Арабская литература

Наконец, к этому периоду относится деятельность величайшего из средневековых врачей ар-Рази, известного в Европе под именем Разес (Rhazes, ум. в 923 или 932 г.). Многие годы своей жизни он провел в Иране, но некоторое время занимал пост главного врача в большой багдадской больнице. До нас дошло несколько его трактатов как на арабском языке, так и в средневековых латинских переводах, включая его большой посмертный труд, называемый ал-Хави ("Содержащий"), различные руководства и монографии, включая зна-{60}менитую монографию об оспе. Наибольший интерес представляют его клинические отчеты о различных случаях заболеваний, которые послужили источником материала для поздних собирателей анекдотов**.

______________

** Пример можно найти в "Арабской медицине" проф. Э. Г. Броуна (Е. G. Browne, Arabian Medicine, Cambridge, 1921, pp. 51–53), из которой взяты приведенные выше подробности.

4. (945-1055 гг.)

Век плохого управления тюрков в Багдаде завершился, наконец, в 945 г., когда иранская династия Бувайхидов, хотя она и была шиитской, сменила тюрков в роли стражи халифа. Будучи шиитами, Бувайхиды не испытывали симпатий к ортодоксам, и на подвластных им территориях, сосредоточенных вокруг трех ветвей династии, утвердившихся в Ираке, Рее и Фарсе, возродились тенденции, пресекавшиеся ортодоксами. Однако политическая слабость Багдада и рост новых могущественных государств на территории прежней империи Аббасидов способствовали децентрализации арабской литературы.

(а) Кружок Сайф а д-Даула. На протяжении нескольких лет арабская литература развивается главным образом в северной Сирии, в Алеппо резиденции маленькой арабской династии шиитов Хамданидов. Вокруг Сайф ад-Даула (правил в 944–967 гг.) группировалась наредкость блестящая плеяда литераторов. Его щедрость привлекла почти всех ведущих писателей и поэтов того времени и окружила его имя непреходящей славой.

В исконных арабских странах оживление литературы неизменно связано с расцветом поэзии, и Алеппо не было исключением в этом смысле. Придворный поэт Сайф ад-Даула, ал-Мутанабби (ум. в 965 г.), обязанный своим именем ("Лжепророк") одной из проделок молодости, почитается некоторыми арабскими критиками величайшим из арабских поэтов или, по меньшей мере, последним великим арабским поэтом. Общепринятый в Европе взгляд на его поэзию коротко изложен проф. Брокельманом:

"Действительно, у ал-Мутанабби полностью созрело или, скорее, даже перезрело то, что в зародыше сущест-{61}вовало в древней касидной форме и было развито величайшими омейядскими поэтами. Он довел эту форму искусства до крайности и даже впал в безвкусицу. Поэтическое мастерство багдадцев, оплодотворенное персидским гением, почти совсем не оказало на него влияния. В то время как багдадцы во многом отчетливо сознавали, что они не арабы, ал-Мутанабби с гордостью чувствует себя чистым арабом и как таковой считает засилье варваров позором. Это объективное признание, в котором нельзя отказать его искусству, конечно, не может приблизить его к нашему субъективному восприятию. Если в древней поэзии, несмотря на ее чуждое нам содержание, мы можем восхищаться грубоватой строгостью формы, то у ал-Мутанабби все безмерно искажено, словно при гипертрофии. Образы и метафоры уже не возникают непроизвольно из естественного окружения поэта, а искусственны и по большей части причудливы".

Тем не менее именно эти качества главным образом восхищали арабских критиков и завоевали его поэзии популярность, которой она пользуется и до сих пор. В глазах народа он совершенно затмил своего-современника Абу Фираса (ум. в 968 г.), племянника Сайф ад-Даула, чьи стихотворения, по определению того же Брокельмана, представляют "поэтический дневник его приключений", и меньшая, чем у ал-Мутанабби, изысканность формы редко возмещается неподдельным чувством.

В следующем поколении был сделан важный шаг в развитии арабской прозы. Ранее к садж'у (рифмованной прозе), как к литературной форме, использованной в Коране, испытывали чуть ли не религиозное благоговение, которое мешало широкому использованию его в светских целях. По крайней мере в течение двух столетий официальная проповедь (хутба) по пятницам в соборных мечетях произносилась именно в этой форме; вероятно поэтому ею так широко пользовались уличные проповедники Басры во втором веке. Придворный проповедник Сайф ад-Даула Ибн Нубата (ум. в 984 г.) писал все свои проповеди садж'ем; собранные его сыном, они всегда высоко ценились за содержание и стилистические достоинства. Еще в эпоху Омейядов садж' был общепринятым стилем в официальной переписке, и {62} многие ранние документы такого рода получили широкое распространение в качестве образцов красноречия. Такое естественное украшение арабского стиля не могло быть навсегда исключено из литературы в целом, и, после того как рассказ стал признанным жанром, садж' неизбежно использовали (особенно в среде филологов) для придания ему блеска, остроумия и изящества. Его окончательное закрепление в этом жанре относится ко времени составления сборника «Посланий» (Раса'ил), адресованных разным лицам Абу Бакром ал-Хваризми (ум. в 993 или 1002 г.), чья литературная карьера началась в Алеппо. Этот стиль с необычайной быстротой распространился в восточных провинциях, развиваясь так стремительно и многообразно, что еще до своей смерти ал-Хваризми вышел из моды **.

______________

** Писать предисловия садж'ем было издавна принято, еще шире им пользовались некоторые писатели, например ал-Джахиз и ал-Макдиси; последний, однако, писал в 985 г., что в его время "литераторы ритму предпочитают прозу, но толпа любит стихи и садж'". Примеры, иллюстрирующие развитие садж'а в десятом веке, приводятся у Меца (A. Mez, Die Renaissance des Islams, Heidelberg, 1922, S. 231 ff., 308 ff.).

В стороне от этого блестящего общества и почти не замечаемый им жил один из величайших мусульманских мыслителей ал-Фараби (ум. в 950 г.), по происхождению тюрк из Средней Азии. Его труды по медицине и музыке служили образцами, однако именно благодаря его заслугам перед арабской философией имя ал-Фараби живет по сей день. Все его усилия были направлены на примирение систем Аристотеля и Платона (главным образом в истолковании неоплатоников), но при этом он сохранял твердую веру в истинность ислама и стремился привести в согласие с его доктринами всю греческую философию. Для нас из его произведений наибольший интерес представляет мусульманский вариант «Республики», понимаемой как единство церкви и государства.

Северосирийская школа пришла в упадок вскоре после смерти Сайф ад-Даула, но следует упомянуть еще одно связанное с ней имя запоздалого поэта. Абу-л-'Ала' ал-Ма'арри (973-1057) — это одинокая и неожиданная фигура в арабской литературе. Ослепнув в ранней юности, он тем не менее учился в Алеппо, пы-{63}тался найти счастье в Багдаде, но в конце концов вернулся в свой родной городок. Его ранние стихотворения, собранные в книгу под заглавием Сакт аз-занд, мало отличаются от заурядной искусственной поэзии той эпохи, но в своих более поздних стихотворениях при всей искусственности и сложности рифм и созвучий, на что намекает само название ал-Лузумийат, он выступает не только как великий поэт, но и как великий гуманист и проницательный, хотя и пессимистический, мыслитель. "Избрав разум своим путеводителем, — пишет проф. Никольсон, — он судит о людях и вещах с такой свободой, которая должна была казаться скандальной правителям и привилегированным сословиям того времени. Среди его размышлений о трагедии человечества ярко горит жгучая ненависть к несправедливости, лицемерию и религиозным предрассудкам. Он обнажает порок и глупость в поисках добродетели и мудрости. В его поэзии эпоха изображена без страха или пристрастия, и, — что особенно привлекательно, — сам художник, борясь с сомнениями, все же верит в способность разума разрешить трудные проблемы и найти истину, если только это вообще возможно. Но в Лузуме много однообразия; многое там тривиально, педантично и слишком заумно для нашего вкуса: книга вызывает восторг и презрение, потрясает, утомляет, чарует и отталкивает; но как бы то ни было, она неповторима и бессмертна, ибо выражает личность необыкновенного человека.

Все они заблуждаются — мусульмане, христиане, иудеи и маги;

Двое составляют единую секту человечества:

Один человек умен без религии,

Другой религиозен без ума" **

______________

** R A. Nicholson, Eastern poetry and prose, London, 1912, p. 110.

Мусульманские современники, хотя и стекались толпами на его лекции, совершенно не знали, как к нему отнестись, а их потомки вообще предпочитали Сакт аз-занд, находя в Лузумийат — в философском скептицизме Абу-л-'Ала' и его независимом отношении ко всей обрядовой стороне религии — много такого, что им не нравилось как мусульманам, а его пренебрежение к традиционным канонам арабской поэзии оскорбляло их {64} эстетические чувства. Современные европейские критики ударяются иногда в другую крайность и приписывают ему передовые философские воззрения, от которых сам он, вероятно, отрекся бы с ужасом. Менее удачны были прозаические сочинения Абу-л-'Ала', из которых наиболее важны для нас его «Послания» (Раса'ил); часть составленного самим автором сборника этих «Посланий» сохранилась до наших дней. Послания написаны изысканной рифмованной прозой и изобилуют намеками и литературными тонкостями, из-за которых подобные произведения выглядят в наших глазах искусственными и педантичными.

(б) Ирак при Бувайхидах. В то время как в кружке Сайф ад-Даула еще преобладали подлинно арабские элементы мусульманской литературы, в Багдаде и на востоке их постепенно вытесняло растущее персидское влияние. Этот период отмечен двумя интересными особенностями. Вместо ничтожеств, державших в руках халифат, и грубых бувайхидских правителей покровителями литературы стали многие выдающиеся и безмерно богатые персидские везиры, которые щедро поддерживали все отрасли знания. Самый знаменитый из них — «Сахиб» Ибн 'Аббад (938–995), с которым были связаны все поэты, писатели и ученые той эпохи. Но, поскольку сами везиры были весьма посредственными литераторами, едва ли можно считать случайным то, что они и покровительствовали посредственным литераторам. У везира Ибн ал-'Амида (ум. в 970 г.) библиотекарем был действительно первоклассный историк и автор интересного сочинения по этике Ибн Мискавайх (ум. в 1030 г.), чьи "Опыты народов" первая значительная всеобщая история после ат-Табари, — долго считавшиеся утраченными, обнаруживают замечательную остроту мысли и независимость суждения. Среди общего хора славословий особая нотка звучит у почти забытого Абу Хаййана ат-Таухиди (ум. после 1009 г.), мастера арабской прозы, равного ал-Джахизу, "имама красноречивых, — как говорит Йакут, — единственного и непревзойденного по мудрости, глубине, стилистическому мастерству и силе". В своей "Книге двух везиров" он с такой резкостью изобразил слабости Ибн ал-'Амида и Сахиба, что считалось, будто эта книга приносит несчастье всякому, кто ею владеет. {65}

Однако в то время наибольшим успехом пользовались звучные рифмы и развлекательность. Именно тогда из сказок, переведенных с индийского и персидского языков, начали возникать первые варианты "Тысячи и одной ночи"; в это же время филологи разыскивали в литературе анекдоты, чтобы заменить ими филологическое и схоластическое содержание короткого рассказа. Начиная с ранних произведений судьи ат-Танухи (940–994) под названиями "Радость после трудности" и "Собрание историй", через бесчисленные позднейшие произведения, из которых "Литературная хрестоматия" — ал-Мустатраф ал-Абшихи (1388–1446) может быть названа как одна из лучших и по содержанию и по стилю, новый тип рассказа всегда был необычайно популярен вплоть до наших дней.

Вторая особенность этого периода — основание библиотек и академий во всех крупных городах мусульманского мира. Правители и везиры соперничали друг с другом в приобретении авторских списков и копий ценных произведений и в учреждении учебных заведений (мадраса), не только открытых для всех желающих, но во многих случаях обеспеченных средствами на содержание учащихся и преподавателей, среди которых было немало женщин. Подробности об этих заведениях поразительно интересны. Небольшая школа, основанная в 990 г. в Багдаде, располагала 10400 книгами; крупная библиотека ал-'Азиза в Каире, по самому скромному подсчету, имела 120 тыс. томов, а библиотека ал-Хакама в Кордове была еще больше. Возможно, под названием ал-Фихрист ("Перечень") до нас дошел каталог одной из таких библиотек, составленный ан-Надимом в Багдаде в 987 г. Этот ценнейший труд начинается с раздела о различных языках, разновидностях письма и священных книгах, признаваемых мусульманами, а затем следует семь «бесед» о различных видах арабской литературы филологии, истории, поэзии, геологии, праве, философии, баснях и магии, а в конце — две заключительные беседы о сектах, иноземных религиях и об алхимии. В каждом разделе автор перечисляет все известные книги по этим предметам с краткими биографическими заметками об их авторах и приводит много другого ценного материала по истории культуры Ближнего Востока. Ал-Фихрист показывает, как обшир-{66}на была арабская литература в первые три века ислама и как мало сохранилось до наших дней: от многих авторов до нас дошли лишь небольшие фрагменты, а огромного большинства их мы не знали бы даже по имени.

