Автор тот же

Кандидатская

Вадим много раз пытался понять, что привело его к мысли о защите диссертации. Может, сыграла роль с детства врезавшаяся в память интонация, с которой родители говорили о ком-то: „Он кандидатскую степень имеет“. Говорили с придыханием, с почтением. А может, школа заряд заложила… В классе он был человеком второю сорта, и хотелось доказать прежде всего самому себе, но и бывшим одноклассникам, а главное, одноклассницам, что они сильно на его счет ошибались. Социальный статус родителей не все в жизни определяет.

Не то чтобы Вадим плохо учился в школе. По литературе и истории — только пятерки. По физкультуре, кстати, тоже. А вот химия и физика — ну не его это были предметы. „Гуманитарий чистой воды“. Многие годы не только после окончания школы, но уже и после института, после защиты кандидатской, Вадиму периодически снился один и тот же кошмар. Он сдает выпускной экзамен по химии. В билете — формула крахмала. С валентностью он еще как-то разбирался, а вот органическая химия — беда. Итак, в билете — крахмал. Сидят все учителя. Вадим не знает, что отвечать. При этом думает: „Ну что они могут сделать? Экзамен я не сдам. Хорошо, меня лишат аттестата. Но диплом-то институтский, красный, останется? Кандидатские корочки ведь не заберут? Почему я, кандидат наук, должен отвечать людям, среди которых нет ни одного кандидата, какую-то дурацкую формулу крахмала?! Вот сейчас возьму и скажу, что ничего они сделать не могут. Пусть аттестат забирают, а мне-то что?!“ В этот момент он всегда просыпался. С плохим настроением на весь день. Правда, когда он вспоминал, как на самом деле сдавал выпускной экзамен по химии, тонус его несколько повышался.

А дело было так. В десятом классе, последнем, выпускном, у них появилась новая учительница химии. Молодая выпускница пединститута, секретарь комитета комсомола курса. Ее сразу избрали в партком школы и назначили на культмассовую работу. Светлана Ивановна женщиной была исполнительной, поручено — делай, да еще и с комсомольским задором. Пообещала она директору, что будет у школы грамота райкома партии по ее направлению. Директор, жена какого-то аппаратчика из ЦК КПСС, довольно кивнула и поддержала: „Давай! Это для нас важно!“ Конечно, важно, школа-то была, как ее в народе окрестили, „образцово-показушная“! Бросилась она по родителям в поисках творческих работников. Но вот беда, не было творческих, все больше советские да партийные работники! Школа-то суперпрестижная… Нет, конечно, несколько представителей рабочего класса укрепляли собой родительскую среду, но попали их дети в эту школу по территориальному принципу. Жили они в коммуналках на территории микрорайона, за которым была закреплена школа.

Обнаружив, что мама Вадима по образованию актриса, Светлана Ивановна обратилась к ней. Надо было организовать патриотическую постановку к 9 Мая. Но Илона отказалась категорически. Всего, что как-то связано было с властью, она боялась до одури. А здесь, в школе, не дай бог, кому не понравится, у Вадика неприятности будут. Класс-то выпускной! Передавая материнский отказ Светлане Ивановне, Вадим заявил: „А я и сам могу поставить!“ Наверное, от безысходности (правда, посоветовавшись предварительно с учителями по истории и литературе, которые Вадимом были более чем довольны) Светлана Ивановна через несколько дней остановила его на перемене и сказала: „Давай! Это для нас важно!“ Она вообще всегда хорошо запоминала словесные обороты начальства и сразу включала их в свой лексикон.

Вадим прикинул, какова цена славы школы в случае его успеха, и решил идти ва-банк. Заявил учительнице: „Постановку сделаю. Но! От уроков химии до конца полугодия — освобождаете! (А разговор-то был в середине января.) При этом и за обе четверти, и в году получаю по четверке“. Светлана Ивановна от такой наглости потеряла дар речи. Выдавила из себя вопрос: „Зачем?“ Вадим легко объяснил: „Думать надо много, сценарий разрабатывать, подбирать литературный материл, музыку, работать с исполнителями. Еще — оформление зала“. Вспомнив, что говорит не только с учительницей, но и с комсомольским вожаком, членом парткома школы, добавил: „Надо материалы последнего съезда КПСС еще раз проштудировать. Сами понимаете, здесь ошибиться нельзя! Дело-то политическое!“ Светлана Ивановна растерялась окончательно, ей уже мерещился выговор по партийной линии за срыв особо важного поручения. Сказала: „Хорошо!“ Но Вадим и не думал на этом останавливаться: „Кроме того, иногда, не всегда, но иногда, я буду снимать с уроков химии особо нужных мне актеров!“ (Вадим уже предвкушал, как в обмен на жвачку и только недавно появившиеся шариковые ручки, которыми в изобилии обладали дети родителей, ездивших в загранкомандировки, он будет выдавать индульгенции на пропуск уроков химии…) „Хорошо!“ — уже обреченно согласилась Светлана Ивановна, „Но это не все. Если мы выиграем районный смотр — вы обеспечите мне четверку по химии в аттестате“. Увидев по реакции учительницы, что перебрал, Вадим решил слегка подлизаться: „Вы же понимаете, тройка мне сильно испортит средний бал, и с поступлением в институт будут сложности“. В это время уже несколько лет в стране шел эксперимент: к сумме баллов, полученных на вступительных экзаменах в институт, добавлялся среднеарифметический бал школьного аттестата. Поэтому тройки по физкультуре и труду могли поставить крест на судьбе одаренного математика или, например, историка… Перспектива победить на районном смотре, а значит, и получить грамоту от райкома, а то и горкома КПСС, лишили Светлану Ивановну остатков воли и разума, и она продублировала директора еще раз: „Давай! Это для нас важно!“

