Айша. Возвращение Айши. Дочь Мудрости

Изданные много лет назад книги «Айша» и «Возвращение Айши» были посвящены Эндрю Лэнгу. Ныне, когда моего друга уже нет в живых, последний роман, в котором речь пойдет о Той, чье слово закон, предлагается читателю как воздаяние его бережно и с любовью хранимой памяти.

Дитчингем, 1922 год

ОТ АНГЛИЙСКОГО ИЗДАТЕЛЯ

Каким был величайший грех Айши, Той, чье слово закон?

Безусловно, невероятное тщеславие. Вот вам один из множества примеров. Именно тщеславие убедило Айшу в том, что мать ее, разглядев новорожденную дочку, умерла только лишь из страха, что другое дитя, которому она может подарить жизнь, окажется менее совершенным.

Кроме того, из истории, изложенной Айшей, следует, что именно в силу собственного непомерного тщеславия, а вовсе не из любви к прекрасному греку Калликрату обагрила она руки свои кровью невинных и навлекла на себя, среди прочих несчастий, страшное проклятие бессмертия. Если бы не насмешки Аменарты, которая поддразнивала Айшу, видя, как под воздействием неумолимого Времени увядает ее величавая красота, она никогда бы не ослушалась приказа своего учителя, пророка Нута, и не шагнула бы в Великий огонь, хранительницей коего была поставлена.

Из сказанного следует, что, сумей Айша вовремя обуздать себя, она смогла бы избежать множества несчастий, впоследствии опутавших ее плотной паутиной, и тогда этой женщине — Дочери Мудрости и одновременно Рабе Безрассудства — не о чем было бы поведать миру, а мы лишились бы весьма поучительной притчи о вечной войне плоти и духа. Так или иначе, Тщеславие — а может, то была сама Судьба? — увлекло ее по иному пути.

Издатель

ВМЕСТО ПРЕДИСЛОВИЯ

Рукопись, с содержанием которой предстоит ознакомиться читателям, была обнаружена среди имущества покойного Л. Хорейса Холли через несколько лет после его смерти. Однажды я — то есть английский издатель, пишущий эти строки, — получил по почте пакет с начертанным на нем предписанием направить его мне «в назначенное время»; признаться, поначалу я не понял, что это значит. Поскольку документ сей прибыл без какой-либо сопроводительной записки, где бы содержалось объяснение, я до сих пор не знаю, кто и откуда отправил мне эту бандероль. На конверте стоял лишь один-единственный штемпель — «Западный Лондон», а адрес мой был напечатан на машинке.

Вскрыв пакет, я обнаружил внутри два пухлых блокнота, завернутые в пергамент или, скорее, в козью либо овечью шкуру, очищенную весьма грубо, как будто неумелой рукой, — видимо, это было сделано с целью уберечь содержимое от капризов погоды и иных повреждений. Бумага в тех блокнотах оказалась чрезвычайно тонкой и прочной, так что в каждом из них содержалось большое количество листов. Изготовили блокноты явно не в Европе, предположительно — если судить по их внешнему виду — на Востоке, не исключено, что в Китае.

А вот относительно личности владельца этих блокнотов сомнения не возникло, поскольку на пергаментной обложке одного из них красными чернилами было старательно выведено печатными буквами имя мистера Холли. Также на первых страницах имелись пояснения и памятки, сделанные именно его рукой, и ничьей другой. Далее лист за листом следовали записи, сделанные при помощи стенографии, с редкими вкраплениями арабских букв. Поскольку идентифицировать систему, которая лежала в основе этой стенографии, никак не удавалось, содержимое блокнотов, несмотря на все попытки расшифровать таинственные значки, более двух лет оставалось непрочтенным.

Наконец, когда мы уже оставили всякую надежду разобрать таинственные письмена, на помощь пришел счастливый случай. Издатель показал рукопись одному своему другу, выдающемуся ученому-востоковеду, который как раз гостил у него. Тот заинтересовался и попросил дать ему почитать ее на сон грядущий. На следующее утро, за завтраком, ученый спокойно объявил, что нашел ключ и может прочесть загадочный текст так же легко, как газетную передовицу. Очевидно, написанное представляло собой древнюю форму сокращенного арабского с вкраплениями демотического письма, которое было в ходу в Древнем Египте. Арабская стенография, равно как и демотическое письмо, представляется человеку непосвященному необычайно трудной, однако люди сведущие с легкостью могут разобрать ее. Правда, в настоящее время во всем мире наберется лишь с полдюжины таких специалистов, и, представьте, одним из них, по воле случая, оказался тот самый ученый-востоковед.

В результате, потратив массу времени и приложив немало усилий, содержимое этих двух исписанных убористым почерком блокнотов наконец-то полностью расшифровали и перевели на современный английский язык. А уж стоило ли оно того или нет, об этом пусть читатель судит сам.

