Айк и Нина

Айк и Нина

Томас Корагессан Бойл

Ike and Nina

Годы отправили это дело под сукно, а его главных героев – в анналы истории. Но мне кажется, что ныне я могу с чистой совестью предать гласности факты, связанные с одним из самых таинственных и впечатляющих романов нашей эпохи, affaire de coeur [фр. сердечное дело], имевшим место между тридцать четвертым президентом США и тогдашней первой леди СССР. Да, ледники Холодной войны были растоплены жаром любви этого дуэта, любви между подданными стран Орла и Медведя – между мужественным, энергичным, спортивным Дуайтом Д. Эйзенхауэром, по прозвищу Айк, и его возлюбленной, мадам Ниной Хрущёвой, эрудированной и обаятельной школьной учительницей из Украины. Хотя мир и покой прогрессивного человечества висел на волоске, они давали выход своей запретной страсти за закрытыми дверьми, в ванных посольств и коридорах отелей.

По причине деликатного, а точнее, скандального, характера нижеизложенного, я всеми силами старался излагать свой рассказ как можно более беспристрастно и хочу сказать в своё оправдание, что единственный мой интерес в его написании спустя столько лет состоит лишь в том, чтобы обеспечить грядущие поколения более глубоким пониманием событий тех бурных времен. Фактами, приведенными мною здесь, кто-то из вас будет шокирован, кто-то – растроган. Конечно же, найдутся и неизменные пессимисты и скептики, которые сочтут их неправдоподобным. Только прежде, чем бросать в меня камни, вспомните, насколько невероятными казались когда-то сообщения о флиртах актёра Эррола Флинна с нацистами и геями, или о тридцатилетней любовной связи президента Франклина Делано Рузвельта с Люси Мерсер, или о неодолимом влечении Теда Кеннеди к ветреной активистке его избирательной кампании, которая была на одиннадцать лет моложе его. Ведь зачастую правда не лезет в горло. Однако я уверен, что ни один достойный этого звания историк, ни один уважающий себя журналист, ни один заслуживающий доверия очевидец важнейших, эпохальных событий человеческой истории никогда не позволит себе в этом усомниться.

Так вот она, история Айка и Нины.

В сентябре 1959-го, тридцати одного года отроду, я был назначен помощником одного из младших чинов администрации Айка. Обладая дипломом юриста-международника, работал я тогда консультантом на курсе славянских языков в одном из наших ведущих университетов. [Я решил не оглашать его название точно так же, как по понятным причинам я не хочу здесь раскрывать своего настоящего имени.] Мои контакты с президентом были крайне редки, по сути, за восемнадцать месяцев моей работы в Белом доме я лишь дважды воочию видал его (в первый раз я заметил его, когда искал питьевой фонтанчик – лишь мимолетный образ его чистого чела – в компании с Фостером Даллесом и Энди Гудпастером они протискивались в дверь какого-то служебного кабинета, во второй раз, спустя неделю, когда я спешил по коридору, чтобы скормить пачку отчетов шредеру, я засёк его, когда он выскользнул из служебного выхода со своими клюшками для гольфа). Подобно десяткам прочих толковых, честолюбивых молодых парней, стажирующихся в высочайших инстанциях, я на данной стадии своей карьеры был всего лишь клерком, бумагоукладчиком, опущенным в административной пищевой цепочке так низко, что ценность моя, по сути, была не выше, чем у кондитерского рогалика. У меня не было никаких сомнений, что я вполне компетентен, но пока что не был проверен в деле, а потому, как я думал, оставался незамеченным. Можете представить мое изумление, когда однажды с утра пораньше меня вызвали в Овальный кабинет.

