Армагеддон № 3

Евангелие от Марка

«И учти! Если ваш тригон расколется, то пошли вы все к едрене-фене!» — почему-то чаще всего именно эта фраза вспоминалась Марку Израилевичу Губерману, в растерянности сидевшему возле раскрытого чрева дерматинового чемодана и горки выкинутых им из шифоньера на большую семейную кровать личных вещей.

— Так-так, Марк! — неожиданно произнес возле двери женский голос, и у Марка Израилевича резко опустились плечи.

— Софочка! Я же ненадолго! — обернулся он к полной женщине, со следами несомненной былой красоты, прижавшейся спиной к дверному косяку. — Туда и обратно! Ну, там побуду от силы минут двадцать…

— Где?.. Где это ты собрался торчать двадцать минут? Ты куда это собрался, Марк, на ночь глядя? Что же это за исключительное свинство, дорогой? — строго спросила женщина глубоким контральто с грозовыми раскатами.

— Софа! Ты ведь знаешь, я должен… Я ведь честно предупредил, что иногда…

— Да, Марк! Ты меня честно предупредил, что принадлежишь к иудейской конфессии какого-то тайного общества Приврата Господнего, поэтому иной раз будешь срываться на бой со вселенским злом, то бишь на Армагеддон. Но до сего дня эта борьба, слава Всевышнему, обходилась без тебя. Ты себя в зеркало видел? Какой из тебя боец со злом, Марк? Ты же не Шварценеггер, не Клод ван Дамм! Ты даже зарядку не делаешь, хотя это полезно для твоих нервов! И ты полагаешь, что я в такое поверю, да? Я все это терпела лишь потому, что мне мама говорила: «Софа! У каждого мужчины есть свой маленький пунктик тихого помешательства!..»

— Ты что, рассказала обо всем Розе Яковлевне? Я ее совсем скоро перестану уважать, Софа!

— Стану я такое рассказывать своей маме — разумной еврейской женщине! А об уважении даже не заикайся! Когда вы здесь, на кухне шептались под водку с Иосиком Берешем до трех часов ночи — я молчала! Когда Иосик уехал в Америку, а ты остался здесь караулить свой Армагеддон — я тоже молчала! Но когда ты вдруг вываливаешь рубашки и кальсоны и собираешься куда-то со своей дурацкой бляхой на шее — я молчать не собираюсь, Марк! Ты о детях подумал?..

— Я не собираюсь драться сам, Софочка, я же рассказывал, там дерутся особые люди. Но они нуждаются в моем напутствии. Я здесь первый узнал про это из всего… м-м… нашего общества. Поэтому на мне лежит особая ответственность. Тем более что никто из нашей конфессии мне не верит. Они заняты более важными вещами. Выясняют, еврей по Галахе господин Восьмичастный, против которого прокуратурой возбуждено уголовное дело, или не еврей. Все прикидывают и рассчитывают. У них, похоже, свой Армагеддон, — с горечью сказал Марк и почти неслышно, срывающимся голосом прошептал:

— Иосю… Иосифа Береша убили в Бостоне… Он звонил мне, просил подождать у телефона, а его убили… Выкинули из окна…

Софа, схватившись за голову, уселась на кровать поверх разбросанных вещей.

— Значит, вы все-таки доигрались, Марк, — тихо произнесла она. — Что с нами теперь будет?

— Н-не знаю, Софа, — честно ответил Марк Израилевич, присаживаясь рядом с женой. — Но я должен это сделать. Иначе, как я потом буду смотреть в глаза Феликсу и Анюте?

— Ой, только не надо про глаза наших детей, Марк! Сколько можно попрекать всех нас их глазами? Ты просто зверски замордовал нас с мамой этими глазами! Ты прикрываешься ими по любому случаю, как медным тазом! — зарыдала Софа.

— Ты помнишь, Софа, я тебе рассказывал, что Привратники — бывшие наши люди, когда-то родившиеся в рамках нашего тайного общества? — торжественно начал Марк.

