Аппендикс

Ольга

– И до сих пор помнишь? Ну и кто же ты после этого, как не жадина? – послышался мне голос Оли.

– Да нет же, – попыталась я оправдаться, – просто эта лошадка была проводником любви и жизни для одинокого ребенка.

– Ха-ха, ну и слова, – хмыкнула Оля. – Почему же, если эта деревяшка была проводником, ты не могла ее заменить на нематериальный образ?

– Но ведь мне было только три года.

– О’кей, – и верхний железный жевательный зуб Оли блеснул неодобрительно, – но сейчас-то почему обременяешь нас такими воспоминаниями? Не знала, что ли, что надо делиться? Всем-всем. Тем, что уже есть, и тем, что только намечается. Жизнь – бесконечный обмен, органами своими поделись, пока они у тебя здоровые. Дети в африках от жажды высыхают, от голода на них обвисает кожа, как на изможденных слонах из Ленинградского зоопарка, а ты развела тут нюни о своем потерянном детстве. Ведь сама знаешь, что китайчата, трудясь для тебя на фабриках, вместе с нитками оставляют в одежде кусочки своей ткани, раня себя до крови. Маленькие сомалийцы, засиженные мухами, мрут с голоду, а ты… Правильно мать тебя прижучила, видела твою сучью натуру. И правильно от тебя потом решила отделаться. А если б в любви выросла, что б из тебя вышло? Ты же видишь этих, выросших в любви? Понастроили вокруг башни самовлюбленной пошлости. В советской стране тебя должна была растить советская родина и отечество, а не отец или, еще хуже того, – мать. Эксперимент получился чистым.

Ты права, Ольчик, помню, как уже в полгода я неподвижно лежала раком на кроватке с высокой сеткой в одной из больниц, прирастая соплями к ледяной клеенке. Заборы, загородки, боксы, стены. Когда подросла, мать, провожая в очередную больницу, перед дверью, разделяющей нас, как мне казалось, навсегда, увещевала: «Ведь ты не будешь плакать? Обещай! Ты мой оловянный солдатик, да?» – «Ну конечно, милая мамо, оловянный, и расплавлюсь, если надо, для такой балерины, как ты».

– И что, правда не плакала?

– Тайно. Вместе с собакой Патраш выла у мертвого тела бродяжки из любимой книги. Была сентиментальной до маниакальности. Каждую ночь половину неудобной кровати оставляла образу матери. Так и привыкла – на самом краю. В шесть утра, летом – горном, а зимой – окриком медсестры́ нас вытряхивали из теплых постелей санатория, и сквозь сизый взгляд я видела муки своих палачей, корчившихся в огне, распаляемом моей фантазией.

– Злая ты. Они ж для тебя стрались. Гада из тебя выдавливали, слюнтяя и собственника.

– Да никакой собственности у нас не было, – огрызнулась я и заметила, что «г» она произносит странно мягко, с придыханием. – Зубная щетка с эмалированной кружкой в умывалке, в тумбочке перлюстрируемые письма, ручка, бумага, может быть, какая-то игрушка, расческа, библиотечная книга. Но и это в любой момент могло быть обобществлено. Только мысли могли быть личными.

– Но все-таки грех жалеть себя, это отяжеляет. Скитальчеством тебя спасли от твоего собственничества, – подвела мораль Оленька. Забрела и ты в этот трущобный город. Ведь за красотой приехала? А красота – она во всем, расширяй горизонты. Вот я их так расширила, что мой дружок мою манду с площадью нашего апостола путает.

Мы разговаривали, стоя на рампе, соединявшей два холма над безликим проспектом, названным в честь одного из двухсот шестидесяти четырех официально признанных пап. В нескольких шагах от нас ютилась маленькая железнодорожная станция – шесть перронов, небольшой бар, одна почти всегда закрытая касса, несколько вмонтированных стульев, постоянная выставка, посвященная детям пигмеев и африканским ремеслам, с вмурованным в стену жестяным коробом для пожертвований. Отсюда каждые полчаса с частыми остановками шли поезда в сторону городка Витербо. Позже она мне рассказала, как порой любила забраться в первый попавшийся. Во время дороги подбирала полистать какую-нибудь оставленную газету, смотрела в окно на раздолья Лацио и слушала разговоры. Словно дятел засевшего в глубине червяка, она всегда выуживала из них что-то полезное. На верхнем этаже обычно ездили те, кто помоложе, и иммигранты. В дневные часы народу там было мало, и контролер туда не добирался.

