Часть вторая

Несчастный случай, впрочем безобидный, авария и на этот раз: Альфред Трапс, назовем его имя, — текстильный вояжер, сорока пяти, еще не располневший, приятной наружности, с приличными манерами (хотя и выдающими известную дрессировку, за которой проглядывает что-то от лоточника), — этот наш современник только что двигался в своем «студебеккере» по одной из больших улиц маленького городка и мог уже надеяться через час добраться до места своего жительства, города побольше, когда машина забастовала. Она просто не шла дальше. Красная лакированная машина беспомощно лежала у подножия небольшого холма, вдоль которого протянулась улица. На севере нависло густое облако, на западе солнце стояло еще высоко, почти как в полдень. Трапс выкурил сигарету и попытался исправить машину сам. Владелец гаража, который в конце концов перетащил «студебеккер» к себе, заявил, что повреждение нельзя устранить раньше завтрашнего утра, нарушена подача бензина. Так ли это, выяснить было трудно, да и не стоило пытаться: автомеханикам вы сдаетесь беспрекословно, как когда-то рыцарям-разбойникам, а еще раньше — местным богам и демонам. Разумнее, вероятно, было бы, потратив полчаса, вернуться на железнодорожную станцию и отправиться хоть и несколько осложненным, но кратчайшим путем домой, к жене, к детям — все четверо мальчики. Но Трапс решил заночевать. Было шесть часов вечера, жарко, стояли самые длинные дни, городок или, вернее, селение, на краю которого находился гараж, выглядело приветливо, разбросанное вдоль лесистых холмов; на маленьком возвышении — кирха и пасторский дом и древний могучий дуб, укрепленный железными кольцами и подпорками, все солидно, чисто, даже навоз перед крестьянскими домами старательно сложен и утрамбован. Где-то неподалеку фабричка и множество трактиров и гостиниц, одну из которых Трапсу когда-то хвалили, но все комнаты были заняты участниками съезда скотоводов, и текстильному вояжеру указали на виллу, где иногда принимают постояльцев. Трапс колебался. Еще можно было вернуться домой поездом, но его соблазняла надежда на какое-нибудь приключение, бывают же иногда в селениях девушки, как на днях в Гросбистрингене, которые умеют ценить текстильных вояжеров. Поэтому он, приободрившись, направился к вилле. Звон колоколов кирхи. Коровы идут ему навстречу, мычат. Вот одноэтажный дом в большом саду, ослепительно белые стены, зеленые жалюзи, наполовину закрыт кустами, буками и елями, со стороны улицы — цветы, главным образом розы, среди них пожилой человечек в кожаном фартуке, возможно хозяин дома, ухаживающий за своим садом.

Трапс отрекомендовался и попросил пристанища.

— Ваше занятие? — спросил старик, подойдя к забору. Он курил сигару и был еле виден за калиткой.

— Занимаюсь текстильным делом.

Старик внимательно оглядел Трапса, по привычке дальнозорких смотря поверх маленьких очков без оправы.

— Конечно, вы можете здесь переночевать.

Трапс спросил о цене.

Обычно он за это ничего не берет, объяснил старик, он живет один (сын его в Соединенных Штатах), о нем заботится экономка, мадемуазель Симона, поэтому он даже рад иной раз приютить гостя.

Трапс поблагодарил. Он был тронут гостеприимством и отметил про себя, что в деревне нравы и обычаи предков еще не исчезли.

Калитка открылась. Трапс огляделся. Посыпанные гравием дорожки, газоны, тенистые уголки и озаренные солнцем лужайки.

Он ждет к себе гостей сегодня вечером, сказал старик, когда они подошли к цветнику, и принялся заботливо подрезать розовый куст. Придут друзья, которые живут по соседству, кто в селении, кто подальше к холмам, пенсионеры, как и он, поселившиеся здесь из-за мягкого климата и еще потому, что здесь не чувствуется фён, все трое одинокие вдовцы, любопытные ко всему новому, свежему, животрепещущему, и поэтому ему доставит удовольствие пригласить господина Трапса поужинать в их мужской компании.

Трапс замялся. Он, собственно, собирался поесть в селении, в известном на всю округу трактире, но не отважился отклонить предложение. Он чувствовал себя должником. Он принял приглашение бесплатно переночевать, и ему не хотелось показаться невежливым. Он притворился обрадованным. Хозяин повел его наверх. Приветливая комната, умывальник, широкая кровать, стол, удобное кресло, на стене Ходлер, старые кожаные переплеты на книжной полке. Трапс открыл чемодан, умылся, побрился, погрузился в облако одеколона, подошел к окну, закурил сигарету. Солнечный луч, соскользнув с холмов, озарял буковую рощу. Он бегло перебрал в уме события этого дня: доклад представителя акционерного общества, затруднения с сырьем, тот мальчишка требует пять процентов, ничего, он еще свернет ему шею. Потом выплыло в памяти каждодневное, беспорядочное: ожидаемый адюльтер в отеле «Турин», вопрос, не купить ли ему младшему (которого он любил больше остальных) электрическую железную дорогу, надо бы позвонить по телефону жене, известить ее о своей невольной задержке. Но он отказался от этой мысли. Как делал часто. Она к этому уже привыкла, да и все равно не поверит. Он зевнул, позволил себе еще одну сигарету. Потом смотрел, как по дорожке шагали три старых господина, двое рука об руку, лысый толстяк позади. Приветствия, рукопожатия, разговор о розах. Трапс отошел от окна, подошел к книжной полке. Судя по заглавиям, которые он прочитал, предстоял скучный вечер: Гетцендорф, «Убийство и смертная казнь», Савиньи, «Современное римское право», Эрнст Давид Хёлле, «Практика допроса». Все ясно. Его хозяин юрист, по-видимому, бывший адвокат. Трапс приготовился к обстоятельным рассуждениям — что понимает такой книжник в настоящей жизни, ровным счетом ничего, на то и существуют законы. Еще можно было опасаться, что начнут говорить об искусстве или о чем-нибудь в этом роде, и тогда он легко может осрамиться, ну и ладно, если бы он не ушел с головой в дела, он тоже был бы в курсе всех этих высоких материй. Так без всякого желания спустился он вниз, где все расположились на открытой, еще залитой солнцем веранде, в то время как экономка, здоровенная особа, накрывала на стол рядом, в столовой. Все же он смутился при виде общества, которое его ожидало. Он был рад, что сперва ему навстречу пошел хозяин дома, сейчас почти франтоватый, в слишком широком сюртуке, редкие волосы тщательно зачесаны. Трапса приветствовали. Краткой речью. Он сумел скрыть свое удивление, пробормотал, что он имеет особое удовольствие, поклонился холодно, сдержанно, сыграл светского дельца и подумал с тоской, что он задержался в этом селении, только чтобы поохотиться за какой-нибудь девчонкой. Это не удалось. Он оглядел трех остальных старцев, которые ни в чем не уступали чудаковатому хозяину. Точно огромные вороны, они заполняли летнюю веранду с плетеной мебелью и легкими гардинами, древние, опустившиеся, грязные, хотя сюртуки у всех, как он сразу же установил, были из материи высшего качества, исключая лысого (по имени Пиле, семидесяти семи лет, сообщил хозяин, представляя гостей), который с большим достоинством восседал на неудобном табурете, хотя кругом было много удобных стульев, сверхкорректно выпрямившись — белая гвоздика в петлице — и непрерывно поглаживая свои кустистые черные крашеные усы. Явно пенсионер, может быть, в прошлом церковный служка, разбогатевший благодаря счастливому случаю, или трубочист, а возможно, машинист. Еще более опустившимися выглядели двое других. Один (господин Куммер, восемьдесят два), еще толще, чем Пиле, необъятный, будто составленный из сальных подушек, сидел в качалке — багровое лицо, громадный нос пьяницы, за стеклами золотого пенсне жизнерадостные выпученные глаза и при этом, очевидно по ошибке, ночная рубашка под черным костюмом и набитые газетами и бумагами карманы, в то время как другой (господии Цорн, восемьдесят шесть), худой и длинный, в левом глазу монокль, на лице рубцы, нос крючком, белоснежная львиная грива, запавший рот, — весь воплощение позавчерашнего дня, — криво застегнутый жилет и разные носки.

— Кампари? — спросил хозяин дома.

— Пожалуйста, — ответил Трапс и опустился на стул, в то время как длинный, худой рассматривал его в монокль.

— Господин Трапс, вероятно, примет участие в нашей игре?

— Конечно. Игры забавляют меня.

Старые господа улыбаются, качают головами.

— Наша игра, может быть, несколько необычная, — пояснил хозяин с некоторым колебанием. — Она заключается в том, что мы по вечерам играем в наши старые профессии.

Старцы улыбнулись снова, вежливо, сдержанно.

Трапс удивился. Как он должен это понимать?

— Ну, — уточнил хозяин, — я был когда-то судьей, господин Цорн прокурором, господин Куммер адвокатом. Вот мы и разыгрываем судебный процесс.

— Вот как, — понял Трапс и нашел эту идею приемлемой. Может быть, вечер все-таки не потерян.

Хозяин оглядел его торжественно.

— Вообще говоря, — пояснил он мягко, — мы заново проводим знаменитые исторические процессы — процесс Сократа, процесс Иисуса Христа, Жанны д'Арк, Дрейфуса, не так давно процесс поджигателей рейхстага, а однажды мы объявили неправомочным Фридриха Великого.

Трапс удивился.

— Так вы играете каждый вечер?

Судья кивнул.

— Но лучше всего, конечно, — продолжал он, — когда объектом игры является живой материал, что часто создает особенно интересные ситуации, только позавчера один член парламента, который произнес в селении предвыборную речь и опоздал на последний поезд, был приговорен нами к четырнадцати годам тюремного заключения за шантаж и взятки.

— Строгий суд, — заметил развеселившийся Трапс.

— Дело чести, — просияли старцы.

Какую же роль ему предоставят?

Снова улыбки, сдержанный смех.

Судья, прокурор и защитник у них уже есть, это должности, которые требуют знания дела и правил игры, заметил хозяин, только место подсудимого свободно, но господина Трапса, он хочет это подчеркнуть, ни в коем случае не вынуждают принять участие в игре.