Остальная литература бувайхидского периода в основном богословская. Этот термин едва ли применим к знаменитому трактату о "Принципах управления" ал-Маварди (ум. в 1058 г.), если бы там не описывалось идеальное управление теократическим государством лишь с незначительными уступками тому, что богословы рассматривали как порочную и незаконную практику того времени. Шииты, конечно, полностью использовали представившуюся возможность действовать открыто, и библиография, составленная юристом Мухаммадом ат-Туси (ум. в 1067 г.), интересна прежде всего тем, что показывает объем шиитской литературы, которая существовала в то время и впоследствии погибла; большая часть ее, несомненно, была умышленно изъята ортодоксальными суннитами. Однако незадолго до этого зайдитская секта шиитов основала независимое государство в Йемене, существующее до наших дней. В этом обособленном уголке они создали довольно большую литературу, памятники которой только недавно были исследованы в Европе, причем обнаружилось, что, несмотря на преобладающую теологическую направленность, они представляют немалый интерес и ценность. Из общей литературы шиитов особо выделяются псевдоэпиграфы, приписываемые зятю пророка 'Али, но написанные двумя братьями тарифами (т. е. потомками 'Али) ал-Муртада (967-1044) и ар-Ради (970- 1016), из которых последний был знаменитым поэтом своего времени. Эти подделки состоят из дивана стихотворений и сочинения под заглавием "Путь красноречия", содержащего мнимые проповеди и письма 'Али. Последнее сочинение, написанное приятным и не слишком витиеватым садж'ем, пользовалось особенно большой славой не только среди шиитов, почитающих его как подлинное творение их имама, но также и среди суннитов. Другое знаменитое дидактическое произведение в стихах, приписываемое 'Али, известное под названием Касидат Зайнаб, является более ранней подделкой одного из второстепенных поэтов начала аббасидской эпохи. {67}

Все эти писатели принадлежат к главной шиитской секте «двенадцатиричников», или «имамитов»; шиитскими лозунгами прикрывалось также другое движение, в значительной мере, если не большею частью, философское по своей сущности, из которого в политической сфере возникли династия Фатимидов и его крайнее ответвление — тайное общество в Сирии и Иране, известное под названием «ассасинов». Литература фатимидского движения, вероятно, ревниво оберегалась и исчезла вместе с его представителями, но существует предположение, что книга, известная под названием "Послания чистых братьев", служила руководством на низших ступенях посвящения. Она составлена группой писателей в Басре незадолго до 1000 г., включает 51 трактат и представляет энциклопедию науки и философии, резюмирующую идеи культурного мусульманского общества десятого века. К тому времени ортодоксальная церковь пошла на компромисс с философией, во многом схожий с подобным же компромиссом в средневековой Европе, на том условии, что доктрины философии не будут доведены до логического завершения. Благодаря тому что послания "чистых братьев" (ихван-ас-сафа') не преступали этих границ, они получили всеобщее признание и распространение во всех мусульманских странах, как в оригинале, так и в извлечениях и переводах. Сначала идут трактаты по математике (№ 16), затем следует введение в философию и логику (№ 7-13). Вслед за этим рассматриваются общие науки (№ 14–21) и антропология (№ 22–30). До сих пор эти учения почти полностью основываются на Аристотеле. Следующий раздел о "Мировой душе" (№ 31 — 40) явно неоплатонический; в заключение рассмотрены "богословские науки", — как и следовало ожидать, с заметным му'тазилитским уклоном.

(в) Восточный И р а н. Хотя иранские династии на востоке поддерживали восстановление персидского языка в качестве литературного, арабский язык еще широко употреблялся в придворных кругах и официальной переписке, а арабские поэты и писатели легко находили широкое покровительство. Самым блестящим, из восточных дворов был двор Саманидов в Бухаре, но особенно знаменит своей приверженностью к наукам был богатый торговый центр Хорезма (нынешняя Хива). {68} Уже в те времена области Аму-Дарьи славились, как и впоследствии, развитием богословских наук, и большинство составителей канонических книг религиозного предания, включая ал-Бухари и Муслима, происходили из Хорасана

С Нишапуром, столицей собственно Хорасана, связаны имена двух самых блестящих литераторов этого периода, ал-Хамадани (969-1007) и ас-Са'алиби (961-1038). Первый, более известный под прозвищем Бади' аз-Заман ("Чудо эпохи"), скитался от одного двора к другому всю свою жизнь, начиная с того дня, когда он покинул Хамадан в двенадцатилетнем возрасте, уже научившись всему, чему только могли научить его учителя, и до самой смерти в Герате. Вот как описывает его ас-Са'алиби — отрывок этот интересен не только сам по себе, но и дает картину развлечений образованного общества того времени, а также помогает понять причину успеха его Макамат: "Он владел искусством чудес, редкостей и диковинок [в слове]. Например, он мог продекламировать стихотворение более чем в пятьдесят строк, которое он слышал всего один раз, запомнить его целиком и повторить его с начала до конца без единой ошибки. Он мог пробежать глазами четыре или пять страниц книги, которую он не знал и никогда не видел, затем повторить их на память в безупречной согласованности. Его просили сочинить стихотворение или написать беседу на какой-нибудь оригинальный или необычный сюжет, и он тотчас выполнял эту задачу. Он часто писал книгу на заданную ему тему, начиная с последней строки и заканчивая первой, и создавал столь же красивое и остроумное сочинение, как и всякое другое. Он украшал бесподобную касиду, сочиненную им самим, своим же прекрасным трактатом, читал стихи прозой и прозу декламировал стихами. Ему давали много рифм, и он слагал по ним изящные стихи, или ему задавали сочинение прозой и стихами на всякие непонятные и трудные темы, и он декламировал, импровизируя, быстрее, чем в мгновение ока. Он мог переводить персидские стихи, полные причудливо выраженных образов, на арабский быстро и блестяще, и проделывал много других удивительных вещей без счета".

Видное место в арабской литературе ал-Хамадани {69} обеспечили не столько его остроумные «Послания», сколько создание им наиболее совершенной формы литературного выражения — макамы, или «собрания». Художественные особенности макамы раз и навсегда были определены этим автором.

"Он нарисовал, — пишет Ченери, — остроумного, бессовестного импровизатора, странствующего с места на место и живущего на подарки, подносимые ему щедрыми ценителями его талантов, а также своеобразного рави или рассказчика, который, постоянно встречаясь с этим импровизатором, рассказывает о его приключениях и повторяет его превосходные сочинения… "Собрание"- это своего рода драматический эпизод, рассказывая который, автор ставит целью показать поэтическое мастерство, красноречие или эрудицию, и ввиду этого тема неизменно подчинена авторской манере, содержание — форме".

Заслуга ал-Хамадани состоит в том, что он в своих Макамат придал древнему сказу с чередованием прозы и стихов (произведение такого типа представлено в европейской литературе "Окассеном и Николет") литературные достоинства садж'а и блеск экспромта, a также с мастерством гения сделал выразителем своего искусства хорошо знакомый персонаж из народного рассказа — остроумного бродягу. Его герой, Абу-л-Фатх из Александрии, владеет всеми тонкостями красноречия и живой речью, которыми, как мы видели, был одарен сам ал-Хамадани. Как образованные, так и необразованные единодушно восхищались его произведением, и, поскольку слава его распространилась по всему мусульманскому миру, появилось много подражателей, имевших больший или меньший успех; однако макама никогда более не достигала той непосредственности и живости, которые, несмотря на изощренную технику, умел вложить в нее ее талантливый создатель. Как указал недавно один критик, макама представляет в семитской литературе наивысшую ступень воплощения литературной темы.

"По существу ступени возрастающей «мобилизации» литературной темы у арийцев и семитов одни и те же: эпос (=касида), драма (=кисса, рассказ, в котором проза чередуется со стихами), новелла (=макама). На первой ступени вовлекается только память слушателя; на вто- {70}рой — актер или декламатор требует от слушателя понимания; на третьей — имеет место обращение к воле читателя. Только у арийцев форма изменчива, а содержание постоянно; у семитов же форма застывшая, а содержание изменчиво и иллюзорно" **.

______________

** L. Massignon, Essai sur les origines du lexique technique de la Mystique musulmane, Paris, 1922, p. 2S8.

Несмотря на все свое восхищение гением ал-Хамадани, ас-Са'алиби следовал более проторенным путем филологии и адаба. Для нас наибольшее значение имеют две его книги. Первая — по всеобщей истории, из которой до нас дошла только та часть, где речь идет о древних царях Персии; но она интересна тем, что содержит последнюю самостоятельную прозаическую версию материала, который тогда же был переработан великим иранским поэтом Фирдоуси и окончательно закреплен в знаменитой иранской эпической поэме Шах-наме. Вторая — биографическая антология, включающая всех поэтов — недавних предшественников автора, писавших на арабском языке во всей области распространения арабской литературы, — под заглавием "Единственная своего века". Этот сборник благодаря тонкому критическому вкусу автора сразу же завоевал признание и в течение двух последующих столетий был дополнен рядом продолжателей.

Когда в 999 г. Саманидов вытеснили тюрки Центральной Азии, их власть перешла к новой тюркской династии, основанной в Газне в Афганистане. Самый знаменитый из газневидских государей Махмуд Йамин ад-Даула (правил в 997-1030 гг.), хотя и был по сущности своей безграмотным варваром, достиг славы как в политике, пройдя по Индии с огнем и мечом под прозрачной маской религиозного рвения, так и в литературе, заставив ведущих писателей той эпохи способствовать блеску и пышности своего двора. Его правление прославлено в "Книге Йамин ад-Даула", написанной одним из придворных ал-'Утби (ум. в 1036 г.). Этот труд был поворотным пунктом в исторической литературе. С тех пор всякое самостоятельное историческое сочинение сводилось главным образом к монографии об отдельном правителе или династии, написанной по большей части слугами династии и откровенно превоз-{71}носящей его деяния. Добиваясь наибольшего эффекта, прибегали к риторическим ухищрениям, и простое историческое повествование перегружалось «прециозным» стилем, который насадили ал-Хамадани и его подражатели. Если подобные стилистические приемы были уместны в надлежащей сфере, то на историографию они оказали самое плачевное влияние. Все приносилось в жертву красивой фразе, троп нагромождался на троп до тех пор, пока простой факт не заволакивался туманом неясности и льстивых восхвалений.

Махмуд не полагался на то, что его слава щедрого покровителя привлечет ученых и литераторов. Его метод был гораздо проще и действенней: он похищал их или вымогал в виде дани с завоеванных стран. Именно таким способом после завоевания Хорезма он стал хозяином ал-Бируни (ум. в 1048 г.), который с нашей точки зрения наиболее полно воплощает дух мусульманской науки. В его глазах знание само по себе было конечной целью.

"Когда он составил свой "Канон", — свидетельствует источник, цитированный Йакутом, — султан (Мас'уд. — X. Г.) пожаловал ему столько серебряных отчеканенных в его правление монет, сколько мог унести слон, но он нарушил обычай и вернул все обратно в казну, с извинением сославшись на то, что он может, обойтись без этого. Его рука почти никогда не расставалась с пером, его глаза — с наблюдением и его ум — с размышлением, за исключением двух праздничных дней в году, Найруз и Михрджан. Во все другие дни его постоянным занятием было устранение завесы сомнения с лица знания и засучивание рукавов стеснения с его локтей. Один ученый муж рассказал: "Я посетил Абу Райхана (ал-Бируни. — X. Г.), когда его душа была почти готова отлететь и предсмертное дыхание стеснило ему грудь, и в этом состоянии он сказал мне: 'Как это ты объяснил мне однажды такой-то вопрос наследования? Я ему сказал с состраданием: 'В этом-то состоянии? - и он ответил. 'Не лучше ли, если я прощусь с миром, зная этот вопрос, чем покину его, не зная его? Тогда я ему повторил вопрос, и он запомнил его и обучил меня тому, что он обещал; затем я вышел от него и уже на улице услышал крики, возвещавшие о его смерти"".

Из его исторических сочинений, к несчастью, ничего {72} не сохранилось, но его слава незыблемо покоится на двух мастерских компиляциях. "Следы, оставшиеся от минувших поколений", — это работа по сравнительной хронологии, где не только описываются способы летосчисления и праздники различных народов и религий, но содержится также немало исторических сведений и интересных наблюдений по многим вопросам. Приступая ко второй работе, он воспользовался завоеваниями Махмуда в Индии, чтобы изучить санскрит и индийскую литературу, и в итоге примерно тринадцатилетнего труда создал произведение об Индии, которое по содержанию и научному методу стоит особняком в арабской литературе. В своей «Хронологии» он показал себя взыскательным ученым, в «Индии» он пошел дальше и доказал, что способен подняться выше национальных и религиозных предрассудков (за исключением, может быть, своей врожденной неприязни к арабам) и избежать как безудержного восхищения, так и слепой враждебности. Он перевел много индийских книг (в том числе Йога-сутру и Патанджалу) на арабский язык, и, что более необычно, несколько арабских переводов с греческого — на санскрит. Третья его работа, которую некоторые считают самой значительной, только теперь издается в Индии. Этот двенадцатитомный труд, называемый "Канон, посвященный Мас'уду", представляет собой краткий обзор всей астрономической науки арабов.

