Авария, дочь мента (сборник)

Спас ярое око

Запрокинув большелобый детский лик, Иисус пристально смотрел в глаза склонившегося к нему человека. Человек не смотрел в глаза Спасителю, он так же пристально разглядывал золотистый фон над его плечом, трогал грубыми пальцами пурпурную ризу и поднятую для благословения тонкую руку.

За окнами гудел, не умолкая, Новый Арбат.

– Чистая семнашка, а, Бегун? – хозяин Спаса – Лева Рубль – суетился вокруг, разливал джин по стаканам. – Может, рубеж восемнадцатого. Но я думаю – семнашка.

– Да… семнадцатый… – эхом откликнулся Бегун, не отрываясь от иконы. Отодвинул стакан: – Я за рулем… Чего стоит?

– Да ладно, по двадцать грамм, символически. Ни один мент не унюхает. Обмоем Спасителя! Ты когда последний раз семнашку в руках держал, а? Нет, ты посмотри, письмо какое! Северная школа!

– Да… Северок… – согласился Бегун. – Почем ставишь?

– Пять деревень прошел – пусто! Все вымели. Я уже поворачивать хотел, а в шестой вдруг бабуля из чулана его вытаскивает! Сотню заломила. Все умные стали. Целый день бабульку поил, до полтинника опустил. Тебе за двести отдам. Представь, она из чулана задом пятится, я только изнанку вижу – думаю, начало двадцатого, и на том спасибо. А она как повернулась, веришь – чуть не заплакал…

– Шутишь, Лева, двести, – удивился Бегун. – Она все пятьсот тянет, – он понюхал икону, перевернул, осмотрел древнюю рассохшуюся доску и клинья.

– Ну, пятьсот – перебор, а за триста в момент уйдет, – сказал довольный Рубль. – Тебе по старой дружбе. Коньячку выставишь еще. Я же знаю, у тебя с деньгами напряг. Наваришь немножко… Что, с обновкой тебя? – Он занес пятерню, чтобы ударить по рукам.

– Значит, семнадцатый… – задумчиво сказал Бегун.

– Чистая семнашка! – подхватил Лева.

– Северная школа… – покачал головой Бегун.

– А сохранилась как!

– И сохранилась на удивление… – Бегун вдруг с силой рванул ногтями по иконе, прямо через Христов детский лик, сдирая краску, и с размаху сунул руку в аквариум. Меченосцы и гуппи прыснули в стороны.

– Ты за кого меня держишь?! – заорал он. – Я лох тебе? Ты не обознался, милый? Меня Бегун зовут! Я за досками ходил, когда ты сиську сосал! Вот твой семнадцатый! – Он сунул Левке под нос окрашенные акварелью пальцы и брезгливо вытер их о белые обои. – Тут родного письма не осталось! На Арбате неграм свою мазню толкай!

Рубль сразу скис.

– Ты что, шуток не понимаешь?…

– Шутник, твою мать! Шолом-Алейхем! Я из Кожухово перся твой новодел смотреть! – Бегун пошел к дверям.

– Ну, извини. – Лева плелся следом. – Пустой вернулся. Сам знаешь, сказки это – про бабулек с семнашками. Голые деревни. Все прочесали по сто раз. Нет больше досок в деревнях. А если что осталось – ни за какие тыщи не отдают…

Бегун открыл старый амбарный засов на двери.

– А если и появится приличная доска – что толку! У тебя таких денег нет и не будет… – негромко добавил Лева.

Бегун остановился за порогом. Глянул на Левкину простоватую физиономию, невинно моргающие глазки за расплющенной переносицей: что-то не похожи были эти темные речи на Леву, прозванного Рублем за то, что ради копеечного навара тащил в Москву даже самые дешевые иконы, которые порядочные досочники по древнему обычаю бросали в реку…

Бегун вернулся, задвинул засов обратно.

– Показывай.

Рубль плотно закрыл дверь комнаты, выдернул из розетки телефонный шнур, достал из-за шкафа ободранную хозяйственную сумку и начал выставлять на диван иконы:

– Николаша… Мамка с лялькой… Жорик… Благовест…

Бегуну показалось, что по комнате заиграли цветные блики: темные доски будто светились изнутри, сияли ризы, лучились золотые нимбы, а застывшие лики хранили тепло человеческого лица.

– Шестнадцатый, московское письмо…

– Вижу, не слепой… – досадливо отозвался Бегун. Он склонился над досками, любовно поглаживая посеченные кракелюром краски. – Слушай, Рубль, ты хоть понимаешь, что это – красиво!

– Я понимаю, почем это пойдет там на любом аукционе, – усмехнулся Лева, кивнув головой в пространство. – Тебе отдал бы за пятнадцать штук зеленых.

– Чего так дешево? – теперь уже искренне удивился Бегун.

– По старой дружбе. Пусть товарищ наварит, а я порадуюсь.

Бегун разогнулся, внимательно посмотрел на Рубля.