— Я слышала эти сказки не раз, Марк, поэтому предупреждаю: в Привратники я тебя не отпущу! — резко парировала ему Софа, вытирая слезы.

— После первого Армагеддона что-то нарушилось, и они стали появляться, Софочка, уже взрослыми и, представь себе, с документами! — не обращая внимания на угрозы жены, продолжал Марк. — Появляются такими, какими родились когда-то еще до первого Армагеддона Нового времени. Ну, не совсем такими, но одно обстоятельство мы установили с Иосифом совершенно точно: самый главный у Привратников, безусловно, еврей!

— Вы совсем сдвинулись с несчастным покойным Иосифом! — в некотором замешательстве произнесла Софа. Марк не ответил, а только посмотрел на жену особым взглядом, в котором сочетались прозорливость, гордость и национальный юмористический подтекст происходящего. Медленно с мудрой иронической улыбкой он кивнул на ее немой вопрос и только снисходительно усмехнулся на горячий шепот:

— Все равно никуда не пойдешь!

Приблизительно через час Марк Израилевич уже шагал по направлению к вокзалу с аккуратно собранным чемоданом и большой авоськой с продуктами первой необходимости. На борьбу со злом Софа разрешила ему надеть новую шляпу и практически неношеное, роскошное пальто своего покойного папы с каракулевыми обшлагами и серебряными пуговицами на хлястике.

— Порфирий Дормидонтыч! Вас какой-то еврей спрашивает! — крикнула одна из женщин, оставшаяся после службы мыть пол в храме. — Вроде бы тот самый, что у Савеловского метро на вас кидался!

Небольшого роста, пожилой дьячок уже повернулся, чтобы сказать в ответ нечто не подобающее его сану, но вздохнул, размашисто перекрестился и пошел к главному входу. На ступенях стоял Марк Израилевич. В одной руке он держал авоську, а в другой — велюровую черную шляпу, снятую из уважения к Свято-Никольскому собору. Чемодан был крепко зажат у него между ног. Чувствовалось, что перед этим он сказал нечто уничижительное и оскорбляющее их достоинство двум церковным нищенкам — Зое и Тамаре, которые шипели на него из-за церковной ограды:

— Нас-то на паперть не пускают! А еврея, дык, пустили! Как же! Вон как шляпу нацелил, ирод!

И пока Марк Израилевич напряженно высматривал отца Порфирия у плохо освещенного выхода и морально готовился к тяжелому разговору с ним, вышедшие из храма женщины совестливо бросили в его шляпу несколько монеток достоинством в пять и десять рублей.

— Что вы! Не надо! — слабо запротестовал Марк Израилевич, вежливо поклонившись. — Я вообще-то знакомого здесь жду!

Но женщины, перекрестившись на его поклон, отвернулись и пошли успокаивать подаянием Зою и Тамару, бившихся в истерике от зависти на его удачливость. Пожав плечами, Марк Израилевич вынул из шляпы монетки и положил в карман. За этим занятием его и застукал незаметно подкравшийся Порфирий Дормидонтович.

— Так-так, Марк Израилевич! Вот она — еврейская беспринципность на лицо! Нам без разницы где и у кого денежку выманивать! Всю Россию решили себе в карман сложить! — распалялся благородным гневом Порфирий Дормидонтович. — Что, опять пришел доказывать, какой я «зоологический антисемит»? Против меня брехать можно, а вам и слово против сказать нельзя, да? Как это ты тогда мне ввернул? Я тебе, как человеку, обиду высказал, что меня в еврейском магазине за израильскую водку на семнадцать рублей обсчитали, а ты мне что сказал? «Сейчас опять будете, Порфирий Дормидонтович, утверждать, что вас евреи спаивают! Учтите, когда нееврей говорит о евреях — это антисемитизм!» А еще, Марк, ты меня прямо на моей кухне шовинистом обозвал! Я думал, что у тебя хоть совести хватит на глаза мне больше не показываться. А что ты мне, подлец, у Савеловской устроил? Второй месяц из-за тебя епитимью несу. Лично патриарх наложил! — не без видимой гордости добавил священник.