С утра уже было довольно душно и хотя коридоры полнились заботливым шепотом кондиционеров, к моменту, когда я оказался у двери святая святых президента, моя сорочка насквозь взмокла. Коротко-стриженный амбал в униформе распахнул дверь, рявкнул мою фамилию и проводил меня в кабинет. Пока я пребывал в растеряности, нерешительности и благоговейном ужасе, дверь за мной с легким щелчком захлопнулась и я оказался в Овальном кабинете один на один с самим Президентом Соединенных штатов. Айк, стоя у окна, вглядывался в деревья и насвистывал мелодию «Флиртового вальса», в руках он вертел книгу кроссвордов. – Так, – сказал он, повернувшись ко мне и протягивая руку, – мистер Падеревски, верно?

– Да, сэр, – ответил я. На самом деле он произнёс мою фамилию «Падеруски» [Это псевдоним, который мне пришлось взять себе для настоящей истории только лишь по причине крайней необходимости.]

– Так, – повторил он, оценивая меня своими сталисто-голубыми глазами, по мере того, как пересёк кабинет и кинул книгу на свой рабочий стол так же небрежно, как бейсболист кидает на землю свою биту после того, как выбил мяч за пределы стадиона. Он выглядел как гольфист-профессионал, атлет, боец, мужик, способный встретить тебя не только кулаками, но также и гольф-клюшкой номер девять. Не ведитесь вы на все эти статьи о якобы ухудшении его здоровья – я видел его в овальном кабинете тем сентябрьским утром, широкоплечего, с тонкой талией, пластичного и представительного. Серия инфарктов и приступ илеита ни на йоту не сломал этого закалённого бойца. Каких-то пару недель до его шестьдесят девятого дня рождения, а он шустёр как выпускник средней школы на выпускном балу.

Здесь я возвращаюсь к причине моего вызова к президенту.

– Вы ведь толковый парень, Падеревски, верно? – спросил Айк.

Я ответил утвердительно.

– И вы владеете русским, так?

– Да, сэр, мистер президент, так же как и польским, лужицким, сербохорватским и словенским.

Хмыкнув, он пристроил свое бедро на угол стола. Солнечный зайчик от окна сновал по его голове до тех пор, пока она не засверкала как второе солнце. – Вы ведь знаете о предстоящем визите Советского председателя с э-э ... супругой?

Я кивнул.

– Это хорошо, Падеревски, просто здорово, поскольку с этого момента я назначаю вас моим личным консультантом на время этого визита. – Он смотрел на меня как на какую-то необычную ничтожную форму жизни, которая, возможно, достойна дальнейшего изучения под микроскопом, смотрел на меня взглядом человека, который, наводнив Европу войсками, свёл в могилу Гитлера. – Все, что у нас происходит, каждое задание, которое я вам поручаю, являются строго конфиденциальными, то есть под грифом "совершенно секретно", надеюсь, это понятно?

Меня охватило чувство собственной важности, значимости, сопричастности к великой миссии. Вот ведь оно как, меня, парня из ниоткуда, двинули наверх, чтобы я мог проявить свои скромные способности в служении первому гражданину нации, самому верховному главнокомандующему. – Понятно, мистер президент, –

ответил я, подавляя порыв отдать честь.

Судя по всему, это его успокоило и, опершись на свой стол, он поведал мне длинный замысловатый пересказ статьи, на которую он натолкнулся в журнале "Нэшнл Джиографик", о египетских пирамидах и о членах похоронной процессии фараона, которые то ли вмиг ослепли, то ли были похоронены вместе с их старейшинами – что-то в этом духе. Я не знал, что мне с этим делать, поэтому я просто напустил на себя задумчивый вид, а когда он закончил, одарил его такой тёплой улыбкой, которая и лед бы растопила.

Айк ответил мне своей улыбкой.

Теперь вы уже, конечно, догадались, в чем именно должны были заключаться мои чрезвычайные полномочия – мне предстояло стать посредником президента в его отношениях с мадам Хрущёвой, его связным, тем, кто будет сглаживать шероховатости, сочинять отмазки – в общем, я должен был стать сутенёром Айка. Вспоминая об этом ныне, я со всей честностью могу заявить, что ни тогда, ни теперь, не испытываю никаких угрызений совести относительно своей роли в этой истории. Отнюдь, я причисляю себя к тем избранным, кому выпал шанс стать очевидцем одной из величайших страстей нашей эпохи, любви, одновременно чистой и греховной, любви, которая, из искры разгоревшись под неусыпными взорами обоих враждующих народов, вспыхнула затем ярким пламенем страстных объятий и жарких лобзаний.