Предложение хозяина обрадовало Трапса. Кажется, вечер спасен. Не будет ни поучений, ни скуки, по-видимому, даже будет весело. Он был простой человек, не отличающийся особой силой мысли и склонностью к такого рода деятельности, человек деловой, бывалый, умеющий идти на риск, когда это нужно, любитель хорошо поесть и выпить, не брезгующий крепкой шуткой. Он примет участие в игре, сказал Трапс, и сочтет для себя честью занять осиротевшее место подсудимого.

Браво, проскрипел прокурор и захлопал в ладоши, браво, это слово мужчины, это он называет смелостью.

Трапс с любопытством осведомился о преступлении, которое будет ему приписано.

— Это не существенно, — ответил прокурор, протирая монокль, — преступление всегда найдется.

Все засмеялись.

Господин Куммер поднялся.

— Пойдемте, господин Трапс, — сказал он почти отечески, — отведаем портвейна, который здесь подают, он очень старый, вы должны с ним познакомиться.

Он повел Трапса в столовую. Большой круглый стол был празднично накрыт. Старые стулья с высокими спинками, потемневшие картины на стене, все старомодное, солидное, с веранды доносилась болтовня стариков, через открытые окна проникал вечерний свет, было слышно чириканье птиц, на столике выстроились бутылки, на камине бордо в плетенках. Защитник аккуратно налил чуть дрожащей рукой из старой бутылки портвейн в две маленькие рюмки, наполнил их до краев, осторожно протягивая рюмку с драгоценной жидкостью, чокнулся с Трапсом, пожелал ему здоровья.

Трапс сделал глоток.

— Превосходно, — похвалил он.

— Я ваш защитник, господин Трапс, — сказал господин Куммер. — Поэтому да будет между нами добрая дружба!

— За добрую дружбу!

Лучше всего, заявил адвокат, приближая к Трапсу свое красное лицо с носом пьяницы и старомодным пенсне и придвигаясь к нему так, что его задело гигантское брюхо, неприятная мягкая масса, лучше всего, если господин Трапс сразу сознается ему в своем преступлении. Тогда он мог бы гарантировать, что на суде удастся проскочить. Ситуация, правда, не слишком опасна, но и недооценивать ее не следует. Длинного тощего прокурора, еще далеко не растратившего свои духовные силы, надо бояться, да и хозяин дома тоже, к сожалению, склонен к строгости и даже, пожалуй, к педантичности, что к старости — ему семьдесят восемь — еще усилилось. Несмотря на это, ему, защитнику, удавалось большинство дел провести успешно или по крайней мере не допустить самого худшего. Только в одном случае — убийство с ограблением — действительно ничего нельзя было сделать. Но об убийстве с ограблением здесь как будто не может быть и речи, насколько он может судить, или все-таки?..

Он, к сожалению, не совершил никакого преступления, засмеялся Трапс. И тут же сказал:

— Ваше здоровье!

— Признайтесь мне, — ободрял его защитник. — Вы не должны меня стесняться. Я знаю жизнь, ничему больше не удивляюсь. Передо мной проходили судьбы, господин Трапс, открывались бездны, можете мне поверить.

Ему очень жаль, посмеивался Трапс, действительно он обвиняемый, который предстанет перед их судом без всякого преступления, и в конце концов это дело прокурора — обнаружить его, ведь он сам это сказал, тут надо ловить на слове. Игра есть игра. Любопытно, что из этого получится. Будет ли настоящий допрос?

— Надо думать!

— Это меня радует.

На лице защитника выразилось сомнение.

— Вы чувствуете себя невиновным, господин Трапс?

Трапс засмеялся:

— Чист как стеклышко.

Разговор показался ему забавным.

Защитник протер пенсне.

— Зарубите себе на носу, мой молодой друг, невиновность, есть она или нет, — это еще не самое важное, все дело в тактике! Это безумие — рассчитывать перед нашим судом остаться невиновным. Напротив, разумнее всего сразу же выбрать себе какое-нибудь преступление, например такое подходящее для деловых людей — обман. Тогда при допросе может оказаться, что обвиняемый преувеличивает, что, собственно, тут имеет место вовсе не обман, а безобидная подтасовка фактов из рекламных соображений, как это практикуется в коммерции. Путь от виновности к невиновности, правда, нелегок, но все-таки возможен, зато совершенно безнадежно желать во что бы то ни стало доказать свою невиновность: результат бывает сокрушительный. Вы проигрываете, в то время как могли бы выиграть, и лишаетесь возможности выбрать вину самому, вам ее уже навязывают.

Трапс, улыбаясь, пожал плечами: он сожалеет, что ничем не может быть полезен, но он действительно не знает за собой ни одного дурного поступка, который вступал бы в противоречие с законами, он это утверждает.

Защитник снова надел пенсне. Он думает, что с Трапсом ему будет трудно, тут найдет коса на камень.

— Но самое главное, — заключил он беседу, — обдумывайте каждое свое слово, не болтайте лишнего, в противном случае вы и не заметите, как вас приговорят к длительному тюремному заключению, и уже ничем нельзя будет помочь.

Тут пришли остальные. Заняли места за круглым столом. Дружеская застольная беседа, шутки. Сперва были сервированы различные закуски, холодное мясо, яйца по-русски, устрицы, черепаховый суп. Настроение было превосходное, хлебали с удовольствием, чавкали без стеснения.

— Ну-с, обвиняемый, что вы можете нам предъявить? Надеюсь, солидное убийство? — прокряхтел прокурор.

Защитник запротестовал:

— Мой клиент — обвиняемый без преступления, так сказать, уникальное явление в юридической практике. Утверждает, что невиновен.

— Невиновен? — удивился прокурор. Рубцы покраснели, монокль чуть не упал в тарелку, болтался на черном шнурке. Карлик-судья, который только что начал крошить хлеб в тарелку с супом, остановился, укоризненно посмотрел на Трапса и покачал головой. Даже лысый молчаливый Пиле с белой гвоздикой в петлице изумленно уставился на него. Наступила устрашающая тишина. Ни стука вилки или ложки, ни чавканья, ни хруста. Только Симона в глубине комнаты тихонько хихикала.

— Мы должны проверить, — спохватился наконец прокурор. — Чего нет, того и быть не может.

— Приступайте, — засмеялся Трапс. — Я в вашем распоряжении.

К рыбе было подано вино, легкий игристый «невшатель».

— Ну что ж, — сказал прокурор, разделывая форель, — посмотрим. Женаты?

— Одиннадцать лет.

— Детки?

— Четверо.

— Профессия?

— Специалист по текстилю.

— Иначе говоря, коммивояжер, дорогой господин Трапс?

— Генеральный представитель.

— Отлично. Потерпели аварию?

— Совершенно случайно. Впервые в этом году.

— Ага. А до этого?

— Ну, тогда я ездил еще на старой машине, — объяснил Трапс — «Ситроен» образца 1939-го, а теперь у меня «студебеккер», красный, лакированный, модель экстра.

— «Студебеккер», вот как, интересно, и только недавно? До этого, очевидно, не были генеральным представителем?

— Был рядовым, обычным вояжером по текстилю.

— Конъюнктура, — кивнул прокурор.

Рядом с Трапсом сидел защитник.

— Будьте внимательны, — шепнул он.

Вояжер по текстилю, или генеральный представитель, как мы теперь можем его называть, беззаботно занимался бифштексом, соус тартар, выжал на него лимон (собственный рецепт), немного коньяку, перцу и соли. Более приятной еды ему никогда не приходилось отведывать, он просто сиял, до сих пор он считал самым лучшим развлечением вечера в «Шларафии», но эта мужская вечеринка доставляет ему еще больше удовольствия.

— Ага, — подхватил прокурор, — вы посещаете «Шларафию». Какую кличку вы там носите?

— Маркиз де Казанова.

— Прекрасно, — прокряхтел прокурор обрадованно, как будто это сообщение было очень важным, и снова вставил монокль, — нам всем приятно это слышать. Можно ли по этой кличке судить о вашей частной жизни, дражайший?

— Внимание, — прошипел защитник.

— Дорогой господин прокурор, — ответил Трапс. — Только до известной степени. Если у меня и бывает что-либо с женщинами на стороне, то только случайно и, так сказать, походя.

Не будет ли господин Трапс так любезен, не расскажет ли он собравшимся коротко свою жизнь, попросил судья, доливая «невшатель», так как решено дорогого гостя и грешника отдать под суд и по возможности упечь его на многие годы, если только удастся узнать всю его подноготную, частное, интимное, узнать кое-что о его связях с женщинами и, если возможно, посолонее и поострее.

— Рассказывать, рассказывать! — хихикая, потребовали старые господа у генерального представителя. Однажды у них за столом оказался сутенер, он рассказал увлекательнейшие и пикантнейшие истории из своей практики и при всем том отделался только четырьмя годами тюремного заключения.

— Ну-ну, — засмеялся Трапс, — что уж мне рассказывать. Я веду обычную жизнь, господа, заурядную жизнь, как я должен сознаться. Выпьем!

— Выпьем!

Генеральный представитель поднял бокал, умиленно посмотрел в остановившиеся глаза четырем старикам, которые впились в него так, будто он был необыкновенным лакомством, и все чокнулись.

Солнце наконец зашло. Адский гомон птиц умолк, но в свете сумерек еще был виден весь ландшафт — сады и красные крыши между деревьями, лесистые холмы, вдали предгорья и несколько глетчеров; умиротворенное настроение, деревенская тишина, торжественное предчувствие счастья, божьей благодати и вселенской гармонии.

Трудное детство прожил он, рассказывал Трапс, пока Симона меняла тарелки и ставила на стол гигантское дымящееся блюдо. Шампиньоны а-ля крем. Его отец был фабричный рабочий, пролетарий, соблазнившийся учением Маркса и Энгельса, озлобленный, безрадостный человек, который никогда не заботился о своем единственном ребенке. Мать — прачка, рано увядшая женщина.

— Только начальную школу мог я посещать, только начальную школу, — твердил он со слезами на глазах, с горечью и тут же, растроганный своим жалким прошлым, чокался уже «резерв де морешо».

— Любопытно, — сказал прокурор, — любопытно. Только начальная школа. Собственными силами пробивались наверх, уважаемый.

