Августовский рассвет

Теодор Константин Ловушка Повесть

Неожиданно запел свою песню сверчок. Сержант Андрей Чуря всякий раз слушал его с великим изумлением. Третий день подряд, с тех пор как фронт остановился, эта маленькая букашка начинала петь всегда в одно и то же время. Пела она весело, вызывающе весело. Сержант долго находился на передовой, он уже ничему не удивлялся, но к стрекотанию сверчка привыкнуть не мог. Ему и в голову не приходило, что на перепаханном снарядами и пулями поле боя могут быть сверчки.

И все-таки они там были. Им было мало дела до творящегося вокруг ада из огня и железа. Поздно вечером, когда небо становилось будто выше и тишину нарушал хриплый треск ракет, сверчки принимались петь. Один рядом, другой подальше, в стороне русских позиций еще один.

Чуря не переставал удивляться. Монотонная, дрожащая песня казалась ему протестом жизни против царившего вокруг уничтожения. Он слушал его с благоговейным удивлением и чувствовал никогда ранее не испытанную сильную тягу к иной жизни, чем та, которую вел теперь.

Вот и сейчас не прошло и часа с того момента, когда казалось, что земля разверзнется под ногами от ужасающего грохота «катюш», как сверчок запел снова. Менее часа назад русские «катюши» открыли уничтожающий огонь по позициям хортистов, поддерживая атаку своей кавалерийской дивизии.

Но Чуря только несколько мгновений как зачарованный слушал песню безрассудного сверчка. Сейчас его мучили другие мысли, гнавшие прочь сон. Вот уже неделя, как происходило что-то странное: люди стали другими, они теперь будто сторонились его.

Чуря Андрей вздохнул и, съежившись на дне окопа, закурил.

«Нет, я не ошибаюсь. Люди явно стали чуждаться меня. Почему? В чем же дело?» И, жадно затянувшись, он стал анализировать свое поведение за последнюю неделю. Ему пришли на память слова его товарища по цеху:

«Помни, Андрей! Коммунист всегда должен быть примером для других. Только тогда, когда люди не видят никакого противоречия между твоими словами и делами, они готовы следовать за тобой и творить большие дела».

Но, как ни старался, он не мог упрекнуть себя в чем-либо, что объяснило бы, почему люди изменили отношение к нему. Он никого не обижал, не уклонялся от трудностей, не проявлял трусости, вел людей в атаку с присущей ему осторожностью, благодаря чему потери в его отделении всегда были минимальными.

И все-таки люди несколько отошли от него. В глазах многих он замечал теперь немой упрек. Нет, люди в его отделении никогда не были такими. Даже вначале, когда они еще плохо знали его, они проявляли больше доверия и были ближе к нему.

Его назначили командиром отделения месяц назад, когда их полк понес большие потери при переправе через Муреш. Тогда в ожесточенных боях у Оарбы он благодаря своей смелости, спокойствию, умению вселить уверенность в охваченные сомнением души завоевал любовь не только людей, которыми командовал, но и людей взвода, командиром которого стал после того, как был убит младший лейтенант, прежний командир взвода.

В те тяжелые дни Андрей Чуря понял, что люди способны на подвиги, если они борются за правое дело. В самые трудные моменты, когда немногие оставшиеся в живых рядом с ним люди были изнурены бесчисленными атаками, он сумел внушить им упорство, поддержать в их сердцах ненависть к гитлеровцам. Его взводу ставили самые трудные задачи, но у него были относительно маленькие потери.

Майор Каменица, который все время вел себя так, будто он на сцене, не раз своим актерским, напыщенным тоном хвалил его:

— Браво! Ты сделал хорошее дело. Значит, вы, товарищи, — подчеркнул он это слово, — разбираетесь не только в политике, но и в военных делах. Лично я рад. Я всегда испытывал симпатию к товарищам!

Товарищами майор Каменица называл коммунистов. Да и не только он. Для солдат его взвода слово «товарищ» значило то же самое. Это слово они всегда употребляли, говоря о коммунистах. Товарищи покончат с боярами, товарищи дадут им землю, только товарищи могут понять их нужды и не оставят в беде.

Если речь во взводе шла о нем, Чуре, солдаты называли его по имени, только когда обращались непосредственно к нему. В разговорах же между собой он был товарищем. Товарищ сказал, товарищ сделал, давай спросим товарища, что он думает по этому поводу.

Он никогда не хвастался: «Я коммунист!» Но он говорил о коммунистической идеологии, о коммунистах, о Румынской коммунистической партии, о жестоких преследованиях коммунистов, особенно при Антонеску, он старался разъяснить им, что такое фашизм и почему надо разгромить гитлеризм, он объяснял, за что борется партия и почему трудовое крестьянство должно поддерживать ее.

Обо всем этом он говорил солдатам в перерывах между боями. Люди слушали его внимательно, но и с удивлением. Они были поражены и только теперь начинали понимать, как жестоко эксплуатировали их помещики.

— Так, стало быть! Ишь ты, а мне и в голову не пришло. Эх, и почему я теперь не дома?.. Уж я бы прошелся плугом по землице нашего господина Строеску! — взрывался кто-нибудь из солдат, с гневом оглядываясь вокруг себя.

Люди долго обсуждали услышанное, и кто-нибудь говорил:

— Что-то не все понятно. Пойду к товарищу, пусть он мне еще раз объяснит!

Чуря не терял времени даром. Солдаты многое узнали от него о программе партии и только теперь по-настоящему поняли, что это за партия. Они начали доверять ей и любить ее.

— Ладно, товарищи найдут на них управу. Товарищи не дадут боярам и дальше творить все, что вздумается.

Неделю назад Андрей Чуря почувствовал, что люди охладели к нему. Даже Гица Кэшару и тот отдалился от него.

Гица Кэшару был в отделении самым младшим солдатом, призыва 1944 года. Несмотря на свою молодость, он имел сильный характер, обладал быстрым умом и любознательностью, которая заставляла его искать иной смысл в вещах, чем тот, который удовлетворял остальных. Поэтому Андрею Чуре он нравился больше других.

С другой стороны, Гица Кэшару сам больше остальных хотел узнать подробно о программе товарищей. Чуря приписывал это его горячей натуре, не мирящейся ни с какой несправедливостью.

— Неня Андрей, если мне повезет и я останусь в живых, то запишусь к товарищам. Но только примут ли они меня?

— Думаю, что примут. Впрочем, я дам тебе рекомендацию.

— Что значит «дам рекомендацию»?

— Это значит, я поручусь за то, что ты честный человек и храбро сражался против гитлеровцев.

И действительно, Чуря с удовольствием дал бы рекомендацию Гице Кэшару для вступления в партию.

Гица Кэшару был третьим сыном вдовы, владевшей всего двумя погонами [3] земли. Два его брата женились на бедных девушках, которые не принесли с собой в хозяйство ни клочка земли. Чтобы не умереть с голоду, старшие братья летом работали у других хозяев. Свою землю Гица обрабатывал с двумя невестками и матерью.

Когда началась война, братьев взяли в армию. Дома остались одни женщины. Гицу Кэшару война застала на действительной военной службе. Его, еще не закончившего обучение, отправили на фронт. Вот уже четыре года, как он не был дома.

Он, имеющий острый ум, очень скоро понял, что означает война, на которую его послали умирать. За годы, пока он воевал на Востоке, в его душе накопилось немало ненависти. Именно поэтому он хотел больше других узнать, что за люди коммунисты и как они думают дать землю таким безземельным крестьянам как он.

Так вот даже Гица Кэшару, его духовный сын, как любил говорить Андрей Чуря, был уже другим.

Может быть, Чуря даже не придал бы этому такого значения, если бы ефрейтор Сфат Ион не перешел к немцам.

Андрей Чуря не очень сожалел о том, что Сфат Ион дезертировал. Тот был сыном мясника, попавшим на фронт только потому, что его отец, как он сам признавался, пожадничал и пожалел какую-то сумму денег, предложив старшине на призывном пункте на десять тысяч меньше, чем тот потребовал.

Прибыв в часть, Сфат Ион сначала устроился артельщиком, потом в офицерскую столовую. Но, к его несчастью, он вызвал неудовольствие полковника, и тот приказал немедленно отправить его на передовую. Здесь при первом же удобном случае он перебежал к немцам.

Андрею Чуре вовсе не было жаль, что тот сбежал, но он не знал покоя, потому что сбежал солдат именно из его отделения. Чуря не успокоился и после того, как убедился, что ни командир взвода, ни командир роты, ни даже командир его батальона, майор Каменица, не придали этому случаю дезертирства большого значения.

— Значит, один из твоих людей смылся? — сказал майор, узнав об этом. — Ничего. Бывает. Семья не без урода. Впрочем, в нашем батальоне это первый случай дезертирства с тех пор, как мы воюем против немцев. Не то что было в России. Знаешь, что это означает? Это означает, что мы не могли оценить как следует свой народ. Мы его недооценивали, презирали. Вот и результат. Так вот, знай, секрет правления состоит в том, чтобы проникнуть в душу народа.

Когда майор Каменица заводил подобные речи, у Чури начинала болеть голова. Правда, майор вел себя по отношению к Андрею доброжелательно. Если судить по его речам, майор был человек с передовыми, демократическими взглядами, но тем не менее Андрею он был глубоко антипатичен. Эта антипатия была чисто интуитивной, потому что конкретно майора не в чем было упрекнуть.

Офицеры тянулись к Каменице, солдаты ценили, что время от времени ночью он добирался до их окопов. Чаще всего майора видели солдаты взвода, которым командовал лейтенант Бобоча. Правда, майор останавливался в укрытии лейтенанта и до солдат не доходил, но все равно считалось, что он бывал там.

В тот день, войдя в укрытие лейтенанта, Андрей Чуря наткнулся на майора.

Майор был в хорошем расположении духа и даже пошутил:

— Ну, ты все переживаешь из-за этого негодяя? Как его звали?

— Сфат Ион, господин майор.

— Имя-то какое любопытное!

Покинув укрытие лейтенанта, Андрей Чуря отправился искать Гиду Кэшару. Хотя ни майор, ни лейтенант не придавали никакого значения бегству Сфата, Андрей Чуря не мог смириться с мыслью, что кто-то убежал к немцам под носом часовых и никто из них ничего не заметил. Тем более что Сфат недавно на фронте и не имел достаточного опыта, чтобы провести часовых.

Фактически он провел только одного из них, а именно часового из отделения Чури. Ведь трудно было предположить, что Сфат рискнул переходить в другом месте. А в этом случае, выходит, он провел Гицу Кэшару, потому что в ту ночь именно он был часовым.

Чуря уже говорил с Гицей Кэшару по поводу дезертирства Сфата, но ни к какому выводу они не пришли. Кэшару, с одной стороны, твердо и громко заявлял, что не сомкнул глаз ни на минуту, а с другой — не исключал возможности, что Сфат мог проскользнуть так, что он его не заметил.

Поэтому, выйдя от лейтенанта — да к тому же и майор напомнил ему о Сфате, — Чуря направился искать Гицу Кэшару. Он нашел его разговаривающим с одним из солдат на дне окопа. Чуря позвал Гицу в свой окоп и, будто случайно, завел разговор о Сфате.

Только на этот раз поведение Гицы Кэшару удивило и вместе с тем обеспокоило его.

— Аи, Гица, Гица! Я не понимаю, как это подлец Сфат сумел пройти незаметно…

— Как видишь, сумел! — быстро и холодно ответил Гица Кэшару.

— Ловок, черт! А ты тоже часовой!.. Под носом у тебя прошел, а ты и не учуял.

— Ну и что?

— Как это ну и что?

— А то, что мы дураки, нас кормят обещаниями. Вот люди и бегут.

— Как ты можешь так говорить, Гица? За одни эти слова тебя следует расстрелять.

Но Гица Кэшару раскричался:

— Ну и что? Будто кто из нас уцелеет! Ни один не спасется!..

— Что случилось с тобой, Гица? Я тебя не узнаю. Э, парень, ты говоришь так, будто тебя по голове стукнули. Скажи лучше, кто это тебя заворожил?

— Оставь меня в покое, неня Андрей, никто меня не заворожил. Просто хватит с меня войны.

— А что с гитлеровцами будем делать?

— А я знаю? Пусть и другие повоюют. С меня хватит. Мы здесь умираем, а дома…

— Что дома?

— Ладно уж, сам знаешь!

— Не знаю! Просвети и меня.

— Будто ты не знаешь, что никто и не думает дать нам землю.

— Э, Гица! Я тебя считал крепким дубом, а ты, как тонкий тополь, качаешься на ветру. С такими, как ты, разве удастся нам избавиться от капиталистов и помещиков?

— Оставь меня, неня Андрей, я вроде разобрался, что к чему! — С этими словами он вышел из окопа и отправился спать.

Андрей Чуря не удерживал Гицу. Теперь он понял, что его люди подпали под чье-то дурное влияние. Впрочем, это и не удивительно. Вражеская пропаганда всеми путями пыталась посеять сомнение в душах людей, толкнуть их на дезертирство. По поводу событий в мире, и особенно в связи с событиями в самой стране, ходили самые нелепые слухи. Все эти клеветнические слухи чаще всего доходили до Чури от солдат взвода, которые спрашивали у него, где правда и где ложь. Люди верили ему, внимательно слушали, и ему всегда удавалось убедить их в абсурдности слухов.

Но на этот раз чье-то влияние оказалось сильнее. Люди отдалились от него, смотрели на него с недоверием. Даже Кэшару выказал враждебность по отношению к нему.

«Проклятие! — выругался про себя Андрей. — Какую они еще ложь придумали?»

Он опять закурил. Сверчок замолчал. Где-то слева раздался выстрел, всего лишь один, а затем снова установилась тишина. Только откуда-то сзади слышался едва угадывающийся скрип повозок. Затянувшись несколько раз, Андрей растер окурок ботинком. Он был взбешен и обеспокоен. Взбешен из-за Кэшару, который все-таки поддался черт знает каким слухам. Но объяснить причину своего беспокойства Чуря не мог. Его охватило какое-то неясное предчувствие опасности.

«Что это со мной? Можно подумать, что я начинаю поддаваться страху».

Разозлившись на самого себя, он перекинул через плечо автомат и вылез из окопа.

Стояла темная ночь. Луна еще не взошла. Люди в окопах спали или только пытались заснуть. Неслышными шагами Андрей направился в сторону позиции ручного пулемета. За пулеметом громко храпел лучший пулеметчик взвода Стан.

Андрей Чуря сделал несколько шагов в сторону часового с намерением проверить, не заснул ли и тот. После разговора с Кэшару он понял, что проверять часовых просто необходимо. Ему представлялся очень серьезным тот факт, что даже Кэшару оправдывал дезертирство Сфата. Если дело обстоит так, то не исключено, что и в эту или в последующие ночи кто-нибудь последует за Сфатом.

Казалось нормальным пойти и поделиться своими опасениями с командиром взвода. Но Чуря не мог на это решиться и направился проверить часовых.