Айк, как я узнал позже, впервые попал в сети обаяния мадам Х. в 1945-м во время своего триумфального визита в Москву после краха Третьего рейха. Шёл последний день его визита, тот знаменательный день, когда Япония вывесила белый флаг и Великая война наконец-то завершилась. По случаю празднования победы, а также в честь Айка и его соратника маршала Жукова, посол Гарриман устроил прием с банкетом в американском посольстве. К скромной свите Айка присоединилась большая группа высокопоставленных советских военных и общественный деятелей и приём скоро вылился в шумное гуляние с песнями, плясками и поздравительными братаниями. Хлопали винные пробки, лилась рекою водка, неистовый гул голосов сотрясал стены посольского фойе. И тут в дверях появилась Нина Хрущёва.

Айк застыл как огорошенный – для него всё стало вдруг неважным – Жуков, Москва, Гарриман, победа в войне и «Песня волжских бурлаков», которая мгновение до этого звенела в его ушах, – остался только образ женщины-мечты у входа, простой, без всяких прикрас, но очень изящной, она была настоящей королевой красоты. Он не знал, что сказать, не знал, кто она была, единственные известные ему русские слова – «здравствуй» и «спасибо» – вертелись на губах будто неуслышанная богом молитва. Он уговорил Гарримана познакомить их, после чего остаток вечера провёл бок о бок с ней – любезный Айк, зачарованно вглядывающийся в тихие глубины её сочных тёмно-карих очей. В переводчике он тогда не нуждался.

Их следующей встречи им доведётся ждать десять долгих лет, во время которых место у кормила власти умершего Сталина займёт Хрущёв, а Айку выпадет, совершив головокружительный взлёт на вершину политического Олимпа, стать тридцать четвертым президентом Соединенных штатов. В продолжение всех этих лет, невзирая на углубление враждебности между их странами, Айк и Нина бережно лелеяли своими скудные воспоминания о друг друге. Айк же до сих пор считал, что ему довелось лицезреть женщину-мечту, вылитую из чаши совершенства, и что никакая иная женщина не могла приблизиться к ней, ни Мэйми, ни Энн Уитмен, ни даже его прежняя зазноба, любящая и искушенная Кэй Саммерсби. Он прошерстил картотеки ЦРУ на предмет этой очаровательной натуры, Нины Петровны, супруги Советского председателя, собрал альбом, который наполнил её фотографиями и газетными вырезками, касающимися путешествий её мужа, а пару раз, презрев все меры предосторожности, он даже сумел пообщаться с ней посредством одного верного секретного агента ЦРУ. В июле 1955-го, остро нуждаясь в мирном сосуществовании, он полетел в Женеву.

Встретившись во второй раз на женевской конференции, Айк и Нина поняли, что то чувство, которое десятью годами ранее родилось в них как слепое безрассудное влечение, ныне выросло в зрелую горячую любовь, которая не увянет в них до самого конца жизни. В свои шестьдесят пять Айк был в самом расцвете сил – осанистый воин-победитель, прозорливый руководитель, мужик, который мог отмахнуться от инфаркта как от насморка. Нина, которая на десять лет моложе его, в расцвете женственности, прелестная, плотно сбитая, с мягкой загадочной улыбкой, блуждающей на изящных губках. Применяя уловку, ставившую в тупик разведслужбы своих стран, им удавалось выкроить то десять минут тут, то пол часа там, несмотря на переговоры, застолья, приемы и бесконечные занудные доклады, им удавалось утолить свое желание и благословить свою любовь навеки.

– Если б вы не увидели меня воочию, вы бы представляли, что это какое-то чудовище ростом метров пять с рогами и хвостом, – заявил Айк на банкете в честь советской делегации, сконцентрировав взгляд молодецких голубых глаз на мадам Хрущёвой. Все как один присутствующие, и советские и американцы, грянули непринужденным хохотом и аплодисментами. Лишь Нина Петровна, первая леди Советского союза, сконфуженно потупила взор в свою котлету по-киевски.

