загрохотали шаги, и женщина в кровати тут же приподнялась:

— Пресвятая Дева Мария!

Госпожа Зикс тоже прислушалась. Её тень замерла, а затем вновь судорожно задёргалась.

— Нет, госпожа ван Бетховен, — она узнала шаги, — это госпожа Баум, вдова писаря дворцового виночерпия, и... Кэт, видимо, начала колоть дрова.

В прихожей послышался спокойный женский голос:

— Осторожнее, Кэт!

Затем дверь распахнулась.

— Ну, и как наши дела?

Госпожа Зикс улыбнулась:

— Мальчик уже здесь, госпожа вдова писаря дворцового виночерпия.

— Поздравляю. От всей души желаю самого наилучшего ребёнку и матери. — Госпожа Баум переступила порог. — Ну и как, госпожа Зикс, это здоровый мальчик?

Она задала вполне уместный вопрос, ибо первый ребёнок в семье Бетховен, названный Людвигом Марией, умер уже через шесть дней после появления на свет.

— Судя по голосу молодого человека... — Госпожа Зикс небрежно махнула рукой. — И потом, у него очень большая голова и грудная клетка как у льва.

Госпожа Баум собралась присесть на стоявший рядом шаткий стул, но вспомнила, что у неё есть неотложные дела. Она зажгла несколько принесённых с собой свечей и отыскала Кэт — тринадцатилетнюю девочку, чьими услугами госпожа Магдалена в ближайшее время должна была воспользоваться, хотя при почти полном отсутствии денег даже на хозяйственные нужды это было совершенно непозволительной роскошью.

— Ещё несколько поленьев, Кэт. Здесь холодно и ветрено, как в клетке. Госпожа Зикс даже не может искупать мальчика. Почему вы мне раньше не сказали, госпожа ван Бетховен? Если бы я случайно не проходила мимо...

— Стыдно... — Большие тёмные глаза роженицы наполнились слезами.

— Кому? Вам и вашему ребёнку? Я поворошу угли, Кэт. Ты же немедленно сбегаешь в винные погребки, прежде всего к поставщику двора Хойзеру и к Дунгу на рынок. Ты передашь от меня господину придворному музыканту наилучшие пожелания и расскажешь ему обо всём.

— Слушаюсь, госпожа вдова писаря дворцового виночерпия.

Когда дверь за девочкой закрылась, госпожа Баум подошла к ложу Магдалены:

— Выходит, после заутрени он больше не появлялся?.. А ведь знал, что у вас уже начались схватки...

— Он очень хотел, но, возможно...

— И даже несомненно. По пути домой он просто позволил себе пропустить стакан водки. Беда с ним.

— Во всяком случае, я вам очень благодарна, госпожа Баум. — Магдалена робко погладила её по руке, — а также госпоже Зикс...

— Мне? За что? — возмутилась госпожа Баум. — За пару-другую поленьев? За старые тряпки для пелёнок? А, верно, ещё и за свечи! Только за это мне будет позволено восседать на золотом троне на небесах. Не говорите глупостей, Магдалена, гораздо важнее, как вы назовёте вашего мальчика?

— Меня устроит любое имя, — госпожа Магдалена задрожала всем телом, — но только не Людвиг. Господи!..

— Я вполне вас понимаю. — Госпожа Баум кивнула. — И не только потому, что это имя носил ваш умерший первенец, не только из-за дурной приметы. Какие же вы, Бетховены, тяжёлые люди! Неужели у вас здесь никогда не поселялась радость? И кто завтра в церкви Святого Ремигия окрестит ребёнка? Ну, хорошо, во-первых, я...

— Госпожа Баум...

— Да, и я устрою полагающееся в таких случаях угощение. — Она покорно вздохнула. — Мне не остаётся ничего другого, малыш позднее возвратит долг. Счёт я ему выпишу на густом слое сажи в моей дымовой трубе. Но кто же у нас завтра будет крёстным отцом? Сразу же хочу заметить: ни с одним из собутыльников вашего мужа я не сяду за праздничный стол.

Тут госпожа Баум резко повернулась:

— Госпожа Зикс, вам нужна помощь при купании младенца? Нет? Хорошо, но обращайтесь бережно с моим будущим крестником. Вода для купания не должна быть не слишком горячей, ни слишком холодной.

Она встала, блеснув карими глазами:

— Пойду поищу достойного крёстного отца. Это не займёт много времени.

Идти было недалеко, и вскоре придворный капельмейстер курфюрста Людвиг ван Бетховен изогнул спину в низком поклоне:

— Моё почтение, госпожа вдова писаря дворцового виночерпия. Какая ужасная сегодня погода. Позвольте предложить вам сесть в кресло у камина...

Госпожа Баум, держа себя подчёркнуто сдержанно и даже чуть жеманясь, присела на край кресла, сняла небрежно наброшенный платок и поправила светлые волосы.

— Я лишь на пару минут заглянула сюда, чтобы попросить вас сопроводить меня завтра на крестины. Пожалуйста, не откажите мне в такой любезности.

Старик вновь грациозно поклонился:

— С удовольствием. Позвольте узнать, где это произойдёт.

— В доме... — госпожа Баум произнесла эти слова ласковым и нежным голосом, — ...Бетховенов. У них сегодня родился мальчик.

— В доме...

— Да, господин придворный капельмейстер.

Его серо-голубые глаза гневно сверкнули. Он принялся нервно расхаживать взад-вперёд, и теперь дрожали не только его протянутые к камину руки.

— Какое...

— Ну говорите же. Прошу вас... — В её по-прежнему ласковом голосе отчётливо слышалась затаённая угроза.

— Какое я имею отношение к роду Кеверихов? Пусть они... сами расхлёбывают эту кашу. Я, во всяком случае, не желаю исполнять роль камердинера при моей невестке.

— Как вам не стыдно, господин придворный капельмейстер.

— А почему мне должно быть стыдно? Я предупреждал Иоганна и заклинал его не жениться на девушке из низшего сословия. Она дочь повара и вдова камердинера...

— ...Который с этим юным созданием...

— А сама она горничная...

— ...расстался через три года.

— Вы предлагаете мне быть крёстным отцом? Никогда, достаточно того, что меня вынудили крестить Людвига Марию с целью позднее завладеть всем моим имуществом.

Он, конечно, намекал на свою роскошно обставленную квартиру, и госпожа Баум несколько минут молчала, внимательно рассматривая невысокого приземистого старика, а затем спросила:

— Вы полагаете, что госпоже Магдалене такая мысль...

— Я вообще ничего не знаю.

— Господин придворный капельмейстер!

— Короче, в данном вопросе, госпожа Баум...

Госпожа Баум сохраняла полнейшее спокойствие, но в каждом из произнесённых ею твёрдым голосом слов слышалось полное превосходство над собеседником:

— Господин придворный капельмейстер, я не люблю, когда меня перебивают, я к этому не привыкла. И вовсе не потому, что я — вдова писаря дворцового виночерпия Баума, ведь, в конце концов, он тоже был чем-то вроде камердинера — правда, обладал при этом острым умом и бойким пером, — но потому, что здесь, в Бонне, я раньше носила другое имя, при упоминании которого любой снимал шляпу. Я звалась богатой госпожой Баум, да и была весьма состоятельной женщиной. Во-первых, я прошу вас не впутывать в свои дела мою подругу Магдалену ван Бетховен. Хотелось бы надеяться, что я смогла завязать дружеские отношения с этой бедной и очень порядочной женщиной.

— Дружеские отношения...

— Я ещё не закончила, господин придворный капельмейстер. — Госпожа Баум небрежно вскинула руку. — Теперь я намерена говорить с вами совершенно откровенно, ибо глубоко ценю и уважаю вас. А что вы сами из себя представляете, господин придворный капельмейстер? Если лакеи накрывают на стол, а повара готовят пищу, то музыканты по приказанию музыкальной коллегии создают и исполняют музыку. В глазах монсеньора вы не более чем чистильщик обуви, оснащённый, правда, вместо щёток нотами и инструментами. Вот так-то, и будь я на месте такого честного и искреннего человека, как вы, — а у вас именно такая репутация, — я бы не господина придворного музыканта и тенора Иоганна ван Бетховена отговаривала от женитьбы на Магдалене, но, напротив, попробовала бы убедить её не выходить замуж за человека, принадлежащего к самому низкому и глубоко презираемому сословию пьяниц. К тому же чью мать из-за чрезмерного пристрастия к горячительным напиткам отправили в монастырь. Но я не хочу огорчать и обижать вас, господин ван Бетховен. — Она озабоченно покачала головой: — Что с вами произошло? Вы ведь всегда отличались добротой. Однако я знаю, что заставило вас стать таким жестоким и несправедливым к Магдалене, которая ни в чём не виновата. Слишком уж сильное горе причинили вам сын и его жена, когда умерли их дети. Вы слишком одиноки.

Казалось, широко раскрытые, застывшие глаза придворного капельмейстера устремлены куда-то внутрь себя.

— Да, я... я действительно очень одинок.

— И это очень ожесточает вас.

— Вполне вероятно.

— Раньше вы были бедным человеком, но сейчас разбогатели и стали гораздо богаче меня, ибо у вас есть внук. Вам не нужно больше быть жестоким и одиноким. А теперь пойдёмте со мной.

— Я? Куда?

— К вашему внуку.

— К моему?.. — Он вдруг исторг странный, булькающий звук. Это был смех.

— А ведь ваше сердце уже в пути, оно уже там. Хватит ломать передо мной комедию, господин ван Бетховен. Вы противитесь моему предложению лишь потому, что — в этом я, правда, ничего не понимаю — считаете его оскорбительным для своего мужского достоинства или что-то в этом роде. Вы ведь умный человек и выдающийся артист, но в данном случае вы ведёте себя как дурак, как набитый дурак.

— Вы полагаете... — он никак не мог отдышаться, — я и впрямь могу...

— Где ваш плащ?

— Да, а где мой плащ? — Он словно сошёл с ума от счастья — он больше не чувствовал себя одиноким... — Ну, где же мой плащ?

— Наверное, висит в прихожей.

— Правильно. Большое спасибо.

Он вернулся, неся в руке плащ, и госпожа Баум с наигранным возмущением всплеснула руками:

— И в этих лохмотьях вы собираетесь совершить свой первый официальный визит к внуку?..

— У меня что-то неладное с головой. — Придворный капельмейстер провёл рукой по лбу. — Обычно я ношу совсем другой плащ.

Он снова вышел и возвратился в красной парадной накидке, шляпе с загнутыми кверху полями и с испанской тростью с золотым набалдашником.

— А это действительно мальчик? Мы можем идти. Хотя нет, стоп!

— Чего ещё не хватает?

— Напудренного парика! Нового воротничка и свеженакрахмаленного жабо. А в этих туфлях без серебряных пряжек я... А может быть, произошла ошибка? Это действительно мальчик?

— Полагаю, госпожа Зикс уж как-нибудь разбирается в таких вещах. — Госпожа Баум улыбнулась. — В данный момент малыша вряд ли заинтересуют серебряные пряжки на туфлях и напудренный парик. Разумеется, завтра вам, господин придворный капельмейстер, надлежит быть рядом со мной при полном параде, чтобы произвести наилучшее впечатление.

— Хорошо, а какой подарок ему преподнести сегодня? Чем можно доставить радость такому маленькому созданию?

— Своей любовью, — тихо сказала госпожа Баум. — Преподнесите ему своё сердце.

За дверью она крепко вцепилась в плащ придворного капельмейстера.

— Стоп! Стоп! Не так быстро! Я не могу передвигаться столь стремительно, и к тому же на лестнице довольно темно.

Они услышали доносившийся из мансарды шум и увидели, что из-под двери и сквозь щели пробивается яркий, словно зарево пожара, свет.

Госпожа Баум распахнула дверь.

К столу, к комоду, к подоконнику — одним словом, везде и всюду — были приклеены ранее принесённые ею свечи. Они горели, и было просто удивительно, что гардины ещё не охватил огонь.

По полу растекалась вода, бадья была перевёрнута. В углу, рядом с печью стояла госпожа Зикс и в ужасе зажимала рот. Лицо госпожи Магдалены побелело как мел.

На шатком, старом кресле с высокой спинкой сидел обрюзгший рыботорговец и поставщик двора Кляйн и со смехом хлопал себя по коленям. По стенам и потолочным балкам металась расплывчатая тень человека, отчаянно размахивающего шпагой.

— Господи Боже мой, что здесь творится? — спросила госпожа Баум.

Кружащаяся тень и стройный мужчина со шпагой отвесили низкий, даже слишком низкий поклон. Последний был пьян и с трудом удерживал равновесие. Он пробормотал заплетающимся языком:

— Овдовев... овдовевшей супруге писаря дворцового виночерпия моё почтение! Ваш покорнейший сл... слуга.

К госпоже Баум вернулась привычная уверенность в себе, поскольку она знала, что может рассчитывать на поддержку.

— Я спрашиваю вас, что всё это означает, господин ван Бетховен?

У Иоганна ван Бетховена свело губы, а язык словно превратился в кусок свинца.

— Это оз... означает, что я устроил иллю... иллюминацию в честь шпаниоля.

— Кого?

— В честь вон того шпаниоля. — Иоганн ван Бетховен с отвращением показал на кровать несколько театральным жестом. — Она небось родила его от какого-нибудь обосновавшегося на берегах Рейна выходца из Испании. Теперь я собираюсь выгнать всю эту шайку из своего дома!

Человек в ярко-красной накидке, до того предпочитавший оставаться в прихожей, медленно вошёл в комнату. Казалось, он обдумывает каждый свой шаг и соизмеряет каждый его дюйм с возможными последствиями. Его покрытая дряблой старческой кожей рука теребила что-то под красным плащом. Затем старец переложил из правой руки в левую трость с золотым набалдашником и повелительно махнул ею в сторону человека, сидевшего в кресле:

— А ну-ка, вон отсюда, рыбий потрох!

Рыботорговец судорожно вцепился в подлокотники:

— Господин придворный капельмейстер, я...

— Скотина и собутыльник моего сына! Убирайся вон отсюда, рыбий потрох! С сыном же у меня будет отдельный разговор. Смею предположить, что пользуюсь несколько большим расположением его сиятельства курфюрста, чем он.

Кресло заскрипело, и толстяк, пошатываясь, вышел из комнаты.

— А теперь я хочу поговорить с тобой, Иоганн.

Сын всё ещё пытался удержать равновесие.

— Батюшка...

— Отец! Как мне горько, что ты называешь меня отцом, и я действительно вынужден им быть. Отдай шпагу!

— Мою шпагу? Шпагу музыканта кур... курфюрста... с которой я не то что всякий сброд, вроде камердинеров и горничных... достопочтенный отец уже тогда был совершенно прав, посоветовав мне со всякими там из низшего сословия...

— Госпожа Баум! — Придворный капельмейстер медленно повернул голову. — Вы правы, госпожа Баум, ибо когда я вижу своего сына в таком виде, то понимаю, что это чистая правда. Нет ниже сословия, чем сословие пьяниц. А теперь отдай мне шпагу! — Бетховен-старший медленно покачал на ладони клинок: — Ты уже достаточно взрослый, Иоганн, и я вряд ли сумею укротить тебя. И ломать твой характер я также не хочу, но знай, что чести ты лишён. Я знаю, ты, в сущности, неплохой человек, но ты — пьяница и потому достоин презрения. А сейчас убирайся в свою спальню и хорошенько проспись, хмель помутил твой разум.

— Да ничего подобного, — попытался было возразить Бетховен-младший, — я...

— Ты уйдёшь сейчас к себе, Иоганн, иначе... — голос придворного капельмейстера стал тонким, сиплым и звучал угрожающе, — иначе... а ты знаешь, ещё не было случая, чтобы я не сдержал слова. Утром я уже буду говорить не с тобой, а с монсеньором. Он попросту выгонит тебя.

Когда Иоганн, переваливаясь с боку на бок, скрылся за дверью, Бетховен-старший повернулся к кровати:

— А что там за история со «шпаниолем»?

Госпожа Магдалена снова ощутила страх. Жестокосердый и упрямый придворный капельмейстер медленно наклонился к ней.

Её губы дрожали.

— Батюшка... — она с робостью и не сразу выговорила это слово, — батюшка, я не виновата в том, что у малыша...

— Что у него?..

— ...такое красноватое, смуглое лицо. — Она чуть развернула свёрток. — Будьте же милосердны! Вы не вправе отбирать у меня моего ребёнка.

— Все новорождённые поначалу так выглядят. — Госпожа Зикс подошла чуть поближе. — Вполне возможно, что со временем у него будет совсем другой цвет лица.

— У ребёнка? — Бетховен-старший резко повернулся. — Я бы этого не хотел! У меня ведь почти такое же смуглое лицо. Он его унаследовал от меня, своего деда, госпожа Зикс...

— Господин придворный капельмейстер?

И тут он заменил ещё кое-что:

— А цвет глаз у него такой же останется?

— С уверенностью этого никак нельзя... — попыталась было уклониться от ответа госпожа Зикс.

— Но он непременно должен остаться таким же! Эти серо-голубые глаза — мои! Итак, мы имеем красивые глаза и весьма оригинальный цвет лица, не правда ли, малыш? Он вообще очень хорошенький ребёнок, Магдалена. Ты уже выбрала ему имя?

Магдалена вздрогнула:

— Пока ещё нет, батюшка.

— Тогда, разумеется, его следует назвать Людвигом в честь меня! — Старик с силой ударил себя в грудь. — Людвиг ван Бетховен! Вы меня поняли?!

— Батюшка... — Магдалена просяще вскинула сложенные руки. Придворный капельмейстер не обратил ни малейшего внимания на её жест.

— Ух ты, какой червячок! — Он засунул указательный палец в кулачок малыша. — Поглядите на эти крошечные пальчики! Кем ты станешь, имея их, Людвиг ван Бетховен? Во всяком случае, для игры на фортепьяно они совсем не подходят. А на органе? Ну, а дирижировать он сможет?

— Сейчас он может только петь, — госпожа Зикс улыбнулась, — но только не басом, господин придворный капельмейстер.

— Басом, значит, нет. — Бетховен-старший задумчиво покачал головой.

Он осторожно убрал со лба невестки одну из тёмных прядей.

— Но волосы у него твои, Магдалена, если, конечно, этот мышиного цвета пух можно назвать волосами.

— Дорогой батюшка... — Роженица попыталась поцеловать его руку.

— Как, ты хочешь... — придворный капельмейстер не на шутку рассердился, — ...ко всему прочему ещё и поцеловать руку мне — человеку, который по отношению к тебе вёл себя как... как полный идиот? Ещё этого не хватало! — Он поцеловал ей руку: — Прости меня. Я же, в свою очередь, отблагодарю тебя зато, что ты сделала меня счастливым. — Внезапно его глаза расширились. — Ну, а как нам быть с Людвигом ван Бетховеном? — Придворный капельмейстер просто упивался этим именем. — А почему ребёнок так ворочается? Уж не заболел ли он?

— Он голоден и ищет грудь, — захихикала госпожа Зикс, — но ему ещё нельзя...

— Что вы понимаете?! — рявкнул на неё придворный капельмейстер. — Только совсем чуть-чуть, Лене, ты слышишь? Вы же не станете морить голодом Людвига ван Бетховена.

Из соседней комнаты послышался дикий вопль. Глаза Бетховена-старшего превратились в узкие щёлки.

— Теперь он вдруг пожелал выучить арию Дориндо, которая у него в последнее время совершенно не получалась. Госпожа Баум, будьте любезны, скажите ему, пусть немедленно прекратит орать! Я не хочу, чтобы тревожили моего внука. — Он внимательно посмотрел на госпожу Магдалену: — Да-да, я всё понимаю. Ты испытываешь страх, поскольку он порой буйствует всю ночь. Но сегодня ничего подобного не произойдёт. Госпожа Зикс, вы сегодня всё сделали для госпожи ван Бетховен?

— Да, господин придворный капельмейстер, теперь только завтра утром...

— Тогда уходите.

Тут вернулась госпожа Баум.

— Он обещал, что будет вести себя тихо.

— Прекрасно, — придворный капельмейстер важно кивнул, — а теперь вам также пора домой, госпожа Баум, чтобы утром вы чувствовали себя свежей и бодрой.

— А Магдалена?.. — попробовала робко возразить госпожа Баум.

— Это уж моё дело. — Придворный капельмейстер решительно махнул рукой. — Я оставлю гореть одну свечу и буду здесь караулить до утра.

— Но, батюшка, здесь же нет второй кровати! — воскликнула госпожа Магдалена.

— Спокойной ночи, госпожа Зикс, спокойной ночи, госпожа Баум, и огромное рам обеим спасибо.

— За что, господин ван Бетховен? — спросила госпожа Баум.

— Ну, если вы... хорошенько поразмыслите...

Он задул почти все свечи.

— Мне вполне достаточно старого кресла с высокой спинкой, дитя моё. Я поставлю его рядом с вами. Но сперва я принесу дрова.

— На кухне пока есть, батюшка.

— Тогда мы их отправим в печь. Утром я раздобуду ещё поленьев. — Он подбросил дров в огонь и снял с кресла покрывало.

— Как ты вообще выносишь этого человека, Магдалена?

— Я люблю его.

— Он мой единственный сын, и потому я тоже... мы вполне понимаем друг друга, Магдалена.

Придворный капельмейстер придвинул кресло поближе:

— Мне здесь хорошо и уютно, а вот не будет ли тебе холодно?

— Нет-нет.

Старик снова встал:

— Вот, возьми мой плащ на подкладке, я наброшу его... на вас обоих.

— Ваш парадный плащ, батюшка?

— Никаких возражений! В конце концов, ты мать Людвига ван Бетховена, но... взгляни на этого крошечного дурачка! Эй ты, это ведь плащ человека благородного звания, придворного капельмейстера! Однако, Лене, это не производит на него ни малейшего впечатления.

Сам он закутался в покрывало и ещё раз взглянул на свою невестку и на высовывающуюся из-под роскошного ярко-красного плаща маленькую головку.

— Спокойной ночи, Магдалена. — Он улыбнулся. — И пусть будет спокойной также твоя первая ночь... под парадным плащом, Людвиг ван Бетховен.

Маленький, впервые увидевший мир человечек сразу же оказался брошенным в вихрь жизни.

— Послушай, Магдалена! Пусть всё принадлежит Людвигу, и если вдруг случится так, что я... правда, никогда не знаешь, когда это случится... — Старик запнулся, однако твёрдо решил стоять на своём и продолжил: — Тогда тебе придётся присматривать за Иоганном... ты понимаешь меня, Магдалена?

Она тяжело вздохнула:

— Как это горько, что нам вот так приходится говорить о нём.

— Ведь, в сущности, он совсем неплохой человек. — Придворный капельмейстер кивнул. — Он и довольно хороший певец. У него красивый тенор, но... — Он пожал плечами. — Мы здесь все свои. Из-за постоянного пьянства голос у него начал дребезжать.

Магдалена ужаснулась:

— Батюшка!..

— Да, да, с этим весьма одарённым человеком с великолепным голосом действительно беда, и дело в ужасном пороке, унаследованном им от матери. Но что значит унаследовал? Это не снимает вины ни с него, ни с моей жены. Это началось, когда все наши дети, кроме Иоганна, умерли. Она начала заливать горе вином и конечно же...

Тут перед его мысленным взором предстал монастырь. Его пьяная жена вела себя в Бонне настолько ужасно, что курфюрст лично дал равнозначный приказу совет поместить в него госпожу ван Бетховен.

— Человек не вправе судить кого-либо, и я этого не делаю, — после нескольких минут раздумья произнёс он, — однако, на мой взгляд, горе и беда никак не могут служить оправданием любых гнусностей. А какое уж такое горе довелось пережить Иоганну?

Магдалена ещё раз вернулась к приведшим её в ужас словам старика:

— Вы так добры ко мне, батюшка.

— К чему мне презренный металл? — небрежно отмахнулся он. — Но дай же мне, наконец, парня, Лене. Я хочу показать ему его наследство. Пусть знает, какие ценности и векселя окажутся однажды в его распоряжении.

— Но, батюшка, Людвигу всего лишь три недели от роду, и в этом возрасте дети даже толком ничего не видят.

— Кто? Людвиг? — возмутился придворный капельмейстер. — Ничего не видит? Уверяю тебя, у него уже сейчас рысьи глаза! И он понимает каждое слово! Да он смеётся над тобой, от души смеётся. Точно-точно, он уже умеет смеяться. Нет, ну, сказать такое о Людвиге. — Он посмотрел на Магдалену: — А почему ты, собственно говоря, никогда не улыбаешься, Лене?

— Я?

— Ты, ты...

Он окинул пристальным взглядом стройную фигуру женщины, её красивое лицо, которое ничуть не портил крючковатый нос.

— Я никогда не видел тебя улыбающейся, и все на этой улице, где живут музыканты, согласятся со мной. Я вполне понимаю тебя, дитя моё, и, наверное, я бы тоже никогда уже в жизни не улыбался, но с тех пор, как на свет появился этот малыш, я снова начал улыбаться — и ты также, Людвиг, не правда ли? И тебе, третьему члену нашего союза, Лене, ничего не остаётся, как только присоединиться к нам.

— Я так и сделаю... — Грустные глаза Магдалены медленно наполнились слезами.

— Забудь о том, что пьяница снова обвинил тебя в супружеской неверности, а Людвига обзывал шпаниолем. Это не должно нас тревожить, не так ли, Людвиг? Особенно сейчас, когда у нас есть гораздо более важные дела.

Он взял внука на руки и принялся расхаживать с ним по комнате.

— Вот здесь, к примеру, шпаниоль, висит очень ценная вещь, с которой ты должен обращаться очень бережно. Это гобелен работы лучших фламандских мастеров. На нём вышито изображение святой Цецилии. Покровительница нашей семьи играет на музыкальном инструменте, и я надеюсь, что ты также станешь музыкантом, месье Людвиг ван Бетховен. Гобелен я заказал в память о моей родине и родительском доме, хотя нет, второе отпадает... да, и я хотел бы сделать так, чтобы у тебя было гораздо счастливее детство, чем у меня. В витринах выставлен мейсенский фарфор, он нынче самый дорогой, а там, в сундуках, лежат тончайшие ткани. Любую из них ты можешь продеть сквозь кольцо. Вон те стулья со странными ножками — головами дельфинов — стоили немалую часть моих честно заработанных денег. Теперь взгляни на столешницу с изображениями львов, слонов, оленей, а также охотников, собак и деревьев. Это называется инкрустацией, а кто это вон там? — Старик горделиво улыбнулся: — Это тоже шпаниоль! Твой дед, у него такое же смуглое лицо. У тебя оно чуть более красноватое, но это от матери, подбавившей нежный оттенок в нашу природную смуглость. Но прежде всего у нас, двоих Людвигов, есть замечательные поварские колпаки. — Он немного постоял в раздумье. — Если бы ты мог читать, я бы показал тебе мои бухгалтерские книги и ты бы узнал, что я зарабатывал деньги не только торговлей вином. И узнал бы, какие значительные суммы надлежит ещё взыскать с должников. Но... — Он замолчал на мгновение. — Магдалена...

— Да?

— Поставь, пожалуйста, на стол эту шкатулку из эбенового дерева.

Магдалена наклонилась, подняла шкатулку и даже закряхтела от натуги:

— Какая же она тяжёлая.

— Правда? Вполне понятно почему. Чем набита шкатулка, шпаниоль? — Он откинул крышку: — Дукатами и талерами! Твоими и моими деньгами! Тебе нужна пара дукатов и талеров, шпаниоль? Надеюсь, ты не будешь возражать, если мы дадим их твоей матери? Только пусть она обещает нам, что ничего не скажет отцу. Бери, Лене, Людвиг разрешает.

— Батюшка! Целых десять дукатов! — Магдалена в ужасе прижала руки к груди.

— Тихо, не мешай нам. Взгляни на эту покрытую серебром громаду. Ею можно убить быка, но это всего лишь дирижерская палочка, но не обычная, а наградная. Её мне вручили в тот день, когда меня назначили почётным камергером. Тебе придётся изрядно поднапрячься, Людвиг ван Бетховен, чтобы сравняться с твоим дедом Людвигом ван Бетховеном. — Старик внезапно сдвинул седые брови и неодобрительно взглянул на Магдалену: — Что, ребёнок появился на свет немым?

