Арбузный король

Городок объявился через несколько миль после съезда с автострады, когда крыши его домов и шпили церквей замаячили над кронами соснового леса. У самой городской черты приезжих встречал шлакоблочный остов заправочной станции с коричневыми от ржавчины бензоколонками и пучками травы, пробивавшейся из бесчисленных трещин в асфальте. Входная дверь отсутствовала, и дверной проем, по контрасту с залитой солнцем площадкой, зиял угрюмым призрачным сумраком. Внутренности здания были начисто выпотрошены; остались лишь голые стены. Я попытался вообразить ее первое появление в этих краях девятнадцать лет назад — как она, остановившись у бензоколонки, дожидалась какого-нибудь увальня в заляпанном комбинезоне, который неспешно двигался в ее сторону, вытерев грязные руки еще более грязной оранжевой ветошью и прикрывая ладонью глаза от солнца. Я представил себе ее отливавшие темным золотом волосы, зеленые глаза, лицо с россыпью бледных веснушек. Улыбка — ее главное украшение, как мне говорили, — была обращена к приближавшемуся мужчине. Но этот мысленный образ промелькнул и исчез. Я не смог по-настоящему ее почувствовать и угадать, как все происходило в действительности.

Предположим, она выбралась из машины и, пока увалень наполнял бак, заглянула в дамскую комнату, вход в которую находился за углом здания. Здесь также не оказалось двери, но прочие аксессуары — унитаз, умывальник, мутное зеркало — были в наличии. Подумать только: ее лицо когда-то могло отражаться там, где сейчас я видел себя. Обладай зеркало способностью запоминать и воспроизводить отражения, я смог бы отыскать ее лицо в зеркальной памяти, чтобы сравнить его со своим, отметить сходные черты и различия. Волосы, рот, глаза, подбородок… Но даже без визуального сравнения я ощущал главное сходство: мы оба не имели ни малейшего понятия о том, что нас ждет впереди. «Привет, я Люси Райдер» — так могла сказать она своему отражению. Или, излучившись улыбкой, представиться официальнее: «Меня зовут Люси Райдер. Добрый день».

Я кивнул самому себе:

— Здорово, приятель. Я Томас.

От зеркала осталось лишь его жалкое подобие — примерно с таким же успехом я мог бы глядеться в жестяной лист. Итак, что мы имеем? Светлая кожа, русые волосы, зеленые глаза. Губы, нос и уши нормальных размеров и формы, то есть ничего выдающегося. Рост средний. Стандартный американец восемнадцати лет, простой и понятный, как десять центов.

Обойдя станцию, я вернулся к ее фасаду, где еще ранее заметил высокую телефонную будку с застекленными стенками. Антикварная модель — вроде тех, какими пользовался Супермен.[1] Аппарат, как ни странно, был в рабочем состоянии. Я набрал номер Анны.

— Порядок, — сказал я. — Уже почти на месте.

— Ты звонишь с заправки?

— С ее развалин. Лавочка давно закрылась.

— Все меняется, — сказала она. — Восемнадцать лет прошло как-никак.

Я вспомнил ведущую к нашей ферме дорогу, по сторонам которой некогда сплошной стеной стоял лес, но с началом «обустройства территории» пейзаж сильно изменился, тогда как здесь наблюдался обратный процесс: лес вновь захватывал когда-то обустроенную землю. Если так пойдет и дальше, очень скоро эта станция совсем скроется в зарослях.

— Думаю, мне надо ехать дальше в город, — сказал я.

— Я тоже так думаю, — сказала Анна.

До города отсюда было рукой подать, но на какой-то миг он показался мне бесконечно далеким. За высокими стеблями полыни я разглядел останки дорожного указателя. В лучшие времена привлекавшая взор сочетанием ярко-красного, зеленого и черного цветов, а теперь поблекшая и покосившаяся табличка гласила: «ДОБРО ПОЖАЛОВАТЬ В ЭШЛЕНД, АРБУЗНУЮ СТОЛИЦУ МИРА!»

— Скажи мне это еще раз, — попросил я.

— Что сказать?

— Скажи, зачем я все это делаю.

Во рту у меня было сухо, удары сердца эхом отдавались в голове.

— Потому что так поступают мужчины, — сказала она. — Рано или поздно они отправляются в путь.

— Но зачем?

— Чтобы найти себя.

— И поскольку я мужчина…

— Вот именно, — сказала она. — Поскольку ты мужчина.

— Все, что ты рассказывала о моей матери и о том, что случилось с ней в Эшленде, — это правда?

— Да, — сказала она, — правда, хоть и кажется диким бредом. Впрочем, это было давно, Томас. Все наверняка изменилось.

— Наверняка, — сказал я.

Примерно так же мог бы чувствовать себя детектив, взявшийся расследовать безнадежное дело, да еще с опозданием на восемнадцать лет. План, который мы с Анной придумали, был предельно прост: прибыть на место, оглядеться, потолковать с людьми, задать несколько вопросов — так, мимоходом. Добрый день, извините, вам ничего не говорит имя Люси Райдер? Да, мэм, именно так: Райдер. Известно, что вскоре после кончины ее матери она отбыла из окрестностей Бирмингема, чтобы по поручению отца провести ревизию семейной недвижимости в разных концах штата (какое ни есть, а занятие для девушки без больших перспектив), и среди прочих мест посетила Эшленд. Здесь она надолго задержалась, и здесь же она умерла. Да, мэм, это была довольно привлекательная женщина, насколько я знаю. Благодарю вас. Большое спасибо. Ах да, еще минуточку, мэм. Известно также, что в день своей смерти она родила сына, названного Томасом. Томас Райдер. Собственно говоря, его-то я и ищу. Именно так, мэм.

Если вы его встретите, пожалуйста, дайте мне знать.

ИСТОРИЯ АРБУЗНОГО КОРОЛЯ

Они говорили, я слушал. Стоял, слушал и удивлялся. Здесь у каждого было что рассказать, и все рассказы отличались друг от друга, но одна история звучала во всех устах почти без вариаций. Это была история об Арбузном короле — старая как мир история, начавшаяся еще до того, как появились слова, которыми можно было бы ее изложить. Она была много древнее этого города, древнее пришельцев, его основавших, и древнее индейцев, живших на этой земле до их прибытия. Эта история восходила к началу времен; она родилась вместе с первыми звуками, изданными первым мужчиной и первой женщиной, а когда появились новые люди, они научились повторять эти звуки, складывая из них слова, которые и произносят до сих пор. Получается примерно так.

Давным-давно под этим самым солнцем на этих самых полях существовал мир, заполоненный арбузами. Куда ни глянь, всюду были арбузы. Невозможно было пройти по земле без того, чтобы не наступить на арбуз. Никто их специально не выращивал; они росли сами по себе. При желании вы могли наблюдать за их буйным ростом: как вытягиваются, стелясь по земле, молодые побеги, как они нащупывают ветвистыми усиками точки опоры, как прямо на глазах раздуваются, подобно воздушным шарам, сочные плоды, причем иные арбузы вырастали до гигантских размеров, так что внутри их выскобленной корки мог распрямиться в полный рост ребенок нескольких лет от роду.

В разгар лета, когда воздух был горяч и влажен, люди, проснувшись поутру, зачастую обнаруживали, что стены их домов увиты арбузными стеблями; те же стремительно расползающиеся плети вполне могли задушить оставленного без присмотра на краю поля младенца. К счастью, такие случаи были редки, и в целом арбузы не доставляли людям серьезных неприятностей. Не такой уж, в самом деле, большой труд: начать утро с обрезания вьющихся по стене дома побегов или выдернуть ногу из обхватившей ее живой петли.

Впрочем, все это было во время оно. Наши дни легендарного изобилия уже не застали. Как это произошло, в точности не известно, но где-то на заре исторической эпохи дикорастущие арбузы превратились в сельскохозяйственную культуру; их стали высаживать на бахчах и по сборе урожая продавать на городских рынках. При таком обороте дел эшлендские арбузы, с их впечатляющими габаритами и нежнейшим вкусом, оказались вне конкуренции и вскоре прославились на весь мир, а сам Эшленд обрел репутацию края, благословенного Богом — или божеством, неким верховным покровителем города. Арбуз стали воспринимать как дар свыше, а воздавать почести арбузу означало воздавать их богу-покровителю. Так зародилась традиция ежегодных Арбузных фестивалей, проводимых в сезон сбора урожая.

Во время празднеств арбуз воспевали в песнях, изображали на картинах и громадных фресках, а человек, вырастивший самый крупный плод, заслуженно грелся в лучах славы.

Главным же объектом почитания была сама природа — уникальное, не поддающееся рациональному объяснению плодородие этой земли. Почва и солнце объединились в сотворении чуда, механизм действия которого не дано было понять простым смертным. При всем том начальный этап творения не содержал ничего таинственного и чудесного: люди просто сажали в землю арбузные семечки, и те вскоре давали ростки. Плодородие — вот в чем заключалась тайна. Без этого Эшленд ничем не отличался бы от прочих провинциальных местечек.

Поскольку процветание города непосредственно зависело от продуктивности окрестных бахчей, в сознании горожан арбузные семена стали ассоциироваться с человеческим семенем, дающим жизнь ребенку — мальчику, который непременно станет бахчеводом, или девочке, которой назначено судьбой заботиться о бахчеводе, облегчая его благородный труд. Повзрослев, они продолжат дело своих предков, то есть будут выращивать арбузы до тех пор, пока не настанет их черед передать эстафету потомкам. И то сказать: что вам в первую очередь напоминает чрево женщины на сносях, в котором созревает новая жизнь?

Вот на каком фоне возникло поверье о том, что мужчина-девственник может навлечь на город беду. Мужчина, достигший зрелости, но еще не познавший женщину, представлял собой угрозу для благополучия Эшленда; посему ежегодно один из таких отщепенцев подвергался публичному «исцелению». По сути дела, это было классическое жертвоприношение, отличавшееся от других подобного рода обрядов лишь тем, что здесь в жертву приносилось мужское целомудрие.

Объект исцеления выявляла древняя старуха, жительница болот, которой для этого достаточно было заглянуть человеку в глаза и почувствовать его запах. Мужчина-девственник в некотором смысле бесплотен и может показаться прозрачным, как оконное стекло, если смотреть на него особым образом. Болотная старуха обладала этим особым зрением.

В канун фестиваля мужчины городка подвергались такой проверке, и самый старший по возрасту девственник избирался для участия в церемонии. На закате последнего праздничного дня его провозили по городу в тележке и торжественно объявляли королем. Короной служила арбузная корка, а скипетром — сухая арбузная плеть. Подданные приветствовали своего монарха радостными криками и смехом. Когда солнце исчезало за горизонтом, на окраине разводили большой костер в форме кольца, в центре которого стоял король, а горожане толпились вокруг.

Человек стоял в кольце огня и ждал.

Между тем три заранее выбранные женщины, всю одежду которых составляли простые ночные рубашки, тайком отправлялись в уединенную хижину на небольшом удалении от города. Посреди хижины стояла корзина с высушенными арбузными семечками, твердыми и темными, как мелкие камешки. И только одно семечко было из чистого золота. Женщины запускали руки в корзину и вынимали по пригоршне семян; та, у которой оказывалось золотое семечко, покидала остальных и, возвратившись в город, входила внутрь огненного кольца. Взяв мужчину за руку, она вела его в поля, и там, вдали от посторонних глаз, он осеменял ее лоно, после чего женщина должна была подтвердить факт соития перед согражданами. Таким образом, благополучие города и его основа — урожай арбузов — считались обеспеченными еще на год вперед, а мужчина, впервые отдавший свое семя женщине на эшлендских полях, в течение всего этого года носил титул Арбузного короля.

Согласно поверью, если соитие не состоится и мужчина не принесет в жертву свое целомудрие, чудесный дар, данный городу свыше, исчезнет, бахчи будут иссушены безжалостным солнцем и мы, живущие здесь, превратимся в ничто.

Так оно есть, и так оно было всегда, даже в те далекие времена, когда еще не существовали слова, которыми можно было бы рассказать эту историю.

СТАРИК

Дряхлый, морщинистый старик, с одним глазом, затянутым молочно-белым бельмом, сидел на скамье под навесом у входа в скобяную лавку. На вид ему было по меньшей мере лет сто. Я улыбнулся, приветственно помахал рукой, и он ответил мне тем же. «Пообщайся там с кем-нибудь, — напутствовала меня Анна. — Пообщайся со всеми. Что для них характерно, эти люди всегда не прочь поговорить».

Эшленд в штате Алабама, наш маленький городок, был основан в конце восемнадцатого веками немецкими поселенцами, но я сильно подозреваю, что немецкая наследственность в здешнем народе с годами вывелась почти без остатка. Не так уж много в округе людей, которых я мог бы назвать немцами. Мы всегда делали ставку на тяжкий упорный труд, — может, в этом и есть какая-то немецкость, судить не берусь. Хотя, если честно, нам особо выбирать не приходилось; без тяжкого труда было просто не обойтись. Сами подумайте, сколько сил надо было затратить на строительство города среди скал и лесистых холмов, где нет ни одного мало-мальски приличного участка ровной земли. И все же кому-то это место показалось подходящим для поселения. Черт бы побрал немцев!

Мы здесь все стоики. Мы люди, которые приветствуют живых, погребают мертвых и продолжают делать свое дело. Да уж, мы таковы. Когда начинается дождь, это нас не смущает. Мы к этому готовы, и наши зонты всегда под рукой. Те, кто находит предлоги — то слишком сыро, чтобы пахать, то слишком сухо, то слишком жарко, то слишком холодно, — это не мы, и мы никогда не были такими. Правда, сейчас работы на земле стало меньше. Люди идут в сферу обслуживания или на фабрики в соседних городах, производят полотенца, коврики и прочую дребедень. Какая бы ни была, это работа, и работа тяжелая. Иные притом едва сводят концы с концами.

Мы строим свою жизнь, руководствуясь Словом Божьим. Что до религий, то мы по большей части баптисты, хотя попадаются и пресвитериане, и члены епископальной церкви, и твердокаменные фундаменталисты. Есть даже заклинатели змей. Вот кого среди нас точно нет, так это католиков и евреев — я, по крайней мере, не знаю ни одного. Зато церквей в городе больше, чем баров, а это само по себе уже кое-что значит. Молятся у нас очень много. Это что-то вроде хобби. Только я не вижу, чтобы от молитв был толк, если говорить начистоту. С какой тогда стати всеведущий и справедливый Господь стал бы губить наши посевы? Однако воскресный поход в церковь для нас обязателен. По воскресным дням закрываются все заведения, кроме «Антрекота» да нескольких мелких закусочных у автострады.

Тот, кто назовет нас консервативными, не сделает тем самым великого открытия. Большинство здешних граждан так далеко продвинулись по праведному пути, что лишь несколько шагов в том же направлении отделяют их от превращения в религиозных фанатиков. Парочка таких маньяков уже бродит по округе.

Якшаться с черными — это не наш способ хорошо проводить время. Впрочем, я полагаю, найдется немало черных, которые могут сказать то же самое про нас. Разумеется, о таких вещах не принято говорить во всеуслышание.

Я припоминаю один случай, это было несколько лет назад. Местный мальчишка, рискуя жизнью, спас маленького ниггера, который тонул в реке. Накануне прошел ливень, течение было очень быстрым и опасным. Он кинулся в реку и чуть не утонул сам, но все же вытащил черномазого на берег. Когда его спросили, зачем он совершил этот дурацкий подвиг, он смог лишь сказать: «Так ведь малец не умел плавать». Человеческая натура — штука сложная.

Мы здесь любим потрепать языком. Может статься, и этот мой рассказ — сплошное вранье, вы вовсе не обязаны мне верить. Такова еще одна наша особенность. Если мы называем что-нибудь очень большим, или очень громким, или синим, или мягким, это совсем не обязательно значит, что так оно и есть на самом деле. И это не потому, что действительность кажется нам чересчур прозаичной и мы хотим ее несколько приукрасить. Просто мы считаем сочинение небылиц своим святым долгом, составной частью нашего каждодневного труда. Истина похожа на рыбу в воде — поди поймай ее голыми руками. Потому мы особо и не стараемся, развлекаясь зрелищем дураков, которые в попытке сделать это лишь мутят воду в пруду.

Вот вам пейзаж Эшленда на стыке двух веков. Жителей здесь несколько тысяч; кто-то порой приезжает, кто-то уезжает, а кто-то все время ездит туда-сюда. Если вы находите в нас общие черты, так это потому, что мы почти все кровная родня. Наши родословные деревья так перепутались ветвями, что через их чащу продраться непросто. Я наверняка прихожусь какой-нибудь водой на киселе своей супруге и, кстати, не вижу в этом ничего плохого. В конце концов, разве у нас есть большой выбор? Эшленд не то место, где многие чужаки захотят пустить корни, особенно с той поры, как исчезли арбузы.

Но уж если кто со стороны решит здесь поселиться, это, скажу я вам, великое событие! Представьте, что вы проживали жизнь в кромешной тьме, а потом вдруг появился кто-то — как яркий свет в небе, как хвост кометы, и этот свет все ближе и ближе, и ты понимаешь, что он приближается именно к тебе, — ну и дела, да он сейчас опустится прямо на твой двор! Это чувствует каждый из нас, мы все натурально трясемся от возбуждения. Никто из местных не скажет вам, что его не коснулось такое событие. Никто из местных.

Так что будь уверен: я помню твою мать. Я помню, как она приехала в наш город, — рыжие волосы откинуты назад, ветер дует в открытое окно кабины. Она припарковалась в нескольких шагах отсюда, вылезла из машины и огляделась вокруг. Я помню ее приезд и помню то, что случилось потом.

Я даже помню тебя.

МИССИС ПАРСОНС, ХОЗЯЙКА МЕБЛИРОВАННЫХ КОМНАТ

Еще одна сморщенная старческая физиономия и характерный старческий дух в ее доме. Услышав мои имя и фамилию, она изумленно уставилась на меня широко открытыми глазами, и на миг возникло ощущение, будто она знает, кто я такой, лучше меня самого. В дальнейшем, однако, она было очень мила и приветлива. Когда она говорила, в уголках ее рта появлялись маленькие белые пузырьки слюны. По словам старика, она сдавала проезжим комнаты на втором этаже своего белого кирпичного дома, а мне нужно было где-то остановиться.

Я думала о твоей матери, Люси Райдер, не далее как на прошлой неделе. Ну не то чтобы думала по-настоящему. Просто ее имя вдруг всплыло в моей памяти, хотя прошло уже столько лет. У меня есть черная служанка, которую зовут Люси, и возможно, когда я окликнула ее по имени, в мозгу отдалось: Люси Райдер. Я не сразу вспомнила, что с ней такое случилось, и только потом до меня дошло: ах да, она ведь умерла. Она мертва, но я не удивлюсь, если узнаю, что с ней по-прежнему что-нибудь случается — там, в ином мире. Думаю, твоя мать и там пользуется большим успехом. С ней всегда что-нибудь случалось. Есть такая редкая порода людей-магнитов, которые так сильно к себе притягивают — или отталкивают, в зависимости от ситуации, — что с ними, а также в том месте, где они появляются, происходит гораздо больше событий, чем это бывает с обычными людьми. Это магические люди. Они обладают особой энергией.

Вот такой мне видится твоя мать.

Мой муж — он умер семь лет назад — был человеком совершенно другого сорта. Он был нейтральным: не притягивал и не отталкивал. Так и прошел сквозь жизнь невидимкой. Впрочем, мы с ним прекрасно ладили. Он продавал мелкими партиями канцелярские товары и должен был много ездить по разным местам. Однако с ним никогда ничего не случалось. То есть ничего из ряда вон выходящего, ни разу. В последние годы, когда его бизнес наладился, он открыл счета в солидных банках и уже никуда не ездил, договариваясь о поставках по телефону. Иногда я видела, как он сидит за кухонным столом, составляя списки заказов и прихлебывая чай, но притом в костюме и галстуке, словно собрался куда в офис. У нас две дочери, обе вышли замуж и уехали отсюда, и обе унаследовали отцовский дар невидимости. С ними тоже никогда ничего не случается. Они находятся как бы на обочине жизни или, скажем, на опушке — ни в лесу ни в поле; они даже и не живут по-настоящему, а просто остаются живыми, не удивляясь этому состоянию и не пытаясь его изменить. Возможно, это лучше всего — быть невидимым, когда ничто тебя не касается и ты никому не мешаешь. Много ли хорошего в том, чтобы быть всегда на виду, блистать, привлекая окружающих, как горящая свеча привлекает мотыльков? Именно такой была твоя мать.

Я скучаю по мужу. В этом мире остался участок пустого пространства, которое он некогда заполнял. Я утверждаю это в самом буквальном смысле. Когда я прохожу через такие холодные пустоты, холодящие даже в самый жаркий день, я понимаю, что это те самые места, которые занимал бы в тот момент мой муж, будь он еще жив. Его, кстати, звали Томасом, как и тебя. Я называла его Томом. Старый Том. Хорошее имя.

И вот сейчас я должна спросить себя — и ты должен себя спросить, — почему я подумала о Люси Райдер на прошлой неделе? Совпадение? Повод для смеха, и только? Тот факт, что я не вспоминала о ней вот уже несколько лет, а потом вдруг вспомнила и вскоре появляешься ты, — простое совпадение? Можно смеяться над этим неделю напролет. А может быть, твое намерение приехать сюда каким-то образом повлияло на ход моих мыслей? Может, оно совпало с моими мыслями? Я вообще имею привычку каждый день подолгу копаться в памяти, перебирая ее как пачку старых фотографий, и вот как раз на прошлой неделе я наткнулась на образ твоей матери.

Между прочим, она была очень фотогеничной.

Не буду утверждать, что я хорошо ее знала. Мы общались несколько раз, но не сблизились — хотя уж кого-кого, а ее никак нельзя было назвать необщительной. Это была очень активная, энергичная девушка, которая принимала самое деятельное участие во многих сферах жизни — и смерти — нашего города. Это по ее милости у нас больше не проводятся Арбузные фестивали. А какой это был праздник! — не хуже Рождества, но Рождества не для всех, а только для нас, эшлендцев. Представь себе, каково людям лишиться рождественских праздников, и ты нас поймешь. И все из-за нее! С другой стороны, это было ужасно — то, что с ней случилось. Ужасно. Я вспоминаю о тех днях с грустью и сожалением. Мне следовало что-то сделать, как-то повлиять на события. Но в те времена я старалась не иметь дел с подобными женщинами. Я чувствовала себя вполне комфортно в обществе моих «невидимых» мужа и детей. Но если бы она появилась в Эшленде сейчас, я бы первой постучала в ее дверь. Я стала бы ее лучшим другом. С той поры я изменила взгляд на многие вещи. Этому учит одиночество.

ТЕРРИ СМИТ, РИЕЛТОР

Мой дед тоже занимался торговлей недвижимостью, так что, когда я увидел эту вывеску, меня так и потянуло войти. Терри Смит занимала небольшой офис на углу Четвертой и Главной улиц. Ее рабочий стол был уставлен фотографиями в золоченых рамках с изображениями членов ее семьи, и я невольно позавидовал хозяйке кабинета — как бы я хотел иметь снимки моих собственных родственников. Одеяние и манеры Терри Смит были скорее под стать местечковой королеве красоты, нежели деловой женщине за пятьдесят с изрядным хвостиком. Ее пронзительно-оранжевый брючный костюм в обтяжку привел меня в некоторое замешательство; волосы ее были коротко подстрижены по молодежной моде и выкрашены в красно-коричневый цвет. Болтливость ее доходила до самозабвения. Думаю, если бы я потихоньку удалился посреди ее монолога, она еще долго и с тем же апломбом разглагольствовала бы перед опустевшим креслом.