Лейтенант Сильвиу Бобоча пытался заснуть. Он лежал на соломенной подстилке, заложив руки за голову и закрыв глаза. Солому ему достал его ординарец, солдат Марин. Он же устроил ему и укрытие: перекрыл жердями глубокую прямоугольную яму, поверх набросал слой земли. Против тяжелых снарядов укрытие не стоило и ломаного гроша, но мину среднего калибра оно могло выдержать.

Ординарец работал над укрытием целую ночь. Сейчас он спал лицом вверх в другом углу укрытия. Время от времени он начинал храпеть, потом, будто испугавшись, что храп может не понравиться лейтенанту, резко обрывал его, но через мгновение храп возобновлялся с новой силой.

Лейтенант Бобоча никак не мог заснуть, хотя голова у него была тяжелой, как после попойки. Воздух в укрытии был спертым и зловонным.

«Немытое мужичье! Ноги у них воняют, и от них самих пахнет. Эти мужланы не мылись с тех пор, как поп сунул их в купель!»

Он и сам уже давненько не мылся, но не допускал мысли, что и его ноги могут пахнуть, как у Марина. Если он и не мылся давно, то это только потому, что не имел возможности. А этот Марин не стал бы мыться, даже если бы представилась такая возможность. Будто он не знает! Даже его домашние, уже после того как их семья стала зажиточной, боялись мыла как огня. Чего же тогда требовать от такой деревенщины, как Марин? У Иляны, сестры Сильвиу, пока ее не отдали в пансион святой Марии, разве не кишели вшами косы цвета спелой ржи?

Лейтенант Бобоча закурил, разозленный тем, что в голову приходят именно такие воспоминания. Тем временем Марин снова захрапел вовсю.

«Как может спать этот дьявол, будто ему ни до чего нет дела?»

Охваченный яростью, лейтенант хотел встать и ударить Марина носком ботинка под ребро, однако вовремя сдержался.

«Нет, не пришло время. Надо иметь терпение. Господи, с каким удовольствием я отколотил бы этого вонючего мужлана…»

Во рту у него был привкус золы. Бобоча поднес ко рту фляжку с ромом и сделал несколько глотков.

…И снова он увидел сестру Иляну, жалующуюся, что никак не может избавиться от вшей.

Ну и пройдоха девка эта Иляна! Уж как ей это удалось, но подцепила она себе настоящего барина, младшего сына Стэнчешти. Стариков отправила в город. Землю продать ему не позволила, а напротив, подбила, чтобы еще подкупил. Таким образом она получила именьице в две сотни гектаров. Она же подала идею построить красавицу усадьбу и нашла себе управляющего.

Летом, когда они все приезжали в село, женщинам села трудно было поверить, что эта нарядная и намалеванная госпожа, которая молодеет, вместо того чтобы стареть, та самая Иляна, дочь бывшего кулака Никулая Бобочи, а теперь жена помещика Стэнчешти.

— Ну что скажешь про дочку Никулая? Будто мать родная выродила ее барыней.

— Может, и выродила, как знать? Ведь слава о красоте ее матери обошла всю округу. А какая злющая она была! Боже избави!

— А про Никулая что скажешь? Можно подумать, что никогда в жизни от него не несло овечьим тулупом. Так, смотришь, завтра и депутатом заделается.

— Бери выше, министром! Будто нам от этого легче! Они друг друга делают депутатами и министрами. Помогают один другому, потому что только таким путем могут давить на нас и драть с нас по семь шкур. Чтоб они сгорели, чтоб земля их не носила!

Он, Сильвиу Бобоча, узнавал, что говорят люди об их семье, подслушивая болтовню слуг или подкупая конфетами кого-нибудь из своих сверстников.

С раннего детства у него были две страсти: сладости и болезненное любопытство. То, что ему удавалось выведать, он держал при себе, никому не передавал услышанное и не питал вражды к тем, кто плохо говорил о его родителях. Его удовлетворял сам факт, что ему удалось узнать. Никто не мог превзойти его в умении подслушивать у дверей или незаметно подкрадываться к людям, чтобы послушать, о чем они говорят, а потом так же незаметно исчезать. Он всегда мог вытянуть из других то, что его интересовало.

Поэтому в школе его не любили ни ученики, ни учителя. Его прозвали Жавером [4] и старались держаться от него подальше. Позже, угадывая в нем холодную, расчетливую натуру, неспособную на настоящую страсть, женщины не тосковали по нему, хотя внешность у него была более чем приятная.

На фронт он попал из-за желания отличиться. Зная, что никто его не любит и что он не обладает ни одним из тех качеств, которые позволили бы ему завоевать если не любовь, то хотя бы уважение себе подобных, он поставил перед собой цель заставить окружающих признать себя благодаря высоким наградам, — например, ордену Михая Храброго.

Может, если бы родители хоть немного любили его, они даже вопреки его воле избавили бы его от передовой. Его сестре Иляне достаточно было шевельнуть пальцем — и его немедленно отправили бы в тыл, в штаб какой-нибудь дивизии или еще дальше, в штабы запасных частей. Он, однако, не просил их об этом, а тем и в голову не пришло походатайствовать за него.

Его стремление добиться ордена Михая Храброго, впрочем, питалось убеждением, что война долго не продлится. Он был уверен, что за несколько месяцев мощная немецкая военная машина нанесет советским войскам такие удары, что те будут вынуждены безоговорочно капитулировать. С другой стороны, он рассчитывал (в дальнейшем он убедился в ошибочности этих расчетов), что участие румынской армии в войне на Востоке будет чисто символическим. В подобных благоприятных, по его мнению, условиях получить Михая Храброго даже с риском заработать какое-нибудь ранение было не очень-то высокой жертвой.

Но когда, рассуждая так, он решил отправиться на фронт, он еще не знал одну существенную черту своего характера, а именно — что он был трусом. Только на фронте он осознал это, что и было первым разочарованием. Вскоре последовало и другое. Через несколько недель он убедился, что присутствие армии Антонеску на фронте было далеко не символическим, как он надеялся, и что «молниеносная война» становится длительной и невероятно кровавой.

По этим причинам его энтузиазм быстро угас и уступил место страху, беспредельному, жуткому страху, что он может погибнуть от пули или быть разнесенным на куски снарядом.

Будь лейтенант Бобоча иным, он, сделав такое открытие, непременно обратился бы к своим, чтобы они любой ценой вызволили его с передовой. Но он не сделал этого, и не сделал потому, что помешала ему его безграничная, необузданная гордыня.

Никогда, сколько он себя помнил, ему не удавалось добиться чьей-либо любви. Его не любили домашние, не любили коллеги по военному училищу, товарищи по полку и на фронте, ни один из офицеров роты не пытался завязать с ним дружбу.

Но в той мере, в какой он убеждался, что люди его не любят, он начал любить самого себя. Склонный к самовнушению, он стал принимать свои собственные недостатки за достоинства. То, что ему удавалось выведать всевозможные людские секреты, давало ему повод считать себя выше других. А то, что он никогда не старался использовать узнанное в личных целях, по его мнению, давало ему право считать себя лучше большинства ему подобных.

И так, никем не любимый, но любя самого себя, он сделался надменным.

С другой стороны, благодаря все той же гордыне ему удавалось, и довольно успешно, скрывать свой страх перед смертью. Вообще его считали офицером способным, но несколько преувеличенно боящимся за свою жизнь. Однако это преувеличение ни в коем случае не принимало унизительных форм, и никто не подозревал о его неизмеримой трусости.

И действительно, насколько велик был его страх, настолько же велики были его старания скрыть это от других, особенно от людей его взвода. Ничто не раздражало его больше, чем если он замечал, что кто-то обнаружил его трусость. Такого человека он начинал смертельно ненавидеть и не щадил его.

Что касается его собственного отношения к людям, которыми он командовал, то оно не всегда было ровным. В первые месяцы войны Бобоча старался приблизить их к себе, но делал это с определенным расчетом. Он говорил себе, что тем быстрее сумеет отличиться, чем в большей степени его солдаты будут готовы жертвовать жизнью. И он был уверен, что его солдаты сделают это, если он хорошо будет к ним относиться.

До войны лейтенанта Бобочу считали самым жестоким офицером во всем гарнизоне. На занятиях ему нравилось мучить и избивать людей, и многие не выдерживали и дезертировали. Впрочем, из года в год в его взводе был самый высокий процент дезертиров.

Люди прозвали его бешеным, и лейтенант Бобоча, узнав об этом, как узнавал о многом другом, не рассердился. Напротив, в этом прозвище он видел доказательство того, что в отношениях с людьми он ведет себя в точном соответствии с презрением, которое он питает к этому мужичью.

На фронте он изменил отношение к людям и был уверен, что таким образом завоюет если не любовь, то по крайней мере их признательность.

Но он очень быстро убедился, что ошибся. Люди не тянулись к нему, не чувствовали признательности. Они продолжали ненавидеть и презирать его.

«Бешеная собака!.. Теперь заигрывает, потому что боится, как бы кто-нибудь из нас не расправился с ним во время атаки», — говорили солдаты.

Тот факт, что солдаты его взвода вместо благодарности за то, что их больше не бьют, презирают его, привел к другому открытию. Бобоча всю жизнь был одиноким, но только теперь он стал страдать от своего одиночества: он вдруг почувствовал, что это одиночество начинает точить его изнутри подобно душевной язве.

И тогда он еще сильнее возненавидел своих солдат. Он хотел, чтобы вечерами, когда на участке царило затишье, люди собирались возле него, готовые, разинув рот, ловить на лету любое его слово.

Но люди продолжали избегать его не только за его жестокость. Теперь они поняли, что их офицер хочет этой войны и продолжает ее поддерживать, в то время как они с каждым днем убеждаются, насколько она несправедлива и бесчеловечна.

«Напрасно! — говорил себе лейтенант Бобоча. — Как бы ни вел я себя с ними, эти грубияны будут держаться от меня подальше. Если случится, что меня ранят, они могут бросить меня, не протянув руку помощи».

Этого было достаточно, чтобы ненависть его сделалась еще сильнее. Он ненавидел их всех без разбора, но особенно тех, кого считал более смелым, более зубастым, могущим отплатить по старым счетам. Таких он убил бы собственной рукой без зазрения совести. Но поскольку это было далеко не легким делом, он косвенным путем толкал их в объятия смерти, поручая самые опасные задания. А поскольку война была жестокой, эти люди — сегодня один, завтра другой — погибали.

Но, к великой ярости лейтенанта, кроме погибших было немало других, готовых бросить ему вызов. В их темных взглядах он читал не только презрение, но и смутную и потому тем более пугающую угрозу.

Лейтенант Бобоча не проявлял особого интереса к политике. Она не привлекала его даже с точки зрения возможности занять более высокое место в социальной иерархии. А примеры подобного рода в их семье были. Его отец, бывший батрак, едва умевший расписываться, разбогател, стал депутатом, и перед ним дрожал весь уезд, а муж Иляны дважды был министром.

Несмотря на все это, когда началась война против России, Бобоча почувствовал, что должен согласиться с необходимостью этой войны. Зараженный энтузиазмом окружающих, рассчитывавших на молниеносную победу танковых дивизий Гитлера, он прикидывал: какой бы жадной до добычи ни была Германия, невозможно, чтобы при дележе и Румынии не перепала какая-нибудь косточка. А косточка от такой огромной страны может означать новые территории, которые, несомненно, будут разделены между теми, кто держит в руках власть. И поэтому, помимо Михая Храброго как ближайшей цели, он глядел дальше. Он думал о дележе добычи после войны, надеясь, что и ему перепадет именьице в несколько сот гектаров. Перспектива стать помещиком была очень соблазнительной. Он уже видел себя ведущим жизнь несколько экстравагантного вельможи в обстановке, отличающейся от обстановки в стране. Тогда ему будут льстить или, возможно, его даже будут любить.

Позднее каждое новое поражение в одинаковой мере огорчало и бесило его. Огорчало, потому что затрагивало его собственные интересы, и бесило, потому что он не находил ему объяснения.

Но его ненависть к солдатам после каждого поражения только усиливалась: он видел, что их радует каждое поражение армий Гитлера и Антонеску.

В истории было мало случаев, когда солдаты радовались своим собственным поражениям, но фактом оставалось то, что сотни и тысячи простых людей, составлявших румынскую армию, радовались и поражению под Сталинградом, и окружению в излучине Дона, и всем последующим поражениям.

Это и было главной причиной ненависти лейтенанта к солдатам. Он чувствовал их радость по поводу того, что его интересы поставлены на карту, и ненавидел их, как представителей мира, противостоящего его миру, мира, который он презирал, но которого начинал бояться.

Все это ему стало яснее после того, как он близко познакомился с майором Каменицей.

Позже этот майор Каменица укажет лейтенанту выход из ситуации, в которой Бобоча окажется помимо своей воли.

Лейтенант Бобоча почти до дна осушил фляжку с ромом, когда в укрытие пробрался майор Каменица.

Слегка охмелевший лейтенант с трудом поднялся со своего места.

— Имею честь приветствовать вас, господин майор!

— Приветствую тебя, Бобоча! Что нового у тебя на участке?

— Ничего особенного! Тихо…

— Тихо!.. Тихо? А ты знаешь…

В этот момент проснулся Марин:

— Здравия желаю, господин майор!

— Добрый вечер, парень! Я перебил твой сон?

— Да, я заснул, господин майор, — ответил солдат, боясь сказать что-нибудь лишнее, что могло бы вызвать неудовольствие майора.

Майор Каменица, заложив руки за спину, насмешливым взглядом смерил солдата с головы до ног:

— Вот ты, Мариникэ, объясни, почему вам, солдатам, нравится так много спать?

Солдат молчал, уставившись в землю. Он мысленно спрашивал себя, чем это он провинился, если спал, но выразить вслух свое недоумение не решился.

— Молчишь, Мариникэ? — продолжал майор. — Почему вам нравится так много спать?

— Ну, мы спим, когда устанем, господин майор. Я вот…

Но майор не дал ему продолжать:

— Что ты сочиняешь, Мариникэ? Румынский солдат, если ему позволить, может спать без перерыва целые сутки. Причина в другом. Подумай сам!..

Солдат растерянно продолжал смотреть в землю. Видно было, что он не расположен последовать совету майора «подумать».

— Ну? — спросил майор через несколько секунд.

— Откуда мне знать, господин майор?

— Э, дорогой ты мой! — притворно дружеским тоном воскликнул майор, хрустнув пальцами. — В твоем ответе и заключено решение проблемы. Думать надо, дорогой мой! Понимаешь? Но это, как мне кажется, нелегкое дело. Ну ладно, объясню тебе в другой раз. А сейчас прощу тебя продолжить сон в другом месте. Мне надо с господином лейтенантом обсудить кое-что конфиденциальное. Секретное, понимаешь?

Солдат поспешил покинуть укрытие, обрадованный, что избавился от вопросов майора.

Майор Каменица несколько мгновений смотрел ему вслед.

— Телефон работает? — спросил он, отыскивая в карманах сигарету.

— Конечно!

— Я сказал, чтобы мне позвонили сюда, если меня будет искать полковник. Но лучше, если бы он меня не разыскивал.

— Почему?