Вот тут и подошла очередь Вадима растеряться и испугаться! Отступать было поздно, а что делать — непонятно. Короче говоря, Илоне все-таки пришлось заниматься постановкой. Опосредованно, через Вадима. Однако какие бы тайны ни окутывали рождение школьной постановки, но когда на сцене появлялись перемотанные окровавленными бинтами солдаты, а из-за кулис с пластинки через усилители на зрителей обрушивалось „Вставай, страна огромная, вставай на смертный бой…“, зал, наполовину состоявший из учителей и родителей, переживших войну по полной программе, плакал по-настоящему. Постановка заняла первое место не только на районном, но и на городском конкурсе. Светлана Ивановна свои обязательства выполнила. На экзамене, не успел Вадим взять билет и сесть за парту, она подошла и в течение пятнадцати минут, не обращая внимания на удивленные взгляды представителя роно, тихо и четко диктовала Вадиму правильные ответы. Но когда роношная дама предложила поставить блестяще сдавшему экзамен Осипову пятерку, Светлана Ивановна, все-таки честная комсомолка, возразила, что этого делать не следует, так как она немного помогла Вадиму разобраться с первым вопросом билета. Роношница, которая заподозрила наличие вполне определенного рода договоренностей между родителями этого мальчика и школьной учительницей, сразу успокоилась и настаивать на пятерке не стала. Так Вадим и Светлана Ивановна исполнили договор.

Но кошмар продолжал мучить Вадима еще многие годы…

В заочную аспирантуру Института государства и права Академии наук СССР Осипов поступил и сдуру, и с горя одновременно. Имея как краснодипломник рекомендацию Ученого совета на поступление в аспирантуру без двухлетней отработки, в родном институте реализовать свои права он не мог. Завкафедрой гражданского права, тщательно скрывавший свою принадлежность к еврейской национальности, полукровок в аспирантуру категорически не брал. Боялся, наверное, обвинения в протекции „своим“. В адвокатуру Вадима в первый год не приняли. Получалось, что две желанные двери оказались закрытыми. Вот он с горя и подал документы в ИГПАН. Самую крутую аспирантуру, куда и профессора МГУ своих детей пристроить не всегда могли. Поскольку шансов поступить не было, никаких, на экзаменах Вадим не волновался, отвечал легко. Что знал. А знал немало и совсем неплохо. Ведь не химия же…

А сдуру, это — к приемной комиссии. Первые два экзамена — английский язык и история КПСС, служили тем ситом, через которое просеивались только нужные институту абитуриенты. Экзаменаторов приглашали со стороны (в Институте государства и права не профильными дисциплинами не занимались). В ведомости перед нужными, правильными, фамилиями ставилась особая отметинка, чтобы случайно не срезать блатного дитятю. Фамилия Осипов знаком качества отмечена не была. Но отвечал он на обоих экзаменах так спокойно и уверенно, что у экзаменаторов не возникло и доли сомнения, что этот парень не сомневается в результате. И они были правы, только результат Вадиму виделся обратный тому, который просматривался экзаменаторами. Пришлые решили, что кто-то просто забыл пометить фамилию Осипова, и в обоих случаях поставили пятерки. Да и потом, если что и не так, посчитали они, па экзамене по специальности — гражданскому праву, уже сами сотрудники академического института расставят все по местам. Никто не сомневался: место в аспирантуре достанется тому, кому нужно. Законы блата соблюдались во всех ведомствах.

Институтские же сотрудники, когда настал их черед формировать кадровый состав молодой советской науки, были в немалой степени удивлены, что какой-то выпускник заочного института дошел до них с двумя оценками „отлично“. Отвечал парень и по основному предмету очень неплохо и объективно стоил пятерки. Председатель приемной комиссии пошел к замдиректора института — уточнить, нет ли здесь ошибки. Тот сверился со своими записями — не значится. На всякий случай позвонил домой приболевшему директору, академику Самойлову. Нет, по поводу Осипова никаких просьб к нему не поступало. Замдиректора облегченно вздохнул: „Я думаю, мы сможем без него обойтись“.

Председатель вернулся к комиссии и предложил поставить Вадиму „три“. Но тут вступил Майков. Николай Николаевич Майков прошел всю войну. Характер у него был взрывной смолоду, а потому естественным результатом одного его диалога с офицером стали четыре месяца штрафбата. После войны за не ту фразу, сказанную не в том месте, Майков получил 10 лет сталинских лагерей. Неуемного старика давно бы из института поперли, кабы не одно „но“. Воевал он вместе с Лукиным — нынешним секретарем ЦК КПСС, кандидатом в члены Политбюро. Тронуть Майкова было себе дороже. Терпели.

