Автокатастрофа

Воан умер вчера, в своей последней автокатастрофе. За время нашей дружбы он репетировал свою смерть во множестве катастроф, но только эта была его единственным настоящим несчастным случаем. Ведомая по траектории столкновения к лимузину киноактрисы, его машина перелетела через ограждения эстакады возле Лондонского аэропорта вонзилась в крышу автобуса, заполненного авиапассажирами. Размозженные тела загруженных в него туристов все еще лежали поперек виниловых сидении, напоминая лучи кровоточащего солнца, когда час спустя мне удалось просочиться сквозь толпу полицейских механиков. Держась за руку своего шофера, киноактриса Элизабет Тейлор, умереть с которой так много месяцев мечтал Воан, стояла под вращающимися огнями кареты скорой помощи. И когда я, встав на колени, склоняюсь над телом Воана, она кладет облеченную в перчатку руку себе на горло.

Смогла ли она увидеть в позе Воана формулу смерти, разработанную для нее? В последние педели жизни Воан думал только о ее смерти как о ритуале коронации ран и ушибов, которому он полностью посвятил себя, как в свое время граф Маршалл [1]. Степы его квартиры, расположенной в Шефертоне, неподалеку от киностудии, были увешаны фотоснимками, которые он делал каждое утро с помощью своего мощного объектива, когда она выходила из отеля в Лондоне; он снимал с пешеходных мостов над автострадами и с крыш многоэтажной автостоянки на киностудии. На копировальной машине в своем офисе мне приходилось с тяжелым сердцем готовить для Воана увеличенные фрагменты ее коленей и рук, внутренней поверхности ее бедер, левого уголка ее рта, вручая ему пакеты отпечатков, словно они были главами смертного приговора. В этой квартире мне доводилось смотреть, как он совмещает части ее тела с фотографиями ран самого нелепого вида из руководства по пластической хирургии.

Как только в воображении Воана всплывали подробности катастрофы с участием актрисы, его тут же начинали преследовать навязчивые картины, воссоздающие ужасающие подробности аварии: трескающиеся хромированные детали и переборки их машин, встретившихся лоб в лоб в сложном столкновении, которое бесконечно повторялось, словно в замедленной съемке; множество ран и ударов, нанесенных их телам; образ лобового стекла, которое как будто изморозью покрывает ее лицо, когда она пробивает его тонированную поверхность - актриса похожа на мертворожденную Афродиту; сложные переломы их бедер, врезавшихся в механизмы ручных тормозов. Но повреждения их половых органов всегда выступают на передний план: ее матка, разодранная геральдическим клювом фирменного знака, его семя, извергнутое на люминесцентные приборы, которые зафиксировали последнюю температуру мотора и остаток топлива.

И только в те минуты, когда Воан вал мне свою последнюю катастрофу, он был - спокоен, говоря об этих ранах и столкновениях с эротической нежностью истомленного долгой разлукой любовника. Перебирая фотографин в своей квартире, он стоял в полоборота ко мне, демонстрируя увесистые чресла, и я замирал при виде почти вставшего члена. Ему было хорошо известно, что пока он провоцирует меня своей сексуальностью - он время от времени давал ей выход, держась небрежно, словно в любой момент мог отказаться от этого, - я не оставлю его.

Десять дней спустя, угнав мою машину из гаража многоэтажного дома, Воан взлетел по бетонному скату моста - сорвавшаяся с цепи чудовищная машина. Вчера его тело лежало под эстакадой в изящных кровавых кружевах в свете полицейских прожекторов. Изломанные очертания ног и рук, кровавая геометрия лица, казалось, пародировали фотографии, представляющие травмы, которыми были завешены стены его квартиры. Мои взгляд с последний раз упал на его громадный пах, налитый кровью. В двадцати ярдах от него в свете вращающихся ламп повисла на руке своего шофера актриса. Воан мечтал умереть в момент ее оргазма.

Прежде чем умереть, Воан участвовал во множестве автокатастроф. Когда я думаю о Воане, я вижу его в угнанных автомобилях, которые он разбивал, вижу поверхности деформированного металла и пластика, заключившие его в вечные объятия. За два месяца до последнего события мне случилось найти его иод дорожной развязкой аэропорта после первой репетиции собственной смерти. Водитель такси помогал двум потрясенным стюардессам выбраться из маленькой машины, в которую врезался Воан, вынырнув из-за невидимого поворота петли развязки. Я подбежал к месту происшествия и увидел Boaна сквозь потрескавшееся ветровое стекло белого кабриолета, который он взял с автостоянки Океанического терминала. Его истощенное лицо и испещренный шрамами рот освещены изломанными радугами. Я вынимаю из рамы смятую пассажирскую дверь. Воан сидит на усыпанном стеклом сиденье, самодовольным взглядом изучая собственную позу. Его руки, лежащие ладонями вверх вдоль тела, покрыты кровью из поврежденных коленных чашечек. Он разглядывает пятна рвоты на манжетах его кожаной куртки, протягивает руку, чтобы прикоснуться к шарикам спермы, прилипшим к приборной панели. Я пытаюсь вынуть его из машины, но тугие ягодицы прочно сжаты, словно их заклинило, когда они выталкивали из семенников последние капли жидкости. Рядом с ним па сиденье лежат изорванные фотографии киноактрисы, воспроизведенные мною в то же утро в офисе. Увеличенные фрагменты губ, бровей, согнутого локтя складывались в беспорядочную мозаику.

Для Воана автокатастрофа и сексуальность сочетались последним браком. Я вспоминаю ночь - он с нервными молодыми барышнями в разбитых салопах выброшенных на автосвалку машин. И их фотографии в позах некомфортных сношений - жесткие лица и напряженные бедра, освещенные вспышками его поляроида, словно испуганные подводники, чудом выжившие в катастрофе. Эти отчаянные шлюхи, которых Воан встречал в ночных кафе и супермаркетах Лондонского аэропорта, были ближайшими родственницами пациентов, изображенных в его хирургических учебниках. В период практики, ухаживая за покалеченными женщинами, Воан был одержим пузырьками газовой гангрены, травмами лица и повреждениями половых органов.

Воан помог мне открыть истинный смысл автокатастрофы, значение ссадин и переворачивающегося автомобиля, экстаз лобового столкновения. Мы вместе посещали лабораторию дорожных исследований, что в двадцати милях к западу от Лондона, и смотрели на опытные машины, разбиваемые о бетонные монолиты. Позже в своей квартире Воан прокручивал в замедленном темпе ролики об этих испытательных столкновениях, снятых им на кинокамеру. Сидя в темноте на напольных подушках, мы смотрели на беззвучные удары, мерцавшие на стене над нашими головами. Повторяющиеся последовательности разбиваемых автомобилей сначала успокаивали, а потом возбуждали меня. Проезжая в одиночестве по шоссе под желтым светом фонарей, мне часто случалось представлять себя за рулем этих бьющихся машин.

В следующие месяцы мы с Воаном провели много часов, разъезжая по автострадам вдоль северных границ аэропорта. Спокойными летними вечерами эти скоростные магистрали становились зоной кошмарных столкновений. Настроив приемник Воана на полицейскую волну, мы двигались от аварии к аварии. Мы часто останавливались под прожекторами, пылавшими над местами крупных столкновений, наблюдая за пожарниками и полицейскими механиками - с ручными фонариками и подъемными приспособлениями они освобождают бессознательных жен, заключенных возле своих мертвых мужей, и ждут, пока врач возится возле умирающего человека, пригвожденного перевернутым грузовиком. Иногда Воана оттесняли другие зрители или он дрался за свою камеру с санитарами скорой помощи. Прежде всего Воан ждал лобовых столкновений с бетонными опорами дорожных развязок - меланхолических сочетаний разбитой машины, оставленной на травяной кромке, и безмятежно динамичной скульптуры бетона.

Однажды мы первыми подъехали к смятой машине, за рулем которой была женщина. Средних лет кассирша беспошлинного магазина напитков из аэропорта, она, скособочившись, сидела в смятом салоне, лоб, как цветами, инкрустирован осколками ванного стекла. Пока приближалась полицейская машина, пульсируя своим огоньком, Воан побежал за камерой и вспышкой. Ослабляя галстук, я беспомощно пытался отыскать травмы на ее теле. Она глядела на меня безмолвно, лежа на боку поперек сиденья. Я смотрел, как кровь окрашивает ее белую блузку. Сделав свой последний снимок, Воан опустился на колени в машине и осторожно взял ее голову в ладони, шепча что-то ей на ухо. Мы вместе помогли уложить ее на носилки скорой помощи.

По дороге домой Воан узнал аэропортовскую шлюху, она ждала перед придорожным рестораном. Работая неполный день билетершей в кинотеатре, она все свободное время посвящала лечению дефекта слуха у ее маленького сына. Как только они устроились на заднем сиденье, она пожаловалась Воану, что я нервно веду машину, но он наблюдал за ее движениями абстрагированным взглядом, почти поощряющим к жестикуляции руками и коленями. На пустой крыше Нортфолкской многоэтажной автостоянки мне пришлось подождать возле балюстрады. На заднем сиденье автомобиля Воан располагал ее конечности в позе умирающей кассирши. Его сильное тело, обвившееся вокруг нее в отраженном свете фар проезжающих мимо машин, трансформировалось, демонстрируя ряд стилизованных позиций.

Воан развернул передо мной всю свою одержимость мистическим эротизмом ран: извращенная логика приборных панелей, залитых кровью ремней безопасности, испачканных экскрементами, солнцезащитных козырьков, забрызганных мозговой тканью. Для Воана каждая разбитая машина излучала дрожь наслаждения: сложной геометрией измятого бампера, неожиданными вариациями расшибленных радиаторных решеток, гротескным нависанием вдавленной в пах водителю панели управления, словно в каком-то тщательно выверенном акте машинной похоти. Глубоко личное время и место отдельного человеческого существа навсегда окаменело здесь, в этой сети хромированных лезвий и изморози стекла.

Через неделю после погребения кассирши, когда мы ночью ехали вдоль западной стороны аэропорта, Воан вильнул к обочине и сбил большую дворнягу. Импульс этого тела - когда собаку проносило по крыше - как удар молота или стеклянный душ убедили меня, что мы и сами едва не погибли в автокатастрофе. Воан никогда не останавливался. Мне выпадало только наблюдать, как он рванул прочь - его покрытое шрамами лицо почти вплотную прижалось к продырявленному лобовому стеклу, - яростно стряхивая со щек снежинки осколков. Его акты насилия уже стали настолько непредсказуемыми, что мне оставалась лишь роль плененного наблюдателя. Следующим утром на крыше стоянки аэропорта, где мы оставили эту машину, Воан спокойно указал мне на глубокие вмятины на капоте и на крыше. Он уставился на полный пассажиров авиалайнер, взлетающий в западное небо, его желтоватое лицо собралось в кучку, как у тоскливого ребенка. Длинные треугольные канавы на корпусе машины сформировались силой смерти неизвестной твари, ее исчезнувшая сущность проявилась в новой форме этого автомобиля. Как много загадок будет в наших смертях и в смертях сильных и славных мира сего?

Эта первая смерть казалась лишь тенью по сравнению с последующими, в которых участвовал Воан, и с теми воображаемыми, что наполняли его мозг. Пытаясь истощить себя, Воан разработал ужасающий альманах вымышленных автомобильных трагедий и безумных ран - легкие пожилых мужчин, пробитые дверными рукоятками, грудные клетки молодых женщин, пронзенные рулевыми колонками, щеки юношей, разорванные выступающими частями хромированной автофурнитуры. Для него эти раны были ключами к новой сексуальности, рожденной извращенной технологией. Образы этих ран были развешаны в галерее его сознания, как экземпляры музея бойни.

Сейчас, думая о Воане, тонущем в собственной крови под полицейскими прожекторами, я вспоминаю бесчисленные воображаемые катастрофы, которые он описывал, когда мы вместе курсировали по автострадам вокруг аэропорта. Он мечтал о посольских лимузинах, которые врезаются в сминающиеся танкеры с бутаном, о полных нарядно одетых детей такси, сталкивающихся лоб в лоб перед яркими витринами безлюдных супермаркетов. Он мечтал о разлученных братьях и сестрах, случайно встречающих друг друга в точке столкновения, на стыках дорог возле нефтеперерабатывающих заводов, когда в этом соединяющемся металле и в протуберанцах их мозговой ткани, расцветающих под алюминиевыми насосными камерами и химическими резервуарами, проявится их бессознательный инцест. Воан измыслил грандиозное цепное столкновение заклятых врагов: смерть и ненависть, торжествующие в пылании топлива в придорожной канаве, в живописном фейерверке на фоне скучного полуденного света провинциальных городов. Он рисовал в своем воображении специальные автокатастрофы для беглых преступников, для проводящих свой выходной день портье, затиснутых между рулем и бедрами любовников, которых они мастурбировали. Он думал об автокатастрофах для молодоженов, сидящих рядышком после удара о прицеп дальнобойного контейнера с сахаром. Он думал об автокатастрофах для автомобильных дизайнеров. Они изранены в своих автомобилях вместе с неразборчивыми лаборантками - самые абстрактные из всех возможных смертей.

Воан разрабатывал бесконечные вариации таких столкновений: капризный ребенок и переутомленный от работы врач воспроизводят свои смерти сначала в лобовом столкновении, а потом - перевернувшись через крышу; отставная проститутка врезается в бетонный парапет автострады, ее тяжеловесное тело прошибает трескающееся стекло, а климактическое лоно рвется о хромированный фирменный знак на капоте. Ее кровь оставит росчерк на побеленном цементе вечерней набережной и навсегда отпечатается в памяти полицейского механика, который будет нести части ее тела в желтом пластиковом пакете. В другом варианте Воан видел, как ее бьет сдающий назад грузовик на придорожной бензозаправке, врезавшись в дверь ее машины, когда она наклонилась, чтобы поправить правую туфлю, контуры ее тела похоронены за окровавленной сталью дверцы. Он видел, как она пробивает ограждения эстакады и умирает - как умрет позже и Воан, - вонзившись в крышу аэропортовского автобуса; число его пассажиров увеличится на эту одну близорукую мертвую женщину средних лет. Следующий вариант: ее сбивает проносящееся такси, когда она выходит из машины, чтобы облегчиться в придорожной уборной, ее тело прокатывается с сотню фунтов, разбрызгивая кровь и мочу.

