Автономное плавание

1

Казалось, ночь тянется бесконечно. За девять лет службы на Севере Матвей Стрешнев уже привык к тому, что здесь и день и ночь длятся месяцами. Напротив, казалось удивительным, когда весной и осенью на Севере, как и на всей остальной земле, каждые сутки всходило и заходило солнце, каждые сутки день сменял ночь.

И, хотя эти полярные ночи ежегодно повторялись и длились столько же, сколько и пять лет назад, и десять, ощущение было такое, что каждый год они становятся длиннее, и не один Стрешнев, заглядывая в календарь, с сомнением покачивал головой.

Календарь с удивительным постоянством указывал на одни и те же даты восхода и захода солнца, начала и конца длинной полярной ночи. Правда, это был не обычный отрывной календарь. Это был "Морской астрономический ежегодник" - настольная книга всех штурманов и вахтенных офицеров на кораблях. В нем указывалось время восхода и захода солнца для каждой широты, время куда более точное, чем в отрывных календарях.

Может быть, эта ночь показалась Стрешневу особенно длинной лишь потому, что прошла она в хлопотах, связанных с подготовкой к походу. Он был старшим помощником командира атомной подводной лодки, а известно, что на плечи старпома взвалено огромное хозяйство, и он обязан позаботиться обо всем, начиная от зубных щеток для матросов и кончая запасами ядерной энергии. А может быть, потому, что для них эта ночь, окончившаяся по календарю месяц назад, все еще продолжалась. Уже месяц, как над северными широтами Атлантики и Баренцева моря всходило и заходило солнце, а лодка еще не всплывала на поверхность. Указаний поступало совсем немного, хотя шли большие морские учения. Задачи экипажу атомной лодки были поставлены заранее и сейчас лишь уточнялись детали.

Успешно атаковав крейсер "противника", атомная подводная лодка уходила от преследования противолодочных сил его охранения. В центральном посту установилась напряженная тишина, слышны были лишь пощелкивание лага, шуршание перьев различных самописцев да короткие слова команд. Даже из-за выгородки гидроакустика не доносились привычные вскрики посылок гидролокатора - станция работала в режиме шумопеленгования. Акустик периодически докладывал:

- Пеленг меняется на корму...

Лодка уже вырвалась за внешнее кольцо охранения и сейчас, погрузившись на глубину, полным ходом шла на ост-зюйд-ост. Корабли охранения еще рыскали в поисках лодки, и акустик слышал работу их гидролокаторов. Но вот он доложил:

- Горизонт чист, шумов нет.

Все облегченно вздохнули, командир лодки капитан второго ранга Гуреев устало опустился в кресло и сказал:

- Кажется, оторвались.

- Похоже, что да, - подтвердил посредник, представитель штаба флота маленький, толстый капитан первого ранга. Он то и дело перекатывался от одного поста к другому, успел побывать во всех отсеках, хотя такое путешествие давалось ему нелегко, потому что в люки он едва пролезал, и то как-то боком, просунув сначала голову и одно плечо, а затем уже с трудом протаскивая свое грузное тело. - Однако мы еще не получили подтверждения того, что крейсер "потоплен".

Да, пока другой посредник, находящийся на крейсере, не сообщит, что, хотя бы две торпеды прошли под килем, задача не считается выполненной. Лодочные акустики утверждают, что по меньшей мере три прошли точно под целью, однако подтверждение посредника обязательно. Но Гуреев не спешит, потому что еще не ясна обстановка в воздухе, там могут оказаться самолеты или вертолеты "противника". Он идет в боевой информационный пост, возвращается оттуда минут через десять и сообщает своему старшему помощнику капитану третьего ранга Стрешневу:

- Как будто все в ажуре. Как думаешь, Матвей Николаевич, не пора ли всплывать?

- По-моему, рановато. Надо выйти хотя бы за радиус действия вертолетов противолодочной обороны.

- Мы уже вышли. Вот если, не дай бог, самолет-разведчик...

Посредник прислушивается к их разговору, что-то помечает в своем блокноте. Они не обращают на это внимания, такова уж обязанность посредника - записывать все, что он считает важным.

Через десять минут Гуреев отдает приказание всплывать. И опять в центральном посту, во всех отсеках лодки повисает тишина, может быть, даже более напряженная, чем перед атакой. Все ждут сообщения по радио. Если сообщат, что крейсер условно потоплен, значит, не пропал их изнурительный труд, значит, не зря стояли бессонные вахты и много дней не всплывали на поверхность.

Ну, а если... Нет, в это никто не хотел верить.

И все-таки это было не исключено, и теперь вес с замиранием сердца ждали. Ждали, как приговора.

В наступившей тишине отчетливо слышен свист поступающего в балластные цистерны воздуха высокого давления и шум вытесняемой из них воды.

- Обе вперед малый!

- Радисты, включите трансляционную сеть!

И сразу во все отсеки ворвалась звуковая суматоха эфира: музыка, обрывок громко произнесенной на каком-то непонятном языке фразы, свист, писк и треск радиопомех, опять музыка... И вдруг все стихло, слышалось только шипение, похожее на равномерный шум воды. Так вода шумит на старой сельской мельнице, просачиваясь сквозь плотину, пенясь в темной тихой речушке со склоненными над ней вербами и кустами черемухи...

И все вздрогнули, когда по лодке было объявлено:

- Три торпеды прошли под килем, две из них в районе трубы...

Но ликовать еще было рано: предстояло скрытно форсировать противолодочный рубеж на пути в базу, лишь после этого задача будет считаться выполненной успешно. До рубежа оставалось добрых полторы сотни миль, и "противник" постарается обнаружить лодку как раз здесь.

Гуреев приказал погружаться и идти полным ходом. Все находились на своих постах, однако напряжение заметно спало, матросы повеселели. Как бы там ни было, а главная часть задачи выполнена.

И тут посредник преподнес очередной сюрприз:

- Командир выбыл из строя, командование принимает старший помощник.

- Есть! - капитан третьего ранга Стрешнев покосился на Гуреева, тот пожал плечами.

- Идите в каюту, - предложил Гурееву посредник. - Вам предоставляется великолепная возможность хорошенько отдохнуть.

Гуреев усмехнулся. И посредник, и Стрешнев, и каждый офицер и матрос знали, что командиру будет не до отдыха. В своей каюте, оторванный от дел, он будет волноваться еще больше и за корабль, и за действия своего старшего помощника, хотя и уверен в нем.

Но больше всех волновался сам Стрешнев. Он тоже был уверен в себе, однако знал, что прорвать противолодочный рубеж чрезвычайно трудно. Сейчас, после "потопления" крейсера, лодку будут ждать именно на этом рубеже, она не сможет его миновать.

Стрешнев знал два сравнительно безопасных прохода в рубеже. Одним они шли сюда, и прорываться лучше опять этим же проходом, хотя бы потому, что тут в обороне "противника" есть брешь. Но ее могут заткнуть: "противник" наверняка увеличит состав сил и средств на рубеже.

Что же делать?

Стрешнев старался не выдать своего волнения, он знал, как это влияет на экипаж, и, может быть, поэтому волновался еще больше. Он должен принять решение, которое в данной обстановке окажется единственно правильным, приведет к успеху. В поисках этого решения он перебрал все возможные варианты, и ни один из них не годился. Оставался единственный путь: в обход рубежа.

А обойти его можно лишь под паковым льдом Арктики. Это было рискованно само по себе, а тут еще часть экипажа состояла из молодых матросов-первогодков, да и остальные тоже не плавали подо льдами. И сам он ходил всего раз, когда служил штурманом, самостоятельно управлять кораблем ему тогда, разумеется, не пришлось.

Он подошел к штурманскому столику, склонился над картой. Горошинки и треугольники определений запутались в паутине пройденного пути на подходе к району обнаружения крейсера. Затем лодка легла на боевой курс, вот здесь произвели залп, дальше началась ломаная линия послезалпового маневрирования. Все это время они шли по счислению, и, хотя приборы работали надежно и на штурмана капитан-лейтенанта Глотова можно было вполне положиться, счислимое место нельзя было считать абсолютно точным.

- Дайте карту ледовой обстановки, - попросил Стрешнев.

Глотов достал карту, расстелил на столе, придавив углы грузиками. Этой карте вполне можно доверять, ледовая обстановка нанесена всего два дня назад, по данным, полученным с метеоспутника.

- Ветер, конечно, мог сместить границу льдов севернее или южнее, сказал Глотов, - но величина этого перемещения невелика.

Южная кромка льдов находилась от счислимого места лодки милях в ста восьмидесяти. Глубины Ледовитого океана тут вполне достаточные, чтобы пройти подо льдами, только в одном месте выпирает подводный хребет, но он лежит немного в стороне. Айсбергов за последнее время в этом районе не наблюдалось.

Сделав предварительную прокладку курса в обход противолодочного рубежа, Стрешнев подсчитал, сколько на это потребуется времени, с учетом того, что подо льдами придется идти средним ходом. Можно было успеть вернуться в базу в заранее обусловленный срок.

- Штурман, ложитесь на курс двадцать градусов! Подготовьте точный расчет плавания!

- Есть! Рулевой, ложитесь курс двадцать!

При перекладке руля лодка слегка накренилась. Стрешнев понял, что переложили и горизонтальные рули, чтобы удержать лодку на заданной глубине. Стрелка глубиномера закачалась и вскоре успокоилась, а картушка репитера гирокомпаса все еще бежала по кругу. Но вот и она остановилась, и старшина группы рулевых доложил:

- На румбе двадцать!

Посредник что-то записывал в свой блокнот. "Интересно, одобряет ли он мое решение?" - подумал Стрешнев.

Впрочем, решение принято.

Да и не положено советоваться с посредниками. Вот если бы на Гуреева взглянуть, узнать, что он думает? Но Гуреев сидит в своей каюте, он "выбыл из строя". Штурман старательно вычерчивает циркуляцию и прокладывает новый курс, лицо у него, как всегда, озабоченное, не догадаешься, о чем он думает в данный момент. Акустик невозмутимо вращает рукоятки, выискивая шумы... Да, сейчас он, Стрешнев, командир, его решения должны быть твердыми, каждое его распоряжение должно выполняться быстро, точно и беспрекословно.

Прошло несколько часов. Лодка подходила к границе паковых льдов.

- Сергей Петрович, - обратился Стрешнев к замполиту, капитану третьего ранга Тетереву. - Пройдите по отсекам, объясните, что скоро войдем под лед, пусть все будут особенно внимательными...

Тетерев кивнул и тихо, чтобы не слышал посредник, сказал:

- Не волнуйтесь, Матвей Николаевич, все будет в порядке.

"Значит, все-таки заметил, что я волнуюсь, - отметил про себя Стрешнев. - Или просто догадывается? Надо взять себя в руки".

Прежде чем нырять под лед, необходимо точно определить место лодки, а для этого придется всплыть на несколько минут, чтобы штурман успел замерить высоты звезд. Всплывать лучше у самой кромки льдов: меньше риска быть обнаруженным. Но у самой кромки, как правило, держится туман, звезд можно и не увидеть. Кроме того, могут помешать плавающие льдины.

- Штурманской группе приготовиться к определению места астрономическим способом и по радиопеленгам! - распорядился Стрешнев. После того как капитан-лейтенант Глотов доложил о готовности группы, приказал: - По местам стоять, к всплытию! Обе машины стоп!

Застопорили ход, но лодка еще продолжала по инерции двигаться вперед, лаг пощелкивал все реже и реже.

- Всплывать на перископную глубину!

- Есть! - Офицер на посту погружения и всплытия подал необходимые команды.

- Держать дифферент пять градусов на корму! - распорядился Стрешнев и тут же подумал, что это приказание, пожалуй, излишне, потому что дифферент и так был пять градусов на корму.

Когда стрелка глубиномера подошла к цифре, означавшей, что ограждение мостика находится у поверхности воды, Стрешнев приказал:

- Поднять перископ!

Старшина группы рулевых включил механизм подъема перископа, и блестящий стальной цилиндр медленно начал подниматься. Из сальника в подволоке в шахту шлепнулось несколько капель. Ствол перископа поднимался, вот уже показалась из шахты его нижняя часть с окулярами. Они остановились точно на уровне глаз Стрешнева. Откинув рукоятки вниз, Стрешнев ухватился за них и припал к окулярам.

Над поверхностью уже сгустились сумерки, но видимость была отличной. С юго-запада на темно-синем небе отчетливо проступали звезды. Через неделю начнется длинный полярный день, солнце вообще не будет заходить, да и сейчас оно вошло в воду всего на час с небольшим, потом поднимется снова. До восхода надо успеть определиться.

- Метрист, вести круговой поиск!

И лишь после того как метрист доложил, что горизонт чист, Стрешнев приказал:

- Стравить давление! Отдраить люк!

Старшина группы рулевых поднялся по скоб-трапу вертикальной шахты, ведущей на мостик. Вот он повернул штурвал кремальерного затвора, стальная крышка слегка отошла от гнезда, и сквозь образовавшуюся узкую щель из лодки со свистом стал выходить воздух. Неприятно кольнуло в ушах.

- Люк отдраен! - доложил старшина, хотя в этом докладе не было необходимости, скачок давления и без этого почувствовали все. Но полагается докладывать. Командир должен быть уверен, что его приказание понято и выполнено. Даже незначительная ошибка одного матроса может привести к катастрофе и стоить жизни всему экипажу. Поэтому на подводных лодках, как это ни надоедливо, каждое приказание повторяется громко и четко.

- Открыть люк!

Старшина откинул крышку люка, и в отсек хлынул морской воздух. Он был густой, прохладный, пьянящий. Пахло свежестью, йодом, рыбой, и еще чем-то острым. Конечно, в лодке надежно работают кондиционные и регенеративные устройства, постоянно поддерживается одинаковое процентное содержание кислорода, но что может быть приятнее свежего дыхания моря, особенно когда ты больше месяца не видел белого света, не глотал этот живительный атмосферный воздух!

Стрешнев поднялся на мостик. Следом за ним лез посредник. Телом он так закупорил колодец рубочного люка, что все работающие механизмы, опять хлебнув отсечный воздух, тяжко и глухо вздохнули.

Море было на редкость спокойным, лишь слегка покачивалось да шлепало волнами по корпусу лодки. На северо-востоке на фоне догорающего заката четко прочерчивалась линия горизонта, а на юго-западе море сливалось с небом, густо усеянным крупными звездами. И в этой бескрайней шири рубка подводной лодки казалась удивительно маленькой и одинокой.

Прямо на носу вскинулись серебристые нити слабого полярного сияния, и небо задрожало, переливаясь всеми цветами радуги. Отсветы сияния, отражаясь в воде, рассыпались на тысячи хрустальных бусинок.

Апельсиновое зарево заката начало бледнеть и вот уже стало янтарным, как гигантское ожерелье, охватившее могучую грудь земли. Сияние, вспыхнув всего лишь на мгновение, давно угасло, а отсветы его все еще переливались в небе, играя многоцветьем всех существующих в природе красок самых тончайших, невиданных на земле оттенков. Воздух был удивительно прозрачным, хрустально-чистым и прохладным, как ключевая вода.

И хотя времени было в обрез, Стрешнев все-таки решил доставить морякам удовольствие перед тем, как нырнуть под лед: дать возможность если уж не всем, то хотя бы свободным от вахт побывать наверху.

- Внимание, в отсеках! Разрешаю свободным от вахт выходить наверх. Командирам отсеков установить очередность выхода.

- Есть! - многоголосо и радостно откликнулись из отсеков.

И матросы один за другим стали выскакивать наверх, громко называя свою фамилию:

- Матрос Епифанов!

- Старшина второй статьи Еременко!

- Старший матрос Габиддулин вышел наверх!

Помощник вахтенного офицера записывал их фамилии.

Такой порядок на подводных лодках существует давно; он продиктован жесткой необходимостью: так легче проследить, чтобы при погружении, особенно при срочном, наверху случайно не остался человек.

- Надо бы и командиру дать проветриться, - напомнил посреднику Стрешнев.

- Да, конечно, - согласился посредник и, подойдя к переговорной трубе, позвал: - Виктор Андреевич, поднимайтесь наверх.

Выбравшись на мостик, Гуреев озабоченно окинул взглядом горизонт.

Плавание подо льдами всегда связано с риском: при неисправности лодка не сможет всплыть на поверхность, не сможет даже передать сигнал бедствия, если не окажется случайно в этот момент под полыньей или разводьем. Именно случайно, поскольку вероятность такого совпадения практически ничтожна.

Плавание подо льдами сопряжено с трудностями навигационного порядка: с невозможностью определения местоположения корабля обычными способами, давно проверенными и достаточно надежными.

В Северном Ледовитом океане стрелка обычного магнитного компаса начинает беспорядочно метаться из стороны в сторону: по мере приближения к полюсу на нее перестает действовать горизонтальная составляющая земного магнетизма и стрелка вместо севера может показать на юг.

Более надежей гироскопический компас. Вращение Земли действует на гироскоп таким образом, что приводит его ось в положение, параллельное оси Земли, то есть располагает точно по меридиану. Однако по мере приближения к полюсу относительная скорость вращения Земли постепенно понижается, а на полюсе становится равной нулю. И уже на расстоянии пятисот миль от полюса гирокомпас начинает "выходить из меридиана" и поэтому полагаться на его точность рискованно.

В течение довольно длительного времени, наряду с поисками соответствующей энергетической установки, способной надолго обеспечить подводную лодку энергией, необходимой для плавания под водой, проблема кораблевождения в арктических широтах была ахиллесовой пятой подледного плавания. И еще одним чудом двадцатого века стало изобретение инерциальной навигационной системы - этого электронного мозга корабля с его таинственными, светящимися зеленым светом трубками, счетно-вычислительными устройствами, рядами всевозможных циферблатов, измерительных приборов и мигающих лампочек.

В надежности этой системы не приходилось сомневаться, Стрешнев был озабочен лишь тем, чтобы сейчас, до того как они погрузятся под воду, как можно точнее определить место лодки, нанести, как говорят штурманы, "колышек", от которого проляжет весь дальнейший путь лодки подо льдом.

Капитан-лейтенант Глотов произвел все расчеты и нанес этот "колышек". У приборов в центральном посту собралась группа обслуживающих эти приборы матросов, старшин и офицеров. Включена телевизионная камера и эхоледомеры, мурлычет гидролокатор, по-прежнему пощелкивает лаг и жалобно пищит эхолот, шуршат перья самописцев. Стрешнев приказал погружаться сразу на большую глубину.

Если верить карте ледовой обстановки, льды уже должны появиться, но пока эхоледомер указывал, что над лодкой все еще чистая вода. Видимо, под действием южного ветра за эти двое суток, с тех пор как была составлена карта, кромка пакового льда сдвинулась на север.

Однако далеко уйти она не могла, и Стрешнев уже с беспокойством поглядывал на эхоледомер: уж не испортился ли? Оба его вибрирующих пера вычерчивали тонкую сплошную линию. Но вот они дрогнули, разошлись, потом опять начали сближаться. Значит, попалась пока отдельная плавающая льдина.

Потом льдины стали попадаться все чаще, и вот уже перья больше не сходятся, вычерчивая извилистую конфигурацию ледового потолка, простершегося над лодкой на сотни миль. Иногда перо резко опускалось вниз и вычерчпнало острые вершины, напоминающие своими очертаниями сталактиты.

Разговоры и шутки моряков, стоявших у приборов, постепенно стихли. Даже в тусклом свете лампочек, которыми освещался центральный отсек, стали заметными морщины, пролегшие на лицах людей. Началось то самое важное, еще не происходящее в их жизни, таинственное и неповторимое - плавание подо льдом.

Оставив за себя вахтенного офицера, Стрешнев отправился в корму и заглянул в машинный отсек. Этот отсек был освещен флюоресцентными лампами. Стрешнев даже зажмурился, ослепленный их ярким светом. В отсеке стоял монотонный гул турбин и работающих механизмов, и вахтенный механик доложил почти в самое ухо:

- Полный порядочек, товарищ капитан третьего ранга!

Через два часа Стрешнев отдал приказание ложиться на новый курс.

2

Обогнув противолодочный рубеж, Стрешнев вывел лодку из-подо льда и повернул в базу. Он рассчитывал, что теперь, когда лодка вошла в свои воды, и учения фактически закончились, посредник разрешит Гурееву снова вступить в исполнение обязанностей командира, и тогда ему, может быть, удастся хоть немного вздремнуть. Стрешнев не спал уже третьи сутки.

Лодка приближалась к базе, напряжение заметно спало, а начала сказываться усталость многих дней. Нет-нет да кто-нибудь клевал носом. В такие вот моменты командиру приходится быть особенно внимательным, и Стрешнев то и дело запрашивает:

- Штурман, курс?

- Курс двести пятьдесят шесть, - докладывает штурман.

- На румбе двести пятьдесят шесть, - как эхо, отзывается и рулевой.

- Глубина девяносто, дифферент ноль! - сообщают с поста погружения и всплытия.

Тут и механики встрепенутся:

- Обе машины работают "средний вперед".

А вот и замполит капитан третьего ранга Тетерев принялся за дело. Подняв задремавшего было матроса Коняева, спросил:

- Вы что же это? Попали в историю, а так бесславно спите.

- В какую историю? - пугается матрос.

- Он еще не понимает! В историю нашего флота. Вы же прошли подо льдами Арктики. Как и ваш однофамилец в свое время.

Какой еще однофамилец?

- Ну как же, неужели не знаете? В тысяча девятьсот сороковом году во время войны с белофиннами подводная лодка "Щ-324" под командованием одного из трех первых Героев Советского Союза - капитана третьего ранга Коняева, возвращаясь в базу из боевого похода, форсировала подо льдом пролив Сёдра-Кваркен. Чтобы не выдать противнику маршрутов форсирования Кваркена нашими подводными лодками и обезопасить свой корабль от налетов вражеской авиации, Коняев и провел лодку под сплошным льдом. Вот так-то!

- А я и не знал! - удивляется матрос Коняев. - И долго они шли подо льдом?

Около десяти часов. А потом и всплыли из-подо льда же, взломав его. А толщина была довольно приличная, до двадцати пяти сантиметров. И это была ведь не современная атомная лодка, а обычная дизельная "щука"...

К их разговору начинают прислушиваться: подходит один матрос, другой, третий. Кто-то замечает:

- А говорили, что немцы первыми начали лазить под лед во вторую мировую войну.

- Но мы же раньше! - отстаивает приоритет своего однофамильца Коняев. Мало ли кто что скажет! Американцы вон тоже утверждают, что они первые, хотя они даже позже немцев начали.

- Ну, если уж говорить о приоритете, - продолжает Тетерев, - то первое в истории подледное плавание было совершено еще раньше, чем это сделал однофамилец нашего Коняева. В тысяча девятьсот тридцать восьмом году советская подводная лодка "Народоволец" под командованием Виктора Николаевича Котельникова получила почетное задание: следовать к первой в мире дрейфующей станции "Северный полюс-1" и снять со льдины отважную четверку папанинцев. В Датском проливе на пути лодки встретились ледяные поля. С целью подготовки лодки к форсированию ледяных преград Котельников решил пройти под этими полями. Погрузившись на глубину пятьдесят метров, лодка прошла под ледовой перемычкой шириной около полумили...

Стрешнев приказывает включить трансляционную сеть, и теперь голос Тетерева слышен во всех отсеках.

А лаг все пощелкивает и пощелкивает, отсчитывая милю за милей.

Еще издали Стрешнев увидел на причале контр-адмирала Сливкина, командира соединения подводных лодок. Рядом с ним стояло несколько штабных офицеров, чуть в стороне - оркестр.

Как только матросы подали швартовые, Гуреев спустился на палубу. Оркестр грянул "Встречный марш". Взбежав по сходне на причал, Гуреев, четко печатая шаг, двинулся навстречу адмиралу. Вот между ними осталось метра три-четыре, Гуреев остановился, вскинул руку к пилотке, и оркестр тотчас смолк, точно трубы его вдруг захлебнулись.

- Товарищ адмирал! Атомная подводная лодка вернулась с выполнения задания. Состояние корабля и механизмов исправное, настроение личного состава бодрое. Готовы к выполнению новых заданий.

Адмирал сначала пожал Гурееву руку, потом притянул к себе, обнял, троекратно поцеловал.

- Поздравляю. - И, обернувшись к стоявшим на палубе матросам и офицерам, повторил: - Поздравляю, товарищи подводники, с успешным выполнением задания и благополучным возвращением на родную землю!

Опять заиграл оркестр, штабные офицеры поочередно пожимали Гурееву руку. Потом адмирал прошел на лодку, спустился вниз. Переходя из отсека в отсек, с каждым здоровался, пристально вглядываясь в лица матросов, старшин и офицеров.

- Устали. Ну ничего, дадим отдохнуть. А то, я вижу, вон даже Макаров отощал.

- Килограмм семьсот граммов скинул, товарищ адмирал, - подтвердил Макаров, маленький толстый матрос из трюмных машинистов.

- Ему бы еще пяток можно скинуть, - сказал высокий худощавый матрос Грищенко. - А я вот меньше потерял, и то заметно.

- А вы у Макарова взаймы попросите, - посоветовал адмирал. - Или не даст?

- Почему же? Давно предлагаю, да не берет...

Потом все, кроме вахтенных, выстроились на палубе, и начальник политотдела начал приветственную речь. Говорил он недолго. Адмирал, забрав с собой посредника и Гурсева, уехал в штаб, чтобы там выслушать более обстоятельный доклад. Постепенно разошлись и штабные офицеры, оркестранты, закинув за плечи барабаны и трубы, строем промаршировали к проходной.

Проводив начальство, Стрешнев не ушел до тех пор, пока но привел все механизмы в готовность, а корабль - к новому выходу в море. Об этом знали все матросы и поэтому взялись за работу, стараясь закончить ее побыстрее. Стрешнев рассчитывал, что они все закончат к обеду, но управились гораздо раньше, и он разрешил экипажу идти в казармы, оставив на лодке только вахтенных.

Сам он намеревался сразу же пойти домой и до возвращения Люси с работы хоть немного поспать. Но не успел он переодеться, как вахтенный на мостике доложил:

- Товарищ капитан третьего ранга, там рассыльный прибежал, вас срочно просит адмирал.

- Хорошо. Передайте, что иду.

"Скорее всего требуют на доклад о последнем этапе похода, когда командование поручили мне, - решил Стрешнев. - Неужели я что-нибудь не так сделал? Вероятно, у адмирала весь "синклит" собрался"...

Но когда он вошел в кабинет адмирала, тот был один.

- Садитесь, Матвей Николаевич. Вот сигареты. - Адмирал подвинул целый набор сигаретных коробок. - Какие предпочитаете: "Столичные", "Яву" или "БТ"?

Спасибо, товарищ адмирал, не курю. В этом походе поневоле пришлось бросить.

- Ну и правильно. А я вот опять втянулся. - Сливкин за курил и, озабоченно потерев ладонью лоб, будто стараясь разгладить прорезавшие его морщины, сказал: - Вот что, Матвей Николаевич: долго нам разговаривать, к сожалению, некогда, потому что вам надо спешить. Вам необходимо вылететь в Москву, завтра в десять ноль-ноль вас примет главком. Билет на самолет уже заказан. На сборы остается... - Адмирал отвернул рукав и посмотрел на часы. - Остается всего два с половиной часа. Мало, но, думаю, управитесь. Верите мою машину и распоряжайтесь ею до самого отлета. К жене на работу не заезжайте, она уже дома, о вашем отъезде знает.

- Спасибо, товарищ адмирал.

- Я понимаю, вы устали, особенно за последние трое суток. Вам полагается отдых, но тут такое дело...

- Товарищ адмирал, а вы не скажете, зачем меня вызывают? Да еще к главкому.

Сливкин улыбнулся:

- Об этом вы спросите у самого главкома. Он вас вызывает, он и объяснит.

Стрешнев догадался, что адмирал знает, зачем его вызывают в Москву, но почему-то не хочет говорить. Допытываться не полагается, не говорит - значит не считает нужным.

- Зайдите в строевую часть, возьмите командировочное предписание.

- Есть!

- Ну, ни пуха. - Адмирал проводил Стрешнева до двери. - Когда будете возвращаться, дайте телеграмму или позвоните. Встретим.

- И с чего это вдруг такие почести? - Стрешнев выжидательно посмотрел на адмирала.

Сливкин усмехнулся:

- Все равно больше ничего не скажу. Всему свое время.

Должно быть, Люся видела, как он подъехал к дому, потому что, когда он поднялся на третий этаж, дверь в квартиру была открыта. Люся стояла на пороге, прислонившись к косяку. Едва он переступил порог, тихо приникла к нему, будто прислушиваясь к тому, как гулко стучит у него сердце, и вдруг плечи ее начали вздрагивать. Матвей понял, что она плачет, спросил удивленно:

- Ты что? Вот уж не ожидал!

- Извини. Совсем я расклеилась почему-то. Не знаю даже, почему.

Он долго целовал ее в губы, в мокрые глаза, в щеки, в шею, ощущая знакомый, едва уловимый запах ее духов, ее волос, ее тела - словом, ее запах!

Люся вдруг отстранилась, озабоченно посмотрела на него и грустно сказала:

- А ты опять похудел.

Он знал, что похудел, но говорить об этом не стоит, она и так слишком уж печется о его здоровье. Она считает, что раз муж плавает на атомной лодке, то обязательно облучается, а раз облучается, то самое страшное - это когда человек начинает худеть, это первый признак рака. Матвей много раз пытался популярно объяснить, что это чепуха и что биологическая защита на лодке вполне надежна. Люся молча выслушивала эти объяснения, согласно кивала, но видно было, что она не верит.

- Это тебе только кажется, ты просто отвыкла. И потом я не выспался, вот и осунулся. А где Иришка?

- В садике. А мама уехала в Синеморск неделю назад. Если бы мы знали, что ты вернешься через неделю, она дождалась бы. Но мы ведь не знаем, когда ты уходишь и когда возвращаешься.

- Давай-ка поедем за Иришкой.

- Нет, сначала я тебя покормлю.

Матвей не стал возражать, потому что еще не обедал, а из большой комнаты доносился запах свежих огурцов, укропа и еще какой-то зелени. Для севера это роскошь, тем более сейчас - весной.

Обычно они обедали в кухне, а сейчас Люся накрыла стол в большой комнате, постелив праздничную скатерть, достав подаренный Курбатовыми сервиз. Стол ломился от всяческой снеди: тут были и салат, и огурцы, и редиска, кроме того - ветчина, балык, крабы и даже кетовая икра.

- Душ принимать будешь?

- Обязательно.

- Давай, только побыстрее, а то у меня утка перепреет. С черносливом.

- Ну, ты у меня молодец! - искренне удивился Матвей.

До этого все хозяйство вела Надежда Васильевна, он и не предполагал, что Люся умеет что-либо готовить. Смущенная похвалой, Люся поспешила в кухню, крикнув на ходу:

- Чистое белье в ванной, на полочке.

Он хотел принять только душ, но соблазн хорошенько пропариться был настолько велик, что Матвей набрал в ванну воды и плескался довольно долго, Люся дважды напоминала ему, что времени мало, а надо еще заехать в садик к Иришке. Наконец он вышел с таким ощущением, будто заново родился на свет.

- Хорошо! - сказал он, усаживаясь за стол.

- А все-таки ты похудел, - опять озабоченно сказала Люся. - Тебе надо хорошенько отдохнуть. Тебе, кажется, полагается санаторная путевка?

- Да, как только вернусь. Ты не могла бы попросить и себе отпуск? За свой счет не дадут?

- Нет, у нас сейчас много работы. И потом как-то неловко: я ведь еще и года не проработала, мне и очередной-то не полагается.

- А жаль!

- Ты думаешь, я не хотела бы поехать с тобой? Еще как хотела бы! Вот и в Москву хорошо бы поехать вместе. Кстати, зачем тебя туда вызывают?

- Понятия не имею.

Она не поверила ему и больше об этом не спрашивала. Впрочем, она уже привыкла не расспрашивать его о служебных делах. Не полагается говорить на эту тему даже с близкими людьми.

Пообедав, они поехали в детский садик к дочери.

Когда проезжали мимо стадиона, Матвей с удивлением увидел там матросов из своего экипажа. Они с увлечением гоняли по полю футбольный мяч, покрикивая друг на друга.

"Соскучились по земле", - отметил Матвей, полагавший, что все матросы экипажа сейчас спят. - Устали ведь, а вот уже бегают. Что значит молодость". Его самого укачивало в машине, и только усилием воли он сдерживался, чтобы не заклевать носом.

Иришка заметно подросла, окрепла и стала еще более похожей на мать: так же шаловливо вздернут носик, такие же большие серые глаза и темные крылья бровей над ними. "Это хорошо, что она похожа не на меня, а на Люсю", подумал Матвей.

О втором ребенке они поговаривали не раз. Да и Надежда Васильевна постоянно напоминала:

- Иришку вы слишком балуете, она становится капризной, пора вам вторым ребенком обзаводиться.

Впрочем, сама же Надежда Васильевна больше всех и баловала внучку, потакая всем ее капризам.

- Ти посему такой гъюсный? - спросила Иришка, теребя его за уши.

- Да вот тебя давно не видел, а опять надо уезжать.

- В моле?

- Нет, в Москву. Но я не надолго, дня на два, на три, не больше.

- А меня возьмес?

- Нельзя, дочка. Мы с тобой потом поедем на юг, там море теплое, ты будешь купаться.

- Зачем обманывать ребенка? - шепнула Люся.

- А я не обманываю, - сказал Матвей. Он и в самом деле сейчас решил, что ни в какой санаторий не поедет, а вместе с дочерью отправится к Черному морю, снимет комнатку и месяц они проведут там, загорая, купаясь. И вообще лучшего отдыха не придумаешь...

- Ладно, я подозду, - серьезно пообещала Иришка. Но сразу же загрустила.

- Можно ее взять с собой до аэродрома? - спросил Матвей у воспитательницы, совсем еще юной девушки, напускающей на себя серьезный вид и даже с родителями разговаривающей строго и наставительно.

- Пожалуйста, - на сей раз воспитательница даже обрадовалась.

Но когда Матвей хотел помочь дочери одеться, воспитательница строго заметила:

- Нет уж, вы мне ребенка не балуйте, пусть привыкает одеваться сама.

Может, она и права. Но Матвею, выросшему без родителей и не знавшему в детстве ласки, не хотелось соглашаться с этой напускающей на себя строгость девушкой. И он с мучительным чувством жалости и обиды наблюдал за тем, как Иришка пытается сама завязать на ботиночках шнурки, торопится и поэтому у нее ничего не получается. Шнурки он все-таки помог завязать.

Они уже опаздывали, шофер гнал машину на предельной скорости. Люся тревожно поглядывала на дорогу, каждый раз вздрагивая, когда с коротким свистом мимо проносились встречные машины. А Иришку быстрая езда развеселила, и она, ерзая у Матвея на коленях, без умолку тараторила:

- Папулеська, купис мне в Москве масынку?

- Заводную?

- Нет, настоясюю. И мы будем с тобой и мамоськой катася. И бабуленьку Наденьку возьмем.

- Да, - спохватилась Люся. - Я тебя тоже попрошу кое-что купить в Москве. Вот список.

Матвей взглянул на бумажку, в ней значилось двадцать три пункта. Он усмехнулся и покачал головой, Люся виновато сказала:

- Здесь лишь самое необходимое, я и так сократила список почти наполовину. И потом: в кои-то веки еще выберешься в Москву!

Это верно, за годы службы на Севере в Москву его вызывали впервые.

Когда они приехали на аэродром, посадка в самолет уже заканчивалась, по трапу поднимались последние пассажиры. Торопливо попрощавшись с женой и дочерью, Стрешнев побежал к самолету.

Салоны самолета были заполнены до отказа. Летели в основном женщины с детьми. Так повторялось каждую весну, детей вывозили на юг, едва заканчивались занятия в школе. Летчики называли это "птичьими перелетами", ворчали, что забиты проходы, впрочем, ворчали добродушно. В самолете действительно стоял гвалт и писк, похожий на гомон птиц на знаменитых "базарах".

"А птицы, наверное, уже прилетели, - подумал Матвей. - Они каждый год летят на Север, преодолевая тысячи километров тяжелого пути. Для чего?" Он слышал, что птицы летают сюда лишь за тем, чтобы напоить детенышей талой снеговой водой, что в этой воде есть какая-то особая живительная сила. Он читал где-то, будто от талой воды человек молодеет.

Пока он наконец добрался до своего места в хвосте самолета, уже запустили двигатели. Их долго опробовали на всех оборотах, Матвею хотелось еще раз взглянуть в иллюминатор на жену и дочь, но его место оказалось с другого борта. Он увидел их лишь тогда, когда самолет поднялся в воздух и делал над аэродромом разворот. Они стояли возле машины, совсем маленькие, Иришка одной ручонкой уцепилась за мать, а другой махала уходящему ввысь самолету.

Но вот их заслонило тонкой кисеей облачка, потом самолет нырнул в плотный туман, не стало видно ни земли, ни солнца, ни неба, только серые космы тумана цеплялись за дрожащее крыло самолета, да на стеклах иллюминатора выступили слезинки конденсата.

Матвей откинулся на спинку сиденья и почти мгновенно провалился в темную пропасть крепкого, беспробудного сна, которому уже не могли помешать ни натужный, густой рев моторов, ни детский гомон, ни визг джаза, доносившийся из лежавшего на коленях у соседа транзистора, ни тем более увещевания стюардессы, умолявшей пассажиров не вставать с мест и не курить до тех пор, пока самолет не наберет заданную высоту и не погаснет световое табло.

3

Оказывается, для него был забронирован номер в гостинице ЦДСА. Стрешнев, получив ключи, несколько секунд раздумывал, что делать: идти сразу в номер или сначала поужинать. Он решил поужинать, однако в номер все равно пришлось заносить чемодан. А войдя и увидев широкую деревянную кровать, он уже не мог больше ни о чем думать, быстро разделся, нырнул под одеяло, и заснул, наверное, чуть раньше, чем успел опустить голову на подушку.

Дежурной по этажу он не сказал, чтобы его разбудили, проснулся в начале десятого и с недоумением огляделся вокруг, не понимая, как он очутился тут, в незнакомой комнате. Казалось, что он, как заснул в самолете, так и не просыпался. Потом вспомнил, что собирался ужинать, ему сразу захотелось есть, но, взглянув на часы, он вскочил. Наспех побрившись и одевшись, сбежал вниз.

От площади Коммуны до штаба можно было доехать только с пересадкой, он явно опаздывал, и вся надежда теперь была на такси. Но стоянка далеко, у театра, ему сказали, что туда не стоит бежать, машин там в это время не бывает, лучше ждать здесь, потому что утром приходит много поездов, кто-нибудь да приедет в гостиницу на такси.