А я, со своей стороны, хочу добавить лишь одно. Хотя на обложках блокнотов значится, что они являются собственностью мистера Холли, манускрипт сей написан явно не его рукой. Как нетрудно убедиться, сделано это было самолично Айшей, во время ее второй реинкарнации, когда Лео наконец отыскал ее в горах Тибета, — о чем мистер Холли подробно поведал в книге «Возвращение Айши».

Глава I. В НЕБЕСНЫХ ЧЕРТОГАХ

Ученому человеку по имени Холли, уродливому телом и лицом, но чистому душой и сердцем, гражданину далекой северной страны, которого, как мне порой думается, я прежде, в прошлом, которое ему самому кажется далеким и забытым, а мне — словно вчерашним днем, знавала как святого Нута, почтенного старца, философа и моего наставника, так вот, этому самому Холли я, которую на земле зовут Айшей, дочерью арабского шейха Яраба (а в других уголках земли у меня множество иных имен), поведала несколько историй о минувших временах и о той роли, которую мне довелось тогда сыграть. Приблизительно то же самое рассказала я и своему супругу, греку Калликрату (нынешнее имя его Лео Винси), в древние времена по традиции предков бывшему воином, но впоследствии ставшему по ряду причин жрецом Исиды, великой богини Египта и, как я когда-то верила, моей духовной матери. Те же либо несколько иные истории изложила я и некоему Аллану, путешественнику, охотнику на диких зверей и воину благородных кровей, который некогда приезжал ко мне в Кор. Однако о его визите я ничего не говорила ни Холли, ни своему супругу Калликрату, ныне известному как Лео, поскольку обо всем, что касается этого самого Аллана, я бы предпочла умолчать.

Все эти истории во многом не схожи, ведь я преподносила их в форме притч, с целью сказать каждому слушателю именно то, что он хотел услышать, или же с намерением скрыть свои собственные мысли.

Тем не менее в каждой из них крылась частичка правды, зернышко золота в горной породе, истина, которую сможет обнаружить в басне тот, кто хочет и умеет искать.

Сейчас же дух мой призывает меня истолковать все те притчи и объяснить наконец, кто я и откуда явилась, а заодно и рассказать кое-что из увиденного или содеянного мною: нет, разумеется, не все, но по меньшей мере то, что мне позволили открыть мои более могущественные владыки, которым я служу и которые, в свою очередь, находятся в услужении у сил еще более могущественных, чем они сами.

Здесь, в пещерах Азии, восседаю я, Хесеа и Дух Горы, последняя на земле жрица Вселенской Матери Исиды, как в былые времена сидела в Ливии[85] посреди руин Кора.

В Коре две тысячи лет я бодрствовала, выжидая, пока наконец возродившийся Калликрат, которого я в припадке ревности непреднамеренно лишила жизни, вернется ко мне, туда, где я убила его. И там же из-за проклятия, лежащего на нас обоих, я потеряла его вновь, ибо в том самом месте тоже испустила дух, и смерть та была намного ужасней. Я погибла вследствие чрезмерно долгой жизни, из-за того, что помышляла сделать себя еще красивей, чем была тогда, и, намереваясь заново наполнить чашу, разбила ее, уронив в презренный прах. Так Судьба еще раз жестоко посмеялась надо мной. И я вновь потеряла Калликрата, мечтать о котором во плоти и возноситься к которому душой веки вечные — мой злой рок.

Душа моя тогда словно бы отлетела и ненадолго нашла приют здесь, спрятавшись в высохшем теле древней жрицы моей веры.

Как и было предопределено, мой супруг вернулся ко мне и разглядел сияющую душу в безобразном сморщенном теле и подтвердил это поцелуем, что я считаю храбрейшим деянием и искреннейшим поступком, когда-либо совершенным мужчиной. Расколдованная волшебством поцелуя, как то и было предрешено свыше, моя красота прямо на глазах у любимого возродилась вновь, дабы я подверглась на земле очередному испытанию. Теперь мы помолвлены и, если все будет хорошо, через год поженимся, да, спустя всего лишь один короткий год после того, как Калликрат вернулся в Кор, я освобожу тайный Огонь жизни и искупаю супруга в его волшебном пламени, разделив с ним свой собственный дар бессмертия.