— Очень просто. Он может искать меня только для того, чтобы сообщить, что завтра мы атакуем. Это было бы ужасно! После всего того, что мы с тобой затеяли… Однако не думаю, что мы двинемся так скоро. Все-таки мы правильно выбрали дату. Знаешь, я не хотел бы получить пулю именно теперь, под занавес.

— Да-да, вы правы, господин майор, — быстро согласился с ним лейтенант Бобоча. При мысли, что он может умереть именно теперь, у него по спине пробежали мурашки.

— Только людям мы не можем доверять.

— А мы и не нуждаемся в их доверии, — ответил Бобоча. — Мы их проведем, как провели Белдие.

— Белдие у нас в кармане. Бедняга! Слабоват умом. Так что… Ну ты тоже, Бобоча, большим глупцом был. Что ты, с твоими способностями, потерял на передовой?

— Так сложились обстоятельства, господин майор. А потом, может быть, ложно понятая гордость…

— Ты еще сам не знаешь, какой ты ценный человек!

— Преувеличиваете, господин майор! — запротестовал лейтенант, польщенный, однако, похвалой майора. Впрочем, как он мог устоять перед искушением поверить майору, когда тот был первым человеком, произнесшим слова похвалы по его адресу.

— Вовсе не преувеличиваю. Посмотрите на него! Человек, так умеющий тянуть людей за язык, выведывать их секреты, четыре года находится на передовой. Ты не представляешь, какой силой мог бы стать! Если тебя поставить в благоприятные условия, ты можешь держать в своих руках всех деятелей государства. Дорогой Бобоча, я рад, что имел случай ближе познакомиться с тобой и отметить тебя. Думаю, одним из ярких доказательств твоего таланта является ловкость, с какой тебе удалось выявить болячку Сфата.

— А ведь если честно, господин майор, то он сам мне во всем признался.

— В том-то и заключается твой талант! Теперь Сфат служит нам, потому что служит самому себе!

— В конечном счете у него больше причин бояться, чем у меня.

Майор Каменица посмотрел на него будто с сочувствием. В слабом свете фонаря продолговатое лицо майора казалось сильно постаревшим.

— Ты так думаешь? Посмотрим, что ему было терять: жизнь? Маловероятно. Дали бы несколько лет тюрьмы. Но ты…

— Меня не за что сажать, — поспешил уточнить лейтенант Бобоча.

— Действительно, нет никаких причин сажать тебя за решетку. Но все же ты должен намного больше бояться… завтрашнего дня. Дорогой мой, было время, когда я интересовался книгами. Тогда я читал кое-что и о большевизме. Да, в то время я много читал и мечтал стать актером.

— А вместо этого сделались офицером…

— Точнее, думаю, надо бы сказать: стал офицером.

— Разве в этом есть какая-нибудь разница?

Майор фальшиво, по-актерски, рассмеялся.

— Очень большая! Я не сделался, а стал офицером. Если принять твою формулировку, то я должен признать, что это было обдуманное действие, что я старался, прилагал усилия, чтобы сделать военную карьеру. На самом деле я просто стал офицером. С таким же успехом я мог стать адвокатом, преподавателем или просто уличным полицейским. То, что я стал офицером, — чистая случайность. К чему я тебе все это говорю? О чем шла речь?

— О том, что в свое время вы кое-что читали про большевизм.

— Точно! — воскликнул майор с просветлевшим лицом. — Так вот послушай, что я тебе предскажу на основании этого чтения. Во-первых, ты и твои близкие потеряете имение. Во-вторых, тебя выгонят из армии. Ты, конечно, читаешь приходящие из дому газеты? Там говорится о народной армии. Думаю, ты понимаешь, что невозможно представить себе народную армию, в рядах которой будут служить офицеры — сыновья помещиков. Одним словом, ты на собственной шкуре познаешь, что такое диктатура пролетариата.

Лейтенант Бобоча вздохнул:

— Вы уже говорили мне об этом. Хотя, убей меня бог, я все равно не понимаю, что означает эта самая диктатура пролетариата.

— То, что я тебе предсказывал, — это и есть претворение в жизнь диктатуры пролетариата. Диктатура пролетариата означает, что с вершины пирамиды ты скатишься в самый низ. Это означает, что если ты не подохнешь с голоду, то будешь получать заработную плату, выполняя, возможно, черную работу, которую ты сейчас презираешь! Диктатура пролетариата означает для тебя самое наихудшее, что можно себе представить, и в этом случае я прав, говоря, что у тебя больше поводов бояться того, что тебе уготовило будущее.

Лейтенант Бобоча ничего не ответил. Он только утвердительно кивнул головой и вздохнул. Потом инстинктивно поднес ко рту фляжку. Убедившись, что она пуста, он со злостью бросил ее в стену.

— Время тянется страшно медленно. До завтрашней ночи еще целая вечность.

Майор актерским жестом провел ладонью по лицу и спросил:

— Ты подумал, кого поставить завтра часовым?

— Подумал. Кроме Белдие, никого другого не вижу.

Майор поморщился:

— Не очень удачное решение! Белдие может нам понадобиться для другого дела.

— Никому другому я не могу доверять. А все из-за этого большевика Чури! Как мне не повезло, что он именно в моем взводе! Я так старался избавиться от него, не пропустил ни одного случая послать его на самое опасное задание, но он будто заколдован. Пуля его не берет. Вот я и боюсь, как бы этот проклятый Чуря не пронюхал чего и не спутал нам карты.

Майор хихикнул:

— Надо принять меры, дорогой, чтобы он не смог этого сделать. Поэтому я и сказал, что Белдие может нам понадобиться для другого дела.

— Возможно, я возьму это дело на себя.

Майор с удивлением посмотрел на него. Он явно не ожидал такого ответа.

— Да? Дорогой Бобоча, ты человек сюрпризов. А я-то думал, что хорошо знаю тебя… Должен сказать, что я не думал о таком решении, но, возможно, придется прибегнуть к нему. Ты прав: все зависит от часового. Так что в конце концов все равно придется положиться на Белдие. Если, конечно, до завтрашнего вечера я не найду другого решения.

— Я убежден, что найдете, господин майор! — ответил лейтенант, бесконечно веривший в способности майора Каменицы.

Впервые за четыре года войны кто-либо из офицеров, да еще более высокий по званию, искал дружбы Бобочи. Это было так непривычно, что прошло много недель, прежде чем он понял, почему майор так часто заходит в его укрытие на передовой. Мысль, что Каменица приходит сюда потому, что ему нравится беседовать с ним, льстила лейтенанту. Тем более что он сам не считал себя приятным собеседником. Он никогда не был общительным, а за годы фронта одичал еще больше. Другие офицеры в перерывах между боями собирались вместе, чтобы поболтать или сыграть в карты. К лейтенанту Бобоче никто не заходил, и он не ходил ни к кому. Такое одиночество должно было привести к граничащей с безумием скуке. Но в действительности Бобоча никогда не скучал, и в этом заключалась одна из странных особенностей его натуры.

Не может быть большей скуки, чем сидеть в окопе или укрытии, ожидая начала атаки или контратаки противника. И так день, два, неделю. Для таких случаев лейтенант Бобоча открыл секрет, как не мучиться скукой. Он мог много часов подряд лежать на спине, заложив руки за голову и ни о чем не думая. Он забывал о самом себе, о том, где находится. Хотя он бодрствовал, его мозг дремал, и он утрачивал чувство времени. В подобных случаях у него не было ни желаний, ни сожалений о чем-либо.

Вначале он не осознавал, каким лекарством от скуки и одиночества может быть это состояние, которое пришло к нему чисто случайно. Позже он пытался вызвать его намеренно, и это удавалось.

Все же когда он понял, что майор Каменица рискует приходить в его укрытие не по долгу, он был польщен и ожидал этих визитов с нетерпением.

Дружба между ними завязалась вскоре после того, как их дивизия вступила в Трансильванию. Основу их полка составляли оставшиеся в живых после боев в Молдавии, а также офицеры и солдаты из других частей.

Так попал в полк и майор Каменица. Он был человеком одаренным от природы, с выразительным, подвижным лицом, на котором часто отражалось внутреннее состояние майора.

И все же мимика была лишь вспомогательным средством. Главным его средством был голос: вибрирующий, с совершенной дикцией, то торжественный, то нежный, то гневный, иронический, вызывающий, искренний.

Поэтому абсолютно во всех обстоятельствах создавалось впечатление, что майор видит себя на сцене, играющим последовательно, в зависимости от необходимости, разные роли — от трагедии до клоунады.

Конечно, трудно было ожидать, что у человека с таким актерским талантом окажутся военные способности. И не случайно некоторые офицеры, особенно те, кто понимал, что майор, несмотря на некоторую одаренность, был беззастенчивым алчным ничтожеством, высмеивали его, говоря, что, став офицером, а не актером, он лишил себя единственной возможности стать знаменитым.

В отличие от лейтенанта Бобочи майор Каменица был очень общительным и, когда хотел, умел завоевывать симпатию.

Для тех, кто хорошо знал его, не было ничего удивительного в том, что он возымел слабость именно к лейтенанту Бобоче.

— Видишь, дорогой Бобоча, — сказал как-то ему майор, вызвав его на КП батальона, — из всех офицеров батальона только ты и Михэилэ — кадровые офицеры. Остальные резервисты. Многие деловые ребята, но все же резервисты. Хотя за годы войны они поднатаскались, все равно остались резервистами. Лично я ничего против них не имею, но я чувствовал бы себя лучше, если бы батальон был укомплектован только кадровыми офицерами.

Но я ведь тоже человек и тоже чувствую потребность перекинуться словом с кем-нибудь из настоящих офицеров, а не с этими резервистами, каждый из которых только и мечтает о дне, когда снова наденет сюртук. Во всем батальоне вас только двое. Ты знаешь Михэилэ? Он до такой степени глуп, что приводит меня в отчаяние. Значит, остаешься только ты, и, хочешь не хочешь, тебе придется меня терпеть.

— Что вы, господин майор! Это для меня большая честь! Но я далеко не общительный человек, и, боюсь, вы сделали не очень хороший выбор.

— Действительно, ты не очень разговорчив, зато я за двоих, — пошутил майор.

Если бы лейтенант Бобоча не был так польщен дружбой, выказываемой майором, он принял бы объяснение Каменицы с большими оговорками, поскольку капитан Михэилэ был вовсе не глуп, как его охарактеризовал майор, а напротив, весьма интеллигентен и к тому же общителен.

Правда заключалась не в этом. Майор сблизился с лейтенантом Бобочей совсем по иным причинам. В нем он видел человека, с помощью которого рассчитывал привести в исполнение свой план. Поначалу этот план был грандиозным, но постепенно, по мере того как майор Каменица убеждался, что не может довериться людям, на которых рассчитывал, был сведен до скромных размеров, а именно до размеров того, что он надеялся осуществить с помощью Бобочи. Но и этот план легко мог подвести их под суд военного трибунала.

Биография майора Каменицы была биографией интеллигентской никчемности. Он происходил из зажиточной крестьянской семьи. Из троих братьев только ему одному довелось получить образование. Одаренный живым умом и хорошей памятью, Каменица с успехом сдал экзамены на бакалавра. Случилось так, что в университете свежеиспеченный студент консерватории и филологического факультета понравился одной из сокурсниц, дочке довольно известного промышленника. Она была богатой и красивой, но абсолютно бесталанной, что, впрочем, сама хорошо сознавала. Но чтобы не очень скучать, она должна была чем-то заниматься. К тому же она была убеждена, что, если решится стать артисткой, ее красота и деньги отца смогут восполнить отсутствие таланта.

Для этой девицы, которая к восемнадцати годам успела изумить своим поведением и образом жизни подруг, начинающий студент Илие Каменица, появившийся из провинции, мог быть лишь верной жертвой, тем более что девица считала себя влюбленной впервые в жизни.

Самовольная по натуре, привыкшая получать все, что захочет, она ввела его в свой круг, представила своим женихом. Безумно влюбленный в эту красивую девицу, польщенный в своем честолюбии и ослепленный внешним лоском, обеспечиваемым наличием денег, он изо всех сил старался, во-первых, отделаться от всего, что напоминало ему о прошлом, а во-вторых, во всем подражать тем, в чей круг он попал. И это ему отлично удавалось, главным образом благодаря способности быстро приспосабливаться к любому положению. Кроме того, он приобрел относительную экономическую независимость благодаря своему будущему тестю, который тут же предложил ему должность на одном из своих предприятий с окладом, о котором Каменица не смел даже мечтать.

Целый год он считался неофициальным женихом дочери промышленника. Между тем пришло отрезвление. Он давно перестал любить свою невесту. Ему претила развращенность этой восемнадцатилетней девицы. Но поскольку у него появился вкус к деньгам и легкой жизни, он, сам порочный, согласился стать ее законным мужем, хотя она меняла любовников каждый месяц.

Но нескольку то, что она приняла за настоящую страсть, было не чем иным, как капризом, правда довольно затянувшимся, однажды она появилась с новым женихом. Каменица был попросту уволен. Увольнение сопровождалось и утратой поста, столь великодушно предоставленного ему тестем, теперь уже бывшим.

Однако немилость, в которую он впал, не означала полного крушения молодого Каменицы. Обладающий способностью приноравливаться к любой ситуации, за год, пока был женихом, он сумел приобрести минимум испорченности, необходимой для того, чтобы, спекулируя положением будущего зятя промышленника, завязать личные связи, благодаря которым в его бюджет поступали отнюдь не малые суммы.

Так случилось, что после отставки он не пошел ко дну, а удержался на поверхности и продолжал вращаться в прежнем кругу. В результате через короткое время, используя накопленный опыт, он сделался женихом дочери одного банкира, а затем и его зятем.

Но бывшего студента консерватории преследовали неудачи. Банк — на самом деле обычная лавка бывшего вороватого, но хитрого менялы — лопнул. Банкир убежал за границу, прихватив деньги своих вкладчиков, в том числе и приданое своей дочери.

После такой катастрофы — а это была действительно катастрофа, потому что он имел неосторожность вложить в банк своего тестя и свои собственные сбережения — Каменица, взбешенный, развелся.

Было ему тогда двадцать три года. Разоренный в один день, не имея никакого занятия, он стал серьезно задумываться о завтрашнем дне. Один из его знакомых подсказал идею о военной карьере и обещал облегчить ему поступление в военное училище.

Через два года Каменица вышел из училища младшим лейтенантом. Он был немного постарше остальных выпускников, но благодаря манерам и опыту, приобретенным за время, пока он вращался в так называемом высшем свете, у него было больше шансов на быстрое продвижение. С другой стороны, не обделенный природой, он легко вызывал любопытство женщин, и успех ему был обеспечен благодаря их покровительству — особенно тех из них, кто перешагнул порог первой молодости.

Личное обаяние и протекция женщин помогли ему преодолеть инерцию и равнодушие. Высокие оценки, как и продвижение, он заслуживал, проявив еще в военном училище незаурядные военные способности.

Зато переводу в Бухарест он был обязан исключительно протекции женщин. Вернувшись в Бухарест, он стал снова посещать общество, к которому так рвался, пока учился в училище и служил в отдаленных гарнизонах. Будучи оптимистом, он надеялся, что теперь, после двух провалов, он сумеет прибрать к рукам богатую девушку, которая обеспечила бы ему хотя бы относительную экономическую независимость.