У меня феноменальная память. Никакого хвастовства, это чистой воды факт. Еще девочкой я заучила наизусть почти всю Книгу рекордов Гиннесса. Кто самый высокий человек в мире? Роберт Уодлоу, восемь футов одиннадцать дюймов. А самый низкий? Гуль Мухаммед, двадцать два дюйма, то есть меньше двух футов. Он родом из Индии. Убедились? А каково максимальное число семечек, обнаруженных в одном арбузе? Тысяча сто двадцать два. Я могу продолжать и продолжать. Муж называет меня «дефективной эрудиткой», но я на него не обижаюсь. Мужчины любят высмеивать одаренных женщин, скажете нет? Это их способ самоутверждения.

Само собой, у меня найдется что рассказать о Люсиль Райдер. Я обращалась к ней именно так: Люсиль. Очень милое имя. Помнится, было это в тысяча девятьсот… девятьсот восемьдесят втором. Весной. Она сидела в том самом кресле, где сейчас сидите вы (эта мебель сработана на века), и мы болтали о том о сем. Ее юбка была коротковата по меркам Эшленда, а может, это ее ноги были длинноваты, и я подумала: «Дорогуша, прикрылась бы ты чуть побольше, пусть у них будет что домысливать». Вслух я этого не сказала. Не судите, да не судимы будете; тем более что и меня не обошли стороной скудоумное злословие и мелочные придирки, на которых специализируется местная публика. В школе я была капитаном болельщиков и однажды, когда наша группа поддержки выступала в перерыве между таймами, свалилась с самого верха акробатической пирамиды. Физически я не пострадала — Тодд Икинз перехватил меня на лету и смягчил падение, но по сей день, когда я прохожу по улице, кто-нибудь обязательно скажет: «Вон ковыляет наша падучая». А если и не скажет, то обязательно так подумает. Что может быть приятнее для людей, чем зрелище павшего ближнего? В тот день, когда рассыпалась пирамида, люди собрались вокруг меня с выражениями сочувствия, но я видела во всех глазах одну и ту же мысль: «Теперь тебе будет непросто смотреть на других свысока, мисс Капитанша». Думаю, точно такие же взгляды в последнее время сопровождали и вашу маму. И это после всего, что она для них сделала! Тут мы с ней были схожи. Выше заберешься — больнее будет падать. И она в конце концов упала. Но я не об этом хотела вам рассказать.

Ваша мама обратилась ко мне за помощью в поисках дома, который, как она утверждала, был собственностью ее отца. По словам Люсиль, отец поручил ей проверить состояние всевозможной недвижимости, принадлежавшей ее семье. Она так и сказала — «всевозможная недвижимость». Прозвучало внушительно, словно ее папаша был триллионером, а она, соответственно, триллионерской дочкой. У нее был листок со множеством адресов, причем эшлендский адрес оказался зачеркнут, и она с трудом его разобрала, произнеся по слогам. Я взяла у нее листок, сама дважды прочла адрес, а потом взглянула на нее и спросила:

— Вы уверены, что это правильный адрес?

Она была совершенно уверена.

— Вы знаете этот дом? — спросила она.

Я сказала:

— Знаю, мисс. Еще бы мне не знать! Но почему он зачеркнут?

— Отец говорил, что этот проверять не обязательно, — сказала она, — но со всеми остальными я уже разобралась, а домой возвращаться не хочется.

— Ищете маленьких приключений? — спросила я.

— Вроде того, — сказала она. — Что угодно, лишь бы не домой.

— Ну что ж, тогда поехали делать осмотр.

Она была очень недурна собой, с этаким глянцевым налетом юности, еще ничем не запятнанным и не замутненным. Она дала мне понять, что это ее первая в жизни работа и вообще первый самостоятельный выезд из родного дома, и я подумала: «Твои проблемы еще только начинаются, детка».

На моей машине мы совершили небольшую ознакомительную поездку по городу и затем направились к дому, который значился в списке ее отца. Накрапывал дождь, и одновременно светило солнце, как это иной раз бывает. Я сказала:

— Слепой дождик — значит, где-то смеется мартышка.

Она взглянула на меня удивленно.

— Так обычно говорит мой папа, — сказала она. — До сих пор я ни от кого другого не слышала этих слов.

— Это старая поговорка, ее знают многие, — сказала я, и ей ничего не оставалось, как согласиться со мной.

Минут десять она сидела на своем месте тихо и смирно, как образцовая юная леди из приличной семьи, но потом беспокойно заерзала и спросила, не буду ли я возражать, если она закурит. Я сказала, что не буду, она быстро достала сигарету, прикурила, выпустила струю дыма и закашлялась.

— Совсем недавно начала курить, — пояснила она с нервным смешком, глядя в боковое окно. — Моя мама умерла шесть недель назад, и тогда же мне пришла в голову мысль начать курить. Я почему-то решила, что это меня отвлечет и поможет перенести утрату, хотя это, конечно же, полная чушь.

— Не обязательно, — сказала я. — Примите мои соболезнования. От чего умерла ваша мама?

— От рака мозга. — Она снова повернулась к окну. — Сейчас я чувствую себя опустевшей, как будто чего-то не хватает внутри. Вы меня понимаете?

— Понимаю, — сказала я. — Тут ничего не поделаешь. Такие вещи лечит только время.

Что еще я могла сказать? Я была едва знакома с этой женщиной, когда она ни с того ни с сего пустилась в разговоры о своей покойной матери. Мы скатились под гору по Девятой улице, которая заканчивалась тупиком. Я сдала назад, развернулась и выключила двигатель.

— Вот ваша собственность, — сказала я.

Несколько мгновений мы молча смотрели на дом; она была явно озадачена. Да и кто бы не озадачился, окажись на ее месте?

Это был старый дом Харгрейвза. В нем уже лет шесть никто не жил, и выглядел дом соответственно: кровельная дранка разбросана по двору, краска облупилась, по стенам расползлись побеги плюща. К тому времени последние из Харгрейвзов уже давно сгинули, после чего здесь сменилось несколько арендаторов, но это место по-прежнему называлось домом Харгрейвза и называется так до сих пор. По ее вздоху я догадалась, что это не похоже ни на одно из семейных владений, виденных ею ранее. Кончиками пальцев она прикоснулась к браслету с амулетами на своем запястье. Там были сердечко, домик, какой-то ключ и другие побрякушки, каждая из которых, вероятно, имела особый смысл — для нее, во всяком случае. Вздохнув еще раз, она сказала:

— Давайте заглянем внутрь.

Так мы и сделали, тотчас убедившись, что интерьер этой развалины был под стать ее внешнему виду. Потолки прогнулись, обои висели клочьями, воняло сырой гнилью и плесенью. Стекла в некоторых окнах были разбиты, и в доме обосновались пришельцы из леса — мы обнаружили гнезда, по всей видимости беличьи. Но ее это как будто ничуть не беспокоило. Я вдруг отметила странный блеск — если не сказать сияние — в ее глазах. Она дотронулась до пыльных перил ведущей на второй этаж лестницы и улыбнулась. В первый раз я увидела ее настоящую, а не дежурно-вежливую улыбку.

— Удобные перила для катания, — сказала она, — конечно, если быть ребенком.

— Особенно ребенком, любящим вытаскивать занозы из задницы, — уточнила я.

Мы продолжили осмотр, по ходу которого — начиная с кухни в полуподвале и до спальни наверху — общее впечатление становилось все более гнетущим. А мансарду вообще захватили летучие мыши. Полно летучих мышей, представляете?

Однако я старалась не выказывать отвращения. В моем бизнесе важно держаться широких взглядов: то, что является лишь грудой хлама в глазах одного, вполне может приглянуться другому клиенту. Или клиентке, как в данном случае.

— Нужно будет повозиться, чтобы привести это в порядок, — сказала она. — Так что я задержусь здесь на время.

Затем произошло нечто необычное. Она повернулась ко мне и спросила:

— Миссис Смит, что вы можете сказать мне о людях, которые жили здесь раньше? О Харгрейвзах? У меня возникло такое ощущение…

— Интересно узнать, какие ощущения могут возникнуть в таком месте? — спросила я.

Она никак не отреагировала на мой саркастический тон и вновь прикоснулась к браслету.

— Ощущение… чего-то знакомого. — На сей раз голос ее звучал мечтательно-задумчиво.

Интересная была девушка. Мне трудно относиться к ней так, как относится большинство местных, даже после всего, что случилось. Она не была тем злом, каким ее пытаются изобразить. И я отнюдь не считаю ее порочной от природы. Однако женщина может стать носительницей зла, особенно опасной для мужчин, когда она использует свою женскую природу как дополнительный козырь. А Люсиль поступала именно так. Не с Игги Винслоу, конечно же, но с Карлтоном Снайпсом, Шугером и прочими. Хотя порой у женщины просто нет других способов добиться желаемого.

И я не исключаю, что все это изначально могло быть как-то связано с домом Харгрейвза.

СТАРИК

Вот она, история Харгрейвзов.

Джастин Харгрейвз был человеком, исполненным злобы и ненависти; в его жилах текла холодная жидкая кровь, отчего кожа имела мертвенно-бледный оттенок, тогда как глаза его напоминали две глубокие темные щели, прорезанные поперек лица. Если он улыбался, это значило, что в его мозгу зародилась недобрая мысль и теперь он обдумывает, как бы получше навредить ближнему, а если он радовался, это значило, что его пакостный замысел успешно реализован. Каким-то образом он сумел обзавестись супругой, которую методически сводил в могилу, а когда у него родился сын, люди полагали, что парнишку ждет печальная судьба матери. Однако все вышло иначе.

Харгрейвз искренне ненавидел весь род людской, но особо сильную ненависть он питал к неграм. В этом, разумеется, он был не одинок. Многие из нас относились к ним с неприязнью и страхом, но до Харгрейвза нам было далеко. Однажды он установил на краю города большой щит с надписью: «НИГГЕР, ДА НЕ ПАДЕТ НА ТВОЙ ЧЕРНЫЙ ЗАГРИВОК ЗАКАТ ЭШЛЕНДСКОГО СОЛНЦА». И никто не убрал этот плакат.

В то время граница города проходила вдоль железнодорожной ветки; черные жили по другую ее сторону, и надпись была хорошо видна из окон их домишек.

Харгрейвз занимался продажей минеральных удобрений. Порой кто-нибудь из негров сетовал (но только вполголоса), что в мешках, купленных им у Харгрейвза, больше песка, чем удобрений. Никто не сомневался в его словах, видя, с каким удовольствием Харгрейвз сбывал свой товар черномазым. Так проходил год за годом, и ничто не менялось.

Но за эти годы сын Харгрейвза вырос и превратился в мужчину. Город глядел на него и удивлялся, ибо здесь имела место явная ошибка природы. Этот парень не был сыном своего отца. Он обладал ясным умом, открытой душой и щедрым сердцем, а все его помыслы и поступки были направлены на благо ближних. В шестнадцать лет он подключился к отцовскому бизнесу, и вскоре негры стали замечать отсутствие песка в проданных им удобрениях. Осознав себя объектами — а то и соучастниками — тайного благодеяния, они разумно предпочли не распространяться на сей счет.

Харгрейвз не знал, что делать со своим чадом. Он воспринимал его как нечто вроде «доброго проклятия», обрушенного Небом на его бедную злую голову. Оба по возможности избегали друг друга, поскольку когда они вместе находились в помещении, оттуда словно исчезал весь воздух. Харгрейвз частенько жаловался другим на сына, изображая его подлецом и предателем. Если подумать, парень действительно был предателем — но только по отношению к отцовским взглядам на жизнь, на окружающих людей и на весь этот мир в целом.

Предугадать, чем обернется это противостояние, было невозможно. К семнадцати годам парень превзошел ростом отца, а что до моральных высот, то здесь он давно уже смотрел на своего родителя сверху вниз. И вот как-то поздно вечером эти двое провели слишком много времени в одной комнате. Как следствие, вспыхнула ссора. До рукоприкладства, правда, дело не дошло, хотя и было очень близко к этому. Кончилось тем, что сын выбежал из дома, сел в машину и помчался прочь по городским улицам. Распалившись праведным гневом, парень давил и давил на газ. Впрочем, ехал он не просто так, куда глаза глядят. Эта гонка имела конкретную цель — он направлялся к железнодорожным путям, чтобы уничтожить тот самый плакат, что был много лет назад поставлен его папашей. Он уже почти добрался до места, когда на дорогу перед ним выскочила собака, успевшая увернуться от столкновения и кануть во тьму еще до того, как парень нажал на тормоз. Но скорость все равно была слишком велика, и следующее, что он увидел, была человеческая фигура, словно призрак возникшая в свете фар. Он увидел глаза, в которых читалась обреченность, за мгновение до удара, срубившего человека, как дерево под корень. То был черный по имени Сэм Будро. Мальчик не раз продавал ему удобрения и знал его в лицо. Он был знаком и с семьей Сэма. Позднее выяснилось, каким образом негр очутился по эту сторону железной дороги в столь поздний час: он ловил свою собаку, которая перепрыгнула через ограду двора и отправилась на прогулку по улицам опасного для чернокожих ночного Эшленда.

Харгрейвз в ту же ночь узнал о случившемся и воспринял это как расчудесную иронию судьбы. Убить негра было его заветной мечтой. В детстве он однажды видел убитого негра, висевшего на суку, как потешное пугало в канун Дня Всех Святых, но это было очень давно — в те времена, когда правосудие проявляло разборчивость, безжалостно карая одних и очень снисходительно относясь к другим. Возможно, он даже отчасти завидовал сыну. Сам Харгрейвз, с его всем известными взглядами, не смог бы прикончить черного и выйти сухим из воды. Иное дело его сын — только этот вопиюще добродетельный юнец мог сотворить такое, почти ничем не рискуя. Харгрейвз не сомневался, что он легко отделается.

Парень же совершенно отчаялся и пал духом. В короткий срок он очень изменился внешне: лицо осунулось, взгляд потускнел и утратил былую живость. Конечно, это был несчастный случай, но сам факт случайности происшедшего ничего не менял. Человек погиб. Той же ночью он явился к шерифу с повинной. Шериф выслушал его рассказ и отправил парня домой. Просто сказал: «Иди домой», и прозвучало это как приказ, обсуждению не подлежащий. Бедолага закрылся в своей комнате и провел там несколько дней, не принимая пищи. Получалось так, будто он сам приговорил себя к тюремному заключению, отягощенному голодовкой.

Харгрейвз хорошо знал шерифа. Эшленд город маленький, а в те времена он был еще меньше, чем сейчас. По утрам они с шерифом встречались в кафе на центральной улице, пили кофе и перебрасывались несколькими фразами, прежде чем заняться каждый своими делами. И вот наутро после случившегося шериф говорил с Харгрейвзом о его сыне. Оба согласились, что ситуация сложная. Ситуации имеют обыкновение усложняться при наличии тела в морге и скорбящей о нем семьи, независимо от того, что это за семья.

— Независимо от того, — пробурчал Харгрейвз.

— Именно так, — сказал шериф.

— Я понимаю, ты не можешь просто замять это дело. Уже не получится. Как бы ты ни хотел.

— Он должен быть как-то наказан, — сказал шериф, — чтобы успокоить черных. Если этого не сделать, у них будет повод поднять бучу. Времена изменились, негры наглеют.

Итак, было решено, что Харгрейвз-младший должен исчезнуть из города. В противном случае последствия были непредсказуемы.

Сначала парень отказался. Он был готов отвечать за свои действия. Он хотел понести наказание. Только после этого он смог бы с чистой совестью жить дальше. Он пришел в городскую тюрьму и сообщил о своем решении шерифу. Вместо ответа мудрый шериф завел юнца в пустую камеру и основательно вразумил его при помощи кулаков. Отдубасил чуть не до смерти.

— Это тебе в порядке аванса, — сказал он. — Аналогичные порции будешь получать ежедневно вплоть до конца твоей жалкой жизни. Если не сделаешь правильный выбор.

С этой речью он обращался к распластанному на полу кровавому месиву, и взгляд, направленный на него снизу вверх, был взглядом с самого порога смерти.

— Забудь, что случилось, — продолжил шериф. — Забудь Эшленд. Забудь дохлого ниггера, забудь своего отца, забудь все. Отныне для тебя это все не имеет значения. Никакого значения. Уезжай прямо сейчас, или я уже ничем не смогу тебе помочь.

И утром парень исчез из города. Шериф пообещал семье погибшего негра приложить максимум усилий к его поимке, но все прекрасно понимали, что он лжет. Все знали, что пройдет три-четыре года, страсти улягутся, происшествие забудется или, по крайней мере, будет восприниматься как дело давно минувших дней. И вот тогда он вернется и займет свое прежнее место в жизни Эшленда. Таков был план — разумеется, никем официально не озвученный, но вполне ясный и определенный. Когда все порастет быльем, говаривал тут и там Харгрейвз, его сын — этот убийца, душегуб, отпетый тип — возвратится в родные места, поселится в доме своих предков и продолжит отцовский бизнес. По утрам он будет посещать кафе в центре города и выпивать чашечку кофе в компании завсегдатаев. Дня не проходило без того, чтобы Харгрейвз не высказывал кому-нибудь эту мысль, словно посредством бесчисленных повторов надеялся воплотить ее в жизнь, заставить сына вернуться. К собственному удивлению, Харгрейвз обнаружил, что скучает по сыну. Он не мог понять почему. Он никогда не питал к нему любви — этого чувства он вообще не испытывал ни к кому за всю свою жизнь, — но уход сына оставил в его душе пустоту, дотоле незнакомое ему чувство отсутствия какой-то частицы его «я». Даже смерть жены, случившаяся через год после этих событий, не отозвалась в нем подобной болью. Единственное, чем он утешался, было предвкушение приезда сына и разговоры на эту тему по утрам в кафе.

Однако возвращение не состоялось. Харгрейвз умер в гостиной своего дома, сидя в кресле лицом к окну и дожидаясь сына. Впоследствии люди, проходившие мимо дома, неоднократно заявляли, что видели в окне привидение: лицо старого Харгрейвза, с тоской глядящее на дорогу.

КАРЛТОН СНАЙПС, ПРЕДСЕДАТЕЛЬ ОРГАНИЗАЦИОННОГО КОМИТЕТА ЭШЛЕНДСКОГО АРБУЗНОГО ФЕСТИВАЛЯ

Прошло совсем немного времени после моего приезда в Эшленд, и мне уже не надо было искать людей, с которыми я мог бы поговорить о моей маме: они сами меня находили. Складывалось впечатление, что они давно ждали этого случая. Карлтон Снайпс был в числе моих первых собеседников. Деловитый и строгий, с резкими чертами лица и абсолютно лысым черепом, Снайпс казался выточенным из цельного куска дерева. Очень прямо держа спину, он восседал за массивным письменным столом в своем кабинете. Стену позади него украшала парочка заключенных в рамки университетских дипломов. Во время беседы он слегка покачивался взад-вперед в скрипучем кресле, сомкнув кончики расставленных веером пальцев. Смотрел он не мигая.

Мне очень неприятно говорить вам это, мистер Райдер, но когда женщина раздвигает ноги для мужчины, это может иметь всего лишь одно положительное следствие. Все остальное… Хотя на сей счет существует множество мнений. Похоже, я вас смутил. Вы еще очень молодой человек и не успели познакомиться с этой стороной жизни, не так ли? Тогда прошу меня извинить. Дело в том, что в данной истории половой акт играет отнюдь не второстепенную роль: многие годы этот акт, соответствующим образом обставленный, гарантировал выживание нашей общины, и этот же акт в финале привел нас к краху. Но я думаю, нам лучше побеседовать на менее щекотливую тему.

Итак, фестиваль. Невозможно переоценить значимость Арбузного фестиваля для нашего города. Включая тех граждан, кто демонстративно выказывал равнодушие к этому мероприятию и с высокомерной отстраненностью рассуждал о нем где-нибудь на углу улицы, в школьном классе или за чашкой кофе в «Антрекоте», — даже в их жизни Арбузный фестиваль был явлением исключительной важности.

Это был тот цемент, что скреплял кирпичи нашего общего дома.

Вас, наверное, удивляет, что я веду подобные рассуждения без намека на самоиронию и без очевидного намерения вызвать улыбку у вас, человека молодого и современного?

Тут важны две вещи, мистер Райдер.

Прошу вас выслушать меня внимательно.

Во-первых, Арбузный фестиваль был ключом к нашему наследию. Допускаю, что слово «наследие» для вас всего лишь пустой звук. Между тем наследие — это нечто доставшееся нам в результате естественного хода вещей. Это нечто данное нам по праву рождения и позволяющее нам увидеть и осознать свое место в мире. И вы должны чувствовать это лучше, чем многие другие, ибо, как я полагаю, вы прибыли сюда именно затем, чтобы отыскать ваше наследие. От всей души желаю вам успеха в этих поисках.

Что касается нас, жителей Эшленда, то мы прекрасно знаем, в чем заключалось наше наследие. Увы, канувшее в Лету. Простите мне ностальгический тон, но ведь Арбузные фестивали проводились в нашем городе с незапамятных времен, они были двигателем экономической и духовной жизни Эшленда. А сейчас нам не хватает арбузов как повода для фестивальных гуляний. Конечно, остались еще кое-где небольшие делянки, и мы по старой памяти устраиваем раз в году скромное празднество, но этот город более не является «арбузной столицей мира», каковой он был на протяжении многих лет. Расследование причин катастрофы еще не завершено. Возможно, был нарушен севооборот. Возможно, земля истощилась из-за того, что мы мало держали поля под паром. Наконец, бахчи могла начисто извести болезнь: мучнистая роса или вилт. А может — раз уж мы начали строить предположения, — немалая доля вины за случившееся лежит на вашей матери. Лично я такого варианта не исключаю. Однако сейчас это все уже не имеет значения. Факты же таковы: до появления вашей матери здесь царило арбузное изобилие, а после нее от изобилия не осталось и следа. В былые времена люди приезжали сюда из дальних краев, таких как Канзас, а один энтузиаст прибыл даже из Японии только ради того, чтобы увидеть воочию наш славный город. Вот оно, наследие. А ныне большая часть арбузов, которые вы можете увидеть на наших прилавках, завезена из других мест. Из мест, где арбузы выращивают как бы между прочим, наряду с помидорами и тыквами, тогда как для нас, эшлендцев, арбузы это нечто большее — в них мы видим себя, какие мы есть сейчас, потому что они напоминают нам то, какими мы были.

Во-вторых, когда ваша мать положила конец Арбузным фестивалям, город охватило волнение, какого я на своем веку не припомню, исключая, быть может, давний инцидент с Харгрейвзом. Мисс Райдер пользовалась известным успехом в городе (я не говорю «пользовалась уважением», ибо это не одно и то же), но когда некто со стороны выступает против нашего наследия (а что есть историческое наследие, как не отражение духа живущих на этой земле людей?), это ведет к трагедии, что в данном случае и произошло. Да и могло ли получиться иначе? Мы приняли ее с распростертыми объятиями, а она отплатила нам попыткой погубить наш город. И этот Игги Винслоу туда же, кто бы мог подумать?!