— О чём вы, батюшка?

— Он же всё время молчит.

— Придёт время, и он будет вовсю лепетать, — на этот раз Магдалена рассмеялась, — но вам, батюшка, придётся года два подождать. Нет, ну надо же, представить себе, что, когда ребёнку даже трёх недель ещё нет... — Она опять засмеялась.

— Нам придётся матери кое-что добавить, не так ли, Людвиг? — Придворный капельмейстер задумчиво посмотрел на внука: — Мы, правда, сумели перехитрить её... но... смех её достоин по меньшей мере пятнадцати дукатов!

— Людвиг! Пресвятая Богородица! Да угомонишься ты или нет! Иоганн...

Стройный мужчина с выразительным лицом, — когда он выходил на сцену придворного театра, то так блистательно исполнял героические роли в оперных спектаклях, что не одно женское сердце начинало трепетать, — тихо засмеялся:

— Да, батюшка?

— Ты хоть представляешь, как нужно одевать такого крошечного, упрямого человечка, который к тому же ещё более вёрткий, чем скользкий угорь? Людвиг!

— Кэт сейчас придёт. Она должна ещё посветить на лестнице, чтобы мастера с их тяжёлыми инструментами не сломали себе шеи. Вот, она уже здесь. Лене конечно же слышала грохот — поди не услышь его! — но она ведёт себя молодцом. Она догадывается, что сейчас её обязанность — затаиться как мышь.

Людвиг замахал ножками и ручками, не позволяя Кэт прикоснуться к себе. Он сегодня был явно не в настроении.

— Ну, что ты будешь делать с этим непокорным созданием? — тяжело вздохнул старик и недовольно пробурчал: — Так, Кэт, а теперь уходи. Мы сами тут во всём разобрались, не так ли, Людвиг? Осталось лишь надеть красный плащик. Что? Ну, разумеется, ты накинешь его на себя! Ты же исполняешь сегодня свою первую роль, и выглядеть тебе надлежит, как канцлеру графу Бельдербушу собственной персоной. Всё готово, Иоганн?

— Всё. Балдахин уже установлен, и последний из музыкантов, ван дён Эден, уже здесь.

Дверь отворилась, и ван дён Эден осторожно просунул в комнату седую голову:

— На колокольне Святого Ремигия пробило девять. Мой певец в порядке?

— Да. — Придворный капельмейстер посмотрел на потолок так, словно это было небо.

Затем он снял внука со стола, где его подвергли процедуре одевания, сунул трепыхающийся свёрток под мышку и отнёс его в другое помещение, освещённое только дрожащим пламенем стоявших на пюпитре свечей.

Сидевшие кругом музыканты хотели было привстать, но придворный капельмейстер жестом остановил их:

— Тихо! Тихо! Ван дён Эден, спрячьте-ка младенца под рояль, чтобы он потом вылез оттуда, как карлик из паштета...

Людвиг даже закряхтел от удовольствия:

— Вот именно! Как карлик из паштета!

— Заткнёшься ты или нет, неслух ты эдакий!

— Ну, пойдём-пойдём. — Ван дён Эден положил Людвига под рояль.

Придворный капельмейстер вопросительно взглянул на музыкантов... Риз, Ридель, Хавек и Филипп Саломон, игравший сегодня вторую скрипку.

— Гусей, Бельдеровски, Вальтер... вы также готовы?

Оба альтиста и виолончелист дружно кивнули в ответ.

— Тогда... Иоганн, осторожно приоткрой дверь комнаты Магдалены. Внимание!.. — Придворный капельмейстер, словно произносящий заклинание волшебник, вскинул руки. — Начальный аккорд!

Смычки вздрогнули, виолончелист склонился над своим инструментом.

Через минуту парадно одетая госпожа Магдалена вышла из своей комнаты и невольно зажмурилась — уж больно ярким было пламя свечей.

Иоганн ван Бетховен подвёл её к почётному месту под балдахином.

— Завтра день святой Магдалены, и батюшка пожелал, чтобы в твои именины мы особенно хорошо сыграли и спели. Ведь завтра мы будем петь, Магдалена. На музыку Стамица[1].

Придворный капельмейстер, не переставая дирижировать, повернулся к ним:

— Разумеется, для таких целей разумно было бы обзавестись собственным домашним композитором, но мы, Бетховены, к сожалению, ничего не смыслим в сочинении музыки. Это, бесспорно, наш семейный недостаток, и тут уж ничего не поделаешь.

Госпожа Магдалена стояла с отрешённым видом до тех пор, пока не отзвучал последний такт. Затем она низко поклонилась музыкантам:

— Огромное спасибо.

Музыканты молча склонили головы, убрали ноты с пюпитров и составили их в круг, оставляющий проход для госпожи Магдалены. В середине придворный капельмейстер поставил скамейку для ног.

«А это ещё зачем?» — подумала Магдалена. Придворные певицы — обе они носили фамилию Саломон — лишь загадочно улыбнулись.

Номера концертной программы зачитал сам старик.

— А теперь, Магдалена, под аккомпанемент господина придворного органиста ван дён Эдена и именно на молоточном рояле...

— ...Который батюшка, естественно, подарил Людвигу...

— Не надо сейчас об этом, Иоганн, — резко оборвал сына придворный капельмейстер. — Во всяком случае, Магдалена, ты сегодня услышишь господина Людвига ван Бетховена, но не баса, то есть меня, а господина Людвига ван Бетховена сопрано. А ну-ка, иди сюда, карлик! Вылезай из своего паштета!

Маленький Людвиг вылез из-под рояля, дед, придерживая мальчика за плащ, осторожно поставил его на скамейку.

— Людвиг? — Магдалена даже вытаращила глаза.

— Внимание! — произнёс стоявший возле рояля ван дён Эден и сыграл первые аккорды прелюдии. — А теперь Людвиг!

Еле стоящий на ногах малыш в красном плащике сложил на груди ручонки. Его чёрные волосы были растрёпаны. Он улыбнулся матери, и в потемневших глазах на красноватом личике отразились одновременно непостижимая грусть и восторг.

С трудом выговаривая отдельные слова, он запел тоненьким голоском:

Когда он закончил петь, воцарилась тишина. Затем старик улыбнулся и хриплым голосом сказал:

— Для канарейки у него нет никаких данных. Поёт он скорее как жаренный на вертеле цыплёнок. И всё же разве у него плохо получилось, Магдалена? Две недели тому назад я выяснил, что у него есть определённые способности, и пару раз спел ему свою любимую песню. Всё-таки он взял правильный тон, не правда ли, ван дён Эден?

— Истинно так.

Дедушка взметнул внука в воздух и посадил его на колени матери:

— Держи своего жареного цыплёнка. Ну, как сюрприз?

— Людвиг! — Магдалена прижала мальчика к себе. — Но ведь ты прекрасно пел, Людвиг. Правда, Иоганн?

— Правда. — Он ласково погладил жену по голове и, склонившись к её уху, прошептал: — А я тоже хочу сделать тебе сюрприз и подарить к именинам совершенно нового мужа.

— Но если так, Иоганн...

Людвиг прыгал на коленях матери с криком:

— Дода! Дода! Дода!

Однажды придворный капельмейстер посадил внука на плечо и спустился к берегу Рейна. Когда паром отчалил, Людвиг благодарно прижался к дедушке лицом и с неимоверным усилием произнёс: «Дода».

Дед пристально посмотрел на него:

— А ну-ка, будь любезен, ещё раз.

— Дода...

— Выходит, твоё самое первое слово относится ко мне! Дода! Для меня это самое почётное звание, я горжусь им больше, чем членством в Гильдии почётных граждан и должностью придворного капельмейстера...

— Пожалуйста, Дода, расскажи историю про карлика.

— Ах ты, мой мучитель. Ну, хорошо, раз я уже обещал. Мы ведь с ним как договорились. Если он хорошо споёт мою любимую песню, я в награду расскажу ему его любимую историю про паштет и карлика. Итак, слушай... Наш прежний его высочество курфюрст приказал как-то подать на стол гигантских размеров паштет, и всем придворным дамам и кавалерам предстояло угадать, что у него за начинка. Один предположил, что там маленькая косуля.

— Бедняжка... — тяжело вздохнул Людвиг.

— Но как тебе известно, там была вовсе не она. Никто не мог угадать, но вдруг хоп... и оттуда выскочил карлик и вот так церемонно поклонился...

— Хоп, и вот так вот. — Людвиг, подобно деду, также изобразил поклон.

— Но во всяком случае, сегодня ты прекрасно начал. Не так ли, Магдалена? А теперь давай-ка уложи твоего маленького певца спать.

— Нет, Дода! — негодующе воскликнул Людвиг.

— А ну-ка, уводи его, Магдалена. И не жди от нас пощады. Пусть тебе снятся хорошие сны, достопочтенный карлик, сопрано и жареный цыплёнок Людвиг ван Бетховен.

Маленького Людвига интересовало буквально всё.

Вот, например, воды Рейна. Спокойные, озарённые солнечным светом, они вдруг начинали бурлить, выбрасывая грязные противные брызги.

Паром ходил по реке туда, сюда, и дедушка, сидя с Людвигом на палубе, показывал ему пёстрые дома и вымощенные булыжником улицы, замок и церкви Бонна, названия которых Людвиг вскоре уже знал наизусть: церковь Святого Ремигия, где его крестили, собор, придворная церковь, церкви Святого Мартина и Святого Гонгольфа и так далее.

Или дедушка рассказывал ему на пароме историю о Драконьей скале. Людвиг мог сколько угодно раз слушать её, но обычно тут вдруг мать начинала плакать или, что ещё хуже, сидела с застывшим лицом. Людвиг понимал, что она с тревогой ждала отца.

Мальчишки на улице теперь кричали ему вслед «Шпаниоль». Об этом прозвище они, по мнению матери, узнали от рыботорговца Кляйна. Всему виной было его смуглое лицо. Шпаниолями назывались потомки изгнанных из Испании евреев, и это прозвище отнюдь не считалось оскорбительным.

Как-то он отправился к «Доде» в одиночку, ибо мать и Кэт были очень заняты. Ведь был Сочельник.

Им с дедушкой также предстоял очень тяжёлый день. Сперва им предстояло долго репетировать, а ночью...

Дедушка прямо сказал:

— Если ты после репетиции хорошо выспишься, ночью я возьму тебя с собой в церковь.

— А если я просплю?

— Я тебя разбужу.

Он всегда держал своё слово. Мать, правда, пыталась возражать, но дедушка умел настоять на своём. Это был вынужден признать даже господин Луккези, хотя он пользовался благорасположением монсеньора за то, что сам сочинял музыку. А вообще что такое сочинять музыку? Накорябал что-то такое на бумаге — и готово. Как-то он сам явился к дедушке с несколькими исписанными листами:

— Дода, я тут кое-чего сочинил.

— А что именно?

— Симфонию.

Даже если ежедневно слышать это слово, произнести его тем не менее очень трудно.

— Ни одному из произведений Стамица с ним не сравниться. Подумать только — симфония Людвига ван Бетховена.

Выяснилось, что дело это довольно простое, и вот тогда-то в награду дед с ним отправился кататься на пароме.

Падал снег, было очень холодно, но мать хорошо укутала его, и потом, он уже не считал себя малышом. Ведь несколько дней тому назад ему исполнилось три года.

Несколько мальчишек с издёвкой кричали ему вслед:

— Шпаниоль! Шпаниоль!

Глаза Людвига засверкали от ярости. Мальчишки были гораздо старше его, всё равно он не побоялся бы вступить с ними в драку. Но ему ни в коем случае нельзя было опаздывать на репетицию. Дедушка терпеть не мог неаккуратных людей.

Он упрямо вскинул голову, придал лицу презрительное выражение и зашагал дальше. А вот и знакомый дом.

Он с трудом вскарабкался по высоким ступеням, и обычно, услышав звуки его шагов — туп! туп! туп! — дедушка открывал дверь. Но сегодня этого не произошло.

Он дотянулся до ручки, однако она выскользнула из его рук. Наконец дверь распахнулась, и он увидел дедушку, сидящего в кресле с высокой спинкой у окна.

— Добрый день, Дода.

— Добрый день. Извини, что не встретил тебя, но я так устал.

Людвиг опёрся локтями о колени деда и прикрыл смуглое лицо ладонями.

— Разве мы не пойдём на репетицию?

— Её перенесли. У нас ещё есть время.

— Тогда поспи немного, Дода. Я разбужу тебя. Скажи во сколько?

Придворный капельмейстер надвинул Людвигу шапочку-«блин» на нос и слабой дрожащей рукой погладил его по голове. Затем он посмотрел в окно на кружащиеся в каком-то загадочном танце снежинки.

— У меня отказывает сердце, но спать я не хочу. Об этом я ещё вчера сказал доктору, чьи микстуры мне не помогают. — Он вяло махнул ладонью. — Это всё из-за тебя, мой маленький Людвиг. Мне очень хотелось, чтобы у тебя было счастливое детство и чтобы ты жил как в раю. Извини, если не получилось.

Дедушка говорил сегодня довольно странно. И вообще, казалось, был чем-то встревожен. Внезапно он закрыл глаза, свесил голову набок, громко всхрапнул и замер.

Боясь его разбудить, Людвиг осторожно поставил рядом обитую бархатом скамейку для ног. Теперь ему нужно было внимательно следить за часами, которые, правда, усердно тикали, но стрелки двигались слишком медленно. На улице мерно падали снежные хлопья, было довольно красиво. Зато весной можно кататься на пароме.

Часы издавали один и тот же шепелявый звук.

Вдруг то ли оглушительно загремел маятник, то ли пророкотал сильный голос дяди Франца Ровантини, похожего сейчас на Деда Мороза и склонившегося в глубоком поклоне.

— Я пришёл по поводу нот...

— Дядюшка Франц! — Людвиг вскочил с виноватым видом. — Я тоже заснул, но теперь мы должны...

— Господин придворный капельмейстер!..

Ровантини схватил старика за руку и тут же опустил её. Она безвольно повисла.

— Пойдём...

— Но мы же с Додой собрались на репетицию, — попытался было возразить Людвиг.

— Нет, мальчик. — Дядя Франц резко покачал головой. — Он... заснул. Навсегда. Он умер.

— Умер? Но как же так? Он ведь хотел... — глаза Людвига медленно наполнились слезами, — ...весной покататься со мной на пароме. Мы твёрдо договорились.

— Пойдём, малыш. Твой добрый дедушка умер.

— Дода!.. — во всё горло закричал Людвиг, но, видимо, действительно произошло нечто ужасное, так как дедушка ему ничего не ответил.

Молодой скрипач, которого в придворный оркестр привела надежда быть зачисленным в штат, взял мальчика за руку.

— Взгляни на него на прощанье, Людвиг. И будь всегда таким же добрым и честным, как твой дед. Ибо ты теперь последний Людвиг ван Бетховен.

Вскоре они перебрались с Боннгассе в так называемый «Треугольник».

Но там они жили очень недолго, поскольку квартира оказалась ещё хуже предыдущей, и они вскоре поссорились со сварливыми соседями. Затем нашли себе новое жильё.

— Ты только посмотри на Людвига. — Он подошёл кокну. — Ну надо же, пытается щёлкать большим бичом.

— А теперь извозчик даже позволил ему подержаться за поводья. — Она потёрлась о его щёку.

Иоганн нежно поцеловал её.

— Итак, дорогая, за новую жизнь.

— Людвиг!.. — Магдалена заткнула уши.

— Его манит то, что теперь называется акустическим эффектом, — улыбнулся Иоганн. — Музыка особенно громко звучит в пустом помещении, где полы ещё не устланы коврами, а на окнах нет штор.

Он наклонился к сложенным штабелем картинам и взял одну из них.

— Там будет самая настоящая музыкальная комната, мы откроем нечто вроде салона и будем устраивать домашние концерты. На прежних квартирах с их тесными убогими комнатами такое было просто невозможно... — Он отнёс картину в соседнюю комнату. — А ну-ка, чуть подвиньтесь, господин виртуоз.

Но Людвиг, похоже, даже не заметил, что отец отодвинул его в сторону и прошёл мимо, держа в руках лестницу и картину. Он сидел с выпученными глазами у рояля и яростно бил пальцами, а порой даже кулаками по клавишам.

Стройный мужчина влез на лестницу и прислонил картину к стене.

— Так, Магдалена?

— Место выбрано очень удачно, Иоганн. Посмотри, как твой достопочтенный отец внимательно наблюдает за Людвигом.

Мальчик с силой ударил по клавишам и закричал, как безумный:

— Си-бемоль, фа-диез!

— Нет, он точно не Моцарт. — Иоганн ван Бетховен недовольно поморщился, — не вундеркинд в музыке. Придётся с этим смириться.

Глаза мальчика стали похожими на чёрные бриллианты. Он взглянул на портрет деда и принялся вновь с каким-то неистовым восторгом играть на рояле.

— Фа-диез мажор! — воскликнул он.

— Людвиг! Это просто невыносимо, — возмутилась госпожа Магдалена.

Но мальчик ничего не слышал, и тогда отец подошёл поближе.

— Фа-диез мажор, похоже, твоя любимая тональность. Ах ты, мартышка без слуха, что ты там себе воображаешь? Услыхал где-то названия нескольких тонов и тональностей и думаешь, что если ты барабанишь по клавишам и приговариваешь до или фа мажор, то так оно есть? Нет, в музыке дело обстоит далеко не так просто.

Он придвинул к себе стул и посадил Людвига на колени.

— Позволю прочесть тебе что-то вроде лекции. Начнём с небольшого фокуса. Давай стукнемся ладонями. Что ты слышишь?

— Папа!!

Тут Иоганн ван Бетховен услышал за спиной шаги и резко повернулся.

— Ах, это ты, Цецилия.

Хорошенькая двенадцатилетняя девочка с поклоном присела:

— Родители велели вам кланяться и посылают в знак приветствия каравай хлеба и немного соли.

— Ты смотри, какой горячий. — Вышедшая в музыкальную комнату Магдалена с любезной улыбкой взвесила на ладонях подарок.

— Прямо из печки. — Цецилия робко посмотрела на рояль. — Неужели такой малыш...

— Ну, разумеется. — Иоганн ван Бетховен спустил Людвига на пол и встал, — наш Людвиг — гениальный музыкант, и вы ещё установите на доме, где он живёт, мемориальную доску. Передай родителям? мою благодарность, Цецилия. А теперь я должен расставить кровати, иначе нам придётся сегодня ночью спать на полу.

— А мне пора в лавку. — Девочка ещё раз сделала книксен.

Когда отец ушёл в спальню, Людвиг схватил мать за руку:

— Пойдём, мамочка.

— Куда, Людвиг?

— К роялю. Играй.

— Но я не умею.

— Ты... не умеешь... играть на фортепьяно?

Это оказалось одной из первых непостижимых загадок в его жизни.

Новорождённый кричал, а в музыкальной комнате, двери которой были открыты, со злостью били по клавишам.

— До... до... Да пропади всё пропадом!

— Людвиг!

Мальчик разговаривал с портретом деда. Он довольно часто обращался к нему.

— Ты же сам слышишь, Дода. Ничего не поделаешь. До... да.

— Перестань кривляться, Людвиг.

Мальчик осторожно приблизился к кровати матери. Она с болезненной гримасой сморщила полные губы.

— Кривляться? Я проверял силу голоса Карла. Ведь дедушка именно так поступал с певцами и певицами в Доксале. — Он пренебрежительно махнул рукой. — И Карл позорно провалился. Нам в придворной капелле он совершенно не нужен.

— Ах ты, негодник!

Но госпожа Магдалена произнесла эти слова без особого гнева. Было уже поздно, и потом, сегодня торжественный ужин по случаю крещения...

— Людвиг, а ну-ка, быстро в постель. И позови Кристину.

На лестнице послышались быстрые, уверенные шаги. Это, несомненно, был Иоганн.

Сегодня он был одет в придворный парадный костюм — фрак цвета морской воды и зелёные штаны до колен с серебряными пряжками. Белый шёлковый жилет перетянут тонким золотым поясом, парик выгодно подчёркивал резкие черты лица, густая шевелюра безупречно подстрижена. Зажатой в руке шляпой он описал круг и сделал изящный поклон.

— Пардон! Может быть, мадам соизволит обратить внимание на придворного курфюрста и первого тенора Иоганна ван Бетховена.

— Ты так ничего и не выпил! — Магдалена счастливо улыбнулась.

— Не выпил! — Он гордо взглянул на потолок. — Эта невежественная особа говорит «не выпил». Пресвятая Дева Мария! Гром и молния! Прах вас всех разбери!

— Я умоляю тебя, Иоганн. Людвиг уже, как попугай, повторяет за тобой страшные ругательства.

— Вот как? Дьявольщина, меня это радует. «Не пил»! Да я даже ничего не пригубил, хотя праздновали крещение не кого-нибудь, а моего сына. Хотя его крёстный отец, господин первый министр и канцлер граф Бельдербуш, и крёстная мать, настоятельница монастыря в Билихе Каролина фон Затценхофен, пили за благополучие семьи ван Бетховен. Граф Бельдербуш даже выразил надежду, что хотя бы один из мальчиков станет хорошим гобоистом, ибо в настоящее время в его собственном оркестре таковой отсутствует, а настоятельница преподнесла пакет со всевозможными сладостями.

— Где он? — Людвиг стремглав выбежал из угла комнаты.

— Ах... — Иоганн ван Бетховен с размаху ударил себя по лбу. — Я забыл его в замке.

— Папа! — разочарованно вздохнул Людвиг.

— Ах ты обжора! — Отец схватил Людвига и подкинул его. — Ах ты бездарь музыкальная! Разумеется, я не забыл пакет, а просто оставил его в прихожей, чтобы немного подразнить тебя. Пойди забери его, а то ещё, чего доброго, кошка сожрёт!

Он поставил мальчика на пол и посмотрел на его руки.

— Опять на них мука. А всё потому, что он не вылезает из пекарни Фишера. Может, ему лучше стать пекарем?

— Хорошо. Но умоляю, не называй его музыкальной бездарью, Иоганн. Раньше он так уважал отца, а теперь лишь обезьянничает и повторяет за тобой громкие слова и ещё... твою брань.

— Ты даже не представляешь, какой это был день, Магдалена. Когда в церкви граф Каспар Антон фон Бельдербуш и настоятельница Каролина фон Затценхофен держали на руках своего крестника Карла, я, Иоганн ван Бетховен, был счастлив, как никогда. Но это ещё не предел. Следующего нашего ребёнка будет крестить сам монсеньор. Или, ты полагаешь, он откажется?

На самом деле Иоганн прекрасно понимал, что такой высокой честью он обязан вовсе не своему таланту певца. Просто случайно застал монсеньора и считавшуюся среди его любовниц бесспорной фавориткой настоятельницу в самый неподходящий момент, и её согласие было своего рода платой за молчание. Разумеется, граф Бельдербуш что-то подозревал, но не осмелился противиться приказу своего повелителя.

Иоганн присел на край кровати и широко раскинул руки. Шпага мешала ему, он отстегнул подвешенные на серебряной цепочке ножны и небрежно швырнул их на половик.

— Итак, я хочу ещё мальчика, чтобы курфюрст стал его крёстным отцом, а ещё двух девочек с твоими глазами. — Внезапно он сурово насупил брови: — Надеюсь, я стану преемником отца, если, конечно, этот проныра итальянец Луккези всеми правдами и неправдами не сделается любимчиком монсеньора. К сожалению, он... умеет сочинять музыку.

Послышался стук в дверь, и через несколько минут в комнату вошла совсем ещё юная, несколько неуклюжая девушка:

— Господин придворный музыкант, вам письмо.

— Давай его сюда, Кристина, и убирайся.

Иоганн стал читать письмо, и руки его вдруг задрожали.

— Что случилось?

— Ну надо же! Именно сейчас! Мать сбежала.

— Из монастыря? Из Кёльна?

— Пишут, что калитка была открыта и она, видно, отправилась к нам. Мы должны вернуть её обратно.

Они не подумали, что маленький Людвиг уже давно находился в комнате. Он сидел в углу с пряником в руке. Теперь он спросил:

— Твоя мама — это моя бабушка, папа?

— Да, — рассеянно ответил отец.

— Но ведь она умерла? — продолжал допытываться Людвиг.

— Да-да-да! — истерически рассмеялся Иоганн ван Бетховен. — Она умерла, но вот сейчас, именно сейчас воскресла!

Маленькому Людвигу предстояло проникнуть в новую тайну их жизни. Его детский ум пытался по-своему разгадать эту загадку.

Давно умершая бабушка вдруг взяла да и ожила? Если такое может быть, значит, Дода тоже?..

Он даже вздрогнул от радости и тихо, почти беззвучно рассмеялся, чтобы не выдать себя. Его вечно взлохмаченные волосы встали торчком от восторга и страха перед чем-то таинственным.

Утром, пока Кристина одевала его, Людвиг просто изнывал от нетерпения. Затем он с заговорщицким видом хитро подмигнул портрету деда и зашагал по направлению к кладбищу.

В этот ранний час никого ещё не было у могил. Цветы в стоявшей на могильном холме глиняной урне поникли, а над озарённым тусклыми лучами солнца могильным камнем громко жужжала пчела.

Людвиг долго ждал, надеясь на чудо, а когда так ничего не произошло, уныло поплёлся домой. Он ещё более погрустнел, увидев на лице матери следы слёз. Всё было как-то странно и очень грустно.

— Неужели с бабушкой что-то случилось, мамочка?

— Нет, ничего, сынок.

Весь день прошёл под знаком «ничего», которое, казалось, таилось во всех углах. Мать постоянно прислушивалась к этому слову, и даже Кристина, вытирая тарелки, казалось, высматривала в окно на улице «ничего».

После обеда пошёл сильный дождь, а отец вернулся домой только поздно вечером. Он раздражённо швырнул на стул насквозь промокший плащ.

— Где ты был, Иоганн?

— Везде. — Отец устало махнул рукой. — Даже немного постоял на пароме. Никого. — Он осторожно взял жену за руку: — Прости меня.

— Иоганн...

— Пожалуй, это действительно возмездие. — Он тяжело повёл головой. — Отец предупреждал меня, что если я войду в семейство Кеверих... Нуда... ведь мы, Бетховены, — почти что аристократы.

Людвиг ничего не понимал, он слушал очень внимательно, стараясь запомнить все слова.

— Хочу спать. — Отец с силой встряхнулся. — Я замёрз и очень испачкался. Да нет, не возражай, я знаю и чувствую, что... очень грязен, госпожа Магдалена ван Бетховен, урождённая Кеверих. Ты-то как раз очень чистая...

Паром! Ну конечно же паром!

Как же он об этом раньше не подумал!

Ведь Дода в одиночку тайком уплыл на пароме, и конечно же ожившие покойники возвращаются тоже на нём...

Уже на следующий день Людвиг оказался на берегу Рейна, до которого теперь было совсем недалеко. Он от души радовался, что наконец сумел ускользнуть от зорких глаз Кристины.

Паром как раз причалил, и тут произошёл довольно комичный эпизод, до слёз рассмешивший пассажиров и перевозчиков.

Пьяная старуха, шатаясь, сделала несколько шагов по трапу и с громким всплеском плюхнулась в воду.

Один из перевозчиков с бранью и смехом зацепил её багром и как тюк мокрого белья вышвырнул на берег.

— Ванна пойдёт тебе на пользу, — с откровенной издёвкой произнёс он.

— Бла... благодарю, месье, — заикаясь, пробормотала женщина, вытащила из сумки, которую она не выпускала из рук даже при падении, бутылку водки, отхлебнула от неё, шумно выдохнула, взглянула остекленевшими глазами на растёкшуюся под ней лужу и заорала на уличных мальчишек: — Пошли прочь, мерзавцы!

Мальчишки радостно били руками и ногами по луже, и старуха вновь принялась угрожать им:

— Я вд... вдова придворного капельмейстера ван Бетховена, так-то вот, к вашим услугам, и я немедленно позову моего сына, придворного музыканта и тенора Иоганна ван Бетховена, так-то вот, ван... ван Бетховена...