К совершенно иному типу ученого принадлежал Ибн Сина (980-1037) из Бухары. Спасаясь от лап Махмуда, он поспешно бежал из Хорезма, потом сделал головокружительную политическую карьеру и в конце концов поселился в Исфахане. «Авиценна» долгое время представлял в глазах европейцев вершину мусульманской науки. Часто забывают, что он был прежде всего философом (как и большинство мусульманских врачей, за исключением ар-Рази); ему приписывают не менее шестидесяти восьми сочинений по философии и только шестнадцать по медицине и одиннадцать по естественным наукам. К философским работам относится его "Книга исцеления [души]" — энциклопедия логики, физики, математики и теологии, ряд мистических сочинений, а также очаровательная краткая поэма о нисхождении души в тело. Однако известность в Европе и в значительной-{73} мере славу в мусульманском мире ему принесли медицинские сочинения, в особенности многотомная медицинская энциклопедия, называемая «Канон», которая направляла развитие европейской медицины в течение многих столетий, после того как была переведена Жераром из Саблонеты в тринадцатом веке. Даже в мусульманском мире она вытеснила труды предшественников Авиценны и возвела своего автора, вместе с его преувеличенной славой философа, на почетный пьедестал, даже выше более оригинального гения ар-Рази.

(г) Египет и Северо-Западная Африка. В течение первых трех веков существования ислама Египет принимал участие в культурных движениях, имевших своим центром Багдад и в некоторых случаях передаваемых и развиваемых местными школами. Например, в течение девятого века там возникла самостоятельная школа историков, как мусульманских, так и христианских, чьи произведения в некоторых случаях дошли до нас. Однако распространение арабского языка вдоль североафриканского побережья протекало столь медленно, что даже в девятом и десятом веках в одном только Кайруване в Тунисе образовался литературный кружок. С приходом к власти еретической Фатимидской династии, которая утвердилась в Тунисе в 909 г., а спустя шестьдесят лет в Египте и Сирии, сношения между этими двумя странами и Востоком стали гораздо затруднительнее. Вероятно, именно благодаря этому Египет оставался относительно независимым от влияний, которые воздействовали на арабскую литературу в Азии, но то немногое, что сохранилось из египетской литературы этого периода, представляет общий интерес. Фатимиды, во всяком случае, были щедрыми покровителями знания. Одним из первых их деяний в Египте была постройка университета-мечети ал-Азхар и обеспечение его средствами; после возвращения к ортодоксии и победы над азиатскими соперниками, университет этот стал, и остался поныне, главным университетом ислама. По всей видимости, Фатимиды поощряли изучение науки и философии, так что кажущуюся скудость египетской литературы в период их правления следует приписать полному изъятию ортодоксами всего, связанного с фатимидской ересью. В самом деле, географ ал-Макдиси в 985 г. недвусмысленно писал следующее: "Багдад в {74} прошлом был знаменитым городом, но теперь он приходит в упадок и слава его померкла. Я не нашел там ничего интересного или достойного восхищения. Ныне Каир является тем, чем некогда был Багдад, и я не знаю более знаменитого города в исламе".

(д) Испания (750-1091). Развитие арабской литературы в Испании замедлялось многими факторами. Расположенная на окраине мусульманского мира, Испания, кроме того, не имела централизованного правительства, подобного тому, которое создали Аббасиды на Востоке. Борьба между арабами и берберами и распри среди самих арабов создавали обстановку, мало благоприятствовавшую литературной работе. Еще важнее то обстоятельство, что внешние влияния, которые так способствовали развитию арабской литературы в Сирии и Ираке, не имели себе подобных в варварском готском королевстве, опрокинутом мусульманами. На Востоке арабские завоеватели стали учениками завоеванных народов; в Испании же готские христиане, напротив, заимствовали арабскую культуру. Омейядские правители стремились с помощью просвещенного и щедрого покровительства привлечь восточных ученых к своему двору и сумели превратить свою новую столицу — Кордову в центр, из которого мусульманская культура распространялась даже за пределы Испании. Время их наибольшего могущества правление прославленного Абд ар-Рахмана III (912–961) — совпало с периодом, когда гений испанских мусульман, до тех пор скрыто созревавший, впервые проявился, породив на протяжении последующих столетий ряд литераторов, произведения которых входят в число самых блестящих памятников мусульманской цивилизации.

Первым испанским автором, чьи произведения дошли до нас, является Ибн 'Абдраббих (860–940), вольноотпущенник Омейядов. Его единственное сочинение, не считая некоторых стихов, — ал-'Икд ал-фарид ("Единственное ожерелье"), знаменитая литературная сокровищница, выдержанная в духе "Источников известий" Ибн Кутайбы и в значительной степени заимствованная оттуда. Оно содержит, как указывает автор в предисловии, "причудливые создания моей собственной поэзии, дабы читатель мог узнать, что наша западная страна, несмотря на всю ее отдаленность и изоли-{75}рованность, имеет свою долю и в поэзии и в прозе". 'Икд, отчасти благодаря своей более тщательной разработке и простому построению, полностью вытеснил сочинение Ибн Кутайбы даже на Востоке и остается по сей день одной из самых популярных развлекательных книг. В то время как Ибн 'Абдараббих был прежде всего эстетом, его последователь ал-Кали (ум. в 965 г.) был филологом и считается основателем испанской филологической школы. Он родился в Армении и учился в Багдаде; в 942 г. обосновался в Кордове, где провел весь остаток жизни и произносил свои «Диктовки», которые и доныне повсеместно читаются на Востоке. Они состоят из грамматических и лексикографических рассуждений на различные темы, как-то: отдельные места Корана, древние арабские сказания, исторические повествования и т. п., с цитатами из преданий и поэтическими отрывками.

О самых ранних испано-арабских поэтах мы не знаем почти ничего, но не может быть никакого сомнения в существовании там традиционной поэзии. "Новый стиль" также был перенесен в Испанию, — таким образом поддерживалось единство культуры мусульманского мира. Однако к началу одиннадцатого века появляется новая особенность: мы видели, что на Востоке поэты, пользовавшиеся литературным языком, не обращали никакого внимания на тенденции народной поэзии; все, что не соответствовало установившимся литературным нормам, тут же отбрасывалось. Хотя эта догма никогда не была полностью преодолена даже в Испании, новые строфические формы, истоки которых можно проследить до самых ранних времен, все же прокладывали себе дорогу в литературу. Первым завоевал себе прочное место мувашшах ("опоясанный") — стихотворение из четырех, пяти или шестистрочных строф, допускающее разнообразные варианты в построении и рифмах, с типичной схемой аа, ббаа, ввваа и т. д. Причины, которые привели к развитию строф в Испании, а не на Востоке, неясны. Высказывалось предположение относительно влияния народных испанских и провансальских песен, построенных по образцу латинских церковных гимнов; кое-что, может быть, объясняется особым развитием арабской музыки на Западе.

Пристрастие арабов к тщательности формы и едино-{76}образию нигде не проявляется так сильно, как в тех условностях, которыми вскоре стало сопровождаться употребление мувашшаха. Все стихотворение сочинялось на литературном языке, но считалось особо изящным, если последняя строка бывала написана колоритным и совершенно неправильным языком. Хотя обычные размеры употреблялись весьма часто, это не одобрялось, и строки разбивались на неравные отрезки, которые имели внутреннюю рифму, проходившую через всю строфу. Не удивительно, что при необходимости преодолевать такие технические трудности, поздний тип мувашшаха был лишен непосредственности и в особенности после перенесения на Восток быстро выродился в механическое упражнение, столь же стереотипное и искусственное, как и касида. Автор мувашшаха, по-видимому, был ограничен еще одной условностью в выборе своей темы. В мувашшахе редко идет речь о чем-либо, кроме любви, разве что только о религии. Форма обращения к любовнику нередко сохраняется даже в панегирике. Конечно, часто встречаются реминисценции и даже прямые заимствования из ранних поэтов, в особенности из 'Умара ибн Абу Раби'и, и позднейшие поэты свободно грабили му-вашшахи своих предшественников.

Однако старые формы никогда не теряли своего господства и, вероятно, лишь немногие посвятили себя исключительно строфической поэзии. Высокопарная фраза и натянутый вычурный образ процветали здесь столь же пышно, как и на Востоке; трудно найти что-либо подобное следующей строке из испанского панегирика:

Как же не будут чахнуть его нижние одеяния, когда он

полная луна [по красоте] и они из хлопка?

Даже видавший виды Ибн Халликан находит нужным пояснить, что, как говорят, хлопок, выставленный на лунный свет, портится.

Золотой век андалусской поэзии на несколько лет выходит за те пределы, которые мы установили для Востока. Распад Омейядской династии (ок. 1020 г.) и разделение мусульманской Испании на ряд мелких княжеств, казалось, только стимулировали развитие литературы и поэзии той эпохи, поскольку возник десяток дворов вместо одного. Из множества поэтов одиннадцатого века наиболее известны двое: Ибн Зайдун {77} из Кордовы (1003–1070), который обычно считается величайшим испанским поэтом, как в своих ранних любовных песнях, так и в зрелых поэтических посланиях, и ал-Му'тамид (1040–1095), последний арабский правитель Севильи. Оба они отчасти обязаны славой обстоятельствам своей жизни: первый — своей авантюристической карьере и романтической привязанности к омейядской принцессе Балладе, последний контрасту между великолепием его двора, когда он правил как primus inter pares** среди королей Испании, и своей жалкой смертью пленника в Марокко. Оба они (подобно многим другим своим соотечественникам) были людьми, которые умеют "самые тривиальные и преходящие события жизни тотчас облечь в поэтическую форму", и остается лишь пожалеть о том, что нет английского перевода ни одного из их произведений — самых очаровательных во всей арабской поэзии. Ибн Зайдун не менее знаменит и как прозаик отчасти благодаря своей переписке, но в особенности благодаря "Посланию к Ибн 'Абдусу" — законченному образцу литературного мастерства и острой сатиры. Ниже мы приводим строки одного из его поздних строфических стихотворений:

______________

** Первый среди равных.

Да оросят обильные дожди облаков окрестности дворца,

Пусть нежно поют голуби на ветвях

В блестящей Кордове, обители благородных,

Городе, где юность сломала мои [детские] амулеты,

Где я родился от благородных предков,

Сколь благословенны дни целомудрия минувшие!

Скольким забавам мы предавались в этих переулках,

С чернокудрыми, пышноволосыми, с белой шеей,

Когда они ходили, волоча подолы с разукрашенными

краями.

Но не следует их осуждать за бесстыдство.

Скажи тому времени, радости которого миновали

И стерлись следы по прошествии ночей,

Сколь нежен был ветерок его вечеров!

И ярко светили его звезды над головой ночного

путешественника:

"Привет тебе от страстно влюбленного, любящего!"

Центральное место в прозе одиннадцатого века занимает Ибн Хазм из Кордовы (993-1064), внук принявшего ислам испанца. В молодости он писал преиму-{78}щественно стихи, но, принадлежа к самой непримиримой школе мусульманской теологии, часто отвлекался от этого занятия, подвергая ожесточенным нападкам своих богословских противников; острота его языка, вошедшего в поговорку, которая сравнивает ее с мечом тирана ал-Хаджжаджа, привела к тому, что он в конце концов был вынужден отойти от политической деятельности и по сути дела был отлучен от церкви. Из огромного количества его сочинений по богословию и истории до нас дошло очень немногое, если не считать ценного и оригинального труда по сопоставлению религий ("Книга религиозных и философских сект"). Хотя может показаться странным, что произведения такого рода мы впервые встречаем именно в арабской литературе, причины этого найти нетрудно. Благодаря веротерпимости арабских завоевателей в их среде сохранились большие общины, исповедовавшие самые различные религии — иудеев, христиан, зороастрийцев и даже полуязычников. Различие между этими религиозными системами и их собственной верой издавна привлекало внимание мусульманских ученых и порождало вначале большую полемическую литературу (образцом которой может служить "Книга религии и власти", написанная около 855 г. 'Али ибн Раббаном ат-Табари, перешедшим в ислам христианином), а в дальнейшем — пробуждало научный интерес к ним. Кроме того, чисто практические вопросы, связанные с особым налогообложением и правовым положением немусульман, требовали от чиновников некоторого знакомства с их верой и обрядами. Возникновение различных канонических школ внутри самой мусульманской общины привело к появлению трудов, в которых сопоставлялись различные учения, обычно с полемическими целями. Примером может служить "Различие между сектами" Абу Мансура ал-Багдади (ум. в 1037 г.), где рассматриваются лишь те секты, которые причисляли себя к исламу. Однако именно Ибн Хазму предстояло написать первый систематический и критический труд о религиях, включая различные секты и школы. Его книга начинается с богословско-философской классификации религий в соответствии с их представлениями о начале мира и призвании пророков; христианство, например, подпадает под категорию религий, утверждающих, что мир был создан во {79} времени и более чем одним творцом, и отвергающих некоторых пророков (т. е. Мухаммада и арабских пророков). В каждом разделе подробно разбираются доводы, выдвинутые в поддержку этих верований, и вслед за этим они отвергаются один за другим. Большой раздел книги посвящен язвительному разбору противоречий и, с точки зрения мусульманина, нелепостей, содержащихся в Ветхом и Новом Заветах, с цитированием глав и стихов оттуда. Затем рассматриваются различные мусульманские секты и философские школы, а в заключение излагаются собственные философские и богословские воззрения Ибн Хазма. Ясно, что содержание и стиль книги в целом противоречивы, но она проложила дорогу для более беспристрастных сочинений на ту же тему. Вполне естественно, что испанские историки сосредоточили свое внимание почти исключительно на истории арабов в Испании. Сочинения, написанные и принятые за образец на Востоке, легко проникали на Запад, и их пробелы в отношении испанской истории следовало восполнить. Первая истинно испано-арабская история дошла до нас в ранней испанской редакции под названием "Chronica del Moro Rasis", большинство же других ранних исторических сочинений либо утрачены совсем, либо сохранились лишь в виде фрагментов. Наряду с этим, важная серия биографических сочинений, охватывающих период от конца десятого века по тринадцатый включительно, к счастью, сохранилась и позволяет нам воссоздать довольно полную картину деятельной жизни тех литературных кругов, которые в свое время представляли самую высокую культуру в Европе. {80}