И верно, не прошло и пяти минут, как ему удалось поймать машину, еще через десять минут он уже подъезжал к Главному штабу Военно-Морского Флота. Минут десять отняла процедура оформления пропуска. Однако в приемной главкома он оказался вовремя, стоявшие в углу массивные часы показывали без двух минут десять.

Он сразу подумал, что спешил, наверное, зря: в приемной сидело несколько адмиралов и капитанов первого ранга, почти все они с папками, вероятно с докладами главкому. Столь крупное "созвездие" адмиралов и каперангов Стрешневу еще не приходилось наблюдать, он, робко поздоровавшись, стал в углу, не решаясь сесть в присутствии такого многочисленного начальства.

Сидевший за столом офицер, видимо, порученец главкома, приподняв от бумаг голову, вопросительно посмотрел на Стрешнева. Наверное, Матвей должен был ему представиться, но не знал, удобно ли это делать в присутствии старших по званию. Порученец спросил сам:

- Простите, как ваша фамилия?

- Капитан третьего ранга Стрешнев.

Порученец заглянул в лежавший перед ним список, потом посмотрел на часы. В этот момент они отбили первый удар, и порученец сказал:

- Проходите. Вот сюда.

Стрешнев оказался в просторном кабинете.

Главком был не один. За длинным столом сидели еще четыре адмирала, среди них Стрешнев узнал начальника Политуправления Военно-Морского Флота, он посещал лодку года три назад, когда Матвей был еще штурманом. Должно быть, адмирал тоже узнал его, приветливо кивнул и улыбнулся.

Выслушав доклад о прибытии, главком жестом указал на стул в самом конце длинного стола:

- Прошу садиться.

Матвей неслышно прошел по мягкому ковру и присел на краешек стула. От адмиралов его теперь отделял этот длинный полированный стол, льдисто поблескивающий в лучах льющегося в окно солнца. Адмиралы сидели спиной к окну, их лица было трудно различить, но Матвей чувствовал, что его разглядывают - молча, пристально, изучающе. Он опустил глаза.

Молчание длилось, может быть, всего одну минуту, но эта минута показалась Матвею вечностью, он успел за это время передумать о многом. Почему-то вспомнил детдом, встречу с матерью в комнате начальника милиции, своего первого командира лодки Крымова и последний разговор со Сливкиным перед отъездом в Москву. Потом вспомнил капитана первого ранга, "сосватавшего" его на атомную лодку, и понял: речь пойдет опять о новом назначении "И как я раньше не подумал об этом?"

Он твердо решил отказаться от любого предложения. С Гуреевым они хорошо сработались. Полгода, как получил квартиру, Люся работает, Иришку устроили в садик... В конце концов, кочевая жизнь надоела не столько ему, сколько Люсе. Нет, он совсем не жаждет покоя, он просто хочет, чтобы его семья жила нормальной жизнью, чтобы у Люси был хотя бы свой угол и работа. Он вспомнил, что Иришка и родилась-то в дороге, до двух лет спала в чемодане. Этот громадный чемодан и перинка были их единственной домашней утварью, потому что они жили у тех, кто уезжал в отпуск - месяц у одного, месяц у другого, затем - у третьего. Зимой, когда отпускников было мало, жили в гостинице, со всеми вытекающими отсюда неудобствами и последствиями. Может быть, поэтому Иришка час то болела...

А на новом месте, он знал, все приходится начинать сначала...

- Товарищ Стрешнев, - сказал главком, - мы пригласили вас за тем, чтобы предложить вам должность командира атомной лодки. Считаете ли вы себя подготовленным к этому?

Главком ждал. Ждали и остальные адмиралы, отвечать надо было сразу.

- Не знаю, - откровенно признался Матвей. - Я всего два года старшим помощником плаваю... И вообще об этом судить не мне...

- Вас рекомендуют командир соединения и командующий флотом.

- Им виднее...

- Ну а сами вы как на это смотрите?

Матвей пожал плечами. Главком улыбнулся:

- Понятно.

Заговорил сидевший слева от главкома адмирал:

- В последнем походе мы предоставили товарищу Стрешневу возможность действовать самостоятельно. Надо сказать, что действовал он вполне грамотно, уверенно. Он не стал форсировать противолодочный рубеж, предположив, - и вполне резонно, - что "противник" после того, как был потоплен его крейсер, постарается перехватить лодку именно на этом рубеже. Стрешнев решил обойти рубеж подо льдом. Решение правильное, хотя, пожалуй, учитывая недостаточную опытность, рискованное, я бы даже сказал - дерзкое...

Стрешнев вспомнил грузного беспристрастного посредника и подумал: "Значит, все было предусмотрено заранее. Наверное, он знал, что мне предложат командовать лодкой"...

Его спрашивали, хочет ли он занять эту должность, наверное, не допускали мысли, что он может отказаться. И в самом деле: не каждому выпадает такая честь...

- Должен вас предупредить, - сказал главком, - что работа будет трудная, и на громкую славу не рассчитывайте. Если о первых командирах лодок писали в газетах, рассказывали по радио, снимали фильмы, то вам это совсем не угрожает. Период становления атомного флота закончился, начинается повседневная его служба, будни, может быть, не менее героические, но будни. Работа. Вероятно, нам придется и подо льдами ходить, может быть, опять к полюсу, и вокруг шарика не раз обернетесь, но вы уже не будете первооткрывателем...

Адмирал еще долго говорил о трудностях предстоящей службы.

- Впрочем, не это главное. Мы назначаем вас командиром не обычной атомной лодки, а корабля совершенно нового.

И главком стал рассказывать об этой лодке. Он называл тактико-технические данные, говорил о вооружении и маневренных качествах корабля, боевых возможностях и бытовом устройстве. Данные эти значительно и выгодно отличались от тех, что были на нынешних лодках. Это поразило Матвея. Осмелев, он сам стал задавать вопросы. И незаметно для себя увлекся, забыв о том, что еще полчаса назад хотел отказаться от нового назначения.

Впрочем, если бы главком сейчас спросил согласие Стрешнева, тот дал бы его, не задумываясь. Со свойственной ему увлеченностью Матвей уже "заболел" новым кораблем, и все возражения, которые он приготовил, чтобы отказаться от должности, отодвинулись куда-то на третий план, может быть, потому что он знал: Люся поймет его. Конечно, огорчится, но поймет, как понимала до сих пор...

- Было бы лучше, если бы знакомство с лодкой вы начали с се закладки на стапеле. Но она уже спущена ни воду, прошла заводские испытания. Прежний ее командир, капитан второго ранга Кравчук, уходит по состоянию здоровья. Командир он хороший, а вот не повезло... Да и возраст уже. А вам всего тридцать один год, вы еще поплаваете.

- Кажется, он будет самым молодым командиром атомной лодки, - сказал один из адмиралов, до сих пор не принимавший участия в разговоре. - С одной стороны, это хорошо. А с другой...

- Ну, этот недостаток со временем проходит, - заметил главком. - К сожалению.

Все рассмеялись.

- Ну что же, будем считать вопрос решенным? - Главком обращался не столько к адмиралам, сколько к Стрешневу. И, не дождавшись его ответа, спросил напрямик: - Или у вас есть возражения?

Матвей встал.

- Никак нет. Спасибо за доверие.

- Есть ли у вас какие-нибудь просьбы?

- Пока нет.

- В таком случае, Георгий Михайлович, - обратился главком к одному из адмиралов, - займитесь с товарищем Стрешневым, ознакомьте его со всем, что ему необходимо знать. Думаю, двух дней для этого достаточно. Потом пусть возвращается к прежнему месту службы, сдает там дела. Словом, через неделю вы, товарищ Стрешнев, должны быть на новом месте. О вступлении в должность командира доложите лично мне...

Два дня с утра до вечера Стрешнев ходил по управлениям и отделам штаба. Он и не представлял, насколько сложен механизм управления флотом, его поразили масштабы этой гигантской работы. Сотни и сотни кораблей плавали во всех океанах мира, стояли во всех базах всех флотов и требовали горючее, воду, хлеб, мясо, боеприпасы и механизмы, запасные части. С кораблями надо было непрерывно поддерживать связь, обеспечивать необходимой информацией и отдавать им распоряжения, для них подготавливались специалисты, разрабатывались тактические приемы и задачи боевой подготовки и делались еще тысячи всяческих дел, больших и малых, крайне срочных, требующих уйму сил и средств. По десяткам стальных магистралей мчались тысячи вагонов, чтобы набить чрева корабельных трюмов, в паутине телефонных и телеграфных проводов, во всех диапазонах радиоволи лихорадочно пульсировала жизнь флота, захлебывалась в тонком писке морзянок.

У Стрешнева на лодке всегда была прорва дел, он едва успевал с ними справляться и, уж конечно, не представлял, что его лодка - лишь маленькая деталь в этом гигантском механизме флота. И сейчас, приблизительно охватив взглядом весь этот механизм, он был поражен, даже подавлен его сложным устройством и масштабами. И его собственные заботы показались такими маленькими.

Наверное, в том, что его решили ознакомить с работой управлений и отделов штаба, хотя бы в части, его касающейся, помимо практического смысла, был еще и чисто психологический подтекст: он вдруг почувствовал, что в этом механизме все притерто, все выверено, подчинено четкому ритму и железной необходимости.

Его лодка обладала важнейшим в век спутников и космических кораблей преимуществом: скрытностью. Она могла в любой момент оказаться в любой точке Мирового океана и нанести сокрушительный ответный ядерный удар...

Впрочем, об этом не говорили, это подразумевалось само собой, так же, как сама собой подразумевалась жесткая необходимость затраты больших сил и средств на укрепление обороны. Здесь не надо было объяснять, почему это необходимо. Теперь каждый, даже не военный человек, знал, что пожар новой мировой войны может вспыхнуть в любой момент, в любом краю земного шара.

В общем-то, двух дней ему все-таки хватило, в последний день он даже освободился пораньше, в четыре часа вечера, и забежал в "Детский мир". Выстоял очередь за колготками, купил большую гуттаперчевую куклу и пошел в ЦУМ. Подходя к нему, увидел, что вереницы людей направляются в Большой театр, постоял в нерешительности: "В кои-то веки еще придется побывать в Москве..." И побежал в кассы. Билетов не было, однако ему удалось купить с рук. Лишь войдя в театр и купив у билетерши программу, он выяснил, что попал на "Князя Игоря". Эту оперу Бородина он слышал много раз еще в Ленинграде, будучи курсантом. Мариинский театр шефствовал над училищем, курсантов часто приглашали на шефские спектакли и почему-то чаще всего именно на "Князя Игоря".

Матвей не следил за развитием действия, а просто наслаждался музыкой, хотя и тоже знакомой, но всякий раз захватывающей, ощущаемой как бы заново, в тончайших ее красках и оттенках. Наверное, музыка, как море или как закат, всегда неповторима, и трудно установить, вносят ли эту неповторимость исполнители, или она содержится в самой музыке. Матвей никогда не считал себя знатоком, но хорошую музыку любил, воспринимая ее чисто ассоциативно, за той или иной мелодией угадывая картины, когда-либо виденные им в жизни.

Он давно не был в театре, и сама атмосфера затемненного театрального зала с холодным поблескиванием позолоты, с тончайшими запахами духов, действовала на него как-то очищающе, наполняла сердце тихой, торжественной радостью, ему казалось, что все, собравшиеся здесь, охвачены сейчас единым чувством всеобщей доброжелательности, отрешены от житейской суеты и мелких забот, их мысли чисты и возвышенны. И он был неприятно удивлен, когда сидевший впереди паренек шепнул девушке:

- Скукотища все-таки. Я же предлагал тебе пойти куда-нибудь в ресторан, там и музыка что надо, и опять же харч.

В антракте Стрешнев разглядел этого парня. Одет хорошо, лицо довольно симпатичное, хотя и с несколько самоуверенным выражением. А девушка - не очень красивая, робкая, смотрит на парня смущенно, должно быть, чувствует себя виноватой в том, что уговорила его пойти в театр, а не в ресторан. Или она смущается от того, что ей неудобно за своего приятеля перед соседями по креслу? Рядом с ними сидит почтенная пара: сухонький старичок с седой бородкой клинышком и тоже высохшая старушка.

Матвей оглядывает публику и замечает, что молодежи в зале мало, преобладают люди среднего возраста и пожилые. И еще замечает из разговоров, что большинство здесь - приезжие, они несколько подавлены и великолепием зала и спектаклем, торжественно-восторженные, наверное, они испытывают те же чувства, что и он, Матвей...

После антракта уже не было того парня и девушки, и Матвей огорчился: неужели ушли в ресторан? Ему жаль стало девушку, наверное, она хорошая. Будь она покрасивее, может быть, ей удалось бы отучить парня от ресторанов, приобщить его к театру и к музыке. Да, не повезло ей с парнем...

Ему захотелось, чтобы рядом сидела Люся. Как она любит театр! И как умеет слушать музыку. Не часто им приходится бывать в театре. Своего в базе нет, заезжие артисты гастролируют, как правило, летом, когда многие офицеры в отпуске, и вырваться с корабля, даже если он не в плавании, почти невозможно. Тем более старшему помощнику командира, для которого частое оставление корабля считается несовместимым с исполнением служебных обязанностей. Да, за те два года, что он прослужил старпомом, они с Люсей только три или четыре раза были вместе в кино...

Когда он вышел из театра, на улице лил дождь. Матвей немного постоял под колоннадой, но пережидать дождь было бесполезно, он сыпал и сыпал и зарядил, видимо, надолго.

Захотелось есть. Ближе всего была гостиница "Москва", стоило лишь перейти улицу. Но поверху перехода не было, здесь сплошным потоком мчались машины.

Из подземного перехода на него дохнуло теплом и приглушенным гулом голосов. Дождь загнал сюда толпу, но настроена она была весело, первый весенний дождь мало кого мог огорчить. Продравшись сквозь эту толпу, Матвей вышел снова под дождь.

В ресторане он едва отыскал свободное место у окна. За столом сидело еще двое мужчин, они пили водку и ругали какого-то Ивана Митрофановича. За что - Матвей так и не понял. Он старался не слушать их разговор и принялся изучать меню. Оно было длинным, названия блюд были отпечатаны типографским способом, но против многих названий стояли прочерки или карандашные пометки "нет", так что выбирать пришлось недолго. Он заказал бифштекс и кофе, чем поверг в изумление соседей. Один из них шепнул другому: "Смотри-ка, моряк а не пьет". Должно быть, у них сложилось собственное представление о моряках.

В ожидании, пока подадут есть, Матвей отвернулся к окну и стал смотреть вниз, на улицу. Там все еще сыпал дождь, в его тонких нитях запутались жирные пятна фонарей. Они освещали русло улицы где-то на уровне третьего этажа, а в глубине ее, по самому дну, шевелились водоросли теней, проползали, моргая глазами фар, машины, чешуйчатый шелест их шин доносился и сюда. Обрывистые берега улицы перемаргивались разноцветными огнями вывесок и витрин магазинов.

Он вспомнил о списке, составленном Люсей, достал его и впервые прочитал до конца. Из всего, что там написано, теперь понадобятся лишь колготки для Иришки и утюг. Колготки он купил, а без утюга можно и обойтись, тем более что неизвестно, на какое напряжение его теперь покупать. И вообще неизвестно, когда у них опять будет свой угол.

4

Телеграмму он все-таки не дал и очень удивился, что на аэродроме, прямо у трапа, встретил его капитан второго ранга Гуреев.

- А я за тобой, - сказал Гуреев, пожимая руку.

- Откуда же стало известно, что я прилечу именно этим рейсом?

- Земля слухом полнится, - усмехнулся Гуреев, и Матвей понял, что ему известно о новом назначении, хотя Гуреев ни о чем не спрашивал.

Шофер был тот же, адмиральский, машину он гнал опять на предельной скорости, за стеклом, точно наматываясь на барабан, текла бесконечная панорама сопок и скал, серая с белыми заплатами нерастаявшего в низинах и выемках снега. Вот и первые домишки городка - двухэтажные, кирпичные. Город начинался именно отсюда, с этих домов, они уже были построены, когда Матвей с Люсей приехали сюда. Потом стали строить вон те - четырехэтажные - уже на их глазах. Собственно, тогда и стал этот городок быстро расти.

А вот и площадь. Она носит имя знакомого человека. Нет, он не выдающийся ученый, не флотоводец и не герой войны. Он лейтенант флота и пришел служить сюда чуть позже Стрешнева. Матвей знал его. Они не были близкими друзьями, но встречались почти каждый день, потому что служили на соседних лодках.

Теперь ему стоит памятник посредине площади. Скульптор сумел передать не только внешний облик этого человека, а и его внутреннюю цельность, устремленность, пожалуй, даже одержимость. У подножья алеет букетик ранних полярных цветов.

За площадью дорога поворачивала к гавани, где стояли корабли. Но машина подошла не к штабу, а к плавбазе подводных лодок. Несмотря на поздний час, стол в кают-компании был сервирован, и за ним сидели только командиры находящихся в базе подводных лодок. Стрешнев понял, что сейчас начнется ритуал посвящения его в командиры - неофициальный, но ставший уже традиционным, торжественный и таинственный, недоступный постороннему глазу.

Старший из командиров подводных лодок капитан первого ранга Воронин, сидевший во главе стола, сделал знак вестовому, и он тотчас вышел, плотно прикрыв за собой дверь.

- Садись. - Воронин указал Стрешневу на стул слева от себя.

Матвей сел, окинул взглядом застолье и заробел: все были торжественно-строги, смотрели на него как-то испытующе, пожалуй, даже требовательно, будто ожидали от него важного заявления. А он не знал, как ему себя вести, потому что впервые участвовал в такой церемонии. "Может, я должен что-то сказать? Но что?"

Вскоре он понял, что ему-то как раз и ничего не полагается говорить. И вообще пока здесь распоряжается только Воронин. Вот он потребовал:

- Лодку!

Ему подали на хрустальном подносе серебряный силуэтик подводной лодки. Прикрепив его к тужурке Стрешнева, Воронин сказал:

- Наше первое общее пожелание: чтобы твоя лодка всплывала столько же раз, сколько и погружалась. А теперь каждый из командиров выскажет тебе персональное напутствие.

Говорили коротко.

- Помни наказ адмирала Нахимова: "Матрос есть главный движитель корабля".

- Недопустимо, чтобы один человек тиранил весь коллектив. Но так же недопустимо, чтобы коллектив тиранил хотя бы одного человека. Особенно если от имени коллектива выступает тоже один человек, наделенный властью.

Среди серьезных напутствий были и шутливые.

- Главное - держи хвост морковкой.

- Не бойся плевать против ветра: брызги, которые попадут на тебя, все-таки свои собственные, а те, что достанутся другому, будут ему менее приятны.

Когда высказались все, Воронин спросил Стрешнева:

- Говорить будешь?

Матвей поднялся.

- Скажу тоже одну фразу. Я с благодарностью выслушал ваши наказы и постараюсь им следовать.

На этом торжественная часть закончилась. Воронин нажал на висевшую над столом грушу звонка и сказал тотчас возникшему в двери вестовому:

- Можно подавать горячее.

Двое вестовых принесли антрекоты, и все принялись за еду.

И как это часто случается, разговор был сначала общим, потом начал растекаться по разным руслам и темам. Впрочем, опять же по доброму флотскому обычаю, предписывающему избегать за столом разговоров о служебных делах, дабы никому не портить аппетита, и сейчас этой темы не касались. Воронин и Михайлов заспорили о том, какая порода собак лучше, каждый хвалил своего пса, хотя всем было известно, что и у того и у другого - откровенно беспородные дворняги. На другом конце стола говорили о том, что нынче мало стало романтиков, и кто-то начал читать подходящие к случаю стихи погибшего на подводной лодке поэта-моряка Алексея Лебедева:

Нам доли даются любые,

Но видишь сквозь серый туман

Дороги блестят голубые,

Которыми плыть в океан.

Ты видишь простор океанский,

Далекого солнца огонь,

К штурвалу тревоги и странствий

Твоя прикоснулась ладонь...

И только Гуреев, подсев к Матвею, озабочен:

- Трудно мне будет с новым старпомом, привык я к вам, Матвей Николаевич. Жаль отпускать вас, будь моя воля, не отпустил бы, хотя и понимаю, что вам пора, как говорится, выходить в автономное плавание...

- Я вам очень благодарен, Виктор Андреевич, за все. Я многому у вас научился.

- А, ерунда, - отмахнулся Гуреев. - Вы сами все постигали. Последний поход лишь подтвердил это. Признаться, я тогда здорово боялся за вас, особенно когда вы приняли решение обойти рубеж подо льдом. Все-таки это было рискованно.

- Иного выхода не было.

- Так-то оно так, а все-таки другой бы еще подумал, стоит ли так рисковать в мирное время. Впрочем, я бы и сам поступил так же. Знаете, я всегда в вас ценил именно самостоятельность, способность взять ответственность на себя. Хотя вы, наверное, и сами почувствовали, как иногда трудно бывает решать все самому, особенно в море, когда нет рядом с тобой начальника, который мог бы вовремя подсказать, помочь, принять эту ответственность или хотя бы часть ее на себя...

- Нет, вы послушайте, что говорит Гуреев! - вмешался в их разговор Михайлов. - Он, видите ли, скучает по начальству! А знаешь ли ты, Виктор Андреевич, кто самый счастливый человек на свете?

- Кто?

- Папа римский.

- Почему?

- Потому что ежедневно, приходя на работу, он видит своего начальника распятым.

- Слышал бы это наш Сливкин!

- Ну и что? Он не лишен чувства юмора.

Заговорили об адмирале Сливкине. Многие из присутствующих плавали с ним еще в те годы, когда Сливкин сам был командиром подводной лодки, знали его давно и отзывались о нем с неизменным уважением. Такое единодушие бывает редко, особенно по отношению к начальству, обязанному и взыскивать с подчиненных за те или иные упущения в службе. Кое-кому из сидящих за столом тоже попадало от адмирала Сливкина, но сейчас они вспоминали об этом весело.

- Однажды я прозевал поворотный буй, так он мне будильник купил, рассказывает Воронин, служивший на лодке у Сливкина штурманом. - До сих пор храню...

- Это что, мне он как-то неделю домашнего ареста отвалил. В первый же вечер зашел в каюту, спрашивает: "Скучаешь? Давай в шахматы сыграем". Так всю неделю в шахматы по вечерам и резались. До сих пор не знаю, пожалел ли он меня тогда, или приходил выяснить, что я за личность и с чем меня едят. Во всяком случае, за неделю я вывернулся перед ним наизнанку, незаметно, между делом, но вывернулся...

- А вот еще случай был...

Наверное, они сидели бы еще долго, но вот Воронин посмотрел на часы и сказал:

- Ого, уже одиннадцать! Моя благоверная наверняка уже отрепетировала все, что она скажет мне завтра утром.

Все знали, что жена у Воронина действительно ревнива, но расценили его замечание как приказ расходиться.

Воронин же и отвез Матвея домой, все на той же адмиральской машине. Вероятно, так предписывал ритуал.

Поднимаясь по лестнице, Матвей заглянул в почтовый ящик, нашел там письмо, но вскрывать не стал, хотя по почерку на конверте догадался, что письмо от Симы Курбатовой. Письмо адресовано Люсе, она, конечно, потом непременно даст почитать его и Матвею, но таково уж у них правило: письма сначала вскрывает и читает тот, кому они адресованы.

Люся, видимо, не ждала его, они спали с Иришкой на одной кровати. Как они утверждали, вдвоем им было не так страшно спать. Тем не менее спали они чутко, и как ни старался Матвей не шуметь, обе проснулись. Иришка сразу же занялась куклой, а Люся, накинув халатик, пошла в кухню и загремела там посудой.

- Если ты хочешь покормить меня, то я уже поужинал, - сказал Матвей, вешая тужурку на плечики. - Вот, можешь поздравить. - Он ткнул пальцем в силуэтик лодки.

Люся уже разбиралась в знаках отличия, сразу все поняла и встревоженно спросила:

- Куда?

- К сожалению, в другую базу. Извини, но так уж получилось, я не мог отказаться...

Она молчала, опустив голову. Наверное, она думала сейчас о том же, о чем думал он тогда, в кабинете главкома. И Матвей, обняв ее, успокаивающе сказал:

- Ничего, как-нибудь и там устроимся. Живут же там другие.

- Да, конечно, - рассеянно согласилась Люся, все еще думая о чем-то своем.

- А ты знаешь, Сима прислала письмо.

Он стал искать письмо, обшарил все карманы, но не нашел его. Осмотрел прихожую, выглянул даже на лестничную площадку - не обронил ли, когда доставал ключи? Но письма и там не было. За поиски принялись и Люся с Иришкой, перевернули все, пока не нашли конверт на книжном шкафу. Матвей и не помнил, когда он его туда положил.

Письмо было коротенькое, Сима лишь сообщала, что Надежду Васильевну они встретили, что она уже скучает по Иришке, жалеет, что уехала, целыми днями возится с маленьким Алешкой. Кстати, Алешка теперь не такой уж маленький, заканчивает первый класс, учится хотя и не блестяще, но, по крайней мере, без "троек". Старший Алексей по-прежнему служит на учебно-тренировочной станции, Сима работает все на том же заводе. Зовут вместе провести отпуск, поехать куда-нибудь на юг...

- С отпуском у меня теперь ничего не получится, - грустно сказал Матвей. - Сама понимаешь, не могу же я сразу поехать, едва приняв корабль. Разве что в конце года, что-нибудь в декабре.

Люся вздохнула:

- Жаль.

Иришка уже спала в обнимку с куклой. Им было явно тесновато, головка у Иришки скатилась с подушки Люся осторожно вынула куклу, поправила подушку и сказала:

- Давай и мы спать, а то мне утром на работу.

Но до утра они так и не уснули. Решили, что Матвей поедет пока один к новому месту службы, а Люся сегодня же подаст заявление об увольнении, доработает положенные в таких случаях две недели, потом отвезет Иришку к бабушке, поживет там несколько дней и прямо из Синеморска поедет к Матвею.

- А может быть, тебе действительно поехать с Курбатовыми на юг? предложил Матвей. - Я ведь обещал Иришке. И вообще ее надо обязательно вывезти в Крым. У нее слабые легкие, ей надо больше быть на солнце, а это, он кивнул на окно, - это слишком холодное.

За окном действительно светило солнце, оно не заходило вот уже неделю: начался длинный полярный день. Тоненький лучик, пробившись сквозь щель между занавесками, упал на тужурку Матвея, и возле правого лацкана холодно блеснул серебряный силуэтик подводной лодки.

5

Берег, нахмурив скалистый лоб, мрачно смотрел на море. В гранитных складках гомонили птицы. Их были тысячи, они кричали и переругивались между собой, точно торговки на базаре. Вероятно, поэтому и назвали эти поселения "птичьими базарами".

На самой макушке скалы стояла стотридцатимиллиметровая орудийная башня. В войну здесь размещалась береговая батарея, она прикрывала вход в бухту. Именно этим орудием был потоплен немецкий миноносец. Сейчас на шаровой краске башни пламенела звезда. Батарею давно уже пустили в переплавку, а эту башню оставили как боевую реликвию, к ней водили молодых матросов на экскурсию, и сейчас снег вокруг башни был плотно утоптан. Ствол пушки был низко опущен, казалось, он настороженно обнюхивал нерастаявшие следы людей.

За поворотом открылась вся бухта. С двух сторон ее обрамляли грозно нависшие над водой скалы, с третьей - небольшая сопка, покрытая редкими кустиками карликовых берез и серыми островками только что пробившегося ягеля. К пологому скату сопки, обращенному к морю, прилепилось десятка полтора одноэтажных домиков. Глядя на них, Матвей подумал, что с жильем здесь будет туго. Ему-то как командиру лодки, наверное, что-нибудь дадут, а женатые лейтенанты опять будут жить в общежитии или у отпускников, может быть, и их дети будут спать в чемоданах. А потом и здесь построят город, наверное, более красивый, чем тот, откуда он уехал. К тому времени лейтенанты станут капитанами третьего ранга, и кто-то из них поедет обживать новые места, начинать все сначала. Такова жизнь...

Катер застопорил ход, прошел по инерции метров двадцать и, шаркнув бортом о привальный брус, прильнул к причалу. Мотор, громко чихнув, заглох, и стало слышно, как старшина катера распекает нерасторопного матроса, опоздавшего повесить кранцы.

Выйдя из кормовой каретки, Матвей обогнул рубку, выскочил на причал и лицом к лицу столкнулся с... Дубровским.

- Стрешнев? Какими судьбами? - удивился Дубровский.

- Да вот...

- Постой: уж не ты ли новый командир лодки?

- Я.

- Поздравляю. И уже капитан третьего ранга! Обскакал ты меня, а я вот так и хожу в капитан-лейтенантах. - Дубровский грустно усмехнулся. Он заметно постарел, даже в усики пробилась седина. Сильно пополнел, прежний лоск с него слетел. От статного, подтянутого офицера, каким его знал Матвей, мало что осталось. - Да, простите, разрешите представить: капитан второго ранга Кравчук - капитан третьего ранга Стрешнев. Матвей Николаевич.

"Смотри-ка, запомнил!" - удивился Матвей, пожимая руку Кравчуку и стараясь припомнить, как же Дубровского зовут. Но так и не вспомнил.

С первого взгляда никак нельзя было предположить, что Кравчук болен. Высокий, плотный, в плечах косая сажень, лицо свежее, румяное, кажется, так и пышет здоровьем. И взгляд больших темных глаз веселый, приветливый.

- Очень рад. - Голос басовитый, густой, вполне соответствующий всему облику Кравчука. - Как добрались?

- Спасибо, хорошо, если не считать, что двое суток просидел на аэродроме. Не было погоды.

- Здесь это часто случается. Как подует норд, так на неделю, а то и больше. Вам еще повезло, двумя днями отделались.

Дубровский между тем распоряжался:

- Соколов, Сахнюк, чемоданы отнесите в гостиницу, в первый номер, ключи возьмете у Баринова, он там. Старшина, катер перегоните к грузовой стенке.

С катера подали чемоданы Стрешнева, их подхватили двое матросов, стоявших на причале. Один сразу же пошел к проходной, а второй сначала сбросил с кнехта швартовый, потом побежал догонять первого. Катер отошел от причала.

Дубровский спросил:

- Вы как: сначала в гостиницу зайдете или сразу на корабль?

Матвей вопросительно посмотрел на Кравчука, тот сказал:

- Если у вас нет других дел, можно пойти и на лодку.

- Какие у меня могут быть дела?

- Тогда идемте. Но по пути посмотрим, как готовят к загрузке ракеты.

- Ну а я, с вашего разрешения, займусь своими делами, - сказал Дубровский. - А вечерком, если позволите, Матвей Николаевич, загляну к вам в гостиницу.

- Буду рад, Николай Федорович, - Матвей только сейчас вспомнил, как зовут Дубровского. Он действительно обрадовался, что встретил здесь хоть одного старого знакомого. И хотя раньше они не ладили, Матвей решил, что дело это прошлое, не стоит об этом вспоминать.

Дубровский направился к проходной, а Стрешнев с Кравчуком повернули влево.

- Старый знакомый? - спросил Кравчук.

- Да, был когда-то старпомом на дизельной лодке, куда я пришел служить после училища. А здесь он чем занимается?

- Командир береговой базы. Должность, как вы знаете, не сахар. Но Дубровский с ней вполне справляется, им довольны. Очень энергичен, требователен, дело знает.

- Он и подводник был неплохой. Во всяком случае, дело свое знал.

- Что же с ним случилось, почему списали на берег? Здоровьем его как будто бог не обделил.

- Это длинная история, - уклончиво ответил Стрешнев. Кравчук догадался, что дальше расспрашивать не следует, и перевел разговор на другое:

- Экипажу вас сразу представить, или потом, когда все примете?

- Лучше сразу, а то будут гадать, кто да зачем.

- Тоже верно.

На раздвижной технологической тележке лежало длинное тело ракеты. Пять или шесть человек в синих комбинезонах осматривали ракету, один из них, с каким-то прибором на шее, выглядел несколько солиднее, вероятно, был тут старшим. Вот он нырнул под ракету и крикнул снизу:

- Разъем девяносто восемь!

Ему отозвался сидящий за пультом оператор:

- Разъем девяносто восемь принят. Изоляция в норме.

Кравчук позвал:

- Иван Спиридонович! Можно вас на минутку?

Человек с прибором вылез из-под тележки и неторопливо направился к ним, видимо, не очень довольный тем, что его оторвали от дела. Во всяком случае, он хмурился, а его маленькие острые глаза смотрели из-под светлых, будто выгоревших ресниц не дружелюбно. Подойдя на положенную дистанцию, он остановился, приложил руку к пилотке, собираясь доложить, но Кравчук жестом остановил его и, обращаясь к Стрешневу, представил:

- Инженер-капитан третьего ранга Пашков, наш ракетный бог. А это новый командир лодки капитан третьего ранга Стрешнев Матвей Николаевич.

Матвей протянул руку, но Пашков лишь поклонился:

- Извините, руки у меня грязные.

Матвей поспешно опустил свою руку. Получилось как-то неловко, Пашков покраснел и еще раз извинился.

- Простите. Работа.

- Мы вам не помешаем? - спросил Матвей, чтобы сгладить возникшую было неловкость. И уж никак не ожидал, что Пашков ответит:

- Вообще-то помешаете. - И, перехватив сердитый взгляд Кравчука, пояснил: - Знаете, когда присутствует начальство, у матросов внимание рассеивается, могут что-нибудь пропустить.

"Пожалуй, он прав, матросы будут больше глазеть на нового командира, чем на приборы, и действительно что-нибудь упустят", - мысленно согласился Стрешнев.

- Вы уж извините. - Пашков улыбнулся.

В общем-то, все уладилось, но у Стрешнева остался от этой встречи неприятный осадок.

Должно быть, Кравчук догадался, о чем он думает, и стал хвалить Пашкова:

- Очень хороший специалист и человек он замечательный. Уверен, вы с ним быстро найдете общий язык. Он да еще старпом Осипенко - самые авторитетные люди в экипаже. Хотя, должен заметить, что старпом, пожалуй, мягковат.

Все это он говорил, пока они шли к причалу, где стояла лодка.

Старший помощник командира лодки капитан второго ранга Осипенко встретил их у сходни, возле рубки. Наверное, до него и до остальных членов экипажа дошел слух о том, что прибыл новый командир, несколько пар любопытных глаз с мостика и из люков наблюдали за тем, как по причалу шли Кравчук и Стрешнев. Вот они ступили на сходню, и Осипенко рявкнул так, что у Стрешнева закололо в ушах:

- Сми-и-рна!

- Вольно! - не выслушав доклада, поспешил скомандовать Кравчук.

Осипенко опять рявкнул: "Вольно!" И, не ожидая, когда его представит Кравчук, отрекомендовался сам:

- Старший помощник командира капитан второго ранга Осипенко. - И уж совсем по-штатски и старомодно добавил: - К вашим услугам.

Позднее Стрешнев убедился, что это вовсе не вольность, а привычка, от которой старпом никак не мог избавиться. Даже когда к нему обращались матросы, он неизменно отвечал: "К вашим услугам", - хотя вслед за этим мог и распечь матроса в выражениях, далеких от изящной словесности. Но матросы на него не обижались, зная, что старпом человек, в общем-то, добродушный.

Заместитель но политической части капитан третьего ранга Комаров был крайне сдержан в разговоре, рассказывая о том или ином офицере, старшине или матросе, характеристики давал самые общие, расплывчатые. Сначала Матвея это огорчило, но потом он подумал: "А может, он прав, что не старается мне навязать свое мнение, хочет, чтобы я сам во всем разобрался?"

Разговором Стрешнев остался недоволен, но на Комарова не обиделся за его излишнюю сдержанность.

С остальными офицерами знакомство было пока слишком беглым, чтобы можно сделать какие-то определенные выводы. Но общая атмосфера на лодке Стрешневу показалась вполне нормальной. Он понимал, что к нему самому еще относятся настороженно, долго будут приглядываться, и от него будет зависеть теперь многое. Сколько бы ни говорили о влиянии коллектива, в условиях военной службы нравственную атмосферу этого коллектива определяет командир-единоначальник.

6

Гостиница состояла всего из четырех комнат, одну из них пышно именовали "люксом", в нее-то и поселили Стрешнева. Для "люкса" комната была маловата и обставлена, пожалуй, скромно, однако вполне прилично: деревянная кровать, тумбочка, письменный стол, два стула, платяной шкаф и даже пуфик. Над кроватью висела плохонькая копия с картины Айвазовского "Девятый вал", море в ней больше походило на студень, а мачта корабля - на забытую в этом студне кость. Еще была массивная мраморная пепельница, пластмассовый чернильный прибор и подставка для утюга. Самого утюга не оказалось, хотя в висевшей над столом "Описи инвентарного имущества" он числился.

Телефон и прочие коммунальные удобства располагались в коридоре. Матвей заглянул в соседнюю комнату, там впритык стояли шесть железных коек и стол, покрытый газетами. Один из обитателей этой комнаты спал одетым, не Сняв даже ботинок, подставив сбоку под ноги некрашеную табуретку.

Вернувшись в свою комнату, Матвей еще раз окинул ее взглядом и только теперь по-настоящему оценил ее скромный уют. С благодарностью подумал о Дубровском, простив ему "Опись инвентарного имущества".

Чемоданы стояли в шкафу, Матвей распаковал тот из них, где были сложены самые необходимые вещи, достал мыльницу, зубную щетку, полотенце и пошел умываться. В умывальной комнате матрос драил чистолью водопроводный кран. Уступая Стрешневу место у раковины, он спросил:

- Вам чаю скипятить, товарищ капитан третьего ранга?

- Спасибо, я уже почаевничал в кают-компании. А вы что тут, за смотрителя?

- Так точно. Вообще-то здесь полагается штатная заведующая, да где ее возьмешь? На весь поселок восемнадцать женщин и те с высшим образованием. Вот и мыкаемся сами.

Тем не менее в гостинице, несмотря на тесноту, было чисто, пожалуй, штатная заведующая вряд ли смогла бы поддерживать ее в таком состоянии. Во всяком случае, Стрешнев не обнаружил пылинки даже на полках шкафа, хотя по корабельной привычке провел по ним чистым платком. Распаковав второй чемодан, Стрешнев стал укладывать по полкам белье, полагая, что жить в гостинице ему придется долго.

За этим занятием и застал его Дубровский. Собственно, раньше, чем он появился сам, Стрешнев услышал его голос:

- Ты, Баринов, для чего здесь поставлен?

- Так я же ему говорил: "Разденьтесь, товарищ лейтенант", - а он не послушался. - Матвей по голосу узнал того самого матроса, который чистил кран. - Что я мог сделать?