Проходивший мимо солидный пожилой господин на мгновение остановился, а затем резко приказал перевозчикам:

— Немедленно прогоните этих сорванцов.

— Будет исполнено, господин надворный советник! — в один голос рявкнули перевозчики.

— А ты... ты подойди ко мне, малыш.

Отбежавшие в сторону мальчишки нашли себе новый объект для насмешек.

— Шпаниоль! А это его бабка! — дружно завопили они.

Людвиг, не обращая никакого внимания на обидные выкрики, робко улыбнулся незнакомому господину.

— Неужели это моя бабушка?

У склонившегося к нему высокого мужчины были светлые добрые глаза. Он осторожно взял Людвига за руку и, чуть помедлив, ответил:

— Она очень больна, и мы должны...

— Больна?

Людвиг презрительно выпятил широкие губы и возмущённо сказал:

— Она не больна, а пьяна. Папа тоже иногда бывает таким.

— Пойдём, я отведу тебя домой. — Надворный советник ловко посадил Людвига на плечо. — Где вы живете?

— Теперь на Рейнгассе. Я покажу дом.

— Хорошо, но ведь тебя зовут Людвиг, как твоего дедушку, не так ли?

— Да. — И он повторил слова отца, сказанные накануне вечером: — И мы, Бетховены, — почти что аристократы.

Уставшая «праздновать роды» Магдалена встала, оделась и, проходя по комнате, мельком взглянула в большое зеркало. Оттуда на неё смотрело незнакомое лицо.

Она ещё больше похудела, но в глазах было спокойствие и умиротворение. Карл родился здоровым ребёнком, а Иоганн бросил пить.

Квартира у них была довольно уютной, однако у Магдалены появилось ощущение, будто она очень вовремя вернулась из долгой поездки — в убранстве её совершенно не чувствовалось опытной женской руки. Теперь нужно было хотя бы вытереть пыль и почистить ковры.

А где Людвиг?

Она подошла к окну. Нет, во дворе среди играющих с куклами девочек его, конечно, не оказалось.

— Людвиг!

В ответ молчание.

— Кристина!

Никакого ответа. Может быть, она с ним?..

На лестнице послышались осторожные шаги, и вошедшая в комнату Цецилия, как обычно, сразу же сделала книксен.

— Уже изволили встать, госпожа ван Бетховен?

— Попробовала. — Магдалена печально улыбнулась. — Ты не видела Людвига?

— Он в амбаре, куда я отнесла корм для кур. — Цецилия чуть приподняла миску с горсткой зерна. — Стоит там и высматривает сквозь чердачный люк паром. Такой странный, молчит, на вопросы не отвечает. Привести его?

— Будь так любезна, Цецилия. Мне пока ещё трудно спускаться по лестнице.

Через несколько минут Цецилия привела мальчика. Госпожа Магдалена тут же отвела его в гостиную и посадила к себе на колени.

— Ну, хорошо-хорошо, я понимаю, тебе было очень тяжело, ты был, по сути, совершенно один, но теперь всё позади, и я снова смогу позаботиться о тебе. Но скажи, почему ты в последнее время так редко подходил ко мне? Может, ты решил, что теперь я люблю только твоего брата?

Он замотал головой.

— Или это из-за бабушки?

Вполне возможно. Во всяком случае, сейчас Людвиг был совсем не похож на себя.

— Я всё тебе расскажу. Твоя бабушка перенесла много горя. Почти все её дети умерли, и единственный, кто выжил, был твой отец. С горя она начала пить, и Дода был вынужден отправить её в монастырь. Поэтому мы говорим о ней как о покойной.

— Значит, она не умерла? — Людвиг недоверчиво сощурился.

— Нет, и отец отвёз её обратно в монастырь. Там ей хорошо.

Он недоверчиво скривил рот.

— Нет, ей на самом деле там хорошо, Людвиг, поверь мне. — Мать погладила его по лбу и тут же отдёрнула руку. — Да ты весь горишь. Как я сразу не заметила, что у тебя такое красное лицо.

— Я же шпаниоль, мамочка, — невольно вырвалось у Людвига.

— Тихо, он спит. Сходить за врачом? — Любезная толстощёкая госпожа Фишер на цыпочках подошла поближе. — Дайте-ка я посмотрю на его сыпь.

— То ли скарлатина, то ли корь. — Магдалена осторожно откинула одеяло и ласково погладила Людвига по голове. — Бедняжка, я в эти дни никак не могла позаботиться о тебе. Кто знает, как долго он носил в себе болезнь!

— Успокойтесь. Сыпь может ничего не значить, а температура у детей проходит, как летний дождь.

На следующий день вечером госпожа Фишер снова зашла в квартиру Бетховенов.

— Ну, как там наш пациент?

— Сыпь прошла. Только Людвиг ещё довольно вялый, и у него совершенно нет аппетита. Думаю, он только притворялся больным, хотел, чтобы мать приласкала его. Ну, ничего, я завтра заставлю его встать. И пусть не ждёт пощады.

— Ах, это ты, Цецилия. — Госпожа Фишер обернулась, заслышав шум шагов.

— Можно я вечером прогуляюсь с Карлом до Рейна?

— Я тоже хочу. — Людвиг попытался было встать.

— Ещё чего выдумал. — Мать сильным толчком заставила его снова лечь. — Сегодня нет. Будь умницей.

— Но Дода ждёт меня на пароме! — Людвиг заворочался в кровати и прижал ладони к вискам. — Он зовёт меня к себе!

— Что-что-что?.. — Лицо Магдалены стало белым как мел. — Ой, у него опять жар. И снова сыпь выступила.

Госпожа Фишер какое-то мгновение внимательно смотрела на мальчика. Глаза её округлились и застыли, она одёрнула юбку и поправила шаль.

— Бедного мальчика нужно срочно отправить в больницу.

— Никогда.

— Теперь я вижу, что у него за болезнь, — тяжело вздохнула госпожа Фишер. — Вы только посмотрите на его покрытые пятнами лоб и руки. Скоро у него всё тело будет таким. А на пятнах образуются узелки. Нет, нет, немедленно в больницу, иначе он заразит весь дом.

— Бог мой, госпожа Фишер, что вы такое говорите?

— У него чёрная оспа.

Магдалена отчаянно вскрикнула, а затем упрямо заявила:

— Я останусь с ним здесь одна. Поставьте у порога миску и кладите туда немного еды. Но только не прикасайтесь к ней... И я очень прошу вас, госпожа Фишер, никому ничего не говорите.

— Хорошо, пусть это останется между нами.

Магдалена проснулась, когда уже занимался рассвет и с улицы доносилось щебетание птиц.

Звал ли её Людвиг? Жив ли он ещё? Она так ослабела и устала, что забыла о своих обязанностях и крепко заснула.

Озарённые светом догорающих свечей веки Людвига чуть дрогнули. Его необычайно мощная для маленького мальчика грудь мерно вздымалась и опускалась, подобно кузнечным мехам. Коричневые пятна уже покрывали всё лицо, губы, шею и частично тело.

Она повернула голову и замерла.

Вот уже несколько недель она в страхе ждала этой минуты и теперь, заслышав грохот в прихожей, обречённо поникла головой, а затем с неожиданной силой распахнула дверь:

— Не входи, Иоганн!

— А почему нет, ты... дочь повара. — Он с трудом оторвал своё массивное тело от перил и тупо уставился на неё. — Это мой дом.

— У Людвига заразная болезнь.

— Вот как? — Он выдохнул в комнату целое облако спиртных паров.

— Вспомни о своей должности, Иоганн.

— Да что ты вообще понимаешь в моей должности, служанка. — Он широко раскинул руки. — Я вообще больше не желаю служить развратнику-архиепископу и его новому придворному капельмейстеру лизоблюду Луккези. Вот почему...

— Говори тише, Иоганн. Не буди ребёнка.

— А почему это я не должен будить шпаниоля? Он потом может весь день спать, а мне придётся идти на службу. А вообще чихать я хотел на всех: на курфюрста, весь его род, а также на Кеверихов, милостивая сударыня.

Он рухнул на стул, свесил голову и захрапел.

Минуло ещё несколько дней и ночей.

Сжигаемый изнутри жаром, Людвиг метался в бреду, однако у него ещё сохранялись силы, и он не впал полностью в бессознательное состояние, способное рождать только новый бред.

Иоганн тоже метался и в пьяном виде также нёс бред. Больной ребёнок и пьяный муж были мельничными жерновами, растиравшими Магдалену в порошок.

Постепенно пятна начали исчезать, превращаясь в гнойнички, которые, словно навсегда желая остаться в памяти мальчика, довольно долго терзали его лицо и тело, но в конце концов лопнули один за другим.

Однажды утром Людвиг проснулся и слабым голосом позвал:

— Мамочка!

Она мгновенно оказалась рядом с ним.

Он лежал с открытыми глазами, бормоча:

— Дода... Дода...

Господи, неужели опять началось?

Но Людвиг только задумчиво произнёс:

— Что с ним? Почему он так долго не приходит ко мне? Что с тобой, мамочка? Ты одновременно плачешь и смеёшься...

Наступило долгожданное рождественское утро.

— Папа! — Людвиг зашлёпал босыми ногами по половицам, направляясь к столу, на котором уже почти всё было готово к торжественному завтраку. От стоявшей рядом печи исходило приятное тепло.

— Дай отцу поспать, неугомонное дитя. Он ведь очень поздно вернулся со всенощной.

— Но он же...

— Да пропади всё пропадом! — Иоганн ван Бетховен тяжело заворочался в постели. — Вообще-то на Рождество принято здороваться по-другому, ну, да ладно... Что угодно месье Людвигу?

— Покажи, как играть на ней. — Мальчик протянул ему подаренную в сочельник скрипку и смычок.

— Уж не знаю, играл ли кто-нибудь после сотворения мира в постели на скрипке. — Отец резко выпрямился. — Но вообще-то меня в высшей инстанции аттестовали как весьма способного скрипача.

Когда зазвучала музыка, внимательно наблюдавший за отцом Людвиг очень удивился.

— И это всё, папа? Значит, пальцами левой руки так, а правой...

— Пресвятая Богородица! — Отец схватился за голову. — И это твой сын, Магдалена, наш сын! Да он превзойдёт вундеркинда Моцарта! — Он соскочил с кровати. — Однако я голоден, и аппетит мой сегодня на Рождество превосходит по размерам придворную церковь!

— Пожалуйста, завтрак готов, бездельники. — Магдалена указала на стол.

Тут Людвиг в ярости воскликнул:

— Верни обратно скрипку, папа. У меня ничего не получается.

— Боже праведный, если бы ты сказал такое после десяти лет неустанных упражнений! Правда, Моцарт...

— А кто это, папа?

— В музыкальном мире он очень известен, — рассмеялся Иоганн. — В двадцать лет уже превосходно играл на скрипке и сделался даже придворным органистом архиепископа Зальцбургского[2]. То есть вершина его славы уже позади, но в твоём возрасте он так играл на клавесине, что императрицы и королевы даже целовали его. Одним словом, гений.

— А что это такое, папа? — Людвиг задумчиво наморщил лоб. — И если хорошее, я тоже хочу стать гением и Моцартом.

— Ах ты, мой маленький дурачок. — Магдалена ласково погладила его по голове. — Запомни, Моцартом нужно родиться. Ты же появился на свет Людвигом ван Бетховеном.

— А разве этого мало? — Людвиг вскочил, обежал вокруг стола и положил отцу руки на колени. — Когда начнём играть на рояле, папа?

— Да хоть сейчас. — Иоганн ван Бетховен, смеясь, поднялся со стула. — Готов дать тебе первый урок.

Он подвёл его к роялю, посадил на колени и сказал:

— Давай сыграем обеими руками «до». Бей по клавишам мизинцем левой руки и большим пальцем правой. Так, это называется октавой. Быстрее, мне скоро пора в Доксаль к достопочтенному господину Луккези. Играй, повышая тональность. Только не одним пальцем, а попеременно. Неужели не понятно? Или ты меня невнимательно слушаешь?

— А может, тебе не хватает терпения, Иоганн? — попыталась успокоить мужа Магдалена.

Но одна только мысль, что ему придётся петь в придворной церкви под началом Луккези, приводила Иоганна в дикую ярость.

— У меня не хватает терпения? Да Людвиг попросту нерасторопен и бездарен! А вообще мне пора к твоему дорогому придворному капельмейстеру Луккези.

Он вскочил и бросился к дверям, но на пороге остановился и оглянулся. С каким удовольствием он дал бы сейчас жене оплеуху или даже сбил бы её с ног! Он вытянул дрожащие руки:

— Я, конечно, не Моцарт и, по твоему неавторитетному мнению, даже не Луккези, поскольку не умею сочинять музыку, эти дурацкие нелепые оперы. Сколько раз ты этим попрекала меня!

— Я — тебя?

— Но прямо скажу, я и не такая музыкальная бездарь, как твой Людвиг. Да он просто дерьмо!

— Ты вконец обезумел, Иоганн, если позволяешь себе так гнусно говорить о своей плоти и крови. Выходит, это твоя благодарность за ту... за ту ночь.

Дома в старинном городе, особенно на берегу Рейна, так плотно примыкали друг к другу, что походили на уложенные в ряд коробки.

За многие годы их сносили, обновляли, подстраивали, а поскольку дальнейшее расширение было невозможно из-за построенных когда-то на окраинах защитных валов, в черте города возник самый настоящий лабиринт.

От Гиергассе, где жили в основном мелкие придворные чиновники, в том числе семья Бетховен, длинный переход вёл к стоявшему на Рейнгассе дому пекаря Фишера. Сейчас возле него в сумраке стояли двое двенадцатилетних подростков. Они рассматривали примыкавший к дому маленький сад с сочувственным превосходством людей, познавших все тайны земного бытия.

— Глупо, — пробормотал Бенедикт Бахем.

— Что ты хочешь от девчонок. — Его одноклассник Франц Вегелер презрительно пожал плечами. — А ведь нужно всего три раза раскачаться, чтобы коснуться пальцами ног крыши курятника.

Они охотно показали бы несчастным существам в передниках, как это делается, но считали ниже своего достоинства общаться с теми, кто ещё таскает с собой куклы. В саду маленький мальчик считал:

— Девятнадцать, двадцать! Всё, Цецилия, слезай. Теперь моя очередь!

Он кое-как вскарабкался на подвешенные слишком высоко качели и закричал во всё горло:

— Внимание!

— Ну, у этого маленького уродца точно ничего не получится, — усмехнулся Франц Вегелер.

— Давай подождём. — На добродушном веснушчатом лице Бенедикта Бахема появилось упрямое выражение.

— Но ему же не больше четырёх.

— Ему? Да он уже давно ходит учиться к господину Руперту на Нойгассе.

Франц Вегелер понимающе кивнул. На Нойгассе учились исключительно дети бедняков.

— А отец у него придворный музыкант. Могли бы, конечно, жить лучше, если бы он всё не пропивал.

— Ты говоришь о пьянице Бетховене? — быстро спросил Франц Вегелер.

— Да, а там на качелях его старший сын.

Людвиг втянул голову в плечи и стал похож на горбуна. Его чёрные волосы развевались на ветру, при каждом взлёте качелей он всхлипывал, но продолжал считать:

— Семнадцать!

Он с силой оттолкнулся ногой от края крыши курятника, раскачался, ловко спрыгнул с качелей и крикнул одной из девочек:

— В следующий раз у меня это получится уже на пятнадцатом толчке.

— Людвиг!

Мальчик замер, затем медленно повернул голову и вгляделся в окна второго этажа.

— Ты уже упражнялся на рояле?

Людвиг ничего не ответил. Его смуглое лицо сразу посерело, губы задрожали.

Зазвонил церковный колокол, но его звуки не заглушили шагов мальчика, понуро идущего к дому.

Во дворе всё было отлично слышно.

— Быстро скамейку, Людвиг.

— Зачем? — спросил Франц Вегелер.

— Он сейчас подойдёт к окну, где стоит рояль. Но он пока ещё не может дотянуться до клавиш и потому должен встать на скамейку. А вот и он.

В окне показались чёрная шевелюра и худенькие плечи. Мальчик ещё раз взглянул на скамейку, словно желая убедиться, прочно ли она стоит.

— С какой тональности мне играть?

— Сперва до мажор две октавы и дальше по квинтовому кругу. Стоп. Левой ты плохо работаешь. Ещё раз до мажор. Что это?

— Тональность до мажор, батюшка.

— Неужели? — В голосе отца зазвучали визгливые нотки. — Сколько времени ты сегодня упражнялся?

Мальчик понуро свесил голову.

— Ну да, разумеется, ты предпочёл качели. Выходит, слово отца для тебя ничего не значит?

Иоганн ван Бетховен взмахнул тростью и обрушил на сына град ударов.

— А вон его мать, — испуганно прошептал Бенедикт Бахем.

— Это хорошо! Это очень хорошо! — Франц Вегелер в отчаянии сжал кулаки.

— Но она всё равно ничего не сможет сделать.

— Иоганн... — умоляюще произнесла госпожа Магдалена.

— Лучше заставь своего сына исполнять мои приказания! А теперь сонату Руста[3]... Видишь, Людвиг, когда хочешь, получается. Так, завтра час играть тональности, а вот здесь, — он порылся в нотах, — новая соната.

Вскоре стоявшие под окнами мальчики услышали, как он вышел из комнаты.

— Даже не вскрикнул, когда его били. — Франц Вегелер тяжело вздохнул. — Как можно играть на рояле, если тебя бьют. Я лично этот день никогда не забуду.

— Желаю вам светлого и благословенного утра, дети! — С этими словами учитель Руперт вошёл в классную комнату.

Дети дружно ответили на приветствие такими же словами, но Руперта это не устроило. Он схватил указку и с силой ударил ею по кафедре:

— А ну-ка повторить!

— Мы благодарим и желаем вам также светлого и благословенного утра, господин учитель.

— Вот так-то лучше. — Руперт взмахнул указкой, как дирижёрской палочкой. — А теперь мы, преисполнившись смирения, воспоём нашу утреннюю песню.

Он начал первым, и Людвиг вновь восхитился его музыкальным талантом. Руперт мгновенно находил нужную тональность, а голос его звучал так, словно он только что поел слив или выпил сырое яйцо.

Самому Людвигу это «превосходное средство» — так неизменно называл его отец и применял, когда собирался петь, — ничуть не помогало. Как-то он в курятнике Фишеров выпил подряд три тёплых яйца, а потом попытался спеть арию. Но голос его по-прежнему скрипел и дребезжал.

Госпожа Фишер, услышав, как куры не на шутку раскудахтались, пошла узнать, в чём дело, и едва не схватила Людвига за волосы...

— А теперь всем сесть! Продолжим наш цикл библейских историй. Сегодня я расскажу вам о...

Пока Руперт задумчиво рассматривал своих учеников, размышляя, что бы такое им сегодня рассказать, Людвиг обнаружил в нём сходство с петухом Фишеров. Правда, учитель расхаживал по проходу не с горделивым видом, а громко шаркая ногами, и вместо ярко-красного гребня у него на голове вились уже изрядно поредевшие волосы пшеничного цвета.

— Итак, дети, я расскажу вам сегодня о Каине и Авеле. Первый из них был младшим сыном Адама и Евы, второй — старшим. Авель был пастухом, а Каин — землепашцем. Однажды оба они совершали в поле обряд жертвоприношения, и дым от жертвы Авеля столбом поднялся в небо. Это означало, что Бог принял его жертву. С Каином же всё произошло совершенно по-иному. Бог не пожелал его жертвы, и тогда Каин в ярости убил своего брата, а труп закопал в землю.

Людвиг уже слышал эту историю от матери, но тем не менее вновь в ужасе закрыл глаза. Как вообще можно убивать брата?

— Но Господь всё видит, и потому из облаков тут же прозвучал его голос: «Каин! Каин! Где брат твой Авель?» И солгал Каин: «Откуда мне знать? Я не сторож брату своему». И разгневался Господь, и закричал на него: «Что сделал ты? Так будь же проклят, и пусть тебе на земле нигде не будет пристанища!» А чтобы люди знали о наложенном проклятии, Господь поставил ему на лоб отличительный знак — каинову печать. Людвиг, ты знаешь, что это такое?

Людвиг тут же вскочил с места и почувствовал, что весь класс как-то странно смотрит на него. Красновато-смуглый цвет лица, следы оспы, толстые губы и особенно бугристые наросты на лбу — ну, разве это не Божье проклятие?

— Пожар! Пожар!

Послышались тяжёлые удары в дверь. Топот множества быстрых ног слегка приглушал снежный покров, но вот они удалились, и уже издалека снова послышалось:

— Пожар! Пожар!

Кто-то отчётливо произнёс: «Замок горит», а другой голос не менее внятно ответил:

— «Мышь» загорелась с крыши. Я сразу увидел двигающееся яркое пятно, но подумал, что это камердинер со свечой в руках...

Налетевший ветер заглушил конец фразы. Людвиг лишь услышал:

— ...и тут огонь перекинулся на другую комнату...

«Мышью» называлась та часть замка, где жил курфюрст.

Другая его часть, именуемая «Кошкой», была предоставлена в распоряжение канцлера графа Бельдербуша. Граждане с усмешкой поговаривали, что «Кошка» следит за «Мышью» и не позволяет ей тратить непомерные деньги на роскошь, как это делали архиепископ и покойный курфюрст.

Мать уже стояла в дверях со светильником в руке. Струившийся от него слабый свет резко контрастировал с полыхавшим за окном заревом пожара.

— Людвиг, а ну-ка вставай и одевайся. Эй, Гертруда!..

Девочка в ночной рубашке вбежала в комнату, протирая на ходу сонные глаза.

Внезапно дом содрогнулся как от удара. Раздался страшный грохот, мать едва не упала. Гертруда закричала, а братья дружно заплакали.

— А ну, тихо. — Мать как-то умудрялась сохранять спокойствие. — Гертруда, хватит орать. Просто взорвались пороховые склады. Ну-ка, накинь чего-нибудь и давай одевай Иоганна. Карл, успокойся, я иду к тебе. Не нужно ничего бояться. — Она пристально посмотрела на Людвига: — Надеюсь, я могу на тебя положиться?

На улице ветер рассыпал искры. Из окон замка, казалось, вытянулись дрожащие красные руки, из пальцев которых клубами валил дым. По улицам бежали люди с вёдрами, обгоняя их, стремительно пронеслись пожарные повозки.

Колокола и барабанная дробь разом смолкли. Эти звуки были сейчас не нужны, ибо раскаты грома наверняка уже разбудили самого большого любителя поспать.

— Людвиг, когда оденешься, встань у окна и, если увидишь, что огонь движется сюда, сразу же зови меня. Я пойду в кухню, приготовлю для Карла и Иоганна горячую пищу.

Он кивнул, быстро оделся, окинул взглядом комнату и положил приготовленный с вечера ранец с тетрадями и учебниками на подоконник. Пусть он сгорит.

А что же для меня здесь самое ценное? Без сомнения, портрет деда. В музыкальной комнате он с тоской посмотрел на него:

— Тебя, Дода, я, конечно, возьму с собой.

Он перевёл взгляд на лежащие на рояле скрипки и громко захихикал:

— А вот вы останетесь здесь.

На рассвете Людвиг вышел из дома. Вслед за ним вышла Гертруда с Иоганном на руках.

Пламя уже перестало бушевать и походило теперь на развевающиеся на ветру жёлтые полотнища с чёрной каймой сажи. Буря усилилась, но так и не смогла вернуть небу его ослепительную голубизну. На окраине города медленно вставало окутанное дымкой солнце.

На улицах царила полнейшая сумятица. Люди с искажёнными лицами бегали взад-вперёд, и крики их чем-то напоминали Людвигу уносимые ветром клочья дыма.

— Большая мраморная лестница рухнула!

— Воды! Воды!}

— Теперь они пытаются со стороны Бишофсгассе...

— Воды...

— В колодцах ничего не осталось.

— Надворный советник Бройнинг приказал подать воды.

Качалки насосов скрипели и визжали. Люди вокруг тяжело дышали и кашляли. Но из насосов вытекали лишь тонкие струйки воды, и вёдра и бочки наполнялись очень медленно.

У дома Фишеров наступившую было тишину нарушило позвякивание дверного колокольчика. Из пекарни мгновенно появился сам хозяин, принеся с собой вкусный запах хлеба и ароматы кухни.

— О, Господь, Ты караешь меня за грехи. — Он с показным смирением устремил взгляд на потолок. — Беда одна не ходит. Что ж, придётся мне разместить у себя кое-кого из семейства Бетховен. Ну, как ваша новая квартира, Людвиг?

— Мы хотим, чтобы она сгорела.

Тут подошли госпожа Фишер и Цецилия. Девочка, узнав, что её любимцы временно поселятся у них, издала восторженный вопль и вместе с Карлом и Иоганном скрылась в доме.

— А наша квартира ещё свободна, мастер Фишер? — Людвиг взял из корзины посыпанный сахарной пудрой крендель и впился в него зубами.

— Вчера чуть было не сдал её, но люди мне не понравились.

— Тогда я хотел бы взять её в аренду. Я говорю по поручению родителей...

— Ну что, сдадим им? — Мастер Фишер с кислой миной посмотрел на жену.

— А что нам ещё остаётся? — с той же интонацией, глубоко вздохнув, ответила госпожа Фишер.

После переезда довольный Людвиг бросился на поиски отца.

Францисканергассе была уже перекрыта, и солдат дворцовой гвардии велел мальчику убираться прочь. Но тут удача улыбнулась Людвигу. Солдаты расступились, пропуская пожарных, пламя на какое-то время удалось сбить, а когда оно с новой силой вспыхнуло, Людвиг уже был по ту сторону развалин.

Картина поражала каким-то кошмарным великолепием. От замка остались только голые стены, из пустых оконных проёмов валил густой дым и сыпались искры. Портал, перед которым толпились пожарные, напоминал огромную тёмную пасть и одновременно казался входом в какую-то таинственную страшную пещеру.

Благородного вида человек, возвышаясь над окружающими, обращался к ним с проникновенной речью. Он стоял спиной к Людвигу, и голос его показался мальчику очень знакомым.

— Вам необходимо немедленно выступить. Готовы? А остальные зажгите факелы! Я пойду впереди. В маленьком дворе у дворцовой часовни передние направляют струю воды на её своды. Всё ясно?

Надворный советник поднял горящий факел и двинулся вперёд. Яркий свет дробился и переливался, отражаясь от портала. Внезапно звуки шагов заглушил грохот разваливающейся стены. Её верхняя часть как бы в нерешительности замерла, а потом с треском рухнула.

Через несколько минут из тёмного зева проёма выбежал Иоганн ван Бетховен с криком:

— Стена обрушилась на крышу павильона, и теперь они не могут выбраться! Нужно их откапывать.

Людвиг даже задрожал от счастья. Ведь отец показал себя таким храбрым и стойким. Тут мальчик вспомнил, где он впервые слышал голос надворного советника фон Бройнинга, и ринулся в страшный, опасный для жизни проход, чтобы помочь тому, кто однажды помог ему.

Первым мальчика обнаружил валторнист и музыкальный попечитель придворного оркестра Николаус Зимрок.

— Что тебе здесь надо, чертёнок?

— Хочу батюшке кое-что передать.

— И ради этого ты залез в пасть ко льву? Ну, хорошо. Твой отец где-то там...

Он неуверенно ткнул пальцем вглубь двора и тут же сам побежал туда.

С шумом покатились камни, посыпалась штукатурка, и кто-то закричал:

— Врача! Скорее! Приведите врача!

Вытащенный из-под обрушившегося обломка стены надворный советник фон Бройнинг довольно быстро пришёл в себя. Веки его дрожали, лицо было покрыто коркой запёкшейся крови и штукатуркой. Но голос звучал по-прежнему повелительно. Не терпящим возражений тоном он спросил:

— А где остальные?

— Но первым мы откопали вас, господин надворный советник.

— Тогда пусть никто не бежит за врачом. Нам здесь каждая рука нужна. Ну-ка, прислоните меня к стене и быстро назад. Ищите левее, как можно левее. Да-да, дальше, вон там. Они где-то под развалинами.

