Ассистент

ГЛАВА 1 Пиррова победа здравого смысла

Не знаю, в какой реальности я пребывал целую ночь — во сне, наяву ли? Скорее всего — в серой дыре меж ними. Я провалился в нее, как в прорубь, с головой. Выныривал на тусклый свет ночника над диваном, на блекло-синий свет окна — подо мной бутик модной одежды с неоновой вывеской, не гаснущей и ночью.

Я хватался за эти огни, за реальность, как за кромку льда, которая обламывалась под ладонями, и снова погружался с головой в бредовую жуткую муть. И снова дрался с бесноватым деревянным монстром. И снова Борис Кикин получал удар по лицу плотницким топором с широким блестящим лезвием…

Эх, Борька, Борька, выживешь ты или нет? Главное ведь, только жить начал, пить бросил, и на тебе… выставка в Париже… гравюры в Дрезденской галерее… смерть от рук куклы, которую сам же и оживил… золотые у тебя руки, кретин.

Не умирай, папа Карло, хренов, не умирай, пожалуйста!

Чувствую, если выживешь, все у тебя будет — и Париж, и Дрезден с Лондоном в придачу. Еще не вечер, Борис. Еще не вечер…

И снова реальность со светящимся ночником, с мерцающим окном, со столом, с компьютером, со шкафом, со страхом и тоской. Но едва я успевал вздохнуть, набрав в легкие глоток воздуха, как тонул опять… и опять… и снова…

Когда прозвенел будильник, я автоматически встал и столь же автоматически оделся. С удивлением обнаружив в коридоре собранную сумку с ручным плотницким инструментом, набросил ее на плечо и вышел на улицу.

К гостинице, где проживала киногруппа, по утреннему городу я брел на автопилоте, как пьяный ночной самолет к родному аэродрому. Я и был пьяный, хотя не пил с тех пор ни грамма. И не помнил я с тех пор почти ничего. Точнее, помнил, но смутно-смутно. Словно не Борьке Кикину, а мне бесноватая деревянная кукла рассекла голову, и вместо крови посыпались на пол несвежие ржавые опилки…

Хорошо живет на свете Винни Пух, оттого поет он эти… Вот сейчас мне только песни петь. Вслух.

Кое-что я все-таки помнил, но не понимал. Помнил, Анна Ананьева, переводчица, приходила, и пресловутое «кое-что» у нас все-таки получилось. А вот каким образом, для меня загадка. Я отсутствовал в реальном мире. Впрочем, тело-то мое в нем оставалось…

Давным-давно рассвело. Снег давешнего необязательного снегопада сошел всюду, переполнив влагой подсохшие было тротуары. И снова слякотные лужи днем, а утром — тонкий ледок, который хрустел на все лады под ногами прохожих. И возникало ощущение, что иду я по поверхности огромного водоема, и лед трещит и вскрывается, и вот-вот разверзнется ужасающая бездна, и весь город утонет в черной полынье, будто его и не было вовсе.

Встречный мужчина, в трех шагах от меня, взмахнув вдруг руками и выбросив перед собой ноги в лучших традициях тхеквондо, с агрессивным «бля!» рухнул навзничь. Под ним хрустнуло, будто доска обломилась, но под лед мужик не ушел, только штаны забрызгал.

— Не ушиблись? — Я протянул руку. — Давайте помогу.

— Чип и Дейл хренов. — Мужчина встал самостоятельно. — Иди ты, знаешь куда?

И я пошел. А что мне оставалось делать? Тем более и времени до отъезда на Ольхон оставалось немного.

А «бля» у русских означает то же, что у японцев «банзай».

Проснулся я уже более-менее адекватным, и вторым моим ужасом после порубленного Кикина стала тревога за собственную судьбу. Почему я до сих пор на свободе? Почему не в КПЗ? Почему не кричит на меня непохмеленный следователь: «Сознавайся, сука!», а другой, похмеленный, протягивая сигаретку, обещает явку с повинной?

Я вспомнил, что с меня и Григория Сергеева показания менты снимали еще на месте преступления. Но даже и тогда, находясь в шоковом состоянии, я словом не обмолвился о том, что преступник — неживой деревянный бандит по кличке Буратино. Понимал, что никто в здравом рассудке мне не поверит, что примут меня за сумасшедшего, а то и за маньяка… Нет, кажется, начал я свои показания именно с Буратины… Или не с него? Не важно. Важно то, что и меня и Сергеева менты отпустили без всяких подписок и так далее. Почему? Этого я не помнил. И как до дома шел — тоже. И что дома делал.

Но что все-таки произошло? Мне необходимо было в этом разобраться, необходимо объяснить хоть как-то. Ну если не объяснить, то хоть придумать правдоподобное объяснение. Как ученые эксперты делают? Видят фотку, скажем, с НЛО и выносят вердикт: атмосферное явление, дефект пленки или фотомонтаж, а скорее всего — все это разом. Обывателю становится легко и весело, все умным дядям верят, потому что на то они и доценты с кандидатами, чтобы объяснять атмосферные явления всякие.

Итак, вчера я вошел в квартиру Бориса Кикина и увидел… то, что увидел. Но это же явный бред, тем паче неизвестно чей. Что было на самом деле? Действительно, что?

Кроме собственного умопомешательства, ничего на ум не приходило.

Поищем аналогий. Например, глиняная голова, вылепленная Борисом в полной отключке и неожиданным образом полностью совпавшая с фотографией реального человека. Отпадает. Это маловероятное, но в принципе возможное совпадение, и только.

Кто-то за мной запирал дверь, когда тот же Борис был в той же отключке. Снова не то. Дверь запирал хозяин на ржавом автопилоте.

Потеря сознания и видение предполагаемого предка после прикосновения к шаманскому бубну. Пить надо меньше. Недвусмысленные симптомы белой горячки либо эпилептического припадка на той же алкогольной почве. Не было вроде у меня проблем со спиртным… Значит, появились.

Даже роковые числа нашей семьи можно объяснить сбрендившим многократным совпадением, потому что каждые взятые отдельно смерть или рождение были всего лишь смерть или рождение. Никакой мистики.

Мистика была. Это я знал точно. И то, что я не свихнулся и видел в квартире Бориса именно то, что происходило, тоже знал точно. Вот только объяснить ничего не мог. Может быть, поездка на Ольхон даст ответ? Каким образом, я не знал, но то, что это так, был уверен. Откуда, черт возьми, такая уверенность? Что я там могу узнать, что увидеть? Остров как остров. И люди на нем живут как люди — буряты и русские, вполне мирно. Вот только электричества на Ольхоне нет, а так — то же, что и везде.

Так и не придя ни к какому решению, я подошел к гостинице и увидел цыганский табор, снимавшийся с временной стоянки. Вот только вместо традиционных кибиток и лошадей — разномастные автомобили: микроавтобусы, южнокорейские и наши «УАЗы», грузовые, полугрузовые, с прицепами и без них.

Лошади, кстати, все же были. Две. Серые в яблоках. Французской национальности. Актриса и ее дублерша. Впрочем, как я уже знал, разницы никакой не было, они не ссорились из-за сомнительной киноактерской славы. Снимали ту лошадь, у которой было лучше настроение. Уровень настроения определяла лошадиный тренер. Мы пытались с ней общаться, когда снималась конюшня, но общение оказалось невозможным — французский тренер не знала ломаного немецкого. Хотя улыбалась искренне, показывая лошадиные зубы. В хорошем смысле…

Лошади стояли в оборудованном под загон прицепе, и видны были только их серые в яблоках головы. Лошади беспокойства не проявляли, смотрели со спокойной печалью на человеческую суету. Смотрели и молчали. Привыкли, наверно, к загону. Неужто их из Франции так и везли через весь континент до Иркутска? Вряд ли. Европейские все-таки лошади. В аэробусе, вероятно, прилетели. Бизнес-классом.

Напротив центрального входа в гостиницу на обочине стояли три «УАЗа» и корейский микроавтобус, последним в ряду. К нему я и направился. Рядом курил водитель, молодой бурят по национальности. Я видел его уже на съемках.

— Привет.

— Привет-привет.

Он меня тоже узнал, но не улыбнулся, пожимая руку. Для человека восточного, в том числе и бурята, неулыбчивость, кстати, явление редкое. Они же тебе улыбаются, как отцу родному, даже если через минуту намерены перерезать глотку. Этот был хмур, как предгрозовое небо. Может, случилось что?

— На Ольхон? — спросил я, улыбаясь за нас обоих разом.

— На Ольхон, на Ольхон, — согласился хмурый водитель.

— Скоро?

— Скоро-скоро.

Хорошо поговорили. Интересно, если спросить, как его имя, он ответит: имя-имя? Но ничего спрашивать я не стал. Водителю нечего стало удваивать, он потерял ко мне интерес, затоптал окурок и ушел к себе за руль.

Я снял сумку с плеча, бросил ее на асфальт и достал мобильник.

Четыре микроавтобуса. Три из них уже забиты под завязку москвичами и прочими иностранцами, последний — пустой. Мне-то куда садиться? Пусть начальник решает.

Я нажал кнопку вызова.

— Привет, Андрей, — услышал я голос Григория Сергеева. — Ты где?

— У входа.

— Жди меня. Режиссер тут не вовремя совещание устроил. Ехать надо, а он… Ладно, жди. Когда-нибудь он наговорится.

Вот и слава богу. Указания получены, велено ждать.

Покуривая, я наблюдал, как киношные автомобили один за другим отправились в путь, на Ольхон. Кроме моего знакомца с «Мосфильма», все водители были местными, дорогу знали.

Кто из нас, иркутян, хоть разок да не отдыхал на Малом море Байкала? Благодатные места. Вода теплая, относительно, конечно, природа… Чуть ведь не сказал: «чудная»! Эпитет этот к Сибири, а тем паче к Байкалу вовсе не приложим.

Дикая, священная, как море, мистическая? Может быть. Но уж не чудная, точно. С Днепром не путать.

После того как все машины ушли, из последнего, пустого микроавтобуса вышел водитель-бурят. Теперь луноподобное лицо его сияло, вероятно, отраженным светом. Водитель закурил.

— Зря ты, паря, с москвичами в «УАЗе» не уехал. У меня-то в салоне лишних мест нет.

— Как — нет? — опешил я.

— Так и нет, — объявил он гордо. — Я начальство повезу: режиссера, там, оператора, бабу эту, продюсершу…

— Что ж ты сразу-то не сказал?

— А ты чего сразу не спросил?

Вот гад! И улыбается, будто рубль нашел!

Все, что я думаю про водителя, его мать, отца и прочих родственников до двенадцатого колена включительно, выложить я не успел. Бурят, ухмыляясь, вернулся на свое мавританское место за баранкой. Мавр сделал свое дело…

В это время из гостиницы вышел наконец Григорий Сергеев. Один. Хмурый, как черт. Впрочем, с чертями лично я не знаком, может, они веселые? Веселые и находчивые…

— Втык получил, — пожаловался Сергеев.

— За что?

— За тебя. Ты какого черта Буратину покалечил? Зачем ногами его пинал?

— Так он же, гад… он же…

Я аж захлебнулся негодованием. Да если бы я не вмешался, этот деревянный маньяк Борьку бы в капусту изрубил!

— Он же…

— Знаю, знаю, — усмехнулся Григорий. — Ты еще вчера лейтенанту рассказать успел, какой ты герой, как ты Кикина от куклы спас. Лейтенант уже номер психбольницы набирать начал. Я его еле отговорил: мол, стресс у парня, шок — друга порубили. А то лежал бы ты, Андрюша, сейчас в палате на улице Гагарина в модной смирительной рубашке, сплошь обколотый всякой дрянью.

Уже не возмущаясь, я вяло произнес:

— Гриш, но ты же сам видел, это же Буратино Борю топором…

Сергеев с размаху швырнул мне под ноги окурок и заорал как резаный, точнее, рубленый:

— Заткнись! Пить надо меньше, урод! Белая горячка у тебя! — Продолжил, чуть успокоившись: — Ты чего думаешь, отпустила бы тебя милиция, если бы Борис не назвал имя того, кто его покалечил?

То, что меня отпустили, мне сразу показалось странным. На месте преступления никого, кроме меня, не было. А куклу деревянную кто же заподозрит? Это все равно что письменный стол подозревать в серийных убийствах на сексуальной почве.

— Боря преступника назвал? — спросил я смиренно. — Правда?

— Не назвал, написал. Говорить он не может. У него, сам видел, лицо пополам рассечено. И губы тоже.

— И кто преступник?

Григорий Сергеев пожал плечами:

— Не знаю. В интересах следствия подобную информацию не разглашают.

Я задумался. Кто это мог быть? Собутыльник случайный? Так Боря теперь не пьет. Тут же сам себя и осадил: кто, кто? Конь в пальто! Пусть они думают про меня, что хотят, но я собственными глазами видел, как Буратино его топором ударил!

Но тут снова сомнения вернулись. Уж не сошел ли я с ума? Или, правда, белая горячка?

«Двухтумбовый письменный стол, фанерованный под орех, сперва изнасиловал в особо извращенной форме, а потом нанес потерпевшему восемнадцать ударов в живот крестообразной отверткой…»

Вот как выглядят мои показания в глазах милиции. Да и в любых других глазах — тоже…

Здравый смысл регулярно берет верх. Даже если он безнадежно проиграл, выигрыш все равно остается за ним.

Здравый смысл лжив и коварен. Берегись здравого смысла. Подумай, может, не настолько он здрав, как кажется с первого взгляда?

Я об этом подумал и пришел к выводу, что да, нет у здравого смысла никаких шансов на этот раз.

Но — чудо! Он опять сверху, опять торжествует, опять…

Еще одна пиррова победа здравого смысла.

Герр генерал, еще одна такая победа, и здравый смысл останется без рассудка!

Григорий Сергеев вопросом вывел меня из ступора:

— Ты чего с москвичами не уехал?

— Ты же сказал: жди, я и ждал. Откуда мне было знать, что этот микроавтобус только для белых и мест нет?

Григорий задумался, а руки его самопроизвольно полезли в пачку за сигаретой. Курит, блин, одну за другой, не бережет себя художник!

— Ладно, разместимся как-нибудь, — щелкнул зажигалкой. — Опять на меня наезды будут.

— Я его сильно покалечил, Буратину этого? — спросил я виновато.

— Ерунда. Я полночи не спал, но все исправил. Уже реквизитору его передал. Все нормально.

Я порадовался за своего знакомца — естественно-лысого, щербатого симпатягу. Будет у Васи теперь собутыльник, если корефаны — водитель Ваня с пиротехником Петей пить откажутся. Это маловероятно, вряд ли они откажутся. Русские люди все-таки, пусть и с московской пропиской.

— Гриш, а ты не знаешь, как у Бориса состояние?

— Знаю, звонил. У меня в той больнице хирург одноклассник. Сказал, что операцию сделали, вроде успешно прошла, жизнь вне опасности. Теперь Кикин спит, после наркоза отходит. Я думал ему свой мобильный телефон оставить, но врач сказал, что он еще долго говорить не сможет, с такой-то раной… В общем, в порядке все.

Да уж, в порядке. Если это — порядок, то каков же в этом мире беспорядок? Подумать страшно.

— Гриш, а в микроавтобусе этом кто едет?

— Режиссер, оператор, актер-англичанин, продюсер, Карел, ее помощник…

— А Жоан разве не на «шевроле»? — перебил я художника.

— С ума сошел, там же асфальта нет, ни одна иномарка не пройдет, кроме внедорожника, конечно.

— Ясно. Кто еще?

— Анна и Борис, переводчики, еще тезка твой французский — Андрэ, фотограф.

— А фотограф зачем?

— Как зачем? Неуч. Фотосессию будет проводить. Показу фильма обычно предшествует рекламная кампания. Тут фотографии и понадобятся: где снимали, как, природа Байкала, люди вокруг. Все в фильм не впихнешь, а фотографа сюжет не ограничивает. Он может снимать, что и как хочет, в меру фантазии и таланта.

Григорий Сергеев тяжело вздохнул. Продолжил с дрожью в голосе:

— Лучше бы мне фотографом работать, а не художником-постановщиком. Знал бы заранее, ни за что не согласился бы. Собачья работенка…

А я подумал, что кокетничает Гриша. И знал бы заранее, все равно пошел. Французы платят прилично, пусть и меньше, чем в Европе принято. Так где она и где мы? Мы в Азии, тем паче в самом теплом ее уголке — Восточной Сибири, и этим все сказано.

— Ладно, Андрей, сумку подальше под сиденье задвинь. — Григории пнул ее ногой, и она весело звякнула всеми своими инструментами. — А сам в угол забейся и молчи в тряпочку. Может, и не заметят тебя.

Так я и сделал, размышляя, что не прав Сергеев, что тактичные европейцы и без того меня не замечают. Даже Жоан Каро, продюсерша, как ее назвал молодой бурятский водитель.

Из автоматических стеклянных дверей гостиницы они вывалились веселой гурьбой и сразу же ринулись штурмовать южнокорейский микроавтобус. Сплошные иноземцы: француз, француженка, немец, англичанин, чех, москвич и москвичка. До полного счастья водитель бурят и художник с ассистентом — русские. А может, и мы не русские? Может, сибиряки тоже потихоньку становятся отдельной нацией? Черт знает…

Увидев меня, чуть удивленная, но обрадованная Анна Ананьева села рядом.

— Андрей, и ты с нами?!

— С вами, Аня.

— Здорово! — Взяв меня под руку, она прижалась тесно-тесно. — Говорят, шесть часов ехать. Долго. Обними меня! Я буду спать на твоем плече! Всю дорогу!

Жоан Каро и Карел устроились лицом к нам на переднем сиденье. Жоан кивнула мне с вымученной улыбкой. Я кивнул в ответ. Жоан отвернулась к окну.

— Обними меня, Андрей! — повторила Анна с ноткой театральной истерии в голосе, и я все понял. Девушка демонстрировала сопернице свою полную и безоговорочную победу. А я был призом и полем боя одновременно. Надо же, какая честь. То-то вся душа у меня перепахана взрывами, сожжена напалмом. Вся душа — как Борькино лицо, перечеркнутое пополам кровавым диагональным шрамом…

С места, что рядом с водителем, к нам повернулся сияющий мой тезка — Андрэ и навел фотоаппарат с несоразмерно длинным объективом.

— О-ля-ля!

Он щелкнул пальцами, вероятно привлекая внимание, и вспышка ударила по глазам так, что я чуть сознание не потерял, честное слово. Боюсь я теперь молний в любых проявлениях, не знаю уж почему. Раньше они мне по фиг были — атмосферное явление, и только. А теперь пугают. И манят, притягивают. То есть сквозь ужас, сквозь панический страх внешней оболочки сознания ощущаю я необъяснимую, не сравнимую ни с какими удовольствиями эйфорию. Одновременно.

— Форверц, — сказала Жоан Каро на плохом немецком, глядя на меня в упор своими зелеными неземными глазами, потом повторила, прибавляя громкость, будто принимая вызов Анны, с нотками истерии в голосе: — Форверц! Форверц! Форверц!!!

Микроавтобус тронулся, водитель-бурят, вероятно, неплохо знал плохой немецкий язык.

И тогда я обнял Анну за плечи, и она с готовностью ткнулась лицом в мое предплечье.

Зеленые лучи глаз словно буравили меня, жгли, просвечивали насквозь…

Я не мог этого выдержать. Я повернулся к Анне.

— Сколько тебе лет?

— Скоро двадцать два.

Все сходится. Именно столько лет и должно быть будущей матери моего ребенка.

ГЛАВА 2 Перевод из таблоида

Водитель нам достался лихой. Уже через час мы обогнали все киносъемочные машины, хотя выехали позже минут на десять.

Обедать традиционно остановились в придорожном кафе недалеко от большого бурятского улуса Баяндай. Здесь следовало свернуть с Качугского тракта, по которому мы двигались из Иркутска, в сторону села Еланцы, а там уже и до переправы на Ольхон недалеко. Здесь же обычно заправляли и машины.

Кафешка была обыкновенная, таких, наверно, десятки тысяч у российских дорог, если не считать того, что весь персонал оказался бурятской национальности. Семейное, скорее всего, предприятие. И предлагали соответственно блюда национальной кухни: позы, пельмени, борщ и чебуреки.

Отобедав, решили дождаться остальных и дальше уже двигаться колонной до самого Ольхона, а точнее, до усадьбы Никиты, где киногруппа должна была разместиться. Французы несколько раз повторили: «Никита́», с ударением, как это у них принято, на последний слог.

Мы с Григорием Сергеевым курили чуть в стороне от остальных.

— Откуда на Ольхоне голливудские названия? — спросил я.

— Какие, к черту, голливудские? — переспросил Григорий.

— Никитá, — воспроизвел я с французским прононсом.

Григорий хохотнул.

— Ты ударение ставь по-человечески. Нормальное русское имя. Так хозяина усадьбы зовут. Мы с ним знакомы. Нормальный мужик.

Вот оно как. Нередкое явление. Усложняем, за океаном где-то ищем, а искомое рядом, и надо лишь сместить акцент, поставить привычное ударение.

— Мне вчера вечером жена скандал устроила, — пожаловался Григорий. — Не хотела, чтобы я на Ольхон ехал, ни за какие деньги.

— Что так? — вяло поинтересовался я.

Григорий достал из внутреннего кармана свернутую газету, протянул ее мне:

— На-ка вот, почитай по дороге.

Я сразу узнал местный откровенно «желтый» еженедельник «№ 11».

— На развороте перевод-перепечатка из какого-то европейского таблоида, — уточнил Григорий.

Когда после получасового ожидания мы отправились дальше, Анна, положив голову мне на плечо, мгновенно уснула, а я раскрыл газету и прочел вот что.

ГЛАВА 3 Трещины во льду

— Стоп, машина! — пробасил Григорий Сергеев, и микроавтобус остановился.

Пассажиры проснулись. До этого дремали все, шестичасовая езда укачает любого.

Режиссер поднял взлохмаченную голову.

Оператор, сморщив конопатое лицо, взъерошил рыжий ежик волос.

Актер хоть голову и поднял, но, вероятно, так и не проснувшись, бессмысленно таращил глаза в пространство.

Жоан улыбнулась мне грустно, без мимики, одними глазами, но я понял, что это улыбка.

Карел потер виски, протяжно и тихо выдохнув: «О-о-о…»

Борис Турецкий, словно и не спал, выглядел малосольным огурцом.

Андрэ повернулся с переднего сиденья и зачем-то снова всех сфотографировал, предварительно ослепив.

Анна Ананьева подняла голову с моего плеча, до боли вцепилась в локоть и произнесла испуганным шепотом:

— Что случилось?

Григорий Сергеев ее услышал, а может, и нет, не важно. Он ведь для того всех и разбудил, чтобы объявить с интонацией Левитана:

— Дамы и господа, леди и джентльмены, мадам и месье, товарищи! Мы находимся на льду Священного моря Байкал! Вы здесь впервые, попрошу проникнуться моментом…

Ошарашенные иностранцы понимали только то, что произошло нечто.

Ошарашенные переводчики не переводили дыхания, слушая байкальского Левитана в скромном лице почти шестидесятилетнего художника из Иркутска.

— Ну, что же вы? — обратился к ним Сергеев. — Работайте, мать вашу!

Борис Турецкий пришел в себя первым, прочистил горло.

— Сергей Иванович, повторите, пожалуйста.

Сергей Иванович повторил на русском.

Борис Турецкий воспроизвел на английском.

Анна Ананьева — на французском.

Чех понимал все языки, немец — английский. Сергеев продолжил вещание, сопровождаемый двойным эхом:

— Мы находимся на льду Священного моря. До материкового берега около километра…

— Полтора, — уточнил водитель.

— До материка полтора километра, до острова Ольхон… — Сергеев запнулся на мгновение, — не знаю точно, но еще порядком.

— Три с половиной, — снова вмешался водитель. — Пролив Ольхонские ворота что-то около пяти километров.

— Предлагаю покинуть салон автобуса и ступить на байкальский лед! — закончил после уточнений художник.

На легком, но продирающем насквозь ветерке все мгновенно проснулись.

Они вели себя странно — неуверенно, боязливо и одновременно восторженно, как малые дети.

Сначала разошлись в разные стороны шагов на пять-десять, робко улыбаясь, потом, словно по команде, сгрудились у машины. Кто-то хохотнул. Кто-то вскрикнул.

Англичанин вдруг, разбежавшись, проехал на ногах по ровному прозрачному участку метров пять. Взвизгнул тонко, по-бабьи, чем вызвал взрыв ответного смеха. По-доброму.

Жоан села на лед, и слезы побежали из ярко-зеленых блестящих глаз. И это при том, что блаженно улыбаться она не переставала.

Я хотел подойти, но Анна держала локоть, будто клещами.

Андрэ, цокая языком и повторяя свое «о-ля-ля», щелкал и щелкал затвором фотоаппарата. Щелкал, не выбирая ракурса, потому что бессмысленно что-то выбирать, когда красота — всюду, все триста шестьдесят градусов округи…

— Дамы и господа! — продолжал Григорий Сергеев. — У вас под ногами тонкий лед, а подо льдом полтора километра самой чистой и холодной в мире воды!

Солнце сияло. Его лучи отражались от заснеженных скал, ото льда. Солнце было сверху, снизу, везде. Солнце слепило глаза. Куда ни повернись, оно слепило глаза.

Лед не был ровным, он был шершавым, как терка, хотя абсолютно прозрачных, словно отшлифованных участков тоже хватало.

Как старый асфальт, лед сплошь был в трещинах разной глубины и размера.

Никогда не прекращающийся ветер сдувал снег со льда, но в двух десятках шагов от нас на ряды замысловатых торосов намело сугробы в рост человека.

Материковый берег был скалист — темно-серый камень с пятнами снега на нем.

Пологий островной берег просматривался хуже, был много дальше.

И все это под Вечным Синим Небом, верховным владыкой древнего народа, которому поклонялся еще Чингисхан.

Высокое Вечное Синее Небо не вмешивается в низкие земные дела людей, но оно существует незыблемо во веки веков, и этого довольно.

Из того места, где мы находились, если не знать заранее, невозможно было определить, где остров, а где материк. Но может, и не было разницы? Может, Ольхон — это и есть вся Евразия от Испании до Камчатки?

В полутора-двух километрах впереди был виден островок, не островок даже, просто скала, выпирающая изо льда. Чуть дальше просматривалось нечто более объемное.

— Это острова? — махнув рукой, спросил я Григория.

Тот кивнул.

— Тут много небольших островков тянется вдоль берега, и все имеют имена. Я только не помню их ни фига. А вон тот мыс, смотри, — он показал рукой, — называется Кобылья Голова. Правда, похоже?

Я посмотрел и никакого сходства не обнаружил, может, потому что далеко или ракурс не тот, но зато вспомнил отрывок из рукописи моего предполагаемого предка Михаила Татаринова, штурмана в ранге капитана.

— Может быть, именно там бывал Чингисхан и оставил таган с лошадиной головой.

— Ты чего, Андрей, совсем уже?.. — удивился Григорий. — Ты где таких басен наслушался? Или сам придумал? Не был здесь Чингисхан никогда!

— Не был так не был, — не стал я спорить, но усмехнулся в отсутствующие усы.

Вполне вероятно, шустрые пацаны из внутренних наших органов уже и могилу великого завоевателя оборудовали. Может, уже на какой-нибудь скале стоит себе бронзовый памятник работы Церетели. А чего, хватит ему столицу обставлять, пусть у нас в глуши чего-нибудь поставит — конное, массивное, чтобы из Народного Китая видно было!

— Андрей! — услышал я испуганный, с надрывом шепот Анны, и повернулся. — Андрей, иди скорей сюда!

Она находилась в десятке шагов от меня на участке абсолютно ровного, прозрачного льда.

Она шептала, будто боялась вызвать горную лавину.

Она стояла, будто на чем-то шатком — раздвинув ноги, разведя в стороны руки.

Ученик канатоходца, впервые вставший на канат под куполом цирка. Без страховки. Неверный шаг — и смерть.

Я подошел.

— Смотри! — Анна показывала пальцем себе под ноги. Я посмотрел и ничего не увидел. В смысле, ничего необычного. — Трещины!

— Это мелочь, Аня. Ты знаешь, какой толщины здесь лед?

Я сделал шаг к ней, она закричала:

— Не подходи!

— Анна, успокойся!

— Мы все сейчас провалимся! Все!

Истерика. Человека в этом состоянии уговаривать бессмысленно.

Нас разделяло несколько шагов. Когда я пошел к Анне, она завизжала как резаная, честное слово. Я затылком почувствовал, как все остальные, насторожившись, повернулись в нашу сторону. И что, интересно, этот негодяй с девушкой делает?

Она замахала руками, обороняясь, пусть и неумело, но однажды острый алый коготок рассек мне ладонь. Ну и ладно, переживу.

Я взвалил ее на плечо и понес к автобусу.

— Дверь открой! — крикнул Григорию, и он торопливо отвел дверь в сторону.

Я забросил Анну, как куль с картошкой, на ближнее сиденье и захлопнул за собой дверь.

— Ну, успокойся, моя… все… все… все…

Обнял, а она уткнулась в мою грудь и наконец заплакала. Слава богу, слезы — первый признак выздоровления.

Правильно, что я затащил ее в автобус — обычный пол, привычные сиденья, обстановка, в которой она без страха скучно провела последние шесть часов, ее успокоили, вернули уверенность. А то, что машина стояла на том же самом льду, не имело значения.

— Анечка, лед под нами метровой толщины, — приговаривал я, наглаживая девушку по волосам. — Ты можешь себе представить — метровой!

Я преувеличивал. В эту ненормально теплую зиму лед был не толще семидесяти-восьмидесяти сантиметров.

— Он может выдержать несколько тонн на квадратный метр. Никакой опасности нет! По зимнику груженые «КамАЗы» ездят, а уж тебя, моя легонькая, стройная девчонка… Таких, как ты, миллион нужен на квадратный метр, и то, наверно, выдержит!

— Полтора километра холодной воды! — шептала Анна. — Я боюсь…

— Ложь! — возмутился я. — Беспардонная ложь! Полтора километра в другом месте, а здесь у берега мелко! Метров сто, не больше!

Это ее утешило. Она улыбнулась, красивая, вся в слезах, косметика по лицу размазана… А еще говорят, умываться можно, и хоть бы что… Не китайской же она косметикой пользуется, точно, французской… халтурщики…

— А трещины? — не унималась девушка.

— Это от перепада температур. Они неглубокие, вроде коготками котенок поцарапал. Это не страшно.

Не рассказывать же ей, что бывают и сквозные, широкие, что легковые автомобили, бывает, тонут в них вместе с пассажирами… Она и без того вся дрожит до сих пор. Пусть лучше думает — котенок поцарапал.

Анна хлюпнула носом еще пару раз для приличия и вытерла лицо ладошками, разместив остатки косметики аккуратно по всей поверхности, и сама догадалась об этом.

— Я — страшная?

— Что ты, дурочка, ты — самая красивая!

Робкая улыбка.

— Правда?

— Самая-самая!

И она поцеловала меня без дураков в губы, будто мы в постели, а не в микроавтобусе на байкальском льду, который сплошь в трещинах-царапинах.

Боковым зрением я видел, что остальные пассажиры обступили машину и следят за нами внимательно. «Окна-2». Не скрою, я ждал аплодисментов. Особенно со стороны Жоан Каро, продюсера…

Вот, блин, попал. Теперь у нас с Жоан уже точно все кончено. Обидно. Не начавшись толком. Полетали в «шевроле» по ночному Прибайкалью — и хватит.

В окошко деликатно постучали, я скосил глаза — Григорий. Но Анна от меня не отрывалась, подсознательно, вероятно, чувствуя, что пока длится поцелуй, ничего страшного произойти не может. Она пряталась в поцелуе, как ребенок в темноте под одеяло с головой. Ведь стоит только расслабиться, ослабить объятия, и разнесет нас мгновенно ветром — Сармой или Култуком по двум оконечностям Священного моря. В Нижнеангарск ее унесет, на Север, где впадает в Байкал бурная Нижняя Ангара…

Григорий Сергеев постучал вторично и подал голос:

— Анна, Андрей, ехать надо!

Я с трудом оторвал ее от себя. Я посмотрел в ее глаза мутного черного жемчуга, словно туманом подернутые. Она улыбнулась мне одними губами и ушла на наше место на заднем сиденье, к окну, косметичке и зеркальцу.

Открылась дверь, все молча прошли в салон. На льду остался один только Андрэ, фотограф.

Микроавтобус тронулся.

— Он что же, не едет с нами? — спросил я Григория.

— Хочет пофотографировать. Его потом какой-нибудь «УАЗ» подберет, мы далеко от остальных оторвались.

Всю оставшуюся дорогу до усадьбы Никиты пассажиры молчали, прятали глаза, будто стали невольными свидетелями чего-то неприличного и даже постыдного. А что, собственно, произошло? С юной девицей случилась истерика. Бывает.

Впрочем, возможно, каждый, пусть не столь экзальтированно, переваривал слова байкальского Левитана о том, что лед тонок, а под ним — полтора километра самой чистой и холодной воды на планете. И трещины. В которые время от времени проваливаются южнокорейские микроавтобусы вместе с иностранными пассажирами.

ГЛАВА 4 Дом № 11

Деревня Хужир со смешанным бурятско-русским населением расположена на побережье острова Ольхон со стороны Малого моря. Примерно посередине острова, чуть смещена к югу.

Расположена на равнине, продуваемой ветрами насквозь, из-за чего зимой снега здесь почти не бывает, так, серая наледь да крошка меж камней.

Пейзажи Ольхона напоминают скорее степную Бурятию или Монголию, чем западный берег Байкала — таежное Приангарье, к которому остров относится административно.

В старину, вероятно, Хужир выглядел как обычный бурятский улус с войлочными юртами и деревянными домами, сложенными в виде тех же юрт, но теперь по виду это обычная русская деревня. Лет уже, наверно, сто как буряты стали строить бревенчатые русские избы, теперь чаще из бруса, обшитого вагонкой, украшенного русским узорочьем: ставни, наличники, двери, под крышей — везде деревянная резьба со стандартным узором цветочной геометрии.

Усадьба Никиты оказалась в центре деревни, обозначенном присутствием поблизости кирпичного здания сельсовета с российским триколором над крыльцом и магазина с большими стеклянными витринами, тоже красного кирпича. Не похож он был на деревенское сельпо, хотя, как я потом выяснил, ассортиментом от него не отличался. Те же смешанные товары, от резиновых сапог до хлеба и водки.

В смутные перестроечные времена на острове закрылись все советские предприятия, в том числе рыбзавод и лесопилка. Последняя, впрочем, по причине естественной — леса на Ольхоне почти не осталось. Остановили также генератор на дизельном топливе, и остров погрузился во тьму. Безработица была повальной, но, к счастью, люди с голоду не пухли. Во-первых, Байкал с жирным омулем, которого стало много больше после прекращения промышленного лова. Во-вторых, снова Байкал, почти первозданный, не обгаженный человеком, на берега которого хлынули любопытные туристы со всего света. Им надо было где-то жить. В социалистические времена гостиниц здесь не строили вовсе. Не считало областное и союзное руководство Байкал с Ольхоном чем-то необычным, достойным внимания публики. Чего здесь смотреть? Да и холод собачий. Отдых ассоциировался с температурой плюс тридцать пять, грязным песчаным пляжем, теплым пивом и потными женщинами в закрытых купальниках.

Те из местных «новых русских», точнее, «новых деревенских» жителей, кто не страдал алкоголизмом в последней стадии и имел вдобавок голову и руки, открыли что-то вроде импровизированных турбаз с койками, столовыми и русскими банями. Остальные — работали на них.

Таким рачительным хозяином, причем, говорят, самым богатым, и был Никита. На него работали человек пятнадцать деревенских, в том числе — два таджика-гастарбайтера кололи дрова, топили бани (их было три) и чистили сортиры.

Усадьба была огорожена двухметровым забором. Внутри — двухэтажное бревенчатое здание столовой, кухня — на первом, обеденный зал — на втором этаже. Остальные строения были из бруса — бани и полтора десятка домиков под номерами. Разместить Никита мог одновременно человек сорок, как раз наша съемочная группа, а кормил в своей столовой всех туристов Хужира, которых и в зимнее время хватало. Они проживали в других деревенских «турбазах», помельче.

О приезде съемочной группы Никита знал заранее, с ним договорились еще летом.

Когда наш микроавтобус въехал во двор, хозяин уже встречал нас. В возрасте примерно под полета лет, высокий, худой, с белесыми, почти бесцветными волосами, с невидимыми ресницами и бровями, курносый, некрасивый, но чуть лукавая какая-то полуулыбка делала его лицо привлекательным, симпатичным… своим, что ли? Хотелось, ближе к полуночи, хлопнуть его по плечу и воскликнуть: «Ну, чё, паря, хлопнем еще по сто грамм и на боковую?»

Рядом с Никитой стояла сорокалетняя женщина, румяная, дородная… полной или толстой ее назвать язык не поворачивался. Просто конфигурация у нее такая, причем она полностью соответствовала крупным чертам лица и их выражению. Русская баба, в хорошем смысле. Поди, еще и косу носит до попы. Платок, повязанный по-монашески, до бровей, этого увидеть не позволял.

Когда мы покинули салон микроавтобуса, «баба» заговорила на французском языке. Не могу знать, насколько чисто, но бегло, уверенно, как на родном.

Я сперва подумал: надо же, как круто зарабатывает «новый деревенский» Никита, что переводчицу на работу принял. Оказалось все проще — переводчица ему даром досталась, и зарплату платить не надо. «Русская баба» со знанием французского и английского (латинский не в счет) оказалась его законной супругой Ольгой, выпускницей Иркутского института иностранных языков. Удачно у мужика все совпало. Полный сервис. В смысле — дородный, румяный, с предполагаемой косой до попы…

По понятным причинам Ольга специализировалась на иностранных туристах. Она и повела их заселяться, дорогой непринужденно болтая на трех языках, не считая латыни.

С Никитой остались мы с Григорием Сергеевым и водитель. Кроме меня, хозяин всех знал. Водитель жил в соседнем материковом селе — Еланцы, а Григорий приезжал на Ольхон по нескольку раз за год. Останавливался, впрочем, не за деньги у Никиты, а у деревенского приятеля.

Нас заселили в один дом с фанерной дощечкой, на которой было написано «№ 11». Вход в него сплошь зарос какими-то ветвистыми кустами, теперь, конечно, голыми. Под кустами — две врытые скамьи, а рядом угадывалась обледенелая клумба. Летом, вероятно, здесь зелено и ухоженно. Жив останусь, приеду обязательно. Номер дома, показалось мне, предрекает еще одиннадцать, как минимум, лет существования. Дай-то бог. Не важно, какой концессии. Насколько я понял, до революции крещеные буряты поклонялись всем известным богам — буддийским, шаманским, христианским. На всякий пожарный. И правильно. Чем больше заступников, тем спокойнее жить. И в древнем имперском Риме, помнится, к богам поверженных народов относились лояльно и уважительно, включали в собственный пантеон…

Комната и внутри оказалась пусть и по-спартански скромной, но уютной. Большая кирпичная печь, оштукатуренная и побеленная, четыре самодельных деревянных кровати, дюралевый рукомойник, с раковиной и ведром под ним, встроенный в стену шкаф и столик, чуть выше журнального. Что еще надо? Чисто и тепло. Недавно протопленная печь негромко пощелкивала кедровые орешки за чугунной заслонкой.

Я задвинул сумку с инструментом под кровать.

— Обед через полчаса, — объявил хозяин и добавил торжественно: — Исключительно из местных продуктов!

Мы вроде уже обедали в Баяндае, но есть хотелось все равно, из-за длинной дороги, наверно. Тем паче из местных продуктов…

Мы закивали.

— Еще одно, — продолжил инструктаж хозяин, — электричества, сами знаете, на острове нет, но у меня электрогенератор на мазуте. Свет будет, но погаснет в одиннадцать вечера.

— Почему так рано? — возмутился художник.

— Мазут ныне дорог, не укупишь, — ответил Никита и повторил: — Обед через полчаса, а пока, пойдемте, я покажу туалет, бани, столовую.

— Да мы знаем, — отмахнулся Григорий Сергеев и, сбросив ботинки, завалился на кровать. — Устал как собака…

Водитель тоже интереса не проявил, ушел к своему южнокорейскому дизельному брату.

С Никитой пошел я один.

Я вообще-то отвратительно ориентируюсь. Ну в лесу понятно, городской я в нескольких поколениях, но и в городе ни черта не могу запомнить. В Москве несколько лет прожил, но знал ее лишь крошечными островками вокруг станций метрополитена. А чтобы от одной станции к другой на наземном транспорте проехать — боже упаси, сразу впадал в заблуждение и панику.

Никитин двор мне тоже показался бессмысленным нагромождением одинаковых построек. Единственное двухэтажное здание — столовую я, конечно, запомнил сразу. Бани — даже не пытался, хоть и кивал с улыбкой хозяину. В баню все равно с Григорием пойдем, баня — не первая необходимость. Вот туалет — первая. Дорогу к нему запомнить назубок надо, чтобы не плутать, если припрет. Мало ли чем здесь кормят?

Строение для сортира нетипичное, больше на мини-баньку походит — брусовое, шифером крытое, и дымок из трубы идет.

Я к дверям, и хозяин за мной. Он что, своих гостей и в сортир провожает? Это сервис такой, по-русски навязчивый?

Вошли. Две фанерные крашеные кабины на подиуме, между ними высокая железная печь типа «буржуйка» топится. Оригинально.

Я скосил глаза — Никита настороженно следил за моей реакцией. Я захохотал, хозяин расслабился, присоединился.

— Класс! — выдохнул я сквозь смех. — Никогда ничего подобного не видел!

— Местная достопримечательность, — пояснил Никита. — Я этот сортир всем гостям самолично показываю. Реагируют, как при социализме на Аркадия Райкина!

— Зачем это? — Я кивнул на печь.

— Слушай! — Он перешел на «ты» ненавязчиво и необидно. Я же говорю, хороший психолог, знал с кем и как себя вести. — Они ко мне еще летом приехали, два москвича, представители нашей какой-то фирмы, которая представляла французскую какую-то фирму. «Зимой, — спрашивают, — у тебя тепло?» — «Тепло, — отвечаю, — даже жарко, дров не жалею». — «А туалет теплый есть? Европейцы, — говорят, — народ нежный, без теплого туалета никак не могут, и лучше бы биотуалет…» Ну, я им честно говорю: «Био не обещаю, но к приезду зарубежных товарищей теплый туалет будет!» Ударили по рукам, оставили мужики задаток, на него я сортир и построил.

Посмеялись вместе, Никита ушел, а я решил исследовать странное строение до конца. Точнее, до толчка. Типичный. И уже написать успел какой-то урод карандашом на свежевыкрашенной, белоснежной стене кабинки: «Я здесь сидел и горько плакал, что мало ел и много какал».

Ясненько, значит, со жратвой у Никиты неважно. У народа сплошное расстройство желудка…

ГЛАВА 5 Один американец…

Когда я вернулся в дом № 11, меня ожидал маленький сюрприз… Хотя, почему маленький? Среднего роста. На последней свободной в нашей комнате четвертой койке сидел, поблескивая выбритым черепом, мой знакомец, русский москвич пиротехник Петя. Мы обнялись с ним как с родным, к счастью, без троекратного лобызания.

— Андрюха, хорошо, что ты здесь! Узнал, где водка продается?

— Сразу за околицей в магазине на манер городского со стеклянными витринами.

Григорий Сергеев покосился на нас неодобрительно.

— Так я сгоняю, — вызвался пиротехник.

А я подумал, что возможно и другое толкование профессии Петра: «техник пира», то бишь по-русски — «мастер пьянки».

— Андрей, ты что после обеда собираешься делать? — поинтересовался Григорий.

Вообще-то я ничего делать не собирался. Я считал, что оставшаяся вторая половина дня в полном моем распоряжении. Я вот водки выпить был не прочь с хорошим человеком редкой профессии, мастером по стрельбе, взрывам и выпивкам.

Я пожал плечами.

— Завтра с утра намечены съемки у мыса Три Брата, он на севере от Хужира. А я даже не знаю, съемочная площадка в каком состоянии. Я с Никитой договорился, он машину выделил с шофером. Давай, Андрей, съездим, проверим, если надо, мужикам поможем. Дом местные готовят. Может, сделали все, а может, и нет.

— Гриш, какие проблемы? Конечно, поедем.

Я повернулся к огорченному пиротехнику:

— Не грусти, земляк, в другой раз вмажем!

Сначала дело, выпить — потом. Народная мудрость.

Телевизионной рекламе кто же верит? Почему я поверил рекламе наружной, ума не приложу. Впрочем, это еще вопрос: считать ли надпись, сделанную на стене туалетной кабинки, наружной рекламой? Или внутренней?.. Неприличная чушь в голову лезла, да еще за столом…

Словом, обед в столовой Никиты состоял из четырех блюд: солянка с копченостями, ароматная, в меру кислая, омуль, запеченный в фольге, салат с кальмарами и чай или кофе на выбор — банки и пакетики аккуратно сложены на отдельном столе. Все было вкусно и сытно. Реклама, точнее, антиреклама, как всегда, обманула.

Когда мы с Григорием покинули столовую, остался у меня один только вопрос. Если обед, как обещал хозяин, состоял из продуктов местной флоры и фауны, то с каких, интересно, пор в Священном море завелись тихоокеанские кальмары? Впрочем, морская нерпа прижилась в Байкале, может, и кальмары туда же? Запустил, скажем, какой-нибудь придурок парочку разнополых особей, они и размножились…

Водитель был из местных, бурят не бурят — не понять. С полуевропейскими чертами, да и цвет волос не черный — бурый какой-то с проседью. Звали Мишей. Фамилию я не спрашивал. Машину его звали «Нивой», в меру разбитая, но ходкая. Выехав из деревни, мы спустились на байкальский лед и рванули на север на хорошей скорости.

— Михаил, — спросил Григорий Сергеев, — ты не знаешь, сделали мужики зимовье?

— Не знаю, давно там не был.

После этого неопределенного ответа Григорий потерял интерес к разговору.

— Андрей, у тебя, случаем, не Татаринов фамилия? — поинтересовался Миша.

Бросив руль, он чиркал спичкой, прикуривал. Машине, впрочем, врезаться было не во что. Кругом ровный лед и полное отсутствие торосов на горизонте. Метрах в ста справа скалистый берег острова, материковый левый берег чернел в отдалении, едва различимый в туманной дымке. Солнце опустилось и уже не слепило глаза.

— Моя фамилия Татаринов. А что?

— Про тебя один человек спрашивал, говорил — приедешь с иностранцами.

— Я на Ольхоне впервые, никого здесь не знаю. — Я был удивлен. — Что за человек? Местный?

— Да как сказать, вроде местный, а вроде нет. Родом-то он отсюда, но я его лет пятнадцать не видел. Как уехал после средней школы в Иркутск учиться, с тех пор, считай, не было его… Николай Хамаганов. Знаешь такого?

— Впервые слышу, — ответил я и подумал, что шапочно знаком я со многими иркутскими бурятами, вот только по фамилиям почти никого не знаю. Может, и этот Николай Хамаганов собутыльник мой какой-нибудь или, скажем, недолго работали вместе? Посмотреть надо, сразу все ясно станет.

— Он недели две назад заявился, — продолжал водитель. — Потянуло, говорит, на землю предков. Я, говорит, шаманить теперь стану. Ни больше ни меньше, я — черный шаман! Во как.

— Круто, — согласился я.

А Григорий Сергеев в разговоре участия не принимал, сидел себе на переднем сиденье, покуривая, и смотрел прямо перед собой. Планы, вероятно, строил. Художник-постановщик — должность ответственная. Это тебе не мелочь по карманам тырить… Что не так по декорациям, с него спрос в первую очередь.

— У вас на Ольхоне что, шаманы и правда есть?

— Есть, конечно. Как без них?

— А этот Хамаганов, выходит, самозванец?

— Да как сказать?.. Николай из древнего рода черных шаманов, так что ему, однако, на роду написано. Но он древнему искусству не обучался; посвящения не принимал. — Михаил задумался на мгновение, потом прикурил новую сигарету и продолжил: — Хотя сейчас не то что в старину. Сейчас и без посвящения камлают. И ведь сильные шаманы среди них попадаются… Не знаю, Андрей, самозванец он или нет. Вечное Синее Небо знает, да еще Эрлен-хан, владыка мертвых…

— А чего он от меня-то хотел, этот черный шаман без посвящения?

— Не знаю. Николай сказал, вечером к Никите придет. Сам у него и спросишь.

Больше получаса ехали мы на север от Хужира, и за все это время ни разу не попалось мне на глаза хоть что-то, напоминающее о человеке. Не считая дороги, конечно, хорошо укатанной колесами автомобилей. А по берегу — голые скалы, кое-где поросшие сосной и лиственницей, да белые пятна в расщелинах, откуда ветер не сумел выдуть снег.

Наконец Михаил притормозил, повернул руль, и «Нива» въехала в заснеженный распадок, ограниченный двумя скалами, метров двести шириной. Над крутым обрывом на двадцатиметровой высоте стояло зимовье — бревенчатый сруб без крыши, окон и дверей. Вокруг сруба росло полтора-два десятка раскидистых сосен. Они здесь не такие, как в тайге у Иркутска, формой кроны больше похожи на лиственные деревья, особенно издали. Я сперва путал. Оно и понятно, деревья тут растут на голой почти скале, корнями, как зубами, вгрызаясь в камень…

— Приехали, — сказал водитель, останавливаясь вплотную под обрывом.

Мы вышли. Из зимовья слышались перестук молотков, мужские голоса.

Наверх вела тропинка в глубоком снегу. Круто, но, чтобы подняться, мастером спорта по альпинизму быть не обязательно. Мы и поднялись.

— Точно, приехали, — выдохнул Григорий, осмотрев завтрашнюю съемочную площадку. — Тут конь не валялся…

Навстречу нам из недостроенного дома вышли трое мужиков с молотками в руках.

— Что же вы, мать вашу, меня, уроды, подставляете? — заорал Григорий Сергеев. — Завтра утром здесь снимать будут, а у вас не готово ни хрена!

— Начальник, да ты успокойся, — ответил рыжебородый мужик, полубурят по виду, в белом тулупе, вероятно, бригадир этой бригады «ух». — Успеем до завтрева, нормально все.

— Что — нормально?! — Григорий тона не понижал. — Где крыша, Филипп?

— Я за крышей «жигуля» отправил к Никите.

— За крышей — «жигуля»?

— Ну да. Мы решили обрешетку набить…

Мы с Григорием синхронно подняли головы. Обрешетка точно была — прибитая вкривь и вкось из разнокалиберных брусков, доски и даже тонкого кругляка. Какой, интересно, материал можно положить на такую обрешетку?

— …закрыть ее брезентом, а сверху засыпать снегом.

Григорий задумался, а бригадир продолжил:

— Командир, не шифером же ее крыть! Знаешь, сколь он на острове стоит? Не укупишь!

— Ладно, пусть будет брезент. С крышей разобрались. — Григорий вошел в дом, осмотрелся. — Полы на месте, хорошо.