Услышав предложение председателя комиссии, Майков взорвался: „Хватит только блатных брать! Парень почти 10 лет „на земле“ проработал. Толковый, видать, и по диплому, и по тому, как на экзамене отвечал. Ну и что, если только в пределах вузовской программы? Зато ее-то он понимает, а не только знает! Я в ЦК жаловаться буду“. Последний аргумент оставить равнодушным председателя комиссии не мог. Правда, когда Майков, в пылу отстаивания справедливости, сказал, что сам будет научным руководителем новичка, завсектором гражданского права, так и промолчавший все обсуждение, подумал: „Ну, это-то — никогда. Мне только не хватает союза деревенского Ломоносова со столичным Робеспьером“. И сам улыбнулся своей мысли.

Результаты зачисления абитуриентов в аспирантуру вывесили через неделю. Вадима в это время свалил жестокий грипп, и смотреть списки поехала Лена. Надежды на поступление практически не было. Наверняка кто-то блатной набрал те же баллы, что и Вадим, а в этой ситуации „своя рука — владыка“. Вадим ждал Лениного звонка без особого волнения. Ну купил лотерейный билет. Это же не повод разворачивать газету с тиражом дрожащими руками…

— Привет, Вадюш! Как себя чувствуешь? — Жена явно запыхалась, но вот довольна она или расстроена, было не разобрать.

— Нормально. Ну что?

— Представляешь, из третьего автомата тебе звоню! Все вокруг обегала. Первые монетки только съели. Последняя осталась!

— Что с аспирантурой? — Вадим почувствовал, как его начинает бить озноб. То ли от волнения, то ли от того, что резко вскочил с кровати.

— Приняли тебя! Приняли!

— Да ты что?! — Вадим и вправду не верил своим ушам.

— Приняли, Вадька! — Лена больше себя не сдерживала и просто вопила в трубку. — Ты аспирант! Института государства и права Академии наук СССР!!! — Она наслаждалась звучанием этих волшебных слов.

Через полчаса, когда Лена добралась до дому, Вадим как раз вынул из горячей подмышки термометр. Тридцать восемь и четыре. Лена вошла в спальню, держа в руках гвоздичку. Первый раз в жизни Вадиму дарили цветы. И кто? Собственная жена. То ли из-за болезненной слабости, то ли из-за абсолютно неожиданного, незапланированного счастья стать аспирантом, Вадим заплакал. А может, и из-за трогательности Ленкиного вида с гвоздикой в руках…

— Знаешь что, — Лена сияла от счастья, — я и не думала, что это такой кайф — гордиться мужем! — И вдруг заметила слезы в глазах Вадима. — Да что ты, дурачок! Все же хорошо!

— Да, — шмыгнул носом Вадим. — Представляешь, как родители будут счастливы?

— Ой, надо же им позвонить! А я знаешь, что решила? Если ты защитишься, я тоже пойду в аспирантуру и защищусь! Пусть у Машки оба родителя будут учеными!

— Ну, не учеными, — Вадим улыбнулся, — а кандидатами наук. Это не одно и то же. Знаешь, говорят — „ученым можешь ты не быть, но кандидатом быть обязан!“.

— Да какая разница!

— И если ты защитишься, — Вадим не слушал жену. Он мечтал, — я выкупаю тебя в ванне шампанского!

Диссертация давалась Вадиму очень нелегко. Не потому, что не мог разобраться в научных дебрях или родить что-то новенькое, что было необходимо для „новизны научного исследования“. Банально не хватало времени. Первый год — начитывал литературу (иногда на работе, чаще в метро или электричке, если не спал, реже — дома), готовился и сдавал коллоквиумы научному руководителю. Зануда и педант, он заставил-таки Вадима ориентироваться во вневузовских пластах гражданского права, как рыбу в воде. С кандидатскими минимумами тоже справлялся. Философию марксизма-ленинизма Вадим сдал „влет“. Экзамен по специальности завсектором сдавать в первый год не разрешил, отложили на второй. А вот с английским возникли проблемы. Несколько аспирантов, причем очников, сдавали его по два-три раза. Тетка со специальной кафедры Академии наук зверствовала жутко, полагая, видимо, что владение языком Шекспира и Байрона есть абсолютный приоритет для советских юристов-ученых. Вадима выручило то, что ее дочь как раз разводилась. Узнав, что перед ней практикующий юрист, а не очник-теоретик, тетка стала по-английски спрашивать о том, что ее реально волновало. Вадиму было что ответить и что рассказать. Говорил он тоже по-английски, но количество ошибок для экзаменатора значения не имело. Когда Вадим не мог вспомнить нужное слово, она сама предлагала: „Да вы по-русски скажите, не мучьтесь“. Вадим не спорил. Короче, пятерка за экзамен отражала содержание, а не форму состоявшейся беседы…

Выписки из книг, прочитанных Вадимом, в виде маленьких листочков попадали к Машке. Она хоть и училась во втором классе, но уже умела и очень любила тюкать одним пальцем на пишущей машинке. Вот ребенка и пригрузили заботой о папе — готовить карточки для картотеки по диссертации.

Второй год аспирантуры совпал с первым годом адвокатуры. Диссертация отправилась в самый долгий ящик Вадим вообще пару раз пытался ее забросить, но Лена не позволила. Вечный аргумент — „подумай, какое счастье принесет родителям твоя защита“ — перевешивал все очевидные и разумные основания „отринуть и забыть“. Кандидатский минимум по специальности Вадим сдал без напряжения. Не зря штудировал он толстенные монографии, готовился к каждому коллоквиуму, как к сложной защите в суде. И не будь он Вадимом Осиповым, если не услышали бы от него экзаменаторы кучу примеров из его юрисконсультской и только начинавшейся адвокатской практики. Когда реальных случаев не хватало, придумывал на ходу, а ученые мужи слушали разинув рты, какие кульбиты выделывает в живой практике их любимая теория права.