Вот почему когда в сентябре 1959-го гигантский советский ТУ-114 со свистом приземлился на авиабазе Эндрюз, я стоял рядом с моим президентом с комом в горле – ведь лишь я один знал, как много значит для него этот советский визит, лишь я один знал, насколько тонок был волосок, на котором висит судьба мира во всем мире. Я мог лишь гадать, какие мысли роились в голове президента в тот миг, когда шасси огромного блестящего авиалайнера коснулись земли. Возможно, он думал о том, что его возлюбленная забыла его, или что дотошное внимание прессы не даст им с ней урвать несколько драгоценных совместных минут, или что ее муж – этот тараноголовый забияка – разнюхал о их связи и вне себя от ярости в клочья разорвал все мирные планы. Приняв во внимание состояние Айка в тот момент, оценив все практически непреодолимые преграды на его пути, нельзя не понять, почему я называю его одним из самых пылких влюбленных всех времен. Ни Ромео, ни Дуглас Фэрбенкс, не превосходили Айка в этом отношении – даже наивный Эдвард Виндзор не дотягивал до него. Во всяком случае Айк ухватился за предоставленную возможность так же рьяно, как пустынный странник бросается к оазису, – тем же вечером он решил добиться свидания, организатором которого был назначен я.

По окончании церемонии приветствия на авиабазе Эндрюc, во время которой Айк мог лишь обменяться с Хрущёвыми молчаливыми улыбками и рукопожатиями, состоялся официальный государственный банкет в Белом доме. В середине банкета, где в числе приглашенных кроме Айка с женой Мейми и четы Хрущёвых были посол Меньшиков, Крисчен Гертер, Дик Никсон и другие, все дамы удалились в Красную комнату попить кофе. В ходе банкета я сначала сидел за столом рядом с Айком, а потом стал ошиваться в коридоре под дверью Красной комнаты. Прежде, чем дамы удалились, Айк успел поцеловать руку мадам Х. и пару минут оживленно поболтать с ней, однако оба они так тщательно скрывали свои эмоции, что кто-угодно решил бы, что они просто чужие друг другу люди, натянувшие на лица маски вежливости. Одному лишь мне было известно, что это не так.

Я перехватил председательшу как только они с Мейми вышли из Красной комнаты под аккомпанемент репортерских фотовспышек. Следуя полученным инструкциям, я взял её под руку и проводил в Восточную комнату на концерт американской песни, который должен был стать изюминкой вечера. Я обращался к ней на русском, но, к моему изумлению, она обнаружила базовый уровень разговорного английского (то ли вспомнила его с тех времён, когда была школьной учительницей, то ли подзубрила ради Айка?). В духе ростановского Сирано я поведал ей, что он ужасно истосковался по ней, что все эти четыре года после встречи в Женеве она не шла у него из головы, и что ... тут я зачитал ей лирическое стихотворение на английском, написанное им для неё – сейчас я уже не припомню его полностью, но оно дышало елизаветинским снобизмом и военными картинами с разорванными сердцами, армейскими бастионами и упоминаниями тяжелой артиллерии, блиндажей и штурмовании высот любви. Наконец, перед тем, как мы вошли в Восточную комнату, я сунул ей в руку клочок бумаги, на которой было написано: «Блэр-хаус, чёрный ход, три часа ночи».

Без пяти минут три мы с президентом припарковали штатский прокатный лимузин у бровки чуть дальше по улице от здания Блэр-хаус, где чета Хрущёвых расположилась на ночлег. За рулем был я. Салонная перегородка отодвинулась и из темноты голос президента гаркнул мне: – Ну, Падеревски, твой выход. Ни пуха!