Но счастье не торопилось протянуть ему руку помощи.

Возмужавший, подтянутый, в военной форме, он пользовался большим успехом у женщин. И все же ни одной из них не улыбалась перспектива стать женой бедного офицеришки.

Месяцы непосредственно перед началом войны он по-прежнему посещал свет, который если не отвергал, то и не принимал его полностью. Каменица делал отчаянные усилия удержаться на поверхности. И это ему удавалось благодаря различным махинациям, с помощью которых он приумножал свое жалованье. Во всех этих махинациях важную роль опять-таки играли женщины.

Капитан Каменица, восхищавшийся германской военной машиной, как и многие другие, был уверен, что для танковых армий Гитлера война в России будет всего лишь молниеносной триумфальной прогулкой до Урала.

Благодаря протекции женщин после начала войны он сумел устроиться в тылу, а вскоре ему доверили руководство специальной службой, ведавшей трофеями. Это было как раз то, чего он хотел. В выполнение порученной ему задачи он вложил всю свою энергию и способности и успешно справился с нею. Особенно в отношении своих собственных интересов. Целые грузовики, груженные до отказа разным имуществом, направлялись в Бухарест. Там его доверенное лицо превращало это имущество в деньги или ценности, начиная от драгоценностей и кончая долларами.

Усердие, которое он развил, чтобы разбогатеть, вызвало у многих зависть. Немало нашлось желающих под прикрытием официальной миссии по «перемещению» имущества положить в свой собственный карман. Строго конфиденциальное донесение информировало, что майор обогатился за счет имущества, подлежащего «перемещению». Специально созданная комиссия установила факты намного более серьезные, чем говорилось в донесении. И все же комиссия, щедро «подмазанная», составила протокол, в котором истина была просто поставлена с ног на голову.

Несмотря на все это, в результате вмешательства неведомых сил усердный капитан Илие Каменица был всего лишь направлен на передовую, где ему поручили командовать ротой.

Таким образом капитан Каменица попал на фронт.

Оттуда, из России, потекли письма к женщинам, которые его в свое время приласкали. В письмах он умолял походатайствовать, чтобы его вернули в Румынию или, по крайней мере, перевели куда-нибудь в тыл. Но, по-видимому, за это время бывшие любовницы успели забыть его, потому что ни одна из них не замолвила за него ни словечка.

Так он и остался на фронте, проклиная забывших его любовниц и судьбу, которая лишила его доходного места.

«Еще бы несколько месяцев побыть там — и я стал бы человеком», — с горечью думал он каждый раз, вспоминая специальную службу.

Через год пребывания на фронте его повысили до майора, и он получил под свое командование батальон. Продвижение обрадовало Каменицу, и в первую очередь потому, что, по его мнению, у него теперь было больше шансов остаться в живых. А у него были причины желать этого: за шесть месяцев пребывания около трофеев он сумел сколотить небольшое состояние, которое он скромно называл сбережениями и с помощью которого, если вложить его после войны в какое-нибудь выгодное дельце, надеялся быстро разбогатеть.

Но после поражения гитлеровцев под Сталинградом и Курском, после разгрома армий Антонеску в Молдавии развеялись и мечты майора Каменицы.

Еще до прорыва фронта в Молдавии майор Каменица, как и многие другие, понял, что все потеряно и что укрепленная позиция обороны не выдержит наступления советских танков. Но, понимая в отличие от других офицеров бесполезность сопротивления, майор Каменица понял и нечто другое, а именно — что советское наступление будет означать не только вывод из борьбы румынской армии, но и начало социальных потрясений, последствия которых ужасали его.

И поэтому майор, хотя он командовал батальоном на фронте под Яссами, каким-то путем добился отпуска на десять дней. Он помчался в Бухарест с надеждой бежать за границу. Эта надежда была безумной, если принять во внимание, что майор Каменица абсолютно не был склонен к авантюрам.

У него имелось пятьсот тысяч лей в иностранной валюте и другие различные ценности еще на сумму двести тысяч лей. С таким капиталом можно было попытать счастья в какой-нибудь другой стране.

Прибыв в Бухарест, он первым делом обменял на иностранную валюту и остальные деньги и затем стал изыскивать возможность без риска перейти границу. Такой возможности он не нашел, но встретил человека, который предложил перевести его с минимальным риском. Не имея другого выбора, Каменица согласился. Но ему опять не повезло. Человек, который вызвался переправить его через границу и за это потребовал комиссионные вперед, оказался мошенником. В назначенный час и в назначенном месте майор Каменица напрасно прождал его целых два часа.

Это случилось накануне того дня, когда у майора кончался срок отпуска. Взбешенный, он в ту же ночь сел в поезд на Яссы. Однако он не терял надежды и возвращался в полк с твердой решимостью в самом ближайшем будущем добиться нового отпуска. В первый раз его провели за нос, но во второй раз такого не случится.

Между тем произошло то, чего майор Каменица боялся. Он предвидел, что это произойдет, но надеялся, что позже. Советское наступление под Яссами и Кишиневом началось, и весь фронт рухнул.

Но случилось и то, чего майор Каменица не мог даже предвидеть: разбитая, уставшая от четырех лет войны армия за двое суток повернула оружие против навязанных ей силой союзников — гитлеровцев.

Это было так неожиданно, что майор Каменица не сразу пришел в себя. А когда это случилось, он уже воевал вместе со своим батальоном против немцев за освобождение Трансильвании.

Отрезвление пришло быстро. И каждый день приносил все новые подтверждения его предположений в отношении развития политической обстановки в стране. В перерывах между боями, особенно ночью, он слушал по батальонной радиостанции поступавшие из Румынии вести. Таким же образом он узнал, что каждый день приносит новые победы трудящимся массам, которые, являясь хозяевами на улицах, заводах и фабриках, наносили удар за ударом по эксплуататорским классам, отчаянно пытавшимся сохранить свои позиции и привилегии.

Майор Каменица не строил никаких иллюзий относительно исхода борьбы в тылу, в стране. И делал это не на основании теоретических выкладок, а просто потому, что правильно интерпретировал настроения солдатских масс вокруг него. Он с горечью убедился, что в большинстве своем солдаты на фронте держат сторону тех, кто ведет борьбу за свержение бояр. Более того, солдаты, сражаясь с упорством и ненавистью против своих бывших союзников, сами того не осознавая, фактически вливались в ряды тех, кто боролся за справедливое будущее.

В передачах по радио, в газетах, приходивших на фронт, которые он читал с жадным любопытством, стараясь предугадать, что готовит ему будущее, и отыскивая скрытый смысл в каждом слове политических деятелей, его внимание особенно привлек один лозунг: «Все для фронта, все для победы!» От находящихся в тылу лозунг требовал прилагать неустанные усилия для удовлетворения нужд фронта, а от сражавшихся на фронте — не отступать ни перед какими жертвами, с тем чтобы приблизить победу. Каждый раз, когда Каменица слышал этот лозунг по радио или читал в газетах, его охватывала ярость, потому что призыву, содержащемуся в этом лозунге, следовали тысячи и сотни тысяч румынских солдат на фронте. Они сражались яростно, с ненавистью, с непреодолимым желанием как можно скорее покончить с гитлеровцами и вернуться домой после стольких лет войны. А еще больше его бесило то, что он сам, помимо своей воли, подчинялся требованию этого лозунга.

«Я служу коммунистам, поступаю вопреки своим собственным интересам», — с горечью думал он.

И, чтобы больше не служить коммунистам, он задумал план, который вначале показался ему грандиозным. Но поскольку план содержал очень большой элемент риска, а смелость не была отличительной чертой Каменицы, он отказался от его выполнения.

В его мозгу созрел другой план, более скромный. Но для претворения его в жизнь майору нужно было найти сообщников среди офицеров на передовой. И для начала он стал изучать подчиненных ему офицеров.

Он сразу же отмел кандидатуры офицеров запаса. Это были в основном молодые парни, в большинстве своем учителя, сочувствующие ветру обновления, подувшему в стране. На таких людей Каменица никак не мог положиться. Кадровых офицеров в батальоне было только двое: капитан Михэилэ, командир пулеметной роты, и лейтенант Бобоча. Майор Каменица предпочел Бобочу по двум причинам. Во-первых, взводы капитана Михэилэ, как командира пулеметной роты, были разбросаны по всему участку, занимаемому батальоном, а сам он не был тем человеком, в котором нуждался майор Каменица. Во-вторых, капитан Михэилэ, как и многие другие кадровые офицеры, тоже начал думать по-новому, но иначе, чем майор Каменица.

Когда солдаты повернули оружие против гитлеровцев, капитан Михэилэ пережил и продолжал переживать странное и противоречивое душевное состояние. С одной стороны, у него возникло такое чувство, будто война только теперь началась и он участвует в ней не как кадровый офицер (по мнению капитана Михэилэ, кадровый офицер — это человек, который всегда готов воевать, не задаваясь вопросом, хорошо или плохо он поступает), а как гражданин, сражающийся с твердым сознанием, что делает это во имя блага родины. В то же время он чувствовал, что, участвуя в этой войне, он реабилитирует себя в своих собственных глазах, освобождаясь от вины за участие в той, другой, войне.

С другой стороны, как и майор Каменица, капитан Михэилэ внимательно следил за тем, что происходит в стране. Но делал он это совсем по другим причинам.

Поскольку капитан никогда не занимался политикой, ему нелегко было понять настоящее значение событий и он часто спрашивал мнение майора Каменицы:

— Как, по-вашему, будут развиваться события, господин майор?

— Не иначе как путем поражения старых партий. Не видишь разве, народ хозяйничает на улицах, на заводах и фабриках, даже и в селах голытьба начала требовать земли.

— По правде говоря, господин майор, мне жаль, если в конце концов ничего не изменится. В конечном счете за всю эту катастрофу должны ответить и те, кто поддерживал Антонеску.

— Без сомнения! Все партии, поддерживавшие Антонеску, должны ответить. И думаю, они заплатят. Повторяю, в конце концов демократические силы одержат решающую победу. К черту! На что был способен буржуазный режим, мы уже убедились. Посмотрим, будет ли другой режим лучше.

— Хотите сказать, что в конечном счете и у нас может установиться режим сходный с тем, что установлен в России?

— Не исключено!

Капитан Михэилэ подумал некоторое время, потом задумчиво продолжал:

— Мне, к примеру…

А майор Каменица развил про себя его мысль: «Мне, к примеру, нечего терять» — это ты хотел сказать, не так ли? Идиот, и тебя коснулась большевистская зараза!»

С того дня майор Каменица по возможности избегал капитана Михэилэ, а если все-таки приходилось беседовать с ним, майор старался обезопасить себя.

Предпринимая попытку прощупать лейтенанта Бобочу, майор Каменица не тешил себя иллюзией, что эта попытка будет успешнее, чем в случае с капитаном Михэилэ. Лейтенант Бобоча слыл человеком замкнутым, неразговорчивым, высокомерным, придерживающимся позиции выжидания. Поэтому майор Каменица подходил к нему очень осторожно, вначале создавая у лейтенанта впечатление, что только сугубо служебные отношения приводят его в укрытие лейтенанта.

Только через некоторое время Каменица осторожно, с позиций человека, интересующегося происходящим, блуждающего в потемках, начал прощупывать лейтенанта. Бобоча слушал его с ангельским терпением, но уклонялся от дискуссии, в ходе которой ему пришлось бы уточнить свою собственную точку зрения.

Отчаявшись, майор однажды попытался изменить тактику:

— Послушай, Бобоча! Что я ценю в тебе, так это объективность. Тот факт, что события затрагивают и твои интересы, не мешает тебе реалистически оценивать ситуацию, принимать ее, даже если в глубине души ты не согласен с ней.

— Как вы пришли к такому выводу, господин майор?

— Очень просто! Ты никогда не возражаешь, когда, говоря о будущем, я высказываю некоторые мнения, которые должны бы тебя оттолкнуть.

— А почему?

— Потому что подобные мнения противоречат твоим интересам. Насколько мне известно, твой отец владеет солидным имением, которое завтра-послезавтра станет твоим. Так вот ведь не хочешь же ты меня убедить, что тебе доставляет удовольствие, что, пока ты находишься здесь, голытьба делит и распахивает имение твоего отца, твое имение.

Лейтенант Бобоча некоторое время смотрел в землю, потом, не глядя на майора, проговорил:

— Господин майор, уже несколько недель вы испытываете меня. С какой целью вы это делаете?

Майор Каменица не ожидал такого вопроса. Лейтенант Бобоча оказался более проницательным, чем он думал.

Майор ответил, стараясь придать голосу оттенок искренности.

— Я не скрываю, что хотел знать твое мнение о тех событиях, которые сейчас происходят в стране. Ты же своей сдержанностью можешь вывести из себя любого человека. Понимаешь? Я не могу понять, как ты можешь возмущаться, когда хорошо знаешь, что во всей этой сумятице ты только потеряешь. Я бы на твоем месте…

— Господин майор, — прервал его лейтенант Бобоча, — а вас устраивает то, что творится в стране?

Вопрос был столь неожиданным и категоричным, что майор Каменица некоторое время не мог ничего ответить. Он инстинктивно понял, что от его ответа зависят их будущие отношения.

— Нет! Меня они абсолютно не устраивают!

— А какого вы мнения о коммунистах? — продолжал спрашивать Бобоча.

— Трудно сказать, каково мое мнение о них. Я еще не думал об этом. Но могу сказать определенно: я их ненавижу.

Лейтенант Бобоча, который все время смотрел в другую сторону, взглянул ему в глаза:

— Господин майор, меня тоже не устраивает все, что происходит в стране. Что касается коммунистов, то знайте: я их тоже сильно ненавижу. И теперь, после того как вы узнали мое мнение, скажите, в какой мере я могу быть вам полезным? Можете полностью доверять мне, господин майор, потому что, должен признаться, я испытываю к вам очень большую душевную привязанность.

Майор Каменица почувствовал, что он действительно может довериться лейтенанту, хотя сам не мог разобраться, что же так привязывает Бобочу к нему.

— Дорогой мой, я ценю твою проницательность. Ты правильно догадался. Мне же ты можешь помочь. Правильнее сказать, мы можем очень сильно помочь друг другу. Но это ты оценишь сам, после того как я изложу тебе мои намерения… В нескольких словах, — майор перешел на шепот, — речь идет вот о чем. Я хочу перейти на ту сторону, к немцам, и нуждаюсь в твоем сообщничестве. Ты должен мне помочь, чтобы какой-нибудь дурак не застал меня врасплох, когда я буду переходить. Я уже сказал, что ненавижу коммунистов и что меня вовсе не устраивает творящееся в стране. Точнее, у меня есть личные мотивы бояться того, что там происходит сейчас, и особенно того, что я предвижу в будущем.

Ну вот, теперь ты знаешь мои намерения. Я был искренним с тобой. Если можно так выразиться, я отдался в твои руки, не развязав своих.

Лейтенант Бобоча прикурил и начал затягиваться, не глядя на майора. Было ясно: он осмысливает только что услышанное. Майор не мешал ему. Он терпеливо ждал. Он тоже закурил, и они молча курили, погруженные каждый в свои мысли.