Я теперь думаю о других катастрофах, которые мы воображали, абсурдных смертях раненых, калек и безумцев. Я думаю об автокатастрофах психопатов, неправдоподобных столкновениях, выдуманных в припадках желчного самоотвращения, отвратительных трагедиях, измышленных в угнанных автомобилях на пути вдоль автострад между машин утомленных работой конторщиков. Я думаю об абсурдных автокатастрофах неврастенических домохозяек, возвращающихся из венерологических клиник и врезающихся в припаркованные машины на пригородных проспектах. Я думаю о катастрофах возбужденных шизофреников, сталкивающихся лоб в лоб с припаркованными автофургонами прачечных на улицах с односторонним движением; о депрессивных маньяках, смятых во время бесцельного разворота на дорожной развязке; о неудачливых параноиках, едущих на полной скорости к кирпичным стенам в конце всем известных тупиков; о сиделках-садистках, обезглавленных в перевернутой на опасном перекрестке машине; о лесбиянках - менеджерах супермаркетов, сгорающих в разбитых клетях их миниатюрных автомобильчиков под стоическими взглядами немолодых пожарников; о дебильных детях, сплющенных в цепном столкновении, - их глаза наименее искалечены смертью; об автобусах с психически недоразвитыми пассажирами, мужественно падающими в придорожные канавы индустриальных отходов.

Задолго до того, как умер Воан, я стал задумываться о своей собственной смерти. С кем я умру и в какой роли - психопата, неврастеника, скрывающегося преступника? Воан бесконечно мечтал о смертях знаменитостей, изобретая для них воображаемые автокатастрофы. Он соткал трудоемкие фантазии вокруг смертей Джеймса Дина. [2] и Альбера Камю, Джейн Мэнсфилд и Джона Кеннеди. Его воображение было тиром, мишенями - киноактрисы, политики, воротилы бизнеса и телеадминистраторы. Воан везде следовал за ними со своей камерой, его линза наблюдала со смотровой площадки Океанического терминала аэропорта, с гостиничных балконов и автостоянок киностудий. Для каждого из них Воан разработал оптимальную автосмерть. Онассис и его жена должны были умереть в воссоздании убийства Дили Плаццы. Он видел Рейгана в сложном цепном столкновении, умирающим стилизованной смертью, которая выражала одержимость Воана половыми органами Рейгана, как и его одержимость изысканными прикосновениями нижних губ киноактрисы к капроновым чехлам сидений арендованных лимузинов.

После его последней попытки убить мою жену Кэтрин я знал, что Воан наконец вернулся к своей изначальной идее. В этом перенасыщенном светом королевстве, управляемом насилием и технологией, он сейчас уезжал навсегда со скоростью ста миль в час по пустой автостраде, мимо опустевших автостоянок по кромке диких степей, ожидая единственную встречную машину. Воан представлял весь мир гибнущим в одновременном автомобильном бедствии, миллионы повозок ввергнуты во внеочередной съезд брызжущих чресл и машинного масла.

Я помню мое первое микростолкновение на пустой стоянке автопарка отеля. Потревоженные полицейским патрулем, мы едва завершили поспешное совокупление. Выруливая с автостоянки, я врезался в непобеленное дерево. Кэтрин вырвало над моим сиденьем. Эта лужица рвоты с похожими на жидкие рубины комочками крови все еще остается для меня эссенцией эротического бреда автокатастрофы, более волнующей, чем ее же ректальная и вагинальная влага, столь же чистая, сколь экскременты очаровательной принцессы или микроскопические шарики жидкости, выступающие на выпуклостях ее контактных линз. В этой волшебной лужице, поднимающейся из ее горла, словно редкостное извержение жидкости из источника далекого мистического святилища, я видел собственное отражение - в зеркале из крови, спермы и рвоты изо рта, который всего лишь несколько минут назад плотно облегал мой пенис.

Теперь, когда Воан умер, мы будем жить вместе с другими, с теми, кто собрался вокруг него, как толпа вокруг калеки, чья искаженная осанка открывает тайные формулы их собственных мыслей и жизней. Все мы, кто знал Воана, принимаем извращенный эротизм автокатастрофы, причиняющий такую же боль, какую причиняет хирург, извлекая больной орган из глубины человеческого организма. Я смотрел на совокупляющиеся пары, движущиеся вдоль темных ночных автострад: мужчины и женщины на грани оргазма. Их машины мчатся по заманчивым траекториям к вспыхивающим фарам встречного потока. Одинокие молодые люди за рулями своих первых автомобилей - развалин, подобранных на автостоянке, - мастурбируют, двигаясь на истертых шинах к своему бесцельному месту назначения. Чудом удается избежать столкновения на перекрестке, и семя брызжет на треснувшее окошко спидометра. Позже высохшие остатки этого же семени вытрутся лакированными волосами женщины, лежащей поперек его бедер, обхватившей губами его член, правая рука на руле направляет автомобиль сквозь тьму к многоуровневой дорожной развязке, тормоз на вираже вытягивает из него семя в момент, когда он задевает боком кузов тяжелого грузовика, нагруженного цветными телевизорами, левой рукой он подталкивает ее клитор к оргазму, а фары грузовика неодобрительно мигают уже в зеркале заднего вида. Еще позже он наблюдает за другом, который на заднем сиденье уже слился в едином порыве с девочкой-подростком. Замасленные руки механика демонстрируют ее ягодицы проносящимся мимо рекламным щитам. По сторонам в свете фар проносится мимо мокрое шоссе, кричат тормоза. Сперма брызжет в поношенную пластиковую крышу автомобиля, помечая ее желтую поверхность, ствол его члена возвышается над девушкой, поблескивая в темноте.

Уехала последняя скорая. За час до этого киноактрису усадили в ее лимузин. В вечернем свете белый цемент зоны столкновения под эстакадой напоминал секретную взлетную полосу, с которой в металлическое небо будут уходить загадочные машины. Стеклянный аэроплан Воана летал где-то над головами утомленных зрителей, возвращающихся в свои автомобили, над усталыми полицейскими, собирающими смятые чемоданы и сумки авиапассажиров. Я думал о теле Воана, теперь холодеющем; его ректальная температура падала по той же нисходящей, что и у других жертв катастрофы. В вечернем воздухе эта кривая падала вместе с кривой температуры карнизов офисных небоскребов и жилых домов города и теплых выделений киноактрисы, которыми пропитался ее гостиничный халат.

Я ехал обратно мимо аэропорта. Огни вдоль Западного проспекта освещали машины, дружно несущиеся на свой праздник телесных повреждений.

Я начал понимать истинное очарование автокатастрофы после своей первой встречи с Воаном. Передвигаясь на паре изрезанных неровных ног, неоднократно поврежденных в том или ином транспортном столкновении, грубая и обескураживающая фигура этого хулиганствующего ученого вошла в мою жизнь, когда его одержимость лишь наполовину выдавала в нем безумца.

Омытым дождем, июньским вечером я ехал с Шефертонской киностудии. Мою машину занесло возле въезда на эстакаду Западного проспекта. Пару секунд меня несло на встречную полосу со скоростью шестидесяти миль в час. Когда машина ударилась о бровку разделительной полосы, правую шину спустило и сорвало с обода. Непослушная машина пересекла разделительную линию и пошла по скоростной полосе. Приближались три машины, седаны, точную модель, окраску и внешние аксессуары которых я все еще помню с мучительной точностью неизбежно повторяющегося ночного кошмара. Первые две я объехал, тормозя и еле выруливая между ни ми. В третью, везущую женщину-врача и ее мужа, я врезался в лоб. Мужчина, инженер-химик американской пищевой компании, был убит мгновенно, вытолкнутый сквозь лобовое стекло, как матрац из жерла цирковой пушки. Он умер на капоте моей машины, его кровь брызнула сквозь трещины в ветровом стекле мне на лицо и грудь. Пожарники, которые позже вырезали меня из смятой кабины моего автомобиля, думали, что я смертельно ранен и истекаю кровью.

Я был ранен легко. На пути домой, после встречи с моей секретаршей Ренатой, которая была рада освободиться от обременительных отношений со мной, я был все еще пристегнут ремнем безопасности, который я неохотно закрепил, чтобы избавить ее от необходимости формального прощального объятия. Моя грудь была покрыта синяками от удара о руль, коленные чашечки разбились о приборную панель, когда мое тело дернулось вперед, к столкновению с интерьером моей машины, но мое единственное серьезное увечье - оторванное в черепе нервное окончание.

Те же таинственные силы, которые не позволили рулевой колонке проткнуть меня, спасли и молодую жену инженера. Она почти не пострадала, если не считать синяков на верхней челюсти и нескольких выбитых зубов. В первые часы в Эшфордской больнице в моем мозгу рисовался единственный образ - мы, обращенные лицом к лицу и запертые каждый в своей машине, и тело ее умирающего мужа, лежащее между нами на моем капоте. Не в силах пошевелиться, мы смотрели друг на друга через треснувшие стекла. Рука ее мужа, находящаяся не более чем в нескольких дюймах от меня, лежала вверх ладонью возле правого дворника. Во время полета тела с сиденья па мой капот, рука ударилась обо что-то твердое, и пока я сидел в машине, на ней вырисовывался знак, сформированный в громадный кровоподтек, - знак тритона с эмблемы на моем радиаторе.

Поддерживаемая диагональным ремнем безопасности, его жена сидела за рулем, уставившись на меня с формальным любопытством, словно ее занимал вопрос: что послужило причиной нашей встречи? Симпатичное лицо увенчано широким лбом интеллектуалки, глаза смотрели бессмысленным и безответным взглядом мадонны с иконы раннего Ренессанса. Она силилась постичь чудо или кошмар, изошедший из ее лона. Только раз на липе промелькнула тень эмоций, когда она, кажется, впервые ясно увидела меня, и ее рот перекосил правую сторону лица, словно кто-то дернул струну нерва. Сознавала ли она, что кровь, покрывающая мои грудь и лицо, принадлежала ее мужу?

Кольцо зрителей окружило нашу машину. Их безмолвные лица выглядели чрезвычайно серьезно. После короткой паузы все вокруг взорвалось маниакальной деятельностью. Запели шины, полдюжины машин съехали к краю шоссе, некоторые облепили разделительную полосу. Вдоль Западного проспекта образовалась огромная пробка, завыли сирены, и полицейские фары отразились на задних бамперах выстроившихся вдоль эстакады машин. Пожилой мужчина в прозрачном полиэтиленовом дождевике неуверенно дергал ручку задней двери у меня за спиной, словно опасаясь, что машина может ударить его мощным электрическим разрядом. Девушка с шотландским пледом в руках прижала голову к окну. С расстояния в несколько дюймов она смотрела на меня, сжав губы, словно плакальщица, вглядывающаяся в тело, распростертое в открытом гробу.

Не ощущая в этот момент никакой боли, я сидел, держась правой рукой за перекладину руля. Все еще пристегнутая ремнем безопасности, жена мертвеца приходила в себя. He большая группа людей - водитель грузовика, солдат в униформе и продавщица мороженого - прикасались к ней через окно, очевидно, пытаясь дотронуться до отдельных частей ее тела. Она отстранила их жестом и освободилась от упряжи ремня безопасности, повозившись неповрежденной рукой в хромированном фиксирующем механизме. На секунду я почувствовал, что мы - исполнители главных ролей в какой-то угрюмой пьесе обходящегося без репетиций театра технологий, в которой участвуют эти разбитые машины, мертвец, уничтоженный в столкновении, и сотни водителей, толпящихся возле сцены.

Женщине помогли выбраться из машины. Ее неуклюжие ноги и угловатые движения головы, казалось, повторяли искаженную обтекаемость двух автомобилей. Прямоугольный капот моей машины был вырван из гнезда иод ветровым стеклом, и моему измотанному разуму казалось, что острый угол между капотом и крылом повторяется во всем вокруг меня - в выражениях лиц и позах зрителей, восходящем пандусе эстакады, в траекториях авиалайнеров, поднимающихся с далеких взлетных полос аэропорта. Человек с оливковой кожей в темно-синей униформе пилота арабских авиалиний осторожно отвел женщину от машины. По ее ногам непроизвольно струилась тонкая струйка мочи, сбегая на дорогу. Пилот заботливо придерживал ее за плечи. Стоящие возле своих машин зрители смотрели, как на заляпанном маслом битуме формируется лужица. В угасающем вечернем свете вокруг ее слабых щиколоток закружились радуги. Она обернулась и устремила на меня взгляд, покрытое синяками лицо отчетливо выражало смесь участия и враждебности. Однако все, что я мог видеть, - странную геометрию ее бедер, вывернутых ко мне в деформированном ракурсе. И даже не сексуальность этой позы задержалась в моей памяти, а стилизация ужасных событий, захвативших нас, экстремумы боли и насилия, ритуализированные в этом жесте ее ног, напоминающем гротескный пируэт умственно отсталой девочки, которую я как-то видел в соответствующем заведении на сцене в рождественской пьесе.

Я обеими руками вцепился в руль, стараясь сидеть спокойно. Мою грудь, едва позволяя пробиться дыханию, сотрясала непрерывная дрожь. Сильная рука полицейского держала меня за плечо. Второй полицейский положил свою плоскую шапочку на капот моего автомобиля возле мертвеца и начал возиться с дверью. Лобовой удар смял переднюю часть пассажирского салона, заклинив дверные замки.