Я допускаю, что часть традиционной программы фестиваля, связанная с Арбузным королем, кое-кому может показаться бестактной и оскорбительной. В наше время не принято открыто поощрять свободный секс. Хотя, честно говоря, эшлендцев гораздо больше занимает подсчет семян в рекордном арбузе, нежели проблема СПИДа и тому подобное. Вы, как человек со стороны, не можете этого понять. Это наша история. Поэтому я поддерживал традицию фестиваля во всех ее аспектах и буду поступать так и впредь. Для нас то было время процветания. Улицы города были чище, лица людей счастливее, и даже солнце, казалось, сияло чуть ярче. Арбузный король является символом того, что мы когда-то имели и чего лишились. И мы дорожим этим символом, потому что если потеряем его, то есть потеряем нашу память, что вообще нам останется? Пшик. Мы окончательно превратимся в один из тысяч безликих городков, что рассеяны по всей стране.

Именно такими хотела сделать нас ваша мать. Она хотела, чтобы мы были как все. Просто еще одна точка на карте. Не важно, сознавала она это или нет, но действия ее были направлены к этому. Что мы сейчас и имеем. Когда уйдет мое поколение эшлендцев, никто уже и не вспомнит, что некогда это было совершенно особое место. Что каждый год в течение нескольких дней все мужчины, женщины и дети нашего города собирались вместе, чтобы празднованием воздать должное объединяющей их идее, и от этого всем становилось лучше. К сожалению, те дни остались в прошлом. Я старый человек, живущий воспоминаниями. А вот вы молоды.

Добро пожаловать в Эшленд, мистер Райдер. Я знал, что вы когда-нибудь сюда вернетесь.

ИОНА ПЛОТНИК, ПЛОТНИК

Иона Плотник, низкорослый, сухой и жилистый, в то утро, когда мы с ним познакомились, — а возможно, и предыдущим утром — не удосужился побриться, и сизая щетина на его подбородке напоминала мелкую стальную стружку. В общении он был дружелюбен, притом что мутные и воспаленные глаза вкупе с нездоровым цветом лица и дрожанием узловатых веснушчатых рук наводили на мысль о злоупотреблении алкоголем. Кашляя, он всякий раз подносил к губам платок и, прежде чем убрать его, бросал беглый взгляд на выделения своих легких. Он пришел в дом миссис Парсонс, чтобы заделать дыру, через которую на чердак проникали белки, и беседовал со мной в процессе работы.

В начале начал, когда многим вещам, до тех пор безымянным, впервые давались названия, люди получали имена в соответствии с родом своих занятий. Почти в каждом поселении можно было найти мельника и кузнеца, фермера и плотника. Так их и называли: мистер Мельник, мистер Кузнец, мистер Фермер. Позднее, правда, традиции были нарушены, и в результате появились имена, не имеющие никакого смысла: всякие там мистеры Ньюби или мистеры Эдмундсы. Лично я считаю это неправильным.

Сам я плотник по профессии. Мой отец был плотником, и дед мой был плотником, как и все мои предки до бог знает какого колена. У моего сына не лежит душа к плотницкому ремеслу, но что тут поделаешь? Такова его судьба. Я сказал ему:

— Тебя зовут не Джимми Засоня и не Джимми Сорви-куш. Тебя зовут Джимми Плотник. Ты Плотник, и никто иной. Привыкай к этой мысли.

Когда я впервые встретился с твоей мамой и она назвала себя, я посмотрел ей прямо в глаза и сказал:

— Райдер.[2] Люси Райдер. В старину ваши предки, наверно, объезжали лошадей или что-нибудь в этом роде. Я угадал?

Она сказала:

— Не имею понятия.

Я сказал:

— Готов поспорить, так оно и было. Давно, может сотни лет назад.

Она сказала:

— А сейчас я объезжаю пуму.

И она подмигнула мне и засмеялась. И я засмеялся тоже. Я понял, что она говорит о своей машине, которую я еще до того заметил припаркованной перед домом.[3]

Твоя мама была настоящей красавицей, из тех женщин, что ласкают взор, с какого боку на них ни взгляни. Поболтав с ней немного о том о сем, я, будучи деловым человеком, приступил к осмотру старого дома Харгрейвза на предмет ремонта. А в ремонте там нуждалось едва ли не все. С ходу можно было сказать, что влетит это дело не в одну сотню долларов. Я составил предварительный подсчет, но она даже не взглянула на листок с цифрами.

— Мистер Плотник, — сказала она, — должна вам признаться, у меня не очень много денег.

Я сказал:

— Да, это проблема.

Она сказала:

— Я не ожидала, что будут такие расходы. То есть они не предусмотрены моей сметой.

— А как насчет вашего отца? — спросил я. — Дом принадлежит ему, ведь так?

— Я надеялась справится с этим сама, — сказала она. — Эта работа — ездить по разным местам, осматривать недвижимость, — она была придумана отцом только для того, чтобы чем-нибудь меня занять. Но я хочу показать ему, что я самостоятельна, что я могу что-то по-настоящему сделать.

— Все это прекрасно, — сказал я, — но как быть с оплатой?

— Я подумала, мы с вами можем сойтись на бартере.

— Бартер, в каком смысле?

Конечно, я имел понятие о бартере, но не знал, что она под этим подразумевает в данной ситуации.

— Ну как же, — сказала она, — до изобретения денег люди обменивались товарами и услугами. Например, человек, умевший печь хлеб…

— Мистер Пекарь, — вставил я.

— …мог обменять этот хлеб на семена для своего огорода…

— У мистера Пахаря.

— Совершенно верно. Вот и я надеюсь заключить с вами сделку такого типа.

Я кивнул, ожидая продолжения. Меня заинтересовала эта идея, на что она, похоже, и рассчитывала. Так что я был готов пойти на сделку.

— Я могу приготовить лучший завтрак во всей Алабаме, — сказала она.

— Неужели? — сказал я и прищурил глаза, чтобы скрыть разочарование.

— Самый лучший. Я готовлю их для отца, который не ел бы вообще ничего, если б я каждое утро не удивляла его каким-нибудь особенным сэндвичем. Мой отец риелтор, мистер Плотник. В то же время он человек не от мира сего, вечно занятый чтением и своими мыслями.

— Книжный червь, — сказал я.

— Именно так. Но мои сэндвичи возвращают его к реальности. Яйцо, салат из тунца, плавленый сыр, рубленый бифштекс, арахисовое масло, фруктовое желе. Один кусочек — только один, — и этот вкус выводит его из транса; он глядит на меня так, словно только что проснулся, и бормочет что-нибудь вроде: «Сегодня ты превзошла саму себя, Люси», или «Это кулинарный шедевр», или «Этот сэндвич подобен амброзии с горы Олимп».

— Я люблю арахисовое масло и фруктовое желе, — сказал я.

— В моих сэндвичах желе всегда намазано сверху, — сказала она. — Это мой фирменный стиль.

И я сразу же представил себе такой сэндвич.

— Вот мое предложение: каждое утро я буду готовить вам завтрак, стоимость которого будет вычитаться из моего долга, — и так до тех пор, пока весь долг не будет оплачен или пока я не достану деньги, чтобы рассчитаться с вами обычным порядком.

По-твоему, мне следовало отказаться? Я так не думаю. И в конечном счете я не прогадал на этой сделке. То, что она говорила про свои сэндвичи, оказалось чистой правдой. Ничего лучше я в жизни не пробовал. И позднее, когда я уже покончил с этой работой и взялся за другую, каждое утро сверток с завтраком ждал меня на столе в мастерской или на сиденье моего грузовика. Я быстро к этому привык, как привыкают ко всему хорошему. Причем каждый раз это было что-то новенькое. Индейка, ростбиф, бекон, салат, помидоры. И обязательно арахисовое масло и желе, намазанное сверху сэндвича. Я звонил ей и благодарил за угощение. Мы поддерживали контакт друг с другом. Она очень быстро вписалась в жизнь нашего городка, завела друзей, начала заниматься с Игги. А потом был фестиваль. Но вплоть до того дня, когда это случилось, я регулярно звонил ей, чтобы сказать: «Спасибо за чудный сэндвич, Люси», или «Сегодня ты снова меня удивила», или — я знал, что это понравится ей больше всего, — «Амброзия, Люси, — так говорил я, — настоящая амброзия».

ИГГИ ВИНСЛОУ, ДУРАЧОК

Хотя Игги оказался человеком добрым и безобидным, при первой встрече его вид меня порядком напугал. Внешность Игги я описывать не буду, поскольку представление об этом можно получить из его собственных слов. Скажу лишь, что в нем действительно было нечто устрашающее: не вполне мужчина, не вполне мальчик, с головой, забитой мыслями, которые он затруднялся выразить словами. При всем том, как выяснилось, у нас с Игги было немало общего, включая хромоту.

Клянусь Богом, если Он есть, а если Его нет, клянусь просто так. В любом виде клятва приносит облегчение, и я все пытаюсь понять: в чем же тогда разница? Может быть, в том, чтобы после было кого винить. Я могу винить Бога, я могу винить моих маму и папу в том, что они сделали меня таким, а потом умерли, я могу винить кого угодно, всех подряд. Шугера, стариков, весь этот город. Но все равно я остаюсь все тем же Игги. У меня такое чувство, что кто-то должен ответить за… как бы это получше назвать… за дефективно выполненную работу. Кто-то ведь должен понести наказание, взойти на костер или… я не знаю, что еще. Потому что я был неправильно сделан. Я выгляжу так, будто меня составили из частей, предназначенных для других людей. Когда я смотрю на себя в зеркало, я удивляюсь, как эти части вообще удалось соединить. Иногда я думаю, что один лишь Бог мог создать нечто столь нелепое, но порой мне кажется, что ни один приличный бог не позволил бы свершиться такому безобразию. Как бы то ни было, вот он я: все тот же Игги. Изменений нет и не предвидится.

Я встретил твою маму, когда косил траву на лужайке перед ее домом. Она вышла из дверей, увидела меня и спросила:

— Простите, а что вы тут делаете?

Я сказал:

— Что я тут делаю? Кошу траву.

Я забыл, что она только недавно приехала. Я думал, ей уже сказали, что я занимаюсь газонами по всему Эшленду. Когда я вижу где-нибудь заросший газон, я без лишних вопросов привожу его в порядок. Это типа штатной должности. В «Антрекоте» на дальнем конце прилавка стоит кувшин, куда люди бросают монеты, вроде как в копилку. Когда мне требуются наличные, я прихожу и беру, сколько нужно, из кувшина. Эта простая и удобная система была придумана в виде компенсации за мою уродскую никчемность, и меня она вполне устраивала.

Но твоя мама об этом не знала, и, когда она спросила, что я делаю на лужайке, мне пришлось объяснять все с самого начала. При этом я нервничал и заикался, потому что никто прежде не задавал мне таких вопросов, и еще потому, что она была удивительно красивая. Она дослушала мою речь до конца, кивнула и затем указала на клочок земли у почтового ящика — обычный клочок земли, заросший самым обычным клевером. Она попросила меня не скашивать здесь клевер, он ей почему-то нравился и она любила на него смотреть. Я пообещал не трогать этот пятачок и, конечно же, так и сделал.

За разговором о клевере мы провели вместе только минуту, но то была особенная минута, и женщина была особенная — это было вообще самое красивое из всего, что я до тех пор видел на свете. И я подумал: как было бы здорово, если б я мог видеть ее постоянно. Я подумал даже о большем, хотя и знал, что на большее рассчитывать не могу. Поверишь ли, я не мог дождаться, когда подрастет трава на ее лужайке, чтобы у меня был повод снова к ней прийти.

Она носила чудеснейшие летние платья, белые и желтые, с рисунком из голубых и фиолетовых цветов. Очень легкие и воздушные. Иногда она высоко подбирала волосы — «чтобы проветрить шею», по ее словам, — и ей очень шла такая прическа. А когда она позволяла волосам свободно спадать ей на плечи, они струились как волны и сияли как пламя, причем пламя это имело не один, а минимум семь оттенков, которые играли и переливались, сменяя друг друга, — вот такие были у нее волосы. И еще зеленые глаза, и еще улыбка, и еще — извини, не могу не сказать об этом — и еще ее тело. Так уж водится в этом мире: люди созданы для того, чтобы жаждать вещей, которые им недоступны. Ты разве не знал?

Это моя теория. Я всегда мечтал о близости с женщиной. Подростком я брал в постель своего пса Джоджо — он был помесью немецкой овчарки и пойнтера. Я обнимал его, прижимался к нему, и мне было так тепло, особенно в феврале, когда ночи здесь очень холодные. И тогда я воображал, что лежу обнявшись не с собакой, а с другим человеком, с женщиной.

Джоджо умер, когда мне было семнадцать, незадолго до приезда к нам твоей мамы. Его сбила машина. Это сделал Шугер. Несчастный случай, сказал он.

Никогда ему не прощу. Не могу простить.

Я был страшно одинок, когда впервые встретил Люси, но зато после той встречи сердце мое открылось, и оно останется открытым навсегда.

ЭЛ СПИГЛ, АПТЕКАРЬ

Движения Эла Спигла были замедленны, словно он их загодя распланировал и теперь перед выполнением каждого действия мысленно сверял его с планом. Хотя ему было далеко за шестьдесят, он мог похвастать пышной русой шевелюрой и нестареющим лицом героя телесериалов. Плечистый, белозубый, с обходительными манерами — он мне понравился.

История и традиции аптечного дела весьма занимательны, и прежде чем мы перейдем к разговору о вашей маме, я позволю себе немного отвлечься, раз уж вы мой гость, а мне крайне редко удается побеседовать на эту тему — мои дети давно покинули родное гнездо, тогда как интересы жены ограничены борьбой с пылью и выращиванием элитных помидоров. История эта тем более достойна внимания, что подавляющее большинство людей неверно судит о фармацевтах, почему-то считая нас неудавшимися врачами. Или просто неудачниками. Но кто из этих людей знает, что еще с древнейших времен искусство врачевания предполагало распределение обязанностей между собственно врачом и собирателем целебных трав, поставляющим ему материал для лечения? Таких знатоков единицы. А между тем еще жрецы-врачеватели Египта делились на два разряда — одни навещали больных, а другие оставались в стенах храма и готовили лекарства. Согласитесь, трудно представить себе египетского жреца, третируемого так же, как третируют его нынешних собратьев по профессии. А возьмите Китай. Да без фармацевтов не существовало бы восточной медицины! Теперь взглянем на Запад. Статус аптекаря здесь, и особенно в нашей стране, после Второй мировой войны резко понизился. Бенджамин Франклин — отец американской фармацевтики — по такому случаю наверняка переворачивается в гробу. А вам известно, что в прежние времена аптекари не только продавали, но и сами изготовляли препараты? Да-да, уверяю вас. Примочки, настойки, облатки и тому подобное. Сейчас об этом нет и речи. Мы превратились в банальных продавцов. Тем не менее у нашей профессии было великое прошлое, а это что-нибудь да значит. Я так полагаю. Мне многое известно о людях, которых я обслуживаю. Аптекарям вообще известно гораздо больше, чем об этом догадываются окружающие, — я говорю о маленьких семейных секретах и тщательно оберегаемых тайнах. Кто-то хочет поддерживать себя в норме, а кто-то, напротив, выходит за нормальные рамки — обо всем этом я сужу по наборам покупаемых лекарств. Можно сказать, что аптекарь — это современный вариант древнего знахаря-шамана. Вот почему я горжусь своей профессией. И я могу себе позволить взгляд на других сверху вниз. Или, скорее, это они глядят на меня снизу вверх.

Между прочим, я никогда не проявлял склонности к фармацевтике. С юных лет я хотел быть летчиком гражданской авиации. Конечно, надо сделать скидку на возраст: дети всегда мечтают о подобных вещах. Но и став старше, я не отказался от мысли о пилотировании больших лайнеров. Стены моей комнаты были обклеены фотографиями DC-9 и прочих крылатых машин. А какие модели самолетов я мастерил! Это была мечта всей моей жизни. Но в конце концов моя мать меня разубедила. То есть она попросту запретила мне думать о полетах. Это неразумно, сказала она. По ее мнению, мне следовало стать аптекарем. И я им стал, черт побери! И почему только она не дала мне пойти своим путем? Что в этом было плохого? Я до сих пор не могу простить ни ее, ни себя самого за отказ от мечты. Однако мой опыт неприменим как всеобщее правило. Отнюдь. И когда мне случается иметь дело с детьми, я всегда говорю им: «Слушайтесь свою маму».

Теперь о Люси Райдер.

Уже сама ее красота заключала в себе трагедию. Она обладала внешностью кинозвезды, а лицо ее сияло такой идеальной, такой чистой красотой, что при первом же взгляде на нее ты начинал думать не столько о возможности влюбиться, сколько о невозможности избежать этой любви. Ты чувствовал себя обязанным влюбиться. И такая красота прозябала в таком захолустье — вот где суть трагедии. Сходную по трагизму картину являл бы, к примеру, Эйнштейн, работающий бухгалтером в мелкой конторе, или Бах, сочиняющий джинглы для рекламы прохладительных напитков. Я хочу сказать, что красота ее была сродни гениальности мирового масштаба. Помню ее светло-каштановые волосы, при смене освещения отливавшие красным золотом. Или, может, правильнее говорить о рыжих волосах, порой менявших цвет на каштановый. Помню, как эти волосы упругими волнами рассыпались по ее плечам. Помню зеленые глаза и очень белую, с веснушками, кожу. Когда в один прекрасный день она появилась в аптеке и произнесла мое имя, оно зазвучало совершенно по-новому, словно было произнесено впервые. Мистер Спигл. Я имею в виду то, как она это сделала. Это было то самое, исконное, настоящее звучание моего имени. Никто до нее не выговаривал его так… так правильно.

Что скрывать, я сразу же в нее влюбился, и я могу назвать по меньшей мере еще пять десятков мужчин, которых постигла та же участь. Их покоряла живая жизнь, наполнявшая все ее существо и сквозившая в каждом ее движении — в том, например, как она, задумавшись, легонько дотрагивалась до браслета на своем запястье. Меня — да и всех нас, я думаю, — потрясла быстрота, с какой она стала частью здешнего общества. Неотъемлемой и очень важной частью. Мы даже не подозревали, как не хватало всем нам этой части, пока она не заполнила собой существовавшую прежде пустоту. Через неделю-другую она уже ходила по улицам города так уверенно, словно провела здесь всю жизнь, посещала магазины, завязывала знакомства и — как и вы сейчас — задавала вопросы. Красота — лучший пропуск и лучшая рекомендация. Со своей стороны я не предпринимал никаких попыток с ней сблизиться. Я был женат и вполне счастлив в браке. Собственно, не был, а являюсь, ибо этот счастливый союз продолжается. Разумеется, у меня не возникало и мысли о том, чтобы бросить жену ради Люси. Но временами я становился рассеянным, взгляд мой туманился, и когда жена меня спрашивала: «О чем ты задумался?» — я говорил: «Так, ни о чем конкретном». На самом деле я в эти минуты думал о Люси.

Думать о ней было легко и приятно. Причем это не были пошлые сексуальные фантазии, ничего подобного. Я просто мысленно видел ее такой, какой она была в действительности. Совершенно безобидные мысли — например, как будто я сижу за конторкой в глубине аптеки и вижу сквозь стеклянные двери, как она поднимается на крыльцо, открывает дверь и идет ко мне через зал. Я от души наслаждался этим зрелищем. Я мог увидеть ее в светлом платье, разрисованном весенними цветами, и голубом джемпере или в черном свитере с высоким завернутым воротником и красной юбке. Я следил за тем, как она скользит вдоль стеллажей, легко ступая по пузырящемуся, исцарапанному каблуками линолеуму, как она выбирает зубную пасту, крем и всякие женские штучки, прежде чем достигнуть пункта назначения, то есть меня. Вот какие видения меня посещали. И я знал, что подобное случается и с другими. Может быть, в тот же самый момент другие мужчины — или женщины: почему бы нет? — как и я, думали о Люси. Разве можно их в этом винить? Трагичность ситуации только усугубилась бы, если бы мы отказывали себе в этом скромном удовольствии. Таково мое убеждение.

Моя жена скоро вернется домой. Пожалуй, нам пора заканчивать. Это не значит, что мы не могли бы продолжить беседу в ее присутствии; тут дело в другом. Вы так молоды. Насколько близко вы успели узнать женщин? Извините, мне не следовало задавать этот вопрос. Но, возможно, вы еще не догадываетесь о способности женщин мгновенно ощущать угрозу своему благополучию даже тогда, когда никакой реальной угрозы нет и в помине. Но для них не так уж и важно, реальна она или нет, — их выводит из равновесия само по себе ощущение угрозы. Я думаю, женщины больше заинтересованы в контроле над мужским сознанием, тогда как мужчины удовлетворяются контролем над женским телом. Поэтому всякий раз, когда женщина спрашивает вас: «О чем ты задумался, милый?» — благоразумнее всего отвечать: «Ни о чем» или «О тебе, дорогая, я думаю о тебе». Не поверяйте женщине даже малую толику своих мыслей, прислушайтесь к мудрому совету. Стоит лишь чуть приоткрыть дверь, преграждающую доступ к вашему сознанию, как она тут же утвердит свою ногу в дверном проеме — и все будет кончено.

Размышляя о том, что случилось, невольно стараешься освободиться от самых болезненных воспоминаний. Порой возникает желание исказить память о событиях прошлого, чтобы сделать ее не столь мучительной. Хочется представить Арбузный фестиваль того года точно таким же, каким он был прежде. В этой фантазии найдется место и Люси, но лишь как зрительнице, наблюдающей за действом со стороны либо принимающей в нем второстепенное, самое незначительное участие.

Возможно, все обернулось бы иначе, окажись Арбузным королем кто-нибудь другой. Я тогда был одним из выборщиков — старейшин, как их у нас именуют. Хотя это звание со мной как-то не вяжется. Что касается церемонии, все было решено задолго до ее начала: мы заранее знали, на кого падет жребий. Конечно, мы, как положено, привлекли к этому делу болотную старуху, но то была простая формальность, дань традиции. Среди нас не осталось невинных людей, мистер Райдер, и в этом была наша главная проблема.

АННА УОТКИНС, БЫВШАЯ ОФИЦИАНТКА

Анна Уоткинс была высокой стройной женщиной, заплетавшей волосы в тяжелую и длинную косу. На ее губах почти всегда играла улыбка, но при этом лицо сохраняло удивленно-растерянное выражение, как у человека, чудом выжившего после катастрофы. Когда состоялся этот наш разговор, она уже давно не жила в Эшленде, но хорошо помнила те события и представила мне свой взгляд на происшедшее. По ходу рассказа она то и дело хватала меня за руку, как будто, углубляясь в прошлое, пыталась зацепиться за что-нибудь в настоящем и тем самым гарантировать свое возвращение к реальности. Порой, замечая, что она вот-вот расплачется, я говорил: «Спокойно, это всего лишь допрос», после чего она, улыбнувшись, называла меня «хорошим полицейским». Людей такого типа я в своей жизни больше не встречал: ни мать, ни сестра и ни друг, она была понемногу ими всеми, объединившимися в одном лице. Я до сих пор не могу дать четкое определение этому феномену. Между прочим, мне пришло в голову, что полицейский детектив чем-то сродни добросовестному рассказчику: оба пытаются разобраться в историях, которые давно завершились и в которых уже ничего нельзя исправить.