Я выбрался из лимузина и зашагал по тротуару в сторону Блэр-хауса. Теплая и влажная ночь укрыла всё мантией своего мрака, а уличные фонари были так тусклы, как если бы их затенили специально для этого случая. Казалось, каждое темное пятно, кишело шпиками спецслужб – их, и вправду, вокруг Блэр-хауса было столько, что хватило бы опоясать Мемориальный стадион дважды – хотя меня они не трогали. (Организовал Айк это так: ровно в 3:00 одному человеку будет позволено войти на задний двор Блэр-хауса, а двум – выйти оттуда сразу же после.)

Она ждала меня у двери чёрного хода, на ней были брюки, мужские пальто и шляпа.

– Мадам Хрущёва? – прошептал я.

– Да, – ответила она голосом нежным как поцелуй.

Мы быстрым шагом пересекли задний двор, после чего я усадил её в лимузин, восхищаясь про себя изобретательностью Айка, ведь даже если бы кто-то из бесчисленных агентов Секретной службы, ЦРУ и ФБР и заметил нас с нею, то он бы принял мадам Х. за её мужа и решил бы, что Айк организовал частные сверхсекретные переговоры. Не успел я юркнуть на водительское сидение, как дрожащий от возбуждения голос Айка снова огорошил меня: – Гони, Падеревски! Вези нас к звездам! – И с романтическим щелчком салонная перегородка захлопнулась.

Пару часов покружив вокруг Капитолия, я, как мне было предписано, вернулся к Блэр-хаусу и припарковался на прежнем месте. Когда я заглушил мотор, мне стало слышно их, Айка с Ниной, их воркование, шорох одежд. Она хихикнула, Айк присвистнул. Она снова хихикнула – прямо тебе сладкий звук колокольчика, мелодичный и задорный – если бы я не знал, с кем он там, я бы подумал, что он с молоденькой студенткой. Когда перегородка приоткрылась и Айк выпалил мне: «Ну, Падеревски, давай-ка сматываться», я с облегчением подумал, что мы, кажись, провернули наш план и вышли сухими из воды. Из салона донёсся звук затяжного поцелуя – звук, который мы все узнаём не из собственного опыта (кто в такой момент будет прислушиваться?), а благодаря тому вниманию, которое уделяют ему голливудские звукооператоры. За этим последовала заключительная фраза Айка, произнесённая жарким шёпотом, которая запечатлелась в моей памяти как гравировка на камне: «До нового свидания».

Но как только я распахнул дверь для мадам Х., тут-то и случилось нечто непредвиденное – на улице во встречном нам направлении показался какой-то автомобиль, причём, иномарка, который притормозил как раз в тот момент, когда она вышла из лимузина. Он лишь притормозил, не более того. Я тогда едва обратил на это внимание, а между тем этому событию суждено было оставить свой след в истории. На улице было так тихо, что слышны были лишь стрекотание сверчков да шелест двигателя нашего лимузина. Со всей спешностью я сопроводил мадам Х к черному ходу Блэр-хауса, и впустив её в двери, вернулся к лимузину.

– Браво, Падеревски, молодец! – сказал мне Айк, когда я, поддав газу, погнал лимузин по улице и тут он сделал то, чего не делал уже много лет – закурил сигарету. Я заметил пламя зажжённой спички в зеркале заднего вида, после чего он с глубоким удовлетворением выдохнул так, словно он только что вернулся после того, как переплыл реку Потомак или объездил мустанга в одном из этих роликов телерекламы сигарет. – В Белый дом, – бросил он мне. – Пулей!

Уже спустя шесть часов мадам Х. в компании своего мужа появилась на ступенях фасадного входа Блэр-хауса и начала отвечать на вопросы репортёров. На ней была скромная серая шёлковая сорочка, на губах лишь малость губной помады. Когда один из репортеров спросил её, что из увиденного ею во время поездки по Штатам было интересно ей больше всего, то она, прежде, чем ответить, кинула взгляд на мужа (тот, обнажив свои острые зубы, лишь улыбался, поскольку английский ему был понятен не более, чем венерианский). – Больше всего мне интересно то, что интересует мистера Хрущёва, – ответила она. Репортеры купились на это: фотовспышки засверкали, шквал версий побежал по проводам. Какая сенсация, кто бы мог подумать!