Когда последний из его людей скрылся за углом, он громко застонал и снова потерял сознание.

Очнулся он оттого, что маленький мальчик робко дёргал его за камзол. Увидев устремлённый на него взгляд, Людвиг испуганно отскочил назад.

— Чего ты так испугался? Не бойся, подойди поближе.

Людвиг сорвал с головы шапочку и осторожно приблизился к надворному советнику.

— Ты гляди-ка, а мы ведь знакомы, не так ли? Не так давно ты сидел на моём плече. Ты ведь Людвиг ван Бетховен?

— Так точно, господин надворный советник.

— Ну, зачем так официально. Тебе следовало бы поиграть с моими детьми.

Мальчик недоверчиво взглянул на него:

— Но многие дети не хотят играть со мной. Ведь я урод.

— Мои дети будут играть с тобой, дурачок. — На покрытом запёкшейся кровью лбу господина Бройнинга отчётливо обозначились глубокие складки. — Извини, я назвал тебя дурачком, а ты ведь, насколько я слышал, превосходный пианист. Знаешь, где мы живём?

— В доме с каменной шляпой священника над дверью.

— Верно, и ты можешь при случае навестить моих детей. Людвиг...

— Да? — испуганно спросил мальчик, видя, что надворный советник бессильно свесил голову.

— Людвиг, ты не мог бы...

Наверное, ему нужно было бы принести воды? Вот только где её взять?

Тут на него упала тень, и кто-то срывающимся от гнева голосом заорал:

— Что ты здесь делаешь? Бельдербуш, быстро моего придворного врача! А ну-ка, выкладывай, что ты здесь делаешь, парень? Это ворье всюду сует свой нос и тащит всё, что плохо лежит!

Людвиг в ужасе бросился бежать, и развевающийся плащ придавал ему сходство с летучей мышью, вылетевшей из прорезанной светом факелов и заревом пожара тьмы перехода.

Кладбище заполнили толпы людей, колокола непрестанно звонили, священники без устали монотонными голосами читали молитвы. Даже сбруи лошадей были сегодня в траурном убранстве. Пели придворные скопцы. Бесконечные речи производили такое же тягостное впечатление, как серое небо над головами собравшихся. Смёрзшиеся комья земли с грохотом ударялись о тринадцать гробов, а вдалеке всё ещё дымились развалины дворцового флигеля.

Под обломками рухнувшей стены погибли двенадцать человек, тринадцатый — надворный советник фон Бройнинг — скончался ночью. Таков был счёт, предъявленный страшным пожаром.

Толпа задвигалась, и монсеньор быстро зашагал к своей карете. Кучер на козлах отсалютовал бичом, один из лакеев распахнул украшенные гербом дверцы, а затем вскочил на запятки.

Людвиг уже собрался спрыгнуть с могильного камня, чтобы всё хорошенько рассмотреть. Человек с княжеской звездой на груди мельком взглянул на него и тут же проследовал дальше.

Но зато Людвиг сумел внимательно разглядеть красивую женщину, шедшую между курфюрстом и графом Бельдербушем. Её лицо напоминало маску, ни единой слёзы не скатилось по её щекам, и Людвиг знал от матери, какая это мука, когда нельзя плакать, даже если тебя постигло великое горе.

За руку она вела маленькую девочку и мальчика примерно одних лет с его братом Карлом. Людвиг уже успел разузнать кое-что о них у матери, поскольку ему разрешили играть с ними. Но теперь это было совершенно невозможно, и он медленно побрёл домой.

Там он сыграл сонату Руста и вскоре услышал шаги отца, стремительно взбегавшего по лестнице, а затем его взволнованный голос:

— Людвиг упражняется?

— Да, и очень прилежно, Иоганн.

Тогда отец буквально вбежал в музыкальную комнату:

— Упражняйся, упражняйся дальше, счастливое дитя. Тебе ведь предстоит завтра сыграть перед самим монсеньором!

— Мне, батюшка?

— Даже не знаю, как это получилось. — Иоганн нервно забегал взад-вперёд. — Вроде бы перед смертью надворный советник замолвил за тебя словечко. Во всяком случае, завтра тебе отводится роль Давида, играющего на арфе перед царём Саулом[4].

Иоганн поразился равнодушию, с которым Людвиг слушал его, а потом с таким же безразличным видом заиграл вторую часть сонаты. Лицо отца покраснело от ярости.

— Да я бы на его месте целовал мне руки и танцевал бы от радости. Лишь благодаря моим усилиям и терпению...

«Людвиг действительно ведёт себя странно, — подумала Магдалена, — но если я не вмешаюсь...»

— Людвиг! Поблагодари скорей отца! Иди поцелуи ему руку!

Мальчик чуть коснулся губами ладони Иоганна и еле слышно сказал:

— Я очень рад, батюшка. Большое вам спасибо.

— Значит, это ваш сын, — равнодушно произнёс монсеньор, даже не посмотрев на Людвига.

Отец присел в глубоком поклоне. Он сделался внезапно необычайно гибок, словно тряпичная кукла маленького Иоганна, которой дети иногда бросались друг в друга. Потом он как-то странно, будто прихлёбывая, втянул в себя воздух.

— Ваш покорный слуга, монсеньор. Позволю себе заметить, что моему Людвигу уже пять лет.

Людвиг смутился. Пять лет?..

Молодая дама с красивым кукольным лицом зябко повела плечами. Людвиг понял, что это внучатая племянница монсеньора госпожа фон Тиксис.

— Здесь, в галерее, очень холодно.

Монсеньор распахнул дверь в зал и галантно пропустил даму впереди себя. За ними последовал длинноногий полковник дворцовой стражи.

Дверь снова захлопнулась, и на пороге застыл камердинер. В зале заиграли чудесный квартет Гайдна, который едва не заглушили вялые хлопки, звон посуды и громкое звяканье столовых приборов.

Отец горделиво выпятил грудь и взволнованно заявил лакею:

— Вообще-то монсеньор хотел, чтобы мой сын сыграл уже за обедом.

— Мне монсеньор отдал совсем другое распоряжение, — равнодушно ответил лакей. — Пусть подождёт.

— Отлично! — Отец вновь уподобился тряпичной кукле, не постеснявшись низко поклониться ему.

А ведь дома он с таким презрением отзывался об этих людях. Поэтому Людвиг и преисполнился глубоким сочувствием к матери, ибо она была родом из такого же низкого сословия.

И почему он сказал, что ему пять лет? Это ведь неправда. А ещё он сказал: «Ваш покорный слуга». Так ведь выражаются именно плебеи, если, конечно, он правильно запомнил это слово.

В зал их впустили после очень долгого ожидания.

Его сразу же поразили роскошная мебель, ковры и огромные картины на стенах, которые были гораздо больше, чем казавшийся ему огромным образ святой Цецилии, висевший когда-то в квартире деда. Отец уже давно пропил его.

А как себя вели почтительно отошедшие в стороны музыканты и особенно всегда похвалявшийся своим талантом скрипача дядюшка Риз? Подобно остальным, он прерывисто кланялся чуть не до самого пола. А отец даже не знал, куда поставить ноги в туфлях с пряжками. Ещё вчера Людвиг вместе с ним долго разучивал придворный шаг. И тут Людвиг увидел возле рояля скамейку и забрался на неё.

На противоположной стороне зала за круглым столом сидели монсеньор и молодая дама с высокомерным кукольным личиком. Рядом с ними у окна неподвижно застыл полковник дворцовой гвардии. Курфюрст азартно бросал кости, ибо триктрак был его любимой игрой. Наконец полковник кивнул, и отец прошипел в ухо мальчику:

— Начинай...

Людвиг взял первый аккорд, получившийся у него слишком гулким. Но он не стал поправляться, и следующие аккорды получились более звучными. Но он же должен был заглушить стук костей в стакане, который как раз переворачивала дама.

— Десять!

Теперь маленький человечек с княжеской звездой на груди потряс стаканом и метнул кости.

— Двенадцать!

Людвиг усилил темп. Он злился, и соната тоже получалась злой. Уже пошла третья часть, он играл очень быстро и наконец взял последний аккорд.

Вокруг как ни в чём не бывало бегали лакеи, а за столом продолжали увлечённо играть в трик-трак.

— Отлично, шпаниоль! — прошептал отец, положив ему руку на плечо. — А теперь давай на бис. Помнишь, что я сочинил для сиятельных особ?

Лицо Людвига исказила злобная гримаса. Затёкшими пальцами он принялся извлекать из инструмента звуки, напоминавшие звон колокола. Блим-блям-блим-блям.

Он играл увертюру к опере Монсиньи[5] «Дезертир», которую было сложно исполнять даже в стенах рухнувшей придворной церкви. Лакеи разом прекратили свою беготню, курфюрст уставился на рояль, ибо только сейчас начал воспринимать музыку, дама с кукольным личиком уважительно слушала, а полковник дворцовой гвардии замер с таким видом, словно ему в сердце попала пуля.

— Прекрасно! Прекрасно! — одобрительно отозвался курфюрст, когда отзвучали последние аккорды. — У мальчика истинный талант. Дайте большой пакет сладостей и, — тут он повернулся к полковнику, — вручите отцу десять талеров из моей личной казны.

Вслед за отцом Людвиг низко поклонился, не понимая, почему в его душе такая пустота, как и в выжженном насквозь дворцовом флигеле.

Людвиг пел, закатив глаза от восторга, хотя обладал довольно скрипучим голосом. Его правая рука брала один аккорд за другим, а левая играла в трёхдольном ритме.

— Как ты мне надоел! — Иоганн ван Бетховен с шумом распахнул дверь. — Такое позволять себе в доме, где каждая половица насыщена истинной музыкой.

Слова эти он, однако, произнёс довольно радостно и вдобавок ещё весело подмигнул Людвигу. Он был явно в приподнятом настроении, о чём свидетельствовали уголки рта, как всегда опущенные в таком состоянии. Но пахло от него на этот раз не дешёвой акцизной водкой, а шампанским.

— Я тут прихожу с целым ворохом хороших новостей, а мой сын, видно в благодарность, пытается погубить меня рёвом почище, чем иерихонская труба. Хватит, Людвиг, не зли меня. Я хочу пролить бальзам на твои раны. Во-первых, я говорил с Рупертом и сообщил ему, что в школу ты больше ходить не будешь.

— Батюшка...

— Вот так-то. Начинай завтра упражняться прямо с утра. И ещё. — Он бросил на рояль бумажный свиток. — Прочти внимательно на досуге. Те десять талеров, возможно, вскоре превратятся в дукаты.

Громко распевая арию, он спустился во двор, а в комнату, запыхавшись, вбежала Цецилия Фишер.

— Людвиг, ты, оказывается, будешь играть в большом концерте, и не где-нибудь, а в Кельне. Вон там, на рояле...

— Что? Неужели отец...

Он выхватил из рук Цецилии, к этому времени ставшей красивой стройной девушкой, свиток и развернул его. Оказалось, что это несколько афиш.

— A-ver-tissement.

— Это по-французски, Людвиг, — рассмеялась Цецилия. — Означает «Объявление».

— «26 марта года 1778 в зале Музыкальной академии на Штернгассе придворный хорист Бетховен...»

— О-о-о! — уважительно протянула Цецилия и даже приложила палец ко рту. — Какими жирными буквами напечатано имя твоего отца. Надеюсь, твоё когда-нибудь будет так же известно, Людвиг.

— Моё?.. — Он продолжил чтение: — «...имеют честь представить двух юных музыкантов, а именно: придворную певицу мадемуазель Авердонк и своего шестилетнего сына. Первая порадует почтеннейшую публику различными красиво звучащими ариями, второй — игрой на фортепьяно, которой он уже имел честь доставить удовольствие всему двору».

— Слушай, а почему у вас целый день только и слышно: Моцарт, Моцарт? Что вы так с ним носитесь?

Вместо ответа Людвиг сел за рояль, и его судорожная игра сильно напоминала пляску святого Вита.

— Людвиг! Что ты играешь?

Он хищно оскалил зубы:

— Новую часть моей новой сонаты... Пусть этот Моцарт завидует!

Звонили утренние колокола, но у Фишеров в пекарне уже целый час кипела работа. Постепенно Рейнгассе почти вся пробудилась, и за окнами слышны были свежие и бодрые голоса отдохнувших за ночь людей. Занимавшийся день обещал быть погожим и светлым.

Откашлявшись, Магдалена долго рассматривала платок, который до того плотно прижимала к губам. На нём вновь появились пятна крови. Она была очень недовольна собой и своим состоянием. В конце концов, как хозяйка дома и мать, она должна в любом случае выполнять свои обязанности.

Тут в прихожей зазвучали шаги. Так тяжело Людвиг ещё никогда не ступал.

— Доброе утро, мама.

Она сразу поняла: случилось что-то неладное.

— Откуда ты?

— Как откуда? Из Кёльна.

— А где отец?

— Наверное, в Кельне. Да, точно, он ещё там. Ведь он так и не проехал мимо нас с Элен.

— А вы?..

— А мы пешком.

— А концерт?

— Кто слышал об Элен Авердонк? — Он презрительно усмехнулся. — А уж тем более обо мне, я же не Моцарт. В зале почти никого не было, Элен хоть немного похлопали, а мне... ну разве две дамы, им просто стало жаль меня. Но ни одна из них не поцеловала меня, хотя играл я неплохо. Но ведь я же, в отличие от Моцарта, настоящий урод...

— Ну, хватит себе это внушать!

— Внушать? — Его голос сорвался. — Да батюшка в Кельне прямо заявил, что из-за моего уродства концерт был сорван. Ну, всё ясно, пианиста из меня не выйдет. Буду играть на органе, сидеть на верхних хорах, где меня, как сказал батюшка, увидит только Бог в наказание за то, что создал такого уродливого гнома. И вот пока мы ждали батюшку, взяли да и зашли в собор. Как же там внутри красиво! Там должна звучать особая музыка — величественная и торжественная. Как жаль, что я не Моцарт, Руст или Стамиц, я бы написал именно такую музыку. Она разливалась бы по всем этим боковым приделам.

— Ну, хорошо, а где мадемуазель Авердонк?

— Я отвёл её домой. — Он с сожалением покачал головой. — Уже взрослая девушка, а боится привидений. Пришлось её взять за руку. А вообще-то мы по дороге очень подружились. — Усталость давала о себе знать, он пошатнулся и проговорил заплетающимся языком: — А лучше я стану пекарем. Какой из меня Моцарт? Зачем мне все эти концерты и аплодисменты?

— Бельдербуш.

Канцлер оторвал взгляд от разложенных на подоконнике строительных планов.

— Да, монсеньор?..

В хриплом голосе курфюрста явственно звучал гнев, но канцлер знал, что он нарочно распаляет себя.

— Если бы вы и ваш единомышленник граф Фюрстенберг в Мюнстере знали, что каждое утро, открыв глаза, я проклинаю вас, ибо вы умудряетесь три раза прокрутить каждый штюбер[6], полученный от вашего курфюрста. Но злость эта улучшает аппетит лучше любых лекарств и потому, — тут курфюрст откашлялся, — я не только прощаю вас, но и поминаю ваши имена, когда молюсь, отходя ко сну. Как бы я хотел убежать от вас, но куда? Соборный капитул в Кельне отнюдь не радует мой взор, а бюргерство там по традиции преисполнено вольнодумства.

— Это ошибка, монсеньор. — Канцлер отрицательно покачал головой. — Там всё чаще и чаще слышишь прекрасные слова: «Под епископским посохом живётся неплохо».

— Да вы мне этот посох оставили, чтобы грызть его.

— Прикажете, монсеньор, чтобы я позвонил? — Канцлер подошёл к витому шнуру со звонком.

— И дальше?

— Ну, например, можно приказать запрячь золотую парадную карету вашего благочестивого предшественника. Монсеньор могли бы, подобно курфюрсту Августу Баварскому, проезжая по горшечному базару, бить посуду, а затем швырять золотые дукаты разъярённым торговкам? Или же мне заказать на завтрашнюю утреннюю трапезу пирог, из которого выпрыгнет карлик? — В голосе канцлера зазвучали серьёзные нотки. — Монсеньор, для любого князя были и есть сотни возможностей разорить государственную казну. Гораздо труднее пополнить её обычными методами. — Он замолчал на мгновение, а потом не без колебаний продолжил: — Я имею в виду акцизы и таможенные сборы. Но ведь есть ещё и лотерея. Я о ней позаботился. — Он показал на строительный чертёж: — Разумеется, можно, ко всему прочему, по испытанной методике захватить где-нибудь по соседству пару-другую сотен крестьян и продать их как солдат куда-нибудь за границу. Уж не знаю, будет ли тогда счастлив совестливый государь, но народ, бесспорно, нет.

— Вам хорошо говорить, — недоверчиво пробурчал курфюрст. — Всё, видите ли, для и ради народа. Звучит вроде бы хорошо, но, когда руководствуешься мнением Людовика XIV: «Государство — это я»[7], — получаешь гораздо больший доход.

— Безусловно, монсеньор, но одновременно — это горючий материал, и лучший пример тому — Франция, где короли содержали в Оленьих садах двенадцатилетних и четырнадцатилетних девочек для услады себя и своих придворных. Только слепец не видит, что рано или поздно там непременно произойдёт взрыв.

— Так ли уж непременно, Бельдербуш?

— Да, монсеньор. Слишком уж там перевесила одна из чаш весов. Народ крайне недоволен высокомерием и тяготами, наложенными на него дворянством, к которому я, правда, сам принадлежу.

— Ну вы, граф, какой-то ненастоящий дворянин, прямо-таки друг презренного сословия, настоящий мятежник.

— Сожалею, монсеньор, — граф Бельдербуш с улыбкой поклонился, — но для меня в этих словах нет ничего оскорбительного. Я действительно не вижу разницы между людьми.

— Вам следовало выбрать другую профессию, Бельдербуш. — Курфюрст тяжело откинулся на спинку кресла. — Стать, к примеру, проповедником.

— Вряд ли, монсеньор.

— Истинно так, — громко рассмеялся архиепископ, — ибо после первой же проповеди вас сразу же лишили бы сана. Но может быть, вам лучше подыскать место при дворе вашего и Фюрстенберга тайного кумира Фридриха II[8]? Говорите смело.

— Такое признание не соответствовало бы ни действительному положению вещей, ни моей любви к истине, в которой у монсеньора, надеюсь, нет оснований сомневаться. У короля Пруссии есть много прекрасных высказываний, я же помню лишь одно: «Государь есть первый слуга своего государства». А что такое государство, монсеньор, как не народ. Но разве Фридрих, подражая Версалю, построил Сан-Сусси лишь из желания быть первым слугой своему народу? Разве он поэтому вёл войны, губил своих солдат, заставляя проливать слёзы их матерей, жён и невест? Воинственный государь — наихудший слуга своему народу. Правда, благодаря одержанным победам его казна пополнилась на семьдесят миллионов талеров...

— Бельдербуш! У вас надёжные источники?

— Абсолютно надёжные, монсеньор. Можно даже точно вычислить, сколько талеров принёс ему каждый из убитых и изувеченных солдат...

— Семьдесят миллионов талеров! — Курфюрст больше не слушал, поражённый величиной суммы. — Да я по сравнению с ним беден, как церковная мышь, да к тому же ещё весь в долгах!

— Вы далеко не так бедны, и потому позволю обратить ваше внимание на чертежи. Здесь предполагается разместить зал для балов-маскарадов, а за ним зрительный зал и сцену нового придворного театра. Архитектор надворный советник Ром приложил все усилия, но, увы, помещение получилось довольно тесным и низким. Но к счастью, Фюрстенберг недавно познакомился с месье Гросманом, другом некоего Готхольда Эфраима Лессинга[9].

— Это ещё кто такие?

— Первый — директор театра, второй — выходец из новой бюргерской среды, которая уже начала вытеснять старую. С государственной точки зрения было бы полнейшим безумием отрицать это. Он драматург, истинно немецкий драматург, желающий избавить сцены наших театров от заполнивших их иностранных пьес. Гамбург уже привлёк его, равно как Маннгейм и Гота. Так чем же мы хуже герцога Готского и курфюрста Маннгеймского?

— Говорите конкретнее, чего вы от меня хотите?

— Помочь Лессингу, человеку из нового, ещё только зарождающегося мира, осуществить свои мечты, ибо они воистину достойны князя... И потом, это никак не сопряжено с войнами и кровопролитием.

— Вообще-то как архиепископу мне не подобает произносить бранные слова. — Макс Фридрих тяжело вздохнул, — но тем не менее, чёрт побери, я даю своё согласие! У вас прямо-таки дьявольское умение убеждать.

Канцлер наклонился и поцеловал руку курфюрста.

Через несколько месяцев Людвиг уже стоял за прилавком и очень злился из-за отсутствия покупателей. Он подсчитал жалкие доходы — три штюбера за белую муку, два — за дрожжи — и понял, что мастер Фишер поднимет его на смех.

Разумеется, всему виной была погода. В отблеске свечей отчётливо были видны бьющие по стёклам сверкающие струи дождя.

К тому же лавка скоро закрывалась, и Людвигу предстояло провести омерзительный вечер в обществе господина директора театра Гросмана, его жены, мадемуазель Флиттнер и всех прочих, кого Бетховены, по выражению отца, «имели честь пригласить к себе домой».

Одновременно со звоном колокольчика распахнулась дверь, и внутрь вошёл человек в низко надвинутой на лоб шляпе. Под мышкой он держал футляр для скрипки.

— Чего изволите? — Людвиг чуть поклонился и выжидательно посмотрел на него.

— Выходит, мой племянник прислуживает в кондитерской лавке. — Незнакомец широко улыбнулся в ответ. — Ты ещё хоть помнишь меня, Людвиг?

— Дядюшка Франц!

— Ты смотри-ка, а ведь столько лет прошло. — Ровантини стряхнул со шляпы капли дождя. — Надеюсь, дедушку ты тоже не забыл?

— Как можно!

— Скажи мне, пекарь или кондитер, могу я у вас переночевать?

— Конечно. У нас, правда, сегодня гости и вся мебель переставлена, но ты можешь спать со мной.

— Да хоть под твоей кроватью. — Ровантини широко зевнул. — Эта проклятая почтовая карета перемолола мне все кости, как мельница. И потом, я здорово проголодался. Этот торт съедобен?

— Да мы его ко двору курфюрста поставляем! Один, два куска?

— Не меньше трёх, но режь покрупнее, старый мошенник.

Людвиг с церемонным поклоном поставил тарелку на боковой столик и, чуть разжимая губы, произнёс:

— Шесть грошей.

— Сколько? Да ты настоящий разбойник. Ты, случайно, не прячешь за спиной пистолет?

— Дай я тебе вкратце всё объясню, дядюшка Франц, — довольно улыбнулся Людвиг. — Я замещаю здесь мастера Фишера и уж никак не могу его обделить. Приходится тебя немного пощипать. Может, ты ещё и хлеб купишь?

— Нет, хлеб можно каждый день есть. Остаток торта мы возьмём домой. Запакуй мне ещё два пакета сладостей для твоих братьев, так примерно на талер.

— Дядюшка Франц!

— Хороший я клиент, правда? — Он весело подмигнул Людвигу. — Жаль, что с нами больше нет твоего деда. Он бы точно дал тебе дукат. Ладно, скажи, ты не бросил музыку? Мать как-то писала мне, что ты твёрдо намерен это сделать.

— Да нет, не получается, — после недолгих раздумий ответил Людвиг. — Сейчас я учусь играть на органе у монаха-францисканца Вилибальда Коха. Но мне он не нравится.

— Тут я могу помочь. В труппе Гросмана есть превосходный органист Христиан Готтлиб Нефе. Я с ним познакомился в Дрездене. Правда, у него мозги набекрень. Думаешь, в Лейпциге он изучал музыку? Ничего подобного, — юриспруденцию. Когда в священных стенах тамошнего университета обсуждался вопрос: «Вправе ли отец лишить сына наследства, если тот посвятил себя сцене?» — сей горбатый демон ответил отрицательно, и у профессоров от ужаса парики съехали набок. Он, как и ты, — от горшка два вершка, и жена держит его в ежовых рукавицах, но как органист он — гигант. Месяца через два-три, а может, раньше он точно будет здесь.

— А ты сколько у нас пробудешь, дядюшка Франц?

— Я устроился скрипачом в Национальный театр.

— Дядюшка Франц! — Красновато-смуглое лицо Людвига ещё потемнело от радости.

— Вот только коклюш меня донимает. — Ровантини гулко закашлялся. — А как мать себя чувствует?

— Да неважно.

— В семье Кеверих коклюш передаётся по наследству, — с издёвкой произнёс Ровантини и в подтверждение своих слов несколько раз кивнул. — Слушай, давай заманим ещё нескольких покупателей.

Он распахнул дверь и выглянул наружу.

— Дождь перестал, и люди вышли на улицу. Дай-ка я изображу крысолова из Гамельна[10]. — Он с удовольствием втянул в себя влажный воздух, приложил к плечу скрипку и наклонил голову.

Через несколько минут Людвиг восторженно воскликнул:

— Как здорово! Что ты сейчас играл, дядюшка Франц?

— Концерт ля мажор Моцарта. Какой же ты всё-таки варвар!

Людвиг конвульсивно дёрнулся. Он вдруг почувствовал неприязнь и даже вражду к Ровантини. И если уж быть до конца справедливым, к этой музыке тоже...

Явно привлечённая звуками, в лавку вошла женщина и купила хлеба. Следом тут же появилась новая покупательница, затем ещё одна.

Наконец на какое-то мгновение они остались одни.

— Дядюшка Франц!..

— Чего тебе опять? — недовольный тем, что ему помешали играть, откликнулся Ровантини.

— Это такая музыка, она словно с неба льётся... А мы под неё хлеб и сайки продаём, звеним штюберами и грошами...

— Ты прав, Людвиг. — Ровантини тут же прекратил играть. — Можешь меня теперь тоже назвать варваром. Но знаешь, стоит мне извлечь из скрипки первые звуки, как я забываю обо всём на свете. А тут ещё жар. Он у меня каждый вечер. — Он со свистом рассёк воздух смычком. — Но я хотел заманить к тебе в лавку ещё несколько жирных крыс и мышей. И я не просто сыграю, но ещё и спою, ибо это моё собственное сочинение.

Новый приступ кашля сотряс его тело, лоб покрылся бисеринками пота, щёки запали. Он прочистил горло и чуть дрогнувшим голосом сказал:

— Текст написал поэт Хёльти в день, когда врач вынес ему приговор. Вскоре он умер от чахотки. Внимание, Людвиг, приготовь свои жалкие остатки хлеба и булок.

Грустные глаза скрипача вновь засверкали. Он рывком поднял скрипку к подбородку и запел:

Ровантини прошёлся вокруг лавки танцующей походкой.

— Ты только посмотри, Людвиг, они же сюда валом повалили.

По его лицу расплылась довольная улыбка.

Свечи они не зажигали. Ветер разогнал тучи, и из окон открывалась великолепная картина звёздной ночи. На небосводе появилась луна, залившая крыши молочно-белым светом и окутавшая мансарды таинственно мерцающим покровом. В окне отчётливо выделялись две тени — большая и маленькая.

— Почему ты вдруг так погрустнел, дядюшка Франц? Может, у тебя несчастная любовь?

— Что ты об этом знаешь?

— Я? Да меня уже сосватали за Цецилию Фишер, но я вообще не хочу жениться. Я ведь урод, и ни одна женщина не сможет меня полюбить.

Ровантини искоса взглянул на мальчика. Лунный свет паутиной оплёл его покрытый оспинами лоб и упрямо сжатый рот. Над головой его маленького друга, изливавшего ему сейчас душу, словно возник ореол одиночества.

Тут Ровантини сам ощутил странное беспокойство, будто вот-вот должно было произойти какое-то очень важное событие. Он вспомнил людей, на чьих щеках в преддверии смерти выступали красные пятна. А сами они ещё ни о чём не догадывались.

Нет, у него всё же совсем другой случай. Смерть пока ещё вроде бы обходит его стороной. Из соседней комнаты донеслись голоса и похожий на звон серебряных колокольчиков девичий смех. Стоит ли ему сейчас говорить с Людвигом об одолевавших его страстях. Вряд ли мальчик что-либо поймёт.