VI. СЕРЕБРЯНЫЙ ВЕК (1055–1258 гг.)

Арабская литература, как было показано выше, была тесно связана с превратностями мусульманской истории вследствие своей зависимости от покровительства правителей, и 1055 год н. э. отнюдь не произвольно считается поворотным пунктом в ее развитии. В этом году тюркская династия Сельджукидов утвердилась в Багдаде и тем окончательно закрепила тюркскую гегемонию в Западной Азии. Последствия этого переворота не замедлили проявиться в арабской литературе. При тюрках — нецивилизованных кочевниках, управляемых военной аристократией, ни в чем не было стабильности. За редкими исключениями, история их господства в Азии состоит из непрерывных переворотов и всеобщей анархии, неизменно сопровождавшихся бедственными опустошениями, истреблением людей и вымогательствами. Легко понять, как неблагоприятны были эти условия для развития не только литературы, но и всей культуры. Появление время от времени могущественного и просвещенного правителя или нескольких правителей не могло существенно улучшить положения, поскольку анархия и жадность тюрков в течение двух веков разрушили государственную машину, созданную арабами и персами.

Выдвижение тюркских династий неблагоприятно сказалось на арабской литературе еще и в другом отношении. Все персидские государи в той или иной мере владели арабским языком и могли оценить произведения, авторам которых они оказывали покровительство. Тюрки же, правившие в западной Азии, редко понимали арабский язык, и в эпоху их господства персидский язык снова стал преобладающим в литературе. Арабские сочинения достигали слуха султана только из вторых уст, и его благоволение зависело главным образом от при-{81}дворных, говоривших по-арабски, каковыми в большинстве случаев были богословы или секретари. Поскольку первые принципиально не признавали никакой самостоятельной мысли, а вторые — редко интересовались чем-либо, кроме филологии, препятствия на пути писателя, чьи произведения не отвечали их требованиям, были почти непреодолимы. Результат этого сказывается прежде всего в раболепном тоне, который, хотя и встречается в арабской литературе с очень раннего времени, теперь выступает на передний план. Весьма любопытно читать апологии, которые авторы небогословских сочинений считали необходимым поместить в своих предисловиях.

"Я хорошо знаю, — пишет Йакут в своем "Словаре литераторов", — что злобные критики будут поносить и высмеивать меня, — это люди, чьи умы пропитаны невежеством и чьи души восстают против щедрого дара природы; они будут утверждать, что важнее посвятить себя религии, получая выгоду в этом мире и на том свете. Знают ли они, что люди созданы неодинаковыми и с разными способностями? Аллах предназначил людей для каждой науки, чтобы они сохраняли ее целостность и приводили в порядок ее сущность, и каждый человек приходит к тому, для чего он создан. Я не отрицаю, что если бы я был неразлучен с мечетью и молитвенным ковриком, то скорее очутился бы на пути спасения в будущей жизни. Но в следовании наилучшему мне отказано, и для добродетели человека вполне довольно того, что он не делает ничего предосудительного и не идет по пути обмана".

В странах, где говорили по-арабски, положение было, конечно, иным, благодаря чему выросла роль Египта и Сирии в арабской литературе.

Однако наряду с заметным ростом количества произведений в дальнейшем наблюдается не менее заметное ухудшение качества. Литературный круг сужался до высокообразованного меньшинства, и вместе с тем беднел его дух и снижались требования к литературе; отсутствие широты и жизненности писатели, как это всегда бывает, пытались возместить педантизмом и искусственностью. Независимость мысли уступила место слепой вере в авторитеты, оригинальные сочинения были вытеснены популярными компендиями. Изящество и худо-{82}жественность, облекавшие произведения прошлого привлекательностью и остроумием, культивировались теперь сами по себе, словно для того, чтобы прикрыть этим флером безнадежное притупление разума; по выражению Монтеня, люди садились в седло, потому что в ногах не доставало силы идти пешком. Кроме того, не следует забывать, что наибольшего расцвета арабская литература достигла вследствие соприкосновения отечественных наук с греческой мыслью. Теперь же стимул, данный греческой культурой, почти совсем истощился-, а те области науки, где он оставался главной движущей силой, пришли в упадок и замкнулись в тесном, быстро сужавшемся кругу. Косная схоластика, возобладавшая в богословии, была симптомом (но никак не прямой причиной или следствием) медленного паралича, сковывавшего дух ислама.

В рассматриваемый нами период эти влияния, распространяясь с Востока, вскоре пронизали всю мусульманскую культуру. Едва ли приходится сомневаться, что одним из факторов, сильно способствовавших этому, явилось основание крупных ортодоксальных университетов, из которых самым знаменитым был ан-Низамиййа в Багдаде. Обучение детей сводилось главным образом к упражнению памяти. Мальчики шести-семи лет заучивали наизусть Коран, макамы и стихи ал-Мутанабби. В течение многих лет они днем и ночью читали и заучивали огромные комментарии и комментарии к комментариям к сочинениям по грамматике, логике и богословию. Нередко учащийся к двадцати годам хранил в памяти от одной до двух сотен прозаических сочинений. Контролируя высшее образование, богословы сумели выхолостить все, за исключением гения, и избавиться от опасностей, которые таят в себе независимый дух и глубокие познания. Однако такое насилие не проходит безнаказанно, и, быть может, не так уж парадоксально то, что оригинальная мысль той эпохи получила главное развитие именно в сфере богословия.

1. Ирак и Иран

Период этот открывает величайшая фигура в мусульманской религиозной мысли. Ал-Газали (1059–1111), сделав блестящую карьеру в Нишапуре и Багдаде, вне-{83}запно отказался от профессорского звания и на десять лет удалился из мира. Сам он писал, что его ум не устоял перед скептицизмом и он почувствовал, что необходимо восстановить утраченную веру. Его не удовлетворили схоластическая теология, философия и шиитские учения. В конце концов он обратился к суфизму, и тут свет озарил его. Вернувшись в родной город, он провел остаток дней со своими учениками, предаваясь познанию и созерцанию.

Его литературная деятельность началась еще в то время, когда он был профессором в Багдаде; он написал несколько трактатов в обычном богословском духе, в том числе одно полемическое сочинение против крайних шиитов и другое, под названием "Опровержение философов", где он выступает против абсолютного применения разума в богословии. Однако эпоху в исламе составил ряд сочинений, написанных им после его обращения к суфийским взглядам. Его целью было внедрить ведущие принципы суфийской жизни в ортодоксальную теологию, чтобы восстановить равновесие, утраченное чрезмерно схоластической аш'аритской школой, и заменить субъективным религиозным опытом "системы и классификации, слова и доводы относительно слов". В "Избавляющем от ошибок" (Мункиз) он поясняет при помощи собственного опыта основы своей веры, которая была подробно изложена в его главном труде Ихйа 'улум ад-дин ("Воскрешение религиозных наук"). Помимо этих образцовых произведений, он написал для всеобщего пользования несколько мелких благочестивых трактатов на арабском и персидском языках, причем некоторые из них по тону и содержанию поразительно сходны с евангелическими трактатами наших дней.

Ал-Газали был не столько оригинальным мыслителем, сколько человеком с яркой индивидуальностью. Его труд предназначался прежде всего для того, чтобы подкрепить ортодоксальную церковь моральной силой лучших элементов суфизма. Но при всем том он стоял намного выше своей эпохи и его выступление против этики схоластов оказалось слишком радикальным. Для последующих поколений он был лишь одним из многих богословов; Ихйа предали забвению, и только когда оно вновь было введено в обиход в конце восемнадцатого века, мусульманский мир начал осо-{84}знавать его значение. Длительное время ал-Газали привлекал к себе внимание европейских ученых, и, подобно своему великому противнику Ибн Рушду, он — одна из тех редких фигур, которым в Европе посвящена обширная литература.

Оценить революционный характер труда ал-Газали можно, сопоставив его с двумя знаменитыми богословами того времени. Аз-Замахшари из Хорезма (10751144) принадлежал к филологической школе богословия; немногие книги пользовались большей известностью в европейской арабистике, чем его учебник грамматики (ал-Муфассал) и собрание кратких назидательных изречений в изысканной рифмованной прозе, под названием "Золотые ожерелья". Наряду с ним Фахр ад-Дин ар-Рази (1149–1209) был философом, энциклопедистом и одним из величайших гуманистов своего времени. Говорят, что он первым ввел систематическое расположение материала в своих сочинениях, которые охватывали самые различные предметы от философии и богословия до талисманов и астрологии. Однако оба они прославились главным образом своими комментариями к Корану, составление которых, по-видимому, было в то время весьма распространенным занятием.

"Всякого рода эрудированные люди, — говорит ас-Суйути, — принимались составлять комментарии, но каждый ограничивался одной определенной наукой. Ты понимаешь, что глаза грамматика ничего не видят, кроме грамматических конструкций и способов словоупотребления; историк не интересуется ничем, кроме повествовательных разделов, которые он пережевывает в мельчайших деталях, и рассказов древних, все равно, правдивы они или нет; законовед тянет свое бесконечное рассуждение о праве и сворачивает со своего пути лишь для того, чтобы извлечь доказательства законоположений из стихов, которые не имеют к этому ни малейшего касательства; а представитель интеллектуальных наук, в особенности имам Фахр ад-Дин, уснащает свои сочинения высказываниями греческих и мусульманских философов, выводя одно положение из другого, пока читатель не останавливается в растерянности перед несоответствием между выводом и исходным стихом; а один ученый богослов сказал об этом: "Тут есть все, что угодно, кроме комментария"". {85}

Хотя аз-Замахшари придерживался му'тазилитской ереси, его комментарий под названием «Открывающий» приобрел такую известность, что спустя столетие он был выпущен с сокращением нежелательных мест ал-Байдави (ум. в 1286 г.) и в таком виде по сей день не утратил популярности.

В области филологии и в собственно художественной литературе этого периода всех затмевает имя ал-Харири из Басры (1054–1122). Он получил обычное филологическое образование во все еще знаменитой школе родного города и стал мелким государственным служащим, а получив небольшое наследство, смог отдаться филологическим занятиям. Подобно многим людям своего сословия со времени Бади' аз-Замана, он легко овладел искусством садж'а, но, по-видимому, не писал ничего, достойного внимания, пока не прославился внезапно, опубликовав Макамат. Он откровенно подражал Бади' аз-Заману, заимствуя не только литературную форму, но даже mise en scene ** и образы рассказчиков: Абу Зайд из Саруджа у ал-Харири изображен точно таким же остроумным бродягой, как и Абу-л-Фатх из Александрии у ал-Хамадани. Об обстоятельствах, побудивших его сочинить свои Макамат, сам он рассказывает следующее:

______________

** Мизансцена, фон, на котором развертывается действие.

"Абу Зайд из Саруджа был назойливый старый нищий, остроумный и красноречивый, который прибыл к нам в Басру и в один прекрасный день поднялся в мечети Бану Харам (квартал, в котором жил ал-Харири.- X. Г.), приветствовал людей и стал просить у них милостыню. Там присутствовали некоторые правители, мечеть была переполнена знатными людьми, и они были очарованы его красноречием, изяществом и прекрасным слогом его речи. Он рассказал о пленении его дочери греками, точно как я рассказал об этом в макаме, названной «Харамская». В тот же вечер у меня собралось общество из достойнейших людей Басры, и я им рассказал о том, что видел и слышал от этого нищего, и об изящном стиле и остроумных намеках, которые он употребил для достижения своей цели. Затем присутствующие по очереди рассказали, как каждый из них тоже видел этого самого нищего в своей мечети при {86} ситуации, аналогичной той, которую наблюдал я, и слушал, как он произносил речь на другие темы и даже лучшую, чем услышанная мной, так как он обычно появлялся в каждой мечети, переменив свою одежду и внешний вид, и демонстрировал свою искусность в разнообразных ухищрениях. Все подивились тому, какие он предпринимал усилия ради достижения своей цели и как изобретательно и ловко изменял он свой внешний вид. Тогда я написал "Харамскую макаму" и затем построил на ней остальные макамы" ***.