— Я думаю! — похвастался тот, подогретый «резерв де морешо», окрыленный дружеской беседой и торжественностью господнего мира за окнами. — Я думаю! Еще десять лет назад я был только приказчиком и разъезжал с чемоданчиком от дома к дому. Тяжелая это работа — странствовать, ночевать где-нибудь на сеновалах или в подозрительных ночлежках. Снизу начал я, с самого низу. А теперь, господа, если б вы видели мой счет в банке! Я не хочу хвалиться, но есть ли у кого-нибудь из вас собственный «студебеккер»?

— Будьте осторожны, — шепнул озабоченно защитник.

— Как же все это произошло? — спросил прокурор с любопытством.

Он должен быть внимательным и не слишком много говорить, предупредил защитник.

Он один взял на себя представительство фирмы «Гефестон» во всей Европе, сообщил Трапс и посмотрел на всех торжествующе. Только Испания и Балканы в других руках.

Гефест, греческий бог, захихикал маленький судья, накладывая себе шампиньонов, весьма искусный кузнец, который поймал богиню любви и ее возлюбленного, бога войны Ареса, в такую тонкую, невидимую сеть, что все остальные боги не могли нарадоваться этому улову. Но что означает «Гефестон», монопольным представителем которого является уважаемый господин Трапс, — это для него весьма неясно, так сказать завуалировано.

— И все-таки вы близки к истине, уважаемый хозяин и судья, — засмеялся Трапс — Вы сами сказали «завуалировано», и неизвестный мне греческий бог, у которого почти одно имя с моим товаром, сплел очень тонкую, невидимую сеть. Если сегодня существует нейлон, перлон, мирлон, искусственные ткани, о которых высокий суд, вероятно, слыхал, то существует и гефестон — король искусственных тканей, нервущийся, прозрачный, и притом благодать для ревматиков, столь же незаменимый для индустрии, как и для моды, для войны, как и для мира. Совершеннейший материал для парашютов и вместе с тем пикантнейшая материя для ночных сорочек прекрасных женщин, насколько я знаю из собственного опыта.

— Слушайте, слушайте, — заквакали старики, — собственный опыт — это хорошо. — Здесь Симона снова переменила тарелки и принесла блюдо телячьих почек.

— Настоящий банкет! — просиял генеральный представитель.

— Меня радует, — сказал прокурор, — что вы умеете ценить подобные вещи, и по заслугам! Лучшие продукты предлагаются нам, и в изрядных количествах, меню как из прошлого столетия, когда люди еще отваживались на такие пиршества. Похвалим же Симону! Похвалим нашего хозяина! Он ведь сам все закупает, этот старый гном и гурман, что же касается вин, то ими занимается Пиле, скотовод из соседнего селения. Похвалим и его! Но вернемся к вам, наш дорогой делец. Разберем ваш случай дальше. Вашу жизнь мы теперь знаем, приятно было с ней ознакомиться, и ваша деятельность тоже теперь нам ясна. Только один незначительный пункт еще неясен: как достигли вы в вашем деле такой прибыльной должности? Только прилежанием, железной энергией?

— Следите, — прошипел защитник. — Становится опасно.

Это было не так легко, ответил Трапс и жадно посмотрел, как судья нарезает жаркое, сперва он должен был победить Гигакса, и это была тяжелая работа.

— А, и господин Гигакс, кто же это такой?

— Мой прежний шеф.

— Его нужно было отстранить, хотите вы сказать?

— Его нужно было убрать, выражаясь грубым языком моей профессии, — ответил Трапс и придвинул к себе соус. — Уважаемые господа, вам придется потерпеть. Это будут откровенные слова. Все жестоко в деловой жизни: как ты мне, так я тебе, кто там хочет быть джентльменом — пожалуйста, но тот погибает. Я гребу деньги, как сено, но и надрываюсь, как десять слонов, каждый день мотаюсь по шестьсот километров на своем «студебеккере». Конечно, уж я себя вел не так прилично, когда нужно было старому Гигаксу приставить нож к горлу и чикнуть, но я должен был выдвинуться, что поделаешь, дело есть дело.

Прокурор с любопытством посмотрел поверх блюда с телячьими почками:

— Убрать, приставить нож к горлу, чикнуть — это ведь довольно злобные выражения, дорогой Трапс.

Генеральный представитель засмеялся:

— Это, разумеется, надо понимать в переносном смысле.

— А господин Гигакс чувствует себя хорошо, уважаемый?

— Он умер в прошлом году.

— Вы безумец, — прошипел защитник взволнованно. — Вы, очевидно, совсем сошли с ума!

— В прошлом году, — посочувствовал прокурор. — Очень жаль. Сколько же ему было лет?

— Пятьдесят два.

— Цветущий возраст. И отчего он умер?

— От какой-то болезни.

— После того как вы заняли его место?

— Незадолго до того.

— Хорошо, у меня больше вопросов нет, — сказал прокурор. — Нам повезло. Выплыл мертвец, и это в конце концов главное.

Все засмеялись. Даже лысый Пиле, который благоговейно склонился над своей тарелкой, педантично, безостановочно поглощая неизмеримые количества, поднял голову.

— Здорово, — сказал он и погладил черные усы.

Затем умолк и снова погрузился в еду.

Прокурор торжественно поднял бокал.

— Господа, — сказал он, — по этому поводу давайте попробуем «пишо-лонгвиль» 1933 года. Отличное бордо к отличной игре!

Они снова чокнулись и выпили друг за друга.

— Черт возьми, господа! — изумился генеральный представитель, осушив одним глотком свой бокал и протягивая его судье. — Это колоссально!

Наступили сумерки, и лица собравшихся стали трудноразличимы. В окнах появились первые звезды, и экономка зажгла три тяжелых канделябра, при свете которых тени сидящих за столом рисовались на стенах как удивительные чашечки фантастических цветов. Задушевная, располагающая атмосфера, взаимная симпатия, изысканное обращение.

— Как в сказке, — изумился Трапс.

Защитник отер салфеткой пот со лба.

— Сказка — это вы, дорогой Трапс, — сказал он. — Мне еще никогда не попадался обвиняемый, который с большим душевным спокойствием решался бы на такие неосторожные высказывания.

Трапс засмеялся:

— Напрасные страхи, дорогой сосед! Когда начнется допрос, тогда уж я головы не потеряю.

Мертвая тишина, как уже было однажды. Ни хруста, ни чавканья.

— Несчастный вы человек! — простонал защитник. — Что вы хотите этим сказать: «Когда начнется допрос»?

— А что, — удивился Трапс, накладывая салат, — разве допрос уже начался?

Старики усмехнулись, хитро посмотрели друг на друга, заблеяли от удовольствия.

А лысый, все время сидевший молча, захихикал:

— Он этого не заметил, он этого не заметил!

Трапс смутился. Шутовская веселость показалась ему жутковатой. Это впечатление, правда, вскоре прошло, и он снова присоединился к общему веселью.

— Господа, извините, — сказал он — я представлял себе нашу игру более торжественной, официальной, более напоминающей зал суда.

— Милейший господин Трапс, — разъяснил ему судья, — для нас весьма ценно ваше удивление. Наша манера вести суд кажется вам непривычной и слишком легковесной, как я вижу. Но, многоуважаемый Трапс, все мы четверо, сидящие за этим столом, уже ушли на покой и освободили себя от груды ненужных юридических формул, протоколов, писанины, статей и всего того мусора, которым завалены залы наших судов. Мы судим, не оглядываясь на жалкий кодекс законов и на его параграфы.

— Смело, — заметил Трапс уже несколько отяжелевшим языком, — смело. Господа, это мне нравится. Без параграфов — это смелая мысль.

Защитник церемонно поднялся. Он отправляется подышать воздухом, сообщил он, прежде чем дело дойдет до каплуна и всего прочего, маленькая прогулочка для здоровья и одна сигарета будут весьма кстати, и приглашает господина Трапса его сопровождать.

Они спустились с веранды в ночь, которая наконец наступила, теплая и торжественная. Из окон столовой падали золотые полосы света на газоны и розовые кусты. Небо было звездное, безлунное, деревья стояли темной массой, и между ними едва можно было различить дорожки, по которым они побрели, поддерживая друг друга. Оба отяжелели от вина, покачивались, то и дело спотыкались, старались держаться прямо и курили парижские сигареты — красные точки в темноте.

— Боже мой, — вздохнул Трапс, — какая была потеха! — И указал на освещенные окна, в которых то и дело появлялся массивный силуэт экономки. — Приятно, все это приятно!

— Дорогой друг, — сказал защитник, пошатываясь и опираясь на Трапса, — прежде чем мы вернемся и схватимся с нашим каплуном, позвольте мне обратиться к вам с предупреждением, с серьезным предупреждением, к которому вы должны отнестись с доверием. Вы мне симпатичны, молодой человек, я испытываю к вам нежность, я хочу говорить с вами, как отец: мы гигантскими шагами приближаемся к проигрышу нашего процесса.

— Чепуха, — ответил Трапс и пробуксировал защитника по дорожке вокруг большой черной шарообразной группы кустов. Дальше был пруд, они нащупали в темноте каменную скамью и сели. Звезды отражались в воде, потянуло прохладой. Из селения доносились звуки гармоники и пение, слышался альпийский рожок, союз скотоводов веселился.

— Вы должны подтянуться, — предостерег защитник. — Противник захватил важные укрепления, мертвый Гигакс, так некстати вынырнувший из вашей безудержной болтовни, представляет страшную угрозу, все это очень скверно, неопытный защитник уже сложил бы оружие, но при некотором упорстве, используя все шансы и прежде всего если вы сами будете крайне выдержанны и осторожны, я, пожалуй, смогу еще кое-что спасти.

Трапс засмеялся. Это очень смешная игра, заявил он, надо ее непременно ввести в «Шларафии».