На третий год аспирантуры Вадиму было просто не до нее. Приходилось зарабатывать. Просто тупо зарабатывать деньги. А вот летом, в отпуске, Вадим сел писать. Материала была прорва. Карточки, отпечатанные дочкой с диким количеством опечаток, давили на совесть Вадима куда больше, чем Ленкин пилеж. Он ведь Машу пару раз в институт возил, показывал настоящую картотеку. Подученная мамой, она уже несколько раз принималась канючить: „Что, я зря работала? Ты когда напишешь свою диссертацию?“ Слово „диссертация“ она никак выговорить не могла.

В Сухуми, при жаре под сорок, после обеда, Вадим садился на ступеньки снятой ими конуры, ставил перед собой табуретку, на нее клал доску для теста, одолженную у хозяйки, и, обливаясь потом, писал. Потом, в Москве, машинистка, перепечатывавшая текст, как-то поинтересовалась — не от вина ли пятна на бумаге? Вадим честно ответил: „Писал в поте лица!“ Машинистка звонко рассмеялась — какая милая шутка!

К концу четвертого года Вадим диссертацию „спихнул“ — официально сдал ее на сектор. Научный руководитель изучал текст внимательно и не спеша. Месяц.

Потом вернул со словами: „Надо переделать“. Вадим приехал домой расстроенный, но когда пролистал папку с диссертацией, смеялся от души. Шеф расставил запятые, исправил правописание нескольких слов и указал на необходимость во введении сослаться на материалы XXVII съезда КПСС. Поскольку „дорогой товарищ Леонид Ильич Брежнев“ в отчетном докладе по поводу наследства ничего не говорил (Вадим подумал, что, видимо, при таком составе политбюро тема была запретной), пришлось взять цитату про право личной собственности советских граждан-тружеников, объяснив по ходу, что наследование — составной элемент права собственности. Продержав диссертацию еще месяц, научный руководитель вернул ее Вадиму со словами: „Ну, теперь вы сами видите — совсем другое дело“. Хороший мужик, не злобный.

Предзащиту, то есть защиту перед сотрудниками сектора, назначили через 8 месяцев — на конец апреля. Если все пройдет успешно, то к концу года можно будет и на Ученый совет ставить, Вадим особо не переживал. Лена и то больше волновалась, Маша же деловито поинтересовалась, надо ли будет на защите показывать ее карточки? Вадим из воспитательных соображений соврал: „Разумеется, это обязательно!“

Звонок научного руководителя раздался как гром среди ясного неба.

— Вадим Михайлович, у нас проблемы! — Дальше последовал рассказ о том, что в последнем, только сегодня вышедшем номере „Советской юстиции“ опубликована статья Андрея Капустина. Он писал диссертацию по семейному праву и в одном из разделов их темы с Вадимом пересекались. Так вот, половина статьи Капустина совпадает с текстом Вадима.

— Но вы же знаете, что я писал сам?

— Боюсь, это не имеет значения. Его статья опубликована, а ваш текст нет.

— Но диссертация сдана на кафедру еще девять месяцев назад!

— На сектор, Вадим Михайлович, — исправил педантичный научный руководитель. — А статья, кстати, поступила в редакцию три месяца назад! Я проверил.

— Как это могло произойти? — Вадим оторопел. Он не мог сообразить, каким манером Капустин сумел передрать его текст.

— К сожалению, весьма просто. — Шеф говорил на удивление спокойно. — Когда я читал вашу работу, то оставлял папку на столе в библиотеке. Домой не брал. А наша библиотекарша, ну, как бы это сказать, подруга Капустина. Думаю, она и поработала за этого лоботряса. А может, он и на секторе ее видел.

— И что теперь делать?

— Не знаю. Вы в курсе, кто его отец?

Вадим был в курсе. Еще как в курсе! Андрей Капустин учился с Вадимом в одном классе. А папочка его занимал пост заместителя заведующего административным отделом ЦК КПСС. Курировал суды, прокуратуру, милицию и так далее. Вадиму сразу вспомнился случай, произошедший летом, между выпускными и вступительными экзаменами. Ребята-одноклассники перезванивались, интересовались, как дела, какой у кого и институте конкурс, и тому подобное. Как-то раз Вадим позвонил Андрею.

— Что делаешь? Зубришь? — поинтересовался Вадим.

— Ты че, забурел? — Андрей любил приблатненный жаргон, порою сам не понимая значения произносимых им слов.

— А у тебя есть шанс поступить без зубрешки? — поразился Вадим.

— У меня нет шанса не поступить!

Если учесть, что Андрей подал документы на юрфак МГУ, куда Осипову путь был заказан, легко понять, почему эта фраза так врезалась ему в память.

Теперь отец Андрея поднялся уже до поста заведующего тем же отделом ЦК.

Вадим положил трубку и застыл у телефона. Через несколько минут в комнату вошли Лена и Машка. Увидев лицо Вадима, Лена испугалась — таким растерянным она никогда его не видела.

— Что случилось? Что-то с родителями? С бабушкой?