______________

*** Из Иршад Йакута. Относительно истории сочинения остальных макам, об унижении ал-Харири и его конечном торжестве читатель может узнать из введения, предпосланного Томасом Ченери к его комментированному переводу первых двадцати шести макам (всего их пятьдесят) — труду, который принадлежит к числу первоклассных европейских переводов с арабского.

С самого начала Макамат ал-Харири считались несравненными. "Если бы он заявил, что они — чудо, — говорит один биограф, — то никто бы не стал опровергать это". Их ценят главным образом за литературные и языковые достоинства, но бесконечные ссылки на все отрасли знания и все стороны жизни сделали их памятником эрудиции. Однако они заняли особое место не только благодаря совершенству формы, языковому мастерству, бесконечным tours de force **** и нарочито хитроумным неясностям. У ал-Харири было много последователей, чьи лингвистические познания, — хотя, быть может, несколько меньшие, чем у него, — не уберегли их произведения от забвения. Но ал-Харири никогда не забывал, что макамы прежде всего должны быть веселыми и занимательными, и остроумие описаний и диалогов на каждой странице оттеняется изяществом и очарованием стихов, перемежающих серьезные рассуждения.

______________

**** Ухищрениям.

"Более семи столетий, — пишет Ченери, — его произведение почиталось наряду с Кораном как величайший памятник арабского языка. Современники и потомки соперничали в его восхвалении. Его Макамат комментировались с беспредельной ученостью и усердием и в Андалусии, и на берегах Аму-Дарьи. Оценить его изумительное красноречие, измерить глубину его познаний, понять его разнообразные и многочисленные намеки — всегда было высшей целью образованного человека не{87} только среди народов, говорящих по-арабски, но и везде, где арабский язык научно изучался".

Из других арабских сочинений, написанных на Востоке в течение этого периода, немногие представляют для нас сколько-нибудь значительный интерес. Языком поэзии постепенно становился персидский язык; только одна арабская ода, брюзгливая "Поэма чужестранцев с рифмой на Л" ат-Тугра'и (ум. ок. 1121 г.), вошла в историю литературы, вероятно, не столько благодаря своим высоким достоинствам, сколько благодаря тому, что автор остроумно дал ей название, похожее на название знаменитой оды аш-Шанфары. Даже история мало чем может похвастаться, кроме биографии последнего султана Хорезма, написанной в 1241 г. его секретарем ан-Насави. Среди писателей выделяются только двое, один из которых грек.

Богослов и философ аш-Шахрастани (1086–1153), вероятно вдохновленный трудом Ибн Хазма, написал подобную же "Книгу религиозных и философских сект". В арабской литературе мало сочинений, которые внушили бы большее уважение к средневековой мусульманской науке, чем это произведение. Аш-Шахрастани обладал прекрасным вкусом и редкой терпимостью; его интерес к философским ересям был непостижим для современников. Его книга содержит сведения не только о мусульманских сектах и философских школах, но также о различных иудейских шкалах и христианских церквях, о греческих философах начиная с Фалеса, об отцах христианской церкви и даже индийских религиозно-философских системах. Будучи сам строгим ортодоксом, он излагает доводы и воззрения даже самых еретических школ с замечательной беспристрастностью, лишь иногда вставляя колкое замечание, изложив какое-нибудь совсем уж неприемлемое или не заслуживающее внимания учение.

Йакут (ок. 1179–1229) относится к числу наиболее способных арабских компиляторов. Анатолийский грек по рождению, он мальчиком был уведен в рабство, получил мусульманское воспитание и служил у своего хозяина, багдадского купца, разъездным торговцем, благодаря чему совершил несколько путешествий в Сирию, Иран и на берега Персидского залива. Когда ему удалось получить свободу, он стал зарабатывать на жизнь {88} перепиской и продажей рукописей, а потом отправился в Мерв, прельщенный его великолепными библиотеками. В 1220 г., спасаясь от монголов, он бежал с востока и добрался до Мосула, терпя крайнюю нужду; там он снова принялся за работу и в конце концов перебрался в Алеппо. Его "Географический словарь", или справочник, является не только самым значительным в своем роде географическим произведением на арабском языке, но содержит краткие исторические заметки о провинциях и важнейших городах, а также биографические сведения о людях, чья деятельность была с ними связана. Такой труд при всей своей познавательной ценности неизбежно должен отличаться некоторой сухостью, и все же Йакут придает ему поразительную живость, приводя то анекдот, то отрывок из какой-нибудь поэмы, либо описание красот природы, либо какую-нибудь личную или литературную реминисценцию.

В таком же духе написан и его "Словарь литераторов" (Иршад), который был найден совсем недавно благодаря усилиям европейских ученых, хотя и почитался, по-видимому, современниками выше других произведений Йакута. Для истории арабской литературы это — труд первостепенной важности, и, как можно видеть из цитированных выше выдержек про ал-Бируни, ал-Харири и других, он изобилует интересными сведениями и цитатами. В свой биографический очерк о Йакуте Ибн Халликан включил его длинное (и для западного вкуса слишком изысканное) письмо к его покровителю в Алеппо, где Йакут описывает свою жизнь в Хорасане и свои злоключения после монгольского нашествия; оно представляет интерес как образец позднего персидско-арабского эпистолярного стиля.

2. Египет и Сирия

Хотя первый крестовый поход отделил Сирию от еретической династии Фатимидов в Египте и способствовал восстановлению ее связей с ортодоксальным Востоком, непрерывная борьба против франков мало содействовала развитию литературной деятельности. Среди немногих достойных внимания произведений, созданных там в течение двенадцатого века, наиболее интересна автобиография воина-вождя Усамы ибн Мункиза (1095-{89}1188), дающая живую картину бурной жизни той эпохи и, кроме того, являющаяся первой более или менее обширной автобиографией на арабском языке. Освобождение Египта от фатимидского владычества в 1171 г. и его воссоединение с Сирией при Саладине и его преемниках открыло в обеих странах новую эпоху процветания, выразившуюся в расцвете литературной деятельности, особенно в области поэзии и истории.

Оживление в поэзии сопровождалось введением на Востоке новых строфических размеров (мувашшах), незадолго до этого доведенных до совершенства в Испании. Утверждают, что прочное место в восточной поэзии за мувашшахом закрепил знаменитый испанский мистик Ибн ал-'Араби из Мурсии (1165–1240). Однако на самом деле Ибн ал-'Араби первоначально не был поэтом. Его главное мистическое и дидактическое сочинение "Мекканские откровения" и большинство других произведений написаны прозой, но слава Ибн ал-'Араби обеспечила широкое распространение его поэм (наиболее знаменит сборник поэм под названием "Толкователь страстных томлений [души]"). В своей поэзии он довел до крайности символизм суфиев, переводя мистические откровения на язык человеческой страсти. Не удивительно, что вследствие этого европейские ученые не раз были введены в заблуждение (несмотря на их знакомство с этим символизмом у таких персидских поэтов, как Хафиз), так как даже мусульманские критики высказывали серьезные сомнения относительно подлинности предлагаемого здесь мистического толкования.

Еще большим поэтическим дарованием обладал современник Ибн ал-'Араби 'Умар ибн ал-Фарид (1182–1235), который повсеместно был провозглашен величайшим арабским поэтом-мистиком и единственным достойным соперником великих персидских мистиков. Подобно всем им, он выражает свои мистические переживания на языке человеческой любви, хотя неизменно "возлюбленным является бог, к которому поэт обращается и которого славит под многими именами, то как одну из героинь арабского миннезанга, то как газель или погонщика верблюдов или стрелка, мечущего смертельные взгляды из своих глаз; но чаще всего просто как Его или Ее. Оды сохраняют форму, условности, сюжеты и образы обычной любовной поэзии; их внутренний смысл поч-{90}ти никогда не бывает навязчив, хотя его присутствие всюду проявляется в странной экзальтации чувств" **.

______________

** R. A. Nicholson, Studies in Islamic Mysticism, Cambridge, 1921.

Искусство Ибн ал-Фарида примыкает к традиционной арабской поэзии не только по своему внешнему характеру; риторическая фразеология, причудливые образы, игра слов и tours de force все близко примыкает к стилю, созданному ал-Мутанабби. Из его дивана — тонкого томика, содержащего немногим более двадцати од, а также другие мелкие произведения, — наиболее известны часто переводимая "Винная песня" и длинная дидактическая поэма в 760 строк "Восхождение мистика", которая рассказывает о его собственном опыте и считается высшим достижением арабской мистической поэзии.

Приводимый ниже отрывок из одной его малой оды, описывающий видение божественной красоты, обнаруживает все очарование его языка:

Хотя он ушел, каждая частица моего тела видит его

Во всем очаровательном, изящном и прекрасном:

В том, как звучит лютня и заливается свирель.

Гармонично смешиваясь с мелодичными песнями:

В зеленых лощинах, где при вечерней прохладе

Или на утренней заре пасутся газели, щипля траву;

И где собираются облака и льют воду

На цветной ковер, сотканный из цветов;

И где на рассвете зефир с мягко волочащимися полами

Доносит до меня свой сладчайший бальзам;

И когда, целуя уста бутылки,

Я посасываю вино в приятной тени.

Даже у второстепенных светских поэтов наблюдается временный отказ от полного подчинения содержания форме, что на протяжении двух столетий выхолащивало жизнь из арабской поэзии. Баха ад-Дин Зухайр "из Египта" (ум. в 1258 г.) — самый известный придворный поэт этой эпохи. Его диван отличается простотой языка, отсутствием лести и подлинной глубиной чувства, которые вместе с изящной игрой фантазии придают его стихотворениям некоторое сходство с поэзией Запада и побудили английского переводчика ** сравнить его с Герриком. {91}

______________

** E. H. Palmer.

О слепой девушке

Они называли мою любовь бедной слепой девушкой.

Я люблю ее больше за то, — я сказал;

Я люблю ее, потому что она не может видеть

Эти седые волосы, которые безобразят меня.

Мы не удивляемся, что раны наносятся

Вынутым из ножен и обнаженным лезвием;

Удивительно то, как мечи станут убивать,

Когда они находятся в ножнах.

Она — прекрасный сад, где я

Могу не бояться ничьих подглядывающих глаз.

Где, хотя в красоте цветет роза,

Нарциссы смыкают свои веки.

О карьере Саладина, естественно, появилось несколько биографий, из которых две наиболее ранние написаны людьми, служившими при нем. 'Имад ад-Дин из Исфахана (1125–1201) был крупнейшим историком своего времени. Юношей он поступил на службу к сельджукским правителям Ирака, а достигнув средних лет, перебрался в Дамаск. Позднее он служил у Саладина в качестве главного секретаря по делам Сирии и сопровождал его во всех походах. Помимо биографии Саладина, он написал историю своих первых хозяев, Сельджуков, и подробную всеобщую историю своего времени (большая часть которой утрачена); все они написаны невыносимо витиеватым стилем, свойственным официальной переписке того времени. Менее изощренно, хотя и в хвалебном духе, выдержана биография Саладина, принадлежащая перу его главного секретаря Баха ад-Дина из Мосула.

"В течение последних пяти лет карьеры Саладина, — говорит Лэн-Пуль в своей превосходной биографии, — Баха ад-Дин был авторитетнейшим знатоком и очевидцем происходившего, близким другом и советником султана. Его биография, несомненно, отличается правдивостью, благодаря чему личные пристрастия автора и восточную склонность к преувеличениям легко можно сбросить со счета. Поскольку Баха ад-Дин является единственным прямым свидетелем переговоров между Ричардом I и Саладином, его простодушная правдивость представляется для нас особенно важным качеством".

Более поздняя биография, составленная Абу Шамой из Дамаска (ум. в 1268 г.), представляет собой третье жизнеописание Саладина, принадлежащее его современ-{92}нику, однако настроенному к нему враждебно. Ибн ал-Асир (1160–1233), араб по рождению, принадлежит к числу величайших арабских историков. Его первая книга — "История атабеков Мосула", законченная в 1211 г., рассказывает о главных мусульманских противниках Саладина, и, следовательно, достижения Саладина принижаются в пользу прежних покровителей историка. Более беспристрастен он в своем объемистом сочинении Камил ("Совершенный по истории"). Этот обширный труд в двадцати томах содержит всеобщую историю ислама вплоть до эпохи автора, написанную на основе работ предшествующих историков; часть его, посвященная раннему периоду, по существу представляет собой сокращенное изложение большого труда ат-Табари (слишком сложного для поздних ученых) с добавлениями из других источников. Его ценность состоит не только в отрывках из ныне утраченных произведений, но и в несколько более критическом отборе материала, чем у большинства мусульманских историков. Любопытно, что Ибн ал-Асир до девятнадцатого века не был известен и все ранние востоковеды, не исключая и Гиббона, были вынуждены пользоваться в своих работах лишь подражаниями и сокращенными вариантами его труда, сделанными коптом ал-Макином (1205–1273) и султаном г. Хама Абу-л-Фида (1273–1331), обладавшим литературными талантами.