Из Вашингтона Хрущёвы специальным ВИП-поездом отправились в Нью-Йорк, где мадам Х. посетила званый ленч в отеле Уолдорф-Астория, а её муж в гостиной у Эверелла Гарримана устроил риторический разнос группе американских бизнес-магнатов. Из каждой радиоточки города звучали «Московский ча-ча-ча» и «Медведь слетал за океан» Джимми Дрифтвуда, а отборнейшие копы из спецбригады Нью-Йоркского полицейского управления (под два метра ростом, мастера джиу-джитсу и отличники стрельбы) сформировали людскую стену вокруг советского лидера и его жены, пока те любовались достопримечательностями «Большого яблока». Нью-Йорк расстелил для Хрущёвых красную ковровую дорожку, по которой они прохаживались с величавым упоением, очень быстро переросшим в ликование с щелканьем пальцев и притопыванием каблуков. Когда Хрущёвы поднимались на борт авиалайнера до Лос-Анджелеса, советский лидер позировал перед камерами, целовал детей и жал всем руки так усердно, как если бы он был кандидатом в президенты.

И тут как гром средь ясного неба грянула «Кузькина мать».

В Лос-Анджелесе, якобы обиженный горькой правдой, прозвучавшей в его адрес в речи мэра Полсона, и известием о том, что в программе его экскурсий не включили Диснейленд, Хрущёв, этот бесшабашный любитель постучать кулаком по столу, тиран, подавивший венгерской восстание, показал, наконец, своё истинное лицо – он не на шутку взбеленился. Якобы американцы – это негостеприимные хамы, они-де пригласили его полететь за тридевять земель просто для того, чтобы оскорбить его. С него довольно. Он прерывает свой визит и возвращается в Москву.

Первые телерепортажи о скандальных взбрыках советского председателя Айк наблюдал в моём присутствии. На телеэкране, тряся зобом и молотя кулаками воздух, беспардонный пузатый Хрущёв, поучал наш народ насчет правил приличий, а Нина, понурив голову, смиренно стояла рядом с ним. Голос Айка звучал так сдавленно, будто он исходил из куклы чревовещателя: – О господи, да он же всё знает. (Я тут же вспомнил притормозившую тогда рядом с нами иномарку, бледное лицо мелькнувшее за её тонированным стеклом, и подумал об Элджере Хиссе, о Розенбергах и обширной сети советских шпионов, беспрепятственно орудующих в стране Свободы: конечно, они-таки засекли тогда мадам Х.) Покачивая головой, Айк поднялся, пересек кабинет и закурил еще одну запрещённую ему сигарету. Он выглядел измотанным и бесконечно постаревшим, ну вылитый Рип Ван Винкль, пробудившийся ото сна рядом со своим ржавым ружьем. – Ну, Падеревски, – вздохнул он, – похоже, такая вонь сейчас поднимется, что выше крыши. – В серебристых прядях волос на его висках играли голубые искорки.

Он был прав, но лишь отчасти. Хрущёв, надо отдать ему должное, наводил тень на плетень как матёрый актёр – не мог же он, признавшись в том, что вляпался в столь дикую грязную историю, не уронить при этом собственного достоинства и не сменить своего облика мужественного, боевитого и ежово-рукавичного вождя советских народных масс на какого-то маленького сентиментального толстячка-рогоносца. Заставив себя умерить свой гнев после того, как Полсон и Кэбот Лодж извинились за своё якобы оскорбление в его адрес, Хрущёв на киностудии "XX-й век-Фокс" попозировал для фото с актрисой Ширли Маклейн, после чего улетел в Сан-Франциско с напряженным визитом. На обратном пути в Вашингтон он сделал остановку в Айове, чтобы выиграть время для выработки тактики неизбежной стычки с мужчиной, который вдруг оказался его врагом не только по идеологии, но и личной жизни. (Вы, конечно же, помните те нашумевшие фотографии в журналах Лайф, Лук и Ньюсуик, на одной из которых Хрущёв косится на фаллосообразный початок кукурузы, на другой он на ферме Гарста в Айове похлопывает по пузу какого-то коротко-стриженного лоботряса, а на третьей тянет за загривок поросёнка. Приглядевшись к этим снимкам сегодня, особенно если сравнить их с теми, что были сделаны до поездки в Лос-Анджелес, вы поразитесь той ревностной досаде с примесью недоумения, поселившейся в каждой черточке лица председателя, так и кроткому, трагически-подавленному выражению глаз его жены.)