Наконец лейтенант Бобоча докурил и раздавил носком ботинка окурок, такой короткий, что лейтенант обжег себе пальцы.

— Господин майор, я не сразу отвечаю вам, потому что мне, сами понимаете, не легко было решиться. Теперь, однако, я решился: перехожу вместе с вами.

Такого ответа майор Каменица не ожидал. Он только хотел, чтобы лейтенант Бобоча облегчил ему переход, другими словами, чтобы в одну из ночей лейтенант принял на своем участке меры, которые позволили бы ему перейти без риска быть схваченным. Но решение лейтенанта сопровождать его в корне меняло положение. Теперь все выглядело совсем по-другому.

— Дорогой Бобоча, в этом случае дело и упрощается и вместе с тем усложняется. Упрощается, потому что мне представляется более легким перейти на ту сторону под носом твоих глупых солдат. Вначале я думал перейти вместе со всем батальоном и разработал довольно остроумный план. Но, должен признаться, мне не хватило смелости. Понимаешь? Мне хотелось бы, чтобы мой протест был более сильным. Ты представляешь, какой моральный эффект произвело бы известие, что майор Каменица перешел на сторону немцев вместе со своим батальоном? Согласен?

Лейтенант Бобоча ничего не ответил, только кивнул головой.

Майор Каменица продолжал с воодушевлением, будто план, от которого он отказался, теперь мог осуществиться:

— Поскольку ни ты, ни я не хотим плясать под дудку коммунистов, давай подумаем, чтобы наше несогласие получило больший резонанс.

Они думали несколько дней и остановились на следующем: перейти к немцам со взводом под командой Бобочи. Конечно, для этого необходимо прибегнуть к хитрости. Весь взвод будто бы выступит на выполнение ночного задания в присутствии Майора. И именно это присутствие должно устранить любое подозрение. После выступления взвода майор последует за ним.

Конечно, это было рискованно. Самое главное заключалось в том, чтобы устроить все без ведома командира роты. Если это окажется невозможным, майор уведомит командира роты, но в самый последний момент, так, чтобы у командира не возникло никаких подозрений и чтобы он не стал проверять правильность приказа по телефону.

Однако чтобы успех был полным, необходимо было заранее об этом сообщить немцам. Значит, надо было найти человека, который перешел бы на другую сторону для уточнения условий перехода и затем вернулся обратно. Трудность как раз в том и заключалась, чтобы найти нужного человека.

— Дорогой Бобоча, если бы нам удалось найти среди твоих людей кого-нибудь, кто захотел бы перейти к немцам!

— Может, нам удастся дать этому человеку понять, что в его интересах поступить таким образом, господин майор.

— Думаешь, такое возможно? — скептически спросил майор.

— Да, если найти человека, у которого совесть нечиста.

— Понимаю, понимаю!.. Вопрос в том, где найти такого человека.

— Я уже нашел, господин майор. Речь идет о ефрейторе родом из Ясс. Он, бедняга, совершал некрасивые поступки. Представьте себе, он сам мне в этом признался, глупец!

— Отлично! Тогда поговори с ним и нагони на него страху.

На второй день лейтенант Бобоча вызвал к себе ефрейтора Иона Сфата, который как-то признался, что играл неблаговидную роль в аресте нескольких коммунистов. Чтобы заставить его согласиться, лейтенант представил в самом мрачном свете последствия его поступка, который в конечном счете все равно выплывет наружу.

Фактически старания лейтенанта убедить ефрейтора были напрасными, потому что Сфат с первого дня, как оказался на передовой, не оставлял мысли перейти к немцам. И если он не сделал этого до сих пор, то только потому, что не представился удобный случай. Так что предложение офицера он принял сразу и без колебаний.

В следующую ночь, пока лейтенант Бобоча, проверяя пост третьего отделения, разговаривал с часовым Гицей Кэшару, ефрейтор Ион Сфат, пробравшийся вслед за лейтенантом, проскользнул дальше под носом Кэшару в сторону немецких позиций.

Весь день стоял туман — то прозрачный, такой, что можно было видеть все на сотню метров вокруг, то плотный и белый, словно дымное облако, скрывая холмы, которые обычно были видны далеко в сторону юга.

Туман ел Чуре глаза, проникал, холодный и сырой, через тонкую ткань шинели. Время от времени до него доносились приступы кашля, и после каждого приступа обычно раздавались проклятия. Человек ругал кашель, ругал холодный, подлый туман и особенно едкий табак. Но в следующую же минуту, откашлявшись, он доставал табакерку и сворачивал огромную, толщиной с патрон, цигарку.

Сержант Чуря находился в последнем окопе на правом фланге участка, занимаемого взводом лейтенанта Бобочи. Он курил и смотрел на проплывающий над окопом туман. Ненависть переполняла его. Чуря совсем не мог переносить туман, потому что с туманом были связаны самые печальные и тяжелые воспоминания в его жизни.

В такой же туманный день, тогда он был двенадцатилетним мальчиком, Дунай вынес на берег распухшее тело его отца.

— Ступай, Катипэ, выловили твоего Петрикэ! — крикнул матери сосед через забор. — Беги, пока его не отправили в морг.

Мать стирала белье. Услышав это известие, она издала вопль и, как была, с засученными рукавами и мокрыми руками, в перепачканном щелоком переднике, бросилась кратчайшим путем к реке…

Проклятым был тот день. С ночи дул сильный ветер, он взбудоражил Дунай и раскачивал на волнах даже самые крупные суда.

— Не уезжай пока, Петрикэ, — умоляла мать. — Ничего не случится, если поедешь попозже. Через час река успокоится.

— Нельзя! Я обещал армянину, что до вечера доставлю ему все арбузы. Подумаешь! Неужели я испугаюсь такого ветерка!

Армянин — это господин Папазян, владелец кафе на улице Миситий, куда не брезговали заходить служащие разных агентств и контор по продаже зерна, извозчики и бездельники, единственным занятием которых было поднести до города чемоданы пассажиров, прибывших пароходом из Галаца.

В тот год господин Папазян, который ссужал деньги, если был уверен в надежности капиталовложений, хвастался, что у него есть бахча в дельте реки. В действительности бахча принадлежала одному липованину, которому Папазян одолжил какую-то сумму денег. Тот обязался возместить долг натурой, то есть арбузами.

Лодочником, нанявшимся перевезти арбузы господину Папазяну, был отец Чури. Во время шторма сильный ветер перевернул лодку, и отец утонул. Как это произошло, трудно объяснить, потому что отец хорошо плавал: ведь он вырос на берегу Дуная.

Когда мать прибежала на берег, старый липованин как раз рассказывал, как он выловил тело отца немного ниже по течению, в стороне Котул-Писичий. Опознать отца можно было только по одежде. Вода обезобразила его до неузнаваемости.

Два года спустя, тоже в туманный осенний день, принесли домой изрешеченное пулями тело нени Григоре. Неня Григоре был братом матери Андрея Чури. Когда отец Андрея утонул, неня Григоре переселился к ним.

Неню Григоре застрелили жандармы. Рабочие доков объявили забастовку, и были вызваны войска, чтобы выгнать их с территории доков, а поскольку рабочие воспротивились, солдаты по приказу полковника открыли огонь по толпе. Среди убитых был и неня Григоре.

Чуря очень хорошо помнит день похорон. За гробом шло много рабочих — почти все работавшие в порту. На могиле один из них сказал речь, но Андрей не очень много понял из того, что он говорил.

После этого гроб был опущен на веревках в яму. Когда первые комья земли упали на крышку, мать разрыдалась. Заплакали и тетя Анета, сестра матери, соседка Софика и еще несколько женщин, которых он не знал. Забытый всеми, Андрей тоже заплакал. Потом он пошел домой. Над кладбищем плыл тяжелый, холодный и сырой туман, а на могилы падали желтые листья лип.

Прошли годы… И снова был туманный день… Через час после того, как он пришел на работу в цех, двое переодетых в штатское полицейских арестовали его. Андрея били, мучили, но не услышали от него ни единого слова.

Хотя вина его не была доказана, Андрея все же приговорили к четырем годам тюрьмы. Тогда ему было двадцать пять лет. Когда весной 1944 года его выпустили, он уже твердо стоял на ногах. Тюрьма стала для него, как и для других коммунистов, настоящей школой жизни. Спустя неделю после того, как он вышел из тюрьмы, его свалил брюшной тиф. Андрей едва выжил, но к 23 августа он полностью поправился и в первые дни сражался в составе отряда патриотической гвардии, а затем попросился добровольцем на фронт.

На фронте он имел основание быть довольным работой, которую проводил среди солдат. Люди вокруг него жадно впитывали каждое его слово, как сухая земля — капли влаги. Когда он говорил с ними, они умом начинали осознавать то, что раньше чувствовали инстинктивно. Да, он имел основание быть довольным своей работой. Если солдаты его взвода ненавидели гитлеровцев и дрались против них как черти, то это не только для того, чтобы с лихвой отплатить за все перенесенные страдания и унижения, но и потому, что, понимая, какую опасность представляет гитлеризм для всего человечества, они осознавали необходимость сражаться до окончательной победы.

Конечно, не все шло гладко. Этих людей, которых годами держали в темноте и которым официальная пропаганда забила голову разными небылицами, нельзя было сразу убедить в превосходстве нового общества, строящегося на новых основах. Люди были недоверчивы, осмотрительны, и если сегодня они были в чем-то убеждены, то завтра при незначительных слухах начинали сомневаться. А слухов на фронте ходило много, причем самых невероятных.

Андрей Чуря понимал, что фронт не может остаться в стороне от последствий развертывавшейся в стране ожесточенной классовой борьбы. На фронте слухи были оружием озлобленного внутреннего врага, который таким образом надеялся подорвать боеспособность армии.

Правда, благодаря присущему крестьянину здравому смыслу, слухи далеко не всегда достигали тех результатов, на которые рассчитывали те, кто их распространял. И все же самых слабых они смущали.

Поэтому Андрей Чуря не отчаивался, если видел, как кто-то из них начинает колебаться. Работа с людьми — дело далеко не легкое: здесь нужны такт и терпение. Пока люди верили ему, все трудности можно было преодолеть. И именно доверие, которое испытывали к нему люди, было лучшим доказательством его успешной работы.

Но вот с какого-то времени люди изменились. Даже Гица Кэшару стал другим.

Над окопами висел густой туман, когда Гица Кэшару пришел к нему в окоп. Андрей меньше всего ожидал сейчас этого. Он подвинулся, уступая гостю место, потом закурил сигарету, а вторую протянул Гиде. Тот взял, закурил тоже и в знак благодарности приложил к пилотке два пальца. Курили молча.

«Если пришел, значит, заговорит!» — подумал Андрей, исподтишка рассматривая Гицу Кэшару. А поскольку этот парень был ему небезразличен, Андрею хотелось обхватить его за плечи, потрясти и сказать с упреком: «Эх ты, глупый, скажи, что с тобой случилось? Как ты мог поддаться лживым слухам?»

Но Андрей не сделал этого. Он продолжал курить, и сигарета слегка потрескивала при каждой затяжке.

Кэшару покончил со своей в несколько затяжек:

— Дай-ка мне еще одну, неня Андрей!

— Пожалуйста!

— Спасибо!

Кэшару закурил вторую сигарету и начал быстро и сильно затягиваться, будто хотел скорее покончить и с этой.

— Неня Андрей… — проговорил он и замолчал, будто раздумывая, сказать или нет. Андрей Чуря не торопил его. — Неня Андрей, я думал и так и сяк. Но я не верю, и все тут!

— Чему ты не веришь, Гица? — спросил Чуря спокойно, обрадовавшись, что Кэшару наконец захотелось высказаться.

— Я не верю в то, что товарищи столковались с боярами.

— Что ты болтаешь глупости, парень? Как это столковались? Эка хватил!

— Говорили, что товарищи столковались с боярами. Там, где люди сами проехались плугом по боярской земле, товарищи дали приказ разгромить их.

Андрей Чуря возмутился, но спросил, сохраняя спокойствие:

— Так, значит… А еще какие слухи дошли до ваших ушей?

— Вот какие… О земле!.. Будто не дадут нам землю. Будто обещают нам манну небесную, пока не покончим с немцами, а потом все как прежде будет. Как говорится: быки пашут, а лошади едят. Но я, неня Андрей, не верю. Не верю, что товарищи перешли на сторону бояр. Если и товарищи не дадут нам земли, кто же тогда даст? Вся надежда только на них. Это ведь главная болячка крестьянина — земля!..

Андрей Чуря между тем почти полностью успокоился.

— Значит, ты, Гица, не веришь, что товарищи перешли на сторону бояр?

— Не верю, неня Андрей! Я сначала запутался немного, но потом опомнился.

— И как же ты опомнился? — продолжал спрашивать Андрей.

— Просто я подумал, что все это вражеское вранье, что не может быть такого, чтобы товарищи, которых бояре мучили и гноили по тюрьмам, теперь, когда пришла их очередь поколотить бояр и капиталистов, взяли да и сразу помирились с ними. Если речь о примирении, почему они не сделали это давно? Их тогда не стали бы пытать и бросать в тюрьмы. Я правильно говорю, неня Андрей?

— Правильно, Гица. Но ты постарайся убедить и других, что все это выдумки тех, кому не хочется, чтобы коммунисты пришли к власти и чтобы вы получили землю!

— Это не очень-то легко. Я сам только что разобрался. Правда, я попытался было поговорить с ними, но они готовы были растерзать меня, не иначе. Они верят, что товарищи сговорились с боярами от страха.

— Что значит «от страха»?

— А вот что! Будто они боятся американцев. Те, если увидят, что товарищи начинают делить землю бояр, пришлют свои самолеты и займут страну, чтобы защитить бояр.

— Что, разве в нашей стране нет хозяина? Смотри, какую брехню выдумывают! И что еще болтают?

— Чего только не болтают, неня Андрей! Но будто кто-то всему этому верит… Сразу видно, что это ложь. А у людей голова болит только о том, что их касается. Они, неня Андрей, думают только об одном: о земле!..

— Ну а кто распускает всякие слухи?

Кэшару пожал плечами:

— Откуда мне знать? Слова как ветер…

— Ну ладно, как ветер. Но почему этот ветер не доходит до моих ушей? Ох, боюсь, кто-то из вас подхватывает на лету всю эту ложь и потом набивает ею ваши же головы. Подумай чуток, Гица!

Кэшару несколько мгновений молчал, задумавшись, потом произнес:

— Кто знает, неня Андрей? Ну, если хорошенько подумать, Белдие будто бы все знает. Только вот откуда он все это узнает?

— Так это он вбил вам в голову, что вы не получите земли, поскольку коммунисты в правительстве перешли на сторону бояр?

— Он!..

— Послушай, Гица, мне этот Белдие никогда не нравился. Нужно выяснить; что он за человек. И если он будет каркать, надо свернуть ему клюв. Но до тех пор надо убедить людей не верить лживым слухам. Они должны поверить, что в тылу все происходит совсем не так, как говорят эти слухи. Люди должны знать, что крестьяне распахивают помещичьи земли и делят имения, что народ захватывает префектуры и примарии, а вместо префектов и примарей, прислужников капиталистов, ставит своих представителей. Да, Гица! Надо убедить их, что коммунистическая партия не только не предпринимает никаких шагов против крестьян, а напротив, борется за то, чтобы все те, кто не имеет земли или имеет мало, получили в свое пользование помещичьи имения.