Когда я познакомилась с твоей мамой, мне было восемнадцать лет и я работала официанткой в «Антрекоте», подавая кофе всякому имевшему полдоллара за душой, ботинки на ногах и штаны с рубашкой на теле. Жизнь моя была однообразна и безрадостна, пока в нее не вошла Люси. Я устроилась на эту чертову работу сразу по окончании школы и не видела в перспективе никаких перемен к лучшему. Периодически я пыталась вычислить, сколько всего чашек кофе я налила за это время, но каждый раз сбивалась и говорила себе: «Это цифра слишком велика, тебе не по зубам». Оно и к лучшему, потому что если бы я все-таки справилась и подвела итог, я могла бы не выдержать и покончить с собой — уж очень тяжко было сознавать, что самое большое число, с которым ты имела дело в своей жизни, выражается не в чем-нибудь, а в поданных клиентам чашках кофе. Этих чашек было больше, чем долларов на моем банковском счете, и они явно перекрывали счет полученных мною поцелуев. Их было больше, чем замечаний типа «не сутулься» и «веди себя прилично», которыми я бомбардировала своего племянника, или советов послать к дьяволу придурка-мужа, которые я регулярно давала моей школьной подруге Джанет. Количество проклятых чашек далеко превосходило количество часов, что я проспала по утрам, общее число когда-либо приглянувшихся мне мужчин, летних походов на пляж и врученных мне в разное время подарков. Я подавала кофе чаще, чем проливала слезы, и даже чаще, чем задумывалась о возможности покончить с этой жизнью раз и навсегда.

Хотя, если честно, о самоубийстве я думала не так чтобы всерьез, и тот мой бзик уже давно прошел (успокойся, я не страдаю суицидальной манией). Мне просто было интересно, как бы я это сделала, если бы твердо решилась. Обычные варианты — повеситься, застрелиться, вскрыть вены — не очень-то вдохновляли. Ни один из них не назовешь удобным и легким, поскольку все они связаны с насилием над собой. Можно, конечно, наглотаться снотворного или наркотиков, но этот способ я считала ненадежным. В конце концов я твердо усвоила одно: для самоубийства требуется не только желание, но и основательная психологическая подготовка, иначе у тебя не хватит духу пустить пулю или воткнуть нож в самого себя. Я действительно хотела расстаться с этой жизнью, но имела в виду не уход в мир иной безвозвратно, а скорее смену обстановки, счастливый поворот судьбы. Впрочем, тогда я не верила в возможность подобных перемен, и потому жизнь представлялась мне лишенной всякого смысла.

Люси Райдер подарила мне этот смысл; во всяком случае, она избавила меня от мыслей о смерти. Ведь как я рассуждала прежде: что такого особенного я могу потерять вместе с жизнью? Свет солнца, запах свежего хлеба или (тоже мне потеря) горячего кофе? Допустим. Что еще? Можно составить длинный список. Однажды я так и сделала, только это, напротив, был список причин, по которым мне стоит оставаться в живых. И одной из главных причин была Люси Райдер.

Не знаю, как сейчас, но в то время она возглавила бы множество таких списков, если бы их взялись составлять все жители Эшленда. Аргументом в ее пользу могло стать что угодно, даже веснушки. У нее были очень милые веснушки, такие розовато-оранжевые… Да что там, я могла бы прочесть о ее веснушках целую лекцию.

Она была мне другом, Томас. Она была мне как родная сестра. Люди имеют привычку, вспоминая о ком-нибудь ушедшем, с годами все больше его приукрашивать, преувеличивать его достоинства. Но я не вижу ничего плохого в том, что Люси стала для меня чем-то вроде статуи Свободы.

По приезде она поселилась в развалюхе, которую мы называли «домом Харгрейвза», и начала приводить ее в божеский вид. Для этого она наняла Иону Плотника — тот вечно полупьян, но мастер на все руки. Она расплачивалась с ним в основном сэндвичами, но однажды Иона попросил часть суммы наличными, и Люси решила заработать эти деньги, нанявшись официанткой в «Антрекот». Тогда-то я с ней и встретилась. Мы дежурили на пару в утреннюю смену, а потом благодаря занятиям с Игги у нее появился собственный «денежный кувшин», и надобность в работе отпала. Это можно считать удачей для всех: и для Люси, и для «Антрекота», поскольку официантка из Люси была никакая, и кофе у нее вечно лился куда угодно, но только не в чашки клиентов.

Вот так мы и сошлись — я, размышляющая о смерти, и она, ищущая свое место в жизни. Мы подружились, и лучшего друга, чем она, у меня никогда больше не было.

ИГГИ ВИНСЛОУ

Для меня это было счастливое время. А хочешь знать, какой из дней был самым счастливым? Тот, когда я узнал, что твоя мама начала думать обо мне. Она обо мне думала, представляешь? По такому случаю трудно не возгордиться. А узнал я это от нее самой. Она так прямо и сказала:

— Я думала о тебе, Игги.

— Я тоже думал о вас, мисс Райдер, — ответил я, сам не свой от радости, хотя в глубине души уже появилось предчувствие, что наши с ней мысли могут и не во всем совпадать.

— А знаешь, что именно я подумала?

— Не знаю, — сказал я.

— Я подумала, что — если ты, конечно, не против — я могла бы научить тебя грамоте.

— Что такое? — сказал я и попятился на пару шагов, потрясенный тем, что наши мысли друг о друге не совпали совершенно, то есть они были разными по самой своей сути.

Когда она еще только произносила эту фразу, время для меня как бы замедлилось, каждое слово звучало вне связи с другими, но вот я начал улавливать смысл — «если ты, конечно, не против», — и это было чудесно, потому что… да разве ж мог я быть против?! Но за этим последовало «научить тебя грамоте», и у меня, врать не буду, упало сердце. Хотя неизвестно, что случилось бы, скажи она именно те слова, которые я так жаждал услышать, — быть может, мое сердце вообще разорвалось бы на кусочки. Иногда для человека нет ничего опаснее, чем внезапно обрести самое желанное. Так говорила моя мама, хотя я сильно сомневаюсь в ее правоте. Потому что в тот момент я был бы счастлив умереть, получив самое желанное; умереть с сознанием, что я нравлюсь Люси Райдер. Это был бы прекрасный финал никуда не годившейся жизни.

Однако вышло так, что я не умер и вместо этого начал учиться читать. Люси узнала о моей неграмотности случайно, когда однажды оставила мне записку. Накануне я виделся с ней в «Антрекоте» и сказал, что приду стричь ее газон, а когда пришел, ее не оказалось дома, зато меня ждала приколотая к двери записка. Я догадался, что она адресована мне, потому что разобрал свое имя, написанное вверху большими буквами. Но буквы помельче были для меня как темный лес: я не мог понять составленные из них слова. Я долго сидел на веранде, вертя в руках листок бумаги, словно надеялся на озарение, но оно меня так и не посетило. Тогда я начал строить догадки, я до предела напрягал мозги и наконец решил, что Люси просит меня сделать еще какую-то работу помимо стрижки газона, который и без того был в очень приличном состоянии (уж за ним-то я следить не забывал). Теперь осталось угадать, что это за дополнительная работа. Я оглядел снаружи ее дом и подумал: «Не мешало бы заняться окнами веранды, а то они сплошь заросли. Прорежу-ка я ветви плюща да подравняю кусты». Вообще за кустами в палисаднике нужен глаз да глаз: стоит о них ненадолго забыть, и ветви уже стучатся в окно. Работа спорилась и к возвращению Люси была почти закончена. Я сметал с веранды обрезанные ветки, когда она вошла во двор, прижимая к груди пакет с продуктами.

— Что случилось с моими кустами? — воскликнула она. — А с моим любимым плющом?

Она глядела на меня чуть не плача. Я вытащил из кармана сложенную записку, развернул ее, посмотрел на текст и сказал:

— Похоже, я неправильно угадал, о чем тут речь.

Она сказала: «Игги…» — сразу все поняв. Это было ясно по тому, как она произнесла мое имя — с жалостной укоризной, словно обращалась к глупому щенку, забравшемуся в мусорный бак.

— В записке я просила, чтобы ты остался со мной пообедать.

Что ж, это было плохо и в то же время хорошо, потому что после всех трудов я сильно проголодался.

И в тот же самый день, покончив с обедом, она стала учить меня грамоте. Мы занимались этим и после, почти ежедневно. Мы брали отдельные буквы и составляли из них слова, а также разбирали на части готовые слова, так что скоро я стал узнавать буквы в любом их виде. Она придумывала забавные стишки, например про перестановку букв: «Один поэт, другой поет, а третий пьет — все буквы знают свой черед». Еще она сочиняла маленькие сказки на тему каждого урока: «Давным-давно в таком-то царстве жил-был такой-то человек…» Она оказалась отличной учительницей, и я хоть и не сразу, но начал делать успехи. Помню, как я потряс Анну Уоткинс, когда однажды зашел в кафе, сел за столик, открыл меню и прочел его вслух. У нее челюсть так и отпала. Как раз на той странице меню были перечислены блюда, которые они готовят редко, от случая к случаю. Если б не это, можно было подумать, что я просто разыгрываю из себя чтеца, называя по памяти их обычный набор. Я до сих пор не забыл кое-что из того списка, вроде «пирожки с мясом, морковью и рисом». Там и сейчас иногда пекут эти пирожки, и когда я вижу название в меню, я лишний раз вспоминаю Люси; хотя, по сути, лишний раз мало что меняет, потому что я и так думаю о ней почти все время, с той поры и по сегодняшний день.

Когда по городу пошел слух, что Люси обучает меня грамоте, они решили поставить в «Антрекоте» еще один денежный кувшин — специально для нее. Люди кидали в него деньги кто сколько мог, как они делали это и для меня, потому что они рассудили: занимаясь со мной, Люси оказывает услугу нашему городу. Ведь если так пойдет и дальше, я стану образованным человеком и сгожусь на что-то еще, кроме стрижки газонов. Я смогу освоить и письмо, научусь вести счета и превращу свою работу в правильный бизнес. Так потом и случилось; я даже заимел собственный офис, где на стеклянной двери большими белыми буквами было написано «ИГГИ», а чуть пониже и помельче «ПОДСОБНЫЕ РАБОТЫ».

Однако я забегаю вперед. К тому же тебя вряд ли интересуют эти детали. Я знаю, ты хочешь, чтобы я рассказал тебе самое главное. Ты хочешь знать, что произошло между мной и твоей мамой.

Догадаться об этом нетрудно, я вижу тебя насквозь.

БЕТТИ ХАРРИС, ВДОВА

Бетти Харрис, особа шестидесяти трех лет, остановила меня на выходе из кафе «Антрекот», заявив, что хочет со мной побеседовать. Она, разумеется, знала, кто я такой и зачем сюда приехал. Обитала она в полуподвальном этаже дома, принадлежавшего ее кузине и расположенного примерно в миле от города. После смерти мужа (несчастный случай на стройке) она находилась на содержании у родственников. Свои жилищные условия она определила следующим образом: «Живу как в хлеву, даром что удобства не на улице». Мы сидели в ее полутемной неопрятной комнатушке с угнетающе низким потолком. На миссис Харрис был бордовый брючный костюм; ее короткие черные волосы были зачесаны назад и зафиксированы в этом положении густым слоем геля. На протяжении всего разговора с лица ее не сходила кисло-мрачная гримаса. Курила она беспрерывно, крепко сжимая губами фильтр и затягиваясь с такой силой, словно старалась высосать из сигареты что-то еще, помимо табачного дыма.

Простите меня за прямоту, но я хочу сразу прояснить свое отношение к предмету, сказав, что ваша мать была Сучкой. С заглавной буквы, пожалуйста, — я вижу, вы делаете записи. И не забудьте отметить, в какой обстановке происходит наша беседа. Милли полагает, что меня облагодетельствовала, разрешив поселиться в этой конуре с электроплиткой и мини-холодильником. Здесь чертовски уютно, особенно когда подвал подтапливает, что случается каждый раз во время дождя. И еще здесь полно сверчков. Надо научиться их любить, потому что если вы этого не сделаете, они превратят вас в меланхолика, а я этого не хочу! Я не позволю житейским проблемам, с которыми я всегда умела справляться, теперь взять верх и превратить меня в одну из этих бледных немочей — унылых, тонкогубых, давно разучившихся улыбаться. А вот я могу улыбаться. Видите? Я только что улыбнулась. Пусть Милли думает, что ее ждут райские кущи за то, что пустила меня в свой подвал. Когда мы с ней встретимся в аду, я поприветствую ее улыбкой.

Вернемся к вашей матери, которая, как я уже сказала, была отменной сучкой. Она принесла много горя в наши края, действуя с бездумным оптимизмом пиромана, получившего в свое распоряжение коробку спичек. Мой муж погиб несколько лет назад, выпав из окна второго этажа. По справедливости эта смерть должна быть записана на счет Люси Райдер. Она относилась к тому сорту женщин, что привыкли без усилий добиваться своего, раздаривая направо и налево обещания и улыбки. Она подавала мужчинам надежду. Проследить ход мужских рассуждений несложно: «Починю-ка я сарай на ее заднем дворе, и она, может быть, угостит меня сэндвичем… — Должна заметить, что ее сэндвичи имели здесь большой успех. — Потом мы посидим-поболтаем, слово за слово, одно ведет к другому, а там все может быть». Что ж, «все может быть» — с этим не поспоришь. Может быть, я завтра найду слиток золота в тарелке с картофельным пюре. «Одно ведет к другому» — тоже верно, и я допускаю, что временами так и случалось. Но отоварить все чеки, выданные ею авансом, она не могла просто физически — в сутках не хватило бы часов. Карл, прости господи его душу, был всего лишь мужчиной. Его нельзя винить в том, что он подвел меня и еще больше подвел себя самого. Его можно было терзать и мучить — что я и делала, — но только не винить. Порой он вызывал во мне жалость, как несчастный побитый пес.

Видите ли, Карл не обладал даром красноречия. Он не умел заделывать дыры в крыше и прочищать засорившийся водопровод. Он не мог похвастаться даже таким пустяком, как наличие пары глаз, — у него была стекляшка вместо левого глаза, который он потерял еще в детстве, наколовшись на штырь железной изгороди. Ему удалось устроиться работать на стройку только потому, что он был силен и мог выполнять простейшие операции: что-нибудь поднять, подтащить и так далее. Между тем все мужчины, которые вились вокруг Люси, умели что-то делать, могли быть ей полезны, и бедолага Карл, пытавшийся примкнуть к этой собачьей свадьбе, не имел реальных шансов на успех.

Затем по городу прошел слух, что Люси учит Игги Винслоу читать. Карла эта новость задела за живое. Сколько помню, его никогда не беспокоила собственная малограмотность, а тут он вдруг возжелал стать великим читателем.

— Ты читаешь вполне сносно, Карл, — сказала я ему.

А он в ответ:

— Какое там сносно — едва по складам разбираю, а в газетах и всяких книжках не понимаю и половины прочитанного.

— А ты пропускай то, что тебе непонятно, — сказала я.

А он:

— Так я и делал до сих пор, но я хочу понимать все, что там пишут.

И вот он попросил Люси помочь ему с чтением, та охотно согласилась, и они назначили время занятий. Свободного времени у Люси было навалом, ведь она нигде не работала по-настоящему, имея возможность черпать деньги из кувшина в «Антрекоте». Для меня тоже ставили такой кувшин после смерти Карла, но он опустел уже через пару месяцев, а кувшин Люси стабильно пополнялся на протяжении почти целого года — все то время, что он простоял на прилавке.

Когда Карл пришел домой после первого урока, я сразу догадалась, что он влюбился в вашу мать. Этот глупо-мечтательный вид и красные пятна на щеках, эта манера отводить глаза всякий раз, как я упоминаю ее имя, — все указывало на то, что у Карла появился большой секрет. Тайная любовь. Я спросила:

— Как прошел урок?

— Отлично, — сказал он. — Мы говорили о том, как одна буква может изменить все слово.

И он прочел мне что-то вроде стишка:

— Один поэт, другой поет, а третий пьет — все буквы знают свой черед. Это про то, что нельзя путать буквы при чтении, иначе не поймешь смысла.

Для бедного Карла это звучало как любовная поэма. Он твердил ее целыми днями вплоть до следующего урока.

Они занимались раз в неделю, и с каждой неделей Карл все глубже увязал в этой трясине. Что бы я ни говорила, что бы ни делала — все его раздражало. Я замечала, как он стал на меня смотреть, видимо сравнивая с Люси Райдер. Не надо быть семи пядей во лбу, чтобы догадаться, кто побеждал в этих сравнениях за явным преимуществом. Ее губы, ее глаза, ее волосы — тут ничего нельзя было поделать, потому что Карл твердо знал, чего он хочет. Однако он не мог получить желаемое и в то же время не желал иметь то, что ему принадлежало по праву. Это печальная история — я говорю про нас с Карлом, мистер Райдер. Очень печальная история. Не стану утверждать, что до того мы были счастливой парой, но с какими проблемами мы сталкивались? Деньги, выпивка, ссоры по пустякам. Это были обычные семейные проблемы, и мы могли с ними разобраться. Но когда к обычным проблемам добавилась Люси Райдер, стало ясно: такую нагрузку нашей семье не потянуть.

А она тем временем подняла шумиху по поводу Арбузного фестиваля: мол, все это глупо, архаично и вообще неправильно и пора, мол, с этим покончить или хотя бы изменить программу — и это про старейший фестиваль такого рода в Соединенных Штатах! Она хотела превратить его в «безобидное развлечение, не оскорбляющее ничьего достоинства». Я плохо понимала, к чему она клонит. И в этом я была не одинока. Что она имеет против арбузов? И вообще, кто она такая, эта вертихвостка, приехавшая в наш город всего несколько месяцев назад? Кстати, кто-нибудь знает, откуда она приехала? И как далеко она зайдет в своих попытках учить нас жить? Вы в курсе, что она средь бела дня принимала в своем доме негра и что они вдвоем завтракали на открытой веранде, шутили и смеялись, как старые друзья, на глазах у всех? Люди сначала отказывались этому верить. Полгорода проехало по улице мимо ее дома только затем, чтобы взглянуть на эту картину. Я ничего не имею против негров, а также против завтраков или открытых веранд, так что не изображайте меня в своих записях этакой бякой-букой. Я не возражаю против каждой из этих вещей в отдельности, но мне не нравится, когда их сводят вместе. Вот отсюда и возникают проблемы.

Однако Люси ловко повела игру. Ее разговоры о фестивале, дружба с неграми и тому подобное — все это повлияло на умы (читай: на мужские умы), и кое-кто начал поговаривать, что она, может быть, и права. «Во всяком случае, не стоит с ходу отвергать ее идеи, — рассуждали мужчины. — Надо все обдумать и обсудить». И они отправлялись к ней с намерением обсуждать идеи до глубокой ночи, а там посмотреть, что из этого выйдет.

Я не хочу углубляться в подробности той истории с Игги, потому что мне больно вспоминать реакцию Карла, когда он все узнал. Ведь Карл тоже был ее учеником, и тем не менее она предпочла ему Игги. Карл не мог этого понять. Как-никак, он был видный мужчина, высокого роста и на лицо недурен, а Игги — уродливый коротышка, типичный дегенерат. Если бы она взяла ружье и выстрелила Карлу в висок, пуля не убила бы его вернее, чем получение такого известия. Конечно, я знала, что творится в сердце и в голове Карла, но я ничего не могла сделать, поскольку сама была в числе пострадавших. Люси поступила так с единственной целью — сорвать фестиваль, и все это прекрасно знали. Однако Карл ужасно переживал, и разговаривать с ним было бесполезно, хотя я и пыталась. Я ему много чего наговорила; как жена, я имела на это право. Только помочь ему я не могла. Он выпал из окна спустя семь лет — или сколько их там прошло с тех пор, как ваша мать, приехав сюда, убила его душу, — и когда мне об этом сообщили, первой моей мыслью было: «Почему он так долго с этим тянул?» Ведь он, по сути, давно уже был мертвецом.

ВИНСЕНТ НЬЮБИ, НЕГР

Хотя афроамериканцы — или негры, как их по традиции именовали в Эшленде, — составляли почти треть населения городка, их редко можно было увидеть на центральных улицах, в магазинах или за утренней чашечкой кофе в «Антрекоте». Винсент Ньюби гордо сказал мне, что до выхода на пенсию он работал водителем грузовика. Правда, этот грузовик (на котором он продолжал ездить и будучи пенсионером) оказался доисторическим «фордом» с кузовом-платформой, чей двигатель пробуждался к жизни с большой неохотой и жутким скрежетом, отчасти напоминавшим звук, с которым вылезал из своего любимого кресла сам мистер Ньюби. Этому маленькому человеку с волосами, как будто прихваченными инеем на кончиках, скоро должно было стукнуть три четверти века. Его лицо, все в глубоких складках кожи, казалось, в прошлом принадлежало другому, гораздо более крупному человеку. Как вскоре выяснилось, мое первое впечатление было верным. По словам Ньюби, он давно уже болел диабетом, который буквально съедал его из года в год, пока не уменьшил до нынешних скромных размеров. Взгляд у него был ясный и открытый, а речь очень медленной, словно он проговаривал каждую фразу про себя, перед тем как ее озвучить.

Я питал самые лучшие чувства к мисс Люси Райдер.

Как-то раз она пришла ко мне и попросила помочь ей с огородом. Сказала, что видела мой огород и он ей понравился.

У себя в огороде я выращиваю все: цветы, овощи, ягоды — и арбузы, разумеется. Каждый год я выращиваю самые большие арбузы с самым большим количеством семян, тут никто не может со мной тягаться — я это знаю, — но мне нельзя участвовать в конкурсах, потому что… просто так не принято. Увидев мои арбузы, она захотела узнать, как они у меня получаются такими красивыми и крупными, а когда я ей сказал, она сначала отказывалась верить. Это вовсе не секрет, я говорю это всем, если кто спросит, но только никто не спрашивает, вот только она пришла и спросила.

Это все животные, сказал я ей.

Мертвые животные. Все знают об этом, потому что все так делают издавна, хотя не многие люди соглашаются говорить на эту тему. Я-то что, я всегда готов поговорить.

Все очень просто: вы берете мертвых животных и закапываете их глубоко под тем местом, где хотите что-нибудь посадить, и это что-нибудь начинает расти вдвое лучше. Это старинный способ. В нашей семье он передавался из поколения в поколение, а наша семья живет здесь с самого начала. В прежние времена, когда мертвятины было больше, так поступали все вокруг.

Вас удивляет, что тогда было больше мертвятины, чем сейчас?

Просто сейчас все стали жить дольше.

В прежние времена я давно уже был бы мертв.

Ведь как было раньше: люди брали каждую павшую лошадь, корову или остатки забитого скота, а также дохлых кошек, собак и прочих тварей, вывозили их на поля и закапывали в землю, то есть сажали подобно семенам. Да они и были семенами. Они и есть семена. Даже смерть не прекращает жизнь, если вы знаете способ.

Рассказывают, что не только животные, но и люди, все наши предки, были зарыты в полях. Вот откуда брались великие урожаи давних времен — из костей и плоти наших людей. Вперемешку с костями мулов.

И мисс Люси Райдер слушала меня, от удивления разинув свой прелестный ротик [смеется]. А потом она спросила:

— Но откуда вы берете этих мертвых животных?

И я ей сказал… Не смотрите на меня так!.. Я сказал ей:

— Берем, что бог пошлет.

Иногда умирает кто-нибудь из твоих домашних животных, иногда ты находишь трупы зверей на шоссе. Именно там я собираю большую часть мертвятины. В основном еноты и опоссумы, но попадаются также собаки и кошки, перебегавшие через дорогу в несчастливый для них момент. Я беру их и закапываю в своем огороде.

У меня был старый пес по кличке Майк. Сейчас он выращивает прекрасные желтые тыквы — вы таких в жизни не видели.

Я рассказал ей все это, а она качает головой, и я догадываюсь, о чем она хочет меня попросить, но не может, потому что она все ж таки леди. И тогда я предложил ей сам.

— Я могу принести вам несколько штук, — сказал я. Понятно, я говорил о мертвых животных, а не о тыквах.

— Обещаете? — сказала она.

