Аул Бастунджи

Меж виноградных лоз нагорный ключ

От мирного аула недалеко

Бежал по камням, светел и гремуч.

Небес восточных голубое око

Гляделось в нем; и плавал жаркий луч

В его волне студеной и глубокой;

И мелкий дождь серебряных цветов

В него с прибрежных сыпался дерев.

Вот мирный час, когда на водопой

Бежит к потоку серн пугливых стая,

Шумя по листьям и траве густой.

Вот час, когда черкешенка младая

Идет купаться тайною тропой.

Нагую ножку в воду погружая,

Она дрожит, смеется... и вокруг

Кидает взгляд, где дышит страсть и юг!

Не бойся, Зара! – всюду тишина;

Присядь на камень, сбрось покров узорный!

Вода в ручье прозрачна, холодна;

Смирит волненье груди непокорной

И освежит твой смуглый стан она.

Но, чу!.. постой!.. чей это шаг проворный

Не в добрый час раздался меж кустов?..

Святой пророк! – скорей, где твой покров?..

Но сильно чья-то жаркая рука

Хватает руку Зары. Страстен, молод

Огонь руки сей!.. Сакля далека...

Что делать? – В грудь ее смертельный холод

Проник, как пуля меткого стрелка,

И сердце громко билось в ней, как молот!

«Селим, ты здесь? злой дух тебя принес!

Зачем пришел ты?» – «Я?.. какой вопрос!»

«Селим!.. о!.. я погибла!..» – «Может быть;

Так что ж!» – «Ужель! ни капли сожаленья!

Чего ты хочешь?» – «Я хочу любить!

Хочу! – ты видишь: краткие мученья

Меня уж изменили... скучно жить,

Как зверю, одному... часам терпенья

Настал последний срок! – я снова здесь.

Я твой: навек, душой и телом: весь!

«Я знал, что ваш пророк – не мой пророк,

Что люди мне – чужие, а не братья;

И странствовал в пустыне одинок

И сумрачен, как див, дитя проклятья!

Без страху я давно б в могилу слег;

Но холодны сырой земли объятья...

Ах! я мечтал хоть миг один заснуть,

Мою главу склонив к тебе на грудь!..

«Беги со мной!.. оставь свой бедный дом.

Я молод, свеж; твой муж – старик суровый!

Решись, спеши: мне тайный путь знаком;

Мое ружье верней стрелы громовой;

Кинжал мой блещет гибельным лучом;

Моя рука быстрей, чем взгляд и слово;

И у меня жилище есть в горах,

Где отыскать нас может лишь аллах!

«Мой дом изрыт в расселинах скалы:

В нем до меня два барса дружно жили.

Узнав пришельца, голодны и злы,

Они, воспрянув, бросились, завыли...

Я их убил – и в тот же день орлы

Кровавые их кости растащили;

И кожи их у входа, по бокам,

Висят, как тени, в страх другим зверям.

«Там ложе есть из моха и цветов,

Там есть родник, меж камней иссеченный;

Его питает влага облаков,

И брызжет он журча струею пленной.

Беги со мной!.. никто твоих следов

Не различит в степи, мой друг бесценный!

И только месяц с солнцем золотым

Узнают, как и кто тобой любим!..»

Обнявши стан ее полунагой,

Едва дыша, склонившись к ней устами,

Он ждал ответа с страхом и тоской:

Она молчала – шаткими ветвями

Шумел над ними ветер полевой,

И тени листьев темными рядами

Бродили по челу ее: она,

Как мраморный кумир, была бледна.

«Решись же, Зара: ждать я не могу!..

Ты побледнела?.. что такое?.. слезы?

Но разве здесь ты предана врагу?

Иль речь любви похожа на угрозы?

Иль ты меня не любишь? нет! я лгу...

Твои уста нежней иранской розы:

Они не могут это произнесть!..

Пусть нет в тебе любви... но... жалость есть!