— Не правда ли? — обрадовался защитник. — Прямо оживаешь. Я совсем было зачах, милый друг, после того как вышел в отставку и оказался без дела, без своих привычных занятий и должен был в этой деревушке доживать свой век. — Что здесь может случиться? Ничего, только фён дает себя знать, вот и все. Здоровый климат? Без духовной деятельности — смехотворно. Прокурор был при смерти, у нашего хозяина предполагали рак желудка. Пиле страдал диабетом, я возился с повышенным давлением. Таков был результат. Собачья жизнь. Изредка мы собирались вместе, грустили, с тоской говорили о нашей старой профессии, о былых успехах — наша единственная скудная радость. И тут прокурору вдруг пришла мысль ввести эту игру, судья предоставил свой дом, а я свое состояние — ну да, я холостяк и, будучи не одно десятилетие адвокатом верхушки общества, отложил хорошенькую сумму, мой милый, трудно поверить, как оправданный разбойник из высоких финансовых кругов щедр к своему защитнику, это граничит с расточительством, — и наша игра стала источником нашего здоровья. Гормоны, кишечники, поджелудочные железы стали снова действовать безупречно, скука прошла, снова появились энергия, молодость, гибкость и аппетит. Видите? — И он, невзирая на свое брюхо, сделал несколько движений, которые Трапс с трудом разглядел в темноте. — Обвиняемых обычно играют гости, — продолжал защитник, после того как снова уселся. — Иногда местные жители, иногда туристы, а два месяца назад нам удалось приговорить немецкого генерала к двадцати годам тюрьмы. Он был здесь проездом с супругой, только мое искусство спасло его от виселицы.

— Грандиозно, — изумился Трапс, — такая деятельность! Но с виселицей — это что-то уж слишком, вы преувеличиваете, уважаемый господин защитник, ведь смертная казнь отменена.

— В практике государственного судопроизводства, — уточнил защитник, — но мы в нашей частной юридической практике ввели ее снова: именно возможность вынесения смертного приговора придает нашей игре такую напряженность и такое своеобразие.

— И палач тоже есть у вас, вероятно? — засмеялся Трапс.

— Разумеется, — подтвердил защитник с гордостью. — Пиле.

— Пиле?

— Удивлены, да?

Трапс судорожно глотнул.

— Ведь он скотовод и поставляет вина, которые мы здесь пьем.

— Трактирщиком он был всегда, — усмехнулся защитник добродушно. — Государственной деятельностью занимался только по совместительству. Почетная обязанность. Был одним из опытнейших специалистов своего дела в соседней стране, теперь уже двадцать лет как на пенсии, но все еще не утратил своего мастерства.

По улице проехал автомобиль, и в свете фар заклубился дым от сигарет. На секунду Трапс увидел защитника, необъятную фигуру в засаленном сюртуке, жирное, довольное, добродушное лицо. Трапс задрожал. Холодный пот выступил у него на лбу.

— Пиле.

Защитник удивился:

— Но что с вами, мой добрый Трапс? Я вижу, вы дрожите. Вам нехорошо?

— Я не знаю, — прошептал генеральный представитель и тяжело вздохнул, — не знаю.

Он видел перед собой лысого, который довольно тупо жевал, сидеть с таким субъектом за одним столом — это уж чересчур. Но что ему делать, бедняге, с такой профессией — мягкая летняя ночь, еще более мягкое вино настраивали Трапса гуманно, великодушно, он все-таки был человеком, который много видел, знал жизнь, не какой-нибудь ханжа или обыватель, нет, текстильный специалист крупного масштаба; да, конечно, Трапсу теперь казалось, что, не будь здесь палача, вечер был бы менее приятным и забавным, и он уже радовался, предвкушая, как представит в лучшем виде свое приключение в «Шларафии», куда палача, вероятно, можно будет когда-нибудь пригласить — небольшой гонорар плюс накладные расходы, — и тут он с облегчением захохотал:

— Попался! Струсил! Игра становится все веселее!

— Доверие за доверие, — сказал защитник, когда они поднялись и, рука об руку, ослепленные светом из окон, ощупью брели к дому. — Как вы убили Гигакса?

— Это я-то его убил?

— Ну да, раз он мертв.

— Но я его не убивал.

Защитник остановился.

— Мой милый молодой друг, — сказал он сочувственно, — мне понятны ваши колебания. Из всех преступлений труднее всего сознаться в убийстве. Обвиняемому стыдно, он не хочет сознаться в содеянном, всячески вытесняет его из собственного сознания, вообще с предубеждением относится к своему прошлому, преувеличивает свою вину и не доверяет никому, даже своему отечески настроенному другу защитнику, что как раз ошибочно, так как настоящий защитник любит убийство, восторгается, когда сталкивается с ним. Выкладывайте, господин Трапс. Я чувствую себя хорошо, только когда стою перед настоящей задачей, как альпинист перед четырехтысячником, я могу себе позволить так выразиться в качестве старого восходителя. Мозг начинает лихорадочные поиски догадок и уловок, и это доставляет огромное удовольствие. Вот почему ваше недоверие — большая, позволю себе сказать, решающая ошибка. Поэтому выкладывайте все начистоту, старый ребенок!

Ему не в чем сознаваться, по-прежнему твердил генеральный представитель. Защитник остановился. Он уставился на Трапса, ярко освещенный светом из окна, за которым все задорнее звучал звон бокалов.

— Юноша, юноша, — пробормотал он неодобрительно, — вы опять за свое? Вы все еще не хотите отказаться от ошибочной тактики и все еще притворяетесь невиновным? Разве вы уже не капитулировали? Хочешь не хочешь — надо сознаться. А в чем — это всегда найдется. Как до вас все медленно доходит! Давайте-ка, милый друг, не церемоньтесь и не тяните, вытряхивайте все, до самых печенок. Рассказывайте, как вы прикончили Гигакса. В состоянии аффекта, что ли? Тогда мы должны приготовиться к обвинению в убийстве. Спорю, что прокурор на это метит. Такое у меня подозрение. Я этого типа знаю.

Трапс покачал головой.

— Мой милый господин защитник, — сказал он, — вся прелесть нашей игры и состоит в том — если мне как новичку позволительно высказать свое мнение, — что играющему становится жутковато и даже страшно. Игра грозит перейти в действительность. Вдруг спрашиваешь себя, не преступник ли ты, не убил ли ты в самом деле старого Гигакса? Во время вашей речи мне стало прямо-таки тошно. И потому доверие за доверие: я не повинен в смерти старого гангстера. Уверяю вас. — С этим они вошли в столовую, где уже подали каплуна и в стаканах сверкало «шато пави» 1921.

Растроганный Трапс подошел к серьезному, молчаливому лысому и пожал ему руку. Он узнал от защитника о его прежней профессии и хочет подчеркнуть, что ничего не может быть приятнее, чем сидеть за одним столом с таким бравым человеком, у него нет никаких предрассудков на этот счет, наоборот, и Пиле, поглаживая крашеные усы, забормотал, краснея и смущаясь, на своем ужасном диалекте:

— Очень приятно, очень приятно, к вашим услугам.

После этого трогательного братания каплун показался особенно вкусным. Он был приготовлен по особому рецепту, который Симона хранила в тайне, как сообщил судья. Все чавкали, ели руками, хвалили шедевр кулинарии, чокались, пили друг за друга, слизывали с пальцев соус, чувствовали себя превосходно, и в этой атмосфере благодушия процесс был продолжен.

Прокурор, повязанный салфеткой, — каплун перед клювообразным чавкающим ртом — надеялся к следующему блюду получить признание обвиняемого.

— Милейший и почтеннейший обвиняемый, — допрашивал он, — вы, конечно, Гигакса отравили?

— Нет, — засмеялся Трапс, — ничего подобного.

— Ну, скажем, застрелили.

— Тоже нет.

— Подстроили автомобильную катастрофу?

Взрыв смеха, защитник снова прошипел:

— Будьте настороже, это ловушка.

— Чепуха, господин прокурор, все, что вы сказали, — сплошная чепуха, — воскликнул Трапс задорно. — Гигакс умер от инфаркта, и это был уже не первый, первый был у него несколько лет назад, он должен был следить за собой, хоть он и изображал здорового человека, все же при любом волнении инфаркт мог повториться, это я знаю точно.

— Ага, и от кого именно?

— От его жены, господин прокурор.

— От его жены?

— Осторожнее, ради бога, — прошептал защитник.

«Шато пави» 1921 превзошел все ожидания. Трапс налил себе уже четвертый бокал, и Симона поставила возле него отдельную бутылку. Может быть, прокурор удивится — здесь генеральный представитель чокнулся со старым господином, — но, чтобы высокий суд не подумал, будто он что-то скрывает, он хочет сказать правду и на этом стоять, даже если защитник будет шипеть ему свое «осторожнее!». С госпожой Гигакс у него, собственно, кое-что было, ну да, старый гангстер часто бывал в отъезде и самым безобразным образом забывал о своей аппетитной женке, тогда он изредка выступал как утешитель, на тахте в квартире Гигакса, а иногда, позже, и в супружеской постели, как это случается в жизни.

При этих словах Трапса старики замерли, но потом сразу одновременно громко завизжали от удовольствия, и лысый, все время молчавший, закричал, подбросив в воздух свою белую гвоздику:

— Сознался! Сознался!

Только защитник в отчаянии бил себя кулаками в виски.

— Такая неосторожность! — воскликнул он. Его клиент обезумел, его словам просто нельзя верить, и тут Трапс с возмущением запротестовал, чем вызвал всеобщий восторг. Затем начались длинные прения между защитником и прокурором. Словесная перестрелка, полушутливая, полусерьезная дискуссия, сущности ее Трапс не понял: все вертелось вокруг слова dolus, значения которого генеральный представитель не знал. Спор становился все яростнее, громче, все непонятнее, вмешался судья, тоже разволновался, и если вначале Трапс еще старался прислушиваться, чтобы уловить, о чем все-таки идет спор, то потом он от этого отказался и с облегчением вздохнул, когда экономка подала сыры — камамбер, бри, эмментальский, грюер, тет де муан, лимбургский, горгонцола, — и решил: dolus так dolus, чокнулся с лысым, который по-прежнему хранил молчание и, кажется, тоже ничего не понимал, и набросился на еду, как вдруг прокурор снова обратился к нему.

— Господин Трапс, — спросил он, растрепанная львиная грива, багровое лицо, в левой руке монокль, — вы все еще дружите с госпожой Гигакс?

Все уставились на Трапса. Засунув в рот кусок хлеба с камамбером, он благодушно жевал. Затем отпил глоток «шато пави». Где-то тикали часы, из селения снова донеслись далекие звуки гармоники, мужское пение: «В трактире «Швейцарская шпага».

После смерти Гигакса, пояснил Трапс, он эту бабенку больше не навещал. Он не хочет, в конце концов, компрометировать честную вдову.