— Пойми, Людвиг, не важно, красивы мы или уродливы, — женщины всё равно будут нас любить, а без любви к ним ничего великого не свершить.

— Значит, ты влюблён? — Людвиг хитро подмигнул ему.

— С чего ты взял?

— Но ведь ты прекрасно играл на скрипке.

— Это было просто жалкое пиликанье. Если бы я любил кого-нибудь...

Тут из-за стены послышался громкий голос Иоганна ван Бетховена:

— Эй, Карл! А ну-ка порадуй наших гостей своими скромными талантами!

— Ишь ты, скромные таланты! — недовольно пробормотал Людвиг. — А ведь Карл во всех отношениях лучшая лошадь в его конюшне.

— А ты?

— Я — нет, меня даже больше не показывают гостям.

Карл играл не требующую слишком больших усилий сонатину. Ровантини чуть приоткрыл дверь, и в комнату сразу же проник луч света, хотя от гостиной их отделяло ещё одно помещение.

— Да это же преступление! — через несколько минут возмущённо воскликнул Ровантини. — Нельзя детей дрессировать!

Тут послышались аплодисменты, и какая-то женщина жеманным голосом сказала:

— Второй Моцарт.

— Ну и невежда! — рассмеялся Ровантини. — Моцарт был настоящим чудом!

— Был?

— Конечно. Его время прошло. Он блистал, когда с сестрой гастролировал в Вене, Брюсселе, Лондоне, Швейцарии и Италии. Сейчас он просто придворный органист архиепископа Зальцбургского. О каком чуде может идти речь, когда он сидит за одним столом с челядью.

— Ты ведь прежде играл его музыку? — осторожно спросил Людвиг, стараясь не выдать своего удовлетворения услышанным.

— Именно так. У меня с собой даже есть клавир. Ля мажор — концерт для скрипки с оркестром. — Ровантини начал рыться в своём багаже. — Трудно что-либо найти в таком хаосе... Но тебе повезло. Вот он. Посмотри, сумеешь ли ты сыграть его. Но как же я проголодался. От плохой музыки — хороший аппетит. Поэтому мой желудок — самый лучший рецензент.

Людвиг разложил ноты на озарённом лунным светом подоконнике и по буквам произнёс название первой части концерта:

— Алл... аллегро аперто. Что это значит?

— Аллегро означает «радостно», а аперто — «открытый». Значит, радостно и открыто...

Голова мальчика с всклокоченной чёрной шевелюрой заметалась над листками. Он сыграл первый аккорд, обозначил левой рукой шестнадцатую долю сопровождения и выбил пальцами правой руки стаккато.

— Ты, я вижу, зря времени не терял, — удовлетворённо произнёс Ровантини.

Через несколько минут Людвиге наслаждением потёр руки.

— Отлично! Всё отлично, дядюшка Франц.

— Что именно отлично, дьяволёнок?

— То, что меня сослали сегодня сюда и что ты оказался рядом со мной. Нам не нужно ни перед кем притворяться, нам вообще никто не нужен.

— А ну тише! — Ровантини резко вскинул руку.

Кто-то сочным мужским баритоном произнёс:

— У нас богатый выбор опер и спектаклей, и потому актёры и музыканты могут не беспокоиться. Мы будем устраивать концерты как духовной, так и светской музыки.

— Директор театра Гросман, — прошептал Ровантини.

— Насколько я слышал, — подобострастно заметил Иоганн ван Бетховен, — наидрагоценнейшей жемчужиной труппы станет мадемуазель Фридерика Флиттнер.

— Я?.. — за спиной вновь будто зазвенел колокольчик.

— Да, дитя моё, — солидно проговорил Гросман, — хотя ты и моя падчерица, но господин Бетховен совершенно прав. Однако титул юной королевы нужно уметь носить с достоинством, иначе какой-нибудь принц оспорит его у тебя. А такового долго ждать не придётся. Я имею в виду весьма одарённого скрипача Франца Ровантини.

Тут Иоганн ван Бетховен вновь поспешил вмешаться в разговор:

— Ровантини? Он ещё несколько лет тому назад подвизался в нашем придворном театре на довольно скромной должности, и его игра на скрипке...

— Господин ван Бетховен, — перебил его Гросман, — он музыкант высочайшего класса. Я недавно слушал его в Дрезденской академии. Его называют вторым Тартини[11]!

— Тартини! — в очередной раз зазвенел серебряный колокольчик. — Это же такой урод. Я как-то видела его портрет — толстый нос и выпученные глаза. Мне даже страшно стало.

— Что ты такое говоришь, дитя моё? Впрочем, вы скоро сами во всём убедитесь, господин ван Бетховен. Ровантини очень скоро будет здесь.

Ровантини молча потряс увесистым кулаком.

— А он уже здесь, — со смехом заявила Магдалена.

— Уже в Бонне.

— Ближе. Он в двух комнатах отсюда, — помедлив, ответила она. — Он же мой кузен.

Послышался звон разбитого стекла и успокаивающий голос Магдалены:

— Ничего страшного, ущерб невелик, и потом, посуда бьётся к счастью. Правда, мадемуазель Флиттнер, говорят, что пролитое красное вино к слезам, но если выдался такой радостный повод...

— Верно, — немедленно откликнулся звонкий голосок, — и теперь пусть этот Ровантини-Тартини наконец предстанет перед нами. В конце концов, он же всё это учинил.

Послышался звук передвигаемых стульев.

— Я сейчас отведу вас туда. Только возьмите с собой свечи. Они там с моим сыном сидят в кромешной тьме.

Через несколько минут дверь распахнулась.

— Франц!..

Чуть колеблемое лёгким ветерком пламя свечи высветило стоявшего на пороге Ровантини. Он с такой невыразимой тоской взглянул на юное создание, что у той на мгновение болезненно защемило сердце. Но тут глаза его внезапно засверкали, и девушка поразилась происшедшей в нём перемене. Он же смотрел на неё, как на чудо. Ровантини твёрдо знал, что никогда не встречался с ней и тем не менее был убеждён, что она уже давно вошла в его жизнь.

На вид ей было не более восемнадцати — нежный бутон, обещавший со временем стать поразительно красивым цветком. Серебристого цвета платье как нельзя лучше подходило к звенящим звукам её голоса, и вообще вся она с её глубокими тёмными глазами и чёрными волосами, казалось, была оправлена в серебро.

— Желаете, чтобы я сыграл? — Он даже не узнал собственного голоса. — Вам стоит только приказать...

Они с радостью отвели его в музыкальную комнату, но затем он вернулся за скрипкой.

— Людвиг, сын мрака, где ты прячешься? — После яркого света глаза не сразу привыкли к темноте, и он был вынужден пробираться на ощупь.

— Здесь! — Из-за огромного сундука высунулась взлохмаченная голова.

— Пойдём со мной.

— Нет.

— Ах ты, таракан запечный. Тогда скажи, что мне сыграть?

— Для Фрици? — хрипло выдавил Людвиг. — Я бы предложил один из концертов Моцарта.

— Да? А это мысль.

Ровантини взял с подоконника ноты и поспешно выбежал из комнаты.

Людвиг медленно подошёл к окну и замер возле него в своей любимой позе, опершись подбородком на ладони.

Скрипка была хорошо настроена, но сам дядюшка Франц оказался вдруг далеко не на высоте. Квинта у него получилась нечистой, он взял слишком высоко, а до мажор, наоборот, надо было взять чуть ниже.

Тут отец заговорил так, будто бы именно он породил и воспитал дядюшку Франца:

— Я с гордостью бы согласился подыграть тебе, но, увы, я не могу разобрать написанные тобой ноты.

Тут вновь заговорил Гросман:

— Попробуй, Фрици.

Людвиг даже поморщился — таким испуганным был голос Фрици:

— Чтобы я аккомпанировала такому выдающемуся музыканту, как господин Ровантини? Да у меня будут пальцы дрожать.

Людвиг сам не понял, что подвигло его на такой поступок, но все присутствующие оторопели, когда маленький уродливый демон пулей влетел в музыкальную комнату и подбежал к роялю.

— Я буду тебе аккомпанировать.

— Ты? Приму висту[12]? Прямо с листа?

— Ты готов? — Людвиг упрямо затряс головой. — Тогда аллегро аперто.

Он сыграл первый аккорд, быстро сменяя звуки.

— Ну и лицемер же ты, Людвиг. — Ровантини чуть наклонился к нему. — Неужели ты выдержишь такой темп?

Людвиг недобро прищурился в ответ:

— Я-то да, а вот насчёт тебя не уверен.

Атака[13].

Он торжественно исполнил вместе с Ровантини короткую, замедленную часть интродукции и вдруг срывающимся голосом воскликнул:

— Аллегро аперто! Но теперь и для скрипки тоже.

В его глазах засверкали весёлые огоньки-звёздочки. Они как бы поплыли к небу, куда, неистово водя смычком, устремился и дядюшка Франц. Как же он играл! Такого ритма старый неуклюжий рояль попросту не мог выдержать. А ведь из этого грубо сколоченного ящика следовало извлечь ещё дуо- и триосонаты. Но как? Об этом он поразмыслит потом.

Пока же у него не было времени. Франц играл для Фрици и, если уж до конца быть честным, для Моцарта. Ему явно не хотелось губить произведение того, кто теперь вынужден сидеть за одним столом с челядью. Зачем причинять ему новые страдания?

После каденции[14] он взял последний аккорд и на минуту замер, не убирая рук и как бы паря над клавишами, а потом резко повернулся, тряхнув всклокоченными волосами. Неужели так можно сыграть на единственной скрипке? Таких двойных нот и флажолётных звуков он ещё никогда не слышал! Дядюшка Франц чуть приоткрыл глаза, но взгляд его был по-прежнему устремлён куда-то в неведомые дали.

Гости разошлись, и Ровантини с Людвигом смогли наконец раздеться.

Они задули свечи, и комната погрузилась в кромешную тьму. Людвиг долго ворочался и потом решил притвориться спящим. Он глубоко и ровно дышал и уже почти было заснул, как вдруг дядюшка Франц надрывно закашлял, а затем громко застонал.

— Дядюшка Франц, почему ты так неподобающе вёл себя по отношению к Фрици? — Людвиг опёрся на локти и весь словно изготовился к атаке. — Ведь она такая милая. И к тебе она тоже со всей душой...

— Она ко мне?..

— Ну конечно, и ты к ней тоже. Меня вы не обманете. Из вас вышла бы отличная пара. А ты даже не посмотрел на неё, когда на прощанье она протянула тебе руку. Ну ничего, я завтра схожу к ней и всё улажу.

— Людвиг!.. — В голосе Ровантини отчётливо слышались тоска и отчаяние. — Пойми, я неизлечимо болен чахоткой. Если я её хоть пальцем трону, она может умереть. А меня ждёт... крышка гроба.

На следующий день за обеденным столом царило молчание, так как Иоганн ван Бетховен не пришёл домой. Людвиг также на какое-то время пропал, но вскоре на лестнице послышались его шаги.

Он с грохотом ворвался в музыкальную комнату, где уже не осталось ни малейших следов пребывания гостей, и прямо с порога закричал:

— Что играешь, дядюшка Франц?

— Чакону Баха.

— А что это?

— Пассаж из партиты для соло на скрипке.

Ровантини медленно накапал себе лекарство в стакан с водой, считая вслух:

— Одна, две... шесть, семь. Сколько звёзд в планетной системе, столько и капель. Какая глупость!

Он выпил стакан до дна и с отвращением отставил его в сторону.

— Целый дукат стоил мне этот вонючий териак. Эти мошенники врачи только наживаются на мне.

— Конечно, профессия могильщика куда почётнее, — понимающе кивнул Людвиг. — Поэтому я решил выбрать именно её.

— Что?..

— И потом, как только будут вырыты две могилы, я смогу исполнить траурный марш.

— Какие ещё могилы? — замер в недоумении Ровантини.

— Для тебя и Фрици. Вот письмо от неё.

Ровантини дрожащим голосом прочёл:

— «Людвиг мне всё сказал. Я до смерти огорчена и одновременно безмерно счастлива. Фридерика». Что ты ей сказал?

— Всю правду, и теперь она тоже хочет умереть. Не помнишь, сколько стоит труд двух могильщиков и похоронная музыка?

— Ах ты, алчный демон! — завопил Ровантини. — Ты от могильщика даже штюбера не получишь. Ибо теперь я хочу жить, ведь это, — он с силой хлопнул письмом по колену, — сильнее, чем смерть!

Он распахнул окно и вышвырнул во двор флакон с лекарствами, вызвав громкое кудахтанье испуганных кур.

— Превосходно! Я даже готов купить у Фишеров петуха и принести его в жертву богу — покровителю всех лекарей Эскулапу. Ибо, клянусь им, я здоров! Ведь эту девушку я люблю ещё больше, чем тебя — Амура, жаждущего могильщиков. Эх ты, исчадие ада...

Он несколько раз прошёлся взад-вперёд по комнате и ласково потрепал Людвига по голове.

— К игре на скрипке ты пригоден, правда, не более, чем мартовский кот, но тем не менее я буду давать тебе уроки, мой маленький и лучший друг. Я тут задумал один шансон[15] и хочу исполнить также сонату соль минор Тартини, ту самую, с дьявольской трелью[16].

— С чем?

— Разве ты ничего не знаешь о ней? Тогда слушай внимательно. Как-то ночью Тартини услышал странную музыку, а затем к нему вошёл дьявол со скрипкой у подбородка и, сверкая глазами, сказал: «Это моя музыка, и такой трели тебе никогда не исполнить». Тартини проснулся и тут же записал несколько нот сонаты и этой самой трели. Пошли.

— Куда?

— Со мной.

Упражнения потребовали значительных усилий. После игры лицо Ровантини сделалось бледным как мел, на лбу выступили крупные капли пота, из правого уголка рта потекла кровь. Она стекала на подбородок медленно и неотвратимо, словно воплощая собой рок.

— Разве я плохо играл, Людвиг? Нет, действительно, какие только силы не открыла во мне эта хрупкая девушка!

Людвиг почувствовал, что больше не может. Любовь одна не в состоянии преодолеть эту страшную болезнь. Чтобы хоть немного отвлечься, он спросил:

— А кто будет аккомпанировать тебе на концерте?

— Нефе... — Ровантини хлопнул себя по лбу. — Он сегодня рано утром приехал в почтовой карете и тут же отправился пробовать орган. Сейчас он в соборе. А вообще-то тебе нужно сходить к нему.

— Зачем?

— Он хочет присмотреться к тебе.

— Это ещё почему? — обиженно спросил Людвиг.

— Иди, дурачок. У него своя, никому не понятная метода. А потом отнесёшь Фридерике письмо, лохматый Амур. Где тут у вас чернила и перо?

Ещё издали Людвиг услышал тихие звуки музыки, доносившиеся из высоких окон собора.

Он с трудом открыл массивную дверь, и в лицо ему словно подул сильный ветер. Он окунул дрожащие пальцы в чашу со святой водой, перекрестился и встал на колени перед дарохранительницей.

Проход к ведущей на хоры винтовой лестнице был загорожен железной решёткой, и Людвиг облегчённо вздохнул, ибо это препятствие избавляло его от принятия дальнейших решений. Никогда ещё ему не было так страшно. Даже перед отцовской тростью он не испытывал такого трепета. Тогда он лишь стискивал зубы и втягивал голову в плечи.

Именно так он и поступил сейчас. Но к чему все эти усилия? В следующий раз дядюшка Франц позаботится о том, чтобы дверь была открыта. Теперь же вполне достаточно просунуть руку сквозь решётку и отодвинуть засов...

У него были хорошие лёгкие, и тем не менее он едва отдышался, когда, поднявшись на хоры, увидел маленького горбуна с нестарым, но уже испещрённым морщинами лицом. Он недовольно повернулся, и в наступившей тишине его голос прозвучал подобно раскату грома:

— Что тебе нужно?

— До... достопочтенный придворный музыкант Франц Ровантини...

— А мне плевать на все чины и звания. — В голосе горбуна отчётливо прозвучало нарастающее раздражение. — Я сам являюсь придворным органистом, а толку-то что? Как тебя зовут?

— Людвиг ван Бетховен, — пролепетал мальчик.

— Ясно. И ты хочешь научиться играть на органе? А руки у тебя подходящие?

— Нет... — Людвиг сглотнул засевший в горле тугой ком.

— Откуда ты знаешь?

— Так все говорят... Они даже для игры на рояле не годятся.

— А ну-ка покажи мне их.

Горбун нежно — насколько он, конечно, мог — взял его пальцы и тихо присвистнул сквозь зубы:

— Ну надо же. Хоть иногда мой лапы. В остальном же они у тебя довольно короткие и квадратные. Но кто сказал, что у музыканта не может быть таких рук?

— Все так говорят, — горестно выдохнул Людвиг.

— Тогда скажи им всем, что они полные идиоты. Ты хоть раз в жизни играл на органе?

— В церкви францисканцев.

— Значит, на писклявом органе. — Он вперил в мальчика пронизывающий взгляд. — А теперь скажи — только не лги! — ты уже сочинял музыку для органа?

— Нет... то есть совсем маленькую пьесу. — Людвиг облизнул пересохшие губы.

— А это не важно. — Нефе кое-как сполз со скамьи. — А ну-ка сыграй мне её.

Людвиг покорно залез на скамью. Конечно, он сейчас не найдёт педаль...

Горбун застыл рядом с закрытыми глазами. Через несколько минут он открыл и закричал:

— Хорошо! А теперь я кое-что исполню, чтобы проверить твой музыкальный вкус... Ну как?

— Великолепно...

— Что? — Горбун пристально посмотрел на него. — Такое же дерьмо. Это моя композиция. А теперь послушай фантазию соль минор и фугу Иоганна Себастьяна Баха.

Именно о них ему когда-то рассказывал дед. Для сравнения он использовал пример разбушевавшегося моря, волны которого, постепенно переставая вздыматься, становились как бы прозрачными, и в них плясали солнечные лучи. Он вдруг почувствовал, что дед стоит рядом, и услышал его слова: «Настал великий миг, Людвиг! Сейчас ты увидишь и услышишь такое, что тебе небо с овчинку покажется».

Горбун закатил глаза, взгляд его затуманился, словно он навсегда прощался с миром, и в зеркале над органом отразилось его искажённое муками творчества, как бы превратившееся в маску лицо. Тут зазвучала музыка.

Людвиг очнулся, услышав оклик горбуна, и с трудом оторвал от ограждения онемевшие пальцы. Нефе хитро ухмыльнулся:

— Вот это я назвал бы хорошей пьесой для органа. Или у тебя другое мнение?

Мальчик ничего не ответил, и горбун тихо рассмеялся:

— Здорово тебя проняло. Но теперь ты хотя бы из вежливости должен меня поблагодарить.

— Покорнейше благодарю. — Людвиг чуть наклонил голову. Он стиснул зубы, чтобы не расплакаться, ибо прекрасно понимал, что теперь его мечтаниям уж точно не суждено сбыться.

— Куда ты?

— Большое спасибо, но я больше не хочу...

— Что? Не хочешь учиться играть на органе?

— Нет.

— Вот это разумный вывод. А как насчёт сочинения музыки?

— Этим я тоже не буду больше заниматься. — Губы мальчика дрогнули.

— Отлично. — Нефе по-паучьи залез на скамью. — А ну-ка иди сюда. Ты что, не понял? Иди сюда ко мне. Через четыре, ну пять лет ты сможешь так же исполнить эту фантазию вместе с фугой. А о композиторском искусстве мы, возможно, поговорим позднее. И заруби себе на носу: с этого дня ты каждые вторник и пятницу будешь приходить сюда. Не вздумай опаздывать и каждый раз тщательно мой руки. А сейчас воспользуюсь случаем и дам тебе первый урок.

Он помолчал и, сверкнув глазами, добавил:

— Я очень боюсь за тебя, мой мальчик. Подозреваю, что у тебя задатки настоящего музыканта. Для тебя это ничем хорошим не кончится, но от судьбы не уйдёшь. Как твоё имя?

— Людвиг ван Бетховен.

В отличие от других дней, предшествовавших дню рождения монсеньора, на этот раз, ко всему прочему, должно было состояться торжественное открытие Национального театра.

Улицы в Бонне были роскошно иллюминированы. За окнами рядами стояли горящие свечи, а некоторые лавки особенно привлекали зевак, толпами бродящих по улицам. В витринах кондитерских были выставлены торты, в центре которых возвышались сахарные посохи и кренделя с причудливо переплетёнными буквами М и Ф — инициалами курфюрста.

— Смотри, дядюшка Франц, вон там в лавке бюст из топлёного сала.

— Желание подольстить воистину безгранично. Но кареты уже подъезжают. Давай вперёд! Ты ползёшь, как гусеница, Людвиг.

Экипажи с грохотом подкатывали к освещённым светом канделябров воротам замка и входу в Национальный театр. Из них выходили кавалеры, снимали шляпы с широкими полями и из кружевной пены протягивали руки дамам, медленно поднимавшимся с мягких сидений и осторожно ставящим на подножки ноги в парчовых туфлях.

Урождённые дворяне и те, кто приобрели дворянские титулы за деньги, сегодня пользовались особой милостью. Шуршали шелка, в ноздри били смешанные с запахом жасмина ароматы духов, шелестели веера и сверкали бриллианты.

Парадный придворный костюм позволил Ровантини пройти на сцену. Один из лакеев хотел задержать Людвига, но дядюшка Франц, в отличие от отца, не привык, чтобы с ним так обращались.

— Мальчик должен будет нести мою скрипку, — небрежно бросил он.

Когда монсеньор — маленький невзрачный человек с яркой княжеской звездой на груди — вошёл в свою ложу, зрители тут же встали. Он покровительственно кивнул им, медленно сел и жестом предложил всем сделать то же самое.

Дамы с высокомерным кукольным лицом сегодня рядом с ним не было. Монсеньор сидел в ложе один, а за его креслом стоял граф Бельдербуш.

Тут на сцене засверкали огни, занавес таинственно расколыхался, и начался праздник в честь предстоящего дня рождения монсеньора, о котором завтра возвестит пушечный залп.

Занавес медленно отъехал в сторону, открывая декорации, изображающие сельскую местность в сказочной стране. Розалия, дочь старика Линдора, сидела на скамье и плела венки. Отец принёс ей дар муз — флейту, которую она хотела вернуть им сегодня. Эраст занимался приготовлениями к этому жертвоприношению. Линдор обручил его со своей дочерью. Народ громко запел. Появилась богиня Минерва и торжественно возвестила:

— Неделю продлятся эти счастливые времена. Многочисленные напасти ожидают также муз, и они, беззащитные и презираемые всеми, будут блуждать по стране...»

Тут голос мадам Гросман — слишком полной для роли Минервы — зазвучал:

— Так слушайте же! Но там, где Рейн течёт между скал, государь приютит их, окажет покровительство творцам искусства и сделает свой замок их обителью. И завтра настанет день, когда судьба подарит его миру.

— Но ведь он уже сидит в ложе и играет в трик-трак, — недоумённо прошептал Людвиг.

— Молчи, дурачок. — Ровантини слегка ущипнул его. — Это очень древнее пророчество. Но зато барон фон Хаген уж точно станет тайным надворным советником. Но смотри, смотри!..

На сцене маленький алтарь в роще вдруг превратился в роскошный, увенчанный пирамидой храм, украшенный фигурами, аллегорически изображающими княжеские добродетели. Мадам Гросман продолжила свою партию:

— Дивитесь! В этом храме вам надлежит, почтением преисполнившись к богам, им жертву принести и слушать, что вам они в дальнейшем возвестят, а я вернусь на небеса.

Это она сделала, попросту уйдя со сцены. Её место заняла муза Евтерпа, которая показала на верхушку пирамиды.

— Вы видите богов посланца? Он грядущий гений. Явись же!..

Людвиг даже скрючился от боли, когда Ровантини вдруг изо всех сил вцепился в его плечо. На вершине пирамиды появилась исполняющая роль грядущего гения изящная Фридерика Флиттнер, одетая мальчиком и похожая на беззаботно парящую в небе птичку. В левой руке она держала золочёный лавровый венок. Стоило ей чуть коснуться пирамиды, как загремели литавры, зазвучали фанфары, перед храмом раскрылся люк, и из него показался бюст курфюрста.

Все актёры разом рухнули на колени, и «гений будущего» плавно всплыл над сценой и возложил на бюст лавровый венок.

— Благословеннейший из всех царственных особ, богов любимец, один твой вид приносит счастье и радость дарит всем, и потому ты ещё долго среди нас пребудешь, мы без тебя осиротеем...

— Дядюшка Франц...

— Тсс! Тихо! — прошипел Ровантини. — Опера сейчас закончится, и тогда уже мой чер д. Уж я постараюсь своей скрипкой дать достойный ответ «гению будущего».

На сцене Линдор ещё произносил нараспев подхваченные хором строки: «Счастливейшие дни для нас настали! Да здравствует наш сударь! Да здравствует Фридрих Максимилиан!», а Нефе уже распоряжался за кулисами:

— Храм пусть останется! Только пододвиньте клавесин к бюсту! Зимрок, вы готовы объявить о выступлении Ровантини? Хорошо, только не забудьте сказать, что он исполнит одну из сложнейших скрипичных пьес.

— Всенепременно.

Ровантини как раз вошёл в правый карман сцены.

— А где Людвиг? Где вы все вообще шляетесь?

Нефе резко повернулся и схватил стоявшего рядом человека за фалды.

— Ваша музыка, господин Гельмут, теперь несравненно лучше и тем не менее. Нет, лишь двоим будет позволено взять клавесин. Эй, Франц, не вздумай опозорить меня. А ну-ка марш на сцену! — Тут он вдруг в ужасе замер. — Дьявольщина, в этой суете я забыл ноты.

На сцене Ровантини уже отвесил глубокий поклон в сторону княжеской ложи, положил скрипку на клавесин, набросил перевязь со шпагой и вновь взял в руки свой инструмент. Для настройки он сыграл ноту ля и обернулся.

— Людвиг...

— Да? — Мальчик вызывающе выпятил толстые губы. — Господин Нефе забыл ноты в церкви. А мы ведь уже играли с тобой сонату.

— Ты что, всерьёз полагаешь, что достаточно двух-трёх раз, и соната Тартини...

Перед глазами Людвига заклубился туман, полосой разделяя реальный и иллюзорный миры. Он вдруг словно почувствовал прикосновение «гения будущего», и в тот же миг туман рассеялся и в небе засверкали золотые звёзды.

— Тартини? — недоумённо спросил он. — А кто это?

— Ты шутишь, Людвиг? — прошептал Ровантини.

— Начинаем? Только ещё один вопрос. Соната соль минор, не так ли?

— Людвиг?..

Он взметнул руками над клавишами.

— Внимание! Теперь...

И он взял первый аккорд.

— Превосходно! Превосходно! Ровантини! Я восхищен вами!

Курфюрст подошёл к барьеру ложи и жестом призвал публику аплодировать. Однако начавшаяся было овация тут же смолкла, ибо на сцену вышла исполняющая роль «гения будущего» Фридерика Флиттнер. Она приблизилась к бюсту и в нерешительности остановилась.

Видимо, граф Бельдербуш поручил ей сымпровизировать роль, а потому она застыла в раздумье. Сам канцлер, ранее внезапно покинувший ложу, теперь вышел из-за кулис и поощрительно улыбнулся.

Наконец она решилась и опустилась перед Ровантини на колени.

— Именем нашего всемилостивейшего повелителя...

Тут она запнулась, опустила голову и протянула скрипачу венок.

Ровантини недоумённо посмотрел на него. Вдруг нарушился порядок, при котором каждый занимал вполне определённое место. Ведь это он должен был преклонить колени перед исполнительницей роли «гения будущего», а не она перед ним. Она исцелила его, заставила победить смерть, благодаря ей он стал воистину великим музыкантом и вновь, как и прежде, всем телом ощущал каждый звук своей скрипки. Одним словом, она как бы заново сотворила его.

Ровантини собрался было почтительно взять венок из рук Фридерики, но вдруг бессознательно взметнул актрису в воздух, поцеловал её и мгновенно почувствовал на губах ответный поцелуй.