— Неня Андрей, я на вашей стороне. К черту всех, кто прислушивается к слухам! Увидишь, что я не тонкий тополек, который качается из стороны в сторону при малейшем дуновении ветерка. С тех пор как сомнение насчет земли запало в их души, люди не дают мне прохода.

Особенно Белдие отличается. «Эй, Кэшару, — говорит, — ты, значит, перешел к товарищам? Ну хорошо! Будешь кусать пальчики, когда дело дойдет до котла». Да пусть себе мелет, пока не простудит глотку! Я знаю, что товарищи за бедных, против богатых. Если ты скажешь, я живо заткну глотку этому Белдие, чтобы не каркал.

— Не надо так, Гица! Оставь его на мое усмотрение. Просто, если увидишь, что он начинает городить ерунду, покажи другим, что он лжет.

— Он зубастый, неня Андрей!

— Я догадываюсь, почему он зубастый!

— Еще бы! Господин лейтенант уж больно его пригревает.

Андрей Чуря и сам заметил, что лейтенант питает особую слабость к Белдие. Во-первых, насколько возможно, он старался уберечь его от опасности, никогда не поручал ему опасных заданий. Во-вторых, особенно в последнее время, лейтенант Бобоча держал Белдие больше при себе. Между лейтенантом и капралом установилось нечто вроде дружбы, которую Чуря считал лишь причудой своего командира. Но теперь, однако, после того, что он узнал от Кэшару, дружба, проявленная лейтенантом к Белдие, показалась ему подозрительной. Тем более, что он знал, что лейтенант происходит из помещиков.

«Не от лейтенанта ли исходят слухи, раздуваемые Белдие? Конечно, это его не устраивает, чтобы крестьяне распахали имение его отца».

— Господин лейтенант действительно балует Белдие, — сказал Чуря. — Что ж, если ходят такие слухи и люди верят им, тогда понятно, почему дезертировал Сфат. Я не удивился бы, если бы завтра утром узнал, что в эту ночь еще кто-нибудь смылся.

— Не беспокойся, неня Андрей, люди не такие уж плохие. Они заколебались сейчас и на тебя смотрят немного косо, думая, что ты их обманул. Но чтобы перебежать — нет, не перебегут они. Сфат — тот был негодяем. Такой и ломаного гроша не стоит. — С этими словами Кэшару презрительно сплюнул.

— Вот поэтому-то меня и берет злость. Из-за него мы запачкали имя нашего взвода. Если бы ты его схватил, тебя наверняка представили бы к награде.

— Неня Андрей, я думаю, что он проскочил не во время моей смены. Какого черта, ведь не спал же я! И господин лейтенант приходил проверять меня…

— Что ты говоришь? Господин лейтенант был у тебя?

— Был, был.

— А что ему нужно было?

— Будто на проверку пришел. Посмотреть, не сплю ли я. Поговорил со мной…

— Да? А что он тебе сказал?

— Будто я помню! Пустяки какие-то. Видно, ему было скучно и не с кем переброситься словечком. Спросил, не заметил ли я чего у противника, сказал, чтобы был повнимательнее, потому что ночь темная и как бы немцы не захватили меня тепленького. Еще спросил, кто меня сменяет, а больше и не помню, о чем он еще говорил. Во всяком случае говорил он как человек, которому нечего делать и который старается убить время.

— И долго он пробыл у тебя?

— Не помню. С четверть часа, наверное.

— Скажи, Гица, что тебе кажется более странным: то, что он говорил с тобой, или то, что пришел, как ты говоришь, проверить тебя?

— И то и другое.

Андрея Чурю больше всего удивило, что лейтенант отважился добраться до поста Кэшару. Такого Андрей не замечал за ним до сих пор. Чем же объяснить этот избыток усердия у человека, так дорожащего своей жизнью? И почему такой неразговорчивый человек проболтал с часовым не менее четверти часа?

«Лейтенант мне сегодня, как никогда, подозрителен!» — подумал Андрей Чуря и обратился к Кэшару:

— Послушай, Гица! Ты можешь это сделать лучше, чем я. Попробуй развяжи язык Марину. Спроси, и чем говорит господин лейтенант с этим Белдие. Марин немного размазня, но, может быть, нам удастся что-нибудь вытянуть из него.

— Ладно, неня Андрей!.. Мы с Мариной земляки, и он держится меня. Прямо сейчас и пойду…

Гица Кэшару вышел из окопа и скрылся в тумане.

Оставшись один, Андрей снова закурил. Он и раньше курил много, а на фронте стал курить вдвое больше. Только в тюрьме он бросил курить.

Прислонившись к стене окопа, он вглядывался в туман. Временами туман рассеивался, и тогда можно было увидеть узкую полоску неба. Прежние вопросы снова пришли в голову, но Андрей не находил на них ответа. Он снова почувствовал, как его охватывает какое-то странное беспокойство.

«Скорее бы началось наступление!»

Он интуитивно чувствовал, что, если бы пришел приказ о продолжении наступления, его беспокойство прошло бы.

В надежде получить такое известие Андрей Чуря вышел из окопа и направился к укрытию лейтенанта Бобочи.

Уже стемнело, а Чуря все никак не мог решиться, потому что опасался, что, пока доберется и вернется с КП роты, лейтенант Бобоча все узнает.

Все же не это было главной причиной его нерешительности. В конечном счете лейтенанту он мог сказать, что его вызвал капитан. А если тому придет в голову проверить, командир роты, предупрежденный, без сомнения, подтвердит это.

Главное, почему он не мог решиться пойти к командиру роты, было то, что он должен был обвинить майора Каменицу и лейтенанта Бобочу.

Но в конечном счете на чем основываются его обвинения? Вещественных доказательств у него нет, а простые, малозначимые подозрения вряд ли убедят капитана Теодореску. Но разве так мало значит тот факт, что именно Белдие — самый усердный распространитель слухов? И неужели только благодаря чистой случайности этот Белдие стал доверенным лицом лейтенанта Бобочи и почти его другом? Разве не следует усматривать связь между слухами, распространяемыми капралом Белдие, и помещичьим происхождением лейтенанта?

Более того: не странно ли, что в ночь дезертирства Сфата лейтенант сделал то, чего ни разу не делал за все время пребывания на фронте, а именно пошел проверять посты и болтал с часовым, хотя, если он сказал десяток слов, можно утверждать, что он разговорился? Почему лейтенант настаивал, чтобы ночью во вторую смену часовым назначили именно капрала Белдие? «При таком тумане, — объяснял лейтенант, — ночь будет паршивой. Давай поставь Белдие часовым ео вторую смену. У него глаз острый». Как можно согласиться с объяснением лейтенанта, когда Чуря лучше знал своих людей и знал, что Белдие не так уж зорок и к тому же трус первой марки?

А майор Каменица… Почему из всех офицеров батальона он подружился именно с лейтенантом Бобочей? И почему майор при каждом удобном случае, распространялся о своих демократических убеждениях?

Чуря не мог попросту оставить все эти вопросы без ответа. Но придаст ли им такое же значение и капитан Теодореску?

Капитан Теодореску был смелым, толковым офицером. Он хорошо относился к людям и считался офицером с передовыми взглядами. Но все же у него было ограниченное понимание разворачивающихся политических и социальных событий, поэтому Чуря сомневался, что капитан сможет в чем-то заподозрить лейтенанта. А что касается майора Каменицы, то тут надо было иметь конкретные доказательства, а их-то у Чури и не было.

Все дело в том, что капитан не имел никакого представления, что такое классовая борьба. Поэтому Чуре вряд ли удастся убедить капитана действовать, и притом немедленно.

А ведь Чуря считал, что необходимо связаться с командиром роты только для того, чтобы начать действовать немедленно, иначе могло произойти нечто неотвратимое. В чем заключалось это неотвратимое, Чуре пока что не было ясно.

«Бесполезно! — сказал он самому себе. — У меня нет аргументов, чтобы обвинить командира батальона и командира взвода. И если я это сделаю, может случиться, что капитан Теодореску не сможет ни в чем разобраться». И Чуря решил выпутываться сам, опираясь на помощь Кэшару и в случае необходимости — на помощь других солдат взвода.

С наступлением темноты люди вышли из окопов, чтобы немного размяться. Они хмуро проклинали туман, сырость, но особенно нелестно поминали артельщика, который еще не появился с провизией.

Через полчаса, когда он наконец появился, на него обрушился град ругательств. Привыкший, однако, к подобному приему, артельщик быстро успокоил их, ответив шутками. Впрочем, солдаты были столь голодны, что не стали терять на него времени и принялись за еду, пока она не остыла совсем.

Андрей Чуря с полным котелком уселся на бруствер хода сообщения, ведущего в укрытие лейтенанта. К нему подсел и Гида Кэшару.

— Приятного аппетита, неня Андрей.

— Спасибо! Тебе тоже.

— Аппетитом не обижен, наесться бы досыта.

Все были голодны и ели молча, шумно причмокивая, будто им подали бог весть какие яства.

От входа в укрытие Марин, ординарец лейтенанта, крикнул с полным ртом:

— Эй, капрал Белдие, где ты?

— Здесь я!

— Давай сюда, тебя зовет господин лейтенант!

— Иду, иду!..

Через минуту Белдие исчез в укрытии лейтенанта. Кэшару посмотрел ему вслед и спросил шепотом:

— Зачем это он его вызвал? Чтобы не было скучно обедать одному?

— Все может быть!

Кэйгару пробормотал что-то невнятное.

Капрал Белдие недолго оставался в укрытии лейтенанта. Выйдя оттуда, он быстрым шагом подошел к Андрею Чуре.

— Господин лейтенант сказал, чтобы ты поставил меня часовым во вторую смену. Надо же, именно меня!.. В такую-то ночь!..

— Вот потому-то господин лейтенант и выбрал тебя. Чтобы ты смотрел в оба. Он знает, что ты человек надежный.

Андрей Чуря говорил совершенно серьезным тоном, и Белдие не почувствовал, что он издевается над ним.

— Я бы с радостью уступил эту честь кому-нибудь другому, — ответил Белдие, потом взял котелок и подошел к артельщику:

— Ну-ка подбрось мне пару ложек!

Андрей Чуря шепнул Кэшару:

— Будь начеку. В эту ночь держись поближе ко мне.

— Хорошо, неня Андрей! Знаешь, от Марина я не смог ничего добиться.

— Может, уже и не нужно. Сердце мне подсказывает, что в эту ночь все так или иначе решится.

— Что значит «так или иначе», неня Андрей? — спросил Кэшару шепотом.

— Я и сам многое бы дал, чтобы знать. Одно я знаю точно: в эту ночь нам надо держать ухо востро.

Кэшару положил ложку в котелок и задумчиво огляделся. Опустилась ночь. Кругом было тихо-тихо. Они снова молча принялись за еду.

Мало-помалу толчея улеглась. С едой покончили все и теперь курили в окопах или ходах сообщения.

Андрей Чуря и Гица Кэшару направились к пулемету, стрелком которого был Гица. Пулемет находился приблизительно в центре позиции, занимаемой взводом. Ход сообщения глубиной не более метра связывал позицию пулемета с окопами стрелков и продолжался до укрытия лейтенанта. Наличие этого хода позволяло довольно удобно передвигаться и днем.

В окопе Андрей Чуря и Гица Кэшару закурили по сигарете. Помолчали. Беспокойство Чури нарастало.

— О чем думаешь, неня Андрей? — спросил через некоторое время Кэшару.

Андрей Чуря колебался, стоит ли открыть Кэшару, какое сильное беспокойство он испытывает, или нет.

«Нет, этот парень верит мне. Если он увидит, что я колеблюсь, то перестанет мне верить и, может, даже испугается», — подумал Андрей и проговорил:

— Я думаю, Гица, что в эту ночь нам с тобой, может, и не удастся поспать. Ты оставайся здесь и гляди в оба. Я пойду к господину лейтенанту, спрошу, не будет ли каких указаний на эту ночь. — Он хотел было уйти, но вдруг повернулся и добавил: — В любом случае, если я тебе понадоблюсь, знай, что я у господина лейтенанта.

— Хорошо, неня Андрей! — спокойно ответил Кэшару, не уловив, что Чуря намеренно подчеркнул, где его можно найти в случае необходимости.

Андрей Чуря застал лейтенанта Бобочу погруженным в изучение карты, лежавшей на его коленях. Только услышав «Здравствуйте, господин лейтенант», Бобоча вздрогнул, будто был захвачен за непозволительным занятием, и инстинктивно сложил карту.

Раздраженный тем, что проявил слабость, он ледяным тоном спросил:

— Что тебе нужно?

— Ничего, господин лейтенант. Я пришел только узнать, не будет ли каких указаний на эту ночь.

Лейтенант рассеянно слушал его.

— Указаний? Нет!.. То есть… Кто сегодня часовой во вторую смену?

— Бачиу.

— Я приказал поставить во вторую смену Белдие, ты слышал?

— Да, вы приказали, и я не забыл.

— Других указаний не будет.

— Слушаюсь, господин лейтенант!

Лейтенант Бобоча ничего не ответил, будто и не слышал, и снова раскрыл карту.

У выхода из укрытия Андрей Чуря обернулся и встретил его иронический, ненавидящий взгляд.

В углу на плащ-палатке спал ординарец лейтенанта Марин.

Выйдя из укрытия, Андрей Чуря остановился в нерешительности. Фактически причиной его беспокойства был именно приказ лейтенанта поставить часовым во вторую смену не кого иного, как Белдие.

Без сомнения, если бы Чуря не узнал от Гицы Кэшару, что Белдие распускает враждебные слухи, и если бы он ничего не знал о связях Белдие с лейтенантом, сам приказ не вызвал бы у него таких подозрений. Но сейчас подозрения возникли, хотя он никак не мог понять, какие цели преследует лейтенант.

«Что, если вместо Белдие поставить кого-нибудь другого?»

Поскольку этот вопрос пришел в голову неожиданно, Чуря не торопился на него ответить. Заложив руки в карманы, он спустился в ход сообщения и направился в расположение взвода.

Одни солдаты спали, другие тихо разговаривали.

— Только бы не послали в такую ночь за «языком»!

— Все может быть. В такое время может попасться какая-нибудь дичь.

Андрей Чуря пошел дальше.

— Эй, кто там?

— Я, Андрей!

— Что нового?

— Ничего! Спите спокойно.

Завернув в свой окоп, он взял автомат и набил карманы шинели запасными дисками.

«Надо и Гице достать автомат. Не известно, что может случиться».

Он пошел дальше и наткнулся на окоп сержанта Мушата, командира второго отделения. Мушат громко храпел во сне. Рядом с ним лежат автомат. Андрей Чуря нагнулся и взял автомат. Мушат не проснулся.

Дойдя до позиции пулемета, Чуря протянул автомат Гице.

— На, держи!

— А что мне с ним делать?