Это он назвал полами — разной толщины доски, приколоченные как получится, со щелями в два-три пальца. Впрочем, дубовый лакированный паркет в сибирском зимовье вряд ли выглядел бы более уместным.

Посредине единственной комнаты стояла железная печь, какие обычно используют в банях. Дымящая труба ее была выведена в оконный проем. Рядом на полу лежала кучка дров. Рабочие здесь грелись.

— Печь, как закончите, не увозите. Пусть стоит, после съемок заберете, — продолжал инспекцию художник-постановщик. — Где дверь?

— Есть дверь! С торца зимовухи стоит. Четыре гвоздя только прибить. Мы ее не ставили, чтобы доску заносить не мешала.

— Прибивайте, — велел Григорий. — Скоро сюда режиссер с оператором нагрянут. — Тяжело вздохнул: — Ох и получу я за вас по полной программе…

Рыжебородый только мотнул головой, и его подчиненные бегом бросились выполнять — один в волчьей седой ушанке, другой в очках на резинке вместо дужек. Финансы, вероятно, не позволяют новые купить, а может, на острове магазина «Оптика» нет, не знаю…

С мужиками мы познакомились, но их имена я мгновенно позабыл. Так и остались они для меня: «рыжебородый», «в волчьей ушанке», «очкарик» и «жигуль» — это тот, что ездил за брезентом. Впрочем, вру, имя рыжебородого я запомнил — Филипп. Был он года на три меня старше, и с ним мне еще предстояло встретиться. И не с ним одним, кстати…

Дверь действительно присобачили за пять минут. Вместо петель рачительные мужички использовали куски толстой резины от старой автомобильной камеры.

— Рамы есть! — ответил с энтузиазмом бригадир на незаданный вопрос художника. — Подходят — чики-чики, стекла вот только не хватило. Не новое же покупать… не укупишь… Мы собрали старья, сколько могли, — не хватило…

— Ладно, ставьте, что есть, посмотрим.

Григорий повернулся ко мне:

— Пошли, у нас с тобой еще одно дело есть.

Мы вышли. Зимовье стояло на более-менее ровной площадке над обрывом, а в десятке метров от него начинался довольно крутой подъем, тоже заснеженный, поросший сосной и лиственницей.

— Гриш, — спросил я, — а мы не облажаемся? Пол неровный, весь в щелях, вместо крыши — брезент, и вообще все на соплях склеено.

— Не дрейфь, — утешил меня художник, — в кадре все будет выглядеть естественно и непринужденно.

Вот оно как… я и не знал.

Григорий осмотрелся, выбрал одно из деревьев неподалеку — невысокую раскидистую сосну с множеством веток, росших почти от самой земли.

— Эта подойдет.

Повернулся ко мне:

— Ты сценарий фильма читал?

— А ты мне его давал? Я в руках его не держал даже.

— И правильно. Не фиг всякими глупостями голову забивать. Что тебе надо знать, я в двух словах расскажу. Значит, главный герой находит в заброшенном зимовье труп черного шамана. До него уже добрались волки…

— А волки откуда? — перебил я художника.

— Будут волки, не твоя это забота, — отмахнулся он и продолжил: — Главный герой достает свой большой черный пистолет и начинает палить по несчастным животным.

— Экшн, — вставил я со знанием дела.

— Что? — Малообразованный шестидесятилетний художник, вероятно, не знал простого русского слова.

— Это называется экшн. Он теперь в кино обязателен. Экшн и драйв.

— Ты, Андрей, меньше телевизор смотри, Пушкина лучше читай.

— Не люблю поэзию.

— Читай прозу.

— Я и прозу не люблю.

— А что любишь?

— Женщин люблю, и еще выпить в хорошей компании. Но женщин люблю больше. С ними, кстати, и выпить можно, и все остальное. Тогда получается — два в одном.

— Дурак! — махнул на меня рукой Григорий. — Мало тебя в детстве пороли.

Я не стал его разочаровывать, говорить всю правду, что в детстве меня не пороли вообще. Ни разу. Может, надо было?

— Ладно, слушай дальше, неуч. Главный герой разгоняет волков, находит в вещах шамана бутылку водки, садится рядом с ним у печки — греется и пьет водку, что равнозначно. Выпив всю бутылку, засыпает, и ему снится, будто бы шаман жив и хочет его убить… Это будет играть актер-бурят из Иркутского ТЮЗа… Потом главный герой приходит в себя и хоронит мертвеца на дереве, чтобы, значит, волки не достали…

— Лишили серых заслуженного обеда. Обидно.

Григорий на шутку не прореагировал. Я заметил, мало кто способен оценить чужое остроумие. Это все зависть. Зависть и дурное воспитание. Некоторых, я думаю, слишком много пороли в детстве. Все мозги выбили из заднего места к чертовой матери…

— Словом, — продолжал художник, — надо соорудить на дереве настил из досок, куда герой затащит нашего Буратину…

Буратину… Меня как током ударило. Ну конечно, именно его, гада, и будет таскать актер-англичанин, играющий главную роль. Значит, мне еще предстоит с ним встретиться, значит…

Меня затрясло. Попробовал закурить, выронил на снег сигарету. Поднимать не стал, вынул другую. Руки ходили ходуном… Что за херня такая — ходун?..

Да я на месте обделаюсь, если снова увижу Буратину этого подлого, да я…

— Эй, что это с тобой? — заволновался Григорий.

— Ничего. Все нормально.

— Лезь на дерево.

Я полез. В двух метрах над землей художник меня остановил.

— Здесь, на развилке. Сучья спили и прибей три доски. Только чтобы ровный настил получился, аккуратней спиливай, понял? — Подал мне открытый перочинный нож. — Сделай засечки.

Я приставил лезвие к одной из веток чуть выше разветвления.

— Пойдет?

— Нормально, — одобрил Григорий. — Работай.

Я спустился, вернул ножик и пошел за инструментом.

Буратино, будь он неладен…

Я успел закончить с устройством аранга… Кстати, черных шаманов так не хоронят. На аранга выставляют людей и животных, убитых молнией, и не всегда, но часто — белых шаманов. Черных сжигают, и дело с концом. Впрочем, зачем такую незначительную мелочь знать французскому сценаристу?

Словом, я закончил с аранга, а мужики вставили полуостекленные оконные рамы, покрыли избу брезентом вместо крыши и уже забрасывали лопатами наверх снег, когда подъехали проверяющие — режиссер, оператор и переводчик Борис Турецкий. Художник-постановщик повел их показывать свое съемочное хозяйство.

Как я понял, начальство все в принципе одобрило, единственное, оператор велел разобрать до половины одну из торцовых стен. Там у него будет стоять камера.

Режиссер сам попробовал взобраться по моей сосне, причем цепляясь за ветки одной рукой. Другой он якобы придерживал на плече труп бурятского шамана. Полю Диарену показалось, что не хватает одной ветки. До утра отрастить я ее вряд ли успел бы, прибил ступеньку.

То, что в рамах не хватало стекла, оператору понравилось очень. Он вставил в пустой проем осколок, забракованный мужиками при остеклении, меньших размеров, криво сколотый по одной из сторон. Немец отошел на несколько шагов, посмотрел в визир (я теперь знал, как называется этот простой прибор, похожий на фотоаппарат-«мыльницу»). Оператор еще чуть отступил и снова посмотрел.

— Зер гут! Ка-ра-шо!

Я хотел предложить выбить все стекла, но передумал. Слишком «карашо» обычно «плёко».

Начальство уехало, Григорий Сергеев с ними, а я остался помогать мужикам разбирать стену. Дело нехитрое, ломать — не строить.

— Кто они по национальности будут? — спросил рыжебородый бригадир.

— Оператор — немец, режиссер — француз, — ответил я. — Есть еще чех, англичанин, был итальянец.

— Американцы с вами есть? — спросил мужик в волчьей ушанке.

— Американцев нет.

— Жаль.

Мужик с размаху рубанул топором по бревну и вдруг заорал во всю глотку как резаный, на мотив «зеленой крокодилы»:

ГЛАВА 6 Бурят в шаманском прикиде

В усадьбу Никиты привезли меня в раздолбанном «жигуле» в сумерках, а из столовой после ужина я вышел уже в полную тьму. Каким-то невероятным образом, наверное случайно, я отыскал свой дом № 11.

В неярком мигающем свете водитель микроавтобуса читал журнал «За рулем», пиротехник Петя спал, похрапывая и наполняя комнату духом водочного перегара и заскорузлых носков, а Григорий Сергеев, оказывается, ждал меня, предложил сходить в баню. Я порядком взмок на разборке стены, помыться было не лишним, но эти бани… Ох уж эти бани…

Кто, скажите, обманул целый стопятидесятимиллионный народ, объявив, что бани полезны для здоровья? Что может быть полезного в пассивном сидении под потолком тесной клетушки, обшитой осиновой дранкой, на верхнем полке (ударение на последний слог) голым, потным, при температуре сто градусов по Цельсию? И ведь какой-нибудь придурковатый энтузиаст еще плеснет на раскаленные докрасна камни ковш воды, и повалит пар, густой, обжигающий изнутри и снаружи. Так ведь находятся еще бесстыдные кретины, которые в чем мать родила выбегают, распаренные, и ныряют в прорубь или сугроб, если водоем, к счастью для них, рядом отсутствует…

Увольте меня от подобной процедуры! То ли дело дома, в благоустроенной квартире — встал под душ, смыл пот и получил попутно удовольствие от барабанящих по затылку водных струй…

Впрочем, как-то на досуге я разгадал причину любви русского народа к русским баням. Она устрашающа, как гнев Господень, и проста, как ситцевые трусы.

Дело в том, что когда русский человек после смерти попадает в Ад, в его атмосфере он ощущает себя привычно, как на родине. Сказываются изнурительные банные тренировки при жизни. Тяжело в ученье, легко в бою. Сурово, но факт. Ну а то, что русский человек после смерти попадает именно в Ад, обсуждению не подлежит. Это аксиома. Если же он попадает все-таки в Рай, значит, он нерусский на самом деле, прикидывался при жизни сознательно или в заблуждение его ввела фальшивая запись в пятой графе краснокожей книжицы.

Словом, все ясно со мной: в банях меня тошнит, от омуля с душком — с души воротит. Может, я — папуас с острова Новая Гвинея? Ну уж нет!

— Пошли, Гриша, попаримся. Давненько я в баньку не захаживал, все как-то не получалось. Люблю я это дело, соскучился!

Мы попали не в баню, нет. Мы попали в вагон метро в час пик, переполненный сексуальными извращенцами. От подобного тесного и потного обилия голых мужиков мне нехорошо сделалось, противно и голова закружилась. И запашок, блин…

Ладно тебе, Андрей Татаринов, привыкай. В Ад попадешь и не заметишь даже, вроде в баньку сходил…

В предбаннике одежду не на что было повесить, в парной — не протолкнуться, свободных тазов нет, за кипятком — очередь. Люблю я русскую баню, особенно, когда мыться всем приспичило одновременно.

Ничего. Дождались, получили освободившиеся шайки, отстояли очередь за кипятком. Вошли.

Сесть было не на что, потому что на верхнем полке лежал на животе английский актер, а на нижнем стоял мой знакомец — естественно-лысый реквизитор Вася и охаживал его березовым веником. Хорошо охаживал — от души, с размаху.

— Еще? — спрашивал реквизитор.

— Ис-чо! — истошно вопил англичанин после каждого удара, и Вася делал ему это «исчо».

Фингал под глазом сделался фиолетовым, потная лысина блестела. Демонстрируя отсутствие передних зубов, Вася улыбался, точнее — хищно скалился. Увидев меня, кивнул:

— Вишь, по-человечески нехристь заговорил, по-русски! — и хлестанул, как казак шашкой, разрубающей до седла.

— Ис-чо!

— Вася, хватит, ты убьешь его на хрен! Завтра снимать будет некого!

— Ни хрена с ним не сделается!

— Ис-чо!!!

Англичанин подскочил с полка и, хохоча, выбежал из парной.

— В сугроб пошел нырять, — пояснил реквизитор. — Я ему заранее весь банный процесс описал через переводчика.

— Какой сугроб, окстись? Нету в Хужире снега!

— Захочет, найдет. — Вася агрессивно потряс излохмаченным веником, видимо, вошел в раж. — Давай, земляк, ложись, я и тебя сделаю!

— Спасибо, в другой раз.

Попарились. Помылись.

Григорий Сергеев меня порадовал. Молодец мужик, с понятием. Когда мы вернулись в дом № 11, он поставил на стол чекушку водки.

— Специально на после бани взял.

Водителя в комнате не оказалось. В микроавтобус он, что ли, ночевать ушел? Пиротехнику Петру, понятно, предлагать мы не стали. Теперь он спал на животе, но храпел все равно. Вот, блин, наказание…

Разлили. Выпили. Закусили ломтиками копченого сала с черным хлебом. Это уже я догадался в дорогу взять.

Григория мгновенно сморило, и он лег в постель, а я, напротив, чувствовал себя необычайно бодрым и деятельным. Вот только куда их на ночь глядя девать, эти бодрость и деятельность, если — взглянул на часы на сотовом — через полчаса свет погаснет?

Решив перед сном еще раз полюбоваться на эксклюзивный теплый туалет, вышел во двор. Полной тьмы не было. Это со света так показалось. Постоял у дверей пару минут, глаза привыкли и стали видеть. Три источника света.

Звезды на Ольхоне — с кулак, яркие, сочные, будто остров не в центре Священного моря, а в ядре Галактики, где ночи нет по определению.

Растущая луна висела над горизонтом, без четверти полная.

Возле двухэтажной столовой горел костер, вокруг сидели несколько человек. Я пошел на свет.

Было в усадьбе Никиты, оказывается, предусмотрено и место для костра с врытыми лавками вокруг. На них сидели Поль Диарен, режиссер, Ганс Бауэр, оператор, Жоан Каро, продюсер, Карел, ее помощник, переводчик Борис Турецкий да чуть поодаль стоял, лукаво улыбаясь, Никита, хозяин заведения. Это те, кого я знал. Незнакомец был всего один, но какой! Цирк, да и только! Незнакомец был бурятом в нарядном шаманском прикиде. Он стоял у самого костра, весь освещенный, разглядеть его труда не составило.

На его костюме, похожем на старорусский кафтан, сшитом, как я потом узнал, из шкуры теленка, блестело множество разнообразных подвесок из стали, бронзы и меди. На плечах — изображение птиц, на груди — пластинки-ребра, как у скелета. Слева на кольце была подвешена шкурка колонка, в образе которого, вероятно, выступал дух помощник шамана. Ниже талии подвешены слева три бронзовых колокольчика и изображения волка и медведя. Справа к кольцу на груди подвешен жгут-змея с коралловыми глазами. Здесь же — изображение лошади и стремя. Ниже талии, спускаясь к краю подола, висели колокольчик и два бубенца в виде голов жаб. По рукавам проходила скрученная проволока, которая заканчивалась изображением ладоней.

Бурят в шаманском костюме говорил, вероятно, отвечая на вопрос. Турецкий переводил синхронно, как мог.

— Эпос у нас богатый, однако не хуже любого европейского!

Режиссер что-то сказал на французском, и Борис Турецкий обратился к нарядному незнакомцу:

— Месье Диарен спрашивает, не могли бы вы рассказать нам что-нибудь из богатого бурятского эпоса?

Незнакомец мог. И хотел. Вот что он поведал иностранцам у костра в усадьбе Никиты в деревне Хужир на острове Ольхон.

ГЛАВА 7 Объявленная смерть

Бурят в шаманском костюме смолк.

Не поворачивался у меня язык назвать его шаманом, хоть убейте, не поворачивался. И не то чтобы заподозрил я в его легенде фальшивку с эпатажным физиологическим уклоном. Нет. Подобной физиологии в архаических сказаниях хватает. Взять хоть старорусские сказки в первозданном виде, не приглаженные докторами да кандидатами от этнографии. Куда их деть, всех этих бравых солдат и хитрых мужичков-работников, с наслаждением трахающих генеральских да поповских жен во все возможные отверстия? Невозможные — тоже. Причем открытым текстом, где каждый орган и действие названы своими исконными именами. Теперь это — непечатная матерщина, привнесенная в невинный, белый и пушистый, русский язык монголо-татарскими оккупантами. При чем здесь монголо-татары?

Честнее и откровеннее архаические сказания, а значит — циничнее. И нет ничего в цинизме дурного. Он — обратная, темная сторона истины, ну а предметов с одной только стороной не существует в реальности. В ирреальности — тем более.

Так что дело не в содержании рассказанной легенды, вполне вероятно, что она истинна. Подозрения во мне вызвала сама личность бурята моего примерно возраста в шаманском прикиде Хотя вроде с чего бы? Вел он себя вполне по-шамански, разве что в бубен не стучал, не было в руках бубна, да без подтанцовки обходился. Говорил, эмоционально жестикулируя, поставленным голосом, будто со сцены Иркутского театра юного зрителя. Бубенцы на подоле позванивали, отзываясь на каждое движение, металлические прибамбасы на одежде поблескивали отраженным светом костра.

«Шоу, — подумалось мне, — чисто шоу, триумф одного актера…»

С другой стороны, шаман обязан иметь актерские навыки, профессия у него такая. Он в одном лице и актер, и режиссер, и гример, и реквизитор. Иначе публика, то бишь жители подконтрольного селения, его и слушать не станет, не то что верить. А обладает он магической силой или нет, дело десятое…

Стоп, оборвал я себя, мысленно, конечно. Как так — десятое? Разве не шаманская сила в шамане главное? Разве личность его имеет значение? Вот ударил он в бубен, вошел в экстаз, и уже не человек, Дух говорит человеческими устами. Как ни были бы умны и образованны мы, смертные, весь наш ум, все образование — ноль без палочки по сравнению с мудростью Духов-боохолдоев и всемогуществом Тэнгриев-Небожителей. Мы со Срединным-то, своим миром толком не разобрались — обгаживаем его, трубопроводы по берегу Священного моря пускаем… А о Верхнем и Нижнем мирах имеем и вовсе смутное представление. Если вообще не отрицаем их существование. Многие и отрицают, но это их проблемы, а не потусторонних миров…

— Браво! — сказал режиссер.

Слово не требовало перевода, Борис Турецкий его и не переводил. И надо же, бурят раскланялся! Аплодисментов, правда, не хватало… Только я так подумал, как Жоан Каро зааплодировала, к ней присоединились остальные. Премьера прошла успешно…

Откуда он, интересно, взялся, этот мастер разговорного жанра? Никита, верно, привел. Может, у него программа такая по привлечению иностранных туристов?

— Андрей Татаринов? — спросил меня бурят, не переставая кланяться и посылать воздушные поцелуи в очарованную публику.

Я стоял в освещенном костром круге, и народный сказитель, вероятно, давно меня заметил. Но знает-то он меня откуда? Я его точно впервые вижу… И тут до меня дошло: это же Николай Хамаганов, о котором несколько часов назад говорил мне водитель «Нивы»! Тот самый блудный бурят, что пятнадцать лет отсутствовал на родине, а теперь возник из ниоткуда и объявил себя черным шаманом. Он еще спрашивал обо мне. Но это мало что объясняло, я его не знал. Впрочем, все монголоиды для европейцев на одно лицо, тем более если мы встречались с ним в пьяной какой-нибудь компании… Ладно, поживем, узнаем. Или — не узнаем. Часто наше знание или незнание не имеет никакого значения. По сравнению с мировой революцией, как говаривали в недавнем нашем большевистском прошлом…

— Я — Андрей Татаринов.

— Разговор есть. Не уходи никуда, ладно?

Я неопределенно пожал плечами. Точно мы с ним водку пили, и, наверно, на брудершафт, иначе чего он мне панибратски «тыкает»?

Оператор что-то сказал на плохом английском, Борис Турецкий все-таки его понял, перевел, может, и не дословно.

— Ганс Бауэр интересуется, сохранились ли в бурятском народе на острове Ольхон древние шаманские обряды?

Оператор, не дожидаясь ответа, добавил еще несколько фраз, переводчик продолжил:

— Господин Бауэр говорит, что его очень и очень интересуют культовые обряды архаических народов… — Москвич запнулся. — Извините, Николай, это звучит не оскорбительно?

— Нет, нисколько, — улыбнулся в ответ, теперь я уже точно знал — Николай Хамаганов. — Архаический народ — это звучит гордо!

И горько — хотелось мне добавить, но я сдержался. Ишь, какой образованный, с высшим образованием, вероятно. Или не с высшим? Театральное училище, кажется, дает среднее специальное. А Высшая школа партийного актива какое давала?

— Так вот, — продолжил Борис Турецкий, — господин Бауэр говорит, что был бы счастлив запечатлеть на пленку какой-либо этнографический обряд древнейшей на планете религии: шаманское посвящение, свадьбу или похороны. Он понимает, что все это на заказ не делается, но вдруг что-нибудь случайным образом совпадет с их пребыванием на острове? Вместе с режиссером они готовы оплатить беспокойство в долларах или евро.

Хамаганов с видимым сожалением покачал головой:

— Шаманское посвящение исключается, это сакральное действо. Даже случайное присутствие на нем посторонних карается смертью, а о съемках и речи быть не может. Свадеб в ближайшее время не предвидится, а вот похороны… Вы что-нибудь знаете о шаманских похоронах? Вообще о человеческой душе?

Бурят смолк, переводчик заговорил на английском, выслушав ответ, вернулся на русский:

— О шаманских похоронах и о бурятской душе господа не знают ничего.

Хамаганов удовлетворенно кивнул, а затем прочел целую лекцию.

Николай Хамаганов смолк, бубенцы на подоле шаманского костюма звенеть перестали.

Ишь, какой кровожадный… Впрочем, сжигала же в Средние века в Европе святая инквизиция ведьм и колдунов на кострах. Да что там средневековая инквизиция, уже в эпоху Просвещения повсеместно практиковались публичные казни! Кто-то из русских классиков присутствовал, а потом описал демократическую Швейцарию середины XIX века!

Многое из того, что Хамаганов рассказывал, я уже знал. И вроде правильно он все говорил, однако ощущал я какую-то изначальную фальшь в его словах, сам не знаю почему. Я ведь не великий знаток бурятского шаманизма, так, слышал кое-что, и только.

Прослушав английскую версию, заговорил режиссер.

— Месье Диарен интересуется, — перевел Борис Турецкий, — что, в деревне Хужир кто-то умер? И если да, то можно ли снять обряд похорон?

— Снять обряд можно, — ответил Николай Хамаганов, — я лично вас приглашаю. В Хужире никто пока не умер, но скоро умрет. Через два дня. А на третий день после смерти будет воздушное погребение — выставление на аранга.

— Откуда вы знаете о грядущей смерти?

— Шаман знает многое из того, что недоступно простым смертным.

— Может быть, тогда вы знаете, кто именно умрет?

— Да, знаю. Умрет черный шаман.

— Кто конкретно?

— Я.

ГЛАВА 8 Целая Вечность и еще минут десять

— Доннэр вэтэр… — тихо произнес Ганс Бауэр.

На уровне местоимений, междометий и матерщины русский язык он еще не забыл, смысл ответа Николая Хамаганова из иностранцев после русскоязычного чеха понял первым. Понял и ужаснулся. За ним следом французы, когда Борис Турецкий перевел пугающее краткосрочное пророчество черного шамана.

— Вы умрете через два дня? — спросила Жоан Каро дрожащим голосом.

— Да, — ответил шаман.

— Вы говорите об этом спокойно?

— А что здесь страшного? Смерти нет. Есть переход в другой мир. И потом, вы ведь тоже умрете. И прекрасно знаете это, однако не впадаете от этого неоспоримого факта в истерику.

Может, и впадает. Может, просыпается ночью и плачет в подушку от обиды и бессилия. Смерть — это так несправедливо. Особенно если ты — атеист и она для тебя финиш, конец спринтерской дистанции. И — привет родителям…

— Я горд, что умру и буду похоронен на сакральном острове Ольхон, острове великих Духов, — продолжал пугать черный шаман. — Сам богдо Чингисхан похоронен здесь!

— Я слышал, — заспорил немец, — что великий завоеватель похоронен в монгольской степи в месте, где он родился, возле какого-то озера. Разве это не так?

— Конечно так! Для непосвященных. Кто же станет афишировать тайное знание? А место захоронения останков Темучина — страшная тайна. Но пришло, пришло время ее раскрыть! Я могу показать вам истинную могилу Чингисхана. Завтра!

— Вы разрешите нам ее снять? — поинтересовался режиссер, через переводчика, понятно. Без особой надежды на согласие поинтересовался, судя по интонации. Да и не верил месье Диарен костюмированному буряту. А кто бы поверил? Уж не я, точно.

— Можете снимать. Встречаемся завтра здесь… — Хамаганов повернулся к Никите: — Когда у тебя обед?

— В два часа, — ответил хозяин.

— Встречаемся в три, — продолжил шаман. — Я отвезу вас на могилу Чингисхана, расскажу о том, как он был похоронен, покажу останки великого Небесного Богдо.

Киношники посовещались, мешая французский язык с английским, потом оператор произнес по слогам:

— Ка-ра-шо. Ф драй час.

— Мы при́дем, — добавил чех Карел с мягким западно-славянским акцентом, игнорируя русскую букву «ё» и смещая ударение.

Когда Хамаганов коснулся моего плеча, я вздрогнул. Отвлекся, не отрываясь, смотрел на Жоан, зеленые глаза которой в отблесках костра, казалось, горели черными огоньками. Не обращая внимания на помощника Карела, она улыбалась мне. Она… Да что уж я размечтался-то, идиот? Кончилось у нас все безвозвратно. Не простит мне Жоан Анны Ананьевой, переводчицы. Нет, не простит…

Я повернулся к шаману:

— Отойдем, Андрей Татаринов, разговор есть.

Сияя всем своим круглым, как шар, лицом, Хамаганов отсалютовал киношникам:

— Гуд бай, мадам и месье! До завтра!

Потом подхватил меня под руку и, звеня дурацкими бубенцами, увел во тьму к одной из бань.

— Ну, здравствуй, Андрей Татаринов. Рад тебя видеть.

А вот я почти его не видел, глаза еще к темноте не успели привыкнуть. Да и радости особой не испытывал.

Он нащупал мою ладонь и крепко ее пожал.

Да кто он такой, в конце концов?!

— Откуда вы меня знаете, Николай Хамаганов?

— Привет тебе от Николая Тимофеевича, — сказал он шепотом, многозначительно, словно пароль в шпионских фильмах: «Здесь продается славянский шкаф?» — «Славянский шкаф продан, купите германское трюмо…»

Имя-отчество не говорили мне ни о чем. Абсолютно.

— Кто такой Николай Тимофеевич?

Ответить Хамаганов не успел, потому что мы услышали мужские голоса, потом дверь бани распахнулась и на пороге возникла своеобразная парочка. Реквизитор Вася, русский человек с московской пропиской, и Уинстон Лермонт, шотландский актер в главной роли французского шевалье. Сейчас он исполнял другую роль. Он безвольно висел на плече Василия, как мокрое белье на веревке, натянутой между столбом и забором.

Было уже далеко за одиннадцать. Мазутный генератор Никиты смолк, и свет всюду погас.

Василий умудрялся держать одновременно зажженную стеариновую свечу, британского киноактера и половину бутылки русской водки.

— Нет, Уинсти, — говорил реквизитор, — ты меня не понимаешь. Россию умом не понять, Уинсти. Ты меня понимаешь?

— Йес, — отвечал Уинсти.

— Ес-ес — обэхээс… Ни хрена ты не понимаешь, нехристь, — продолжал Вася. — Россию не измерить ни общим аршином, ни в метрической системе СИ, ни в этих ваших футах-стерлингов… Ты меня понимаешь, Уинсти?

— Йес, — отвечал Уинсти.

— В нее, Уинсти, можно только верить. В смысле, в Россию. Поверь мне!

Они вывалились наконец из бани и, продолжая содержательную дискуссию, петляя, удалились во тьму. Куда, интересно? Хоть бы Василий довел его до кровати, а то заплутает, бедный, и пропадет, замерзнет в дикой Восточной Сибири на самом краю света.

— Понимаешь, верить, как в Бога! Ты веришь в Бога, Уинсти?

— Исчо, Васья! — истошно закричал вдруг Уинсти грамотно поставленным голосом заслуженного артиста Великобритании. — Ис-чо-о-о!

Они удалились на безопасное расстояние, и Хамаганов ответил на мой вопрос:

— Андрей, ты не можешь не знать Николая Тимофеевича Алексеева. Вы встречались с ним в Иркутске накануне твоего отъезда на Ольхон. Встречались и договорились о сотрудничестве.

Николай Алексеев… До меня наконец дошло, о ком говорит бурят. И что за сотрудничество, тоже стало ясно. Но я же от денег отказался, ничего конкретно не обещал этому гэбисту бывшему, а возможно, и настоящему. Тоже мне, бизнесмен… Сами оттуда не выходят. Бывает, конечно, что внутренние органы отторгают человека — через прямую кишку, но чтобы взял и — мол, пока, ребята, счастливо оставаться! Верится с трудом… Впрочем, черт знает? Небогатый у меня опыт общения с внутренними нашими органами. И слава богу.

— Понял, — сказал я. — Теперь все понял. При случае товарищу Алексееву тоже привет передай. Большой души человек, крупный предприниматель, можно сказать, планетарного масштаба!

То ли глаза привыкли к темноте, то ли ущербный диск луны вышел из-за облаков, но видел я теперь сносно. Видел баню, двор, видел боковым зрением, как киношники расходились по номерам, но один из них остался у тускнеющих углей догоревшего костра. Огонек сигареты обозначил оставшегося.

Видел я и довольную улыбку Николая Хамаганова.

— Вот и хорошо, Андрей, что вспомнил, — сказал он и добавил командирским каким-то голосом: — Благодарю за службу!

Вероятно, он ждал, что я отреагирую адекватно, типа: «Служу России!» или что там теперь принято говорить? Но я не отреагировал никак. Какая служба? Что он несет?

Я промолчал, и он продолжил:

— Иностранцы были хорошо подготовлены, все прошло как по маслу. Сейчас работаю я, ты только присутствуешь, но после моей смерти вся ответственность за выполнение поставленной задачи ложится на тебя, товарищ Татаринов!

Вспомнив Николая Алексеева, я, конечно же, вспомнил и наш с ним разговор. Еще и Стас участвовал, царствие ему небесное, рабу Божьему…

Значит, Хамаганов тот самый псевдошаман, который в положенное время должен беззаветно отдать свою псевдо-жизнь за дело… Чье, кстати, дело? Рука Москвы маловероятна. Игра явно была затеяна деятелями губернского уровня. Хотя как тут разобраться? С моей колокольни не видно ни черта, больно она низкая…

За спиной губернатора — президент. Так говорят, но так ли это в действительности? Каков масштаб происходящего — областной или общероссийский? И какова истинная цель? Я же не знаю ни фига. Я нахожусь в положении того слепца, который, ощупав слоновий хвост, назвал слона веревкой…

Впрочем, мне-то что за дело? В любых этих масштабах раздавят меня, как муравья, и не заметят. Словом, следует сидеть на своей колокольне тихо-тихо, ну и понятно, не подпрыгивать, чтобы, не дай бог, себя не обнаружить.

— Что я должен делать? — спросил я.

— С тобой свяжутся. — Николай Хамаганов пожал мне руку. — До встречи, товарищ.

Он растворился во тьме бесшумно, профессионально.

Михаил, водитель «Нивы», говорил нам с Сергеевым, что Николай Хамаганов отсутствовал на Ольхоне пятнадцать лет. Я знаю, где он находился все это время. На задании. В стане злобных врагов нашей многострадальной Родины. На агентов-монголоидов спрос, вероятно, немаленький. Может, он и государственные награды имеет…

«Но пасаран!» — хотелось воскликнуть, показав сжатый кулак кромешной тьме, окружающей Отчизну, но я сдержался.

В нашей неравной борьбе главное оружие пролетариата — конспирация, а уже потом — булыжник.

Сам не знаю зачем, я вернулся к догоревшему костру. Тот, кто сидел, неузнанный, на лавке, уже докурил, и я не мог угадать, кто там оставался, не торопился в постель в жарко натопленном номере.

Я достал сигарету и склонился над подернутыми пеплом углями. Прикурить захотелось от естественного источника, а не от российского газа, заключенного во французскую зажигалку, произведенную в Народном Китае.

Я дунул — пепел поднялся в воздух, обнажив яркие угли, переливающиеся всеми оттенками красного и синего, дрожащими, словно живыми. Короткий язычок лизнул тьму и погас.

С лавки засмеялись тихо и тонко. Женским голосом. Женщина была здесь только одна…

Я дунул еще — и вот уже несколько язычков поднялось из жаркого марева, но не прикорми их деревом, исчезнут, как не бывало.

Подбрасывать дрова я не стал, огонь погас, но краем глаза, не поднимая головы, я успел увидеть улыбающуюся Жоан Каро. И чему она, интересно, радуется? Улыбается чему?

Сунул в угли тонкую ветку. Она загорелась мгновенно. Я поднес ее к сигарете, но прикурить не успел — погасла.

— Комен зи мир, Андрэ, — услышал я и поднял голову.

Она сидела нога на ногу, облокотившись на колено, а другой рукой, вытянутой, держала зажженную зажигалку. Природа, казалось, затаила дыхание — ветра не было, и газ горел ровным желто-синим пламенем, освещая лицо женщины с изумрудными глазами. Они горели не отраженным светом, нет. Словно свежие угли погасшего костра, изнутри они переливались всеми оттенками зеленого, дрожали, будто живые, отдельные существа… Может, и правда отдельные?

Я поднялся. Я смотрел на нее, онемевший, застывший, превратившийся в чугунный памятник Командору. Смотрел и не смел подойти, точнее, не мог — металлические конечности меня не слушались. И я понял вдруг всю правду про эту женщину. Никакая она не француженка. Она вообще здесь, на Земле — проездом. Она — инопланетянка. Потому что не бывает в этом грешном мире таких изумрудных глаз, такой красоты, такой женственности. Одно только ее присутствие вызывало во мне жгучее желание, одна только улыбка, блеск глаз, изгиб тела… О чем я? Разве можно подобную неземную красоту грубо и жестко затащить в постель? Прости мою душу грешную…

— Андрэ! — повторила Жоан. — Что ты там стоишь, дурачок, иди же ко мне!

Из какой ты Галактики, милая? И почему я понимаю опять твой инопланетный диалект? Впрочем, этому я как раз удивился не очень, был уже прецедент с полетами, причем на этот раз понимание наступило без побочных эффектов — ни жжения во лбу, ни потери сознания не случилось.

И я пошел на свет глаз, как на огонек светофора.

Я шел медленно-медленно, словно продираясь сквозь затвердевший вдруг воздух.

Я плыл в нем, как в поминальном киселе.

Я преодолевал несколько шагов, нас разделяющих, целую Вечность.

Проигнорировав зажигалку, я встал на корточки, положил голову ей на колени и прошептал без всякой надежды на понимание:

— Я люблю тебя, Жоан. Прости меня.

Острые коготки вошли в мои волосы. Они перебирали, почесывали и царапали. Кончики пальцев касались нежно щек, лба и ушей. Так, вероятно, знакомятся слепые, запоминая топологию нового лица… Но мы уже знакомы с тобой, Жоан. Мы уже были друг в друге, друг другом, частью единого андрогина. Мы… Или я все придумал и ничего у нас не было? Я испугался. Вдруг та ночь в летящем «шевроле» — плод моего больного воображения, и только?

— Глупый, глупый, — говорила Жоан. — Разве может старая больная обезьяна обижаться на молодого красивого самца?

Я обнял ее за талию. У нее была тонкая талия. Очень тонкая.

— Сядь рядом, Андре. Так неудобно. Я хочу тебя поцеловать.

Я сел. Я тоже хотел ее поцеловать. Я просто хотел ее. И теперь точно знал — все у нас было. И будет.

И губы встретились, не могли не встретиться, потому что были созданы Творцом Эрлен-ханом для этой встречи, для этого поцелуя с терпким дымным привкусом Преисподней, с головокружительными ароматами эдемских садов и степного разнотравья обитаемых Небес.

И пошел вдруг снег, я видел его, не открывая глаз.

И легкие резные снежинки опускались медленно и плавно на нас, целующихся, на усадьбу Никиты, на деревню Хужир, на остров Ольхон, на Байкал, скованный льдом.

И это было, как благословение свыше.

Утром придет буйный ветер Сарма и сметет, словно березовым веником, снег к берегу острова или к противоположному, материковому.

Но нам-то с Жоан какое до всего этого дело? Мы целовались. Мы целовались целую Вечность и еще минут десять, не меньше.

Но все кончается, даже Вечность.

— Я люблю тебя, Андрэ, — прошептала Жоан, и я невероятным образом увидел в уголках ее глаз жемчужины слезинок.

— Я хочу тебя, Андрэ, хочу немедленно. Я умру, если этого не случится!

— Ты не умрешь, — сказал я, и, кажется, она меня понимала. Ты не умрешь никогда, Жоан!

Я встал с лавки. Она встала тоже.

Я взял ее на руки, она засмеялась.

— Не надо. Я толстая и тяжелая.

— Ты изящная и легкая. Как снежинка.

Я понес ее к воротам усадьбы.

Я понес ее к чернеющему вдалеке лесу.

Я понес ее сквозь тьму, снег и морок острова Ольхон.

И она была невесома. Невесома и желанна.

А потом мы легли на мою куртку посреди заснеженной степи, и нам было хорошо. Мы были счастливы Мы были счастливы долго-долго, целую Вечность.

Ущербная луна бесстыдно подглядывала за нами в узкую щелку между облаками.

И я смотрел сверху, как на лицо Жоан падает снег.

Падает и не тает.

ГЛАВА 9 Мать-Хищная Птица

Проснулся я от нечеловеческого крика в диапазоне от отвратительного ультра- до ужасающего инфразвука, одинаково не воспринимаемых человеческим ухом, но по-разному действующих на психику.

И были в нем одном голоса всех птиц — существующих и несуществующих, мыслимых и немыслимых, порхающих за окном в городском сквере и обитающих в Преисподней мировой мифологии.

Тонкий писк синицы, болтливый щебет воробья, музыкальный посвист виртуоза-соловья, пронзительный, истошный крик чайки, картавое карканье ворона, гибельное пение пернатых сирен-полудев, пугающий рев благородного грифона, царственный клекот белоголового орла-могильника…

И ведь слышал я этот крик не впервые, должен бы был уже привыкнуть. Но привыкнуть к нему невозможно. Всякий раз, слыша его, я содрогался, мурашки плотными рядами выступали на коже, а сердце падало в отсутствующие трусы. Я был гол, как кость. Я плавал в теплой, густой, как поминальный кисель, жидкости, заключенной в…

Я развел руки в стороны и нащупал гладкую вогнутую поверхность. Я находился в замкнутой сферической полости, под завязку заполненной жидкостью, но каким-то немыслимым образом мог дышать. Или попросту обходился без воздуха? Не знаю.

Я с самого своего рождения плавал в теплом киселе и одновременно проживал в городе Иркутске недалеко от набережной Ангары, потом в Москве у станции метро «Динамо» и снова в Иркутске.

Я учился, работал, ел, пил не одну только воду, спал с женщинами, не смыкая глаз, плача, хоронил близких и в то же самое время плавал в замкнутой сфере… Яйцо! Вот как называется место моего заточения. И ведь не был никогда для меня загадкой этот факт, но я скрывал его даже от самого себя…

Я что же, цыпленок-бройлер или зеленый крокодил? Неуклюжая черепаха или гремучая змея? Чушь. Я — человек. Мое имя — Андрей Татаринов. Мне 30 лет и 3 года. В настоящий момент я нахожусь на острове Ольхон вместе с международной съемочной киногруппой в качестве ассистента художника-постановщика. И еще знаю точно: я — не птица, а уж пресмыкаться — тем паче увольте!

Я снова содрогнулся, услышав повторный псевдоптичий крик, а следом, что еще ужаснее, потому что впервые, — оглушающий, страшный удар по стенке. Яйцо затряслось, завибрировало, по всей его поверхности пошла сеть трещин, и после второго, не менее мощного удара оно раскололось на мелкие осколки, как разлетаются стекла автомобиля во время аварии…

Я сидел, до боли зажмурив глаза и зажав ладонями уши, на скорлупе и по пояс в ней, мокрый — в какой-то липкой слизи, оглушенный, ошарашенный и напуганный до смерти.

Псевдоптица крикнула в третий раз, и я вжал в плечи голову, а затем постарался сжаться сам. Мне захотелось превратиться в крошечное зернышко, незаметное под скорлупой, несуществующее. Хотелось просто не быть, покуда все не закончится… Что — все? Я не знал.

Я открыл глаза и увидел вокруг себя переплетение осиновых стволов в телеграфный столб толщиной. Дно — ровная круглая площадка метров десять в диаметре. Сухая трава и мох настолько плотно закупоривали щели меж древесных стволов и ветвей, что густая жидкость расколотого яйца еще не вся просочилась вниз, я сидел в луже. Стенки имели высоту в два человеческих роста, не меньше. Через такой плетень не перепрыгнуть даже легкоатлету без шеста…

Словом, я понял, что яйцо, из которого я только что вылупился, лежало в гнезде, свитом неизвестной птицей из цельных осиновых стволов. Каковы же размеры этой птички, если даже для слона гнездо великовато?

Я поднял пару блестящих, будто полированных, скорлупок величиной с ладонь и толщиной в два пальца. Стукнул их друг о друга — они зазвенели. Металлическая скорлупа? Какая пернатая тварь способна нести подобные яйца? И какой силы должен был быть удар, чтобы вдребезги расколоть эту танковую броню?

Мне сделалось страшно. Я так думал. Потому что по-настоящему страшно мне стало чуть позже, когда гнездо тряхнуло, я оглянулся на звук и увидел лапу. Зеленую чешуйчатую лапу какого-то гигантского ящера. Крокодила? Нет, скорее уж тираннозавра.

Я медленно поднял голову, дабы обозреть существо целиком. Если вообще возможно увидеть двухэтажный дом, находясь в его подвале, под фундаментом. В моем случае — под животом, таким же как лапы, — зеленым, чешуйчатым… Господи, боже, сейчас эта тварь сожрет меня и вряд ли насытится. Судя по габаритам желудка, ей таких, как я, человек пятьдесят на обед нужно. Или сто…

Тварь переступила с ноги на ногу, сотрясая гнездоподобное сооружение, затем я увидел орлиную голову с осмысленными, человеческими глазами изумрудного оттенка, рассматривающую меня в упор. Вы не поверите, в этих глазах светились любовь и доброта!

Значит, она сожрет меня с любовью…

Птица не стала этого делать. Она ухватила железным клювом меня за загривок, который невероятным образом не оторвался вместе с шеей, после чего взмахнула широкими крыльями с зазвеневшим металлическим оперением, подпрыгнула и поднялась в небо. Скорее даже — в Небо. Потому что среди человекоподобных существ, больше похожих на тени, с зыбкими границами тел, я увидел других, крылатых, с монголоидным разрезом глаз. Ангелы в бурятско-монгольском варианте? Больше разглядеть я ничего не успел — все тонуло в дрожащем мареве, да и Птица скоро опустилась.

Я посмотрел вниз и вспомнил, что на самом краю Срединного мира, далеко-далеко на Севере, в особенном пространстве, недоступном простым смертным, растет огромная раскидистая Ель. Ничего живого нет вокруг, только Ель, Небеса и снег, чистый, как отражение Небес.

На ветвях Ели — гнезда, в гнездах — яйца, в яйцах — души нерожденных шаманов.

На нижних ветках — слабых, на средних — средних, на верхних — сильных, а на самой вершине, на границе миров Верхнего и Срединного, одно-единственное гнездо. Обычно оно пустует. Великий Шаман рождается на Земле раз в несколько столетий, что в мирах сопредельных означает несколько мгновений или эпох. Время в них течет по-разному. Оно, как и многое другое, подвластно Небожителям, как Белым, так и Черным.

Мать-Хищная Птица с орлиной головой и железными перьями садится на Дерево, сносит яйца и высиживает их. Для рождения малых шаманов требуется 1 год, средних — 2, сильных — 3, а Великого — 30 лет и 3 года.

Вот оно, значит, как… Спам, с которого все началось, оказался не просто красивой архаической метафорой и не пошлой стилизацией под одержимого этнографа XVIII века, записывающего предания диких северных народов Сибири. Спам оказался правдой, чистой, как снег под ногами, как небеса над головой.

И Мать Хищная Птица, вот она, несет меня в своем железном клюве, звеня железным оперением крыл.

Значит, пришло мое время. Как пришло, каким образом и что это за время, я не имел ни малейшего понятия. Но не стоит забывать, я только-только вылупился, а велики ли знания новорожденного? На уровне инстинктов, разве что…

Прямо по курсу на горизонте зачернела тайга, и уже через несколько минут под крыльями быстроходной Хищной Птицы, идущей с околозвуковой скоростью, замелькали, сперва нечасто, а затем сплошь, кроны сосен, лиственниц, елей, берез и осин — исконно сибирских деревьев.

Скоро я увидел большую круглую поляну, окруженную вековыми соснами, а в геометрическом ее центре — черную войлочную юрту на снежном фоне. Из срединного отверстия в крыше юрты валил густой дым, настолько черный и копотный, что я подумал — там жгут резиновые покрышки отечественного производства.

Мать-Хищная Птица снизилась.

Ни одного человеческого или звериного следа я не увидел на первозданном снегу вокруг юрты.

Мать-Хищная Птица сделала круг над поляной и опустилась возле жилья. Не предупредив, она разжала свой никелированный клюв, и я рухнул с шестиметровой высоты в глубокий снег. Я погрузился в него с головой, но не достиг дна. Я опускался все ниже и ниже. Есть ли под снегом земля? Мне показалось, что нет, и я буду продолжать падение, покуда не окажусь на противоположной стороне планеты. А потом — назад, и так до бесконечности…

К счастью, этого не случилось. Орлиный клюв снова подцепил меня, поднял и поставил при входе в юрту у занавеси из медвежьей шкуры, бурой с фиолетовым отливом. Оказавшись рядом, я поразился циклопическим размерам входного проема, да и высота его была такой, что трехметровый великан прошел бы в юрту, не пригибаясь.

Мать-Хищная Птица крикнула, но больше я не боялся ни ее крика, ни ее саму. Она действительно моя мать. Мистическая мать моей новорожденной души. И она будет помогать мне в будущем, чем только сможет, потому что я ее мистический, ирреальный сын. Она любит меня. Она — могущественна и добра. Если уместно говорить о доброте безжалостного хищника. Разумного хищника. Более безжалостного, чем все зверье Срединного мира. Более разумного и мудрого, чем все земные академии, вместе взятые.

И еще я понял, что Мать-Хищная Птица не просто бездумно кричала, она говорила со мной. Она желала мне удачи. Она прощалась.

Мать-Хищная Птица, взмахнув звенящими крыльями, поднялась в воздух. Я помахал ей рукой.

— Прощай, Мать-Хищная Птица! Спасибо тебе!

Она ответила мне из поднебесья. Крикнула и многократное эхо повторило за ней:

— Прощай — прощай — прощай…

Она была красива и чем-то напоминала восточного дракона. Сверхмогучая, массивная, но изящная в своем легком полете назад к Мировой Ели с неисчислимым множеством гнезд на ветвях. Я же не один у нее. Нельзя ей надолго отлучаться, ведь если не греть яйцо, оно замерзнет здесь, в особенном, недоступном для смертных пространстве, а на Земле умрет человек. Разобьется в авиакатастрофе при посадке «боинга» в иркутском аэропорту, или найдут его тело без видимых следов насилия где-нибудь в кустах неподалеку от входа на станцию метро «Преображенская площадь»…

Я смотрел вслед улетающей за горизонт Птице, когда заметил боковым зрением некое движение. Повернулся к юрте. Отодвинув в сторону мохнатый полог, на меня смотрело чудовище. Женского пола, голое. Оно стояло в дверном проеме, пригнувшись. Оно мило мне улыбалось. У нее был единственный глаз во лбу, одна громадная, как дыня, грудь, свисающая до пупка, одно плечо. Другое словно срезано, правая рука росла прямо из грудной клетки.

— Сынок! — воскликнула она жизнерадостно и вышла из юрты в снег.

Когда она заговорила, я обратил внимание, что и зуб во рту всего один — искривленный, длинный, спереди на верхней челюсти. Я попятился.

Шла она странно — ноги не сгибались в коленных суставах, и я понял — суставов не было вовсе.

Шла она, как на ходулях, скоро передвигая негнущиеся конечности. Я продолжал пятиться, но шансов уйти от нее не было. Да и куда бы я ушел? Кругом незнакомый лес, и слой снега над бездной.

— Сынок! — Она протянула ко мне руки, и я увидел, что и на них по аналогии с ногами локтевые суставы отсутствуют…

Я так и не понял, как она оказалась в одно мгновение рядом. Но не ударила, не укусила острым вампирским зубом. Напротив, ласково взяла на руки, как младенца, и принялась, укачивая, баюкать:

— Баю-баю, бай-бай-бай, спи Андрюша, засы-пай!

Впрочем, я и был младенец — дня еще не прошло после вылупления из яйца…

Но как она сумела взять меня на руки в отсутствии суставов на конечностях? Я понял, руки ее были, словно каучуковые, гнулись в любом месте, плотно обволакивая мое тело. Имея подобную анатомию, на хрен, спрашивается, скрипучие ненадежные суставы, подверженные артриту, ревматизму и вывихам?

Одноглазая ведьма занесла меня в юрту, не переставая напевать:

— Придет серенький вол-чок и укусит за бо-чок!

Глаза сами собой стали слипаться, но я мужественно боролся со сном. А ласковая ведьма положила меня в железную люльку и принялась укачивать. Потом сунула мне что-то в рот:

— Ешь, моя радость! Ешь и спи!

Я вынул кусок изо рта, понюхал, осмотрел со всех сторон и наконец понял, что это за хрень — запекшаяся черная кровь. Чья, интересно?

Я снова засунул кусок в рот, тщательно разжевал — очень вкусно. Я заурчал от удовольствия. И ведьма была ничего себе, сексапильная… Я вдруг вспомнил — никакая она не ведьма, она — Дьяволица-Шаманка. Красивая. А то, что грудь всего одна, заводит. Пусть одна, зато какая! О-го-го!

Мне надоела бессмысленная борьба со сном.

Я закрыл глаза.

Я уснул.

ГЛАВА 10 Собачья смерть

Я проснулся.

Услышал, как кто-то негромко мычит неподалеку без слов на мотив «Зеленой крокодилы». Преследует меня эта мелодия последние дни.

Открыл глаза и увидел Гришу Сергеева возле рукомойника. Глядя в зеркальце, пристроенное на полке для мыла, он брился опасной бритвой. Ловко, уверенно. Попеременно надувал щеки, открывал рот, строил рожи, срезая мыльную пену вместе со щетиной.

Надо же, кто-то все еще пользуется стальными опасными бритвами. Я-то думал, они остались в каменном веке. Впрочем, тогда, вероятно, художники-постановщики брились кремниевыми…

Я непроизвольно провел ладонью по колючей щеке. Бриться в спартанских условиях я не собирался, даже станка с собой брать не стал.