Как правило, она доезжала до конечной и ждала обратного поезда, – автобусы в пригородах ходили нерегулярно и стоили дорого. Однажды, отправившись с другого перрона, она заснула и оказалась в Пизе, где осталась ночевать прямо у станции, а утром села в обратный поезд, проведя половину пути в туалете из страха перед контролером. «Зато побывала в Пи́з(д)е», – говорила она, сочетая куражный вызов и смирение.

Жила Оля на крутом, неприступном, даже зимой густо заросшем и необитаемом холме. Купол самого большого собора отсюда казался снятым крупным планом. Внизу простирался район, который мог считаться одним из лучших в городе. В том смысле, что туристы и паломники подавали здесь хорошо, как нигде, и на работу ей ходить было близко.

Это я узнала от нее самой уже в первый день нашего, казалось бы, случайного знакомства.

– Слезай, сука, пошла отсюда, гадина! – Не так-то и часто в те годы приходилось слышать здесь чистую русскую речь, тем более вдали от туристических развлечений, чтобы действительно вот так вот сразу согласиться убраться. Женский и почему-то, как мне казалось, знакомый голос из надрывного крика переходил в визг. Пустая бутылка, едва не задев меня, разбилась внизу. – Срань заунывная, а ну упиздыхала отсюда быстро! Пшла, блядина, пшла отсюда!

– Прекратите кидаться, – громко пропищала я в ответ, со скоростью мыши слезая с еле заметной приставленной к холму стремянки как раз тогда, когда вслед за первой бутылкой просвистела другая. – И я не срань вам, я странь, или на худой конец – ссань, да и то для вас в крайнем случае, – все-таки мне не хотелось потерять последнее лицо, но я не успела броситься на амбразуру.

Сперва наступило молчание, а потом голос, откашлявшись, обрел человечность.

– Русская, что ли? Место ищешь? Тут уже живут, занято, понимаешь, мандавошка?

Стоя на нижней планке лестницы и обещая себе больше никогда не соваться в это логово, я увидела, как некое существо в свалявшемся ватнике, с полупустой бутылкой в руке опасливо, но и с какой-то неожиданной для подобной ситуации грацией выходило из зарослей.

Я втянула голову в плечи и, скрючившись, боясь упасть, прикрылась руками, ожидая нового нападения.

– Ладно, прости, – сказало оно примирительно, подошло еще ближе и оказалось женщиной за сорок, – ходит тут кто ни попадя, приходится оборонять жилье, а то повадились. А ты, ладно, как там тебя, заходи, можешь и со мной спать, теплее будет, я ж не знала, что ты тут тоже. На, выпей, бери, половина осталась, я своих не гоню, – и она протянула мне одновременно бутылку и руку, приглашая снова забраться наверх, а потом представилась: «Ольга».

Как и почти все русские, она умела смотреть, не мигая, прямо в глаза и была безупречно щедрой.

На веревке, натянутой между сооруженной из подсобного материала доурбанической лачугой и полуоблетевшим вязом, уютно висело белье. Пол домишки был устлан разномастными столешницами и досками. Устроившись за настоящим столом и на вполне удобном стуле, при огне двух огарков я разглядывала ее.

Несомненно, можно было назвать ее красивой, хотя она и выгдядела старше своего возраста, который назвала на то ли рассеянном, то ли тягостном выдохе. Над высокими скулами зябко сквозил какой-то неистовый (а не просто пьяный, как подумалось в первый момент) блеск широко расставленных ледниково-озерных глаз. Пшеничные, прямые длинные волосы поблескивали проседью. Загрубевшая на открытом воздухе светлая кожа, что издалека мне показалась девичьей, вблизи рассыпалась ветхой фреской, проступили морщины на лбу, у глаз, вокруг рта. Худая и легкая. Наверное, занималась танцами. Но высоковата для балерины.

Неожиданно она включила свет. Оказалось, что свеча была просто для душевности, – аккумулятор превосходно снабжал электричеством всю времянку. Ее интерьер определяли деревянные ящики, в которых обычно привозят фрукты-овощи. Поставленные друг на друга, они становились шкафом, подвешенные – полкой. На постаменте из них же лежал матрас, прикрытый одеялом, покрывалом и полиэтиленовой пленкой от возможного дождя. На шатучих стенах были прикноплены аккуратно вырезанные из бесплатных путеводителей репродукции картин и фотографии города.