- Он, конечно, не виноват, - подтвердил, видимо, лейтенант еще хрипловатым спросонья голосом.

- Я не вас, а его спрашиваю, он тут отвечает за порядок. А о вас я доложу новому командиру лодки.

- Пожалуйста, докладывайте.

- Как вы разговариваете, товарищ лейтенант?

- Я-то разговариваю нормально, а вот вы кричите, - спокойно, окрепшим наконец голосом сказал лейтенант.

- А как еще прикажете с вами разговаривать, если вы элементарных вещей не понимаете?

Лейтенант не успел ответить, вмешался матрос Баринов:

- Разрешите идти, товарищ капитан-лейтенант? Мне еще в умывальнике надо прибрать.

- Идите. А потом отправляйтесь на камбуз картошку чистить.

- За что, товарищ капитан-лейтенант? - обиженно спросил матрос. - Мне же с утра в мастерскую.

- А за рассуждения получите еще один наряд вне очереди.

- Есть! - уныло сказал матрос. Стрешнев услышал, как он щелкнул каблуками.

- Мне тоже можно идти? - спросил лейтенант.

- Идите, - разрешил Дубровский и постучал в дверь к Стрешневу.

- Да, пожалуйста, входите, Николай Федорович. Дубровский вошел и, видимо, догадавшись, что Стрешнев все слышал, сказал, оправдываясь:

- Вот, понимаете, приходится шуметь.

- Бывает.

- Ваш, между прочим, подчиненный этот лейтенант Иванов.

- Да? На лодке я его не видел, кажется, он после дежурства?

- Верно, сменился в восемнадцать ноль-ноль. Дежурство ему и в самом деле выпало нелегкое, однако он должен был все-таки раздеться.

- Да, конечно, - согласился Стрешнев. - Садитесь, я сейчас закончу.

- А вы зря так капитально устраиваетесь. Кравчук, как только сдаст вам корабль, так сразу же и уедет. Его квартира достанется вам. Не ахти какая, одна комната, а все-таки отдельная.

- Вы думаете, ее дадут мне?

- Я не думаю, я знаю.

- Спасибо. Я, признаться, не рассчитывал, что так сразу получу. Очень вам благодарен.

- Ну, я тут ни при чем, так решило начальство, - сказал Дубровский, но таким тоном наигранной скромности, который не оставлял сомнений в том, что и его, Дубровского, роль была тут далеко не последней.

Стрешнев стал сбрасывать белье обратно в чемодан, а Дубровский сел на пуфик, закурил и, оглядев номер, заметил:

- А "люксик" мы ничего отгрохали. Я эту мебель вертолетом сюда тащил. И без всякого перехода спросил: - Вы на меня до сих пор обижаетесь?

- Нет, у меня после этого было столько других, куда более серьезных обид, так что ту я совсем забыл и, наверное, ни разу не вспомнил бы, если бы не встретил вас.

- А все-таки вспомнили?

- Вспомнил, - честно признался Стрешнев. - И обнаружил, что, в общем-то, я на вас совсем не сержусь.

- Спасибо. А я вот все еще чувствую себя виноватым перед вами. За это время я многое передумал, многое пересмотрел, по-моему, даже изменился. Надеюсь, к лучшему. И у меня к вам, Матвей Николаевич, будет такая просьба: не говорите никому о той истории. Дело прошлое, а, как гласит пословица, кто старое помянет - тому глаз вон. Обещаете?

- Николай Федорович, за кого вы меня принимаете? - с упреком спросил Стрешнев.

- Ну, извините. И спасибо. Я надеюсь, что теперь мы будем дружить и между собой, и семьями.

"Вряд ли", - подумал Стрешнев, вспомнив, что жена Дубровского так бесстыдно оклеветала его. Впрочем, Люся об этом ничего не знает, возможно, они обрадуются друг другу - все-таки старые знакомые. Тем более что в базе, как доложил матрос Баринов, всего восемнадцать женщин...

- Не так просто опомниться после такого подзатыльника, какой я тогда получил, - сказал Дубровский.

- До сих пор переживаете?

- Нет, подзатыльник этот я давно переварил. Стукнули меня тогда, в общем-то, за дело, я не обижаюсь. Хуже, когда тебе медленно выламывают руки, - Дубровский встал и заходил по комнате. - Вот это, брат, пострашней.

- Видимо, я не совсем понимаю, о чем вы говорите. Кто вам выламывает руки?

- Хорошо, с вами-то я могу быть откровенным. Так вот, после того как меня сняли со старпомов и списали на берег, я многое передумал. Впрочем, об этом я уже говорил. И я честно решил исправиться, как говорят, искупить свою вину. Я старался. Изо всех сил. И еще надеялся, что мне разрешат вернуться на лодку... Я не скажу, что моих стараний не замечали. Замечали, иногда даже отмечали в приказах. Один раз сам командующий флотом благодарность отвалил. Но на мою просьбу перевести на лодку ответил отказом. "Поработай еще год на берегу, а там посмотрим", - сказал он. Сменились командующие, а кадровики до сих пор обещают. А зачем обещают? Я ведь и сам понимаю, что на лодку меня сейчас не назначат. И правильно сделают. Потому что я уже почти все забыл за это время. Да и лодки теперь не те, которые я знал.

Дубровский опять сел, широко расставив ноги, носком ботинка пнул под стол отставшую от подметки грязь. Стрешнев подумал, что Дубровский изменился даже в своих манерах. Раньше он умел держать себя с тем неуловимым изяществом, которое всегда отличало корабельных офицеров. "Скис он тут", заключил Стрешнев.

- А все-таки я не понял, кто вам выламывает руки. Дубровский вынул помятую пачку сигарет, закурил и, пустив в потолок несколько колечек дыма, сказал:

- Для того чтобы понять другого, надо хотя бы мысленно поставить себя на его место. Нет, я не хочу вас упрекать, я просто хочу, чтобы вы постарались меня понять. Я, например, не считаю себя завистливым человеком, а вот увидел вас на пирсе - и мне опять стало обидно. Когда вы, едва вылупившись из курсантской форменки, пришли к нам на лодку, я был уже капитан-лейтенантом. И сейчас тоже капитан-лейтенант, а вы меня обскакали в звании и в должности. И дело тут не в честолюбии, а в том, что во мне, может быть, погиб талант. Талант подводника. Вы можете это понять?

- Стараюсь.

- И за это спасибо. А вот другие даже не стараются понять. А между тем меня сейчас тянет в море, я с болью провожаю каждый уходящий в море корабль, мне ненавистны мои сегодняшние обязанности: завези уголь, обеспечь жильем, проложи дорогу, найди продавщицу в магазин или заведующую вот этим ковчегом. Я понимаю, это нужно, кто-то и этим должен заниматься, но я же моряк! Понимаете: мо-ряк!

- Да, это я понимаю. И сочувствую вам. Но что можно сделать?

- А ничего не надо делать. Все уже произошло само собой. Я уже "плюсквамперфектум" - давно прошедшее. Я это знаю. И, откровенно говоря, в душе уже смирился, что к морю мне путь закрыт. Служба у меня отнюдь не романтическая. Поэтому я работаю, а точнее - вкалываю.

- Я слышал о вас здесь хорошие отзывы.

- Да? Возможно. Наверное, Кравчук вам сказал. Он добрый и тоже мне сочувствует. Однако начальство несколько иного мнения о моей деятельности. В прошлом месяце представляли к очередному воинскому званию, так представление вернули. Нарушений действительно много, хотя матросы приходят более грамотные. Специальность они осваивают быстрее, а вот на дисциплине их образованность что-то не так благотворно сказывается. Рассуждают много. Погодите, и вы еще наплачетесь с этими эрудитами. Ты ему - слово, а он тебе - десять. И упаси бог задеть его самолюбие! Он и начальству пожалуется, а то еще и в газету напишет. Нет, согласитесь, раньше матрос был куда более послушным.

- Ну, с этим я никак не могу согласиться.

- Согласитесь, - убежденно сказал Дубровский. - Жизнь заставит.

- А мне ваши рассуждения, извините, кажутся нелепыми.

- Любопытно послушать: что вы сами об этом думаете.

- Извольте. Мое мнение диаметрально противоположно вашему.

- Даже так? А конкретнее?

- Хорошо, я начну с конкретного примера. Только не обижайтесь. Откровенность за откровенность... Вот я слышал, как вы распекали матроса Баринова. Отбросим в сторону даже то обстоятельство, что вы разговаривали с ним непозволительно грубым тоном. Но вы ведь были неправы по существу. Баринов-то действительно не виноват в том, что Иванов завалился на койку в ботинках. Более того, Баринов предупреждал лейтенанта, наверное, даже в деликатной форме, мол, раздевшись, он лучше отдохнет. Виноват Иванов, его и надо было отчитать. Разумеется, наедине. А вы и его начали распекать при Баринове. Кстати, у матроса хватило такта уйти под предлогом. Как вы думаете: помог ваш разнос укреплению дисциплины или повредил? По-моему, вы лишь озлобили обоих.

- Что же я с ними должен был целоваться? - усмехнулся Дубровский. - Ну, допустим, Баринова я зря отругал. А Иванов?

- Весь вопрос в том, что и как ему надо было сказать. Вот я сейчас вспомнил, как однажды мне в училище сделал замечание начальник строевого отдела. Нам, курсантам, разрешали тогда носить короткую прическу. Не знаю уж, кем это было установлено, но длина волос не должна была превышать толщины двух пальцев... У меня тогда умерла мать, я себя основательно запустил, возможно, командир роты не хотел мне лишний раз делать замечание. А начальник строевого отдела, наверное, не знал о моем горе. Осматривая строй, он увидел мои длинные волосы. Заметьте, он не сделал мне замечание в строю, а лишь после, отозвав в сторонку, спросил: "Товарищ курсант, вы не находите, что у вас слишком толстые пальцы?" Причем спросил весело, с этакой лукавинкой в глазах. И знаете, мне стало стыдно, я тут же побежал в парикмахерскую. Более того, я как бы стряхнул с себя оцепенение, которое охватило меня после смерти матери... К чему я это рассказываю? Недавно мы встречались с однокашниками по училищу, вспоминали. И вот что любопытно: фамилии некоторых преподавателей мы уже забыли, а вот начальника строевого отдела помним все по имени и отчеству: капитан первого ранга Борис Михайлович Сластников. Заметьте, это при его-то должности, которая считается самой "собачьей", как и должность старпома на корабле...

- Ну, я не знаю, за что вы его так любили, этого Сластникова. - сказал Дубровский. - Может быть, его метода загадывать шарады так понравилась?

- Нет, не в этом дело. Борис Михайлович был самым строгим и требовательным офицером в училище, он не оставлял без внимания ни один проступок. Но он был всегда справедлив, а главное - мы всегда ощущали в нем уважение к каждому из нас, к нашему достоинству. Вот вы утверждаете, что образование чуть ли не портит людей, они, видите ли, начинают рассуждать, позволяют обо всем иметь собственное мнение. Но ведь это же хорошо, что они рассуждают, а не слепо подчиняются! Ведь и в Уставе записано, что дисциплина у нас основана на сознании каждым военнослужащим своего воинского долга.

- А я-то думал, что вы мне преподнесете что-нибудь свеженькое, - опять усмехнулся Дубровский. - А вы повторяете старые, да еще и уставные истины.

- Иногда и старые истины неплохо вспомнить. Так вот, эта старая истина сегодня несет в себе - не удивляйтесь - несколько иное содержание. Ибо образованный человек, приходящий сегодня на военную службу, не только сознает необходимость этой службы. Он еще и оценивает свое место и свою ответственность, личную ответственность за судьбу Отечества. У него обострено чувство собственного достоинства. Вот тут-то и возникает противоречие: с одной стороны, вот это обостренное чувство, а с другой сама атмосфера воинской службы, в которой человек несколько нивелируется, потому что всех, независимо от индивидуальных склонностей и талантов, мы заставляем и шагать в строю, и стрелять, и чистить на камбузе картошку, и драить медяшку, ко всем предъявляем абсолютно одинаковые требования. А тут еще приходит агитатор и устраивает громкую читку газет, хотя матросы раньше этого агитатора газеты прочитали. Потом мы строем ведем их в кино, на старый фильм, который они смотрели еще на "гражданке" два года назад. И тут подходит к старшине или к лейтенанту матрос Иванов, который увлекается молекулярной физикой, или матрос Петров, который пишет стихи, и просит разрешения остаться в казарме, чтобы в тишине заняться любимым делом. Но старшина не разрешает, хотя и знает, что Иванов увлекается молекулярной физикой. Старшина рассуждает примерно так: отпустишь Иванова, попросится Петров. А потом заглянет в казарму начальство, спросит, почему люди без дела болтаются, тому же старшине и попадет. Потому что начальник не будет вникать в тонкости, он знает одно: раз по распорядку дня полагается экипажу быть в кино, значит все должны быть в кино. Начальник рассуждает примерно так: там старшина, он проследит за людьми. А оставь Петрова с Ивановым без догляда, неизвестно, чем они займутся, вдруг начнут "соображать на троих"? К сожалению, многие будут рассуждать именно так. Потому что так им, видите ли, спокойнее.

- Пожалуй, - согласился Дубровский. - А как бы вы поступили на месте такого начальника, который уже не один "фитиль" схватил за то, что у него "соображали на троих" ?

- Не знаю. Может быть, пришел бы в казарму и, пользуясь тем, что нам не мешают, поговорил с Ивановым о молекулярной физике или с Петровым - о поэзии. А может, просто не стал бы им сейчас мешать, а поговорил в другой раз. Во всяком случае, не стал бы их насильно заставлять смотреть плохой фильм. И громкие читки газет им не стал бы устраивать.

- И получили бы нагоняй за срыв политических мероприятий.

- Возможно, потому что и среди политработников есть формалисты, цепляющиеся за старые формы работы. Но ведь и им можно объяснить, что на лодке в среднем на каждого матроса выписывается по две газеты и по три журнала. И цепляются-то за старые формы зачастую люди, уже понявшие, что формы эти отжили, но не знающие, чем их заменить. Все, например, признают, что теперь особенно возросло значение индивидуальной работы, но не все знают, как ее вести. Потому что само понятие "индивидуальная работа" весьма растяжимое. Об одном и том же с Ивановым надо разговаривать так, а с Петровым - иначе. А поскольку люди они образованные, начитанные и, вообще, как вы говорите, эрудиты, - мы с вами тоже обязаны быть и эрудитами и педагогами. Согласен, что работать стало труднее, но не потому, что матросы пошли образованнее, подготовленное, чем были раньше. Для того чтобы нас с вами уважали как командиров, мало одной только требовательности. Можно и нужно заставить матроса подчиняться, но нельзя в приказном порядке заставить его уважать нас или любить. Нынче, как никогда, имеют значение правильные взаимоотношения с подчиненными, основанные на уважении и доверии человеку...

Разговор приобрел несколько философское направление, но, вопреки ожиданиям Стрешнева, интерес Дубровского к нему не пропал. Правда, Дубровского поначалу покоробил назидательный тон, в котором начал говорить Стрешнев. Дубровский и сейчас еще с чем-то не соглашался, но внутренне уже согласился со Стрешневым, хотя все еще не спешил в этом признаться.

Наконец сказал:

- А вы все такой же.

- Какой? - спросил Стрешнев, не поняв, сказал ли это Дубровский с одобрением или с осуждением.

- Упрямый, ну и целеустремленный, что ли. Я вас, признаться, раньше недолюбливал. Впрочем, вы это знаете. А вот сейчас вы, по существу, отчитали меня, а я почему-то не обижаюсь. Почему?

- Может быть, потому что я прав?

- Вероятно. Я даже начинаю подозревать, что и мои начальники были правы, задержав мое представление к званию. Может, и они видят во мне то, что увидели вы? Хотя я и говорю, что многое передумал за это время и как-то изменился, но, похоже, мне еще надо пошевелить своими извилинами. Во всяком случае, я вам благодарен за откровенность и прямоту, хотя, честно говоря, мне было не очень-то приятно все это слушать...

Он ушел подавленным. И Стрешневу, захотелось помочь ему. "Может, взять его на лодку? Но вряд ли он согласится. Да и кем его возьмешь? Командиром группы? Нет, не пойдет".

На другой день, встретив Дубровского на пирсе, Стрешнев все же спросил:

- Николай Федорович, что вы скажете, если я предложу вам пойти ко мне на лодку штурманом? И вакансия есть.

- Поздно мне начинать все сначала, я вам вчера об этом говорил. А за предложение спасибо.

Сославшись на дела, он направился было в штаб береговой базы, но, отойдя от Стрешнева, остановился на пирсе. Должно быть, думы его были тяжелые, он стоял, ссутулившись, низко опустив голову, упираясь подбородком в жесткий воротник кителя.

7

Штурмана прислали с Тихоокеанского флота. Капитан-лейтенант Горбатенко шесть лет плавал штурманом, но севера пока еще не знал и поэтому сразу взялся за изучение театра, уединившись в своей каюте и обложившись картами, лоциями, справочниками и двухгодовой подшивкой "Извещений мореплавателям". Стрешнев старался поменьше отрывать его от этих занятий, поручив помощнику заниматься пока всеми повседневными делами командира боевой части-один.

Вскоре предстояло выходить в море. Накануне прибыли трое конструкторов. Один из них, здороваясь со Стрешневым, задержал его руку несколько дольше и, расплывшись в белозубой улыбке, весело спросил:

- Не узнаете?

Стрешнев пристальнее вгляделся в его лицо и только теперь узнал:

- Катрикадзе?

- Так точно! - по-военному доложил конструктор. И, обращаясь к своим коллегам, пояснил: - Мы на одной лодке служили.

Потом они весь вечер сидели в гостинице, вспоминали своих бывших сослуживцев.

- Кстати, Дубровский тоже здесь, - сообщил Стрешнев.

- Вот уж с кем мне не хотелось бы встречаться, - сказал Катрикадзе.

- Мне кажется, он изменился к лучшему.

- Дай-то бог. Но я уверен, что он даже не узнает меня.

Больше о Дубровском не вспоминали. Катрикадзе рассказал, как после демобилизации поступил в институт, еще студентом увлекся ракетной техникой, познакомился с самим Королевым, как потом попал в конструкторское бюро. Он оказался интересным и умным собеседником. Стрешнев готов был слушать его хоть всю ночь, но наутро надо было выходить в море.

- Завтра еще поговорим, - сказал Стрешнев, провожая Катрикадзе в комнату напротив, где поселили конструкторов.

На другой день они лишь два раза, да и то мельком, видели друг друга: один раз, когда Стрешнев проходил через ракетный отсек, второй раз в кают-компании, куда Стрешнев забежал всего на пять минут выпить стакан чаю.

В этом походе экипаж отрабатывал очередную курсовую задачу, а попутно конструкторы испытывали новые приборы.. Им помогал Пашков.

Стрешнев особенно внимательно следил за работой штурманской группы. Он с первого же взгляда отметил, что Горбатенко достаточно опытен и аккуратен качество для штурмана наипервейшее. И резинки мокнут в стаканчике со спиртом, чтобы мягче стали; и кусочек замши приготовлен, чтобы смахивать карандашные стружки; и карандаши очинены по-разному: лопаточкой для записей в навигационном журнале, а волосинкой - для ходовой карты; и обсервации нанесены с той неуловимой аккуратностью, которая заметна только опытному глазу.

Стрешнев вспомнил, как во время своей первой самостоятельной штурманской вахты, допустил ошибку при переходе на новую карту, не обратив внимания на ее масштаб. Тогда и хозяйство-то у штурмана было проще: карты, секстан, гирокомпас, эхолот и лаг. Прошло каких-нибудь пять-шесть лет, и вот уже десятки сложнейших приборов в заведовании у штурмана, все их надо знать, всеми уметь пользоваться, предвидеть и устранять их возможные неисправности. Теперь даже матрос штурманский электрик знает то, чего пять лет назад не знал иной офицер.

Пашков вместе с конструкторами не вылезал из приборного отсека, выселив оттуда штатных прибористов. Для замеров пришлось установить несколько дополнительных контрольных приборов, смонтированных на отдельном щите. С их установкой провозились долго, почти до вечера. Наконец Пашков доложил, что можно приступать к испытаниям.

Стрешнев приказал погружаться на глубину. Он внимательно следил за работой на посту погружения и всплытия. Стрелка глубиномера показывала сто двадцать метров, когда Пашков из приборного отсека доложил:

- Товарищ командир, прошу прекратить погружение!

- Стоп погружаться! - тотчас скомандовал Стрешнев и, когда стрелка глубиномера замерла на цифре сто двадцать пять метров, спросил у Пашкова: В чем дело, Иван Спиридонович?

- Не успеваем записывать отсчеты.

Пришлось выделить для записи двух прибористов. Конструкторы предложили погружаться скачками, через каждые десять метров. Оказывается, на самом малом ходу лодка погружается почти вертикально и не учитываются какие-то завихрения.

Всплыли на перископную глубину и начали погружаться скачками. Теперь времени требовалось раз в пять больше, и, проведя один замер, Стрешнев решил остальные отложить до завтра.

На следующий день произвели еще шесть замеров.

Последний замер Стрешнев решил использовать для тренировки "комендоров", как по старинке именовали на лодке моряков боевой части-два. Пашков давал целеуказание и дальше полностью имитировалась ракетная атака.

Вся предстартовая подготовка прошла хорошо, матросы действовали слаженно и умело. Приборы ракетной стрельбы помигивали разноцветными лампочками, ровно гудели сельсины. Вот на панели сразу погасли все шкалы, сейчас выскочит яркая белая надпись "Залп набран" и можно будет воздушным пузырем имитировать пуск.

Но надпись почему-то не появлялась. Еще раз вспыхнули и разом погасли шкалы на панели.

- В чем дело? - спросил Стрешнев у Пашкова.

- Что-то случилось с автоматом. Сейчас выясню.

Из приборного отсека он вернулся мрачным.

- Сгорел трансформаторный блок.

- Причина?

- Причины может быть две: или произошел случайный бросок напряжения в сети, или приборист сразу включил высокое. Сейчас разберемся.

Разбираться не пришлось. Приборист матрос Гущин сам доложил, что ошибочно дал на блок высокое напряжение.

- Что же ты, голова твоя садовая, не знаешь? - напустился на него Осипенко.

- Так ведь в отсеке негде повернуться, - Гущин покосился на конструкторов. - Вот и перепутал. Виноват!

- В самом деле мы ему мешали, - заступился за матроса Катрикадзе.

- Ладно, идите, - отпустил Гущина Стрешнев, полагая, что часть вины за случившееся надо взять на себя: может быть, не следовало в данной ситуации проводить тренировку?

Но как бы там ни было, а трансформатор сожгли, придется об этом докладывать вышестоящему начальству, а оно вряд ли примет во внимание ситуацию.

К удивлению Стрешнева, начальство совсем не обратило внимания на его доклад о трансформаторе.

- Сожгли, ну и черт с ним. Накажите виновных и поставьте новый - только и дел-то. Тут, брат, поважнее события надвигаются: сам командующий решил к нам пожаловать. Так что смотри, чтобы у тебя все было в ажуре: и внешний вид и вообще. У кого обмундирование поизносилось, пусть выдадут новое. Учти, к тебе первому заглянет...

Матвей и по своему опыту знал, что один небритый матрос может привести иного поверяющего в такую ярость, что потом никакие успехи в боевой подготовке не смогут его умиротворить. Тем более что особых успехов пока еще не было у нового командира лодки.

Теперь было и не до конструкторов. Они ковырялись в механических мастерских вот уже третий день, а Стрешнев третий день занимался чисто хозяйственными делами: производили уборку и на лодке и в казармах, драили медяшку, гладили брюки, получали и подгоняли обмундирование, проводили строевые занятия по боевым частям, готовились к общему строевому смотру...

Пришел Дубровский. Он отвечал за уборку всей территории базы, а людей у него мало, просил выделить пятнадцать человек. Осипенко начал было жаловаться, что самим не хватает, но Стрешнев приказал людей послать.

- Эх, испортили вы мне обедню, Матвей Николаевич, - сказал Осипенко, когда Дубровский ушел. - Я ведь у него хотел за это краску выцыганить, нам во второй казарме полы покрасить надо.

- Он и так обязан дать.

- Обязан, а вот не дает, хотя у себя в казарме в этом году уже второй раз красит. Своя-то тельняшка ближе к телу.

- Ну вы уж с ним, Петр Поликарпович, как-нибудь по-другому договаривайтесь. А матросов прошу для такого рода сделок не использовать. У них есть строго определенные обязанности и права. Вот об их правах прошу никогда не забывать.

- Так ведь жизнь она по-всякому заставляет, - начал было оправдываться старпом, но, взглянув на Стрешнева, осекся и уже официальным тоном повторил: - Есть, не использовать и не забывать о правах!

После этого он долго молчал, хмуря густые брови.

- Обиделись, что ли? - весело спросил Стрешнев.

- На что же, собственно, обижаться? Все верно, - не очень искренне сказал Осипенко.

- А все-таки обиделись. Уж признайтесь.

Осипенко посмотрел на Стрешнева, улыбнулся и развел руки:

- Грешен!

Не первый их спор завершался таким вот образом, и Стрешневу было приятно, что со старпомом они быстро нашли общий язык, могут и покритиковать друг друга, не постесняются и признать свои ошибки. Стрешнев знал за собой старый грешок - излишнюю прямолинейность и резкость - и полагал, что очень удачно получилось, старпом ему попался как раз мягкий и добрый, они как бы дополняют друг друга. Стрешнев испытывал к Осипенко искреннюю симпатию. Он с тоской думал о том, что старпома когда-нибудь от него заберут и удивлялся, почему это по сделали раньше: Осипенко был вполне подготовлен для того, чтобы стать командиром лодки.

- Петр Поликарпович, почему не вас, а меня назначили командиром? спросил однажды Стрешнев. - Мне иногда даже неловко становится, ведь вы лучше меня знаете лодку.

- Возможно, - согласился Осипенко. - Но не забывайте, что мне уже сорок, меня давно пора списывать на берег. А вам еще плавать да плавать. Вы - человек перспективный не только с точки зрения возраста, а вообще...

- А вам не обидно?

- Нет. Должность старпома, конечно, не сахар, с этой должности каждый хочет или побыстрее в командиры выскочить, или на берег списаться. Командиром, как видите, меня нет смысла назначать, а на берег я сам не тороплюсь. Если только почувствую, что становлюсь обузой, тогда сам уйду. И раз уж мы с вами об этом заговорили, будет у меня к вам такая просьба: скажите мне прямо, когда стану негодным. А то ведь знаете как бывает: чем старше человек, тем сильнее он держится за свое место. Иногда он уже давно, как говорится, мышей не ловит, а ему из уважения к его опыту и заслугам боятся сказать об этом. А опыт-то его уже давно устарел, и человек этот только мешает, потому что слишком осторожен, боится сделать ошибки и поэтому, как правило, ни черта не делает. Где уж тут дерзать! Благо бы сам не дерзал, так ведь и другим не дает. И все по той же причине: а вдруг его подчиненный ошибется, как бы за него отвечать не пришлось. Прилипнет вот такая старая ракушка к днищу и только движению мешает... Так вот я и прошу вас, Матвей Николаевич, в случае, если начнете замечать, что я не тяну, прямо об этом скажите. Обещаете?

- Обещаю. Хотя надеюсь, что это, если и произойдет, то не скоро.

- Как знать? Нынче все меняется быстро. Стараюсь не отставать, вчера вон с лейтенантом Ивановым ядерной физикой занимались всю ночь, вот и разрешил ему до обеда отдыхать. Как видите, использую служебное положение.

- Придется и мне использовать служебное положение: идите-ка и вы отдохните.

- А я выспался. Мы, старички, мало спим, часок-другой перехватишь и - к вашим услугам.

- Да бросьте, какой вы старик в сорок лет.

- Ну ладно, молчу, - согласился Осипенко. - А Иванову надо отоспаться, к нему невеста едет. Пропуск мы ей еще до вас оформили, а вчера телеграмму прислала, что выехала. Так что свадьбу играть будем.

- А где же они жить будут?

- Пока у меня, а я в гостинице. Моя жена месяца через два, не раньше приедет. А там что-нибудь придумаем. Мы ведь все так начинали.

- Да, верно. Но постойте, "люкс" в гостинице наверняка займет командующий. Так что перебирайтесь ко мне, я ведь теперь тоже домовладелец.

- Спасибо. Хотя в соседстве с вами есть известное неудобство. Говорят, жить и сидеть за столом приятно только с людьми, от которых сам не зависишь, и они от тебя не зависят.

- Зато есть и удобство: на случай тревоги не надо посылать двух оповестителей.

- Да, уж чем-чем, а тревогами нас побалуют, в связи с приездом столь высокого начальства, - вздохнул Осипенко.

8

Хлопоты, связанные с подготовкой к встрече командующего, отнимали столько времени, что уложиться в жесткий распорядок корабельной жизни было крайне трудно.

Однако Стрешнев оставил неприкосновенными часы занятий и тренировок на боевых постах и был непреклонен даже перед штабом соединения, когда тот требовал в эти часы выделить людей на какие-либо работы. Несмотря на просьбы командиров боевых частей, не отложил он и срок сдачи экзаменов на классность. Накануне экзаменов пригласил к себе Комарова.

- Иван Севастьянович, давайте еще раз вместе посмотрим списки претендентов на более высокий класс. Я пока еще не всех знаю, а мы должны учитывать не только уровень специальных знаний, но и политическую подготовку, дисциплинированность и вообще, как говорят, весь моральный облик того или иного матроса. Присаживайтесь поближе.

- Спасибо. - Комаров подвинулся к Матвею и взял список. Но читать не стал, а, положив ладонь на руку Стрешнева, сказал: - Это хорошо, что вы меня пригласили. К сожалению, прежний командир не часто со мной советовался и почти не считался с моим мнением.

"Зря он говорит мне об этом", - подумал Матвей, не зная, как реагировать на эти слова. Пауза затянулась надолго, должно быть, Комаров все-таки ждал, что он скажет, и, не дождавшись, вздохнул и стал просматривать списки. Просмотрев их довольно бегло, заметил:

- Что-то у Гречихина маловато претендентов. А ведь в его боевой части люди самых разных специальностей: и трюмные, и мотористы, и турбинисты. Мы и так отстаем от других экипажей по числу классных специалистов, у нас процент много ниже.

- Дело не в проценте, Иван Севастьянович...

- Конечно, - поспешно согласился Комаров. - Но ведь об успехах экипажа судят все-таки по этим процентам. У Пашкова вон людей меньше, чем у Гречихина, а к сдаче на классность он подготовил почти в полтора раза больше. Нет, Гречихин явно перестраховался.

- Вы думаете?

- Конечно.

- А если это не перестраховка, а трезвая оценка возможностей? Лодка не так уж много была в море, а у Гречихина матросы могут приобрести навыки только в морских походах. У Пашкова же могут тренироваться и во время стоянок.

- Так мы никогда не выведем экипаж в отличные. А чем мы хуже других? Вон в экипаже Муратова матросы, пришедшие прошлой осенью, уже сдают на второй класс, а у нас еще на третий многие не сдали, - с досадой сказал Комаров.

- Значит, у Муратова лучше поставлено дело. Да и в море они больше были.

- Матвей Николаевич, не туда смотрите. И у Муратова люди подготовлены не лучше наших, но он не хочет плестись в хвосте, поэтому не так придирчив, как наши деятели, которые рубят именно тот сук, на котором сидят.

- Уже не считаете ли вы Муратова очковтирателем?

- Нет, что вы, у него все без липы. Это мы излишне придирчивы и неразворотливы.

- Видите ли, Иван Севастьянович, я тут не совсем с вами согласен. Я за самую строгую придирчивость. В нашем деле нет мелочей. Ошибка одного матроса может сорвать выполнение боевой задачи, а то и стоить жизни всему экипажу. Поэтому мы должны быть взаимно придирчивы в лучшем смысле этого слова. И экзамены на классность - не очередная кампания. Классность - это особо высокая ступень подготовки специалиста, и огульно присваивать класс мы не можем.

- Я и не говорю, что огульно, - возразил Комаров. - Я тоже за строгий прием экзаменов, если хотите, - за придирчивость. Но я против перестраховки в этом деле. Я ведь знаю, почему осторожничает Гречихин. У него висит выговор по партийной линии, вот он и боится еще раз ошибиться.

- Возможно, - согласился Стрешнев. - Ну а кого еще из его боевой части можно, по-вашему, допустить к сдаче экзаменов?

- Надо подумать.

Думал Комаров довольно долго. Наконец предложил:

- Зырянова. Он вполне потянет на второй класс.

- Зырянова? - переспросил Стрешнев, полагая, что замполит ошибся.

- Ну да, парень он грамотный.

- У нас теперь все грамотные. - Стрешнев невольно усмехнулся. - Только Зырянов не подойдет.

- Почему?

- По той простой причине, что Зырянов давно уже имеет первый класс. Матвею хотелось добавить: "Пора бы вам знать об этом, товарищ замполит", но Стрешнев сдержался. А позже, когда начали обсуждать список, окончательно убедился, что Комаров плохо знает людей. "Так вот почему он был так сдержан при нашем первом разговоре! Ему просто нечего было сказать"...

И уже совсем некстати в эти суматошные дни он решил поинтересоваться, чем же все-таки занимается его заместитель по политической части.

Просматривая план партийно-политической работы на месяц, Стрешнев насчитал в нем восемнадцать только крупных "мероприятий".

- Не слишком ли много для одного месяца? - заметил он.

- А что, по-вашему, лишнее? - вопросом ответил на вопрос Комаров.

- Ну вот хотя бы совещание отличников по обмену опытом. Зачем оно?

- Как зачем? - удивился Комаров. - Чтобы распространить положительный опыт.

- В таком случае не полезнее ли распространить его среди отстающих или людей, еще не ставших отличниками?

- Это мы тоже делаем. Но совещания отличников на других кораблях проводятся. Было даже общефлотское совещание, об этом в газете "На страже Заполярья" целая полоса напечатана.

- Верно, газета потому и напечатала, чтобы об опыте передовиков могли знать все читатели, главным образом те, кто еще не овладел опытом. А в вашем совещании я не вижу смысла.

- Может, изменим повестку совещания? - предложил Комаров. - Скажем, "Опыт передовиков - всем воинам".

- Это уже ближе к истине, - вздохнул Стрешнев, - но все-таки вы еще подумайте, нужно ли совещание отличников вообще. У вас, я вижу, и так сплошные совещания, как бы они не подменили повседневную работу с людьми.

- А вот, пожалуйста, пункт: "побеседовать с коммунистами "бече-пять".

- Ну и о чем же вы собираетесь беседовать? И как собираетесь беседовать: сразу со всеми или с каждым в отдельности?

- Тема сформулирована в моем личном плане, - Комаров достал другую папку.

Этих папок у него оказалось семь, все они заполнены строгим аккуратным почерком. "Может, он и добросовестный, работящий, - подумал Стрешнев. - Во всяком случае, не бездельник. Но или не туда попал, или слишком заражен формализмом".

Собственно, огорчали Стрешнева не столько эти папки и "мероприятия", как беседы Комарова с людьми. Он видел, как встречают и провожают замполита в отсеках, и по выражению глаз, по едва заметным усмешкам матросов догадывался, что его не очень-то жалуют. Не популярен он и у офицеров.

Невольно вспомнились политработники, с которыми Стрешневу приходилось служить. Все они были политработниками по призванию, все, может быть, в разной степени, но владели искусством проникновения в человеческую душу. И у Стрешнева как-то само собой сложилось представление обо всех них как о людях цельных, глубоко убежденных и умеющих убеждать других, обладающих обостренным восприятием, добротой и душевной деликатностью.

Но, видимо, как и среди людей других профессий, были и среди политработников люди, случайно попавшие на эту работу. Опасаясь быть пристрастным и не доверяя первым впечатлениям, Стрешнев не стал делать поспешных выводов. "Выражение глаз и усмешечки - не довод. Главное - он не бездельник, а работяга, следовательно - не безнадежен", - убеждал себя Стрешнев и старался быть с замполитом помягче и помогать ему.

9

Люся и сама не ожидала, что задержится надолго. Думала, с завода ее уволят через две недели после подачи заявления, но ее некем было заменить. Она согласилась подготовить опытного техника. На это ушло два с лишним месяца.

С мебелью разделалась быстро: ее оптом купили новые владельцы квартиры. Правда у них не хватило трехсот рублей, они обещали переслать их позже, но Люся уступила им и эти триста рублей, хотя ей самой мебель обошлась вдвое дороже, чем она за нее запросила. Недаром говорят, что один переезд равен двум пожарам. После каждого нового назначения они обычно долго латали семейный бюджет.

Лишь через три месяца после отъезда Матвея они с Иришкой приехали в Синеморск. Их встречали Надежда Васильевна и Алексей с Симой. Впрочем, Алексей на перрон выйти не смог и ждал в машине. Сима долго тискала и целовала Иришку, потом принялась за Люсю, передав девочку бабушке. Кажется, время пощадило Симу, она ничуть не изменилась за эти годы, была все такая же свежая и румяная, только чуть пополнела.

А вот Надежда Васильевна заметно сдала даже за четыре месяца с тех пор, как уехала с Севера.

- Мама, что с тобой? Ты не больна? - встревоженно спросила Люся.

- Нет. А что, сильно изменилась? Так ведь я уж под горку еду, а с горки-то время быстро бежит.

Алексей тоже заметно пополнел, но лицо у него так и осталось после госпиталя бледным.

Люся, усаживаясь в машину, невольно посмотрела на его ноги. Ноги как ноги, в коричневых полуботинках, брюки хорошо отглажены. Посторонний человек, наверное, ничего бы не заметил. Но она знала, что Алексей даже на костылях передвигается с трудом, ноги волочатся, как тряпичные. Вон и по ботинкам это заметно: носки стерты добела, а на подметках краска. Люся старалась больше не смотреть на ботинки, но они, как нарочно, то и дело попадались на глаза: наверное, по привычке она при каждом переключении скоростей непроизвольно смотрела на педаль муфты сцепления. Месяц назад она закончила курсы шоферов, потому что они с Матвеем решили купить машину. "Хорошо, что не купили, а то бы куда сейчас с ней?" - подумала Люся.

А в общем-то, Алексей все тот же. И даже говорит все в той же манере:

- И долго ты родных пенат не лицезрела?

- Скоро три года.

- Так зри, как стольный град морской расцвел за это время.

Город и в самом деле похорошел, на главном проспекте снесли несколько старых домов, на их месте выросли новые, многоэтажные, чистенькие, хотя и однообразные. У железнодорожного переезда, где раньше было болото, разбит сквер, посредине - фонтан, аллеи утрамбованы битым кирпичом. И очень много цветочных клумб.

- Видать, у города хороший хозяин, - сказала Люся.