– Добрый ты что-то сегодня… Откуда это? Церковные?

– А тебе не все равно? Где было, там уже нет.

Бегун с сожалением последний раз обвел взглядом иконы.

– Воровать, Лева, – грех. А из храма – тем более, – сказал он. – Я никогда краденого в руки не брал и тебе не советую. Будешь ты, Рубль, гореть в геенне огненной.

– Ага. С тобой в одном котле, – сказал Левка ему вслед. – Прости, Господи! – торопливо перекрестился он на разложенные доски и принялся запихивать их обратно в драную сумку.

Бегун подъехал к школе, втиснулся на своей заслуженной «единичке» в длинный ряд иномарок, между двумя «мерседесами», сияющих полированными до зеркального блеска боками. Дюжий охранник, стоящий у ворот с рацией в руке, покосился на его некрашеный, в рыжей грунтовке капот и отвернулся, с приторной улыбкой прощаясь с разбегающейся после уроков малышней. За фигурной кованой оградой стучали мячи, старшеклассники играли в теннис в форменных белоснежных шортах и юбочках. Тренер, полуобняв толстоногую девицу, водил ее рукой в воздухе, показывая, как встречать мяч слева, будто вальс с ней танцевал.

Бегун ждал, посматривая на ворота. Внезапно распахнулась дверца, Лариса решительно села рядом, достала сигареты из сумочки, нервно закурила.

– Я была у директора, – не здороваясь, сказала она.

Бегун нахально, откровенно разглядывал бывшую жену – пестрые кальсоны – как их там… а, легинсы, длинный свитер, модная короткая стрижка вкривь и вкось – неровные черные пряди будто зализаны на лбу. Шикарная женщина. Хотя, пожалуй, чересчур смело для сорока лет.

– Хорошо выглядите, мисс Дэвидсон. Калифорнийский загар? – он провел пальцем по загорелой щеке, Лариса досадливо дернула головой.

– Я была у директора, Беглов, – повторила она. – У тебя долг за первое полугодие. Ты до сих пор не заплатил за второе! Ты дождешься – они выгонят Павлика посреди года, он пойдет учиться в районную школу с бандитами и малолетними проститутками!

– Это не твои проблемы.

– Это мои проблемы! Это мой сын! Я хочу, чтобы он учился в нормальной школе и жил в человеческих условиях! Ты не можешь даже заплатить за школу! А после школы он сидит один в этой вонючей коммуналке, потому что тебя никогда нет дома, и боится выйти во двор!

– Сначала ты отняла у меня квартиру, – заводясь, повысил голос Бегун, – потом забрала все, что у меня было, а теперь я же виноват!

– Я ничего не украла! Это плата мне за десять лет скотской жизни! – закричала Лариса. – За десять лет страха! Я ничего не помню из десяти лет, только страх! Страх! Что сейчас опять позвонят в дверь, – она заплакала. – А эти допросы на Лубянке по восемь часов, с грудным Павликом на руках, пока ты бегал от них по стране!

– А когда были деньги – все казалось нормально, правда? Все хорошо было… Слушай, что ты от нас хочешь? Роди себе другого и успокойся. Или твой старый козел уже не может ничего? У мистера Дэвидсона стрелка уже на полшестого? Мистер Дэвидсон очень важный, он такой важный, он – important! – с удовольствием сказал Бегун.

Лариса, зло сжав губы, ударила его по щеке.

– А хочешь, я помогу? – веселился Бегун. – Пусть он меня наймет! Я недорого возьму, по старой дружбе!

Лариса влепила ему еще пощечину. Охранник у школьных ворот давно с интересом наблюдал за немой сценой в машине.

– У Джеймса кончается контракт, – Лариса бросила намокшую от слез сигарету и прикурила новую. – Мы уедем до Нового года. Учти, я без Павлика не уеду! Если ты ему добра хочешь – пусть он вырастет в цивилизованной стране, в здоровой стране, среди нормальных людей!

– Он живой человек. «Отдай – не отдам»! Пусть сам решает.

– Что он может решить! Он не видел той жизни! А ты его настраиваешь против Джеймса! И против меня!

– Ну что ты, я рассказываю ему про тебя добрые сказки, – сказал Бегун. – Ему не нужно знать, что его мама – проститутка.

Лариса снова размахнулась, но Бегун перехватил ее руку и сильно сжал:

– Хватит!.. Ведь не обязательно каждый день продаваться за сто грин – лучше один раз, но дорого…

Лариса торопливо освободила руку, вытерла слезы и выскочила из машины навстречу сыну. Павлик появился из ворот в компании одноклассников – на полголовы ниже ровесников, щуплый, ушастый.

– Привет, мам… – он поцеловал мать в щеку.

– А я за тобой, – весело сказала Лариса. – Джеймс сегодня дома, он будет рад тебя видеть. Пообедаем. Джеймс для тебя новые игры купил, целую дискету, ты таких еще не видел… – Лариса открыла дверцу «мерседеса». – Садись.