Это объяснение, к его удивлению, снова вызвало непонятное, таинственное веселье, стало еще оживленнее, прокурор закричал: «Dolo malo, dolo malo!», заревел греческие и латинские стихи, начал цитировать Шиллера и Гете, в то время как маленький судья задул все свечи, кроме одной, и стал при ее свете, громко мыча и фыркая, показывать руками на стене самые фантастические теневые картины — козы, летучие мыши, черти, лешие, — Пиле барабанил по столу так, что плясали стаканы, тарелки и блюда, и приговаривал:

— Пахнет смертным приговором, пахнет смертным приговором!

Только защитник не участвовал во всем этом. Он пододвинул Трапсу блюдо. Пусть угощается, они должны утешиться сыром, ничего другого не остается.

Подано «шато марго». С ним вернулось спокойствие. Все пристально смотрели на судью, который начал осторожно откупоривать бутылку (год 1914) каким-то особенным старомодным штопором, при помощи которого ему удалось вытянуть пробку из лежащей бутылки, не вынимая ее из плетенки, при этой процедуре все присутствующие затаили дыхание: пробку полагалось извлечь без единого повреждения, ведь она была единственным доказательством того, что это бутылка 1914 года, так как четыре десятилетия давно уничтожили этикетку. Пробка вышла не вся, остаток ее нужно было удалить очень осторожно, на пробке еще можно было прочесть год, ее передавали из рук в руки, нюхали, удивлялись и в конце концов вручили генеральному представителю на память о замечательном вечере, как сказал судья. Он пригубил вино, прищелкнул языком, наполнил рюмки, после чего все снова стали нюхать, потягивать, издавать восторженные восклицания, восхваляя щедрого хозяина. Каждому поднесли сыр, и судья предложил прокурору начать свою обвинительную речь. Тот потребовал, чтобы зажгли новые свечи, должно быть торжественно, благоговейно, необходима сосредоточенность, внутренняя собранность. Симона принесла свечи. Чувствовалось общее напряжение, генерального представителя все это начинало тревожить, его знобило. Но в то же время он находил свое приключение очаровательным и ни за что не согласился бы от него отказаться. Только его защитник был не слишком доволен.

— Хорошо, Трапс, — сказал он, — выслушаем обвинительную речь. Вы будете поражены, узнав, что вы натворили своими необдуманными ответами, своей ошибочной тактикой. Если раньше дело обстояло неважно, то сейчас положение катастрофическое. Но смелее, я вам помогу выбраться, только не теряйте голову, это будет стоить вам нервов — выскочить целым и невредимым.

И началось. Общее откашливание, еще раз чокнулись, и прокурор под улыбки и хихиканье начал свою речь.

— Самое приятное в нашей мужской пирушке, — сказал он, поднимая бокал, но продолжая сидеть, — заключается в том, что нам удалось распознать убийство, так тонко выполненное, что оно, конечно, с блеском ускользнуло от нашей государственной юстиции.

Трапс изумился и вдруг рассердился.

— Я совершил убийство? — запротестовал он. — Послушайте, это заходит слишком далеко, защитник уже подбирался ко мне с этой дурацкой версией. — Но тут он опомнился и сам стал смеяться, еле успокоился, что за превосходная шутка, теперь он наконец понял, какое преступление хотят ему приписать, прямо животики надорвешь.

Прокурор с достоинством посмотрел на Трапса, протер монокль, вставил его снова.

— Обвиняемый, — сказал он, — сомневается в своей виновности. Вполне естественно. Кто из нас знает самого себя, кому из нас известно все о собственных преступлениях и тайных злодеяниях? Одно уже сейчас можно подчеркнуть, прежде чем страсти в нашей игре вспыхнут снова: если Трапс убийца, как я утверждаю, как я глубоко убежден, то мы переживаем необыкновенно торжественные минуты. И с полным основанием. Это радостное событие, раскрытие убийства, — событие, которое заставляет сильнее биться наши сердца, ко многому обязывает, ставит нас перед новыми задачами и решениями, и поэтому я хочу прежде всего поздравить нашего дорогого предполагаемого преступника, так как без преступника невозможно раскрыть убийство и отправлять правосудие. Итак, с особенным удовольствием — за здоровье нашего друга, нашего скромного Альфреда Трапса, которого благосклонная судьба привела к нам.

Взрыв ликования, все поднялись, выпили за здоровье генерального представителя, который благодарил — слезы на глазах — и уверял, что это лучший вечер в его жизни.

Прокурор, тоже со слезами:

— Лучший вечер в его жизни, объявляет нам наш уважаемый Трапс. Лучший — какое слово, какое потрясающее слово! Вспомним о том времени, когда, состоя на государственной службе, мы занимались нашим мрачным ремеслом. Тогда обвиняемый стоял перед нами не как друг, но как враг, и если прежде мы вынуждены были его отталкивать, то теперь мы можем прижать его к груди. Так давайте же обнимемся!

С этими словами он вскочил, сорвал Трапса со стула и заключил в объятия.

— Прокурор, милый, милый друг, — бормотал генеральный представитель.

— Обвиняемый, милый Трапс, — всхлипывал прокурор. — Будем говорить друг другу «ты». Зови меня Курт. За твое здоровье, Альфредо!

— За твое здоровье, Курт!

Они целовались, обнимались, гладили друг друга, пили друг за друга, росло умиление, царила атмосфера благоговейной дружбы.

— Как же все это изменилось, — восторгался прокурор. — Если еще недавно мы только преследовали обвиняемого от происшествия к происшествию, от преступления к преступлению, от приговора к приговору, то теперь мы обосновываем, возражаем, спорим и заключаем с выдержкой, спокойствием, добродушием, учимся ценить, любить обвиняемого, его ответная симпатия рвется нам навстречу, рождает взаимные братские чувства. А когда эти чувства установились, все дальнейшее уже дается легко, преступление перестает быть мучительным, приговор становится отрадным. Так позвольте же мне в связи с раскрытием убийства произнести слова признательности.

Трапс между тем снова в блестящем настроении:

— Доказательства, Куртхен, доказательства!

— Нужно отдать справедливость, мы имеем дело с отличным, красивым убийством. Наш дорогой преступник мог бы усмотреть в этом грубый цинизм, но ничто так не чуждо мне; красивым может быть назван поступок в двух смыслах — философском и технически виртуозном; наша маленькая компания, уважаемый друг Альфредо, отказалась от предрассудка заведомо видеть в преступлении нечто безобразное, отталкивающее и, наоборот, в правосудии нечто прекрасное, хотя, может быть, и устрашающее; нет, мы и в преступлении признаем красоту, ибо в нем, в преступлении, заключена предпосылка для торжества правосудия. Это философская сторона. Теперь оценим техническую сторону. Оценка. Я думаю, что нашел верное слово, моя обвинительная речь не будет устрашающей, такой, которая могла бы обеспокоить нашего друга, привести его в замешательство, это только оценка, которая объяснит ему его преступление, доведет до его сознания, что только на фундаменте чистого познания можно воздвигнуть безупречный памятник правосудию.

Восьмидесятишестилетний прокурор остановился, обессиленный. Несмотря на свой возраст, он говорил громким трескучим голосом, размашисто жестикулируя, при этом много пил и ел. Он отер со лба пот повязанной вокруг шеи салфеткой, вытер затылок. Трапс был растроган. Он грузно сидел в кресле, отяжелевший от ужина. Он был сыт, но не хотел отставать от четырех стариков, хотя и сознавал, что их гигантский аппетит и гигантская жажда заставили его потрудиться. Трапс был бойкий едок, но такой жизненной силы, такого обжорства ему еще никогда не доводилось видеть. Он сидел, тупо уставившись на прокурора, изумленный и вместе с тем польщенный сердечностью, с которой тот к нему обращался. Он слышал, как церковный колокол пробил двенадцать и издали, из темноты, донесся хор скотоводов: «Наша жизнь как длинная дорога…»

— Как в сказке, — изумлялся генеральный представитель, — как в сказке. — И затем: — Значит, я совершил убийство? Именно я? Меня только интересует, каким же это образом?

Судья откупорил еще одну бутылку «шато марго» 1914, и отдохнувший прокурор начал снова.

— Итак, что же произошло? Каким образом я открыл, что нашему славному другу можно приписать убийство, и притом не обычное убийство, нет, виртуозное убийство, без кровопролития, без таких средств насилия, как яд, пистолет и прочее?

Он откашлялся. Трапс сидел, напряженно уставившись на него, сигара во рту.

— Как специалист я должен исходить из положения, — продолжал прокурор, — что преступление может подстерегать нас в каждом происшествии, в каждом человеке. Первой догадкой, что в лице господина Трапса нам встретился человек, облагодетельствованный судьбой и отмеченный преступлением, мы обязаны тому обстоятельству, что текстильный вояжер еще год назад ездил в старом «ситроене», а теперь гордо разъезжает в «студебеккере». Я знаю, конечно, — продолжал он, — мы живем во времена высокой деловой конъюнктуры, и потому наша догадка была еще смутной, скорее походила на предчувствие, что тебя ждет какое-то радостное переживание, а именно раскрытие убийства. То, что наш милый друг занял пост своего шефа, что он вытеснил шефа, наконец, то, что шеф умер, — все эти факты еще не были прямыми уликами, но только моментами, которые это предчувствие укрепляли, усиливали. Подозрение, обоснованное логически, пришло только тогда, когда стало известно, от чего умер легендарный шеф: от инфаркта. Тут надо было сопоставлять, комбинировать факты, надо было проявить острый ум, чутье следователя, осторожно продвигаться, подкрадываться к правде, в обычном узнавать необычное, в определенном увидеть неопределенное, различить контуры в тумане, верить в убийство именно потому, что это казалось абсурдным, принять убийство. Рассмотрим предложенный материал. Набросаем портрет умершего. Мы о нем знаем мало, и эти сведения мы получили от нашего милого гостя. Господин Гигакс был генеральным представителем фирмы искусственной ткани «Гефестон», за которой мы охотно признаем все приятные качества, перечисленные здесь нашим милейшим Альфредо. Это был человек, осмеливаемся мы предположить, который шел на все, бесцеремонно использовал своих подчиненных, умел делать дела, хотя средства, которыми он при этом пользовался, часто бывали более чем сомнительными.