И все же, и все же... кто знает, каким окажется финал? Мой возлюбленный томится в ожидании, что очень тревожит меня саму. Истосковавшаяся смертная женщина во мне сгорает от страсти, а плоть слаба и может уступить. Но если губы Калликрата коснутся моих, как знать, не уничтожит ли его, незащищенного, горящее во мне пламя, обратив в прах все мои планы и мечты? Я прекрасна, я стою над всеми смертными на земле, однако играю против сил, увидеть которые не могу. О, те силы много могущественнее меня, и им, возможно, в радость выхватить кубок, уже поднесенный к самым губам, и еще раз низвергнуть меня, ибо, если даже в моем любимом течет кровь богов, как течет она в каждом из нас, кому по силам противостоять их владыке — Судьбе? Поэтому я, Айша, Дочь Мудрости, Дитя Исиды, нынче ночью трепещу от страха, словно простая смертная девица, страстно тоскующая под луной по своему любимому и не ведающая, что некий рок — война, несчастный случай, коварное дыхание болезни — уже унес его в ту бездну, где исчезают все и вся... до тех пор, пока не возродятся вновь.

Месяц за месяцем Лео, мой супруг, охотится в горах, как и подобает мужчинам, а я, Айша, предаюсь размышлениям в пещерах, как и подобает женщинам. Да, я, наполовину богиня, все еще размышляю в пещерах, как то пристало женщинам, которые терпят и ждут. Холли, влюбленный в меня, как все мужчины, тоже здесь и терпеливо ждет вместе со мной, и мы частенько беседуем об удивительных древних вещах, коим в мире несть числа; надо сказать, что Холли человек ученый, прекрасно владеющий языками Греции и Рима, он из тех, кто размышляет и, полагаю, запоминает.

Однако вчера Холли заявил мне, что я, столь хорошо знающая прошлое, я, кому открыты двери, через порог которых простому человеку переступить не суждено, должна записать все, что помню, и тогда, быть может, в грядущие времена мир станет мудрее.

Фантазия моя разыгралась, и я решила последовать совету своего ученого друга, хотя и не уверена, что сумею довести дело до конца. Он дал мне нечто, на чем я могу писать. Это явно не древний папирус, но вполне сгодится. У меня есть также перья из тростника, и, будучи в прошлом недурным писцом, я могу изготовить чернила различных цветов. Сплю я мало, тело мое, как сосуд, полный жизни, требует лишь непродолжительного отдыха, а потому долгие часы ночи тянутся для меня утомительно и скучно: я лежу и размышляю о том, что минуло и что грядет, освещая темноту будущего, словно лампадой, своей больной, испуганной душой. Между прочим, я умею писать символами, которые, несмотря на всю свою немалую ученость, Холли прочитать не сможет. Я нерасположена к тому, чтобы он узнал мои мысли и дела и выдал их моему супругу: вдруг тот подумает обо мне худо.

Но зачем же мне вообще записывать все это? А вот зачем: в определенных случаях я обладаю даром предвидения, и сейчас моя душа сообщает мне, что в такой-то день, в назначенный час, некто разгадает секрет моего шифра и переложит рукопись на языки, читать которые смогут все люди на свете, и тогда рано или поздно по кругу своего вечного пути я отправлюсь туда, откуда явилась, и, как для бога огня в пещерах Кора, на некоторое время буду скрыта, а эти записи останутся мне памятником. Ах, эти проблески во мне человека смертного! Ведь в отличие от заурядных мужчин или женщин я не буду забыта даже среди мимолетных обитателей этого ничтожного мира.

Ну что ж, а теперь — за дело.

Начну издалека. Прежде чем душа моя снизошла с небес, дабы обитать в этом мире, мне было видение о том, что произойдет с нею в земной жизни. Пожалуй, это всего лишь притча, из тех, что ни в коем случае не следует воспринимать буквально, ибо они полны знаков и символов, которые нуждаются в трактовке. Хотя, уверена, частица правды в ней все же присутствует, иначе почему на протяжении долгих веков видение сие вновь и вновь упорно возвращалось ко мне? Почему каждый народ создает своих богов, которые хороши только для него? Холли рассказал мне (то же самое говорил прежде и странник Аллан, также обладавший кое-какими поверхностными знаниями), что Зевс, и Афродита, и Осирис, и Гор, и Амон ныне низвергнуты и вместе со всей своей компанией лежат в пыли, как и разбитые колонны их храмов. Боги не оправдали надежды людей, которые теперь считают их героями древних мифов. Так, из всех известных мне божеств лишь Он, Тот, что из иудеев, хотя и сменил образ и лик, остался Единственным, Кому до сих пор поклоняются.

Несомненно и то, что, пока живет на свете человек, будет жить Бог, пусть и во многих формах и обличьях. Всегда пребудет на земле вечное Добро, во сне святого Нута названное Наивысшим Божеством. Но учтите: и Зло тоже бессмертно! Его зовут Сет, или Ваал, или Молох (или как-то иначе). Но всегда запятнанная грешная душа человека искала и будет искать спасения, и имя того, кто его спасает, — Осирис (или как-то иначе). И пребудет вечно Природа, и имя ей — Исида (или как-то иначе). В этом огромном мире никогда не исчезнет стремление к новой жизни, и имя Дарующей Жизнь — Афродита (или как-то иначе). И так непрестанно будет до конца времен, денно и нощно. Там, где живет человек, повторю, всегда был и есть Бог, или Добро, — светлый дух, названный многими именами.