Павлик нерешительно глянул на сверкающий вишневой краской «мерседес», потом через плечо на одноклассников, на отца – и опустил глаза.

– Папа обещал, мы сегодня рисовать будем… Я в субботу приеду, мам, как всегда… – он сел к отцу.

«Жигули» и «мерседес» одновременно сдали задом в разные стороны и на мгновение встали лоб в лоб. Лариса выкрутила руль, объехала Бегуна и, с места набрав скорость, помчалась по узкой улице. Бегун выехал на Садовое. Павлик молча сидел рядом. Потом, не глядя на отца, сказал:

– Ты только не обижайся, пап, ладно? Ты не подъезжай к школе, я лучше пешком буду ходить. Ребята смеются…

По Кожухову, забытому Богом и мэром. Бегун рулил, как на фигурном вождении – змейкой, объезжая глубокие выбоины с непросыхающей грязью. По одну сторону улицы до горизонта тянулись задворки автозавода – горы железного хлама, козловые краны, катушки с кабелем, по другую – шлакоблочные клоповники, такие же прокопченные, как заводские корпуса. За дощатым столом мужики пили пиво и забивали козла, пацаны гоняли ободранный мяч.

Посреди двора стоял джип с зеркальными окнами. Когда Бегун остановился у подъезда, из джипа вышли двое, одинаковые, как оловянные солдатики, в спортивных костюмах, черных штиблетах и белых носках.

– Ты Беглов? – выплюнув жвачку, спросил один.

– Ну? – нехотя отозвался он.

– Дмитрий Алексеевич велел заехать.

По их тупым рожам видно было, что если Дмитрий Алексеевич велел, то они доставят Бегуна коли не своим ходом, то волоком. Бегун посмотрел на сына. Тот уныло опустил стриженую голову.

– Ты же обещал, пап…

– Я скоро. Ты краски пока раскладывай. – Бегун сел в джип.

В просторной квартире Дмитрия Алексеевича от прихожей до дальней комнаты, куда сопроводили Бегуна оловянные солдатики, висели по стенам доски, деревянные церковные распятия со Спасителем в человеческий рост, коллекция металлопластики за стеклом – эмалевые кресты и складни размером от ногтя до полуметра. Светильники, мебель до последнего пуфика, ручки и петли на дверях – сплошь антиквариат, даже спичечный коробок на столе – и тот в серебряной оправе. В углу сложена была изразцовая печь.

Дмитрий Алексеевич, раздобревший, с изрядным уже брюшком, не вставая, протянул руку.

– Здорово, Царевич! – нарочито громко поздоровался Бегун и уселся в кресло напротив. – Чего звал?

Царевич кивнул, и оловянные солдатики исчезли за дверью.

– А ты не знаешь? – спросил он. – Когда с долгами разбираться будем? – он выложил на столик пачку торопливых расписок. – Я жду, даже проценты не накручиваю по старой дружбе. Но надо ж совесть иметь, Бегун!

– Нет денег, Дима. Появятся – отдам, сколько смогу… Я Владимирскую обошел – двенадцать деревень, Тверскую, Архангельскую, Тулу, Вятку. Никогда столько за год не нахаживал. Рубль Новгородскую по новой прочесал – нет досок, новоделы одни. Все разграбили…

– А кто грабил? Ты же все и вычесал! А я, значит, виноват, я должен с этими бумажками вместо денег сидеть! – взмахнул Царевич расписками. – Подтереться мне ими, что ли?!

– Ты лучше посчитай, сколько ты на мне нажил! – Бегун вскочил, указал на доски по стенам. – Это мое! И это мое! Никола – мой! Праздники – мои! Эту мамку я три года выпасал – сколько ты за нее заплатил, помнишь? Я по уши в грязи лазил, а ты жопу от стула не оторвал. Я в сарае на дровах спал, а ты водку с фирмачами жрал, всех трудов – доски им в чемодан положить и до машины поднести!

– У каждого свое дело, и каждый за свое дело получает…

– На Лубянке мы с тобой по одному делу шли. И получили бы поровну!

– Ты вспомни еще, что при батюшке-царе было! Времена давно другие. Все как люди живут, – развел руками Дима. – У Пузыря три магазина в Германии, Миша Муромец банкиром стал, Леня Самовар – советник министра культуры, советует чего-то за культурные бабки. Я ведь предлагал тебе в дело со мной идти, только работать надо было, реальные бабки крутить. Так нет, ты у нас вольный художник!

– Был художником, – буркнул Бегун.

Запищал телефон на столе, тотчас включился автоответчик и елейным голосом Димы попросил оставить информацию или номер, по которому хозяин непременно перезвонит сразу по прибытии.

– Опять я виноват… Сидел бы ты в своей Репинке, рисовал доярок и сосал лапу, – сказал Царевич, прислушиваясь к взволнованному далекому голосу, который беседовал с автоответчиком о таможне и контейнерах. – Нажил я на нем!.. Ты на меня молиться должен. Ты вспомни, что ты имел! А что бабе все оставил – дураком был, дураком и помрешь.