В салон протиснул руку санитар скорой помощи и разрезал мой правый рукав. Молодой человек в темной униформе вытащил мою руку через окно. Когда тонкая игла впилась в руку, я подумал, был ли этот врач, казавшийся не более чем слишком крупным ребенком, достаточно взрослым, чтобы профессиональную квалификацию.

До больницы меня сопровождала тревожная эйфория. Я вырвал на рулевое колесо, пытаясь пробиться сквозь серию полусознательных неприятных фантазий. Два пожарника срезали дверь с петель. Уронив ее на дорогу, они уставились на меня, как ассистенты раненого тореадора. Даже мельчайшие их движения казались схематическими, руки тянулись ко мне в последовательности кодированных жестов. Если бы один из них расстегнул грубые полотняные брюки, обнажая половые органы, и втиснул свой пенис в окровавленную щель моей подмышки, то даже это чудовищное действие было бы приемлемым в условиях стилизации насилия и освобождения. Я ждал, чтобы кто-нибудь приободрил меня, сидящего гам, облаченного в кровь другого человека, пока моча его молодой вдовы радужно переливалась под ногами моих спасителей. Следуя этой кошмарной логике, пожарники, бегущие к пылающим останкам разбитых авиалайнеров, могли бы писать неприличные или юмористические лозунги пеной своих огнетушителей на опаленном бетоне, палачи могли бы одевать своих жертв в гротескные костюмы. Взамен жертвы могли бы стилизовать вход в мир иной, иронически целуя приклады орудий своих палачей, оскверняя воображаемые знамена. Хирурги небрежно черкали бы себя скальпелем, прежде чем сделать первый надрез, жены небрежно бормотали бы имена своих любовников в момент оргазма их мужей, шлюха, облизывая пенис клиента, могла бы без обиды откусить маленький кусочек ткани с кончика его головки. Так же больно укусила меня как-то усталая проститутка, раздраженная моей неуверенной эрекцией. Мое поведение во время переживаемых тогда ощущений напоминает мне схематические жесты санитаров скорой помощи и работников бензозаправочных станций каждого со своим набором типичных или индивидуальных движений.

Позже я узнал, что Воан коллекционирует в своих фотоальбомах гримасы сиделок. Их темная кожа отражала весь тайный эротизм, возбуждаемый в них Воаном. Их пациенты умирали между двумя мягкими шагами их резиновых подошв, когда контуры их бедер соприкасались, смещаясь в дверях палаты.

Полицейские вынули меня из машины и уложили на носилки. Наконец я почувствовал себя оторванным от реальности этой аварии. Я попытался сесть на носилках и снял одеяло с ног. Молодой врач толкнул меня обратно, ударив в грудь ладонью. Удивленный его раздражением, я послушно лег на спину.

Покрытое тело мертвеца подняли с капота моей машины. Сидя, как обезумевшая мадонна, в дверях другой кареты скорой помощи, его жена бездумно глядела на вечерний поток машин. Рана на правой щеке медленно л формировала ее лицо - это поврежденные ткани напитывались собственной кровью. Я уже осознал, что сцепившиеся радиаторные решетки наших автомобилей сложились в модель неизбежного и извращенного союза между нами. Я уставился на очертания ее бедер. На сером одеяле над ними возвышалась изящная дюна, хранительница прекрасного сокровища - ее лобка. Это опрятное возвышение и нетронутая сексуальность столь интеллигентной женщины затмили собой трагические события вечера.

Резкие голубые огни полицейских машин вертелись в моем мозгу все три недели, пока я лежал в пустой палате больницы скорой помощи возле Лондонского аэропорта. В этих спокойных местах, отведенных под рынки подержанных автомобилей, водные резервуары и тюремные комплексы, окруженных автострадами, обслуживающими Лондонский аэропорт, я начал оправляться от аварии. Две палаты по двадцать четыре койки - максимальное число предполагаемых выживших были постоянно зарезервированы для возможных жертв авиакатастрофы. Одну из них и занимали пострадавшие в аварии.

Не вся кровь, покрывавшая меня, принадлежала убитому мной человеку. Доктор-азиат в больнице скорой помощи обнаружил, что обе мои коленные чашечки перебиты о приборную панель. Длинные спицы боли тянулись по внутренней стороне бедер в пах, словно по венам моих ног протягивали тонкие стальные катетеры.

Через три дня после первой операции на колене я подхватил какую-то незначительную больничную инфекцию. Я лежал в пустой палате, занимая койку, по праву принадлежавшую жертве авиакатастрофы, и беспорядочно думал о ранах и болях, которые она должна была бы испытывать. Пустые кровати вокруг меня помнили сотни историй столкновений и невосполнимых утрат, говорили о ранах на языке авиационных и автомобильных катастроф. Две медсестры двигались по палате, поправляя постели и наушники над кроватями. Эти подвижные девушки правили службу в соборе невидимых травм, их расцветающая сексуальность царила над ужаснейшими повреждениями лиц и половых органов.

Они поправляли повязки на моих ногах, а я слушал, как из Лондонского аэропорта взлетают самолеты. Геометрия этих сложных машин для пыток, казалось, имела какое-то отношение к округлостям и очертаниям тел этих девушек. Кто будет следующим обитателем этой кровати? Какая-нибудь банковская кассирша средних лет, направлявшаяся на Балеарские острова, с играющим в голове джином и лоном, увлажненным от близости сидящего рядом с ней уставшего от жизни вдовца? После аварии на взлете в Лондонском аэропорту ее тело будет на долгие годы отмечено ударившей ей в живот ручкой сиденья. Каждый раз, выскальзывая в уборную в провинциальном ресторане, когда ослабевший пузырь будет взывать к изношенному мочеиспускательному каналу, во время каждого полового акта со своим страдающим простатитом мужем она будет вспоминать несколько сладостных секунд перед катастрофой. Ее воображаемая супружеская неверность навсегда отпечатается в этих травмах.

Задумывалась ли когда-нибудь моя жена, каждый вечер посещая палату, какое эротическое приключение привело меня на эстакаду Западного проспекта? Когда она сидела около меня, производя своими проницательными глазами инвентаризацию анатомических частей моего тела, еще оставшихся в ее распоряжении, я был уверен, что она читала в шрамах на моих ногах и груди ответ на свой невысказанный вопрос.

Вокруг меня сновали санитарки, исполняя свою причиняющую боль работу. Когда они сменяли дренажные трубки на моих коленях, я пытался не вырвать вводимое мне достаточно сильное болеутоляющее. Оно не ослабляло моих страданий. Только крутой нрав санитарок помогал мне совладать с собой.

Врач, молодой блондин с огрубевшим лицом, осмотрел травмы на моей груди. В нижней части грудной клетки, там, где работающий мотор вытолкнул в салон клаксон, кожа была изодрана. Мою грудь украшал полукруглый синяк - мраморная радуга от соска к соску. В течение следующей недели эта радуга прошла через последовательность оттенков, напоминая цветовой спектр образцов автомобильных лаков. Глядя на себя, я понял, что по узору моих повреждений автоконструктор мог бы точно определить марку и год выпуска моей машины. Очертания руля запечатлелись на груди, приборная панель отпечаталась на коленях и берцовых костях. Импульс столкновения между мной и интерьером салона автомобиля был закодирован в этих ранах, как очертания женского тела оставляют след на теле партнера в течение нескольких часов после полового акта.

На четвертый день без очевидной причины мне перестали вводить болеутоляющее. Меня все утро рвало в эмалированную посудину, которую держала перед моим лицом медсестра. Она смотрела на меня добродушным, но неподвижным взглядом. Я прижимался щекой к холодной кромке почкообразной посудины. Ее гладкую поверхность пересекала маленькая жилка крови какого-то безымянного предыдущего больного.

Когда меня рвало, я прислонялся лбом к сильному бедру медсестры. Возле моего покрытого синяками рта ее уставшие пальцы странно контрастировали с юной кожей. Я заметил, что думаю о ее половых губах. Когда она в последний раз мыла эту влажную ложбинку? По мере моего выздоровления подобные вопросы все чаще овладевали мной во время бесед с врачами и медсестрами. Когда они в последний раз ополаскивали половые органы? Оставались ли на их задних проходах частички фекалий? Пропитывал ли их белье аромат прелюбодеяния, когда они ехали из больницы домой? Сочетались ли браком следы спермы и вагинальной слизи на их руках с выплеснувшимся в нежданной автокатастрофе охладителем для мотора? Пока несколько нитей зеленой рвотной массы сочились в посудину, я ощущал теплые контуры бедра девушки. Шов на ее льняном полосатом платье разошелся был зашит несколькими стежками черных хлопчатобумажных ниток. Я заметил змеевидные следы поноса на округлой поверхности ее левой ягодицы. Их спиральные очертания казались столь же деспотичными и значащими, сколь повреждения моих ног и груди.

Автокатастрофа высвободила из моего сознания эту одержимость сексуальными возможностями всего, что меня окружало. Я представлял себе палату, наполненную выздоравливающими авиапассажирами, а в голове каждого - целый бордель образов. Столкновение наших двух автомобилей было моделью казалось бы элементарного, но все же невообразимого сексуального единения. Меня манили травмы еще не прибывших пациентов - необъятная энциклопедия податливого воображения.

Казалось, Кэтрин ощущала присутствие этих фантазий. Во время ее первых визитов я был еще в шоке, и она познакомилась с планировкой и атмосферой больницы, обмениваясь добродушными шуточками с врачами. Когда медсестра унесла мою рвоту, Кэфип деловито подтащила к изголовью кровати металлический столик и выгрузила на него кипу журналов. Она села возле меня, пробежала быстрым взглядом по небритому лицу и подрагивающим рукам.

Я попытался улыбнуться. Швы на моей голове - второй пробор на дюйм левее настоящего - мешали мне изменить выражение лица. В небольшом зеркале, которое подносили к моему лицу медсестры, я напоминал настороженного акробата, испуганного собственным искаженным скелетом.

– Извини, - я прикоснулся к ее руке, - я, наверное, кажусь слишком замкнутым.

– С тобой все в порядке, - сказала она. - Абсолютно. Ты похож на одну из жертв в музее Мадам Тюссо.

– Попробуй зайти завтра.

– Я зайду, - она прикоснулась к моему лбу, робко разглядывая рану на голове. - И принесу тебе косметику. Наверное, косметические услуги здесь предоставляют только в Эшфордском морге.

Я взглянул на нее радостнее. Проявления теплоты и супружеского участия меня приятно удивили. Умственная дистанция между моей работой на коммерческой телестудии в Шефертоне и ее молниеносной карьерой в отделе заграничных путешествий компании «Пан-Американ» в последние годы все больше разделяла нас. Кэтрин брала сейчас летные уроки и создала с одним из своих приятелей маленькую туристическую чартерную авиафирму. Этой деятельностью она занималась весьма целеустремленно, непроизвольно подчеркивая свою независимость и самодостаточность, словно она застолбила участок земли, который скоро невероятно поднимется в цене. Я на все это отреагировал, как большинство мужей, быстро развивая обширный запас забытых отношений. Слабое, но отчетливое жужжание ее маленькой авиации в конце каждой недели пересекало небо над нашим домом - набат, задававший тон нашим взаимоотношениям.

Палату пересек врач-блондин, кивнув Кэтрин. Она отвернулась от меня, обнажив при этом бедра вплоть до самого выпуклого лобка, что дало возможность вычислить сексуальный потенциал этого молодого врача. Я заметил, что она была одета скорее для приятного ужина с администратором авиалинии, чем для посещения больного мужа. Позже я узнал, что в аэропорту ее донимали офицеры полиции, расследующие случаи смерти на дорогах. Очевидно, авария и любые возможные обвинения в непреднамеренном убийстве, предъявленные мне, делали ее чем-то вроде знаменитости.

– Эта палата предназначена для жертв авиакатастрофы, - сказал я Кэтрин. - Кровати ждут.

– Если наш самолет в субботу спикирует, ты сможешь проснуться и увидеть меня на соседней койке.

Кэтрин осмотрела пустые кровати, возможно, представляя каждую возможную травму.

– Завтра ты уже встанешь. Они хотят, чтобы ты ходил. - Я уловил ее сочувствующий взгляд.

– Бедняга. За что тебя так? Может, ты с ними поссорился?

Я пропустил это замечание мимо ушей, но Кэтрин добавила:

– Жена погибшего мужчины - врач, доктор Елена Ремингтон.

Скрестив ноги, она погрузилась в процесс прикуривания сигареты, чиркая незнакомой зажигалкой. У какого нового любовника она одолжила этот уродливый механизм, явно мужской? Сработанная из гильзы авиаснаряда, она больше напоминала оружие. Уже много лет я наблюдаю за связями Кэтрин, они проявлялись буквально в течение нескольких часов после ее первого полового акта с новым партнером. Я просто отмечаю любые новые физические или душевные штрихи - внезапный интерес к какому-нибудь третьесортному вину или кинорежиссеру, новый поворот курса в водах авиационной политики. Часто я мог угадать имя ее последнего любовника задолго до того, как она выдавала его в кульминации нашего совокупления. Эта дразнящая игра нужна была нам обоим. Лежа вместе, мы воспроизводили случайную встречу, от первых слов на вечеринке в аэропорту до самого соития. Кульминацией этих игр было имя последнего партнера по прелюбодеянию. Умалчивание до последнего о факте существования любовника всегда заканчивалось наиболее изысканным оргазмом для нас обоих. Было время, когда я чувствовал, что эти связи служили лишь для того, чтобы поставлять сырье для наших эротических игр.