— Пока держи у себя. Ведь в некоторых случаях такая игрушка лучше, чем пулемет.

— Тогда давай его сюда.

Кэшару взял автомат и, поставив на предохранитель, положил его рядом с пулеметом.

— Смотри не засни, Гица. Гляди в оба.

— Не засну, неня Андрей!

— Тогда я пошел поближе к укрытию господина лейтенанта.

Люди в окопах заснули. На всем участке фронта бодрствовали только часовые. Где-то справа послышался треск ракеты, и несколько мгновений через облака, словно сквозь сито, лениво падала россыпь огней.

Андрей Чуря нашел себе место вблизи укрытия лейтенанта Бобочи, за бруствером хода сообщения. Время тянулось мучительно медленно. Тишина казалась неестественной.

Через некоторое время лейтенант Бобоча вышел из укрытия в одном только френче и без пилотки. Он, наверное, не ожидал, что ночь столь холодна, и поэтому тут же съежился и поспешно снова нырнул в укрытие.

Андрей Чуря все же успел заметить, что лейтенант в хорошем настроении: он напевал игривую мелодию.

Оставшись один в ночи и тумане, Чуря посмотрел на часы. Они у него были большие, со светящимся циферблатам, такие тяжелые, что из-за них часто рвалась подкладка в кармане.

За десять лет Чуря расставался со своими часами — «луковицей», как он их называл, — только когда был в тюрьме. Особенно большую пользу они ему сослужили на фронте, поскольку во всем взводе, кроме лейтенанта, ни у кого часов не было.

Часы были из дешевых и за сутки отставали на полчаса, поэтому он только приблизительно мог сказать точное время. Правда, мало кто прибегал к его помощи. Днем по солнцу, ночью по звездам солдаты узнавали время с поразительной точностью.

«Луковица» показывала, что до полуночи осталось полчаса.

Значит, наступила полночь…

Если что-нибудь должно было случиться, то ни в коем случае не до полуночи.

Но в конечном счете что могло случиться? Откуда такое убеждение, что обязательно что-то должно случиться? А если он ошибается? Единственным фактом было то, что Белдие по распоряжению лейтенанта будет часовым во вторую смену на самом передовом посту взвода.

«Черта с два! Если бы они ничего не задумали, то не поставил бы лейтенант часовым в такую ночь именно Белдие!»

И будто в подтверждение его подозрений в тумане он заметил высокий силуэт майора Каменицы. Через секунду Каменица скрылся в укрытии лейтенанта. Что нужно майору в такой поздний час? Неужели он явился только затем, чтобы поболтать?

На какое-то мгновение у Андрея Чури появилось искушение подползти к укрытию, чтобы послушать, о чем говорят офицеры. Но он тут же вспомнил, что те не одни в укрытии: там находится еще ординарец лейтенанта. Если они и задумали что-то, то ни в коем случае не станут делать это в присутствии Марина. Вначале они должны избавиться от ординарца.

И действительно, через несколько минут Марин вышел из укрытия в накинутой на плечи шинели. Постояв в раздумье у входа в укрытие, он спустился в ход сообщения и, присев на корточки, закурил. Если бы его позвали из укрытия, он услышал бы.

Марин выкурил одну сигарету, затем вторую, но офицеры все не звали его. Наконец лейтенант окликнул ординарца.

«Теперь, возможно, майор уйдет, — подумал Чуря. — А как только он уйдет, думаю, мне здесь нечего будет делать».

Но из укрытия снова вышел Марин. Только теперь он не стал ждать поблизости, а направился по ходу сообщения.

Андрей Чуря тоже спустился в ход сообщения и вышел ему навстречу.

— Куда, Марин?

— Тебя ищу. Иди, господин майор вызывает тебя.

— Что ему от меня нужно?

— Откуда мне знать!..

Майор Каменица встретил Чурю благожелательно. На лице его застыло выражение почти торжественной серьезности.

— Я вызывал тебя, Чуря.

— Слушаю вас, господин майор!

Майор Каменица поднялся и, заложив руки за спину, подошел к Чуре на расстояние двух шагов. Андрей заметил, что, в то время как лицо майора сохраняло выражение серьезности, взгляд его был веселым, ироническим.

Измерив Андрея взглядом с головы до ног, майор расстегнул планшет и извлек оттуда большой желтый пакет. Еще не отдав пакет в руки Чури, майор сказал:

— Вот зачем я тебя вызвал. Этот пакет с секретным донесением должен сегодня же ночью быть на КП полка. Если отправишься сейчас — а тебе нужно выходить немедленно, — через час будешь в полку. Передай пакет дежурному офицеру и жди ответа. Возможно, ответ получишь только в течение завтрашнего дня. Так что жду тебя до вечера. Ясно?

— Да, господин майор.

— Значит, отправляйся немедленно. Будешь передавать пакет, скажи дежурному офицеру, чтобы отметил, когда пакет вручен… Только не забудь. Потому что меня интересует не столько ответ, сколько то, чтобы донесение как можно раньше было доставлено в полк. Вот тебе пакет, и ступай немедленно.

Андрей Чуря взял пакет, козырнул и покинул укрытие. Он на самом деле направился в сторону КП полка, но, удалившись, чтобы туман его скрыл на случай, если лейтенант стал бы наблюдать за ним, он сделал круг и вернулся.

«Могу биться об заклад, что они хотят убрать меня, чтобы я не спутал им карты».

Однако в следующее мгновение его охватил страх.

А если данное ему поручение не предлог? Ведь у него в руках пакет с надписью «Строго секретно». Следовательно, с этой точки зрения все выглядит нормально.

«Хорошо, — подумал он, — допустим, в пакете действительно строго секретное донесение, которое должно попасть в руки полковника уже этой ночью. Но почему именно я должен доставить его?»

Андрею Чуре было трудно найти вразумительный ответ на этот вопрос. В группе управления при майоре было достаточно связных. Почему он не направил пакет с кем-нибудь из них? Может, объяснение в том, что на пакете имеется пометка «Строго секретно»? Мало вероятно. Вряд ли это был первый секретный пакет, направляемый майором командиру полка. Тогда почему майор до сих пор использовал для этого связных батальона? Может, в пакете содержатся исключительно важные сведения и он должен быть передан со специальным посыльным? Хорошо! Тогда почему его не доверили командиру группы управления или писарю батальона?

«Ясно! Это дело плохо пахнет, и, что бы со мной ни случилось, я не понесу этот пакет», — сказал себе Чуря.

Когда он подошел к окопу Белдие, решение уже созрело.

— Белдие, а Белдие!

Тот спал без задних ног. Чуре пришлось потрясти его за плечи.

— Что, что такое?!

— Давай вставай! Приказ господина майора Каменицы.

Услышав имя майора, Белдие окончательно проснулся:

— Что, пришла моя очередь? А, черт побери! Как быстро пролетело время.

— Ты не будешь часовым. Приказ господина майора немедленно отнести в полк этот пакет. На, держи, да смотри не потеряй!

Он передал Белдие все указания, какие получил от майора.

Капрал Белдие слушал Чурю, не прерывая, сбитый с толку.

Только после того как Андрей все объяснил ему, он спросил:

— А вместо меня кого поставишь?

— Кого? Не знаю. Кого господин лейтенант прикажет, того и поставлю.

— Тогда я пошел.

И он действительно ушел. Андрей некоторое время шел вместе с ним, будто для того чтобы убедиться, все ли капрал понял, а на самом деле ему надо было удостовериться, что Белдие ушел, а затем вернулся к Кэшару.

Тот лежал за пулеметом, всматриваясь в туман и темноту.

— Ну? — спросил Андрей, пристраиваясь рядом.

— Ничего! Я ничего не заметил, хотя смотрю по сторонам — даже шея заболела.

— Гица, кому из наших, думаешь, можно больше доверять?

— Да все люди толковые. Немного сбил их с толку Белдие своими выдумками, но народ надежный, в беде не бросит. Однако если говорить о самых надежных, я бы назвал Зэгана, Кэрэушу, Потерашу, Збырчу.

— Ну и хватит. Я тоже о них думал.

— А какое у тебя к ним дело?

— Ты, Гида, иди смени Бачиу, но смотри внимательно. Сейчас пошлю людей на другие посты. В такую ночь надо удвоить наряды.

— Неня Андрей, а что, по-твоему, может произойти?

— Что? Я не знаю!.. Но что-то должно случиться.

— А Белдие?

— Его я послал в полк с пакетом, который мне вручил господин майор, чтобы я его отнес.

— Именно тебя он выбрал?

— Да, именно меня. А я выбрал именно Белдие. Понимаешь?

Кэшару рассмеялся и, перекинув автомат через плечо, отправился на пост.

Андрей Чуря взглянул на часы. Они показывали половину первого ночи. Другими словами, была как раз полночь.

Андрей Чуря знал, в каком окопе можно найти каждого солдата. Первым он разбудил Збырчу. Достаточно было дотронуться до плеча солдата, как тот проснулся.

— Кто это?

— Я, Андрей! Молчи и слушай!.. Кэшару я послал сменить Бачиу. А ты займи его место у пулемета. Я сейчас вернусь туда, и тогда ты узнаешь больше.

Он так же быстро разбудил остальных и собрал их в одном месте. Все были убеждены, что их пошлют в разведку.

— Вот зачем я собрал вас, — сказал Андрей Чуря. — Этот проклятый туман, как видите, не собирается рассеиваться. Не помню такого тумана. В такую ночь всякое может случиться. Немцы могут нагрянуть, и поэтому надо удвоить посты. Ясно?

— Говори дальше!

— Вот и все. Я каждому укажу место, а вы должны смотреть в оба. Если кого-либо заметите, пусть подойдет, а потом набрасывайтесь на него. Приказываю стрелять только в самом крайнем случае. А теперь пошли.

Места для постов они выбрали очень быстро, так как знали здесь любой бугорок. Указав каждому место, Андрей Чуря вернулся к Гице Кэшару.

— Ничего?

— Ничего не заметил! Тихо…

— Хорошо! Я удвоил посты. Справа от нас Збырчу, слева Кэрэушу. А теперь будем ждать.

Потянулись медленные, беспокойные и мучительные минуты.

«Если ничего не случится? А что, если все это мой бред?.. Майор Каменица может отправить меня под суд военного трибунала за невыполнение приказа».

Неожиданно Кэшару толкнул его локтем.

Чуря напряг слух, вглядываясь в темноту. Поначалу он ничего не услышал. Кругом стояла тишина. Но через несколько мгновений он услышал какой-то странный неопределенный шум.

— Кто-то идет, — шепнул ему на ухо Кэшару.

Действительно, кто-то приближался. Неясный вначале, шум превратился в звук приближающихся человеческих шагов. Кто-то шел, стараясь не шуметь. Но это ему удавалось с трудом, так как кругом стояла абсолютная тишина.

Инстинктивно Андрей сжал автомат, и указательный палец лег на спусковой крючок.

В следующее мгновение Чуря успокоился.

«Кто бы это ни был, любой ценой надо схватить его живым», — подумал он, убирая палец со спускового крючка.

Тут шум стих. Сердце гулко стучало, глаза болели от напряжения. Что такое? Почему больше не слышно шагов? Может, тот почувствовал, что за ним следят, и повернул обратно?

Но как раз в эту секунду совсем близко он услышал знакомый голос:

— Эй, Белдие, где ты?

— Молчи! Не отвечай! Как бы он не узнал твой голос, — прошептал Андрей на ухо Кэшару. Он несколько раз тихо присвистнул, чтобы дать знать, где они находятся. Метрах в пяти от них появился неясный силуэт и направился в их сторону.

Через несколько секунд в их окоп скользнул ефрейтор Ион Сфат.

— Не убежал ли ты от гитлеровцев, Ион? — с издевкой спросил Кэшару.

Сфат онемел от неожиданности, потом решил солгать, чтобы выкрутиться.

— Убежал, Кэшару, убежал! Хотели расстрелять меня, но мне удалось ускользнуть, ушел как сквозь игольное ушко. Здорово мне повезло!

— Так! А как же ты попал к немцам? Уж не колдунья ли тебя туда завлекла? Ну, Сфат? Не хватит ли тебе юлить?

Сфат зло посмотрел на него и раскричался:

— Хватит строить из себя умника! Лучше отведи меня к господину лейтенанту. Перед ним я буду отчитываться, а не перед тобой!

Андрей Чуря позволил Кэшару поиздеваться над Сфатом и не вмешивался в их разговор.

Теперь ему все стало ясно. Так вот почему лейтенант настаивал, чтобы именно Белдие был часовым! Чтобы мог вернуться Сфат, который дезертировал как раз в ту ночь, когда лейтенант обходил посты будто для того, чтобы проверить Кэшару, а на самом деле, чтобы отвлечь его разговором.

Раз Сфат вернулся, значит, он не дезертировал, а был послан к немцам с определенной целью.

С какой именно, Чуря пока не знал. Но это надо было узнать от Сфата, и притом незамедлительно.

— Послушай, Сфат! Твой господин лейтенант арестован, так что хватит петушиться!

Ефрейтор Сфат с недоверием посмотрел на Андрея.

— Как арестован? Господин лейтенант арестован?

— Да. И Белдие тоже, — продолжал Андрей Чуря строгим тоном.

— И Белдие?

— И господин майор Каменица тоже.

Это известие окончательно сломило Сфата. Он издал нечто вроде стона, и с его губ сорвалось:

— Тогда я погорел!

— Вот именно погорел, — не удержался Гица Кэшару.

— Братцы, братцы, не губите меня! У меня жена и трое детишек. Отпустите меня назад, к немцам. В лагере пленных с божьей помощью мне, может, удастся дожить до конца войны. А если вы меня выдадите, меня расстреляют. Какая вам выгода от того, что меня расстреляют? Только грех на душу возьмете. Браток Андрей, ты более разумный и рассудительный человек. Не бери греха на душу. Останутся бедные сироты!

— Эх ты, срам земной, — набросился на него Кэшару, — кого ты хочешь провести? Какие дети, какая жена? Никого у тебя нет, кроме отца, да и тот, не знаю, прольет ли хоть одну слезу по тебе…

— Братцы, отпустите меня, не грешите!

Упав на колени, он обхватил руками ноги Чури. Такая трусость вызвала у Андрея отвращение. Он по-настоящему разъярился.

— Не будь шутом, чертово отродье! — закричал он и, схватив Сфата за воротник, попытался поставить его на ноги. — Хватит тебе носом хлюпать, мерзавец! Лучше скажи, что тебе нужно было у немцев? Тебя лейтенант послал?

Сфат не торопился с ответом. Он застонал, а потом вдруг взорвался:

— Тоже мне отец! Скупердяй! Только он виноват во всем. Дал бы, сколько запрашивали, — не попал бы я на передовую. А теперь, если меня расстреляют, он из-за своей жадности и гроша не даст на поминки! — Он опять повернулся к Андрею: — Браток Андрей!.. Ты ведь из товарищей, хоть ты сжалься. Позволь мне вернуться!

Андрей Чуря с трудом удержался, чтобы не стукнуть его.

— Эй ты, скажешь по доброй воле или обязательно хочешь, чтобы тебя заставили? Нам некогда терять с тобой время! Тебя лейтенант послал, что ли?