- Комендант, - поправила Сима.

- При чем тут комендант?

- А при том, что все эти клумбы, аллеи, скверы - дело его рук. Вернее, не его, а его подопечных, то бишь матросиков с гауптвахты. Чтобы они не пролеживали бока на топчанах и перевоспитывались духовно, комендант их цветочки заставляет сажать. Да вон, смотри.

Верно, у обочины человек пятнадцать матросов орудовали лопатами и граблями. Охранявший их часовой, закинув автомат за спину, протыкал пальцем дырки в грядке и осторожно опускал в них стебельки рассады.

- Вот и главный цветовод, старший матрос Миша Зубарев. Его весь город знает. О нем даже в газете писали, - с гордостью сообщила Сима.

- А где же ваш садовод? - спросила Люся, вспомнив, что Сима писала, как в прошлом году Алешка залез в чужой сад за яблоками.

- Где-нибудь на причале. Так и тянет его на корабли. Тоже в подводники метит, - вздохнула Сима и посмотрела на мужа. Люся поняла ее вздох и покосилась на Алексея. А он... улыбался!

- А отпрыск мой - мужчина настоящий! Что ж вы-то с благоверным отстаете по части умноженья мореходов?

- Куда уж нам. Матвея опять на новое место перевели. Я и приехала-то, чтобы Иришку пока здесь оставить...

- Ах ты, бедняжка, - обняла внучку Надежда Васильевна. - И чего вам на месте не сидится? Только было обжились и вот тебе на!

- А я вот завидую! - сказал Алексей. И помрачнел. Люся попыталась перевести разговор на другую тему:

- У вас уже купаются?

Алексей криво усмехнулся и буркнул:

- Кто же в июне купается? Это тебе не Черное море. Эх, мне бы хоть и на Черное...

К счастью, они уже подъехали к дому, и разговор прекратился.

Но Алексей снова возобновил его, когда все уже ушли в дом, а Люся вернулась за чемоданом.

- Подожди, посиди со мной, - попросил он. И, когда Люся села, прямо спросил: - Думаешь, не пал ли Курбатов духом? Только честно признайся: подумала, когда я сказал, что завидую?

- Подумала.

Он внимательно посмотрел на нее, помолчал. Потом тихо сказал:

- Знаешь, как-то непроизвольно вырвалось. Нет, ты не права, я не унываю и в общем-то доволен, что мне удалось остаться на службе, с морем, хотя я и понимаю, что я инвалид. Но я не буду обузой ни для кого... Я знаю, что толк от меня еще есть, я еще и такой пока нужен... Но иногда невольно думаю, что я мог сделать, будучи здоровым. И, что скрывать, завидую здоровым людям! И если что меня бесит, так это не моя инвалидность, а инфантильность здоровых. Они не замечают того, что у них есть, не видят своих возможностей. Вот говорят, что человек по-настоящему ценит лишь то, что теряет. Может быть, это так...

Он опять помолчал, потом решительно сказал:

- А в общем-то жизнь хороша! И если ты подумала, что я скис, то ошиблась.

- Я рада, что ошиблась. И понимаю тебя.

- Ну вот и хорошо. Будем считать разговор исчерпанным. Иди домой, и пусть наш бог морской надежно оградит тебя от нытиков и трусов! - закончил он в своей обычной манере.

Вечером пришла Ариадна с мужем. Она еще больше похорошела, красота ее стала спокойной, прочной и уверенной. И держалась Ариадна тоже уверенно, с сознанием своей неотразимости, муж не успевал выполнять ее распоряжения.

- Костик, подай стул!.. Костик, сними мичманку, ты не на палубе! Ну куда ты ее суешь, вон же вешалка!..

Костик, белобрысый, щупленышй старший лейтенант, растерянно озирался и делал все невпопад, смущаясь от этого еще более. Наконец напросился помогать Надежде Васильевне на кухне и, кажется, был доволен, что избавился от опеки жены.

- Затюкала ты парня, - сказал Ариадне Курбатов. - Мало его начальство дергает, так и ты туда же.

Оказывается, Костик служит адъютантом у командующего. Люся подумала, что Ариадна, наверное, только поэтому и вышла за него замуж - все на виду у начальства. На нее это похоже. Она и на заводе секретаршей директора работала именно потому, чтобы быть на виду. Правда, потом все-таки пошла в цех. Но сколько она там проработала? Кажется, месяца полтора или два. А как вышла замуж, так и не работает. "Странно, что Сима до сих пор с ней дружит". Впрочем, и сама Люся почему-то прощала Ариадне то, что другим не простила бы.

"Наверное, потому что она такая красивая", - решила Люся, любуясь Ариадной.

Все-таки это редко бывает, чтобы женщина любовалась красотой другой женщины. Даже признавая себя менее красивой, любая женщина постарается найти в себе столько других достоинств, что они с лихвой компенсируют ее внешнее несовершенство.

Пока они помогают Надежде Васильевне накрыть стол, разговор идет о том о сем.

- И как такой бульон у вас получается, Надежда Васильевна? - спрашивает Ариадна. - Цвет просто янтарный!

- Все зависит от мяса. Если оно мороженое, то нельзя его класть сразу в кастрюлю, надо чтобы оттаяло. И еще хорошо, если косточка мозговая...

- А я покупаю бульонные кубики. Быстро и, в общем-то, сносно.

- Не знаю, может быть, где-нибудь в турпоходе и удобно, но дома лучше приготовить самой.

- Ах, нынче вся паша жизнь - это сплошной турпоход, - как бы оправдывая Ариадну, говорит Сима. - Утром вскакиваю в половине шестого, кормлю своих мужичков, отправляю одного в школу, другого на службу, потом сломя голову бегу на завод. А вечером с работы бежишь в магазин, готовишь ужин, прибираешь в квартире и смотришь - уже двенадцать. А надо еще когда-то постирать, погладить, что-то заштопать, где-то подшить. И почитать хочется. Возьмешь книгу, а глаза уже слипаются. Я бы всем нашим женщинам первый разряд по бегу присваивала, а тем, кто работает да еще имеет детей - звание мастера спорта давала. А попробуйте-ка утром в автобус сесть! Бывает, пропустишь их четыре-пять, а потом всю дорогу висишь на подножке. Говорят, сейчас опять мода на длинные юбки пошла. Не знаю, ездят ли француженки в своих макси-юбках автобусами, но для нас это неприемлемо. В лучшем случае весь подол оттопчут, а то и вовсе без юбки на остановке вынесут из автобуса...

Заговорили о модах, о прическах, о толстом каблуке.

- Широкий носок и толстый каблук - это все-таки больше похоже на ортопедическую обувь, - неожиданно вставил Костик. - Мужчины этого не приемлют.

- Господи, ты-то что понимаешь! - отмахнулась Ариадна. Хотела еще что-то добавить, но тут появился Юзек.

Он привел Гаврилова. Правда, об этом Люся сама просила Юзека, и сейчас Гаврилов с благодарностью и гордостью говорил:

- А ведь не забыла, коза? Вспомнила старого гриба, душившего ее молодую пылкую фантазию? Ну, покажись, покажись.

Гаврилов был уже на пенсии, но, похоже, совсем не изменился. И пиджак на нем все такой же, и так же обсыпан пеплом. Только вот глаза слезятся, он вытирает их тыльной стороной ладони и подслеповато щурится.

Юзек совсем высох, нос его стал еще больше, им он еще чаще выклевывает слова:

- Вы-таки видели, что кривая температуры имеет тенденцию к параболоидному изменению... - Это они опять сцепились с Гавриловым.

- А ты все такой же, Юзек, - сказала Люся, взъерошив ему рыжие волосы. - Хоть бы женился, что ли.

- А зачем?

- Ну, все-таки. Тебе уже скоро тридцать, наверное.

- Ну и что?

- Пора бы остепениться.

- Нет уж, дудки! Мне моя независимость дороже всех ваших фигли-мигли, он подергал Ариадну за косу.

- Неужто даже на мне не женился бы? - спросила Ариадна, поводя плечом.

Юзек серьезно посмотрел на нее, вздохнул и тихо произнес:

- Упаси бог!

Он сказал это так искренне, что все рассмеялись. Ариадна обхватила его за длинную шею, притянула к себе и чмокнула:

- Лапушка ты моя, что же ты меня так боишься? Ну погляди, какая я красивая. Ведь красивая?

Юзек отстранился, поправил очки, внимательно посмотрел на нее и сказал:

- Вот поэтому и не женился бы. Слишком много конкурентов было бы. Да и в робота не хочу превращаться.

- Ведь я бы тебя, душечка, на руках носила, - дурачилась Ариадна.

- Ну, это нетрудно. Во мне живого веса - всего сорок килограммов, да и то в мокрых валенках.

Люсе было хорошо и от того, что опять все собрались вместе, и от того, что спорят Юзек с Гавриловым, и даже от того, что Ариадна все такая же. Она любила их всех. Там, на Севере, у них с Матвеем тоже были друзья, но эти были ближе. Может быть, потому что она сдружилась с ними в пору юности, когда все так неповторимо. Сейчас Люсе казалось, что она вовсе и не уезжала отсюда, что не было тех почти девяти лет скитаний по Заполярью. Только Иришка напоминала об этих годах, о семье, о Матвее.

"Как он теперь там? - подумала Люся. - Вот бы его сюда и больше ничего не надо". За столом шутили, смеялись, о чем-то говорили. Должно быть, она ответила невпопад, потому что Сима обняла ее и спросила:

- Ну что с тобой?

- Не знаю даже. Я подумала, что здесь не хватает только его, и стало грустно.

- Когда уезжаешь?

- Не знаю.

- Не торопись. Ему сейчас не до тебя. Да и пусть Иришка привыкнет к бабушке.

- Она-то, собственно, и не отвыкала. Боюсь, сама без нее не смогу. Тебе, наверное, странным кажется, что я бросаю дочь и еду к мужу?

- Что же тут странного? Я понимаю. А знаешь, я тоже немного завидую вам, - вздохнула Сима. И, спохватившись, испуганно посмотрела на Алексея, должно быть, опасаясь, как бы он не вернулся к тому, начатому еще в машине разговору. Но Алексей или не расслышал, или сделал вид, что не расслышал, этого невольно вырвавшегося у нее признания.

- Нашла чему завидовать! - усмехнулась Ариадна. - Я так вот с ужасом думаю о том, что Костика когда-нибудь переведут отсюда.

- На его месте я бы давно куда-нибудь попросился, - сказал Юзек.

- А я, между прочим, рапорт написал, прошу перевести на корабль, неожиданно признался Костик.

- Все-таки он человек! - сказал Юзек. - И пусть он всегда звучит гордо!

- Ну и правильно! - одобрил и Курбатов. - Или нравится быть мальчиком на побегушках?

- Нет, надоело, - сказал Костик, опасливо поглядывая на Ариадну. Та молчала. Но по ее поджатым губам было нетрудно догадаться, что Костику предстоит нелегкая ночь.

- Ничего, парень, держи хвост морковкой, - посоветовал Гаврилов.

- Ах, уж вы-то не вмешивались бы! - сердито заметила Ариадна.

Вышло это довольно грубо, всем стало неловко.

- Давайте пить чай, - предложила Надежда Васильевна.

- Я помогу вам, - сказал Костик и вслед за Надеждой Васильевной ушел в кухню.

Вернулся он скоро, с бутылкой в руке.

- Давайте-ка, православные, дернем по рюмочке ради такого случая.

- По такому случаю можно. Наливай! - согласился Курбатов. Костик наполнил рюмки, Алексей поднял свою и, чокнувшись с Костиком, торжественно произнес: - За раскрепощение души раба божия Константина, взбунтовавшегося супротив супружницы своей.

- Аминь! - сказал Юзек и тоже чокнулся с Костиком. - Если ты и из этой куколки что-нибудь путное сотворишь, я тебя всю жизнь уважать буду.

- Сделаем! - серьезно пообещал Костик. - Она у меня шелковая станет.

- Ну, это мы еще посмотрим! - Ариадна вскочила.

- Сядь! - Костик стукнул ладонью по столу. Ариадна изумленно посмотрела на него и тихо опустилась на стул.

- Вот так и сиди! - строго сказал Костик.

- Господи, да ведь он, кажется, мужчина! - прошептала Ариадна.

В каждом письме Люся спрашивала Матвея, когда ей выехать. Но он просил ее не спешить. Лишь через полгода дал телеграмму: "Жду".

До Мурманска Люся долетела благополучно, а там застряла. На ближайший к базе аэродром садились только маленькие "аннушки", а их не выпускали, не было погоды. И на целую неделю вперед прогноз был плохой.

- Даже при наличии погоды не обещаем вас отправить, - сказал диспетчер. - Не гнать же из-за двоих самолет!

Второй пассажиркой оказалась худенькая девушка в легком плаще-болонье, из-под которого выпирали лопатки. Лицо у нее было маленькое, пожалуй, только большие глаза несколько украшали его.

- Что же теперь делать? - растерянно спросила она.

- Поищите оказию морем, - посоветовал диспетчер. - Морем туда чаще ходят. Ясно?

- Нет, - упавшим голосом сказала девушка. - Я ничего не понимаю.

- Вон гражданочка поможет, - кивнул диспетчер на Люсю. - Она, видать, тут бывалая, погуще вас оделась.

Люся действительно надела меховую куртку - только что пронесся снежный заряд, и было холодно. А у девушки уже зуб на зуб не попадал.

- У вас есть что-нибудь теплое? - спросила Люся.

- Не-ет. Лето же, у нас в Феодосии купаются.

- Может быть, и здесь завтра будет градусов двадцать пять тепла. Погода тут часто меняется. Пойдемте, я вам что-нибудь подберу из своих вещей.

Девушку звали Лидой. Она ехала по вызову в ту же базу.

- Там у меня школьный товарищ служит, он и вызов прислал, мы решили пожениться. Поживу с ним до сентября, а потом опять в институт. Мне еще год учиться.

- Надо было потерпеть этот год.

- Он настаивает. Да и я... скучаю.

- Глупенькие вы оба. Ну ладно, давайте искать оказию.

- Где же ее тут искать?

- Сначала найдем военного коменданта.

Военный комендант, подполковник береговой службы, выслушав Люсю, развел руками:

- К сожалению, ничем не могу помочь. Вам надо обратиться в штаб флота, только там могут сказать, когда туда будет оказия. Если, конечно, у вас есть пропуска.

- Есть.

Все-таки комендант пропуска проверил и лишь после этого стал куда-то звонить. Там, видимо, ничего утешительного не узнал.

- Сейчас попробуем еще в одном месте узнать, - сказал он без всякой надежды и снова поднял трубку.

- Постойте-ка, вы можете позвонить контр-адмиралу Сливкину? - спросила Люся.

- Могу. Он вас знает?

- Да. Разрешите, я сама с ним поговорю.

- Сейчас. - Комендант снял трубку оперативного телефона, назвал номер и, услышав ответ, протянул трубку Люсе: - Говорите, у телефона адмирал Сливкин.

- Владимир Петрович? Здравствуйте, это Стрешнева. Да, вот здесь и ждем. Двое. Невеста едет к одному лейтенанту. Да, пропуск есть. К кому? Сейчас узнаю, - Люся прикрыла рукой микрофон, спросила у Лиды: - Как фамилия вашего жениха?

- Иванов.

- Алло! К Иванову. Да. Хорошо, будем ждать. Положив трубку, Люся сказала коменданту:

- Велел ждать его звонка.

- Пройдите, пожалуйста, вон в ту комнату, там теплее. Я позову, когда позвонят.

- Спасибо.

Комендант проводил их в соседнюю комнату. Там сидело еще человек шесть военных и две женщины с детьми. В комнате действительно было тепло.

- А я думала, комендант - это самый страшный на военной службе, призналась Лида. - А этот деликатный.

- Вам, как будущей жене офицера, надо запомнить, что комендант вам теперь всю жизнь нужен будет. И когда оказию надо найти, и когда билет купить, и когда место в гостинице понадобится, и даже когда в дороге рожать придется - случается и такое.

Ждать пришлось всего минут десять. Вошел матрос и позвал их к коменданту.

- Вам надо ехать в штаб флота, в Ссвероморск. Там обратитесь к дежурному, он в курсе дела. Автобус отходит через двенадцать минут, успеете, - сказал комендант и повернулся к матросу. - Проводите до остановки.

Матрос подхватил их чемоданы. Поблагодарив коменданта, Люся, и Лида побежали вслед за матросом.

Через час они добрались до штаба. Оттуда их проводили на корабль. Люся полагала, что это будет обыкновенный рейсовый пароходик. Но оказалось, что пойдут они на настоящем боевом корабле, не то на новейшем миноносце, не то на крейсере, - Люся даже не успела разглядеть. Им отвели двухместную каюту по правому борту и сразу же предложили пообедать. Лида начала было отказываться, она очень стеснялась, но Люся успокоила ее:

- Привыкайте к флотскому гостеприимству.

Прежде чем пойти в кают-компанию, они долго прихорашивались и, видимо, опоздали к обеду. За столом осталось лишь трое офицеров, только что сменившихся с вахты. Вестовые в белых накрахмаленных куртках неслышно скользили между столами, разнося борщ и жаркое...

Обед им понравился.

Когда они вернулись в каюту, морские часы, укрепленные на переборке над письменным столом, показывали тринадцать ноль-пять. Лида не спала уже две ночи и поэтому сразу же легла. Люсе спать не хотелось, она вышла на верхнюю палубу.

Солнце висело низко, запутавшись в густом лесу ажурных мачт, но все-таки пригревало. Люся подставила ему лицо и даже зажмурилась от удовольствия. И вздрогнула, когда над самой ее головой вдруг пронзительно затрещал звонок. Потом щелкнул динамик, и звонкий молодой голос весело крикнул:

- Корабль к походу изготовить!

На палубе послышался топот бегущих людей, и Люся поспешила спуститься в каюту, чтобы не мешать. Она выглянула в иллюминатор. Посредине залива стояло на якоре большое торговое судно. Там, видимо, тоже закончился обед, матросы сваливали остатки пищи в обрез на корме, и над ними кружились чайки. Наиболее смелые стремительно пикировали вниз, выхватывали из обреза куски и снова взмывали ввысь, роняя по пути крошки. Другие на лету подхватывали эти крошки. "Какая изумительная реакция!" - удивилась Люся.

Она еще долго наблюдала за чайками, за работой матросов, поднимающих лебедкой ящики с подошедшей к пароходу баржи. Но вот в дверь каюты постучали.

- Да, войдите.

Дверь открылась, и молодой матросик, смущенно покосившись на спящую Лиду, тихо сказал:

- Извините, я должен задраить иллюминатор.

- Пожалуйста.

Матрос опустил на иллюминатор круглую броняшку и крепко привинтил ее тремя барашками. Потом включил настольную лампу, погасил в каюте верхний свет и, еще раз извинившись, вышел.

Люсе ничего не оставалось делать, как лечь спать. Она уснула быстро и так крепко, что даже не слышала, как корабль отошел от причала.

Проснулись они одновременно оттого, что корабль круто повалился на борт, видимо, уже вышли из залива. Лида испуганно спросила:

- Что это?

- Обыкновенная качка. Ты же из Феодосии, неужели не знаешь?

- Вообще-то знаю, но вот прожила двадцать один год на берегу моря, а на корабле ни разу не плавала. Странно, да?

- Почему же? У меня отец был моряком, а мама тоже ни разу в море не выходила даже на катере. Боишься?

- Нет, даже как-то приятно.

- Ну, ну, - усмехнулась Люся, по собственному опыту зная, что это приятное ощущение проходит быстро.

- Пойдемте посмотрим на море? - предложила Лида.

- Пошли.

Они оделись и вышли на верхнюю палубу. Они ожидали, что их встретит ветер, шторм, неистовство волн, и очень удивились, что было тихо. Море было гладким, на его поверхности не видно было ни кипящего вала, ни гребешка, оно тускло поблескивало, как расплавленное олово. И тем не менее волна была крупная, корабль сильно качало. Должно быть, шторм утих недавно, море еще не успокоилось, а может быть, шторм прошел где-то далеко, сюда донеслись только его отголоски.

- Странно, ветра нет, а качает, - удивилась Лида.

- Это называется мертвой зыбью. Хуже всякого шторма, - вздохнула Люся. У нее уже болела голова и начинало подташнивать. - Теперь оно еще суток двое будет качаться.

Слева до самого горизонта лежало море. Справа тянулась серая неровная гряда скал, у подножья ее скопились густые сумерки, кое-где разрезанные сизыми полосами не то тумана, не то невидимых отсюда бухточек или заливчиков. Солнце пряталось где-то за этой грядой скал, оно вызолотило их вершины, упиравшиеся в спокойную и глубокую синеву неба, на котором плавали островки перистых облаков.

- Красиво, - сказала Лида.

- Да. А вообще-то край здесь суровый, вам после юга трудновато будет.

- Ничего, привыкну. Другие живут, чем я хуже? Как говорится, не место красит человека...

Их разговор прервал рассыльный матрос. Он сказал, что их приглашает командующий.

- Какой командующий?

- Флотом. А вы разве не знаете, что он с нами идет? Вон и его флаг на мачте.

На мачте действительно развевался красный флаг с тремя звездочками. Люся раньше не обратила на него внимания, хотя знала, что у каждого из высших морских начальников есть свой флаг. Она не раз слышала выражение: "Корабль идет под флагом командующего такого-то", или "...под флагом командира соединения". У контрадмирала Сливкина был такой же красный флаг, только с одной звездочкой...

Командующий ждал их в верхнем салоне. Это было просторное и уютное помещение, стены его отделаны настоящим красным деревом, стол, сервант, кресла и стулья из гарнитура. Вместо обычных корабельных плафонов на стенах укреплены красивые бра, по два на каждой стене, а над столом - люстра с хрустальными подвесками, которые тихо позванивают при каждом толчке волны.

Стол накрыт, видимо, к ужину, на пять персон. Но пока в салоне был один командующий. Люся сразу узнала его, она видела его раза три или четыре, правда, издали, когда он приезжал в соединение подводных лодок. Он шагнул им навстречу, поздоровался и сказал Люсе:

- Вы, видимо, Стрешнева. - Он пожал Люсе руку. - Простите, не знаю вашего имени и отчества.

- Людмила Ивановна.

- Очень приятно. А вас как зовут?

- Зовите просто Лидой.

- Ну что же, буду звать просто Лидой, кажется, мой возраст позволяет и это. - Командующий улыбнулся. Он действительно годился Лиде в отцы, хотя был еще не стар. Его обветренное лицо уже изрядно исхлестано морщинами, на высоком лбу большие залысины, он тучноват, но, судя по всему, еще крепок. Молодили его глаза: живые, веселые, лукавые.

- Прошу к столу. Усаживайтесь, где вам удобнее.

Они сели слева от него, спиной к двери, и не заметили, когда в салон вошли еще двое: вице-адмирал и капитан первого ранга. Командующий представил их:

- Член Военного совета Федор Иванович Голубев и командир корабля Иван Андреевич Белохатько. - Затем, представив Люсю с Лидой, протянул руку к висевшей над столом груше звонка и сказал тотчас появившемуся в дверях вестовому: - Можно подавать ужин.

Пока вестовой, бесшумно передвигаясь по мягкому ковру, разносил тарелки, Голубев заговорил с Люсей:

- Я вашего мужа хорошо знаю, а вот с вами как-то не удосужился познакомиться поближе, хотя слышал о вас много хорошего.

- Вот как? - удивилась Люся. - От кого же?

- Ну, у нас с вами много общих знакомых найдется, - уклонился от прямого ответа адмирал. - Если я не ошибаюсь, вы по специальности инженер-энергетик?

- Да.

- Это хорошо, значит, вам и на новом месте дело найдется. А у вас, простите, какая специальность? - спросил Голубев у Лиды.

- У меня, собственно, пока ее нет. Учусь в педагогическом.

- И много еще осталось учиться?

- Год.

- Ну, год пролетит быстро, - сказал командующий. - А педагоги везде нужны. Если, конечно, через год вы захотите вернуться сюда.

- А почему это я вдруг могу не захотеть? - обиженно спросила Лида.

- Случается, к сожалению, что после первого знакомства с Севером не возвращаются. Край тут суровый. Да и условий не только хороших, а даже более или менее приличных мы в ближайшее время обещать не можем. Знаете, там, куда вы... едете, - он произнес это "едете" с трудом, видимо, приложив усилие, чтобы не сказать привычное флотское "идете", - там все, как говорится, "начинается с нуля". А с нуля начинать всегда трудно. Это только в песне поется, что кто-то там очень уж хочет, кап Робинзон, "начать с нуля". Так что если у вас есть какие-то романтические иллюзии на сей счет, лучше расстаться с ними сразу. Вам вот Людмила Ивановна может рассказать, как бывает, когда начинаешь все с самого начала. Вы ведь, по-моему, третий раз на новое место переезжаете, Людмила Ивановна?

- Да, третий.

- А я вот на девятнадцатом месте служу. Да и Федор Иванович, наверное, не меньше ездил.

- Нет, я пока на четырнадцатом, - сказал Голубев.

- Еще догоните меня.

- Уже не намекаете ли вы, что пора нам разъехаться? - шутливо спросил Голубев.

- Ну нет, я за вас зубами держаться буду.

- Да, зубы у вас крепкие, - все в том же шутливом топе сказал Голубев и похлопал себя по загривку. - Вот этим местом чувствую.

- Вот-вот, об это самое место я половину зубов и обломал! - Командующий рассмеялся.

Они еще некоторое время весело перебрасывались колкостями, видно было, что у них давно уже сложились добрые отношения и полное взаимопонимание. Но вот Голубев опять вернул разговор в прежнее русло:

- Не страшно вам, Людмила Ивановна, опять ехать на новое место?

- Нет, я, кажется, начинаю привыкать. Вот только по дочери скучать буду.

- Где вы ее оставили?

- У матери, в Синеморске. Лето поживет там, а осенью возьму сюда. Хиленькая она у меня... - И Люся стала рассказывать, как родила Иришку в дороге, как потом, когда они жили у отпускников, каждый месяц, переезжая от одних к другим, Иришка спала в чемодане, как однажды, когда она заболела и ее надо было везти в Мурманск, а сильно штормило, рейсовые катера не ходили, пришлось звонить самому командующему.

- Помните, вы тогда вертолет прислали?

- Кажется, что-то такое припоминаю. А впрочем, не знаю, когда это было.

- Четыре года назад.

- Ну, за четыре-то года у меня сколько подобных случаев было! Все и не упомнишь...

- Я вам потом много раз звонила, хотела поблагодарить, но меня никак не соединяли с вами, только обещали передать вам мою благодарность. Передали?

- Может быть, и передавали. Извините, не помню.

- Я понимаю, у вас и без этого забот хватает.

- Да, уж чего-чего, а этого полон рот. - И точно только сейчас вспомнив, что у него действительно много неотложных дел, он спросил у Голубева: - А школу мы не забыли в титульный список внести?

- Внесли. Правда, пока начальную, а годика через два восьмилетку, а может быть, сразу десятилетку построим. Надо бы и детский сад предусмотреть. Но пока там всего восемнадцать женщин и трое детей дошкольного возраста.

- А строители?

- Они еще не прибыли.

- Скоро прибудут. Однако с садиком действительно придется подождать, смета очень жесткая...

Люся с интересом прислушивалась к их разговору. Она поняла, что речь идет о будущем того поселка или городка, где ей предстоит жить, может быть, не один год. Но вот адмиралы заговорили о строительстве причалов, называя объекты по номерам. Люся, поблагодарив за ужин, стала прощаться.

Провожая их, командующий говорил:

- Рад был познакомиться. Знаете, за делами мы как-то не успеваем иногда поинтересоваться жизнью жен наших офицеров. А ведь вам приходится разделять с нами не только все трудности, а брать на себя все заботы по хозяйству, по воспитанию детей, да мало ли еще у вас забот!

- Спасибо, - поблагодарила Люся. - И я рада, что вы это понимаете.

- Скажите, а можно вас пригласить на свадьбу? - неожиданно спросила у командующего Лида.

- А почему же нельзя? - Адмирал улыбнулся.

- В таком случае разрешите вас пригласить. И вас, товарищ Голубев.

- Благодарю вас. Придем непременно.

Когда вернулись в каюту, Лида спросила Люсю:

- Вы что, сговорились с ними?

- О чем вы? - не поняла Люся.

- Ну как же, вместе меня запугивали Севером.

- А... - Люся улыбнулась. Действительно, как-то непроизвольно получилось, что она тоже говорила лишь о трудностях жизни в Заполярье. Что же, пусть уж Лида заранее знает, что жизнь тут нелегкая, хотя и в ней есть свои радости. Но о радостях Лида еще успеет узнать. Трудности отпугивают людей чаще, чем привлекают радости.

10

Корабль под флагом командующего флотом входил в бухту ранним утром. Оно выдалось ненастным, внезапно налетел снежный заряд, стало опять темно, крупные хлопья снега, падая на теплый бетон причальной стенки, тут же таяли. Матросы, выстроившиеся на причале, то и дело вытирали мокрые лица, нетерпеливо поглядывая в сторону моря, где уже не видно было ни входа в бухту, ни корабля, ни скал, прикрывающих гавань справа и слева.

О том, что командующий прибудет морем, узнали в самый последний момент, для корабля даже не успели освободить причал, и сейчас маленький и черный, как жук, буксир вытаскивал из ковша гавани баржу. Дубровский на катере крутился возле буксира и в мегафон переругивался с капитаном, поторапливая его. Но буксир маленький, а баржа тяжелая, она похожа на огромный лапоть, застрявший в узком ковше гавани.

Заряд кончился так же внезапно, как налетел, в голубую проталину неба заглянуло солнце. А дежурный все не давал кораблю разрешение на вход, потому что баржу еще не вытянули. С мостика корабля что-то писали сигнальным фонарем, на береговом посту принимали светограмму, тоже изредка хлопая жалюзи фонаря.

Наконец баржу убрали, и корабль вошел в бухту. Он быстро надвигался высоким бортом на причал, казалось, вот-вот подомнет под себя и причал, и стоявших на нем людей. Но вот он обеими машинами отработал задний ход и мягко привалился к бетонной стенке. Подали швартовые, специально выделенные для их приема матросы быстро накинули их на тяжелые чугунные тумбы кнехтов. С левого борта корабля убрали леерные стойки и подали сходню. По ней сразу же стали спускаться командующий и член Военного совета.

Выслушав рапорты, командующий спросил у Стрешпева:

- Лейтенант Иванов у вас служит?

- Так точно.

- Где он?

- На лодке дежурит.

- Пусть кто-нибудь подменит его. К нему невеста приехала. И вы идите встречайте жену.

Матвей поднялся на борт и сразу же увидел на шкафуте Люсю. Рядом с ней стояла смуглая худенькая девушка. Люся представила ее:

- Это Лида, невеста лейтенанта Иванова.

- Очень приятно. - Матвей осторожно пожал Лиде руку. - Анатолий придет минут через пятнадцать.

Хотя командующий отпустил Стрешнева, но все-таки ему полагалось быть там, в его "свите", потому что у командующего могут возникнуть какие-то вопросы, может быть, он даже пойдет сейчас на лодку. Матвей нерешительно топтался на месте.

- Тебе некогда? - догадалась Люся.

- Да, ты извини, мне надо быть там. - Он кивнул вниз. - Анатолий вас проводит к нам. Знаешь, у нас даже есть квартира. Правда, однокомнатная, но на первых порах, думаю, и такая нас устроит.

- Еще бы! - Должно быть, Люся и на это не рассчитывала.

Прибежал Иванов, расцеловался с Лидой, смутился и пробормотал "извините", как будто и в самом деле в чем-то провинился. Стрешнев улыбнулся, спросил Люсю:

- Извиним их, что ли?

- Да уж придется, - шутливо подхватила она и протянула Иванову руку: Люся.

- Толя, - представился Иванов и окончательно смутился.

Стрешнев, глядя на лейтенанта и его невесту, прикидывал, где же их разместить. Он не рассчитывал, что Люся приедет так скоро, теперь и старпома к себе не возьмешь. "Придется, наверное, просить Дубровского помочь с гостиницей, а до отъезда командующего пусть поживут у нас", - окончательно решил он.

Подошел командир корабля капитан первого ранга Белохатько, спросил:

- Встретили? Ну и великолепно!

Люся представила ему Матвея и Анатолия:

- Пожалуйста, знакомьтесь.

Белохатько пожал офицерам руки и спросил у Матвея:

- Куда прикажете доставить вещи?

- Спасибо, я пришлю за ними позже.

Попрощавшись с Белохатько, они спустились на причал. Стрешнев, вручая Иванову ключ от квартиры, сказал:

- Пока поживете у нас, а потом что-нибудь придумаем. Вы, Анатолий, проводите гостей, накормите, там найдется чем. А мне придется быть при начальстве.

"Свиту" командующего они догнали у проходной, хотели пропустить ее, но командующий, обернувшись, заметил их, подошел.

- Это и есть жених? Здравствуйте, товарищ Иванов. Ваша невеста пригласила нас с Федором Ивановичем на свадьбу, так что, если не возражаете, придем.

- Спасибо, товарищ адмирал.

- Кстати, где вы намерены поселить невесту?

- Пока командир приютил, а там что-нибудь придумаем, - Иванов невольно повторил слова Стрешнева, Люся это заметила и улыбнулась.

Командующий обернулся к Стрешневу:

- Похвально, конечно, что командир проявил такое добросердечие. Только что же вы всех своих офицеров так вот в своей однокомнатной квартире и будете размещать? У вас же, кажется, есть гостиница.

- Там всего четыре комнаты, товарищ командующий, - доложил Дубровский. - Две освободили для вас и члена Военного совета.

- Вот и отдайте одну молодоженам. А мы с Федором Ивановичем и на корабле поживем. Полезно, да и привычно. - Он и в самом деле, бывая в базах флота, старался жить на кораблях, хотя на берегу было больше коммунальных удобств, да и спокойнее: там не тревожат ни шум работающих корабельных механизмов, ни топот матросов, бегающих по палубе, ни громкие слова команд, отдаваемых по трансляции. Но эти неудобства компенсировались тем, что он был ближе к жизни матросов, к их повседневному быту, мог лучше понять, как организована корабельная служба, в чем ее надо усовершенствовать. Голубев тоже придерживался правила при первой же возможности быть с людьми. Кое-кто иронизировал по этому поводу, называл это "хождением в народ", но в душе одобрял потребность командующего и члена Военного совета "влезать в корабельную жизнь".

Вот и сейчас решение командующего встретило молчаливое одобрение.

- Есть, - весело козырнул Дубровский и что-то шепнул Иванову. Тот кивнул.

А командующий между тем говорил обступившим его офицерам:

- Это хорошо, что лейтенанты женятся. Значит, намерены обосноваться здесь крепко. А наше дело - создать им хотя бы элементарные условия для нормальной семейной жизни. Поэтому будем здесь строить и жилье, и магазины, и школу, и банно-прачечный комбинат. Через неделю к вам прибудет строительный отряд, уже сейчас под загрузкой стоят три парохода со строительными материалами...

Осипенко оказался прав: тревоги следовали одна за другой. Командующий проверял готовность кораблей, береговой и противовоздушной обороны, меры по противоатомной защите базы, рассредоточению сил и средств.

На четвертый день атомная подводная лодка под командованием Стрешнева вышла в море для участия в учениях.

Стрешнев понимал, что столь пристальное внимание командующего к нему вполне закономерно. Хотя прошло уже более полугода, как он принял корабль и получил право на самостоятельное управление, командующий решил проверить его на деле и поставил задачу провести ракетную стрельбу.

Кроме командующего и члена Военного совета на борту лодки находился командир соединения, тоже не обходивший Стрешнева вниманием.

Вышли рано утром. Над бухтой висел густой белесый туман, с мостика не виден был даже нос лодки, и Стрешнев послал туда впередсмотрящего. Голос его доносился глухо:

- Слева десять, полкабельтова, поворотный буй!

- Право руля, курс сорок семь, - скомандовал рулевому Стрешнев, пытаясь разглядеть буй. Но так и не увидел. - Метристы, докладывать дистанцию до южной оконечности мыса!

- Есть! - донеслось снизу.

Лодка ощупью выбиралась из бухты. Когда осталась позади темная полоска берега и лодка вышла в море, туман рассеялся, а вскоре на поверхности моря чешуей заблестели солнечные блики.

Но погода на Севере редко бывает устойчивой. Не успели прийти в точку погружения, как набежал ветер и слева поползли грязные тучи. Лодка валилась с борта на борт.

- Опять загорбатило, - заметил рулевой матрос. Он плохо переносил качку и предпочитал плавать в подводном положении, - Скоро погрузимся, товарищ командир?

- Скоро, - ответил за командира штурман, покачивая секстан. Он спешил, пока небо окончательно не затянуло тучами, измерить склонение солнца.

Вскоре погрузились.

Присутствие большого начальства не столько смущало, сколько стесняло командира лодки. Хотя командующий и старался но вмешиваться в его действия, но уже одного того, что адмирал находился в центральном посту, было вполне достаточно, чтобы в работе моряков появилась торопливость, нервозность. Даже боцман, до этого действовавший вполне уверенно и четко, допустил оплошность: при погружении лодка провалилась на целых четыре метра больше заданной глубины. Правда, командующий в это время был занят разговором с Пашковым. Стрешнев лишь успокаивающе заметил:

- Не торопитесь, боцман.

Тот благодарно кивнул.

Командующий с Пашковым ушли в приборный отсек, и Стрешнев облегченно вздохнул.

Вернувшись в центральный пост, командующий усложнил задачу, дал несколько дополнительных вводных, график похода значительно изменился, и это особенно беспокоило капитана третьего ранга Пашкова.

- Боюсь, как бы самолет-разведчик не прозевал наше всплытие, - говорил Пашков Стрешневу. - У летчика старый график, а мы всплывем значительно позже. Хорошо, если догадается...

- Догадается, - успокаивал Пашкова Стрешнев, хотя и сам был не очень уверен. Он встречался с летчиком незадолго до выхода. Летчик был совсем молоденьким, всего два года назад окончил училище. Но Стрешневу он понравился спокойной рассудительностью, дотошностью, с которой уточнял все детали взаимодействия. А вот теперь и у Стрешнева появилось сомнение.

Командующий, закончив разговор с командиром соединения, подошел к Стрешневу и спросил:

- А, собственно, для чего у вас в графике предусматривается это всплытие? Ведь вы же демаскируете себя, в небе может оказаться и разведчик "противника". Не будете же вы в боевой обстановке всплывать?

Он был прав. Но это всплытие придумал не Стрешнев, а штаб соединения. Там, видимо, исходили из того, что лодка проводит стрельбу впервые, командир новый, и поэтому несколько облегчили задачу. Но ссылаться на штаб Стрешнев счел неуместным.