«О, как я был бы счастлив, как богат,

Под звездами аллы, один с тобою!..

Скажи: тебя не любит Акбулат?

Он зол, ревнив, он пасмурен душою,

И речь его хладнее, чем булат?..

Он для тебя постыл... беги со мною...

Но ты качаешь молча головой...

Не он тобой любим!!.. но кто ж другой?

«Скорей: откуда? где он? назови —

Я вытвержу зловещее названье...

Я обниму как брата – и в крови

Запечатлею братское лобзанье.

Кто ж он, счастливый царь твоей любви?

Пускай придет дразнить мое страданье,

При мне тебя и нежить и ласкать...

Я рад смотреть, клянусь... и рад молчать!..»

И он склонил мятежную главу,

И он закрыл лицо свое руками,

И видно было ей, как на траву

Упали две слезы двумя звездами.

Без смысла и без звука, на яву,

Как бы во сне, он шевелил устами

И наконец припал к земле сырой,

Как та земля, и хладный и немой.

Ей стало жаль; она сказала вдруг:

«Не плачь!.. ужасен вид твоей печали!

Отец мой был великий воин: юг

И север и восток об нем слыхали.

Он был свирепый враг, но верный друг,

И низкой лжи уста его не знали...

Я дочь его, и честь его храню:

Умру, погибну – но не изменю!..

«Оставь меня! Я счастлива с другим!» —

«Неправда!» – «Я люблю его!» – «Конечно!!!

Он мой злодей, мой враг!!» – «Селим! Селим!

Кто ж виноват?» – «Он прав?» – «Ужели вечно

Не примиритесь вы?» – «Мириться? с ним?

Да кто же я, чтоб злобой скоротечной

Дразнить людей и небо!» – «Ты жесток!» —

«Как быть? такую душу дал мне рок!

«Прощай! уж поздно! Бог рассудит нас!

Но если я с тобой увижусь снова,

То это будет – знай – в последний раз!..»

Он тихо встал, и более ни слова,

И тихо удалился. День угас;

Лишь бледный луч из-за Бешту крутого

Едва светил прощальною струей

На бледный лик черкешенки младой!

Селим не возвращался. Акбулат

Спокоен. Он не видит, что порою

Его жены доселе ясный взгляд

Туманится невольною слезою.

Вот, раз, с охоты ехал он назад:

Аул дремал в тени таясь от зною;

С мечети божей лишь мулла седой

Ему смеясь кивает головой

И говорит: «Куда спешишь, мой сын!

Не лучше ли гулять в широком поле?

Черкес прямой – всегда, везде один,

И служит только родине да воле!

Черкес земле и небу господин,

И чуждый враг ему не страшен боле;

Но, если б он послушался меня,

Жену бы кинул – а купил коня!»

«Молись себе пророку, злой мулла,

И не мешайся так в дела чужие.

Твой верен глаз – моя верней стрела:

За весь табун твой не отдам жены я!»

И тот в ответ: «Я не желаю зла,

Но вспомнишь ты слова мои простые!»

Смутился Акбулат – потупил взор

И скачет он скорей к себе на двор.

С дрожащим сердцем в саклю входит он,

Глядит: на ложе смятом и разрытом

Кинжал знакомый блещет без ножон.

Любимый конь не ржет, не бьет копытом,

Нейдет навстречу Зара: мертвый сон

Повсюду. Лишь на очаге забытом

Сверкает пламень. – Он не взвидел дня:

Нет ни жены! ни лучшего коня!!!..

Без сил, без дум, недвижим, как мертвец,

Пронзенный сзади пулею несмелой,

С открытым взором встретивший конец,

Присел он на порог – и что кипело

В его груди, то знает лишь творец!

Часы бежали. Небо потемнело;

С росой на землю пала тишина;

Из туч косматых прянула луна.

Бледней луны сидел он недвижим.