– Иначе бы она сына не отдала.

– Это твои проблемы, – отмахнулся Дима, схватил трубку и заорал: – Мне насрать на твою таможню, понял, насрать! Если завтра контейнеров не будет – я тебя раком поставлю! Я тебе хрен на пятаки порублю, ты меня понял?! Там полмиллиона моих денег!

Он швырнул трубку.

– Коз-зел! Одни козлы кругом, человеческих слов не понимают… Значит так, Бегун: месяц тебе сроку, делай что хочешь. Продавай комнату – штук пять грин она потянет, продай машину…

– А где я жить буду?! Я же не один…

– Это твоя головная боль. Иначе я с тобой по-другому разговаривать буду.

– Даже так? – удивленно сказал Бегун.

– А как ты хочешь? – Дима, показывая, что разговор окончен, толкнул дверь. Сидящие в холле оловянные солдатики вскочили.

Бегун стоял, глядя под ноги. Поднял голову:

– Слушай, Царевич… дай пятнадцать штук.

– Правда, обнищал, – Дима усмехнулся и вытащил бумажник.

– Пятнадцать тысяч долларов, – сказал Бегун.

Глаза Димы вспыхнули хищным блеском.

– Доски? Сильвер?

– Отдам все сразу. С процентами.

Некоторое время Дима пристально смотрел на Бегуна. Потом открыл вмонтированный в стену сейф и бросил на стол одну за другой три плотные зеленые пачки в банковской обертке.

– Смотри, Бегун! – сказал он. – Это больше, чем ты сам стоишь, вместе с твоей халупой и драндулетом. Пацаном отвечать будешь.

Бегун сунул деньги в карман и молча вышел.

– …Святой Георгий Победоносец со змием. Третья четверть шестнадцатого века… Святой Николай-угодник. Первая четверть семнадцатого века. Школа Оружейной палаты… Богоматерь с Младенцем. Конец шестнадцатого – начало семнадцатого. Тоже Москва… – закончил Бегун. – Ну, дай Бог! – он перекрестился вслед исчезнувшим в кейсе иконам. Вопросительно глянул на Мартина.

– Я неверующий, – усмехнулся немец, альбинос с рыжими ресницами и красноватым лицом. – Я был секретарь Союза немецкой молодежи в Берлине, – он закрыл портфель на цифровой замок. Дело было закончено, он нетерпеливо оглянулся в темной комнате Бегуна с обшарпанной мебелью, собранной по знакомым.

– Теперь слушай, Мартин, – начал Бегун, – если, не дай Бог, что-то случится…

– Я купил иконы на Арбате. Продавца не знаю. Про тебя не назову, потому что преступный сговор карается больше. Статья семьдесят восемь – до десять лет с конфискация, – закончил Мартин. – Я слышу это каждый раз. Сначала молитву, а потом это… Аукцион двадцать восьмое март, другой день я получил деньги, второе апреля я с деньги в Москве. Все.

«Единичка» Бегуна мчалась по Минской бетонке мимо голых весенних полей, черных безлистых лесов и увязших в грязи деревень с обветшалыми церквями. Бегун курил одну сигарету за другой, газовал, стараясь не упускать из виду синий фургон немецкой диппочты.

Фургон поднялся на холм и исчез за гребнем. Перевалив через гребень, Бегун ударил по тормозам: на спуске была авария, тяжелый «вольво» влетел капотом под тележку выворачивающего с проселка трактора, а следующая машина вбила ее еще глубже, так что тележка села верхом на крышу. Все были живы, слава богу, но машины перегородили трассу. Как ни притормаживал Бегун, он подкатился к самому фургону. Мартин быстро глянул на него в боковое зеркало и отвернулся к напарнику.

Гаишник разбирался с пьяным трактористом – тот едва стоял на ногах и мелко пританцовывал, чтобы не упасть, но упрямо рвался оказать первую помощь пострадавшим. Второй инспектор пропускал встречные машины. Потом махнул жезлом в другую сторону.

Фургон набрал скорость и помчался, обгоняя по нескольку машин сразу. Бегун шел следом, выжимая последние силы из старенького мотора, пытаясь не отставать слишком далеко. Вскоре фургон свернул на заправку. Бегун проехал мимо, за поворотом сбросил скорость, поглядывая назад в зеркало. Курьеров не было. Бегун забеспокоился, поплелся совсем уже шагом и, наконец, встал на окраине Вязьмы у табачного киоска, вышел и принялся деловито изучать небогатый ассортимент.

В стекле киоска он увидел синий фургон, тот остановился у него за спиной. Мартин, вытаскивая на ходу деньги, подбежал, купил пачку «Мальборо», тут же прикурил. Склонившись на мгновение над зажигалкой, прикрыв огонь и лицо ладонями, он в бешенстве прошипел:

– Какой черт ты тащишь за мной, как идиот! Иди назад! – и побежал обратно.