Я ей пообещал.

Вот так мы с ней и подружились. Я приносил ей животных. Мне на них везло, потому что была весна, а по весне зверюшки особенно часто бегают через дорогу. Я закидывал их в кузов своего грузовика, часть оставлял себе, а остальных привозил к старому дому Харгрейвза и закапывал на ее огороде.

Кто бы мог подумать, что я когда-нибудь стану заниматься огородом Харгрейвза! Его сын убил моего племянника — вы слыхали об этом? И вот я по своей воле вожусь на участке за этим домом, сажая в землю дохлых кошек и опоссумов для белой женщины.

Рассказать эту историю кому угодно — не поверят, но так оно было на самом деле.

Я привозил их вечером, в сумерки. Иногда она в этот час занималась с Игги, учила его читать. А если она была не занята, она выносила мне стакан лимонада и тарелку с нарезанным сыром и крекерами. Ее густые рыжие волосы были заколоты на затылке, а из-за веснушек на щеках и руках она выглядела еще моложе, я бы сказал — свежее. Я прозвал ее «девушка с веселыми веснушками».

Мне нравились такие вечера. Мы мало разговаривали, пока я сажал в землю очередного опоссума или кого там еще. Порой — и довольно часто — ее руки начинали дрожать, а сама она казалась нездоровой и уставшей.

И я догадался, что в ее жилах течет такая же плохая кровь, как и во мне.

Я многое повидал в ее доме. Работая в огороде, я нет-нет да и поглядывал на окна. Я видел, как она занимается то с Игги, то с этим Карлом. Иногда они вместе смеялись. А иногда я видел, как он пытается ее рассмешить, но она сидела даже не улыбнувшись. В такие минуты я отворачивался и старался поскорее закопать все, что принес, потому что я с детства наслышался историй про черных, которых убивали только за то, что они подсматривали за белой женщиной, когда она была с другим мужчиной. Понятно, я опасался не мисс Люси Райдер, но этого белого мужчины или других мужчин, про которых я ничего не знал.

Весну сменило раннее лето, лесные твари стали редко выбегать на дорогу, никто из моих домашних животных не заболел, и где-то недели две у меня вообще не было свежей мертвятины. И вот я загрустил, сам не зная почему.

Потом я понял, что дело было в ней. Я по ней соскучился. Мне хотелось быть с ней рядом, копаться в ее огороде, разговаривать с ней или молчать в ее присутствии, видеть ее в окне, получить стакан лимонада из ее рук. Что-нибудь в этом роде.

Дошло до того, что я уже не мог ждать, когда эти твари подохнут. Я был готов убивать их сам.

Если я, проезжая по трассе, замечал опоссума, спокойно сидящего в сторонке, я сворачивал на обочину и мчался по камням и колдобинам, пытаясь его достать. Несколько штук мне удалось прикончить таким образом.

А однажды ночью я сам едва не убился. Летел прямо на дерево, но успел затормозить. Потом долго сидел в кабине и думал. И я решил, что дело зашло чересчур далеко. Не то чтобы я влюбился в вашу маму. Это другое. В детстве у меня было любимое место среди бамбуковых зарослей, где я временами скрывался от всех, сидел и размышлял о чем угодно. Про это место знал только я один, это было мое секретное пристанище, моя личная тайна. Сквозь листву туда пробивались лучи солнца, и там всегда стояла приятная прохлада, даже в самый жаркий день. Находясь там, я чувствовал себя прекрасно.

С вашей мамой было то же самое.

СТАРИК

Вот она, история про Мертвых.

Мы выносили их в поля по ночам. Наших матерей и отцов, наших детей, наших сестер и братьев. Мы знали, что в свой срок вынесут и нас, скончавшихся от старости, от болезни, от несчастного случая или же прервавших свою жизнь по собственной воле. Мы знали, что вскоре после церемонии похорон сильные мужские руки извлекут из гробов наши тела, которые потом будут завернуты в мешковину и погребены глубоко под землей на окружающих город полях. А началось все с того, что люди стали замечать, как буйно разрастаются на старых городских кладбищах цветы, трава, овощи — все что угодно. Какое бы семя ни попало в ту почву, оно начинало стремительно идти в рост. Люди оглянулись на свои бесплодные поля, и тут их посетила идея. Очень скоро с помощью мертвых мы стали получать богатые урожаи зерна, табака и хлопка, но в особенности арбузов, которые родились просто на диво. Среди местных бытовало поверье, что арбузная мякоть краснеет, напитавшись кровью, которую высасывают из наших мертвых тел обвивающие их корни. А значит, в каждом арбузе была частица наших родных и близких, частица нас самих. И когда они созревали, ты на исходе жаркого летнего дня брал спелый плод, разрезал толстую зеленую корку, добираясь до мякоти, подносил ко рту сочный ломоть и, впившись в него зубами, поминал тех, кого ты знал и любил, с кем ты жил рядом до их ухода в мир иной. «Папа», — ты мог сказать при этом. Или: «Дорогая Салли». Или, вкушая сладость со слезами на глазах: «Моя крошка, моя милая дочурка».

Что характерно для жителей нашего города, мы легко забываем важные вещи либо прячем воспоминания о них в самые глухие закоулки черепа. Иначе как можно объяснить наше поведение в определенных ситуациях? Все знали, что тела покойных извлечены из гробов и что могилы на кладбищах пусты.

И тем не менее мы продолжали ходить на кладбища, чтобы помолиться и поплакать над этой пустотой.

ИГГИ

Я сидел за кухонным столом рядом с ней, и наши локти почти соприкасались. Быть ближе к другому человеку, наверное, можно, только усевшись к нему на колени. Учеба продвигалась туго. Я должен был следить за ее пальцем, который полз по странице от буквы к букве, но вместо этого я смотрел на ее шею и волосы, прислушиваясь не к смыслу слов, а к их звучанию, к ее голосу. Стояла почти летняя жара — у нас это обычное дело в апреле, — и она носила такие платья, знаешь, когда открыты плечи и руки; и всего этого было слишком много и слишком близко от меня, чтобы я мог по-настоящему настроиться на запоминание букв. А тут еще ее запах. Какие там буквы! Я, собственно, только хочу сказать, что я был не самым добросовестным учеником. Надеюсь, ты меня понимаешь.

Но мы продолжали занятия. Сначала я приходил к ней через день, потом стал ходить ежедневно. Мои мозги съезжали набекрень. Бывало, вернувшись домой после урока, я сразу засыпал на кушетке, направив на себя струю воздуха от вентилятора, а когда просыпался, долго не мог сообразить, утро сейчас или вечер, и не помнил ни крупицы из того, чему накануне учился. Так прошло несколько недель, но толку от наших уроков не было никакого. Временами она теряла терпение и наверняка отказалась бы от своей затеи, только заикнись я на этот счет. Тогда я вернулся бы к стрижке газонов, и эта часть моей жизни была бы закончена. Как-то раз среди дня я решил немного отвлечься от всех этих мыслей, выкатил из сарая свою косилку и прошелся с ней по городу — сначала вдоль Главной улицы, затем свернул на Четвертую. И вот, пересекая проезжую часть, я увидел красно-белый знак и сказал себе: «Стоп». То есть я прочел: «Стоп». Я произнес все звуки, составляющие это слово, и знал, что я прав, потому что передо мной действительно был знак остановки. Конечно, я знал это и раньше, но никогда не мог прочесть по отдельности буквы: S-T-O-P.

После этого окружающие надписи начали одна за другой бросаться мне в глаза: ПРОДУКТЫ, ГАЗ, НОВОСТИ. И еще: СВЕЖИЕ. ФРУКТЫ. ВНИМАНИЕ. НОВЫЙ. УСОВЕРШЕНСТВОВАННЫЙ. И еще, и еще. Самые разные слова. Вообрази, что ты никогда прежде не замечал кустов и деревьев, даже не имел о них представления, и потом вдруг увидел их повсюду. Я-то все эти дни думал только о ней, выжидал момент, когда наши локти соприкоснутся. Но оказалось, что попутно я все же чему-то учился. И я стал говорить каждому встречному, что я учусь читать. Да и она, уверен, не делала тайны из наших занятий.

А потом настала та самая ночь — самая ужасная из всех, какие до сих пор были в моей жизни.

Если бы я точно знал, что в будущем меня ожидает еще одна такая же, а то и худшая, я предпочел бы умереть раньше срока. В ту ночь я узнал, что на ближайшем фестивале Арбузным королем буду выбран я.

Это было как кошмарный сон, вот только проснуться я не мог.

Я и прежде слыхал, как обставляются такие вещи. Скажем, идешь ты вечером домой, думаешь о новом фильме или, к примеру, о шоколадном батончике, и тут откуда ни возьмись появляются люди в черных капюшонах с прорезами для глаз. Они носили капюшоны, чтобы быть неузнанными, но, когда они в ту ночь заявились ко мне, я тотчас узнал каждого. Мне как раз перед тем попалась под руку картонка со спичками, и я стоял в темном углу, зажигая их одну за другой. Мне нравится смотреть на огонек, горящий в темноте. А когда я сжег последнюю спичку и поднял глаза, передо мной стояли Эл Спигл, аптекарь, Карлтон Снайпс, он тогда был директором школы, и Шугер. В руке у Шугера была керосиновая лампа, и желтый круг света охватывал всех нас. Двое других держали под руки болотную старуху — эта карга будет пострашнее всех смертных грехов, вместе взятых. Ее и человеком-то назвать трудно, потому как человеческого в ней осталось мало. Но я не хочу больше о ней говорить. Как вспомню ее глаза и лицо — жуть берет. Если не считать капюшонов, мужчины были в своей обычной одежде, по которой я их и опознал. И вот, значит, эти двое поддерживали старуху, которая была такой дряхлой, что едва стояла на ногах, и такой маленькой, что походила на уродливую детскую куклу. В первый момент я подумал, что они, может быть, направлялись куда-то еще по своим фестивальным делам и мимоходом заглянули на огонек. Поэтому, когда ко мне вернулся голос, я сказал им: «Привет. Как поживаете?» Бодро так сказал.

Но они были не настроены попусту чесать языки.

— Игги Винслоу, — сказал Шугер. — Возраст: девятнадцать лет, три месяца и четыре дня — все верно?

Я сказал:

— Не имею понятия.

— Зато мы имеем, — сказал Карлтон Снайпс.

И Эл Спигл добавил:

— Так указано в документах.

В таких случаях они заранее проверяют свидетельства о рождении или записи в семейной библии, а то просто спрашивают у кого-нибудь, например у родителей. Правда, к тому времени мои родители уже давно умерли. Так давно, что я начал забывать их лица.

— Ладно, — сказал я, — допустим, мне девятнадцать с хвостиком. Что из того?

— И нам известно, что ты еще ни разу не делил ложе с женщиной, дабы посеять семя, дарящее новую жизнь… — Должно быть, они заучивали эти речи наизусть, потому что голос звучал как-то уж очень казенно. — Тебе еще только предстоит вскрыть сосуд с семенами, которые есть начало всех нас и будут таковыми во веки веков. Все сказанное верно?

— Вроде бы да, — сказал я, немного смутившись, — если, конечно, я правильно понял, к чему ты клонишь. Да ты и сам это знаешь, Шугер.

Мы с Шугером иногда говорили на эту тему, и он описывал мне, как оно происходит с женщиной, что ты чувствуешь в это время, ну и все такое. Шугер был мой друг.

По их словам и поведению уже было видно, что они собираются делать и чем это для меня закончится. Я переводил взгляд с одного капюшона на другой, все еще надеясь, что это окажется не так, что Шугер вдруг скажет: «Мы просто тренируемся, Игги» или что-нибудь в таком духе. Но то была пустая надежда, как говорила моя мама. Она часто говорила про пустые надежды. Я понял, что в этом году меня хотят сделать Арбузным королем.

Но тут я кое-что вспомнил. У меня еще был шанс увернуться!

— Погодите, — сказал я. — Погодите минуту. Год назад я тоже был самым старшим, но все тогда решили, что будет неправильно иметь королем такого… ну, вы же сами знаете…

— Местечкового дурачка, — сказал Шугер.

— Местечкового дурачка, — повторил я. — Все решили, что это будет неправильно, потому что я… как ты тогда говорил, Шугер?

— Потому что твоя черепушка дает слишком большую течь, — сказал он.

— Именно, — сказал я. — Моя черепушка дает течь.

— И ты не способен делать простейшие вещи, — продолжил он.

— Так и есть, — сказал я.

— Например, читать, — сказал он. — Потому что тебя никто этому не учил.

— Но я умею читать! — крикнул я не подумавши.

— Игги Винслоу… — произнес Карлтон Снайпс торжественно, и Эл Спигл вручил мне пластиковый пакет с сотней арбузных семечек.

— Ты будешь королем, — сказал он.

И тут внезапно ожила болотная карга. Я не заметил, как и откуда в ее сухоньких темных ручонках вдруг появился арбуз, которым она запустила в меня с такой страшной силой, словно хотела укокошить на месте, и арбуз лопнул у самых моих ног, и я был весь облеплен его брызгами.

Они повернулись и ушли прочь, унеся с собой свет, а я остался стоять в темноте, держа в руках пакет арбузных семечек.

Я не знаю, что происходило в жизни твоей мамы до ее приезда к нам. Но я знаю, что ее сердце уже было заполнено. Чем оно было заполнено — любовью или, может, тоской, — я опять же сказать не могу, однако для меня в этом сердце все же нашлось немного места. Ее окружали толпы влюбленных мужчин; правда, почти все они любили ее вприглядку, не дотрагиваясь, лелея пустые надежды, как сказала бы моя мама. Но были и такие, кто дотрагивался, беря ее за руку или обнимая, — я видел это своими глазами. Я видел, как они приходили к ней, снова и снова. Мой отец говорил: «Чтобы узнать вкус пудинга, надо его попробовать». Они все хотели попробовать пудинг, отхватить от него кусок побольше, но я не думаю, что кому-то из них это удалось. По крайней мере, мне о таких случаях ничего не известно. Однако я замечал, что на обороте некоторых листов, которые мы использовали во время занятий, она рисует шеренги маленьких разбитых сердец, а также переплетенные сердечки или цветы, у которых вместо головок была все та же эмблема — разбитое сердце. Порой она была так увлечена рисованием, что не слышала, как я входил в дом, а при виде меня вздрагивала и удивленно говорила «Игги!», словно напрочь забыв про назначенный на это время урок.

Я только хочу сказать, что мысли ее были заняты другими вещами. То же самое творилось и со мной после того, как меня выбрали королем. Но ей лучше удавалось переключаться на наши занятия. Меня же словно заклинило, и одной из причин этого — я не говорю, что главной причиной, — была мысль: «Это случилось со мной потому, что я начал учиться читать». После той ночи дела пошли наперекосяк, я не мог прочесть даже хорошо знакомые мне слова. Неделей ранее мы освоили сочетание «тр» — «трактор», «треск», «требуха» и все такое, — и она даже наградила меня ценным подарком (это был чизбургер) за успехи в учебе, и вот теперь я тупо смотрел на эти буквы, как будто видел их впервые в жизни. «Попробуй еще раз», — говорила она, и я попробовал, но все без толку. В голове моей трещала требуха от напряжения, но треклятое слово, написанное на бумаге, оставалось непонятным. Я был готов расплакаться от досады, и в конце концов слеза капнула-таки на лист, как раз на букву «р».

— Игги, с тобой что-то неладно? — спросила она.

Я больше не мог сдерживаться и сказал:

— Похоже на то, мисс Люси.

Она не любила, когда я называл ее «мисс Люси», но все прочие твердили мне, что именно так я должен к ней обращаться.

— Может, обсудим твою проблему?

И я сказал:

— Да.

Она, конечно, знала об Арбузном фестивале. Я помню, как незадолго до того она вместе с прочими загадывала, сколько семян окажется в рекордном арбузе. При этом она веселилась, как маленькая девочка. И еще она вызвалась представлять на карнавале «Дочерей павших конфедератов». Вообще, без ее участия тогда не обходилась ни одна затея в городе. Но про Арбузного короля она услышала впервые — на эту тему наши не очень-то разговорчивы, — так что мне пришлось начать издалека, а закончил я рассказом про последнюю ночь, про людей в капюшонах и про болотную старуху, швырнувшую в меня арбузом.

Прежде я никогда не видел ее расстроенной. Хотя, понятно, я не мог похвастаться, что хорошо ее знаю. Она слушала меня не перебивая, с таким напряжением, что мне стало казаться, будто я говорю на каком-то чужом языке и она с большим трудом улавливает смысл. Я заметил, что она следит за моими губами — как во время уроков чтения — и недоверчиво покачивает головой, а когда я закончил, она довольно долго просидела молча, видимо не находя слов.

Наконец она заговорила:

— Я… я не могу этому поверить. В голове не укладывается. Никто не имеет права вытворять такие вещи.

— Однако это все правда, — сказал я. — Каждое слово.

— Как же можно вот так взять молодого человека и заставить его разыгрывать перед всеми эту дурацкую роль?! А принуждать его в первый раз сойтись с женщиной посреди поля — это же варварство! Это похоже на пережитки какой-то примитивной языческой религии. Это ужасно. Просто ужасно.

— Наверно, вам виднее, — сказал я. Мне было трудно судить, тем более что я не понял некоторых из сказанных ею слов. — Но только здесь так уж принято. В разных местах люди имеют разные обычаи. Вот и у нас есть свой обычай.

— Был, — сказала она.

И я сказал:

— Он есть.

Она посмотрела мне прямо в лицо, как делала всякий раз, когда собиралась сказать что-то важное, и взяла меня за руки.

— Игги, я тебе обещаю: ты не будешь Арбузным королем, — сказала она. — Ни в этом году, ни в каком другом.

— Вы знаете, что должно случиться? — спросил я.

— Знаю, — сказала она.

Она знала.

ЭЛ СПИГЛ

Становится жарко, вы не находите? Даже слишком жарко. Каждый год с началом лета приходит жара, потом становится еще жарче, и мы вновь удивляемся, словно это невесть какой природный катаклизм. В Америке, да и в западной культуре в целом, погода рассматривается как нечто нам чуждое, постороннее, а вот китайцы представляют это иначе. Вероятно, они и придумали поговорку о слепом дождике и смеющейся мартышке. Почему бы нет? В Китае живет много обезьян. Китайцы знали, что чередование времен года и перемены погоды могут оказывать сильнейшее влияние на организм человека, на состояние его здоровья, на его настроение. Ветер, холод, жара, сырость, сухость — все эти явления принимались в расчет китайскими медиками при назначении препаратов из целебных трав или корней каких-нибудь… скажем так, редких овощей. Так принято в Китае, но не на Западе. Не в Америке. Не в Алабаме. И уж точно не в Эшленде. Когда наступает летняя жара, мы жалуемся и негодуем. Мы не хотим примириться с природой. Мы отказываемся ее понять. Как случилось, что город, когда-то выращивавший больше арбузов, чем любое другое место на планете Земля, вдруг в относительно короткий срок, всего за несколько лет, совершенно… как бы это лучше назвать… совершенно иссяк? И что побудило общину, членом которой я являюсь, упорно цепляться за древние языческие обряды, «обожествляющие» обыкновенное растение?

Страшная жара, мистер Райдер. А тут еще повышенная влажность.

Да, что касается вашего вопроса… Люси явилась ко мне как к сопредседателю фестивального комитета, чтобы обсудить ситуацию с Игги. Она сидела в том же самом кресле, где сейчас сидите вы. Помнится, она была сильно возмущена и беспрестанно теребила лежавшую на ее коленях сумочку в манере, скорее характерной для пожилых женщин. Точно так же делает моя жена, когда сердится. Ваша мама говорила очень серьезно, хотя мне было трудно воспринимать ее всерьез. Поймите меня правильно: она была потрясающе красива, и просто не верилось, что в этой хорошенькой головке могут быть еще и нормально работающие мозги. Или моральные принципы. Или вообще что-нибудь. Как такое возможно? Разве может Господь одарить всем этим одного человека? Однако похоже на то, что в ее случае Всевышний не поскупился.

Она сразу перешла к сути дела назвав древний обычай избрания Арбузного короля в высшей степени отвратительным и непристойным. Как можно обрекать на страдания молодого человека, унижая его на глазах у всего города только за то, что он сохранил свое целомудрие, — то есть за то, что в любом другом месте считалось бы качеством, достойным похвалы? По ее словам, подобное глумление могло особенно тяжко отразиться на душевном состоянии Игги, учитывая его физическую и интеллектуальную ущербность, а также пренебрежительное отношение к нему членов общины. Она сказала дословно следующее:

— Это все равно что обидеть ребенка или ударить лежачего. Вы загоняете его в кошмарный сон, от которого он не сможет пробудиться.

Я сказал, что полностью с ней согласен. Прожив в этом городе всю свою жизнь (я сделал упор на эти слова, намекая, что она-то здесь без году неделя), я видел, каким тяжелым потрясением оборачивалась фестивальная церемония для некоторых ее участников, когда их провозили по городу в запряженной мулами тележке с потешной короной из арбузной корки на голове, а они должны были приветственно махать зрителям, сжимая в другой руке обрезок сухого стебля. Хотя сам по себе этот эпизод длится всего несколько минут, он накладывает неизгладимый отпечаток на личность человека, который отныне и до конца своих дней будет сгибаться под тяжестью незримой глыбы с выбитым на ней клеймом, объявляющим каждому встречному: «Однажды я был королем». Со временем он может стать кем угодно — преуспевающим бизнесменом, мужем и отцом семейства, — но он никогда уже не избавится от клейма, полученного в тот кошмарный для него день.

Высказав свое мнение по этому поводу, я затем объяснил вашей маме, что Арбузный фестиваль — это очень важное событие в жизни нашего города. Это обычай, освященный временем и ставший частью нас самих. Кто-то из великих сказал: «Если люди не помнят своего прошлого, они обречены его повторять». В нашем случае это не совсем верно. В Эшленде все, что мы имеем, — это наше прошлое, и потому мы стараемся повторять его всякий раз, когда представляется такая возможность. Возьмем, к примеру, сегодняшний Рим. Что мы о нем слышим? Власть поражена коррупцией. Воздух отравлен. Вода непригодна для питья. Венерические болезни в порядке вещей. Деградация, нищета, запустение. Но при этом, верите ли, не проходит и дня, чтобы тамошние жители не испытывали — хотя бы мимолетно — чувство гордости оттого, что в далеком прошлом их несчастный умирающий город был центром мира, столицей великой империи.

Когда-то мы тоже были центром мира, мы были арбузной сверхдержавой. Если вам были нужны арбузы, очень много арбузов, вы обращались к нам. Так было в прошлом. А сегодня я не вижу перспектив для городка вроде Эшленда в рамках «новой экономики». Мы, разумеется, как-нибудь проживем, но кому нужна такая жизнь? После того как ты вкусил мировой славы, предложение «жить как все» выглядит форменным издевательством. Прогресс пытается постричь нас под одну гребенку, сделать стандартно посредственными, но мы предпочитаем смотреть не вперед, а назад, в прошлое нашего города, когда мы были особыми, единственными в своем роде.

Вы, наверное, недоумеваете: что такого особенного мог предложить людям захолустный городок типа Эшленда? Ответ: лично вам — ничего. Нам нечего предложить людям со стороны. Здесь не было великих творений искусства и музеев, здесь не чеканились памятные медали и юбилейные монеты, здешний воздух не имел того чудесного аромата старины, вдохнув который всякий приезжий сразу проникается почтением к тому, что его окружает. Нашим единственным поводом для гордости было сознание того, что нам, и только нам довелось родиться и жить в месте, не похожем ни на одно другое место в этом мире. История и традиции формируют культуру. У нас была своя культура, но теперь ее уже нет. Я объяснил вашей маме, что Игги, как и другие до него, должен принести жертву ради общего блага. Ради сохранения нашей культуры. Во имя города, который сам по себе намного лучше и ценнее, чем все населяющие его люди, вместе взятые.