Глядя, как дым ее сигареты расстилается над пустой палатой, я спрашивал себя, с кем она провела последние несколько дней. Возможно, мысль о том, что ее муж убил другого человека, придала неожиданное величие ее прелюбодеянию, которое совершилось, вероятно, на нашей кровати возле тумбочки с серебристым телефоном, принесшим первые известия о моей аварии. Так элементы новых технологий стали связующими звеньями в нашей страсти.

Раздраженный шумом аэропорта, я присел, опершись на локоть. Из-за синяков на груди мне было больно дышать. Кэтрин глядела на меня взволнованно, очевидно, чувствуя, что я могу умереть прямо у нее на глазах. Она вставила мне в рот сигарету. Я неуверенно затянулся дымом с привкусом герани. Теплый кончик сигареты со следами розовой помады, поднесенный к моему рту уникальным телодвижением Кэтрин, навеял забытый мною в феноловом духе больницы аромат воспоминаний. Кэтрин потянулась за сигаретой, но я ухватился за нее, как ребенок. Лоснящийся, чуть липкий фильтр напоминал мне о ее сосках, слегка подкрашенных помадой, которые я прижимаю к лицу, к рукам, к груди, воображая, что на месте их отпечатков остаются раны. Однажды мне снился кошмар, будто бы она дает жизнь ребенку дьявола, а из ее набухших грудей брызжет разжиженный кал.

В палату вошла темноволосая медсестра-студентка. Улыбнувшись моей жене, она откинула одеяло и взяла у меня между ног бутылку с мочой. Оценивая уровень ее содержимого, она набросила одеяло обратно мне на ноги. На конце моего пениса сразу же задрожала капля; я с трудом контролировал сфинктер, онемевший от анестезии. Лежа с ослабленным мочевым пузырем, я спрашивал себя, почему после этой трагической аварии, повлекшей за собой смерть неизвестного молодого человека - его личность, несмотря на все вопросы, на которые мне ответила Кэтрин, оставалась для меня загадкой, словно на беспричинной дуэли я убил анонимного оппонента, - все женщины, окружавшие меня, обращали внимание только на наиболее инфантильные части моего тела. Медсестры, которые выливали мою мочу и обрабатывали кишки хитроумными приспособлениями клизм, которые доставали мой пенис из ширинки пижамы и поправляли дренажные трубки на моих коленях, которые снимали гнойные повязки с черепа и вытирали мне рог жесткими руками, эти накрахмаленные женщины, исполняющие каждая свою роль обслуживающий персонал моих отверстий, напоминали мне тех, кто ухаживал за мной в детстве. Медсестра-студентка двигалась вокруг моей кровати - упругие бедра под льняным халатом, - не сводя глаз с эффектной фигуры Кэтрин. Подсчитывала ли она, сколько любовников было за время, прошедшее после аварии, у Кэтрин, возбужденной странной позой своего мужа на этой кровати, или - более банально - стоимость ее дорогого костюма и драгоценностей? Кэтрин же совершенно откровенно разглядывала фигуру девушки. Она с нескрываемым интересом оценивала очертания бедер и ягодиц, груди и подмышек и их связь с хромированной арматурой спин на моих ногах - абстракционистской скульптурой, созданной для того, чтобы подчеркнуть изящество ее фигуры. Сознание Кэтрин было опутано интересными лесбийскими нитями. Часто, когда мы занимались любовью, она просила, чтобы я представил ее в отношениях с другой женщиной, например, с ее секретаршей Карен, неулыбчивой девушкой с серебристой помадой, которая на рождественской вечеринке у них в офисе беспрестанно неподвижно глядела на мою жену, словно гончий пес, предвкушающий сладость случки. Кэтрин часто спрашивала меня, как бы ей позволить Карен совратить себя. Я посоветовал ей вместе с девушкой сходить в универмаг и попросить Карен помочь выбрать нижнее белье. Я ждал их среди вешалок с ночными рубашками возле примерочной, время от времени бросая взгляд за занавеску, и видел их вместе, их тела и пальцы, вовлеченные в мягкую технологию грудей Кэтрин и фасонов бюстгальтеров, разработанных для того, чтобы подчеркнуть то или иное достоинство предмета женской гордости. Карен чрезвычайно ласково прикасалась к моей жене, легонечко притрагиваясь кончиками пальцев сначала к плечам возле розовых желобков, оставленных бельем, потом к спине, где в кожу впечатался медальон металлической застежки лифчика, и наконец, к ложбинке между упругими грудями Кэтрин. Моя жена стояла почти в трансовом состоянии, бормоча что-то себе под нос, когда указательный палец Карен касался ее соска.

Я думал об утомленном взгляде, который бросила на меня продавщица, женщина средних лет с маленьким лицом развращенной куклы, когда эти две молодые женщины уходили, задернув занавеску, словно закончилась некая сексуальная пьеска. Выражение ее лица наталкивало на мысль, что не только я знал о происходящем за ширмой и что эти кабинки часто используются для подобных целей. Но едва ли она догадывалась, что я и Кэтрин будем позже использовать этот опыт для наших удовольствий. Когда я сидел возле своей жены в машине, мои пальцы двигались по приборной панели, включая зажигание, поворотные огни, выбирая передачу. Я осознал, что почти в точности моделирую движения женщин и передаю их машине в соответствии с тем, как Карен прикасалась к телу Кэтрин. Ее угрюмый эротизм, элегантная дистанция, которую она сохраняла между кончиками своих пальцев и сосками моей жены, были воспроизведены между мной и машиной.

Неугасающий эротический интерес Кэтрин к ее секретарше, казалось, настолько же распространялся на идею заняться с ней любовью, насколько и на физическое удовольствие от полового акта как такового. Так или иначе, эти поиски начали придавать нашим взаимоотношениям все более абстрактный оттенок. Скоро она оказалась не в состоянии достичь оргазма без замысловатых фантазий о лесбийском акте с Карен: она ласкает ее клитор языком, ее соски напряжены, пальцы прикасаются к аппетитной попке. Ее воображение, казалось, направлено на поиск новых объектов, а, возможно, она была началом новой сексуальности, абстрагированной от любого мыслимого физического выражения.

Я допускал, что она по меньшей мере однажды занималась любовью с Карен, но мы уже достигли точки, где это перестало что-либо значить и не имело отношения ни к чему, кроме нескольких квадратных дюймов влагалищных желез, ногтей и синяков на гу бах и сосках. Лежа в больничной палате, я смотрел, как Кэтрин оценивающе рассматривает изящные ноги и сильные ягодицы практикантки, темно-синий пояс, подчеркивающий ее талию и широкие бедра. Я ожидал, что Кэтрин протянет ладонь и положит на грудь девушки или юркнет под ее короткую юбку, скользнув ребром ладони между большими губами в липкую промежность. Далекая от того, чтобы взвизгнуть от возмущения или даже удовольствия, медсестра, вероятно, будет продолжать заниматься своими больничными обязанностями, не тронутая этим сексуальным порывом, заслуживающим не б ше внимания, чем самое банальное устное замечание.

Кэтрин вытащила из сумки картонную папку. Я узнал проект коммерческого телеролика, который я готовил. Для этого дорогостоящего клипа -тридцатисекундного рекламного ролика новейшей спортивной модели Форда - мы надеялись пригласить одну из множества знаменитых актрис. В день моей аварии я присутствовал на конференции с приглашенной постановщицей Аидой Джеймс. По счастливому стечению обстоятельств одна из актрис, Элизабет Тейлор, как раз собиралась начать съемки в новом художественном фильме в Шефертоне.

– Аида звонила, чтобы сказать, как она сожалеет о случившемся. Ты можешь еще раз взглянуть на проект? Она внесла кое-какие изменения.

Я раскрыл папку, но перед тем посмотрел на свое отражение в зеркальце Кэтрин. Защемленный в голове нерв переломил линию моей правой брови, которая нависла, как черная повязка пирата, скрывая от меня мой новый характер. Этот странный козырек, очевидно, скрадывал меня всего. Я вглядывался в свое бледное лицо манекена, пытаясь прочесть его черты. Эта гладкая кожа, казалось, принадлежала персонажу какого-то фантастического фильма, который покинул летательный аппарат и ступил на светящуюся почву незнакомой планеты. В любой момент моя кожа могла соскользнуть.

Повинуясь порыву, я спросил:

– Где машина?

– Внизу, на больничной стоянке.

– Что? - я приподнялся на локте, пытаясь выглянуть в окно. - Моя машина, а не твоя. Я представил себе ее, установленной в качестве назидательного экспоната под окнами операционных.

– Она разбита вдребезги. Полиция отвезла ее на стоянку возле отделения.

– Ты ее видела?

– Сержант просил меня опознать ее. Он не поверил, что ты остался жив. - Она смяла сигарету. - Мне жаль мужа доктора Ремингтон.

Я многозначительно посмотрел на часы над дверью, надеясь, что она скоро уйдет. Это фальшивое соболезнование мертвому мужчине раздражало меня. Явно всего лишь повод для упражнения в нравственной гимнастике. Бесцеремонность молодых медсестер была частью той же пантомимы сожаления. Я часами думал об убитом, представляя себе, как скажется эта смерть на его жене и детях. Я думал о безумных миллисекундах боли и бессилия, о последних мгновениях его жизни, куда он был катапультирован из приятной домашней интерлюдии к концертине металлической смерти. Такие ощущения жили в сфере моих взаимоотношений с мертвым человеком, в сфере реальности моих израненных ног и груди, в незабываемой сфере столкновения моего тела с интерьером автомобиля. По сравнению с этим карикатурное горе Кэтрин было не более чем схематическим жестом - она могла разразиться трагической арией, хлопать себя по лбу, прикасаться к каждому второму температурному графику в палате, включать наушники, висящие над кроватями.

В то же время я знал, что мои чувства к мертвому человеку и его жене уже носили оттенок некой неопределенной враждебности, полусформировавшейся мечты об отмщении.

Кэтрин смотрела, как я перевожу дыхание. Я взял ее левую руку и прижал к своей грудной клетке. В ее изощренном представлении я уже становился чем-то вроде эмоциональной видеокассеты, занявшей место в одном ряду со всеми теми, которые освещали трагические эпизоды нашей жизни, представляли сцены боли и насилия - теленовости о войнах и студенческих выступлениях, стихийных бедствиях и произволе полиции, которые мы мимоходом смотрели по нашему цветному телевизору в спальне, мастурбируя друг друга.

Это насилие, пережитое в стольких повторах, стало близко ассоциироваться с нашими сексуальными отношениями. Драки и пожары в наших мозгах сочетались браком со сладостной дрожью наших эрегирующих тканей; пролитая студентами кровь - с вязкой жидкостью, истекающей из половых органов и орошающей паши пальцы и рты. Даже моя собственна я боль, когда я лежал на больничной койке, а Кэтрин устанавливала стеклянный сосуд для мочи между ног, задевая пенис крашеными ногтями, даже спазматические вспышки, охватившие мою грудь, казались продолжением того реального мира насилия успокоенного и прирученного до рамок наших телепрограмм и журнальных страниц.

Кэтрин оставила меня отдыхать, прихватив с собой половину цветов, которые она принесла. Под взглядом стоящего в дверях старшего из врачей-азиатов она замешкалась в ногах моей кровати, улыбнувшись мне с внезапной теплотой, словно сомневаясь, увидит ли она меня снова.

В палату вошла сестра с чашкой в руке. Это была новая сотрудница отделения скорой помощи, хорошо сохранившаяся женщина лет под сорок. После теплого приветствия она откинула одеяло и стала осматривать повязки, скользя серьезным взглядом вдоль очертаний синяков. Один раз я поймал ее взгляд, но она, невозмутимо посмотрев мне в глаза, вернулась к своей работе - она как раз водила губкой возле бинта, который шел от опоясывающей меня повязки в пах. О чем она думала - о вечерней трапезе мужа, о приболевших детях? Различала ли она автозапчасти, оттиснутые, как печатная матрица, на моей коже? Может быть, она пыталась угадать марку машины, оценивая массу корпуса и наклон рулевой колонки?

– С какой стороны вам его положить?

Я посмотрел вниз. Она держала мой вялый пенис большим и указательным пальцами, ожидая моего решения - с какой стороны он должен лежать: слева или справа от центрального бинта.

Пока я обдумывал эту странную задачу, мой пенис охватила короткая вспышка первой после аварии эрекции, слегка ослабив напряжение ее тонких пальцев.

Этот поощрительный толчок, от которого налился мой член, почти буквально поднял меня с больничной койки. Через три дня я уже ковылял в физиотерапевтическое отделение, выполняя поручения медсестер, и околачивался в ординаторской, пытаясь болтать с утомленными врачами. Сквозь грустную эйфорию, сквозь тревожную вину за убитого мною человека пробивалось ощущение живительной силы секса. Неделя, прошедшая после аварии, провела меня через лабиринт боли и безумных фантазий. Рутина повседневной жизни, с ее приглушенными драмами, притупила или стерла мою естественную способность бороться с физическими травмами. Эта катастрофа была моим единственным реальным опытом за многие годы. Впервые я оказался в физической конфронтации с собственным телом - неисчерпаемой энциклопедией боли и выделений, - с враждебными взглядами других людей и с фактом убийства. После бесконечной бомбардировки пропагандой безопасности дорожного движения попасть в настоящую аварию было для меня почти облегчением. Подстрекаемый, как и все мы, этими плакатными разглагольствованиями и телефильмами о воображаемых авариях, я испытывал смутный дискомфорт от того, что чудовищная кульминация моей жизни отрепетирована много лет назад и наступит на какой-то автостраде или дорожной развилке, известной только создателям этих фильмов. Иногда я даже пытался вообразить себе, в катастрофе какого типа я умру.