— Нет, с защитой! — глухо отозвался Вадим. Когда Вадим закончил пересказывать то, что только что узнал, Лена мрачно бросила:

— Ну и хрен с ними! Плевать! Перепишешь главу, и всего-то делов!

— Нет, Леночка! Это — плагиат, И плагиатор, получается, — я! Мне не дадут защититься никогда! Такие вещи не прощают. Через неделю об этом будет говорить вся юридическая Москва!

— А ты ведь ничего и доказать не сможешь! Да если бы и смог?! Для его папочки это позор похуже, чем для тебя! Он же тебя уничтожит! „Был бы человек, а статья найдется“! — Лена разошлась не на шутку.

— А как же мои карточки? — подала голос Машка. — Это же нечестно!

Родители кинулись успокаивать разревевшуюся дочь. Какая уж тут диссертация, когда любимая дочка плачет навзрыд!

В свою приемную директор Института государства и права академик Самойлов влетел раздосадованный и обескураженный. Как же так?! Он ведь сам работал в аппарате ЦК много лет. Ну, не все, но большинство были толковые, приличные ребята. Многие стали учеными. Далеко не он один. Откуда повыползали эти сегодняшние? Вежливые, гладенькие, какие-то мылкие. И при этом — чистые функционеры. Человек-функция! Человек-кресло! Человек-лозунг!

Принято решение на самом верху — вводим кооперацию, расширяем возможности для частной инициативы, начинаем движение в сторону рынка. Стали готовить совместное постановление ЦК и Совмина. И началось! Академики-экономисты в один голос кричат, что без новых правовых механизмов новые элементы экономики не заработают. Самойлов тоже предупреждает: без немедленных изменений уголовного и гражданского законодательства ничего не получится. Нельзя влить молодое вино в старые мехи! Нельзя!! Секретарь ЦК, ответственный за постановление, спрашивает, сколько времени на это надо. Ему говорят — минимум два-три года. Он матерится! Через три месяца, к Пленуму ЦК постановление должно быть готово. Самойлов прямо ему заявил — не реально! Точка. А Капустин — вроде всю жизнь толковым мужиком считался — вылез: „Мы сделаем“. Вот, задница, пускай и делает!

Уже зайдя в кабинет, Самойлов вдруг сообразил, что в приемной заметил что-то необычное. Что-то резануло глаз. Вспомнил, в приемной сидел ребенок Самойлов вызвал секретаря.

— А что это за девочка в приемной? Ваша? — В голосе звучало раздражение.

— Нет, Василий Петрович, она к вам, — секретарша почему-то шептала, — она к вам на прием. Просит принять ее сейчас, поскольку в часы приема по личным вопросам она не может — у нее в школе уроки. — Шепот переходил в смех.

— Какой прием? Вы что, шутите? Она по какому вопросу? Об организации песочницы во дворе института? — Казалось, вся не высказанная в ЦК досада выплеснется сейчас на секретаря. Ничего комичного Василий Петрович в ситуации не видел.

— Она не говорит, — ответила в обычном деловом режиме секретарша, почувствовав наконец настроение шефа. — Сказала только, что по вопросу института. Я ее пыталась выпроводить, но она заявила, что ляжет на пол у вашей двери и будет здесь жить, пока не поговорит с вами.

— Глупости! Отправьте ее куда-нибудь!

— Можно милицию вызвать? Сама она не уйдет. Я уже все испробовала.

— Дьявол! Какую, к черту, милицию?! Ладно, зовите ее сюда, но сами не уходите, мне здесь только детских слез не хватало.

— Слушаю, что тебе нужно, девочка? — Самойлов напустил на себя строгий учительский вид, надеясь, что это позволит максимально сократить пустой разговор с ребенком.

— Мне нужна честность! А моего папу обманули. Он написал диссертацию, а у него одну главу другой дядя перебрал (слово „передрал“ Маше было незнакомо) и опубликовал в газете. Папе не верят, что это он писал. А я могу доказать… — тараторила Машка.

— Погоди, погоди! Что значит „перебрал“? — не понял Самойлов.

— Наверное, передрал, — перевела секретарша.

— Да, передрал, передрал, — обрадовалась наличию союзника Машка. — Он ее передрал, А писал папа. И теперь ему не разрешают защищать диссертацию.

— Ну и как ты докажешь, что это он ее писал? — Самойлов пытался понять, девочка пришла сама или ее подослал папаша, уличенный в плагиате и теперь любой ценой пытающийся спасти свою шкуру. — Ты почерковед?

— Кто? Я — Маша. Я Маша Осипова. — Подбородок у девочки уже дрожал.

— Ладно, ладно. Рассказывай, что случилось. Я тебе верю, поэтому не торопись и рассказывай. — Что-то подсказало Самойлову, что девочка хочет сказать важное. И еще Самойлов поймал себя на мысли, что общаться с непосредственным ребенком ему куда приятнее, чем с лощеными цековскими функционерами.

Маша минут десять рассказывала, как папа мечтал стать кандидатом, чтобы порадовать бабушку и дедушку, как он писал эту диссертацию вместо того, чтобы поплавать вместе с ней и с мамой в море, как она печатала ему карточки, как они вместе то с мамой, то с папой ездили к тете-машинистке, перепечатывавшей текст. Когда Машка говорила про карточки, Самойлов с секретаршей обменялись взглядами. В глазах женщины стояли слезы. Самойлов потер нос, потому что и у него что-то защекотало то ли в горле, то ли в носу, то ли в глазах.