Ваша мама не захотела меня понять. Она была еще ребенком, чуть постарше, чем вы сейчас, а молодежь не привлекают такие вещи, как самопожертвование. Она ответила мне какой-то колкостью и вылетела из комнаты, сильно хлопнув дверью. Мне очень неприятно представлять ее вам в невыгодном свете. Я ведь знаю, зачем вы сюда приехали. Мы привыкли думать, что ключ к пониманию того, кто мы есть, находится у наших родителей, заложен в их характере и поступках, и мы надеемся, углубившись в их прошлое, найти особый знак, путеводную нить, которая приведет нас к пониманию самих себя. Ведь именно за этим вы приехали, не так ли? Загадка, которую вы пытаетесь разрешить, связана не столько с прошлым вашей матери, сколько с вами самими: вы и есть загадка, мистер Райдер. Мы здесь знаем, кто мы такие, но вы — вы себя совершенно не знаете. Это, должно быть, очень тяжелое, угнетающее чувство, и я хотел бы как-нибудь вам помочь. Возможно, вам будет полезно узнать, что ваша мама отнюдь не всегда была легкой в общении. Исходя из этого, вы тоже могли бы определить себя как «молодого человека, с которым непросто иметь дело».

Тогда меня огорчил ее столь быстрый и шумный уход. Мне нравилось ее общество, и я мог бы рассказать ей еще немало интересных и поучительных историй. К примеру, известно ли вам, что первый в истории урожай арбузов был собран в Древнем Египте пять тысяч лет назад? В Египте арбузы выращивались не только из-за их приятного вкуса, но и как декоративные растения. Путники, пересекающие пустыню, могли не беспокоиться о запасе воды, если их караван среди прочего вез арбузы. Кстати говоря, сыны Израилевы, блуждая по пустыне после бегства из Египта, ни о чем другом не вспоминали с такой тоской и сожалением, как об арбузных бахчах, оставленных ими во владениях фараона.

История мира является и нашей историей; при таком подходе она предстает более близкой и понятной. Если бы я имел возможность побеседовать с Люси Райдер более обстоятельно, я смог бы многое ей объяснить. Но момент был упущен, а продолжить разговор на эту тему в другой раз уже не удалось, ибо вскоре после нашей встречи события приняли неожиданный оборот.

ШУГЕР

Это был крупный мужчина, из породы толстяков-здоровяков, в комбинезоне и старом бейсбольном кепи. Его подбородок вечно был в желтых пятнах от жевательного табака, а плеваться табачной жижей он умел мастерски. Однажды он продемонстрировал мне свой коронный плевок на дальность, и я не мог не признать, что это действительно круто.

Как его ближайший друг, скажу прямо, я вел себя с Игги не лучшим образом. Когда мы были мальчишками, я его частенько поколачивал — просто так, забавы ради. И еще я распускал о нем всякие слухи: мол, он не знает, где у женщин причинное место, ну и все такое. Потом я задавил его пса. Но это вышло случайно, и я перед ним извинился, так что все честь по чести.

Другое дело, когда той ночью я ввалился к нему с капюшоном на голове и пакетом семян, — вот это было хуже всего. Парнишка осиротел в десять лет, когда его предки на машине свалились с моста в Бойцовую реку. Сестер и братьев у него не было, потому что родители не захотели плодить новых ублюдков, увидев, какой облом у них вышел с первенцем. Они и сами были не великой красоты, к тому же оба выпивохи, и уродство Игги, по словам врачей, было напрямую связано с количеством спиртного, которым папаша с мамашей накачивались до, во время и после его зачатия. У большинства из нас есть лицо, которое мы можем предъявить миру, прячась за ним как за маской. Но у Игги этой маски нет — он что снаружи, что изнутри жуткий кусок плоти. Его вынули из чрева раньше срока, оттого кое-какие части лица и тела у него недоразвиты, а иных так и вовсе нет. У него, например, нет мизинцев на обеих ногах — об этом, кроме меня, мало кто знает. На двух ногах у него набирается лишь восемь пальцев.

Мне чертовски не хотелось идти к нему в ту ночь, но у нас не осталось других вариантов. Насколько мы знали, Игги был девственником (а знали мы совершенно точно — это маленький город, мистер Райдер, здесь от людей ничего не скроешь). Следующие за ним по возрасту были слишком молоды. Не делать же Арбузным королем мальчишку. Да и какая мать согласится, чтобы ее пятнадцатилетний сын был посажен в эту тележку? Короче, вопрос стоял так: когда человека можно считать зрелым мужчиной?

Тут дело не только в возрасте. Зрелый мужчина — это человек, который осознает себя частью общества, который отвечает за себя и за свои действия. Это может прийти к тебе в шестнадцать лет, может прийти позже, а может не прийти вовсе. Ты можешь так никогда и не стать мужчиной. Как раз по этому разряду мы числили Игги, потому что он был недоделанный.

А потом к нам приехала твоя мама и начала с ним заниматься, и мы вдруг увидели его в ином свете. Отчасти это случилось потому, что он начал делать вещи, которые не делал раньше. Научился читать и писать. Помнится, однажды я увидел у себя на двери записку: «Загляни ко мне. Игги». Эти слова были нацарапаны на обороте старого меню из «Антрекота». Я сперва не поверил, что Игги сам это написал. Такое по силам любому нормальному человеку, но Игги-то не был нормальным!

Еще одним — и, пожалуй, более важным — моментом стали отношения Игги с твоей матерью. Из всех мужчин городка, кто мечтал с ней сблизиться, Игги оказался самым удачливым. Она явно предпочитала его остальным. Другие тоже имели шансы — она каждому давала шанс, по крайней мере внешне, — но Игги был единственным, с кем она общалась постоянно и охотно, что само по себе не только возводило его в ранг мужчины, но и заставляло прочих слегка ревновать и даже злиться. Рассудили так: если он смог претендовать на привилегии мужского статуса — а сидеть рядышком, локоть к локтю, с твоей мамой было именно такой привилегией, причем одной из лучших, — тогда по справедливости он должен взвалить на себя и кое-какие неприятные мужские обязанности. Все было решено, и я уже ничего не мог с этим поделать.

В любом случае Игги был единственным худо-бедно подходящим кандидатом в короли, и когда твоя мать сделала то, что она сделала… Говоря откровенно, досталось не только Игги. Она поимела нас всех. Она разом поимела весь наш город.

ВИНСЕНТ НЬЮБИ

В Эшленде слухи расходятся очень быстро, а слух о том, что Игги станет Арбузным королем, разошелся даже быстрее обычного.

Говорили, что больше некому, но наши люди отлично знали, что это не так. Люди знали.

Это было яснее ясного.

Не важно, что мы обо всем этом думали, потому что от нас все равно ничего не зависело. Лично я не знаю других способов быть независимым, а вы знаете? Мы не всегда могли обсуждать это вслух, но людям достаточно было переглянуться, и они тотчас понимали друг друга.

А между собой мы могли и посмеяться. Мы смеялись над белыми людьми. Честное слово.

Потому что я мог бы назвать по меньшей мере трех наших ребят, каждый из которых годился в короли, по всем статьям годился. Но нас никто не спрашивал. Мы вроде как и не были людьми.

Мы могли есть и пить, жить и умирать точно так же, как белые; мы могли делать ту же самую работу, что делали белые, но они, похоже, считали это всего-навсего случайным совпадением.

Впору было горевать, однако мы смеялись. Только смех этот был горьким.

КАРЛТОН СНАЙПС

Позвольте мне обрисовать ситуацию, мистер Райдер. В предпраздничные недели организационный комитет Арбузного фестиваля, то есть Шугер, мистер Спигл и я, заседал по субботам в четыре часа пополудни. Мы подробно обсуждали все вопросы: номера карнавальной программы, количество передвижных платформ, оплату счетов и тому подобное. И вот однажды во время заседания раздался стук в дверь. Это была ваша мать. Она явилась в одном из тех платьев, что привезла с собой (в наших краях такое не купишь). Слишком короткое по местным представлениям о приличиях, оно к тому же — никогда не забуду это зрелище — было разрисовано картинками из игры «Монополия»: деньги, карточки с надписями типа «Вас выпускают из тюрьмы» и так далее. Она вошла, не дожидаясь приглашения, и кивнула каждому из нас с самым что ни на есть деловым видом.

— Чем мы можем вам помочь, мисс Райдер? — спросил я, вставая.

Хотя она помешала нам работать и ее присутствие здесь было совершенно неуместным, я никогда не забываю об учтивости в общении с женщинами, не важно при каких обстоятельствах это происходит.

— Собственно, речь пойдет о моей помощи вам, — сказала она и улыбнулась.

Эл, Шугер и я недоуменно переглянулись.

— Присядьте, пожалуйста. — Я указал ей на стул.

— Спасибо, — сказала она, присаживаясь, — а то я с ног валюсь. В последнее время постоянно недосыпаю.

— Лично мне, — сказал Эл, — хватает пяти часов сна, чтобы полностью восстановиться. Но так было не всегда. Помнится, в молодости…

— Эл, — прервал я его, — мисс Райдер намерена нам что-то сообщить.

— Ах да, — сказал он, — извините.

Она сделала глубокий вдох и объявила:

— У меня есть важная информация для комитета Арбузного фестиваля.

Мне сразу не понравился ее тон. В нем чувствовалась легкая ирония, как будто она про себя подсмеивалась над нами и над нашим фестивалем — над всем нашим городом, в конце концов.

Шугер кивнул с таким видом, словно он был здесь за главного. На самом деле он попал в члены комитета лишь как владелец большого грузовика, на котором мы могли доставлять в город все необходимое для фестиваля, тогда как в интеллектуальном плане его вклад в общее дело был ничтожен.

— Это касается выборов Арбузного короля, — сказала она, и в тот же момент мы втроем одновременно вздохнули и покачали головами: эту песню мы слышали от нее уже далеко не в первый раз и она нам порядком наскучила.

— Мисс Райдер, — сказал я, — мы с вами обсуждали это уже неоднократно. Вопрос исчерпан, и дальнейшее обсуждение будет лишь пустой тратой времени. Мы заняты серьезным делом, так что если вы пришли сюда только затем, чтобы снова…

— Ситуация изменилась, — сказала она.

Ее слова вызвали у нас некоторый интерес. Она это заметила и улыбнулась.

— До праздника осталась всего неделя, — сказал Шугер, поворачиваясь ко мне. — Есть у нас время для… изменений.

Я взглядом велел ему замолчать.

Мисс Райдер продолжила:

— Я надеялась отговорить вас от избрания Игги королем, обращаясь к вашему здравому смыслу. Тут я потерпела неудачу. Дело в том, что у меня есть одна тайна, которую с течением времени мне все труднее скрывать. Вот я и решила: чем оттягивать объяснение, лучше выложить вам все начистоту.

Она сделала паузу и оглядела нас, как будто ожидая, что мы сами обо всем догадаемся. Никаких догадок у нас не возникло.

— Пожалуйста, мисс Райдер, — сказал я, — переходите к сути дела. Мы очень занятые люди.

— Игги, — сказала она, — не девственник.

Это абсурдное заявление взорвало напряженную атмосферу в комнате как хлопок проколотого воздушного шарика. Мы рассмеялись, громче всех Шугер. Он долго не мог остановиться, и мне снова пришлось одернуть его взглядом.

— Очень умно, мисс Райдер, — сказал я. — Полагаю, он сообщил вам эту великую новость во время одного из «уроков чтения»? Как бы между прочим, да?

— Видите ли, Люси, — вмешался Эл, — мужчины вообще любят прихвастнуть такими вещами. Мужчины. Особенно мужчины в его положении. Это чистой воды блеф.

— Приврал, с кем не бывает, — сказал Шугер.

— И тем не менее спасибо, что поделились с нами информацией, — сказал я, поднимаясь с места, чтобы положить конец этому визиту. — А теперь…

— Я знаю это не с его слов, — сказала она спокойно.

Ее манера говорить не повышая тона действовала мне на нервы. Должен признать, она прекрасно владела собой, что редко встретишь у столь юной леди.

— То есть вы сами до этого додумались? — спросил Шугер.

— Нет. Я сама это сделала — мы с Игги это сделали. Никогда бы не поверила, что буду признаваться в подобном перед тремя мужчинами. Игги и я… мы с ним однажды занимались сексом. Это произошло месяца два или три назад. Вы понимаете, что о таких вещах не принято распространяться, но когда началась эта возня с выборами, я решила… В конце концов, вы ведь не можете сделать королем человека, который уже не девственник. Это будет против правил. Потому я вас и предупредила, пока еще не поздно.

— Я вам не верю, — сказал я. — Игги сам сказал нам, что он никогда…

— Я взяла с него обещание молчать. Это моя вина. Я… Я не была невинной девушкой ко времени приезда в ваш город. Не буду говорить, скольких еще молодых людей я избавила от невинности, но с каждого я брала обещание: никому ни единого слова, ни даже намека. Игги свое обещание сдержал.

— Но это не мы его выбрали, — сказал Эл. — На него указала болотная старуха.

— Значит, она ошиблась. Впала в маразм — такое случается в ее возрасте.

— Это невозможно, — сказал Шугер.

— Но это факт, — сказала она.

— И все-таки я вам не верю, — сказал я, возвышаясь над ней и чувствуя, как к моему лицу приливает кровь.

— Придется поверить, — сказала она.

— Не обязательно, — сказал я, — совсем не обязательно! Вы в данном случае лицо заинтересованное. Всем известно ваше негативное отношение к этой церемонии. И вы готовы сочинить что угодно, лишь бы нам помешать. Так что вашего заявления недостаточно для дисквалификации Игги. Тем более сейчас, когда до праздника остались считаные дни. Как считаешь, Эл?

— Да. — Он вздрогнул, как будто выходя из спячки. — У нас уже был прецедент. Помните, несколько лет назад?

— Точно. Кузина Марти Эткинса при всех заявила то же самое. — (Признаться, Шугер меня удивил, вспомнив столь давнее событие. Я-то сомневался даже в его способности вспомнить, что он ел на завтрак этим утром.) — Она сделала все, что могла, однако никто ей тогда не поверил. Ни ей, ни Марти. Да уж… Марти.

— Это не тот случай, — сказала ваша мать все тем же ровным, спокойным голосом. — У меня есть доказательство.

— Фотоснимки? — фыркнул Шугер. — Показания свидетелей?

— Я беременна, — сказала она. — Я ношу его ребенка.

Она сидела перед нами, с улыбкой сложив руки на животе, который — я наконец это заметил — самую малость, но безусловно и недвусмысленно округлился.

В тот момент я ее ненавидел.

АННА

У твоей мамы голова работала дай бог каждому. Она знала, что ей не поверят без убедительных доказательств. И у нее нашлось такое доказательство. Они и после этого не очень-то поверили, поскольку в их представлении отцом ребенка мог быть любой из множества увивавшихся вокруг Люси мужчин. Однако они не могли знать наверняка. Никто этого не знал, в том числе и я. Установить правду можно было только после рождения ребенка. Внешность младенца, считали они, сразу все прояснит, потому что ребенок от Игги должен выглядеть по-особому. Так что им оставалось ждать. И началось ожидание.

ИГГИ

Я имел предчувствие, что очень скоро из меня будут вышибать дух. И еще я имел предчувствие, что займется этим не кто иной, как мой старый друг Шугер. Он лупил меня всю жизнь и набил на этом деле обе руки, так что я был готов к его приходу в тот вечер. И он пришел.

— Ты, я слышал, занимаешься не только стрижкой газонов, — начал он с порога.

— Не понимаю, о чем ты, Шугер, — сказал я.

Мы с ним стояли лицом к лицу посреди комнаты.

— Тут такая история, — сказал он. — Люси Райдер заявила, что ты ее трахнул, но мы-то оба знаем, что это не так.

— А, ты об этом, — сказал я, отводя глаза. — Так оно и было. Я и она — мы с ней занимались этим.

Тут он толкнул меня в грудь. Толкнул вполсилы, но я ведь такой маленький, а Шугер такой здоровенный, так что мне и этого хватило с избытком. Я отлетел и ударился в стену комнаты. Мне показалось, что весь дом заходил ходуном.

— Конечно, я должен был сразу признаться, — сказал я. — Я должен был это сделать той ночью, когда вы с Элом и Снайпсом взяли меня в оборот. Но я обещал ей молчать. Я ведь не мог нарушить обещание. Ты меня знаешь, я просто не мог.

Он снова толкнул меня примерно с той же силой, но теперь я стоял ближе к стенке и ударился в нее больнее. Был такой звук, что я подумал: это раскололась моя башка. Однако на самом деле она не раскололась.

— И ты думаешь, кто-нибудь в это поверит? — спросил Шугер. — Игги, неужели ты думаешь, что кто-то поверит тебе и Люси Райдер? Это даже не смешно. Это противно. Противно представить такого урода в ее объятиях, когда твое тело и ее тело… Я не в силах думать об этом дольше одной секунды. Скажи мне, что это неправда, Игги, чтобы я мог выбросить из головы эту жуткую картину.

— Я не могу тебе помочь, Шугер, — сказал я, теперь уже глядя ему прямо в лицо. — Я знаю, что очень подвел вас с фестивалем, но мне никак нельзя быть королем, потому что я не девственник. Вам придется найти кого-то еще.

И вот тогда он начал по-настоящему вышибать из меня дух. Я ничуть не удивился, но от этого мне не было легче. Сперва он ударил меня в живот, а когда я согнулся, врезал по лицу. На какое-то время я отключился и пришел в себя уже на полу. Я взглянул снизу вверх на Шугера и сразу понял, что это еще только начало.

— Расскажи мне все, — потребовал он.

— О чем?

— О том, как вы делали это с Люси. О своих впечатлениях.

— Чего тут говорить, ты и сам знаешь, — сказал я.

— Я-то знаю, понятное дело, — сказал он.

И знал самых разных женщин. Всех не упомнишь, но их было уж никак не меньше дюжины.

— Ты рассказывал мне об этом, Шугер, — сказал я.

Случалось, идя со мной по улице или сидя в кафе, он указывал на разных женщин и описывал, как он имел их таким-то и таким-то способом и как это было классно.

— Я хочу знать, как это у вас происходило, — сказал он. — Что ты делал?

— Ничего особенного, — сказал я. — Мы делали это самым обычным способом.

Тут он меня пнул.

— Все было так же, как в твоих рассказах, — сказал я.

Во рту был вкус крови и один зуб шатался — для меня это большая потеря, потому что все мои зубы наперечет. Он пнул меня еще раз.

— Не пинай меня, Шугер! — крикнул я.

Он стоял надо мной, тяжело дыша и качая башкой.

— Думаешь, мне это нравится? — спросил он.

Я думал, что да. Но он сказал:

— Вовсе нет.

Затем он наклонился так низко, что я почувствовал на своем лице его горячее дыхание.

— Мне это совсем не по душе, Игги. Но Снайпс сказал, что так надо. Уж очень много вещей поставлено на кон. Ты же сам понимаешь. Арбузный король. Это великое дело, значение которого не всякому дано понять и оценить. А теперь представь себе: это ты. Ты король. Ты часть чего-то, что выше и важнее всех нас. — Тут он понизил голос, принимая почти дружеский тон. — Я скажу тебе так: не будь я молодым оболтусом сносной наружности и тем еще ходоком, я бы с радостью согласился стать Арбузным королем. Это большая честь — вот что это такое. Подумай об этом, Игги. Подумай о себе. Ты же ничто. Ты ничтожество! Людей тошнит от одного твоего вида, мозгов у тебя вполовину против нормы, и хрен его знает в каком состоянии все остальное. Через год ты можешь околеть, и всем будет до лампочки. Всем, кроме меня, я хочу сказать. И что ты тогда сможешь о себе сказать? То есть что они смогут написать на твоем надгробии? «Он умел косить траву»? Тебя это устроит? А как насчет такой эпитафии: «Этот парень был королем»? Звучит лучше, согласен? Ну так скажи мне правду, и это останется между нами. Ты ведь не трахался с ней, верно? Она подговорила тебя так сказать, но на самом деле этого не было.

Я не мог дышать носом, потому что он заполнился кровью. Широко открыв рот, я глотнул воздуха.

— Я знаю, что хотел бы видеть на моем надгробии, — сказал я, лежа на полу и чувствуя себя уже мертвым или, по крайней мере, вполне созревшим для смерти.

Шугер ободряюще кивнул:

— Что ты хочешь там увидеть, Игги?

— Много чего.

— А именно?

— Это должно быть очень большое надгробие, — сказал я.

— Оно таким будет, — пообещал Шугер, — самым большим и самым красивым. А какую надпись ты хочешь?

— Пусть там будет написано: «Здесь лежит Игги Винслоу. Он был нехорош с виду и невелик умом, но умел читать и писать, а в один из дней своей жизни он был королем. Это был день, когда он полюбил Люси Райдер и она его не отвергла».

Вот так. После этого он надо мной потрудился по полной программе. Уже не от имени Снайпса, а от себя.

ЭЛ СПИГЛ

Как опытный фармацевт, я был не очень удивлен тем, что другие члены комитета именно от меня ждут решения, казалось бы, неразрешимой проблемы: до фестиваля оставалось меньше недели, а короля у нас не было. Шугер, сколько ни бился, ничего не добился от Игги. А Карлтон — тот вообще сник. Сначала он был вне себя от ярости, но затем впал в депрессию, осознав, что Люси Райдер одолела его тем единственным способом, каким она могла это сделать. Так что мне волей-неволей пришлось взять на себя роль нашего спасителя. Я чувствовал себя на высоте положения. Я держал руку на пульсе общественной жизни. Среди всего прочего я примечал, кто из молодежи вертится у витрины с презервативами, и знал, кто из них этого не делает. В моей картотеке имелась информация самого разного свойства. Я пользовался доверием матерей, обращавшихся ко мне за советами — как медицинскими, так и сугубо частного характера. Взяв кое-кого на заметку, я начал осторожно наводить справки, но все мои усилия пропали втуне. Среди жителей города просто не оказалось совершеннолетних девственников. В этом году все наши надежды были связаны с Игги, а он нас подвел. Я попытался представить это дело в позитивном свете, намекнув коллегам, что полное отсутствие девственников можно расценивать как успешное достижение изначальной цели. Но нет. Арбузный король был традицией. Каждый год мы приветствовали Арбузного короля, и мысль о том, что фестиваль может обойтись без него, казалась нелепой и даже кощунственной.

— Все пропало, — стонал Карлтон, обхватив голову руками. — Все, абсолютно все.

По правде говоря, я считал, что он принимает эту неприятность чересчур близко к сердцу.

— Что ты имеешь в виду, говоря «абсолютно все»? — спросил я, но он лишь взглянул на меня так, словно ему было известно что-то, чего не знал я. Возможно, так оно и было.

Потому что когда мои попытки найти девственника провалились и слухи об этом провале начали расползаться по городу, у всех возникло такое чувство, будто на нас надвигается гигантская черная туча, причем надвигается одновременно и снаружи и изнутри нас самих. Все мы испытывали безотчетный страх. Одна лишь мысль о возможности остаться без короля подействовала на нас гораздо сильнее, чем мы могли предположить. Мы разом лишились своего Великого Предназначения. И не важно, что это могло оказаться лишь временным сбоем, после которого — через год или два — все вернулось бы на круги своя. Проблема была в том, что это все-таки произошло; это происходило на наших глазах, и мы вдруг осознали, какое огромное значение имела для нас древняя традиция — значение, обусловленное не настоящим моментом, а присутствием прошлого в этом конкретном моменте нашей истории. Арбузный король являлся символом всего, чем мы были до этого времени, и с его утратой мы теряли и самих себя.