Отметим еще два сочинения, представляющие более общий интерес. "Описание Египта" 'Абд ал-Латифа (1162–1231), филолога и врача с энциклопедическими знаниями, является одним из самых оригинальных научных трактатов на арабском языке. Кроме полного описания флоры, фауны и древних памятников Египта (включая рассказ очевидца о попытке снести пирамиды), оно содержит описание ужасающей вспышки каннибализма в Каире во время повального голода 1200–1201 гг., и, между прочим, проливает некоторый свет на медицинские исследования того времени.

Гораздо более известен как в Европе, так и на Востоке биографический словарь ("Даты смерти выдающихся людей") Ибн Халликана (1211–1282), сирийца по рождению, притязавшего, однако, на принадлежность к знаменитому бактрийскому роду Бармекидов. Еще юношей он учился в Алеппо вскоре после смерти Йаку-{93}та, и, возможно, именно биографический словарь Йакута натолкнул его на мысль о создании подобного же, но более обширного сочинения. Вместо того чтобы ограничиться определенной категорией писателей, он охватил в своем труде выдающихся лиц всех областей жизни, за исключением лишь первого и второго поколения мусульман и халифов, о которых уже было написано много биографий (например, Ибн ал-Асир составил биографическое сочинение о 7500 «сподвижниках» пророка под любопытным названием "Львы чащи"). Стремясь к наибольшей точности, он даже не включил лиц, о смерти которых не мог найти достоверных сведений. Стиль его свободен от потуг достичь риторического эффекта, так сильно портящих позднюю литературу; кроме того, наряду с многочисленными выдержками из ныне утраченных произведений книга оживлена разнообразными анекдотами и сведениями, сообщаемыми как бы между прочим, что делает ее не только интересной, но и весьма ценной как источник знаний о средневековой мусульманской жизни **. О том, насколько высоко ценилась эта книга, свидетельствует тот факт, что она была переведена на персидский язык еще при жизни автора, а также снабжена дополнениями и продолжениями более поздних писателей.

______________

** Выборка из отличного аннотированного перевода де Слэна (de Slane) была сделана Э. В. Лукасом в его занимательном рассказе "Биограф из Багдада" (Е. V. Lucas, A Boswell of Bagdad).

3. Сицилия

На протяжении более чем двух столетий, с середины девятого до конца одиннадцатого веков, Сицилия, находившаяся под беспокойной властью мелких арабских вождей, являлась частью мусульманского мира и дала нескольких арабских филологов и поэтов. Среди сицилийских поэтов, стихи которых носят явные следы испанского влияния, самым знаменитым был Ибн Хамдис (1055–1132). Подобно многим своим соотечественникам, он бежал с острова после норманского нашествия и нашел пристанище у ал-Му'тамида в Севилье, где написал большую часть своих лучших стихов. Он сопровождал ал-Му'тамида в изгнание в Марокко, а после его смерти вернулся в Тунис. Любовь к природе, выраженная в его {94} произведениях, стяжала ему имя "арабского Вордсворта".

Однако лишь после вторичного завоевания острова норманнами сарацинский гений достиг в Сицилии своего полного расцвета в резком подъеме арабско-норманнского искусства и литературы. Целое столетие Сицилия являлась единственным в своем роде христианским королевством, в котором сарацин не только терпели, но и предоставляли им высокие посты, а арабский был в числе принятых при дворе языков. Немногие из мусульманских правителей того времени могли бы соперничать с сицилийскими норманнами в покровительстве арабской литературе, и мало кто нашел более достойный объект, чем Роджер II в лице Шарифа Идриси (1099–1166). После того как Идриси получил образование в Испании и много путешествовал по западным странам, Роджер пригласил его поселиться в Палермо в качестве королевского географа, и с помощью государя, собравшего богатые сведения у тех, кто побывал в различных странах, Идриси написал в 1154 г. свой знаменитый географический трактат "Услаждение жаждущего вопрошателя", обычно называемый "Книга Роджера"; это произведение, по мнению одного весьма компетентного ученого, можно сравнить со Страбоном, хотя автор проявляет больше доверчивости, чем его восточные предшественники, например ал-Макдиси.

Вскоре после 1154 г. другой изгнанник из Сицилии, Ибн Зафар (ум. в 1169 г.), ненадолго возвратившись на родину, посвятил одному из арабских правителей книгу рассказов под названием "Утешительные амулеты для властителя". Рассказы, посвященные добродетелям воздержания, терпения и т. п., включают, как правило, изложение текстов из Корана и преданий, стихи и исторические анекдоты. Особенность их заключается в том, что при обработке исторических анекдотов, основанных на реальных событиях из истории арабов и персов, в них вводятся вымышленные герои (по-видимому, в подражание популярной "Калиле и Димне"), и, следовательно, они скорее заслуживают названия маленьких исторических новелл. Ибн Зафар написал также несколько других художественных произведений, из которых книга о замечательных детях в настоящее время хранится в Париже. {95}

4. Испания

Та роль, которую на Востоке играли тюрки, на Западе принадлежала берберам. При жестоком и бездарном правлении новой берберской династии Алморавидов, которая воспользовалась слабостью мелких испанских государств, чтобы в 1091 г. овладеть Андалусией, прекрасный цветок литературы увял. Все же поэтический гений испанских мусульман упорно пробивался на поверхность. Именно в это время появилась вторая форма строфической поэзии — заджал ("мелодия"), соответствующий мувашшаху по построению и содержанию, но основанный целиком на народном языке. По существу единственным его литературным представителем является Ибн Кузман (ум. в 1160 г.), своего рода мусульманский трубадур, живущий щедростью своих покровителей в странствиях от двора к двору. В восточных мусульманских странах заджал не привился, и мы находим его там лишь изредка; однако на Западе, рождаемый народом и обращенный к народу, передаваясь из уст в уста, он перешагнул расовые и религиозные барьеры и в Каталонии, в Провансе, а может быть, даже в Италии подготовил, или, скорее, даже вызвал к жизни "dolce stil nuovo" ** романской поэзии.

______________

** Новый изящный стиль.

Однако в середине двенадцатого столетия представители второй берберской династии, Алмохады, воодушевляемые замечательным богословом Ибн Тумартим (ум. в 1130 г.), свергли своих предшественников. Новые правители проявили гораздо больше терпимости к литературе, и во второй половине века в Испании появилась свежая литературная струя.

Выдающееся место в новом движении принадлежало философам, чье влияние распространилось далеко за пределы Испании и, вероятно, гораздо глубже затронуло европейскую мысль, чем мысль своих единоверцев-мусульман. Первого философа испанской школы Ибн Баджжа (Avenpace) следует отнести скорее к доберберскому периоду, хотя умер он в Марокко в 1138 г. Вслед за ним появился Ибн Туфайл (ум. в 1185 г.), автор знаменитого философского романа Хайй ибн Йакзан ("Живой, сын бодрствующего"), в котором изоб-{96}ражено развитие сознания у заброшенного на уединенный остров ребенка до высшего философского уровня и видения божества. Мистическая направленность этого произведения несомненна, как и у многих мусульманских философов. С другой стороны, Ибн Рушд (1126–1198) всеми силами стремился к утверждению человеческого разума и возобновил изучение Аристотеля; имя его, в искаженной форме Аверроэс, стало знаменем первых противников средневековой католической философии в Европе. Комментарии к Аристотелю были его важнейшим произведением, но для мусульманского мира в целом значительнее был его труд под названием "Опровержение опровержения", содержащий ответ на полемическое сочинение ал-Газали против философов и резкую критику последнего, а также серия трактатов о взаимоотношении религии и философии. После вступительного довода о том, что, поскольку Коран предписывает людям постоянно изучать явления природы, а это требует участия разума, то отсюда логически следует необходимость развивать разум до возможно более высокой степени, он смело доказывает, что всякий конфликт между философской истиной и истиной откровения должен решаться путем аллегорической интерпретации последней и что дело философов (а отнюдь не массы необразованных) интерпретировать и разъяснять их смысл полуобразованным, т. е. богословам. Ренан, как хорошо известно, считал поэтому Ибн Рушда законченным рационалистом; однако в дальнейшем ученые склонны были смягчить это суждение. Последним представителем испанской школы и, пожалуй, последним мусульманским философом был Ибн Саб'ин из Мурсии (ум. в 1270 г.), особенно известный благодаря своей философской переписке (хотя подлинность ее и подвергалась сомнению) с императором Фридрихом II. Он был, может быть, больше мистиком, чем философом, и современники характеризовали его как "суфия по образцу философов".

Остается упомянуть еще одно сочинение, написанное в Испании при Алмохадах. Поэт и традиционалист Ибн Джубайр из Валенсии (1145–1217) во время своего первого паломничества между 1183 и 1185 гг. вел дневник, который он опубликовал вскоре после своего возвращения в Гранаду, предназначая его, в частности, {97} для руководства будущих паломников. Наряду с красочностью повествования подробные описания городов Египта, Хиджаза и Сирии завоевали книге определенную известность не только на Западе, где она часто цитировалась со ссылкой или без ссылки на источник позднейшими путешественниками, но также на Востоке, главным образом благодаря выдержкам оттуда, включенным учеником Ибн Джубайра аш-Шариши (т. е. человеком из г. Хереса) в его образцовый комментарий к Макамат ал-Харири. Хотя ценнее всего для нас подробное описание церемоний, совершаемых во время паломничества в Мекку, мы не станем цитировать этот раздел, а приведем описание шторма на море, как более типичное для стиля автора:

"В начале ночи на среду подул ветер, из-за которого море заволновалось, и его сопровождал дождь, гонимый ветром с такой силой, что он походил на град стрел. Беда была ужасна, и горе наше велико, так как со всех сторон на нас обрушивались волны, подобные горам. Всю ночь мы провели в таком положении, нас охватило отчаяние, и мы надеялись, что утром наша участь будет хоть немного облегчена, но день принес еще более страшную и ужасную бурю; волнение моря увеличилось, небо покрылось пепельно-серыми тучами, и ветер с дождем дул с такой силой, что никакой парус не мог устоять против него. Тогда были вынуждены прибегнуть к малым парусам, но ветер схватил один из них и разорвал в клочья и сломал мачту, к которой крепились паруса. Тогда отчаяние укрепилось во всех сердцах и мусульмане воздели руки в молитве Аллаху. Так мы пребывали целый день, а когда наступила ночь, шторм немного стих, и мы продолжали наш путь, все время несясь без парусов. Мы провели ту ночь, колеблясь между надеждой и отчаянием, но, когда забрезжил рассвет, Аллах ниспослал свою милость, облака рассеялись, воздух прояснился, засияло солнце, море начало утихать, люди возрадовались, вернулась общительность и отчаяние ушло — хвала Аллаху, который показал нам могущество своей власти!"

VII. ЭПОХА МАМЛЮКОВ (1258–1800 гг.)

Последовательные удары, которыми монголы прокладывали себе путь через Западную Азию, закончившиеся разграблением Багдада и трагической гибелью независимого халифата в 1258 г., по сути дела лишь привели к завершению давно сложившуюся ситуацию. С этих пор Египет, выйдя победителем из двойной борьбы против монголов и крестоносцев, является перед миром представителем мусульманской цивилизации и (вместе с зависимой от него Сирией) единственный наследником арабской литературы на Востоке. В Иране на развалинах старой цивилизации возродилась новая блестящая литература, но она была целиком и полностью персидской по языку и духу. В арабской литературе при монголах мы находим мало примечательного, исключая краткую историческую компиляцию (популярный, но довольно элементарный компендий, известный под названием ал-Фахри) и стихотворения некоторых второстепенных поэтов. Конечно, богословские и научные книги по-прежнему писались главным образом на арабском языке, но такие произведения уже задолго до того потеряли право на место в истории литературы. Упадок арабской филологии живо рисует путешественник Ибн Баттута. После посещения Басры в 1328 г. он рассказывает:

"Я присутствовал однажды на пятничной молитве в мечети, и когда проповедник поднялся, чтобы произнести проповедь, он сделал много грубых грамматических ошибок. Я удивился и сказал об этом кадию, который мне ответил: "В этом городе ие осталось никого, кто хоть немного знал бы грамматику". Это поучительный пример, над которым следует поразмыслить, — да будет славен тот, кто изменяет все вещи {99} и направляет все людские дела! Здесь, в Басре, где грамматика возникла и развилась, где люди некогда в совершенстве владели ею, откуда вышел ее корифей (Сибавайх. — X. Г.), чье превосходство бесспорно, проповедник не может произнести проповедь, не нарушая ее правил!"

В течение всего периода, рассматриваемого в этой главе, Египтом правила черкесская военная каста так называемых мамлюков ("белых рабов"). Эту эпоху в пять с половиной веков можно разделить на две примерно равные части. До 1517 г. мамлюки были независимыми правителями, и Египет, хотя и потрясаемый непрестанными мятежами, извлекал значительные материальные выгоды из торговли с Индией; сразу же после турецкого завоевания начинается период всеобщего застоя и упадка. Политические условия, естественно, не могли не отразиться на литературе; написано в эту эпоху было невероятно много, но оригинальность, зрелость и сила воображения, которых ей недоставало с самого начала, к шестнадцатому веку были ею окончательно утрачены.