— А кто твои бабушка и дедушка? — поинтересовался Самойлов. Секретарша поняла зачем. Ответ Самойлова обрадовал, а секретаршу расстроил. Она ведь не знала, что сегодня Самойлов ненавидел основной контингент аспирантских родителей.

— А как папина фамилия?

— Осипов, — Машка была так рада, что ее не ругают, — Вадим Михайлович.

— В каком он секторе?

— Я не знаю. Я у мамы постараюсь узнать.

— А почему у мамы, а не у папы? — как бы между прочим поинтересовался Самойлов.

— А потому что, если папа узнает, что я к вам приходила, он меня на месяц без телевизора оставит! — Более страшного наказания Машка представить не могла.

— Понятно! — нараспев протянул Самойлов, довольно кивая головой, — на нужный ему вопрос ответ он получил. — Знаешь, я должен разобраться. Хорошо, что ты пришла и все мне рассказала. — Самойлов на всякий случай решил еще раз убедиться в своей правоте. — Так, значит, с папой о твоем визите говорить нельзя, а с мамой?

— Нет! Нет! Ни в коем случае! Она точно папе расскажет!

— Она тоже не знает, что ты здесь?

— Не знает. Она бы не разрешила…

Секретарша, размазывая по щекам слезы, выскочила из кабинета…

Когда Самойлов остался один, он мучительно стал вспоминать, откуда знает фамилию этого Осипова. Читал его статью? Нет. Выступал на Ученом совете? Нет. Вел дело кого-то из его знакомых? Тоже нет. Что-то было… За окном раздался звук заводящейся машины. Двигатель чихал и никак не хотел начинать работать. Вспомнил! Забавнейшая была история.

Когда Самойлову дали новую „Волгу“, в смысле, разумеется, не дали, а предоставили возможность купить по лимиту Академии наук, он сразу погнал ее к знаменитому шабашнику Климову. Тот обитал близ люберецкой свалки. Надо было сделать „протяжку“ — вручную проверить и подзатянуть все болты и гайки подвески.

Еще Климов в шаровые опоры вкручивал специальные масленки, которые воровал в ЦАГИ, где работал в свободное от шабашки время. Чтобы те дольше прослужили. Почему до этого не додумались на ГАЗе, Самойлов понять не мог.

Кроме того, у люберецкого умельца делали антикоррозийку кузова. Климов покупал где-то „слева“ мазут, разводил его бензином и из самодельной брызгалки наносил на днище. Затем машину несколько минут гоняли по специально отсыпанной песчаной полянке, песок смешивался с гремучей смесью, бензин испарялся, и непробиваемая для ржавчины броня автомобиля была готова.

Именно сегодня, на совещании в ЦК Самойлов вспоминал Климова. Вот для таких, как он, и нужны были кооперативы. Ясное дело, что инициативным людям давно тесно в рамках плановой экономики. Тогда-то, около свалки, Самойлов и встретил Осипова.

Когда машину скатили с ямы, где колдовали с протяжкой и масленками, на свет вылез чумазый молодой человек, двумя пальцами вытащил из пачки сигарету, отошел в сторонку и закурил. Самойлов подошел было к нему дать на чай, но тот, не поворачивая головы, бросил: „Деньги — это Николаю Николаевичу!“ Самойлов поблагодарил, и вдруг юноша повернулся. На лице его был ужас. Возглас „Это вы?!!“ поставил Самойлова в тупик. „Ну я. А что?“ И вдруг молодой работяга, бросив только раскуренную сигарету на землю, стал жалобно оправдываться, что работает здесь не за деньги, а чтобы обучиться автослесарному делу, чтобы свою машину ремонтировать, что он только по выходным и т. д. и т. п. Самойлов стоял ошарашенный, выслушивая всю эту чушь, пока юноша не понял, что собеседник растерян и пребывает в полном недоумении, с какой стати он должен выслушивать все эти оправдания. Тут он и представился: „Я Осипов. Я у вас в институте в заочной аспирантуре. Вы меня простите?“ Самойлов рассмеялся от души. Сам-то он начинал токарем на заводе…

Лена, прикрыв рукой трубку телефона, прошептала: „Твой научный шеф“. Вадим нахмурился.

— Вадим Михайлович, здравствуйте, любезнейший! — Голос профессора звучал едва ли не заискивающе.

— Добрый день. — Ничего хорошего этот звонок сулить Вадиму не мог. На диссертации мысленно он поставил крест.

— Ваша предзащита назначена на десятое число. Думаю, все будет хорошо! — как о собственной победе рапортовал научный руководитель.

— Каким образом? — Вадим растерялся. — То есть, я хочу сказать, а как же статья Капустина?

— Не знаю точно, но, по слухам, его отец звонил завсектором и просил вопрос замять. Думаю, что и вам вспоминать не стоит.

— Я не знаю, как вас благодарить, Виктор Пантелеймонович! — Вадим старался как можно реже называть шефа по имени-отчеству, так как всегда спотыкался на „леймоновиче“, и получалось неудобно. — Честно признаюсь…

— Не меня благодарите, — перебил шеф. — Секретарь директора намекнула, что сам Самойлов вмешался. А вы с ним давно знакомы? — Ученый муж наконец стал понимать, как попал в аспирантуру этот юноша без юридического „роду-племени“. Но так умело и долго скрывать свое знакомство с директором?