Меня послали в рентгенографическое от деление. Симпатичная девушка, обсуждавшая со мной состояние киноиндустрии, фотографировала мои колени. Мне нравилась эта беседа - контраст между ее идеалистическими представлениями о коммерческих художественных фильмах и прозаичностью, с которой она управляла своим причудливым оборудованием. Как у всех лаборанток, было что-то, клинически сексуальное в ее полном теле, облаченном в белый халат. Сильные руки разворачивали мое тело, укладывая ноги, словно я был какой-то громадной куклой на шарнирах, одним из тех человекообразных манекенов, снабженных всеми мыслимыми отверстиями и болевыми реакциями.

Я лежал на спине. Она сконцентрировалась на работе прибора. Под халатом вздымалась левая грудь - округлость начиналась под ключицей. Где-то в этом коконе из нейлона и накрахмаленного ситца лежал, втиснувшись розовой мордашкой в ароматную ткань, крупный инертный сосок. Когда она перекладывала мои руки в новое положение, я заметил, что ее рот оказался не далее чем в дюйме от меня. И не подозревая о моей заинтересованности ее телом, она отошла к пульту дистанционного управления. Как я мог ее оживить? Воткнуть один из этих массивных железных разъемов в воображаемую розетку у основания ее позвоночника? Может быть, тогда она бы включилась, оживленно заговорила со мной о последней ретроспективе Хичкока, затеяла бы бурную дискуссию о правах женщин, вызывающе выставила бы бедро, обнажила сосок.

Вместо этого наши лица маячили друг напротив друга в нагромождении электронной машинерии, словно наши мозги были обесточены. Среди этого сложного оборудования затаился язык невидимого эротизма, неизведанных половых актов. Та же невидимая сексуальность клубилась над очередями пассажиров на аэровокзалах, над соприкосновением их едва прикрытых половых органов с кабинами гигантских авиалайнеров, над раздраженными гримасами стюардесс. За два месяца до аварии, во время поездки в Париж меня так взволновало сочетание желто-коричневой габардиновой юбки стюардессы, стоявшей передо мной на эскалаторе, и отдаленных фюзеляжей лайнеров, наклоненных, словно серебряные члены, к ее половым губам, что я невольно прикоснулся к ее левой ягодице, подожив ладонь па небольшую ямочку в изношенной ткани, когда эта совершенно безликая с моей точки зрения девушка переносила свой вес с левого бедра на правое. После долгой паузы она пристально на меня посмотрела. Я взмахнул портфелем и пробормотал что-то на ломаном французском, одновременно исполнив замысловатую пантомиму падения на поднимающемся эскалаторе, от чего я чуть было и вправду не потерял равновесие. Полет в Орли прошел под скептическим взглядом двух пассажиров - свидетелей этого эпизода, бизнесмена из Голландии и его жены. Я провел короткий полет в состоянии сильного возбуждения, думая о странной геометрической форме зданий аэропорта, о тусклых полосках алюминия и имитирующих дерево панелях. Даже мое общение с молодым барменом на балконе аэропорта было спровоцировано горизонтальными светильниками над его лысеющей головой, стеной, покрытой плиткой, и сто строгой униформой. Я думал о моих последних вымученных оргазмах с Кэтрин, о сперме, вяло выталкиваемой в ее влагалище моими утомленными яичками. Теперь очертании ее тела затмевало металлическое возбуждение от наших общих технологических фантазий. Элегантные серебристые вентиляционные решетки на стенах рентгенографического отделения манили с очаровательной теплотой органических отверстий.

– Ну вот, с вами мы закончили, - поддерживая сильной рукой мою спину, она помогла мне сесть, ее тело так близко к моему, как было бы при соитии. Я взял ее за руку чуть выше локтя, мое запястье прижалось к ее груди. За ней маячил рентгеновский аппарат на высокой оси, по полу тянулись тяжелые кабели. Шаркая прочь по коридору, я все еще ощущал на разных частях тела давление ее сильных ладоней.

Утомленный передвижением на костылях, я задержался у входа в женскую травматологическую палату, облокотившись о тонкую стену коридора. Старшая медсестра что-то выговаривала темнокожей санитарке. Пациентки лежали в кроватях, утомленно их слушая. Ноги двух из них были приподняты на подвесках, словно эти дамы пришли из фантазий обезумевшего гимнаста. Одним из моих первых поручений было принести образец мочи пожилой женщины из этой палаты, которую сбил ребенок, ехавший на велосипеде. Ей ампутировали правую ногу, и теперь она коротала время, заматывая вокруг маленькой культи шелковый шарф, она снова и снова завязывала и развязывала его, словно бесконечно упаковывала посылку. Днем эта дряхлая старушенция была гордостью обслуживающего персонала, но ночью, когда не было посетителей, ее унижали две медсестры, которые в ординаторской что-то вязали на спицах, бессердечно игнорируя ее просьбы подать ей судно.

Старшая медсестра высказала все свои претензии и развернулась на каблуках. Из двери палаты, предназначенной для «друзей больницы» - членов обслуживающего персонала, врачей и их семей, - вышли молодая женщина в домашнем халате и врач в белом. Я часто видел этого мужчину прежде, всегда с обнаженной грудью под белым халатом, он ходил туда-сюда по поручениям, не более достойным, чем мои. Я предполагал, что он студент-выпускник, специализирующийся в этом госпитале аэропорта по травматологической хирургии. Его сильная рука держала портфель, набитый фотографиями. Глядя на его изрытые оспинками челюсти, чавкающие жвачкой, я внезапно сообразил, что он ходит по палатам, охотясь за непристойными фотографиями, порнографическими рентгеновскими снимками и неблагополучными анализами мочи. На его голой груди болтался медный медальон на черном шелковом шнурке, но что его отличало, так это шрамы на лбу и вокруг рта - отметины какого-то ужасающего акта насилия. Я предположил, что он был одним из честолюбивых молодых терапевтов - оппортунистов с модным хулиганским имиджем, настроенных открыто враждебно к своим пациентам. Мое недолгое пребывание в больнице уже убедило меня, что медицинская профессия открывает двери для любого, кто лелеет неприязнь к человеческой породе.

Он оглядел меня с ног до головы, с нескрываемым интересом впитывая каждую деталь моих травм, но меня больше занимала женщина, которая приближалась ко мне, опираясь на трость. Очевидно, эта подпорка была не более чем жеманством, пластическим приемом, который позволял ей прикрывать приподнятым плечом лицо и прятать синяк, которым была отмечена ее правая челюсть. В последний раз я видел ее, когда она сидела в карете скорой помощи возле тела своего мужа, глядя на меня со спокойной ненавистью.

– Доктор Ремингтон?.. - я не задумываясь назвал ее имя.

Она подошла ко мне, перехватив трость, словно готовясь треснуть меня ею по лицу. Своеобразным движением шеи она повернула лицо, непроизвольно обрушивая на меня свою травму. Дойдя до двери, она приостановилась, ожидая, когда я сойду с ее пути, Я взглянул на шрам на ее лице - трехдюймовый след от невидимого зиппера - пробежавший от правого глаза к уголку рта. Сочетаясь с другими черточками лица, эта новая линия создавала образ линий ладони чувствительной и неуловимой руки. Читая воображаемую биографию, начертанную на этой коже, я представил себе, как она, роскошная, но переутомленная студентка-медик, получив диплом врача, вырывается из затянувшегося юношества в период неопределенных сексуальных отношений, счастливо увенчавшихся глубоким эмоциональным и сексуальным союзом с мужем-инженером, и каждый обшаривает тело другого, словно Робинзон, ищущий, что бы забрать со своего корабля. И вот уже на коже, собранной в частокол зарубок на нижней губе, лежит печать вдовства, отчаянное предчувствие, что она уже никогда не найдет себе другого любовника. Я не мог не заметить ее сильное тело под лиловым халатом, ее грудную клетку, частично скрытую чехлом белого пластыря, идущего от плеча к противоположной подмышке, напоминая классический бальный наряд Голливуда.

Решив игнорировать меня, она жестко пpoшла по коридору, неся, как знамя, ярость и раны.

В последние дни, проведенные в больнице я не видел доктора Елену Ремингтон, но постоянно думал о катастрофе, которая нас свела. Между мной и этой осиротевшей молодой женщиной возникло мощное поле эротизма - словно я неосознанно хотел воссоздать ее мертвого мужа в ее влагалище. Войдя в ее лоно среди металлических кабинок и белых кабелей рентгеновского отделения, я мог бы каким-то образом воскресить ее мужа из мертвых, сочетая ее левую подмышку с хромированной подставкой рентгеновского аппарата.

Я слушал, как в ординаторской спорят медсестры. Ко мне пришла Кэтрин. Она мылила руку туалетным мылом, которое лежало на влажном блюдце в моей тумбочке, и мастурбировала меня; взгляд ее бледных глаз был устремлен сквозь уставленное цветами окно, а левая рука сжимала сигарету, источавшую незнакомый мне аромат. Предупреждая мою просьбу, она заговорила о катастрофе и о полицейском расследовании. Она рассказывала о повреждениях, нанесенных машине с увлеченностью вуайериста, почти изводя меня живописными описаниями смятой радиаторной решетки и крови, разбрызганной по капоту.

– Тебе стоило сходить на похороны, - сказал я.

– Мне и самой хотелось, - тут же ответила она. - Но они очень быстро его похоронили, не следовало, наверное, так торопиться. Я не была готова.

– Ремингтон был готов.

– Думаю, был.

– А как его жена? - спросил я. - Эта женщина, врач. Ты виделась с ней?

– Нет, я не смогла. Я чувствую, что мы слишком близки.

Кэтрин уже видела меня в новом свете. Уважала ли она меня за то, что я убил кого-то едва ли не единственным способом, которым сегодня один человек может легально отнять жизнь у другого? А может быть, даже завидовала? В координатах автокатастрофы направление смерти определяется векторами скорости, неистовства и агрессии. Соответствовала ли Кэтрин тем образам, которые угадывались - словно были отпечатаны на фотопленке или запечатлены в кадрах из теленовостей, - в темных синяках на моем теле и в реальных очертаниях рулевого колеса? На моем левом колене шрамы над сломанной чашечкой в точности повторяли выступающие выключатели дворников и габаритных огней. Когда я был уже близок к оргазму, она начинала мылить руку каждые десять секунд, забывая о сигарете и концентрируя внимание на этом отверстии моего тела, как медсестры, ухаживавшие за мной в первые часы после аварии. Когда семя брызгало в ладонь Кэтрин, она крепко сжимала пенис, словно эти первые после катастрофы оргазмы знаменовали собой уникальные события. Ее восхищенный взгляд напоминал мне об итальянской гувернантке, нанятой миланским финансистом, с которым мы однажды четом отдыхали в Сестри-Леванте. Эта чопорная холостячка отдавала себя всю половому органу двухлетнего мальчика, за которым она ухаживала: она постоянно целовала его маленький пенис, посасывала головку, чтобы та набухла, и после этого показывала ее с огромной гордостью.

Я удовлетворенно кивнул. Моя рука лежала на ее бедре под юбкой. Ее очаровательно-неразборчивое воображение, годами сидевшее на диете авиакатастроф и военных кинохроник, насилия, проецируемого в темных кинозалах, немедленно уловило связь между моей аварией и кошмарной фатальностью мира, воспринимаемой ею как часть сексуальных утех. Я ласкал мягкую окружность ее бедра сквозь дырку в колготках, потом скользнул указательным пальцем по шапочке светлых лобковых волос, которые, как огоньки пламени, завивались над уголком губ. Казалось, ее лоно оформлял эксцентричный галантерейщик.

В надежде смягчить перевозбуждение, вызванное в Кэтрин моей катастрофой - сейчас она возрождается в памяти как более значимая, более жестокая и зрелищная, - я начал ласкать ее клитор. Расслабленная, она скоро ушла, крепко поцеловав меня в губы, словно едва надеялась увидеть меня снова. Она все болтала и болтала, будто думала, что моя катастрофа еще не произошла.

– Ты собираешься сесть за руль? Но твои ноги, Джеймс! Ты же еле ходишь!

Мы мчались по полосе Западного проспекта со скоростью семьдесят миль в час, и голос Кэтрин звучал на обнадеживающей ноте супружеского отчаяния. Я откинулся на упругом сиденье ее спортивной машины, радостно глядя, как она сражается со светлыми волосами, падающими на глаза, тонкими руками, мечущимися между лицом и леопардовым чехлом миниатюрного руля. После моей аварии Кэтрин стала водить еще хуже, словно уверенная, что незримые силы вселенной теперь будут охранять ее эксцентричный путь по этим скоростным бетонным проспектам.

В последний момент я указал на выросший перед нами грузовик с виляющим из стороны в сторону на истертых шинах рефрижераторным прицепом. Кэтрин нажала маленькой ступней на тормоз, объехав грузовик по полосе более медленного движения. Я отложил брошюрку автопрокатной компании и уставился через ограду на пустые запасные взлетные полосы аэропорта. Казалось, над истертым бетоном и неухоженной травой царил нерушимый покой. За взлетными полосами свисали занавеси стеклянных стен аэровокзала и многоэтажных автостоянок, тоже принадлежавших этому зачарованному королевству.

– Ты хочешь арендовать машину… надолго?

– На неделю. Я буду недалеко от аэропорта. Ты сможешь присматривать за мной из офиса.

– Так я и буду делать.

– Кэтрин, мне нужно почаще выходить из дома, - я постучал кулаками по ветровому стеклу. - Я не могу сидеть на балконе и чувствовать себя комнатным растением.

– Понимаю.

– Не понимаешь.