— С добрым утром, господин ассистент! — жизнерадостно объявил Григорий. — Поднимайся. Минут через десять завтрак, а потом на съемки поедем.

В том, что утро именно доброе, уверен я был не очень. Вот вечер, да — лучше не бывает. Помирили нас с француженкой байкальский поздний вечер, ущербная луна и снегопад над голой степью. А ночь — так себе, чушь какая-то снилась кошмарно-сказочная.

Я поднялся с кровати. Ни пиротехника Пети, ни водителя из местных не наблюдалось. Пиротехник, поди, похмеляться пошел, а водила спал в корейском микроавтобусе. Когда я ночью вернулся, его кровать была аккуратно застелена — не ложился бурят.

— Ты в чем лицо вымазал? — спросил Григорий.

— В чем?

— Откуда я знаю? — Он протянул мне зеркальце. — Посмотри.

Я взглянул. Точно. Губы и даже кончик носа перепачканы чем-то черным. Что за черт?

— Тебе еще долго? — спросил я.

Григорий не ответил, принялся с фырканьем умываться и смывать пену, интенсивно позванивая носиком рукомойника. Мне этот звук напомнил птичку с металлическим оперением, вылетевшую из моего сна.

Наконец Григорий освободил умывальник, и я смог смыть липкую черноту с лица.

В комнате запахло пронзительно и резко, напомнив мне раннее детство и деревенского дедушку из центральной полосы России. Я обернулся и понял почему. Художнику-постановщику было, вероятно, не под шестьдесят, а под сто шестьдесят лет — он освежался после бритья «Тройным» одеколоном! То-то, я заметил, комары на него не садились, когда мы как-то лет пять назад выпивали на заболоченном берегу речки Ушаковки…

Завтрак подавали вполне приличный — запеканка, булочки, еще что-то. Но есть мне не хотелось. Я был сыт настолько, что о съестном даже думать было неприятно, тем паче нюхать — меня подташнивало. Выпил черный кофе без сахара, чем и ограничился.

Откуда взялась эта сытость? Ночью, помнится, когда вернулся, была мысль залезть в сумку за салом и хлебом. Жрать хотелось нестерпимо. Остановило отсутствие электрического освещения на отсталом острове…

Съемочная группа дружно загружалась в микроавтобусы. Жоан Каро я, как ни выискивал, не увидел. Где она, интересно? Или отсыпается после бурной ночи в степи?

Доехали без приключений.

Ночной снегопад оказался на руку — присыпал ровным пятисантиметровым слоем и наши следы, и брезентовую крышу. Бутафорский сруб издали выглядел как настоящее сибирское зимовье. Вблизи, впрочем, тоже. Кто-то успел разжечь огонь в печурке, белесый дымок над срубом клубился.

То, что дым почти бесцветный, оператору не понравилось. Один из водителей презентовал дырявую резиновую камеру, которую решено было сжечь на съемке общего плана. Но начать предполагалось не с него, а со сцены обнаружения трупа и отстрела волков главным героем.

Ассистенты оператора и вчерашние рабочие, приехавшие раньше, уже успели поднять тяжелую кинокамеру по крутому заснеженному откосу и установить ее с торца сруба, там, где накануне мы убрали полстены.

Осветители принялись заклеивать щели светонепроницаемым целлофаном, устанавливать приборы, тянуть проводку от подъехавшего вместе с нами дизельного генератора отечественного производства на базе автомобиля «КамАЗ». Его решено было поставить настолько далеко, насколько хватит длины провода. Вырабатывая электроэнергию, громыхал он, будто кузнечный цех.

Пиротехник Петя, зря я на него грешил, даже не похмелялся, работал. Объяснял актеру-англичанину через Анну Ананьеву устройство антикварного по виду пистолета с длинным стволом. Из таких в кино стреляются дуэлянты галантных эпох.

Вот только отворачивался Петр, старался не дышать на зарубежного товарища. Напрасно комплексовал пиротехник. После вчерашней парной в компании с реквизитором Васей выхлоп, поди, от британца тоже, как из забродившей пивной бочки.

Вчерашний рабочий-очкарик стоял чуть в сторонке со здоровенным лохматым псом на веревке. Тот тихонько поскуливал, лежа в снегу у ног хозяина.

Я подошел, поздоровался.

— Зачем собаку привел?

Очкарик загадочно улыбнулся:

— Это не собака, а волк.

Я присмотрелся, потом протянул руку. Пес оскалился и встал на лапы в напряженной стойке. Врет мужик У волка хвост направлен вниз, промеж ног поджат, а у его псины — вверх, еще и загнут колечком. Сибирская лайка, как пить дать, может, с примесью дурной…

— Ну, не чистый волк, угадал, — наблюдая за мной, торопливо поправился мужик. — Но полукровка точно. Его мамашу, суку, волчара обрюхатил, зуб даю!

— А на съемки привел зачем?

— Увидишь.

Монотонный скулеж кобелька перешел в жалобный вой. Что-то ему, лохматому, не нравилось. Что?

Мужик пнул собаку ногой в валенке.

— Тихо ты, ирод! Я те повою!

Появился соблазн разбить товарищу очки. Вместе с рожей. К счастью для него, меня позвал Григорий Сергеев — режиссер с оператором принялись осматривать наше хозяйство. Как всегда, при визире и переводчике Турецком.

Почти все их устроило. Чуть передвинули печь. Добавили поленьев на полу да мусора по углам. Аккуратные работяги утром, как приехали, тщательно вымели полы привезенным веником, идиоты. Мусор с глаз долой закопали в сугроб. Ничего. Раскопали. Вернули на пол. Добавили промасленного тряпья от водителей.

По собственной инициативе занесли деревянную чурку, вогнали в нее по рукоятку топор. Режиссеру понравилось, а оператор пришел в восторг и не скрывал этого — экспрессивно матерился на ломаном русском.

Были претензии к окну. Но не к тому факту, что оно местами зияло отсутствием стекол. Это как раз всех устроило. Не понравилось режиссеру то, что оно прозрачное, а не заиндевевшее. Художник через Бориса Турецкого пытался объяснить, что и не может оно быть иным в холодном зимовье — перепад температур невелик, и морозные узоры попросту невозможны. Поль Диарен понимал законы физики, но не одобрял. Он желал, чтобы в его фильме стекло в зимовье было заиндевевшим. И — точка.

Тогда Григорий Сергеев плюнул на стекло. Правда-правда, так он и поступил: набрал в рот слюны и плюнул. А потом присыпал снегом. И снег прилип. И стекло сделалось как бы заиндевевшим.

— О, русиш спецэффект! — воскликнул Ганс Бауэр. — Голливуд есть капут!

Одного плевка художника оказалось недостаточно. В оплевывании стекол приняла деятельное участие вся съемочная группа.

Стекла зимовья заиндевели.

Чуть в стороне реквизитор Вася усадил Буратину, наряженного в шаманский костюм с множеством металлических подвесок, на деревянную чурку в позе роденовского «Мыслителя». Улыбался, демонстрируя кривые передние зубы, и покуривал русскую «Приму». Следы похмелья на лице не проступали. Успел, вероятно, подлечиться утром остатками банного банкета.

Я старался в их сторону не смотреть, из-за деревянного бандита, конечно. Зато на бурятского актера с идентичным лицом смотрел и радовался. Он в оплевывании стекол участия не принимал, не до игрищ. Отойдя в сторонку, шевелил губами, повторяя и повторяя единственную свою реплику: «Ты умрешь, бледнолицый!»

Да, сегодня его день. Всю свою жизнь пятидесятилетний актер Иркутского ТЮЗа ждал минуты, когда запылают софиты, режиссер крикнет: «Мотор!», зашелестит кинокамера, чинно мотая пленку, а он войдет гордо в кадр, бряцая блестящими прибамбасами на кожаном шаманском прикиде, и произнесет зловещим шепотом: «Ты умрешь, бледнолицый!» Напуганный шевалье в него из пистолета, а он хохочет — пуля проходит сквозь тело, не причиняя вреда. Буряты пули не боятся! Француз дрожит, шаман надвигается…

Что тут сказать? Звездный час. Может, американцы увидят — оценят, в Голливуд позовут на роль Чингисхана в будущем блокбастере «Завоеватель мира»?

Так он думал, беззвучно шевеля губами. А что? Все бывает, нет ничего невозможного, может, и позовут. Слова только не перепутай, приятель…

И еще об одном я подумал невесело. Полная идентичность с бесноватой деревянной куклой в чертах лица и одежде не показалась мне доброй приметой. Как бы чего не вышло…

Привезли собак, которые должны изображать волчью стаю. Из «УАЗа»-микроавтобуса их выскочила на поводках целая стая — среднего размера, серой масти с оттенками от близкого к бурому до седого. Выскочив, насторожились, растерялись — поджав хвосты, нюхали снег. Седой кобель пометил колесо.

Следом вышел мужчина в цивильной одежде, по виду — москвич. Так оно и оказалось. Собаки были какой-то редкой у нас канадской породы, считается, что похожи на волков. Хозяина нашли через интернетовский сайт, договорились об аренде и сроках.

На мой взгляд, приезжие собачки на волков похожи много меньше, чем местные сибирские лайки, среди которых и полукровок полно. Они же живут с волками бок о бок, и перемешиваются, и грызутся, короче, сосуществуют по естественным природным законам. Ну а московско-канадские гастролеры и волка-то живого вряд ли видели, разве что хозяин их в зоопарк водил в познавательных целях…

По команде режиссера мужик в очках на резинке подвел к стае своего лохматого пса. Москвичи сибиряка не приняли — натянув поводки, ощетинились, зарычали. Полукровка был в полтора раза крупней и, если бы не хвост крючком, — вылитый волчара. Он оскалился, и после его басовитого рыка москвичи поджали хвосты, попятились.

— Фу, Нойон! Нельзя! — прикрикнул хозяин и — снова валенком в бок. Вот скотина…

Словом, не приняли собаки друг друга. Седому вожаку стаи конкурент был без надобности, а Нойон вообще не понимал, бедолага, зачем его привели в этот сумасшедший дом, точнее — на сумасшедший берег.

Посовещавшись с оператором, режиссер решил снимать собак отдельно. Сначала — стаю, потом — полукровку.

— Нойон, — повторил Поль Диарен. — Это имя?

Хозяин подтвердил.

— Что оно означает?

— На бурятском и монгольском языках — начальник, господин. Он у меня вожак! Я вам лучшую в деревне собаку привел, почти чистого волка. У него и отец, и дед из леса были. Собачьего мало чего осталось, только вот хвост…

Ну это мелочь. Сколько я волков в кино видел, кроме документальных фильмов, конечно, у всех хвост вверх задран. Оно и понятно. Какой дурак-режиссер станет настоящих волков снимать? В кадре всегда собаки.

Московскую стаю запустили в зимовье освоиться, привыкнуть к иркутскому актеру, усаженному на чурку у раскаленной печки. Подбрасывать дров не велели, печь должна была погаснуть, и уже главный герой первым делом ее растопит, после того, конечно, как разберется с псевдоволками канадского происхождения с московской пропиской.

Собаки к буряту привыкли быстро. Седой вожак пометил чурку под ним, слегка забрызгав дорогостоящий кожаный прикид. Актер не прореагировал, не до того. Он вдохновенно исполнял роль трупа. В него еще в театральном училище вдолбили, что искусство требует жертв. Он был готов на любые жертвы. Дурак.

Наконец собак вывели, дверь распахнули.

Бурят замер с закрытыми глазами в позе сидячего мертвеца.

Режиссер крикнул: «Мотор!»

Оператор запустил камеру.

Хозяин позвал своих собак, и они побежали на его зов. Обежали вокруг дома. Он же оставался снаружи.

Стоп!

Хозяина переместили в мертвый угол зимовья, и все прошло, как было задумано.

Высоко задрав ногу, на этот раз вожак целенаправленно пометил спину актера. Тот стерпел.

Отснято.

Сделали еще три дубля, после чего объявили перекур с чаепитием.

Чаю мне не хотелось, а о бутербродах и речи быть не могло. Мутило меня от одной только мысли о еде. Что я такое съел накануне? Или прав оказался сортирный поэт, что сидел в теплом месте и горько плакал?

Григорий пошел к термосам и бутербродам, а я остановился, прикуривая, когда ко мне обратился переводчик Борис Турецкий:

— Жоан просила передать, что уезжает вместе с Карелом по делам в Иркутск, но через два-три дня вернется. — Он улыбался. — Еще просила передать вот это.

Борис протянул мне свернутый пополам лист из ученической тетрадки в клеточку. Я развернул и охренел, честное слово. Сверху латинскими буквами было написано:

«Ich libe dich!!!»

А ниже нарисовано сердечко, пронзенное стрелой, с лужицей крови, вытекшей из ранки, и следы от напомаженного красного поцелуя…

Что тут сказать? Детский сад. Но — приятно. Аж до слез, подступающих к горлу, приятно.

Я поднял голову. Турецкий тактично оставил меня наедине с запиской. Ну а Карела к Жоан я больше не ревновал. Нормальный братушка, брат-славянин. Что я на него взъелся? Это все ревность, будь она неладна. Ну я-то хорош. И серебро из царского золотого запаса ему припомнил, и адмирала Колчака, выданного иркутским Советам. Все это так, но что, одни только чехи пользовались моментом? Японцы, вон, золота поболе во много раз с Белой Армии взяли, а ни одного штыка, ни одного патрона не поставили. Большевистский лозунг: «Грабь награбленное» был в ходу на всех уровнях, от уголовной беспредельщины до императорских правительств…

Все-таки взял я чай без сахара и подошел к Григорию Сергееву, беседующему со вчерашним бригадиром в белом тулупе. Филиппом его зовут. Его только имя я и запомнил.

— Я когда «Живи и помни» прочел, — говорил рыжебородый, — подумал: новый Гоголь явился. Вещь, к романам Федора Михайловича приближающаяся. Еще одно усилие писателя, и вот он, взят уровень классика, но…

Он сам себя прервал, раскуривая русскую папиросу. А я подумал: надо же, говорит как интеллигент собачий, а вчера у него «до завтрева», «не укупишь»… Прикидывался? Работягу из себя корчил?

— Что значит твое «но», Филипп? — поинтересовался Григорий.

— Но — не случилось, так и остался в отдалении. А все почему? В политику ушел, в публицистику — и сгубил свой талант к чертовой матери.

— О ком вы? — спросил я.

— Да так, об одном писателе, — отмахнулся Григорий. — Тебе это не интересно. Это не про баб и не про выпивку.

Я чуть обиделся, но виду не подал. Я, между прочим, тоже читал кое-что. По школьной программе. Толстого «Войну и мир» — первые два тома про войну проглотил, остальные, правда, про мир, не осилил. И еще… еще… Стал вспоминать и не вспомнил. Неужто это был мой единственный прорыв в русскую классическую литературу?

Но я нашел что ответить, причем ответить честно:

— Меня, Гриша, не только бабы и выпивка интересуют, меня вот бурятский шаманизм увлек в последнее время.

— О, это ты по адресу! — обрадовался непонятно чему художник. — Филипп все о нем знает, он сам шаман!

Рыжебородый поморщился, будто лимон съел без сахара и коньяка.

— Ну что ты, Гриша, несешь? Какой я шаман? Так, хобби, не более. — Повернулся ко мне. — Но кое-что знаю. Если правда интересно, Андрей, приходи.

Он объяснил куда, впрочем, и объяснений особых не потребовалось. Я еще на подъезде к усадьбе Никиты обратил внимание на его двухэтажный дом с тремя маковками, как у старорусского терема.

Съемки продолжились.

Сперва засняли, как в присутствии стаи псевдоволков и живого сидячего трупа англичанин из-за пояса рвал пистолет. Так, что сыпалось золото с кружев розоватых брабантских манжет… Откуда в голову пришла эта фраза, понятия не имею. Анекдот, вероятно, какой-то вспомнился. Не было у актера на полушубке кружевных манжет. А пистолет точно рвал, но не палил из него. Это, как я понял, должно было произойти в следующем эпизоде.

Сделали несколько дублей и увели столичных псов кормиться на байкальский лед. Почти без паузы привели лохматого Нойона. Он упирался, идти не желал, попеременно то выл, то рычал. Хрипел, когда очкастый хозяин волоком тащил его на веревке. В зимовье его отвязали. Пес забился в угол и не подпускал к себе даже хозяина.

Режиссеру мизансцена понравилась не очень, но все-таки он решил снимать. Подозвал британца, сказал что-то на английском. Тот покачал головой:

— Ноу.

Француз разразился экспрессивной речью, махал руками, брызгал слюной.

— Ноу, — повторил актер, вынул из-за пояса пистолет и протянул его режиссеру.

Тот замер на минуту, потом взял оружие. Британец развернулся и покинул помещение.

Поль Диарен держал длинноствольный пистолет в вытянутой руке, словно тот был ядовитой гадюкой, способной ужалить. Потом крикнул что-то на французском. Борис Турецкий коротко ответил и выбежал из зимовья. Через минуту вернулся с пиротехником.

— Петр, — говорил Турецкий, — режиссер хочет, чтобы вы застрелили собаку. В кадре должна быть кровь, иначе не будет сборов.

— Почему я? — удивился пиротехник. — Это не моя работа. Собак стрелять я не нанимался.

Переводчик перешел на французский, выслушал ответ.

— Петр, месье Диарен понимает, что это не ваша работа. Он предлагает сто долларов.

— Нет, — ответил пиротехник.

— Пятьсот.

Петя покачал головой. Перевода не требовалось.

Взбешенный француз закричал что-то.

— Лишние из кадра! — завопил Турецкий. — Мотор!

Нойон скулил совершенно по-щенячьи. Вжался в угол, смотрел на людей слезящимися глазами. Он все понимал. Все-все.

Поль Диарен поднял оружие. Рука его заметно дрожала. Он опустил пистолет и взял его уже двумя руками. Снова поднял.

Камера шелестела негромко.

Пес поскуливал.

Раздался выстрел.

Камера продолжала шелестеть.

Пес, взвизгнув, смолк. Пуля попала в самую середину лба. Кровь потекла из ровного отверстия в черепе на грязный дощатый пол, образуя лужицу.

Меня затошнило. Я успел забежать за угол сруба.

Меня рвало долго-долго в чистый, неистоптанный снег.

Меня рвало черными сгустками тщательно пережеванной запекшейся крови.

ГЛАВА 11 Могила Чингисхана

К двум часам дня киногруппу привезли в Хужир. Проигнорировав обед, я пошел в магазин за сигаретами. Погано было у меня внутри, а вот курить хотелось очень.

Миновав сельсовет с триколором, вошел в городской по виду магазин, который на деле оказался типично деревенским. Сельпо оно и есть сельпо, хоть за стеклянными витринами, хоть в дощатом сарае.

Купив курево, полюбовался на блестящие резиновые калоши. Точно такие же, вероятно, в середине прошлого века надевал пресловутый Алеша. На пенсии, поди, давно… «Те, что вы присылали на прошлой неделе, мы давно уже съели…» А это уже про зеленое земноводное крупных размеров, что при остром дефиците резиновых изделий хватает за пузо толерантных граждан дружественного Евросоюза.

В ассортименте также валенки трех ходовых расцветок — белые, серые и черные. Фасон, впрочем, единственный — тупорылая сибирская классика.

Выбор продуктов широкий, география тоже, но все продается существенно дороже, нежели в Иркутске.

Дабы способствовать развитию сельской торговли на местах, купил американской жевательной резинки и спички фабрики «Сибирь» из города Томска.

Подбрасывая и ловя коробок, вышел в стеклянные двери и встал как вкопанный. Тошнота подступила к горлу. Тошнота и ненависть. Потому что к магазину приближался тот самый мужичок в очках на резинке вместо дужек, хозяин застреленного полуволка. За спиной он нес холщовый мешок. Чуть не доходя, перебросил его с одного плеча на другое, и я увидел на серой дерюге проступившие кровавые пятна. Ясно стало, что у него, гада, в мешке…

Чикнув спичкой, я прикурил сигарету. Руки дрожали. Нервный стал, как барышня.

— Здорово, Андрей! — сказал мужик и, бросив мешок у ног, протянул руку, которую я проигнорировал. Он сделал вид, что не заметил этого, засунув руку в карман, извлек заокеанскую банкноту. — Сотню долларов не разменяешь, однако? Ближний «Обмен валюты» в Еланцах, здесь только летом откроют, не сезон. А у Никиты свой курс, отличный от Центробанка, занижает, деспот!

Я молчал, борясь со страстным желанием разбить очки и выбить искривленные темно-коричневые зубы. Сами скоро выпадут… Нойон — его собака, его собственность, и не стоит мне впрягаться не в свое дело. Всех подонков перебить — кулаков не хватит, да и жизни тоже. Даже — вечной.

— Где баксы заработал? — спросил я, зная ответ заранее.

Мужик оживился.

— Дык, вчерась, покуда вы с Григорий Иванычем битое окно немчуре казали… — заговорил нарочито по-свойски, по-простому, — подошел к нам переводчик ихний, чернявый. «Режиссер, — говорит, — спрашивает, можете ли вы за сотню „зеленых“ продать ему большую собаку, мастью похожую на волка?» Филипп, бригадир, отвечает: «Мочь, мол, можем, а зачем?» — «Завтра ее в кадре застрелят, — говорит чернявый, — чтобы, значится, кровища хлестала и зрители трепетали…» Мужикам, однако, валюта без надобности, а я вот Нойона утром привел…

Он пнул мешок валенком, как раньше пинал живую собаку.

Мутная пелена затмила глаза, дыхание участилось, но я все еще держат себя в руках. Пальцы, однако, непроизвольно стали сжиматься в кулаки, ломая недокуренную сигарету. Очкарик ничего этого, вероятно, не заметил, иначе заткнулся бы и ноги унес от меня… от греха… Продолжил, глупый слепец:

— Жаль, конечно, добрая собака была. Ну да ладно. Шкуру на унты сниму, а из тушки добрый супец вечером сварганю… Надо бутылку «белой» взять, а у меня тока баксы, заместо человеческих денег…

«Добрая собака»… «добрый супец»…

Я не целил ему в очки, вообще видел все смутно — одни только размытые очертания предметов без подробностей. Я ударил правой — под кулаком чавкнуло и хрустнуло. Мужик, всплеснув руками, повалился навзничь. Не стал я его бить ногами, но совсем не бить — не мог. Поднял за грудки с земли и повторил экзекуцию. Третьего удара не потребовалось. Очкарик не двигался, хотя и дышал, я проверил.

Меня отпустило. Я снова мог воспринимать действительность адекватно. Поднял оброненную стодолларовую банкноту, потом, порывшись в своем кармане, нашел тысячу рублей одной купюрой. Открытой ладонью пару раз хлестанул по щекам бывшего очкарика. Тот открыл глаза. Из носа текла кровь. Он утер ее рукавом фуфайки.

Я бросил ему на грудь обе бумажки — нашу и американскую.

— Это тебе на новые очки, урод.

Он, похоже, меня не понял, может, и не узнал вообще, но деньги взял, поднес вплотную к близоруким глазам. Улыбнулся.

Кровь из носа продолжала идти, заливая лицо и ворот новой нарядной фуфайки. Из правой ноздри шла почему-то сильней, чем из левой…

Я забросил окровавленный мешок за спину и пошел за околицу.

Если я ничего не напутал из лекции по низшей демонологии директора Музея декабристов Миши Овсянникова, души существ, умерщвленных насильственно, превращаются в потустороннем мире в духов злобных и кровожадных, вроде всевозможных ада, дахабари и анахай. Но Нойону-полуволку, мне почему-то казалось, подобная участь не грозила. Не знаю, откуда взялась эта уверенность. Тоже мне, знаток бурятского фольклора…

Выйдя за деревню, я скоро обнаружил высокий холм с одиноким деревом на вершине. Раскидистым, с разветвленным стволом — по виду лиственным.

Поднялся на холм, перешагнув, не дойдя десятка метров до вершины, остатки стены из необработанного камня сантиметров тридцать высотой. Вероятно, это и есть та самая древняя курыканская стена, камни из которой в советское время растащили на строительство волнолома. В теперешнем виде не впечатляла.

Дерево оказалось опавшей реликтовой лиственницей. Я слышал о подобных. Первым из европейцев увидел их на Ольхоне и описал ссыльный поляк Черский.

К ветвям дерева были привязаны множество разноцветных ленточек и лоскутков ткани. Рядом вкопанная резная коновязь и кучка камней полуметровой высоты — обо. Непростое, значит, место. Даже Место — жертвенное, посвященное местному духу-хранителю, умершему шаману, вероятно почитаемому при жизни. Такое Место я и искал.

Развязал холщовый мешок, аккуратно вынул окаменевшее уже тело пса с ровным пулевым отверстием во лбу. Почти чистым. Лишь в шерсти вокруг запеклась черная кровь.

Забросил за спину. Придерживая за передние лапы, взобрался на лиственницу и оставил тело в развилке ветвей. Спустился.

Прощай, Нойон-полуволк. Пусть хорошо тебя примет местный дух-хранитель.

Хоть и не убивало его молнией, казалось мне, что достоин пес воздушного погребения. Казалось, правильно я все сделал.

Нашел в кармане чистый носовой платок, разорвал его на три полосы и привязал их к голым ветвям жертвенного дерева. Зачем-то перекрестился. Царствие тебе небесное, Нойон-полуволк…

Я возвращался в деревню по укатанному проселку, когда навстречу мне попались две машины — микроавтобус-«УАЗ» и «мосфильмовская» «будка». Пропуская, я отступил на обочину, но машины остановились. Передняя дверь «УАЗа» распахнулась, и я увидел Николая Хамаганова.

— Садись, — велел он, и я безропотно прошел в салон.

Там уже разместились режиссер, оператор, переводчик, художник и британский киноактер, на которого я смотрел теперь с уважением.

«И взвод отлично выполнил приказ. Но был один, который не стрелял…»

Это Высоцкий, сам того не ведая, про него спел. Ну и про пиротехника Петра, конечно. Но Петя — наш, хоть и с московской пропиской. А этот… Надо выпить с ним вечером водки, помянуть убиенного пса, побрызгать, побурханить за помин собачьей души…

Минут через пять встали у невысокого холма с юртой белого войлока на макушке. Следом за Хамагановым мы пошли налегке, а «мосфильмовцы» поперли кинокамеру с треногой. Еще, значит, и снимать будут…

Шаман подобрал с тропинки камень, размером с яблоко, повернулся к публике и поднял его над головой. Все поняли без перевода, подобрали из-под ног по булыжнику, немец — два.

Поднялись, не утомившись. Ребята в синих комбинезонах обогнали нас на половине дороги. Водитель Ваня помахал мне рукой, светясь конопатым лицом.

Юрта была абсолютно новой, муха не сидела. Или предметы культа неподвластны времени? У коврового полога при входе Николай Хамаганов остановился. Слева была навалена куча камней — обо. Шаман аккуратно положил свой камень сверху.

— Важно, чтобы камень не упал и не устроил обвал. Это дурная примета.

После перевода иностранцы старательно пристроили и свои камни.

Подождав, пока оператор разместится за кинокамерой, Николай Хамаганов привычно открыл вещание. Он был сегодня не в шаманском кафтане, а в джинсах и черной кожаной куртке, однако выглядел настоящим шаманом, отдыхающим от камлания.

Николай Хамаганов смолк. Опустил голову, спрятав лицо в ладонях. Слушатели замерли, наступила полная тишина. Даже природа, казалось, затаила дыхание — ни малейшего движения воздуха. Слышно стало, как прославленная своей бесшумностью кинокамера германского производства перематывала широкоформатную пленку…

Это что, тоже было предусмотрено сценарием Николая Алексеева, иркутского предпринимателя от внутренних органов? Возможно, не удивлюсь.

Вдруг Хамаганов поднял руку, затем — голову. Черные глаза горели актерским вдохновением. Он продолжил, будто со сцены, играя интонацией и тембром поставленного голоса:

— Но это все предисловие, господа. Предисловие, и только. Год примерно назад в Санкт-Петербурге были обнаружены документы востоковеда и литератора Сенковского, известного более под псевдонимом Барон Брамбеус. В них есть ссылки на не дошедшие до нас рукописи Михаила Татаринова, исследователя бурятского фольклора и религии, автора «Описания о братских татарах, сочиненного морского корабельного флота штюрманом ранга капитана Михаилом Татариновым». Так вот, Сенковский утверждает, что первый и единственный европеец, прошедший в восемнадцатом веке шаманское посвящение, недвусмысленно указывает на остров Ольхон как на могилу великого Богдо Чингисхана! Причем место, указанное Михаилом Татариновым в середине восемнадцатого века, легко вычислялось по запискам кабинетного ученого Сенковского, сделанным в середине века девятнадцатого, и было найдено в начале двадцать первого!

Николай Хамаганов сделал драматическую паузу, как, вероятно, его учили в Высшей школе партийного актива, а потом закричал вдруг как резаный:

— Вот оно! — указывая на юрту белого войлока. — Здесь покоятся дорогие останки великого Чингисхана!

Добавил уже спокойно, с интонацией прожженного насквозь экскурсовода:

— Пройдемте, товарищи, — и отодвинул ковровый полог на входе, пропуская зарубежных гостей, ну и, понятно, нас с художником.

Мы вошли. Следом парни в униформе занесли кинокамеру, установили.

Круглая комната. Центральное место занимал подвешенный к потолку большой серебряный сундук, слева и справа еще два поменьше. За сундуками на стене — какая-то волосатая хрень на наконечнике копья, над ней живописный портрет мужчины-монголоида средних лет с жидкой бороденкой. По стенам вокруг — искривленные полумесяцем сабли в богатых ножнах, округлые щиты, копья, луки, колчаны со стрелами, золотое или позолоченное седло… Впечатляло, нечего сказать.

— Вы видите перед собой серебряные гробницы с прахом властелина и двух его жен-хатунш, — объявил Николай Хамаганов. — За гробницами — символ Чингисхана на конце копейного наконечника в виде пучков кисти гривы лошади гнедой масти. Когда в год Красной Свиньи ровно семьсот восемьдесят лет назад изготовляли этот посмертный символ, брали гривы нескольких сот гнедых жеребцов во всех аймаках Монголии и соединяли их.

А я задумался о двух женах-хатуншах. Выходит, шаманисты многоженцами были?

Пока я размышлял, кто-то бесцеремонно попросил открыть гробницу завоевателя. К моему удивлению, Ханганов молча отбросил крышку сундука, и мы увидели… Мы увидели сероватый пепел. А древесный он или какой другой, как определишь на глаз без судебно-медицинской экспертизы?

Режиссер, впрочем, пришел в восторг. Аж потрогал воровато пальцем пыль на дне гробницы.

— Николай, скажите, — задал я вопрос, когда драгоценный сундук наконец заперли, — сколько жен было у Чингисхана?

— Много, — ответил шаман. — В четырех дворцах сидели старшие хатунши, еще несколько законных жен и без счету рабынь-наложниц. Кстати, у двух третей граждан современной Монголии присутствует ген Чингисхана, то есть он в буквальном смысле может считаться отцом нации.

— А рядовые монголы тоже были многоженцами?

— Мужчина брал столько жен, сколько мог прокормить.

Последний ответ понравился мне не очень. Проблематично в наше время на зарплату ассистента художника-постановщика прокормить двух привередливых жен-иностранок — француженку и москвичку. Я уже не заикаюсь о рабынях-наложницах. Тоже, поди, немалых денег стоят. Не укупишь…

Мы возвращались в Хужир, трясясь на ухабах. Киношники оживленно переговаривались на английском. А я размышлял о том, что на вершине холма, рядом с белой войлочной юртой Чингисхана, вполне хватает места для серой войлочной юрты товарища Мао Цзэдуна и черной, тоже войлочной — Владимира Ульянова-Ленина. Надо при случае подбросить эту идею Николаю Тимофеевичу Алексееву. Для привлечения иностранных туристов.

ГЛАВА 12 Старое место Монгол-Бурхана

В Хужире Григорий меня порадовал. Мы не возвращаемся больше к мысу Три Брага в бутафорское зимовье, а готовим следующую съемочную площадку. Жаль, конечно, не увижу бенефис бурятского актера, зато не увижу и то, как англичанин таскает кровожадного Буратину. Тут же мне пришла в голову мысль, что как только отснимут эпизод в зимовье, деревянная кукла станет без надобности, и я смогу завершить то, что в квартире Бори Кикина не позволил мне сделать Григорий, то есть разъять ее на мелкие составные части, а лучше — предать огню. Займусь этим вечером, если транспорт найду. Далековато будет, не дойти пешком до Трех Братьев…

Реквизитор Вася, специалист по русским баням, выдал нам лиственничный столб с клыкастой физиономией Бурхана. Не слишком церемонясь с архаичным богом, он сбросил его из фургона в придорожную пыль.

Вместе с художником мы погрузили столб в кузов малогабаритного японского грузовичка, следом — штыковую лопату и увесистый лом. Предполагалось врыть столб на крутом байкальском берегу недалеко от деревни.

К подножию скалы добрались минут за десять, и то только потому, что водитель петлял, стараясь подвезти нас как можно ближе. Пешком напрямую, пожалуй, идти до Хужира столько же.

Отпустили грузовик, сказав, что возвращаться за нами не обязательно, сами дойдем. Подняли столб с псевдочеловеческим лицом по крутой тропинке.

— Здесь. — Григорий попытался вогнать штыковую лопату, но она, войдя на два пальца, звякнула о камень.

Мы стояли на голой скале, выступавшей далеко в море. Впереди с трех сторон — байкальский лед, вдоль и поперек изъезженный машинами, за спиной в голой почти степи угадывались строения Хужира. Когда вскроется лед, здесь, вероятно, красиво. Красиво и страшно.

— Гриш, ты место неудачное выбрал. Как тут яму рыть? Один камень кругом.

— Понимаешь… — Художник рубанул штыком поодаль — снова характерный звон. — Местные из стариков еще помнят, что именно здесь стоял раньше Бурхан. Значит, есть где-то земля.

Григорий снова ударил лопатой — земли не было. Была непробиваемая скальная броня. Я поднял лом. Что-то место это мне напоминало. Возникло ощущение, будто я уже бывал здесь. И Бурхана видел…

Не ковыряя ломом наугад, закрыл глаза…

Существует общепринятое мнение, что с открытыми глазами человек видит много лучше, чем с закрытыми. Как любое общепринятое мнение — полная чушь. С открытыми глазами видно не лучше, а больше. Излишние предметы отвлекают, создают ненужные подробности, уводят к черту от истины. Часто — буквально. Закрой глаза и смотри. И увидишь.

Заостренный стальной прут в руках, как антенна, как громоотвод, улавливающий небесное электричество, словно дыхание тэнгриев, жителей Верхнего мира…

Я видел. Я видел то, что происходило давным-давно или произойдет в будущем. Я не знал. Знал одно — Григорий не там копал, там — скала, а вот чуть дальше над обрывом…

Я открыл глаза, подошел уверенно к самому краю утеса и вонзил с размаху лом. Тот прошел в землю, будто в масло, до половины. Я чуть не свалился по инерции вниз с тридцатиметровой высоты. Но не свалился, устоял.

— Здесь раньше стоял подобный столб, — сказал я.

— Откуда знаешь? — спросил подозрительный художник.

Что я мог ответить? Рассказать ему, что иногда я теперь вижу с закрытыми глазами? Вижу то, чего не существовало, или существовало, но не здесь, не в нашем Срединном мире? Может, рассказать ему о третьем, светящемся красным глазе Бурхана, которого он, вероятно, никогда не увидит?

Я пожал плечами.

— Подумал, что если ставить на утесе столб, то идеальное место — на самом краю, на границе сфер — земли, воды и неба.

Григорий как-то странно на меня посмотрел, но промолчал, а я взял из его рук лопату и принялся копать. В почве попадалось много трухлявого дерева, потом вперемешку с красноватой глиной пошли черные камни. Подобными трамбуют ямы, вот только цвет странный. Каменный уголь, что ли?

Я доставал камни руками и складывал в отдельную кучу.

— Что за минерал? — спросил у Григория.

— Низкосортный графит. Его здесь много.

Когда я углубился сантиметров на семьдесят, Григорий меня остановил. Примерили — подходяще. Художник держал столб вертикально, а я забрасывал яму рыхлой глиной и камнями. Трамбовать ломом не очень-то удобно, но больше было нечем, трамбовал. Графит крошился.

Управились в час. Кабы не отыскалось место, где стоял старый столб, без отбойного молотка не справились бы вовсе. Ломом прочную скальную породу не очень-то подолбишь… Тут же и подумалось, что в старину пользовались исключительно киркой да лопатой. И обрабатывали ведь камень, и строили, и до сих пор стоят их храмы, мосты и амфитеатры…

Григорий засобирался, хотел еще попасть на съемки. Я не хотел. Больно надо на Буратину глазеть. На краю утеса, рядом с клыкастым Бурханом мне было на удивление комфортно.

— Ты иди, я посижу еще здесь.

— Как хочешь. Сегодня ты больше не нужен, а завтра поедем с тобой на заброшенную ферму. Через пару дней там съемки, но работы много.

— Где это? Далеко от деревни?

— От Хужира на юг минут сорок езды по льду. Километров пятнадцать-двадцать не доезжая переправы на материк.

Прихватив лопату, Григорий ушел, а я устроился на краю обрыва, привалившись к столбу головой. Закурил.

И чего я раньше Бурхана боялся? Симпатяга парень — два глаза навыкате, третий хитро прищурен, пасть оскалена, клыки, как у тигра-людоеда, во лбу над третьим глазом — человеческие черепа… Спать хотелось очень, глаза сами собой закрывались, хоть спички меж век вставляй… Хотя зачем их вставлять? Зачем бороться со сном?.. И черепа во лбу… Сколько их — пять или семь? Это показалось мне крайне важным: пять или семь… Странно, если в городе я сутками не мог заснуть, на Ольхоне меня постоянно клонит в сон, в любое время суток… Пять или семь?.. Подняться и посмотреть не было сил. Желания тоже. Гладкая строганая поверхность округлого лиственничного бруса почему-то грела щеку.

Пять или семь? Да хоть пятьдесят семь! Какая мне, на хрен, разница?

Недокуренная сигарета вывалилась из пальцев и полетела с тридцатиметровой высоты на байкальский лед.

Я уснул.

ГЛАВА 13 А смерть ждала на линии прибоя…

Я проснулся.

Разбудил меня двадцатипятилетний парень, приставленный моим найжи, крестным отцом, мне в ученики, а заодно и в услужение. Был он среди девяти «сынков»-подростков, присутствующих при моем посвящении восемь лет назад.

— Богдо Михал-нойон, к тебе пришел человек.

Тыканье братских татар давно перестало меня раздражать, привык, вероятно.

— Кто пришел, Банзар?

— Русский шаман.

Что он мелет? Я — единственный русский шаман, и вряд ли скоро появятся другие. Кого имел в виду мой ученик?

Я поднялся с подобия кровати, сооруженной самолично из обтесанной сосны и покрытой звериными шкурами. Давно я привык обходиться без постельного белья, а вот спать на полу так и не научился. Впрочем, чистое домотканое полотно стелил я под себя и под медвежью шкуру, коей укрывался.

С помощью Банзара надел кафтан из хорошо выделанной оленьей кожи — повседневную свою одежду. Камлал я в другом, сплошь увешанном подвесками и онгонами. Плеснул в лицо ключевой водой из медного таза, расчесал голову и бороду золотым гребнем.

— Зови.

— Он не хочет входить, господин. Он ждет тебя снаружи.

Я усмехнулся. Гость, вероятно, священнослужитель. Аборигены в его понимании закоренелые во грехе язычники. Это в лучшем случае, в худшем — сознательные сатанисты, поклоняющиеся врагу рода человеческого. И я не могу его осуждать, сам имел точно такие же представления еще шесть-семь лет назад. Что они для вечности? Мгновение.

На женской половине было пусто. Жена с детьми укочевала к родственникам в дальний улус на северной оконечности острова Ольхон.

Я прошел мимо кипящего на огне бронзового котла с бараниной — дым белесой струйкой утекал в срединное отверстие войлочного потолка. Потом мимо невысокого столика из березы — тоже моя рукотворная самодеятельность, на коем стоял чайный сервиз изящного китайского фарфора. Над вздернутым носиком заварочного чайника с золотыми крылатыми драконами поднимался парок. У заезжих китайских и монгольских лам, которые одновременно и приторговывали, я покупал для себя чай черный, крупнолистовой. Братские татары предпочитали зеленый, плиточный, с молоком, солью и бараньим салом. На мой вкус это уже скорее суп, чем чай. Густой и тошнотворный. Я даже запаха его не переносил в своей юрте.

— Чай будешь, господин?

— Потом.

Отодвинув холщовый полог, я вышел. Так и есть, поодаль стоял православный священник, причем знакомый — отец Феофан, настоятель Владимирской церкви в Иркутске.

Я подошел, смиренно поклонился и поцеловал протянутую его длань.

— Благословите, батюшка.

Он молча перекрестил мою склоненную главу. Потом протянул конверт, взяв его из рук мгновенно возникшего за спиной церковного служки с объемным саквояжем.

— Ваша сестра, Ольга Афанасьевна, просила передать.

— Разрешите?

Отец Феофан кивнул. Я вскрыл надушенный конверт и пробежал глазами недлинное послание. Сестрица в своем амплуа — снова призывы немедленно вернуться в город, жалобы на безденежье и запойного муженька, невысокого ранга чиновника при аппарате иркутского губернатора… Кто теперь, интересно, в должности? Уже и не упомню, шесть лет как не наведывался я в Иркутск, да и вообще не выезжал с острова.

— Через два дня я возвращаюсь, — сказал батюшка. — Поедете со мной, Михаил Афанасьевич? Дома вас заждались.

— Нет, — ответил я коротко.

— Вы забыли нас, — посетовал священник. — Забыли православие, родню, друзей, долг перед Государыней, в конце концов! Вы же русский офицер!

— Я вышел в отставку шесть лет назад, — возразил я. — Я не нарушал присяги, данной Ее Величеству Императрице Екатерине.

— Когда в последний раз вы исповедовались, причащались, вообще молились в храме Божьем? Тоже шесть лет назад?

— Вот он, мой храм! — Я развел руками. — И я молюсь в нем каждодневно! Посмотрите, отец Феофан, на эту степь, эти холмы, горы на берегу Священного моря! Это ли не Божья благодать? Высокие Небеса здесь низко, рукой дотянуться можно с вершины скалы!

Батюшка онемел. Предвидя семибалльный шторм, готовый разразиться и смыть меня за борт, я постарался перевести разговор в более спокойное русло:

— Не желаете чаю с дороги? У меня замечательный, редкого сорта из Китая. Такого и в Санкт-Петербурге не сыскать.

Отец Феофан покачал головой.

— Тогда не изволите ли прогуляться? Здесь удивительной красоты природные виды.

Отец Феофан кивнул, и я, прихватив из юрты заранее подготовленные манускрипты, повел его к Байкалу на выступающий утес, расположенный неподалеку от улуса. Любимое мое место для созерцания, молитв и медитаций.

— Что нового в Иркутске? — спросил я.

Мы неторопливо шли по чахлой красноватой степи. Хужир, построенный еще курыканами, предшественниками братских татар на острове, стоял на солончаках. Здесь плохо росла трава.

— Был большой пожар, — ответил отец Феофан. — Половина города выгорела.

— Это печально, — прокомментировал я равнодушно.

Не было мне дела до русских городов Сибири, до Москвы и Санкт-Петербурга, и уж тем паче до Лондона, Парижа и остальной христианской Европы. Моя Родина здесь, на сакральном острове Ольхон, горячем сердце Великого Байкала.

— Владимирскую церковь тоже не сумели спасти, сгорела как свечка…

— И это печально, — повторил я, не почувствовав ни малейшего сожаления.

— Советом попечителей решено заложить каменную церковь на месте сгоревшей, деревянной. Патриарх всея Руси благословил, да и губернатор иркутский, Немцов Федор Глебович, поддержал богоугодное начинание. Всем миром собираем средства…

— Это замечательно. — И снова в сердце ничего, снова — равнодушие.

— Да, — сказал отец Феофан с нескрываемой гордостью, — Владимирская церковь станет седьмым по счету каменным храмом истинного Господа в городе!

Я сдержал усмешку. С трудом. Адепты любой религии поклоняются истинному Господу, остальные — ложному. Это так похоже на людей. Стереотипность мышления, ограниченность и узость кругозора — главные атрибуты смертного человечества. Главные и, вероятно, спасительные. Иначе, потеряв веру в истинного Бога, ты остаешься один на один с алогичным ужасом существования. Беззащитный, жалкий, но свободный. Готов ли ты к этой безжалостной свободе? Нужна ли она тебе?

Как объяснить им, что нет богов истинных и ложных? Что Господь — един. Что он пребывает в тебе и одновременно разлит по всей Вселенной, как не открытые еще атомы водорода. Как все это объяснить? Невозможно.

У подножия скалы я остановился, достал из кожаной наплечной сумки два манускрипта, кои писал долгими вечерами при свече или лучине вот уже лет десять подряд. Труд мой был закончен.

— Батюшка, у меня есть к вам просьба. Выполните ли вы ее?

— Все, что в моих силах, сын мой.

Я протянул ему две стопки листов, упакованных в плотный пергамент.

— Не соблаговолите ли передать это в Иркутское географическое общество с дальнейшей пересылкой в столичные университеты?

— Что это? — Любопытный священник развернул пергамент. — О, какая интересная бумага… розоватая…

— Это китайская, рисовая, лучшая, вероятно, в мире. Я купил ее у тех же заезжих лам. А текст… Первый, «Описание о братских татарах, сочиненное морского корабельного флота штюрманом ранга капитана Михаилом Татариновым», я сделал восемь лет назад. Второй недавно закончил. Он главный. Называется «Правдивые путешествия отставного штюрмана ранга капитана Михаила Татаринова на Небеса и в Царство Мертвых, его беседы с духами Чингисхана, Наполеона и Гитлера».

— Кто такие Наполеон и Гитлер?

— Первый из них недавно родился, он еще ребенок, а второй родится через сто двадцать девять лет после первого. Все трое принесли или принесут многие страдания и беды на Русскую землю, многие миллионы наших соотечественников лишатся жизни. Но, зная будущее, возможно его избежать. Или смягчить последствия, по крайней мере.

Отец Феофан вопросов более не задавал, на меня смотрел, как на умалишенного, но рукописи взял. Что ж, будем надеяться, они найдут своего адресата…

Мы поднялись по тропинке на выступающий в море утес, и я понял, что совершил непростительную ошибку, приведя сюда ортодоксального христианина. Отец Феофан остановился и застыл на месте, как жена Лота, превратившаяся в соляной столб при бегстве из обреченного Содома. Увидев врытое лиственничное бревно с рельефным изображением Монгол-Бурхана, священник забормотал молитву, истово осеняя себя крестным знамением. А затем закричал благим матом, указуя перстом на Бурхана:

— Се есть враг человеческий! — и перевел перст, будто дуэльный пистолет, целя мне в грудь. — Ты поклоняешься Антихристу, вероотступник!

Что я мог возразить? Чертами лица Монгол-Бурхан точно не вышел. Не назовешь миловидными два глаза навыкате, третий во лбу, прищуренный зловеще, горящий красным адским пламенем, пасть оскаленную, хищные клыки… Чисто Сатана для профана. Как, впрочем, любое языческое или буддийское изображение Востока.

— Это не мой бог, — ответил я спокойно, ничуть не слукавив. Он не был богом, он был духом черного шамана, бежавшего на Байкал из степной Монголии от притеснений приверженцев желтой веры, ламаистов.

Известная история — всегдашняя человеческая религиозная нетерпимость. Так русские старообрядцы целыми деревнями снимаются с насиженных мест и уходят в необжитую Сибирь.

Священника успокоили мои слова. Он присел на камень спиной к столбу, вероятно, чтобы не видеть оскаленную пасть идола. Дышал тяжело. Гнев ли на него подействовал или крутой подъем, не знаю.

— О тебе говорят в Иркутске, что женился ты на местной черной шаманке, справляешь вместе с ней сатанинские обряды с жертвоприношением христианских путников и поносишь истинную православную веру. Так ли это?

— На татарке я действительно женат, и она — шаманка. Все шаманки — черные, им закрыт доступ на Небеса, но это не значит — злые. Моя жена не колдунья и не ведьма. Вместе с ней мы помогаем людям, лечим их. Когда-то, говорят, в жертву у братских татар приносили людей, но эти времена прошли давным-давно. Теперь богам посвящают жертвенных животных, обычно белой масти — овец, козлов, быков или лошадей.

Я сделал паузу, раскуривая захваченную с собой набитую табаком трубку. Отец Феофан молча ждал. Выпустив дым в пасмурные небеса, я продолжил:

— От православия я никогда не отрекался.

Как бесспорное доказательство, в прорезь кафтана я показал золотой нательный крест. Это священнослужителя не убедило, напротив, привело в праведное возмущение.

— Но как возможно ношение креста и православие совместить с богохульным, мерзким обрядом посвящения в шаманы, о коем ты мне писал в Иркутск восемь лет назад?!

Я был смущен. Я действительно написал тогда своему духовному отцу о посвящении и сопутствующей ему тотальной пьянке среди аборигенов. Напрасно я это сделал.

— Извините, батюшка, за необдуманное послание. Я взялся тогда судить о том, чего не понял совершенно. Младенцу надобно знать, что его принес аист, и совсем не обязательно о физиологии, анатомии и рождении в муках из причинного места матери… Я был глуп. Глуп и самонадеян. Сакральный смысл тайного обряда познал я много лет спустя. Это первое. А второе, главное, в том, что цель едина у всех религий. И Бог — един. А путей — множество, и все они истинны, если ведут к божественному совершенству.

— Так говорят ламы, — сказал отец Феофан.

— Ламы мудры. Они приемлют все религии и включают Великих Шаманов и монголо-татарских небожителей-тэнгриев в свой пантеон.

— Великих Шаманов? — усмехнулся священнослужитель. — Разве может быть что-то великое у грязных дикарей?

— Может. Великие Шаманы принадлежат всему человечеству. Иисус Христос был Великий Шаман, такие рождаются раз в несколько столетий. Письменная история зафиксировала несколько подобных имен — Будда, Христос, Магомет, но их много больше. Через два с половиной столетия ученые Срединного мира сумеют узнать, что за тридцать тысяч лет до них жил где-то в Африке Мужчина, и все шесть с половиной миллиардов землян — его прямые потомки. Причем вокруг этого Человека проживали десятки, а может, и сотни тысяч других мужчин, но выжили лишь потомки этого единственного Мужчины. Так что все люди на Земле действительно братья и сестры. Буквально. Но кто он был, этот общий Прародитель человечества?

— Сатана! — Отец Феофан, подскочив как ужаленный с камня, крикнул в ту сторону, откуда мы пришли: — Иван, зови стражу немедля!

Стражу? Вона как повернулось… Ай да святой отец, ай да молодец!