— Это верно, — воскликнул Трапс, воодушевляясь, — мошенник изображен точно!

— Далее мы можем заключить, — продолжал прокурор, — что он любил изображать здорового, сильного человека, удачливого дельца, способного выйти из любого положения, прошедшего огонь и воду, поэтому Гигакс скрывал тяжелую болезнь сердца, и, здесь мы тоже сошлемся на Альфредо, эта болезнь вызывала у него какую-то ярость, что мы легко можем себе представить, она как бы подрывала его престиж.

Непостижимо, поразился генеральный представитель, это прямо колдовство какое-то, он готов спорить, что Курт был знаком с покойным.

— Да замолчите же наконец, — прошипел защитник.

— Если мы хотим дополнить портрет господина Гигакса, — объяснял прокурор, — к этому следует добавить, что покойный обращал мало внимания на жену, которая нам представляется хорошо сложенной, соблазнительной женщиной, во всяком случае, приблизительно так выразился наш друг. Для Гигакса главным был успех, дело, видимость, фасад, и мы можем с известной долей вероятности предполагать, что он был убежден в верности своей жены, считал, что представляет собой нечто исключительное, образцового мужчину, и не допускал, что у его жены может возникнуть даже мысль о нарушении супружеской верности, и для него было бы жестоким ударом, если бы он узнал, что жена изменила ему с нашим Казановой из «Шларафии».

Все засмеялись, и Трапс хлопнул себя по ляжкам.

— Так и было! — сияя, подтвердил он. — Гигакс обо всем узнал, и это его доконало.

— Вы просто сумасшедший, — простонал защитник.

Прокурор поднялся и радостно посмотрел на Трапса, который скоблил ножом кусок сыра.

— Так, — сказал он, — а каким же все-таки образом узнал об этом старый грешник? Созналась его аппетитная женушка?

— Для этого она была слишком труслива, — ответил Трапс, — она страшно боялась гангстера.

— Гигакс сам обо всем догадался?

— Для этого он был слишком самоуверен.

— Может быть, ты сам сознался, мой милый друг и донжуан?

Трапс невольно покраснел.

— Да нет же, Курт, — сказал он, — как ты можешь так думать. Просто один из его чистоплотных деловых друзей раскрыл старому мошеннику глаза.

— Как так?

— Хотел мне навредить. Терпеть меня не мог.

— Бывают же люди, — удивился прокурор. — Но как же этот честный человек узнал о твоей связи?

— Я сам ему рассказал.

— Ты рассказал?

— Ну да, чего только не расскажешь за стаканом вина.

— Понятно, — кивнул прокурор, — но ведь ты только что сказал, что этот деловой друг Гигакса относился к тебе враждебно. Не был ли ты заранее уверен, что старый мошенник обо всем узнает?

Тут защитник энергично вмешался, даже встал, обливаясь потом, воротник его сюртука размок. Он хочет обратить внимание Трапса, разъяснил он, что на этот вопрос отвечать не следует.

Трапс был другого мнения.

— Почему же? — возразил он. — Вопрос совершенно безобидный. Мне было безразлично, узнает об этом Гигакс или не узнает. Старый гангстер вел себя по отношению ко мне так бесцеремонно, что мне вовсе не к чему было о нем беспокоиться.

На мгновение в комнате снова наступила тишина, мертвая тишина, потом разразилось веселье — шум, гомерический хохот, ураган восторга. Лысый обнял Трапса, расцеловал его, защитник смеялся так, что потерял пенсне, на такого обвиняемого просто нельзя сердиться, судья и прокурор кружились по комнате, натыкаясь на стены, трясли друг другу руки, карабкались на стулья, разбивали бутылки, от радости расшалились вовсю.

— Обвиняемый снова сознается, — гремел прокурор, сидя на ручке кресла, — милого гостя невозможно перехвалить, он играет свою роль превосходно. Случай ясен, получено последнее подтверждение, — продолжал он, раскачиваясь и напоминая старый, обветшалый монумент в стиле барокко. — Теперь обратимся к нашему уважаемому милейшему Альфредо! Значит, его выдали этому гангстеру шефу, пока он разъезжал по стране на своем «ситроене». Еще год назад! Он может гордиться этим, наш друг, этот отец четверых деток, этот сын простого фабричного рабочего. И по праву. Еще во время войны он был мелким торговцем без патента, бродягой, торгующим контрабандными текстильными товарами, спекулянтиком с черного рынка — поездом из селения в селение или пешком проселочными дорогами, часто по многу километров, через темные леса, к дальним поместьям, с грязной кожаной сумкой за спиной, а то и просто с корзинкой, облупленный саквояжик в руке. Теперь он добился многого, обосновался в деле солидно, стал членом либеральной партии в отличие от своего марксиста-отца. Но кто же станет отдыхать на ветке, на которую в конце концов взобрался, если над ней, еще выше, выражаясь поэтически, видны другие ветки с лучшими плодами? Он, правда, хорошо зарабатывает, носится на своем «ситроене» от одного текстильного предприятия к другому, машина неплохая, но наш милый Альфредо видел выныривающие справа и слева новые модели, они мчались навстречу, пролетали мимо, обгоняли его. Страна богатела, кому же не хотелось испытать это на себе?

— Точно так это и было, Курт, — просиял Трапс. — Именно так.

Прокурор чувствовал себя в своей стихии, он был счастлив, как ребенок, задаренный игрушками.

— Это легче было решить, чем сделать, — продолжал он, все еще сидя на ручке кресла, — шеф не давал ему подняться, он безжалостно использовал его, все более опутывая и соблазняя возможностью новых связей.

— Совершенно верно! — вскричал генеральный представитель возмущенно. — Вы не имеете понятия, господа, в каких клещах держал меня старый гангстер!

— Тут надо было идти на все, — сказал прокурор.

— Еще бы! — подтвердил Трапс.

Восклицания обвиняемого вдохновили прокурора: теперь он стоял на стуле, размахивая салфеткой, как флагом, забрызганный вином, на жилетке салат, томатный соус, прилипшие кусочки мяса.

— Наш друг начал продвигаться в деле, хотя тоже не совсем честно, он сам признает. Мы можем себе представить примерно, как это было. Он установил тайные связи с поставщиками своего шефа, обещал им лучшие условия, путал карты, сговаривался с другими агентами, играя одновременно на повышение и на понижение, но потом ему пришла мысль использовать другой путь.

— Другой путь? — удивился Трапс.

Прокурор кивнул.

— Этот путь, господа, вел через тахту в квартире Гигакса прямо в его супружескую постель.

Все засмеялись. И Трапс громче всех.

— Действительно, — подтвердил он, — злую шутку сыграл я со старым гангстером. Ситуация была слишком уж комическая, как я теперь вижу. Я, собственно, до сих пор стыдился этого, кому приятно себя выворачивать наизнанку, совершенно чистого белья ведь ни у кого не бывает, но среди таких близких друзей стыдиться нечего. Удивительно! Я чувствую, что меня понимают, и начинаю сам себя понимать, точно я знакомлюсь с человеком, который и есть я сам, которого я раньше знал только приблизительно, как генерального представителя в собственном «студебеккере», с женой и детьми где-то там.

— Мы с удовольствием констатируем, — сказал прокурор тепло и сердечно, — что нашему другу блеснул луч света. Поможем ему, чтобы все прояснилось окончательно. Проследим же мотивы его поведения с усердием неутомимых археологов, и мы наткнемся на великолепие погребенных преступлений. Он вступил в связь с госпожой Гигакс. Как он к этому пришел? Он увидел аппетитную бабенку, это мы представляем себе. Может быть, это было поздно вечером, может быть, зимой, часов в шесть.

Трапс:

— В семь, Куртхен, в семь!

— Город был уже ночной, с золотыми уличными фонарями, с освещенными витринами и кинотеатрами, с зелеными и желтыми световыми рекламами повсюду, все так заманчиво, соблазнительно. Он поехал на своем «ситроене» по скользкому асфальту улиц в тот квартал особняков, где жил его шеф.

Трапс с воодушевлением:

— Да, да, квартал особняков!

— Папка под мышкой, доклады, образцы, требовалось решить важный вопрос. Но лимузина Гигакса не было на обычном месте у тротуара. Несмотря на это, он пошел через темный парк, позвонил, госпожа Гигакс открыла дверь, сегодня ее супруг не вернется домой, и горничная ушла, на госпоже Гигакс было вечернее платье, нет, лучше купальный халат, но, может быть, господин Трапс все-таки выпьет аперитив, она его сердечно приглашает, и так они уселись вдвоем в гостиной.

Трапс поразился.

— Откуда ты все это знаешь, Куртхен? Это какое-то колдовство!

— Опыт, — пояснил прокурор. — Судьбы все разыгрываются одинаково. Это даже не было обольщением, ни со стороны Трапса, ни со стороны женщины, была просто благоприятная возможность, которой он воспользовался. Она сидела одна и скучала, ни о чем особенном не думала, была рада с кем-нибудь поговорить, в доме приятное тепло, и под купальным халатом в пестрых цветах на ней была только ночная сорочка. И когда Трапс, сидя рядом с ней, увидел ее белую шею, соблазнительную линию ее груди, услышал, как она болтала, как злилась на мужа, что, вероятно, почувствовал наш друг, он понял, что можно начинать, хотя на самом деле давно уже начал. И тут-то вскоре он все узнал о Гигаксе, о том, как плохо обстоит дело с его здоровьем и что любое сильное волнение может его убить, узнал его возраст, как он груб и жесток со своей женой и как твердо убежден в ее верности, — чего только не узнаешь от женщины, которая хочет отомстить своему мужу. Так тянул он эту связь, теперь уже с умыслом, ведь нужно было любыми средствами разорить шефа, будь что будет. И вот наступило мгновение, когда у него в руках было все: деловые партнеры, поставщики, белая мягкая обнаженная женщина по ночам, — так он затянул петлю, вызвал скандал. Намеренно. И это мы тоже можем себе представить: снова вечер, располагающие сумерки. Мы находим нашего друга в ресторане, скажем где-нибудь в кабачке старого города, немного слишком натопленном. Все солидно, патриотично, доброкачественно, в том числе и цены, окна в форме сердечка, дородный хозяин…

Трапс:

— В погребке ратуши, Куртхен!