1. Египет и Сирия до 1517 г.

Только один поэт мамлюкской эпохи достиг непреходящей славы. Биография ал-Бусири (1212 — ок. 1296 гг.), человека берберского происхождения, нам неизвестна; имя его сохранилось в истории единственно благодаря панегирику в честь пророка, названного им в память о своем чудесном исцелении от паралича после видения того, как пророк набросил на него свою мантию (бyрду), "Одой бyрды, или мантии". Ода сразу же была принята с восхищением, которое переросло в благоговейное почитание благодаря приписываемой ей чудодейственной силе, сохраняемое до сих пор, хотя она сама по себе едва ли заслуживает такой славы. Написанная в форме касиды, она начинается с традиционного насиба, а затем, после краткой дидактической части, развивается главная тема. Помимо того, что ода изящна и в общем свободна от суфийских идей, благодаря чему она приобретает приятную простоту, для нас она главным образом интересна тем, что в ней сжато излагается средневековая легенда о пророке. {100}

Переходя к обширной географической литературе этой эпохи, мы оставляем в стороне кабинетных географов, писавших по различным письменным и устным источникам громоздкие труды, а также родственных им космографов вроде ад-Димишки (ум. в 1327 г.), жадных до чудес и довольно равнодушных к трезвым фактам, и убогие сводки научных географических данных, подобные знаменитой географии Абу-л-Фиды. Совершенно особое место занимают руководства по искусству навигации для лоцманов и мореходов Индийского океана, которые для удобства запоминания нередко составлялись в ямбических стихах. Сборник таких стихотворений и прозаическое сочинение, посвященное тому же предмету, были написаны в 1489 г. сыном знаменитого лоцмана Ибн Маджидом из Наджда, который и сам был довольно выдающимся мореходом (полагают, что именно он вел корабли Васко да Гамы от Африки до берегов Индии). Его сочинения стали известны только теперь наряду с некоторым числом подобных же несколько более поздних трактатов, посвященных узкоспециальной теме — определению широты. Весьма интересны также подробнейшие топографические описания Египта, основанные на кадастровом обзоре и "Земельной описи", составленной в 1315 г. Для удобства пользования их часто сокращали, как это сделано в обширном руководстве для секретарей ал-Калкашанди (ум. в 1418 г.). После длинного литературного введения и рассуждений о приемах письма и подробностях, касающихся пера и чернил, формул, расстояния между строками и полей и т. п., идут главы, посвященные географии Египта, Сирии и других стран, как мусульманских, так и немусульманских, политическому и административному строю Египта, ямским путям и станциям голубиной почты, календарям, употребляемым разными народами, образцам политической и административной переписки с чужеземными правителями и другим эпистолярным и канцелярским стилям, изяществу и краткости письма и многому другому; этому сочинению мы обязаны также ценными сведениями о мусульманском мире четырнадцатого века.

Эпоха упадка арабской литературы, как и большинство других ее периодов, представлена многочисленными историками во всех крупных центрах. Из большого {101} числа историографов отметим двух, заслуживающих особого упоминания. Как автор исторических сочинений видное место занимает ал-Макризи (1364–1442). Он ненамного оригинальнее или критичнее других компиляторов и подобно им пользуется более ранними сочинениями без ссылок на источники, но, отличаясь от них широтой интересов и большим трудолюбием, собрал и систематизировал огромный фактический материал. Видимо, он задался целью составить полный свод справочных трудов по Египту и посвятил этому последние двадцать лет своей жизни. До нас дошло принадлежащее ему подробнейшее топографическое описание Египта (известное под названием Хитат), где особое внимание уделено древностям; часть истории фатимидской династии (И'тибар), конец которой, к сожалению, утрачен; еще один труд по истории айюбидской и мамлюкской династий (Сулук), доведенный до 1440 г.; несколько томов первоначальной рукописи неоконченного биографического словаря знаменитых египтян, задуманного столь широко, что приходится удивляться, как один человек мог взяться собирать для него материалы; различные монографии на исторические темы.

Второй историк, о котором мы здесь упомянем, долгое время пользовался известностью в Европе благодаря личности, биографию которой он написал. Ибн 'Арабтах (1392–1450) родился в Дамаске и ребенком был увезен Тимуром (Тамерланом) в Самарканд. Позже он стал секретарем оттоманского султана в Адрианополе и, наконец, занялся литературной деятельностью в Дамаске и Каире. Его биография Тимура, озаглавленная "Чудеса судьбы", написана рифмованной прозой при чрезвычайно витиеватом стиле, украшенном стихотворными цитатами и всеми перлами риторики, столь излюбленными персидскими писателями того времени. Однако в отличие от льстивых персидских биографий Тимура она дышит ожесточенной враждой к нему. Ни одно другое произведение Ибн 'Арабшаха не завоевало такой славы; наиболее известное из них — "Развлечение халифов", переработка древнего североиранского сборника сказок в столь же изысканном стиле.

В литературе последних пятидесяти лет перед турецким завоеванием выделяется фигура Джалал ад-Дина ас-Суйути (т. е. из Асйута, 1445–1505). Как мы {102} видели, в арабской литературе нет недостатка в писателях, чьих сочинений хватило бы на троих, однако при всем том список произведений ас-Суйути кажется просто невероятным. Нам известно 561 название трудов, вышедших из-под его пера, из которых не менее 316, несомненно, существовало в действительности. Многие, конечно, представляли собой просто короткие очерки, но немало среди них и объемистых томов. Они охватывают всю область литературных и научных занятий того времени; одни из них не что иное, как собрания цитат, как, например, его монографии по мелким богословским вопросам, а другие — оригинальные сочинения, в которых доступный автору материал переработан, часто с пользой для дела. Самые важные среди этих сочинений: 1) ценный трактат о науках, связанных с Кораном (Иткан, из которого взята цитата на стр. 85); 2) филологический комментарий к Корану и 3) "История халифов". Благодаря удобству пользования, широте охвата материала и легкости стиля трактаты ас-Суйути вскоре завоевали популярность во всем мусульманском мире и в течение почти четырех столетий считались авторитетным истолкованием и эпитомацией классической мусульманской традиции.

Упадок классической литературы, как это часто случается, благоприятно отразился на языке и литературе народа. Как на Востоке, так и на Западе народной поэзии и народным романам стали уделять больше внимания; стихотворения, написанные на народном языке, проникли даже в круги, которым они до тех пор были чужды. Но тиски традиции и сосредоточение учености в руках немногих положили этому конец быстро и весьма успешно, и можно почти с полной уверенностью утверждать, что ни один разговорный диалект арабского языка никогда не вошел в литературу. С другой стороны, народная литература не хотела сходить со сцены; ее произведения были поверхностно подведены под литературные нормы, и, таким образом, в арабскую литературу вошли те циклы рассказов и романов, один из которых под названием "Тысяча и одна ночь" завоевал себе прочное место в мировой литературе. Пожалуй, это единственное произведение из всей необъятной мусульманской литературы, знакомое большинству европейцев. Ранняя история компиляции, называемой {103} "Тысяча и одна ночь", еще не выяснена. Сказка-обрамление о Шахразад и Динарзад, которая была в конечном счете прослежена до Индии, по-видимому, служила обычной основой для подобных сборников (например, для "Ста и одной ночи"), и совершенно ясно, что, хотя "Арабские сказки тысячи и одной ночи" восходят к переводу более древнего персидского сборника, новые сказки постепенно заменяли более ранние. В самом деле, до недавнего времени не существовало четко определенного состава сказок "Тысячи и одной ночи". Различные сказители сочиняли сказки ночей, пользуясь разнообразным материалом, включая фольклорные мотивы самых различных стран, и даже язык рукописей не всегда соответствует литературной норме. Первый в Европе перевод Галана был сделан с более ранней редакции, чем современный, теперь общепринятый текст, в котором опущены две самые известные сказки — про 'Али Баба и 'Ала' ад-Дина (Аладина). Однако все сказки, из какого бы источника они ни происходили, столь же сильно пропитались мусульманскими представлениями, как и местные каирские сказки; произведение в целом является как бы полотном, на которое арабский дух правдиво и четко, хотя и бессознательно, перенес свой собственный образ.

В арабских странах "Тысяча и одна ночь" нередко уступала в популярности напыщенным романам, написанным иногда целиком прозой, чаще прозой и стихами и посвященным различным историческим и легендарным личностям и событиям. Среди них наиболее знаменит роман об 'Антаре — рожденном рабом поэте-герое пустыни, который пользовался почти такой же любовью народа, как и роман о борьбе против крестоносцев, где центральной фигурой является мамлюкский султан Байбарс. В глазах европейского читателя (или слушателя, поскольку такие романы с головокружительной быстротой декламируются перед посетителями кофейни) постоянное повторение сходных эпизодов придает им довольно однообразный характер, но их привлекательность для арабов бесспорна.

В тринадцатом веке была предпринята слабая попытка установить связь между литературой и еще одним видом народного развлечения — теневым театром. Если бы не недостаток места, было бы интересно рассмотреть представлявшуюся таким образом возможность разви-{104}тия драматической литературы на арабском языке. Но благоприятный случай был упущен; теневой театр остался в зачаточном состоянии, и арабская драма была мертворожденной.

2. Испания и Северо-Западная Африка

Свержение Алмохадской династии в самом начале тринадцатого века и вторичное завоевание христианами всей Андалусии, за исключением узкой полоски, протянувшейся от Гибралтара до Гранады, имели огромные последствия для испано-арабской литературы. Мавританская цивилизация просуществовала на маленьком пространстве, остававшемся от ее испанских территорий, еще почти три столетия с пышностью, примером которой служит великолепный двор царствующей династии в Гранаде. Правда, мы располагаем лишь немногими памятниками ее литературы, отчасти вследствие фанатического уничтожения всех мусульманских сочинений во время реконкисты Фердинанда и Изабеллы, однако можно назвать по крайней мере одного писателя, выделяющегося среди своих современников великолепным литературным мастерством. Ибн ал-Хатиб (1313–1374), несмотря на свою бурную политическую карьеру, находил время для необычайно разнообразной литературной деятельности. Из его сочинений до нас дошли в рукописях многочисленные сборники стихотворений, писем и документов, а также фрагменты его многочисленных исторических сочинений, монографий и очерков, из которых для нас наибольший интерес представляют те, где речь идет о Гранаде. Почти все его произведения написаны цветистой прозой, которая под его пером приобретает естественность и изящество — качества, присущие лишь немногим из ее представителей. По-видимому, Ибн ал-Хатиба следует считать последним значительным андалусским поэтом и сочинителем мувашшахов — представители этого жанра вымерли в Испании к концу четырнадцатого века.

Совершенно иной характер носит произведение под заглавием "Украшение всадников и знамя любезных", написанное по повелению султана Ибн Хузайлом из Гранады в 1361 г. с целью вдохновить народ той страны {105} на участие в священной войне против христиан. В арабской литературе конь, вполне естественно, служил источником вдохновения для многих писателей, и в сочинении Ибн Хузайла, основанном на ныне утраченных ранних трактатах, подробно рассматриваются все стати коня, его качества, норов и резвость, верховая езда и умение владеть оружием верхом на коне.

Однако под давлением неверных происходила непрерывная эмиграция испанских семей на другой берег моря, и именно там следует искать продолжение испано-мусульманской культуры. Несмотря на политические неурядицы и всеобщий беспорядок во внутренних областях страны, в Фесе, Тлемсене и прибрежных городах у лучших знатных родов Андалусии сохранялись прежние обычаи и прежняя любовь к литературе. Тунис в тринадцатом, а затем Фес в четырнадцатом веке превратились в центры мусульманской культуры, едва ли уступавшие великим восточным городам.

Мы вынуждены оставить в стороне поэтов, популярных богословов, законоведов и грамматиков, чтобы уделить должное внимание двум выдающимся фигурам арабской литературы четырнадцатого столетия. В 1325 г. Мухаммад ибн Баттута (1304–1377) покинул свой родной город Танжер, чтобы совершить паломничество в Мекку. У молодого человека, уже тогда отличавшегося благочестием и ученостью, чья любознательность была возбуждена приключениями, встречавшимися на его пути, постепенно созрело решение посетить каждую мусульманскую страну и все другие, какие только будет возможно. Он записывал и собирал свои беседы с коронованными особами, как позднее люди коллекционировали их автографы, и с течением времени, став влиятельным лицом, путешествовал с большой свитой от двора к двору. Он непрерывно накапливал в памяти сведения о различных странах и их народах, обычаях, ремеслах и т. п., а когда после путешествий, в которых он доходил до Восточной Африки, Константинополя и русских степей, Индии, Цейлона и Китая, он вернулся в 1349 г, домой, то посвятил отдыху лишь несколько месяцев, прежде чем закончить свои путешествия посещением Гранады и земли негров-мусульман на Нигере. Как мы знаем от Ибн Халдуна, его рассказы были восприняты с некоторым недоверием в Фесе, где по повелению сул-{106}тана он диктовал описание своих путешествий писцу, Ибн Джузаййу; труд его, по-видимому, был совершенно неизвестен восточным писателям. Сильно сокращенный вариант этого труда в начале девятнадцатого века возбудил интерес в Европе, но оригинал его был найден только после французской оккупации Алжира.