Я отошел к обрыву и, привалившись к Монгол-Бурхану, стал ожидать дальнейшего развития событий. А отец Феофан снова повернулся в мою сторону. Перекрестился истово, затем сложил молитвенно руки.

— О сем просили меня сестра твоя, Ольга Афанасьевна, и Федор Глебович, губернатор иркутский. Да и сам я более не мог спокойно слушать о твоем падении и вероотступничестве, вызванными непомерным потреблением водки и вялотекущим умопомешательством. Ты потом сам мне спасибо скажешь за спасение, любезный Михаил Афанасьевич!

На тропинке я увидел поднимающихся двух казаков с ружьями наперевес и сотника с оголенной шашкой.

Ох и малыми силами захотели арестовать ольхонского шамана. Чуть обидно даже стало, что так низко меня ставили.

— Возьмите его, сотник, — велел отец Феофан.

Казак козырнул и, улыбаясь в усы, шагнул к обрыву. Трудностей с выполнением приказа он не предвидел.

— Вы арестованы, ваше благородие. Извольте пройти с нами.

Я рассмеялся. Я обычный человек, в конце концов. Комизм ситуации меня забавлял до предела. Три, всего лишь три бородача с шашками и ружьями, стреляющими бессмысленным свинцом. Да если бы только хотел, я бы их… я бы… Но я не хотел. Пусть живут. Нет их вины — приказ. Понимаю. Не забыл еще офицерскую службу.

Я повернулся к казакам спиной и шагнул с утеса.

И плавно опустился у воды, омывающей береговые каменья под ногами.

На вершине скалы послышались крики, матерщина и твердый голос сотника, отдающего приказ. Через мгновение первая пуля чиркнула о валун в сажени от меня, вторая вошла под лопатку.

На долю секунды зародилось желание наказать глупцов, но я сдержался.

Я ступил на воду и пошел неторопливо в сторону мыса Покойников на материковом берегу. Набегавшие волны захлестывали ноги до коленей, брызги освежали лицо.

Еще одна пуля вошла меж лопаток. Но — смерти нет. Хотя она, конечно же, есть. Она ждет тебя здесь, на линии прибоя. Надо только уметь ее видеть. Видеть и не обращать внимания, будто не существует она вовсе. Лично для тебя не существует. Для тебя — офицера корабельного флота, русского дворянина, потомка мирных славян-землепашцев и воинственных морских бродяг, варягов, обожествляющих Море, Скалы и Корабли.

Легко, как свободный выдох, возникли, снизошли строчки песни, и я прокричал их в низкое небо:

ГЛАВА 14 Нас выплеснула Азия, как пену…

Я проснулся.

И с закрытыми глазами я теперь видел, как над несуществующей линией прибоя парит женщина в свободного покроя белой одежде с красивым одухотворенным лицом, черты которого не разглядеть до поры. Словно клубы утреннего молочного тумана скрывали их от излишне любопытных взглядов. Но я чувствовал, лицо ее прекрасно, как у античной богини любви. И знал — смерти нет. Хотя она есть, конечно. Как без нее?..

Я открыл глаза и увидел скованный льдом Байкал, подтаявший, словно обугленный, снежный наст берега. Какие-то голые кусты чернели у самой кромки льда. И еще моросил дождь. Спутанные волосы намокли, вода струйками текла по лицу, по лиственничному столбу, к коему прислонясь сидел я на краю тридцатиметрового обрыва.

Еще не смеркалось, но день, что ощущалось явственно, подошел к своему завершению. Уже и не день — вечер.

Зазвенел вдруг мобильник во внутреннем кармане куртки. Странно, мне говорили, что связь здесь хреновая. Впрочем, я на вершине скалы.

Достал. Посмотрел на дисплей — номер незнакомый.

— Андрей Татаринов слушает, — сказал официально.

— Андрюха, привет!

Я узнал голос, и он был попросту невозможен.

— Боря? Боря Кикин?

— Ну конечно!

— Но как ты можешь говорить? У тебя же лицо рассечено! И губы тоже!

— Не поверишь, Андрюха! Делали днем перевязку, так сестра охренела, врача позвала. Тот тоже. В смысле — охренел. Зеркальце мне поднес. Вижу: заросло как на собаке, шрам только остался рубиновый через все лицо по диагонали.

Чудеса, да и только. Трех суток не прошло. Впрочем, был уже прецедент с разрубленной голенью: часов за двадцать или чуть больше рана затянулась.

— Как чувствуешь себя, Лазарь?

— Нормально чувствую. Рисовать охота, аж скулы сводит… А почему Лазарь?

— Его Иисус Христос из гроба поднял. А тебя, интересно, кто?

— Чего-нибудь полегче спроси, эрудит хренов… Ладно, я с чужого телефона, неудобно долго говорить. Ты вот что, Андрей, найди Буратину и уничтожь, а лучше — сожги. Чую, много он еще бед принесет… Сделаешь?

— Кто он вообще такой, этот злодей деревянный?

— Откуда я знаю?

— Кому же знать, как не тебе? Ты его творец.

— Я ему только голову восковую вылепил, а вот оживил его кто-то другой… — Боря смолк, после паузы добавил: — Есть у меня одна бредовая идея, но ты не поверишь, смеяться будешь.

— Не буду, говори.

Сейчас я готов был поверить во что угодно, в любой бред, лишь бы он объяснил мне хоть что-то. Неизвестность пугала и раздражала до предела. Я действительно был близок к черте, за которой бездна безумия. Впрочем, может быть, я уже переступил эту черту? Не знаю.

— Буратино — оживший онгон, посвященный одному из сыновей Эрлен-хана, Владыки Царства Мертвых. Зовут его Эрью Хаара-нойон. Он специализируется на изощренных казнях и пытках. В подвалах его дворца галерея из восьмидесяти восьми темниц, где томятся человеческие души. Словом, Эрью Хаара-нойон — отец и покровитель всех садистов Срединного мира.

С чего Борис взял, что я буду смеяться? Тут впору плакать и, рыдая навзрыд, бежать от морального урода на край света, далеко-далеко на Север, где растет Мировая Ель, где ласковая Мать-Хищная Птица несет яйца с последующим высиживанием. Где стоит черная войлочная юрта, в которой живет добрая Дьяволица-Шаманка, кормящая души нерожденных шаманов удивительно вкусной запекшейся кровью, укачивающая их в железной люльке… Стоп! Кажется, я и правда сошел с ума, раз принимаю сон за явь, а явь, соответственно, — за сон…

— И еще, Андрей. Убить Эрью Хаара-нойона невозможно, он — бессмертен.

— Тогда как же?..

— Ты попробуй! — перебил меня Борис торопливо. — Говорить больше не могу, в палату идут… До встречи, Андрей! Убей его!

Борис отключился, мне показалось, после прощания, а призыв к убийству произнес кто-то другой. Но кто? Я один на вершине скалы, не считая, конечно…

Я поднялся с мокрого камня, отошел на несколько шагов и посмотрел в красные, пылающие адским пламенем глаза Монгол-Бурхана. Во все три. Лобовой глаз был теперь не прищурен, как раньше, а широко распахнут, пульсировал.

Здравствуй, Бурхан, — сказал я, не шевеля губами и не сотрясая воздух звуковой, бессмысленной волной.

— Здравствуй, — ответил истукан. Ответил не мысленно даже, а как-то… не знаю, не было у меня раньше опыта общения на столь глубоком уровне восприятия. Даже не телепатическим оно было, а… не умею обозначить, не знаю терминологии, да и существует ли она? Может, ментальным?

— Что мне делать, Бурхан? Как убить того, кто умереть не может по определению? Как уничтожить бессмертного?

— Смерти нет, и одновременно она всегда рядом. И будет — что суждено.

И смолк. Зрачки погасли, сделались обычным тусклым деревом. Третьего глаза не стало, будто и не было его вовсе. Может, и не было? Может, разговоры мои с Борей Кикиным, а тем паче с идолом — продолжение сна? Не знаю, ничего не знаю.

Я прикурил, пряча сигарету от моросящего дождя, и стал спускаться по тропинке.

Солнце село, но запад за моей спиной еще бордовел. Скоро стемнеет, и, если я хочу попасть сегодня к мысу Три Брата, надо торопиться. Я прибавил шагу.

Транспортный вопрос, волновавший меня всю обратную дорогу, решился сам собой. Возле сельпо со стеклянными витринами я увидел припаркованный знакомый «жигуль», а рядом рыжебородого Филиппа. Оставалось уговорить его отвезти меня к зимовью и обратно. Легко сказать, на ночь-то глядя кто поедет?

На мою просьбу Филипп отреагировал спокойно: ладно, мол, отвезу, но — завтра.

— Филипп, надо сейчас, — уговаривал я. — Завтра может оказаться слишком поздно.

— Что такого может произойти за ночь?

Не объяснять же ему про Буратину, Бориса и Эрью Хаара-нойона. Долго, да и любой нормальный человек воспримет мои объяснения как несмешной розыгрыш. И это в лучшем случае.

— Скажи, Филипп, а куклу, которую должен был на съемках затащить на дерево англичанин, киношники с собой забрали?

— На сосне и оставили. Реквизитор спросил, что с ней делать. Режиссер ответил: не нужна. Он ее и не трогал.

Ясно. Я прямо-таки увидел, как, затаившись среди мохнатых лап, поджидает злодей добычу… И ведь не уговорить Филиппа, не поедет он по темноте да по рыхлеющему подтаявшему льду… И вдруг я понял: поедет. Все зависит от того, как я ему об этом скажу. Стоит попробовать.

— Ну, ладно, Андрей, домой мне пора. — Филипп протянул мне руку. — До завтра.

Руку я проигнорировал. Действовал по наитию, сам не понимая до конца смысла действий.

— Филипп, смотри сюда, — сказал я, указуя себе на лоб.

— Ты чего?

— В глаза смотри! И врубайся, мать твою!..

Я говорил, не слишком повышая тона, вкрадчиво, будто с ребенком или собакой. Он смотрел без отрыва. Он уже не мог не смотреть. И не слушать.

— Ты рожден на свет только для того, чтобы помочь мне. Взгляд не отводи! Сейчас ты сядешь за руль и отвезешь меня к мысу Три Брата.

Он смотрел на мой лоб, и я с удивлением отметил, что глаза его остекленели, расфокусировались и утратили осмысленность.

— Ты меня понял? Отвечай!

— Понял.

Голос сделался бесцветным, словно это не Филипп сказал, а некто усредненный и абстрактный, напрочь лишенный индивидуальности.

— За руль!

Он подчинился. Я сел рядом, и мы тронулись. По дороге молчали. О чем с ним разговаривать? Дебил дебилом. Я мог воспользоваться положением, которое сам создал, и узнать всю его подноготную. Вот только мне это надо? Нормальный мужик, зла я ему не желал.

Остановились в распадке у самой тропы.

— Жди здесь, мотор не глуши, — сказал я и покинул салон.

Стемнело. Впрочем, луна взошла, небо оказалось безоблачным, и звезды подсвечивали, как могли.

Тропинку за день растоптали до ширины проселка.

Я посмотрел на зимовье. Было оно теперь без крыши — брезент, вероятно, сняли, вернули хозяину. Удивило то, что над ним клубился дымок, а в наполовину остекленном оконном проеме мерцали отблески огня. Забыли погасить после съемок? Или остался там кто-то, греется?

Кто бы там ни находился, дела мне до него не было никакого. Мне к сосне, где на аранга затаился Буратино.

Поднялся по тропинке, обогнул сруб, почувствовав мерзкий, будто трупный, запах оттуда. Нужную сосну нашел сразу. Настил из доски хорошо просматривался снизу на фоне звездного неба.

Ступил на прибитую мной ступеньку, потом на обломанный сук, в разветвление, еще в одно… На дощатом настиле было пусто. Значит…

Хрустнула ветка в десятке шагов от меня, потом чуть ближе заскрипел снег…

Показалось? Сделалось неуютно.

Треск негромкий из зимовья…

Ночные звуки обрастали плотью. Или — больное воображение?

Спускаясь с сосны, боковым зрением увидел длинную тень — соскочил на землю, ломая ветки, повернулся — никого.

Что за черт? Где Буратино? Прячется за углом сруба с топором? Чушь!

Дверь на резиновых петлях оказалась распахнутой. Заглянул. Огонь, пожирая дрова, потрескивал. В его отблесках я увидел замусоренный пол, чурку без топора, а в углу — висящий под потолком белесый пузырь, похожий на накачанный водой презерватив, только по виду плотнее. Он вонял пропастиной, будто труп на жаре. Он покачивался и пульсировал. Он был как живой. Живой и отвратительный…

До машины добирался бегом, за спиной слышал шаги и скрип снега, как будто бежал за мной кто-то. Не догнал. Я плюхнулся на сиденье.

— Домой! Быстро!

Филипп подчинился с удовольствием. Так мне показалось.

Машина остановилась возле сельпо. Меня это устраивало. Когда отошел на несколько шагов, услышал вслед голос Филиппа. Обычный голос.

— Андрей!

Я обернулся.

— Ты не обижайся. Завтра утром съездим к Трем Братьям. Сейчас правда не могу, дома ждут.

— Да ладно, — ответил я, — ерунда. Я уже передумал. Нечего мне там делать.

— Вот и правильно, — порадовался Филипп. — И я думаю: чего тебя туда тянет?.. Спокойной ночи!

— Пока.

Я шел к усадьбе Никиты с одной только мыслью: скорей попасть в дом № 11, закрыть на задвижку дверь, лечь в постель и спать.

В каждом темном углу мерещился убийца с топором. Темные углы были всюду. Иногда мир состоит из одних только темных углов. И в каждом — по убийце с топором. В некоторых — с двумя…

Возле столовой снова горел костерок, и я невольно пошел на его свет. Сначала услышал хорошо поставленный голос Николая Хамаганова, потом увидел ту же компанию, что вчера, за исключением Жоан Каро и чеха Карела, уехавших по делам в Иркутск.

Я подсел на край лавки, оказавшись рядом с переводчиком. Что-то прокартавил Поль Диарен, Борис Турецкий перевел:

— В связи с Чингисханом вы неоднократно упомянули Юаньскую династию. Но это же Китай. Какое отношение имеет великий завоеватель к Поднебесной империи?

— Юаньскую династию основали потомки Чингиса, завоевав северную часть Китая. Первый хан династии мудрый Хубилай-хан, кстати, учредил культ почитания «Духа Чингисхана», который дошел до наших дней. Вы слышали о предпоследнем его переносе?

Никто, конечно же, ничего об этом мероприятии не слышал, я не исключение. Хамаганов продолжил:

— В шестом месяце тысяча девятьсот тридцать девятого года «Дух Чингисхана» от собрания Большого Зоу Внутренней Монголии перенесли в местечко Шин Лун Шан шияна Ной Зун провинции Ганьсу, подальше от японских интервентов. Гоминьдановское правительство назначило членами группы по перенесению Духа заведующего отделом ведомства по управлению делами Монголии и Тибета Цу Мин Шана и специального уполномоченного комиссии по военным делам Тан Жин Рана. Гомбожана из Жиюн Ван Хошума, командующего вторым округом монгольских партизанских войск Чен Иой Жия назначили общим руководителем защиты и перенесения Духа.

Девятого числа шестого месяца тысяча девятьсот тридцать девятого года совершили обряд поклонения и жертвоприношения на исконной земле «Духа Чингисхана» — в Хозяйском районе. Перевезли его пятнадцатого числа того же месяца, транспорт с Духом прибыл в Иой Лиин Шиян провинции Шанши. На аэродроме перед городом совершили большой обряд поклонения, на следующий день погрузили в машину.

Двадцать первого числа, когда транспорт с Духом проходил через центр революции город Ан, собралось около ста организаций всех сторон Ян Анна, около тумена людей совершили большой обряд поклонения. В церемонии обряда участвовали представитель Коммунистической партии Китая Шие Жиувай Зей, представитель главнокомандующего Восьми Путей Ван Руве Фей, представители властей края. «Духу Чингисхана» были возложены венки от Центрального Комитета Коммунистической партии Китая, от товарища Мао Цзэдуна, от войск Восьми Путей.

В тысяча девятьсот сорок шестом году «Дух Чингисхана» поселили в монастыре Гумбум провинции Хухэнор…

Хамаганов еще что-то говорил, сыпал без бумажки китайскими именами и названиями провинций и городов. Забавно, конечно, но спать хотелось очень. Еще хотелось запереться в комнате изнутри и укрыться одеялом с головой. В детстве, помню, это помогало.

Я поднялся с лавки.

— Андрей, — сказал мне переводчик, — Анна просила передать, если я тебя увижу, что она в комнате номер семь, просила зайти.

— Борис, давай договоримся, ты меня не видел. Ладно?

Не то чтобы я не хотел красивую москвичку, напротив. Но не теперь. Теперь — спать.

Уже отойдя от костра, услышал, как Хамаганов начал декламировать стихотворение. Оно оказалось коротким, я дослушал.

ГЛАВА 15 Несъедобное на мой вкус рагу

Я проснулся, услышав голоса из-за входных дверей, собственноручно с вечера заложенных мной на стальной засов. Какие-то люди говорили негромко на бурятском или монгольском. Эти родственные языки мало отличаются, для европейского уха тем более.

Потом голоса смолкли, стало тихо — ни потрескивания печки, ни сопения или храпа спящих рядом мужчин, ни лая деревенских собак, вообще никаких звуков, коими наполнена всякая ночь. Даже такая, словно с выколотыми глазами, беспросветно-темная.

Пахло свалявшейся овчиной и промокшими валенками. Неприятно и непривычно пахло. Модной монгольской дубленкой водителя бурята? Или русский пиротехник Петр портянки не выстирал?

Но это обычный запах человеческого общежития, а вот беззвучная тьма насторожила меня, если не напугала. А почему, собственно? Бояться надо ослепляющего луча настольной лампы в глаза и громких призывов типа: «Вся власть Советам!» или «Бей Татариновых, спасай Россию!» Чушь в голову лезла. Ну при чем здесь Советы или моя фамилия? Спать надо, иначе завтра на заброшенной ферме буду квелый и сонный. Какая уж тут работа? Или уже сегодня? Сколько, интересно, времени?

Наручных часов я не носил с тех пор, как приобрел сотовый телефон. А тот, помнится, как обычно, заблокировав клавиатуру, засунул под подушку. Не то чтобы ожидал звонка, так, по привычке больше.

Чуть приподнявшись, зашарил руками в поисках сотика.

Не было его. И подушки не было. И еще — майки с трусами. Я оказался голым. Почему-то напрашивалось сравнение с костью или яйцом. Напрашивалось навязчиво.

Все остальное, впрочем, было на месте. В смысле — руки, ноги, голова. И детородный орган, почему-то твердый, как палка или копье… Когда и зачем я разделся? Женщина вроде не намечалась.

По инерции продолжал проверять ложе на ощупь, и до меня только теперь дошло, что постельное белье отсутствует, а лежу я на каких-то шкурах, воняющих прелой мертвечиной. Что за черт?

Похоже, накликал. Услышал душераздирающий скрип снега. Откуда он? Стаяло все давно!

Шаги приближались, причем шел не один человек, несколько. Или не человек? Чушь, конечно человек. Кто еще-то?

Таким образом попытался себя успокоить. Тщетно. Обнаженная кожа покрылась мурашками.

Шаги все ближе…

Но дверь-то на засове! Они не пройдут!

Прошли. Ничего не скрипнуло даже. Вечером дверь скрипела, как несмазанная телега. Злоумышленники подмазали дегтем? Чушь!

Я лежал, и меня трясло, но встать не мог. Не мог и пошевелиться. Парализовал меня ужас, будто связал крепко-накрепко — ни вдохнуть, ни выдохнуть.

А шаги ближе, ближе… и — тишина. Остановился кто-то у кровати, схватил и поднял меня высоко в воздух, и руки были огромные, будто грабли, и держали они меня цепко, как клещи, и понес меня некто неизвестно куда во тьме.

И я увидел, как отодвинулся ковровый полог юрты, и я оказался под бледным смутным светом ночи.

Луна смотрела на меня, ухмыляясь, звезды перемигивались, и горел костер с огромным таганом на треноге, в котором булькала кипящая вода.

И увидел я у костра типа при длинном копье с восковыми чертами монголоидного лица. И ужаснулся, потому что узнал деревянную куклу — Буратино. Одет он был, словно вышел из кадра «Белого солнца пустыни», в пестрый халат, но вместо чалмы — остроконечная шапка с меховой каймой. Рядом еще двое, так же одетых, с кузнечными клещами в полтора метра длиной. Один был белым как мел, другой — черным как сажа. Словом — интернационал по мою душу, точнее — тело души.

Ничего хорошего от Буратины я не ожидал, а тем паче — от копья с ужасающим наконечником в его руках. И он не обманул моих ожиданий, молча кивнул Дьяволице-Шаманке, а я был именно в ее предательских объятиях.

Дьяволица-Шаманка с размаху подбросила меня в воздух, и я подлетел выше вековых сосен. А когда падал вниз, распластавшись, будто парашютист при затяжном прыжке, деревянный злодей с восковым лицом бросил копье. И оно вошло мне в затылок.

Я слышал, как крошится кость, как стальной наконечник прошивает насквозь головной мозг, дыхательное горло, кишечник и выходит из паха наружу…

И — смерть.

Пронзенное тело упало в снег.

Боль упала вместе с телом, страх — тоже.

За древко копья Буратино поднял тело над котлом. Кровь, шипя, смешалась с кипятком и окрасила адское варево в насыщенно-черный цвет. И снова — на снег…

Мне казалось, будто я вижу со стороны, как двое молодцев кузнечными щипцами срывали с тела окровавленные куски плоти, как разбрасывали их на все четыре стороны…

Тело корчилось в судорогах. Боль множилась и множилась, она давно стала невыносимой. Каждый оторванный кусок — стонал, каждая клетка — вопила до хрипоты…

А черно-белые хлопцы без устали работали клещами. Плоть падала в снег, окрашивая его и привлекая омерзительного вида крылатых тварей. Голые, как земляные черви, или сплошь обросшие разноцветной шерстью, но одинаково жадные до человечины, они слетались на куски и рвали их зубами, мелкими, но острыми как опасная бритва художника-постановщика. Их карикатурно-гуманоидные хари кривили усмешки, клекот и визг. Их был легион. Не всем досталось моей плоти.

И вот от меня, лежащего на снегу, остался один только голый скелет с пробитым насквозь, оскаленным черепом.

И тогда интернациональная троица во главе с деревянным монголоидом, земным воплощением сына Владыки Царства Мертвых, садиста и убийцы Эрью Хаара-нойона, принялась ломать мой чисто обглоданный скелет и бросать кости в таган, где уже кипела вода вперемешку с моей кровью.

И каждая косточка стенала. И невыносимая боль сделалась еще более невыносимой. Я, который был съеден кровожадными тварями, разъят на составные и сброшен в кипящий котел… я страдал непередаваемо. Невозможно привыкнуть к подобной муке. И длилось это целую вечность.

И Дьяволица-Шаманка деревянным черпаком помешивала варево и время от времени пробовала на вкус. И не было времени. Оно остановилось, и наступила вечность. Наступила на мою плоть, мои кости, раздавив их, как яичную скорлупу.

И твари, шурша перепончатыми, как у летучих мышей, крыльями, безбоязненно бросались в кипящий котел и уносили кости, разгрызая их на лету, охочие до мозга. И нерадивая хозяйка Шаманка не обращала на воровство внимания. Как же так? Растаскивают меня по косточкам, а тебе по фиг, предательница?

И котел кипел несколько месяцев, и все это время не прекращалась мука.

И Дьяволица-Шаманка помешивала, пробовала и, качая недовольно головой, добавляла в это несъедобное на мой вкус рагу специи — щепотку сухой пахучей травы, влажный помет, птичье перо, сушеную жабу…

Как любая интербригада, распалась и эта. Желтый ушел на Восток, Белый — на Запад, Черный — на Юг, а с Севера пришла новая троица.

Седой Волк с загнутым, как у сибирской лайки, хвостом, черный Ворон в рост человека и белый Баран с закрученными рогами.

Вели они себя вызывающе-нагло, как красные комиссары в церкви, — опрокинули, поддев рогами, котел в огонь, зарычали на Дьяволицу-Шаманку, прокаркали вслед удаляющимся монстрам-гуманоидам. Потом, как попало, стали собирать скелет из вываренных костей, которые теперь к тому же были вывалены в саже костра.

Костей, конечно же, не хватило после воровства летучих тварей с перепончатыми крылышками. Но они же и приперли с затуманенных небес несколько мертвых тел, которые невероятным образом одновременно оставались еще и живыми. И я узнал их лица. И содрогнулся. И хотелось кричать: «Остановитесь!» Но кричать было нечем. Не было у меня ничего, кроме голого, недоукомплектованного скелета, нечленораздельно лязгающего зубами. Не было…

А существа из адского зоосада стали выдирать из живых стенающих тел недостающие кости, вставляя их в меня. И каждая, мгновенно обрастая плотью, чужая кость добавляла к моей боли чужую боль. И входя в унисон, сливаясь и срастаясь, они разрывали душу на бесформенные куски. А те тщетно вопили:

— Ноу! Ноу!! Ноу!!!

— Ты чего орешь?

Он стоял надо мной с опасной бритвой. Еще один. Лысеющий, пожилой, человекообразный. На вид — безобидный совершенно. Сейчас он располосует мне горло, и будет у меня второй рот под подбородком… Сука.

— Ты почему на меня так смотришь? Приснилось что?

Я его вовремя признал, к счастью для нас обоих. Потому что на этот раз не намерен был исполнять роль груши для битья, и очередной монстр получил бы по полной. Но рассеялся туман, застилающий взор и разум. Надо мной склонился всего-то навсего Григорий Сергеев. Он мирно брился, когда я заорал во сне, точнее — в кошмаре.

— С добрым утром, Гриша.

Он с облегчением шумно выдохнул, улыбнулся.

— Слава богу. Я уже подумал, что это необратимый процесс. Глаза у тебя были сумасшедшие, будто ты меня не узнал, боишься и ненавидишь.

Сергеев вернулся к умывальнику, надул щеки и продолжил бритье. Встал ко мне спиной, к счастью. Потому что я попытался подняться с кровати, но рухнул, как мешок с дерьмом. Новособранный скелет не слушался. Чужие кости неестественно выпирали углами. Я не мог с ними совладать. Будто за ночь все мои члены подменили грубыми деревянными протезами…

Что я несу? Уж не воспринял ли я, не в первый уже раз, ночной свой кошмар за действительность? А ведь воспринял! И это явный признак шизофрении, паранойи и иже с ними. Лечиться надо электричеством или грязевые ванны принимать натощак, приятель…

Чушь. Просто отлежал все на неродной койке, вот и объяснение. Или продуло вчера, когда я задремал на вершине скалы у Монгол-Бурхана. Еще и вымок ведь под дождем, дубина лиственничная!

Кости действительно ломило, ломало. Хотелось выпить горячего чаю с малиной и остаться на весь день в постели. И чтобы телевизор негромко гундел голосом доброго Крокодила: «К сожаленью, день рожденья…», и чтобы мама трогала лоб мягкой рукой и говорила: «Сегодня, сынок, в школу не пойдешь, я вызову врача…»

Нету мамы на этом свете, и я давно не ребенок. Надо вставать.

Я перевернулся на живот и приподнялся на руках. Получилось. Вернулся в исходное положение, уткнувшись лицом в простыню, и спустил ноги на пол. Помогая руками, поднялся. Пошатывало. Мне что, придется теперь заново учиться ходить? Вероятно, ночной кошмар оказал на мое сознание гипнотическое действие.

Я пошел, не выбирая направления.

— Ты чего, как на ходулях?

Я и не заметил, как Григорий успел умыться и вытирал уже лицо казенным вафельным полотенцем. Я направил ходули к рукомойнику.

— Ходить за ночь разучился, — ответил я, гордясь удачной шуткой. С долей правды, как это у шуток принято.

— Ну-ну, учись, студент, только не долго. — Григорий повесил полотенце на гвоздь. — Догоняй, я на завтрак.

Я остался один. Соседи наши, вероятно, ушли еще раньше.

Я плеснул в лицо горсть воды, нажав на дребезжащий носик, и принялся тренироваться — ходить по тесной комнате из угла в угол. С каждым разом получалось все лучше и лучше…

ГЛАВА 16 Заброшенная ферма

Полукилометровый залив с пологим берегом между скал. Метрах в ста от моря дом, пять на шесть, из бруса под шиферной крышей, но без дверей и оконных рам. За ним полуразобранные хозяйственные постройки из доброй обрезной доски, посеревшей от солнца и времени. Заборы загонов в том же разворованном состоянии. Запустение. Разруха. Сразу ощущалось, что здесь давно не живут. Заброшенная ферма.

Нам с Григорием Сергеевым предстояло привести ее в псевдожилой вид за два дня. Точнее, художник работал со мной только сегодня, а завтра я должен был закончить все один. Послезавтра — здесь съемки.

Нас привезли на японском грузовичке, в кузов которого мы побросали купленные еще в Иркутске многослойную фанеру, рейку, банки краски, шпатлевку, кусковую гашеную известь в целлофановых мешках и прочий материал, а также ручной столярный инструмент, нужный для работы. На фанере сверху друг на друге лежали, прикрученные проволокой к переднему борту, четыре остекленных оконных блока.

Водитель помог нам все это выгрузить, покурил и укатил уже через четверть часа. Мы остались одни.

— Ты здесь раньше бывал? — спросил я Григория.

— Я это место для съемок и предложил, — ответил он. — Посмотри, красота какая.

Он прав. Впрочем, любой уголок земли не лишен собственного очарования, надо только уметь его рассмотреть. Но это место все-таки было особенным.

Сразу от воды начинался неторопливый подъем, а за домом уже холмы плавно перетекали один в другой.

Снег зимой на Ольхоне лежит лишь в лесах на севере-востоке острова да в горных распадках, с равнин и холмов его сдувают никогда не прекращающиеся ветра с красивыми экзотическими именами. С юга — Култук, из Сарминского ущелья Малого моря — Сарма, с бурятского, восточного берега — Баргузин, вдоль всего моря с крайнего севера дует Ангара.

Вокруг красно-коричневая, местами желтоватая земля, покрытая сплошь подрагивающим сухостоем прошлогодней травы — ковыль да бледная степная полынь в основном. Кое-где на холмах одинокие деревья, часто реликтовая лиственница или раскидистая, издали похожая на лиственное дерево сосна.

Слева и справа в отдалении громоздились заснеженные невысокие скалы, а прямо впереди за широкой полосой байкальского льда просматривалась горная гряда противоположного, материкового берега Малого моря.

И все это под ослепительным солнцем в мутновато-синем, живом небе.

При видимой горной ограниченности пространства создавалось ощущение широты и беспредельности. Как это возможно на острове, одним только этим указывающем на границы сред, не знаю. Но — было.

— Давай-ка чаек вскипятим перед работой, — предложил Григорий Сергеев.

— Костер разводить? — спросил я.

— Зачем? Печка есть. Это же обычный жилой дом, — ответил Григорий и добавил, поднимаясь по ступеням крыльца: — Лет пятнадцать назад был.

Я прошел следом.

Печка точно была — русская, почти посредине единственной комнаты, чуть смещена влево. Но кирпичи расшатались, глина меж ними вывалилась, а под верхней чугунной плитой щели были местами аж в два пальца. Впрочем, все необходимые причиндалы присутствовали — заслонка и обе дверцы. Покуда печь хорошо не разгорится и не прогреется, дымить будет так, что угореть можно.

Два окна с переднего торца, выходящего на берег, четыре слева, два — с торца, где дверь, справа, где печь, — стена глухая. Окна зияли провалами рамы вместе с коробками разворовали.

На полу мусор, но, к счастью, без традиционных в заброшенных домах кучек высохших человеческих экскрементов. И на том спасибо.

У стены стояла фанерная тумбочка, которая, видимо, использовалась как стол. На ней — порожняя бутылка водки, импровизированная пепельница — баночка из-под кильки в томате с окурком «беломора» и объедки на газете, не поддающиеся идентификации.

Справа в дальнем углу — сколоченный из доски широкий настил в полметра высотой.

— Небогатая обстановка, — констатировал я, осмотревшись.

— Зато крыша над головой. — Григорий кивнул на дощатое сооружение. — Здесь рыбаки ночуют, когда омуль идет.

— Где рыбаки? Я слышал, их здесь весной на льду, как блох на собаке.

Григорий пожал плечами:

— Не было в этом году рыбы, нет и рыбаков.

— А куда девалась?

— По всему Байкалу не было. Может, омуль так на аномально теплую погоду среагировал, черт знает?

Он присел на корточки у печки, стал собирать разбросанную щепу. Рядом лежало несколько обрезков доски. Вот куда забор девается.

— Я за дровами.

Григорий не ответил — скрипел печными дверцами, проверял заслонку…

Сперва я собрал деревянный и бумажный мусор вокруг дома. Все равно художник-постановщик сказал, что территорию придется чистить, чтобы не попали в кадр XIX века, скажем, пустая пачка из-под «Примы» или пластиковая бутылка.

Завалив пол у ног Григория мусором для растопки, я пошел за нормальными дровами, а заодно и осмотреться.

В прошлогодней траве на красноватой почве белели кости. В десятке шагов от крыльца я обнаружил большой продолговатый череп лошади. Звали меня не Олег, конь был не мой, стихов я не любил, а потому не больно испугался.

Меж зубов проросла трава, кто-то шандарахнул череп сверху валуном, лежащим рядом, — проломил посередине. Мелкие осколки провалились внутрь.

Поодаль еще один череп — большой, рогатый, вероятно коровий. Вырванный с корнем рог в паре шагов, другой — аккуратно спилен. Кем? Зачем?

Еще один — круглый, неповрежденный, скорее всего бараний. Рога закручены, зубы на верхней челюсти все как один целы. Я поднял его, осмотрел и решил взять с собой — сувенир некрофила. Вот только что здесь за скотобойня была? Кладбище парнокопытных, точнее — свалка. Кости под ногами всюду — тонкие ребра, массивные берцовые, подвяленные копыта разных размеров, как тапочки на полке в сельпо…

Дым шел не из трубы, а клубился из оконных и дверного проемов, будто Григорий не печь затопил, а подпалил дом. Сам поджигатель курил на крыльце. Мало ему чада.

Увидев бараний череп, заинтересовался, осмотрел.

— Хороший, целый весь. Тебе нужен?

— Домой увезу, — ответил я. — Сувенир будет.

— Отдай за бутылку, — предложил художник. — Я коллекцию собираю, штук десять разных уже собрал… — Тут же и нашелся: — А давай я тебе бутылку поставлю, а мы просто черепами обменяемся. У меня в мастерской такой же, но с обломанным рогом.

Хотелось сказать: «На хрена мне лысый и рогатый череп пожилого художника-постановщика?», но я сдержался, не стал обижать товарища.

— Еще чего, — заупрямился я, отбирая череп. — Не нужен мне с обломанным!

Можно было подумать, что эта голая и рогатая хрень мне прямо-таки необходима. Или я во сне на кости не налюбовался? Только место в сумке будет занимать. Однако — уперся.

Печь прогрелась и перестала дымить. Тяга оказалась хорошей. Если печку чуть подмазать глиной, в доме вполне можно жить.

К работе приступили после чая с бутербродами из столовой Никиты. Григорий начал разбирать дощатый настил, а я занялся оконными проемами. Блоков было всего четыре, но в кадр именно столько окон и попадало. Что не видно — того не существует. Сплошной солипсизм в кино и жизни.

Блоки художник покупал без замеров, на глазок. К моей удаче, ошибся в меньшую сторону. Мне пришлось добить к проемам сантиметров двадцать с боку и десять снизу. Не проблема. Вот если бы он ошибся в большую, тогда все — сливай воду, гаси свет. Коробки и рамы пришлось бы разбирать, укорачивать, а потом еще резать стекло по новым размерам. На весь день работа. Мне повезло, управился часа за четыре.

Разыскивая нужной ширины доску, забрел в какой-то сарай за домом. Там было пусто, но в нос шибанул густой смрад. Чем могло вонять?

Я подождал, пока глаза привыкнут к полутьме и увидел в пыльных солнечных лучах, бьющих сквозь щели, в углу под потолком белесый надутый пузырь. Точно такой я уже видел в срубе, где режиссер застрелил собаку по кличке Нойон. Что такое вонючее он содержит внутри?

Я шагнул в глубь. Пузырь, словно реагируя на мое движение, запульсировал, и на его мерзко-белесой коже псевдопрезерватива проступили бордовые прожилки, похожие на кровеносные сосуды. Он что, живой? Я протянул в его направлении руку — прожилки загустели, пульсация усилилась…

Нет, трогать это противно. Я убрал руку за спину. Возникло ощущение, что я все ж таки дотронулся. Как до жидкого дерьма или плевка на перилах…

Посмотрел по сторонам в поисках какой-нибудь палки — тщетно. Пустое пространство кругом под слоем серой пыли, да еще эти лучи из щелей… Не то чтобы страшно стало, но неуютно как-то. И вонь, показалось, усилилась.

Не рискуя поворачиваться к пузырю спиной, пятясь, вышел из сарая. На свежем воздухе вздохнул с облегчением. В пяти шагах увидел на земле полутораметровый обломок бруса. Подошел, подобрал. Вернулся к входу и сделал уже шаг, но тут под ноги мне, повизгивая, бросилась из сарая грязновато-серая собачонка. От неожиданности я шарахнулся назад, споткнувшись обо что-то, упал навзничь, а когда поднялся, никого уже не увидел. Что за хрень? Откуда в пустом помещении взялась псина? Не было ее там минуту назад! Убейте, не было!

Заглянул в сарай — пузыря в углу тоже как не бывало. Что за черт?

Колотили и пилили, красили и белили…

Потом Григорий рассказал и показал, как все должно выглядеть. Завтра ему, кровь из носу, надо было быть на съемках, и доделывать должен был я один. Ничего страшного. Бутафория она и есть бутафория, в этом доме людям не жить. Требовалась видимость правдоподобия, а не добротность. Как везде.

Отобедали дарами Никиты. Григорий уперся с фотоаппаратом на холмы, а я, покуривая на крылечке, стал вспоминать вчерашний день, точнее, телефонный разговор с Борей Кикиным.

То, что вообще связь возникла, неудивительно — я находился на вершине скалы. А вот то, что Борис смог со мной говорить, очень меня насторожило. Не могли у него так скоро срастись губы, рассеченные топором деревянного злодея. Нет, не могли…

Я достал мобильник — связи не было. Принялся щелкать от нечего делать и дощелкал до «входящих». И тогда мне пришла в голову мысль забраться на горку, позвонить по вчерашнему номеру и спросить, как здоровье Бориса. Он, поди, у соседа по палате телефон брал.

Я изучил список номеров. Потом еще раз, внимательней… Не было ни одного незнакомого номера вообще во «входящих», все были под именами или фамилиями. Что же, выходит, мне вчера никто не звонил? Не требовал уничтожить Буратину? Не называл его любимым сыном Эрлен-хана, владыки Царства Мертвых?

Одно из двух: или я спятил, или все это мне приснилось. Скорей всего — и то и другое…

Григорий сфоткал меня, ошарашенного, на крыльце дома, и показал большой палец. Лучше бы показал средний, как это принято за океаном. Я большого не заслужил, псих ненормальный. Нет, чует мое сердце, не дожить мне до тридцати четырех и далее — без остановок…

Забирал нас с Григорием Сергеевым вечером водитель-бурят, сосед, которого я ни разу не видел в доме № 11. И первое, что я обнаружил в салоне микроавтобуса, был Буратино, небрежно брошенный на заднее сиденье. Без топора, конечно.

А я-то, кретин, придумал бог весть что…

Спрашивать у неулыбчивого шофера я ничего не стал, и без того все было ясно. Значит, не оставили на съемках куклу, подобрали неизвестно для чего. Впрочем, какая разница?

Дикими и безумными мне теперь казались мои домыслы о вредоносности и преступных замыслах деревянной чурки. Бред, да и только. Стоит по приезде в город показаться психиатру.

ГЛАВА 17 Пощечина переводчицы

Анна Ананьева встречала нас у ворот усадьбы.

Нет, не Чингисхан я, не средневековый монгол, не современный мусульманин, не прокормить мне более одной жены. Да и крещен я в православие, многоженство — грех. Помню заповедь: не возжелай жены ближнего своего…

Но Жоан Каро далеко, да и уедет она скоро в свою Францию, будто ее и не было. А москвичка в Москву укатит, но я и сам туда собрался, и виза пока не нужна. Так какие вопросы? Нет вопросов!

Я смотрел на нее, красивую, молодую, эффектную, и слезы на глаза наворачивались. Ну почему, почему я, дурак, не влюбился в эту синичку с умопомрачительной рельефной фигурой слона? Или коня… Шахматного, конечно.

Ну на кой мне журавль в чужом, закатном небе Европы? Наши отношения с Жоан обречены на разрыв. Аксиома. Впрочем, человек с рождения обречен на смерть, однако это не повод стрелять в висок, лезть в петлю и прыгать с небоскреба. Или повод?

Анна Ананьева, разглядев меня в салоне, помахала рукой, улыбнулась. Хорошая улыбка.

Это что, значит, истерик не будет? Не будет даже разборок? Плохо. Она бы: «Почему не пришел вчера, подлец? Я ждала…» А я бы: «Пошла ты, знаешь куда?» И все. Мне нужен был повод. Я далеко не ангел, близко — тем паче. Но после того, что было между мной и Жоан в ночной хужирской степи, тривиальная пошловатая измена приобретала роковые черты предательства. Я многое могу себе простить, только не предательство. И пусть журавль улетит в свои пасмурные небеса, пусть, главное, я прикасался к нему, я любил его, и он, точнее, она… Так, как это возможно для нее, она любила, она любит меня. И значит — решено.

Водитель припарковал микроавтобус на стоянке, я запомнил место. Сам не знаю зачем.

Мы выбрались наружу, и тут же к нам подошла Анна:

— Привет, Андрей!

Подобный профиль достоин лишь золотой монеты хорошей чеканки. Объективно. Но внутри у меня ничего не отозвалось на улыбку. Снегопад бы хоть, что ли, начался, необязательный…

— Привет, Анечка! — Жизнерадостный художник чмокнул девушку в щечку. — Что интересного происходило в наше отсутствие?

— На съемках все как обычно. А интересное, точнее, печальное произошло.

— И что же?

Они говорили меж собой, я молчал и улыбался.

— Помните, шаман предсказал свою смерть? Все только об этом и говорят. Он умер.

— Который на могилу Чингисхана нас водил? — уточнил Григорий.

Анна кивнула.

— Печально.

Это чувство на его лице никак не отразилось. Сам я тоже не зарыдал, не посыпал голову пеплом. Кому, как не мне, знать, что и могила Чингисхана, и сам шаман, и его смерть — сплошная бутафория, спланированная иркутским бизнесменом Николаем Алексеевым, а возможно, и кем-то повыше.

— Он, говорят, вчера ночью у костра повторил приглашение на свои похороны, позволил снимать обряд, а потом пошел домой и умер.

Во как. Прямо блокбастер с голливудскими спецэффектами! Пригласил, позволил, пошел и умер… Смех! Неужели никто ничего не заподозрил? Нитки белые торчат из шаманского прикида. Не бывает так!

— Ну и что, — подал я наконец голос, — Поль Диарен будет снимать похороны?

— Конечно. А оператор Ганс Бауэр так вообще в восторг пришел. Экзотика, этнография, на них Запад давно помешался. Еще и смерть бурятского шамана, причем предсказанная им самим, словом, мистика… Съемки послезавтра в два часа дня. Всех уже предупредили.

— Понятно.

Григорий поднял с земли сумку — он свой инструмент забрал, я оставил. Надеюсь, за ночь не растащат. Да и кому тащить? Разве что привидениям, бурятским боохолдоям, захочется позабавиться моим рубанком и молотком.

— После ужина в баню идешь? — спросил художник.

— Нет, — ответила вместо меня Анна.

Я дар речи потерял, и Гриша за это время ушел с усмешкой понимания на искривленных губах.

— Это еще почему?

— По кочану!

— Почему ты за меня решаешь?

— Потому!

И она бесцеремонно развернула меня к себе лицом, и обняла крепко, и прижалась… Знала чем, умная. Я ощутил ее грудь, и мелькнула мысль: почему? Ну почему все это так безотказно действует? Обычные, привычные части тела, однако… Не впадаю же я в экстаз при виде освежеванного кролика! Чушь в голову лезла. При чем здесь кролик, тем более — освежеванный?

Не кролик, нет. И не синица. Другой какой-то зверь, дикий, хищный, агрессивный. Я такой Анечку ни разу не видел. И зря.

Я все еще пытался сопротивляться, точнее, не поддаваться на провокацию. Но она двумя руками склонила мою упрямую глупую голову и поцеловала. Если это можно назвать поцелуем. Я думал, лишусь обеих губ вместе с языком. Не лишился. Им понравилось. Мне тоже.

Оторвалась, хватанула воздух, будто из глубины вынырнула. И — врезала мне пощечину. Я знал, за что, но дурачком прикинуться часто невредно:

— За что?!

— Для профилактики.

И — повторный нырок на еще большую глубину, на самое дно, куда и солнце не заглядывает, где черная тьма, бурая тина и жизнерадостные зеленоволосые русалки беззаботно водят хороводы вокруг утопленников. Спасите!

Она взяла меня за уши… Правда-правда! Она взяла меня за уши и, говоря, тянула их в такт: вверх-вниз, вверх-вниз… Больно!

— Если ты еще раз, подлец, позволишь себе меня огорчить, я тебя убью. Понял?!

Оставив уши в покое, влепила новую пощечину в ту же левую щеку. Вероятно, удар с правой у нее лучше поставлен. Я оценил.

— Я спросила: ты понял?

Черт возьми, можно было остановить эту вакханалию одним коротким ударом без замаху. Но мне правилось. Пусть. Может, с нами, мужиками, только так и надо: упал-отжался, упал-отжался? И в каждом из нас дремлет прыщавый подросток со слезящимися глазами, тоскующий по сильной, властной женщине? Как Дьяволица-Шаманка из моего сна…

Отследив еще один замах, я поторопился согласиться.

— Понял, Аня, хватит, не перегибай!

— Пошли! — Она ухватила меня под руку и повела. От столовой, к слову, в сторону.

— Слушай, я жрать хочу! Я весь день вкалывал!

— Будет тебе ужин, успокойся, — не сбавляя шагу, сказала она. Вела меня Аня, как, я понял, в свой дом № 7, где в отсутствие Жоан Каро была она единственной хозяйкой.

— И мне правда в баню надо!

— Ерунда, — усмехнулась, — мне нравится запах мужского пота. Он меня заводит.

«Извращенка», — подумал я с нежностью. Где были мои благие намерения? Дороги куда вымощены ими?

И еще подумал: «Интересно, есть у нее в номере хлыст, наручники и кожаный прикид? Очень бы все это подошло к ее новому имиджу…»

Анна втолкнула меня внутрь и захлопнула дверь. Потом заперла ее на ключ, который с размаху выбросила в окно.

Шучу. Ключ остался в замочной скважине, как кость в горле… Да что у меня за сравнения такие? Опять кости, всюду кости… Тут же и вспомнил, что череп барана оставил в заброшенном доме на полочке возле печки…

И больше я уже ничего не вспоминал, ни о чем не думал, потому что Анечка взялась за меня по-настоящему.

Все было в точности как в первый раз в моей иркутской квартире, но мы поменялись ролями. Я был грубо взят на полу в прихожей. Слово «изнасилован» не подходит, я был не против. Мне понравилось. Всё. Я подчинялся с удовольствием. С огромным.

А потом она, ухватив меня за руку, перетащила на ложе, укрытое звериными шкурами.

— Я согласна стать твоей женой, Андрей Татаринов! — сообщила переводчица, забираясь на меня сверху. — Но жить мы будем в столице мира на Севере, где растет раскидистая Мировая Ель, на ветвях которой — гнезда с яйцами, в которых зреют до поры души нерожденных шаманов…

И единственная грудь переводчицы раскачивалась в такт размеренным движениям…

И единственный глаз переводчицы горел бордовым адским пламенем…

И негнущиеся в локтях руки переводчицы каучуково обнимали мое тело…

И раскаленное добела, жадное лоно переводчицы поглотило меня целиком вместе с ложем, устланным звериными шкурами, усадьбой Никиты, Хужиром и Ольхоном…

Может быть, накрылась и вся планета, я не знаю. Я потерял сознание. От удовольствия.

Я вышел из номера Анны Ананьевой глубокой ночью.

Сквозь густую облачность, накрывшую деревню Хужир, ни луна, ни звезды не проглядывали. Глаза прекрасно видели во тьме, но все вокруг приобрело красноватый оттенок, будто я смотрел сквозь прибор ночного видения. Не было у меня никакого прибора.

Все давно спали, свет нигде не горел — Никита отключал свой дизельный генератор в одиннадцать вечера.

Я прошел по дорожке, посыпанной песком, к автостоянке.

Больше десятка разных машин, но корейский микроавтобус всего один. Обошел его вокруг. Памятуя, что водитель, похоже, не ночует в номере, заглянул в салон и на переднее сиденье. Никого. Не считая деревянной куклы сзади. За ней я и пришел.

Прислушался, замерев у двери. Тихо. Надавил на стекло, и оно без труда ушло в сторону сантиметров на пятнадцать. Достаточно.

Просунул руку, открыл замок. Когда потянул за ручку, дверь заскрежетала так, что разбудила бы и мертвого. Не разбудила.

Прошел, согнувшись, в тесный салон…

Под свой куцый рост азиаты конструируют автомобили…

Буратино лежал на спине, голый как кость. Шаманский костюм у него, вероятно, конфисковал реквизитор…

Восковое лицо, теперь, как все вокруг, красноватое, казалось, кривила усмешка… Чушь, конечно. Невозможна мимика у неживых предметов. Или возможна?

Я взял его на руки. Он был не тяжелее вязанки дров.

Вышел и бросил на землю. Надеюсь, ушибся, сволочь.

Закрыл сперва окошко, потом захлопнул дверцу, будто из берданки пальнул.

Достал мобильник. Гастарбайтеры-таджики встают рано, да и столовские тоже. Посмотрел на светящийся экран — два часа пятнадцать минут. Даже для них слишком рано. Успею.

Прошел в баню, в которую меня так и не пустили вечером. Мыться не собирался.

У металлической печки, одной только своей дверцей выходящей в предбанник, валялись несколько поленьев и топор, поодаль стояла картонная коробка. То, что надо.

Бросил куклу в угол.

Настрогал щепы, в картонной коробке нашел старые газеты и лохмотья бересты для растопки. Отлично.

Дверца на ощупь была теплой, но угли уже прогорели.

Не жалея, положил на дно топки бумагу, скомканную вперемежку с берестой. Сверху — немного щепы.

Поджег от газовой зажигалки.

Береста затрещала, смола выступала, опережая пламя.

Подбросил еще щепы. Потом — пару поленьев потоньше.

Вытянул на полу правую руку Буратины и рубанул топором по суставу. Зазвенело. Сустав оказался железным, на лезвии появилась зазубрина.