— Да он и впрямь вознамерился ещё и похитить моего «гения будущего», — рассмеялся курфюрст.

— Монсеньор?.. — Канцлер подошёл к рампе.

— Не стоит мешать влюблённым. Пусть опустят занавес.

Уже за кулисами Людвиг бросился вслед Ровантини, несущему на вытянутых руках Фридерику.

— Вот твой золочёный венок...

— Я дарю тебе, ибо ты просто блистательно аккомпанировал мне. — Ровантини отвернулся и нежно погладил своего «гения будущего» по голове.

Прошло полтора года.

Было только начало сентября, но на берегу Рейна уже пожелтела листва на кустах и деревьях. Люди говорили, что предстоит очень суровая зима.

За окном ярко пылали закатные отсветы, и Ровантини, чуть приподнявшись в постели, теперь не сводил с них глаз. Еле шевеля словно изрезанными ножом губами, он тихо спросил:

— Может быть, утром я?..

— Что, дядюшка Франц? — Людвиг отставил скрипку в сторону.

— Тебе что-нибудь нужно, Франц? — Госпожа Магдалена, войдя в комнату, озабоченно взглянула на его грудь. — Курфюрст с театром сейчас в Мюнстере. Может быть, он отпустит Фридерику?

— Зачем? Я счастлив, что могу избавить её от столь ужасного зрелища. Она мне уже ничем не поможет. Правда, раньше я надеялся, что близость любимой женщины подействует на меня благотворнее, чем воздух и солнце Италии, но теперь... — Он закашлялся и торопливо выдохнул: — Продолжай играть, Людвиг.

Солнце скрылось за горизонтом, и стало ещё виднее, насколько глубоко впали щёки Ровантини и как сильно похудели его руки.

— Его игра тебе не мешает?

— Да нет. — Ровантини грустно улыбнулся. — Он так скребёт смычком, что даже весело становится.

После ухода матери Людвиг подумал, что они по-прежнему считают его маленьким мальчиком, хотя он прекрасно понимает, что происходит с дядюшкой Францем, и знает, кого они называют неодолимой силой. Может быть, эта сила уже незримо присутствует здесь, в комнате, и нужно сделать так, чтобы дядюшка Франц её не заметил и не испугался.

— Ты как-то не слишком лестно отозвался о моей игре на скрипке, дядюшка Франц. — Он сделал вид, что сердится. — Ты и впрямь убеждён, что мне никогда не достичь исполнения дьявольской трели?

Сама мысль о столь огромных амбициях Людвига позабавила Ровантини. Он откинулся на подушки и весело хмыкнул:

— Не то слово. У тебя из-под смычка просто воронье карканье раздаётся. Но это не важно. Главное, что Христиан Нефе крепко держит тебя в руках. А он настоящий музыкант.

Тут он начал бормотать что-то невнятное, и Людвиг сразу же вспомнил дедушку, который говорил именно так, перед тем как отправиться туда, откуда ещё никто не возвращался.

Значит, это называется смерть! Людвиг тогда пережил незабываемый миг знакомства с ней. Теперь он знал её манеру обращения с теми, на кого пал её выбор. Ему даже показалось, что он слышит её тяжёлую поступь. Тем не менее Людвиг с нарочитым спокойствием спросил:

— Ну как там твои руки?

— Прости, Людвиг, но я оказался очень плохим учителем. — Ровантини с трудом выпрямился и с беспомощной торопливостью забормотал: — Давай, сыграй ещё раз сонату Генделя. Ну что ты медлишь? Всё, хватит!

Скрипка полностью расстроена. Болтовня не поможет, нужно только трудиться и трудиться.

Вроде бы ничего не изменилось, но Людвиг вдруг почувствовал, что в комнате присутствует кто-то третий. Дядюшка Франц даже не заметил, как смерть приблизилась к его постели.

— А ну-ка дай её сюда, Людвиг. Что ты так терзаешь скрипку? Ты хоть знаешь, что я назвал её «Фридерикой»? И пусть это очень старинный инструмент, пусть когда-то он был сотворён самим Страдивари[17], всё равно это очень большая честь для неё. — Ровантини вернул скрипку обратно, и Людвиг в отчаянии прямо-таки резанул смычком по струнам.

Через несколько минут в комнату вошла мать:

— Ну как тут Франц?

— Он даже не заметил, как отошёл в мир иной, потому что я... — Людвиг положил инструмент на покрывало, ткнулся в него лбом и громко всхлипнул: — Он же был моим другом...

Людвиг сидел за органом и, нажимая на клавиши, прислушивался к гулким звукам контрафагота. Однако в мыслях он был далеко отсюда.

Тогда после смерти Ровантини он отправился к патеру Ханцману с просьбой взять его к себе служкой. Он так мечтал обрести душевный покой возле алтаря. До сих пор в ушах звучали слова священника:

— Ты хочешь стать служкой? Да я даже представить тебя не могу в соответствующей одежде с белым воротничком. И потом, служек у нас вполне достаточно.

Разумеется, патер отверг его из-за уродливой внешности.

— И это он называет упражнениями? — Он настолько забылся, что даже не услышал шагов Нефе. — Лентяй! Мысленно он уже в Мюнстере, а сам ещё даже толком с органом обращаться не умеет. Давай-ка послушаем фантазии и фуги.

Он поставил ближе сиденье с откидной спинкой, и Людвиг начал играть. Порой мальчику казалось, что лицо сурового учителя выражало удовлетворение, но чаще он недовольно хмурился и вдруг попросту заснул, изрядно утомлённый долгой ездой в почтовой карете. Вскоре он проснулся и с протяжным зевком воскликнул:

— Я жду!

— Чего вы изволите ждать?

— Фантазию соль минор и фугу Иоганна Себастьяна Баха.

— Но ведь я же играл их.

— И ты ещё осмеливаешься называть это фантазией и фугой? Да ты попросту усыпил меня своими жалкими звуками. Я жду от тебя музыку Иоганна Себастьяна Баха, от которой огонь бежит по жилам.

— Но я не осмелился... — Губы Людвига дрожали, зубы выбивали дробь.

— Так осмелься! Или ты полагаешь, что эти великие мужи создавали усыпляющую слушателей музыку? А ну ещё раз!..

Людвиг вновь дёрнул регистры, и наконец звуки плавно поплыли из-под его рук.

— Сильнее, Людвиг, ещё сильнее! — Горбун чуть наклонился вперёд, и руки его стали похожи на когти вцепившейся в добычу хищной птицы. — А теперь усмири огонь. Ну примерно так...

Когда Людвиг закончил, Нефе не стал хвалить его. Он лишь задумчиво сдвинул брови и спросил:

— В Мюнстере отец держался молодцом. Теперь ты с матерью уезжаешь в Голландию?

— Да, мы едем туда вместе с сестрой дядюшки Франца.

— Счастливого пути. — Нефе одобрительно кивнул. — Я сам лично дня через два-три еду в Мюнстер, и ты, Людвиг, надеюсь, по возвращении окажешь мне любезность... Служкой тебе никогда не стать, тут всё ясно. — Он надул губы, словно собираясь играть на флейте, и продолжил: — Иначе я бы не стал просить тебя сыграть вместо Меня на торжественной службе. Нынешнего своего помощника я послал к чёрту. А теперь последний вопрос: что мы исполним на Рождество? Курфюрст с придворной капеллой останется в Мюнстере... Ну, Людвиг, неужели ты не понимаешь намёка? Ах ты, болван эдакий. Ты ведь сможешь исполнить фантазию и фугу.

— Я?.. — На лице Людвига выступили красные пятна.

— Но только так, как играл сейчас. — Нефе довольно усмехнулся. — Монсеньор уполномочил меня дать соответствующее распоряжение. Потому прими близко к сердцу мой совет.

Дул ледяной ветер, и Мевроу — её следовало называть только «госпожа Ми» — со своей маленькой дочерью Коге и гувернанткой «тётей» Анной Марией Магдаленой Ровантини удалились в единственную каюту.

Госпожа Магдалена и Людвиг сидели на палубе, прижавшись к деревянной обшивке. Мальчик неотрывно смотрел сквозь щель на серую пенистую воду.

Они уже были в Голландии, оставив далеко позади Бонн и бесчисленные таможни, которые распахивали перед ними своё решетчатые ворота, а затем снова закрывали.

— Людвиг...

— Да...

Сильный порыв ветра отнёс слова куда-то в сторону, выдернул из-под платка матери длинную прядь волос, и Людвиг с удивлением увидел, как она изрядно поседела.

— Тебе не холодно?

— Нет, мама.

Ответ явно не успокоил мать, она досадливо поморщилась, скрывая своё беспокойство за словами:

— Помни, что в Роттердаме ты просто не имеешь права болеть. Ты должен там играть, чтобы заработать нам деньги на обратную дорогу.

Мальчик мгновенно вскочил и несколько раз подпрыгнул.

— Так вроде ничего, только ноги немного мёрзнут.

— А ну-ка сядь, положи их мне на колени и сними башмаки. Я сейчас разотру тебе ноги. Ну, как, согрелся немного? А теперь подожди...

Он подождал немного, и она дрожащими от холода руками принялась растирать его уродливое, покрытое оспинами лицо. Наверное, именно у Каина был такой облик, и именно поэтому его, Людвига, не взяли в служки. Но может, он действительно сумеет заработать в Роттердаме много денег? Мевроу, которую называли также госпожой Ми, говорила о роскошных музыкальных вечерах в её доме, и если он и впрямь заработает деньги, то скажет матери: «Я оплатил эту каюту, мамочка. Она для тебя. И попробуй хоть слово сказать против».

Огромный музыкальный зал был увешан картинами старых голландских мастеров, тигровыми и львиными шкурами, а также масками, щитами, луками, дублёными шкурами, копьями и кинжалами. Покойный муж госпожи Ми был судовладельцем, и его корабли привозили редкие диковины из дальних стран. Были здесь и огромные, расписанные яркими, режущими глаз красками вазы с изображениями красивых рыбок.

В камине уже ярко горел огонь, посредине стоял клавесин медового цвета, перед которым был разостлан плотный, заглушающий шаги ковёр. Людвиг пробежал пальцами по клавишам, затем коснулся их черенком вороньего пера. Получился мелодичный, но слишком короткий звук. Дома рояль звучал совершенно по-иному.

Ему предстояло не просто играть, он должен был выиграть самую настоящую битву. Ведь он просто обязан был на обратном пути предоставить матери каюту. Он взглянул в окно и вдали за крышами домов увидел мачты кораблей. Может, на заработанные деньги ему даже удастся нанять целый корабль с фигурой сирены на носу?..

От столь смелых мечтаний у него даже перехватило дыхание. На корабле, ко всему прочему, есть ещё и бронзовые пушки, и он сможет ознаменовать своё возвращение салютом.

Вот именно — салютом. И пусть они здесь не гордятся своим богатством. Я потомок тех, то есть один из тех, кого монсеньор, по обыкновению, называет плебейским сбродом, но я, в отличие от отца, не буду пресмыкаться перед ними, ведь у меня будут пушки! Он запел в экстазе, а затем хрипло прокричал:

— Ви-кто-рия!

Сумерки сгустились, и пламя камина ещё ярче отразилось в полированной поверхности клавесина. В зал вошла тётя Анна, ведя за руку мальчика, голова которого была ещё больше, чем у Людвига. На вид ему было лет пятнадцать.

— Познакомься, Людвиг, это Питер Хоогстраат, он также играет на рояле.

— Вот как? И тоже хочет стать музыкантом? Что он сказал? Переводи спокойнее.

— Он говорит, — она чуть помедлила с ответом, — что хочет стать купцом. У его отца много кораблей.

Водянистые глаза голландца выражали скуку, высокомерие и презрение ко всему, что не имело отношения к деньгам.

— Питер может послушать тебя?

— Пусть только тихо себя ведёт.

— Людвиг... — В глазах тётки засветились тревожные огоньки. — Помни, что мы не дома.

Он сыграл первый аккорд. На всякий случай он собирался отрепетировать «Фантазию» Моцарта. Нет, ни для тёти Анны, ни для матери, вынужденной сейчас помогать на кухне, это не родной дом. А его самого госпожа Ми пригласила лишь для того, чтобы похвастаться перед богатыми знакомыми. Ведь пальцы его бегали по клавишам уже с какой-то головокружительной скоростью.

Сын судовладельца вдруг снял со стены кривой малайский кинжал, рукоятка которого была выполнена в виде змеи. Тётя Анна уже показывала его Людвигу и предупреждала, что лезвие у криса острое как бритва.

Затем мальчик подошёл к узкому концу рояля и с размаху всадил кинжал между задребезжавшими струнами.

— Прошу тебя, не надо.

Юный голландец не понимал по-немецки, хотя смысл сказанного был ясен. Он вытаращил глаза и с силой надавил на рукоять криса.

— А ну убери его!

Мальчик даже на шаг не отступил. Он внимательно смотрел на Людвига, и взгляд его водянистых глаз достаточно красноречиво говорил о том, что близкие родственники богатых людей могут себе и не такое позволить.

Людвиг отнюдь не забыл предостережения тёти Анны. Тем не менее он не мог вытерпеть столь наглого поведения.

Он убрал руки с клавиш, встал и спокойно обошёл рояль. Сейчас этот великовозрастный оболтус почувствует его железную хватку...

Он уже хотел было схватить парня, но тот вдруг взмахнул кинжалом и провёл им по его правой руке.

Сперва Людвиг даже не почувствовал боли. Он лишь с удивлением уставился на зияющую рану на своей ладони, из которой медленно сочилась кровь.

В комнате вдруг стало светлее. Тётя Анна принесла массивный светильник с тремя свечами и тихо сказала:

— Пришёл настройщик. Что с тобой, Людвиг? Ты сегодня не будешь играть?

— Нет. — Лицо Людвига исказила гримаса боли. — Он именно с этой целью порезал мне руку.

Обратно они отплыли, правда, не на роскошном паруснике, но мать разместилась в тёплой каюте, которую отец юного голландца, не желая предавать огласке поступок сына, оплатил полностью. Эти люди способны были купить всё на свете, вот только боль они не могли снять.

Рана гноилась и пока не поддавалась лечению. Рука распухла, и под наложенным на неё куском свинца при каждом биении пульса в кожу словно впивались раскалённые иглы. Глаза Людвига воспалились, тело трясло как в лихорадке.

— Ты слышал о достопочтенном Иоганне Вольфганге фон Гёте? — попытался было утешить его врач. — Нет? Так вот он написал чудесную пьесу «Гётц фон Берлихинген». Это история рыцаря, потерявшего руку. Её ему заменили железным протезом, благодаря которому он особенно прославился.

— И он мог потом играть на рояле и органе?

— Ты слишком многого требуешь, мальчик.

Через несколько дней, когда мать вошла в музыкальную комнату, Людвиг недовольно пробурчал:

— Даже не знаю, что делать. Сегодня ночью рождественская служба, а я с этой проклятой рукой даже к органу не могу прикоснуться. Но господин Нефе надеется, что я исполню фантазию соль минор и фугу Баха...

— Вот тебе письмо от него.

— И что же он пишет? Я даже не могу сорвать печать... Ну, пожалуйста, мама, прочти мне его скорее.

— «Дорогой Людвиг! Узнав о случившемся с тобой, я словно выпил горькую как полынь чашу до дна. Только-только я научил тебя извлекать из органа более-менее приемлемые звуки, как ты позволил глупому мальчишке полоснуть себя по лапе то ли ржавым, то ли отравленным кинжалом...»

— Неужели ты обо всём написала ему?.. — перебил мать Людвиг.

— На мой взгляд, мы ничего не должны скрывать от него. Слушай дальше: «Разумеется, не следует даже пытаться исполнить фантазию одной только левой рукой. Бах слишком велик, и его произведения нельзя рассматривать только как упражнение для пальцев. Такое ты себе можешь позволить проделывать лишь со своими жалкими творениями, если, конечно, тебе когда-нибудь доведётся сочинять музыку! Короче, заруби на своём сопливом носу: на службе обычную музыку сыграет помощник органиста из Бойля, а насчёт остального можешь не беспокоиться, ибо месье Людвигу я нашёл достойную замену. Передавай привет матери и выздоравливай скорее. Этого настоятельно требует твой строгий, но всегда справедливый учитель. Христиан Готтлиб Нефе».

— Он так зол на меня? — Людвиг задумчиво наморщил лоб.

— Ну если любовь и доброта могут сочетаться со злостью... — улыбнулась в ответ мать.

— Замена... замена. Но здесь никто не сможет исполнить фантазию соль минор... — Он осторожно пошевелил перевязанной рукой. — Может, попробовать?

— Тогда она вся воспалится.

— Замена... Знать бы, кто сможет меня заменить?

Людвиг юркнул вниз по лестнице. Уже зазвонили колокола, и хор громогласно возвестил о наступлении Рождества. Хоть бы мать не проснулась...

Возле церковного портала множество людей отряхивали от снега башмаки и плащи. Красноватые блики пробегали по лицам ожидающих и переливались на золочёных одеяниях статуй святых.

Он обошёл ряды скамей, чувствуя, как сердце начинает ныть и болеть. Но виной этому была вовсе не раненая рука.

Помощника органиста из Бойля он знал. Этот обходительный молодой человек уже сидел за органом. Он жестом подозвал Людвига и прошептал:

— Ну как там твоя рука?

— А кто меня... заменит?

— Этого я тебе сказать не могу, но, надеюсь, он скоро придёт. — Помощник органиста ткнул пальцем в лежавшие рядом с ним плащ и шляпу. — Я сижу как на углях. Мне ещё предстоит играть в другой церкви.

Людвиг придвинул к органу сиденье с откидной спинкой. Он не хотел, чтобы его видели с Нефе, ибо после Роттердама сделался ещё более робким и нерешительным.

Как же замечательно сидеть вплотную к органу и вновь слышать его голос! От него даже утихла боль в руке. «Разумеется, от царившего в церкви холода орган немного расстроился, но тут мы легко справимся, это ведь не смычковые инструменты».

Он быстро устал, ибо много ночей его мучили жар и бессонница. Он с трудом приоткрыл глаза и с облегчением констатировал, что хоры пока ещё пусты.

— Людвиг, старый разбойник, разлёгся как ни в чём не бывало на моём плаще...

— А, кто?.. — Людвиг резко вскочил на ноги.

— Никто. Пойду скажу его преосвященству, что...

Помощник органиста торопливо набросил плащ, взял ноты, надел шляпу и ушёл.

Людвиг остался один. Может, погасить светильники? Нет, пусть этим займётся старик Каспар, всё ещё таскающий с собой миску с водой. Внезапно он решительно сорвал повязку и, подняв голову, увидел в зеркале над органом своё искажённое мукой лицо. А ушах загудел ветер, Людвигу даже почудился призывный шум орлиных крыльев, и он со стоном дёрнул за регистры. Рука не слушалась, а на клавиатуру тут же закапала кровь. Но Людвиг, стиснув зубы, продолжал играть и даже не заметил, как к нему приблизились два человека в усыпанных снегом плащах. Один из них был горбат, другой, напротив, отличался высоким ростом и статью.

— Мы опоздали, — прошептал Нефе.

— А кто играет? — Подобные раскатам грома звуки вынудили его спутника чуть отойти назад.

— Мой ученик и адъюнкт Людвиг ван Бетховен. — На лице Христиана Готтлиба Нефе выражалось явное удовлетворение.

Людвиг выдержал последний аккорд, убрал руки с клавиш и взглянул на Нефе и пришедшего вместе с ним лейб-медика курфюрста надворного советника фон Кериха.

— Я... чуть запачкал клавиши.

— У месье Людвига ручонки никогда не отличались чистотой, — угрюмо кивнул Нефе. — Но сегодня, мой мальчик, ты сыграл неплохо, хотя... — Он на мгновение задумался, не желая перехвалить своего ученика, а потом добавил: — Полагаю, однако, что в последнем аккорде опорного баса могло быть больше.

Кто-то рядом так прекрасно играл на рояле, что Людвиг не выдержал и проснулся. Неужели это его брат Карл?.. Он медленно открыл глаза и сразу же увидел солнечных зайчиков, весело прыгающих на металлических шарах кровати. В окне видны были покрытые сверкающим снегом крыши домов. А может, сегодня праздничный день?

— Ты проспал целые сутки, Людвиг.

— Неужели? А сколько сейчас времени?

— Уже давно миновал полдень. Хочешь есть?

— Не то слово. Я готов волком пробежаться по мясным лавкам Бонна.

— В Рождество, к сожалению, для волков мясные лавки тоже закрыты.

— Правильно, сегодня же Рождество...

— А как твоя рука, Людвиг?

— Моя рука? Я её больше не чувствую. Будто её вообще нет.

— Да нет, она на месте. — Мать с сомнением покачала головой. — Так что ты будешь есть?

— Всё... А кто там играл?

— Господин Нефе. Он сегодня ночевал у нас.

— Господин Нефе...

При упоминании его имени в памяти стали всплывать отдельные эпизоды вчерашнего дня. Вот его хвалят за игру на органе. Вот сани быстро несут его по улицам...

Тут музыка смолкла, и в комнату вошёл сам господин Нефе.

— Я всё слышал. Месье изволили хорошо отдохнуть и теперь хорошо восприняли мою с таким тщанием исполненную музыку. — Горбун с напускным гневом воздел руки. — Подумать только, он не стал ждать, пока господин надворный советник прооперирует его, а играл на органе до тех пор, пока из раны не вытек гной. Но между нами: сей костоправ ни к чему не пригоден и может лишь прописать промывание обычной водой. Вспомни, Людвиг, я всегда говорил, что музыка от чего угодно излечит.

В дверь постучали, и Магдалена вышла в коридор.

— Мы не помешаем, мадам ван Бетховен?

— Нет, нет, что вы! Такая честь для нас!

— Мы сегодня ночью были на рождественской службе. Как себя чувствует Людвиг?

— Спасибо, так себе.

— Quel honneur[18], да это же госпожа фон Бройнинг и моя маленькая подруга Элеонора. — Нефе радостно улыбнулся.

— Мы пришли, чтобы поблагодарить тебя, Людвиг. — Красивая женщина, которая тогда, на кладбище, не могла плакать, подошла к кровати. — Ты сегодня ночью играл просто великолепно. — Она положила руку на плечо дочери. — А теперь ты выскажи свою благодарность, Элеонора.

Стройная девочка в подбитом мехом плаще с капюшоном при свете солнца выглядела ещё более очаровательно. Она сделала книксен и тихо сказала:

— Я благодарю тебя, Людвиг.

— И передай ему свёрток.

— Вот, пожалуйста, voila a vous[19].

— Возможно, тебя разочарует наш подарок, — сочла нужным пояснить госпожа фон Бройнинг. — Здесь всего лишь пряники и прочие сладости. А ещё расписная тарелка, которую Элеоноре подарили на Рождество и которую она теперь хочет передать тебе. И ещё... — Тут в её глазах блеснули слёзы. — Мне кажется, что мой покойный супруг, — упокой, Господи, его душу, — также слышал тебя. Он приглашал тебя к нам, и потому, Людвиг, как выздоровеешь, посети наш дом. А ты непременно выздоровеешь, в этом меня твёрдо заверил отец. Он, как тебе известно, лейб-медик монсеньора.

После их ухода Людвиг медленно опустился на подушки и осторожно коснулся щекой свёртка. Она видела его — мальчика, которому на улице кричали вслед «Рябой» и «Шпаниоль», — и тем не менее пригласила к себе в дом. Может быть, она просто исполнила желание покойного мужа?..

Прошёл чуть не месяц, когда госпожа Магдалена как бы невзначай спросила:

— Ты, кажется, забыл, что нас пригласили в дом надворного советника?

— Да, забыл! — Людвиг как раз играл трель, но молоточки фортепьяно реагировали недостаточно быстро. — У меня нет времени! Когда? Знаешь, как господин Нефе гоняет меня? От клавесина к органу, затем к роялю, а в промежутке я вынужден ещё осваивать и виолончель. А ведь я ещё учу латынь, и уроки за меня никто не сделает. Вечерами же я вынужден искать, а потом прятать бритву, чтобы отец, вернувшись из трактира, не поранил себя...

Кларисса распахнула дверь. Она, как всегда, была чем-то недовольна.

— Там спрашивают Людвига.

— Меня?

— Да, какая-то девочка.

Она уже присела в книксене на пороге музыкальной комнаты. Сегодня на ней был короткий шёлковый плащ.

— Мама велит вам кланяться, госпожа Магдалена. Я пришла за Людвигом. Что-то он уж очень долго не идёт к нам. Я болела, вот сегодня впервые вышла. Ты можешь хоть на часок освободиться, Людвиг?

— Могу и на более долгий срок! — недовольно пробурчал он и с силой ударил по клавишам.

— Людвиг! — возмущённо воскликнула мать. — Какой же ты невоспитанный! А ну-ка веди себя прилично.

Нет, дело не в этом. Он просто должен уловить тональность, в которой Элеонора произнесла эти слова. До мажор! Решено, отныне, ликуя, он будет играть только её.

— Ты настоящая волшебница, Элеонора, — восхищённо сказала мать. — До твоего прихода он так яростно доказывал, что у него нет ни минуты времени, и тут вдруг... Пойду выглажу ему манжеты.

Когда мать вышла из комнаты, Людвиг спросил:

— Позволь мне угостить тебя?

Не дожидаясь ответа, он перепрыгнул через порог и тут же вернулся назад. Элеонора недоумённо посмотрела на него:

— Мой свёрток! Ты так и не съел ничего?

— Я сохранил его на память о тебе.

— Пряник совершенно высох. — Она поднесла его к сверкающим белизной зубам. — А ты не хочешь? Ты такие вещи не любишь?

— Да нет, но мне больше нравится, когда ты ешь.

— Когда я ем? — Она едва не поперхнулась от удивления. — Не понимаю.

— Знаешь, Элеонора...

— Не произноси так торжественно моё имя. — Она с напускной суровостью сдвинула брови. — Я попросила маму и всех друзей называть меня просто Леноре. По-моему, так более красиво.

— Леноре, — повторил он. — Давай я что-нибудь сочиню в твою честь. Не сейчас, конечно, попозже. Что ты хочешь? Квартет? Симфонию? Выбери сама.

— Нет, симфонии мне не нравятся. — Она брезгливо поморщилась. — Больше всего я люблю увертюры. И там будет стоять моё имя?

— Конечно.

Её глаза засверкали от радости, срывающимся от волнения голосом она сказала:

— И когда станешь таким же знаменитым, как господин Монсиньи, я буду гордиться тобой.

Он не любил Монсиньи, и потому пыл его несколько угас. Тусклым голосом он переспросил:

— Таким же, как господин Монсиньи?

Она поспешила утешить его:

— Ну пусть даже ты не будешь таким знаменитым, пусть, главное, что эта увертюра будет написана Людвигом ван Бетховеном.

Его глаза вновь засияли, как бриллианты в ночи.

Старинный дом был выстроен в весьма изысканном стиле. Какими же убогими по сравнению с ним выглядели дома на Рейнгассе, где селились музыканты.

— Тсс, Людвиг. — В прихожей Леноре приложила палец к губам. — Теперь мы должны красться осторожно, как кошки. Там, наверху, — она показала пальцем на потолок, — живёт брат моей мамы дядюшка Абрахам. Он каноник. — Она сделала книксен и тут же хитро подмигнула Людвигу: — А сейчас ступай ещё тише, ибо здесь живёт брат моего покойного отца дядюшка Лоренц. Он тоже каноник да к тому же ещё наш опекун и воспитатель, но на самом деле это я их обоих воспитываю, и они даже ладони складывают при одном моём появлении.

Наконец они поднялись наверх, и Леноре уверенно заявила:

— А теперь мы можем шуметь.

Она закружилась на одном месте, громко распевая:

— Мы пришли! Со мною Людвиг!