А затем хлынул дождь. Такого ливня здесь не случалось никогда прежде. Поля были затоплены, как и многие из наших домов. Возможно, это стихийное бедствие и послужило толчком к распространению болезни, уничтожившей наш урожай. Мучнистая роса обрушилась на бахчи как божья кара. С утра еще арбузы выглядели нормально, но к вечеру на листьях начали появляться фиолетовые пятна, а уже на следующий день они потемнели и съежились. Тысячи арбузов сгнили на корню, а уцелевшие приобрели странный сернистый привкус, как будто они были отравлены.

Вот как это случилось. Фестиваль пришлось отменить. В день, намечавшийся для праздничного шествия, Главная улица была мрачна и пустынна. На следующий год никто даже не заикнулся о проведении фестиваля, и не только за отсутствием подходящего девственника — если бы таковой и нашелся, все равно было уже слишком поздно. Традиция погибла, сгнила на корню, как больной арбуз. Конечно, мы могли бы ее искусственно продолжить, устраивая фестивали без девственников и без арбузов, и все свелось бы к историческим инсценировкам вроде тех, когда люди надевают серую конфедератскую униформу и разыгрывают потешные баталии на местах давних сражений. Это мы вполне могли бы устроить. Но такая возможность никого из нас не привлекала. Мы хотели, чтобы все было по-настоящему.

Как нетрудно догадаться, в данной ситуации все стали искать виноватых. Страсти накалились. Пусть в городе и не осталось девственников, но желания принести кого-нибудь в жертву у людей, как и прежде, было хоть отбавляй.

АННА

Когда она поведала мне о своих планах, я сказала:

— Люси, ты, как Пандора, открываешь сосуд, не ведая, что в нем хранится.

Но, по ее словам, она осознавала возможные последствия. Она сказала:

— Я постараюсь в ближайшие недели не попадаться людям на глаза.

Ей было нелегко принять это решение, учитывая, что она была очень общительным человеком, любила ходить по городу, беседовать с людьми, помогать им в меру своих сил, в свою очередь получая помощь от них.

— Я исчезну из виду всего на несколько недель, — сказала она.

И я подумала, что она слишком уж оптимистично настроена.

— У людей не настолько короткая память, — сказала я ей.

А она в ответ:

— Здесь все еще продолжается борьба принципов, начатая более века назад. Пойми, речь идет не о забвении, а о том, чтобы научиться прощать.

И вот тогда мне стало ясно, отчего я так долго пребывала в тоске и депрессии. Главной причиной тому было не мое одиночество (хоть я и была одинока) и не досада на свою работу (от которой я действительно мечтала избавиться). Главной причиной тому был Юг. Я ненавидела Юг. Я и сейчас его ненавижу. Ненавижу одуряющую летнюю жару, ненавижу южные сосны и места, где они обычно растут: все эти длинные унылые аллеи, школьные дворы, скверики у закусочных. Я ненавижу это захолустье, городки вроде Эшленда, где только раз в сто лет происходит что-нибудь достойное интереса; ненавижу здешних чокнутых обывателей. И не надо мне говорить об «очаровании Юга» и «южном гостеприимстве»: это всего лишь маска, за которой скрывается презрение. Я ненавижу рассказы о «славных старых временах», о наших предках и наших фермах, о гордом флаге Конфедерации, о войне с янки и о Христе — его я ненавижу в комплекте со всем прочим. Дайте мне только завестись, и я такого наговорю… Это все равно что жить в большом красивом доме, под полом которого разлагается труп. Понимаешь, о чем я? Если ты привыкнешь к запаху и тучам мух, все будет о'кей. То, что случилось с Люси, не могло случиться ни в каком другом месте. Уж я-то знаю.

А вот она не знала. Она понятия не имела, во что она ввязывается. Невозможно в одиночку, всем наперекор уничтожить нечто столь важное, как Арбузный фестиваль, и после этого рассчитывать на прощение. Странное дело: хоть мы с ней и были подругами, какая-то частица меня восставала против, считая, что на сей раз она зашла слишком далеко. Фестиваль был всегда, сколько я себя помнила, и, при всей моей ненависти к Эшленду, я чувствовала, что мне будет недоставать этого праздника. Недоставать как чего-то привычного, знакомого с детства. Я понимаю, почему она сделала то, что сделала, но примириться с этим было нелегко. Даже мне.

Она рассчитывала отсидеться дома, пока я не сообщу ей, что гроза прошла и она может возобновить прежний образ жизни. Но это время так и не наступило. Разливая кофе в «Антрекоте», я прислушивалась к разговорам посетителей, которые изо дня в день ругались и сетовали на перемены к худшему. А по вечерам я приносила Люси еду и говорила: «Не сейчас, Люси, еще рано». Сидя взаперти, она постепенно теряла уверенность и былой оптимизм. Лицо ее побледнело и осунулось, глаза стали более темными. Ей так не хватало обычных прогулок по городу и встреч с людьми, которых она считала своими друзьями. Однако люди говорили о ней ужасные вещи, особенно мужчины — и старики, и молодежь. Я даже не решалась передавать Люси их слова. Эти ухмылки, эти шуточки насчет Игги: «Дурак дураком, урод уродом, а всех обскакал, обрюхатил девку». Мужчинам хотелось верить, что Игги действительно это сделал. Я спросила ее однажды, один-единственный раз: «Чей это ребенок на самом деле? Мне ты можешь довериться, я никому не скажу». Но она только покачала головой и улыбнулась. Добиться от нее правды было невозможно.

Так проходили недели, и ничего не менялось, за исключением Люси, которая быстро полнела. Судя по всему, она была уже на шестом месяце. Как-то вечером ей стало плохо; мы обе испугались, и она сказала, что хочет поехать в больницу в Кингстон. Я собралась позвонить, сняла трубку, но в ней была тишина. Не работали все телефоны в ее доме. Мы с ней переглянулись; она поняла, что происходит, и я это поняла тоже. Я сказала: «Люси…» — но она меня прервала:

— Ничего, я в порядке. Мы справимся сами. Я знаю, мы сможем. Обойдемся без врача. Мне не нужен врач.

Она здорово умела переключаться, причем делала это мгновенно. Если один путь был закрыт, она тут же находила другой. Вот такой она была, твоя мама. Она сказала, что прочла кучу книг по акушерству и что периодические ухудшения самочувствия при беременности в порядке вещей. Книги лежали на столике рядом с ее кроватью; я тоже пролистала парочку, чтобы иметь представление. Люси сказала, что если возникнут серьезные проблемы, она обратится к доктору, но вообще-то женщины тысячи лет рожали детей без всякой врачебной помощи. В большинстве случаев это происходит само собой. Люси называла меня своей повивальной бабкой. Она никогда не теряла надежды на лучшее. Я ей так и сказала однажды, а она говорит:

— Да, надежда. Она ведь тоже была в том сосуде.

И все же я считала, что помощь нам понадобится. Тогда я обратилась к Элу.

ТЕРРИ СМИТ

Я ей сочувствовала. Искренне сочувствовала. Отчасти я видела в ней продолжение себя, ведь и мне довелось пройти через нечто подобное. Когда-то и я побывала в ее положении. «Теперь тебе будет непросто смотреть на других свысока». От кого только я не слышала эту фразу!.. А Люсиль оказалась запертой в своем доме как в тюрьме. Это была трагедия — воистину трагическое падение. Трагизм его усугублялся тем, что это было еще и нравственное падение. Представить ее — с Игги Винслоу?! У меня мурашки по коже от одной мысли об этом!

Честно говоря, я, как агент по продаже недвижимости, больше внимания обращала на дом, чем на его хозяйку. Она и мистер Плотник неплохо потрудились над его восстановлением. Снаружи дом выглядел как в свои лучшие годы: свежая побелка стен, черные ставни, цветник во дворе (это был ее личный вклад в дело). Полагаю, отец мог бы ею гордиться. Позднее, уже после всего случившегося, я не раз проезжала мимо и любовалась старым домом, пока не обнаружила одну чрезвычайно странную вещь. Вам известна история старого Харгрейвза, чье лицо люди видели в окне после его смерти? Я была в числе тех, кто видел этот призрак. И вот я снова увидела лицо в окне, но теперь уже это было лицо Люсиль! Клянусь богом! Всякий раз, когда я проезжала мимо, она смотрела на меня из окна — из того самого окна, в котором ранее маячил покойный Харгрейвз, ожидая возвращения сына.

Это выбило меня из колеи, мистер Райдер. По ночам мне начали снится кошмары. Я видела сны о будущем.

МИССИС ПАРСОНС

Люди исчезают из нашей памяти постепенно, по частям. Даже после того, как они нас покидают, память еще какое-то время хранит их образ целиком, а затем от него начинают отделяться и исчезать частица за частицей. Я до сих пор удерживаю в памяти некоторые частицы ее образа. Например, ее волосы.

Я начала скучать по ее волосам вскоре после того, как она исчезла. Никогда бы не подумала, что мне будет так не хватать вида этих волос, хотя бы просто промелькнувших на улице за моим окном. Я не могла говорить об этом вслух, потому что Том (мой муж), как и весь город, был тогда решительно настроен против нее. А вот я ею восхищалась. Я восхищалась тем, что она сделала. Она была похожа на меня, то есть на меня такую, какой я мечтала быть: способной прийти на помощь другим, при этом не думая о собственных проблемах и собственной боли. Игги нуждался в ней, и она ему помогла. Она сделала доброе дело, и не суть важно, было или не было то, в чем она призналась, на самом деле.

Я хотела что-нибудь для нее сделать. И вот однажды я отнесла ей горшочек с запеканкой.

Я оставила его на заднем крыльце дома. Постучать в дверь и заговорить с ней я не рискнула: меня могли увидеть, и если бы слух об этом достиг Тома, произошла бы очень неприятная сцена. Вся ситуация напомнила мне времена, когда черным запрещалось питаться в «Антрекоте» и его хозяин порой выставлял блюда с остатками еды на тропе позади кафе. Добрые дела делались украдкой. И вот мы снова пришли к тому же. Люси больше не являлась частью нашего общества. Она стала нашим ниггером.

КАРЛТОН СНАЙПС

Не так уж много я могу вам рассказать о последующих четырех или пяти месяцах, в течение которых мы дожидались вашего рождения. Чем-то мы все напоминали нетерпеливых детишек, которые ждут не дождутся наступления Рождества, — кстати, ее разрешение от бремени, по нашим расчетам, приходилось близко к этой дате. Члены фестивального комитета встречались дважды в месяц, чтобы обсудить ситуацию. На этих встречах присутствовали и некоторые другие граждане Эшленда. Состояние беременной серьезных опасений не внушало. Анна являлась для нас важнейшим источником информации; никто другой не имел свободного доступа к мисс Райдер. Было бы неправильным утверждать, что она шпионила для нас, однако она не отказывалась отвечать на любые вопросы, которые ей задавали. Так, через посредство Анны мы узнали, что ваша мать, невзирая на ее состояние, не намерена уезжать из Эшленда к себе домой или в какое-нибудь другое, еще не загубленное ею тихое провинциальное местечко. По словам Анны, ваша мать надеялась, что в один прекрасный день наш город простит ее и вновь примет в свои объятия, как блудную дочь. Она нас всех любила. Вот почему она осталась здесь. Что ж, это и впрямь было очень трогательно.

Однако по большому счету этот ребенок, то есть вы, принадлежал не только ей. Он принадлежал всем нам. Таково было наше общее мнение.

Оно остается таким и сейчас.

ИГГИ

Даже не знаю, что сказать обо всем остальном. Люси продолжала обучать меня грамоте, причем уроки наши длились дольше обычного — свободного времени у нее теперь было навалом. Она перестала выходить из дому, потому что жители города не хотели ее видеть и с ней общаться. Это были ее собственные слова, и я не могу сказать, что она сильно ошибалась.

Я никогда не говорил ей, во что оно стало мне. Самые разные люди считали своим долгом отдубасить меня по первое число, другие просто швыряли в меня всем, что попадалось под руку, и даже дети завели манеру выкрикивать гадости, когда я подстригал их лужайки. Кое-кто из мужчин, похвалявшихся, что им удалось «урвать кусочек», подходили ко мне и громким шепотом благодарили за то, что я «прикрыл их задницу», потому что каждый из них якобы был уверен в том, что это его ребенок, и считал, что между мной и Люси на самом деле ничего не было. В ответ я смеялся и говорил, что между нами очень даже было и что Люси назвала меня лучшим из всех мужчин, кого она знала, после чего эти люди тоже считали своим долгом меня отдубасить.

Постепенно она перестала задавать вопросы насчет моих свежих синяков и ссадин, потому что и так все было ясно. Однажды по дороге к ней меня порезали разбитой бутылкой, и хоть я и старался не поворачиваться к ней этим боком, Люси заметила кровь на рукаве. Без лишних слов она промыла рану и сделала перевязку.

Когда она этим занималась и ее лицо было совсем рядом с моим, я не удержался и спросил:

— Зачем тебе это нужно, Люси?

К тому времени дела зашли уже так далеко и все было так плохо, что я начал забывать, с чего, собственно, все началось. Она выглядела больной и утомленной, да и я имел вид хуже некуда, так что этот вопрос давно напрашивался и как бы задался сам собой. Она помолчала, прежде чем ответить.

— Просто я стараюсь поступать правильно, — сказала она.

Я в свою очередь сделал паузу, вникая в смысл сказанного.

— «Поступать правильно», — повторил я.

И она сказала:

— Да.

— Однако, — сказал я, — мне от этого ничуть не лучше. Иногда я чувствую себя более-менее, но гораздо чаще мне бывает очень плохо.

Она улыбнулась и приложила свою прохладную ладонь к моей щеке.

— Видишь ли, поступая правильно, ты не всегда делаешь это себе на пользу. По крайней мере сначала. Но через какое-то время ты оглядываешься назад и понимаешь, что в нужный момент ты сделал правильный выбор и от этого потом всем стало лучше.

— И когда это будет? — спросил я.

— Что будет?

— Когда придет время оглянуться?

— Когда-нибудь придет, — сказала она. — У нас все впереди.

Но я не уверен, что доживу до этого времени.

ЭЛ СПИГЛ

Анна пришла ко мне и выразила озабоченность состоянием здоровья вашей мамы и еще не рожденного ребенка. К сожалению, я не имел никакого опыта в данной области. Как фармацевт, я, безусловно, способен потягаться знаниями с любым врачом во многих вопросах, но помощь при родах к их числу не относится. Однако оставить без внимания эту просьбу я не мог. Я изучил всю доступную мне медицинскую литературу, но не извлек из нее почти никакой информации, могущей быть полезной в случае серьезных осложнений. Впрочем, на меня успокаивающе подействовали рассказы о тех временах, когда акушеры и родильные дома еще не стали нормой нашей жизни, и рождение ребенка не составляло проблемы, если женщина была здорова, а обстановка более-менее близка к стерильной. Я узнал, что младенец в первые дни жизни даже не нуждается в кормлении: если он родился здоровым, его надо только держать в тепле, и проблем никаких. Если подумать, как рождались наши предки семьдесят пять, сто, двести лет назад… Разве они могли рассчитывать на квалифицированную медицинскую помощь? Рассудив так, я решил, что вполне могу справиться. Увы, я был слишком самонадеян.

Я посетил старый дом и был рад повидать вашу маму. Она держалась мило и приветливо, но я не заметил в ней былой, как бы это сказать… искорки. Лицо ее было очень бледным, мертвенно-бледным, глаза потускнели, и из зеленых стали серыми, цвета кровельного шифера. От ее прежней сияющей красоты не осталось и следа. Возможно, это сияние было теперь направлено внутрь, то есть на вас. Я захватил свой стетоскоп и послушал, как бьется ваше крошечное сердце. Да, это было нечто! Я сказал ей, что сердечный ритм хороший, и это была сущая правда. Нет причин для волнений, сказал я ей. В дальнейшем я навещал ее трижды в неделю вплоть до дня вашего рождения и всякий раз говорил то же самое. Все в полном порядке, говорил я, все идет отлично. Как впоследствии выяснилось, я был наполовину прав и, пожалуй, мог бы поставить эту половину себе в заслугу. Но я не могу. Не могу, и все тут.

Нам все-таки следовало пригласить настоящего врача. Все произошло слишком быстро. В конце концов, я ведь только аптекарь. И, как я уже говорил, аптекарь не по призванию. Я всегда хотел быть пилотом, мистер Райдер. Я хотел летать.

АННА

Ты появился на свет около полудня, Томас. Это было в канун Рождества. Стояла прекрасная погода: солнечно и тепло по декабрьским меркам. Воды отошли в три часа утра, и я позвала Эла. Он пришел со своим маленьким саквояжем, и мы стали ждать. Время тянулось мучительно медленно. Но у твоей мамы была ясная цель. От нас всех требовалось лишь пережить эту ночь и следующий за ней день, и я считала, что мы справимся.

Разумеется, Эл не мог не сообщить кому надо, что этот день настал. Он сделал несколько телефонных звонков, и вскоре — новости у нас разносятся быстро — по улице мимо дома начали одна за другой проезжать машины, а затем появились и пешеходы, выбравшие именно это место для утренней прогулки. Довольно скоро они перестали притворяться, и к десяти утра с дюжину человек стояли уже во дворе перед крыльцом, таращась на дом так, словно ожидали выхода Элвиса или еще какого дивного чуда. Жутко было смотреть на эти лица, зная, чего они с таким нетерпением ждут.

Мы с Элом поводили твою маму из комнаты в комнату и вверх-вниз по лестнице, потому что Эл где-то прочел, что физические упражнения ускоряют процесс. Наверно, так оно и есть. К десяти утра она лежала на спине в постели, а Эл и я сидели рядом, вытирая ей лицо полотенцем и говоря всякие ободряющие слова.

А потом хлынула кровь. Да так, будто прорвало дамбу. В жизни не видела столько кровищи. Я взглянула на Эла: боже, он сам стал похож на мертвеца. Однако он сумел собраться и сказал твоей маме, кивая и улыбаясь, что так и должно быть: мол, небольшое кровотечение — это вполне нормально. Хотя ничего нормального тут, конечно, не было.

Эл вытащил свой стетоскоп и послушал ее живот, а потом с умным видом повертел в руках еще какие-то из принесенных им медицинских инструментов. Я не думаю, что сам он отчетливо представлял себе их назначение, но Люси ему вроде бы доверяла. Было похоже на то, что она полностью отдала себя в наши руки и решила: будь что будет. Она не боролась, а только надеялась на лучшее. Я держала ножницы и зажим для пуповины — это было в моем ведении. Ей же оставалась лишь надежда.

Кровотечение продолжалось, усиливаясь с каждыми потугами. Казалось, она рожала одну только кровь, и ничего больше. Я была наготове, натянув хирургические перчатки, которые дал мне Эл. Все происходило у меня на глазах.

Наконец ты начал появляться. Посветив карманным фонариком, я увидела в глубине твою макушку. Она была морщинистая, как кожа ладони, долгое время находившейся в воде. Люси громко вопила, а от Эла к тому моменту уже не могло быть толку: он сидел замерев и с перекошенным от страха лицом глядел на то, как ты медленно выходишь из утробы. Он держал Люси за руку, но при этом казалось, будто она его держит, помогая ему пережить происходящее. Когда ты вышел целиком, пуповина оказалась обмотанной вокруг твоей шеи, а твое лицо было темно-багрового цвета. Увидев это, Эл, наверно, подумал, что ты мертв. Но я так не думала, потому что читала соответствующий раздел в одной из книжек Люси. Я размотала пуповину, наложила зажим и перерезала ее, как оно было показано на рисунке в той книге. И тут мы начали орать сразу все: ты, я, она и Эл. Такой вот получился квартет.

Ты был весь перемазан в крови и еще какой-то дряни, и я тебя обтерла, но только самую малость, потому что Люси сразу потребовала, чтобы тебя дали ей на руки. И я вручила тебя матери каким был, такого крошечного, в крови и во всем прочем — на тот момент самоновейшее существо на планете, — и мы вновь заорали все хором.

Сейчас здесь, глядя на тебя, в это трудно поверить. Результатом всех мучений стало появление нового человека. Похоже на волшебство. После такого и правда начнешь верить в Бога или в какого-нибудь Верховного волшебника.

Но все это длилось недолго. Кровь продолжала течь, а между тем Эл, разглядывая младенца, покачивал головой и бормотал:

— По-моему, есть некоторое сходство, тебе не кажется, Анна? Он чем-то напоминает отца, как по-твоему?

— Это смотря какого отца вы имеете в виду, — сказала я.

Он кивнул.

— Прелестный младенец, — сказала я. — Уж это без сомнения.

Ты действительно был просто прелесть.

КАРЛТОН СНАЙПС

Не помню точно, как долго мы ждали — час, может быть больше. К тому времени новость облетела город, и больше пятидесяти человек собрались перед домом, ожидая рождения ребенка и причитавшегося нам всем возмещения. Не знаю, сколько человек в этой толпе чувствовали то же, что и я. Кое-кто, как я предполагал, явился только затем, чтобы пожелать вашей матери успешных родов. Мне такое легковесное отношение представлялось недопустимым после всего, что она с нами сотворила. Те, с кем я успел пообщаться, разделяли мою точку зрения, по крайней мере на словах. Они хотели увидеть младенца. Они хотели его увидеть, чтобы после этого мы все, город в целом, могли прийти к заключению, кто был отцом ребенка или, на худой конец, кто не мог им быть. Мы подозревали, что в нашей среде все еще имелся один девственник.

Однако у меня были и другие планы. Как председатель фестивального комитета, я выдвинул идею, которая могла стать честным и справедливым решением проблемы. Эл Спигл был в курсе, и Шугер тоже. Идея выглядела радикальной, но я сознавал, что иного пути вернуть утраченное у нас не было.

Суть идеи проста. Все зависело только от одной вещи — вашего пола, то есть родитесь вы мальчиком или девочкой. Если на свет явится девочка, мы обречены, а если мальчик, мы — город Эшленд — возьмем вас себе, и вы станете нашим королем. Ваша мать сможет, если того пожелает, остаться здесь и помогать вас растить, но принадлежать вы будете не ей, а всему городу, и каждый год на фестивале вы будете избираться Арбузным королем. Так мне это виделось. Вы будете царствовать ежегодно. Это должно было сработать. Я мог представить вас маленьким мальчиком, затем подростком, — как вы, год от года взрослея, стоите на тележке во время фестивального шествия, с арбузной короной на голове и стеблем в руке, и радостно машете нам всем. Разумеется, ни о каком «посеве семени» не могло быть речи до достижения вами нужного возраста. Но в восемнадцать лет или около того вы, согласно обычаю, отдадите свое семя женщине, и дитя от этого союза со временем займет ваше место. И так будет продолжаться впредь. У нас каждый год будет король, а с ним вернутся богатые урожаи, и все будет прекрасно. Я понимал, что это станет в некотором роде извращением древнего ритуала, однако времена меняются, и мы вынуждены меняться вместе с ними. Мой внутренний голос подсказывал, что это должно сработать.

Признаюсь, я тогда гордился собой. Даже голова закружилась. Ваша мать считала себя победительницей. Она думала, что все закончено, но все еще только начиналось. Я дожидался ребенка. Эл должен был мне его вынести. Он должен был распахнуть дверь дома Харгрейвза и показать нам младенца, подняв его над головой, чтобы мы могли приветствовать его как знак возрождения нашего города.