Я подхожу к «окну» своей пещерной кельи, смотрю на сверкающую россыпь бесчисленных звезд в морозном небе и — о, подумать только! — вижу там Бога, в одном из самых Его величественных облачений. Я смотрю на мотылька, порхающего вокруг моей лампы или отдыхающего на стене и волшебством своим призывающего издали свою пару, и — подумать только! — вижу Бога, но уже в другом, одном из самых скромных Его одеяний. Потому что Бог во всем и повсюду, и все живущие, от великих далеких солнц и до самой земли, должны поклоняться Тому, Который посылает их вперед и к Которому возвращаются они вновь.

А сейчас поведаю о своем видении, которое помогло мне истолковать притчу о вечных истинах.

Я Айша, дочь Яраба, дитя не плоти, но духа, живу в чертогах великой богини и служу Той, что правит на земле (самой Природе, как я теперь знаю). В Египте ее называли Исидой, Вселенской Матерью и Матерью Таинств. Она же звала меня «дитя» и «посланница». В этом видении, или притче, я была ее преемницей, потому что пила из чаши ее мудрости и частичка ее величия пребывала в моей душе.

Богиня сидела, погруженная в раздумья, в своем святилище, куда беспрестанно приходили и души, принося новости со всех земель, и, опустошив у ее ног чашу совершаемой молитвы, уходили обратно. Одежды ее, голубые, словно небо, ниспадали до самого пола, по плечам струились черные как ночь волосы, а из-под изогнутых бровей сверкали, будто яркие звезды, глаза. В руке Исида держала скипетр власти, ноги ее покоились на скамеечке в виде земного шара. Там, под балдахином света, на троне черного дерева восседала она, предаваясь раздумьям, в то время как вокруг нее, как морские волны о берег, билась музыка — такая музыка, которая на земле неизвестна.

Я вошла. Я предстала перед нею, я выразила покорность — опустилась на колени, и лоб мой коснулся земляного пола, и волосы смахнули с него пыль. Исида дотронулась до меня своим скипетром, приказывая подняться.

— Молви, дитя, — сказала она. — Какую весть принесла ты с берегов Нила? Как отправляются мои богослужения в храмах Исиды и преданы ли мои слуги святой вере и закону?

И я ответила:

— О Мать-богиня, я завершила свою миссию. Духом невидимым я прошагала по землям Египта. Я побывала в твоих храмах, я слушала твоих жрецов, я наблюдала, как молятся простые люди, верующие в тебя, и читала в их сердцах. И вот что я тебе поведаю. Священные храмы ныне, увы, пусты; жрецы пренебрегают заботой о твоих алтарях, а простые люди, за исключением немногих оставшихся верными тебе, поклоняются иной богине.

— И как же имя той богини, о дитя моей любви и мудрости?

— Греки, которые ныне наводнили Египет, называют ее Афродитой, а другие народы знают эту богиню как Астарту или Венеру. Ее святилище находится в Пафосе, на Кипре — это остров посреди моря, неподалеку от Египта. Афродита — богиня дольней любви, и именно любовь лежит в основе этой религии. Она дерзко высмеивает тебя, о Вселенская Мать, а заодно всех древних богов, твоих братьев и сестер, заявляя, будто ваше время миновало и скоро она восстанет из пены морской, чтобы править миром, и будет править им вечно. То там, то здесь обнаруживает себя Афродита и завоевывает сердца своей красотой, заставляя людей поклоняться ей; она в совершенстве владеет искусством обольщения и учит этому всех женщин, а твои жрецы, нарушив свои клятвы, распутничают с ними.

— Все это мне уже известно, о дитя, и даже сверх того. Однако я желала услышать об Афродите из твоих уст, которые не могут лгать, поскольку в тебе живет мой дух. А теперь внимай! Я намерена отомстить этим вероломным египтянам, и ты станешь моей посланницей, мечом, при помощи которого я нанесу удар, обратив их былую славу в пыль и надев им на шею ярмо вечного рабства. Да, таково мое намерение, и оно будет исполнено. Позже я научу тебя, что именно следует делать. Но сначала, поскольку обладаю властью и силой сделать это, я, которая правит на земле от имени Высшей Силы, призову к себе эту Афродиту и велю ей здесь и сейчас прямо сказать мне, что у нее на уме.

Затем Исида воскликнула:

— Слушай меня, Афродита, где бы ты ни была, на земле или на небесах! Афродита, приказываю тебе: немедленно явись ко мне!

С этими словами Вселенская Мать в моем видении поднялась с трона. Стоя перед ним, грозная в своем гневе, она поочередно махнула скипетром на север, запад, юг и восток, произнося тайные заклинания. Затем она трижды поклонилась и трижды проговорила заветные слова, после чего замерла в ожидании.