- Я тоже считаю вполне достаточным лишь подвсплыть на перископную глубину, - доложил он командующему.

- Вот так и действуйте, - согласился тот.

Пашков, слышавший этот разговор, покачал головой и ушел в приборный отсек.

Вскоре штурман доложил:

- Товарищ командир, вышли в точку.

- Есть! Боцман, всплыть под перископ!

На этот раз боцман действовал с ювелирной точностью.

- Поднять выдвижные устройства!

Поисковая антенна локатора плавно вращалась по кругу. Но вот метрист доложил:

- Самолетная станция!

Вскоре Осипенко протянул текст радиограммы. Введя в прибор координаты и элементы движения цели, Стрешнев подал сразу несколько команд.

Наступил самый ответственный и решающий момент. На всех боевых постах шла напряженная, молчаливая работа. Теперь особенно отчетливо было слышно пощелкивание приборов на контрольном пульте электронной схемы. В узкую прорезь одна за другой выскакивали черные колонки цифр. Их таинственный смысл был понятен только посвященным людям, но даже самый посвященный человек не успел бы их осмыслить - с такой быстротой они менялись. Сейчас работала автоматика, и все надежды были на нее. Откажи любая лампа в этом калейдоскопе огней на панели, сгори сопротивление, ошибись приборист - и все полетит.

Не спуская глаз с панели, Стрешнев успевал все-таки каким-то боковым зрением следить за работой моряков у приборов и механизмов, за всем, что происходит в центральном посту. Командующий тоже следил за приборами, по выражение лица у него было непроницаемое. У члена Военного совета, вместе с Комаровым вернувшегося в центральный пост перед самой атакой, лицо было тоже непроницаемым. Но глаза под густыми темными бровями жили на этом лице своей обособленной жизнью: перебегая с одного предмета на другой, с одного человека на другого, они замечают все - и то выражают внимание и любопытство, то становятся строгими, то улыбаются одобрительно.

Выражение лица Комарова мрачное, вероятно, он за что-то получил нагоняй от Голубева.

Капитан-лейтенант Горбатенко склонился над автопрокладчиком. Этот углублен в свое дело и не замечает происходящего вокруг. Действует он спокойно, уверенно и так буднично, словно лодка не собирается в ракетную атаку, а стоит на базе.

И боцман обрел спокойствие, только выражение лица у него торжественное, соответствующее моменту...

А на квадратном пульте перемигиваются лампочки, над самым ухом Стрешнева пощелкивают приборы, гудят сельсины.

Вот приборы выработали все данные для стрельбы, и Стрешнев откидывает колпачок над кнопкой с надписью "Пуск". Успевает отметить, что пальцы дрожат, внутренне собирается и успокаивает эту дрожь. Все это занимает какое-то мгновение, палец уже спокойно лежит на кнопке, и Стрешнев вдавливает ее до отказа.

Лодка сильно вздрагивает. С ревом вырывается из лодки ракета.

- Полный вперед! Курс сто двадцать.

Потом он еще несколько раз меняет курс, зигзагами уходя от места старта. Истекает время полета ракеты, самолет должен сообщить результаты стрельбы.

Радист включает трансляционную сеть, и в отсеках отчетливо слышен скрип радиопомех. Но вот сквозь них прорывается ликующий голос летчика:

- Вижу прямое попадание!

11

Свадьбу справляли в базовой столовой, в офицерской кают-компании.

Еще утром на совещании офицеров базы командующий зачитал приказ министра обороны о досрочном присвоении капитану третьего ранга Стрешневу воинского звания "капитан второго ранга" и приказ главнокомандующего Военно-Морским Флотом о присвоении очередного звания "капитан третьего ранга" Дубровскому.

Сразу же после совещания командующий и член Военного совета зашли к жениху и невесте, поздравили их, выразили сожаление, что не смогут присутствовать на свадьбе. Они и в самом деле тотчас вылетели в Москву.

Стрешнев и Дубровский решили заодно "обмыть" свои звездочки, внесли в свадебный фонд дополнительный пай, и стол получился на славу.

Хотя в поселке не было ни дворца бракосочетаний, ни даже загса, обряд обручения прошел торжественно и по всем правилам. Были и цветы, и музыка, и золотые кольца, видимо, загодя припасенные молодоженами. Председатель поселкового Совета произнес речь и вручил молодоженам ордер на комнату, что вызвало восторженные крики "ура". Особенно долго аплодировали молодые офицеры. Правда, ни комнаты, ни того дома, что обозначен в ордере, ни даже улицы еще не существовало. Но все знали, что прибыли строители, значит, скоро построят и дом и улицу.

Было весело и непринужденно, много пели, танцевали, смеялись. Лишь командир боевой части-пять - инженер-капитан второго ранга Гречихин был хмурым; и многие, поглядывая на него, недоумевали, что у него случилось; обычно Гречихин общителен. И только Стрешнев знал, в чем дело.

Утром у них произошел довольно бурный разговор. Иванов пригласил на свадьбу двух матросов, вместе с ним обслуживающих реакторный отсек. Гречихин, узнав об этом, пришел к Стрешневу и заявил, что категорически возражает.

- Почему? - спокойно спросил Стрешнев.

- Они же подчиненные лейтенанта Иванова.

- Ну и что же? Лейтенант Иванов тоже подчинен нам с вами, тем не менее мы идем на свадьбу и не видим в этом ничего предосудительного.

- Мы офицеры, а они матросы.

- Какое это в данном случае имеет значение? Они товарищи по службе, работают с Ивановым в одном отсеке, разделяют с ним все тяготы и радости этой работы, имеют на его расположение и дружбу большее право, чем мы с вами. В конце концов это сугубо личное дело Иванова, кого приглашать, а кого не приглашать на собственную свадьбу.

- Это, конечно, так, а все же они матросы.

- Ну и что? Или вы не хотите садиться с ними за один стол? Что у вас, кастовые предрассудки появились?

- Какие там кастовые, я сам в прошлом пас овец в колхозе! Я ничего не имею против этих матросов, наоборот, могу лишь отметить, что оба они старательные, дисциплинированные и хорошие специалисты. Но я боюсь, как бы после этого не пошли разговоры о том, что у нас на лодке офицеры пьянствуют с матросами и как бы это вообще не уронило авторитет Иванова в глазах подчиненных.

- А вы не бойтесь, авторитет Иванова от этого не пошатнется. А что касается того, что какой-нибудь дурак скажет о пьянке, так ведь, как говорится, "на чужой роток не накинешь платок". И вам тут опасаться нечего, раз при сем присутствую и я, то на меня и ляжет вся ответственность.

Вот это было, наверное, лишним, Гречихин обиделся:

- А почему вы думаете, что я боюсь ответственности? - с вызовом спросил он.

- Потому что вы сами заговорили об этом. Гречихин окончательно обиделся и спросил официальным тоном:

- Разрешите идти?

- Пожалуйста.

На том и разошлись. У обоих от разговора остался неприятный осадок, и сейчас, глядя на Гречихина, Стрешнев жалел, что отпустил его тогда, надо было сразу же выяснить все до конца. "А может быть, это и к лучшему, пусть попереживает и подумает. Неспроста же он завел этот разговор, значит, все-таки чего-то не понимает".

В общем-то, они зря погорячились. Но Матвей по собственному опыту знал, как бывает тяжело, когда тебя не понял или обидел начальник, особенно если этому начальнику и невдомек, что он кого-то обидел. Еще хуже, когда начальник, зная, что обидел человека, вовсе не считает нужным извиниться.

Сейчас начальником был он, Стрешнев, и он считал, что должен извиниться первым. Выбрав момент, когда все пошли танцевать и Гречихин остался один, Стрешнев подсел к нему.

- Скучаете, Валерий Николаевич?

- Нет, просто задумался.

- Это зря, на свадьбе надо веселиться. Может быть, вам подпортил настроение наш разговор утром? Я тогда погорячился и хочу принести вам свои извинения. Не обижайтесь.

- Так ведь и я тоже погорячился. И вижу, что был неправ. Смотрите, как резвятся матросы.

Зырянов танцевал с Люсей, а Цхакая - с невестой. Жених шутливо грозил ему пальцем, Цхакая улыбался.

- Смотрите, Анатолий, украдет у вас Цхакая невесту, - шутливо заметил Стрешнев. - У абхазцев есть такой обычай.

- Тогда объявим кровную месть и начнем рэзать друг друга. - Иванов чиркнул пальцем по горлу и засмеялся.

Цхакая, слышавший этот разговор, сделал зверское лицо и схватился за воображаемый нож.

- Хороший парень этот Цхакая, - сказал Гречихин. - Веселый, находчивый.

- Вот и нам надо веселиться. Давайте-ка по обычаю выпьем мировую, предложил Стрешнев и наполнил рюмки. - Кто старое помянет, тому глаз вон. Согласны?

- Вполне.

Они выпили. Танец кончился, все опять потянулись к столу. Люся, усаживаясь рядом с Зыряновым, напротив Матвея, попросила:

- Ну-ка налейте и нам, а то спиваетесь в одиночку. Небось скучно?

Матвей потянулся было к бутылке, чтобы налить, но раздумал и предложил Гречихину:

- Давайте вы, Валерий Николаевич, вы инженер, у вас глазомер более точный.

Гречихин с укором посмотрел на него и, вздохнув, потянулся к бутылке.

- Мне красненького, бортового, - предупредил Зырянов. - Как-то привычнее.

- Ну и мне вашего бортового, - попросила Люся.

Во время похода матросам на лодке перед обедом выдавали портвейн. Случалось, не уследит старшина, и они сливают в одну кружку две-три порции, пьют по очереди: сегодня один, завтра другой. За это их строго наказывали, потому что портвейн им полагался в чисто медицинских целях, чтобы они ели с аппетитом консервированную пищу, так как свежей на весь поход не запасешься.

- За тех, кто в море, - предложила Люся.

- И за тех, кто их ждет на берегу, - добавил Зырянов.

Люся благодарно улыбнулась ему и спросила:

- А у вас есть девушка, которая ждет вас?

- Девушка-то есть, а вот ждет ли, не знаю, - вздохнул матрос.

- А вы ей поверьте.

- Стараюсь, но иногда, знаете, сомнение берет. Слышишь, одного не дождалась, у другого замуж выскочила - вот и сомневаешься.

- Напрасно, людям надо верить, особенно тем, кого любишь.

- Так-то оно так, - согласился Зырянов. Хотел что-то еще добавить, но, посмотрев на офицеров, умолк.

- Пойдемте, Валерий Николаевич, покурим, - предложил Стрешнев.

Когда они с Гречихиным ушли, Зырянов сказал:

- Хороший у вас муж. Деликатный.

- Вы же его, наверное, и не успели узнать как следует. Он у вас совсем недавно.

- Как говорится, птицу видно по полету.

- Спасибо, я очень рада, что он вам понравился. Знаете, всегда приятно слышать, если о близком тебе человеке говорят хорошо. Вы когда-нибудь слышали, как говорят о вашей девушке? - Она старалась вернуть разговор в прежнее русло, полагая, что матросу хочется поделиться с ней своим сокровенным.

- Слышать-то слышал, - усмехнулся Зырянов.

И умолк, нить разговора оборвалась: видимо, у матроса были причины больше об этом не говорить. Люся предложила:

- Пойдемте еще потанцуем. Вы очень хорошо водите.

Во время танца, неожиданно для Люси, он сам вернулся к этому разговору:

- О моей девушке в журнале "Огонек" статья была и даже портрет ее поместили. Это когда она стала чемпионкой страны по плаванию брассом на двести метров. А вообще-то она учится в институте на втором курсе.

- Ну и разве вам не приятно было читать о ней?

- Очень даже приятно, я всем друзьям показывал этот журнал, хвастался так, будто сам стал чемпионом. Неприятности начались позже.

- Какие?

- Письмами ее засыпали. А в них триста двадцать одно предложение руки и сердца.

- Это забавно!

- А я вот ревную. Даже к корреспонденту, который о ней статью написал.

- Извините, но это, по-моему, глупо.

- Может быть, и глупо, а вот ревную и ничего с собой не могу поделать...

Танец кончился, Зырянов проводил Люсю к столу и попрощался: у него истекал срок увольнения, пора было возвращаться в казарму. Впрочем, и офицеры уже начали расходиться, им тоже надо было вставать рано, чтобы успеть к подъему флага.

Всех удивило, что среди приглашенных на свадьбу лейтенанта Иванова не оказалось замполита. Уж кому-кому, а ему как будто и по должности положено быть не только участником, а и организатором такого рода событий. И Комаров глубоко переживал, что лейтенант Иванов не счел нужным пригласить его. В самый последний момент они поссорились.

А виновницей ссоры была знакомая матроса Зырянова, чемпионка по плаванию.

Выполняя указание члена Военного совета больше интересоваться настроением людей, Комаров вечером заглянул в матросский кубрик. Там в это время было людно, матросы только что вернулись с ужина. Комаров потолкался среди них, попытался заговорить с одним, с другим, но матросы неохотно шли на разговор, у каждого находились какие-то неотложные дела. Комаров догадывался, что эти дела они придумывали специально, чтобы отделаться от разговора. Вот и Зырянов тоже придумал повод:

- Извините, товарищ капитан третьего ранга, у нас сегодня игра с командой базы, мне надо переодеться.

Зырянов действительно выступал за сборную команду лодки по волейболу, сегодня и в самом деле была встреча со сборной базы, но начнется она только через полтора часа, можно бы и не торопиться. Но Зырянов уже доставал из рундука кеды, Комаров собрался отойти, когда заметил, что на дверце рундука с внутренней стороны наклеена фотография девушки в купальнике. Заглянув глубже, Комаров увидел, что и стенки рундука оклеены фотографиями девушек в купальниках.

- Коллекционируете? - иронически спросил Комаров.

Зырянов захлопнул дверцу и спросил:

- А разве нельзя?

- Вам кроме этого больше нечего коллекционировать?

Матрос покраснел, но ответил сдержанно:

- Это, между прочим, из журнала "Огонек". Тут, как говорится, и комар носа не подточит.

- А Комаров тем более, - заметил кто-то, и за спиной Комарова прыснули. Это его обидело, он рывком распахнул дверцу рундука, собственно, не зная даже зачем, может быть, только для того, чтобы убедиться в принадлежности фотографии "Огоньку"...

В это время и зашел в кубрик лейтенант Иванов.

- Вот видите, чем ваши подчиненные увлекаются, - сказал ему Комаров.

- Красивая девушка, - одобрил лейтенант.

- Товарищ Иванов, зайдите ко мне, - строго сказал Комаров и направился к выходу. Иванов пожал плечами и пошел за ним.

В кабинете Комаров прошел за стол, сел, переложил с одного края на другой какие-то бумаги и снял телефонную трубку, назвал номер.

- Алло! Валерий Николаевич? Зайдите ко мне. Через десять минут. Хорошо, я жду.

Положив трубку, он кивнул:

- Садитесь.

Иванов сел. Комаров, выдержав паузу, сказал:

- Я решил поговорить с вами в присутствии командира боевой части потому, что разговор касается не только вас, а вообще всех нас. Речь идет об усилении идейного воспитания, о том, что мы должны лучше изучать людей, знать их настроение. Вот вы не видите ничего особенного в том, что Зырянов коллекционирует подобные фотографии. Между тем моральный облик человека складывается из многих факторов.

- Простите, - прервал его Иванов. - Я физик и хочу к этому подойти по-научному. В научных спорах зачастую, прежде чем приступить к дискуссии, договариваются о терминологии. Вот и мы давайте договоримся. Что вы понимаете под "подобными фотографиями"? А что вы _ скажете о Венере Милосской?

- Послушайте, Иванов, бросьте эту демагогию!

- Вот кстати еще один термин. Что вы вкладываете в это понятие?

- Вы что, издеваетесь?

- Никак нет, просто хочу подойти к решению столь заботящей вас проблемы более научно.

В это время в кабинет вошел Гречихин. Поздоровавшись с Комаровым, он покосился на Иванова и спросил:

- В чем дело?

- Да вот решил я побеседовать с товарищем Ивановым в вашем присутствии и, кажется, правильно сделал. Наедине у нас разговора не получается. Вот уже десять минут товарищ Иванов воспитывает меня, вместо того, чтобы выслушать и принять к сведению мои замечания.

Гречихин вопросительно посмотрел на Иванова, тот вздохнул, но ничего не сказал. А Комаров между тем продолжал:

- Поводом для нашего разговора послужило поведение матроса Зырянова. Я случайно обнаружил в его рундуке фотографии некой девицы в неглиже...

- А вы не считаете, что, говоря о незнакомой вам девушке в таких выражениях, вы оскорбляете ее? - вмешался Иванов. - Как же так можно, ведь вы политработник!

- А-а, сидите вы со своей терминологией, - отмахнулся Комаров и, повернувшись к Гречихину, собрался продолжить рассказ.

Но Иванов вскочил и твердо сказал:

- И со мной я не позволю разговаривать в таком тоне.

- Сядьте, Анатолий Степанович, - примирительно сказал Гречихин. Давайте спокойно выслушаем друг друга. Не пристало нам, офицерам, так разговаривать между собой.

- Вот именно, - подтвердил Комаров.

Иванов усмехнулся, но на этот раз сдержался и промолчал.

Комаров теперь говорил медленно, осторожно подбирая выражения. Изложив суть дела, спросил Гречихина:

- Как вы считаете, Валерий Николаевич, есть у меня основания беспокоиться о моральном облике матроса Зырянова?

Гречихин ответил не сразу. Принять сторону Иванова значило не только обострить конфликт, а и самому влезть в него. Этого Гречихин не хотел. Встать же на сторону Комарова он не мог. И поэтому ответил уклончиво:

- Вопрос этот сложный, нужно время, чтобы во всем глубоко разобраться. К матросу Зырянову по службе у меня претензий нет. Что касается его морального облика... Словом, я сам должен побеседовать с Зыряновым. Давайте вернемся к разговору дня через два.

Комаров, хотя и неохотно, согласился. Разумеется, Гречихин не собирался беседовать с Зыряновым, и так было все ясно. Он просто надеялся, что за два дня страсти поутихнут, Комаров остынет и сам не захочет возвращаться к этой нелепой истории. Иванова же Гречихин предупредил:

- Не лезьте на рожон, Анатолий Степанович. Сами видите, что убеждать Комарова бесполезно.

Валерий Николаевич в душе не одобрял своей осторожности, но отнюдь не считал ее излишней. В свое время он тоже был горяч и упрям, отчасти из-за этого совершил оплошность и получил строгий выговор по партийной линии. Этот выговор "висел" на нем уже второй год, сейчас Гречихин подал в партийное бюро заявление, на днях его должны рассмотреть. Раздувать конфликт в такой момент, а тем более обострять отношения с замполитом было бы по меньшей мере неразумно.

А тут еще и свадьба. Комаров, конечно, узнает, что на нее приглашен и Зырянов. Надо полагать, что это еще больше обидит замполита, он постарается раздуть "персональное дело".

Стрешнев же, ничего не зная о стычке Иванова с Комаровым, заметив, что на свадьбе не было замполита, не придал этому значения. В конце концов, личное дело Иванова кого приглашать, а кого нет.

Комаров вел себя так, будто ничего не случилось. Он даже не напомнил Иванову и Гречихину об истории с Зыряновым. И на партийном бюро, когда снимали выговор с Гречихина, промолчал об этой истории.

А Иванов решил, что Гречихин поддерживает замполита. Лейтенанта это особенно обидело, он написал рапорт с просьбой перевести его в другую базу или уволить в запас и понес его командиру лодки.

Стрешнев был один, Иванов поздоровался, подошел к столу и положил рапорт. Командир покосился на рапорт и кивнул на диван.

- Садитесь.

Но Иванов остался стоять. Стрешнев удивленно посмотрел на него. Вид у лейтенанта был вызывающий. Стрешнев отложил недочитанный документ и подвинул к себе рапорт. Пробежав его взглядом, сказал:

- Ах, вот что! Но я не понимаю, чем вызвана такая просьба. Объясните хотя бы устно.

Иванов коротко пояснил, в чем дело.

- Почему мне сразу не доложили о разговоре с замполитом?

- А зачем? - Иванов пожал плечами.

- Значит, и мне не доверяете. - Стрешнев усмехнулся. - Ну что же, идите. Я разберусь.

- А что тут разбираться? И так все ясно.

- Вам - может быть, а мне - пока нет. Впрочем, я не уверен, что и вам все ясно. Боюсь, что вы делаете опрометчивый шаг, требуя перевода в другую базу и даже собираясь уйти в запас. Подумайте еще два-три дня. - Стрешнев протянул лейтенанту рапорт.

Но Иванов отступил на шаг и твердо сказал:

- Извините, товарищ командир, я не возьму его обратно. Я обращаюсь к вам официально и прошу дать ответ по существу.

Стрешнев еще раз внимательно посмотрел на лейтенанта и понял, что тот слишком взвинчен сейчас, разговаривать с ним, пожалуй, бесполезно.

- Хорошо. - Стрешнев встал, открыл сейф и положил туда рапорт. - Через три дня вы получите официальный ответ. Я мог бы вам отказать сразу, я имею на это право. В конце концов вас пять лет учили на полном государственном обеспечении. Даже если бы вы окончили гражданский институт, вы обязаны были бы три года отработать по месту назначения. Как видите, и основания для отказа у меня есть. Но я не стану вас удерживать, если сумею убедиться, что вам действительно необходимо уйти. Это я вам твердо обещаю. Однако дайте мне сначала самому во всем разобраться. Подождите дня три.

- Есть, подождать, - без особого воодушевления согласился лейтенант. Разрешите идти?

- Пожалуйста.

Уже переступив порог, лейтенант обернулся, хотел, видимо, что-то еще сказать, но передумал и закрыл дверь.

А Стрешнев долго еще смотрел на эту дверь. Он вспомнил, как сам в свое время жалел, что не остался в Ленинграде. Вспомнил тот вечер, когда под дождем бродил по улицам Синеморска и чуть не угодил под машину, если бы не Люся... Да, тогда он впервые пришел к ней, и с портрета на него строго смотрел Люсин отец. "Капитан покидает судно последним"... Он и сейчас произносит эту фразу как заклинание в те минуты, когда приходится особенно трудно, когда надо собрать в себе все душевные силы, собрать в кулак волю.

Иванов тоже ершист, может, именно этим он и привлекает Стрешнева. И вот, к его огорчению, спасовал, просит даже списать в запас. "Пусть успокоится, потом поговорим", - решил Стрешнев.

В Иванова он верил и был за него спокоен.

Тревожило Стрешнева другое.

За годы службы на атомных подводных лодках Стрешнев убедился, что люди здесь особенные. Не потому, что они сюда специально отбираются и готовятся. В конце концов, какими бы физическими и моральными данными они не обладали, они все же обыкновенные люди, одни лучше, другие хуже, каждый со своими достоинствами и недостатками, со своими привязанностями, привычками и увлечениями.

Но общая атмосфера службы на атомной подводной лодке такова, что на каждого члена экипажа накладывает особый отпечаток. В стальном чреве лодки бушует ядерная реакция, трудится укрощенный человеком атом. И те, кто служит на лодке, никогда не забывают об этом. У них нет страха перед атомом, они знают, как с ним обращаться. И все-таки постоянно ощущают его присутствие здесь, рядом, за стеной биологической защиты. Они достаточно осведомлены, чтобы не бояться, но они достаточно грамотны, чтобы понимать необходимость всех мер предосторожности.

Может быть, вот это постоянное ощущение опасности заставляет их снисходительно относиться к житейским мелочам, они мыслят категориями куда большими, чем человек, живущий обычной земной жизнью. У них особенно обострены чувства ответственности, патриотизма, взаимной выручки, готовности к самопожертвованию.

Эту чистую атмосферу духовной спаянности коллектива должен поддерживать в первую очередь замполит. А Комаров не умеет влиять на людей, не пользуется у них авторитетом.

Это особенно огорчительно сейчас, когда предстоит длительный арктический поход. О нем намекнул перед отъездом командующий. А в море успех выполнения задачи, а порой и жизнь экипажа зависят не только от умения, но и от настроения каждого матроса.

Видимо, состояние партийно-политической работы на лодке беспокоило не одного Стрешнева. Политотдел соединения прислал на лодку инструктора. Перед тем как подвести итоги проверки, он зашел к Стрешневу.

- Комаров явно не тянет, - прямо сказал инструктор.

- Тут, наверное, и моя вина есть, не так уж много я ему помогал.

- Вы, Матвей Николаевич, ни при чем. Что он мальчик, первый год на политработе? Да и когда было вам его опекать, если вы только приняли лодку.

- Так-то оно так, но все-таки...

- Не надо, Матвей Николаевич, его защищать. У каждого из нас свои обязанности, и Комаров выполняет их плохо. Дело не в каких-то отдельных упущениях - у кого их нет? Дело в принципе. Комаров, несмотря на свой опыт, сегодня принципиально непригоден. Нет в нем тех душевных качеств, которые нужны политработнику сегодня. Согласны?

Разумеется, Матвей был согласен. "Толковый парень этот инструктор. Вот такого бы мне замполита, но этот этап для него уже пройденный".

Но Стрешнев еще надеялся, что Комарову можно помочь, и поэтому сказал:

- Может, Комаров сделает для себя нужные выводы и как-то выправится.

- Вряд ли. Однако я выскажу ему все, что о нем думаю.

И он действительно выложил Комарову все прямо. Стрешнев ожидал, что Комаров признает ошибки, пообещает исправиться, но тот неожиданно взъерепенился и напустился на инструктора:

- Я понял, что вы просто хотите меня выжить, вот и понадергали фактиков.

- Иван Севастьянович, нельзя же так! - попробовал осадить его Стрешнев, но Комаров уже закусил удила:

- Не вам меня учить, у меня опыт не меньше вашего...

Инструктор посмотрел на Стрешнева и только пожал плечами. Тогда Матвей жестко сказал:

- Вот что, товарищ Комаров, вы ведете себя отвратительно: не пристало нам, коммунистам и офицерам, разговаривать так друг с другом. Я вынужден прекратить этот, разговор и сообщить обо всем члену Военного совета.

- Это ваше право.

Телеграмму отправили тотчас же.

12

Дверь "люкса" была распахнута настежь, матрос Баринов утеплял окно, стамеской запихивая в щели куски пакли.

- А где Лида? - спросил Иванов.

- Не знаю, товарищ лейтенант. Минут двадцать назад за ней зашла Стрешнева, а куда они отправились и надолго ли - не сказали.

- Давайте я помогу, - предложил лейтенант.

- Не надо, я уже заканчиваю. Теперь не так будет дуть, хотя ватой заткнуть было бы лучше. А еще лучше - поролоном. Да где его тут возьмешь?

- Ничего, сейчас не зима.

- А все-таки холодно, особенно когда ветер. Лейтенант опустился на пуфик и некоторое время молча наблюдал, как Баринов, стоя на подоконнике, ловко орудует стамеской. Потом неожиданно спросил:

- Баринов, что вы считаете самым главным в службе?

Матрос обернулся, сверху вниз внимательно посмотрел на лейтенанта и весело сказал:

- По-моему, самое главное - не терять чувства юмора.

Иванов поднял голову, посмотрел на улыбающегося матроса и горько усмехнулся:

- Легко сказать. А если твое человеческое достоинство унижено, если тебя оскорбили? И тут прикажете улыбаться?

Баринов спрыгнул с подоконника, подошел к Иванову и с упреком сказал:

- Эх, товарищ лейтенант! Я в этом случае рассуждаю так: тот, кто груб, себя же больше и унижает. Его и надо жалеть, а не себя, потому что человек он и в самом деле жалкий!.. Во всяком случае, пасовать не стоит.

- А кто пасует? - настороженно спросил Иванов.

- Это я вообще говорю. В конце концов плохих людей не так уж много: раз-два и обчелся.

"Знает. Знает о моей стычке с Комаровым", - подумал лейтенант.

- Отступать нельзя, - продолжал матрос. - Нырнуть в кусты - это проще всего...

"Неужели и о рапорте знает? Но откуда? Нет, просто догадывается"...

- Что же вы предлагаете? - спросил Иванов.

- Вот я и предлагаю не терять чувства юмора. - И, собрав остатки пакли, Баринов вышел.

Иванов растерянно посмотрел ему вслед. Потом встал, подошел к зеркалу, посмотрел на свое отражение и нравоучительно заметил:

- Вот так-то, лейтенант Иванов!

И потом долго мерил шагами комнату, изредка поглядывая на часы и прислушиваясь, не идет ли Лида. Но ее все не было. Иванов вышел в коридор, но Баринова тоже не было, - должно быть, ушел ужинать. Лейтенанту и самому захотелось есть, но идти в кают-компанию сейчас не стоило.

Он порылся в столе, достал банку тушенки, открыл ее, вытряхнул мясо на сковородку.

В это время пришла Лида.

- Ты уже дома? Извини, я не думала, что ты так рано придешь. - Она взяла у него сковородку и ушла на кухню. Кажется, она не заметила его состояния, что-то напевала у плиты. А он, чтобы окончательно успокоиться, пошел в умывальник, стянул тельняшку и подставил спину под холодную струю.

Когда вернулся, стол был уже накрыт, вкусно пахло мясом и хлебом.

- Знаешь, Толик, я решила не уезжать, - сказала Лида, когда они сели за стол.

- А как же институт? Тебе же всего год остался!

- Окончу заочно.

- Ты с ума сошла! Да тут даже учебников нет.

- Это не беда, - пришлют.

- А смысл?

- Видишь ли, к первому сентября здесь должны открыть школу, а учителей пока нет.

- И тебя уговорили?

- Меня никто не уговаривал, я сама решила. Если, конечно, возьмут без диплома. И потом... - Она подошла к нему, обняла. - Есть еще одна причина: я люблю тебя.

- И не хочешь оставлять одного?

В это время в коридоре послышался топот, и Баринов, отвечая на чей-то вопрос, громко сказал:

- Товарищ лейтенант дома.

"Командир!" - догадался Иванов и встревоженно посмотрел на Лиду.

В дверь постучали.

- Гостей принимаете?

- Да, да, входите, Матвей Николаевич. - Лида засуетилась, зачем-то переставляя тарелки.

Стрешнев, перехватив умоляющий взгляд лейтенанта, согласно кивнул.

- Собственно, я на минуту. Думал, у вас Люся.

- Полчаса назад она была дома. Разве сейчас ее нет? - спросила Лида.

- А я и не заходил домой. Мне Баринов сказал, что видел вас вместе, вот я и зашел.

- Тогда садитесь, поужинайте с нами.

- Спасибо, я только что из кают-компании.

- Хотя бы чаю выпейте.

- Ну, чаю еще можно.

Наливая ему чай, Лида сказала:

- Я решила остаться здесь. Институт буду кончать заочно. Одобряете?

- А муж одобряет? - Стрешнев многозначительно посмотрел на Иванова. Тот отвел глаза и пробормотал, краснея:

- Да, да, конечно.

Лида недоверчиво посмотрела на него и усмехнулась. Он заметил эту усмешку и уже твердо, как клятву, произнес:

- Да, одобряю и, если хотите, рад.

"Тут, кажется, все в порядке", - подумал Стрешнев и сказал:

- Ну и правильно, я в этом не сомневался. - Он снова многозначительно посмотрел на Иванова. Тот выдержал взгляд и кивнул.

- Матвей Николаевич, хотите, я сбегаю за Люсей? - предложила Лида.

- Нет, не нужно, я действительно заглянул на минутку. Мне еще в штаб базы надо успеть.

Ему и в самом деле надо было повидать Дубровского, договориться насчет катера: завтра его надо послать за членом Военного совета. Стрешневу только что сообщили об этом, он догадывался, что Голубев, получив телеграмму, решил сам во всем разобраться.

Иванов, провожая командира, уже на крыльце сказал:

- Спасибо, Матвей Николаевич. А рапорт я завтра заберу.

- Ну, я еще подумаю, отдавать ли его вам. Может, сохраню на память.

- Лучше не надо. Не та память.

- Ладно, идите, а то еще простудитесь. Вон какой ветер.

Ветер и в самом деле крепчал, бухта покрылась рябью, и Стрешнев озабоченно подумал: "Как бы адмиралу не пришлось куковать на аэродроме".

Но к утру ветер стих так же неожиданно, как налетел. Дубровский пошел на катере встречать адмирала, Стрешнев тоже собирался идти с ним, но в самый последний момент раздумал: нечего навязываться, может, адмирал захочет сначала поговорить с Комаровым.

13

За тридцать с лишним лет службы вице-адмиралу Голубеву всего второй раз пришлось разбирать случай, когда командир "не сработался" со своим замполитом. Первый раз это было вскоре после войны. Командир был боевой, опытный, но слишком уверовал в свою непогрешимость и зарвался. Пришлось ставить его на место.

Вот и сейчас Голубев опасался, как бы случай не оказался аналогичным. Стрешнев еще молод, горяч, командует лодкой, как говорится, без году неделю, все может быть. Перед отъездом Голубев ознакомился с его "личным делом", и в одной из аттестаций прочитал, что "лейтенант Стрешнев иногда проявляет вспыльчивость и невыдержанность, доходящую до грубости со старшими". Хотя Голубев и слышал что-то о его стычке с Дубровским, но было это не здесь, а на Балтике, да и давненько, кто из них там оказался прав, Голубев не помнил. "Характер у людей ломается трудно, может, у Стрешнева вылезла наружу эта черта?" - думал Голубев.

О Комарове он знал больше. Комаров сначала плавал на "морском охотнике", потом на дизельной лодке, сюда пришел год назад. Особых взлетов у него не было, но и срывов не замечалось. Аккуратен, даже несколько педантичен, работящ. Правда, при последнем посещении лодки и Голубев отметил в Комарове душок формализма, собирался поглубже вникнуть в его работу, но помешал неожиданный вызов в Москву.

По давно укоренившейся привычке не торопиться с выводами, пока сам во всем не разберешься, Голубев и сейчас не склонен был кого-то обвинять или оправдывать. Он решил сначала выслушать и ту и другую сторону. "С кого же начать?" - думал он. Вообще-то следовало бы выслушать Стрешнева, потребовать от него объяснений столь необычного, из ряда вон выходящего решения. "Может быть, лучше, если разговор со Стрешневым произойдет в присутствии Комарова. Зачем устраивать следствие, надо вести честный, открытый и прямой разговор".

И он вызвал их вместе.

- Ну-с, докладывайте, чего вы не поделили, - сказал Голубев. - Давайте сначала вы, товарищ Стрешнев.

Стрешнев начал издалека, с того, как важно поддерживать на лодке атмосферу взаимного уважения и доверия, требовательности и доброжелательности, какую роль должен при этом играть замполит. Но Голубев оборвал его:

- Извините, Матвей Николаевич, я это знаю, мне объяснять не надо. Давайте ближе к делу.

- Хорошо, я буду приводить только факты.

Стрешнев рассказал о стычке Комарова с матросом Зыряновым.

- Я начал с этого факта именно потому, что он характерен для стиля работы товарища Комарова. Не может он найти общего языка с экипажем, не пользуется авторитетом. - Стрешнев рассказал и о последнем разговоре с замполитом.

- Что скажете в свое оправдание? - спросил Голубев Комарова.

Комаров несколько мгновений колебался, потом решительно заявил:

- Мне нечего сказать, товарищ адмирал.

- И на том спасибо. А я, честно говоря, думал, что будете выкручиваться. Ладно, идите.

Когда Комаров вышел, Голубев сказал:

- Кажется, мы ошиблись, назначив его на атомную лодку. И откуда у него этот формализм? Ведь сам-то Комаров еще молод, ему бы дерзать да дерзать. А вот... И дело ведь не только в нем. По нему у людей может сложиться мнение о политработниках вообще.

- Простите, это вы зря, - сказал Стрешнев. - Люди у нас умные, понимают. На моей памяти это первый такой политработник.

- Ну, на моей побольше. Бывает, что попадают люди случайные, как говорится, не по призванию. Не тянут. Помогаем, а не получается - переводим на другую работу. Придется, видимо, и Комарову подобрать работу попроще. А вот где я вам возьму замполита? Вам же скоро идти в плаванье.

- Может, Тетерева? - подсказал Стрешнев.

- Вы совсем хотите ограбить Гуреева? Мало того, что вас от него забрали, еще и Тетерева переманить хотите? Нет, на это не рассчитывайте.

- Но не могу же я выйти в плаванье без замполита!

- Так-то оно так. Но кого же? А что если из выпускников академии? Шесть человек нам дают, но только один из них до академии служил на лодках. Мы его на новую назначаем. Ладно, мы там с кадровиками помозгуем, через недельку кого-нибудь пришлем.

- Кого-нибудь мне не надо, пришлите хорошего.

- На готовенькое рассчитываешь? Нет, брат, ты командир-единоначальник, ты не только строевых офицеров обязан воспитывать...

Голубев пробыл в базе четыре дня, но большую часть времени провел на лодке. Потратив часа полтора на ознакомление с папками Комарова, все остальное время провел в беседах с людьми. Кажется, в экипаже не осталось ни одного человека, с которым он не успел бы поговорить. Беседовал он и с инженер-капитаном второго ранга Гречихиным. И очень удивился, когда уже перед самым отъездом Гречихин снова пришел к нему.

- У меня к вам, товарищ адмирал, просьба есть. В партийной комиссии при политуправлении флота сейчас находятся мои документы. Речь идет о снятии с меня партийного взыскания: строгого выговора с занесением в учетную карточку. Дело это давнее, но вы, наверное, помните...

- Да, помню, - подтвердил Голубев. - Давно надо было снять этот выговор, не знаю, почему затянули. У вас, по-моему, за эти полтора года все шло гладко.

- Так-то оно так, товарищ адмирал, но я прошу еще отложить рассмотрение дела и вернуть документы.

- Почему? - удивился Голубев.

- Рановато снимать с меня выговор: я ведь Комарова мог давно раскусить, а вот боялся его. Боялся новых неприятностей, боялся, что Комаров может помешать снятию выговора...

Он подробно рассказал и о стычке Комарова с Зыряновым и Ивановым, о приглашении матросов на свадьбу, о разговоре по этому поводу со Стрешневым. Рассказывал, ничего не утаивая, может быть, даже несколько сгущая краски, и закончил так:

- Словом, не хватило у меня принципиальности... Адмирал не спешил с ответом. Не потому, что не знал, как отреагировать на столь необычную просьбу. Нет, тут Голубеву все было яснее ясного. Вот если бы Гречихин не пришел, а остался при своих прежних убеждениях, выговор с него наверняка сняли бы и совершили ошибку. Именно теперь, когда он сам все осознал и пережил, можно быть уверенным, что впредь он не поступится принципиальностью. Теперь выговор с него можно снимать смело.