Попробовал по-другому. Сам сел на корточки, приподнял вражескую руку и стал ломать ее о колено. С треском переломил. Сустав, точнее, шаровый шарнир вышел из гнезда, отколов узкий и острый осколок от предплечья.

Я держал в руках руку, пальцы которой имели всего два сустава.

Я смотрел на руку, которая не так давно держала топор, который едва не убил Борю Кикина. Дай ей волю, она крушила бы и крошила человеческие черепа, как яичную скорлупу…

Я сунул руку в печь. Поместилась. Взялся за левую…

Заглянул в топку. Дерево руки обгорело мгновенно, и я увидел под ним матово-белую кость. Возможно, мне это почудилось. Как и тошнотворный запах горелого мяса.

Буратины больше не было. А говорят — бессмертный, убить нельзя… Хорошо сгорела вязанка дров…

Я вернулся в дом № 11. Надо поспать хотя бы остаток ночи, иначе работник утром буду никакой. Если, конечно, я смогу уснуть. Смог. Или все-таки нет?

ГЛАВА 18 …Но нет ее и выше…

Где-то на грани яви и сна, а может, уже и за гранью, услышал, как во входную дверь настойчиво скребут, тихонько скуля при этом. Что за зверь? Были у меня уже в гостях Ворон, Баран и Волк, но им, помнится, задвижка на двери войти не помешала…

Я сел на кровати. Григорий напротив негромко посапывал, пиротехник Петя на удивление не храпел, место водителя пустовало. И в микроавтобусе его нет. Где он, интересно, ночует? Впрочем, как раз это интересовало меня меньше всего.

Из-за дверей продолжался скулеж. Очень печальная какая-то собака и очень нетерпеливая. До утра не могла отложить визит, так я ей нужен…

Нашарил ботинки и, не надевая носков, сунул в них ноги. Подошел к дверям. Приоткрыл и выглянул в узкую щель. Собака. Почуяла, что я подошел. Сидела в двух шагах и смотрела. Ждала. Меня?

Не она, на самом деле он, кобель. Кажется, я его узнал — большой, лохматый, с проседью. Это невозможно, однако вот он.

Я вышел. Пес как с цепи сорвался, завилял интенсивно хвостом, заскулил навзрыд, а потом, вот подлец, умудрился, положив передние лапы мне на грудь, дотянуться до лица и вылизать его до блеска. Я позволил. Пусть. Хороший. Погладил по загривку, а он завихлялся аж всем телом от удовольствия.

Во лбу его я видел ровное круглое отверстие, а на затылке нащупал рваную дыру. Ишь, как разнесло… Бедный.

— Ну чего тебе, Нойон? Что пришел? На сосне не лежится?

Он тявкнул, а мне показалось, ответил: да! Отпрыгнул от меня, пробежал с десяток шагов, сел и снова тявкнул. Я понял, Нойон меня зовет куда-то, хочет, чтобы я с ним пошел. Я не боялся подвоха. Он друг, и привести может только к друзьям.

— Ну что ж, пойдем, Нойон-полуволк.

Он будто понял… Да без всяких «будто», просто понял. Дождался меня, нарядного — в трусах, майке и ботинках на босу ногу, и пошел чуть впереди, указывая дорогу.

Мне, кстати, в подобном прикиде должно было быть холодно, температура ночью отрицательная, однако холода я не чувствовал. Напротив, ощущал себя комфортно, дышалось легко. Воздух будто состоял из одного только послегрозового озона, голова даже чуть кружилась, как после ста граммов с устатку…

Как батут, пружинила под ногами красноватая почва. Впрочем, красноватым было теперь все — дома, заборы, прошлогодний ковыль по обочинам, одинокие деревья, небеса и Нойон-полуволк.

Мы миновали деревню, вышли за околицу и пошли по степи. Я догадался, куда. Через четверть часа оказались на берегу застывшего Байкала. Поднялись по крутой тропинке на знакомую скалу…

Касаясь рукой Монгол-Бурхана, у самого обрыва стоял лицом ко мне Михаил Татаринов, мой вероятный предок. Точнее — невероятный.

И сам он был Русский Бурхан. Столб ставили в честь него, инородного шамана, может быть, первого, но, похоже, не последнего. И я увидел, что да, черты лица у идола вполне европейские и разрез выпученных глаз тоже. Но Борька-то Кикин вырубал монголоида в чистом виде! Значит, он сам себя изменил. В моих глазах, по крайней мере.

Михаил Татаринов молчал и улыбался. Я узнал его сразу, хотя со стороны видел впервые. В тех снах я как бы оказывался в его теле, был им. Теперь я мог его рассмотреть. Он стоял в пяти шагах. Молчал и улыбался.

Черты лица имел почти мои, но благородное дворянское происхождение читалось в них, как в открытой книге. В отличие от меня — плебей плебеем…

Или дело не в происхождении даже, а в самоуважении, достоинстве? А оно дается помыслами и поступками, а не фактом рождения в определенном социуме. Да, есть благородство врожденное, воспитанное, но оно ничто перед приобретенным, выстраданным, оплаченным собственной жизнью не во грехе. Именно такого рода благородство присутствовало в чертах лица, взгляде, улыбке, даже осанке моего далекого предка Михаила Татаринова.

И сделалось мне мучительно больно за бесцельно прожитые годы, за конформизм, бесхребетность и отсутствие позитивных идеалов. Можно оправдаться: мол, время такое! Мол, нас так учили… точнее — ничему нас не учили. И я был не лучшим учеником…

Чушь, дело в тебе самом, а не во времени и учителях… Хотя элитные войска турецкого султана — янычары — набирались из детей христиан, отобранных у родителей и воспитанных в традициях Ислама и преданности властелину…

Впрочем, это называется зомбированием, а меня и не воспитывал-то никто, кроме родителей, конечно. А они говорили: «Будь честен с самим собой, остальное приложится». Это я принял и запомнил. Они говорили: будь хорошим, что значило — не убий, не укради, не возжелай… И что? Какая скука…

Господи! Дай мне справедливую войну, где изначально ясно, кто враг, кто друг. Дай мне амбразуру, и я лягу на нее грудью! Дай самолет, и я пойду на таран! Дай связку гранат, я брошусь под вражеский танк!

«Нет, — отвечает Творец, — не будет тебе в чистом виде белого и черного, добра и зла, истины и лжи. Я перемешал палитру, и будет одно только буйство полутонов… Или — знаешь детские чудо-карандаши? Недавно появились. Проведешь одним — синяя черта, по ней другим — черта становится зеленой. Или — красной. Или — какой угодно!

То же — с истиной, добром и свесом. То же — с ложью, злом и тьмой.

И будет так до скончания времен.

Аминь».

Пришел я в себя оттого, что Нойон-полуволк потерся о мою ногу и заскулил.

— Что, мой? Что ты хочешь сказать? — Я погладил пробитую навылет лохматую голову, пес успокоился и сел. Я поднял глаза.

Михаил Татаринов молчал, но я догадался, что мы говорим с ним уже давно. Говорим, не открывая рта, не шевеля губами.

«Пойдем», — именно таким образом сказал мой предок.

— Куда? — спросил я вслух, так мне было привычней.

«Не задавай вопросов. Это глупо. Ответы придут сами. Или не придут».

Я пожал плечами. Я ничего не понимал. Впрочем, если следовать логике предка, понимание от непонимания мало чем отличается. Ничем.

Михаил посмотрел в небо, я проследил за его взглядом — сплошная облачность, ни звезд, ни луны. Однако лунный луч упал с небес нам под ноги и сделался полупрозрачным серебристым подобием лестницы. Невольно вспомнился «Мастер и Маргарита» Михаила Булгакова. Вот только куда они умотали по этой прямой дорожке — не вспомнилось.

«Булгакову даны были многие знания, — услышал я голос предка, — но он не все понял правильно. Впрочем, не о нем речь. То, что он понял и написал, мог понять и написать один он. И в этом было его предназначение».

Нойон залаял, побежал, виляя хвостом, к лестнице. И — прошел сквозь нее. Что неудивительно. По лунным лестницам или лучам гуляют лишь в романах Булгакова или Желязны.

«Нойону нет пути наверх, он — земной».

Сообщив эту информацию, Михаил Татаринов ступил на первую ступеньку, потом на вторую… Они выдержали. Что тоже неудивительно. Откуда в нем физический вес? Он умер почти триста лет назад. Но я-то живой!

Русский шаман еще чуть поднялся и повернулся ко мне. Ясно зачем.

Я подошел ближе. Экая прозрачная хрень… Впрочем, первая ступенька над скалой. Чем я рискую? Рухнуть вниз с высоты тридцать сантиметров. Смертельный номер.

Я поставил правую ногу, и она не провалилась. Поставил рядом левую, встал. Стоял и не падал и видел скалу под ногами. Наваждение. Будет весело, если оно прекратится, когда я поднимусь достаточно высоко над Байкалом и упаду на лед, как мешок с дустом…

Я догнал Михаила, и мы пошли рядом, ширина позволяла.

Сначала я смотрел вниз и видел лед, скалы, пологие сопки острова Ольхон. Потом мы оказались в плотной облачности, и возникло ощущение, будто я лечу в самолете со страшной скоростью пять километров в час.

Мы шли долго, целую вечность, а может, пятнадцать минут. Чувство времени я утратил напрочь, или времени здесь не было, в привычном понимании, конечно. Я не знал, а предок мне не объяснил, ни куда мы идем, ни каков смысл нашего похода. Впрочем, следуя его логике, смысл от бессмыслицы не отличается ничем.

«Правильно», — услышал я его голос и не удержался, трехэтажно выразился по матери. Он усмехнулся.

Скоро оказалось, что я утратил не одно только чувство времени, но и верх у меня перепутался с низом. Точнее — они поменялись местами. Отлично помню, что мы стали подниматься по лестнице вверх, и вдруг я в какой-то момент понял, что мы спускаемся вниз. Когда произошла эта метаморфоза, я не заметил. Только что — вверх, через мгновение — вниз. Это произошло в облаках, где и ступенек-то не различить, они угадывались не глазами, другим каким-то органом. Все равно странно. Лента Мёбиуса? Слышал о ней краем уха, но и только.

Словом, мы теперь спускались, и в этом новом «низу» я различил лед, скалы, пологие сопки какого-то острова.

«Это Ольхон», — раздался в голове голос предка.

— Мы вернулись назад? — догадался я. — Лестница ведет по кругу?

«Лестница ведет вверх».

Я промолчал. Он еще и издевается…

«Не пытайся понять, ты подобен младенцу. Просто смотри. Смотри и запоминай. Запоминай, но не спеши делать выводы. Все твои первые выводы будут ложными. И вторые. И десятые… Мне потребовались столетия, чтобы понять хоть что-то. Но и я подобен младенцу. Я не делаю выводов, потому что и они будут ложными…»

Замечательная перспектива. Если приплюсовать его земную жизнь, триста лет для понимания оказалось недостаточно. А сколько надо — тысячу? Но я-то проживу до сорока четырех, пятидесяти пяти, ну в лучшем случае — до семидесяти семи. У меня попросту нет лишнего времени!

«У тебя впереди вечность».

— Но я умру! — воскликнул я, топнув ногой, — лестница выдержала, но впредь психовать я поостерегся.

«В современном тебе мире представление о смерти ложно, о жизни тоже».

— В современном тебе мире они были истинны? — Я усмехнулся.

«Не совсем, но много ближе к истине. Любая религия лучше атеизма».

Тоже мне, проповедник нашелся, и чего? Архаического шаманизма!

«Повторяю — любая!»

Лестница спускалась на точь-в-точь такую же скалу, с которой мы начали подъем. Только Монгол-Бурхан не стоял у обрыва.

Мы ступили на твердую почву, сошли со скалы. Безбрежная степь вокруг с сухостоем прошлогодней травы, пологие холмы. На востоке небосвод чуть алел. Близился рассвет.

Я понимал, что обманывать меня Михаил не станет, но не оставляло меня ощущение, что мы вернулись назад. Не видел я никакой разницы. Абсолютно.

— Где мы, Михаил?

«На Небесах».

И это Небеса? Где дедушка Творец с седой бородой? Где райские кущи? Где гурии? Где ангелы, в конце концов?

«Мы все здесь ангелы», — ответил предок, взял меня за руку, и мы неторопливо полетели в десятке метров над землей.

Край светила показался над горизонтом. Вместе с белым светом солнца в мир возвращалось многоцветье.

Мы летели, и я видел стада овец и коров, белые юрты, пастухов на лошадях, собак, охраняющих скот. От кого?

Мы пролетали над местом, где стоял Хужир. Хужира не было, лишь несколько юрт без всякого порядка было разбросано по степи. И — стада. И — всадники. И — собаки… Экая патриархальность…

— А Европа здесь есть?

«Есть».

— И Америка?

«Конечно».

— Ну и как там?

«Точно так же».

— А куда делись заводы, фабрики, машины и самолеты?

«Их здесь никогда и не было. Зачем транспорт, если ты мгновенно можешь перенестись из одного места в любое другое? Зачем одежда, если она нетленна? Зачем пища, если ты всегда сыт?»

— Зачем жевательная резинка, если кариес невозможен?

«И дурной запах изо рта…»

— Вы, наверно, и не испражняетесь? — предположил я.

«Нет, конечно», — ответил Михаил Татаринов, и такая печаль в нем ощущалась… Ностальгия, вероятно.

«В Срединном мире так будет через несколько тысячелетий, — добавил он, — если к тому времени там хоть кто-то останется…»

— Похоже на коммунизм, — сказал я, — причем на первобытный. Но события на нашей с тобой родине, Михаил, наглядно доказали, что построение коммунизма невозможно даже в одной, отдельно взятой за жопу стране!

Он ничего мне не ответил. Правда, она глаза колет…

Нет, никогда не хотел я жить при коммунизме, в Раю или монастыре. Все три этих места сливались в моем представлении в нечто единое — пресное и приторное одновременно. Возможно, это от недостатка информации. Возможно, жизнь там полна веселья, радости и удовольствий. Тайных, вероятно…

Вдруг я услышал звон. Колокольный? Поинтересовался у родственника:

— Тут что, и православные монастыри есть?

— Какие, на хрен, монастыри, ты бредишь? — спросил почему-то вслух Михаил Татаринов.

Я удивился. Я открыл глаза. Это наваждение какое-то. Григорий Сергеев опять брился и звенел носиком рукомойника. Он бреется каждый день! И орошает себя «Тройным» одеколоном! С ума можно сойти от повадок старой гвардии…

— Ты где вчера шлялся? И на ужине тебя не было, и когда я спать ложился.

— Да так, гулял.

Не объяснять же ему, что я развлекался с Анной Ананьевой, переводчицей, у которой один глаз, одна грудь и руки без локтевых суставов. Я усмехнулся. Привидится же такое… Богатое у меня воображение, как у живописца. Хотя я слышал где-то, что есть такие феномены, по одной только розовой пятке в минуту дорисуют остальное…

— Жоан Каро, что ли, приехала? — продолжил допрос Григорий. Ишь, какой любознательный!

— Не приехала.

— Тогда кто? — Он всерьез заинтересовался, даже бриться перестал.

Я кивнул на нетронутую кровать водителя бурята:

— Ты обратил внимание, что шофер тоже не ночевал?

— Обратил.

— Ну, вот мы с ним время и проводим в утехах. В микроавтобусе на заднем сиденье. Надоело мне, понимаешь, бабы да бабы… разнообразия хочется!

— Тьфу, дурак! — Григорий отвернулся и продолжил свое опасное бритье. Его даже шутки на тему неестественной ориентации выводили из себя.

Посмеиваясь, я поднялся, оделся и, дождавшись, когда художник освободит наконец рукомойник, умылся и почистил зубы.

В столовой получил сухой паек на день и выпил чашку кофе, после чего сгонял в магазин за бутылкой водки. Целый день одному. Скучно. Ноль семь литра скрасят одиночество…

Увозил меня на объект потерянный сосед. Я не удержался, спросил:

— Слушай, земляк, почему тебя в номере не бывает? Где ночуешь?

Для разнообразия, вероятно, у него было хорошее настроение — типичный азиат с приклеенной к лицу улыбкой ответил:

— Я же местный, из Еланцов, а в Хужире у меня родни полдеревни. Зачем в казарме жить, если можно у дедушки с бабушкой?

— Тоже верно.

Мы съехали на лед, и водитель, вырулив на прямую, ровную трассу, аж руль бросил, прикуривая сигарету без фильтра российского производства. Как они их только курят? Причем все — и мужчины, и женщины. Или сигареты без фильтра, или папиросы… Едкий кисловатый дым резал глаза. Дабы оклематься, я закурил сам.

— Ты вообще знаешь, где работаешь?

— На заброшенной ферме.

— А почему она заброшена?

— Откуда же мне знать? Я из Иркутска.

— Лет пятнадцать назад, когда рыбзавод развалился, его директор решил фермером стать. Взял участок на берегу, построил дом, загоны, подсобки, купил скот… И ведь говорили ему, что место нехорошее, что нельзя там жить, не послушался стариков. Хоть и бурят, атеистом был. Предрассудки, говорил, шаманские. Дурак…

Водитель замолчал, а мне стало любопытно:

— Что с этим атеистом дальше-то произошло?

— А не знает никто. Пропал он вместе со всей семьей — мать, брат, жена, ребятишек-подростков четверо. Все пропали по его глупости. А скотина не пропала. Баранов, коров, лошадей, даже собак словно по косточкам разодрали и всю ферму ими усыпали. Я не видел, маленький еще был, говорили, жуткое зрелище — вся округа в крови и куски мяса на костях. Его даже бродячие собаки с воронами не жрали. Будто отравленное…

Он смолк, а я задумался: что там могло произойти?

— Зря я рассказал, — продолжил бурят, — тебе одному там целый день работать. Будешь теперь от собственной тени шарахаться.

— Ерунда, я-то духов ничем не обижал, да и при свете дня безопасно, наверно.

Сказал и сам понял — обманываюсь, жутко мне уже сделалось.

— Днем да, днем там можно бывать, — утешил меня водитель, — а вот ночью я бы ни за какие баксы не остался.

— А почему место это плохим раньше считалось?

— Давным-давно здесь казнили колдуна — черного шамана, который людям вредил, души их пожирал… Знаешь, как это в старину делали?

Я кивнул. Я помнил — их живьем зарывали в узкую яму головой вниз. Страшная смерть, ничего не скажешь…

Шофер смолк, а я задремал вдруг. Хотя почему вдруг? Я же не спал полночи — Буратину жег, с москвичкой развлекался…

Я заснул и увидел продолжение сна. Как это возможно, не знаю. Сновидение все-таки не сериал на СТС со сквозными героями…

Я увидел бескрайнее поле, плоское, как шахматная доска, ровное, как она же, но без разметки по квадратам. Это было бы уже, пожалуй, слишком.

Две армии выстроились напротив друг друга, их разделяло метров триста. Я видел их сверху и, одновременно, каждого воина в отдельности. Вероятно, таким станет кино будущего — элемент присутствия плюс качество стороннего наблюдателя. А может быть, и возможность влиять на сюжет действа, то есть качества Демиурга. Но это уже ближе к компьютерным играм.

Словом, я находился над армиями и внутри каждой из них.

Первое войско выстроилось четко спиной к западу, лицом к восходящему, слепящему глаза солнцу. Солдаты имели черты лица европейские, вооружение — антикварное, матово-белого цвета: доспехи, щиты, мечи, копья, арбалеты. Отсталое средневековье.

Второе войско выстроилось спиной к востоку и состояло сплошь из одних монголоидов в черных глянцевых доспехах и кольчугах, с кривыми саблями у пояса, с копьями в руках и луками за спиной.

Всадников было мало, всего пятьдесят пять на стороне западного и сорок четыре — восточного войска. Пеших же — многие и многие тьмы. Казалось, полмира собралось на бескрайнем поле, дабы убить друг друга. Чего ради? Какие цели они преследовали? Я не знал.

И вороны летали низко, как стрижи перед грозой, и волки собрались в стаи в надежде на сытный завтрак.

И неисчислимые тучи стрел устремились навстречу друг другу настолько густо, что треть из них сталкивалась в воздухе.

И пронзенные тела падали наземь, и боль каждого убитого солдата становилась моей болью. И я корчился со стрелой в горле в красноватой пыли. И вытекала из меня жизнь вместе с красной кровью. И одновременно я, переполненный восторгом предвкушения битвы, жаждой убийства и опьяненный ненавистью к врагу, сжимал обоюдоострый меч с серебристой рукоятью и острую как бритва саблю в форме полумесяца, вынутую из ножен, инкрустированных черным камнем.

И черные всадники помчались навстречу белым.

— Нурра!

И белые — навстречу черным.

— Ура!

И пехота пошла в бой. И для каждого он был праведным.

И отсеченные головы катились неровными шарами по степи.

И отсеченные руки, все еще сжимающие мечи и сабли, падали, как снопы.

И я корчился в судорогах. Я умирал каждой смертью тьмы и тьмы раз.

И взошедшее над битвой солнце было черным, как запекшаяся кровь.

И не осталось с обеих сторон ни одного живого человека.

И вороны выклевывали глаза мертвецам.

И волки, давясь, пожирали падаль.

И солнце погасло. И в лунном свете изувеченные всадники встали с земли, обрастая мгновенно плотью. И кони их поднялись на ноги — белые и гнедые. И поскакали всадники, сорок четыре — на восход, пятьдесят пять — на закат. И я знал, воскресший вместе с ними: скоро новая битва. Такая же кровавая и бесцельная…

А тьмы и тьмы пеших навеки мертвых солдат продолжали кормить воронов, волков и червей…

Нет правды на земле, но нет ее и выше.

ГЛАВА 19 Ольхонские мутанты

Шофер довез меня до заброшенной фермы, но сам даже выходить не стал, развернул микроавтобус и укатил по льду в сторону переправы у Ольхонских Ворот.

Я остался один и, признаюсь, был от этого не в восторге. Пропавшая фермерская семья, дикая расправа над невинными животными, мучительная смерть колдуна, да еще и сон о кровавой битве на Небесах в черно-белом формате настроения мне не улучшили. Но сон — он и есть сон, дураки одни всерьез его воспринимают, а водитель, может, все и выдумал. Решил пугануть заезжего городского фраера. Черт знает… Кости действительно разбросаны по всей округе, но причин этому можно найти десятки. А если у местных жителей здесь любимое место отдыха? Они здесь шашлыки жарят или… Ничего другого, правдоподобного я не придумал.

Ладно, решил я, хватит грузиться, как неисправный компьютер, черт-те чем. Работать надо. Занять руки и голову, отвлечься от мыслей и домыслов. Форверц, Андрэ!

Бурятских боохолдоев мой инструмент не заинтересовал, а живые люди сюда, к счастью, не забредали. Материалы тоже оказались на месте.

Перво-наперво, я надумал растопить печь. Работать предстояло в основном в доме, а солнце хоть и светило ослепительно, грело так себе.

Собирая дрова, оказался возле сарая, где вчера видел зловонный пузырь под потолком. Подобрал тот же обломок бруса, осторожно приоткрыл дверь и заглянул. Ничего необычного. Солнечные лучи сквозь щели прошивали пыльное, пустое пространство. Но дурной запах, показалось, остался. Черт с ним, крыса, наверно, сдохла, или земля насквозь провоняла экскрементами…

Когда я поджег в топке бумагу со щепой, дым снова попер в дом. Череп барана, скалясь с полки в дымных клубах, выглядел зловеще. Зря я его подобрал…

Вышел, обогнул дом, встал со стороны берега. Именно отсюда будут снимать общий план. Из привезенной фанеры-многослойки я должен был сколотить на два окна подобие ставен и резных наличников. Ясно, что резать я ничего не собирался. Вчера я выпилил образцы того и другого, и Григорий Сергеев разрисовал их масляной краской. Мне оставалось повторить и прибить на гвозди. Бутафория.

А вот дощатый стол и две скамьи должны быть крепкими, настоящими — на них в кадре будут сидеть и пить чай из самовара. Гриша оставил размеры, сколотить их не проблема.

Вставленные вчера рамы изнутри тоже следовало облагородить — обшить по контуру обналичкой и покрасить белой краской. Да и художник не добелил вчера съемочное пространство — три стены, кое-где не докрасил, забыл или не успел. Словом, работы хватало на весь день. Успеть бы…

Начать решил со стола и скамеек, чтобы потом на них пилить и красить фанеру.

Я резал в размер доску на ступенях крыльца, когда почувствовал за спиной присутствие постороннего. Оглянулся, не выпуская ножовки из рук. К дому от загонов шел старик-бурят с реденькой бороденкой, одетый в сильно ношенную фуфайку, разбитые кирзовые сапоги и шапку-ушанку из очень дохлого серого кролика. Откуда его черти принесли? Насколько я знаю, по суше до ближнего жилья километров десять. Признаюсь, сначала ничего подозрительного в старичке я не разглядел — ни во внешности, ни в одежде. Вполне обычный деревенский абориген, каких полно в Прибайкалье. И национальность здесь ни при чем, он мог быть и русским. Они пьют самогон, курят папиросы, а то и махорку, работают пастухами, а бани избегают, как черт ладана.

Когда дедок подошел с приклеенной улыбкой, обнажившей единственный зуб на верхней челюсти, кривой и черный, я почувствовал амбре, как от выгребной ямы. Так он еще и руку мне протянул. Я ее не заметил.

— Здорово будешь, земляк, однако! Курить есть?

Мое невнимание его не смутило. Перешел на самообслуживание — сам себе левой рукой пожал правую. Я сперва не врубился, а потом у меня глаза на лоб полезли. Ладони у старика были своеобразные — тыльные с обеих сторон, а потому пальцы без ногтей вовсе и гнулись, похоже в обе стороны. Что за черт? Шутка природы? Мутант? Здесь, на Байкале, экология вроде еще не нарушена. Гадит, конечно, Саянский целлюлозо-бумажный комбинат, спускает отходы, но озеро пока справляется, нет необратимых изменений…

Ладно, курить он у меня спросил. Не жалко для старика, пусть и странного.

Я достал из кармана пачку, вынул сигарету и положил ее на ступеньку крыльца. Касаться зловонного мутанта почему-то не хотелось. Что-то мнительным я стал и излишне брезгливым. Некому калеке баньку истопить, кочует, поди, по острову, бездомный… Жаль мне его сделалось, и за свою брезгливость стыдно.

— Дед, может, ты есть хочешь?

— Хочу! — И глаза загорелись, будто третье око во лбу Монгол-Бурхана.

— Погоди, я сейчас.

Я вошел в дом и произвел ревизию продуктового пакета. Водки я ему не предложу, хотя он, конечно же, от ста граммов не отказался бы… Перебьется.

Отломил половину кружка «краковской» колбасы, взял пару кусков нарезанного хлеба. Вышел. Дед курил, пуская дым из мохнатых ноздрей приплюснутого и словно размазанного по лицу носа.

Я положил еду на крыльцо. Старик, не вынимая изо рта сигареты, стал жадно запихивать пищу под подбородок. Там в редкой рыжеватой бородке у него оказался еще один рот…

Может, у него и жабры есть? И волчий хвост, заправленный в залатанные на коленях ватные штаны? Как оказалось, я был в двух шагах от истины…

Выпучив глаза, я смотрел, как он нижним ртом пожирает хлеб с колбасой, продолжая дымить сигаретой, зажатой в коричневых губах обычного, верхнего рта. Он урчал, как кот, и слюна струйками стекала по морщинистой шее на выцветший ватник… Вот это зрелище… Спаси меня, господи…

Как вести себя с этим приколом природы, я не знал. Я отступил чуть в сторону, сжимая в руке ножовку, как саблю. Но поможет ли она?

Чего от него ждать, не знал тем более. А если он сейчас набросится на меня? По виду — дистрофик, а вдруг внешность обманчива? Вдруг это он или кто-то ему подобный учинил на этой ферме кровавую резню домашнего скота пятнадцать лет назад? Откуда я знаю? И какие еще сюрпризы припасло его мутировавшее тело под зловонной одежей? Может, у него цианистый калий под ногтями… Усмехнулся. Нету у него никаких ногтей.

— Ты, дед, давай иди, куда шел. Мне работать надо.

Он не стал спорить, безропотно подчинился и, шаркая разбитыми кирзачами, поплелся от крыльца в сторону холмов. Я смотрел ему вслед, любопытно мне было, откуда он взялся? Однако не уследил. Где-то между хозяйственных построек фермы старик пропал куда-то, исчез. Может, его и не было вовсе?

Лавки получились на славу — крепкие, ладные. Сиденья я прострогал рубанком, дабы Уинстон Лермонт, мерцающая звезда британского кинематографа, свой нежный зад не занозил.

Стол тоже что надо, не шаткий. На нем самовар будет стоять для британца в роли француза. Кроме столешницы, которую прикроет белая скатерка, все остальное я пройду густо разведенной морилкой под дуб, что придаст новоделам вид почтенного возраста деревенской мебели. Но это потом, а пока я бросил на стол лист фанеры и разметил по уже отрезанному образцу, разрисованному художником-постановщиком.

В первую очередь я решил подготовить окна снаружи для общего плана: прибить бутафорские обналичку и ставни. Издалека, с берега это должно хорошо выглядеть, а вполне вероятно, в обеденный перерыв ко мне нагрянут режиссер с оператором. Я не показушник, о них беспокоюсь — пусть уедут в хорошем настроении. Съемочная площадка на завтра почти готова, и волноваться не о чем. Делайте искусство, господа! Бутафорию за вас состряпает Андрей Татаринов, ассистент художника-постановщика!

Я подбросил в топку обрезков доски, оставшихся после сборки стола и лавок. Из печи выдувало быстро. Что неудивительно — сплошные щели меж кирпичами, да еще сквозняк гулял по дому. Я вставил четыре оконных блока, столько же оставшихся оконных проемов зияли дырами. Если забить их, станет теплей, но жаль на это тратить время. Ночевать я здесь не собирался, а днем не холодно, хоть и ветрено.

На раскаленную печную плиту поставил чайник. Зачем брал с собой водку, не понимаю. Скучно не было, работа не давала скучать. Она же отвлекала от тревожных воспоминаний и домыслов. Да и чего мне, спрашивается, бояться? Страшилок, придуманных местным водителем-бурятом? Или кровавых снов? Знаменитые психоаналитики, дедушка Юнг с прадедушкой Фрейдом, придавали снам излишне большое значение. При желании можно найти осмысленность и в череде узоров детского калейдоскопа. Или по кофейной гуще каждое утро предсказывать Светопреставление в июне 6666 года. Очень удобно, вряд ли кто из ныне живущих проверит и поднимет на смех. Тем паче если кофе растворимый…

Пока на печи грелся чайник, прибил на одно из окон снаружи разрисованные ставни из фанеры. Будто бы они распахнуты, хозяева гостей ждут… Накликал. Когда спустился с тумбочки, которую использовал вместо лестницы или козел, увидел приближающийся по ледяной трассе «УАЗ». Начальство, вероятно, пожаловало с проверкой.

Машина остановилась, не доехав метров тридцать. Из салона вышли режиссер, оператор и красавица моя, москвичка-переводчица. Поль Диарен махнул рукой водителю, и тот проехал вперед и припарковал «УАЗ» за домом. Подошел ко мне с дымящейся сигаретой.

— Привет.

Мы обменялись рукопожатиями. Шофера я не знал, хотя видел, конечно.

— Как тут тебе, не скучно одному? — поинтересовался водитель.

Я пожал плечами:

— Работы полно. Когда скучать?

— Меня сейчас специально отправили, чтобы я дорогу узнал. Я за тобой вечером приеду. Во сколько лучше?

Я задумался. Дел по горло, но электричества здесь нет, а значит, и смысла нет задерживаться после заката солнца.

— Езды минут тридцать? — спросил я, водитель кивнул в ответ. — Выезжай из Хужира, как только начнет смеркаться.

Он еще раз кивнул.

Киношники, галдя на английском, для обоих неродном, продвигались к дому. Анна Ананьева загадочно улыбалась. Сегодня, интересно, сколько у нее грудей — две или одна? Захотелось проверить. Захотелось, чтобы она осталась со мной до вечера. Нет, до утра. Хороша москвичка…

Они подошли, и Поль Диарен разразился монологом, ко мне обращенным. Был он чем-то недоволен, ругался. Так мне показалось. Я вопросительно посмотрел на Анну, та в ответ улыбнулась.

— Месье Диарен говорит, что все отлично, а Гансу очень нравится дым из трубы.

— Ну, это не проблема, — я вздохнул с облегчением, — перед съемками завтра печь растопим, будет ему дым.

Водитель умотал к подсобным постройкам, вероятно, отлить. Обычно они, профессионалы, это делают на колесо транспортного средства, коим управляют, чтобы не напороться по дороге на гвоздь. Примета у них такая. Но в присутствии москвички земляк мой постеснялся прослыть суеверным…

Режиссер с оператором прошли в дом, а мы с Анной на минуту задержались. Она сжала мою ладонь в своей, порывисто, сильно. Задышала учащенно.

— Оставайся до вечера, — предложил я, тоже теряя ритм дыхания.

— С радостью бы, да не могу. Я одна из переводчиков в группе осталась. Боря Турецкий заболел, из номера не выходит, чех Карел с Жоан Каро в Иркутске, вечером только приедут.

— Жаль.

— Ты не подозреваешь даже, как жаль мне. — Она легко коснулась губами моей щеки и, подхватив под локоть, повела в дом. Ну точь-в-точь как вчера. Одной только пощечины не хватило… Точнее, двух…

Оператор в глазок визира изучал будущее съемочное пространство с разных позиций. Режиссер скептически рассматривал стол с лавками. Когда мы вошли, прокартавил мелодично, будто спел.

— Лавки и стол хорошие, — перевела Анна, — но новые. Не пойдет.

— Переведи этому шансонье, что столешницу художник закроет белой домотканой скатертью, а ножки стола и лавки…

Я взял банку уже разведенной морилки, обмакнул в нее кусок поролона и мазнул им край сиденья.

— Вот, смотрите, как будет.

Мокрое пятно впиталось мгновенно, и на его месте дерево потемнело, сделалось коричневым, старым.

— Зер гут! — сказал Ганс Бауэр. Он тоже оказался у меня за спиной.

Инициативу я решил из рук более не выпускать, подошел к окну, зажестикулировал.

— Здесь будут висеть ситцевые занавески в цветочек, здесь я подкрашу белой краской, здесь побелю…

— Ти-ше е-дешь, дал-ше бу-диш! — сказал по складам немец и добавил скороговоркой что-то на своем, лающем… Надо же, помнит еще что-то по-русски, кроме матерщины.

— Ганс спрашивает, — перевела Анна, — ты успеешь?

— Успею. Времени полно до заката.

Когда режиссер с оператором сели уже в «УАЗ», Анна снова задержалась, сказала с милой улыбкой:

— Андрей, вечером приезжает Жоан. Ты не забывай, о чем я тебя вчера предупредила. — Потрепала по щеке, как боевого коня. — Огорчишь меня еще раз, убью. Понял?

Водитель посигналил нервно, вдобавок дверь приоткрылась, и француз крикнул, смещая по привычке ударение на последний слог:

— Аннá!

Имя от галльского прононса сделалось подобно местоимению.

— Иди, солнце мое, тебя зовут.

Я развернул девушку и легонько шлепнул по аппетитной попке. Она оглянулась, возмущенная. Я по глазам видел, у нее руки прямо чесались отвесить мне добрую оплеуху, но в присутствии иностранцев не решилась она афишировать наши сугубо интимные отношения…

Я вышел к берегу и смотрел, покуривая, вслед выруливающему на байкальский лед «УАЗу», когда услышал за спиной собачий лай. Что за черт? Откуда здесь собаки? Впрочем, они, одичавшие, везде есть. А лает на кого?

Я торопливо вернулся к крыльцу и увидел такую картину. Мой давешний двуротый дедушка улепетывал к холмам с бутылкой моей водки в одной руке и кружком «краковской» колбасы в другой. За ним по пятам, яростно лая, бежал Нойон-полуволк. Для мертвой собаки довольно быстро. Он почти настиг вороватого деда, когда тот свернул за сарай.

Недолго думая, я побежал к ним. За сараем никого не было, зато на земле лежали водка и колбаса. Я их поднял, бутылка, к счастью, не разбилась. Из-за угла вышел Нойон, сжимая в зубах облезлого, как шапка-ушанка на буряте, зверька размером с соболя. Пес гордо положил его у моих ног.

— Хороший Нойон! — Я потрепал собаку по загривку. — Охотник! Что это ты принес?

Я подвигал тушку придушенного зверька носком ботинка. Что за хрень? Шерсть, словно ношенная, хвост голый, как прут, мордочка узкая, крысиная, а посередине над вытянутым носом — единственный глаз. Еще один ольхонский мутант?

ГЛАВА 20 Вы говорили, нам пора расстаться…

Нойон от еды отказался. В дом вошел, но остался у порога, лег и насторожил уши. Я понял, он меня охраняет. Почему? Пес меня даже не знал при жизни. Из-за того только, что я похоронил его, оказал уважение? Не знаю, однако вот он, сторожит и, признав меня хозяином, будет драться за меня, если придется, до новой смерти…

Парадокс. Я сам не заметил, как шаманские понятия сделались для меня привычными. Лежит у дверей пес, застреленный на моих глазах два дня назад, а я спокоен, будто с детства привык к присутствию оживших трупов. Не пора ли мне в психбольницу наведаться?

Так ничего и не решив, отобедал тем, чем снабдил меня Никита, выпил кружку чаю, заварив пакет, и закурил.

Пребывание на острове Ольхон не ответило на мои вопросы, а запутало все окончательно. Мать-Хищная Птица с Мировой Ели, Дьяволица-Шаманка из черной юрты, Дух-предок, путешествие на Небеса, где периодически сражаются насмерть бессмертные тэнгрии, мертвая собака, если я правильно понял, мой Дух-помощник. Так я еще в живых женщинах запутался, как в паутине! Люблю одну, сплю с другой. Урод. Сплошные несуразицы беспросветные. И полное непонимание неподконтрольной мне ситуации. Объяснение, оно же оправдание, одно — я сошел с ума, причем еще в Иркутске, когда дрался с Буратиной. Или еще раньше…

Тяжело и обреченно вздохнув, я забросил окурок в раскаленную топку и встал с лавки. Работать надо — единственное, что я знал наверняка. За работу платят вполне реальными долларами. Остальное — бред.

Подошел к собаке. Остро захотелось, чтобы Нойон оказался галлюцинацией. Протяну сейчас руку, и она пройдет сквозь эфемерное тело… Протянул и ощутил под пальцами густую шерсть, даже тепло ощутил, которого и быть не могло. А Нойон поднял на меня глаза и вильнул хвостом. Интересно, если рубануть топором по его хвосту, он отвалится? И кровь потечет?

Усмехнувшись, пошел прибивать фанерные ставни на второе окно. Подобных садистских экспериментов проводить всерьез не собирался.

Завершив наружные работы, перешел в дом. Стал заделывать по контуру вставленные накануне оконные блоки. Использовал остатки привезенной из города доски, но ее не хватило. Разобрал метров пять забора на загоне. К сараю с вонючим пузырем на всякий случай не приближался, обходил стороной. Слышал где-то, что галлюцинации, если в них веришь, имеют свойство материализовываться, и тогда воздействие их может оказаться вполне реальным. Как рана на лице Бори Кикина после удара топором неживой деревянной куклы. Ее, слава богу, больше нет, сгорела в банной печке. Одним наваждением меньше…

Впрочем, если домашняя кошка подцепила блох, бессмысленно давить их по одной. Нужны радикальные меры. Выкупать, например, в специальном шампуне для животных. Где бы для моего сознания найти такой шампунь? С одной стороны, все, что происходит со мной в последнее время, — невозможно, и я это понимаю. С другой — происходит, и плевать невозможным событиям на мое понимание или непонимание. Что равнозначно, если следовать логике почти триста лет назад умершего предка, Михаила Татаринова, отставного штурмана в ранге капитана…

Услыхав мерный гул автомобильного двигателя, вздрогнул. Что, нежить собралась в механизированные колонны и прет теперь на заброшенную ферму, как Гитлер в сорок первом на Москву?

Вышел из дома и увидел внешне вполне реальный внедорожник японского производства. За рулем чех — Карел, помощник и переводчик, на переднем сиденье рядом — Жоан Каро, продюсер. Надо же, заехала, моя лапочка, меня проведать! Вот радость-то!

«И какую-то женщину сорока с лишним лет называл скверной девочкой и своею милой…» Не знаю, откуда в моих сумеречных мозгах возникли эти слова? Из американского блокбастера или русского телесериала, вероятно… В присутствии Жоан думать мне не хотелось. Ни о чем.

Тактичный Карел, выйдя из салона и поздоровавшись, спросил:

— Я вам нужен, Андрэ?

— Нет, Карел, — ответил я, — мы обходимся без переводчика.

И он пошел в степь, насвистывая. Увидел лошадиный череп и, заинтересовавшись, присел возле него на корточки…

Жоан стояла у машины и, почему-то виновато улыбаясь, смотрела вслед чеху.

— Жоан!

Она перевела на меня взгляд. Изумрудные очи, будто влажные. Поправила несбившийся локон светлых волос.

— Наин, Андрэ!

— Что «найн»? Что, девочка моя?

Я подошел. Я осторожно провел пальцами по мокрой щеке. Жоан беззвучно плакала.

— Вас ист дас?

— Я, Андрэ! Вас ист дас? Их… найн, ду… Их либе дир, абер дас ист… кошмар!

Она путалась, не могла подобрать слова чужого, забытого, вероятно, еще со школы языка. Она перешла на божественный французский. На нем, вероятно, говорят ангелы на Небесах. Жаль, не уточнил это у мудрого предка…

И я понимал ее речь, как когда-то в парящем на бреющем над Байкальским трактом «шевроле». Она говорила:

— Кошмар! Я не хотела любви, я хотела всего лишь секса. Экзотического секса с русским дикарем в ирреальной Сибири. И теперь — любовь… Зачем, Господи, что я дурного сделала? Чем прогневила Тебя?

Любовь — это боль! Любовь — это смерть! Я не переживу ее, я умру. Не надо! Уйди, Андрэ, ты — мой Ангел Смерти! Я тебя боюсь! Боюсь и желаю всем тем, что у меня осталось, — дряхлеющим телом, болезненным сердцем, истерзанной душой… Если она у меня есть. Нет, вероятно. Потому что… потому…

«Бог есть любовь», — говорят священники. Но я-то знаю, я видела: Бога нет в помине! Есть Дьявол, вершащий суд. Есть муки, есть страдания. Любви — нет! Ее придумали скверные поэты и переполненные, как презервативы, спермой, прыщавые юнцы…

Жоан вцепилась мне в плечо, как спасатель в волосы утопающего, закричала:

— Глупости! Я говорю глупости, не слушай меня, Андрэ! Впрочем, ты, молодой и красивый дикарь, все равно не понимаешь человеческого языка…

Я понимал. Я понимал много больше, чем она говорила в надежде на мое непонимание. А в голове у меня звучали слова, из того же телесериала, наверно:

«Вы говорили, нам пора расстаться, что вас замучила моя шальная жизнь, что вам пора за дело приниматься, а мой удел — катиться дальше, вниз… Любимая, меня вы не любили…»

Она любила меня, и это нежданное чувство рвало ей душу, как конфетный фантик. Душа у нее была. И тело было не дряхлеющим, нет. Про сердце не знаю, я же не кардиограф какой-нибудь… Хотя знаю. Жоан проживет долго-долго… если не умрет на Ольхоне. А на Ольхоне она не умрет! Я сделаю все, чтобы этого не допустить! Живи, Жоан! Живи и люби меня, скверная девочка, милая…

— Что мне с тобой делать, Андрэ? Подскажи! Не везти же в Париж! Ты выглядел бы там нелепо, как пингвин в курятнике. Все смеялись бы над тобой. И надо мной тоже… Нет, только не это! Мы расстанемся здесь. Но не сейчас, Сейчас я хочу… Я просто хочу!

И она набросилась на меня с каким-то утробным стоном и принялась целовать лицо, лихорадочно и торопливо, будто вот-вот меня отберут, как игрушку у капризного ребенка. Ей и мне было плевать, смотрит на нас чех или не смотрит…

Я взял ее на руки. Она охнула. Охнула и засмеялась звонко. И обняла меня за шею крепко-крепко. И я понес ее в дом. И не было на пороге никаких мертвых собак, это плод моего больного воображения…

Я захлопнул ногой дверь и лег вместе с Жоан на стол, крепкий, устойчивый. Может, подсознательно знал, для чего сколотил?

— Я увезу тебя во Францию, Андрэ… — бормотала Жоан, срывая с меня одежду. — И пусть смеются, пусть… мой пингвин…

ГЛАВА 21 От заката до рассвета

Бордовый диск солнца медленно опускался за гряду скал противоположного материкового берега Малого моря. По белоснежным кочевым облакам-барашкам гуляли всполохи всех оттенков красного. Будто догорающий костер милосердные западные тэнгрии разбросали по краю небес, дабы не спалил он Срединный мир с прилегающими окрестностями…

Я вынес скамью на торец дома, что выходил на байкальский ледяной берег. У ног поставил пакет с нетронутой бутылкой водки и остатками обеда. Не бросать же. Вечером после бани с пиротехником Петей и художником Гришей выпьем и съедим. За упокой души безвинно убиенного Нойона-полуволка. Не зря же он мне полдня мерещился…

Сумку с инструментом я от греха засунул под фундамент в окошко для вентиляции, а материал — краску, морилку, побелку оставил в доме. Мало ли, может, завтра что-то придется доводить до ума по прихоти режиссера или оператора. Кстати, никаких претензий я к ним не имел, это их фильм, их работа. А свою я успел закончить, и более мне ничего не оставалось, как пассивно сидеть под прибитыми мной разрисованными бутафорскими ставнями, наблюдать за красочным закатом в чуть мутноватом небе и ждать транспорт до Хужира.

Сам же и предложил водителю, чтобы тот выезжал за мной из деревни, как начнет смеркаться. Думал, уже при нем буду добеливать и докрашивать, но управился на удивление быстро. И это несмотря на то, что отвлекался то на Анну Ананьеву, то на Жоан Каро.

И что мне с ними делать? Как выкручиваться, когда они соберутся вечером по мою душу и тело? Ума не приложу. Может, сами найдут общий язык без меня и до моего возвращения?

Приглашения в Париж не будет, я не обольщался, это бред, выданный женщиной в порыве страсти. Общеизвестно, что самки в этот момент неадекватны. Как и самцы… Да и не хочу я уезжать из России даже с любимым человеком. Не фиг мне там делать. Я от тоски умру в ихней холеной Европе. На месяц-другой отдохнуть — с удовольствием, а навсегда — нет, увольте…

Россия, какая уж есть, такой ее и люблю. За что, не знаю. У любви нет причин. Она есть или ее нет. Все просто.

С другой стороны, Москва, как бы я ни прикалывался, несомненно, русский город. Дерьмеца в ней много, так где его нет? Там, где не ступала нога человека. Русского по крайней мере. Но боже меня упаси от столичных спеси, спешки и сутолоки. В молодости — нравилось, а теперь не хотел бы я там жить, даже и за пресловутую «московскую зарплату»…

Я сидел и смотрел. Время от времени по ледяной трассе, пролегающей в километре или полутора от меня, проезжали машины. Если справа, с севера, я дергался, всматривался, но они, не сворачивая, проходили мимо, на юг к переправе.

Мог бы водитель и пораньше приехать, не ждать сумерек…

Через некоторое время эту мысленную фразу я произносил чуть по-другому: «Мог бы водитель-сука…» и так далее. А потом солнце село и сумерки наступили. И я понял, что надо готовиться к ночлегу, потому что никто за мной не приедет. Что там у них произошло, машина поломалась? Так не одна же она у киногруппы и Никиты!

Я попробовал, конечно, воспользоваться сотовым телефоном, но, кроме того, что связь отсутствовала, он еще и разрядился, сволочь…

Все ополчилось против меня Даже холмы за домом, теряющие в густеющих сумерках краски, выглядели враждебно…

В первую очередь — заготовка дров, чтобы не шастать потом в полной тьме по малознакомой местности. На одну хорошую растопку на утро я заготовил заранее, но на всю ночь этого, конечно, не хватит.

Занес сумку с инструментом в дом. Топор и ножовка мне понадобятся.

Собрал обрезки у крыльца. Потом в два приема принес штук десять досок, оторванных днем от забора, но забракованных из-за сучков или гнили. Свалил у печки. Должно хватить. По мере необходимости буду их пилить и рубить на дрова.

Теперь — оконные проемы, всего четыре. Ночью температура опустится до нуля и ниже. Если не забить сквозные дыры, замерзну на хрен.

Многослойную фанеру художник-постановщик закупил с запасом, полтора листа у меня осталось. Я вынес на двор тумбочку и в пять минут целым листом забил первое окно. Половинка закрыла верхнюю часть второго.

У подсобных построек рядом с тем пустым сараем, за которым ирреальный Нойон-полуволк придушил одноглазого зверька с крысиной мордой, я еще днем приметил большой кусок ДВП, покоробленный от непогоды. Его должно было хватить еще на один проем…

Темнело стремительно, как в тропиках. Уже и звезды стало видно на густо-синем небосводе, но луна не взошла. Мрак порождал звуки и шорохи, несуществующих при солнечном свете монстров и непрошеную треногу, которая вот-вот должна перерасти в неподконтрольный страх. Я боялся собственного страха. Он умножится сам на себя, он снова заставит меня видеть то, чего нет… он убьет меня на хрен, проникнув в низ живота, выступив предательскими мурашками на загривке, парализовав и позволив моему собственному сознанию до костей обглодать мое собственное тело… Больное воображение опасно для жизни.

Видел я все лучше и в том же, что накануне, инфракрасном диапазоне. Предметы приобрели красноватый оттенок. Даже черепа и кости животных под ногами в прошлогодней траве.

И ужас крался по пятам, когда я отправился за листом ДВП к сараю. И кричала какая-то ночная птица голосом серийного убийцы… Откуда мне знать, какой у него голос?.. Вот такой же…

И за каждым темным углом поджидал меня сожженный Буратино с окровавленным топором. И мир снова состоял из одних только темных углов…

Я подхватил кусок ДВП и бегом вернулся к дому. Прибил. Оставшиеся полтора проема закрыть было нечем. Я вспомнил, что Григорий Сергеев в первый еще день привез большую сумку. Сказал, что с тряпьем.

Я зашел в дом, по привычке светя газовой зажигалкой, отыскал сумку и вывалил ее содержимое на пол. Гриша мне подарок сделал, честное слово. Среди мятых покрывал, скатертей и ситцевых занавесок в цветочек я обнаружил целую стеариновую свечу. Сразу зажег и поставил на стол в баночку из-под кильки в томате, что давно сделалась пепельницей. Предварительно, конечно, опорожнив ее в топку печи.

Стало светло и уютно. Я повеселел даже.

Осмотрел покрывала, выбрал пару поплотнее и забил тканью полтора оставшихся проема. Вернулся в дом и закрыл за собой дверь. Запереться изнутри не получалось. Стальные скобы под широкую деревянную задвижку остались, но самой ее не было. Вырубить ее из доски не проблема, но сначала — растопка печи. Остыло все давным-давно, я ее с обеда не топил.