Госпожа фон Бройнинг перестала вязать, а сидевший рядом мальчик в широкополой шляпе с петушиным пером поправил ярко-красный шарф и рявкнул:

— La bourse ou la vie![20]

— He позорь нас перед Людвигом. — Госпожа фон Бройнинг тяжело вздохнула: — Кристоф непременно хочет стать разбойником, но, думаю, со временем это пройдёт, а так он совершенно безобиден. Он даже станет тебе надёжным другом. Этого робкого мальчика зовут Стефан, а там в углу сидит Лоренц, мы называем его просто Ленц[21].

За столом госпожа фон Бройнинг окинула всех строгим взглядом:

— Хочу сразу же рассказать тебе, Людвиг, о нравах и обычаях нашей семьи. У нас никого ни к чему не принуждают. Но уж если взялся, изволь довести дело до конца. Кстати, как твоя рука?

Людвиг пошевелил пальцами так, словно играл на рояле, и сам испугался своего жеста:

— Рука... С ней всё в порядке.

Она, казалось, ничего не заметила.

— Ну очень рада за тебя. Так вот, дети, слушайте меня внимательно. Не знаю, захочет ли Людвиг нам потом сыграть, но если он будет так добр и любезен, то и вы поучитесь у него. — Она пристально посмотрела на Людвига: — Только пойми меня правильно. Мы пригласили тебя вовсе не потому, что ты играешь на рояле.

Смуглое лицо Людвига ещё более потемнело. Ему стало стыдно, ибо эта красивая добрая женщина угадала его мысли. Что это вообще всё значит? Леноре положила ему на тарелку кусок пирога, «разбойник» — второй. Он подцепил его своим деревянным кинжалом. Стефан обнял его за шею — его, урода, которого мальчишки на улицах дразнили...

Чуть позже Людвиг искоса взглянул в распахнутую дверь соседней комнаты и решительно встал:

— Что прикажете?

В последнюю минуту мать строго-настрого приказала ему вести себя как можно учтивее. Как ни странно, это не составило для него особого труда. Видимо, на него подействовала подчёркнуто любезная манера общения.

— Если уж ты и впрямь хочешь доставить нам радость своей игрой, — госпожа фон Бройнинг ласково улыбнулась, — то мы не считаем себя вправе что-либо тебе предлагать.

— Нет-нет. — Леноре тут же спрыгнула со стула. — Я упражняюсь, упражняюсь, но проклятая соната никак не получается. Пожалуйста, сыграй мне сперва сам что-нибудь.

Она немедленно бросилась к роялю и положила на пюпитр ноты.

— Соната Руста. — Людвиг мельком взглянул на лист. — Я её не знаю, но все сонаты знать невозможно. Это, по-моему, лёгкая пьеса.

Какую он опять чушь смолол! Ведь ему предстояло сейчас выдержать очень трудный экзамен. А экзаменаторы будут столь же придирчивы, как и господин Нефе...

Ну что ж, рискнём. Сперва престо[22], и потому его пальцы стремительно забегали по клавишам.

— Людвиг! — испустила крик Элеонора. — Как можно так быстро играть? И это ты называешь лёгкой пьесой?

В комнату вошла госпожа фон Бройнинг:

— Не мешай, Леноре.

— Мадемуазель мне не мешает, — рассмеялся Людвиг. — Смотри: чёрная, белая, чёрная, белая. Ты как бы через изгородь прыгаешь. Туда-сюда, туда-сюда.

Затем он начал играть медленно. Элеонора стояла, опершись локтями на рояль, и не сводила с него глаз. Внезапно она подбежала к матери, величественно восседавшей в кресле, и прошептала:

— Мама, дорогая мама...

— Да, дитя моё?

— Помнишь, что я тебе тогда говорила в сенях? У него теперь тоже в глазах такой же чудный свет.

— Но разве ты не видишь, какие они грустные? — Госпожа фон Бройнинг привлекла дочь к себе. — И тому есть много причин... Нужно сделать их весёлыми. Понимаешь?

— Да, дорогая мама.

Когда Людвиг закончил играть, Элеонора села рядом с ним на скамейку:

— Как тебе такое удаётся?

— Достигается упражнениями, — недовольно поморщился Людвиг.

— Я хотела бы тебя вот о чём спросить, Людвиг. — Госпожа фон Бройнинг подошла к роялю. — В данный момент у Леноре нет хорошего преподавателя музыки. Нет ли у тебя желания...

— Какого, мадам? — Он недоумённо посмотрел на неё.

— Давать ей уроки игры на фортепьяно.

— Я... Леноре?

— Я бы... — Она хотела сказать: «Платила бы тебе столько же, сколько и предыдущему учителю», — но, увидев напряжённое лицо Людвига, совсем по-иному закончила фразу: — Была бы тебе очень признательна. Ты ведь не захочешь брать с нас плату за обучение, но зато сможешь стать нашим другом. Тебя это устраивает?

Он молча кивнул в ответ.

Ласточки стремительно пикировали вниз на мостовую, предвещая дождь, но пока августовский день был прекрасным и жарким.

Он распахнул в церкви окна, от притока воздуха стало лучше, но всё же ему так и не удалось изгнать из лёгких сладковато-горький запах, незадолго до похорон младшего брата Франца Георга заполнивший музыкальную комнату.

Хотя всякий раз это происходило по-разному, впечатление всегда было одинаково ужасным. Когда его сестрёнка Франциска умерла через несколько дней после своего появления на свет, он схватил её за крохотную ручку и почувствовал, будто коснулся чего-то неприятного — шершавого дерева или камня.

Хорошо, что удалось под благовидным предлогом сбежать из дома. Ведь сегодня господин Нефе давал ему урок теории. Он должен был также принести с собой «Хорошо темперированный клавир» Баха. Нефе собственноручно снял с него копию. Странно, что эти ноты не были напечатаны...

Он собрал книги. Чего только среди них не было: «Обращение аккорда» Рамо, «Преддверие музыкальной композиции» Зорге, «Истинные принципы гармонии» Кирнбергера... А где же И. Фукс с его «Gradus ad Parnassum»? А, вот где он спрятался, среди других нот.

Нефе стоял посреди отведённой ему в театре студии и не сводил глаз с циферблата огромных напольных часов, на котором при каждом ударе маятника начинал двигаться корабль.

— Хорошо, что ты пришёл раньше всех остальных. Нужно кое-что обсудить. Пора заканчивать уроки теории, а больше мне тебя учить нечему. — Он с усилием повёл плечами. — Луккези уходит в отпуск, и поэтому мне навязали его должность. Поможешь мне?

Мальчик приложил руки к сердцу.

— Хорошо. Тогда ты время от времени на премьерах опер или на концертах будешь играть на клавесине. — Он громко фыркнул. — Должен сразу признать, что это чрезвычайно ответственное дело. Уж не знаю, справишься ты или нет. Но на безрыбье и рак рыба. Далее. На органе ты также продолжишь играть. Что же касается композиторства... — Тут взгляд его стал острым как кинжал. — Во время наших занятий ты кое-как сумел сочинить три сонаты, лучшей из которых является фа минор, но всё равно её крёстные отцы — не только Фильц[23], Эйхнер, Эдельман, Шуберт и ваш покорный слуга, но даже Гроген, Руст и Стамиц. Ты превосходно запоминаешь чужие произведения, Людвиг ван Бетховен, и потому со спокойной душой воруешь у других. Однако со временем тебе в голову может прийти что-нибудь оригинальное, тому свидетельство эти сонаты. В конце концов, монсеньор всё равно ничего в этом не понимает.

— Неужели монсеньор?.. — испуганно спросил Людвиг.

— Непременно. Ты немедленно отправишься домой и будешь до посинения исправлять свои три убогих сочинения. И посвятишь ты их монсеньору, текст я тебе уже набросал. И чтоб никаких жирных пятен на нотах. — Нефе сделал паузу и не терпящим возражений тоном продолжил: — Вынужден сказать тебе горькую правду. Ты, наверное, и сам уже понял, что твой отец утопил свой голос в акцизной водке. Не будем причитать по этому поводу, изменить ничего нельзя, так или иначе его скоро отправят на пенсию. Придётся тебе позаботиться о матери и братьях.

— Мне? Каким образом?..

— Увидишь. Передай матери привет, и всего тебе наилучшего, мой мальчик. Как, ты ещё здесь? А ну-ка немедленно убирайся отсюда!

Через несколько месяцев монсеньор принимал высоких гостей и выразил желание устроить для них в Национальном театре гала-представление оперы.

На репетиции господин Нефе никому не давал спуску. Примадонна мадам Саломон в истерике убежала со сцены. Даже у Фридерики Флиттнер слёзы ручьём текли по щекам. Один-единственный звук литавр он заставил повторить сорок раз и в ярости назначил новую репетицию за три часа до премьеры.

Но и тогда его настроение не улучшилось, к тому же актёры постоянно лязгали зубами. Действие оперы происходило в озарённом солнцем летнем саду, но сцену продувало насквозь, ибо снаружи, как и полагается в середине февраля, стоял лютый мороз.

Людвигу было отрадно сознавать, что он может спрятаться за своим клавесином. Пока ещё его никто ни в чём не упрекнул, и весь этот словно сотканный из света и музыки мир увлекал и манил его. Можно было хоть на пару часов забыть о всегда царившем в доме полумраке. Он читал ноты, переводя их на клавесине в аккорды и пассажи.

— Заканчивайте, господин Нефе. — В зал вошёл обер-гофмейстер граф Зальм-Рейфершайд. — Публика уже ждёт, а сиятельные особы вот-вот встанут из-за стола.

— Я бы прервал репетицию, граф Зальм, — покорно кивнул Нефе, — но, к сожалению, месье Людвиг ван Бетховен не обращает на меня ни малейшего внимания. Дирижёр для него — ничто. Может, вы всё-таки соизволите оторваться от клавесина, ван Бетховен?

Людвиг убрал руки с клавиш.

— А теперь будьте так добры встать!

Людвиг медленно поднялся.

— Что у вас за вид? — Христиан Готтлиб Нефе прищурился. — Разве вы не знаете, что сегодня всем придворным музыкантам положено надеть парадные костюмы? Как только у вас хватило смелости прийти сюда? Где ваш фрак цвета морской волны и позолоченная шпага?

Людвиг не понял ни одного слова.

— Позвольте попросить у вас грамоту, граф Зальм... Покорнейше благодарю. — Горбун неторопливо свернул бумагу в трубочку и два раза ударил ею мальчика по ушам. — Знаешь, что я с тобой сделал?

Людвиг испуганно задрожал.

— Я посвятил тебя в рыцари, Людвиг ван Бетховен. По-прежнему ничего не понимаешь? Господи, на такого чурбана я потратил столько времени! Ну, наконец-то, вроде бы дошло. Ты стал придворным музыкантом. Благодари его сиятельство графа Зальма, он все пальцы из-за тебя исписал в связи с... некими сонатами! Впрочем, он уже блистает своим отсутствием. Никто не хочет иметь с тобой дело, негодник.

— Господин Нефе... а сколько ещё до начала?

— Двадцать минут. Ты хочешь?..

— Я быстро.

— Хорошо, но если господин придворный музыкант вздумают опоздать... Я тебя тут же обратно выгоню.

Людвиг стремительно бежал по тёмным улицам. В тринадцать лет получить должность придворного музыканта, в тринадцать лет...

Этой весной всё вокруг сверкало, как золочёный эфес шпаги, с которой Людвиг иногда гордо расхаживал под портретом покойного деда.

Он внимательно вгляделся в его лицо и не смог скрыть разочарования, ибо дед взирал на него не с чувством законной гордости, а как-то холодно-равнодушно.

Может быть, ему не нравилось, что он пока ещё не получил жалованья? Что господину Нефе пришлось пожертвовать ему парадное одеяние? Нет, лицо деда что-то определённо выражало, только что именно?

Людвиг посмотрел на себя в зеркало. Да, конечно, он по-прежнему неказист, и ни фрак цвета морской волны, ни белый шёлковый жилет не меняют его внешности. Он по-прежнему маленький и неуклюжий.

Карл младше на четыре года, а уже собирается перерасти брата, не говоря о Франце Вегелере, недавно посетившем семейство Бройнинг. Выше его на голову, строен, гибок и так очарователен, что у Леноре всё время глаза сверкали...

Но зато теперь он — придворный музыкант.

Мать вместе с братьями вошла в комнату:

— Людвиг!..

Он медленно повернулся и выжидательно посмотрел на неё.

— Как он вам нравится, Карл и Иоганн?

— Таким я могу стать в любое время, — пренебрежительно повёл плечами Карл.

— О нет. — Магдалена покачала головой. — Так не бывает, чудеса с неба не сваливаются, правда, Людвиг?

— Порой я думаю, что каждый стежок на этом придворном костюме выбит ударом трости. Нужно сказать батюшке...

— Скажи, Людвиг. Он будет очень рад.

— Но ведь батюшка не разговаривает со мной.

С тех пор как Людвига назначили придворным музыкантом, Иоганн не скрывал своей ненависти к нему.

— И это только начало. — Людвиг довольно улыбнулся. — Посмотри на Доду, посмотри.

— Я ничего не вижу. — Лицо матери стало отчуждённым.

— Он даёт мне какое-то указание. Только...

— Что, Людвиг?

Глаза мальчика превратились в узенькие щёлки, он нахмурился и тихо сказал:

— Похоже, у него сейчас не слишком приятные мысли.

Госпожа фон Бройнинг и её братья-каноники были приглашены на обед во дворец, и дети остались одни. Они уже поели, и Людвигу пришлось навёрстывать упущенное.

Кристоф сегодня был одет не как разбойник, а как подобает выходцу из благородного сословия. Людвига особенно восхитила позолоченная шпага. Стефан и Ленц робко смотрели на Людвига ясными глазами.

Леноре блеснула белыми зубами, её язычок с быстротой ящерицы скользнул по ярко-красным губам.

— Сделать перед тобой книксен, Людвиг? Думаю, что да.

Она присела, в этом жесте не было никакой издёвки, и всё же он не понравился Людвигу. Интересно, поступила бы она так с Францем Вегелером? Нет, наверное, при нём бы она оробела. Людвиг почувствовал, как его захлёстывает волна жгучей ненависти к этому долговязому субъекту, а уж ненавидеть он умел. Он ненавидел Моцарта, а также мальчишек, кричавших ему вслед на улице «Шпаниоль».

— Мне нужны чернила, перо и песок, Кристоф.

— Зачем?

— Принеси и поставь на рояль... — Людвиг принёс что-то из прихожей.

— Что это? — спросил Кристоф.

— Ноты, только ноты.

Он разгладил лист, окунул гусиное перо в чернильницу и начал писать. Кристоф прочёл через его плечо:

— «Мо... моей подруге... Элеоноре фон Бройнинг... Людвиг ван Бетховен».

Собственный почерк ему очень не нравился — какой-то уж очень детский и буквы корявые. Он посыпал бумагу песком, резко повернулся и протянул лист девочке.

— Мне, Людвиг? — Леноре широко раскрыла глаза от удивления. — А что это за ноты? Ты принёс мне их для упражнений?

— Нет. Это... это моё первое напечатанное сочинение. — Он презрительно махнул рукой. — Ничего особенного, две небольшие вариации марша господина фон Дреслера. Был такой оперный певец в Капелле, он, правда, уже умер. Мои вариации понравились господину Нефе даже больше, чем сам марш.

— Здесь написано. — Элеонора посмотрела на ноты, — par Louis van Beethoven[24]... Огромное спасибо, Людвиг. Клянусь, эти ноты, — она судорожно прижала их к груди, как бы желая спрятать от чужого взгляда, — я сохраню, сохраню навсегда. Может, исполнишь?..

Он кивнул, сел на скамью, порылся в нотах.

— Исполню, — и вдруг прямо-таки упал на рояль, — а может, мне по-другому сварьировать марш?

Левой рукой он сыграл маршевую мелодию, правой выбил бешеные октавы стаккато. Он вдруг понял, что нужно бороться, борьба уже захватила его.

Пляска ведьм превратилась в горький, жалобный плач, полный тоски и печали. Людвиг раздвинул широкие толстые губы, казалось, он шептал заклинания, обращённые к пальцам и клавишам.

И тут вдруг он увидел Франца Вегелера. Ненавистный соперник с улыбкой произнёс:

— Никто против тебя ничего не имеет, Людвиг.

Элеонора промолчала и начала ещё более пристально всматриваться в ноты, словно ища в них защиту. Но её глаза!..

Чуть позже вернулась госпожа фон Бройнинг и сразу же удивлённо спросила:

— Что с Людвигом? Он промчался мимо меня с искажённым лицом. Что здесь произошло?

— Ничего, chere Maman[25], — ответил за всех Кристоф. — Людвиг подарил Леноре своё первое напечатанное сочинение. Сел к роялю, начал играть, потом вдруг вскочил, захлопнул крышку и...

— Может, кто-либо из вас обидел его каким-нибудь необдуманно сказанным словом?

— Напротив, мама. Франц говорил о нём только хорошее.

— Правда, правда, — подтвердила Элеонора.

— А ты... ты, Леноре?

— А я вообще молчала, мама. Я, как и все мы, ни в чём не виновата.

Зима ознаменовалась обилием снега и праздников.

Такого снегопада здесь ещё не видывали. Днём солнце едва проглядывало сквозь густую пелену, по ночам через неё так же мутно мерцали звёзды. Скрежет лопаты затихал только глубокой ночью, однако по утрам Людвиг, направляясь в церковь, видел, что улицы по-прежнему тонут в сугробах.

— Не нравится мне всё это, — сказал как-то господин Фишер, расчищая вместе с Людвигом подходы к лавке и дому. — В Швейцарии уже случилось несчастье.

— Швейцария далеко, — ответил Людвиг.

— Но мы соединены с ней Рейном, — мастер Фишер смахнул снежинки с лица, — и если начнёт таять...

— Да Рейн даже две снежные лавины проглотит и отправит их в Северное море.

— Будем надеяться, будем надеяться.

— А что может случиться? — Людвиг опёрся о лопату.

— Он может явиться к нам в гости.

— Рейн?

— Людвиг, если верить древним церковным книгам... Конечно, не нужно пугать себя. Но мы уже познакомились с огненным дьяволом, и у меня нет ни малейшего желания заводить знакомство ещё и с водяным. Судя по церковным книгам, всё может обернуться ещё более ужасными последствиями.

После церковных служб Людвига как бы уносил вихрь праздников. Таким курфюрста его подданные ещё не знали. Казалось, вернулись времена баварского расточителя, и не хватало только выскакивающего из паштета карлика.

Граф Бельдербуш — «Кошка» — был тяжело болен. Возможно, «мыши» просто воспользовались благоприятной ситуацией и устроили лихую пляску.

Один бал следовал за другим, и по улицам под звон колокольчиков непрерывно мчались сани, доставлявшие гостей во дворец или, наоборот, развозившие их по домам. В дворцовых залах каждую ночь горели тысячи свечей, и их отблеск был отчётливо виден сквозь сыпавшийся снег. Порой, устав от балов, концертов, опер, спектаклей, игры в трик-трак и роскошных пиров, монсеньор начинал испытывать нечто вроде раскаяния. Тогда в нём просыпался епископ, который вспоминал о вечности и устраивал в церквах службы, также поражавшие своей роскошью.

Как-то Людвиг провожал ночью Нефе домой, и горбун, прислушавшись к бою часов на башне, пробурчал:

— Четыре. Через два часа тебе снова за орган.

— А я спокоен, — рассмеялся Людвиг. — Схожу сейчас в церковь, приободрюсь немного. Если я лягу в постель, меня уже никто на свете разбудить не сможет. А что с монсеньором?

— Только держи язык за зубами. — Нефе облокотился о плечо мальчика. — Монсеньор — это затухающая свеча.

— Кто-кто?

— Выразиться яснее? Ну, свеча, которая может ещё ярко вспыхнуть.

— А потом?

— Я тебе ничего не говорил, — угрюмо пробормотал Нефе, — и потом, я уже дома. Знаешь... давай поднимемся ко мне. Хочу преподать тебе хороший урок. Только тихо, не разбуди жену.

Горбун зажёг свечи и сбросил покрытую тающим снегом пелерину.

— Садись, Людвиг, и не бойся горы на письменном столе. Она не рухнет. Чем ты заинтересовался? Миниатюрой? Хорошенький мальчик, не так ли? В отличие от отца, у него напрочь отсутствует горб. ...Это мой покойный сын.

Людвигу даже в голову не могло прийти, что у его учителя есть ещё какая-то своя жизнь, в которой он может быть глубоко несчастен. Тем временем Нефе поднёс к горящей свече бумагу, а потом бросил её в железную печь.

— Ух ты, какое пламя. Слышишь треск? Ну просто Прометеев огонь. А сейчас набью-ка я трубку.

Пока он щедро накладывал табак в фарфоровую головку, Людвиг окинул глазами комнату. В небольшом помещении, где впритык друг к другу стояли клавесин, письменный стол и шкаф, а на стенах висели полки, передвигаться было почти невозможно.

Нефе выпустил густой клуб дыма в лицо человека, изображённого на вставленной в рамку гравюре:

— Плохой человек.

— Кто? Иоганн Себастьян Бах?

— Именно! — Он с наслаждением затянулся. — Я мог сочинять музыку не менее быстро, чем он. Но увы, этот дар мною утрачен. Стоит этому человеку со спокойным лицом взглянуть на мой опус, как я тут же швыряю его в печь. Бах стоил мне целой кипы нотной бумаги, чуть ли не бочки чернил и кучи гусиных перьев. Прочти-ка вот это.

Он протянул Людвигу разделённый на столбцы и исписанный изящными, с завитушками буквами канцелярский лист.

— Что это, господин Нефе?

— Мой близкий друг принёс из дворца секретный доклад.

Людвиг прочёл:

«Всеподданнейше докладываю, каким образом надлежит, по моему скромному разумению, произвести изменения в придворной капелле.

Луккези — путём предоставления отпуска можно сэкономить 400 гульденов.

Иеврин обладает плохим голосом. Ей можно вдвое уменьшить жалованье и тем самым сэкономить 300 гульденов.

Нефе не совершил ни одного богоугодного дела, не только не умеет играть на органе, а и вообще несведущ в музыке, к тому же ещё иностранец и кальвинист, а значит, еретик. Его вполне можно немедленно уволить и тем самым сэкономить 400 гульденов».

— Господин Нефе, что это?

— Что? Завистники и клеветники всегда великодушны. — Нефе не сводил глаз с исходившего от свечей голубовато-серого дымка. — Впрочем, возможно, они и правы. Какие уж такие богоугодные дела за мной числятся? Правда, насчёт органа они ошиблись. Играю я на нём так, что ни одному из этих олухов со мной не сравниться, ну и что с того? Вот потому-то я и хочу поговорить с тобой, Людвиг. Я предложил сделать моим преемником тебя. Если согласен, подавай петицию.

— Благодарю вас, господин Нефе, — дрожащим голосом произнёс Людвиг, — за всё, что вы для меня сделали. Только...

— Значит, ты не хочешь?

— Нет!

— Я уже заранее предугадал твоё решение, упрямец, — горбун нервно потёр руки, — и оно, признаться, меня радует. Тебе предстоит ещё очень много работать над собой, хотя на органе и рояле ты играешь всё лучше и лучше. Я даже начинаю гордиться — и знаешь чем? Тем, что имею возможность преподавать Людвигу ван Бетховену. Иногда мне даже кажется, что кое-какие тона приходят тебе откуда-то свыше.

Через какое-то время Людвиг, отряхнув на пороге церкви с обуви снег, взбежал на хоры. На скамьях уже расселись прихожане, и служка наверху подал знак.

Внезапно перед глазами Людвига запрыгала цифра 400. Четыреста гульденов в месяц — отец в последнее время получал на сто гульденов меньше. Из этой суммы Нефе довольно много отдал Людвигу. И потом, его учитель действительно немыслимо талантлив. И именно ему причинили зло.

Он заиграл прелюдию, импровизируя на ходу; орган гневно взревел и тут же начал издавать жалобные стоны, как бы оплакивая судьбу человечества.

Треск льда на Рейне сменился громким плеском, а снег всё падал и падал. Внезапно из дворцовых окон исчез красноватый отблеск пламени свечей. Граф Бельдербуш умер и был похоронен с подобающими для канцлера почестями.

После панихиды по улицам между снежными завалами, под звон колоколов всех церквей двинулась траурная процессия, посреди которой медленно ехали сани с водружённым на них роскошным гробом. Почётный эскорт состоял из конных гвардейцев в парадных шлемах.

В последний день Масленицы в огромном зале над Национальным театром состоялся такой бал-маскарад, что день вполне можно было назвать «буйным понедельником». Монсеньор сидел в нише и, как обычно, играл в свой любимый трик-трак. Он был без маски, и его одутловатое лицо выглядело сильно осунувшимся. Украшенная княжеской звездой грудь бурно вздымалась. Игравшие с ним дамы были в полумасках, одна из подвыпивших арлекинш долго трепала его седые волосы, затем уселась к нему на колени, допила его шампанское и поцеловала в губы. Монсеньор закашлялся и замахал руками. Когда арлекинша спрыгнула с колен, Людвиг подумал, что теперь его лицо похоже на гипсовую маску, снимаемую обычно с покойников...

Грянули литавры, что было сил заиграли гобоисты, скрипачи с усердием водили смычками по струнам. Ведь от них требовалось заглушить музыкой смех, гул голосов и шарканье множества ног. Дирижёр Нефе выглядел просто размахивающей руками марионеткой, а Людвиг извлекал из клавесина всё более причудливые звуки.

К столу монсеньора подошёл лакей. Сегодня он проделывал это уже неоднократно, но в зале вдруг почувствовали, что, несмотря на внешнее спокойствие, выработанное за долгие годы службы во дворце, он должен сообщить сейчас тревожную весть. Замолкла музыка, танцующие замерли в напряжённом ожидании.

— Чего тебе? — Голос у курфюрста был ещё более надтреснутым и дребезжащим, чем в обычные дни.

— Монсеньор, Рейн...

— Что Рейн?

Конец фразы лакей произнёс шёпотом, и поэтому окружающие ничего не поняли. Может быть, Рейн вышел из берегов, а может быть, лакей сказал «Рейнгассе».

Курфюрст же равнодушно кивнул в ответ:

— Хорошо.

Однако «Огненный дьявол», танцевавший возле стола с дамой в костюме Психеи, услышал разговор. Он сорвал маску и оказался молодым полковником фон Клейстом.

— Покорнейше прошу вас, монсеньор, позволить мне выполнить свой долг. Могу ли я отдать приказ?

Курфюрст вяло вскинул руку и тут же опустил её.

Полковник фон Клейст отвесил низкий поклон монсеньору, затем своей даме и воскликнул на весь зал:

— Всем офицерам немедленно вернуться в казармы! Поднять по тревоге караульный полк!

Во дворе забили барабаны, в городе ударили в набат.

В бальном зале погас свет, и город погрузился во тьму. Чуть позже в окнах домов заметались огоньки, и барабанный бой зазвучал уже на улицах. На мостовой загрохотали солдатские сапоги.

Ночь выдалась очень сырой. На небе тускло мерцали звёзды, похожие на припухшие от сна глаза. Над крышами висел тонкий серпик луны. Вспыхнули факелы и, извергая клубы дыма, как бы сами собой двинулись к Рейну.

Людвиг обогнал Нефе и впервые заметил, что у горбуна ещё и кривые ноги, как у портного, вынужденного долгое время сидеть на стуле со скрещёнными ногами. Нефе долго не замечал, что торчащая из заднего кармана его зеленоватого фрака дирижёрская палочка задевает идущих рядом людей. Наконец он опомнился и засунул поглубже этот воистину бесценный предмет.

Многое было совершенно непонятно. До Рейнгассе было ещё далеко, однако вода оказалась совсем рядом. На иссиня-чёрной поверхности отражение лунного серпика прыгало и извивалось, как змея. Из переулка потоком хлынула толпа. Люди тащили кровати и шкафы, но Людвигу показалось, что вещи загадочным образом движутся сами по себе. Потом ему вдруг померещилась рука, высунувшаяся из воды и тут же снова скрывшаяся в ней.

Людвиг отпрыгнул назад и срывающимся голосом задал обращённый в никуда вопрос:

— Где лодки?

Прохожий громко рассмеялся:

— Лодки? Одни затонули, другие уплыли в Голландию. А паром болтается между деревьями, если, конечно, его ещё не затопило.