14

Обычно о цели и маршруте похода экипаж узнает лишь после того, как лодка выйдет в море. Каждый раз, отправляясь в плаванье, матросы даже не знают, сколько оно может продлиться: сутки, неделю, месяц. Но на этот раз и они догадывались, что поход будет длительным, потому что продуктов брали много, ими были забиты не только штатные помещения: ящики и мешки стояли даже в проходах.

Погрузка продовольствия и снаряжения - дело всегда хлопотливое, однако оно занимает не самое важное место в подготовке к походу. Главное подготовить все механизмы и приборы, обеспечить надежность их действия в любых условиях и на длительный срок. Приходится в который раз все выверять, заменять отдельные узлы и блоки, предусмотреть все возможные аварийные ситуации, позаботиться о запасных частях. Работы у каждого и без того по горло, а тут еще без конца отрывают людей на погрузку.

И только капитан-лейтенанта Горбатенко не беспокоит даже старпом. Получив комплект ходовых карт, штурман закрылся в каюте и сутками не вылезает оттуда. Все знают, что сейчас он изучает район плавания, делает предварительную прокладку и прочие расчеты. Кроме командира, только он может сказать, когда, куда, зачем и на сколько суток пойдет лодка. Все также знают, что, как ни выпытывай, штурман все равно никому об этом не скажет. И все-таки нет-нет да и кто-нибудь из офицеров за обедом спросит:

- Где сегодня идем, штурман?

- Где-то между Марсом и Венерой, - невозмутимо отвечает штурман и, глядя в тарелку, говорит: - А суп сегодня, по-моему, пересолили. Вам не кажется?

От него отстают, начинаются обычные в таких случаях рассуждения, основанные на предположениях:

- Махнуть бы вокруг шарика, что ли?

- И всплыть бы где-нибудь в бананово-лимонном Сингапуре. Эх, пожариться бы на тропическом солнышке, а не на этой холодной сковородке, которая круглые сутки висит над головой, а не греет.

Погода стоит ясная, солнце и в самом деле висит в небе круглые сутки, но греет плохо, к тому же дует холодный ветер.

- На песочке бы поваляться! - мечтательно говорит один.

- В Сахаре, - добавляет другой.

Третий предупреждает:

- Не ходите, дети, в Африку гулять.

Все выжидательно смотрят на штурмана, а тот молча вылавливает из тарелки куски мяса и старательно жует.

Осипенко, давно привыкший к подобным разговорам, почти и не слушает их, он думает о том, как бы выкроить часок-другой, чтобы навести порядок в квартире. Командира вызвали в штаб флота, все заботы по подготовке к походу легли на старпома, он денно и нощно крутится как белка в колесе, а тут еще жена приезжает.

Все-таки он сумел выкроить время, забежал после обеда домой. Критически оценив обстановку, он прикинул, сколько времени уйдет на приборку. В кухне гора немытой посуды, на это надо минимум полчаса. Хотя он застелил газетами и стол, и шкаф, и сервант, пыль набилась везде, сквозь стекло книжного шкафа невозможно даже прочесть названия на корешках книг. На полу толстый слой пыли с отпечатками его следов. "Окна закрыты, дома я почти не бываю, а ее вон сколько набилось. И откуда она берется?" - недоумевал Петр Поликарпович.

Скинув форму, натянул пижаму, растопил плиту, поставил греться воду для посуды. Потом достал таз, нашел тряпку, закатал штаны и принялся сначала мыть пол. Лишь вымыв половину комнаты, сообразил, что начинать надо было не с пола. Сменив воду, стал стирать пыль со шкафов, подоконников, со стола.

За этим занятием и застала его Лида Иванова.

- Ой, извините, я, кажется, не вовремя, - сказала она.

- Да вот авралю, завтра жена приезжает, как бы выговор не схлопотать.

Лида окинула взглядом комнату, усмехнулась:

- Да, у вас все начато и ничего не закончено.

- Так уж получилось, сразу не сообразил. - Петр Поликарпович раскатал штанины. - Извините, я в таком виде.

- Может, я в другой раз зайду?

- Меня трудно застать дома, так что я к вашим услугам.

- Осенью здесь открывается школа, а учителей нет. Вот я и решила остаться. Мне, правда, еще год надо, чтобы закончить институт, буду заканчивать заочно. Так вот, чтобы оформить меня на работу, роно требует разрешение командования.

- Вот формалисты! Ну ладно, напишем разрешение.

- Спасибо. Вы его тогда Толику отдайте.

В это время в кухне что-то зашипело, должно быть, вскипела вода. Петр Поликарпович бросился туда. Лида тоже заглянула в кухню, увидела немытую посуду, спросила:

- Сколько же вы ее копили?

- Почти два месяца.

- Вот и оставляй вас одних!

- Знаете, все некогда, - оправдывался Петр Поликарпович. - Забежишь вот так ненадолго, не знаешь, за что взяться. - Он посмотрел на часы и добавил: - Вот и опять всего двадцать минут осталось. Как посоветуете: домыть пол или за посуду приниматься?

- Вот что, одевайтесь-ка, - решительно сказала Лида. - Я тут без вас управлюсь.

- Что вы, что вы! - даже испугался Петр Поликарпович. - Это невозможно.

- Почему? - удивилась Лида.

- Ну, знаете, как-то неловко... И вообще...

- Что "вообще"?

- Я не смею вас беспокоить. Да и... - Он замялся, не решаясь сказать, что люди могут подумать дурное. К тому же Лида - жена его подчиненного.

Но Лида, кажется, и сама догадалась, о чем он подумал, и рассмеялась:

- Какие глупости! - Ей было и в самом деле смешно, что кто-то может что-то подумать. Хотя Петру Поликарповичу едва перевалило за сорок, Лиде он казался стариком. Но дело даже не в возрасте, будь Осипенко и молодым, все равно смешно думать, когда она так любит Толика.

- Давайте сделаем так: пока вы переодеваетесь, я схожу к Людмиле Ивановне Стрешневой, вдвоем мы с ней быстро управимся.

- Ну зачем это? Я и сам.

- Ладно, не возражайте, я побежала. - Лида выскользнула за дверь.

Через десять минут она вернулась с Люсей. Петр Поликарпович опять было начал возражать и извиняться, но они вытолкали его на улицу. Осипенко постоял на крыльце, покачал головой. Из-за двери до него доносились голоса женщин, звон посуды, плеск воды. Петр Поликарпович улыбнулся, вздохнул и заторопился в гавань.

Жена Петра Поликарповича, Антонина Андреевна, каждое лето проводила под Одессой, у его родителей. Ей, коренной сибирячке, пришлись по нраву и мягкий черноморский климат, и ласковая украинская речь, и удивительно мелодичные украинские песни, и добродушие всех окружавших ее там людей, не говоря уже о свекре и свекрови. Петр был их единственным сыном, сам он наведывался домой редко, а невестка оказалась заботливой и доброй, они ее полюбили как родную дочь. Антонина Андреевна, собираясь на Север, каждый раз с грустью ощущала, что ей совсем не хочется уезжать из этого благодатного края, от этих милых людей, и как было бы хорошо, если бы Петр уволился в запас и тоже приехал бы сюда. Выслуги у него более чем достаточно, пенсии им хватило бы с лихвой.

И каждый раз, возвращаясь к мужу, она заводила об этом разговор. Петр Поликарпович обычно отмалчивался или отшучивался. Объяснять Антонине Андреевне, что он не мыслит жизни без флота, было бесполезно, она его не понимала. Иногда, правда, соглашалась на компромисс:

- Ну хорошо, не можешь ты жить без своих кораблей и матросиков. Переведись тогда на Черноморский флот. Тебе не откажут, ты уже двенадцать лет на Севере и, насколько мне известно, имеешь право выбора флота. Разве не такие же там корабли, не такое море, не такие же матросы?

- Так-то оно так, - соглашался Петр Поликарпович, - но я здесь привык. Тут, понимаешь, простор. Тут широкие возможности для использования современных подводных лодок, а Черное море для них все равно, что крокодилу вот этот таз. Тесновато.

Антонина Андреевна не совсем понимала, какое значение лично для него могут иметь возможности использования подводных лодок, и пускала в ход главный свой козырь:

- Родители твои старенькие уже, живут одиноко, а за ними нужен уход. Там мы все-таки ближе были бы.

Петр Поликарпович вздыхал. Он знал, что Антонина Андреевна настаивает на его отъезде с Севера еще по одной причине, хотя и не говорит об этом.

У них не было детей. Антонина Андреевна считала, что виноват в этом муж. Она слышала, что те, кто имеет дело с атомом, не могут стать отцами. Она надеялась, что там, на Украине, где много фруктов, все пройдет. Она слышала, что при облучении особенно полезна цветная капуста и сажала ее.

Но Петр Поликарпович знал, что атом тут ни при чем. Три года назад Осипенко прошел медицинскую проверку, и ему сказали, что у него все в порядке, видимо, бесплодна жена.

- Сколько ей лет? - спросил тогда врач.

- Тридцать семь.

- Поздновато вы обратились к нам. Вероятно, ее можно вылечить, но на это уйдет года два-три. А первые роды в сорок лет опасны.

Петр Поликарпович ничего не сказал жене. Пусть считает виноватым его, в конце концов какое это имеет значение, если ей все равно нельзя будет рожать.

- Тоня, может, возьмем из детдома? - спросил однажды Петр Поликарпович.

- Да, я уже думала об этом. Но если брать, то совсем маленького. И чтобы, кроме нас с тобой, никто об этом не знал. А то бывают всякие случаи...

Они долго обсуждали, как лучше поступить. Сначала решили, что Антонина Андреевна поедет к своей матери, поживет там девять месяцев, возьмет младенца и вернется сюда.

- Да, но чем я его буду здесь кормить? Ему же молоко понадобится, а здесь нет даже женской консультации.

- И еще об одном мы с тобой не подумали. Даже твоя мать рано или поздно может проговориться. А в деревне все будут знать, что ребенок не твой. Это надо делать в большом городе, где люди даже соседей по дому но знают...

В конце концов решили, что Антонина Андреевна поедет в Москву и жить будет в гостиницах, так надежнее.

Через два дня Антонина Андреевна уехала. И когда Петра Поликарповича спросили, почему он так быстро выпроводил жену, он смущенно пояснил:

- Здесь ведь даже нет родильного дома.

И через час уже весь поселок знал, что старпом Осипенко ожидает наследника. Такие тайны в поселке хранить не умели.

15

Из штаба флота Стрешнев возвращался в базу вместе со своим новым заместителем по политической части. Капитан третьего ранга Аксенов только что закончил политическую академию. До академии он служил на крейсере, подводные лодки, тем более атомные, не знал, и это огорчало Стрешнева. Он, разумеется, понимал, что для политработника важнее умение разбираться в душах людей, а не в технике. Но служба на подводных лодках такова, что каждый член экипажа, будь то интендант, медик или химик, должен обладать хотя бы минимумом специальных знаний, прежде чем ступит на борт корабля.

И Стрешнев в первый же день отдал нового замполита на попечение Гречихина, предупредив Аксенова:

- Через неделю я буду принимать у вас экзамен по устройству лодки. Я знаю, что в академии вы изучали не только устройство, а и тактику подводных лодок, но одно дело изучать все это теоретически, а другое - на практике.

- Да, да, - рассеянно согласился Аксенов, думая о том, что скоро поход, ему как замполиту многое надо успеть сделать, и этот экзамен вовсе некстати, но без него, видимо, не обойдешься.

Он чувствовал, что к нему пока относятся настороженно, и понимал: дело тут вовсе не в том, что он не служил на лодках. Все еще помнили Комарова и опасались, как бы новый замполит не оказался таким же.

"Этот психологический барьер преодолеть будет нелегко", - подумал Аксенов.

Он был достаточно опытным человеком, чтобы не заметить и эту настороженность, и озабоченность Стрешнева, и недовольство Гречихина данным ему порученном.

- Я вас не буду особенно обременять, - предупредил он Гречихина. - Вы только в общем плане ознакомьте меня с тем, что мне крайне необходимо знать, а в деталях я уж постараюсь разобраться с помощью других.

Пройдя с Гречихиным один раз по всем отсекам от носа до кормы и выслушав его пояснения, Аксенов больше не беспокоил механика. С утра до отбоя замполит торчал то в одном отсеке, то в другом, расспрашивал матросов о назначении, принципах действия и устройстве приборов и механизмов. Он был от природы любознателен и пытлив, матросы сразу заметили, что его интерес не поддельный, и потому поясняли охотно. Когда разговор переходил и на другие темы, поддерживал любую из них и попутно знакомился с людьми.

Вскоре к нему уже начали привыкать, настороженность уступила место доверию. И как это ни странно, матросы стали доверчивее после того, как попытались его "разыграть".

Затея принадлежала электроприбористу матросу Гущину. Знакомя нового замполита с приборным отсеком, Гущин, указав на автограф глубины, пояснил:

- А этот прибор служит для контроля за уровнем радиации в отсеке. Вы были сегодня в реакторном? Вот сейчас мы и определим, сколько "бэриков" вы нахватали. Подойдите сюда. Ага, вот видите цифру? Семнадцать и две десятых. Товарищ капитан третьего ранга, вам надо немедленно к врачу.

Матросы, столпившиеся у двери приборного отсека, едва сдерживали смех, предвкушая "покупку". Аксенов, покосившись на них, озабоченно сказал:

- Да, нахватался! Ну-ка, попросите сюда врача. Кто-то сбегал за врачом. Пока тот протискивался сквозь толпу у двери, ему что-то шептали, видимо, вовлекая в "розыгрыш".

- В чем дело? - спросил он Аксенова.

- Да вот тут я обнаружил, что один прибор не на месте. Он должен по штату стоять в вашей каюте.

- Какой прибор? - серьезно спросил врач.

- Вот. - Аксенов указал на автограф глубины. - Этот прибор измеряет количество извилин в мозгу человека. Посмотрите, как он действует. Товарищ Гущин, встаньте сюда, мы у вас измерим. - Аксенов включил автограф.

Поскольку лодка стояла на месте, то автограф, естественно, вычертил прямую линию.

- Да, всего одна извилина, да и та прямая, - сказал доктор, не понимая, кого же тут "разыгрывают".

- Поэтому я вас и пригласил.

Гущин, почесав затылок, весело заметил:

- Не густо ж отпущено извилин для Гущина.

Взрыв хохота потряс отсек.

По достоинству оценив столь самокритичный экспромт Гущина, Аксенов подумал, что матрос, наверное, пишет стихи и его надо включить в состав редколлегии стенной газеты.

Секретарь партийного бюро капитан третьего ранга Пашков оказался самым свободным из офицеров, для его боевой части в предстоящем походе не предусматривалось особых задач. Знакомя Аксенова с планами и протоколами собраний и заседаний партийного бюро, Пашков как бы между прочим заметил:

- Тут у нас все в ажуре. Прежний замполит был большим любителем бумаг и аккуратистом.

- А разве это плохо? - спросил Аксенов.

- Конечно, партийное хозяйство тоже надо держать в порядке, согласился Пашков и досадливо подумал: "А ведь, наверное, нехорошо, что я начинаю разговор с охаивания Комарова. Это и нового замполита ставит в неловкое положение".

Аксенов и в самом деле чувствовал себя неловко. С кем бы он ни заговорил, ему иногда прямо, иногда намеками давали понять, что Комаров был не годен, при этом как бы предупреждали: "Не будь похожим на него". Пашков со свойственной ему прямотой тоже сразу предупредил:

- Не любили у нас Комарова, поэтому и к вам так недоверчиво относятся. Не обижает это вас?

- Нет, хотя, откровенно говоря, мне не очень приятно.

- Теперь давайте думать, как с вами будем работать. С чего начнем?

- С самого начала, то есть со знакомства с людьми. Я тут, пока изучал устройство корабля, кое с кем успел уже познакомиться. Пока лишь бегло. Но, надеюсь, вы поможете...

- Да, я уже слышал, как мой подчиненный матрос Гущин хотел вас разыграть, - улыбнулся Пашков.

- Вот с него и начнем. Что он за человек?

- Парень неплохой и специалист грамотный. Был у него тут однажды прокол: сгорел блок питания автомата. Постругали мы его за это, до сих пор переживает. Он человек эмоциональный...

- И стихи пишет.

- Про стихи ничего не знаю, может, и пишет.

- Пишет, да еще какие! Вот, - Аксенов достал из стола тетрадку. - В основном, правда, лирические, но это ему и по возрасту положено. Почитайте-ка вот это.

Пашков взял тетрадку, прочел одно стихотворение, другое, удивленно воскликнул:

- А ведь здорово пишет! И скрывал от меня.

- Он и от своих друзей скрывает, так что это пока тайна, не выдавайте ее. Я обещал никому эту тетрадь не показывать и, как видите, уже нарушил обещание. Больше того: три стихотворения перепечатал и послал в газету. Может, опубликуют.

- Напечатают! - уверенно сказал Пашков. - То, что они иногда печатают, значительно слабее. Извините, я еще почитаю.

Пока Пашков читал, Аксенов внимательно наблюдал за ним. Лицо у Пашкова неправильное, грубоватое: широкий, почти квадратный лоб тяжело нависает над узкими подвижными глазами; нос, пожалуй, маловат; а вот губы - слишком толстые, хотя и правильной формы; чисто выбритый синеватый подбородок для такого лица мал. Но все эти непропорциональные части как-то удивительно уживаются на этом лице, придавая ему гармоничное выражение.

Вот, должно быть, что-то понравилось ему, он улыбнулся сначала одними глазами, потом чуть шелохнулись крылышки ноздрей, и губы непроизвольно растянулись в улыбке. Он провел ладонью по щеке и как бы стер эту улыбку.

Они проговорили до поздней ночи. Слушая Пашкова, Аксенов проникался к нему уважением и симпатией. Трудно сказать, что именно расположило Аксенова. В своих суждениях Пашков был, пожалуй, слишком категоричен. Но за внешней грубоватостью Аксенов легко угадывал добрую душу, глубокую порядочность. Он невольно сравнивал Пашкова с Осипенко и теперь понял, почему они так дружат. То, что у одного было всегда на виду, у другого было скрыто, но оба они, безусловно, были близки по своим убеждениям, душевной настроенности, по своим взглядам на жизнь. Аксенов, сразу заметивший, что они дружат, позавидовал им.

Пашков вскоре убедился, что Аксенов человек открытый и общительный. Пашкову понравилось и то, что новый замполит старается все время быть на людях, и то, что он не хочет, чтобы при нем хаяли Комарова, и то, что не обиделся на "розыгрыш", и то, что матрос Гущин дал ему тетрадку со своими стихами. "Человек он, видать, не глупый и порядочный", - думал Пашков.

Провожая Аксенова до гостиницы, Пашков говорил:

- Это хорошо, что скоро пойдем в плавание. Вы сразу почувствуете, как в наших условиях важен душевный заряд человека. Знаете, у нас существует проблема психологической совместимости. Есть эта проблема и у космонавтов. Каждый день одно и то же: та же работа, те же вокруг приборы и переборки, те же лица и те же разговоры. Изо дня в день. Люди становятся раздражительными. И вот представьте, если в такой обстановке даже один начинает нервничать, это действует на других. Тут в полной мере оправдывается пословица о паршивой овце. Ну, я уж не говорю о том, чтобы затеялась ссора, или что-то в этом роде... Вот почему для нас настроение людей - не отвлеченное понятие, а вполне конкретный показатель, я бы назвал его коэффициентом боеспособности.

"Это он хорошо сказал - "коэффициент боеспособности", - думал Аксенов, лежа в постели. - Но сколько коэффициентов содержит само понятие "настроение"! Тут, пожалуй, ни один математик не подсчитает, ибо ничто так не уязвимо в человеке, как его настроение. На него влияет и некстати оброненное слово, и бессонная ночь, и даже изжога. Может быть, и активность солнечных пятен влияет. Попробуй-ка учти все это!"

Аксенов заснул только под утро. И так крепко, что не слышал, как встали соседи по комнате. Разбудил его матрос Баринов.

- Товарищ капитан третьего ранга, до подъема флага осталось полчаса, говорил он, тряся Аксенова за плечо. - Опоздаете.

Аксенов взглянул на часы, вскочил:

- Спасибо, я и верно проспал бы.

Наскоро побрившись, Аксенов побежал в гавань. У проходной встретил Пашкова и тот сообщил:

- Вас командир спрашивал, но вы на завтрак не пришли.

- Проспал, - признался Аксенов.

- Бывает, - улыбнулся Пашков. - А вы командира здесь обождите, он сейчас придет.

И верно. Стрешнев вскоре появился.

- Хорошо, что вы здесь. Я вас попрошу заняться встречей гостей. Мне просто не до них.

- А что за гости?

- Пойдут с нами. Пока разместите их в гостинице, Дубровский обо всем знает. Надо Баринова предупредить. Покормите их, а заодно и сами позавтракайте. До обеда займите их чем-нибудь. Катер подойдет ко второму причалу через пятнадцать минут, так что поспешите.

Оказывается, Баринов обо всем знал и сейчас с другими двумя матросами переставлял койки, освобождая для гостей комнату. Убедившись, что тут все будет в порядке, Аксенов побежал на причал. Рейсовый катер уже входил в гавань.

Гостей оказалось семеро и все с багажом. Двое океанологов с помощью матросов осторожно вытащили на причал четыре ящика. Судя по предупреждающим надписям, в ящиках была аппаратура. Специалист по акустике подал с катера два увесистых чемодана. Двое операторов и режиссер военной киностудии тащили камеры и коробки с пленкой. И только ихтиолог вышел с небольшим чемоданчиком.

Пришлось разыскивать машину, чтобы все это перевезти. Выручили строители, для них этим же катером привезли гвозди.

Оператор по дороге несколько раз останавливался и повторял:

- Нет, вы посмотрите, какая панорама! На полюсе такой не будет.

Из этого Аксенов заключил, что лодка, видимо, пойдет на полюс, киношники - народ осведомленный, хотя, подчас, и болтливый.

16

Но достижение Северного полюса было не главной и далеко не единственной целью похода. Главным было изучение мало исследованного района Арктики, возможности использования его для плавания подо льдами. Попутно лодка должна была в районе полюса поставить автоматическую метеостанцию и на всем пути следования тщательно изучить гидрологическую обстановку и обитаемость глубин Арктики. Собственно, последняя часть задачи возлагалась лишь на ихтиолога, но один он, разумеется, много не сделает, и Стрешнев поручил штурману всячески содействовать "рыбьему профессору", как окрестили ихтиолога матросы.

И то, что полюс был на втором плане задачи, лишний раз напоминало Стрешневу разговор с главкомом о повседневности и будничности подледных плаваний. Конечно, зайдя на полюс, они не станут его первооткрывателями. Там уже побывали другие лодки. "Но ведь сейчас мы не просто повторяем их путь. Задачи с каждым походом все более усложняются, и в этом смысле всякое новое плаванье является первооткрытием чего-то. И очень важно, чтобы каждый матрос ощущал это", - думал Стрешнев.

Вскоре после того, как лодка вышла из гавани и погрузилась, он, объявляя по трансляции задачи похода, счел нужным добавить:

- Мы идем в такой район Арктики, куда не заходила ни одна лодка. Нам предстоит высокая честь первыми обследовать и изучить его. И я твердо верю, что каждый из вас отнесется к этому с должным пониманием и ответственностью...

- А все-таки жаль, что не сразу к полюсу идем, - сказал потом Аксенов. - Само слово "полюс" звучит романтичнее. По-моему, и матросы несколько разочарованы.

- Возможно. А вы при случае объясните им, что сначала выполняется самая главная и самая трудная часть задания. Ведь случись на переходе к полюсу что-нибудь, придется возвращаться, не обследовав важный район.

Собственно, он и сам мог бы объяснить все это матросам. Но он преднамеренно вовлекал в это Аксенова, полагая, что с такой животрепещущей в данный момент темы замполиту легче будет начать любой разговор. И вообще пусть пройдет по отсекам, посмотрит на людей в работе.

А работали они много, хотя до кромки паковых льдов было еще далеко. Проверялись на всех режимах приборы и механизмы, даже те, в работе которых сейчас не было особой нужды. Океанологи начали свои измерения, ихтиолог брал первую пробу. Осипенко, штурман и представитель гидрографического управления Кошелкин изучали карту района, обращая внимание главным образом на глубины. Но промеры здесь производились лишь по маршрутам проходивших когда-то ледоколов и ледовых станций, а там, где глубины были обозначены, рядом с четырехзначной цифрой можно было встретить и двузначную. А двузначные - это уже опасно. Высота лодки от киля до ограждения рубки составляет много метров. Толщина льда в обследуемом районе по прогнозам около тридцати метров. К этому надо прибавить минимально допустимое расстояние от рубки до нижней кромки льда, да еще оставить несколько метров под киль. Даже при глубине в сотню метров придется пролезать между льдами и дном океана.

Представитель гидрографического управления Кошелкин прибыл лишь накануне выхода, предварительную прокладку Горбатенко сделал без него, и сейчас, просматривая ее Кошелкин озабоченно говорил:

- Идти тут - все равно, что продергивать нитку в ушко иголки...

- С той лишь разницей, что нитку, если не попадешь с первого раза, можно попробовать вдернуть и во второй раз и в третий, - заметил Осипенко. А нам ошибаться нельзя...

И Стрешнев, разделяя их беспокойство, уже подумывал уменьшить скорость хода при плавании в этом районе. В графике похода есть резервные сутки на непредвиденные обстоятельства, не израсходовать ли хотя бы часть эти суток?

Аксенов пошел по отсекам, Гречихин сидит за пультом управления энергетической установкой. И только Пашков коротает время за беседой с ихтиологом. Через час Пашкову заступать на вахту, мог бы отдохнуть, но, видимо, считает неудобным в самом начале похода отлеживаться в каюте.

- Иван Спиридонович, - окликнул его Стрешнев. - Идите поспите.

- Не хочется. Да вот и рыбками интересуюсь. - Он заглянул через плечо ихтиолога, прильнувшего к телевизионному экрану. Прозрачность воды здесь плохая, на экране видны лишь мутные тени, к тому же сейчас работают все приборы, и лодка на много метров "одета" шумами гидролокатора, эхолота, эхоледомера и гребных винтов. Рыбы, наверное, шарахаются от нее.

Стрешнев поднял перископ, заглянул в окуляры. Через перископ было видно значительно лучше, чем через телекамеру. Позвав ихтиолога, Стрешнев уступил ему место у перископа.

- Минут семь-восемь можете посмотреть.

- Но тут совсем ничего не видно, - сказал ихтиолог.

- У вас какое зрение?

- Плюс шесть с половиной.

Вращая ободок диоптрийной настройки, Стрешнев помог ему навести на резкость.

- Вот теперь другое дело! А знаете, очень даже красиво! - воскликнул ихтиолог. Это восклицание будто подбросило сидевшего у гидроакустической рубки кинооператора.

- Дайте и мне посмотреть! - потребовал он. Однако, посмотрев, разочарованно сказал: - Слишком статичное изображение.

А ихтиолог смотрел, не отрываясь. Ход увеличили до полного. Стрешнев решил на участке перехода до кромки льдов сэкономить хотя бы еще три-четыре часа.

Отдав все необходимые распоряжения и оставив за себя вахтенного офицера, Стрешнев зашел в выгородку штурмана и тоже склонился над картой. Собственно, о районе, кроме этой карты и скупой записи в лоции, им ничего не было известно.

- Если судить по наклону береговой полосы и геологической характеристике побережья, то глубины в этом районе везде должны быть большими, - сказал Горбатенко. - Однако на карте обозначены и малые.

- Пока проложите курс по линии наибольших глубин, отмеченных на карте, - сказал Стрешнев. - Нам ничего другого не остается, хотя карте полностью доверять не следовало бы.

- Мне кажется, что эту зону надо предварительно прощупать гидролокатором, - предложил Осипенко. - Для этого придется дополнительно сделать семь-восемь галсов.

- Что же, вполне резонно, - согласился Стрешнев. - Какой прогноз погоды на ближайшую неделю?

- Ветер пять-шесть баллов, - доложил Горбатенко. - Возможно торошение льдов.

В выгородку заглянул Пашков, спросил:

- Разрешите очередной смене заступать на вахту?

- Да, пожалуйста, - разрешил Стрешнев. - А вы, Петр Поликарпович, идите отдыхать. Нам с вами предстоит не одна бессонная ночь. Через три часа подмените меня.

- Есть, отдыхать! - по-уставному вытянулся Осипенко, но все-таки добавил: - К вашим услугам.

Кошелкин, еще не привыкший к этой поговорке, удивленно посмотрел на старпома.

После смены вахт Стрешнев приказал увеличить глубину погружения еще на двадцать метров.

Рано утром лодка нагнала большой караван судов. Вероятно, это был уже последний караван, до конца навигации на Северном Морском пути еще месяц, но суда должны вернуться раньше, чем будет скован льдами проход через Карские ворота. Сведения об этом караване Стрешнев получил еще до выхода, знал, что ведет его атомный ледокол, что в составе его четыре лесовоза, два сухогруза и танкер.

- Акустики! Классифицировать шумы! - все-таки приказал он, подумав: "Посмотрим, сумеют ли они точно определить состав каравана". Через несколько минут, получив доклад акустиков, удовлетворенно отметил, что они не ошиблись.

Караван тащился со скоростью восемь узлов, надо было его обогнать. Хотя корабли и свои, но даже им не положено знать, что в этом районе есть подводная лодка. Пришлось делать большой крюк, однако, когда Стрешнев вновь поднял перископ, караван уже не был виден, лишь над самой чертой горизонта висели дымки пароходных труб.

К юго-западной кромке паковых льдов лодка подошла на следующее утро. Прежде чем нырнуть под лед, следовало бы всплыть для более точного определения места астрономическим способом. Но всего три часа назад штурману удалось через перископ замерить высоты трех звезд. Определенное по ним место почти точно совпадало с тем, что выдала навигационная система. Невязка была настолько малой, что можно было сейчас не всплывать и таким образом наверстать время, потерянное на обходе каравана.

Но Стрешнев все-таки приказал подвсплыть на перископную глубину. Пока Горбатенко вел через перископ астрономические наблюдения, освежили воздух в отсеках. Радисты не только передали радиограммы в штаб, а приняли и записали на магнитофон очередной выпуск последних известий. Позднее, когда будет свободное время, они прокрутят пленку для всего экипажа, а пока Аксенов уносит кассету к себе в каюту, видимо, боится, что ее могут затерять. "Это он зря", - думает Стрешнев. Хотя сейчас и в самом деле ведется много всевозможных записей на магнитофон, радисты вполне аккуратны, все у них разложено по полочкам и коробкам, перепутать, а тем более затерять пленку они не могут.

Гречихин решил избавиться от накопившегося за сутки мусора и продуть сточные цистерны санитарных узлов. Даже океанологи, используя специальное устройство, успевают взять пробы воды для себя и планктон для ихтиолога.

Штурман, замерив высоту солнца, отходит от перископа, уступая место старпому. Осипенко, осмотрев горизонт, докладывает:

- Прямо по носу в четырех кабельтовых вижу плавающую льдину.

- Убрать все выдвижные устройства! - приказывает Стрешнев. Погружаться на глубину восемьдесят метров!

Вскоре перья эхоледомера вычертили конфигурацию этой, замеченной старпомом, льдины. Потом встретилось еще несколько отдельно плавающих льдин, все они были небольших размеров с осадкой в полтора-два метра. Видимо, их оторвало от кромки и отнесло ветром, они уже успели подтаять. Если верить последней метеосводке, температура воздуха наверху около нуля градусов.

Миновав небольшой участок чистой воды, лодка вошла под сплошную шапку пакового льда. Теперь перья эхоледомера вычерчивали причудливые башенки и острые пики вершин, нижняя кромка льда напоминала древний сказочный город с зубчатыми стенами крепости, с островерхими крышами домов и колокольнями церквей. На экране телевизора это выглядело так красиво, что кинооператор воскликнул с восторгом:

- Вот бы что снять-то!

Однако столпившиеся у эхоледомера и телевизора члены экипажа не разделяли его восторженного настроения. У них были серьезные, озабоченные лица. Кроме самого Стрешнева, только Осипенко и Гречихин плавали подо льдами. Они знали, какими волнующими бывают эти первые минуты, когда лодка входит под голубую шапку земли. И еще знали, что в эти минуты в человеке все напряжено до предела, он невольно думает о том, что, если, упаси бог, случится какая-нибудь неисправность, лодке уже никто не поможет. Нет, это не страх, а обостренное ощущение ответственности за каждый свой шаг, за каждое свое действие и движение. Именно в такие минуты наивысшего нервного напряжения человек чаще ошибается.

Можно, конечно, увеличить глубину погружения, эхолот показывает, что под килем запас еще в полторы тысячи метров. Но впереди исследование малоизвестного района, возможно, придется на брюхе протискиваться между дном океана и льдами и надо, чтобы уже сейчас экипаж привыкал к этому. А снять напряжение лучше всего, если убедить людей, что никакой реальной опасности пока нет. И убедить не словами...

- Петр Поликарпович, - обращается Стрешнев к старшему помощнику, - а не вздремнуть ли мне минуток полтораста? Надеюсь, вы тут и без меня управитесь?

- Да, конечно, к вашим услугам, - так же спокойно соглашается Осипенко. - Ничего интересного пока нет.

И Стрешнев неторопливо направляется к себе в каюту. Может быть, только старший помощник и догадывается, что у командира сейчас нервы натянуты до предела, что в каюте он будет волноваться еще больше, ни о каком сне не может быть и речи, что это спокойствие - напускное.

Хотя размеры атомной подводной лодки не уступают размерам крейсера, офицерские каюты здесь маленькие. В каюте командира небольшой письменный столик с тремя разноцветными телефонными аппаратами и кнопочной панелью переговорного устройства, по которому командир может говорить с любым человеком на корабле. И сейчас, войдя в каюту, Стрешнев едва удержал себя от того, чтобы соединиться с центральным постом.

Слева от стола - узкий металлический шкаф для одежды, окрашенный под дуб. На задней стенке умывальник с зеркалом, а вдоль противоположной стены вытянулся откидной диван. Над ним пощелкивает лаг, рядом укреплены на переборке репитер гирокомпаса и глубиномер. Растянувшись на диване, Стрешнев не спускал с этих приборов глаз. Сейчас, оставшись один, он засомневался в правильности принятого им решения. "Может, зря я ушел? Все-таки рискованно в такой момент оставлять центральный пост на старпома". И тут же успокоил себя: "Осипенко не хуже меня справится. На Гречихина тоже можно надеяться, специалист он хороший".

Все-таки надо было отдохнуть, пока не пришли в тот малоисследованный район. Он знал, что потом отдыхать не придется.

За десять с лишним лет службы на подводных лодках Матвей приучил себя засыпать в любое время и в любой обстановке. Он мог не спать и двое, и трое суток, но способен был спать и по десять часов подряд, и по двенадцать, а однажды проспал даже более суток.

Но сейчас сон не шел. Чтобы отвлечься от повседневных корабельных забот, он стал думать о Люсе, об Иришке, о том, что после похода все-таки возьмет отпуск и поедет с семьей на юг. Матвей не любил курорты, он не умел целыми днями валяться на пляже, он и в отпуске был так же непоседлив, как и на службе. Но в этом году он твердо решил все-таки поехать на юг. Ради Иришки. Хотя лето она проведет у бабушки в Синеморске, но нынче и там дождливо и холодно. Может быть, следовало отправить жену с дочерью на все лето на юг, но Люся, наверное, опять уже работает.

Хотя офицеры на лодке в основном молодые, а все-таки женатых одиннадцать человек. И каждый, наверное, вспоминает об оставшейся на берегу семье не только в редкие минуты уединения. А каково их женам!

"Сколько тысяч жен живет сейчас только на побережье Ледовитого океана? - думал Матвей. - Они месяцами живут одни, взяв на себя все заботы по воспитанию детей, по ведению, ох какого нелегкого, домашнего хозяйства. Им и печку надо истопить, и дров наколоть, и уголь достать. Ведь кое-где в новых гарнизонах нет даже электричества и воды, приходится растапливать снег и лед... Выскочит какая-нибудь городская девчонка за молодого красивого моряка-лейтенанта, завезет он ее на самый край света, а сам в море уйдет на месяц, а то и на два-три. И все эти три месяца живет в нем тревога за эту выросшую в тепличных условиях пичугу. Случается, что улетает пичуга в края более теплые, под крылышко к маме и папе. Но ведь это бывает редко, большинство таких пичуг выживает в этих холодных краях. И порой даже удивляешься, откуда в них берется столько физических сил, мужества и терпения.

"Что придает им душевные силы? Любовь? Да, и любовь. Но, наверное, не только она. А может быть, то же сознание долга, которое руководит и поступками их мужей? Вот это сознание, что кому-то надо плавать подо льдами. Может быть, они тоже так рассуждают? Нет, скорее, они отдаются чувству, женщине не свойственна холодная рассудительность".

Он вспомнил о памятнике лейтенанту в том городке, где служил раньше. Этот лейтенант еще не успел жениться. "А почему бы не поставить где-нибудь в глухом гарнизоне памятник женщине, жене моряка или летчика? Чтобы мужья, проходя мимо него, останавливались бы н отдавали дань уважения своим подругам, задумывались, почему так редко они доставляют им радость н не слишком ли часто огорчают их, без всякой на то причины. Право же, наши жены заслуживают большего уважения"...

Он даже придумал, где можно поставить такой памятник: на скале, неподалеку от того героического стотридцатимиллиметрового орудия. Чтобы, уходя в море и возвращаясь домой, моряки за много миль от базы видели эту глядящую в даль океана ожидающую их женщину. И пусть у нее будет строгое и грустное выражение лица, сурово поджатые губы и горестные складки в уголках рта. Упаси бог, если какой-нибудь сентиментальный скульптор сделает ее улыбающейся и махающей платочком. Северянки сдержанны и работящи. Такими их сделала жизнь. Хотя она и не сумела и, наверное, никогда не сумеет сделать их бездушными.

17

Люся рассчитывала, что устроиться на работу ей будет легко. В поселке развертывалось большое строительство, к причалу подходили пароходы и баржи с лесом, кирпичом, цементом и другими строительными материалами, а на берегу круглые сутки мотали длинными шеями стрел желтые краны, рычали экскаваторы и бульдозеры.

На другой же день, после того как Матвей ушел в море, Люся пошла в строительное управление. Оно размещалось на окраине поселка в длинном дощатом бараке, выкрашенном в зеленый цвет. Отыскав в коридоре дверь с написанной от руки табличкой "начальник управления", Люся постучала. Ей никто не ответил. Тогда она чуть приоткрыла дверь н заглянула внутрь. В комнате никого не было. У окна стоял обшарпанный канцелярский стол и несколько некрашеных табуреток, на подоконнике примостился ящик полевого телефона.