Бегун покурил в машине – и двинулся следом. Теперь он отпустил фургон так далеко, что только изредка с верхушки холма видел впереди курьеров. Когда фургон выходил из своего ряда на обгон, Бегун жался вправо, воровато прячась за попутками.

В сумерках они подъехали к таможне на белорусской границе. Фургон подкатил прямо к полосатому шлагбауму, Бегун встал в очередь машин, ожидающих досмотра. Пограничники быстро, вполглаза проверяли паспорта, таможня шмонала багажники.

К фургону подошел пограничник, взял у Мартина документы, глянул на дипломатические красные номера. Мартин протянул уже было руку за документами, но пограничник отступил на шаг и крикнул что-то в сторону КПП. Оттуда появились два офицера и штатский.

Бегун наблюдал из машины, вцепившись в руль, не замечая, что ногти впиваются в потные ладони. Он не слышал слов, но по активным жестам понимал, что пограничники требуют открыть фургон для проверки, а Мартин возмущается и грозит международным скандалом.

Пограничники вскрыли опломбированную дверь. Внезапно рядом возникли телевизионщики со светом и камерой. Штатский, стоящий чуть сбоку, чтобы не попасть в объектив, уверенно указал на один из ящиков в кузове, его открыли и начали выставлять перед камерой у колес фургона доски: Победоносца, Богоматерь, Николая-угодника…

Оцепеневший Бегун сидел в машине, все ниже склоняясь вперед, будто прячась за рулем. Сзади раздался резкий сигнал. Бегун дернулся всем телом, как от выстрела над головой, и огляделся – очередь продвинулась далеко вперед, он сдерживал колонну.

Он выкрутил руль, развернулся и медленно поехал обратно, каждую секунду ожидая окрика в спину.

Звонкий голос Павлика заученно рапортовал в коридоре:

– Папы нет дома. Когда вернется – не сказал. Если вы хотите что-нибудь ему передать, я запишу…

Бегун лежал на диване, курил, пусто глядя в потолок с желтыми потеками.

Вернулся Павлик.

– Пап, хватит курить. У меня глаза щиплет.

– Кто звонил? – не двигаясь спросил Бегун.

– Дядька какой-то. Просил тебя завтра без пяти три приехать в Министерство безопасности. Восьмой подъезд. Встречать будет Пинчук Иван Афанасьевич, – протянул он листок со своими каракулями.

– Пинчер, кто же еще, – усмехнулся Бегун. – С вещами?

– С какими вещами?

Бегун сел, загасил сигарету.

– Могли бы и машину прислать, – сказал он. Притянул к себе сына, уткнулся ему носом в стриженую макушку.

– Ты что, пап? – Павел осторожно освободился.

– Ничего. Все нормально… Ты собирайся, поедем к бабушке. Поживешь у нее несколько дней, хорошо?

Бегун в старом пиджаке, стоптанных ботинках, с обшарпанным портфелем в руке открыл тяжелые двери Лубянки. В холодном мраморном холле стоял рядом со стеклянной будкой дежурного Пинчер – седой, коротко стриженный, с брюзгливым, в глубоких складках лицом. Внешне Пинчер больше походил на бульдога-медалиста.

Бегун остановился на ступеньку ниже.

– Здравствуйте, гражданин следователь.

– А, Беглов? – откликнулся Пинчер. – Явка с повинной?

– Я вообще не понимаю, в чем дело? Опять недоразумение какое-то… – начал было Бегун.

– Да? – равнодушно сказал Пинчер. – А чего пришел?

– Как?… – растерялся Бегун. – Сами же вызвали…

Пинчер развернул список.

– А, да-да… Это не я, это твой приятель тебя хочет видеть, из Переславского музея, – кивнул он на дверь. В холл вбежал, запыхавшись, старый приятель Бегуна Гриша Переславский, худой сорокалетний мальчик с неровной разночинской бородкой.

– Здрасте, Иван Афанасьевич, – подкатился он к Пинчеру с протянутой рукой. – Здорово, Беглов! – Он кинулся обнимать, тормошить Бегуна. – Пропал, скотина, без чекистов не найдешь! Переехал, что ли? Слушай, тут такое дело: мы через Министерство культуры у ГБ иконы выпросили, конфискованные, для музея. Надо выбрать, что поинтереснее. Я подумал: может, ты чего присоветуешь. Заодно повидаемся. Сколько – лет восемь не виделись? И тебе интересно: представляешь, в ЧК – туристом! – захохотал он.

Бегун вдруг расслабленно обмяк, не зная – то ли смеяться, то ли материть Гришку. Он обернулся к Пинчеру – тот с усмешкой наблюдал за ним.

– Так вы теперь… – начал Бегун.

– Я теперь начальник хранилища, – ответил Пинчер. – Имею я право на спокойную старость? Не до пенсии же за вами бегать… – он деловито глянул на часы. – Все собрались? Епархия здесь?