В конце огромного зала мне почудилось какое-то движение — оттуда кто-то приближался, напевая. Вот она! Плавно скользя меж двух долгих шеренг облаченных в пламя стражников, в сопровождении своих подданных — божеств, менад и девственниц, — обнаженная и прекрасная, к нам шла греческая Афродита. До пояса укрытая густыми вьющимися волосами и обернутая нитями ожерелий мерцающего жемчуга, она остановилась перед троном и поклонилась восседавшей на нем богине, а затем мелодичным голосом, в котором отчетливо слышался смех, произнесла:

— Я услышала твой призыв, о Мать Таинств, и вот я здесь. Чего ты хочешь от меня, Исида? Чем может богиня, рожденная из моря, та, чье имя — Красота и чей дар — Любовь, служить тебе, о Владычица Мира?

— Стало быть, это ты, срамница, ты, рожденная от новых богов и вылепленная из зла, присущего роду человеческому, дерзко переманиваешь к себе тех, кто прежде поклонялся Исиде? О, мне прекрасно известно, как ты это проделываешь! Пьяные от желаний, люди ходят за тобой толпами, а ты в награду платишь нечестивцам за их грехи. Ты опустошаешь их дома, ты развращаешь их девиц, ты обращаешь мужчин в зверей и потом насмехаешься над ними. Твои цветы блеклы, рот от твоих утех полнится изгариной, а те, кто пьют из твоего кубка, льют в свои души яд. Твоя прекрасная плоть внутри изъедена червоточиной, твои благоухания суть зловония, а фимиам твоих алтарей — чад преисподней. Посему я повелеваю тебе: убирайся туда, откуда явилась, и оставь этот мир в покое!

— Куда же мне податься, о Вселенская Мать? — спросила Афродита, разразившись серебристым смехом. — Разве что обратно в твое лоно, откуда я вышла, поскольку ты есть сама Природа, а я твое дитя. Суров ли твой закон или милостив, но только без меня тебе некем будет править. Да, без меня не родится ни одно дитя и даже не расцветет ни один цветок. Без меня ты со всей своей мудростью, которой так кичишься, останешься в бесплодной пустыне. Выслушай меня! Мы с тобою пребываем в состоянии войны, и в этой войне победительницей стану я, потому что я вечна и мне повинуется весь живой мир, потому что имя мне Жизнь. Отправляйся к себе на небеса, Исида, и правь там на пару с Осирисом, царем загробного мира, но живых оставь мне. Их век недолог, и они уйдут из-под моих чар в твои владения. Там и распоряжайся ими, как тебе захочется, поскольку Афродите в этих людях уже больше не будет нужды, равно как и им во мне. Скажи, Исида, чем это я вдруг прогневала тебя, ведь ты хорошо знаешь меня с начала времен? Уж не тем ли, что взяла себе новые имена и установила в Египте свои обвитые цветами алтари, оставив неукрашенными твои, пред которыми бормочут молитвы изголодавшиеся сердца и холодные руки возлагают дары отречения? А что, Мать Исида, давай сыграем в игру, ставкой в которой будет Египет. У тебя есть преимущество: испокон веку египтяне подчинялись твоим законам и твое ярмо давило им шею.

— Но что же, в таком случае, о Афродита, ты обещаешь даровать Египту, которому я и те, кто правит вместе со мною, принесли величие, мудрость и надежду на загробную жизнь?

— Ничего из перечисленного тобой, о Вселенская Мать. Мои дары — любовь и счастье, упоительная любовь и светлое счастье, в котором ненадолго забываются все страхи. «Невелики прибытки», — оглянувшись в прошлое и вглядевшись в грядущее, можешь сказать ты, чей взор охватывает вечность. Однако победу одержу именно я. Исида, твое время в Египте вышло! Как и повсюду на земле, твоя верховная власть пала!

— Если так, распутница, то вместе с нею падет и Египет, быть ему отныне рабом. Когда один завоеватель за другим наступят ногой ему на шею, вот тогда и вспомнят египтяне об Исиде, от которой они отреклись, и, вопя и завывая, насытят свои души твоей свинячьей пищей. Слушай же! Я ухожу, оставляя свое проклятие на Египте. Можешь продолжать влачить свою ничтожную жизнь вплоть до судилища, на котором мы и сведем счеты. Я не стану больше слушать твою ложь и богохульства. А до тех пор, распутница, не смей даже поднимать глаз на мою величественную особу.