В отдельном мини-отсеке размещалась своеобразная кухня с пластиковым ведром и бутылками, электрической плиткой, чайником и парой сияющих кастрюль. Таких домохозяйственных бомжей я еще не видела и в порыве ученичества фиксировала этот временный, но наверняка стоивший больших трудов уют.

Оля, конечно, была пьяна, но не настолько, чтобы наша светская беседа не подвела к угощению настоящим малиновым вареньем, трехлитровую банку которого ей подарили случайные знакомые в не так давно отстроенной русской церкви по соседству. Сервировано наше чаепитие было на огромном керамическом осколке с еле видным лунообразным клеймом. Согласно ему, этот поднос был куском черепицы от дома какого-нибудь третьего века.

Хотя я отхлебывала горячий чай, не сняв пальто, колотун все наглей скользил по мне своими влажными щупальцами. Ветер грохотал фанерными листами, ломил ветви дубов, и желуди, будто пулеметная дробь, изредка рассыпались по крыше в нескольких сантиметрах от наших голов. Немного послушав клацанье моих зубов, Оля, как ни в чем не бывало подошла к небольшому подиуму из кирпичей, на котором, оказывается, громоздилась настоящая буржуйка.

Хотя труба выходила на улицу, дым мгновенно заползал через щели обратно. Его пелена искажала узоры огня, раздваивая и утраивая их, так что казалось, что он – повсюду. Под дровяной треск, превозмогая кашель и утирая слезы, я ждала, что вот-вот в дверь постучит Мальчик-с-пальчик, и грохнет вслед за ним костяной ногой в фанерную стену баба Яга. Окружавшие нас добротные дома и самый раскрученный в мире храм с его ледяным чревом и кровавыми тайнами, хамовато-циничными служителями порядка и теткой, которая предупреждала с небес на нескольких языках, что в подобном месте нельзя ходить нагишом и орать благим матом, по сравнению с Олиной избушкой казались просто самонадеянной фантазией.

Оля забралась в найденное на помойке синее плюшевое кресло пятидесятых, которое в каком-нибудь антикварном магазине, о чем она вряд ли догадывалась, могло уйти за кругленькую сумму. Уютно она прихлебывала из чашки с проходящей по лицу Папы-поляка трещиной. Под сладкое разговорилась, понятное дело, о жизни и о любви.

Жизнь ее, как и у всех, состояла из препятствий, которые мне, в тот момент ностальгически нежившей между нёбом и языком цельную ягоду, словно кошка – живую рыбку перед тем как ею хрустнуть, показались не такими уж и ужасными.

Ну да, у нее украли деньги и документы, но с кем не случалось? Документы восстановимы, деньги – наживаемы. Любовь казалась делом прошлым, и о ней почти ничего в тот раз не было сказано.

«Собираю на обратную дорогу», – пожаловалась Ольга. Нос и глаза у нее покраснели, и, выбравшись из кресла, она взяла с кровати задуманного когда-то давным-давно белым медвежонка, чтобы им утереться. Но, видно, она была права насчет того, что жалость к себе утяжеляет. Больше она не проронила ни слова, и я поняла, что мне пора, тем более что в этой фанерной лачуге можно было окочуриться от холода. Дуло изо всех щелей, и, несмотря на печурку, сырость холодной пленкой покрывала любой предмет. Я попрощалась, как только на горизонте для меня замаячила пытка спускания штанов над темной природой. Пользоваться пластиковым ведром за занавеской мне казалось пока уж слишком фамильярным.

Отогреваясь быстрой ходьбой на улице, я подумала, что в своей манере говорить, уставившись не на собеседника, а вдаль, выглядывая там что-то, припоминая и откладывая, может быть, на другой раз, она напоминала сказительницу и что слова «правда» и «ложь» применительно к ней были бы неорганичны.

Купол собора сиял изнутри: гигантский фонтан света, расплескивающийся по миру. Уставленным в ночь глазом циклопа башенный фонарь шарил во тьме. Он нащупывал сырость ближнего парка, скользил по кирпичным границам самой богатой в мире страны с гулькин нос, дотрагивался до безымянных фасадов, натыкался на устроившихся как попало на покой съежившихся тружеников и тунеядцев колоссальной страны Яилати. Один из них, завернувшись в плед, бесформенно застыл, прислонившись головой к превращенному в питьевой фонтанчик саркофагу рядом с дверьми столовой для бедных. Изъеденное морщинами лицо спящего было счастливым. Возможно, уже во сне он предвкушал завтрашний обед.