Всю последнюю неделю - после того, как меня на такси привезли домой, - я сидел в одном и том же пологом кресле на балконе нашей квартиры, глядя через хромированные перила на незнакомый пейзаж в десяти этажах подо мной. В первый день я едва узнавал бесконечный ландшафт из бетона и стальной арматуры, который простирался от автострад южнее аэропорта, через бесконечные взлетные полосы до нового жилого района вдоль Западного проспекта. Наш дом в Драйтон парке стоял в миле севернее аэропорта на уютном островке современного жилого квартала, окруженного бензозаправками и супермаркетами, отделенного от громады Лондона клином развязки северной окружной дороги, протянувшейся мимо нас на элегантных бетонных столбах. Я смотрел на эту колоссальную динамичную скульптуру, дорожное полотно которой, казалось, почти возносилось над балконными перилами, на которые я облокачивался. Я снова начал ориентироваться в этой обнадеживающей громаде, в этой знакомой перспективе скорости, цели и направления. Дома наших друзей, винный магазин, где я покупал напитки, маленький кинозал, где мы с Кэтрин смотрели американские авангардные фильмы и немецкие учебные эротические ролики, - все это наново выстраивалось вдоль ограды шоссе. Я осознал, что человеческие обитатели этого технологического ландшафта утратили способность оставлять следы - эти ключи к границам идентичности. Привлекательная походка Франсуазы Воринг, утомленной жены моего сотрудника, проходящей через турникет местного супермаркета, домашние перебранки наших состоятельных соседей по дому - все надежды и фантазии этого спокойного пригородного анклава, пропитанные неверием, отступали перед монолитной реальностью ограждений автострады и площадок автостоянок с их постоянной прямолинейной геометрией.

Возвращаясь с Кэтрин из больницы домой, я удивился тому, насколько сильно изменился в моих глазах образ машины, словно авария вскрыла ее истинную природу. Опираясь об окно задней двери, я обнаружил, что вздрагиваю, возбужденный транспортным потоком развязок Западного проспекта. Вспыхивающие лезвия вечерних огней, отраженные от хромированной отделки панели управления, мурашками пробегали по коже. Тяжелый джаз, доносящийся из радиаторных решеток, движение машин к Лондонскому аэропорту вдоль освещенной солнцем встречной полосы, отделка улиц и дорожные знаки - все казалось угрожающим, гиперреальным, возбуждающим и напоминало ускоряющиеся вертящиеся барабаны игровых автомагов, которые выпустили из зловещих залов на эти дороги.

Заметив мое перевозбуждение, Кэтрин быстро отвела меня к лифту. Зрительно пропорции нашей квартиры трансформировались. Отстранив Кэтрин, я вышел на балкон. Машины заполняли улицы окраины города подо мной, громоздились на автостоянках возле супермаркетов, взбирались на тротуары. На Западном проспекте произошли две небольшие аварии, потянувшие за собой массивный автомобильный хвост вдоль эстакады. Хвост заслонял въезд в туннель, ведущий к аэропорту. Нервно сидя на балконе под взглядом Кэтрин - она наблюдала за мной из гостиной, держа руку на телефоне, - я впервые вглядывался в это колоссальное свечение лакированных поверхностей, распространяющееся от южного горизонта до северных автострад. Я испытывал неопределимое чувство крайней опасности, словно должна была произойти катастрофа, в которую будут вовлечены все эти машины. Пассажиры авиалайнеров, взлетающих из аэропорта, бежали из этой зоны бедствия, покидали грядущий автогеддон.

Это предчувствие беды не оставляло меня. В первые дни, проведенные дома, я все время сидел на балконе, наблюдая за движением транспорта по шоссе, обреченный первым увидеть признаки конца света, наступившего от вмешательства автомобиля, моей личной репетицией которого была авария.

Я позвал Кэтрин на балкон и показал незначительное столкновение на дороге, ведущей к автостраде с юга. Белый фургон прачечной ударил сзади седан, полный свадебных гостей.

– Это очень похоже на репетицию. Когда каждый в отдельности отрепетирует свою роль, начнется настоящее представление. - Над центром Лондона снижался авиалайнер. Над дрожащими от шума крышами выпускалось шасси. - Еще один груз нетерпеливых жертв… Не удивлюсь, если увижу Брейгеля и Иеронима Босха, разъезжающих по автострадам на арендованных машинах.

Кэтрин встала возле меня на колени, положив руку на хромированную ручку кресла. Я смотрел на вспыхивающие огни, такие же, как отражались в стеклах приборной панели, когда я сидел за сломанным рулем, ожидая приезда полиции, которая должна была меня освободить. Кэтрин с некоторым интересом разглядывала измененные очертания моей коленной чашечки. Она испытывала естественное и здоровое любопытство к извращенности во всех ее формах.

– Джеймс, мне нужно идти в офис, с тобой будет все в порядке? - обеспокоенно спросила она, зная, что по отношению к ней я был способен на любую хитрость.

– Конечно. Движение стало более интенсивным? Мне кажется, что сейчас в три раза больше машин, чем было перед аварией.

– Я никогда на это не обращала внимания. Ты не будешь попытаться угнать машину дворника?

Меня тронула ее заботливость. Казалось, после аварии она впервые за многие годы чувствовала себя со мной абсолютно раскованно. Катастрофа преподала мне урок своенравия, который Кэтрин усвоила через собственную жизнь и сексуальность. Мое тело, расположенное ею в своеобразной сексуальной перспективе, ограниченной рамками приблизительно одного года нашей супружеской жизни, снова ее возбуждало. Очарованная шрамами на моей груди, она прикасалась к ним влажными губами. Я и сам чувствовал эти счастливые перемены. Когда-то тело Кэтрин, лежавшее возле меня в кровати, казалось мне инертным и бездушным, как кукла для сексуальных упражнении с резиновым влагалищем. Преследуя какие-то свои извращенные цели, она не спешила на работу, болталась по квартире и обнажала передо мной части своего тела, вполне осознавая, что последнее, чего я от нее хочу, - это как раз то светловолосое отверстие между ее ног.

Я взял ее за руку.

– Я спущусь вместе с тобой. И не смотри на меня так укоризненно.

Я смотрел с крыльца, как она уезжает в спортивной машине в сторону аэропорта, ее белая промежность веселым семафором вспыхивает между подвижных бедер. Изменчивая геометрия ее лобка услаждала взгляд утомленных водителей, отвлекающихся от вращающихся стрелок в окошках заправочных насосов на бензоколонках.

Когда она уехала, я не пошел в квартиру, а спустился в подвал. В гараже стояла дюжина машин, в основном принадлежащих женам юристов, живущих в нашем доме. Место, отведенное для моей машины, все еще пустовало, цемент был отмечен знакомым узором масляных пятен. Я вглядывался сквозь полумрак в дорогие приборные щитки. На полочке под задним стеклом лежал шелковый шарф. Я вспомнил, как Кэтрин описывала наше личное имущество, разбросанное по сиденьям и полу моей машины после катастрофы: карта, оставшаяся после отпуска, пустой пузырек из-под лака для ногтей, рекламный журнал. Вычленение этих принадлежностей нашей жизни - словно бригада взломщиков извлекла и сложила в ряд неповрежденные воспоминания и интимные подробности - было частью того самого процесса повторения банальностей, который я получил в наследство после смерти Ремингтона. Серая елочка на ткани его пиджака, белизна воротника его рубашки увековечены этой аварией.

Из машин, застрявших на шоссе, раздались звуки клаксонов - хор отчаяния. Глядя на масляные пятна на своем парковочном пятачке, я думал об убитом. Казалось, что в этих несмываемых отметках полностью запечатлелась авария - полиция, зрители и санитары скорой помощи в немых позах склонились надо мной, сидящим в разбитой машине.

За моей спиной заиграл приемник. Дворник, молодой человек с волосами почти до пояса, возвращался в свою контору, расположенную возле двери лифта. Он сел на металлический столик, обняв свою инфантильную подружку. Игнорируя его почтительные взгляды, я опять вышел на крыльцо. Проспект с трехполосным движением, ведущий к местному торговому центру, был пуст, под платанами в длинный хвост вытянулись машины. Довольный тем, что я могу прогуляться и меня не собьет с ног какая-нибудь агрессивная домохозяйка, я побрел по проспекту, время от времени прислоняясь к полированной оградке. Было без малого два часа, и торговый центр пустовал. Машины заполняли автостоянку, стояли по обе стороны каждого переулка, а их водители отдыхали в домах, скрываясь от палящего солнца. Я пересек вымощенную плитами площадку в центре скверика перед торговым центром и взобрался по ступенькам на автостоянку на крыше супермаркета. Каждое из сотни парковочных мест было занято, ряды ветровых стекол отражали солнечный свет, как щиты стеклянной фаланги легионеров.

Прислонившись к бетонной балюстраде, я вдруг осознал, какая безмерная тишина окружала меня. Изредка мигал контрольный маячок аэропорта, но ни один самолет не садился и не взлетал. Движение на шоссе замерло в очереди на юг. Машины и автобусы аэропорта на Западном проспекте застыли в ожидании смены светофора. Трехполосный хвост повозок взбирался на эстакаду развязки и дальше, к новому южному продолжению шоссе.

За недели, проведенные мною в больнице, инженеры-автодорожники проложили громадные плиты более чем на полмили к югу. Пристально глядя на эти безмолвные земли, я осознал, что вся зона, определявшая ландшафт моей жизни, была сейчас очерчена непрерывным искусственным горизонтом, составленным из вздымающихся парапетов, оград шоссе, их ответвлений и развязок. Такая же зона окружала все эти повозки подо мной, словно стены кратера диаметром в несколько миль.

Тишина не прерывалась. То здесь, то там за рулем ерзал водитель, попавший в западню под неуютным горячим солнцем, и внезапно у меня возникло ощущение, что мир остановился. Рубцы на коленях и груди были маячками, настроенными на множество передатчиков, отправляющих неизвестные мне самому сигналы, которые должны были вскрыть этот колоссальный затор и освободить водителей для истинной цели, поставленной перед их повозками, - для рая электрической автострады.

Воспоминания об этой необычной тишине были все еще свежи в моей памяти, когда Кэтрин везла меня в мой офис в Шефертоне. Вдоль Западного проспекта от пробки к пробке несся извивающийся поток машин. Моторы авиалайнеров, взлетавших из Лондонского аэропорта, изматывали небо над головой. То минутное зрелище неподвижного мира, тысяч водителей, сидящих в машинах на очерчивающих горизонт автострадах, казалось абсолютно уникальной демонстрацией этого машинного ландшафта, приглашением к исследованию виадука наших сознаний.

Сейчас, когда дело шло к окончательному выздоровлению, можно было взять напрокат машину. Заехав на коммерческую телестудию, Кэтрин принялась бесцельно кружить по автопарку, не желая меня выпускать. Молодой водитель прокатной компании, ждущий возле своей машины, смотрел, как мы описываем вокруг него кольца.

– Рената поедет с тобой? - спросила Кэтрин.

Меня удивила проницательность этой случайной догадки.

– Я думаю, она могла бы прокатиться… возможно, управлять машиной после такого перерыва гораздо утомительнее, чем я могу себе представить.

– Удивляюсь, что она позволяет тебе везти себя.

– Ты не ревнуешь?

– Может быть, немножко.

Выбросив из головы мысль о какой бы то ни было доверительной беседе, которая могла произойти между этими двумя женщинами, я попрощался с Кэтрин. Следующий час я провел в офисе студии, обсуждая с Полом Уорингом несостыковки в контракте, мешающие производству рекламного ролика, в котором мы надеялись занять актрису Элизабет Тейлор. Однако на самом деле все это время мое внимание было сосредоточено на взятой напрокат машине, которая ждала меня на стоянке. Все остальное - то, что я раздражал Уоринга, загроможденное офисное помещение, галдеж, поднятый сотрудниками, - лишь слабая тень, бесполезный подстрочник, который будет удален при редактировании. Когда ко мне в машину села Рената, я едва осознавал ее присутствие.

– С тобой все в порядке? Куда поедем?

Я уставился на руль в моих руках, на плавные очертания приборной панели с ее циферблатами и контрольными огоньками.

– Куда же еще?

Агрессивный дизайн этой стандартной кабины, с неестественно сильно выступающими ободками циферблатов, подчеркивал растущее во мне чувство связи между моим телом и автомобилем, связи более сильной, чем влечение к широким бедрам и сильным ногам Ренаты, скрытым под красным нейлоновым плащом. Я подался вперед, чтобы ощутить шрамами на груди колесо руля, прижаться коленями к включателю зажигания и рычагу ручного тормоза.

Через полчаса мы добрались до въезда на эстакаду. Вечерний поток машин тек по Западному проспекту и разделялся у въезда на развязку. Я проехал мимо места моей аварии, развернулся и направился назад по пути, преодоленному мной в минуты перед самой катастрофой. Случилось так, что дорога впереди была пуста. Ярдах в четырехстах от меня на мост взбирался грузовик. На полотне восходящей дороги возник черный седан, но я, нажав на газ, его обогнал. Через пару секунд мы достигли точки столкновения. Я притормозил и остановился на кромке бетона.

– Здесь можно парковаться?

– Нет.

– Давай остановимся, может, полиция сделает исключение в твоем случае.

Я расстегнул плащ Ренты и положил руку ей на бедро. Она подставила шею для поцелуя, поощрительно, как нежная властительница, приобняв меня за плечо.

– Мы виделись перед самой аварией, - сказал я, - ты помнишь? Мы занимались любовью.

– Я все еще ассоциируюсь у тебя с этой катастрофой?

Я провел рукой по ее бедру - цветок ее губ был влажен. Проехал автобус аэропорта, на нас смотрели пассажиры, направляющиеся в Штутгарт или Милан. Рената застегнула плащ и взяла с приборной доски «Пари-матч». Она пролистала журнал, взглянув на фотографию женщин, погибших на Филиппинах. Это совпадение параллельных мотивов насилия оказалось удачной приманкой. Ее серьезные студенческие глаза чуть задержались на занимавшей целую страницу фотографии вздувшихся трупов. Мелодия смерти и увечий все текла под ее листающими пальцами, а я уставился на развилку дорог. В пятидесяти ярдах от места, где я сейчас сидел, я убил другого человека. Анонимность этой дорожной развилки напомнила мне о теле Ренаты с его чутким набором отверстий и сгибов, которые однажды станут такими же необыкновенными и значительными для какого-нибудь мужа из пригорода, каковыми для меня являются эти бровки и разделительные линии на дороге.