Люся прикрыла дверь и оглянулась, не зная, к кому ей теперь обратиться. В конце коридора за фанерной дверью кто-то одним пальцем стучал на машинке, Люся направилась было туда, но в это время с улицы в коридор шумно ввалились трое военных, о чем-то громко разговаривая. Впереди шел инженер-полковник высокий, плотный с седеющими висками и густыми черными бровями, из-под которых поблескивали живые, острые и пытливые глаза. Это и был начальник управления Парамонов.

- Вы ко мне? - спросил он Люсю.

- Да.

- Подождите, - сказал полковник своим спутникам и, распахнув дверь кабинета, пригласил Люсю: - Прошу.

Предложив ей сесть, он остался стоять, выжидательно н нетерпеливо глядя на посетительницу. Должно быть, ему было некогда, и Люся поспешно объяснила, зачем пришла.

- Так. - Парамонов наконец сел и озабоченно нахмурился. - Нам очень нужны люди, особенно инженеры. Но вот какая история: единственная должность инженера-электрика у нас уже занята. Может, пойдете плановиком или экономистом?

- Но я в этом ничего не смыслю, - призналась Люся.

- Да, конечно, у вас другая специальность. А может, попробуете? Вам же в институте читали курс основ экономики и планирования.

- Вот именно - основ. А тут практическая работа. Нет, не потяну. К тому же я окончила не просто строительный, а кораблестроительный институт и мой профиль - корабельное электрооборудование. Сами понимаете, что от экономики и планирования это слишком далеко.

- А жаль! Может, прорабом пойдете? Есть две вакансии.

- Ну какой из меня прораб?

- Да, конечно, - опять согласился Парамонов. - Это тоже далеко от вашего профиля. К тому же проектная документация имеется только на половину объектов, остальное строим на свой страх и риск, тут нужны люди опытные. Вот ведь ситуация: в управлении девять инженерных вакансий, а для вас ничего подходящего нет.

- Возьмите хотя бы сварщицей.

- С дипломом-то? Во-первых, не имею права, а во-вторых, сомневаюсь, справитесь ли.

- Вот тут уж можете не сомневаться. Я на заводе три года работала бригадиром сварщиков.

- Бригадиром могу взять. Кстати, и зарабатывать будете больше, чем экономист или плановик.

- Ну, для меня это не так уж важно.

- Возможно. Но мы пока еще не при коммунизме живем. - Парамонов встал, приоткрыл дверь и сказал ожидавшим в коридоре офицерам: - Зайдите-ка минут через сорок, у нас разговор долгий. - И, обращаясь к Люсе, предложил: Пойдемте, посмотрите на работу сварщиков, они как раз арматуру готовят.

Когда вышли из дощатого барака, Парамонов спросил, кивнув на стоявший у обочины "газик":

- Подъедем? Или предпочитаете пешком? Тут всего метров семьсот восемьсот. - Однако, поглядев на Люсины туфли, махнул шоферу, и "газик" подкатил к крыльцу.

Минут через десять они уже были в центре поселка, где строилась школа. Ее должны сдать к началу учебного года; строители приехали с семьями, учеников оказалось достаточно. А до сентября оставалось чуть больше месяца, строители торопились: еще не закончив кладку фундамента, уже наращивали опорные колонны. Арматуру для этих колонн и готовили сейчас сварщики.

Их было четверо, по одному на каждой колонне. Это были совсем молодые солдаты, наверное, по первому году службы. И только один, судя по всему, был опытный.

Остальные действовали робко и неумело, Люся заметила это сразу, хотя работа, которую они выполняли, была самой простейшей.

- Ефрейтор Глушко! - зычным голосом крикнул Парамонов, и тот, кого Люся сочла более опытным, оглянулся. Потом погасил горелку, закинул щиток и стал спускаться.

- Товарищ полковник, бригада сварщиков находится на работе, - доложил он, поднеся руку к щитку.

Парамонов поздоровался с ним и спросил:

- Когда закончите?

- Дня через два.

- А точнее?

- Может, завтра к вечеру.

- Нет, вы точно скажите, я должен знать, в котором часу подать раствор для заливки колонн.

- Та разве ж с ними можно точно сказать, товарищ полковник? Вон видите, - ефрейтор кивнул на работавшего с левого края солдата. У того, должно быть, что-то случилось с аппаратом, он беспомощно оглядывался на ефрейтора, не решаясь окликнуть его в присутствии большого начальства.

- Ну-ка, я попробую, - сказала Люся и, обходя лужи, направилась к колонне, на которой работал незадачливый солдат. Когда она стала подниматься, придерживая одной рукой юбку, полковник и ефрейтор деликатно отвернулись. Но вскоре, услышав треск сварки, дружно, как по команде, повернулись и подняли головы. Солдат, прикрываясь рукавицей, наблюдал, а Стрешнева, надев щиток, варила. Вот закончила один узел, передвинулась, начала второй, потом третий, четвертый...

- Во дает! - восторженно сказал ефрейтор. - Как орехи щелкает. Где вы такую откопали, товарищ полковник?

- А что, по-вашему, хорошо работает?

- Классно! Видать, опытная. Я и то так не смогу.

- Вот она и будет у вас бригадиром. Извини, что тебя приходится понижать, но она по образованию инженер, институт окончила.

- Та разве ж я против, товарищ полковник? Я даже рад, что с меня за этих охломонов ответственность снимут. А десятку, которую я за бригадирство получаю, за неделю наверстаю.

Когда Люся спустилась вниз, Парамонов спросил:

- Документы у вас с собой?

- Нет.

- Завтра принесете. Диплом, трудовую книжку и паспорт. Кстати, у вас какой размер обуви?

- А что при оформлении на работу и это имеет значение?

- Имеет. Не в туфельках же вы будете работать? А сапог у нас на складе меньше сорокового размера нет. Остальную спецодежду вам выпишут.

- Спасибо. А без сапог я как-нибудь обойдусь.

- Вряд ли. Впрочем, это ваше дело. Вас подвезти до дому?

- Не надо, я тут еще с ребятами поговорю.

- Ну, как знаете. - Парамонов направился к машине.

- Он чем-то недоволен? - спросила Люся, когда "газик" отъехал.

- Сапог нет, вот и недоволен, - сказал ефрейтор. - А без них вам действительно не обойтись. У вас муж моряк? Пусть обменяет на базе, там, я слышал, есть маленькие размеры.

- Хорошо, я попытаюсь. А теперь расскажите мне, что приходится делать сварщикам на стройке.

Сварку арматуры для колонн они закончили к вечеру следующего дня. Пока плотники "шили" опалубку, а бетонщики заливали колонны, сварщики работали на причале. Строительство причала, видимо, начато давно, еще до прихода кораблей, и рассчитано на несколько лет. Люсе приходилось бывать во многих портовых городах, по такого причала она не видела.

Работа здесь оказалась сложной, даже ефрейтор Глушко то и дело обращался за помощью. Однако через два дня и он приспособился, дело пошло быстрее и к концу недели бригада впервые выполнила норму. Но к этому времени привезли блоки для школы, и бригаду опять перебросили туда. Со школой спешили, пришлось работать по две смены. К тому же многие блоки оказались побитыми при погрузке и выгрузке, попадались и вовсе нестандартные, приходилось их подгонять.

Инженер-полковник Парамонов, глядя на горбатые стены, сокрушенно вздыхал:

- Придется штукатурить снаружи, а на это, как минимум, дней десять понадобится. И то лишь при условии если будет хорошая погода.

- Оштукатурить можно и потом, - соглашался председатель поселкового Совета, тоже денно и нощно торчавший на стройке. - Главное - вовремя начать занятия.

- Нет, такую уродину я не могу сдать. Да еще в центре поселка. Представьте, приедет новый человек, увидит эту хламину, спросит, кто строил. Вы же и скажете, что строил некто Парамонов. Позор падет на мою седую голову.

- Ну, нам сейчас не до соображений личного престижа.

- А при чем тут престиж? Для детишек же строим, вот в чем дело! Помимо всего должны воспитывать эстетический вкус.

Упорство Парамонова нравилось Люсе. Обычно строители стараются спихнуть заказчику объект абы как. Обещают устранить недоделки в следующем квартале, клянутся, пишут гарантийные письма, даже устраивают роскошные обеды для членов приемной комиссии. Но, подписав приемо-сдаточный акт, тут же начисто забывают обо всех своих обещаниях и клятвах, и заказчику самому приходится годами устранять недоделки, потому что у заказчика нет ни строительных материалов, ни специалистов, ни денежных средств.

Парамонов нравился Люсе и тем, что при всей своей внешней суровости, был человеком чрезвычайно внимательным и чутким. Однажды, отозвав Люсю в сторонку, он предупредил:

- Вы, пожалуйста, постарайтесь, чтобы Глушко не поднимал тяжестей. Он перед вами петушится, а ведь у него всего полтора месяца назад была тяжелая операция...

Как-то, выезжая в штаб флота, Парамонов вернулся оттуда нагруженный коробками, свертками, пакетами и, заехав на участок инженер-лейтенанта Гуселышкона, отдал все это ему.

- Тут вот, понимаете ли, по пути кое-что прихватил. Ананасы там, апельсины, свежие помидоры и огурцы. Мне это ни к чему, а для ваших малышек как раз будет, - смущенно сказал Парамонов. - Им витамины сейчас особенно нужны.

Оказывается, у инженер-лейтенанта Гусельникова две девочки-близнецы, им всего по три годика, а они за свою короткую жизнь уже на четвертое место переехали.

Внешне Парамонов ко всем относился спокойно и ровно, никогда не повышал голоса. Лишь однажды Люся слышала, как он кричал на начальника участка:

- Идите и посчитайте! Пешком до самой гавани! И пока все не пересчитаете, не показывайтесь мне на глаза!

- Есть! - начальник участка повернулся и понуро побрел по дороге к гавани.

Парамонов, заметив Люсю, сказал:

- Вот головотяпы! - И, уже успокаиваясь, пояснил: - Я сейчас на одном километре дороги насчитал восемьдесят девять кирпичей. А стоимость каждого кирпича здесь - девяносто шесть копеек штука. Вот и посчитайте. По рублям ездим!

- Неужели девяносто шесть копеек? - удивилась Люся.

- Вот и вы не знаете. Говорят "За морем телушка - полушка, да рубль перевоз". Мы же возим кирпич действительно из-за моря. Так что приплюсуйте сюда погрузку на суда, выгрузку здесь, и получится ровно девяносто шесть копеек. А шоферы гоняют как сумасшедшие, лишь бы сделать побольше ездок, выполнить план. По деньгам же ездят! Прибавьте к этому еще процентов двенадцать боя. В целом по стройке это десятки тысяч рублей, выброшенных в грязь. - И уже совсем спокойно добавил: - Конечно, не один начальник участка в этом виноват. Кирпич-то на корабли грузят не в клетях, а навалом, россыпью. Да что там кирпич! Половину цемента мы получаем в мешках, а половину тоже россыпью. Вот видите? - Он указал на поднимавшийся в гору самосвал, который тянул за собой длинный хвост желтоватой пыли. - Это тоже деньги, только пущенные на ветер.

- Неужели нельзя навести порядок? - спросила Люся.

- Стараемся, а все не можем навести, - усмехнулся Парамонов. - Потому что больше боремся с частнособственническими инстинктами, а не можем разъяснить, что при социализме "наше" - это и есть мое. А мы привыкли считать, что не мое - значит государственное, а государство у нас, дескать, богатое. Отсюда и проистекает это головотяпство.

- Кто-то же должен отвечать за это?

- Должен! - Парамонов усмехнулся. - Вон посмотрите, сколько пустых бочек валяется. Могу даже сообщить точную цифру: сто восемьдесят одна. А по всему побережью их валяются сотни тысяч, а может быть, и миллионы штук. Тащить пароходами отсюда, скажем, в Баку или Сызрань пустые бочки действительно дороже, чем изготовить новые в том же Баку или в Сызрани. Возить в трюмах воздух - удовольствие тоже дорогое.

А японцы, например, не мудрствуя лукаво, поставили на пароходы прессы. Представьте, самые примитивные прессы. Бочку сплющат в лепешку - и в трюм. И возят не воздух, а металл! Готовенький и дешевый!

- Но почему же так получается?

- Отчасти потому, что мы заплатили поставщику и за горючее и за тару. Значит, он не заинтересован в том, чтобы ее вернуть обратно. Он за нее получил деньги, и ему наплевать на то, что эти деньги мы переложили из одного государственного кармана в другой. А у нас стоимость тары вошла в стоимость горючего. И выходит, что этих бочек как бы не существует и то, что вы видите - это лишь мираж. И никому нет дела до того, что на создание этого миража затрачен труд многих людей: геологов, рабочих горнообогатитсльной фабрики, доменщиков, штамповщиков и еще многих специалистов.

- Но у нас же есть единый хозяин!

- Кто? Государство вообще или конкретный товарищ Госплан?

- Хотя бы.

- Но там тоже много людей и каждый отвечает только за свой участок работы.

- Но если бы каждый думал не только о своем участке.

- Да, конечно, - перебил Парамонов. - Но, представьте, и этого мало! Нужна система управления, причем гибкая, -оперативная, современная. А ее у нас, извините, пока нет. Как нет, скажем, той самой НОТ, то бишь научной организации труда на нашей стройке.

- А почему?

- Потому что стройка не обеспечена ни материалами, ни транспортом, ни даже проектной документацией. Для того чтобы работать, скажем, по сетевому графику, мне надо шестьдесят девять автомашин, из них сорок три самосвала и двадцать шесть бортовых. А у меня всего тридцать четыре, из них почти треть простаивает, нет запасных частей. Вот и работаем, как у Райкина: "Раствор ёк, кирпич - бар. Сижу куру".

- Но ведь вы тут хозяин! Вы должны добиваться, чтобы вам дали все, что положено.

- Легко сказать - добиваться. Я строю вот уже тридцать лет, а еще не встречал ни одной стройки, которая была бы полностью обеспечена. А ведь строим! На энтузиазме, а строим! А сетевой график - это пока для нас несбыточная мечта.

Люся испытующе посмотрела на Парамонова:

- И у вас опустились руки?

Он усмехнулся:

- Представьте - нет! Кулаки иногда сжимаются.

- Это хорошо. Я люблю мужчин со сжатыми кулаками.

- Значит, у меня есть шансы понравиться вам.

Так шутливо закончился этот серьезный разговор, о котором Люся вспоминала потом часто.

Еще в середине августа стало ясно, что к началу учебного года школу не закончат, вряд ли даже успеют оштукатурить изнутри. Поэтому начало занятий перенесли на пятнадцатое сентября. Лиду это огорчило, ей хотелось как можно скорее испытать свои педагогические способности.

- Погоди, еще разочаруешься. Думаешь, легко с малышней? У меня вот одна Иришка, так я с ней иногда не могла справиться.

Вспомнив о дочери, Люся загрустила. Она уже не раз пожалела, что оставила Иришку у матери. Но детский садик еще не начинали строить. Да и климат здесь суровый, пусть хоть последний год, пока не начала учиться, Иришка немного окрепнет.

- Скучаешь? - догадалась Лида.

- Очень. На работе еще иногда забываешься, а дома не знаешь, куда деть себя.

- Между прочим, в поселке многие удивляются, как это ты пошла работать просто бригадиршей. Мол, жена командира лодки, инженер с дипломом и вдруг лазит по лесам в сапожищах и ватнике. Одна даже сказала, что это от жадности.

- Пусть болтают, коли им больше делать нечего. А между тем на стройке не хватает людей, поэтому мы и школу не закончим к началу занятий. Могли бы наши модницы и поработать хотя бы на строительстве школы, для их же детей стараемся. Уж побелить, покрасить, помыть окна могли бы.

- А что, это идея! - подхватила Лида.

И на следующее утро она привела к школе целую бригаду - с ведрами, щетками, даже с лопатами. Лида в кожаной куртке и красной косынке была похожа на комиссара времен гражданской войны. Когда Люся с улыбкой сказала ей об этом, Лида гордо расправила плечики и задиристо сказала:

- А что, думаешь, не смогла бы и я быть комиссаром, живи я в то время?

Когда после смены Люся заглянула к Ивановым домой, Лида, посыпая стрептоцидом кровавые подушечки мозолей на ладонях, плакала.

- Вот тебе и комиссар! - удивилась Люся.

- Так ведь больно.

- А ты как думала? - И уже серьезно добавила: - Боюсь, что завтра твое храброе войско недосчитается половины.

Однако на другой день женская бригада все-таки явилась в полном составе.

18

На переборке в кают-компании висела карта, и Кошелкин, обведя указкой границы района, который предстояло обследовать, говорил:

- На дне океанов, в том числе и Ледовитого, столь же много возвышенностей и впадин, высоких гор и ущелий, как и на грешной земле. Но если на земле все горы и возвышенности давно нанесены на карты, то дно океана, в общем-то, мало изучено, особенно там, где оно не представляло опасности для мореплавания. Лишь с появлением подводных лодок человечество стало интересоваться рельефом океанского дна не только в прибрежной полосе, а и вдали от материков. Однако Северный Ледовитый океан и в ту пору считался непригодным для плавания подводных лодок. Этим обстоятельством, наряду с особыми трудностями исследований в Арктике, и можно объяснить, что Ледовитый океан оказался наименее изученным. Но вот появились атомные лодки, были совершены первые подледные плаванья, выяснилось, что мы еще многого не знаем об Арктике. И хотя с тех пор, как начали над этой проблемой работать, многое уже сделано, еще больше предстоит сделать. Например, мы уже сравнительно давно знаем о подводных хребтах Ломоносова, Менделеева, об Атлантическом хребте. Они раньше не представляли опасности для плавания надводных кораблей. Поэтому и сами хребты полностью не были изучены, а их отроги вообще не были нанесены на карты. Есть предположение, что один из отрогов большого хребта заходит и в район, который нам предстоит обследовать. Ну, о важности этого района для подледных плаваний не мне вам говорить...

До границы района оставалось каких-нибудь полсотни миль. И хотя эхоледомеры показывали, что лед, вопреки ожиданиям, здесь довольно тонкий, с осадкой не более четырех-пяти метров, а под килем глубина в несколько сот метров, неожиданности могли подстерегать лодку на каждой миле пути. Стрешнев объявил готовность номер два и уменьшил ход. Работали оба эхолота и к одному из них подключили специальный регистрирующий прибор, на ленте которого с фотографической точностью вычерчивался рельеф дна.

Пока дно было ровным, почти плоским. Горбатенко сверял показания эхолота с картой и вносил поправки. Вскоре к нему присоединился и Кошслкин.

Так прошло около четырех часов. Дно по-прежнему было ровным, лишь несколько уменьшилась глубина - всего на тридцать два метра. И - что было совсем неожиданно - начала постепенно уменьшаться толщина льда, появились отдельные участки чистой воды. Их становилось все больше и больше, и вот уже эхоледомеры отмечали лишь небольшие, отдельно плавающие льдины.

- Кажется, нам повезло, - сказал Кошелкин. - Есть возможность всплыть.

Но Стрешнев не торопился: надо было сначала определить границы участка чистой воды, выяснить, много ли плавающих льдин. Уменьшив ход до самого малого, он подвсплыл на перископную глубину и осмотрелся.

В пределах видимости льда не было, однако видимость оказалась весьма ограниченной. Море ходило ходуном, ветер срывал с гребней волн каскады брызг. Небо сплошь в облаках. Всплывать для того, чтобы определиться, было бессмысленно, потому что ни солнца, ни звезд не было видно. А определиться все-таки было необходимо, потому что лодка долго шла подо льдом по счислению, ее могло снести неизвестными глубинными течениями. Приказав идти малым ходом, Стрешнев через каждые четверть часа поднимал перископ, надеясь отыскать в разрывах облаков хотя бы одинокую звезду. Но облачность по-прежнему была сплошной.

Лишь через три часа на северо-востоке проглянула над самым горизонтом темно-синяя полоска чистого неба. Она становилась все шире и шире.

- По местам стоять! К всплытию!

Рубка еще не вышла из воды, а лодку уже начало валять с борта на борт. Видимо, наверху шторм был значительно сильнее, чем предполагали. Когда наконец отдраили верхний рубочный люк, и Стрешнев вылез на мостик, океан встретил его ревом. С грохотом перекатывались по палубе волны, пронзительно свистел ветер. Удерживать корабль на курсе было трудно, а впереди милях в четырех уже белела кромка льда.

- Штурман, поторапливайтесь! - крикнул вниз Стрешнев. Он решил больше никого не выпускать на мостик, чтобы погрузиться сразу же, как только Горбатенко возьмет высоты проступающих на синей полоске звезд. Стрешневу казалось, что штурман копается слишком долго, и он нетерпеливо спросил:

- Что там у вас?

- Все в порядке, товарищ командир, - невозмутимо ответил Горбатенко, стараясь заслонить секстан от брызг, залетающих на мостик. Как и все штурманы, он брал высоты с запасом и сердиться на него за это не следовало.

Но лодка неумолимо приближалась к ледяному полю, метристы и акустики наперебой докладывали дистанцию до него, Стрешнев видел уже оторванные ветром многотонные глыбы льдин, грузно ворочавшихся на волнах. Встреча с ними могла закончиться катастрофой.

- Обе машины стоп!

Потеряв ход, лодка вышла из повиновения, ее развернуло лагом к волне, и стрелка креномера металась по шкале как сумасшедшая. Рулевой безуспешно пытался привести лодку носом к волне. А штурман все "качал" звезды. Наконец сунул секстан за полу куртки и весело доложил:

- Готово, товарищ командир!

Вслед за ним Стрешнев спустился вниз и приказал погружаться на глубину шестьдесят метров. Ухнула в балластные цистерны вода, лодка начала проваливаться. Метров до двадцати ее еще качал океан, потом стало тихо, и все облегченно вздохнули. А океан уже нахлобучил ледяную шапку и притих.

Предположения Кошелкина о том, что в исследуемый район заходит отрог большого подводного хребта, оправдались. К востоку глубины начали постепенно уменьшаться, линия на регистрирующем приборе эхолота неуклонно поползла вверх. А эхолсдомсры отмечали толщину льда с осадкой около двенадцати метров. Стрешнев трижды приказывал подвсплывать и уменьшать глубину погружения, чтобы иметь запас чистой воды под килем.

- Докладывать изменение глубины через каждые три метра! - приказал он, когда от ограждения рубки до нижней кромки льда осталось всего сорок пять метров.

- Есть! - откликнулся старшина штурманской группы, обслуживающий эхолот. И тут же доложил: - Шестьдесят шесть!

И потом каждые две-три минуты докладывал:

- Шестьдесят три... Шестьдесят... Пятьдесят семь...

И вдруг радостно заорал:

- Сто семьдесят семь!.. Сто девяносто два!

Столь резкое изменение глубины насторожило не только командира, а почти всех, находящихся в центральном отсеке, должно быть, им пришла одна и та же мысль: "А не вышел ли эхолот из строя?" и они одновременно посмотрели на регистрирующий прибор второго эхолота - кормового. Перо на его ленте резко, почти отвесно, ползло вниз.

А старшина радостно кричал:

- Четыреста тридцать девять!.. Четыреста восемьдесят семь!..

К Стрешневу подошел Кошелкин и сказал:

- Похоже, что мы миновали вершину отрога. С запада его склон круче.

- А если это всего лишь впадина или каньон?

- Тоже возможно.

Глубины уже приближались к километровой отметке, но Стрешнев не спешил погружаться ниже тридцати метров и вел лодку прежним курсом малым ходом.

Так они прошли около часа. Наконец Стрешнев приказал увеличить глубину погружения до восьмидесяти метров. Оба эхолота и регистрирующий прибор фиксировали почти плоское дно.

Дойдя до западной границы района, Стрешнев повернул на обратный курс. Теперь надо было с другой стороны подойти к отрогу и пройти вдоль него, чтобы определить направление и протяженность, а затем уже продолжить обследование района продольными и поперечными галсами.

Он уже знал, где следует ожидать резкого уменьшения глубины, однако вел лодку еще более осторожно, потому что восточный склон отрога был обрывист, не дай бог с ходу врезаться в скалу. Поэтому задолго до подхода к отрогу Стрешнев уменьшил ход до самого малого.

Первыми обнаружили резкий подъем дна гидроакустики:

- Центральный! Слышу эхосигналы от грунта! - доложили из рубки акустиков.

Стрешнев взглянул на репитер гидролокатора. На его экране появилось бледно-серое пятно. Цепь отметок на эхолоте пока оставалась розной.

- Всплывать на глубину тридцать метров!

И как только лодка подвсплыла на заданную глубину, Стрешнев отдал следующие команды:

- Лево на борт, курс сто шестьдесят! Акустики, внимательно следить за сигналами от грунта!

Потом еще несколько раз пришлось менять курс, пока не установили направление продольной оси отрога. Он простирался на зюйд-зюйд-ост, и в течение почти целых суток лодка осторожно пробиралась именно в этом направлении до самой южной границы района, за которой уже начиналась достаточно обследованная трасса Северного Морского пути. Стрешнев предполагал, что ближе к материку отрог должен быть выше, но оказалось все наоборот: еще за четыре десятка миль до южной границы района хвост отрога едва возвышался над окружающим дном океана.

Перейдя на другую сторону отрога, лодка легла на обратный курс.

Через несколько суток проделали все намеченные галсы и закончили обследование района. Было немало тревожных минут и часов, но все прошло благополучно, ни один прибор не отказал. Горбатенко и Кошелкин нанесли на карты глубины, сняли кальку, сделали несколько фотокопий и вместе с картами закрыли их в сейф. Океанологи заполнили но два журнала, но оставили их при себе. И только ихтиолог был не вполне удовлетворен своими наблюдениями: на его долю их досталось мало, потому что лодка все время находилась подо льдом.

- Ничего, вот придем на полюс, там и порыбачим, - утешал его Пашков.

А лодка и в самом деле уже повернула к полюсу. Горбатенко торжественно доложил:

- Курс ноль градусов! Идем прямо по меридиану на земную ось.

- Смотри, штурман, как бы нам не погнуть эту ось, а то перестанет земной шарик вертеться.

- Ничего, наши механики ее быстро выпрямят, смажут и будет наша матушка-Земля еще миллиарды лет за милую душу вертеться, - весело отозвался штурман и, склонившись над картой, замурлыкал:

Где-то на белом свете,

Там, где всегда мороз,

Трутся спиной медведи

О земную ось...

Перья эхоледомеров вычерчивали причудливые башенки и острые пики нижней кромки сплошного льда. Теперь эти пики уже не казались грозными, наверное потому, что до них было более ста метров. И дно океана, хотя и не было идеально ровным, но тоже не представляло пока опасности - под килем было около трех тысяч метров.

К Стрешневу подошел Гречихин.

- Разрешите провести учения по борьбе за живучесть корабля?

Разрешив механику провести учения, Стрешнев сказал старпому:

- Заступайте, Петр Григорьевич, а я пойду наверстывать упущенное. Если ничего непредвиденного не случится, поднимете меня через четыре часа.

За последнюю неделю, как это установлено по записям в вахтенном журнале, он в общей сложности проспал двадцать два часа одиннадцать минут, что в среднем составило по три часа десять минут в сутки. Впрочем, все это Осипенко подсчитал уже после того, как Стрешнев ушел к себе в каюту. И старпом не разбудил его ни через четыре часа, ни через пять. Может быть, он не разбудил бы командира и через шесть часов, если бы из жилого отсека не донесся встревоженный голос вахтенного:

- Пробоина в верхней части!

Осипенко тотчас вдавил кнопку сигнала аварийной тревоги.

Выскочив из каюты, Стрешнев окунулся в густое облако тумана. Справа доносилось шипение.

Аксенов, зажав коленями брус, обеими руками старался удержать его на середине подложенной к подволоку подушки, из-под которой била сильная струя, окутывая Аксенова с ног до головы густым туманом. Кто-то другой держал подушку, а третий забивал кувалдой клин. Вот он крикнул: "Крепче дэржи!" - и Стрешнев по голосу узнал матроса Цхакая. Видимо, всем тут распоряжался именно он.

От каждого удара брус вздрагивал, вероятно, он был уже закреплен прочно, но сверху все сыпался и сыпался густой туман. И Стрешнев понял, что никакой пробоины в подволоке нет. Струя воды снизу под большим давлением ударяет в подволок, рассыпается туманом, создавая впечатление, что пробоина вверху.

Видимо, Цхакая тоже уже догадался об этом, бросил кувалду, и став на четвереньки, начал шарить где-то под ногами. Потом крикнул:

- Центральный! Прошу дать высокое!

Тотчас кольнуло в ушах - в отсек дали высокое давление. Струя воды, бьющая снизу, вытянулась в тонкую нитку и, опадая, покорно свернулась в бухточку. В отсеке сразу стало тихо, и голос Цхакая прозвучал особенно четко:

- Шаров! Заглушки!

Кок матрос Шаров бросился к ящику, в котором хранились аварийные материалы, и вывалил к ногам Цхакая десяток разнокалиберных заглушек. Пока Цхакая подбирал подходящую, струя утихла. Лодка начала всплывать, давление забортной воды упало. Стрешнев заметил стоявшего в стороне Гречихина.

Туман в отсеке еще не рассеялся, Стрешнев, оставаясь пока неузнанным, не вмешивался. Он знал, что пробоины нет, просто Гречихин вывернул пробный краник из кингстона, чтобы потренировать матросов, а заодно и Аксенова. Цхакая действует правильно. Для Аксенова, впервые оказавшегося в такой ситуации и невольно попавшего в подчинение к матросу Цхакая - тоже хороший урок. И для кока Шарова неплохая тренировка.

Внимательно следя за действиями всех троих, Стрешнев оценивающе прислушивался и к командам, поступающим из центрального отсека. Осипенко действовал спокойно и безупречно.

Заглушка уже была поставлена, туман в отсеке начал постепенно рассеиваться, и Цхакая наконец узнал Стрешнева.

- Товарищ командир? Извините, - смущенно сказал он, как будто и в самом деле был в чем-то виноват.

- Молодец, Цхакая! - похвалил Стрешнев. - Ну, теперь действуй дальше, считай, что меня здесь нет.

Цхакая доложил в центральный, что был вырван пробный краник, что поставлена заглушка и можно снимать высокое давление.

- Снимаю! - донеслось из центрального. - Внимательно следите за заглушкой.

- Есть! - ответил Цхакая, готовя аварийный материал на случай, если заглушку вырвет.

Давление в отсеке начало постепенно падать, опять закололо в ушах. Стрешнев зябко поежился, он промок до нитки.

- Простудитесь, товарищ командир, - заметил Шаров и предложил: - Хотите чашку кофе?

- Спасибо, потом. Я лучше переоденусь.

Он забежал в каюту, переоделся, хотел позвонить Осипенко и предупредить, что заглушку надо испытать на максимальной глубине погружения, но передумал, решив, что старпом и сам должен догадаться об этом.

И верно, как только давление в отсеке упало до нормального, Осипенко увеличил глубину погружения сначала на десять метров, потом еще на десять...

- Знаете, товарищ капитан третьего ранга, какое давление было у этой струи?

- Какое? - спросил Аксенов.

- Около десяти атмосфер. Вы видели когда-нибудь кузнечный пресс? Он чугунную болванку в лепешку расплющивает. Так вот забортное давление воды было выше. Верно я говорю, товарищ командир?

- Верно. А вы могли бы подсчитать, за какое время отсек был бы затоплен, если не заглушить это отверстие?

- Могу. Какое сечение краника?

- Считайте один сантиметр.

Шаров принимается за расчеты. Аксенов с интересом следит за ним и невольно восклицает:

- Не может быть!

- Все точно! - Шаров самодовольно ухмыляется. - Вот такая арифметика...

На переходе к полюсу особых заданий не предусматривалось, и Стрешнев, дав экипажу отоспаться, почти все свободное от вахт время отдал в распоряжение Аксенова. Правда, утверждая план партийно-политической работы на переход, он удивился, что замполит предусматривает слишком уж много бесед и докладов, но возражать не стал. Ему хотелось дать Аксенову больше самостоятельности и посмотреть, на что он способен. "Офицерский состав слишком занят, чтобы готовить доклады, неужели Аксенов думает все это провести?"

Но оказалось, что Аксенов еще при подготовке к походу не терял времени даром. Узнав, что на лодке пойдут режиссер и два кинооператора, он сумел отыскать на кинобазе несколько их фильмов. Один из операторов только что вернулся с Ближнего Востока, а другой оператор и режиссер объехали чуть ли не весь Советский Союз, снимая фильм "Только один день". И вот теперь они рассказывали о поездках, показывали свои фильмы. Уже после первых двух бесед эти встречи с "киношниками" стали настолько популярными, что им пришлось повторять каждую беседу трижды - для каждой смены вахт. По существу, это был своеобразный кинолекторий, и теперь уже не только матросы и старшины, а и все офицеры старались не пропустить ни одного занятия. Стрешневу удалось побывать лишь на одном из них, и он пожалел, что не смог присутствовать на других. Сегодня он собрался во второй раз, но перед входом в матросскую столовую его ошарашило наклеенное на переборку объявление: "Сегодня океанолог Н. А. Корнеев рассказывает о "Поцелуе Жаннеты".

"Что за черт? - не поверил своим глазам Стрешнев. - Если это название фильма, то при чем тут океанолог?"

Однако, отдраив дверь, он действительно увидел Корнеева и присел в заднем ряду.

- В этот год мы дрейфовали на станции "Северный полюс - четырнадцать", вот здесь, - Корнеев ткнул указкой в висевшую на переборке карту. Начальником станции у нас был Юрий Борисович Константинов. Ну, дрейф как дрейф, живем, работаем, льдина потихоньку тает, а мы мерзнем. В эту экспедицию нам почему-то дали мало угля, отапливались мы водой, поступающей в батареи от дизелей. Ну, понимаете, механика тут несложная, то есть батареи наши вместо радиаторов были у двигателей.

Умно, рационально и... холодновато. Однако, ничего, народ у нас подобрался тертый, зимовавший и в Арктике и в Антарктике. Худо стало, когда нашу льдину в архипелаге Де Лонга стало прижимать к острову Жаннеты. Начались торошения, разломы, подвижки, подводные толчки и прочие малоприятные явления. В довершение всего коварная Жаннета повесила над нашим лагерем свои острые скалы...

Корнеев рассказывает неторопливо, с юморком, но никто не улыбается. Стрешнев наблюдает за моряками, видит, как по ходу рассказа меняется выражение их лиц, потом Стрешнева и самого настолько захватывает рассказ Корнеева, что он уже не замечает сидящих рядом, переживая все перипетии драматической истории, связанной с "поцелуем Жаннеты".

И он досадливо морщится, когда неожиданно появившийся за его спиной вахтенный шепчет ему на ухо:

- Товарищ командир, вас просят в центральный пост.

Едва он появляется в центральном посту, как Осипенко докладывает:

- Акустики прослушивают шумы винтов.

Стрешнев идет в выгородку к штурману, Горбатенко отодвигается, уступая ему место у карты.

Судя по всему, они встретились с атомной лодкой. Та идет курсом на зюйд-зюйд-вест восемнадцатиузловым ходом.

- Контакта с нами они не имели, - докладывает за спиной Осипенко. - Мы же получили контакт в режиме шумопеленгования, после чего я уменьшил ход до самого малого. Сейчас дистанция увеличивается.

И как бы в подтверждение его слов, из акустической рубки докладывают:

- Пеленг быстро меняется вправо, тон эха много ниже.

"Вот и в Арктике стало тесно, - подумал Стрешнев. - Хорошо еще, что они нас не услышали. Видимо, не предполагали, что могут тут кого-либо вообще встретить, вот и прохлопала их служба".

- Спасибо, - говорит Стрешнев старпому.

Перед самым походом Матвей успел перечитать записки командира американской атомной лодки "Скейт" Джеймса Калверта и обратил внимание на то, что Калверт весьма недвусмысленно говорит о целях освоения американцами Арктики. Он пишет, что в полученном им оперативном приказе прямо говорится, что "использование Северного Ледовитого океана для боевых действий окажется возможным, если подводные корабли будут в состоянии всплывать на поверхность хотя бы периодически..."

Значит, все-таки для боевых действий. Конечно, район Арктики очень удобен не только потому, что лодку тут почти невозможно обнаружить. Суть еще и в том, что из Арктики установленные на американских лодках ракеты "Поларис" могут простреливать почти всю территорию Советского Союза.

Стрешнев пишет радиограмму командованию о времени обнаружения, координатах, курсе и скорости лодки.

Шумы ее винтов уже еле прослушиваются. А вот акустики уже докладывают, что горизонт чист.

19

- До полюса осталось полторы мили! - доложил Горбатенко.

Все, находившиеся в центральном отсеке, потянулись к эхоледомерам и телеэкрану. Перья эхоледомеров вычерчивали острые выступы нижней кромки полярных льдов, а на телеэкране изображение вообще было настолько мутным, что невозможно было ничего различить.

Стрешнев поднял перископ. По сравнению с черно-белым телевизионным изображением через перископ картина представилась более красочной и яркой, потому что объектив перископа находился ближе к нижней кромке льда, чем объектив телекамеры. В темно-зеленой воде отчетливо проступали неровные выступы льда, казалось, они нависли над самой головой, и лодка вот-вот зацепится за них. У Стрешнева даже дрожь пробежала по телу, хотя он знал, что от ограждения рубки до этих выступов добрых два десятка метров.

- До полюса один кабельтов! - опять доложил штурман. И упавшим голосом добавил: - Толщина льда двенадцать метров.

"Видимо, на самом полюсе всплыть не удастся, - подумал Стрешнев, все еще с надеждой следя за перьями эхоледомера. - Придется искать полынью где-нибудь поблизости".

Но вот лодка миновала полюс, прошла еще около двух миль, а лед был сплошным, даже трещины не удалось обнаружить. Приказав лечь на обратный курс, Стрешнев спросил у Кошелкина:

- Какова скорость подвижки льдов в этом районе?

- Около двух с половиной миль в сутки.

- Штурман, рассчитайте четыре галса в квадрате трех миль, - попросил Стрешнев. Если в этом квадрате не окажется ни одной полыньи, то в течение ближайших суток нечего и надеяться всплыть в районе полюса. Это понимали все.

Обидно, конечно, пройти подо льдом не одну сотню миль и не иметь возможности всплыть точно на полюсе. "Ну а, в общем-то, какое это имеет значение, если всплывем в четырех-пяти милях от него? - думал Стрешнев. Все необходимые замеры в точке полюса мы и так сделали, остальные проведем по льду, если все-таки найдем полынью".

Ее обнаружили на третьем галсе. Но полынья оказалась слишком мала - в длину всего тридцать семь метров и в ширину около пятнадцати. И хотя всплыть в ней было невозможно, все опять повеселели: раз есть одна, должна быть и вторая, и третья.