— Да не очень… — на всякий случай уклончиво ответил Вадим. Вспоминать историю знакомства с Самойловым ему не очень-то хотелось. И растерялся, и вел себя как последний кретин, и представился незнамо зачем.

Предзащита прошла как по маслу. Судя по всему, Самойлов действительно, „накрутил всем хвосты“, и даже ради приличия никто Вадиму замечаний не подкинул. Только цитату завсектором посоветовал поменять, так как ссылаться на материалы XXVII съезда КПСС сейчас, во времена Горбачева, не совсем уместно. А так, в остальном…

Приглашение к директору института Вадима не то чтобы испугало, но несколько напрягло. Все-таки, сколько Вадим ни пытался внушить себе, что не надо создавать кумира, Самойлов был личностью, с точки зрения Вадима, выдающейся. Осипов читал несколько его работ по уголовному процессу и искренне восторгался не только легким языком академика, но и изощренностью его логических построений, смелостью низвержения незыблемых, казалось, постулатов советской теории права. Порою возникало ощущение, что читаешь какую-то диссидентскую литературу, чтобы не сказать, памфлет!

Самойлов, когда Вадим приоткрыл тяжеленную трехметровой высоты дверь кабинета директора, встал из-за стола и пошел ему навстречу.

— Ну, привет тебе, автослесарь! — улыбнулся академик, протягивая руку.

— Здравствуйте, Василий Петрович! — Вадим не на шутку заробел и невольно посмотрел на свою правую руку — не в машинном ли масле?

— Инстинкт — великая сила, — заметив взгляд Вадима, рассмеялся Самойлов. — Я, кстати, после того, как с завода ушел, почти год руки от металлической пыли отмыть не мог.

— А вы на заводе работали? — Вадим поразился: „Что мог делать на заводе великий юрист?“

— Не-ет, ну что ты, — Самойлов как-то по-свойски хохотнул, — я уже родился академиком! Ладно, садись, поговорим.

Самойлов показал Вадиму на два кресла в стороне от рабочего стола.

— Если хочешь — кури.

— Спасибо!

— Я прочел твою диссертацию. Толковая.

— Спасибо! — Вадим не мог расслабиться, чувствовал себя в огромном директорском кабинете неуютно.

— Ты материалы брал из собственной практики?

— Не только. Что-то из архивов судов, что-то из практики других адвокатов.

— Кого?

— В основном Коган.

— Слышал. Ты ее стажером был?

— Да. — Вадим растерялся от проницательности Самойлова.

— Сколько зарабатываешь? — неожиданно поинтересовался академик.

При всей симпатии к Самойлову на этот вопрос Вадим честно отвечать не собирался. Конечно, месяц на месяц не приходился, но так, на круг, с микстами тысячи две он имел. Официальная же зарплата адвоката не могла превышать 330 рублей в месяц. Это был „потолок“, больше которого зарабатывать не разрешалось.

— Ну, так, рублей…

— Я имею в виду, с микстами, — перебил Самойлов.

— Ну, тогда рублей 700–800, — перестраховался Вадим.

— Понятно. — Академика явно расстроил ответ. — Жаль. Я хотел предложить тебе после защиты перейти в институт. Эмэнэсом, ну, младшим научным. Но больше 175 рублей выходить не будет.

— Да, это немного. — Вадим судорожно соображал, как выбраться из неудобной ситуации. Предложение стать эмэнэсом Института государства и права было пределом мечтаний любого, далеко не только новоиспеченного кандидата. Просто так отказаться никак нельзя. Но и согласиться невозможно. Да и вообще, заниматься наукой и иметь степень кандидата для Вадима никогда не значило одно и то же.

— Понимаю, не продолжай! — Самойлов догадывался, в какое трудное положение поставил Вадима. — Ладно! Удачи! Поверь, ты еще вернешься в науку. Честно говоря, для этого не так уж необходимо работать в академическом институте! — Самойлов опять улыбался. — На защиту докторской позовешь?

— При одном условии — если вы придете на защиту кандидатской, — выпалил Вадим скорее по инерции, чем осознанно.

— Приду! А вот возьму и приду!

На защиту Самойлов все-таки не пришел. Собирался, но за неделю до назначенной даты выяснилось, что ему срочно надо отправляться в командировку. Не смог поехать кто-то из ЦК, и послали Самойлова. Дело-то нешуточное — обсуждение выполнения странами-участницами Хельсинкских договоренностей.

Буквально накануне защиты научный руководитель пригласил Вадима на беседу. Он удивился. Все вроде готово: и отзывы официальных оппонентов, и ответы им, и отзывы неофициальных оппонентов на автореферат, и слова благодарности им. Среди членов Ученого совета из „ближнего круга“ „Леймоновича“ распределили вопросы, которые те должны были задать Вадиму. Короче, вся обычная предзащитная рутина осталась позади. Но шеф позвал — надо идти.

— Вадим Михайлович! — начал он без подготовки. — Вы судебный оратор, адвокат. Привыкли говорить красиво. Наверное, умеете. Я не слышал, но могу предположить.

— Спасибо!

— Подождите. Так вот, на защите говорить надо тихо, вкрадчиво. Если угодно, застенчиво. Запомните простой тезис: главное — не разбудить дремлющих членов совета. Чем больше уснет — тем лучше голосование.

Вадим обомлел. Вот этого он никак не ожидал. Он-то как раз собирался во вступительном слове… А тут ровно наоборот!