Вдруг слышен топот: всё ясней, яснее,

Вот мчится в поле конь. Как легкий дым

Волною грива хлещет вдоль по шее;

И вьется что-то белое над ним

Как покрывало... Конь летит быстрее...

Знакомый конь!.. вот близко, прискакал...

Но вдруг затрясся, захрипел – и пал.

Издохший конь недвижимо лежит,

На нем колеблясь блещет покрывало;

Черкесской пулей тонкий холст пробит:

Кровь запеклась на нем струею алой!

К коню в смущенье Акбулат бежит;

Лицо надеждой снова заблистало:

«Спасибо, друг, не позабыл меня!»

И гладит он издохшего коня.

И покрывала белого конец

Нетерпеливой поднял он рукою;

Склонился – месяц светит: о творец,

Чей бледный труп он видит пред собою?

Глубоко в грудь, как скорпион, свинец

Впился, насытясь кровью молодою;

Ремень, обвивший нежный стан кругом,

К седлу надежным прикреплен узлом.

Как ранний снег бела и холодна,

Бесчувственно рука ее лежала,

Обрызганная кровью... и луна

По гладкому челу, скользя, играла.

С бесцветных уст, как слабый призрак сна,

Последняя улыбка исчезала;

И опустясь ресницы бахромой

Бездушный взор таили под собой.

Узнал ли ты, несчастный Акбулат,

Свою жену, подругу жизни старой?

Чей сладкий голос, чей веселый взгляд

Был одарен неведомою чарой,

Пленял тебя лишь день тому назад?..

Всё понял он – стоит над мертвой Зарой;

Терзает грудь и рвет одежды он,

Зовет ее – но крепок мертвый сон!

Да упадет проклятие людей

На жизнь Селима. Пусть в степи палящей

От глаз его сокроется ручей.

Пускай булат руке его дрожащей

Изменит в битве; и в кругу друзей

Тоска туманит взор его блестящий;

Пускай один, бродя во тьме ночной,

Он чей-то шаг всё слышит за собой.

Да упадет проклятие аллы

На голову убийцы молодого;

Пускай умрет не в битве – от стрелы

Неведомой разбойника ночного,

И полумертвый на хребте скалы

Три ночи и три дня лежит без крова;

Пусть зной палит и бьет его гроза

И хищный коршун выклюет глаза!

Когда придет, покинув выси гор,

Его душа к обещанному раю,

Пускай пророк свой отворотит взор

И грозно молвит: «Я тебя <не> знаю!»

Тогда, поняв язвительный укор,

Воскликнет он: «Прости мне! умоляю!..»

И снова скажет грешнику пророк:

«Ты был жесток – и я с тобой жесток!»

И в ту же ночь за час перед зарей

С мечети грянул вещий звук набата.

Народ сбежался: как маяк ночной

Пылала ярко сакля Акбулата.

Вокруг нее огонь вился змеей,

Кидая к небу с треском искры злата;

И чей-то смех мучительный и злой

Сквозь дым и пламя вылетал порой.

И ниц упал испуганный народ.

«Молитесь, дети! это смех шайтана!» —

Сказал мулла таинственно – и вот

Какой-то темный стих из алкорана

Запел он громко. Но огонь ревет

И мечется сильнее урагана

И, не внимая жалобным мольбам,

Расходится по крышам и стенам.

И зарево на дальних высотах

Трепещущим румянцем отразилось;

И серна гор, лежавшая в кустах,

Послышав крик, вздрогнула, пробудилась.

Ее невольно обнял тайный страх:

Стряхнув с себя росу, она пустилась,

И спавшие под сению скалы

Взвилися с криком дикие орлы.

Сгорел аул – и слух об нем исчез;

Его сыны рассыпаны в чужбине.

Лишь иногда в туманный день черкес

Об нем, вздохнув, рассказывает ныне

При малых детях. И чужих небес

Питомец, проезжая по пустыне,

Напрасно молвит казаку: «Скажи,

Не знаешь ли аула Бастунджи?..»