– Здесь, – откликнулись трое священников, длинноволосые, в цивильных старомодных костюмах. Бегун их не заметил поначалу.

– Третьяковка?

– Это мы, – подтянулись ближе две тетки в очках на пол-лица, сильно крашеные и чопорные – типичные кандидатки-искусствоведки, музейные злобные крысы.

– Прошу. – Пинчер первым двинулся в глубь здания.

Они спустились в подвал, – Бегун потерял счет подземным этажам, перекрытым стальными дверями, как отсеки подводной лодки, – миновали несколько внутренних постов и после очередной проверки документов дежурный лейтенант открыл наконец перед ними бронированную дверь в хранилище вещественных доказательств.

В первом зале стояли на стеллажах сотни магнитофонов всех существующих на свете фирм, от карманных плеерков до многоэтажных музыкальных центров, видаки и видеокамеры, фотоаппараты и микроволновые печи – все, что создала цивилизация для облегчения бренного человеческого бытия, – с наклеенными вкривь и вкось инвентарными номерами, сотни телевизоров отражали в погасших экранах неяркие лампы и фигуры редких здесь гостей;

в другом были собраны достижения человеческого разума в деле уничтожения себе подобных – лежали снопами сабли, шпаги и палаши – грубоватые боевые и затейливые наградные с Георгием на рукояти, с золотой и серебряной насечками, стояли в козлах инкрустированные перламутром фузеи и новенькие калашниковы, мушкеты и гранатометы, булавы и базуки;

в третьем сияли золотом на ультрамарине китайские вазы, матово светился кузнецовский фарфор, посверкивал гранями немецкий хрусталь;

в следующем громоздились друг на друге сейфы с драгоценностями, а ювелирка попроще внавал лежала в ящиках с номером дела, как в пиратских сундуках.

Наконец процессия остановилась в зале, где от пола до потолка, как дрова в поленнице, сложены были иконы…

Бегун с горящими глазами, забыв обо всем на свете, копался в залежах досок, рассматривал то в упор, то на вытянутых руках, отставлял лучшие. Рядом толклись святые отцы и третьяковские крысы, молчаливо тесня друг друга плечами, стараясь первыми схватить хорошую икону.

– Ты посмотри, а? – Бегун в восторге показал Грише доску. – «Сошествие во ад»! Палех, Гриша, чистый Палех! Я за двадцать лет такого не видел. Ведь каждый лик прописан!

– А это? – Гриша показал в ответ «Вознесение».

– Ординар! – отмахнулся Бегун. – Я десять таких тебе достану… Гриша! Ты глянь! – тут же повернулся он с новой доской. – Спас Мокрые власы! Нет, ты глянь – светится! Ей-богу, светится!

– Да куда еще! Уже пять, – указал Переславский на отставленные иконы.

– А шестая не проскочит?

– По разнарядке пять: три восемнадцатого, две семнашки.

– Эх-х… – Бегун с сожалением оглядел отобранные доски, помедлил и, как от сердца отрывая, убрал «грешников» обратно на стеллаж.

Между тем епархия сцепилась с Третьяковкой. Они одновременно схватили новгородскую Богоматерь и теперь ожесточенно рвали ее друг у друга из рук.

– Я первая увидела!

– Нет, мы первые взяли!

– Я хотела взять, вы меня оттолкнули! Другим проповеди читаете, а тут толкаетесь! Я женщина, в конце концов, могли бы уступить!

– Возьмите другую!

– Сами возьмите!

– Место иконы в храме! Все растащили по запасникам, семьдесят лет таскали и здесь лучшее хватаете!

– У нас ее люди увидят!

– Это намоленная икона, на ней благодать Божья!

– Вы ее продадите вместе с благодатью, чтоб зарплату себе платить!

– Даже если продадим – это угодней Богу, чем у вас будет висеть!

И те и другие взывали к Пинчеру о справедливости. Тот не вмешивался ни в отбор досок, ни в конфликты, молча стоял в стороне, с иронической усмешкой наблюдая за сварой.

Бегун под шумок повернулся к другому стеллажу, вытащил верхнюю доску – и чуть слышно присвистнул. Даже если ошибиться лет на сто – никак не позже шестнадцатого века подписная Троица, вещь не просто редкая – уникальная. Бегун быстро оглянулся – остальные были заняты скандалом, грозящим перейти в рукопашную. Троица была примерно одного размера с уже отобранным Спасом. Бегун незаметно отодрал от обеих досок клейкие ленты с номерами и поменял местами. И тут же на его пальцы легла жесткая рука. Еще мгновение назад скучавший поодаль Пинчер ласково улыбался ему, глядя в упор ледяными глазами.

– А теперь сделай, как было, – негромко приказал он. – И запомни: коза щиплет травку там, где ее привяжут. Французская пословица…

Когда были заполнены необходимые документы, он проводил нагруженных досками посетителей до дверей хранилища – святые отцы и женщины из Третьяковки доругивались на ходу – и вызвал сопровождающего.