По дороге в Кэмп-Дэвид, где должны были пройти переговоры, венчающие визит Хрущёва, я сидел рядом с президентом. Выглядел он каким-то поникшим, опустошенным, голос его утратил присущую ему бодрость. Он готовился к этим переговорам так же тщательно, как он готовился к военной операции в Европе, – придумывал трюки и уловки, изучал поэтажные планы, чертил схемы на картах прилегающей территории и был уверен, что ему удастся выкрасть свою возлюбленную, чтобы получить часок-другой идиллии под соснами. Теперь же стало ясно, что ни единого шанса на это не было. В сущности, не было даже ни единого шанса на то, что он хотя бы снова увидит её. Он обмяк на своем сидении, запрокинув голову на заднее пуленепробиваемое стекло так, словно у него больше не осталось сил держать её прямо. И тут – никогда в жизни я не видел более трогательного, более рвущего душу зрелища, – он заплакал. Он жестом отверг предложенный мною носовой платок, едва сдерживая могучие разрывающие грудь влажные всхлипывания, а его притягательные голубые глаза, с невозмутимостью наблюдавшие самые ужасные в истории цивилизации картины разрушений, покраснели от безутешной печали. – Нина! – всхлипывал он, охватив лицо ладонями.

Последствия вам известны. Жёсткие переговоры в резиденции Кэмп-Дэвид (якобы из-за проблемы с Берлинской стеной), потом решение советского лидера о переносе ответного визита Айка на весну, "когда всё будет в цвету", прогнозируемая отмена приглашения вовсе и резко-обличительная речь Хрущёва в адрес Эйзенхауэра, произнесённая по поводу инцидента с самолетом У-2. Затем наступил последний год Айка на посту президента, утрата присущей ему энергичности, его проблемы с сердцем (сердечные проблемы – что может быть ироничнее?), то, как быстро и заметно он состарился, так, будто каждое мгновение каждого дня давило на него весом всей вселенной. И вот перед нами последний его образ: благодушный, слегка рассеянный и неуклюжий старпер, гоняющийся по гольф-площадке за белым мячиком так, словно в нем скрывалась некая утраченная им часть собственного "я".

Что же касается меня, то после визита Хрущёва от меня довольно скоро избавились – Айк вроде как стеснялся меня, что и не мудрено, ведь мне довелось наблюдать его в состоянии «без тормозов», с душой нараспашку. Уволившись через пару месяцев с госслужбы, я посвятил с тех пор себя исключительно прибыльной академической карьере и ныне всерьёз предвкушаю, как в будущем году заполучу бессрочный профессорский контракт. Жизнь моя выдалась богатой и благополучной, были в ней, конечно, и свои взлеты и свои падения, но среди годов будничного существования было несколько умопомрачительных мгновений вблизи величайших вершин истории человечества. Однако среди всех мириадов событий, на которых я присутствовал, среди всех любовных интриг, которые познал, всех рвущих мне сердце переживаний, вызванных трагическими происшествиями нашей эпохи, я с чувством почтенной благодарности и глубочайшей искренности могу заявить, что ничто так сильно меня не восхищало и вдохновляло, как радость и печаль этой эпической драмы - несчастной любви Айка и Нины. И даже тогда, когда я думаю о Холодной войне, о распространение ядерного оружия, о Венгрии, о Корее, об инциденте с самолетом У-2, то всё это в итоге блекнет в сравнении с тем, что он любил её, а она любила его.