— Вы меня простите, Порфирий Дормидонтович, — через силу ответил Марк Израилевич, — я тогда был, все-таки, несколько выпивши. А если совсем честно, Порфирий Дормидонтович, я тогда прочел «Еврейскую газету», которую теще от общества еврейской культуры носят. И мне почему-то стало обидно. У меня в жизни столько было неудач, только потому, что я — еврей. Потом я почему-то вспомнил про вас и решил, что… ну… что вы всю жизнь мне завидовали.

— А ты знаешь, Марк, сколько у меня в жизни неудач только потому, что я — русский? Да у меня жизнь, слава тебе Господи, сплошная неудача по этой причине! Ты на кого руку-то поднял? Кому ты эти проповеди читать надумал? Как у тебя язык-то повернулся, Марк? Чего ты сейчас притащился? Тебе не стыдно на паперти с чемоданом торчать? — с излишней горячностью набросился на Марка Израилевича дьячок. Потом, заглянув в его лицо, уже гораздо тише спросил:

— Марк, что случилось? Тебя что, Софья Мироновна выгнали?

— Нет, с Софочкой и детьми все в порядке, Фира. Софа тебе привет передавала и печенье, — ответил Марк, надевая шляпу. — Я купил нам два билета до Казани, надо срочно ехать к Марселю.

— Ты не гонишь пустышку, Марк? — спросил дьячок, помолчав с минуту, стараясь переварить услышаное.

— Фира, меня по пустому поводу Софочка из дому бы не отпустила, — без всякого куража, довольно растерянно сказал Марк.

— Ладно, жди здесь, я сейчас, — коротко бросил Порфирий Дормидонтович и отправился в небольшой флигель возле крестильного зала собирать вещи.

Они шли, крепко вцепившись друг в друга, по скользкой наледи давно не чищеного тротуара. Уличные фонари в небольшом проулке не горели. Однако это был практически прямой выход к Казанскому вокзалу.

— Надо было все-таки спуститься в метро, Марк, — ворчал дьячок. — Ты же собрал мелочишки на проезд, так что жмотиться-то было?

— С такими сумками? Да тут идти-то — пара кварталов, а деньги всегда… — начал было оправдываться Марк, но замолчал на полуслове, резко остановился, вглядываясь в темноту.

Прямо перед ними выстроились несколько молодых здоровых парней, поигрывая металлическими отрезками труб. Дьячок потянул Марка в обратную сторону, тот и сам заскользил к выходу из переулка, ведущего к вокзальной площади, на освещенную магистраль, с которой они только что свернули. Молодцы, не спеша, двинули за ними, понимая, что далеко по такой дороге два престарелых фраера все равно от них не уйдут.

На бегу, дьячок вдруг сказал Марку:

— Все равно не добежать, Марк! Я больше не могу! Самое время проверить, на нашей ли стороне Он! Да и с молитвой погибнуть — это все-таки лучше, чем просто от пенделя по заднице!

Марк из последних сил кивнул шляпой, опустился в снег, обняв чемодан, и оба вознесли молитвы Господу, не имевшему, строго говоря, никакой национальности и не принадлежавшему ни одной конфессии безраздельно. Марк, опустив голову, забормотал обречено что-то свое на иврите. Дьячок упал на колени, стянув в с головы старый вязаный «петушок». Только он выговорил с отдышкой: «Матерь Божья, Царица Небесная!..», как с освещенной стороны переулка, к которому они, обвешанные чемоданами и авоськами, спешили из последних сил, раздался пронзительный женский крик:

— Мишка! Мишка! Я тебе побегаю от матери, мерзавец! Я тебе попрячусь, подлец! Я сейчас тебя выпорю и дружков твоих проходимых! Ему все равно, что уже на учете в милиции состоит! Ему родной матери не жалко!

— Чо ты, мамань, чо ты? — заревел совсем рядом с Марком огромный бугай. — Мы тут с ребятами гуляем!