— Да, господин лейтенант послал меня.

— А зачем он тебя послал?

— Сказать там, в штабе, что он хочет сдаться вместе со всем взводом.

— Что ты бормочешь, идиот? — гневно прервал его Кэшару. — Как это «сдаться со всем взводом»? А мы что, дети? Так мы и позволим поймать себя, если господин лейтенант этого захотел?

— Если ты такой умный, так что же ты господина лейтенанта дурнем считаешь? Ты думаешь, господин лейтенант решил собрать вас всех и приказать: «За мной, марш! Пошли сдаваться в плен гитлеровцам!»? Он план составил, не волнуйся!

— Какой план? — поинтересовался Андрей Чуря.

— Такой, чтобы всех вас провести. Выступить во главе взвода будто бы на ночное задание. Вы бы и шли за ним, пока не очутились бы у немцев. А фрицы будут вас ждать. Да что там! Хочешь не хочешь, а пришлось бы вам поднять руки. — Он раскрыл и другие детали плана, разработанного двумя офицерами.

Его отправили отнести письмо. Что было в том письме, Сфат не знал. Запрятав конверт в обмотки, он сумел проскользнуть под носом Кэшару, когда лейтенант заговаривал ему зубы, и пробраться в сторону немецких позиций. Там он лежал всю ночь, а на рассвете встал и с поднятыми руками направился к передовой немцев. Никто не стрелял в него. Им как с неба свалился «язык», и они только радовались этому.

Когда его стали допрашивать, он извлек письмо, которое ему дал лейтенант. Переводчик перевел содержание письма, и после этого Сфата отвели к офицеру в более высоком звании, который задал ему уйму вопросов. Особенно ему хотелось знать, почему герр майор переходит не со всем батальоном, а только с одним взводом. Понятно, Сфат не мог знать этого. Зато вопрос ошеломил его, так как он понял, что в заговоре замешан и майор Каменица.

Немцы отнеслись к нему хорошо. Его накормили и разрешили ходить без охраны.

— Если бы я знал, что со мной такое случится, — каялся он, — я послал бы к черту и господина лейтенанта, и господина майора. Я бы и слова не проронил о письме!

Два дня он ходил по селу, занятому немцами. В последний вечер его привели к офицеру, который через переводчика объявил, что он должен возвратиться к своим и отнести ответ майору. Сфат должен был сообщить о том, что приняты все меры к тому, чтобы переход был совершен без помех в эту ночь. Перед выходом майор должен выпустить одну зеленую, а затем одну желтую ракету. Офицер также сообщил некоторые детали, которые Сфат должен был запомнить, так как осторожные немцы ничего не стали писать.

Это все, что Чуря и Кэшару узнали от Иона Сфата.

Предательский план лейтенанта был дерзким. Не так-то легко перейти к врагу с целым взводом! Но участие в деле майора Каменицы, не устраняя всех трудностей, делало переход возможным.

Андрей Чуря содрогнулся, подумав о неприятных последствиях для их полка в случае, если бы офицеры-предатели сумели претворить свой план в жизнь.

— А откуда тебе было известно, что тебя встретит капрал Белдие? — спросил Кэшару.

— Так мы договорились с лейтенантом.

— Значит, вы хотели продать нас гитлеровцам? А теперь что будем делать, неня Андрей?

Именно об этом и думал Андрей Чуря.

Первое, что надо было сделать, — это поставить в известность командира роты. Тот по собственной инициативе или по указанию полковника примет необходимые меры. Для этого надо было только отвести Сфата к капитану, чтобы он повторил все, что говорил до этого ему, Андрею Чуре.

Но поступить так означало доверить Кэшару следить за майором и лейтенантом. Но эти офицеры — люди подлые, и Андрей Чуря опасался, что Кэшару не справится с этим делом.

Кэшару, думая, что Андрей Чуря не слышит его, повторил:

— Что будем делать, неня Андрей?

— Отведи его к господину капитану. Пусть расскажет ему все, что рассказал нам. Я буду следить за офицерами. Скажи господину капитану, что я ничего не стану предпринимать, пока не получу приказа.

Тем временем капрал Белдие, расставшись с Андреем, шел по дороге, ведущей к КП полка. Сомнения мучили его. Умом капрал Белдие не отличался. Один из его бывших командиров прозвал его дубовой головой, и это прозвище подходило капралу. Пользуясь тем, что ум не очень-то выручал Белдие, лейтенант использовал его в качестве усердного распространителя слухов. Но как бы ни был Белдие слаб умом, он все же не согласился бы добровольно перейти на сторону немцев, поэтому офицеры использовали его, не посвящая в свои планы.

Например, в связи с переходом Сфата к немцам лейтенант сочинил историю, в которую никто, кроме Белдие, не поверил бы. Лейтенант сказал капралу, что Сфат вовсе не дезертировал, а перешел к немцам со специальным строго секретным заданием, столь секретным, что его намеренно объявили дезертиром, чтобы не вызвать никаких подозрений. В чем состояло это задание, лейтенант якобы не имел права раскрыть. Но поскольку он считал, что капрал умеет хранить тайну, то в знак доверия все же раскрыл суть задания Сфата: тот должен был установить связь с гитлеровским полковником, который, поняв, что немцы проиграли войну, решил сдаться вместе со своим полком. Он, Белдие, сознавал, конечно, важность задания Сфата и понимал, что, если он не будет держать язык за зубами, это плохо кончится.

Разумеется, лейтенант был убежден, что такое никогда не случится. Тем более что Белдие во всем этом деле отводилась важная роль. А то, что эта роль поручена именно Белдие, а не кому-нибудь другому, было самым лучшим доказательством доверия, которым он пользуется. Ведь от него зависел успех миссии Сфата. Конкретно его задание заключалось в том, чтобы он в определенный час находился на посту, встретил Сфата и проводил его к лейтенанту, а затем облегчил его переход назад к немцам. Само собой разумеется, приход и уход Сфата надо было держать в самом строжайшем секрете. Если капрал сумеет сделать все как следует, то помимо награды получит еще и отпуск не меньше, чем на месяц. Если же он не сохранит тайну, то не только не получит награды и отпуска, но его могут расстрелять.

Обладая таким важным секретом, Белдие очень удивился, когда Андрей Чуря сказал ему, что лейтенант посылает его с пакетом в полк. И именно в эту ночь, когда он должен встретить Сфата! Значит, кто-то другой будет часовым вместо него? Но кто же? Ведь не будет же часовым сам лейтенант. Мысль, что лейтенант предпочел ему кого-то другого, наполнила его завистью. Почему кто-то другой, а не он? В конечном счете он же не разболтал вверенный ему секрет! Разве лейтенант сомневается в нем? Он выполнял и более трудные задания. Откуда такое недоверие? Но больше всего капрала удручало, что он уже не получит отпуска.

А может, он зря волнуется? Может, в последний момент возвращение Сфата было отложено? В любом случае он должен услышать правду из уст лейтенанта.

«Отнесу на полчаса позже, не велика беда! Пусть господин лейтенант мне устроит взбучку, зато по крайней мере я буду знать, могу ли надеяться на отпуск».

Войдя в укрытие, капрал увидел обоих офицеров одетыми, готовыми в путь и сразу понял, что Андрей Чуря его провел.

— Здравия желаю!

— Что тебе здесь нужно? — тихо, чтобы не разбудить Марина, спросил лейтенант.

Белдие рассказал все, что с ним приключилось. И по мере того, как он рассказывал, лицо лейтенанта становилось все бледнее. Майор, напротив, продолжал сохранять спокойствие, только чаще и глубже стал затягиваться сигаретой.

Когда Белдие замолчал, лейтенант Бобоча вопросительно взглянул на майора.

— Действительно, поведение Чури по меньшей мере любопытно. Пошли-ка за ним Марина. Будем надеяться, что у меня не появится сожалений по поводу того, что я не принял твоего предложения отделаться от этого товарища любым способом.

Но спокойствие майора не остановило лейтенанта. Охваченный паникой, он бросился будить ординарца. Увидев, что тот безмятежно спит, скрестив руки на груди, лейтенант разъярился:

— Смотри, как спит, чертова бестия! Будто его ничто не касается! — И он, который всегда сдерживал себя, теперь, разъяренный, ударил ординарца носком сапога под ребро: — Дрыхнешь, чтоб ты сдох! Вставай!

Марин вскочил, растерянный, напуганный, ничего не понимая.

— Задремал чуток, господин лейтенант…

— Ничего себе чуток! Целый час, а то и два дрыхнешь беспробудно. Давай двигайся побыстрее и приведи сюда сержанта Чурю. И немедленно!

Напуганный гневом лейтенанта, Марин только и думал, как бы побыстрее исчезнуть из укрытия. Он искал Андрея Чурю везде, где его можно было найти, но бесполезно. Он разбудил несколько человек, но никто не мог сказать, куда исчез сержант. В конце концов он был вынужден вернуться в укрытие.

— Господин лейтенант, я не нашел его. Везде искал.

— Как это не нашел?! Что он, сквозь землю провалился? Тогда из-под земли достань и приведи его сюда! Слышал? Что стоишь, идиот? Марш, иначе я тебя изничтожу! Белдие, и ты иди ищи сержанта.

Лейтенант Бобоча потерял от паники самообладание. Он вел себя здесь точно так же, как когда-то, до начала войны, в казарме, когда он избивал солдат так, что те или попадали в госпиталь, или дезертировали.

Белдие, тоже напуганный приступом ярости лейтенанта, бросился вслед за Марином.

— Белдие, останься здесь! — остановил его майор, потом повернулся к лейтенанту: — Пока я не знаю, чего нам следует ожидать, лучше, если он останется здесь, с нами.

— А что вы предполагаете, господин майор?

— Пока ничего не хочу предполагать. Ожидаю твоего Чурю.

— А если его не найдут?

— А сколько времени теперь?

— Час без четверти.

— Тогда, может быть, Чуря еще не исчез.

— Что значит «еще не исчез»? — спросил лейтенант с недоумением.

— Сейчас поймешь. Только, ради бога, не перебивай меня. Я хочу сказать, что, если Сфат почему-либо задержался, значит, Чуря не исчез.

— Тогда почему же Марин не мог его найти? Извините, я перебил вас.

— Не нашел, потому что ему не пришло в голову искать там, где нужно. Впрочем, нам тоже это не пришло в голову. А ведь все так просто! Мы его послали в полк, так? А он вместо себя послал Белдие. Тогда где может находиться Чуря, как не на месте Белдие, то есть на месте часового?

Лицо лейтенанта пожелтело, как воск.

— В таком случае все пропало, господин майор!

— Еще нет, дорогой Бобоча, если Чуря находится там. Если ты полон решимости лично избавиться от Чури, тебе нужно немедленно отправиться туда.

— Господи, как это я не подумал? А если его там нет?

— Тогда все пропало. Значит, Сфат уже прибыл и в этот момент они оба находятся в лучшем случае у капитана Теодореску.

— Неужели ничего нельзя сделать? — И Бобоча, засунув в карман шинели пистолет, который он извлек из кожаной кобуры, направился к выходу из укрытия.

Между тем Марин искал Андрея Чурю. Кто-то из солдат, которых он разбудил, подсказал, что сержанта можно найти в районе постов боевого охранения. Марин отправился туда и действительно встретил Чурю, шедшего с Зэганом и Збырчей. Кэрэушу остался часовым вместо Гицы Кэшару.

— Что ты бродишь, Марин? Что тебе не спится?

— Слава богу, как спится! Но меня погнал за тобой господин лейтенант. Зол как черт.

— Ничего, успокойся. А тебе я знаешь что посоветую? Пристройся где-нибудь в окопе и поспи до утра. Лейтенанту в эту ночь ты не понадобишься.

— Такого не может быть! Я его лучше знаю. Хочешь, чтобы у меня неприятности были? Не знаю, что с ним: будто взбесился.

— Делай, как я тебе советую… А скажи, господин майор не ушел?

— Нет. И Белдие там.

— Так!.. Тем лучше.

Когда Андрей Чуря вошел в укрытие, он чуть не столкнулся с лейтенантом, который уже хотел отправиться за ним.

— Вы меня вызывали, господин лейтенант?

Майор не дал лейтенанту ответить:

— Послушай, сержант! Почему ты позволяешь себе не выполнять мой приказ? Кого я послал в полк: тебя или Белдие?

— Меня, господин майор!

— Тогда повторяю: почему ты позволяешь себе не выполнять мой приказ?

— Господин майор, думаю, не имеет смысла разыгрывать спектакль друг перед другом. Хочу вам сообщить, что Ион Сфат сейчас находится у господина капитана и рассказывает, что ему понадобилось у немцев, а главное — объясняет, почему он вернулся.

В это мгновение раздался выстрел. Лейтенант Бобоча целился в сердце сержанта, но пуля прошла через левую руку Чури. Он молниеносно выпустил короткую очередь из автомата. Пули впились в доски, поддерживавшие потолок укрытия. В первую секунду Чуря хотел выпустить очередь в грудь лейтенанта, но в самый последний миг отвел ствол автомата. Рассудок победил.

— Предатели! Всех порешу!

От страха Бобоча выронил из рук пистолет, а Белдие инстинктивно бросился на землю и начал умолять плаксивым голосом:

— Не убивай меня, браток, я ни в чем не виноват! Чтоб меня громом поразило, если я знаю, о каком предательстве ты говоришь!

— Ладно, увидим, насколько ты замешан в подлости, которую готовили эти двое!

Майор Каменица, не теряя присутствия духа, спокойно курил сигарету. Только по тому, как часто он мигал, было видно, что это спокойствие чисто внешнее.

Услышав пистолетный выстрел, а затем автоматную очередь, Збырча и Зэган вбежали в укрытие с автоматами в руках.

— Как видите, нет смысла строить иллюзии. Я ожидаю распоряжений относительно вас.

С этими словами Андрей Чуря вышел из укрытия, оставляя за собой полоску крови из раны в руке.

Через двадцать минут в укрытие вошли заместитель командира полка подполковник Папатанаскиу, командир роты Теодореску, офицер разведотдела лейтенант Унтару и сержант Чуря. Бобоча и Каменица были бледны как смерть, их зубы выбивали дробь, а в глазах застыл страх перед смертью.

На участке взвода, которым никогда больше не будет командовать предатель Сильвиу Бобоча, вновь установилась тишина.

В укрытии, где еще стоял запах крови, сержант Андрей Чуря, которому было поручено временно принять на себя командование взводом, второй раз менял повязку на руке.

В это время со стороны позиций гитлеровцев в ночное небо взвилась ракета. И прежде чем она потухла, на позиции взвода обрушился град мин.

Андрей Чуря вышел, чтобы отдать распоряжение. Шедший вслед за ним Гица Кэшару сказал:

— Бесятся фрицы, что мы их надули!

Не успел он закончить, как вдруг оттуда, со стороны стыка батальона с советской частью, загрохотала русская артиллерия. Сделав несколько залпов, гитлеровские минометы замолчали.

Гица Кэшару обрадовался:

— Видел, неня Андрей, как нам помогли товарищи?

— Да, да! — ответил Андрей Чуря, обнимая его за плечи.