Так сказала в моем видении Вселенская Мать и — исчезла. А вместе с нею, вспыхивая, как молнии, пропали один за другим и одетые в пламя стражи богини. В огромном пустом зале остались лишь Афродита со своей веселой компанией и моя душа, которая наблюдала, и слушала, и изумлялась. Богиня из Пафоса огляделась вокруг и опять рассмеялась, а затем плавно заскользила к опустевшему трону и, усевшись на нем, засмеялась снова; ее музыкальный смех летел от колонны к колонне, наполняя серебром все залы храма.

— Это знамение! — воскликнула она. — Я беру то, что оставляет Исида, отныне ее власть переходит ко мне. Видите, мои жрецы, теперь царица здесь я. Хоть и нет на моей голове золотого ястреба, как у Исиды, или символов луны, это чело лучше украшено густыми локонами, а скипетр мой есть цветок, аромат которого сводит с ума мужчин. Да, я царица здесь, как и всюду, хотя в этом торжественно-печальном храме мне так не хватает человека.

Афродита вновь принялась озираться, пока блуждающий взгляд ее прекрасных глаз не натолкнулся на меня, вернее, на того духа, которым была в ту пору я.

— А ну-ка подойди, — велела она, — и воздай мне дань почтения!

И вот в моем сне я, то есть дух, имя которому в мире Айша, подошла, и стала перед ней, и сказала:

— Это невозможно, ибо я Дитя Исиды и склоняюсь лишь перед ней одной.

— Ты так полагаешь? — Афродита, улыбнувшись, осмотрела меня с ног до головы. — Что ж, а я думаю иначе. Видится мне, что скоро ты низойдешь из этого унылого царства в полные радости и счастья просторы земли, где, возможно, исполнишь миссию, уготованную тебе судьбой. А сейчас я, Афродита, сделаю твою судьбу более интересной и добавлю в нее света. Оглянись, о дух, которому суждено стать женщиной!

Я повернулась и увидела высокого статного мужчину. Незнакомец показался мне таким прекрасным, что дыхание в груди перехватило, и я замерла в изумлении. Он улыбнулся мне, и я тоже улыбнулась ему в ответ. А затем он исчез, навеки оставив свой образ запечатленным в моей душе.

— Именно это я и добавлю в твою трагическую судьбу, о дух, который станет женщиной. Бери его, предуготовленного тебе мужчину, который с самого начала всегда был твоим, и, как то много раз уже бывало на земле прежде, в его поцелуе забудешь ты и Вселенскую Мать, и юдоли власти своей.

На этом видение завершилось, и, хотя теперь я, Айша, узнала, что Исида, какой ее знали мы и какой представляли эту богиню в древние времена, есть всего лишь символ вечного благочестия, поставленный над всеми царствиями небесными и земными, позвольте мне повторить вновь: в притче этой скрыта некая важная и непреложная истина.

Глава II. ПРОРОК НУТ ПРИХОДИТ В ОЗАЛ

Это видение, а быть может сон, преследовало меня долгие столетия, и, размышляя над ним из века в век, я, Айша, уверилась, что по сути оно правдиво, а внешние его атрибуты — скорее игра фантазии. По крайней мере, я знаю одно: дух мой есть дитя бессмертной Мудрости, которой, как прежде думали люди, обладает лишь Исида, а мой неувядающий образ рожден от красоты, которой, если верить легендам, щедро наделена Афродита. Не сомневаюсь, еще прежде, чем я окунулась в пламя Огня жизни, мне принадлежали большая часть знаний и вся красота рода человеческого. Знаю также, что моей миссией было обратить Египет в прах, и разве я не сотворила сие, поразив эту страну в самое сердце тем, что сначала погубила великолепный и надменный Сидон[86], а затем и Кипр, родину Афродиты? И ради свершения этих деяний разве не несла я на своей беззащитной шее двойное ярмо — проклятие Афродиты и проклятие Исиды? Я, чей удел в мгновение ока становиться орудием в руках соперничающих сил, поле сражения которых — сердце каждого из нас?

Увы! Будь людям известна моя история, мир строго осудил бы меня, решив, что я, которая сожжением финикийского города низвергла древнюю империю, жестокосердна. Люди сочли бы, что я добивалась любви некоего мужчины и, когда он предпочел мне другую, в порыве гнева убила своего избранника, чего, по правде говоря, совсем не хотела делать, а значит, я своенравна и необузданна. Однако на самом деле это не так, поскольку именно Судьба, а не я отдала Египет на растерзание персидскому псу (которого я, в свою очередь, впоследствии свергла) и сделала его народ рабами. И не я сама, а моя плоть, изведав Огня жизни, принялась мучить меня неодолимой страстью и заставила пожинать ее плоды, возможно, потому, что я, Айша, ненавидела ее и никогда не подчинюсь ей всецело, — я, всегда исполнявшая заповеди непорочности, ища не мужской любви, но лишь даров Мудрости и вершин духовного богатства.