- Поищем в другом полушарии, - сказал Стрешнев и отдал распоряжение об изменении курса.

Но и в другом полушарии подходящей полыньи поблизости от полюса не оказалось. Стрешнев решил увеличить квадрат до пяти миль и пройти по всем четырем его сторонам, не очень рассчитывая на успех и в этот раз. Вот уже третий час они крутились возле полюса, а всплыть не могли.

Разрешив команде посменно обедать, Стрешнев и аира вился было в кают-компанию, когда Горбатенко крикнул:

- Над нами чистая вода.

Достаточно было одного взгляда на телеэкран чтобы убедиться в этом.

- Штурман, определять границы полыньи! Поднять перископ!

- Есть!

Должно быть, весть об обнаружении полыньи дошла и до кают-компании, все офицеры вернулись в центральный отсек. Горбатенко и Кошелкин расстелили на прокладочном столе специальный планшет и делали на нем отметки, следя за световым пятном автопрокладчика.

- Над первым опять лед! - доложил Осипенко, щелкая переключателем гидроакустических вибраторов. - Над вторым тоже лед!

"Проскочили, - с досадой подумал Стрешнев. - Как бы не потерять". Из опыта наших и американских подводников, плававших подо льдами, он знал, что потерять полынью было не так уж трудно.

- Право на борт! Левая малый вперед, правая полный назад! Штурман, последний курс?

- Сорок пять.

- Курс двести двадцать пять!

По характерному дрожанию палубы Стрешнев почувствовал, что винты начали забирать, и остановил обе машины. Репитер гирокомпаса показывал, что нос лодки медленно катится вправо.

- Толщина льда над первым - один и девять десятых, - доложил Осипенко и почти тотчас же крикнул: - Над первым чисто!

Теперь лодка прошла под полыньей медленно, когда инерция уже окончательно гасла. Подняв перископ, Стрешнев увидел светлое пятно, напоминающее крылья чайки. Это и была полынья.

Когда при следующем заходе лодка оказалась посередине ее, Стрешнев приказал всплывать.

- Глубина тридцать, - доложил вахтенный на посту погружения и всплытия.

- Всплывать до двенадцати метров! - приказал Стрешнев и закинул рукоятки перископа. - Убрать все выдвижные устройства!

Хотя эхоледомеры не зафиксировали в полынье ни одной плавающей льдины, он все-таки опасался мелких осколков льда, которые могли остаться незамеченными и повредить перископ или телевизионную камеру.

Лодка медленно всплыла, и Стрешнев, прежде чем отдраить люк, осторожно поднял перископ и осмотрелся. Полынья оказалась большой, в длину около мили и в ширину метров четыреста пятьдесят, и лодка стояла почти посередине ее. Плавающих льдин поблизости не было.

- Отдраить рубочный люк!

Он первым выбрался на мостик. Стоял теплый солнечный день, дул слабый зюйд-вестовый ветерок, вода в полынье чуть морщилась. А вокруг полыньи на многие километры простиралась белая безмолвная пустыня торосистого льда.

Человеку, привыкшему жить на берегу, не дано испытать тех ощущений, которые охватывают подводника, когда после долгих дней плаванья он вновь видит солнце и небо, весь окружающий мир, даже если мир этот предстает в таком вот однообразии сплошного ледяного поля. Говорят, что как будто рождаешься заново. Но поскольку никто не помнит, как он впервые увидел белый свет, то сравнение это неощутимо, да собственно, и сравнения-то нет, ибо ничто нельзя сравнить с тем, чего не видел.

У Матвея было такое ощущение, будто он проснулся после долгого и беспокойного сна, когда все сновидения причудливо и неправдоподобно перемешались, остались в памяти лишь самые яркие картины и обрывки, не связанные между собой.

Ослепительно светило солнце, небо было нежно-голубым, а воздух прозрачен и чист, казалось, он хрустально позванивает. Звон этот доносился откуда-то издалека, может быть, из-за горизонта. А может быть, это звенит вон та, свисающая с козырька рубки, капля? Медленно набухая, она переливается всеми цветами радуги, и может быть, эта причудливая пляска света, отраженного в капле, и сопровождается той хрустальной мелодией, которая робко и тонко звенит в густом прохладном воздухе. Пахнет снегом, так на земле пахнет весной, когда распускаются вербы...

У Матвея даже закружилась голова, и он ухватился за скобу трапа. И только теперь понял, что звон - это тоже от головокружения.

Возле самого борта тихо булькнуло, из воды высунулась голова тюленя. Стрешневу показалось, что тюлень разглядывает его. Но вот внутри лодки кто-то громко топнул или уронил что-то на палубу, и голова тюленя мгновенно скрылась под водой. Потом он вынырнул уже далеко, у северовосточной кромки льда.

Именно эта кромка показалась Матвею наиболее удобной для швартовки. Лед почти отвесно выступал над поверхностью воды метра на полтора, а острые пики торосов над ним не превышали двух метров, так что обзор с мостика будет хороший. К тому же этот ледяной "пирс" расположен с наветренной стороны, будет удобно отваливать.

- Управление кораблем на мостик! Швартовой команде наверх! Подать оборудование для швартовки ко льду!

На палубу вытащили стальные стойки и кувалды, погрузили в надувную лодку и переправили на лед. Видимо, лед был очень крепким, пока забили в него стойки, прошло несколько минут.

- Долго мы здесь простоим? - спросил Аксенов.

- Если все будет благополучно, не более двадцати часов, - ответил Стрешнев. - За это время надо успеть установить метеостанцию, произвести все необходимые измерения, связаться с землей и осмотреть корпус лодки.

- А как насчет увольнения на "берег"?

- Зачем? К белым медведям? Так их что-то не видно, - усмехнулся Стрешнев.

- Напрасно иронизируете, Матвей Николаевич, - сказал Аксенов серьезно. - Для каждого из нас побывать на полюсе - событие на всю жизнь. Я бы не только разрешил всему экипажу небольшими группами, по очереди, сойти на лед, а даже выписал бы увольнительные записки. Это были бы исторические документы. Уверен, что каждый сохранил бы такую записку. За ними даже музеи стали бы охотиться...

- Я понимаю. Однако это дело надо сначала как следует обмозговать. Сейчас со старпомом посоветуемся, - сказал Стрешнев и крикнул вниз: - Петр Поликарпович, поднимайтесь-ка на свет божий.

Осипенко поднялся на мостик и произнес свое привычное "К вашим услугам".

- Вот Валентин Васильевич предлагает провести увольнение на "берег". Закончим швартовку, обсудим.

Швартовая команда на льду уже забила стойки и ожидала подхода лодки. Главный боцман разложил на палубе швартовые и приготовил бросательный. Стрешнев повел лодку к ледяному пирсу, стараясь держать корму подальше от него, чтобы не повредить гребные винты. Как только швартовка была закончена, Стрешнев вызвал на мостик Гречихина.

- Валерий Николаевич, примите все меры, чтобы исключить всякую возможность случайного погружения, и в то же время будьте готовы к нему каждую минуту.

- Есть!

Сменив ходовую вахту усиленной якорной, Стрешнев подошел к старпому и замполиту и весело спросил:

- Что предлагает военный совет?

Увольнять решили группами по три - пять человек от каждой боевой части. Командиры боевых частей должны лично заполнить все увольнительные записки с указанием времени и места увольнения: "Матрос такой-то увольняется в краткосрочный отпуск на Северный полюс с такого-то часа по такой-то"... Вахтенному офицеру вменялось в обязанность вести по книге увольнения строгий учет всех сходящих на лед и возвращающихся на борт лодки. Он же должен проверять, чтобы каждый сходящий на "берег" надел оранжевый спасательный жилет. Специально выставленные на мостике наблюдатели должны следить за находящимися на льду. Кроме того, был наряжен специальный ледовый патруль во главе с лейтенантом, в обязанности которого входило наблюдение за тем, чтобы уволенные не ходили по одному и не удалялись за пределы видимости с мостика лодки.

Эти меры предосторожности командир, старпом и замполит считали необходимыми потому, что кто-нибудь из матросов мог случайно скатиться в полынью или провалиться в трещину. Не исключалась и встреча с хозяином Арктики - белым медведем, а от такой встречи ничего хорошего ожидать нельзя.

С первой партией на "берег" отправился Аксенов, а командир и старпом занялись организацией всех необходимых работ. Надо было осмотреть и смазать механизмы, которые нельзя было остановить при движении под водой, отрегулировать и настроить приборы и электронное оборудование, проворить всю ледоизмерительную аппаратуру. Телевизионную камеру перенесли с носа на мостик и записывали на видеомагнитофон все, что происходило вокруг корабля. Специальная группа готовилась к установке на льду автоматической метеостанции. А океанологи уже перенесли на лед свои приборы и начали измерения. Горбатенко, пользуясь ясным днем, вел астрономические наблюдения. Радисты уже связались с землей, передавали донесения, принимали радиограммы с указаниями и специальной информацией. Двое легководолазов готовились к спуску под воду для осмотра корпуса лодки.

Убедившись, что все идет так, как нужно, Стрешнев снова поднялся на мостик и услышал доносящиеся с "берега" крики. Встревоженно спросил вахтенного офицера:

- Что там случилось?

- Ничего. В футбол играют.

Действительно, недалеко от пирса матросы гоняли но льду мяч. Их оранжевые жилеты на фоне льдов напомнили Матвею шиповник, который он однажды зимой видел в лесу. Крупные капли ягод вот так же отчетливо выделялись на снегу.

Аксенов метался между мячом и игроками, должно быть, он судил это необычный матч. Тут же бегали кинооператоры с камерами, ловко увертываясь от ошалевших игроков.

- Пойдемте и мы прогуляемся, - предложил Стрешнев стоявшему на мостике Пашкову.

- С удовольствием, вот только фотоаппарат захвачу. Пашков сходил за аппаратом, и они спустились на лед.

Понаблюдав немного за азартной игрой футболистов, они направились к океанологам, расположившимся метрах в трехстах от "пирса". Лишь подойдя совсем близко, заметили, что океанологи сидят на "берегу" небольшой полыньи. Стрешнев удивился, этой полыньи из-подо льда они почему-то не видели, неужели она только что образовалась. Если это так, то, вероятно, идет подвижка льда, как бы лодку не затерло и не пришлось бы погружаться раньше, чем будут выполнены все работы.

Но Корнеев успокоил:

- Это не полынья, а озеро. И представьте, пресное. Вот попробуйте. - Он зачерпнул мензуркой воду и протянул Стрешневу.

Вода и в самом деле оказалась пресной.

- Откуда она тут?

- А вы лeд попробуйте. - Корнеев протянул небольшой кристаллик. - Как, соленый?

Лед был тоже пресный, лишь чуть-чуть горьковатый.

- Дело в том, - пояснил Корнеев, - что соль из верхних слоев морского льда постепенно переходит в нижние. А сейчас лето, видимо, несколько дней здесь стоит хорошая погода, сверху лед подтаял и образовалось это "озеро".

- В пищу эта вода годится?

- Вполне. А уж для баньки лучше и не сыщешь, ею особенно голову мыть хорошо.

Вызвав боцмана, Стрешнев приказал набрать этой воды столько, чтобы можно было помыть весь экипаж.

- Устроим сегодня банный день. Скажите баталеру, чтобы выдал чистое нательное и постельное белье.

Когда боцман ушел, Пашков сказал:

- А я думал провести сегодня партийное собрание. Поступило три заявления о приеме, хорошо бы именно здесь принять.

- Одно другому не помешает. Коммунисты могут помыться позже.

- Но я хотел провести открытое. Наверняка все захотят присутствовать. И еще просьба: собрание провести до поднятия на льду государственного флага. Пусть молодые коммунисты и поднимут его. Кстати, они и устанавливают мачту, - Пашков кивнул на троих моряков, долбящих лед недалеко от северной кромки полыньи.

- Хорошо, готовьте собрание. Начнем сразу после обеда.

Президиум разместился на льду, куда вынесли стол, покрыли красной скатертью, поставили графин с водой и стакан. На "берегу" же расположилась и половина экипажа, в основном из боевых частей - два и три, не связанных с работой по швартовке и погружению. Остальные разместились на палубе лодки и на мостике. Для вахтенных, оставшихся внизу, включили трансляционную сеть.

Первым рассматривали заявление лейтенанта Иванова. Рекомендовали его Гречихин, Осипенко и Пашков. Пока зачитывали рекомендации, Иванов смущенно краснел и посматривал на Стрешнева. Видимо, он опасался, что командир скажет о его рапорте. Этот рапорт по-прежнему лежал в сейфе командира, и сколько Иванов ни просил вернуть его, Стрешнев отшучивался:

- Передам его вам вместе с командирской должностью. Раньше и не надейтесь.

Сейчас, поймав встревоженный взгляд лейтенанта, Стрешнев успокаивающе улыбнулся и подмигнул ему.

Вторым вопросом повестки собрания был доклад Стрешнева об итогах похода к полюсу и задачах на обратный переход. И сейчас Матвей, обдумывая, как бы покороче изложить эти итоги и задачи, слушал не очень внимательно. Зачитывались заявления, рекомендации и анкеты, потом, как обычно, следовали вопросы по Программе и Уставу партии, заслушивались автобиографии вступающих. С этими биографиями Матвей ознакомился еще раньше, по "личным делам", ничего особенного они не представляли. Родился там-то и тогда-то, в таком-то классе вступил в комсомол, потом окончил среднюю школу... В лучшем случае биография занимает три четверти странички обыкновенного форматного листа бумаги, строчек двадцать - двадцать пять. Да и о чем им еще писать, если каждому по двадцать лет, вот только Иванову двадцать три и в его "личном деле" появилась запись о вступлении в брак с Лидией Васильевной Кузьминой.

Потом, когда этим троим снова придется писать автобиографию, они добавят еще одну строчку о том, что в таком-то году вступили кандидатами в члены КПСС. Наверно, даже не упомянут, что вступали не где-нибудь, а на Северном полюсе.

"А ведь иной человек за всю свою жизнь не сделает столько, сколько сделал каждый из этих ребят за последний месяц", - подумалось вдруг Матвею. Он-то знал, чего каждому из них стоил этот поход, хотя все шло в своей будничной последовательности, предусмотренной распорядком дня и графиком похода. Но кто найдет меру тому физическому и нравственному напряжению, которое каждый из них испытал? Кто оценит их умение и находчивость, нравственную силу и стойкость, которые они проявили в этом походе? Ведь, казалось бы, ничего особенного не произошло, не было ни аварий, ни поломок, ни чрезвычайных происшествий. А потому и не было, что вот эти ребята делали все, что им положено делать. И далеко не каждому из их ровесников это оказалось бы по силам. Через год-полтора они уйдут в запас, наденут штатские костюмы и отрастят прически, будут поступать в институт или на работу, и кадровик, прочитав их автобиографии, не увидит в них ничего особенного, может быть, даже причислит этих ребят к лику длинноволосых бездельников и не поверит, что из них может выйти толк...

Как часто мы судим о людях поверхностно, лишь по анкетным данным. И упаси бог, если ты когда-нибудь совершил оплошность и это попадет в "личное дело"!

Матвей вспомнил, как уже после его беседы с главкомом, когда вопрос о назначении командиром лодки был решен окончательно, работник управления кадров, прочитав в одной из аттестаций подчеркнутую синим карандашом запись о том, что "лейтенант Стрешнев М. Н. иногда проявлял невыдержанность характера, доходящую до грубости со старшими", с сомнением сказал:

- Странно, странно.

Должно быть, ему и в самом деле показалось странным, как это главком "прохлопал" и назначил командиром атомной лодки человека, способного не только противоречить, а даже грубить старшим. Не важно, что это было десять с лишним лет назад и что все последующие аттестации разрисованы лишь красным карандашом. А уж об обстоятельствах, при которых возникла эта подчеркнутая синим карандашом запись, за десять лет Матвея так никто и не спросил, об этом помнит лишь он сам, да еще Дубровский.

"Может быть, вот и сейчас мы совершим ошибку, отказав Гущину в приеме в партию", - подумал Матвей, прислушиваясь к тому, что говорили на собрании.

А говорили о матросе Гущине. Припомнили, как он сжег блок питания автомата, обвиняли и в недисциплинированности, и в халатности, и в безответственности.

- Разрешите мне сказать? - попросил Стрешнев председательствующего.

- Пожалуйста. Слово имеет командир, - объявил Куделя. И, видимо, вспомнив, как Стрешнев однажды за метил, что на партийном собрании нет начальников и подчиненных, поправился: - Слово имеет коммунист Стрешнев.

Стало так тихо, что слышно было, как плещется у борта вода. Кто-то внизу, в лодке, крикнул радисту: "Сделай погромче, командир говорить будет!" Матвей досадливо поморщился, и все-таки постарался говорить громче:

- Прежде всего, я хочу дать следующую справку. Блок питания сжег не Гущин, а конструктор Катрикадзе. Он мой старый друг, мы с ним вместе служили на дизельной лодке, и он мне сам в этом признался. Конечно, Гущин тоже косвенно виноват, это его заведование. Но заметьте, он не стал сваливать вину на конструктора, а взял ее на себя. Видимо, он рассуждал так: конструктор человек на корабле посторонний, а мы тут служим, с нас и спрос. Свидетельствует ли это о безответственности Гущина? По-моему, нет. Скорее, наоборот...

Много было в Гущине от желания прослыть оригинальным. Не один он, многие из вас, честно говоря, и сам я в свое время прошел через это. Гущин вырос в Ленинграде, в семье известного ученого, был избалован, его до восьмого класса бабушка за ручку водила в школу, в театр, в цирк. Надоело это ему. Думал, придет на флот и сразу начнет покорять океан, открывать новые земли, прославится так, что затмит своего знаменитого отца, а уж бабушку-то конечно. А тут, представьте, старшина начал его за ручку водить. То на камбуз картошку чистить, то гальюн драить, а один раз даже на гауптвахту отвел. Было такое? Ну вот, и старшина подтверждает. Вот и паясничал Гущин, чтобы вызвать у вас сочувствие, потому что и многих из вас старшина по тем же адресам водил. Но вы Гущину как-то не очень посочувствовали, потому что у вас жизнь складывалась по-иному, кое-кому уже пришлось зарабатывать хлеб насущный. Во всяком случае, вы знали, что картошку чистите для себя, а нечистоты убираете за собою же, и старшина учит вас уму-разуму. Вот тогда, наверное, и задумался Гущин над тем, почему же вы ему не сочувствуете. И заметьте, опять же он не обиделся на вас, не замкнулся, а стал к вам ближе присматриваться и кое-чему учиться. И специальность хорошо освоил, и в стенгазете стихи о вас стал печатать и вот дошел до самого Северного полюса. Можем ли мы сегодняшнего Гущина сравнить с тем, которого мы знали раньше? Да, человек меняется трудно, но он уже не тот, что был, он стал лучше. Во всяком случае, в этом походе он проявил свои лучшие качества, работал но хуже любого из вас. Да, в свое время мы много имели к нему претензий. Но не надо забывать мудрой русской пословицы о том, что за одного битого двух небитых дают. Я не уверен, что Гущин больше нигде не оступится, как не могу сказать, что никто из вас никогда но ошибется. Но абсолютно уверен, что если и оступится, то не там, где уже набивал шишки. И важно ведь не то, что человек оступился, важнее, как он к этому сам относится, запомнил ли то место, где падал. Мне кажется, Гущину надо поверить и помочь. К тому же мы принимаем его не в члены, а кандидатом в члены партии, у нас впереди еще целый год, чтобы посмотреть, какой из Гущина коммунист получится. Так или нет?

- Так! - дружно подтвердили и сидящие на льду и облепившие палубу и надстройки лодки.

За прием Гущина проголосовали единогласно.

Уже вечером, когда после горячего душа Матвей направлялся к себе, у каюты его поджидал Гущин.

- Спасибо, товарищ командир, - смущенно поблагодарил он. - Вы ведь на этом собрании вроде как рекомендацию мне дали, хоть и не в письменном виде. Я вас не подведу, можете поверить.

- Я верю.

- Спасибо, - еще раз поблагодарил матрос. И все более смущаясь, пробормотал: - Извините, еще хочу спросить у вас, откуда вы про мою бабушку узнали?

- А это, брат, длинная история. Заходите-ка в каюту, я вам все объясню.

Усадив матроса в кресло, Матвей сам сел на диван, открыл ящик письменного стола и достал пухлый конверт.

- Вот тут все жизнеописание раба божия Алексея Гущина. Ваша бабушка прислала. Пишет, что здоровьишком вы слабенький, боится, как бы не простудились, просит не разрешать вам купаться в Ледовитом океане и есть много мороженого.

- Во дает бабка! И кто ее просил?

- Не обижайтесь на нее, она печется о единственном внуке.

- Ох, лучше бы уж не пеклась! Ну, я ей напишу!

- Не вздумайте. И вообще вы об этом письме ничего не знаете, иначе подведете меня. Мы ведь с ней ведем "секретную" переписку.

- И что же вы ей написали?

- Что служба у нас легкая, что теперь за нас все техника делает, а мы ходим руки в брюки и книжечки почитываем. Она очень боится, как бы вы не похудели, так я ей последние антропометрические данные выписал. Окружность груди у вас увеличилась на девять сантиметров, объем легких - на восемьсот кубиков, рост - на два сантиметра и вес - на четыре килограмма триста пятьдесят граммов. А к ним еще меню-раскладку за неделю приложил. Ну и характеристику вам выдал самую блестящую. Так что можете быть уверены, что все ваши родственники, знакомые, все старухи ближайшего квартала, а также дворники и постовые милиционеры посвящены в мельчайшие тонкости вашей службы.

- Представляю, как она носится с этим письмом! И охота вам было, товарищ командир, всем этим заниматься?

- Надо, брат. Зато бабуся теперь спит спокойно.

- Вряд ли, она у меня суматошная, - нежно сказал Гущин. - Вот и до вас добралась, будто других дел у вас мало. Вы уж извините, товарищ командир.

- А я вот вам завидую, что у вас бабушка есть. Свою я и не помню. А с матерью только год и пожили...

И Матвей неожиданно для себя начал рассказывать о своем нелегком детстве, о детском доме. Когда он замолчал, Гущин осторожно поднялся, хотел уйти незаметно, но привычка к дисциплине, видимо, взяла свое, и он тихо спросил:

- Разрешите идти?

- Да, да, - рассеянно согласился Стрешнев, уже забывший о матросе и даже не заметил, как тот ушел. Потом, вспомнив о нем, подумал: "И зачем я все это ему рассказывал"?

Положив письмо в ящик стола, он растянулся на диване, намереваясь уснуть тотчас же. Но долго еще ворочался с боку на бок и, может быть, впервые заметил, что его командирское ложе довольно жесткое.

Утром, еще поднимаясь наверх по скоб-трапу, Стрешнев в рубочный люк увидел грязный кружок лохматой тучи и понял: погода портится. Выбравшись на мостик, озабоченно посмотрел на небо. Оно сплошь было затянуто тучами, ветер гнал их к полюсу, они проносились так низко, что казалось, вот-вот зацепятся за острые вершины торосов. Над полыньей посередине завивался в колечки не то туман, не то испарения, закраины же покрылись тонким и прозрачным, как стекло, льдом.

Вахтенный офицер доложил, что на льду сейчас находится шесть человек, заканчивают установку метеостанции, работы осталось еще часа на полтора-два. "Как бы не начался снегопад", - подумал Стрешнев и приказал боцману на всякий случай протянуть к месту установки станции капроновый трос.

Гречихин доложил, что осмотр приборов и механизмов закончен, можно начать их проворачивание, но механики не успели отдохнуть, потому что работали почти всю ночь.

- Всего полтора часа, как легли спать. Кроме, конечно, вахтенных.

- Хорошо, пусть поспят еще часа два, пока не закончим установку станции, - разрешил Стрешнев.

Штурман сообщил, что за ночь лодка вместе со льдами переместилась к полюсу почти на полторы мили и находится от него в восьмистах пятидесяти метрах. Глубина океана четыре тысячи тридцать метров.

- Если не погрузимся, то через девять часов пройдем от полюса всего метрах в семидесяти.

- Это, конечно, соблазнительно. Подготовьте группу для выхода прямо на полюс. Человек семь-восемь. Возьмете Кошелкина, одного океанолога и одного кинооператора. Остальных - на ваше усмотрение. Пока есть время, скажите боцманам, пусть соберут сани, чтобы не тащить приборы на себе.

- Тут и с санями намучаешься, кругом торосы. Нам бы такую тележку, как луноход.

- Одолжил бы у космонавтов, небось не отказали бы.

Боцмана вытащили на лед полозья, металлические рейки, похожие на шпангоуты, и уже через час сани были собраны, загружены приборами и готовы к путешествию на полюс. Но воспользоваться ими не пришлось. Ветер усилился до шести баллов, началось торошение льдов и, как только закончили установку метеостанции, лодка снялась со швартовых, вышла на середину полыньи и погрузилась.

20

К базе подходили днем. Он выдался хмурым, ветреным, небо почти сплошь покрыто облаками, лишь кое-где виднелись бледно-голубые проталины, но и они быстро затягивались. Видимо, совсем недавно пронесся снежный заряд, на скалистом берегу видны белые заплаты снега, застрявшего в складках гор. Около орудийной башни намело большой сугроб, из него черным пальцем торчит один ствол. "Вот и кончилось лето", - с грустью подумал Матвей.

Лодка миновала поворотный буй и легла на входной створ. Прямо по носу открылась вся бухта. Раскинувшийся у подножья сопки поселок трудно было узнать. Берег был разворочен, тут и там натыканы ажурные башни кранов, зияли темные пасти котлованов с клыками экскаваторных ковшей, выбрасывающих грунт. По всему побережью ползли зеленые, как жуки, самосвалы. Нетронутым островком лежал лишь старый поселок с одноэтажными домишками. А слева к нему подступала новая улица двух - и трехэтажных домов. Параллельно ей, повторяя изгибы береговой черты, протянулась такая же улица в клетях строительных лесов.

- Смотрите-ка, целый город вырос, - с гордостью заметил рулевой-сигнальщик.

- Ну, город не город, а все же... - Вахтенный офицер лейтенант Куделя покосился на командира и вздохнул: - Может, и мне комнатенка найдется.

Он женился еще курсантом, его жена до сих пор живет в Ленинграде, ожидая, когда муж получит хоть какую-нибудь жилплощадь. Куделя считал несправедливым, что Иванову дали комнату раньше, чем ему. "Пожалуй, он прав, надо будет похлопотать, чтобы ему дали в первую очередь", - решил Матвей, но ничего обещать пока не мог.

- По местам стоять, на швартовы становиться! Куделя громко повторил эту команду, и внизу, внутри стального чрева лодки, глухо затрещали звонки, ревуны, упруго зазвенели под матросскими ногами перекладины скобтрапа. Выскакивающие наверх матросы швартовой команды тоже удивленно поглядывали на берег и тихо переговаривались.

- Смотри-ка, будто и не наша база-то.

- Целых две улицы отгрохали, пока мы ходили.

- Вон там, похоже, школа. Кому же в ней тут учиться?

- Строителей сколько понаехало, видел? Они тоже с семьями.

- Смотрите, на пирсе адмирал какой-то. Не подкачай, ребята, пошевеливайся.

Матвей тоже узнал среди встречавших штабных офицеров контр-адмирала Сливкина и удивился: "Его-то каким ветром занесло сюда? Впрочем, докладывать все равно надо будет ему, он старший по званию"...

И как только лодка ошвартовалась и подали сходню, Матвей сошел на причал и направился к стоящему среди офицеров Сливкину. Тот отделился от офицеров и пошел навстречу. Матвею невольно вспомнилось, как вот так же Сливкин встречал их после учений, когда пришлось подо льдом обходить противолодочный рубеж. Так же Сливкин шел навстречу Гурееву, у того, наверное, так же кружилась голова... Вот только оркестра сейчас не было. "Ну да, будни", - вспомнил Матвей и, остановившись, вскинул руку к виску. И опять Сливкин, выслушав рапорт, обнял его и расцеловал. Потом подходили другие офицеры. Дубровский успел шепнуть: "Сливкин назначен командиром соединения".

Стрешнев со Сливкиным спустились вниз и обошли все отсеки. Обходили неторопливо, Сливкин задерживался то в одном отсеке, то в другом, подолгу разговаривая с матросами. Матвей удивился умению адмирала быстро находить общий язык с людьми. Если на гуреевской лодке он почти каждого матроса знал в лицо, то здесь не знал никого, а разговаривал так легко и непринужденно, будто знаком был с ними давно.

Когда, закончив осмотр, сошли на причал, Сливкин сказал:

- Более подробно доложите о результатах похода завтра. У меня тут еще есть дела, да и вам надо отдохнуть.

Сливкин пошел в ракетный арсенал, а Матвей отправился в бокс переодеваться. Открыв шкафчик с обмундированием, он уловил запах духов.

Провожая его в плаванье, Люся слегка побрызгала ими на китель.

- Зачем? - спросил Матвей.

- Чтобы почаще вспоминал обо мне. Это очень стойкие духи. Французские, "Шанель". В Мурманске купила.

"Действительно стойкие", - подумал сейчас Матвей, торопливо надевая китель.

Выйдя за ворота гавани, он увидел на пригорке Люсю.

Пока он мылся, Люся успела начистить картошки, поставила ее вариться и даже накрутила на бигуди волосы. Заметив несколько седых волосинок, с грустью подумала: "А мне ведь всего тридцать лет!" Решила их выдернуть. За этим занятием и застал ее Матвей, выйдя из ванной. Потрогав бигуди, сказал:

- И с таким роботом я живу вот уже девять лет, восемь месяцев и девятнадцать дней.

- Скажите, какая точность! - притворно удивилась Люся. И, взглянув в зеркало, рассмеялась: бигуди и в самом деле были похожи на спиральные антенны роботов.

Она поставила на стол дымящуюся картошку, Матвей с наслаждением понюхал:

- Пахнет-то как здорово! А у нас только сушеная была, она, по-моему, вообще без запаха. Вот бы еще укропчик.

- А ведь есть же у меня! Совсем забыла. - Люся бросилась в кухню, накрошила укропа и зеленого лука.

- Отдохнуть тебе надо, - сказала она, озабоченно разглядывая Матвея. Попроси путевку в санаторий.

- Нет, я уже решил: поедем с Иришкой на юг. Хорошо бы и тебе с нами. Не поспешила ли ты с работой?

- Может быть, и поспешила. Но теперь меня не отпустят, на стройке сейчас самая горячая пора.

- Жаль.

- Когда ты сможешь поехать?

- Наверное, дней через пять, самое позднее - через десять.

- А не задержат опять?

- Не думаю.

- Я маме напишу, чтобы Иришку потихоньку собирала в дорогу.

Хорошо, что она не успела написать в этот вечер. На следующий день контр-адмирал Сливкин, выслушав доклад Стрешнева, сказал ему:

- Неделю отдохните, а потом еще поход. На этот раз недалеко. А после этого - в отпуск. Я уже договорился с начальником строительного управления, он даст Людмиле Ивановне отпуск за свой счет. Так что поедете вместе. О путевках я позабочусь.

- Спасибо, товарищ адмирал. Но мы уже лучше "дикарями" поедем. Не люблю я эти санатории, да и с дочкой хочется побыть.

- Ну, как знаете.

- Спасибо, - еще раз поблагодарил Матвей. - А как было воспринято сообщение о нашей встрече с лодкой?

- Как и полагается, весьма серьезно. Есть предположение, что она отправилась в тот же район, который вы обследовали.

Уже у самой проходной Стрешнева окликнули:

- Матвей! Подожди, черт, никак не угонюсь за тобой. Стрешнев обернулся и удивленно посмотрел на догонявшего его инженер-капитана первого ранга.

- Не узнаешь? Значит, богатым буду. - Голос знакомый, а вот чей?

И только когда из-под маленького, вшитого почти отвесно "нахимовского" козырька фуражки увидел темные, с зеленцой глаза в лукавом прищуре чуть припухших век, воскликнул:

- Андрей?

- Он самый, в натуральную величину.

С Андреем они еще лейтенантами начинали служить на дизельной лодке. Сейчас они долго тискали друг друга, обменивались тумаками.

- Вот это габариты! На каких это харчах отъелся?

- Все на тех же, флотских. А тебе, видать, не впрок...

Не удивительно, что Матвей не сразу узнал Андрея Бутова. Тот сильно располнел, даже брюшко обозначилось. Лицо стало круглым, над верхней губой появился косой багровый шрам. Только глаза и остались прежними.

- Вот ты, как мамонт, сохранился, - говорил Андрей. - Даже лысины не приобрел. А я уже ношу прическу тина "внутренний заем". - Андрей снял фуражку, и Матвей увидел, что его буроватые от седины волосы аккуратно зачесаны с затылка на темя и прикрывают довольно обширную пустошь.

- Ну, рассказывай, каким ветром тебя сюда занесло.

- Попутным, разумеется. Ночью пришлепали. Представляешь, кто меня встретил? Дубровский! Ну да ты же знаешь, ты тут уже давно. Устроил меня на ночлег в гостиницу, да еще такой "люкс" удружил! С пуфиком!

- И с перечнем инвентарного имущества. Тоже известно. Ты мне не об этом расскажи. С лодкой прибыл?

- Ну да.

- Уж не ты ли на ней механиком?

- Бери выше!

- Во флагманские выбился?

- Еще выше! Командиром. Пойдем, покажу тебе младшую "сестрицу" твоей лодки.

На лодке Андрея отвлекли срочные дела, он попросил Матвея подождать в каюте.

Сев в кресло, Матвей взял со стола газету. Но она оказалась трехдневной давности. Положив газету, Матвей пробежал взглядом по корешкам стоявших на полке книг. Уставы, наставления, "Правила предупреждения столкновений судов в море", шеститомное собрание сочинений Станюковича, англо-русский словарь, "Мореходная астрономия", двухтомник Хемингуэя, новое издание книги авиаконструктора Яковлева "Цель жизни". Это издание Матвей еще не видел и потянулся было за ним, но в это время за метил на столе толстую общую тетрадь в коричневом ледериновом переплете. Он сразу узнал се, это была та самая тетрадь, в которую Семен Проняков заносил свои "произведения на босу ногу". Открыв ее наугад, Матвей наткнулся на знакомое стихотворение:

Пожелтели под окнами клены,

Опустело заметно в саду.

Но по-прежнему здесь влюбленные

На скамейках признаний ждут.

Матвей даже вспомнил, когда именно Семен впервые прочитал ему это стихотворение. Ну да, в парке, Семен тогда еще грозился жениться на первой же встречной девушке. "Интересно, на ком он все-таки женился и женился ли вообще? И где он, как оказалась эта тетрадь у Бутова?" Андрей, войдя в каюту и увидев в руках Матвея тетрадь, вздохнул и грустно сказал:

- Это все, что он оставил после себя.

- А где он сейчас?

- Нет его. Вот уже третий год, как он погиб. - Андрей сел на диванчик и опустил голову.

Матвей долго смотрел на него, еще не веря услышанному. Наконец, проглотив подступивший к горлу тугой ком, сдавленно спросил:

- Как это случилось?

Андрей ответил не сразу. Зачем-то взяв у Матвея тетрадь, тут же положил ее на стол, потом снова взял, раскрыл, опять закрыл и только после этого заговорил:

- Случилось это в Охотском море. Мы получили сообщение, что средний рыболовный траулер попал в центр тайфуна и терпит бедствие. Ну, естественно, полным ходом направились туда. Через шесть с половиной часов были на месте. Когда всплыли, эпицентр тайфуна уже переместился на северо-запад, но если бы ты видел, что творилось на море! Такой свистопляски я не встречал ни до, ни после этого ни разу. Высота волны доходила до пятнадцати метров. И среди этой кипящей коловерти мы едва нашли траулер, вернее то, что от него осталось. Представь: кормовая надстройка снесена начисто, нос разворочен, листы обшивки, как содранная кожа, болтаются. Хода траулер не имел, потому что машины сдвинулись с фундаментов и линия гребного вала была погнута. К тому же капитан траулера был тяжело ранен, а помощник совсем молодой, растерялся... Надо было срочно снимать людей, потому что траулер мог пойти ко дну в любой момент, удивительно было, как он раньше не утонул. Ну а как снять? Обе спасательные шлюпки у них унесло за борт, остался только ялик, разве он удержится в этом чертоломе? И у нас спасательных средств, сам знаешь, кот наплакал... Подошли мы с наветренной стороны, подали линеметом капроновый бросательный линь, но его тут же, как бельевую веревку, обрезало. Надо было спускать бот. Не знаю уже каким чудом Семену с четырьмя гребцами удалось добраться до траулера. Сняли в первую очередь раненого капитана и еще шестерых матросов. А Семен остался на борту траулера... Мы держались всего в каких-нибудь ста метрах от траулера, а за три с половиной часа бот сумел сделать еще только два рейса. Когда на борту оставались Семен, помощник и радист, бот отправился в последний рейс. И... опоздал. Даже сквозь дикий рев океана до нас донесся страшный скрежет, и траулер камнем пошел ко дну... Мы потом еще двое суток крутились над тем местом, где он затонул.

Андрей умолк. Матвей подождал, не скажет ли он еще что-нибудь, и спросил:

- Он был женат?

- Нет. Мать осталась. Вскоре она умерла. Теперь вот только эта тетрадка и осталась...

Они еще посидели молча, думая о Семене, вспоминая их холостяцкую каюту...

- А Вадим все там же, на Балтике, - сказал Матвей. - Начальником штаба соединения стал. Но все такой же неугомонный.

- Это хорошо, что неугомонный.

Миновали поворотный буй и легли на последний створ. Матвей предупредил рулевого:

- Вот здесь держите чуть левее, а то снесет с фарватера. Тут сильное течение.

Не успели выйти из залива, как получили оповещение о том, что в сорока милях к северо-западу замечена неизвестная подводная лодка.

Осипенко предложил:

- Давайте-ка мы его обманем. Надо полагать, он знает, где наш полигон, и будет крутиться где-нибудь у северной кромки, за пределами территориальных вод. А мы пройдем в надводном положении миль пять-шесть по направлению к полигону, а после погружения повернем на ост-норд-ост.

Так и сделали. Правда, Матвею показалось, что слишком долго производили дифферентовку, он с тревогой прислушивался к докладам акустиков, работавших в режиме шумопеленгования. Но все обошлось, и, отойдя от места погружения на четыре мили малым ходом, Стрешнев приказал дальше идти самым полным.

А за стеной биологической защиты, ворочая винты огромной субмарины, трудился крохотный, невидимый простым глазом атом, существовавший еще до появления во Вселенной планеты по имени Земля - такой огромной и такой маленькой, что с помощью этого атома ее можно уничтожить. Но можно и уберечь.