— …Значит, дородная хозяйка, вынуждены мы поправиться. В окружении портретов покойных завсегдатаев кабачка. Продавец газет, который входит и выходит, позже Армия спасения, распевающая песни — «Впустите солнечный луч», несколько студентов, профессор, два стакана и солидная бутылка на столе. Понемногу выпивают. И, наконец, в углу бледный, жирный, с расстегнутым воротничком, апоплексичный, обливающийся потом, как жертва, на которую нацелились, чистоплотный деловой друг, не понимающий, что все это означает, почему вдруг Трапс пригласил его, внимательно слушающий, из уст самого Трапса узнающий о супружеской измене, чтобы потом, часом позже, как это и должно было случиться и как наш Альфредо и предвидел, поспешить к шефу из чувства долга, дружбы, внутренней порядочности и уведомить обо всем своего заслуживающего сожаления друга.

— Лицемер, — воскликнул Трапс, его круглые глаза блестели, он в восторге слушал прокурора, счастливый, что может узнать правду, свою гордую, смелую, одинокую правду.

Затем:

— Так свершилась судьба, наступило точно рассчитанное мгновение, когда Гигакс обо всем узнал. Старый гангстер, как нам представляется, еще мог поехать домой, охваченный яростью, и тут, уже в машине, вдруг боли в области сердца, пот, дрожащие руки, полицейские возмущенно свистят, никакого внимания к знакам уличного движения, мучительный путь от гаража к дверям дома и наконец потеря сознания, может быть, тут же в коридоре, в то время как навстречу выбегает супруга, разряженная соблазнительная женушка. Это продолжалось не слишком долго, врач еще успел впрыснуть морфий, и — на тот свет, последний слабый хрип, всхлипывания супруги. Трапс дома в кругу своих близких берет телефонную трубку — потрясение, тайное ликование, все достигнуто, настроение приподнятое, через три месяца «студебеккер».

Снова хохот. Добрый Трапс, которого все это ошеломило, смеялся вместе со всеми, хотя и несколько смущенный, почесывал затылок, кивал, соглашаясь с прокурором, и нисколько не чувствовал себя несчастным. Он был даже в хорошем настроении. Он находил, что вечер удался наилучшим образом, его, правда, немного смущало, что ему приписывали убийство, и он время от времени впадал в задумчивость. Свое состояние он находил скорее приятным, возникало ощущение высших понятий — правосудие, вина, раскаяние, — и это наполняло его чувством изумления. Страх, который охватил его в саду и возвращался снова при каждом взрыве веселья за столом, казался ему сейчас необоснованным и даже смешным. Все относились к нему так человечно. Все общество, шатаясь, со спотыкающимся защитником, перекочевало в гостиную, безвкусно убранную безделушками и вазами, к черному кофе. Громадные гобелены на стенах, виды городов, исторические картины, клятва на Рютли, битва при Лаупене, гибель швейцарской гвардии, знамя семи смельчаков, лепной потолок, оштукатуренные стены, в углу рояль, удобные кресла, низкие, громадные, на них вышивки с благочестивыми изречениями: «Блажен, кто идет путем правды», «Чистая совесть — самая мягкая подушка». За открытыми окнами видна была сельская улица, неясная в темноте, скорее угадываемая, сказочная, утонувшая, с колеблющимся светом фонарей и фар автомобилей, которые в этот час появлялись уже редко, их прошло всего два. Ничего более увлекательного, чем речь милого Курта, он еще никогда не слыхал, заявил Трапс. По существу, к сказанному очень немногое можно добавить, некоторые незначительные поправки, конечно, можно сделать. Так, например, чистоплотный деловой друг был маленьким и худым, и со стоячим воротничком, и совсем не потный, и госпожа Гигакс приняла его не в купальном халате, а в кимоно с довольно глубоким вырезом, так что ее сердечное приглашение могло быть понято буквально — это была одна из его острот, образец его скромного юмора, — и инфаркт у старого гангстера случился не дома, а на одном из его складов, его еще успели привезти в больницу, но вскоре последовал разрыв сердца и — конец, но все это, как он уже говорил, не существенно. А в основном все верно, все, что здесь изложил его замечательный друг прокурор: он действительно позволил себе кое-что с госпожой Гигакс, только чтобы погубить старого мошенника, да, он теперь ясно вспоминает, как он, лежа в его кровати, рядом с его женой, смотрел на его фотографию, на это несимпатичное толстое лицо с роговыми очками на выпученных глазах, и как пришла ему мысль, а с ней дикая радость, что именно тем, чем он сейчас весело и усердно занимается, он хладнокровно готовит ему конец.

Уже сидели в мягких креслах, украшенных благочестивыми изречениями, когда Трапс закончил свой рассказ, после чего взял чашечку горячего кофе, помешал его и при этом отпил из большой пузатой рюмки коньяк — «роффиньяк» 1893.

Итак, сейчас нам осталось вынести приговор, объявил прокурор, сидя боком в огромном кресле, перевесив через ручку ноги в разных носках (серо-черный и зеленый в клетку). Друг Альфредо действовал не dolo indirecto, как было бы, если бы смерть наступила для него неожиданно, но dolo malo, со злым умыслом, на что указывают факты. Ведь, во-первых, он сам спровоцировал скандал, во-вторых, после смерти обер-гангстера перестал посещать его аппетитную женушку, из чего, безусловно, можно заключить, что супруга была только орудием осуществления его кровожадных планов, так сказать, изящным орудием убийства, и что, таким образом, перед нами убийство, осуществленное при помощи психологического воздействия. И хотя, кроме супружеской измены, не произошло ничего противозаконного, тем не менее это только видимость, да и эта видимость сейчас исчезнет. После того как наш дорогой обвиняемый по-дружески сам во всем сознался, он, прокурор, имеет удовольствие — и этим он заключает свою оценку — требовать у высокого суда смертного приговора как награды за преступление, которое вызывает восхищение, изумление, уважение и с полным основанием может считаться одним из удивительнейших преступлений нашего века.

Смех. Аплодисменты. Все набросились на торт, который только что внесла Симона, чтобы, как она выразилась, увенчать вечер. За окном показалась неправдоподобная, как аттракцион, поздняя луна, узкий серп, в тишине только мерный шум деревьев, изредка автомобили, какой-нибудь запоздавший прохожий, осторожно пробирающийся зигзагами. Генеральный представитель чувствовал себя в безопасности, сидя рядом с Пиле на мягкой плюшевой кушетке, изречение «Блажен, кто в кругу любимых»; он обнял молчаливого, который только временами изумленно восклицал «здорово» со свистящим «з», он прижимался к его напомаженной элегантности. С нежностью. С благодушием. Щека к щеке. От вина он отяжелел, почувствовал умиротворение, он наслаждался: в обществе, где тебя понимают, быть самим собой, не скрывать больше никакой тайны, так как тайна уже не нужна, чувствовать, что тебя ценят, уважают, любят. Мысль, что им совершено убийство, овладевала им все больше, умиляла его, делала его жизнь возвышеннее, героичнее. Это его просто воодушевляло. Он задумал и совершил убийство, так это ему теперь представлялось, для того чтобы выдвинуться, не из деловых или финансовых соображений, не из желания иметь «студебеккер», но — и это очень верно сказано — чтобы стать более значительным, более глубоким человеком, как ему представлялось в меру его способности мыслить, достойным почитания, любви ученых, образованных людей, теперь они, даже Пиле, казались ему древними магами, о которых он однажды читал в «Ридерз дайджест», которые постигли не только тайны звезд, но и тайны юстиции (он опьянялся этим словом), которую он в своей деловой жизни знал только как некую абстрактную каверзу и которая теперь взошла, словно гигантское непостижимое солнце, над его ограниченным горизонтом, словно не вполне постигнутая идея, и именно поэтому заставляла его трепетать еще сильнее. Так, потягивая золотисто-коричневый коньяк, услышал он — сначала глубоко удивленный, потом все более и более возмущенный — доводы толстого защитника, усердно пытавшегося превратить его поступок в нечто обыкновенное, обывательское, обыденное. Он с удовольствием выслушал изобретательную, остроумную речь прокурора, сказал господин Куммер, отнимая пенсне от красных, набухших комков своего лица и помогая себе короткими изящными геометрическими жестами. Конечно, старый гангстер Гигакс мертв, подзащитный от него много терпел, в нем поднималось настоящее ожесточение, он пытался его свалить, кто станет это оспаривать, с кем это не случается, и все же представить смерть делового человека с больным сердцем как убийство — это фантазия.

— Но я ведь убил! — запротестовал Трапс, точно с неба свалившись.

В отличие от прокурора он, защитник, считает обвиняемого невиновным, более того, не способным на преступление.

Трапс, уже с горечью:

— Но я ведь виновен!

Генеральный представитель фирмы «Гефестон», изготовляющей искусственную ткань, может служить образцом для многих. Однако если он считает обвиняемого не способным на преступление, то это все же не значит, что он считает его совершенно невиновным. Напротив, Трапс виновен во многих преступлениях. Он нарушает супружескую верность, иной раз мошенничает, но тем не менее нельзя утверждать, что вся его жизнь состоит из сплошных измен и обманов. Нет, нет, у него есть свои положительные стороны, даже свои добродетели. Друг Альфредо прилежен, настойчив, верен своим друзьям, старается обеспечить будущее своих детей, в общем и целом — верный гражданин своего отечества, но он подпорчен безнравственностью, как бы слегка подкислен, как это присуще людям заурядным, как это и должно быть им присуще, но именно поэтому он и не способен на большую, чистую, гордую вину, на решительные действия, на ясное, недвусмысленное преступление…

Трапс:

— Клевета, явная клевета!

Он не преступник, а жертва эпохи, западной цивилизации, которая, увы, все больше и больше теряет веру (она становится все туманнее) и которая настолько погружается в хаос, что человек не может уже различить никакой путеводной звезды. В итоге — полная растерянность, одичание, торжество кулачного права и отсутствие подлинной нравственности. Что же произошло сегодня? Этот заурядный человек попал совершенно неподготовленный в руки утонченного прокурора. Его инстинкт завоевателя, его частная жизнь со всеми ее приключениями, жизнь, которая состояла из деловых поездок, борьбы за кусок хлеба и из более или менее безобидных развлечений, — все это вдруг просветилось насквозь, исследованное до конца, вскрытое, ничем не связанные факты оказались связанными, во все внесен логический план, случайное представлено как закономерное, как причина поступков, которые могли и не совершиться, случай превратили в умысел, легкомыслие — в намерение, так что в итоге следствия самым неожиданным образом выскочил в конце концов убийца, как кролик из цилиндра фокусника…

Трапс:

— Это неверно!