Сверх того, у меня имелись вполне земные и благочестивые резоны осуществить свою миссию: способствовать падению Сидона, а с его помощью и Египта, поскольку их цари подвергли меня страшному позору, а отца моего лишили жизни, — обо всем этом я поведаю позже. Было основание и у моего женского сердца поклоняться возлюбленному, потому что за смерть, которой я предала его в припадке безумной ревности, моя душа в полной мере заплатила раскаянием и слезами. И все же, поскольку справедливость трудно отыскать на земле или даже на небесах, я знаю, что некоторые будут сурово порицать меня за содеянное. Даже Холли, а иногда и муж мой Лео, которого когда-то звали Калликратом, питали подобные чувства; хотя уста этих двоих не осмеливались произносить подобное вслух, я читала в их умах, словно в раскрытых книгах. Поэтому ни Холли, ни моему супругу не видать этих страниц, на которых изложена правда, дабы не смогли они извлечь из нее некий яд подозрения и сомнения, ведь всем прекрасно известно, что мужчины пятнают своими извращенными умами белизну чистейшей истины. Вот почему я пишу на неведомом им обоим языке и прибегаю к символам, каковых они наверняка не понимают, но которые, однако, в должное время непременно будут расшифрованы.

По земному происхождению я арабка чистейшей и благороднейшей крови, рожденная в благословенном Аль-Ямане[87], в славном городе Озале. Отца моего звали Ярабом, в честь великого предка нашего народа, а меня, его единственное дитя, нарекли Айшей, в честь моей высокородной матери. Я совсем не знала матери — ее вскоре после моего рождения прибрал к себе некий бог, которому, как говорили, она поклонялась.

Поначалу мать даже не пожелала взглянуть на меня, рассердившись, что родилась дочь, а не желанный сын, но в конце концов, уступив просьбам супруга, смилостивилась и велела принести меня. Едва увидев, какое прелестное дитя подарили ей небеса — люди еще не видели столь прекрасного младенца и даже не слыхивали о подобном совершенстве, — несчастная женщина была потрясена до глубины души и вознесла молитву о том, чтобы ей дозволено было умереть. Как объясняли те, кто хорошо знал мою мать, она сделала это по двум причинам: во-первых, предвидя мое грядущее величие, она захотела, чтобы одна я владела сердцем моего отца и всего нашего племени; во-вторых, бедняжка боялась, что впоследствии родит других детей, которых возненавидит, сравнив со мною. И, как частенько повторял мне отец, молитва ее была услышана: поцеловав и благословив меня, моя мать вскоре покинула этот мир.

Такова истинная история ее кончины, хотя позже злобные завистники и распустили слухи: дескать, разрешившись от бремени, моя мать получила некие откровения относительно деяний, которые я обречена была совершить, после чего предпочла просить у своих богов смерти, нежели продолжать жить рядом со мной. Это все гнусные вымыслы; когда я спрашивала отца, он неизменно клялся мне, что сие ложь, обман, подобный тем изменчивым картинам, какие можно видеть в пустыне на закате, а иногда и в полдень.

Мой любимый отец так больше и не женился. Пока я была ребенком, он опасался, что новая супруга родит своих детей, начнет ревновать и станет дурно обращаться со мной. Когда я подросла, отец призадумался, не стоит ли мне разделить заботы о домашнем хозяйстве с другой женщиной. Однако я заявила ему, что у нас и без того вполне достаточно слуг и мачеха мне не нужна. Он в ответ лишь склонил голову и ответил, что все будет так, как я захочу.

В результате я выросла единственной наследницей своего благородного отца, сделавшись его другом, всячески поддерживая его и давая ему советы. И — сначала вместе с родителем, а затем сама, но с его помощью — я правила нашим многочисленным племенем, члены которого всегда почитали и боготворили меня. Со временем, увы, я навлекла на голову отца беды, однако произошло сие не по моей вине, но из-за исключительной красоты, которой, как я в те дни верила, Исида либо Афродита (или обе они) наделили меня, преследуя какие-то свои божественные цели. Очень скоро слухи о моей красоте, а также уме и знаниях распространились по всей Аравии, и ко мне стали приезжать издалека принцы — свататься; зачастую они ссорились между собою и даже сражались, поскольку, будучи мягкосердечной, я находила доброе слово для каждого из претендентов и предоставляла им решать все самим, что они и проделывали с помощью копий и стрел. Жестокие и безрассудные по своей природе, мужчины часто бились из-за меня, и по этой причине отец нажил себе врагов: родственники некоторых погибших на поединках принцев клялись, будто я обещала выйти за них замуж. Однако на самом деле я, Айша, никогда даже не помышляла связать себя узами брака, чтобы сделаться рабой какого-нибудь ревнивого тирана, томиться взаперти в крепости и рожать ему детей. Нет, будучи куда более благородной и возвышенной, чем все мои современники, я уже тогда мечтала править миром, рассудив, что, если уж мне суждено принадлежать кому-то, я выберу этого мужчину сама.