Он помолчал немного, окинул взглядом придворный костюм Людвига и удивлённо спросил:

— Куда вы направляетесь?

— На Рейнгассе.

— Куда-куда?

Можно было подумать, что Людвиг изъявил желание отправиться на луну. Какая-то женщина жалобно запричитала:

— Да на Рейнгассе никто даже проснуться не успел, как вода уже дошла до вторых этажей.

Людвиг, не раздумывая, бросился вперёд и тут же понял свою ошибку. В ледяной талой воде плыть было нельзя.

Он вернулся на тротуар и запрыгал на одном месте, чувствуя, как тепло медленно разливается по замерзшим ногам. Потом он скрылся за углом, откуда уже доносился усиливающийся барабанный бой.

В доме Фишеров он птицей слетел по лестнице вниз и распахнул дверь в музыкальную комнату.

— Людвиг!..

— Добрый вечер или, точнее, доброе утро. — Он растянул в улыбке толстые губы. — А где батюшка?

Мать чуть пожала плечами и осторожно спросила:

— Ты-то откуда?

Людвиг потёр окровавленные руки. На чердаке хранилось зерно, и ему пришлось ломать проволочное заграждение, установленное для защиты от голубей и воробьёв. Выходит, любовь к акцизной водке спасла отца, ибо все питейные заведения находились в центральной части города.

Людвиг улыбнулся и радостно прохрипел:

— Я, как кошка, пробрался по крышам.

Фишеры тоже были здесь, и мастер рассказал следующую историю.

Он как раз раскатывал в пекарне тесто, как вдруг услышал нечто вроде громового раската. Одновременно снаружи что-то загрохотало, он спустился со светильником вниз и едва приоткрыл дверь, как лавку залило водой и с треском вылетела витрина.

Нет, нет, он тогда ещё не думал о наводнении, но на всякий случай запер дверь и даже два раза повернул ключ в замке.

Тут слово взяла его жена:

— Муж как оглашённый ворвался в комнату с криком: «Вода! Вода! Она уже подступает к спальне! Хватай сына! А где Цецилия? Скорее к Бетховенам!»

Пока она говорила, мастер Фишер сходил в прихожую и, вернувшись, заявил:

— Вода скоро дойдёт и сюда. Что мы тогда будем делать, госпожа ван Бетховен?

Цецилия всхлипнула. Госпожа Фишер поднесла сжатые в кулаки руки ко рту, а Карл громко заплакал.

— Тихо, Карл! — Кожа на лбу госпожи Магдалены собралась в глубокие складки. — Как тебе не стыдно? Запомни, трусость — это позор! Посмотри, какой молодец Иоганн, сидит себе спокойно и читает «Робинзона».

— Мы сейчас сами как Робинзон на острове. — Людвиг подошёл сзади к брату и пробежал глазами страницу.

Через несколько минут мать вышла в соседнюю комнату и позвала туда Людвига.

— Слушай, а если вода и впрямь поднимется... Что тогда?

— Залезем на чердак.

— А если?.. — Мать строго посмотрела на него.

— Сюда я добирался по крышам. Пойдём тем же путём.

— Нет! — Одна только мысль об этом внушала ей ужас. — Да стоит мне только увидеть кого-нибудь на чердаке или дереве, как я вся трясусь от страха.

— Ну хорошо. — Людвиг задумчиво щёлкнул пальцами. — Давай лучше уйдём отсюда.

Внезапно он насторожился, услышав новые звуки. Снаружи раздавался то затухающий, то вновь усиливающийся жалобный вой. Это со стороны Альп дул тёплый сухой ветер, возвестивший о своём приходе сперва несколькими лужами, а затем обрушивший на город воды Рейна.

В музыкальную комнату вместе с ним из прихожей вошёл смертельно бледный Фишер.

— Да смилуется над нами Господь! У нас здесь самый настоящий потоп! Там... там... там! — Он показал дрожащими пальцами на порог, через который уже лилась вода.

— Быстро все наверх! — закричал взявший на себя ответственность Людвиг. — Давай, Цецилия, вперёд, а вы, господин Фишер, помогите жене нести Готтфрида. Пошли, Иоганн. А ты, мамочка, возьми Карла на руки. Я схожу посмотрю, что там происходит.

Напоследок он ещё раз взглянул на портрет деда.

Свечи погасли, и Людвигу пришлось в темноте считать ступеньки лестницы. На предпоследней у него под ногами уже плескалась вода. Он кое-как добрел до кухни, снял с крюка фонарь, взял лежащее возле очага огниво, чиркнул им, вставил горящую свечу в фонарь и пошёл обратно.

В амбаре он первым делом выглянул в окно и обомлел, увидев повсюду отливающую чёрным воду. Теперь Рейн и впрямь можно было назвать безбрежным. Слева неподвижно замерла длинная цепочка огней. В такой ситуации спасателям оставалось лишь тянуть вверх руки с факелами.

Вдруг послышались громкий треск, и хруст, на несколько минут даже заглушившие гулкие удары набата.

— Что случилось? — завопила в истерике госпожа Фишер.

Её муж боязливо втянул голову в плечи.

— Обрушились два дома. У них подмыло фундамент.

— Всемилостивейший Боже, а если тут у нас...

— Людвиг! — требовательно спросила мать. — А наш дом устоит?

— Откуда мне знать, — огрызнулся Людвиг.

— Нет, скажи правду.

— Я музыкант, а не архитектор.

— Ну хорошо. — У матери явно лопнуло терпение. — Тогда я спрошу по-другому. Что бы ты делал один?

Людвиг не сразу ответил. Он долго смотрел на фонарь, потом озабоченно пошевелил губами и, наконец, сказал:

— Ну ты же сама знаешь, мамочка.

— Значит, пойдём по крышам... — Мать резко встала с туго набитого мукой мешка.

Со вбитого в балку крюка свисала связка верёвок. Людвиг размял их, проверяя на прочность.

— Они не сгнили, Цецилия. Помнишь, как мы поднимали ими твоих кукол. Давай, Цецилия, покрепче привяжи Готтфрида к спине отца, а я то же самое сделаю с Карлом... Эй, мамочка, он у тебя со спины не сползёт? Ну хорошо. Ну-ка, Иоганн, залезай ко мне на спину — и поползли. Ничего не бойся, я знаю дорогу.

Госпожа Фишер вновь жалобно запричитала, но тут словно в ответ на её жалобы снаружи раздался страшный грохот. Людвиг ловко выпрыгнул в проем со словами:

— А теперь ты, мамочка!

Он взобрался на коньковый брус, подполз по нему к дымовой трубе, схватился за край, и тут его охватил страх. Мать почти наверняка не выдержит и сорвётся, но может быть, ему удастся убедить её, что опасность не столь уж велика.

— А ну-ка прокукарекай, Иоганн!

— Чего-чего?

— Дай своим петушиным криком остальным знать, что ползать здесь ну просто одно удовольствие. Громче, Иоганн! А утром я подарю тебе целый гульден.

Через несколько минут сзади послышался срывающийся от волнения голос матери:

— Хватит дурить, Иоганн! Кончай кукарекать.

Выходит, он хоть немного успокоил её? Людвиг набрал в грудь побольше воздуха и прохрипел:

— А ну-ка хоп, как зайцы. Сейчас мы выберемся на плоскую крышу, потом, правда, придётся ещё немного проползти по коньку, но там уже не так высоко и голова не закружится.

Когда они проделали большую часть страшного пути, Людвиг передал Иоганну фонарь. Над их головами жутко завывал ветер, но вода внизу не бурлила, и уровень её заметно снизился. Над крышами складов уже торчали концы лестниц, поставленных спасателями.

Людвиг решил, что самое худшее позади. Как же он ошибся...

Выяснилось, что мать, справившись со всеми трудностями пути, не выдержала душевных тягот.

Дети спасены — остальное не важно.

Людвиг оглянулся и увидел, что мать пошатнулась и рухнула в воду. Он тут же спрыгнул вслед за ней. На секунду мелькнула мысль, что в ледяной воде матери с её лёгкими...

Но её уже вытащили сильные мужские руки, и придворный музыкант господин Филиппарт, вместе с которым Людвиг играл в бальном зале — сколько с тех пор прошло: вечность или только час? — приказал:

— Быстро ко мне, Людвиг. Мой дом недалеко отсюда.

Тут мать открыла глаза, прищурилась, ослеплённая ярким пламенем факелов, и с неподдельным ужасом в голосе воскликнула:

— Так ведь недолго и умереть, Людвиг! Твоя одежда насквозь мокрая. Немедленно сними её.

Нефе уже стоял на хорах и, услышав за спиной шаги Людвига, прижал затылок к горбу и скривил лицо в злобной ухмылке.

— Оказалось, что без меня не так-то просто обойтись. А как там у вас дела? По слухам, вы пока разместились у Филиппартов. Но они же бедны, как...

— Очень бедны. У них всего две кровати, стол, несколько стульев, шкаф...

— Да, это была весьма необычная ночь, — перебил его Нефе. — Она смягчила сердца...

Он посмотрел вниз и с наигранным пафосом закричал:

— Ты только посмотри, какие необычные люди пришли на утреннюю службу. Как сверкают и блестят их плащи. Это же участники бала-маскарада.

Служка зажёг на алтарях свечи, прикрепил факел к шесту и поднёс его к паникадилу.

— Ничего не скажешь, впечатляющая картина, Людвиг. А вот и монсеньор к нам пожаловал. Хочет сам служить искупительную мессу. Ну, конечно, ему так и так сегодня не заснуть.

Людвиг уже хотел было спуститься вниз, чтобы сесть за орган, но горбун удержал его.

— Для тебя есть приятная новость. С сегодняшнего дня твоё месячное жалованье — сто пятьдесят гульденов в месяц. Так мне сказал граф Зальм. Впрочем, твой отец также сумел извлечь пользу из «Верноподданнейшего доклада об улучшении состава придворной капеллы». Он по-прежнему будет получать свои триста гульденов. Мне же остаётся лишь сидеть рядом с тобой за органом, ибо я впал в немилость и жалованье мне снизили на целых сто пятьдесят гульденов. Если в одном месте прибавится, в другом непременно отнимется.

— Но, господин Нефе...

— Не волнуйся, мы останемся друзьями. — Горбун обнял мальчика за плечи. — Так, а теперь приготовиться. Народ уже на коленях. Смотри, как мало надо. Выстрел из мортиры, немного воска, запах ладана — больше ничего от монсеньора не требуется. Вину свою он искупил и может спокойно и дальше играть в трик-трак. Карнавал продолжается. Слышишь, как танцует и хохочет Рейн?.. Пошли к органу.

Через несколько дней после их возвращения на старую квартиру, в одну из апрельских ночей на церкви Святого Франциска вдруг зазвонил малый колокол. Значит, священники уже приступили к соборованию и душа монсеньора предстала перед Господом, который возложит на чаши весов своего правосудия и любовь к трик-траку, и бесконечные балы, и любовные похождения, и церковное службы.

Тихий звон сменили гулкие, разносившиеся по всему городу удары в большой колокол. Наконец они также смолкли, и тогда в распахнутые окна донёсся громкий цокот копыт.

— Это, дети, курьер поскакал в Вену.

За эти дни Иоганн ван Бетховен сильно сдал. Его лицо обрюзгло, голос охрип, руки дрожали.

— И что же теперь будет? — с тяжким вздохом спросила Магдалена.

— Распустят труппу Национального театра, — авторитетно заявил Людвиг. — Так мне сказал граф Зальм. Указ об этом уже давно подписан. Придворной капеллы это никак не коснётся. По слухам, новый курфюрст очень любит роскошь, как, впрочем, и его сестра французская королева Мария-Антуанетта[26].

Отец подозрительно взглянул на него и с откровенной злобой спросил:

— Ты действительно ничего не знаешь об изменениях в составе придворной капеллы?

— Нет, батюшка.

— Может, ты и не лжёшь. — Иоганн ван Бетховен начал нервно расхаживать взад-вперёд. — Но окончательную судьбу мы узнаем только после панихиды и торжественной церемонии вступления на престол нового архиепископа. Нас захлестнёт поток музыки, и тогда, Магдалена...

— О чём ты, Иоганн?

— Тогда новый правитель замурует в склепе всё, что было до него.

Дворцовые башни, равно как и стены церкви Святого Франциска, задрапированы чёрными полотнищами. Внутри справа и слева от катафалка у скамеек с пюпитрами замерли на коленях монахи-францисканцы и застыли как вкопанные гвардейцы в парадной форме. Над высокими светильниками колыхалось пламя, мимо гроба, склонив головы, бесконечной вереницей тянулись люди, прибывшие сюда со всех подвластных усопшему архиепископу земель.

После похорон во дворце на какое-то время воцарилась тишина, и лишь солнечные блики пробегали по опустевшим залам. Но вдруг в конце мая лестницы начали спешно покрывать пёстрыми коврами, а в Бонне — заново штукатурить и красить дома. На улицах развесили гирлянды, по мостовой громыхали повозки, груженные берёзовыми ветвями. Наконец в город на взмыленном коне влетел всадник с долгожданной вестью:

— За мной следует монсеньор!

Почти сразу же в Бонн въехал открытый дорожный экипаж. Сидевший в нём полный обрюзгший человек, добродушно улыбаясь, вяло помахивал рукой ликующей толпе. Это был новый курфюрст, сын эрцгерцогини Австрии Марии-Терезии[27]. По слухам, ему лишь недавно исполнилось двадцать восемь лет.

В эти дни Магдалена, наверное, впервые почувствовала себя счастливой, ибо Иоганн ван Бетховен не брал в рот ни капли. Его отношение к сыну также совершенно изменилось. Они вместе ходили в церковь и вместе возвращались домой, если, конечно, Людвиг не задерживался там допоздна, просматривал вместе с господином Нефе оркестровые партии или транспонируя голоса.

В этот вечер её ждала целая гора шитья. Младшие сыновья уже спали, а Иоганн и Людвиг ещё находились во дворце, где проходил грандиозный концерт. Людвиг, правда, обещал вернуться только после полуночи, но почему так долго нет Иоганна? Она не сводила глаз со стрелки часов, и шитьё впервые не доставляло ей удовольствия. Её лицо пылало, кровь гулко стучала в висках.

Ну где же, где же Иоганн?

На рассвете Людвиг проводил врача до дверей и подержал его сумку, пока лекарь надевал перчатки.

— Она очень тяжело больна?

Пожилой доктор Рёриг, пользующийся репутацией прямодушного человека, а порой даже и грубияна, буркнул в ответ:

— Она в полной коме! Всё и впрямь произошло так, как рассказал твой отец?

— Именно так. Дома мы нашли мать лежащей без сознания в музыкальной комнате.

— Странно, очень странно. Она ни на что не жаловалась?

— Она вообще не имела такой привычки! — Своим ответом Людвиг как бы попрекнул врача.

— Дурачок ты, дурачок. Ох, пардон, я хотел сказать «господин придворный музыкант». Конечно, она никогда ни на что не жаловалась. Это делает твоей матери честь, и, уверяю тебя, любой в Бонне снимет перед ней шляпу. Но всё-таки вспомни, может быть, есть какие-то причины для столь внезапного и необъяснимого заболевания?

— Во время наводнения она упала в ледяную воду, — после недолгого раздумья сказал Людвиг.

— Ну, с тех пор прошло довольно много времени. Может, её что-то сильно встревожило?

— Нет, господин доктор, честное слово, нет.

— Ну, тогда не знаю... Спокойной ночи, Людвиг.

Мальчик долго смотрел вслед врачу, пока тот не скрылся за углом. Вдруг он понял причину заболевания. Всему виной были эти злосчастные сто пятьдесят гульденов. После падения в холодную воду она просто не могла позволить себе заболеть, так как обязана была позаботиться о детях. Теперь же жалованье Людвига делало его и Иоганна полностью независимыми от отца...

На этот раз он выпил столько акцизной водки, что рухнул как подкошенный и пересчитал головой все ступеньки. Сперва он, правда, попытался удержаться на ногах, но силы были уже не те, и он стремительно полетел вниз.

К этому времени у матери каждый вечер по непонятным причинам поднималась температура — доктор назвал болезнь «morbus diabolicus», — и Людвиг теперь старался не отходить от неё. По возвращении он всегда подробно рассказывал ей о происшедшем за день.

— Граф Вальдштейн вскоре прикажет в Вене запрячь свою карету.

Через несколько минут, показавшихся ему вечностью, мать тихо спросила:

— А кто это?

— Я же рассказывал тебе о нём.

Она согласно кивнула, но в глазах у неё застыл вопрос.

— Молодой коаудитор курфюрста, которому поручено здесь следить за порядком. Он уже получил тайные сведения о придворном оркестре. И знаешь, кто ему их дал? Только никому ни слова.

Губы на восковом лице едва шевельнулись.

— Буду... нема... как в могиле.

— Госпожа фон Бройнинг и её братья-каноники. Они дружат с графом. По слухам, господин Нефе и впрямь будет получать тысячу гульденов в месяц... А я триста.

— А что... отец сегодня на службе? — Мать настороженно подняла голову.

— У певцов сегодня дополнительная репетиция, — после короткого раздумья ответил Людвиг. — Она может продлиться ещё несколько часов.

Он деланно зевнул и с наигранной беззаботностью в голосе продолжил:

— Как же я устал! Давай поспим немного.

Он оглянулся и незаметно для матери спрятал бритву.

В один из последних мартовских дней 1785 года Людвиг забежал домой и услышал срывающийся от гнева голос доктора Рёрига:

— Вы — пропащий человек. Вы только и делаете, что пьёте. И после всего, что я вчера вам сказал... Ну-ка вон отсюда!

Отец громко икнул и заплетающимся голосом ответил:

— Я только... только хотел пропустить стаканчик за здоровье жены.

Он, шатаясь, вышел на лестницу, а Людвиг вошёл в комнату. Врач нервно расхаживал взад-вперёд.

— Как мама, господин доктор?

Врач остановился и невидящим взором уставился на Людвига. Затем он по-отечески положил ему руку на плечо:

— Людвиг, я... я был бы плохим врачом, если бы отказался от лечения, но дела твоей матери весьма неважные.

Людвиг вздрогнул, лицо его стало пепельно-серым.

— Но я могу и ошибаться. Это я так, на всякий случай...

— Сходить... за священником? — Мальчик решительно вскинул голову.

— Да, Людвиг. Пора её соборовать.

— Господина каноника нет дома, но он должен скоро вернуться. Какая у вас к нему нужда, месье Людвиг?

— Мне нужно, чтобы он совершил обряд соборования.

— Позволю себе спросить над кем? — Лакей удивлённо вскинул брови.

— Над моей матерью Магдаленой ван Бетховен. Господин каноник знает, где мы живём, — на Рейнгассе, в доме Фишеров. Только, пожалуйста, не тревожьте госпожу фон Бройнинг.

— Нет, нет, что вы, месье Людвиг, — шёпотом заверил лакей. — Впрочем, господин каноник через час уже будет на Рейнгассе. А я пока вызову служку.

Мальчик поспешил удалиться. Он шёл, не видя и не слыша ничего вокруг. В голове, как мельничные жернова, вертелись одни и те же слова: «Обряд соборования над моей матерью Магдаленой ван Бетховен... Обряд соборования над моей матерью Магдаленой ван Бетховен... Обряд соборования над моей матерью Магдаленой ван Бетховен...»

Ноги его постепенно словно налились свинцом. А куда он вообще забрёл? Неужели на толкучку? Вот одна из лавок старьёвщика, и что же перед ней выставлено?

Да это же вещи матери! Вот её красивый пеньюар, вот праздничное платье. Да кто же посмел отнести их старьёвщику? Он обернулся. Отец! Ну конечно же отец!

Он вспомнил слова доктора: «И это после всего того, что я вам вчера сказал...» Так, ясно, он воспользовался безнадёжным положением матери, залез в шкаф и...

Людвиг пощупал шелковистую ткань пеньюара. Отец решил, что матери вещи уже не понадобятся, а ведь у неё одно единственное праздничное платье.

На пороге лавки показался неопрятно одетый толстяк.

— Посмотрите, какой роскошный пеньюар, молодой человек.

— Да уж знаю. — Людвиг растянул рот в недоброй улыбке.

— Превосходный подарок для вашей матери.

— Разумеется, и платье тоже.

— А уж платье!.. — Старьёвщик в восторге даже облизнул грязные пальцы с обломанными ногтями. — Уж поверьте, молодой человек, на толкучке такие прекрасные вещи попадаются крайне редко. Вам очень повезло.

— Согласен, — кивнул Людвиг. — И сколько они стоят?

— Двадцать гульденов.

— Десять.

На толкучке даже из-за платьев матери нужно торговаться. Здесь постыдное поведение неизбежно, как и грязные тряпки и пальцы торговца. Сейчас он изобразит ужас.

— Но, молодой человек, я сам заплатил за них восемнадцать...

— Моё последнее слово: пятнадцать! Договорились? Хорошо, упакуйте и пришлите мне всё не раньше чем через два часа в дом пекаря Фишера на Рейнгассе.

— Может быть, молодой человек оставит задаток?

— Вот два штюбера. — Людвиг небрежно швырнул монеты на груду тряпья. — Меня зовут Людвиг ван Бетховен.

Старьёвщик даже вытаращил глаза от изумления:

— Выходит, вы сын...

— Того, кто продал вам эти вещи.

Уходя, Людвиг попытался вспомнить, кому он ещё давал свой адрес.

Он в раздумье остановился возле дворца. Так, правильно, это дом, где жила Элеонора, где он провёл столько прекрасных часов и где над порталом вырублена огромная каменная шляпа каноника. Никогда ещё у него не было так много свободного времени. Нужно подождать, пока из двери под каменной шляпой выйдут каноник со служкой и тогда... А пока приходится сдерживать себя и вести себя так, чтобы не выдать глазами своего горя.

Тут он вдруг увидел суетящихся возле пушек артиллеристов. Неужели курфюрст вдруг ни с того ни с сего решил устроить учения? Или они действительно откроют огонь?

Вполне можно было подождать дальнейшего развития событий. Мать уже не узнавала его, поэтому, наверное, не имело смысла стоять возле её кровати... Но ведь он никогда больше не услышит её дыхания, этих тихих хрипов, вырывающихся из её груди. Никогда его сверхчувствительный слух музыканта, сравнимый разве что со слухом какого-нибудь морского чудовища, не воспримет их... Нет, он и так слишком много потерял времени, и нужно, нужно спешить домой.

Он резко рванул с места, но резкий грохот за спиной отбросил его назад.

Над жерлами орудий сверкали молнии, от оглушительного рёва во дворце зазвенели стёкла, лёгкие Людвига словно наполнились сжатым воздухом. Земля задрожала под ногами, и тут загрохотали ещё и пушки на городских стенах.

Салют! Но в честь кого? Монсеньор не отправился в церковь, сегодня не его день рождения, и потом, без музыки, а значит, без Людвига никакое торжественное событие бы не обошлось. И уж точно смерть матери Людвига ван Бетховена не являлась поводом для траурного салюта.

После каждого выстрела канониры прочищали дула орудий, затем офицер взмахивал шпагой, и звучали новые залпы.

Но такого салюта курфюрст явно не был достоин. Такой салют могли дать только в честь короля! Но откуда здесь, в Бонне, мог взяться король? И потом, он, несомненно, сразу же бы узнал о его появлении.

Людвиг даже на всякий случай оглянулся, но вместо короля увидел городского сумасшедшего Штумфа, которого ни королевский салют, ни смерть матери — вообще ничто на свете не могло смутить. Он отбивал такт палкой, пел, орал, да ещё как орал...

А исполнял он написанное Людвигом для него сочинение. Штумф стоял, плотно зажав под мышкой ноты, и крик его был даже слышен сквозь грохот пушек.

Наконец прозвучал последний залп, и в наступившей тишине послышался чей-то тонкий, срывающийся голос:

— Тут... прибыл курьер из Версаля. Сестра монсеньора королева Мария-Антуанетта родила сына, и в честь дофина Франции был устроен салют.

— Да разве это салют, — презрительно махнул рукой Штумф, и на лице его появилось какое-то совсем уж безумное выражение. — Слишком мало пушек! Слишком мало выстрелов.

— Ты плохо считал, Штумф, — со смехом возразил ему один из прохожих. — Именно такой салют полагается давать в честь дофина.

— В честь дофина, может быть, но... — на лице Штумфа появилось подобие улыбки, он медленно снял грязную шляпу и чуть ли не до земли поклонился Людвигу, — но это не королевский салют в честь Людвига.

Люди вокруг захохотали, смуглое, изуродованное оспинами лицо мальчика исказила гримаса боли. Он повернулся и пошёл прочь.

Людвиг стоял в спальне матери и неотрывно водил рукой по её покрытому горячей испариной лбу. По дороге домой он случайно увидел, как полицейский собирается арестовать совершенно пьяного отца. Он даже подрался с ним, но в конце концов сумел избавить отца от увоза в участок. Теперь тот громко храпел на софе в музыкальной комнате.

Людвиг мельком взглянул на прорехи в куртке. Надо бы попросить Цецилию или госпожу Фишер заштопать их. Ведь мать уже никогда...

Во дворе братья играли с Готтфридом Фишером. Они раскачивали его на качелях так, чтобы он каждый раз успевал толкнуть ногой крышу курятника. Они уже забыли о бессмысленно мычащем отце, которого Людвиг кое-как втащил в дом, и ничего не знали о предстоящем визите каноника. Потом можно будет позвать их наверх, пусть помолятся, пока священник совершит обряд соборования. А пока пусть веселятся.

Он вдруг задрожал, по коже точно пробежал озноб. Каким же одиноким он чувствовал себя, и это одиночество холодом обжигало его. Что проку от высокой должности и золотой шпаги? Всё оказалось совершенно бессмысленным. Он ничего не сможет изменить, ибо он сын пьяницы и лицо его и фигура отмечены каиновой печатью...

— Людвиг ван Бетховен!

— Да?

Кто-то позвал его. Только вот кто? Здесь, в спальне, кроме едва дышащей матери, никого не было. Наверное, он ослышался.

Вот уже за окном начался закат. Вскоре солнце скроется за холмами на противоположном берегу огромной сверкающей реки. От порывов вечернего ветра зашуршали ветки деревьев...

— Я здесь!

Он вновь оглянулся. Кто, кто его звал? Вдруг он всё понял.

Нечто неведомое подошло к нему и с улыбкой встало рядом. Слова его звучали тише, чем шелест ветра, и было непонятно, с приказом или посланием оно обращается к нему. Во всём есть свой смысл: и в том, что ты сын пьяницы, и в твоём смуглом, с крупными оспинами лице, и даже в каиновой печати. И не будет тебе приюта на земле! Но ты не только отверженный, ты ещё и посланец.

Заходящее солнце словно брызнуло пламенем, вечерний ветер завыл, к этим звукам почему-то примешался шум орлиных крыльев, и всё вместе воспринималось Людвигом теперь как музыка.

Это была очень печальная музыка. У него даже выступили слёзы на глазах, но одновременно она несла в себе огромный заряд утешения. Тут он внезапно где-то за порогом мыслимого и сущего увидел растянутые золотые и тёмные нити, которых никак нельзя было коснуться. Послышался глухой гул фанфар, похожий на стуки в ворота тайной обители жизни и смерти. К ним присоединились кларнет и фагот, затрубили трубы и, наконец, одиноко, величественно заиграла скрипка. Музыка сверкнула нестерпимым блеском, и он закрыл лицо руками.

— Людвиг.

Голос словно прозвучал из потустороннего мира. Он встал на колени перед кроватью, и сердце бешено затрепыхалось в груди, когда мать протянула к нему руку.

— Мама, ты узнаешь меня?

Она удивлённо вскинула брови и с неодобрением в голосе спросила:

— А... почему... я... не должна узнать тебя?

Незаметно вошедший в комнату доктор Рёриг сильной рукой отодвинул Людвига в сторону, долго стоял, склонившись над кроватью, а потом воскликнул:

— Беги отзывай священника. Мать будет жить, и, надеюсь, долго. Свершилось чудо. Истинное чудо, не будь я доктор медицины Иоганн Непомук Рёриг.