– А вашего консультанта я задержу на пять минут, – неожиданно сказал он Грише. – Мне тут тоже совет нужен.

Они вернулись с Бегуном под гулкие своды хранилища.

– Извините, Иван Афанасьевич, – виновато развел руками Бегун. – Сам не знаю, как это я… Бес попутал…

– Тут многих бес путает, – отмахнулся Пинчер. – У меня новые поступления – помоги атрибутировать.

– О чем разговор, Иван Афанасьевич! Для вас лично и для родного ЧК – в любое время дня и ночи… – Бегун осекся, потому что Пинчер начал выставлять со стеллажа иконы из дипкурьерского фургона.

– Ну? – Пинчер, улыбаясь, внимательно смотрел ему в глаза.

– Святой Георгий Победоносец со змием… Третья четверть шестнадцатого века. Москва… – медленно начал Бегун. – Богоматерь с Младенцем. Конец шестнадцатого – начало семнадцатого…

– Удивил ты меня, Беглов, – со вздохом перебил его Пинчер. – Я ведь тебя уважал… По долгу службы гонял и посадил бы тогда, если б смог – но уважал. Ты один с фарцовой шушерой не вязался, доски на китайские презервативы вразвес не менял. Ходил себе по деревням, не украл ни разу, бабок не обманывал. В каждом деле есть художники… И вдруг – контрабанда.

– Я же сказал – тут недоразумение… – промямлил Бегун.

– Да ты не волнуйся, я ведь уже не следователь… И Шмидт тебя не назвал как соучастника… пока…

– Я не знаю никакого Шмидта…

– Ну разумеется, – понимающе кивнул Пинчер. – Но я не о том. Просто удивил ты меня, – он отправил доски на место и кивнул: – Пойдем.

Бегун поплелся за ним. Он не понимал, к чему Пинчер устроил этот вернисаж и, главное, – удастся ли выйти на свет Божий или, не поднимая на поверхность, его подземным лабиринтом отправят в камеру.

Пинчер остановился в хранилище драгоценностей, выбрал из громадной связки ключ и открыл сейф. Достал из серебряного кубка початую бутылку коньяка. Огляделся, выбирая достойную посуду, и протянул Бегуну высокий золотой бокал, оплетенный по кругу виноградной лозой из рубинов и изумрудов, второй такой же взял себе.

– Фаберже, – сказал он. – Подарок Николая императрице к последнему Рождеству. Бесценные вещицы.

– У кого конфисковали?

– Меньше знаешь – дольше живешь, – ответил Пинчер. – Ну, со свиданьицем.

Они выпили под глухими каменными сводами.

– Удивил… – опять покачал головой Пинчер. – Разбогатеть решил? Или с деньгами приперло? Ходить перестал?

– Всю осень ходил, – сказал Бегун. – Нет ничего. Вычистили всю Россию.

– Это ты зря, Беглов. Россия неисчерпаема… Просто все почему-то думают, что Россия – вот посюда, – рядом стояла чужеродная в этой сокровищнице, аляповатая, но довольно точная карта Советского Союза из полудрагоценного камня с золотой надписью «Дорогому Леониду Ильичу от имярек» – и Пинчер провел рукой по яшмовому Уральскому хребту. – А Россия – вот она, – он двинул руку дальше, по малахитовым лесным просторам. – Сибирь! Дремучая. Нечесаная…

Бегун молчал, он не понимал, куда клонит Пинчер. А тот снова разлил коньяк по императорским бокалам.

– В Гражданскую здесь ходил отряд ЧК, по указу от 22 февраля восемнадцатого года. Знаешь такой указ?

– О конфискации церковных ценностей?

– Вот именно… Письмом тогда никто не интересовался, брали только серебряные оклады, золото. Ну а в революционном порыве иногда перегибали палку: кресты сшибали, иконами печь топили. Командовал отрядом мой дед – Пинчук Иван Лукич. Меня в его честь Иваном назвали… Летом восемнадцатого он пришел в село Белоозеро. Вот сюда, – Пинчер указал точку за голубым амазонитовым Байкалом, в верховьях топазного Витима. – Говорят, богатый там храм был, хоть и в глуши. С чудотворной иконой. Местный Иерусалим. На праздники богомольцы за двести верст туда шли… А потом отряд исчез. Бесследно. Со всем конфискованным грузом. И село исчезло. То есть избы остались – люди исчезли. Скорее всего, белозерцы отбили свои святыни обратно и ушли в тайгу. Народ там крутой, белке за сто шагов пулю в глаз кладут.

– Послали бы экспедицию.

– Были экспедиции. Пустое дело. Там не экспедиция нужна, а хороший ходок. Который и разговорит, и выпьет, за вечер лучшим другом станет… Не могут же они восемьдесят лет в тайге сидеть. Должны у них быть какие-то контакты с большим миром… Вот ты и пойдешь.