Если рассматривать дело Гигакса объективно, не поддаваясь мистификациям прокурора, то приходишь к выводу, что старый гангстер своей смертью обязан самому себе, своей беспорядочной жизни, своей конституции. Чем вызывается болезнь у таких дельцов, хорошо известно: постоянные волнения, заботы, расстроенное супружество и нервы, но собственно причиной инфаркта был сильный фён, о котором упомянул Трапс, фён вообще опасен для сердечников.

Трапс:

— Смехотворно!

Таким образом, здесь безусловно произошел просто несчастный случай. Конечно, подзащитный действовал неразумно, но он, как и все, подчиняется законам деловой жизни, что он и сам все время подчеркивает. Конечно, он готов был убить своего шефа, чего только мысленно не представишь себе, но именно только мысленно, действия, соответствующего этим мыслям, не произошло, и оно не может быть установлено. Признать обвинение было бы абсурдом, и еще абсурднее, что его подзащитный теперь вообразил, будто совершил убийство; он, помимо автомобильной аварии, потерпел еще аварию душевную, и потому он, защитник, просит вынести Альфреду Трапсу оправдательный приговор и т. д. и т. д.

Генерального представителя все больше и больше сердил этот доброжелательный туман, которым обволакивалось его прекрасное преступление, в котором оно тонуло, расплывалось, становилось нереальным, призрачным, продуктом атмосферного давления. Он чувствовал себя недооцененным и поэтому, как только защитник кончил говорить, снова пожелал выступить. Он объяснил, поднимаясь с негодованием, тарелка с куском торта в правой, рюмка «роффиньяка» в левой, что хотел бы, прежде чем будет вынесен приговор, еще раз самым решительным образом подтвердить, что согласен с речью прокурора — при этом у него на глазах выступили слезы, — это было убийство, сознательное убийство, сейчас ему это ясно, речь защитника, напротив, его глубоко разочаровала, даже возмутила, именно у защитника он рассчитывал встретить понимание, надеялся на это, и потому он просит вынести приговор, больше того, просит наказания не из покорности, но из воодушевления, так как впервые этой ночью ему открылось, что значит жить настоящей жизнью — здесь наш бравый запутался, — для чего нужны высшие идеи правосудия, вины и раскаяния, как и те химические элементы и соединения, из которых сварена его искусственная ткань, если употреблять понятия его отрасли; осознав это, он как бы родился заново, во всяком случае, — запас слов вне его специальности у него довольно скудный, пусть его извинят, что он, собственно, едва может выразить то, что думает, — во всяком случае, выражение «родился заново» кажется ему даже недостаточно сильным, не отражающим того счастья, какое охватывает его, кипит в нем.

Так наконец дошло до приговора, который маленький, тоже изрядно опьяневший судья огласил под смех, кряхтенье, вопли восторга и даже попытку запеть (господин Пиле), огласил не без труда не только потому, что забрался на рояль в углу, или, точнее, в рояль, так как перед тем его раскрыл, — сама речь доставляла ему большие трудности. Он запинался, путал или не договаривал слова, начинал предложения, с которыми не мог справиться, пристегивал к ним другие, хотя давно забыл их смысл, но все же ход мыслей в целом еще можно было уловить. Он исходил из вопроса, кто прав — прокурор или защитник, совершил ли Трапс одно из выдающихся преступлений нашего века или он невиновен. Ни одну из этих точек зрения он не может полностью поддержать. Трапсу действительно не по плечу был допрос прокурора, как полагает защитник, и по этой причине он соглашался со многим, что на самом деле происходило вовсе не так, но все же Трапс убил, хоть и не с дьявольским умыслом, нет, только но легкомыслию, бездумности, свойственной тому миру, в котором он живет и действует как представитель фирмы искусственной ткани «Гефестон». Он убил, потому что для него самое естественное — прижать кого-нибудь к стене, идти напролом, к чему бы это ни привело. В мире, через который он проносится на своем «студебеккере», с нашим милым Альфредо ничего бы не произошло, ничего не могло бы произойти, но он оказался так любезен и пришел к ним, в их тихую белую виллу (тут взгляд судьи затуманился, и все последующее он произнес под радостные всхлипывания, прерываемые время от времени взволнованным могучим чиханием, причем его маленькая голова погружалась в громадный носовой платок, что вызывало все возрастающий смех присутствующих), пришел к четверым старым людям, которые осветили его жизнь чистым лучом правосудия, у этого правосудия, правда, несколько странные черты — он знает, знает, знает это, это проступает на четырех морщинистых лицах, отражается в монокле старого прокурора, в пенсне толстого защитника, усмехается беззубым ртом пьяного, уже слегка заикающегося судьи и вспыхивает на лысине отставного палача.

Остальные, нетерпеливо прерывая эту лирику:

— Приговор, приговор!

Это странное, причудливое, отставное правосудие, но это именно правосудие…

Остальные, скандируя:

— Приговор, приговор!

…именем которого он сейчас приговаривает их милейшего, прекраснейшего Альфредо к смерти…

Прокурор, защитник, палач и Симона:

— Хей, ура!

Трапс, тоже всхлипывая от волнения:

— Благодарю, дорогой судья, благодарю!

Хотя юридически приговор основан только на том, что подсудимый сам признал свою вину, но это, в конце концов, самое главное. Поэтому его радует, что он вынес приговор, который так безоговорочно принят подсудимым, человеческое достоинство не нуждается в снисхождении, пусть же наш уважаемый гость радостно встретит увенчание своего убийства, которое, как он надеется, произошло при не менее приятных обстоятельствах, чем само убийство. То, что у заурядного человека обнаруживается лишь случайно, вследствие несчастного случая или как проявление самой природы, как болезнь, закупорка кровеносных сосудов, злокачественная опухоль, здесь выступает как необходимый моральный итог, только здесь завершается жизнь как произведение искусства, обнаруживается человеческая трагедия, озаряется светом, принимает безупречную форму, завершается.

Остальные:

— Конец! Конец!

Да, можно смело сказать: только в акте объявления приговора, который превращает обвиняемого в приговоренного, осуществляется рыцарский жест правосудия, не может быть ничего более высокого, благородного, великого, чем акт, которым человек приговаривается к смерти. Это и произошло. Трапс, этот, может быть, не совсем законный счастливчик, так как, по существу, здесь возможен только условный смертный приговор, от которого он, судья, однако, отказывается, чтобы не вызвать разочарования у их милого друга, — короче, Альфредо сейчас стал им равен и достоин быть принятым в их общество как образцовый участник игры и т. д.

Остальные:

— Шампанского!

Вечер достиг апогея. Шампанское пенилось, веселье собравшихся ничем не омрачалось, все нарастая, даже защитник снова оказался втянутым в атмосферу общей симпатии. Свечи догорали, некоторые совсем погасли, за окном первое предчувствие утра, далекого солнечного восхода, бледнеющие звезды, свежесть и роса. Трапс был в восторженном настроении и в то же время чувствовал себя усталым, потребовал, чтобы его проводили в его комнату, падал с одной груди на другую. Уже только лепетали, все были пьяны, гул наполнял гостиную, бессмысленные речи, монологи, уже никто никого не слушал. Пахло вином и сыром. Генерального представителя, счастливого, усталого, гладили по голове, ласкали, целовали, как ребенка, любящие дедушки и дяди. Молчаливый повел его наверх. С трудом поднимались они по лестнице на четвереньках, на середине застряли, запутавшись друг в друге, не могли двинуться дальше, прикорнули на ступеньках. Сверху из окна падал серый утренний свет, смешиваясь с белизной оштукатуренных стен, снаружи первые шорохи возникающего дня, с далекой железнодорожной станции — свистки и шум маневрирующих паровозов, как смутное напоминание о несостоявшейся поездке домой. Трапс был счастлив, у него не было никаких желаний, чего никогда не случалось в его жизни, жизни мелкого буржуа. Вставали неясные картины, лицо мальчика — его младший, которого он больше всех любил, — потом, в тумане, селеньице, куда он попал в результате своей аварии, светлая лента улицы, которая поднималась по небольшой возвышенности, пригорок с кирхой, могучий шумящий дуб с железными кольцами и подпорками, лесистые холмы, бесконечное сияющее небо за ними, над ними, повсюду, без конца. Но тут молчаливый сдал, забормотал: «Хочу спать, хочу спать, устал, устал», заснул на самом деле, слышал еще только, как Трапс полез наверх, затем упал стул, лысый на мгновение проснулся на лестнице, еще полный снов и воспоминаний о потонувших страхах и минутах, полных ужаса, потом вокруг него, спящего, неразбериха ног — это остальные поднимались по лестнице. Кряхтя и попискивая, разложив на столе пергамент, они нацарапали на нем смертный приговор, составленный необычайно возвышенно, с остроумными оборотами, академическими выражениями, на латыни и старонемецком, затем все отправились наверх, чтобы положить свое произведение генеральному представителю прямо на кровать, в знак приятного воспоминания об их грандиозной выпивке. За окном рассвет, рань, первые голоса птиц, резкие и нетерпеливые. Так они поднялись по лестнице, перелезли через лысого. Один держался за другого, а тот опирался на третьего, все трое пошатывались, шагали с большим трудом, особенно на повороте лестницы, где заминка, отступление, новое продвижение и крушение были неминуемы. Наконец они добрались до комнаты для гостей. Судья открыл дверь, и вся торжественная группа застыла на пороге: в раме окна висел Трапс, неподвижный темный силуэт на равнодушном серебре неба, в тяжелом запахе роз, так окончательно и бесповоротно, что прокурор, в монокле которого отражалось разгорающееся утро, должен был тяжело глотнуть воздух, прежде чем он беспомощно, сокрушаясь о потерянном друге, с болью воскликнул:

— Альфредо, добрый мой Альфредо! Господи, да что же ты вообразил? Ты испортил нам лучшую пирушку!


Загрузка...