Приближался белый кабриолет. Когда я выходил из машины, его водитель мигнул фарами. Я прохромал вперед, разминая правое колено, утомленное забытым сопротивлением педали. Под ногами валялся мусор: мертвые листья, сигаретные пачки и стеклянные кристаллы. Сметенные в сторону поколениями санитаров скорой помощи, эти осколки разбитых ветровых стекол были похожи на тонкие ручейки. Я загляделся на эту пыльную ленту со следами множества аварий. За пятьдесят лет, в течение которых здесь будет разбиваться все больше машин, тонкие стеклянные полоски соберутся в широкую ленту, еще за тридцать лет лягут колючим кристаллическим пляжем. Появится новая генерация пляжных бродяг - они будут сидеть на корточках на этих кучах разбитых окон, роясь в поисках окурков, использованных презервативов и оброненных монет. Погребенная под этим новоявленным геологическим слоем, нанесенным эрой автокатастроф, будет лежать и моя маленькая смерть, анонимная, как затвердевший рубец на окаменевшем дереве.

В сотне ярдов за нами на обочине припарковался пыльный американский автомобиль. Сквозь забрызганное грязью ветровое стекло на меня смотрел водитель, его широкие плечи громоздились на фоне дверной стойки. Когда я пересек дорогу, он поднял фотокамеру с тяжелым тубусом и уставился на меня сквозь объектив.

Рената посмотрела на него через плечо, как и я, удивленная столь агрессивной позой. Она открыла мне дверь.

– Ты можешь вести машину? Кто он - частный детектив?

Когда мы тронулись с места в сторону Западного проспекта, высокая, облаченная в черную куртку фигура мужчины прошагала по дороге к месту, где мы стояли. Мне было любопытно увидеть его лицо, и я сделал круг на развороте.

Мы проехали в десяти футах от него. Он прогуливался небрежной, рассеянной походкой вдоль следов, оставленных шинами на поверхности дороги, словно отмечая в своем мозгу какую-то невидимую траекторию. Солнечный свет выхватил шрамы на его лбу и губах. Когда он бросил на меня взгляд, я узнал молодого врача, которого я в последний раз видел, выходящим из палаты Елены Ремингтон в Эшфордской больнице скорой помощи.

В следующие дни я брал напрокат несколько автомобилей. Я испробовал каждый из доступных вариантов машины, начиная с тяжелого американского кабриолета и заканчивая престижным спортивным седаном и итальянской малолитражкой. То, что начиналось как иронический жест, направленный на то, чтобы поддеть Кэтрин и Ренату - обе женщины хотели, чтобы я больше никогда не водил машину, - скоро приобрело иной оттенок. Мое первое мимолетное путешествие к месту аварии снова оживило призрак мертвеца и - что более важно - набросок моей собственной смерти. В каждой из этих машин я проезжал по аварийному маршруту, представляя себе варианты другой смерти и другой жертвы, иные очертания ран.

Несмотря на попытки отмыть эти машины, следы предыдущих водителей продолжали цепляться за их салоны - отпечатки каблуков на резиновых ковриках под педалями, сухой окурок, запятнанный немодной помадой, пойманный комочком жвачки на крышке пепельницы; композиция странных царапин, словно хореография неистовой битвы, покрывала винил сиденья, как будто двое калек насиловали друг друга. Опуская ноги на педали, я чувствовал всех этих водителей, объемы, занимаемые их телами, их амурные встречи, попытки сбежать от обыденности, уныние - все, что они пережили здесь до меня. Ощущая эти наслоения, я силой заставлял себя вести машину осмотрительно, примеряя свое тело к выступающей рулевой колонке и солнцезащитным козырькам.

Вначале я бесцельно ездил по окружным дорогам южнее аэропорта, между водными резервуарами Стэнвелла, приноравливаясь к незнакомым рычагам управления. Потом я двигался вдоль восточного фланга аэропорта к развязке в Гарлингтоне, где движение в час пик буквально сметало меня неудержимым бегом металла вдоль переполненных полос Западного проспекта. Неизменно в час своей аварии я обнаруживал, что нахожусь возле въезда на эстакаду - или меня влекло мимо места аварии вместе с безумно рванувшимся к следующему светофору потоком машин, или я застывал в массивной пробке в десяти безумных футах от точки столкновения.

Когда я брал американский кабриолет, сотрудник прокатной компании заметил:

– Ну и попотели же мы, вычищая его, мистер Баллард. Машину использовала одна из ваших телекомпаний - следы от зажимов камеры остались на крыше, на дверях, на капоте.

Мысль о том, что эта студийная машина в моих руках продолжает использоваться как часть воображаемых событий, пришла мне в голову по пути из гаража в Шефертоне. Ее салон, как и салоны всех остальных машин, которые я арендовал, был покрыт царапинами и следами обуви, окурками и вмятинами, отмечающими роскошную отделку детройтского образца. На розовом виниловом сиденье была дыра, достаточно большая, чтобы вставить флагшток или, допустим, пенис. Возможно, эти отметки были оставлены в процессе воображаемых драм, изобретенных различными компаниями, использовавшими эту машину, актерами, игравшими роли детективов и мелких жуликов, тайных агентов и скрывающихся от дележа наследниц. Потертый руль хранил на своих перекладинах жир сотен рук, располагавшихся на нем в позициях, диктуемых режиссером и оператором.

Повинуясь вечернему движению Западного проспекта, я думал о том, что значит быть убитым в этом колоссальном аккумуляторе художественных образов, когда мое тело будет отмечено отпечатком сотни детективных телесериалов, росчерком забытых драм; через годы после того, как их положили на полки, присвоив номер, они оставят свои координаты на моем теле.

Отвлеченный этими ассоциациями, я обнаружил, что еду не по своей полосе и нахожусь у въезда на дорожную развязку. Тяжелая машина с ее мощным двигателем и чувствительными тормозами напоминала мне, что я переоценил себя, полагая, что могу вписать свои раны и свой опыт в эти чудовищные очертания. Сидя за рулем машины такой же модели, как была у меня раньше, я свернул на дорогу, ведущую к аэропорту.

Въезд в туннель был заблокирован массивной пробкой; я пересек встречную полосу и выехал на аэропортовскую площадь - обширную зону транзитных отелей и круглосуточных супермаркетов. Выехав с автозаправки возле туннеля, я узнал трио аэропортовских шлюх, прогуливающихся туда-сюда по маленькому островку посредине шоссе.

Увидев мою машину и, вероятно, решив, что я - американский или немецкий турист, старшая из них направилась в мою сторону. Разгуливая по этому островку среди вечернего движения, глядя на проносящиеся машины, словно ожидая переправы через Стикс, они пытались между делом подцепить путешественников. Эта троица - болтливая брюнетка из Ливерпуля, которая делала все под солнцем, робкая и безмозглая блондинка, которую, очевидно, хотела Кэтрин, судя по тому, как часто она обращала на нее мое внимание, и старшая - женщина с усталым лицом, тяжелой грудью, работавшая когда-то на бензозаправке в гараже на Западном проспекте, - казалось, составляла некую элементарную сексуальную единицу, способную так или иначе удовлетворить любого клиента.

Я остановился возле островка. В ответ на мой кивок ко мне подошла старшая из женщин. Она оперлась о пассажирскую дверь, положив сильную руку на хромированную рамку окна. Усевшись в машину, она помахала своим компаньонкам, зрачки которых двигались, как щетки дворников на поблескивающих отраженным светом ветровых стеклах проезжающих машин.

Я влился в поток машин, текущий сквозь туннель аэропорта. Плотное тело женщины, сидящей возле меня в арендованной американской машине -неизвестной героине столь многих второсортных телесериалов, - неожиданно заставило меня вспомнить о моих больных коленях и бедрах. Несмотря на дополнительные тормозные рычаги и мощную трансмиссию руля, вести американскую машину было утомительно.

– Куда мы едем? - спросила она, когда мы выехали из туннеля и направились к зданиям аэровокзала.

– На многоэтажную автостоянку - верхние уровни по вечерам пусты.

Аэропорт и его окрестности кишели проститутками всевозможных рангов. Одни ошивались в отелях, в дискотеках, где никогда не крутили музыку, они комфортно располагались возле спален для тысяч транзитных пассажиров, которые никогда не выходили за пределы аэропорта. Второй эшелон работал в толпе в здании вокзала и в ресторанчиках под крышей. В добавок к этому -армия предпринимательниц, снимающих поденно комнаты в жилых кварталах вдоль шоссе.

Мы подъехали к многоэтажному автопарку возле здания аэрофрахтовочных компаний. Я поднялся по спирали бетонной окантовки этого вычурного, претенциозного здания и припарковался на пустом пятачке среди машин на крыше. Спрятав банкноты в серебристую сумочку, женщина склонила свое cocpeдоточенное лицо над моими бедрами и стала со знанием дела одной рукой расстегивать ширинку. Она начала работать над моим пенисом поочередно ртом и ладонью, удобно положив руки поперек моих колен. Я вздрогнул от боли, когда она прижала меня своим, жестким локтем.

– Что с твоими ногами? Авария? В ее устах это прозвучало как сексуальное оскорбление.

Когда она оживила мой пенис, я взглянул на ее сильную спину, на контур ее плеч, отмеченных лямками бюстгальтера, и на продуманно оформленную приборную панель этого американского автомобиля, я уловил связь между ее толстыми ягодицами, которые поглаживала моя левая рука и пастельно оттененными циферблатами часов и спидометра. Вдохновленный этими утопленными в панель циферблатами, мой безымянный палец пополз к ее заднему проходу.

Из машин, столпившихся внизу, доносились сигналы клаксонов. Над моим плечом сверкнула фотовспышка, освещая испуганное лицо этой утомленный проститутки, обхватившей губами мой пенис, ее увядшие волосы, разбросанные на хромированных спицах руля. Отстранив ее, я посмотрел вниз, за балюстраду. Автобус аэропорта врезался в багажник такси, припаркованного у въезда в аэровокзал. Два таксиста и мужчина, все еще сжимающий в руке свой пластмассовый дипломат, доставали из кабины раненого водителя. Площадь перед аэровокзалом была перекрыта огромной пробкой из автобусов и такси. Мигая фарами, на тротуар взобралась полицейская машина и поползла между пассажирами и служащими аэропорта, сбив бампером пластмассовый дипломат.

Отреагировав на движение, отраженное в хромированной стойке окна, я посмотрел направо. В двадцати футах от меня, отделенный несколькими полосками пустых парковочных мест, на капоте автомобиля, припаркованного вплотную к бетонной балюстраде, сидел мужчина с фотоаппаратом. Я узнал этого высокого человека со шрамами на лбу. Это был врач из госпиталя. Он вынул из вспышки потемневшую лампу и швырнул ее под машины. Вытаскивая снимок из полароида, он взглянул на меня без особого интереса, словно давно привык к виду проституток и их клиентов на крыше этого многоэтажного автопарка.

– Можешь заканчивать. Достаточно.

Женщина как раз снова начала возиться у меня в паху в поисках задумчивого пениса. Я жестом велел ей сесть. Глядя в зеркало заднего вида, она поправила волосы и, не взглянув на меня, покинула машину и направилась к шахте лифта.

Высокий мужчина с камерой побрел через крышу. Я заглянул через заднее окно в его автомобиль. Пассажирское сиденье было завалено фотооборудованием - камеры, тренога, коробка с лампами. К приборной доске была прикреплена кинокамера.

Он направился обратно к своей машине, держа камеру, как пистолет. Когда он подошел к перилам, его лицо выхватил из темноты свет полицейских фар. Я вспомнил, что много раз видел это рябое лицо прежде. Оно маячило в дюжине забытых телепрограмм и мелькало на снимках в информационных журналах - это был Воан, доктор Роберт Воан, бывший специалист по компьютерам. Будучи одним из первых телевизионных ученых новой формации, Воан сочетал личный шарм -густые черные волосы над покрытым шрамами лицом, американская армейская куртка - с агрессивной лекторской манерой и полной убежденностью в значимости своей разработки - использование компьютерной технологии для контроля над международной системой дорожного движения. Три года назад в первых же программах из подготовленного им цикла Воан создал убедительный образ ученого-хулигана, мечущегося между лабораторией и телецентром на мощнейшем мотоцикле. Образованный, честолюбивый, склонный к саморекламе, он уберегся от того, чтобы быть не более чем пробивным карьеристом со степенью доктора философии, лишь благодаря оттенку наивного идеализма и странному взгляду на автомобиль и его истинную роль в нашей жизни.

Он стоял возле перил, глядя вниз на столкновение. Фары освещали четкие уплотнения шрамов над его бровями и ртом, разбитую и восстановленную переносицу. Я вспомнил, почему так внезапно оборвалась карьера Воана: в середине своего телевизионного цикла он был серьезно покалечен, попав в аварию на мотоцикле. Его лицо и характер до сих пор очень четко хранили память об этом ударе, ужасающем столкновении где-то на шоссе северных предместий. Его ноги были сломаны задними колесами грузовика, черты его лица выглядели так, будто бы их, снесенные в сторону, восстановили после катастрофы по собранию выцветших рекламных фотографий. Шрамы на губах и на лбу, самостоятельно подстриженные волосы и два недостающих верхних зуба придавали его образу оттенок запущенности и враждебности.

Выступающие косточки запястий торчали из подпаленных манжет его кожаной куртки как наручники.