По одной только дальности своих путешествий Ибн Баттута превзошел всех древних и средневековых путешественников. Некоторые ошибки в его труде были неизбежны, прежде всего потому, что из-за потери записей во время нападения пиратов в Индийском океане ему приходилось полностью полагаться на свою память; но ошибки эти так немногочисленны и большей частью малозначительны, что сочинение служит авторитетным источником по социальной и культурной истории после-монгольского ислама. Сами его ошибки, если вообще их можно так называть, являются ошибками той эпохи; искренность его вне всяких подозрений. Книга сама по себе интересна и с литературной стороны. Правда, Ибн Джузайй украсил ее поэтическими цитатами, пышными открывками из Ибн Джубайра и других авторов и собственными интерполяциями, но в целом произведение остается простым рассказом, полным интересных случаев и юмористических штрихов, без претензий на стиль, и пересыпанный анекдотами, которые проливают немалый свет на нравы тех времен.

"Из Лазикии мы вышли в море на большой генуэзской галере, владелец которой прозывался Мартелмин (Бартоломео? — X. Г.), и направились в страну турок, известную под названием "страна Рума". Ее название происходит от румов (византийцев. — X. Г.), потому что в древности она была их страной… Теперь там много христиан, живущих под покровительством мусульман-туркменов. По морю мы плыли десять дней при хорошем ветре; христианин (владелец галеры. — X. Г.) относился к нам хорошо и не взял денег за проезд. На десятый день мы достигли города 'Алайа, с которого начинается страна Рум. Эта страна, известная под названием Рум, одна из самых прекрасных на земле; Аллах собрал в ней все хорошие свойства, имеющиеся у всех других стран порознь. Ее жители самые красивые по внешности, самые чистые в одежде, самые изысканные в пище и самые мягкосердечные из всех созданий {107} Аллаха, и поэтому говорят: "Блаженство в Сирии, а доброта в Руме", подразумевая жителей этой страны. Всякий раз, когда мы останавливались в этой стране в странноприимном или частном доме, наши соседи, будь то мужчины или женщины, — а они не покрываются чадрой, — приходили справиться о нас, а когда мы уезжали от них, они прощались с нами, словно были нашими родственниками или домочадцами, и мы видели женщин, плакавших от горя при расставании с нами" **.

______________

** Заключительное замечание, несомненно, принадлежит более позднему путешественнику ал-Ваззану из Феса (ум. после 1526 г.), который после своего пленения христианскими корсарами поселился в Италии и, обращенный в христианство, принял имя Джона Лео. Арабский оригинал (или черновики) его произведения утрачены, но его авторская итальянская версия оставалась главным источником для европейских трудов об Африке до конца восемнадцатого века.

Особенно большим количеством исторических сочинений располагаем мы о берберских династиях Северной Африки, из которых наиболее известное и ценное — "История Алмохадов" 'Абд ал-Вахида из Марракуша (1185-после 1223). Однако всех этих местных историков затмил 'Абд ар-Рахман ибн Халдун (1332–1406) из Туниса, крупнейший историк своей эпохи и создатель новой науки об истории. Из его собственной автобиографии мы знаем подробности его бурной политической карьеры в Северо-Западной Африке, о том, как трудно было ему найти досуг, которого он жаждал для своих литературных занятий, и как, наконец, он попал в Каир, где провел свои последние годы, занимая важную должность. Его большое историческое сочинение "Книга поучительных примеров" было написано в 1377 г. и впоследствии многократно переделывалось. Оно содержит введение, краткое суммарное изложение всеобщей мусульманской истории (взятое с большими сокращениями из Ибн ал-Асира), дополнительные главы о более поздних событиях на Востоке и, наконец, подробную историю берберов и североафриканских династий. Настоящая оценка ему как автору исторических хроник еще не дана; его самостоятельный труд выдержит сравнение с сочинением любого другого мусульманского историка, хотя автор его и не достиг того уровня, к которому он сам стремился. Но прославился он своей основательной Мукаддимой ("Введением"). Подытожи-{108}вая восемь веков политического развития мусульманского мира и знакомый на личном опыте с историей Северной Африки, он попытался подвести все ее внешние явления под общие принципы и (насколько нам известно) впервые в мировой литературе достиг, таким образом, философского понимания истории **.

______________

** Приоритет, приписываемый иногда святому Августину, был отвергнут проф. Флинтом в его "Истории философии истории" (Flint. History of the Philosophy of History, I, pp. 150–171), где можно найти заслуживающую внимания оценку труда Ибн Халдуна.

"В понимании истории ученый и невежда равны, поскольку внешне она представляет собой не более чем описание того, как различные обстоятельства решительно изменяют людские дела, но, если посмотреть глубже, она несет в себе точное и глубокое исследование и понимание причин и начал явлений. Поэтому она глубоко и неразрывно связана с философией и достойна того, чтобы считаться одной из философских наук.

Человеческое общество в своих разнообразных проявлениях обладает рядом неотъемлемых внутренних свойств, при помощи которых должно контролироваться всякое описание… Историку, полагающемуся лишь на предания и не понимающему в совершенстве принципов, определяющих нормальный ход событий, основ искусства управления государством, природы цивилизации и характерных особенностей человеческого общества, часто грозит опасность сбиться с пути истины… Все, что связано с преданиями, следует непременно возводить к общим принципам и проверять, сопоставляя их с основными правилами".

Ибн Халдун был на редкость свободен от политических, религиозных или философских предрассудков и, таким образом, меньше, чем большинство историков, испытывал склонность подводить факты под заранее принятую теорию. Он понимал, что ход истории определяется равновесием двух сил, которые представлялись ему как кочевая и оседлая жизнь. Он отождествлял поэтому историческую науку с изучением цивилизации, и, разработав общие принципы, посвятил бoльшую часть своей пролегомены детальному анализу различных проявлений цивилизации в ее религиозном, политическом, экономическом, художественном и научном аспектах. Разумеется, труд его охватывает лишь {109} политические условия того времени и общества, но ценность его в этом смысле трудно преувеличить.

Из огромного числа более поздних трудов, написанных историками из Северо-Западной Африки (в большинстве своем переведенных на французский язык), только один представляет общий интерес для арабской литературы. В 1630 г. ал-Маккари (1591–1632) из Тлемсена написал по заказу каких-то дамасских ученых историю Испании и биографию Ибн ал-Хатиба. Первая часть его книги содержит массу сведений о политической истории и литературе Андалусии, извлеченных в значительной степени из ранних, ныне утраченных, работ, и, если по какой-нибудь счастливой случайности эти работы не станут нам доступны, книга ал-Маккари навсегда останется нашим главным источником сведений о периоде расцвета испано-арабской культуры.

3. (1517–1800 гг.)

После турецких завоеваний мусульманский мир и в особенности арабоязычные страны как бы погружаются в оцепенение. Мы не станем здесь выяснять, было ли это вызвано этническими особенностями, историческими и географическими условиями, экономическим оскудением или мертвящим влиянием стереотипного мышления. Быть может, ввиду разительного контраста с пробуждением мысли в Европе шестнадцатый — девятнадцатый века предстают перед нами в слишком мрачном свете; резкого упадка не было, но повсюду господствовало серое однообразие, почти не нарушаемое даже богословскими спорами.

Как это ни парадоксально, развитие арабской литературы происходит теперь главным образом за счет расширения ее географического ареала. В результате переворотов четырнадцатого века ислам распространился в Центральной Африке, Индии и Малайском архипелаге, Китае, России и Восточной Европе. За исламом последовали арабский Коран и арабская богословская литература; таким образом возникли аванпосты арабского языка на новых территориях, и там, где не было литературного языка, он явился средством общения между учеными. Хотя в Индии официальным языком при мусульманских дворах был персидский, время от {110} времени там появлялись некоторые, образцы светской литературы и даже стихотворения на арабском языке; в том числе два исторических труда: один о распространении ислама в Малабаре и борьбе против португальцев, другой о княжестве Гуджарат. Даже на Малайском архипелаге было написано по-арабски несколько богословских сочинений. Однако члены мусульманской общины в Китае, хотя и изучали арабские сочинения, писали только на китайском языке.

В тюркских странах Анатолии и Восточной Европы литература с самого начала более зависела от персидских, нежели от арабских образцов, и в пятнадцатом веке тюрками по-арабски были написаны только богословские и научные сочинения. Поглощение арабоязычных областей Оттоманской империей, по-видимому, привело к несколько более широкому использованию арабского языка для общих литературных целей. Существует немало арабских произведений, написанных турками прозой, рифмованной прозой и стихами, из которых наиболее известна подробная библиография арабских, персидских и тюркских сочинений Хаджжи Халифы (ум. в 1657 г.), секретаря военного ведомства в Константинополе.

В Центральную Африку ислам проник как с востока, так и с запада. В течение веков вдоль восточного побережья до самой Софалы основывались арабские торговые станции и с течением времени на Занзибаре и на континенте выросли большие мусульманские колонии. Мы располагаем рядом трудов, написанных в этих колониях, среди которых несколько работ по истории самих торговых, станций и важное сочинение о борьбе между мусульманами и христианами в Абиссинии, написанное около 1543 г. сомалийским арабом по прозванию 'Арабфаких. В бассейн Нигера ислам проник в одиннадцатом веке из Марокко, а в шестнадцатом веке и там возникла арабская историческая литература, наиболее интересным произведением которой является политический и этнографический очерк о Сонгаиском царстве, написанный в 1656 г. уроженцем Тимбукту ас-Са'ди.

Наиболее примечательное явление в литературе арабских стран — это оживление филологических исследований в восемнадцатом веке под влиянием ряда замеча-{111}тельных ученых, среди которых выделяется ас-Саййид ал-Муртада (1732–1791) из Южной Аравии, последний представитель зайдитской школы в Йемене. Вечным памятником его филологического таланта остается превосходный комментарий (со странным названием "Венец невесты") к одному из более ранних стандартных словарей, но гораздо важнее было предпринятое им переиздание, также с исчерпывающим комментарием, Ихйа ал-Газали. Благодаря появлению его труда, в котором он отбросил всякую зависимость от более ранних авторов и обратился прямо к первоисточникам, а также личной его энергии и энтузиазму во всем мусульманском мире пробудился новый интерес к знаниям и в застывшей религиозной мысли возродилась моральная убежденность и могучая личная вера ал-Газали. Время для этого было самое подходящее, ибо близился критический для ислама час. {112}

ЭПИЛОГ

В девятнадцатом веке для всего мусульманского мира и в особенности для арабских стран наступила эпоха бури и натиска как изнутри, так и извне. Стремительное вторжение Наполеона в Египет в 1798 г. сорвало завесу апатии, отделявшую их от новой эры в Европе, и нанесло смертельный удар пережиткам средневековья. Проникновение европейских идей постепенно разрушило старые политические и социальные условия и открыло новые горизонты.

Однако эти перемены проявились в подъеме новоарабской литературы не в Египте и не под политическим давлением со стороны Европы. К тому же, что еще удивительнее, мусульмане не занимали в этой литературе ведущего места. Разумеется, отчасти это можно объяснить тем, что наиболее активными проводниками западного влияния были просветительские миссии, которые, естественно, пользовались доверием у арабов-христиан. Поэтому первые попытки сочетания древних традиций и новой мысли были сделаны в Сирии, и прежде всего в Бейруте, тогда как в Египте более поверхностная европеизация создала поколение, которое отошло от старого и не успело полностью проникнуться новым.

Борьба между старым и новым обострилась к концу девятнадцатого века, когда центр арабского литературного движения переместился в Египет, что было прежде всего результатом непрерывной иммиграции туда сирийских литераторов. Вместе с тем дополнительный толчок дало новое поколение людей, окончивших европейские школы, из которых многие долго странствовали по Европе. В наше время к этому прибавилось влияние, оказываемое через прессу и иными путями большим числом {113} арабских переселенцев в европейских странах и в Америке. Для этого второго периода характерна одна чрезвычайно важная черта, а именно — развитие новой поэзии, которая уже не рабски следует древним образцам, а, сохраняя старые размеры и многие традиционные выразительные средства, черпает вдохновение непосредственно из окружающей действительности. Вне всякого сомнения, здесь огромную роль сыграла западная и в особенности французская поэзия; например, Ахмад Шауки, провозглашенный ныне ведущим арабским поэтом, сам признал, что знакомство с французской поэзией совершенно изменило развитие его поэтического таланта. Под влиянием Запада у некоторых литераторов родились весьма возвышенные замыслы. Перевод «Илиады» арабскими стихами, хотя и встретил равнодушный прием, содействовал развитию эпической поэзии. Огромный интерес все еще вызывает национальная драма, которая бурно развивалась в последние десятилетия, хотя арабские переводы Мольера придали ей вначале несколько ложное направление. В настоящее время пока еще трудно провести грань между пересаживанием свежих ростков на древнюю почву и простыми подражаниями.