— И еще. Не забывайте, вы защищаетесь третьим, последним. Так Самойлов распорядился. Понимаете, что это означает? — Шеф заговорщически улыбнулся.

— Нет! — честно признался Вадим.

— А это означает, молодой человек; что почтенные члены совета, во-первых, подустанут, а во-вторых, многим будет не терпеться продолжить обсуждение за „чашкой чая“. Понимаете?

— Теперь понимаю, — кивнул Вадим. Для него защита была событием, а для них — обыденным ежемесячным мероприятием. Банкет… Вадим о нем вообще не думал. Эту часть вхождения в ряды советских ученых обеспечивала Лена. Тем паче что основные-то отмечания запланированы были дома у ее родителей.

Как ни противилось естество Осипова, но указания шефа он выполнил в точности. Казалось, даже мать с отцом к середине защиты стали позевывать, хотя они-то волновались, как никто другой. Если бы не громкий храп реально уснувшего Наздратенко, инвалида войны, перенесшего сильнейшую контузию и в бодрствующем состоянии постоянно подергивавшего головой, то остальные бы точно уснули. А так, после очередной его рулады остальные члены совета переглядывались, осуждающе качали головами и виновато смотрели на соискателя, продолжавшего как ни в чем не бывало бубнить себе под нос какие-то научные банальности. Шеф специально отобрал в тексте самые скучные, общие моменты, опять-таки, чтобы не привлекать внимание членов совета к предмету, ради которого они, казалось бы, собрались.

Защита тихо подошла к концу, раздали бюллетени, быстро проголосовали и стали ждать официального оглашения результатов. Кто-то Вадима уже поздравлял, тот отнекивался, благодарил, но просил подождать. Когда в зал совета вошла председатель счетной комиссии, Вадим сразу заметил, что на ней лица нет. Она прямиком направилась к Осипову:

— Вадим Михайлович! Вы только не расстраивайтесь, но у нас проблема!

— Что случилось?

— Результат 15 — 0! — с ужасом прошептала ученая дама.

— И что в этом плохого?

— А то, что всего в совете сегодня 14 человек!

— Господи! — успокоился Вадим. — Да возьмите и выбросьте один бюллетень!

Председатель счетной комиссии посмотрела на Осипова с таким ужасом, будто он только что признался ей в прелюбодействе с ее дочерью. Или мамой.

— Да вы что! Это же подлог!

Вадим понимал — только он и никто другой и только сейчас должен найти выход. И он его нашел:

— Я думаю, нет, уверен, что Самойлов посоветовал бы вам ровно то же самое, что я. Хотя решать, конечно, вам, — Вадим постарался изобразить на лице максимальное безразличие. Казалось, женщину сейчас хватит удар. А Вадиму все как-то стало безразлично. Ну, значит, не будет в их семье кандидата наук.

Несчастная дама, тяжело дыша, пробубнила себе под нос: „Посоветуюсь с товарищами“, — и быстро ушла.

Минут через пять счетная комиссия, сияя от счастья, в полном составе появилась в зале. Огласили результат — 15 — 0. Все бросились поздравлять Вадима. Теперь уже вполне официально и радостно. Радостно, потому что больше преград на пути в соседнюю комнату, где жены трех свежих кандидатов накрывали на стол, не существовало. Вадим подошел к сияющей „счетчице“ и спросил, что все это значит.

— Ой, так смешно получилось. Макеев пришел с утра. Посмотрел, кто защищается. Сказал, что работы первых двоих не читал, а вашу читал. Но на защиты не останется. Секретарь его в первые два протокола не включила, там было по 14 членов совета, а в ваш вписала. А я-то не знала! Смотрю: по первым защитам — 14 бюллетеней, а у вас 15. Вот сдуру-то и подняла панику.

Через час, рассадив всех приглашенных на вечернее застолье по такси и машинам друзей, Вадим с Леной отправили их к Лениным родителям и остались в полном одиночестве на пустой от пешеходов улице Фрунзе. Мимо проезжали свободные такси, но они не голосовали. Стояли обнявшись и молчали. Долго молчали.

— Все-таки ты сделал это! — сдавленным голосом произнесла Лена.

— Мы сделали, — нежно целуя жену, ответил Вадим. — Мы! Мы все, и даже Машка с ее карточками. Теперь займемся тобой! — Вадим поднял руку, останавливая очередное проносившееся мимо такси.

Спустя несколько лет, когда Вадим, в очередной раз вспылив по поводу Машкиного разгильдяйства, произнес — „Ты голову-то включи! Соображать надо!“, дочь огрызнулась в ответ: „Если бы я не соображала, ты бы диссертацию не защитил!“

— Знаешь, чтобы карточки перепечатывать, много мозгов не надо!

— А я не про карточки! — Машку понесло. — Я про статью этого, твоего одноклассника!

Вадим замер:

— Ну-ка, рассказывай!

То ли Маша не так боялась остаться без телевизора, то ли полагала, что „срок давности“ распространяется не только на папиных клиентов, но и на нее… Как помнила, она рассказала о своем визите к Самойлову. В конце расплакалась и убежала к себе в комнату. Лена пошла ее успокаивать, хотя и сама носом хлюпала не по-взрослому. А когда вернулась к Вадиму, нашла его в кабинете, с красными, опухшими и абсолютно счастливыми глазами.