Но все произошло не так.

Он приоткрыл дверь и проскользнул в щелку, но младенца при нем не было. Люди возбужденно кричали, спрашивая одновременно, все ли в порядке, родился ли ребенок, мальчик или девочка и так далее. Эл помахал им рукой, поднял палец, прося подождать минуту, и направился прямо ко мне (мы с Шугером стояли чуть в стороне от толпы).

— Это мальчик, — сообщил он радостно. — Вполне здоровый мальчик.

Его руки тряслись, лицо было серым.

— И что?

— Я там был, — сказал он. — Я… я сделал это. Сам не верю, но я это сделал. Я был как настоящий врач. Не все прошло гладко, но я это сделал.

— Я не об этом тебя спрашиваю, — сказал я. — Ты должен был вынести ребенка из дома и показать нам. Таков был план. Где ребенок?

— А, — сказал он, — он там, с Люси. Мы еще успеем все сделать по плану. Но она хочет побыть с ним одна. Хоть недолго. Думаю, она имеет право. Это ведь ее ребенок.

— Был, — сказал я.

— Был, — согласился он. — Был ее ребенком. Конечно же.

И тут мне послышался звук автомобильного мотора, заработавшего позади дома. Это, конечно, могла быть чья угодно машина, однако я насторожился.

— Она там одна? — спросил я.

— Нет. С ней Анна… С Люси не все ладно, — сказал он далее, переходя на шепот и оглядываясь, не слышит ли кто посторонний. — У нее идет кровь, сильное кровотечение. Я не знаю, какая потеря крови в данных случаях считается допустимой, но она не…

— Ребенок! — оборвал его я. — Мне нет дела до Люси. Нам нужен ребенок, Эл! Иди и принеси ребенка! Если ты это не сделаешь, пойду я.

Мы вместе направились к дому, но успели подняться лишь на первые ступени крыльца когда дверь распахнулась. Ваша мать — это была ваша мать. Или то, что от нее осталось. С ней произошла разительная перемена. Видеть ее такой было невыносимо. Даже для меня.

ИГГИ

Когда она вышла из дома, я прятался в толпе, надеясь, что меня не опознают. На мне была фуфайка с капюшоном, который я натянул на голову, прикрывая верхнюю часть лица. Я чувствовал себя невидимкой, и казалось, так оно и было, потому что никто вокруг не обращал на меня внимания — в том смысле, что меня не били и надо мной не смеялись. Однако я догадывался о настоящей причине такого поведения людей. Их сейчас занимала другая вещь. Все давно ждали этого дня, и он наконец пришел. И я ждал его тоже. Хотел увидеть ребенка Люси. Я никогда не видел новорожденных младенцев. И страшно жалею, что мне так и не удалось его увидеть. Как бы я хотел, чтобы она дозволила мне взглянуть на него хоть одним глазком, но я понимаю: тогда это было невозможно.

И вот я стоял там со всеми остальными, прячась среди толпы, когда она вышла на крыльцо. Выглядела она ужасно. Ее плечи исхудали и были устало опущены, а лицо — в нем совсем не было жизни. Вся передняя часть ее ночной рубашки была пропитана кровью, краснее ее волос.

Именно так я и подумал, глядя на нее. Кровь была краснее ее волос.

Все сразу смолкли и уставились на нее. Все люди нашего города, с кем она когда-то дружила, смотрели на нее и вспоминали — я это знаю, — вспоминали первые дни после ее приезда в Эшленд и сравнивали, как было тогда и как все изменилось теперь. По моей вине. Я не мог избавиться от мысли, что все случилось по моей вине.

Она открыла рот и заговорила. Трудно было поверить, что у нее еще остались силы говорить. Но она заставила себя это сделать.

— Ребенок, — сказала она, — умер.

Все вокруг меня одновременно не то вздохнули, не то всхлипнули. Я увидел, что Эл качает головой, как будто не верит, а лицо Снайпса потемнело и скривилось. Остальные просто застыли на месте, увидев этот призрак женщины и услышав ее слова.

— Я хочу на него посмотреть, — сказал наконец Снайпс не своим голосом, почти таким же тихим, как голос Люси. — И не я один этого хочу. Отнюдь. Вот Эл рядом со мной. И все горожане. Мы все хотим видеть ребенка.

Она спокойно взглянула на него и покачала головой. Ему никогда не удавалось ее испугать, ни на одну минуту.

— Ребенок у Анны, — сказала она почти шепотом, так что я едва разобрал слова. — Она увезет его отсюда. Мы похороним его в моем родном городе. Я бы не хотела, чтобы он остался здесь… вдали от меня. Только не в Эшленде. Потому что сама я не могу здесь оставаться. — Она слабо и печально улыбнулась. — Я хочу, чтобы он был рядом со мной. Я уеду домой, как только мне станет лучше. Сначала мне нужно немного поправиться. Вот почему я пока остаюсь здесь. Я хотела еще раз вас всех повидать. — И она посмотрела на нас, ее старых друзей, которые порвали с ней, когда она больше всего нуждалась в поддержке. — Чтобы попрощаться.

И тут она заметила меня в толпе. Уж не знаю, как ей это удалось, но она меня заметила. Тогда я стянул с головы капюшон, чтобы она убедилась, что это действительно я. Ее зеленые глаза задержались на моем лице, она улыбнулась и чуть-чуть приподняла руку, и я тоже поднял вверх руку. Не уверен, что она успела заметить мой жест, потому что в тот же момент силы совсем ее оставили и она упала. Она упала не вперед и не назад, а как бы внутрь себя. Как будто кто-то обрезал поддерживавшие ее снаружи невидимые струны. Так это было. Она умерла, и последним, кого она видела в своей жизни, был я.

Вот и вся история, которая случилась с твоей мамой.

ВИНСЕНТ НЬЮБИ

Я тоже был там, стоял позади и все видел. Я видел, как она вышла из дома вся в крови, и слышал, что она сказала. Люди стояли не шевелясь, когда она говорила. А потом она упала, кто-то из женщин дико завизжал, и все разом отвернулись от дома, как будто не могли выносить это зрелище.

Снайпс подошел к ней первым. Он поднял руку, запрещая нам приближаться, — теперь люди снова полезли вперед, всем хотелось взглянуть. Мистер Спигл тоже был на крыльце, он потрогал ее, проверяя пульс. На его шее болталась штуковина для слушания, и ею он тоже воспользовался. Некоторые плакали, причем не только женщины.

Кто-то бросился в дом за простыней, чтобы ее накрыть. Кажется, это был Шугер. Люди начали расходиться. Медленно и тихо.

Я держался неподалеку.

В конце концов там остались только я, Снайпс и мистер Спигл. Я знаю Спигла, потому что он выписывал мне пилюли от сердца. А Снайпса я знаю потому, что он вечно старается быть на виду и хочет, чтобы его знали все.

Я подошел ближе. Я уже понял, что должно случиться. Мы все поняли. Разговора на эту тему не было — хватило одного взгляда. Снайпс повернул голову и взглянул на меня. Иногда мужчины в таких вещах не уступят женщинам: с теми бывает достаточно взгляда, чтобы все понять. Именно так посмотрел тогда Снайпс.

Я тотчас отправился за своим грузовиком, пригнал его и поставил задом к самому крыльцу. Все уже ушли. Вообще все. Они знали, что для этого дела лишнее присутствие ни к чему. Я поднял Люси Райдер, завернутую в простыню, — она была такой легкой, почти невесомой, — и уложил ее в кузов рядом с ящиком для инструментов. Мы с ней выехали из города окольными путями и отправились в поля, где раньше росли арбузы. Там я ее и закопал. Не беспокойтесь: я сделал все в лучшем виде, как только мог. Я сказал слова, какие полагается, и оставил небольшую отметину на поле, но позднее она исчезла. Теперь я уже не смогу найти место, где лежит Люси Райдер. Помню только, что было холодно и земля была твердая, а когда я добрался до своего дома, уже стемнело.

И вот еще что. С той поры прошло много времени. Многие люди умерли, а многие родились, в том числе дочь моей дочери. Сейчас она взрослая девушка, примерно вашего возраста. Когда семья решала, как ее назвать, я подсказал имя: Люси.

АННА

День был безоблачный. Я ехала на юг по 31-й автостраде; в окна машины било пронзительно-яркое зимнее солнце. Эшленд остался позади и исчез за грядой лесистых холмов так внезапно, как будто его не было вовсе или же он был какой-то незначительной мелочью — подобно промелькнувшему и тут же забытому мгновению, либо сну, который кажется имеющим смысл, пока ты спишь, но теряет этот смысл по пробуждении, и ты спешишь выбросить из головы эту галиматью. Вот и я постаралась избавиться от грустных мыслей, как от дурного сна. Люси улыбалась, когда я уезжала из ее дома. Конечно, она и плакала тоже, но в то же время улыбалась, и я сочла это добрым знаком. Я надеялась, что с ней все будет в порядке. Серьезных оснований так считать у меня не было, зато оставалась надежда. Ты лежал на соседнем сиденье и почти всю дорогу спал. Я не спускала с тебя глаз, при этом каким-то образом умудряясь вести машину. В момент отъезда от дома ты был багрового цвета, но ко времени выезда на автостраду стал уже розовым, и я решила, что это хорошо. Ты менялся у меня на глазах, привыкая к новому для тебя миру. Это было нечто!

Люси оставила мне указания, как добраться до дома ее отца, написав их на страничке в линейку, вырванной из учебной тетради Игги, но мне не было нужды сверяться с записями. Я помнила их наизусть. Еще накануне родов я купила все необходимое: пеленки, одеяла, утирки, молочную смесь, а также детское автомобильное креслице, в котором ты уместился лежа. В случае крайней необходимости я должна была везти тебя прямиком в Джефферсонскую детскую клинику, которая находится недалеко от Эшленда, но крайней необходимости не возникло: слава Богу или кому там еще наверху, вся поездка прошла без сучка без задоринки.

Я выросла в глухой провинции, так что можешь себе представить, какое впечатление на меня произвел Бирмингем. Когда я увидела огромные, уходящие в небо дома, у меня началось легкое головокружение. Сейчас ты ко всему этому привык, но для меня это был совершенно другой мир — я до того всего лишь однажды, в двенадцать лет, посетила большой город. Впервые встречаясь с чем-то подобным, начинаешь ощущать собственную значимость, а в моем случае это чувство еще усиливалось из-за твоего присутствия на соседнем сиденье. Я вела машину как во сне — это был сон обо мне, проезжающей сквозь мир, который был создан специально для того, чтобы я сквозь него проехала. Я подробно описываю свое тогдашнее состояние потому, что такие моменты случаются в жизни нечасто и запоминаются навсегда.

Так мы пересекли весь город, снова очутились среди полей, а еще через какое-то время въехали в Эджвуд, который казался типичным спальным пригородом: уютные домики в окружении высоких деревьев, кусты вдоль дороги, ухоженные лужайки. Дом, из которого Люси уехала годом ранее, после смерти матери, выглядел точно как в ее описании. Стоя на пригорке, он ловил последние лучи заходящего солнца, которое уже не освещало низину. Я затормозила перед домом и поглядела на него, не глуша мотор.

С этого момента события начали развиваться не по задуманному плану. Предполагалось, что я оставлю тебя на крыльце и уеду. На этом настаивала Люси. Я должна была положить ребенка на крыльцо, постучать в дверь, как стучит почтальон, доставивший посылку, а затем быстро убираться оттуда — Люси не хотела, чтобы отец узнал подробности случившегося от кого-нибудь, кроме нее самой. Она сказала, что последует за мной очень скоро, через пару дней, когда немного оправится, а до того времени ее отец сумеет позаботиться о ребенке.

— Это обычное дело, — сказала она. — Люди сплошь и рядом подкидывают младенцев на пороги чужих домов.

— Неужели? — спросила я.

— Вспомни книги, — сказала она. — Сколько раз ты читала, как кто-нибудь открывает дверь своего дома и находит на крыльце плачущего младенца в пеленках с приложенной к нему запиской?

— Ни разу, — сказала я. — Мне не попадалось ни одной такой книги. Правда, я не так уж много их прочла.

— Говорю тебе, это обычное дело. Можешь мне поверить.

И я сказала, что верю, но при этом подумала, что она свихнулась.

Однако все решала она, я же была всего лишь курьером. Я подошла к дому и осторожно заглянула в окно гостиной: твой дед читал книгу, сидя в старом кресле рядом с маленькой рождественской елкой, ветви которой едва выдерживали тяжесть елочных игрушек. Он пока не подозревал о грядущих больших переменах в своей жизни. Я положила тебя на крыльцо, готовясь постучать и сразу уехать. Но тут я подумала: уехать куда? Обратно в Эшленд? К «Антрекоту», чашкам кофе, арбузам и прочему, когда там уже не будет Люси, которая должна была вскоре вернуться домой? А поскольку в Эшленде уже знают, что я увезла тебя у них из-под носа, нетрудно догадаться, какой меня встретит прием. В тот момент я сделала выбор. Еще до того, как твой дед подошел к двери, у меня возникло это чувство: отсюда я никуда не уеду.

Я постучала и стала ждать. Ожидание казалось очень долгим, но это была та самая необходимая пауза, промежуток времени между концом одной жизни и началом другой. Я ждала появления твоего деда. Он тогда был еще вполне молодым мужчиной — чуть постарше, чем я сейчас. Он открыл дверь и оценил ситуацию. Неизвестная ему женщина с неизвестным ребенком на руках. Я не сразу нашлась что сказать, он тоже. Где-то с минуту мы просто смотрели друг на друга. И я поняла, от кого Люси достались ее зеленые глаза. Потом я повернулась так, чтобы он мог лучше разглядеть тебя. И он улыбнулся. Клянусь, один лишь взгляд на тебя вызвал у него улыбку.

— Ваша дочь… — сказала я, и это были мои первые слова, обращенные к нему. — Это ее ребенок.

Поразительно, как много всего сразу может выдержать человек. Передо мной стоял мужчина, не имевший весточки о своей дочери в течение целого года, после чего к нему пришла странная женщина с младенцем и заявила, что это ребенок Люси. Как он смог перенести такое известие и не обратиться тут же на месте в груду пепла, было выше моего понимания. Впрочем, Эдмунд был особенный: он догадался обо всем в первый же момент. Ему многое довелось повидать и пережить. И вот явились мы с тобой. На улице быстро холодало, и он пригласил нас в дом, где заварил чай и выслушал мою историю. Стараясь ничего не упустить, я рассказала ему о Люси, об Эшленде и о тебе. Я сказала, что она скоро прибудет вслед за нами, через день или два, когда окрепнет после родов и проконсультируется с врачом.

— Нет, я сам туда поеду, — сказал он. — Сегодня же я привезу сюда мою дочь.

Вот каким он был, твой дед. Он не задумался ни на секунду, предпринимая эту поездку в самый канун Рождества. Он уже стоял в дверях, когда я спросила:

— Да вы хоть знаете, где находится Эшленд?

Он сказал, что знает. И я сказала:

— Подождите, я объясню, как найти ее дом.

Но, по его словам, он знал и это. Он сказал, что с той поры прошло много времени, но он сумеет найти нужный дом.

Той же ночью он возвратился один. Люси умерла, исчезла — исчезла в буквальном смысле, потому что никто не смог сообщить ему, кто и куда увез ее тело. Он перевернул вверх дном весь дом в поисках хоть какого-то намека, но нашел лишь ее браслет на столике у изголовья кровати. Он привез этот браслет и положил передо мной на стол, предлагая взглянуть. Прицепленные к нему амулеты были в разное время подарены им самим — все, за исключением одного: серебряного ключика с надписью «К моему сердцу». «Это, должно быть, от него», — сказал Эдмунд, и я поняла, о ком он говорит.

Что ж, случилось то, что случилось. Я не помню, просил ли Эдмунд меня остаться в его доме; я просто осталась, и все. Он ведь не мог сам заниматься тобой и одновременно делать свою работу, то есть продавать недвижимость. Я поселилась в комнате для гостей; там же была поставлена и твоя колыбель. Со временем я была повышена в статусе с перемещением в кровать хозяина. В этом есть своя логика. Я думаю, при желании семью можно создать из любого подручного материала. Вот мы и подвернулись под руки друг другу. Он не считался моим мужем, а я его женой, но воспринималось это именно так. Я не была твоей матерью, а он — твоим отцом, но и это воспринималось именно так, и никак иначе, хотя при обращении друг к другу мы всегда пользовались собственными именами: Анна, Эдмунд, Томас.

Нам приходилось нелегко, особенно Эдмунду, в короткий срок понесшему такие утраты. Если бы не ты — смеющийся, плачущий, вечно чего-то требующий: еды, питья, смены пеленок, — он мог бы с головой уйти в свое горе и уже никогда не выбраться на поверхность. Ты был его утехой и радостью, но в то же время ты был сыном Люси, которая умерла, и, глядя на тебя, он сразу вспоминал о ней, особенно поначалу. Впоследствии, когда время притупило боль, а образ Люси в нашей памяти стал менее ярким и отчетливым, я стала задумываться о том, что и как он расскажет тебе о твоей маме и о нас. Я спрашивала его об этом неоднократно.

— Я намерен рассказать ему все, — каждый раз отвечал он.

— Когда? — интересовалась я.

— Когда он повзрослеет.

Похоже, ты так и не успел достаточно повзрослеть в его глазах. Но он, безусловно, хотел, чтобы ты узнал всю правду, а это желание было для него нехарактерно. Я в жизни не встречала большего фантазера, чем Эдмунд. Вот уж кто был мастер сочинять истории! Этим он напоминал мне кое-кого из стариков в моих родных местах. Спору нет, фантазия придавала ему обаяния. Однако вызвано это было в первую очередь его неспособностью принять правду собственной жизни, связанную с очень тяжелыми воспоминаниями. Я немного психолог, то есть я являюсь психологом примерно в той же мере, в какой Эл Спигл является врачом. Я умею быть убедительной. Но мне потребовалось немало времени, чтобы научиться обуздывать его воображение. Это заняло годы. Но и теперь я не могу решительно утверждать, что это мне удалось. Время от времени он выдавал сказки про то, как Люси под другим именем поступила в труппу бродячего цирка, или как она сбежала на Кубу, или еще что-нибудь в том же духе. Однажды субботним вечером — ты знаешь, какими тоскливыми бывают порой субботние вечера, — мы с Эдмундом валялись на диване, совершенно измотанные и опустошенные. Тебе тогда было семь лет. В те дни у нас все не ладилось: ты чем-то болел, у Эдмунда вышла заминка с продажей очередного дома, а тут еще зарядил дождь. Лил дождь, но при этом светило солнце, пробиваясь сквозь разрывы в тучах, и он вдруг сказал:

— Где-то смеется мартышка.

— Что такое? — встрепенулась я.

Он повторил:

— Где-то смеется мартышка. Это значит…

— Я знаю, что это значит, — сказала я. — Так люди говорят о слепом дождике.

— Верно.

— Я ни от кого не слышала этих слов за пределами моего города.

— То есть Эшленда.

Я кивнула, и мы переглянулись, как случается с людьми в подобных ситуациях. К тому времени я отрастила длинные волосы, а он потерял большую часть своих. Он носил очки в стиле Бенджамина Франклина и козлиную бородку, что делало его похожим на психоаналитика. Однако он был риелтором. В жизни не видела человека, чей род занятий так не соответствовал бы его внешности.

С минуту он раздумывал, а потом сказал:

— Я полагаю, эшлендцы не единственные люди, кто так говорит.

— Разумеется, — сказала я. — Ты наверняка услышал это во время круиза на океанском лайнере, а может, путешествуя по Саудовской Аравии или еще где-нибудь.

— Или в то лето, когда я работал на устричной ферме, — сказал он. — Среди прочих батраков там вполне мог оказаться выходец из Эшленда.

— Не исключено, — согласилась я. — Но раз уж ты сам поднял эту тему — я имею в виду Эшленд…

— Это ты ее поднимаешь, — сказал он.

— Не суть важно, — сказала я. — Мне давно хотелось узнать, как ты стал владельцем дома Харгрейвза.

— Я владею недвижимостью…

— Знаю, — прервала его я. — Ты владеешь недвижимостью в самых разных местах. Но почему Эшленд? И почему именно этот дом? Довольно странный выбор. Во всяком случае, мне он всегда казался таким. Почему бы тебе не рассказать, как ты его приобрел?

— Но я тебе это уже рассказывал, — заявил он.

Эдмунд принадлежал к числу людей, которые умеют выглядеть абсолютно серьезными, даже когда говорят не всерьез. Он прекрасно помнил, что разговора об этом у нас не было.

— Нет, — сказала я. — Никогда.

— Что ж, — сказал он, слегка приподнимая голову, — это старая история. Поверишь ли, я когда-то имел дело с младшим Харгрейвзом.

— Да ну! — сказала я.

— Ну да, — сказал он. — После одного несчастного случая этот парень уехал из Эшленда и, по его словам, бродяжничал, перебиваясь случайными заработками, пока наконец не прибыл в Бирмингем. Это было давно, еще до твоего рождения. Я тогда работал в химчистке, а он — по соседству, на карандашной фабрике.

— Карандашная фабрика. Понятно. А как его звали?

— Представь, он изменил свое имя. Я не могу сейчас припомнить, как он звался в то время. Он так хотел избавиться от воспоминаний о прошлой жизни, что отказался от всего с ней связанного, включая собственное имя.

— А что с домом? — спросила я.

— К этому я и веду, — сказал он. — Как-то вечером несколько ребят из химчистки и с карандашной фабрики собрались на карточную игру. Покер. Серьезный покер. Ставки в таких играх были высоки — разумеется, по меркам людей почти неимущих. Однажды я проиграл в покер свою машину. Другой парень даже проиграл свою девушку. Харгрейвз — или как он тогда звался…

— Ты никак не припомнишь, — вставила я.

— Увы, никак. В тот вечер ему шла карта. Он был под градусом, снимая стресс, — накануне он узнал о смерти своего отца. Каким-то образом юристы сумели отыскать наследника. По нему было сложно судить, рад он или опечален. Бывают состояния, которые словами не выразишь. Потерять отца всегда тяжело, даже если это был такой отец, как у Харгрейвза. Мы в общих чертах знали его историю… И тут мне тоже приходит хороший расклад. Надо сказать, что в тот самый день я приобрел свою первую недвижимость: крохотный земельный участок в центре города. Не бог весть что, но мое собственное. Купчая была у меня при себе, и, когда ставки превысили всю мою наличность, я продолжал их поднимать. Все уже спасовали, остались мы с Харгрейвзом. Наконец я поставил на кон свою купчую, а он — документ о праве собственности на эшлендский дом. Мы открыли карты, и ему не повезло: флеш-рояль бьет каре при любой погоде в любое время суток. Вот так я стал владельцем дома в Эшленде. Выиграл в покер. Кстати, знаешь что? Возможно, именно тогда я подцепил ту фразу. О смеющейся мартышке.

— И с тех пор ты больше не видел младшего Харгрейвза, — сказала я.

— Никогда, — сказал он. — Но до меня доходили разные слухи. Жилось ему очень несладко.

— Не повезло бедняге, — сказала я. — Такое случается со многими.

На улице по-прежнему шел дождь и светило солнце. Мартышка неведомо где продолжала смеяться.

— Но в конце концов его жизнь наладилась, — сказал Эдмунд, подмигивая мне. — Все не так уж плохо в этом мире.

— Я тоже так думаю, — согласилась я.

И я продолжаю думать так до сих пор.