Через пять минут дым снова заполнил комнату, и я устроился с сигаретой на ступенях крыльца у распахнутой двери. Достал бесполезный мобильник. Он выдал информацию, что заряд батареи полностью исчерпан, и экран окончательно погас. Старая модель. Лет пять, как приобрел. Давно пора сменить, у новых и аккумуляторы объемней. Но на день всегда хватало, а на ночь ставил на подзарядку. Вчера и не вспомнил об этом, да и вернулся много позже одиннадцати, когда электричества в помине не было. Впрочем, какая разница? Мобильник в этой глуши бесполезен. У Поля Диарена и Жоан Каро — спутниковые телефоны для связи с цивилизованным миром…

И вдруг мой отключившийся, безнадежно разряженный мобильник зазвонил у меня в руках. Я чуть его не выронил, смотрел с ужасом, как на призрак отца Гамлета, возникший из выгребной ямы деревенского сортира в Восточной Сибири. Что за черт? Все законы физики — на хрен. Логики — туда же.

Экран мобильника был черен как ночь. Я не знал, кто мне звонит, знал одно — дозвониться до меня невозможно по двум причинам: отсутствие связи и разрядка аккумулятора.

Нажал кнопку с нарисованной зеленой трубкой и поднес мобильник к уху осторожно, словно тот мог взорваться от резкого движения. Может, и мог…

— Слушаю! — почти прокричал я.

В трубке затрещало в ответ, а потом я услышал женский голос, отдаленный и приглушенный, будто с края света. Или с Того Света? Очень может быть, потому что я узнал голос Катерины, переводчицы, разбившейся вместе со вторым режиссером на Байкальском тракте около недели назад.

— Андрей, здравствуй! Это Катя, переводчица. Помнишь меня?

Да уж, как забыть обезображенное нечеловеческим воплем лицо за стеклом полыхающего автомобиля?

Я промолчал. Сотовый призрак продолжил:

— Андрей, ты, наверно, решил, что тебя оставили ночевать в заброшенном доме? Это не так! Мы уже едем, мы скоро тебя заберем!

— Кто это «мы»? — спросив, я оглянулся на входную дверь.

Печка разогрелась, дым больше не валил из щелей. Сейчас войду, быстро вырублю задвижку… Нет, заколочу дверь изнутри гвоздями на сто двадцать! И хрен кто войдет, живой или мертвый!.. Не прокатит, я вспомнил, что два оконных проема занавешены тряпкой, сорвать которую — раз плюнуть. Значит, всю ночь буду стоять с топором у окон, и пусть только попробуют сунуться!

В мобильнике трещало, будто на раскаленную сковороду с маслом плеснули воду…

В мобильнике выла стая голодных волков, заглушая вопли терзаемых грешников…

В мобильнике духовой оркестр расстроенно играл похоронный марш композитора Мендельсона. Нет, не его, мой, вероятно…

— Кто это «мы»?! — повторил, точнее, проорал я, перекрывая раздолбанную медь, вой и треск.

— Мы — это я и Марко Ленцо, второй режиссер, итальянец. Ты что, его забыл?

— Но вы давно покойники! Вы сгорели заживо в перевернувшейся «тойоте» на Байкальском тракте!

— Ты с ума сошел! А кто же тогда с тобой говорит?

— Не знаю, — ответил я честно.

— Все ясно. Ты работаешь на заброшенной ферме, отдельно от остальных, и поэтому не в курсе. Мы приехали вчера ночью. Произошло недоразумение. Марко Ленцо взял у Поля Диарена неделю, чтобы поснимать туннели Кругобайкальской железной дороги, построенные сто лет назад итальянскими инженерами. Об этом у них была договоренность еще в Париже. А на тракте погибли совсем другие люди. Почему их приняли за нас с Марко, не знаю. В курсе нашей отлучки были и режиссер, и продюсер… На обратной дороге в Хужир я тебе подробно все объясню, на все вопросы отвечу… Давай заканчивать, дорого по роумингу, и денег на счету почти не осталось!

— Когда вас ждать?

— Минут через десять!

Катерина отключилась, а я пялился на свой дохлый телефон и ничего не понимал. Как всегда. То, что она мне рассказала, было похоже на правду. Очень похоже. Как изощренная ложь.

Весь мой жизненный опыт подсказывал, что правда сама на себя похожа не часто. Сознательная, продуманная ложь похожа на правду всегда. Тем паче я сам видел их смерть и, возможно, был ее виновником. Был убийцей? Не знаю. Неделю или чуть больше назад я сам себя сумел убедить, что мой сон и авария на тракте — случайное совпадение. Иначе жить мне нельзя, и пусть будет, что будет…

Решив так и целиком положившись на фатум, я вернулся в дом и деревянную задвижку все-таки вырубил из подготовленного заранее обрезка доски. Вставил ее в стальные скобы, задвинул. Толкнул дверь рукой, потом приложился к ней всем телом — надежно получилось.

Подбросил дров в топку и, положив топор на стол, сел рядом на лавку. Меня затрясло. Я вытянул руку прямо перед собой — она ходуном ходила. Вспомнил, что пакет с едой и бутылкой так и остался у торца дома, со стороны Байкала. Посмотрел в окно — трасса была пустой, ни огонька.

Отбросив задвижку, бегом сгонял за пакетом.

Вернулся. Запер дверь.

Распечатал бутылку и наполовину наполнил трехсотграммовую металлическую кружку.

Выпил не закусывая, как воду, но через минуту руки дрожать перестали. Я вроде и не с похмелья, а действует точно так же.

Закурил. Сидел и ждал гостей с Того Света, без отрыва глядя в окно, выходящее на байкальский берег. Что мне еще оставалось?

Увидев пару огоньков от фар машины, свернувшей с трассы в мою сторону, я одновременно вздрогнул и вздохнул с облегчением. Пусть наконец произойдет то, что должно произойти. Я устал ждать, устал бояться!

В дверь заскреблись, заскулили. Я догадался, что вернулся Нойон-полуволк. Отбросив задвижку, приоткрыл дверь, а он просунул в щель мохнатую голову со сквозным отверстием во лбу.

— Милости просим, Нойон! Где тебя носило, когда тебя не было?

Он вошел, виляя хвостом, и улегся у порога, а я запер дверь и вернулся к окну. Автомобиль приближался. Уже видно было, что это именно фары светят. Уже привычные очертания можно было угадать.

Сколько прошло времени после телефонного разговора, я не знал. Единственные мои часы сдохли вместе с мобильником, но мне показалось, что много больше, чем десять минут.

Плеснул еще полкружки водки. Для храбрости…

Темного цвета внедорожник, заокеанского, кажется, производства, припарковался с южной стороны дома. Туда выходило четыре окна — два забитых фанерой и столько же застекленных. Я приник к угловому.

Водителя сквозь боковые тонированные стекла не разглядел, а передняя дверца распахнулась, и вышла из нее Катерина, переводчица. Без следов ожогов, и совсем на мертвеца непохожая. Может, не врала она мне? Может, правда, недоразумение? Я не знал. Еще не знал, что делать и как себя вести.

А она стояла в свете фар, казалось, для того, чтобы я рассмотрел ее как можно лучше. А посмотреть было на что. Особенно уроду вроде меня, эротоману хренову…

Катерина была без шапки, и темно-русые пряди свободно стекали на черно-бурый воротник кожаной куртки. Она улыбалась. Я оценил ее светлую улыбку, правильные черты лица: чуть припухлые ярко-алые губы, светлые глаза… Все в ней было соразмерно, все как надо, лучше и не представить даже. Вот только нос будто бы стал длинней и массивней, чем раньше. Как клюв какой-то экзотической птицы. Попугая? Впрочем, показалось, наверно. Тени и полутени при свете автомобильных фар исказили ее идеальные черты.

Пес тоже заинтересовался. Подошел к окну и поставил передние лапы на подоконник. В отличие от меня, зрелище произвело на Нойона обратное впечатление. Он утробно заворчал, даже шерсть приподнялась на загривке.

— Ты чего, Нойон? Что тебя пугает?

Он взглянул на меня, вильнул хвостом, снова повернул голову к окну и негромко зарычал.

А Катерина, вероятно, видела наши настороженные физиономии в освещенном свечой проеме. Она взмахнула рукой.

— Андрей, почему не встречаешь? Или боишься? Посмотри, разве я похожа на обгоревший труп? — И повела плечами, и прошла пару шагов грациозно, как на подиуме…

Ну что я, право, совсем с ума сошел? Вот же она стоит, живая женщина, молодая и красивая. Я теперь верю в любую чушь, а собственным глазам — нет. Лечиться надо!

Я подошел к дверям, сопровождаемый собачьим рычанием. Плевать! Нойон, он мертвый, Катя — живая!

Я отбросил в сторону задвижку, распахнул дверь, и она вошла.

— У тебя тепло. И окна забил. Ночевать здесь собрался?

— Никто же за мной не приехал.

— Обижаешь. А я?

— Ты… Тебя я не ждал.

Она сбросила кожаную куртку и осталась, как в первую нашу встречу в Музее декабристов, в чем-то облегающем, и я снова не видел, в чем конкретно. Все всегда повторяется, повторилось и на этот раз.

Я снова не видел трикотажа.

Я мысленно сорвал его к черту.

Я видел миниатюрную рельефную фигурку с умопомрачительно высокой грудью.

Я охренел окончательно.

Я пялился на девушку и ничего не мог поделать с глазами, которые, стоило их отвести в сторону, возвращались, как привязанные, к вожделенному объекту…

Нойон вдруг залаял, прыгая вокруг Катерины, но укусить не решался.

— А это кто у нас такой злой? — засюсюкала она. Так женщины часто говорят с детьми и животными. С такой же интонацией девочки общаются с куклами, укладывая их в кукольную кроватку… И вдруг другим голосом, резким, повелительным, грубоватым даже: — А ну-ка, на место, Нойон!

И он подчинился — поджав хвост, заскулил и забился в угол. Но Катя была безжалостна и неумолима:

— Место собаки на улице! — Распахнула дверь. — Иди, гуляй!

Нойон выскочил как ошпаренный, залаял у запертых дверей. Что это с ним?

— Вот дурачок… — Катерина снова сменила интонацию, засюсюкала.

— Откуда ты знаешь его имя?

— Мне уже рассказали, как Поль Диарен стрелял в собаку. Я рада, что Нойон остался жив и ты его подобрал, Андрей.

Как же, жив… А может, и правда так и было? Мне хотелось ей верить. Мне просто ее хотелось… Урод. Там, за рулем внедорожника, итальянец, ее возлюбленный. Куда я-то лезу?

За окнами истошно лаял Нойон. Бегал как ненормальный вокруг дома и лаял…

Я сошел с ума, и девушка, конечно же, это заметила, не могла не заметить. Она улыбалась, довольная… И плевать мне было на то, что за рулем внедорожника — Марко Ленцо!

Я забыл также и всех других женщин. Их попросту не существовало!

Мне хотелось прикоснуться к телу Катерины, прижаться, впиться в ярко-красные, словно кровавые, губы. Мне хотелось… Ладно, размечтался, урод. Хотя бы коснуться, будто случайно, тонкокостной руки с нервными пальцами, удлиненными того же оттенка ярко-красным маникюром острых коготков. Мне хотелось быть подле нее — всегда, везде, и ныне, и присно. И пусть делает со мной, что хочет, я согласен быть слугой и рабом! Пусть издевается, унижает, пусть бьет, кусает, царапает когтями, оставляя на теле кровавые параллельные борозды… пусть, в конце концов, сожрет меня вместе с потрохами — все, что угодно, лишь бы прикасалась, лишь бы…

А нос и правда больше, чем обычно. Впрочем, от колеблющегося пламени свечи шастали по комнате удлиненные, уродливые тени. Но только мои. Катя тень не отбрасывала. Я обратил на это внимание, но значения не придал.

А она, она… Пуговки расстегивались одна за другой…

— Я сама вожу машину, Андрей. Я приехала одна. Разве нам еще кто-то нужен? А Марко… Он холодный, как труп. Я никогда его не любила. Я всегда любила тебя. С первой нашей встречи в музее. Ты так смотрел… Ты и теперь так смотришь…

Да, я смотрел и видел, как трикотажное нечто, которое я и заметить не пожелал, полетело в угол, а лифчика под ним не оказалось. И правильно. На кой он, если ничего поддерживать было вовсе не нужно? Тяжелая грудь с крупными темно-коричневыми сосками не нуждалась в подпорках…

Светлые джинсы, казалось, расстегнулись самостоятельно и упали на пол. Катерина, перешагнув, вышла из них, как из морской пены. Прозрачные трусики, не скрывающие черноты лона, — вот все, что на ней осталось…

— Что ты стоишь как истукан? Иди же ко мне. Иди скорей!

Она призывно протянула руки, и я, как на ходулях, пошел… пошел… Она была на другом конце света. Я шел долго-долго…

И Нойон уже не лаял, хрипел. Хрипел и бился всем телом в запертую дверь.

И кричала какая-то ночная птица голосом убийцы-маньяка.

И волки выли.

И печь потрескивала.

И пламя свечи дрожало, и все вокруг отбрасывало деформированные тени. Все, кроме Катерины. Но разве это имело значение? Она была хороша. Божественно хороша…

— Ты — мой! Ты же об этом мечтал, правда? Твоя душа, твое тело, твоя горячая кровь — все станет частью меня, Андрей! Любимый!

И ее ярко-красные губы сделались подобием клюва, и ее нос удлинился, а глаза запали, будто провалились внутрь. И это было красиво. Это было божественно…

И она, желанная до умопомешательства, обняла меня, и длинные рубиновые ногти вошли мне под лопатки, и струйки крови побежали по спине, и я застонал от нестерпимого наслаждения…

И она вонзила свои губы, свой острый клюв мне под подбородок в шею, и блаженная судорога прошла по телу, и кровь залила мою грудь, и она жадно пила ее и пила…

— Делай со мной, что хочешь… я — твой…

— Да, ты — мой, — согласилась она, и окровавленный клюв ударил в висок.

Я не мог сопротивляться. Не хотел. Это было наслаждение, описать которое никому не по силам…

И она провела ногтями по спине сверху вниз, оставляя глубокие борозды…

— О, любовь моя… боль — наслаждение… я люблю тебя больше жизни… бери ее…

Я не знаю, говорил ли я это вслух. Сознание отсутствовало. А когда клюв Катерины ударил меня в темя, я потерял его уже буквально…

Последнее, что я помнил, — птичья голова с перьями вместо волос и острым орлиным клювом над собой, лежащим навзничь на полу. Потом голова пропала, и я мельком увидел лицо черноволосой молодой женщины. Оно показалось мне знакомым…

И еще — Нойон-полуволк, скуля, вылизывающий мне лицо, зализывающий раны…

А потом я потерял сознание или заснул, не знаю.

ГЛАВА 22 Самозваная жена

Сначала я услышал громкое чавканье и догадался — собачье. Нойон-полуволк что-то ел с аппетитом. Странно, пищу, которую я ему предлагал, он игнорировал.

Потом услышал женский голос, довольно приятный, обращенный к собаке:

— Хороший… кушай-кушай… голодный…

Каждая косточка моего тела, каждая мышца, каждый дюйм плоти болели нестерпимо, будто меня целиком пропустили через циклопическую мясорубку. Нет, продолжали пропускать…

Глаза открывать не хотелось. Я понимал, что совсем недавно едва не лишился жизни. Женщина-птица чуть не сожрала меня, но кто-то не позволил ей этого сделать, кто-то меня спас. Кто? И главное — зачем? Кому мы на хрен нужны в этом равнодушном мире?

— Человек человеку — москвич, — услышал я тот же женский голос. — Хватит валяться, поднимайся, давай!

Я открыл глаза и сел. Обнаружил себя на полу брошенного дома. На столе — прогоревшая наполовину свечка. Из окон — тьма, значит, не закончилась еще эта страшная ночь…

В углу у печки что-то с довольным чавканьем слизывал с пола Нойон-полуволк, рядом с ним на корточках сидела молодая черноволосая женщина внешности европейской, но с видимой примесью азиатской, скорее всего бурятской крови. Я ее узнал, видел дважды — на съемках в доме декабристов, а потом издали на митинге «зеленых» у бывшего обкома, ныне — резиденции иркутского губернатора. Вот только откуда взялась здесь на Ольхоне подружка губернаторской дочки?

— Здравствуйте, — промямлил я, поднимаясь с пола.

Полуголый, одежда на мне висела окровавленными клочьями, голова кружилась… Я представил, как выгляжу со стороны, и меня замутило. И хотя девушка в Иркутске понравилась мне очень, ухаживать за ней не было ни сил, ни желания. Хватит, наблядовался, урод любвеобильный…

— Да уж, вид у тебя, Андрей, что надо… — согласилась девица из местной «золотой» молодежи. — Жених!

Я сел за стол на лавку, она устроилась напротив. Обнаружил рядом какую-то полузасохшую снедь и недопитую водку. Пить не хотелось, но это вернуло бы мне силы. Временно. Потянулся за бутылкой…

— В одном ты не прав. Ухаживать за мной для тебя лично безопасно по крайней мере. А вот как ты Муу Шубуун не узнал, ума не приложу.

Налил и, не раздумывая, выпил.

— Кто такая эта Му Шубу?

— Муу Шубуун, — поправила девушка. — Тебе о ней целую лекцию директор музея Михаил Орестович Овсянников в Иркутске прочел. Неужто не помнишь?

Я затряс энергично головой. Она больше не кружилась. Вот где мистика… Повторил заклинание, то есть налил и выпил…

— В буквальном переводе с бурятского языка — «дурная птица». Оборотень в виде красивой девицы с ярко-красными губами, наподобие клюва. Таковыми становятся девственницы, умершие, не удовлетворив свое чувство любви. Они являются молодым мужчинам, стараются обольстить их, чтобы съесть души, проклевать череп, выпить мозги и кровь.

Подошел пес и потерся о мое колено.

— Что он ел?

— То, что осталось от «дурной птицы».

Я все понял. Значит, это она, женщина с полубурятскими чертами, спасла меня от смерти. Но за какие такие заслуги?

— Ладно, хватит комплексовать. Начинай.

— Что? — не понял я.

— Ухаживать. Не видишь? Я дрожу от нетерпения!

Она не дрожала. Она издевалась надо мной, жалким и окровавленным, проколовшимся на тривиальном оборотне. Я же, дурень, знал, что Катерина мертва, однако купился на элементарный обман…

Впрочем, спасительница не вызывала во мне никакого желания. Хотя… Я в третий раз приложился к эмалированной кружке и, не пряча больше глаз, в упор оценивающе взглянул на девушку. Ничего себе, привлекательная гураночка. Не просто же так в Иркутске я на нее запал…

Не бывает некрасивых женщин, бывает мало водки. Водки хватало, да и женщина была красива изначально.

Я вообще противоположный пол делю на три категории:

1. «Спиртного не надо».

2. «Под пиво пойдет».

3. «Я столько не выпью».

Девушка из первой. Это я был нерабочий — исцарапанный, заклеванный и потерявший веру в себя. Ладно, прорвемся. Плеснул еще…

— До того как начну приставать, можно вопрос? Потом некогда будет.

Она усмехнулась:

— Давай.

— Я тут еще видел зловонный белесый пузырь, старика с двумя ртами и одноглазого зверька. Его потом Нойон придушил за сараем.

— Еще серую собаку, — добавила девица. — Это все один и тот же Ада-дух, оборотень. Он может превращаться и в ребенка.

— Ребенка не было.

— Ты вторгся в его владения. Он довольно опасный дух, но Нойон с ним справился. С Муу Шубуун, к сожалению, не смог.

Я осмелел окончательно и немедленно перешел к обольщению:

— Как мне тебя называть, красавица?

Она сморщила личико в брезгливой гримасе.

— Знаешь, давай без сюсюканья. Красавица… Этого не люблю. Мне триста лет, между прочим, и я твоя жена.

— Какая, на хрен, жена? — переспросил я.

— Мистическая. Но сразу предупреждаю, земных соперниц рядом не потерплю, всех этих француженок и москвичек. С того момента, как мы переспим, ты мой и только мой.

— В каком смысле?

— Со временем узнаешь.

Какая грубая женщина, меня прямо оторопь взяла.

— А нам обязательно надо переспать?

— Думаешь, я в восторге? Ничего не поделаешь, предназначение… И потом, у меня нет времени обучать тебя камланию с бубном. А без шаманского коня мы неделю добираться будем… а то и две.

Водка на меня подействовала адекватно. Я снова стал мужчиной, хозяином своей судьбы, а напротив сидела всего лишь женщина, пусть и красивая. Пусть и преклонного возраста. Триста лет — не шутка…

Я жахнул кулаком по столу:

— Стоп машина! Какой бубен, какой конь? И в какое место мы с тобой собрались, куда за неделю не дойти?

— Бубен — вот он.

Самозваная жена завела правую руку за спину и вернула ее уже с кожаным, сплошь разрисованным бубном. Мне он почему-то напомнил мои бутафорские ставни, прибитые на два окна. Такой же примитивизм по стилю.

Она протянула его мне, но я его не взял. Был уже у меня опыт касания подобного предмета. Шандарахнуло, будто от высоковольтной линии.

— Бери!

— А не ударит?

— Тогда ты коснулся чужого бубна, этот — твой.

Я взял, и меня не ударило, наоборот, словно незримая волна энергетики вошла в тело. Приятная волна.

— И что с ним делать?

— Со временем узнаешь.

Все у нее «со временем»… И когда, интересно, наступит это время?

— Скоро, — ответила женщина на мой незаданный вопрос. — Бубен и есть шаманский конь. На нем шаман путешествует по Верхнему и Нижнему мирам. Но обучать этому долго. Есть другой способ, способ мгновенного переноса.

— Что за способ?

Вопрос мой был проигнорирован. Женщина отобрала у меня бубен, положила на стол между нами и стала водить пальцем по рисункам.

— Смотри! На бубне нарисованы семь черных антропоморфных духов на вороных конях, приносящих пользу человеку, лежащему в горячке.

Семь желтых дев — это люди, которые во время нагорного жертвоприношения помогают шаману добраться до покровителя бурых коней.

Три черных человека помогают шаману во время обращения к духу, изображение которого на левой, северной стороне юрты Дьяволицы-Шаманки. Это — караульщики байкальских скал.

Теперь духи животных. Волк стережет шамана тогда, когда тот летает по разным странам света. Медведь стережет вход в юрту, на посылках он нигде не бывает. Собака бегает вместе с Волком. К двум Жабам мы обращаемся, когда у кого-нибудь болят ноги и руки. Чудовище с большими губами — это такое существо, которое высасывает и излечивает нарывы. Щука приносит пользу человеку, у которого болят ноги и грудь. Такую же роль играют ядовитая Змея, пестрая Змея и Ящерица. Лось и Баран покровительствуют коням, на которых шаманы ездят.

Человек на рыжем коне помогает шаману молиться покровителю рыжих коней.

Человек на вороном коне разъезжает впереди семи черных людей и, зная все, сообщает шаману, кто умрет и кто останется в живых.

— Кто они такие, все эти люди и животные? — спросил я, когда женщина смолкла.

— На бубне изображены обитатели Нижнего мира, что служат духами-помощниками шамана. Но ты не можешь пока полноценно пользоваться бубном. У тебя недоукомплектован штат духов-помощников. Нет ни Медведя, ни Щуки, ни Жаб, ни Змей… Есть Нойон, сильный и преданный дух, совмещающий в себе одном Собаку и Волка, есть хороший боевой Баран…

— Откуда Баран? — перебил я.

— Вот же он, у дверей, — кивнула женщина.

Я повернул голову и увидел курчавого черного Барана, размером с теленка. Одной только его шкуры хватило бы на длиннополую каракулевую шубу.

— Как он сюда попал?

— Ты его череп подобрал, и он тебе понравился. Теперь он твой дух-помощник.

— И что я с этим Бараном буду делать?

— Узнаешь со временем.

Я отвернулся от гигантского парнокопытного и повернулся к бутылке. Джинн, заключенный в ней, мой единственный дух-помощник, преданный и всемогущий. С ног валит любого, будь он хоть чемпионом мира по боям без правил…

— Хватит накачиваться, Андрей! Делом заниматься надо!

Я бросил на женщину злой взгляд и выпил. Ведет себя и правда как жена после двадцатилетнего трудного брака… И бутылку отобрала, и кружку… Уже и в кровать потащила… Откуда взялась кровать — широкая, двуспальная? Мы же в заброшенном доме, здесь, кроме стола и нары лавок, никакой мебели…

Была кровать, и я в ней лежал не один… И тело женщины было бесстыдно обнажено, но я его не желал. Я так думал, наивный. Мое тело не утратило здоровых рефлексов, оно — желало…

И случилось все так, как хотела женщина. На самом деле в этом мире все всегда случается только так…

Я вскрикнул и провалился в черную бездонную тьму…

ГЛАВА 23 Трубе — да!

Вода лилась прямо в мой сон, на мои плечи, грудь и живот. Это было приятно в жару. Это была жена. У нас медовый месяц, мы счастливы…

Я открыл глаза и улыбнулся. Так и есть, она — вечно юная, красивая, стройная, в ярком купальнике, который и не думал ничего скрывать, а подчеркивал только достоинства женского телосложения. Высокая грудь, сочные ягодицы, длинные ноги, тончайшая талия — и все мое по праву. Она — моя жена.

Вот только где я нахожусь? Первый пласт реальности бросался в глаза. Я возлежал в шезлонге. За мной — пятизвездочный отель, здание которого построено в стиле «мавританский замок», с английскими парками и фонтанами «а-ля Петергоф». Словом, типичный вид курортной зоны острова Ольхон.

Полуобнаженные иностранные туристы вокруг бассейнов с самой чистой в мире водой, подогретой, конечно. Байкал слишком холоден для изнеженных тел состоятельных американцев, европейцев и японцев.

Подошел молодой бурят в рекламных щитах по обе стороны тела, заговорил громким, поставленным голосом сначала на английском, потом на русском языке:

— Познавательные экскурсии на могилу Чингисхана! Круглогодичные семинары для шаманистов, дзен-буддистов, ламаистов и атеистов со всего мира! Для всех желающих экскурсии на шаманское кладбище! За отдельную плату — обряд похорон черного шамана с последующим сожжением бренных останков добровольцев! Экскурсии в шаманскую рощу с шаманским камланием под современную музыку, с шаманскими песнями и танцами! Широкий выбор сувениров настоящие шаманские бубны, онгоны и посохи на любой вкус! Девушки по вызову любой возможной национальности! Мальчики-азиаты, нежные и ласковые или свирепые и кровожадные по вашему желанию! Гермафродиты! Сирены-бисексуалки, работают под музыку! Сексуально привлекательные собаки, овцы и жабы!

Эх, да что там говорить — цивилизация!

— Где мы, красавица? — спросил я жену.

Она слушала зазывалу с брезгливой усмешкой.

Повернулась ко мне и, не меняя выражения лица, ответила:

— Мы в Нижнем мире, в Преисподней.

— Где?

Я подскочил с шезлонга как ошпаренный. Я был не столько удивлен, сколько возмущен циничным поклепом.

— Ты с ума сошла! Это же Рай!

— Во-первых, представление о загробном мире у азиатских шаманистов не совпадает с представлениями о нем у буддистов и христиан. Верхний и Нижний миры — не Ад и Рай, а иные реальности, куда души человека переселяются после смерти.

— И воздастся каждому по вере его… — произнес я задумчиво. — А что во-вторых?

— Со временем узнаешь.

Опять! Опять она о каком-то времени, в котором случится для меня момент истины. Не желаю я ждать! Впрочем, моего мнения она не спросила, продолжила:

— Я предлагаю прогулку по острову. Посмотришь, освоишься, мы ведь для этого сюда и перенеслись. Мне надо переодеться, я в номер, вернусь минут через сорок, не скучай!

И она пошла, поигрывая бедрами, ставя голые ступни, будто на подиуме на каблуках… Хороша, зараза…

Проводив ее взглядом, я перевел его в пространство у бассейна и понял, что с уходом жены ничего не потерял. Здесь не было дурнушек с плоским задом и грудью, как пара прыщиков. Особи женского пола, все до одной, имели в пользовании тела с умопомрачительными, роскошными фигурами. Половина была топлес, другая обнажена полностью. Белые, черные, красные, желтые — всех рас и народов, они загорали, ничуть не стыдясь, под жарким, почти тропическим солнцем Восточной Сибири.

После смерти я хотел бы перенестись в подобный Ад. Мне здесь нравилось.

Мое присутствие не осталось незамеченным. Расположившаяся в двух шагах компания из семи чернокожих женщин, одна лучше другой… Не так — ни одна не хуже другой, все суперкрасавицы! Они, всех оттенков черного цвета, откровенно строили мне глазки, они…

— Андрей, иди к нам! — позвала одна из них, с телом Венеры Милосской, но с руками и без складок черного мрамора на животе.

— Посмотри на меня! — воскликнула другая, черная как смоль, с кожей блестящей и гладкой.

— И на меня! — Третья была с азиатским разрезом глаз, но тоже темнокожей, с тысячью тонких косичек.

— И я не хуже!

— И я!

— Отдай нам Собаку и Барана, — предложила первая, — и бери нас всех! Мы — твои!

Я увидел поодаль Нойона-полуволка и Барана, череп которого нашел на заброшенной ферме. Баран стоял, опустив голову рогами к веселым девчонкам, полуволк, глядя на них же, рычал.

Зачем мне они, такие тупые? Пусть девочки их забирают, не жалко!

Перед глазами плыло, туман словно застилал разум. Я шагнул к женщинам, вытянув руки, как голливудский зомби, как недавно шел на зов очаровательной мертвой Катерины… Муу Шубуун! Я как в стену уперся. Дважды в сутки наступать на одни грабли, это слишком, даже для такого придурка, как я. И еще понял — сейчас не поможет никто. Для того жена и ушла, чтобы меня испытать. Я вспомнил, как мой предок, Михаил Татаринов, говорил, дескать, в Верхнем мире одежда не нужна. В Нижнем, вероятно, тоже. Значит, переодевание жены — отговорка, и она специально оставила меня наедине с этими чернокожими бабами.

Я потер лоб, потряс головой, и словно пелена упала с разума и глаз. Они, все семеро, были не женщинами, нет. Они были безобразными монстрами с множеством дефектов внешности. Я посмотрел по сторонам — остальные не лучше, сплошные старухи с уродливыми фигурами и лицами. Почему я этого не увидел сразу?

А тут и женушка моя коварная подошла. Ее внешность тоже изменилась, но не настолько, чтобы я ее не узнал. Европейские черты пропали с лица, вот, собственно, и все. Такой экзотичной она мне даже больше нравилась.

— Ты видишь третьим глазом то, что есть на самом деле. Только он рассеивает морок и дает настоящее видение.

Монстры мгновенно потеряли ко мне интерес, отвернулись, будто мы незнакомы.

— Кто они? — спросил я.

— Семь дочерей Эрлен-хана, Владыки Мертвых. В заклинаниях их описывают так:

Они живут вместе, определенных занятий не имеют, время проводят в праздности и любовных играх, часто друг с другом. Когда шаман во время камлания проходит мимо них, они, наведя на него морок, завлекают на свое ложе. Если шаман поддается их чарам, он навсегда остается в их мужском гареме Царства Мертвых.

— Значит, вот что меня ожидало, если бы…

Я не договорил, а она взяла меня под руку.

— Ладно, давай прогуляемся.

Мы шли по направлению к Байкалу, и все теперь выглядело иначе. Солнце светило не столь уж ярко, я мог на него смотреть и видеть, что диск его ущербен, как луна в последней фазе перед новолунием.

Строения выглядели заброшенными, нежилыми и полуразвалившимися. То, что я принял за фешенебельные отели, — в том числе.

Стволы у берез были черными, листва — грязно-бурой. Хвоя сосен и трава — того же цвета. Все вокруг было каким-то ущербным. Мне показалось, я знаю причину.

— Я где-то слышал, что когда на буддийском Востоке строили в старину храм или дворец, один угол оставляли неоштукатуренным и грязным, дабы подчеркнуть несовершенство мироздания.

— Здесь другое. Все, что ты видишь вокруг, — мертво и, соответственно, ущербно. В Царстве Мертвых нет ничего живого. Если сюда случайно попадает человек Срединного мира, он воспринимается аборигенами как злой дух, приносящий болезни и несчастья. Его изгоняет назад местный шаман, и там незваный пришелец умирает. Никто не способен побывать здесь и жить дальше.

— Я тоже умру?

— Ты попал сюда не физически. Твое тело спит на полу заброшенного дома, а душа имеет ту же сущность, что у жителей Преисподней или Небес. Тебе ничего не угрожает. Ты вернешься назад, когда проснешься, и ничего не забудешь, вот что важно.

Мы вышли к Байкалу.

На растяжке между дощатым сортиром и павильоном, торгующим прокисшим пивом, я прочел черным по белому:

«Байкалу — нет! Трубе — да!»

Смердело непонятно откуда. Отовсюду.

В двух шагах от линии прибоя с севера на юг и от горизонта до горизонта тянулась ржавая труба метрового диаметра.

Волны выметали на грязный берег пластиковые бутылки, презервативы, полуразложившиеся трупики чаек и байкальской нерпы.

На воде, покачиваясь в нефтяных пятнах, пузом кверху плавал дохлый омуль.

— Это Байкал? — спросил я с ужасом.

— Да, — ответила моя мистическая жена. — Это мертвый Байкал.

ГЛАВА 24 Самодеятельный диагноз

Проснулся, будто воскрес. Так оно и есть. Я же из Царства Мертвых вернулся. И кто я теперь? Восставший из Ада-2? Нет, эту цифру Голливуд, кажется, уже использовал. «33», вероятно. Началось все со дня рождения в Иркутске, продолжается на Ольхоне, причем все в более и более извращенной форме.

Бабником я был всегда, но не настолько. То, что сейчас творится, иначе, чем манией, не назвать. Сны тоже снились, как всем, но такие яркие и связные — впервые. Еще мистика. Читал я не без интереса Карлоса Кастанеду, Сведенборга и Блаватскую, но уж фанатом их никогда не был. Однако теперь, во сне, наяву ли, мистика сплошь и рядом. И — никаких внятных объяснений. То, что мне говорили мистическая жена или вероятный предок Михаил Татаринов, в расчет принимать глупо. Они и сами есть ирреальные порождения моих красочных снов.

Все это, как порознь, так и разом, несомненный признак болезни. Я душевнобольной, и это как дважды два… как пять!

Но разбираться во всем этом времени не было. С минуты на минуту прибудут первые машины киногруппы. Сегодня съемка на заброшенной ферме.

Первым делом переоделся, сбросил с себя окровавленные лохмотья. К счастью, на мне была рабочая одежда. Надел джинсы, свитер и куртку, отметив, что на теле — ни царапины. Так и должно быть. Стигматы, они для верующих. Я не верил в реальность произошедшего со мной ночью.

Расставив стол и скамейки как положено, я вышел из дома. Сколько было времени, не знал, но солнце давно взошло, причем — не щербатое. Оно привычно слепило глаза. Слава богу. Небо было голубым, снег — белым, почва — красноватой, все краски яркие и сочные, живые. Это радовало.

Байкал сейчас скован льдом, но я был уверен, что под ним — самая чистая в мире вода. Почти дистиллированная. И ржавая труба метрового диаметра вдоль берега пока не тянется. Трубе — нет! Хрен вы, мертвецы, угадали! Байкалу — да!

По возвращении в Иркутск, после того как выпишусь из психиатрической лечебницы по улице Гагарина, в «зеленые» запишусь. Стану на митинги ходить, «да» и «нет» скандировать, банками с мазутом швырять в омоновцев и делать прочие глупости. Хоть на голове стоять, если потребуется, лишь бы не воплотилось в Срединном нашем мире то, что я увидел в Нижнем…

Я ушел на холмы. Я трогал прошлогодний ковыль, гладкие округлые камни, степную, шершавую почву. Я смотрел в ясное небо и радовался солнцу. Я чуть не плакал от приступа умиления. Какой он, оказывается, красивый, мир живых…

Каждому человеку надо показать Царство Мертвых, но не рекламный ролик с пятизвездочными отелями и голыми телками, а жуткую ущербную действительность… Вот только большинство увидит именно отели и телок. Женщины — еврокомфорт и породистых сексапильных самцов на любой вкус. Дети — увлекательную вселенную компьютерных игр с невообразимыми спецэффектами. И, как легко предсказуемый результат, Срединный мир медленно, но верно сползает в пропасть. И скажите, что делать? Я не знаю. Я вообще не борец, я — сумасшедший…

Ушел я довольно далеко, курил на вершине холма под одинокой облетевшей лиственницей с набухающими почками, когда увидел, как по ледяной трассе с севера к заброшенной ферме приближается колонна автомобилей киногруппы. Захотелось уйти дальше на соседний холм. Там я приметил цепь камней, возможно, остатки древней курыканской стены. Я потерял интерес к съемкам фильма, общению с себе подобными и — о ужас! — к женщинам! Даже к француженке, по которой, суток не прошло, сходил с ума… Впрочем, я сделал вывод — уже сошел. И куда теперь? Пошел вниз.

Пока я спускался, первые машины подошли, и режиссер с оператором и художником вошли в дом. Водитель, давя бесхозные кости животных, припарковал микроавтобус у сарая, где обитал раньше Ада-дух. Я никак не мог пройти мимо. Я шел прямо на водителя, который смотрел на меня, как на привидение, с ужасом.

— Ты где вчера был? — спросил шофер, непроизвольно отступив в сторону.

— Как где? Здесь!

— Этого не может быть! Я приехал, как стало смеркаться, тебя нет. Подумал, может, ты по нужде отошел, ждал минут двадцать, сигналил… А потом решил, что тебя другая машина в Хужир отвезла, и уехал.

— Какая, на хрен, другая машина?!

Я злился. Приехал бы, сволочь, как договаривались, не было бы этой кошмарной ночи, и не тронулся бы я умом окончательно.

— Мало ли… — замялся водитель, — мне три или четыре встречных по дороге сюда вчера попались.

Я не стал с ним спорить, махнул рукой и прошел в дом. Хоть здесь все в порядке. Иностранцы, невооруженным глазом видно, довольны моей работой.

— Хо-ро-шо, — без акцента, но по слогам сказал Ганс Бауэр, продемонстрировав большой палец, а Григорий Сергеев спросил настороженно:

— Ты где вчера был?

— Потом, — отмахнулся я, — давай делом заниматься. Какие занавески вешать будем?

Но Григорий не унимался:

— Нет, правда, где ты был? Сначала микроавтобус за тобой ездил, но без тебя вернулся. Водитель сказал, что нет тебя тут. Потом Жоан Каро тебя искать стала, переполошила всех. Я с ней тоже сюда приезжал, уже ночью, и — снова никого.

Вот это новости… Я-то думал, водитель микроавтобуса забыл про меня, а соврал, что не нашел. Но Жоан с Гришей врать не станут. Где же был-то я всю ночь? На холмах прятался? Почему тогда проснулся на полу заброшенного дома?

Ответы отсутствовали. В психбольнице я все расскажу как на духу, дипломированные специалисты дадут мне ответы и поставят диагноз, в Евросоюз с которым меня уже точно не пустят… Или наоборот? Прикинусь преследуемым властями олигархом, которого спецслужбы упекли в психушку, так примут как родного! Любят на Западе наших сумасшедших… Вот только не похож я на олигарха, как меня ни верти. Даже на сумасшедшего…

— Гриш, я правда не знаю, что могло случиться, но всю ночь я не покидал этого дома. Посмотри, и окна забил, чтобы теплее было.

— Забил, — кивнул Григорий. — Расскажешь потом?

— Нечего рассказывать. Никто за мной не приехал, я заколотил окна, протопил печь и лег спать. Час назад проснулся.

Григорий смотрел пристально, и видел я по его взгляду, что не верит мне художник. Ни единому слову не верит. Вот только в чем он меня подозревать-то может?

— Не нравишься ты мне, Андрей, в последнее время. Какой-то ты стал… — он запнулся, подбирая слово, — странный, что ли? Не знаю… Я вчера думал, ты водяры с собой взял, перебрал и заснул под кустом в степи, а от тебя спиртным даже не пахнет. И вон, — Григорий кивнул в сторону стола, — бутылка водки нераспечатанная стоит.

Я посмотрел — точно, стоит, с девственной винтовой крышечкой, семисотграммовая… Что же творится то, Господи? Выходит, и не пил я ее? Белая горячка, значит, исключается, остается шизофрения, вероятно интенсивно протекающая…

Режиссер с оператором, жестикулируя, что-то обсуждали у окна, выходящего на байкальский берег.

Вошел Борис Турецкий, поздоровался.

— Живой, слава богу, — сказал, вынимая из кармана довольно громоздкую телефонную трубку. Первые мобильники лет десять назад примерно такие были. — Спутниковый! — сказал с гордостью. — Правда, российского производства, но все равно работает!

Он восторгался этому, как чуду, мать его ети, иностранца хренова…

— Жоан Каро привезла из Иркутска еще три телефона, — сказал Турецкий, набирая номер. — Просила позвонить. Волнуется за вас очень. Она приезжала сюда поздно вечером. Вы в курсе?

Я кивнул.

— Анна Ананьева где?

— Вместе с мадемуазель Каро в Еланцы в администрацию Ольхонского района поехала. Вечером вернутся.

Я вздохнул с облегчением. Не хотел я сейчас видеть женщин. Мужчин, впрочем, тоже, но одно только воспоминание о женщинах вызывало нечто, сходное с тошнотой. Что происходит? То ни о чем, кроме как о бабах, думать не могу, а теперь — отвращение.

Переводчик заговорил в трубку на французском. Пару раз я услышал свое имя, в меру исковерканное прононсом.

Григорий Сергеев убрал наконец со стола бутылку водки. Тактичные иностранцы ее не заметили. Зато заметили череп барана на полке у печки, а под ним на гвозде — бубен. Мой бубен, который попросту не мог существовать! Я глазам своим не верил. А режиссер с оператором восклицали восторженно, чуть ли не в ладоши хлопали, рассматривая оба предмета.

Турецкий сунул мне в руку трубку.

— Жоан просит вас, Андрей.

— Что я ей скажу? Я ж языка не знаю!

— Она просто хочет услышать ваш голос.

Режиссер подозвал художника и переводчика. Заговорил.

— Гутен морген, Жоан, — сказал я в трубку.

— Вас ист лос, Андрэ? Ду бист ин орднунг?

— Алес ист зер гут.

— Их либе дих!

— Я их тоже либе.

Она наконец отключилась. Эта мука нестерпимая говорить о любви, пусть и не на родном, безбожно исковерканном немецком, когда тебя тошнит от одного упоминания о ней… Господи, что со мной? И еще, какого Господа я имею в виду, когда произношу это слово? Уж не Эрлен ли хана, Владыку Царства Мертвых?

Француз завершил свою эмоциональную речь, заговорил на русском Турецкий:

— Месье Диарен восхищен предметами народного творчества — бубном и черепом барана. Они искусно выполнены…

— Череп настоящий, — перебил художник-постановщик. — Пусть Поль выйдет в степь, там сплошные кости!

После перевода француз воскликнул коротко, Турецкий продолжил:

— Тем лучше. Месье Диарен хочет, чтобы эти предметы попали в кадр на передний план. Это стильно.

— Это невозможно, — отрезал Григорий Сергеев, он заметно злился. — Скажи ему, что по сценарию главного героя встречают русские бабки. Они — семейские, старообрядческой православной веры. Бубен для них — греховное язычество, череп тоже. Эти вещи не могут находиться в их доме.

Пока его переводили, он повернулся ко мне и добавил негромко:

— А вообще, черт знает. Но уж не на видном месте… Дошли сведения, что в случае болезни русские переселенцы нередко обращались к местным шаманам, причем не только простые крестьяне и казаки, но чиновники и даже градоначальники, то есть люди достаточно образованные.

Словом, в интерьер атрибуты шаманизма не попали, но Ганс Бауэр сделал десяток кадров. Как и Андрэ, фотограф. Тот вообще слонялся всюду и снимал, снимал… Работа такая.

Начать начальство решило с общих натурных планов, а мы с художником топили печь и доводили дом до жилого вида — вешали занавески на окна, бросали на пол половики, стелили скатерть. Григорий привез еще кучу старинных предметов быта, взятых из краеведческого музея, — от икон в почерневших окладах до двухведерного самовара тусклой меди. Художник не раз работал в музее, ему верили на слово.

Процесс съемок сегодня меня мало интересовал, но время от времени в окно я все-таки посматривал.

Камеру установили на байкальском льду. Сначала Уинстон Лермонт, британский актер, ехал шагом на сером в яблоках коне к дому, потом от дома, и вслед ему махали платочками русские бабки. Они оказались не такими уж древними, лет по пятьдесят, не больше. Впрочем, мешковатая народная одежда и черные платки, под самые глаза повязанные, старили их изрядно. В деревнях и сегодня так: женщине чуть за сорок, а одеваться начинает, как старуха. Одень в подобный наряд Жоан Каро, и она выглядела бы не лучше, несмотря на изумрудные глаза и галльское происхождение…

Сделали всего-то по два-три дубля каждого прохода, и ребята-«мосфильмовцы» стали переставлять камеру к дому.

— Дерьмовый фильм, — услышал я за спиной хрипловатый женский голос.

Повернулся. Сидя на скамье, курила мужиковатая москвичка гримерша.

— Почему дерьмовый?

— Я же до всех этих дерьмовых перестроек в советские времена на студии работать начинала…

Она затянулась глубоко, а я подумал, что скажи она — до революции 1905 года, я бы ей тоже поверил. Все женщины вызывали сегодня отвращение, хотелось говорить гадости, хотелось даже ударить… Я сдержался, а гримерша продолжила:

— Шедевры снимали, а потом…

Она говорила, а дым вытекал изо рта, как из разбитого корыта. Только — вверх.

— Достали сериалы…

— Сейчас вроде не только сериалы у нас снимают.

— Плохой Голливуд тем более достал… Думала, с французом снимем что-то дельное, а он…

Гримерша не закончила фразы, дымила молча, а я и не настаивал на продолжении. Совсем не интересно мне было знать, как относится к режиссеру пожилая разочарованная женщина.

Камеру установили, и британец с русскими бабками повторили шоу в обратной последовательности. И снова по два-три дубля. Это было необычно.

— Гриш, а почему дублей мало?

— Торопится Поль Диарен съемки до часу закончить. В два — похороны черного шамана в Хужире. Режиссер их снимать собрался.

— Дерьмо! — услышал я за спиной. — Хочет и рыбку съесть, и на кол сесть!

Вся в дыму, гримерша то ли плакала, то ли смеялась. Уставшая русская женщина…

Я подсел к ней на лавку, взял за руку, свободную от второй подряд сигареты.

— Успокойся, хватит.

— Домой хочу, — сказала она, всхлипывая, — к детям, к мужу… В Москве снег выпал по пояс, а здесь его нет ни черта… Какая Россия без снега?

— Откуда знаешь? — вмешался художник.

— Я у продюсера, у Жанки, спутниковый телефон утром брала, домой звонила, соскучилась… Я месье этому уже сказала… Одни натурные съемки остались, а где в Сибири снег взять? Он уже и в лесу растаял… А в Москве по пояс…

Говорила гримерша сбивчиво, перескакивая с одного на другое, торопливо, будто боялась, что кто-то из нас прервет ее или остановит грубым словом.

— Режиссер сказал, что сегодня все решит с парижским главным продюсером, что, может, и поедем доснимать натуру в Подмосковье…

Она говорила и говорила, а я думал, что сволочь я последняя. С каких пор я стал делить людей по сортам и ранжирам? По внешним данным, национальной принадлежности, умственному развитию или любому другому признаку? Ведь любой способ деления изначально порочен. Любой — свинство и подлость! Все — люди. Все — достойны любви и уважения, нет первых, как нет и последних! Мне же, уроду, дележка эта всегда была отвратительна, потому и выдумал «московскую нацию». А чем я-то лучше? Типичный «москвич». В самом худшем, карикатурном смысле.

Сами собой пришли в голову слова, произнесенные много лет назад, да и не мной даже:

Не буду смотреть на красоту лиц!

Не буду призывать смерть!

Не буду угонять чужой скот!

Не буду призывать убийство!

Не буду сидеть на чужом добре!

Не буду недоволен скудостью приношений!

Гадом буду, не буду! По доброй воле, по крайней мере!

А она, гримерша, плакала, некрасивая, с грубыми чертами лица, искаженными к тому же плачем — безутешным, бабьим…

— Домой хочу…

Я обнял ее за плечи, притянул голову к своей груди и гладил по волосам, по мокрым щекам, гладил… гладил…

— Успокойся, девочка моя, успокойся. Скоро-скоро домой поедешь… к мужу, к детям…

— К детям… — повторила она покорно и зарыдала вдруг в голос.

— Ну, Андрюха, умеешь ты успокаивать, — сказал Григорий, шаря в сумке. — Куда я бутылку-то твою дел?

А я, продолжая наглаживать гримершу, думал, что зря художник ее ищет. Там, наверно, вода, водку-то я выпил. Я же помню это прекрасно!

— Запомни, сынок, — сказал Григорий, отыскав бутылку, — как утверждал один мудрый древний эскулап… впрочем, древний и мудрый — синонимы… Так вот, в небольших дозах организму все лекарство, в излишних — все яд!

Но налил он в стакан дозу далеко не гомеопатическую, больше половины. Протянул женщине.

— Выпей, давай. Это тебя успокоит.

Хотелось добавить: навеки. Сам же сказал: в больших дозах все яд. Полстакана — это мало или много? Вопрос риторический. Полстакана, они и есть полстакана, вот только водки ли?

— Гриш, ты понюхай сперва.

— Чего ее нюхать-то?

— Понюхай! — Я повысил голос, и он подчинился, поднес к носу, поморщился.

— Хороший разлив, почти и не пахнет.

Все мне стало ясно. Водку я выпил, а в бутылку набуровил воду.

Гримерша нервно вырвала свою голову из моих рук, отодвинула меня от греха в сторону по лавке и, уложившись в пару глотков, уговорила всю предложенную дозу.

Вот она, старая гвардия советской кинематографии!

Гримерша, и не поморщившись даже, тут же и закурила. Слез на лице как не бывало… По всем характерным признакам — водка.

— Плесни-ка и мне, — попросил я Григория.

Неэтично проводить эксперименты на посторонних людях, пусть и добровольцах.

Выпил. Полез за сигаретами. Крутанул колесико зажигалки. Водка.

Что же я пил-то ночью? А может, бутылка волшебная? Выпил ее до дна — утром снова полная. Вот повезло-то…

Камеру установили у дверей слева от печки.

Оказалось, в кадр попадает непобеленный кусок торцовой стены. Десять сантиметров от пола до потолка я забелил за десять секунд.

Актера усадили за стол, бабок в ряд сбоку. Актер ел борщ, привезенный из столовой Никиты в термосе, а бабки пели русские народные, точнее, семейские песни. Смысла я почти не улавливал, слова были ближе, пожалуй, к древнерусскому языку, чем к современному. Однако догадался: женщины поют о любви, разлуке и тяжкой бабьей доле, конечно.