Он сел в машину. Это был «линкольн-континенталь» десятилетней давности, та же модель, в которой погиб президент Кеннеди. Я вспомнил, что одним из предметов одержимости Воана было убийство Кеннеди.

Задним ходом он проехал мимо меня, чиркнув левым крылом «линкольна» по моему колену. Когда он соскользнул вниз по эстакаде, я не спеша побрел через крышу. Эта первая встреча с Воаном до сих пор не потускнела в моей памяти. Я знал, что мотивы, по которым он меня преследует, далеки от мести или вымогательства.

После нашей встречи на крыше автостоянки аэропорта я постоянно ощущал присутствие Воана. Он больше не преследовал меня, но, казалось, нависал, словно экзаменатор над студентами, наблюдая течение мыслей в моей голове. На скоростных полосах Западного проспекта я смотрел в зеркало заднего вида и сканировал парапеты мостов и многоэтажных автостоянок.

В некотором смысле я видел в Воане союзника в моих беспорядочных поисках. Я сидел, зажатый с двух сторон плотными рядами машин на развязке, алюминиевые стены автобусов аэропорта загораживали небо. Глядя с нашего балкона на переполненные цементные полосы автострад, пока Кэтрин готовила вечерние напитки, я убеждался, что ключ к этому бесконечному металлическому ландшафту лежит где-то среди этих строгих, неизменных дорожных узоров.

К счастью, мой партнер, Пол Уоринг, скоро обнаружил во мне эту мессианскую одержимость. Он договорился с Кэтрин сократить мои визиты в студию до часа в день. Легко утомляемый и возбуждаемый, я затеял абсурдную перебранку с секретаршей Уоринга. Но все это казалось призрачным и банальным. Гораздо важнее было то, что региональный дистрибьютор доставил мне новую машину.

Кэтрин отнеслась к тому, что я выбрал такую же марку и модель машины, как та, в которой я разбился, с глубочайшим подозрением. Даже боковое зеркальце было таким же. Она и секретарша критически смотрели на меня с крыльца авиафрахтовочного офиса. Карен стояла чуть позади Кэтрин, почти касаясь ее лопатки отставленным локтем, как молодая и честолюбивая матрона, покровительственно присматривающая за своим новым открытием.

– Зачем ты нас сюда позвал? - спросила Кэтрин. - Вряд ли кому-нибудь из нас хотелось снова видеть эту машину.

– И уж в любом случае не эту, миссис Баллард.

– Воан тебя преследует? - спросил я у Кэтрин. - Ты разговаривала с ним в больнице.

– Он сказал, что он полицейский фотограф. А что ему нужно?

Глаза Карен остановились на моем покрытом шрамами черепе.

– Трудно поверить, что он когда-то выступал по телевидению.

Я с трудом выдерживал взгляд Карен. Она глядела на меня, как хищник, из-за серебристых прутьев своей клетки.

– Кто-нибудь видел его на месте моей аварии?

– Понятия не имею. А ты собираешься устроить для него еще одну катастрофу? Кэтрин не спеша прошлась вокруг машины и уселась на переднее пассажирское сиденье, смакуя звонкую упругость новехонького пластика.

– Я вообще не думаю о катастрофе.

– Ты слишком много внимания уделяешь этому человеку, Воану… Ты все время о нем говоришь.

Кэтрин глядела в безупречно чистое стекло. Ее бедра были выразительно раздвинуты.

На самом деле я думал о контрасте между этой благодатной позой, занавесом стеклянных стен здания аэропорта и витринным блеском новой машины. Сидя здесь, в точной копии машины, в которой я почти убил себя, я представил себе искореженный бампер и радиаторную решетку, отчетливо вспомнил контуры деформированного капота, перекошенных оконных стоек. Треугольник лобка Кэтрин напомнил мне о том, что наш первый половой акт в этой машине еще не произошел.

На полицейской стоянке в Нортхолте я предъявил пропуск охраннику-хранителю этого музея обломков. Войдя, я замешкался, как муж, выбирающий себе жену на складе странных, извращенных снов. Под ярким светом солнца возле задней стены заброшенного кинотеатра стояло штук двадцать разбитых повозок. В дальнем конце асфальтированной площадки стоял грузовик. Его кабина была смята, словно пространственные измерения сжались вокруг тела шофера.

Потрясенный этими деформациями, я брел от машины к машине. Первому автомобилю, голубому такси, удар пришелся в левую фару. С одной стороны корпус был нетронутым, а с другой - переднее колесо оказалось вдавленным в салон. По соседству стоял белый седан, сплюснутый какой-то гигантской машиной. Следы огромных шин пересекали смятую крышу, прижимая ее к бугру карданного вала между сиденьями.

Я узнал свою машину. С переднего бампера свисали остатки буксировочного троса, кузов был забрызган маслом и грязью. Водя рукой по грязному стеклу, я всматривался сквозь окна в кабину. Не задумываясь, я встал на колени перед машиной и уставился на смятое крыло и радиаторную решетку.

В течение нескольких минут я смотрел на эту разбитую машину, пытаясь восстановить в памяти ее нормальный вид. Сквозь мое сознание на стертых покрышках прокатились кошмарные события. Что меня больше всего удивило, так это степень повреждения. Капот во время столкновения вздыбился над мотором, скрывая от меня реальную картину повреждения. Оба передних колеса и мотор сместились назад, к водителю, изогнув пол. Капот был все еще отмечен кровью - полоски черных ручейков бежали к дворникам. По сиденью и рулю рассыпались точечки веснушек. Я вспомнил мертвого мужчину на капоте. Кровь, текшая по измятому металлу, несла в себе больший заряд потенции, чем остывавшая в его яичках сперма.

Двор пересекли двое полицейских с черной овчаркой. Они посмотрели на меня, болтавшегося возле машины так, словно были бы недовольны, если бы я к ней прикоснулся. Когда они ушли, я взялся за ручку водительской двери и с трудом открыл ее.

Я опустился на пыльное, отклоненное назад пластиковое сиденье. Рулевая колонка поднялась на шесть дюймов и почти упиралась в грудь. Я поднял в машину свои нервные ноги и поставил стопы на ребристую резину педалей, выдавленных мотором настолько, что колени поднялись к груди. Приборная панель передо мной была выгнута, стекла часов и спидометра треснули. Сидя там, в этой деформированной кабине, среди пыли и сырой обшивки, я пытался вспомнить себя в момент столкновения, когда оказались несостоятельными отношения между моим телом, защищенным только кожей, и технологической структурой, поддерживавшей его. Я вспомнил, как с другом ходил в Имперский военный музей и тот пафос, с которым люди смотрели на кусок кабины японского камикадзе времен второй мировой войны. Путаница электрических проводов и рваные полотняные ленты на полу в полной мере выражали атмосферу изоляции войны. Мутный пластик фонаря кабины впускал маленький клочок тихоокеанского неба, ревела авиация, разогревавшаяся тридцать лет назад на палубе авианосца.

Я посмотрел, как двое полицейских дрессируют во дворе пса. С трудом открыв защелку «бардачка», я обнаружил внутри покрытые пылью и раскрошившейся пластмассой несколько вещей, которые так и не нашла Кэтрин: набор автодорожных карт, легкий порнографический роман, одолженный Ренатой в качестве дерзкой шутки, и фотография - я снял ее полароидом, сидящую в машине возле водного резервуара с обнаженной левой грудью.

Я открыл пепельницу. На бедро вывалился металлический ковшик, из него высыпалось с дюжину отмеченных помадой окурков. Каждая из этих сигарет, выкуренных Ренатой по дороге из офиса в мою квартиру, была свидетельницей какого-нибудь одного из множества половых актов, произошедших между нами. Глядя на этот музейчик возбуждения и реализации страсти, я понял, что смятая кабина моего автомобиля, похожая на причудливую повозку, приспособленную для безнадежнейшего калеки, была идеальной схемой для всех вариантов моего ускоряющегося будущего.

Кто-то прошел перед машиной. С проходной донесся голос полицейского. Сквозь лобовое стекло я увидел женщину в белом плаще, она шла вдоль ряда разбитых автомобилей. Вид привлекательной женщины, передвигающейся по этому унылому двору от машины к машине, словно интеллигентная посетительница галереи, прервал мои размышления о двенадцати окурках. Женщина подошла к машине, стоящей рядом с моей - смятому кабриолету, побывавшему в крупном цепном столкновении. Ее умное лицо - лицо переработавшегося врача со лбом, прикрытым длинной челкой, - разглядывало исчезнувшую кабину.

Не раздумывая, я начал выбираться из машины, но потом опять уселся на сиденье. Елена Ремингтон отвернулась от смятого кабриолета. Она взглянула на капот моего автомобиля, очевидно, не узнавая повозку, убившую ее мужа. Подняв голову, она увидела сквозь ветровое стекло меня, сидящего за деформированным рулем, среди высохших пятен крови ее мужа. Волевые глаза этой женщины только немного сместили фокус, но одна рука непроизвольно потянулась к щеке. Она разглядывала повреждения моей машины, ее взгляд перемещался с разбитой радиаторной решетки на вздыбившийся в моих руках руль. Потом она принялась за визуальное исследование моей особы, изучая меня терпеливым взглядом врача, столкнувшегося со сложным пациентом, страдающим от множества заболеваний, вызванных потаканием собственным порокам.

Она побрела к разбитому грузовику. И опять меня поразила ее необычная постановка ног: внутренние поверхности бедер, идущих от широкого таза, были вывернуты наружу, словно на обозрение ряду разбитых машин. Ждала ли она, что я тоже приду на полицейскую стоянку? Я знал, что некая конфронтация между нами неизбежна, но в моем сознании она уже трансформировалась в другие чувства - сожаление, эротизм, даже странную ревность мертвого человека, которого знала она, но не я.

Она возвращалась. Я ждал на запятнанном маслом асфальте перед моей машиной.

Она указала на разбитые автомобили:

– После такого, как людям удается смотреть на машины, не говоря уже о том, чтобы вести их?

Я не ответил, она просто добавила:

– Я пытаюсь найти машину Чарльза.

– Ее здесь нет. Вероятно, полиция еще работает с ней. Судебная экспертиза…

– Они сказали, что она здесь. Сегодня утром сказали, - она критично посмотрела на мою машину, словно была озадачена ее искаженными формами, и тут же нашла им соответствия в вывихах моего собственного характера - Это ваша машина?

Она протянула одетую в перчатку руку и прикоснулась к радиаторной решетке, ощупывая разорванную хромированную планку, словно в поисках каких-нибудь следов присутствия своего мужа на этой написанной кровавыми мазками картине. Я никогда не разговаривал с этой усталой женщиной и чувствовал, что мне стоило бы приступить к формальным извинениям за смерть ее мужа и этот ужасный акт насилия, в который мы были вовлечены. В то же время ее рука в перчатке на израненном хроме возбуждала во мне острое сексуальное чувство.

– Вы порвете перчатки, - я отстранил ее руку от решетки. - Я думаю, нам не стоило сюда приходить… Странно, что полиция не препятствует подобным визитам.

Ее сильное запястье оказывало сопротивление моим пальцам, выказывая какое-то упрямое раздражение, словно она репетировала акт отмщения. Ее взгляд задержался на черном конфетти, рассыпанном по капоту и сиденьям.

– Вы были сильно ранены? - спросила она. - Кажется, мы виделись в больнице.

Я понял, что не могу ничего ей сказать, осознавая ту одержимость, с которой она зачесывает волосы, прикрывая щеку. Ее сильное тело, отмеченное нервной сексуальностью, эффектно сочеталось с измятой, забрызганной кровью машиной.

– Я не хочу искать машину, - сказала она. - На самом деле мне было не по себе, даже когда мне пришлось заплатить небольшую сумму за слом.

Она топталась вокруг машины, смотрела на меня со смесью враждебности и интереса во взгляде, словно допуская, что мотивы ее прихода на эту стоянку были столь же сомнительными, сколь и мои. Я ощутил, что находясь в своем рациональном и прозаичном мире, она пытается постичь открытые мной для нее возможности, разглядывая этот инструмент извращенной технологии, который убил ее мужа и перекрыл главную магистраль ее жизни.

Я предложил подбросить ее в больницу.

– Спасибо, - она пошла впереди. - В аэропорт, если можно.

– В аэропорт? - я ощутил странное чувство утраты. - А вы что, уезжаете?

– Нет, пока… Хотя, как я уже поняла, некоторым людям хотелось бы, чтобы я поскорее уехала, - она сняла солнечные очки и уныло мне улыбнулась. - Смерть в семье врача делает пациентов вдвое более тревожными.

– Я думаю, вы ходите в белом не для того, чтобы их успокоить?

– Если я захочу, то буду ходить хоть в кровавом кимоно.

Мы сели в машину. Она сказала, что работает в иммиграционном отделе Лондонского аэропорта. Стараясь держаться от меня подальше, она прислонилась к двери, обводя критическим взглядом интерьер машины это явное воскресение гладкого дерматина и полированного стекла. Она следила за движением моих рук по панели управления. Ее бедро, прижатое к горячему винилу, приобрело чрезвычайно волнующие очертания. Я уже догадался, что она прекрасно это понимала. Ужасающий парадокс - сексуальный акт между нами должен был в каком-то смысле стать ее актом отмщения.

Интенсивное движение застыло пробкой на северном шоссе между Эшфордом и Лондонским аэропортом. Солнце жгло перегретый металл. Усталые водители торчали в открытых оконных проемах дверей, слушая по радио бесконечные сводки новостей. Впечатанные в автобусные сиденья будущие авиапассажиры смотрели, как с далеких взлетных полос аэропорта поднимаются реактивные лайнеры. Севернее здания аэровокзала я видел высокий мост развязки, шагающий над туннелем, ведущим в аэропорт, захламленным машинами, которые, казалось, собираются воспроизвести замедленную сцену нашей катастрофы.