Бегун отпил еще глоток, затягивая время, недоверчиво поглядывая на Пинчера.

– А вам это зачем? – наконец спросил он.

– А я, Беглов, за сорок лет своей собачьей службы – вы ведь меня Пинчером звали, а? – заработал только кипу грамот, которыми даже в сортире не подотрешься: бумага жесткая – и пенсию: с голода не сдохнешь, но и досыта не наешься. А кого я гонял, те на «мерсах» катаются. Обидно, Беглов! Привезешь доски – поделишься со стариком. Я много не возьму – всего-то процентов девяносто, – Пинчер невинно развел руками: такая, право, малость. – Заодно и про деда узнаешь. Хоть могила где?… Да и тебе лучше будет исчезнуть на какое-то время. И Рубля возьми. Он ходок еще тот, но пусть глаза не мозолит в Москве…

Бегун задумчиво смотрел на бескрайнюю малахитовую тайгу, плывущую под крылом кукурузника. Ярко зеленели верхушки сосен, на северном берегу реки, на припеке уже протаяла прошлогодняя трава, но сама река была покрыта прочным льдом, а в сумрачной глубине леса лежали не тронутые солнцем сугробы.

Тесный салон кукурузника был забит ящиками и почтовыми мешками, для Бегуна с Рублем остался только краешек скамьи у самой кабины. Левка, по уши заросший черной щетиной, мятый, с погасшими глазами, безвольно покачиваясь, бормотал в пространство:

– Букачача… Думал ли ты, Лева, что тебя занесет в Букачачу? Разве можно жить в городе, который называется Букачача? Если бы я родился в Букачаче, я удавился бы, не выходя из роддома… Интересно, как у них бабы называются – букачашки? Бегун, ты хотел бы трахнуть букачашку?

– Заткнись. Достал уже, – сказал Бегун, не отрываясь от иллюминатора.

– Я понимаю: ты влетел на пятнадцать штук, а за что я страдаю? Я мог бы пересидеть этот месяц на даче в Опалихе у девушки Тамары и не знать ничего про город Букачачу. Я не хочу больше болтаться по букачачам, я хочу лечь в свою ванну и спокойно умереть…

Первый пилот Петрович, пузатый, как языческий бог плодородия, поманил Бегуна в кабину.

– Гляди! – указал он, снижаясь к самым верхушкам. – Белоозеро! Вон само озеро, а там село.

Изогнутое серпом озерцо было заметено снегом, у кромки леса торчали коньки крыш и полусгнившая маковка деревянной церкви. Потревоженный треском мотора, выскочил из избы тощий медведь и ломанулся в лес.

– Так восемьдесят лет пустое и стоит… Говорят, под Рождество кто-то в церкви свечи зажигает. Брешут, наверное.

– А ты тут людей не видал? – крикнул Бегун.

– Мы тут не летаем. Из-за сопок вон, – указал Петрович на невысокий горный кряж, – восходящие потоки бьют. Меня раз, как мяч, зафутболило – кувыркался, едва откренил. Тут, знаешь, какие ветры бывают? Сел как-то, роженицу взял. А взлететь не могу – ветер жмет. И время не терпит: орет уже. Так на лыжах и пилил сто пятьдесят верст по реке… На черта они тебе сдались, белозерцы?

– Материал для кандидатской собираю. Песни, частушки…

– Так что ж ты сразу не сказал? – оживился Петрович. – Я тебе на докторскую спою! – и заорал, поводя штурвалом, выписывая коленца над тайгой:

он заложил лихой вираж. Рубль в салоне слетел со скамьи на пол.

– Слушай, давай я тебя в Рысий Глаз заброшу! Все равно по пути. Там сейчас заимщики пушнину сдают – у них спросишь, они тайгу лучше, чем ты свою бабу, знают, до последнего пупырышка. Если чего и в самом деле есть – расскажут…

– Куда летим? – уныло спросил Рубль, когда Бегун вернулся и сел рядом.

– В Рысий Глаз.

– Думал ли ты, Лева, что тебя занесет в Рысий Глаз?… Бегун, ты хотел бы трахнуть рысеглазку?…

Рысьим Глазом назывался десяток крепких рубленых изб, затерянных в глухой тайге. Со двора избы занесло вровень с крышей, а улица между ними, выходящая к реке, была продавлена в глубоком снегу траками вездеходов. Кукурузник сел на лед реки и выкатился на берег, прямо к крайним домам. Петрович остался у самолета распорядиться выгрузкой. Бегун направился к заготконторе, у дверей которой выстроились разноцветные «Бураны» с санями-прицепами и лежали в ожидании хозяев лайки. Рубль плелся следом.

В накуренной до синих сумерек избе было тесно, у дверей толпились охотники в распахнутых волчьих шубах, медвежьих кухлянках, высоких унтах, в необъятных лисьих малахаях, все как один бородатые, дубленые морозным солнцем и ветром, так что и крутоскулые буряты, и эвенки, и русские – все были на одно лицо.