— Я тебе погуляю! — угрожающе заорала женщина. — Немедленно идите в свой двор на скамейку гулять! И за дом заходить больше не смей! А про тебя, Алешка, я сейчас матери твоей скажу!

— А чо сразу «Алешка», теть Нин? — ответил ей ломким баритоном парень в кожаной куртке, пряча в рукав дюймовый патрубок. — Чуть чего, так сразу «Алешка»!

— А ну-ка, живо сюда, стервецы! Я вам пошастаю на железку! Я вам поворую шапки на трех вокзалах! Немедленно отдайте шапку тому старику! Я вас сейчас сама здесь штакетником отхожу, мерзавцы! Сейчас кровью из сопаток у меня умоетесь! Ишь, выросли! Всей сообразиловки у них — только шапки воровать!

Сплюнув в сторону, парни натянули на голову дьячку чье-то блатное кожаное кепи и понуро направились к нетерпеливо перетаптывающейся Мишкиной матери. Четверо парней опасливо держались от «теть Нины» подальше, а Мишка был вынужден подойти непосредственно к разъяренной мамаше. Марк и дьячок только зажмурились, когда женщина отвесила отпрыску звонкую оплеуху и со слезами вцепилась ему в стильный ежик типа «вертолетная площадка» с воплем:

— Ты в тюряху, гаденыш, захотел? Баланду хлебать захотел? Парашу выносить? Я тебя для этого, подлец, одна растила, мучилась? Щас будет тебе тюряха!

Парни, не дожидаясь конца расправы, бросили товарища и побежали в разные стороны.

— Как ты сказал, Фира? «Царица небесная»? — захихикал Марк, поднимаясь и отряхиваясь. — Давай-ка, прибавим ходу! Ладно, что я билеты заранее купил, наш поезд через двадцать минут отходит. Слушай, как тебе это кепи идет! Ты больше свою замурзайку не надевай! Вот повезло, так повезло, Фирка! А ты говоришь: «В метро!»

Дьячок тоже развеселился, едва поспевая за товарищем, приговаривая на ходу: «Нет, главное, ты заметил, Марк, забавную тавтологию?..» — но вдруг оба осеклись на полуслове, услыхав за спиной хлопанье чьих-то мощных кожистых крыльев…

Ночью они оба пытались составить хоть какой-то план действий в отношении своего старого вузовского товарища Марселя — известного своей неукротимостью и непредсказуемостью. Марсель стал известным в исламском мире религиозным деятелем. Впрочем, эта известность держалась не столько на знании священных стихов Корана или особом благочестии, сколько на той же неукротимости его дикой натуры. Одна любимая с юности поговорка Марселя «Нам, татарам, все равно! Лишь бы крови побольше!» — заранее внушала обоим опасение в успехе их предприятия.

Потом они вспоминали общие байдарочные походы, институтские вечера самодеятельности… Вспомнили, как на студенческих вечерах пела их чудная подружка Софочка, из-за которой так и не женился Иосиф Береш… Марк уже спал, беспокойно ворочаясь во сне, а Порфирий Дормидонтович еще молился за упокой души старого приятеля. Он совсем не удивился, что Иосик вдруг появился рядом. Первым делом он жестом попросил показать, надежно ли они прячут бляхи. Немного успокоившись, показал два пальца, мол, когда есть две бляхи, это лучше, чем совсем ничего. Потом принялся махать рукой на восток. Даже написал на запотевшем стекле «Сибирь!!!». Порфирий Дормидонтович понял, что говорить с проколотым сарами горлом Иосик не может и мертвым. Он обнял его, стал уговаривать больше себя, чем Иосика, что все у них теперь получится, что он нисколько не обижается на Марика, мало ли что в газетках нынче пишут, что главное, чтобы Иосик не волновался и успокоился… Они так славно успокоились вдвоем, что Порфирий Дормидонтович сам не заметил, как заснул… И проснулся только утром, когда его начал трясти Марк:

— Подъезжаем к Казани! Проснись, Фира, проснись! Да проснись же ты, ё-мое!