Как ни торопился режиссер закончить съемку, британцу пришлось слопать три тарелки наваристого борща. Первую ел с видимым удовольствием, последней — давился. Надолго, вероятно, отбили у мужика охоту к русской кухне…

Потом актера поили чаем из медного самовара, а бабки снова пели. Ну чай британцу пить не привыкать, тем паче он сразу попросил заварить из принесенной с собой металлической баночки…

Словом, в час с минутами съемки были закончены.

ГЛАВА 25 Скучное шоу

Если бы его, укрытого стягом, везли на пушечном лафете под барабанный бой, я бы, пожалуй, тоже не удивился. Но его несли на прямоугольном куске черного войлока четверо дюжих мужиков из местных. Виновник торжества соответствовал. Одетый в тот же нарядный шаманский прикид, в котором я увидел его впервые у костра, Николай Хамаганов важно возлежал на войлоке с закрытыми глазами, притворяясь трупом. Процессия была немногочисленной — десяток-полтора людей за псевдопокойником и пара голых по пояс клоунов впереди бряцала медными подвесками на кожаных штанах да несинхронно гремела потертыми бубнами. Женщин не было вовсе, одни мужики, причем все изрядно навеселе. Вели себя разнузданно: выли, стенали и пили из горла портвейн. На шаманских похоронах, вероятно, так принято…

Вокруг процессии мельтешил оператор с портативной видеокамерой, следом за ним режиссер и художник. Что там делал Григорий Сергеев, я не понял, но он упорно не отставал от француза.

Из киногруппы мало кто пришел, народ не интересовался архаическими ритуалами, народ устал. Я и сам жалел, что приперся следом за Григорием, который, бросив меня тут, ушел к начальству. Лучше бы я остался в доме № 11 и завалился спать. Тело мое болело, будто из него накануне выпустили всю кровь. Может, так оно и было?

В хвосте процессии я увидел рыжебородого Филиппа и пошел рядом. Знакомец мой был чем-то недоволен, похоже — всем. Шевелил губами, вероятно беззвучно матерясь.

— Ты чего, не с той ноги встал? — поинтересовался я.

Филиппа прорвало. Чуть приотстав, он заговорил негромко, но эмоционально:

— Подобной профанации я и представить не мог! Все, какие возможно, ритуалы нарушены. Черных шаманов так не хоронят! Да и шаман ли Колька Хамаганов, одноклассник мой? На Ольхоне он не обучался и посвящения не принимал. Тогда где? В Горном Алтае? В Усть-Орде? У тунгусов или якутов? В Монголии? Но костюм-то на нем бурятский, да еще древний, ему лет сто, не меньше. Я подобные только в запасниках Иркутского краеведческого музея видел. Откуда он у него? Да и не выставляют на аранга черных шаманов, это же ежу понятно! Их останки огню предают!

— Ты с ума сошел! Разве можно живого человека жечь? — вставил я наконец свое веское слово.

Филипп словно в стенку уперся.

— Как — живого?

— А ты подойди, — предложил я, — и, коли не трус, уколи его в зад шилом. Гарантирую — оживет мгновенно!

— Ты что-то знаешь?

— Знаю.

— Расскажешь?

— Расскажу.

Филипп подхватил меня под руку и потащил в сторону.

— Погоди, — заупрямился я, — давай сперва шоу досмотрим.

Впрочем, смотреть особо было не на что. Скучное мероприятие. Сожжение выглядело бы куда эффектней…

Примерно через четверть часа мы добрались до скалы на берегу Байкала. По крутой тропе поднялись вверх. Благополучно — труп не уронили. Он, вероятно, цеплялся за края войлока. Впрочем, я был далеко, мне могло и показаться.

На пологой вершине нас ожидали два пьяных бурята с топорами и двуручной пилой. Устроили все как положено — дощатый полог на большом камне.

Труп возложили на полог дважды. По просьбе оператора. Правильно, пусть будет выбор при монтаже…

К веткам цветущего багульника каждый желающий привязал предложенную на выбор ленточку: белую, синюю или красную. Цвета подбирались, вероятно, из патриотических соображений.

Потом, как принято, принялись пить и брызгать, то есть, окунув безымянный палец в стакан с водкой, капать на землю. Остальное — в глотку. Туда попадало значительно больше.

И все это немец с энтузиазмом снимал на видео. Ему нравилось.

Скучное шоу. Хоть бы барану догадались перерезать глотку в ногах у псевдопокойника, раз уж жечь его негуманно…

Ни брызгать, ни пить за упокой живого человека с Филиппом мы не стали, вернулись в Хужир. Свой рассказ я начал сразу, как только нам перестали попадаться на пути пьяные ольхонские аборигены. Не поскупился на выпивку Николай Алексеев, иркутский бизнесмен от внутренних наших органов. Кажется, в дым пьяна была вся деревня, включая женщин, детей и домашних животных…

Я не мог больше молчать. Я рассказал малознакомому человеку о роковой магии чисел, преследующих нашу семью, о смерти в Москве последнего своего родственника, двоюродного брата Ефима Татаринова, о спаме, снах, ожившем Буратине и раненом Боре Кикине…

Короче, я рассказал Филиппу все. Ольхонскую половину уже в его доме в Хужире. Жил он, кстати, в тереме с тремя куполами-луковками. Сам построил, и это много открыло мне в его характере. Зачем, спрашивается, горбатиться над сооружением нефункциональных архитектурных излишеств? Однако ему хотелось жить в красивом доме, и он, в отсутствии лишних денег и присутствии четырех малолетних отпрысков, жены и тещи, все выстроил один. Молодец.

Мы покурили в его полуподвальной мастерской, пока жена устроила стол с солеными груздями, маринованными маслятами, конечно же, омулем, малосоленым и, по моей просьбе, копченым, жареной картошкой и бутылкой самогона, настоянного на скорлупе кедровых орешков, что придавало ему цивильно-коньячный вид. Он и на вкус оказался не хуже выдержанного коньяка.

Когда я закончил свой рассказ, Филипп не предложил мне обратиться в психбольницу или наркодиспансер. Филипп надолго задумался. Наконец он заговорил:

— Я могу ошибаться, Андрей, но все тобой рассказанное указывает на то, что ты становишься шаманом.

— Я? Почему ты так решил?

— Твои сны, болезни, путешествия в Преисподнюю и на Небеса, духи-предки, духи-покровители, духи-помощники — все говорит об этом.

— Слушай, а моя ненормальная сексуальность?

— И она тоже.

— Слава богу, а я-то решил, что сошел с ума…

— А ты с него и сошел, — «утешил» меня Филипп. — Нормальный человек шаманом стать никогда не сможет, сколько его ни обучай.

— Но меня-то никто не обучал!

— Тебя обучали, обучают и будут обучать.

— Но я не хочу! — психанул я. — Я хочу остаться обычным человеком!

— Это невозможно. Все будет так, как предначертано.

Филипп достал с полки книгу в пестрой суперобложке. Я успел прочесть имя автора: Мирча Элиаде. Оно мне ни о чем не сказало.

— Слушай. — Филипп раскрыл книгу не наугад, она была сплошь в закладках:

То, что моя «мистическая жена» равнозначна «небесной жене» автора — румына, судя по имени, я догадался. И то, что трахаться с ними положено, сомнений не вызывало. Вот только смысл цитаты не дошел до меня вполне. Самогон ли забористый, кедровый, подействовал, или отупел я, переполнившись сверх всякой меры впечатлениями, не знаю… Филипп это понял.

— Слушай еще, — раскрыл на другой, недалекой закладке. — Автор приводит исповедь тунгусского шамана:

Филипп захлопнул книгу, и я вздрогнул. А когда чья-то рука легла на мое плечо, чуть не завизжал, как недорезанный поросенок.

— Свиную кровь пьете?

Я узнал басовитый голос художника-постановщика, но ужас не покидал меня, отступил только чуть в глубину сознания. Мне было страшно, и ничего с этим я поделать не мог.

Григорий Сергеев сел к столу на свободный стул.

— Зря, Филипп, ты Андрею страшилки читаешь. Он и без того в последнее время дерганый.

Хозяин разлил по граненым стаканам свой божественный самогон.

— Ему, Гриша, знать это сейчас просто необходимо…

Улыбаясь приветливо, я с силой наступил под столом Филиппу на ногу, и он понял меня мгновенно, прикрыв тему, поднял стакан.

— Ваше здоровье, дорогие гости!

— Ну, я-то незваный, — тонко скаламбурил художник, — я хуже Татаринова!

Сказал и самому стыдно сделалось от произнесенной банальщины. Остряки, блин… Один вот тоже все шутил на эту тему. Дошутился, в больнице теперь с рассеченным по диагонали лицом…

— Я вот чего зашел-то, Филипп, — продолжил Григорий. — Все работы на острове Хоронцы отменяются, передай своей бригаде. Я только что с собрания руководства. Из-за отсутствия снега съемки на Ольхоне прекращаются, и киногруппа переезжает в Подмосковье, где снег неожиданно выпал и прогнозируют еще дней десять отрицательной температуры. Но это еще не все. Актер-бурят из Иркутского ТЮЗа предложил режиссеру снять шаманскую казнь и за тысячу долларов согласился играть роль жертвы. Режиссер с оператором за идею ухватились. Так что вся группа поедет до Москвы на поезде, а руководство остается еще на два-три дня для псевдодокументальных съемок и догонит остальных самолетом.

Выслушав все это, Филипп покачал головой:

— Ох и доиграются иностранцы… Добром эта затея у них не кончится. Ты бы, Гриша, хоть сам в эти игры не лез.

— А что такого? — удивился Сергеев. — Обычные постановочные кадры. Во всем мире сплошь и рядом такое снимают!

— Может, и снимают, да не совсем такое, — не согласился Филипп. — Не стоит гневить ольхонских духов. Тем более вода на байкальский лед вот-вот выступит.

— И что это значит? — поинтересовался я.

— Это значит, что лед сделался рыхлым и ездить по нему опасно. Знаешь, сколько весной на Байкале машин под лед уходит?

Он не уточнил, но я и без того знал — много…

Из трехглавого терема Филиппа выходили мы с Григорием уже в темноте.

Я подумал: интересно, Николай Хамаганов восстал из войлока сразу же, как только ушли иностранцы, или валялся на аранга до полной тьмы?

ГЛАВА 26 «Important» значит «важный»…

До усадьбы Никиты мы добрались за пять минут. Григорий Сергеев, увидев людей у костра, направился к ним. Позвал и меня, но не хотелось мне больше общения, тем паче у огня могли оказаться разом обе женщины, встречаться с которыми я предпочитал порознь. Разве что собрать их в одной постели. Это было бы весьма забавно, но я понимал — нереально, не фиг и мечтать…

Я решил покурить перед сном на лавке, но у входа в свой дом № 11 увидел тех, встречи с которыми как раз и старался избежать. Друг напротив друга стояли Жоан Каро и Анна Ананьева.

Я покрутил головой, обнаружив возле забора укрытие, юркнул за поленницу, высотой в половину моего роста, и присел на корточки.

Видеть женщины меня не могли — стояли в свете висящего над дверью фонаря, а я шел из темноты. И хотя разговор, вероятно, вплотную касался меня, были они настолько увлечены, что, пройди я в двух шагах, головы бы не повернули.

Впрочем, это деликатно сказано: «разговор», «увлечены». Их картавый французский становился с каждым словом все более и более громким и агрессивным. Смысла я уловить не успел, но понимал — добром это не кончится. И был прав.

Анна что-то выкрикнула, и обе замерли, онемели, русская, вероятно, от сказанного, француженка — от услышанного.

Не знаю, как это возможно, но сначала я услышал хлесткий звук пощечины, а уже потом увидел, как Жоан резко, без замаха ударила соперницу по щеке, произнеся шепотом:

— Мердэ!

Как Анна сумела сдержаться, не понимаю. Я же видел, она готова была броситься в бой, и полетели бы во все стороны клочки волос, обломки алых ногтей и ошметки плоти. Но всего этого, столь ожидаемого, к счастью, не случилось. Анна провела сжатым кулачком по обиженной своей щеке и произнесла раздельно, как на уроке французского в средней школе:

— Бонжюр, мадам!

— Мадемуазель! — зло поправила Жоан.

— Бонжюр, мадемуазель! — повторила, как домашнее задание, Анна и добавила с усмешкой по-русски: — Стыдно, должно быть, оставаться мадемуазелью в твои-то годы…

Потом развернулась на месте почти по-строевому четко, решительно направилась во тьму, но, не пройдя и пяти шагов, оглянулась и выкрикнула, как змея прошипела:

— Старая выдра!

И ушла. Жоан осталась. Победила? Нет, не могло быть победителей, проиграли обе. Дуры… дуры… Ну а я — урод, и это как дважды два. Как пять.

И обе нуждались в утешении. Обе. Но я-то всего один! Один урод на двух дур. Патовая ситуация. Ничья. Ничьих не бывает. Проиграли все.

Я развернулся и сел лицом к забору, а спиной к поленнице, Жоан, Анне и всему остальному цивилизованному миру. Закурил. Меня ниоткуда не видно, а значит, меня и нет…

Нет, если бы они сцепились, как кошки, я бы, конечно, вмешался, растащил. Но кошки повели себя не по-кошачьи. Глаза, прически и кожа на лице остались целы. И слава богу…

Вдруг я услышал какие-то нечленораздельные звуки и привстал над поленницей. Анны видно не было, а Жоан, спрятав лицо в ладонях, сидела на скамейке в свете тусклого фонаря над входом, и тело ее содрогалось ритмично и безостановочно. Странно она плакала. Будто заводная игрушка — курочка. Была у меня такая в детстве. Заведешь ключиком, и клюет, клюет с пола зернышки… Дура. Не было на полу никаких зернышек. Никогда не было. Да и ключик потерялся. И сама курочка…

Подойдя к лавке, посмотрел по сторонам. Вот же, какая я сука… и сейчас не желаю, чтобы Анна увидела. Оставляю себе шанс: уедет француженка, русская останется… Неужели я не понимаю — уедут обе, останусь — один! Но разве сейчас это имело значение?

Когда, присев перед Жоан на корточки, я коснулся ее плеч, она вздрогнула, смолкла и осторожно стала отводить руки от лица. Она что, надеялась увидеть кошмар с улицы Вязов? Наивная. Здесь, в Сибири покруче будет. Вдобавок бессмысленней и беспощадней…

Рук от лица не отвела, смотрела в щелку меж пальцев, будто подглядывала, и, мне казалось, меня не узнавала.

— Жоан, солнышко зеленоглазое, это я, твой Андрэ!

— Твой Андрэ… — повторила она покорно.

— Да, моя хорошая, твой Андрэ!

Я осторожно провел кончиками пальцев по ее ладоням, скрывающим лицо, и они были мокрыми. Провел по волосам, влажным от слез… Бедная, бедная… Я, урод, не стою ни единой твоей слезинки. И ты давно не ребенок, и Достоевский здесь ни при чем… Хотя почему ни при чем? Если что-то и спасет наш обреченный мир, так только красота. Больше попросту нечему. Пробовали.

Жоан заговорила на родном, и я понимал ее без переводчиков.

— Не смотри на меня! Я вся в слезах! Я распухшая и некрасивая! Кошмар! Ты разлюбишь меня!.. Если, конечно, вообще любил…

— Любил, — ответил я, отводя ее руки в стороны. — Их либе дир, Жоан!

Чуть привстав, я поцеловал мокрую солоноватую щеку.

— Помнишь свою записку на листке из тетрадки в клеточку? И картинка, Жоан, мне тоже очень понравилась. Замечательная картинка! Сердце, пронзенное стрелой, и лужица вытекшей крови. Пикассо отдыхает…

— Вас ист дас Пикассо? — спросила чуть даже испуганно.

— Да бог с ним, пусть себе лежит, не ворочается…

Я подсел к ней на лавку, а она, уткнув лицо в мою грудь, вцепилась в мою шею обеими руками и заговорила скороговоркой. Она говорила не мне, она говорила себе самой, и сама себе готова была быть в едином лице исповедником, жертвой и палачом.

— Я самая глупая в мире женщина. Я полюбила молодого и красивого мужчину. Ну что может быть глупей? Но и это не все. Мы изъясняемся с ним на ненавистном со школы, отвратительном немецком языке! И он, то есть ты, Андрэ, знаешь этот язык не лучше, чем я. Ведь это так?

— Я, Жоан.

Она смолкла, подняла голову и с легким недоумением посмотрела мне в глаза. Потом, вероятно посчитав мой осмысленно-германский ответ случайным совпадением, рассмеялась и вернула голову в исходное положение на моей груди, будто нырнула внутрь меня.

— Мы не понимаем друг друга. И никогда не поймем. И это счастье. Ведь если бы ты, Андрэ, заговорил вдруг по-человечески, уже после двух твоих фраз всем стало бы ясно, что ты глупый и нудный, как любой красивый мужчина в твоем возрасте… Впрочем, твоя мужская привлекательность… твоя какая-то нечеловеческая сексуальность окупают все!

Она резко притянула мою голову к своей и жадно поцеловала в губы Так же резко прервала поцелуй, будто вдруг насытилась.

Она мне чуть голову не оторвала, честное слово!

— Но, мой милый, милый друг, нельзя же всю оставшуюся жизнь провести с тобой в постели! Да и сколько лет я еще смогу сохранять достойную форму? Бог знает… Да и Он, знает ли?..

Она говорила и говорила, а мне стало вдруг нестерпимо скучно. И странно. Припомнив свою недавнюю сексагрессивность, скука мне показалась неуместной.

По логике вещей я должен был сейчас неистово целовать ее губы. Потом, расстегнув нужные пуговки, обнажить грудь. И левый сосок твердел бы и рос меж моими губами и кончиком языка. Потом — правый…

Чуть погодя — джинсы. Я знал, как их легко расстегнуть, да она и сама бы это сделала. Ну а прозрачные трусики растаяли бы под ладонью, как изморозь на стекле, от одного только прикосновения, легкого, как выдох…

Ноги бы раздвинулись сами собой, чтобы всем было удобно и хорошо — ей и мне…

И я бы пыхтел, а она постанывала…

А потом бы я поднял ее на руки, легкую, обнимающую… нет, обвивающую мое тело, как тропическая лиана…

Я унес бы ее в степь далеко-далеко, метров за двести, и мы возлегли бы на мою куртку, и…

Мне было скучно. Я не хотел всего этого, но понимал, что именно этого Жоан ждала от молодого и красивого, от глупого и нудного самца.

И я встал с лавки.

И я взял ее на руки.

И она обвивала меня, как лиана.

И я унес ее много дальше, чем это было необходимо.

И выбрал сухое место на пригорке.

И бросил наземь куртку.

И мы возлегли…

Дальше пошло не по сценарию. Наперекосяк пошло, короче. Не было со мной такого ни разу… Нет, было, но тогда я был пьян как свинья… при чем здесь домашние животные?.. а до этого бухал беспробудно неделю или две. Но тогда я не мог, однако хотел. Теперь не хотел даже. Не мог — тем более…

Жоан пыталась спасти положение, но все вываливалось у нее из рук, падало…

Она считала себя опытной женщиной. Она и была опытной женщиной. Но и этого было недостаточно. Невозможно поднять неподъемное…

Я ощущал одновременно жгучий стыд и нестерпимое отвращение, тошноту. Словно перекормленного сладким пичкали и пичкали растаявшим липким шоколадом против его воли… Я вспомнил, как один молодой придурок, с коим довелось как-то работать, ел на спор без воды и на время пятнадцать «сникерсов». И как длинно и тягуче его рвало после предпоследнего… Значит, может тошнить не только от сладкого… Что со мной-то происходит?

— Ничего, — говорила Жоан, — ничего страшного. Такое случается. Такое случается с каждым. Не комплексуй. Завтра все будет хорошо. Завтра все будет замечательно!

Мы возвращались к усадьбе молча. Я знал, что и завтра будет то же самое. И послезавтра. И всегда. Не знаю, откуда взялась такая уверенность…

В доме № 11 я сперва почуял, а уже только после этого увидел, что все четыре кровати заняты. На двух из них привычно похрапывали художник Гриша и пиротехник Петя. На кровати водителя, ночующего у хужирских родственников, неестественно тихо, как неживой, спал реквизитор Вася, на моей — осветитель Ваня. Последний был молод и свеж, храп его сотрясал стены…

Экспозиция меня не удивила. Нормально. Русские пацаны с московской пропиской отметили окончание съемок на сакральном острове Ольхон. Святое дело.

Но амбре их похмельного выхлопа с существенной примесью несвежих носков было настолько густым и плотным, что я ожидал увидеть свою сумку с плотницким инструментом, в том числе и топором, зависшей в воздухе на манер воздушного шара. Этого не случилось, вероятно, потому, что табачный дым успел развеяться, а вышеназванный аромат, как общеизвестно, имеет меньшую выталкивающую силу…

Еще раз осмотрев распростертые тела, я пришел к выводу, что спать на одной узкой кровати вместе с любым из них выше моих сил. Но и ходить по комнатам в поисках свободной койки тоже не улыбалось.

Хотелось свежего воздуха. Хотелось необъятного степного простора и звездного неба над головой. Космоса, а не замкнутого пространства. Всей планетарной атмосферы разом, а не запаха потных тел…

Я прихватил с вешалки драный рабочий пуховик художника, потом отобрал у осветителя Вани свою подушку — он все равно лежал на ней ногами, после чего покинул негостеприимное помещение.

Идти тоже хотелось не очень, хотелось лететь! И чтобы волосы лохматил ветер по имени Сарма. И очертания острова Ольхон чтобы можно было увидеть разом…

Уходить далеко не стал. Нашел тот самый сухой пригорок, где только что потерпел фиаско. Почему бы не здесь? Одно место на поверхности планеты Земля ничуть не хуже любого другого…

Заснул я, кажется, раньше, чем голова коснулась подушки, и сразу же увидел красивое сияющее лицо своей мистической жены… или небесной? Не знаю, как правильно.

— Ну что, изменщик? — смеялась она. — А ты мне не верил!

— Чему я не верил?

— Я предупреждала тебя, что не потерплю измен, не потерплю соперниц! Ты спросил, каким образом. Я ответила — со временем узнаешь! Теперь узнал?

Я молчал. Она срывала с меня остатки одежды, красивая, блин, мистическая…

Значит, это ее штучки? Значит, так вот со мной можно?

— Ты мой, Андрей! — говорила она. — Запомни: теперь ты только мой!

— Я импотент? — спросил я, целуя ненавистно-желанное тело.

— Да, но правильно ставь ударение. На английском языке «important» значит «важный»!

Сука. Я ее ненавидел. Но с ней мне не было скучно. Я хотел ее больше жизни…

У нас все получилось, как надо, даже лучше. Если лучше бывает. Вот только детей мне она никогда не родит. Это я знал из цитаты, зачитанной рыжебородым Филиппом.

Впрочем, зачем мне дети? Род Татариновых угаснет после моей смерти, это неизбежно.

ГЛАВА 27 Труп в шаманском прикиде

Я проснулся от многократных прикосновений чуть шершавого, мокрого языка, вылизывающего мои глаза, уши, щеки… Очередная ласка моей мистической жены? Непохоже. Не было в этом вылизывании откровенно-сексуальной направленности, был переизбыток дружеских чувств и братской любви.

Не открывая глаз, я нащупал лохматую голову и прижал к груди.

— Нойон пришел… хороший… ты охранял мой сон?

Он взвизгнул коротко, будто ответил: «Да!»

Ну кто еще, скажите, может быть более преданным другом, чем собака, пусть и мертвая…

Я открыл глаза, сел. Драный пуховик художника-постановщика, подушка и моя куртка, коей укрывался, бесформенной тряпочной грудой лежали поодаль. А я — на степной почве, на прошлогоднем сухом ковыле, на пробивающейся только-только зеленой траве. Ложе мое оказалось мягким, пружинистым и на удивление теплым. Я не замерз ночью, мне, напротив, было жарко.

Ну что еще, скажите, может быть более теплым одеялом, чем умопомрачительный полог Млечного Пути?

Бордовый краешек солнца показался над холмами, в мир возвращались краски. Всюду пробивалась трава, скоро она окрасит степь в ярко-зеленый, молодой цвет. Жизнь продолжалась. Впрочем, она и не умирала ни на мгновение. Посвистывали турбаганы, степные суслики, щебетали проснувшиеся птицы, со стороны деревни прокричал петух, и ему ответил дежурный перебрех цепных псов.

Но это все — лирика. Что я имею на сегодняшний момент? Страшно представить…

Я, 33-летний, русский по национальности, с университетским образованием, Андрей Татаринов в начале XXI века, причем не на краю земли, на вполне обжитом острове Ольхон, становлюсь ШАМАНОМ! Хоть кто-нибудь, находясь в здравом уме, способен в это поверить? Нет! Причем я первый скажу, что все это бред, ночной кошмар, психическое заболевание или все разом. Я даже не знаю, кто такой этот шаман? Чем он заниматься-то должен? Людей лечить? Так теперь больницы всюду и поликлиники! А народной медициной одни шарлатаны занимаются! Это ж ежу понятно!

Мне в ладонь ткнулся Нойон холодным носом. Вот, блин, навязался на мою голову… Я погладил большую мохнатую голову.

— Нет тебя, Нойон! Тебя убили несколько дней назад, ты — моя галлюцинация, понял?

Он не понял. Он не желал быть галлюцинацией. Он поскуливал и вилял хвостом…

Ладно, просто перестану обращать на него внимание. На остальные свои видения — тоже. Может, пропадут со временем?.. Верилось в это с трудом.

На усадьбе Никиты, несмотря на ранний час, было людно. Топились печи в столовой и «теплом» туалете, таджики-гастарбайтеры кололи дрова во дворе, ходили какие-то люди, мужчины и женщины — все при деле. Кроме меня. У меня дел на Ольхоне больше не осталось. Съемки закончились. Киногруппа уедет сегодня в Иркутск, где сядет в поезд до Москвы. Поезда с востока идут круглосуточно, проблем с билетами в это время года не будет точно. Ну а меня в столицу, понятно, не возьмут. Зачем? Ассистентов с подобной квалификацией — пруд пруди. Даже Григория Сергеева, художника-постановщика, вряд ли возьмут. Так оно, кстати, и оказалось.

Я курил на лавке возле столовой, когда мимо деловым быстрым шагом проходил Никита, хозяин заведения.

— Вода на лед вышла! — поздоровавшись, объявил он с энтузиазмом. — Уезжать вам надо, иначе застрянете, покуда паром не пустят через Ольхонские Ворота!

— А ты чему радуешься? Постояльцы — это деньги.

— Так к новому летнему сезону готовиться пора. С конца мая у меня давно все места забронированы.

— Ясно. Недостатка в гостях, значит, нет.

— Недостаток всегда есть. Лишний никто не будет, разместим. Еще дома поставим, если понадобится!

Он ушел, а я подумал, что с приходом сюда крупного бизнеса такие вот усадьбы, как у Никиты, прогорят первыми. Не конкуренты они отелям и кемпингам. Впрочем, может, и не сразу прогорят, экстремальный туризм в моде…

Не хотелось будить похмельных «мосфильмовцев», но стоило собрать вещи. Я не знал, когда мы отъезжаем в Иркутск, хотя вряд ли до завтрака.

В доме № 11 от пацанов остался один только запах перегара. Григорий раскрыл окно, но он был неистребим. Художник брился, насвистывая что-то, вероятно, из советских композиторов.

— Где соседи? — спросил я его, полувыбритого.

— Похмеляться упылили, — ответил художник. — Хотели здесь расположиться, да я не дал. Хватит. Они уедут, а нам с тобой еще работать. Ты, кстати, где ночевал?

Я вернул на место подушку и пуховик. Соврал, что в бане. Зачем ему знать, что я теперь не мерзну? Я теперь, пожалуй, и на снегу могу спать…

— Гриш, ты о какой работе говорил? Кончилось же все.

— Не совсем. Вот тебе сотня баксов. — Он протянул мне небольшую стопку «зелени» десятидолларовыми банкнотами. — Ты вчера вечером со мной к костру не пошел, а там решили все. Извини, Андрей, но я и за тебя согласие дал еще на сутки остаться. Деньги же тебе нужны?

Я даже отвечать не стал, странный вопрос.

— Что за работа?

— Вся киногруппа сегодня после обеда уезжает в Иркутск. Вечером садится в проходящий поезд до Москвы, билеты уже заказаны. На двое суток остаются режиссер, оператор, продюсер и Анна, переводчица. Кроме них — мы с тобой и актер из ТЮЗа.

— Значит, все-таки решили постановочную казнь снимать? — уточнил я, хотя и без того все было ясно.

— Решили. А ты что, как Филипп, боишься ольхонских духов прогневить?

— Да ничего я не боюсь, просто спросил…

Не стал я ему объяснять, что да, боюсь, но не за себя. Со мной-то ничего не случится, в этом я был уверен, а интуиции своей в последнее время доверять привык.

— Сразу после завтрака поведешь оператора снимать то, что на аранга осталось после вчерашних похорон, а я площадку вместе с актером пойду готовить. После обеда режиссер отправляет группу, а потом снимаем казнь.

— И что оператор надеется увидеть на месте похорон?

— Как — что? Может, труп волки объели или вороны выклевали глаза?

— Ему это надо?

— Не ему, зрителю. Натурализм, в меру, конечно, документальному фильму еще никогда не мешал.

После завтрака мы вышли из Хужира с Гансом Бауэром, оператором, а я все думал: что значит «натурализм в меру» и кто эту меру определяет?

Съемки «воздушных» похорон меня интересовали мало — я знал, что мы там увидим: абсолютно ничего. Николай Хамаганов, псевдопокойный черный шаман, со вчерашнего вечера дома сидит да баксы пересчитывает, которыми с ним иркутский бизнесмен Николай Алексеев расплатился за инсценировку собственных похорон. Он-то жив-здоров, а на дощатом настиле — пусто.

Послеобеденные съемки нравились мне много меньше. Это ж надо догадаться, зарыть вниз головой живого человека, да еще и осиновый кол в землю вбить! Нет, не шутки это, далеко не шутки…

А у немца настроение было весьма к шуткам располагающее, он мне даже анекдот рассказал из времен вгиковской юности. Пересказать дословно не берусь, но смысл примерно таков.

Два кинооператора, один голливудской школы, другой московского ВГИКа, показывают друг другу свои работы. Наш — съемки морского шторма.

«Где снимал?» — спрашивает американец.

«На Балтике».

«А я шторм могу снять в стакане!» — хвалится голливудский оператор.

«Я бы тоже смог, — отвечает наш, — но у нас на студии стакан все время занят…»

Такой вот операторский юмор с российским уклоном. Мне было не смешно, зато немец ржал за нас обоих.

Чуть позже повод посмеяться появился и у меня, но мне было снова не до смеха, а немец ничего не понял…

Короче, поднялись мы с ним на скалу. Все как вчера — куст с разноцветными ленточками, дощатый настил на большом камне, а на нем… на нем труп в шаманском прикиде. Поработать над ним успели и птицы — от глаз ничего не осталось, и волки или собаки — тело было изрядно покусано, одежда разодрана во многих местах…

Я сперва подумал — муляж, но подошел ближе — нет, ошибиться невозможно: труп человека, пролежавшего ночь на природе в соседстве со зверьем и птицей.

Что произошло? Ответа, как всегда, не было.

Ну а Ганс Бауэр ничего необычного не обнаружил, ведь именно для съемок трупа он сюда и пришел. Зрелище его удовлетворило. Он снимал и снимал…

ГЛАВА 28 Шаманская казнь

Вероятно, Филипп ехал следом за нами, а может, просто так совпало, но мы только-только выгрузились из микроавтобуса, как подъехал его раздолбанный «жигуль». Подхватив под руку Анну Ананьеву, Филипп решительно направился к режиссеру.

— Скажи ему, что снимать шаманскую казнь нельзя, это нарушает множество табу! — говорил скороговоркой Филипп. — Скажи, что своими действиями они давным-давно нарушили их, но эта казнь… Я боюсь представить, что произойдет, если они ее снимут!

— Что может произойти? — спросил Поль Диарен через переводчицу.

— Смерть! — ответил Филипп.

— Суеверие, мракобесие и средневековье!

Вмешался актер-бурят:

— Ты, земляк, это, однако, брось! Дай людям деньги заработать! Или сам хотел, да не вышло?

— Дурак, — ответил Филипп, — с огнем играешь. Уж ты-то должен знать, что это не шутки!

Он еще что-то говорил, убеждал, но никто его не слушал. Перед тем как уйти, он сказал:

— Я вас предупредил, вы не вняли. Я вызываю милицию!

Когда его машина скрылась за поворотом среди деревьев, режиссер сказал:

— Милиция это плохо. Сколько у нас времени до ее приезда?

— Много, — ответил Григорий Сергеев. — Телефонной связи здесь нет, отделение милиции в поселке Еланцы, а это на материке. Пока он туда доедет через переправу, пока убедит… Часа три у нас точно есть. Даже четыре.

— Успеем, — кивнул режиссер. — Начали!

На поляне, окруженной сосной и реликтовой лиственницей, нас собралась довольно большая и пестрая толпа. Человек десять пригласили местных для придания национального колорита, сплошь мужчин. Им, вероятно, выдали уже аванс, ребята были на хорошем взводе.

Жоан Каро решила проводить отъезжающую из Хужира киногруппу. Возле режиссера и оператора остались актер-бурят, Анна Ананьева, которая меня демонстративно не замечала, мы с художником, да наш неуловимый сосед по комнате курил неподалеку от микроавтобуса, ближе не подходил. Судя по выражению неулыбчивого лица, ему эта затея нравилась не больше, чем Филиппу, но все же пришел. Он же должен был завтра увезти оставшихся киношников в иркутский аэропорт.

Шаманский костюм у бурятского актера был не такой красивый, как у трупа Николая Хамаганова, но тоже ничего себе. Бубенцы, колокольца и металлические блестящие побрякушки празднично позванивали. А бахрома на штанах и на полах кафтана была как у заправского ковбоя. Или все же индейца?

Массовка тоже присутствовала, не поскупились европейцы — три придурка в таких же прикидах, но победнее, били в бубны, приплясывая.

Балаган, да и только. Француз, впрочем, был в восторге. Немец, снимавший действо, — в не меньшем.

Два бугая из местных повели актера к подготовленной заранее узкой яме. Актер играл вдохновенно, даже, на мой вкус, переигрывал. Упирался, словно баран, которого на забой ведут. На забой, впрочем, его и вели двое дюжих бурят в национальной светской одежде — синих шелковых халатах и шапочках в форме юрты.

Технологию мероприятия Григорий Сергеев описал мне еще утром. Актера опускают в яму головой вниз с некрепко связанными руками. На дне он в первую очередь развязывает руки, затем добирается до баллона со сжатым воздухом и маски. Акваланг взяли в аренду у Никиты — хорошим спросом пользуется летом у любителей подводного плавания, вода в Байкале чистая, и видно далеко…

Актер надевает маску, подает сигнал, и его забрасывают землей. Сверху в могильный холмик всаживают осиновый кол. Оператор снимает. После чего актера откапывают, он получает свою честно заработанную штуку баксов и, счастливый, отправляется играть зайчиков и бабаев в родной Иркутский ТЮЗ. Все красиво и безопасно, баллон от акваланга проверяли десятки раз — исправен, ни одной осечки. Но и это не все. На крайний случай в яму опустили веревку, за которую актер должен подергать, если начнет задыхаться. Словом, все было продумано, и любая случайность — исключена…

Три придурка били в бубны и орали на своем гортанном, почти монгольском, вероятно, от души матерились. Почему бы нет? Вокруг ни одной женщины со знанием человеческого бурятского языка. А мужики давно испорчены цивилизацией, что в их понимании значило двухэтажный особняк под Иркутском, японский внедорожник, русскую жену и сколько влезет — водки и омуля, дурно пахнущего деликатеса…

Бросив нашего актера наземь, палачи вязали руки у него за спиной. Церемонились с ним не слишком. Он хоть и тоже был бурят, но не ольхонский, не местный. Они и понимали-то его с трудом. А тот не играл больше, орал и отбивался уже всерьез. А когда палачи, грубо взяв его за туловище, стали опускать в яму вниз головой, он, похоже, испугался по-настоящему, перешел на русский.

— Помогите! — закричал. — Спасите!

Но все было оплачено. Мужики отрабатывали на совесть свой «зеленый» гонорар.

— Зер гут! — одобрил Ганс Бауэр, не отрываясь от камеры.

За спиной мне сжали руку, я повернулся — Анна Ананьева. Глаза испуганные, сама дрожит.

— Что они делают? Они же его убьют!

Я обнял ее за плечи. Знаю, станет ей от этого чуть спокойней.

— Не волнуйся, не убьют… не должны, по крайней мере…

Не осталось у меня уверенности уже ни в чем.

А у троицы с бубнами лица перекосило окончательно. Они, похоже, впали в транс и голосили как резаные, уже явно не монголо-бурятскую матерщину, а что-то… мне показалось — страшное.

На клоунов больше не походили. Боже упаси таких — на детский утренник…

И окружающие местные жители, которых и собрали-то лишь для антуража, ногами в такт затопали, зашумели, тем, что с бубнами, вроде подпевать принялись…

Все вокруг как с ума посходили, даже русские и француз с немцем.

Всех заворожил, всех подчинил себе ритм бубна, звон бубенцов и неевропейские, гортанные полупение, полуречитатив на повышенных тонах.

— Андрей, мне страшно, — прошептала Анна, вцепившись в меня до боли. — Уведи меня отсюда, пожалуйста…

— Все будет хорошо, девочка… все будет хорошо…

Сам я верил в это не очень.

Буряты орали.

Бубны громыхали.

Колокольца с бубенцами перезванивались.

Два бугая завизжавшего по-бабьи актера, как неживой предмет, затолкали в яму вниз головой и, не дожидаясь от него, невменяемого, никаких знаков, принялись забрасывать землей. Да не современными лопатами, а древними какими-то заступами…

Но тут уж режиссер вмешался, и оператор остановил съемку. Я подвел трясущуюся Анну к яме, из которой торчали одни только актерские ноги.

— Как вы там, готовы? — кое-как совладав с дрожью в голосе, перевела переводчица.

Он ответил через минуту, не меньше. Привычные звукосочетания русского языка, вероятно, вернули ему крохи уверенности. Да и жадность не могла промолчать. Эко видано, от штуки баксов за пятнадцать минут работы отказываться! Да он в своем ТЮЗе год за такие деньги горбатить будет!

— Через минуту начинайте засыпать! Буду готов! — послышалось приглушенно, как из могилы. Впрочем, почему как? Из могилы.

Анна перевела, режиссер добавил еще фразу:

— Вы про веревку не забудьте! Если что, дергайте!

— Помню. Через минуту!

Все отошли, и съемки продолжились. Незапланированная остановка, казалось, всех немного успокоила. Мужики в бубен не били, вяло переговариваясь, прикладывались время от времени к темно-зеленым винным бутылкам.

— Форверц! — переглянувшись с режиссером, крикнул оператор, и дюжие молодцы заработали древними заступами.

В пять минут управились — насыпали холмик, трамбанули, прихлопывая лопатами.

— Кол! Витте! — скомандовал Ганс Бауэр.

Мужики завертели головами — не было осинового кола поблизости. Закричали на кучку соплеменников, и те присоединились к поискам. Пропал осиновый кол, будто его и не было.

— Кол! — кричал Поль Диарен, нервно постукивая по циферблату наручных часов.

— Откапывайте! — вступила вдруг Анна, оторвавшись от меня и шагнув к растерявшимся мужчинам. — Черт с ним, с колом, откапывайте! Там живой человек под землей!

Но художник-постановщик уже бежал откуда-то с пропавшей деревяшкой в руках. Сунул ее мужикам и выскочил из кадра.

— Давай! Всаживай!

Всадили с перепугу чуть ли не на метр в рыхлую землю. Отсняли.

— Зер гут! — Оператор показал большой палец.

— Откапывайте! — снова закричала Анна.

Мужики торопились, земля летела во все стороны…

Вот уже показались ноги в современных ботинках с рифленой подошвой. Ноги не шевелились…

Вот уже, чтобы не поранить, руками стали отбрасывать землю. Присоединилась еще пара человек, остальным не хватало места Они молча сгрудились вокруг ямы…

Когда на свет появились таз и живот, мужики вчетвером выдернули тело за ноги. Положили на спину. Все отверстия на лице оказались забиты красноватой ольхонской почвой — рот, ноздри, уши, глазные впадины.

Признаков жизни тело не подавало.

Кто-то тормошил его за плечи.

Кто-то выковыривал землю.

Кто-то пытался щупать пульс.

А кто-то вдруг прошептал еле слышно, но шепот, как гром среди ясного неба, услышали все:

— Да он же мертв…

Он был действительно мертв.

ГЛАВА 29 Полный расчет

Вернулись мы в Хужир, когда уже начало смеркаться. За ужином сидели как на поминках. Так оно и было в общем-то. Тем более Никита выставил бутылку водки и сам подсел к столу. Помянули раба Божьего, крещеного бурята, родом из Огинского национального округа, что в Читинской губернии…

Милицию мы вызвать даже не успели, ребята в форме из Ольхонского райотдела, расположенного в Еланцах, приехали сами вместе с Филиппом, который оказался абсолютно прав. Нельзя на Ольхоне устраивать подобные инсценировки. Нигде нельзя.

Когда завертелась равнодушная машина следствия со снятием показаний и составлением бесконечных протоколов, я понял, что все мы застряли на острове до середины мая, пока не устроят паромную переправу. Это в лучшем случае. И тогда я попросил у режиссера спутниковый телефон и позвонил иркутскому бизнесмену Николаю Алексееву, вхожему в высшие круги провинциальной власти. Результат звонка сказался мгновенно. Старлей из райотдела, когда я передал ему трубку, слушал бывшего гэбиста, стоя навытяжку. Впрочем, гэбистов бывших не бывает…

Тело актера вместе с вещдоками, поднятыми со дна ямы, отправили в Иркутск на судебно-медицинскую экспертизу. Кстати, вместе с видеокамерой Ганса Бауэра. Уникальный случай — преступление заснято на пленку от начала до конца. Оператор ведь не переставал работать, даже когда труп извлекли из могилы!

Нас задерживать не стали, но велели с утра ехать в столицу губернии, где и должно было проводиться следствие. Местные менты вздохнули с облегчением, им этот интернациональный геморрой нужен был не больше, чем остальным. Они рады были спихнуть с себя дело с непредсказуемыми последствиями. Для них — в том числе.

Что произошло под землей, установить сможет лишь экспертиза и вскрытие трупа, но, по предварительной версии, шланг акваланга передавило и актер задохнулся. Если он и дергал за веревку, никто этого не заметил в суете и сутолоке. Все искали злосчастный осиновый кол, будь он неладен…

Как бы то ни было, съемки для киногруппы в этом сезоне, вероятно, закончились. Вряд ли генеральный продюсер пойдет на перемену режиссера и оператора, а тех из Иркутска скоро не выпустят. Хотя, если сверху надавят, если вмешаются «высшие силы» Восточной Сибири, могут и отпустить с миром через пару дней. Родился я в стране мудрых Советов, живу — в непредсказуемой стране Чудес. Здесь западноевропейская Алиса заплутала бы к чертовой матери. Будь она хоть Белой Королевой, хоть черной шаманкой…

Помня о приглашении Филиппа, которое он повторил и при прощании на месте «убийства по неосторожности», ночевать сегодня я решил в его тереме по двум причинам. Во-первых, хотел избежать разборок с женщинами. Продолжение исключалось, как московское, так и парижское. Это как дважды два, как пять. Какие отношения могут быть у нормальной женщины с импотентом? Правильно, неестественные…

Ну а во-вторых, мне надо было у Филиппа кое-что спросить. Пришедший вчера не вовремя художник прервал наш разговор, точнее, направил в иное русло…

И вообще, я хотел домой, как можно скорее. Может быть, там, в привычной, обыденной обстановке, ольхонский морок рассеется? Как сон, как утренний туман… Кстати, от сна этой последней на острове ночью я тоже решил отказаться. Хватит с меня здешних кошмаров в шаманских прикидах… В маршрутке высплюсь по дороге в Иркутск.

Настроение за столом было далеко не праздничное. Да и аппетит пропал у всех поголовно — брезгливо ковыряли в тарелках вилками, не лезло ничего в глотку.

За упокой выпили, как принято, не чокаясь. Потом по настоянию хозяина еще по одной и еще… Залопотали.

Я выпил только первую и отставил стопку. Хватит. Заставил себя съесть что-то, не чувствуя вкуса…

Встал Никита и сказал вежливый тост. Смысл его сводился к тому, что не каждый день на Байкале умирают люди, что вообще-то здесь хорошо, а на его усадьбе — так просто замечательно. Что ждет он всех у себя снова, после чего раздал визитные карточки. Из своей я узнал, что усадьба расположена по улице Кирпичной, а почтовый индекс деревни Хужир начинается с трех шестерок. Эта новость меня не порадовала, хотя и не огорчила. Совпадение. Обычное сочетание цифр и только…

Жоан Каро вместе с переводчицей ушли за Никитой куда-то из зала. Я решил не упускать подобного случая, сбежать немедленно. Повернулся к художнику:

— Гриш, не теряй меня, я сегодня у Филиппа буду ночевать.

Он пожал плечами:

— Как хочешь.

— Ну, так я пошел. Пить не хочу, есть тоже. — Я встал из-за стола.

— Подожди, Андрей, сейчас продюсер с Никитой рассчитается за постой и питание, до нас с тобой очередь дойдет.

Я сел. Это меняло дело. Деньги стоило подождать. Ради них, «зеленых», бурят под землю полез и жизни лишился, а мне всего-то надо посидеть несколько минут за накрытым столом. Ни фига со мной не случится, хотя предстоящий разговор с Жоан, да еще в присутствии Анны, меня пугал. Как оказалось — напрасно. Женщины скоро вернулись, и продюсер произвела со мной полный расчет, за соседним чистым столом быстро и по-деловому отсчитав мне несколько сотенных банкнот.

— Гут? — спросила без эмоций.

— Зер гут, — ответил я, убирая деньги в карман.

— Ауфвидерзеен, Андрэ.

И все. Она отвернулась, равнодушная и холодная, как лягушка. Она занялась расчетом художника-постановщика…

Меня подобное отношение задело. Очень задело. Нельзя же так со мной! Ведь было, было у нас что-то… И что? Что ты хотел, импотент? Важным себя возомнил? Ах каким важным…

Анна, наблюдая все это со стороны, получала удовольствие по полной программе. Даже беззвучно поаплодировала, когда продюсер попрощалась со мной на плохом немецком…

Я по-английски покинул столовую и пошел в свою комнату за вещами.

Все забыть, все! Импотент так импотент. Люди вон без рук и ног живут. И я буду жить, как будто последних двух недель в моей жизни не было вовсе. Не было съемочной группы идиотского кинофильма. Не было снов, спама и кошмаров. А уж тем паче не было, конечно, путешествий на Небеса и в Преисподнюю. Не могло этого быть!

Придя в комнату, долго вертел в руках череп барана, но все-таки, завернув в грязную майку, сунул в сумку. Бубен тоже взял, положил в целлофановый пакет. Подвешу дома на гвоздь над диваном, пусть напоминает всем входящим, что нечего лезть в дела запредельные и запретные.

Темнота, тьма не есть простое отсутствие света. Тьма отдельная, определяющая грешный мир субстанция наравне со светом, а возможно, и первичнее его. Так и есть, вероятно. У Иоанна Богослова, заглянувшего Божьим соизволением за грань мироздания и за его кровавый финал, написано: «Была тьма, и сказал Господь…» Дальше уже не важно. Дальше — спорно. Кто сказал? Зачем? И был ли в его слове… ладно, пусть Слове. Но был ли смысл?

Бессмысленное умножение знаний есть смертное зло, зло и только.

Под таинственным и тайным покрывалом одни только грех, срам и бесстыдство.

Пути Диавола неисповедимы.

Впустивший в себя беса есть бесноватый, как его ни назови.

Небеса язычника — Ад христианина.

А сошедший в Геенну, из оной не выберется без богомерзкого благословения Врага рода человеческого.

И — оставь надежду, всяк входящий…

Она вошла — половица не скрипнула, но я почувствовал ее присутствие. Когда она попыталась обнять меня сзади, я просто шагнул в сторону. Она поймала пустоту. С ней пусть и обнимается.

— Андрей… — чуть обиженно.

— Ну что, что тебе от меня надо?

— Андрей, я…

Она села на мою, смятую еще осветителем Ваней кровать. Я к ней с тех пор не притрагивался. И не притронусь. В смысле — к кровати. Хотя это относится и к женщине, точнее — во множественном числе. Ко всем женщинам мира, кроме бесстыдной бесовки, приходящей в сновидениях… бесстыдной и желанной…

Я закурил. Надо же было куда-то девать руки, они висели, как плети на огородном пугале. Раньше в присутствии противоположного пола я быстро находил им применение. Их, как магнитом, притягивали сокровенные округлости и выпуклости женского тела. Сейчас подобного желания не испытывал. Кондуктор, спусти на тормозах!

— Тебе двадцать с небольшим лет, Анна. Ты живешь в столице, неплохо зарабатываешь…

— Мне не обязательно работать, мои родители, они… — Она замялась, подыскивая необидное для меня слово. — Они не бедны.

— Какого черта, родная, ты тогда в Сибирь поехала на край света?

— Так… — пожала плечами, — интересно: европейцы, азиаты, Байкал… Да и в языках поупражняться лишний раз не помешает.

— Ясно: дурная голова ногам покоя не дает. Тем более, зачем тебе тридцатитрехлетний придурок из глухомани? Или на экзотику потянуло? Столичный гламур оскомину набил?

— Андрей!

Я не должен был дать ей говорить. Я должен был убедить ее в собственной бесперспективности и даже ущербности, иначе… Да не было у нее выбора, любое «иначе» заранее исключалось!

— Тем более я — импотент! Тебе мадам Каро…

— Мадемуазель, — автоматически поправила Анна.

— Тебе мадемуазель Каро разве об этом не говорила?!

Пауза длилась мгновение, не больше, быстро же она переварила новость, сказала спокойно:

— Это не важно.

— Еще как важно! Ты сама не понимаешь, что говоришь.

— Я тебя вылечу! Еще недавно с тобой все было в порядке, уж я-то знаю! Значит, это от нервов, или от усталости, или… Были бы деньги, вылечить можно все!

Хороший аргумент, вот только бессмысленно мне лечиться. Я знал причину своего недуга. Да и не болезнь это в общепринятом понимании.

Я надел куртку, набросил на плечо сумку.

— Пока, Анна! До встречи завтра в микроавтобусе!

Она не ответила. Глядя мне вслед, она так и осталась сидеть на моей, смятой не мной постели…

ГЛАВА 30 Бешеная скачка

Мы расположились в комнате для гостей терема Филиппа, в самой его маковке, примерно на высоте трехэтажного дома. По словам хозяина — в высшей точке деревни Хужир. Небоскреб, по ольхонским меркам.

Комната была совсем недавно отделана — свежеструганный, еще не крашенный пол, обитые лакированной фанерой стены и потолок.

Самодельный стол с зажженной стеариновой свечой, кровать и стул — вся обстановка. Пусть и небогато, зато есть все, что необходимо для ночлега непритязательного путника вроде меня.

Филипп держал в руках уже знакомую мне книгу в пестрой суперобложке, раскрытую на одной из многочисленных закладок.

— Необходимое пояснение, Андрей. Абаси — духи из Преисподней в мифологии якутов, могут быть как мужского, так и женского пола. Теперь слушай!

Он зачитал, приблизив книгу к огоньку свечи:

Цитата напомнила мне о том, что я уже знал, и многое из того, о чем даже не подозревал, что знаю. А также кое-что из того, что я не узнаю никогда. Не узнаю, но проглочу, переварю, присвою и стану пользоваться, как своим. Как рукой или ногой. Как третьим глазом, в существование которого до конца не верил, но понимал чужие языки, видел в темноте и сквозь одежду, читал чужие мысли и, когда возникла необходимость, пользовался гипнозом. Так есть он или нет, этот пресловутый глаз? Здравый смысл подсказывал — бред. Бойся здравого смысла…

— Ты считаешь, Филипп, что нечто подобное происходит со мной?

— Не знаю. — Он закрыл книгу и бросил ее на подоконник. — Я правда этого не знаю, Андрей. Я не обладаю шаманской силой, просто интересуюсь этим вопросом. Читаю все, что издают, не так уж много, кстати. Бывая в Иркутске, посещаю в компьютерных салонах соответствующие сайты в Сети, записываю рассказы очевидцев, иногда — самих шаманов.

— А сам-то ты веришь в то, что записываешь?

Он рассмеялся, но невесело как-то, нервно.

— Многое из того, что рассказывают, всего лишь страшные сказки. Ну а некоторые… На пустом месте ведь ничего не возникает. И в шаманизме есть доля истины… Ты слышал, в две тысячи пятом году ученые-сейсмографы предсказали в Соединенных Штатах страшной силы землетрясение с ужасающим количеством жертв? Так вот, летом того же года здесь, на Ольхоне, собралось больше сотни шаманов со всего мира, которые устроили массовое камлание. Я присутствовал, это было нечто. Смех и грех. Две трети приехавших — явные шарлатаны или умалишенные…

— Ну и что? — Я ничего об этом действе не слышал, как-то мимо прошло.

— А ничего. Не случилось в Штатах землетрясения.

— Думаешь, камлание помогло?

— Ничего я не думаю. Сам думай. Это в тебе, а не во мне просыпается сила. Страшная сила, чувствую…

Он смолк вдруг, отвел взгляд, и я понял, что он меня побаивается. Не так — он меня боится. Я не был удивлен этим открытием, я и сам себя боялся.

— Завтра я уеду с Ольхона и обещаю: ноги моей никогда здесь больше не будет! Скажи, Филипп, может, в Иркутске все как-то образуется? Даром не нужна мне эта твоя сила!

— Твоя, а не моя, Андрей!

Я злился, а он чувствовал себя в моем присутствии все более и более неуютно. Пожалуй, уже сожалел, что пригласил переночевать.

— Место теперь для тебя не имеет особого значения. Это как цепная ядерная реакция. Если началась, после перехода какого-то критического рубежа ее уже не остановить. Мне кажется, ты его уже перешел, и тебе нет дороги назад в обычное человеческое существование.

Ну, блин, умеют некоторые утешать. Перспектива сделаться неуправляемым монстром не радовала. Выпить даже захотелось.

— У тебя выпить есть?

— Может быть, тебе сейчас не стоит?

— Неси, — сказал я жестко, — и закуски не надо.

Через пять минут Филипп поставил на стол бутылку настоянной на бруснике водки и граненый стакан.

— Я пойду к своим, ладно?

Он говорил со мной, как слуга с хозяином. И это правильно.

— Иди. — Я отпустил его жестом, и он пошел, но у дверей обернулся.

— Андрей, не знаю, как сказать… Ты не будешь против, если я тебя до утра на замок закрою? Я ведро принес, — кивнул в угол, — если в туалет понадобится… не обижайся, не за себя боюсь, у меня четверо детей малолетних, жена, теща…

А меня смех разобрал. У мужика — паника! И с чего бы? Я прекрасно себя контролирую. Я не монстр, я обычный человек. Человек и только… Теща, видите ли, у него, малолетняя…

— Валяй! — разрешил я сквозь смех. — Запирай хоть на дюжину замков, только утром открыть не забудь. После завтрака я в Иркутск отбываю! Утренней лошадью!

Филипп вышел, и под скрежет запираемого замка я налил и выпил стакан водки. В бутылке не убыло. Нормально.

Вот чудак-человек, сотня, говорит, шаманов, а из них две трети умалишенных шарлатанов… Да чтобы остановить какое-то жалкое землетрясение, не надо сотни, довольно одного даже не сильного, среднего, чья душа-яйцо два года вызревала в гнезде на срединных ветках Мировой Ели! А вызвать порядочный катаклизм с сотней-другой тысяч трупов способен и слабый! Ломать-то не строить!

За это дело я выпил еще стакан, но бутылка по-прежнему оставалась полной. Так и должно быть. Это же аксиома: водка не кончается никогда!

И вдруг я понял, отчего так, доказал аксиому легко, как какую-нибудь элементарную теорему Ферма. Водка не нужна вовсе! Опьянение прет изнутри меня, мутным потоком смывая блеклый налет жалкого человеческого рассудка.

Я — тварь скользкая в разросшихся хвощах, почуявшая за спиной еще не появившиеся крылья! Их нет, но я ощущаю их отсутствующую мощь и многометровый размах. И ветер поднимает меня все выше и выше. И нет уже внизу острова Ольхон, Байкала, Сибири, России, Евразии… Нет планеты Земля. Россыпи разноцветных звезд под и над крылами, везде! А ветер несет меня все дальше и дальше… Какой, на хрен, ветер в безвоздушном пространстве, в вакууме? Я расхохотался — вакуумный, как насос… смешное слово: на-сос…

Размахнувшись, я швырнул бутылку в фанерную стену, и она невероятным образом разлетелась на тысячи блестящих осколков. На нижних этажах дома кто-то вскрикнул женским голосом. Плевать. Плевать на Филиппа, его детей, жену и малолетнюю тещу! На всех остальных людей — тоже плевать! Одно только их присутствие на планете раздражало неимоверно.

Что б вы сдохли все, суки! От вас одни неприятности!

Выдвинул из-под кровати сумку, открыл ее, взвизгнув молнией. Сверху, чтобы не повредился о металлический инструмент, лежал череп барана, завернутый в мою грязную майку. Осторожно развернул и, поцеловав в покатый лоб, водрузил череп на стол под свечкой.

Бубен — в целлофановом пакете рядом. Достал. Погладил мягкую замшу, словно кошку погладил… или собаку… нет, коня! Не нужны даже крылья, когда еще они отрастут? А конь — вот он, бьет копытом, застоялся, бедный… прядет ушами… позванивает сбруей… По коням!

Левой рукой я поднял бубен над головой, правой с размаху ударил по его поверхности.

— Бух!

Словно гром грянул среди ясного неба. Мужик перекрестился где-то в европейской части России…

Что б вы сдохли все — мужики и бабы, в России и Европе!

— Бух! Бух!!

А во Франции — в первую очередь!

— Бух! Бух!! Бух!!!

Я ненавижу тебя, Жоан Каро, мадемуазель, мать твою… Ты предала меня, женщина! После этого ты недостойна жить!

Сдохни! Сдохни!! Сдохни!!!

…Я бешено скакал по бескрайней степи, поросшей сухим прошлогодним ковылем, а по правую руку от меня скакало семь черных антропоморфных Духов на вороных конях, приносящих пользу человеку, лежащему в горячке. По левую — семь желтых Дев на бурых конях. Рядом бежали три Черных Человека — караульщики байкальских скал, Нойон-полуволк, мой верный сторож, и Баран, что покровительствует коням, на которых шаманы ездят. Был еще Человек на рыжем коне, он помогал мне молиться покровителю рыжих коней. А Человек на вороном коне скакал впереди семи черных людей и, зная все, сообщал мне, кто умрет, а кто останется в живых…

— Андрей! — услышал я вдруг испуганный голос Филиппа. — Андрей, перестань, пожалуйста! Что ты делаешь? В доме разбились все оконные стекла и зеркала, вообще все стекло разлетелось вдребезги!

Я посмотрел на комнатное окно — точно, сквозной проем и полы, усыпанные осколками. Даже не заметил, когда это произошло.

Услышал скрежет отпираемого замка. Филипп хочет войти? Добро пожаловать!

Двумя пальцами я даже не ударил, а легко коснулся бубна, и дверь сорвало с нетель. И ошарашенный хозяин в пустом проеме стоял истукан истуканом.

— Ты хотел войти? Ты вошел. И что?

— Андрей…

Мне стало его жаль. Уж он-то конкретно не сделал мне ничего дурного. Кроме того, конечно, что его угораздило родиться человеком. Но в том его вины не много…

Агрессивности моей вдруг не стало. Усмехнувшись, я забрал свои вещи и вышел из дома. Ночевать в степи полезно для здоровья.

Ну что еще, скажите, может быть более теплым одеялом, чем умопомрачительный полог Млечного Пути?

ГЛАВА 31 Групповое камлание

И снова Нойон-полуволк разбудил меня на рассвете в степи, но на этот раз не скулил, не лизался, сидел в двух шагах от меня и выл на отсутствующую в бледном небе луну. Выл протяжно и безнадежно, как по покойнику, но стоило мне только открыть глаза — зарычал, залаял, запрыгал на месте. Он звал меня, торопил, и я понял — случилось что-то страшное. Точнее, не случилось еще, но времени нет, надо спешить, иначе… Жоан! Я почувствовал — нечто смертельно опасное грозит именно ей.

Я вскочил с земли как ошпаренный, а Нойон только этого и ждал — побежал в степь. Я — за ним.

И не ожидал даже, что в течение четверти часа смогу выдерживать темп, заданный стремительно несущейся собакой. Скоро я стал узнавать местность. Мы приближались к той самой поляне, где после неудачной инсценировки шаманской казни погиб иркутский актер. Нехорошее место.

Я еще издали его увидел, сожженного мной два-три дня назад в банной печке Буратину, который на самом деле есть земное воплощение Эрью Хаара-нойона — бессмертного сына Владыки Царства Мертвых Эрлен-хана.

Я ничего не мог поделать, бежал на пределе своих возможностей и мог только наблюдать, как он склонился над Жоан Каро, лежащей на пригорке навзничь с раскинутыми руками. Я не видел, что конкретно совершил злодей. Он взмахнул правой рукой, ударил — Жоан страшно закричала и затихла.

Убью гада! Убью!

Я уже обогнал Нойона и не видел его больше. Чуть позже понял почему.

Я передвигался теперь длинными прыжками: мощный толчок задними лапами, прыжок и приземление на передние, затем снова в той же последовательности. Глаза застилала ненависть, неподконтрольная, нечеловеческая. Я и не был больше человеком. Я слился с Нойоном-полуволком, стал им.

Передо мной был неглубокий овражек, за ним метров двадцать редкого подлеска и, наконец, та самая злополучная поляна.

Я не увидел метаморфозы, произошедшей с врагом. Когда спускался в овраг, над женщиной еще возвышалась деревянная кукла, а когда поднялся наверх — ощетинившаяся и рычащая собака черной масти размером с полугодовалого теленка. Никогда не видел раньше таких крупных собак. Черный пес был в полтора раза меня выше и в два — тяжелее. Но я его не боялся, впрочем, он меня — тем более. Он заранее был уверен в легкой победе. Стоял, широко расставив лапы на свободном от деревьев пространстве и ожидал меня, глухо рыча, будто посмеиваясь…

Мы столкнулись грудь в грудь. Челюсти его лязгнули над самой моей головой, отхватив кончик мохнатого уха. Инерция удара была такова, что, не удержавшись на ногах, мы покатились по земле, и я успел в этой куча-мала вонзить зубы в основание его правой передней лапы. Он взвыл, лязгая зубами, попытался дотянуться до моего тела, но тщетно, не доставал…

Когда кувырки закончились, я оказался снизу и, не имея пространства для маневра, все-таки успел, разжав челюсти, отскочить в сторону.

Мы стояли друг против друга, грозно рыча. Шерсть на загривках стояла дыбом. Следов моих зубов видно не было, но кровь намочила черную шерсть и Эрью Хаара-нойон на переднюю лапу больше не ступал.

Он был сильнее меня и, вероятно, опытней. Скольких смертных он уничтожил за свою нечестивую вечную жизнь? Он и меня убьет, и Жоан, если я буду вести себя, как собака, полагаясь лишь на звериный инстинкт, который штука в бою полезная, ничего не скажешь. Но без человеческого рассудка не было у меня никаких шансов выйти из этой схватки живым…

И еще я вдруг осознал, что могу без особой потери темпа перекинуться снова в человека. Шансов в антропоморфном состоянии без оружия против зубастой бестии не было никаких, а потому я еще не решил, стоит ли пользоваться этой способностью? Но знать, что это возможно, в любом случае не лишне…

Был в моем положении пусть не решающий, но плюс. Я был много легче, а потому быстрее. Тем более, похоже, я порвал сухожилие на его передней лапе…

Не переставая рычать, я попробовал обойти его сбоку. Он просто развернулся, не сходя с места. Мы снова были лицом к лицу, точнее — морда к морде и клыки к клыкам…

Боковым зрением я увидел Анну Ананьеву. Она пряталась за деревьями неподалеку, наблюдая за схваткой. Значит, я дрался еще и за нее. Ну чего она приперлась, дура? Снова приключений ищет на свою аппетитную попку?

Автоматически отметил, что я все-таки не совсем собака. У собак отсутствует боковое зрение, они не могут скосить глаза и, чтобы посмотреть в сторону, поворачиваются всем телом…

Пока я, дурак, размышлял, чуть отвлекшись, он прыгнул. Я пропустил момент прыжка и не отскочил на безопасное расстояние. И мы снова сцепились в гибельном для меня ближнем бою…

Он стремился к моему горлу, чтобы одним движением покончить со мной. Пусть запоздало, но я успел увернуться. Его челюстям достался лишь клок седой шерсти…

Нет, не было у меня шансов. Если бы не раненая нога, он бы уже смял меня к черту. Он весь был в чистом виде — Сила, нечеловеческая, да и не собачья даже. Он был не только идеальным убийцей, но и отцом всех насильников, убийц и садистов Срединного мира…

Мы снова стояли морда к морде, и, не теряя бдительности, я осмотрел поле боя — могила актера, рядом по краям вынутая из нее земля, Жоан, лежащая без движений, два заступа, забытые местными мужиками, игравшими роль палачей… Заступы! Вот то, что мне надо!

Эрью Хаара-нойон пошел на меня неспешно и молча. Я ему надоел, вероятно. Я отступал, но не бездумно, теперь у меня появилась цель. Он шел ко мне, я — к заступам. Длинные и прочные деревянные ручки, широкие стальные лезвия, тяжелые, наверно… Чем не копье или боевой топор?

Черный пес был слишком близко. Я мог перекинуться быстро, но не мгновенно все-таки. Пока будет происходить метаморфоза, я уже в человеческом обличье окажусь мертвецом с вырванным горлом…

Я заскулил жалобно и безнадежно. Он в ответ зарычал торжествующе.

Я попятился. Он — прибавил шагу.

Я развернулся и побежал. Он за мной, причем на удивление быстро, будто раны на правой передней не было вовсе. Но все же я был много быстрее и оторвался от преследователя на десяток метров. Не переусердствовать бы, иначе он остановится и вернется назад доедать женщин…

Я стал закруглять траекторию, не ускоряя бега, даже чуть его замедлив. Я слышал за спиной хриплое дыхание монстра…

Оказавшись лицом к поляне, я припустил что есть силы. Он отстал, но не настолько, чтобы мне быть абсолютно спокойным…

Я перекинулся, не добежав до цели шагов пять, не рассчитал немного, что едва не стоило мне жизни. Мне и женщинам…

Адский Пес был все ближе. Он легко догонял меня, двуногого.

Я прыгнул вперед, вытянув руки, схватил за середину ручки ближнюю лопату и, не делая попытки встать с земли, перевернулся на спину Выставил перед собой прочное деревянное древко. Вовремя. Еще бы мгновение промедлил — и всё…

Враг распластался в прыжке. Распахнутая пасть обнажила ужасающие клыки. Мне даже показалось, я чую трупный запах изо рта…

Когда его челюсти сомкнулись на ручке, я с силой отбросил пса назад и вверх. Выпустил из рук лопату, и его тело вместе с ней, перелетев через меня, укатилось метра за три. Этого хватило. Подобрав с земли второй заступ, я успел встать, развернуться и завести оружие за спину…

Его тело снова было в полете, и мой удар пришелся в основание шеи. Что-то хрустнуло. Вероятно, шейные позвонки…

Когда его тело рухнуло у моих ног, я принялся рубить его ребром лопаты наотмашь. Через пять минут непрекращающейся мясорубки он перестал подавать признаки жизни. Но я все равно с перепугу бил и бил… бил и бил его ненавистное тело…

— Андрей! — услышал я голос Анны Ананьевой. — Ты же его убьешь!

Я обернулся на голос. Она шла ко мне, напуганная и растрепанная. Я впервые видел ее без макияжа и в длинной ночной рубашке — ничего особенного, простое, без изысков белое полотно.

— Надеюсь, я это уже сделал, — ответил я, но заступ в сторону отбросил.

А когда снова повернулся к предполагаемому трупу черной собаки, увидел на земле испорченную и покалеченную деревянную куклу — Буратину… Впрочем, этого и следовало ожидать. В такой день…

Жоан застонала, и я повернулся к Анне:

— Возьми лопату и стой здесь. Если эта тварь шевельнется, зови меня и бей, не жалей эту мерзость! Поняла?

— Поняла.

Анна подняла с земли мой заступ. Он весь был в крови. Откуда столько черной крови в растительных волокнах деревянной куклы?

Анна держала лопату, будто собиралась вскапывать огород. Ладно, лишь бы предупредила…

— Главное, кричи, если что. Я — к Жоан.

Боже мой, что я увидел… Она лежала на спине, а в животе ее, вогнанный по самую рукоятку черного матового пластика, торчал нож…

Я склонился над Жоан, и она открыла глаза, будто почуяв мое присутствие.

— Андрэ… Их либе дир…

Что делать? Что? Тут «скорую» надо, врачей, хирургов… Чем я-то могу помочь?

И тут я осознал совершенно явственно, что могу. Врачи не помогут, и она умрет от страшной раны, если не вмешаюсь я. Но я вмешаюсь. Я смогу!

— Жоан, девочка моя любимая, все будет хорошо!

Я положил ладонь левой руки на ее лоб, и она улыбнулась. Глядя в ее изумрудные глаза, правой нащупал рукоятку и выдернул рывком нож из тела.

— О Андрэ… — застонала Жоан, но это был, к моему удивлению, не стон боли. — Как мне хорошо с тобой… Ни с одним мужчиной никогда мне не было так хорошо… Только не гордись, ладно? Гордыня — грех… Я католичка…

Лезвие оказалось широким и неимоверно длинным, такими ножами пользуются для разделки мяса. Нож прошил ее тело насквозь. Бедная, бедная…

Она была в джинсах, под распахнутой курткой — светлая майка, на которой мгновенно появилось и все росло темное мокрое пятно. Даже сквозь ткань было видно, как кровь, пульсируя, вытекает из раны… Вот тебе, Жоан, и сердце, пронзенное стрелой из записки. Накаркала? С органом, впрочем, не угадала, сердце, слава богу, цело…

Я не стал задирать майку. Я боялся увидеть размеры раны и потерять уверенность в своих силах. Впрочем, когда я засунул под ткань руку, то и на ощупь понял, насколько громадна рана, насколько безнадежна моя попытка спасти женщину… Нет, не безнадежна! Жоан должна жить!

Я пальцами стянул края, не убирая ладонь левой руки со лба Жоан.

— О Андрэ, какое наслаждение… — застонала она. — Их либе дир… Еще, еще… глубже!

— Чем вы там занимаетесь? — подала голос Анна.

— Не обращай внимания, она бредит.

— Она тебя любит, Андрей, — сказала со вздохом.

— Это не важно, — ответил я. — Теперь это не важно.

Анна еще что-то говорила, но я перестал обращать на нее внимание и сосредоточился на этой проклятой сквозной дыре в животе.

Бедная, бедная девочка, как тебе досталось…

Место было плохим, но другого не было. И я интуитивно отгородил нас от ямы, где задохнулся актер, от останков бессмертного садиста, сына Эрлен-хана, даже от Анны, соперницы…

Сквозь мои пальцы шла энергия, я ощущал покалывание в их кончиках, словно все электричество трех миров перетекало сквозь мою ладонь, сквозь всего меня в истерзанное тело женщины…

Я был не одинок. Я ощущал близкое присутствие множества потусторонних существ.

Михаил Татаринов, первый русский Великий шаман, неистово бил в бубен на одинокой скале Верхнего мира, помогая мне.

Моя мистическая жена, имени которой мне не дано знать, камлала под тусклым и щербатым солнечным диском Нижнего мира. Ее лицо меняло очертания, а глаза горели черным безумным огнем Преисподней.

Нойон-полуволк протяжно и естественно, как дышал, выл на отсутствующую в небесах полную луну.

Мощный Баран щипал поодаль несуществующую, не выросшую еще траву.

И все мои предки, невероятным образом пришедшие в Срединный мир и ушедшие из него в возрасте, кратном одиннадцати, присоединились к лечению, даровали мне свои силы. Пользуйся, потомок!

Ты будешь жить, Жоан! Ты обязательно будешь жить долго-долго! Я не дам, мы все не дадим тебе умереть на Ольхоне!

И кровь остановилась, и жизнь перестала утекать сквозь мои пальцы. И края раны стали срастаться. Теперь я был уверен — Жоан не умрет!

Я убрал руку с ее лба, и она снова открыла глаза.

— О Андрэ, первый раз у нас с тобой без презерватива… От этого родятся дети… ты не знал?

Она засмеялась и попыталась приподняться.

— Лежи ради бога, не двигайся! — Я вернул ладонь на ее лоб и прижал голову к земле.

— Не бойся, мой мальчик, я бездетна, — сказала Жоан, закрывая глаза. — Детей у меня быть не может… никогда. Ты рад?

ГЛАВА 32 Скорая помощь «Черной Акулы»

Я нащупал в кармане джинсов визитку Николая Алексеева, иркутского бизнесмена. Теперь — спутниковый телефон. Будет весело, если Жоан не взяла его с собой…

Я стал осторожно проверять карманы ее куртки. Телефон, к счастью, оказался при ней. Я набрал номер. Несмотря на раннее утро, бизнесмен ответил мгновенно. Я представился, и он меня узнал.

— Вертолет! — сказал я. — Срочно нужен вертолет вывезти с Ольхона продюсера киногруппы Жоан Каро. Она серьезно ранена.

— Я собирался вывезти на вертолете сегодня всех. Где вы находитесь?

Я назвал место. Он знал, где умер актер. Он знал все.

— Через полчаса вертолет будет у вас, Андрей, забирай режиссера с оператором и…

— Не получится, — перебил я бизнесмена. — Пока они соберутся, женщина умрет. Мы уедем в автобусе чуть позже. Главное — спасите человека!

— Хорошо, — согласился Николай Алексеев после паузы. — Через полчаса у вас будут сотрудники моей фирмы на «скорой помощи». Вы тоже не задерживайтесь на острове. До встречи.

Еще во время разговора я решил, что Анну Ананьеву тоже отправлю вертолетом. Так мне будет спокойней за обеих женщин.

У меня оставалось полчаса, чтобы завершить еще одно чрезвычайно важное дело.

Рана затягивалась под ладонью, и прерывать процесс было нежелательно, но всего полчаса…

Я осторожно убрал руку. Жоан, к счастью, этого не заметила, она наконец заснула.

Анна держала лопату на плече, будто на посту стояла. Впрочем, так оно и было. Сейчас, подумал я с улыбкой, пароль спросит. Не спросила.

— Монстр не шевелился?

— Нет, — ответила Анна.

— Иди к Жоан.

Она послушно пошла вместе с заступом.

— Лопату оставь.

Анна отбросила от себя инструмент, будто он мгновенно сделался раскаленным.

А я сгреб останки бессмертного Эрью Хаара-нойона в охапку и засунул их головой вниз в шаманскую могилу. Вот и пригодилась…

Поднял лопату и стал засыпать яму землей.

— Зачем ты это делаешь?

— Не мешай, — отмахнулся я, не прерывая земляных работ.

Холм получился невысоким, я хорошо утрамбовал его ногами. Осиновый кол на этот раз без проблем нашелся неподалеку. Я вонзил его в землю, как в тело смертельного врага. Я пожелал ему вечной смерти.

Сдохни навек, Эрью Хаара-нойон! Из вечно живого сделайся вечно мертвым!

Когда я вернулся и снова возложил руку на рану Жоан, заметил, что Анна без отрыва и с ужасом смотрит на брошенный рядом разделочный нож.

— Он ее вот этим? — спросила шепотом.

— Да, — ответил я кратко, мне было не до разговоров.

— А ты неплохо дерешься, Андрей, — с ноткой восхищения в голосе констатировала Анна. — Я только не разобралась, каким видом восточных единоборств ты владеешь? Хапки-до? Ку-до? Нет, пожалуй… Может, кунг-фу? Я его почти не знаю.

Я вытаращил на продвинутую девушку глаза. Мне ни о чем не говорили эти восточные наименования.

— О чем ты, Аня?

— Ну, когда ты дрался с тем мужчиной, похожим на тебя как две капли воды… Кстати, это не твой брат-близнец?

— Нет у меня братьев. Я вообще не понимаю, о чем ты говоришь. Давай с самого начала. Как вы здесь оказались, ты и Жоан?

— С начала? — Анна задумалась. — Примерно час назад в комнату постучали и разбудили нас. Я открыла дверь — на пороге стоял ты, Андрей.

— Я?

— Не перебивай. В первый момент я так подумала. Потом только догадалась, что это не ты, а какой-то мужчина, очень похожий на тебя. Он молча отодвинул меня в сторону и прошел к постели Жоан. Позвал ее для разговора, и та пошла как миленькая. Не стесняясь, оделась при нем и пошла, бесстыжая…

Можно подумать, что Анна — сама скромность… Но этого говорить я не стал, меня интересовало другое:

— Почему ты решила, что это был не я?

— Ну, во-первых, почувствовала, не смог бы ты так равнодушно меня в сторону отодвинуть. А во-вторых, тот мужчина говорил на французском так чисто, как сами французы не говорят, разве что дикторы телевидения… А ты вообще языков не знаешь. Твой придурковатый немецкий не в счет…

— Хватит меня критиковать, дальше!

— Дальше они пошли, а я в чем была минут через пять следом побежала. Сначала скандал хотела устроить, а потом, когда поняла, что пришедший — не ты, за Жоан стало страшно. Она хоть и старая выдра, и на мальчиков наших заглядывается, но хорошая, правда… Когда они дошли до поляны, все и началось, закрутилось… Мужик, сволочь, Жоанку на землю повалил, а тут и ты заявился. Он ее ножом ударил, и вы драться стали. И похожи как близнецы, и одеты одинаково, и техника боя одна… Я даже не поняла сразу, кто кого победил — настоящий Андрей фальшивого или наоборот… Дальше ты знаешь.

Вот как, оказывается, было… Эта тварь приняла мой облик, чтобы без проблем Жоан из дома выманить. Но зачем она ему? Я этого не понимал и не пойму, наверно, никогда.

Ровно в назначенное время прилетела «скорая помощь». Ею оказался военный вертолет «Черная Акула», из которого по-боевому резво выскочили подтянутые ребята в камуфляже, но без оружия и знаков различия. Зато с полевыми носилками… Интересные сотрудники у провинциального бизнесмена, и фирма, вероятно, не менее интересная…

Как бы то ни было, я был рад. Ребята переложили Жоан на носилки и подняли на борт. Аккуратно, но не слишком церемонясь. Именно такого уровня работа называется профессиональной.

Анна Ананьева лететь отказалась наотрез, как я ее не убеждал. А когда понял, что все уговоры бесполезны, сказал старшему из них по возрасту, сорокалетнему, вероятно, начальнику отдела странной фирмы:

— Командир, Николай Алексеев велел эту девушку забрать вместе с раненой!

Они выполнили приказ с удовольствием. Пусть и без макияжа, Анечка молода и привлекательна, тем паче в смятой ночной рубашоночке, тепленькая…

В тренированных руках она быстро успокоилась и затихла. Но за ее сохранность я не беспокоился. Люди служилые, устав разумеют. Если прикажут убить — убьют, если трахнуть — трахнут, а велели доставить — доставят без насилия и членовредительства.

В последний момент в руку переводчицы я сунул спутниковый телефон Жоан Каро.

— Аня, будь на связи, Поль Диарен тебе позвонит. Только не пытайся ему объяснять, что произошло. Просто скажи, что у Жоан Каро… ну, приступ аппендицита, что ли…

— Хорошо, так и скажу, — ответила Анна. — Я позвоню тебе на сотовый, Андрей.

— Через шесть-семь часов я буду в Иркутске.

— Я все равно позвоню! — прокричала девушка, но я едва ее услышал.

Вертолетные винты ожили, завращались, ускоряя и ускоряя свое круговое движение, и, едва я отошел на безопасное расстояние, «Черная Акула» с неторопливой грацией крупного хищника поднялась над степью…

У меня только-только хватило времени сходить за брошенными там, где спал, шмотками и подойти в усадьбу Никиты к окончанию завтрака. Есть мне все равно не хотелось, главное, к отъезду в Иркутск микроавтобуса не опоздал.

Дом № 11 оказался заперт. Я открыл дверь ключом и прошел — пусто. Сперва я решил, что Григорий Сергеев еще в столовой, но и вещей его в комнате не оказалось…

На автостоянке микроавтобус отыскать труда не составило, он был единственной машиной. Водитель-бурят спал в кабине, профессионально сложив на руль руки, а на них — голову. Я забросил в салон сумку и вернулся на воздух. Мне ничего больше не оставалось, как стоять и ждать остальных пассажиров.

Из столовой вышли Поль Диарен и Ганс Бауэр, озабоченно переговариваясь и жестикулируя. Направились не в свои апартаменты, а к дому продюсера и переводчицы. Подергали дверь, постучали — тщетно. Мне все стало ясно, они потеряли женщин. Я подошел и блеснул эрудицией:

— Гут морген, господа!

Припасенная для француза фраза из «12 стульев» снова оказалась не к месту: «Месье, я не ел три дня» — не работала, столовая рядом.

Обменялись рукопожатиями. Немец спросил:

— Андрей, ты знать, где мадам?

— Мадемуазель, — поправил я автоматически.

— Гут, где мадемуазель?

Я понимал, что сказка про вертолет и аппендицит, пройдя сквозь двойной скверный перевод, покажется французу совсем уж невероятной. Невероятной и подозрительной. Я завертел головой в поисках выхода, осознавая, впрочем, что последнего профессионального переводчика сам же и усадил полчаса назад на борт «Черной Акулы».

Мимо проходил Никита с женой, и я вспомнил, что она знает иностранные языки, французский в том числе. Они подошли на мой зов. Как зовут женщину, я так и не вспомнил. Не важно.

— Переведите, пожалуйста, режиссеру, — попросил я, — что у Жоан Каро случился приступ аппендицита и я вертолетом отправил ее вместе с Анной Ананьевой в Иркутск в больницу. Они могут позвонить по спутниковому телефону, он у переводчицы.

Они позвонили, а потом долго трясли мне руку, благодарили на двух языках. Героем я себя, впрочем, не почувствовал. Хотелось гордо произнести заученную еще в начальных классах средней школы фразу: «На моем месте так поступил бы любой советский человек!»

Иностранцы направились в свою комнату за вещами, а я — к микроавтобусу, где меня поджидал Григорий Сергеев, художник-постановщик. Можно уже сказать — бывший. Съемки закончились, и продолжение карьеры в этом качестве маловероятно. В Иркутске кино не снимают. Была, правда, при советской власти студия кинохроники, но и она благополучно развалилась в смутные времена перестройки и ускорения.

— Что ты там ночью у Филиппа наделал? — хмуро спросил Григорий. — В его доме ни одного целого стекла не осталось.

Черт побери, я успел забыть о ночной бешеной скачке, столько всего после этого произошло… Придется снова врать. Я заметил, что теперь только этим и занимаюсь — вру и вру…

— Я, Гриша, пьяный напился, не помню ничего… Что, правда ни одного целого стекла?

— Ни единого, только что вместе с ним смотрели. — Григорий выглядел озадаченным. — Как ты умудрился, Андрей? Гранату, что ли, бросил?

— Откуда у меня граната, окстись? Не помню я…

Неудобно было мне за последствия ночного камлания. Всю семью перепугал — жену, детей, тещу… Откуда мне было знать, что стоит взять в руки бубен, и такое случится… Хороший человек Филипп… Решение пришло само собой:

— Давай, Гриша, я на пару дней задержусь, съемки все равно закончились. Помогу окна вставить. Стекло оплачу, деньги теперь есть.

Григорий покачал головой:

— Не надо, Андрей. Филипп от твоей помощи заранее отказался. Он хочет, чтобы ты немедленно с Ольхона уехал. — Художник прикурил очередную сигарету. — Почему, Андрей? Что вы такое с Филиппом знаете, чего я не знаю?

— И слава богу, Гриша. Не всё знание одинаково полезно для здоровья. И Минздрав о том же на сигаретных пачках пишет… Хочешь, у Филиппа спроси, может, он расколется.

Григорий хмыкнул с сомнением, сделал пару глубоких затяжек и сигарету затоптал. Мы оба знали, что ничего ему Филипп не расскажет. И никому не расскажет. Разве что Эрью Хаара-нойону, когда после смерти пытать станут одну из его душ в подземных галереях Преисподней. Но там-то любой герой разговорится. Это заведение посолидней будет, чем даже пресловутые застенки гестапо или НКВД…

Когда микроавтобус выезжал из деревни Хужир, Григорий Сергеев стоял у открытых ворот и махал нам на прощание рукой. Я был рад, что он с нами не поехал.

ГЛАВА 33 Аки посуху…

Легкий парок поднимался над озером, словно его поставили на гигантский треножник и греют, греют на адском огне…

Грело на самом деле сверху. Ослепительное солнце бликовало на сплошной водной поверхности. Брызги веером летели из-под колес. Создавалось ощущение, что мы не ехали — плыли. На байкальский лед выступила вода. Это значит, он сделался рыхлым, непрочным и ездить по нему опасно. Ездили все равно. Нам то и дело попадались встречные легковые машины, как поливалки, разбрызгивавшие воду на пять-семь метров в обе стороны. Большегрузные, конечно, уже не рисковали выезжать на лед, это было бы равнозначно самоубийству. Впрочем, я бы не слишком удивился, увидев груженный песком под завязку «КамАЗ». Суицид у смертных заложен на генном уровне. Вспомнилась прочитанная в каком-то «желтом» листке статейка о самых нелепых самоубийствах в истории человечества. Идиотства там было выше крыши, но запомнился только один поляк, в пьяном кураже с криком: «А так слабо?» — отрезавший себе голову бензопилой… Не к добру, вероятно, вспомнилось…

Я сидел на переднем сиденье рядом с водителем, режиссер с оператором вольготно расположились в салоне. Как только машину перестало трясти на ухабах плохой сухопутной дорога, оба завалились спать до улуса Баяндай, где мы собирались пообедать.

Поль Диарен на правах старшего по званию с комфортом лег на заднее, самое длинное сиденье. Под голову пристроил сумку, даже ботинки снял и вытянул ноги.

Ганс Бауэр спал на следующем, более коротком, тройном. Его ступни в белоснежных носках торчали в проходе.

Меня в сон не клонило, водителя, к счастью, тоже.

— Андрей! — позвал он меня по имени, впервые, кстати. Как зовут его, я не знал.

Оторвался от равнодушного лицезрения скалистых берегов Ольхона да время от времени попадавшихся маломорских островков.

— Что?

— Помнишь похороны черного шамана?

— Конечно.

— Так вот, я на них не ходил.

Я пожал плечами. Не ходил так не ходил, мне-то какая разница?

— И когда бурят не из местных в яме задохнулся, я в стороне стоял, не участвовал! И на фальшивую могилу богдо Чингисхана тоже не поднимался!

Он говорил торопливо, эмоционально, будто оправдываясь передо мной за какую-то известную ему одному провинность.

— Ну и что?

— Я никаких запретов не нарушал, даже когда маленький был и несмышленый! А сегодня утром на скалу к Монгол-Бурхану сходил, побрызгал!

— Буханул на дорожку? А постов ГИБДД не боишься?

— Да не пил я, пригубил только! Говорю же: побрызгал — Вечному Синему Небу, Шубуун-нойону, хозяину Ольхона, конечно, Эрлен-хану, владыке Нижнего мира, и всем-всем духам — предкам шаманов и шаманок, покровителям Ольхона и Байкала! Целую бутылку водки разбрызгал! — После паузы добавил, вероятно, для убедительности: — Ноль семь литра!

— Слюной не захлебнулся?

Бурят шутки не воспринял, не улыбнулся даже. Повторил тусклым голосом:

— Я запретов никаких не нарушал, ты это, Андрей, учти.

Я психанул: исповедуется, блин, будто священнику…

— Почему ты мне все это говоришь? Я-то здесь при чем?

Шофер не ответил, вцепился в баранку, аж подался вперед к лобовому стеклу, всматриваясь в ледяную дорогу, покрытую сантиметровым слоем воды. Правильно, чем языком зря трепать, пусть лучше обязанности свои прямые выполняет, на дорогу смотрит. А то, ишь, разговорился…

Случались в моей жизни предчувствия, и не однажды, но на этот раз — никаких…

Водитель смолк, режиссер с оператором спали. Кто-то из них то ли посвистывал горлом, то ли похрапывал фальцетом, тоненько. А я не то чтобы задремал, отрешился как-то. Любое однообразие наскучит, даже если это череда красивейших, не изгаженных еще человеком видов байкальских берегов. Тем паче теперь мы находились где-то посередине пятикилометрового пролива Ольхонские Ворота, и материковый берег едва чернел впереди, а вокруг вода, вода и вода, сверкавшая в лучах почти уже полуденного, высокого солнца.

И жемчужные веера брызг из-под колес.

И волна за кормой, убегающая назад к Ольхону, вспять нашему движению от него.

И ни единого автомобиля на горизонте, ни ледяных торосов, ни островка…

Глаза слепило, я их закрыл, но солнечный свет все равно пробивался сквозь тонкую кожу век. Сон не пришел, навалилась полудрема-полуоцепенение. Поэтому, когда случилось то, что случилось, я не сразу понял, сон ли мне очередной идиотский снится, или наяву я слышу нарастающий треск льда, истеричный вопль водителя и рев автомобильного двигателя, когда педаль газа вдавлена до предела…

Я открыл глаза. Если опустить злополучный треск, визуально ничего не изменилось, только скорость увеличилась вдвое, но черная береговая линия впереди не думала приближаться. Все те же полтора-два километра, не меньше.

Под слоем воды было не понять, насколько крепок лед впереди и мчимся мы к спасению или к гибели.

Водитель кричал не переставая.

Лед трещал все громче и вдруг перестал, но и движение резко замедлилось, а через мгновение прекратилось вовсе. Я понял, что мы оказались на свободной ото льда воде.

Машина стала медленно погружаться.

Вцепившись в руль, орал оцепеневший бурят.

— Дверь открывай! — прокричал я и сам схватился за Ручку.

Вода поднялась почти до ее середины, дверь открывалась с трудом. Но открылась-таки… Вода хлынула внутрь, сразу залив ноги чуть ниже коленей, и ее уровень неуклонно продолжал повышаться.

Я оглянулся назад. Немец сидел, поджав ноги в белых носках, и тупо наблюдал за происходящим. Француз вообще не проснулся.

— Дверь открывай! Дверь! — прокричал я немцу.

Он закивал, но, мне показалось, мало что понял.

— И француза буди!

Немец посмотрел на заднее сиденье.

— Поль, штейт ауф!

— Двери сперва, дурак, не откроешь потом!

Теперь проснувшийся француз сидел, поджав ноги, и тупо смотрел на воду, которая поднялась уже до сиденья. Когда до него дошел смысл происходящего, он, сменив замолчавшего полминуты назад бурята, заорал на одной высокой ноте:

— Л-а-а-а-а!!!

Немец возился с дверью.

Вода залила сиденье.

Бурят все-таки выдавил свою дверь и полез в воду.

Вода поднялась выше пояса сидящего человека. Я все еще сидел. Чего я ждал?

Француз вместе с немцем возился с дверью. Что там у них за проблемы? Она же вбок открывается, вода не должна мешать. Да и нормально она раньше функционировала. На суше…

Дверь наконец пошла в сторону.

— Прыгайте в воду! — орал я. — Плывите к берегу!

Хороший совет. Во-первых, они меня не понимают, и не одного меня. Они никого и ничего не понимают. Во-вторых, на уровне поверхности воды и береговой линии-то не разглядеть…

Я еще раз посмотрел назад — немец уже плыл, француз выходил в дверной проем. Точнее — выныривал. Вода поднялась почти под мой подбородок.

Я привстал с сиденья, оттолкнулся ногами от пола и нырнул в распахнутую дверь…

Вода обжигала, словно раскаленный металл. Нет особой разницы в ощущении нестерпимо горячего или холодного…

Я вынырнул на мгновение на поверхность, все мышцы одновременно свело, и я медленно стал погружаться в глубину. С открытыми глазами. Но непроглядная тьма застилала их. А еще говорят, самая чистая в мире вода…

Не знаю, я умер, а потом воскрес или моему измененному организму потребовалось некоторое время, чтобы перестроиться? Как бы то ни было, скоро я снова видел, мышцы действовали, смертельного холода больше не чувствовал, но по-прежнему опускался. Сколько мне еще до дна? Сотня-другая метров? Я не знал глубины пролива и не желал знать…

Я задвигал синхронно конечностями. И поплыл вверх, к свету…

Вынырнул и не увидел ни людей, ни микроавтобуса. Всё? Все?

За пару взмахов подгреб к кромке льда. Попытался опереться о него, но тот обломился под руками. Попробовал еще раз… и еще… Не знаю, с какой по счету попытки сумел вылезти на лед. Сел, опустив ноги в воду. Приехали. Точнее — приплыли…

— Андрей-нойон! — услышал вдалеке голос.

Встал. Метрах в ста от полыньи в направлении материкового берега увидел водителя-бурята. Он махал мне рукой.

— Спасибо, богдо Андрей-нойон!

Он развернулся и побежал к берегу. Слава богу, хоть этот остался в живых. Буряты, они живучие, несколько минут в ледяной воде их не убьют…

А немец с французом? На дне?

Я стал всматриваться в толщу воды — тщетно. Легче иголку в стоге сена отыскать…

И вдруг мне показалось, что я вижу под водой чье-то тело, стремящееся вверх, к поверхности… Вот оно ближе, ближе… Тянется на исходе сил…

Я опустил правую руку, ухватил за чужую ладонь и рывком поднял на поверхность… Привет с Того Света… Я держал в своей руке деревянную пятерню деревянной куклы… Сколько же раз тебя надо уничтожить, чтобы избавиться навсегда?

Отбросил руку в сторону, и она покатилась по льду…

В кармане зазвонил сотовый телефон. Посмотрел на экран — Анна Ананьева. Улыбнулся и разжал пальцы над водой. Сотик камнем ушел на дно…

Я не знал, что мне делать. Я ничего не знал, хотя мог — всё… Сила, доставшаяся младенцу. Как вам такой прикол?

Я сосредоточил на мгновение мысленный взгляд на полосе берега где-то в районе севернее поселка Листвянка, и несколько километров суши вместе с несколькими деревнями с адским грохотом рухнуло в Байкал. Сейсмографы зафиксируют землетрясение с эпицентром в одиннадцати километрах от оползня. Образовавшийся пролив назовут Провалом…

Я усмехнулся. Удовольствия от содеянного не получил. Угрызений совести не испытал тем паче. Но осознание всемогущества угнетало. Я мог бы уничтожить мир, но зачем? Я мог бы сделать человечество счастливым. Даже против его воли. Что его воля? Фикция! Хаотическое движение разнонаправленных устремлений, в итоге — колыхание горячего воздуха над асфальтом. Скучно. Всемогущество — это скука. Скука и равнодушие. Мне по фиг. Всё. Абсолютно. Я не желаю вмешиваться в дела людей ни с добрыми, ни со злыми намерениями. Впрочем, добро и зло понятия относительные, как и все, созданное людьми на физическом или духовном уровне…

Михаил Татаринов, мой дух-покровитель, назвал меня младенцем. Он не прав. Я — эмбрион. Срединный мир я ощущаю как скорлупу огромного Яйца в гнезде на ветке Вселенской Ели. Не знаю только, на какой ветке — нижней, средней или вершинной? И сколько еще тысячелетий Матери-Хищной Птице надлежит высиживать это Яйцо? И не протухнет ли оно до срока? Будем надеяться — нет…

А время не имеет значения ни для живых, ни для мертвых. Только живые об этом не догадываются, а мертвые не могут сказать. Или не хотят. А может, это им попросту безразлично? Как смерть… Которой нет. Хотя она есть, конечно…

Байкал вскрывался одновременно по всей своей протяженности с севера на юг. Грохот стоял такой, что все население Сибири оглохло на трое суток… Шутка.

Я шел по льдинам и по воде, аки посуху. Я шел в сторону мыса Покойников на материковом берегу Малого моря. Что я там забыл? Не знаю, но именно туда ушли Последний шаман острова Ольхон и Михаил Татаринов, мой мистический предок. Что-то им там было надо… Посмотрим…

ЭПИЛОГ Четыре рисунка Бориса Кикина

После недельного почти ожидания жена соседа по палате областной клинической больницы наконец не забыла, принесла Борису Кикину стопку серого картона и остро заточенный карандаш.

Картон, конечно, не германский, мелованный, который профану покажется лучшим. Но уж кто-кто, а Борис знал, самый удобный вот такой, серый, графит на него ложится будто сам собой…

Борис взял в руки карандаш и обомлел: «Кохинор»! Да еще «НВ»! Лучше и не придумать для рисования!

Сел, опершись спиной о железную спинку кровати, согнул ноги в коленях и пристроил на них первый лист.

Рука соскучилась по рисованию. Рука дрожала. Дрожала от нетерпения. От…

А что, собственно, он собрался рисовать? Борис не знал. Было желание, огромное, как Вселенная, были, пожалуй, и возможности, но…

Повторить, что ли, цикл о Черных Шаманах, давным-давно укативший в Германию? Нет, повторять не хотелось даже самого себя, хотелось…

Что конкретно, не знал, но пальцы до боли сжали карандаш. Борис закрыл глаза, и рука отправилась в автономное плавание по серому листу. Который даже не лист — океан, на худой конец — море. Священное море. Байкал? Может быть. Он пробуждается от многомесячного зимнего сна. Лед вскрывается на всей его протяженности с севера на юг, от Нижней Ангары до просто Ангары…

Борис знал, так не бывает. Так было.

И среди обломков льдин, по ним, по воде, аки посуху, шел человек, мужчина. Светлые волосы его были взъерошены ветром по имени Сарма. Мужчина был бос, одежда насквозь промокла. Он улыбался. Борис знал, он улыбался и ему в том числе…

Через четверть часа, не прорисовывая деталей, Борис Кикин отбросил первый лист, взял второй. Что будет на нем, опять не знал. Но знал — что-то очень и очень важное. Для кого? А вот это не имело значения. Абсолютно никакого значения не имело…

Женщина сорока с лишним лет с изумрудными глазами и рельефной фигурой шахматного слона. Пепельноволосая зрелая красавица. Она находилась в каком-то светлом, стерильном кабинете возле стола, за которым сидел моложавый мужчина в форменной одежде врача…

Борис не знал ни мужчину, ни женщину, но и они меж собой были едва знакомы.

— Скажите, мадам… — говорил мужчина.

— Мадемуазель, — поправляла женщина, скорее по привычке.

— Извините. Мадемуазель, откуда у вас шрамы на животе и спине?

— После автомобильной аварии, — врала женщина. Она замечала, что в последнее время только этим и занимается — врет и врет…

— Это было сквозное ранение?

— Не знаю.

— Вероятно, все-таки нет, хотя очень похоже. В случае сквозного вы бы скорее всего не выжили, а уж ходить не смогли точно…

Женщина улыбалась.

— Я живая и, как видите, хожу…

— И не только. Вы в положении.

— Этого не может быть. Впрочем… На каком я месяце?

Мужчина сказал, а женщина улыбалась в пространство, провела ладонями по телу от шеи до живота.

— Россия, Сибирь…

— Я слышал, мадемуазель, там холодно и секса нет.

— Ваши сведения устарели, месье, уж поверьте…

— Рожать в сорок четыре года опасно. Когда вы будете делать аборт?

— Я не буду его делать…

И второй лист отброшен, взят третий.

Молодая женщина, красивая, черноволосая, со свежими, сочными формами. Она в загородном доме, может, не на Рублевке, но где-то поблизости. В смысле престижа.

Положив левую руку на округлившийся живот, правой она набирает номер на сотовом телефоне. Набирает и набирает. Она занимается этим день, неделю, месяц, год… Нет, даже девяти месяцев еще не прошло. Это точно. Факт налицо.

«Вызываемый вами абонент сейчас недоступен», — вот что она слышит всякий раз, набрав один и тот же номер. Что ей делать? Адрес она знает лишь визуально, но не ехать же ей на край света — далеко-далеко на Север в особенное пространство, недоступное простым смертным, где растет огромная раскидистая Ель; где ничего живого нет вокруг, только Ель, Небеса и снег, чистый, как отражение Небес; на ветвях Ели — гнезда, в гнездах — яйца, в яйцах — души нерожденных шаманов…

Господи, что за чушь лезет ей в голову? Да и зачем он ей, этот неотесанный провинциал с непомерными амбициями? Все провинциалы неотесанны и амбициозны — закон природы…

Молодая женщина выпивает бокал какого-то сока, не ощущая вкуса, снова кладет руку на округлый живот, а другой набирает номер. Набирает и набирает…

Четвертая картинка: сотовый телефон устаревшей модели, без всяких прибамбасов, на морском дне среди камней и водорослей. Он звонит, звонит, но слышит его одна лишь насквозь прозрачная рыбка голомянка, любимое лакомство привередливого маломорского омуля…

Борис задумался: может ли рыба слышать телефонный звонок? Усмехнулся. Какая, на хрен, разница? Телефон лежит давно. Он испортился и проржавел. Все когда-нибудь ржавеет, даже в самой чистой на планете, дистиллированной воде озера Байкал.

Борис Кикин поставил на мобильнике жирный косой крест, и графитовый кончик карандаша «Кохинор» с хрустом обломился.