Но в то время не искала я себе возлюбленного, поскольку любовью моей была... мудрость. Я понимала, что в знании заключена великая сила и, если я хочу властвовать миром, прежде всего должна выучиться. И я делала это — вдумчиво, беря в учителя мудрейших людей Аравийского полуострова. О, они гордились тем, что учат Несравненную Айшу, дочь и наследницу Яраба, великого вождя, который созвал под свои стяги десять тысяч соплеменников и еще десять тысяч воинов не нашей крови, но присягнувших ему.

Я постигла учение о звездах — и благодаря этому глубокому знанию поняла, насколько ничтожна моя душа. Уже тогда я гадала, как гадаю до сих пор, на которой же из них мне суждено властвовать, когда истечет мое время на земле. Ибо всегда, с самого начала, знала: где бы я ни очутилась, мне повсюду суждено быть главной и господствовать.

Быть может, я научилась этому прежде, в чертогах Исиды, которая тогда казалась мне такой великой, хотя впоследствии, созерцая звезды в тишине пустынной ночи, я пришла к пониманию, что даже Вселенская Мать, как называли ее люди в давние времена, отнюдь не являлась всемогущей, но была вынуждена бороться за верховную власть с Афродитой и другими богами.

Холли немало поведал мне об астрономах и тайнах Природы, раскрытых ими в последние годы: о том, как ученые считают и оценивают звезды, как измеряют в милях огромные расстояния от них до Земли. Он с гордостью сказал, что астрономы установили, что каждая из звезд, даже самая дальняя, есть солнце, такое же огромное, как наше, или даже еще больше, и что вокруг тех звезд вращаются невидимые отсюда миры. О, как же был потрясен и изумлен мой ученый друг, когда я ответила ему, что мы, жители Аравии, догадались обо всех этих вещах еще более двух тысяч лет назад, а кое-что даже знали наверняка. Холли упорно отказывался мне верить. Тем не менее это чистая правда, именно так все и было.

Так, приобщаясь к великому, я все больше и больше крепла духом.

Кроме того, я искала иной, более глубокой любви. В ту пору один весьма необычный странник забрел в наш город Озал, где мой отец-шейх держал свой «двор», если можно так выразиться, когда не располагался лагерем с нашими многочисленными стадами в пустыне, — так мы делали в определенное время года, когда после дождей в пустыне ненадолго появлялся травяной покров. Странника того звали Нут, он был стар, седовлас и, пожалуй, внешность имел скорее отталкивающую. Его пытливое лицо цвета пергамента, все изборожденное морщинами, очень походило на лицо Холли, каким оно стало бы, доживи мой ученый друг до таких лет. Признаться, как внешне, так и во многом другом Холли так напоминает мне того почтенного старца, что я частенько задумываюсь: уж не перевоплотился ли в него дух Нута, подобно тому как Калликрат вновь вернулся на землю в образе Лео?

Никто не ведал, откуда этот Нут, не египтянин по рождению, пришел в Египет, где служил верховным жрецом Исиды и керхебом[88], или главным магом, обладая немалой властью на земле и еще большей за ее пределами, поскольку мог общаться с высшими силами. Будучи человеком честным, Нут, по велению богов и своей мудрости, говорил правду даже царям, и это стало причиной его опалы, ибо горе тем, кто осмеливается так вести себя с сильными мира сего.

В назначенный день фараон Египта Нектанеб Первый, основатель новой династии, преисполнившись гордости после одержанной над персами победы, держал совет с Нутом. Он приказал керхебу заглянуть в будущее и сообщить, какие славные дела ожидают Египет и царский дом после того, как он сам отправится к Осирису.

Нут возразил, что разумнее не тревожить будущее — мол, пусть все идет, как идет, — и посоветовал властителю утешить сердце радостями и величием настоящего. Фараон пришел в ярость и велел Нуту немедленно исполнить его приказ.

И тогда старец поклонился и ушел, направившись в какую-то гробницу или святилище. Там, оставшись в одиночестве, он нарисовал круги, произнес заклинания и воззвал к богам, которым служил, дабы они явили ему все, что произойдет с Египтом и двором фараона.

Вещий сон снизошел на Нута, и в нем явился к нему Дух Истины и рассказал ему о страшной судьбе, что ожидала Египет. Дух тот приказал жрецу донести сии слова до фараона и, как только это будет сделано, немедленно бежать из страны, отправиться в Озал, отыскать там деву по имени Айша, дочь шейха Яраба, и найти в ее доме убежище, поскольку Небеса уже назначили ее своим орудием. Помимо этого, Дух Истины наказал Нуту во всем советоваться с Айшей и наделять ее всеми своими знаниями, включая самые потаенные секреты богов, открытые ему, теми знаниями, которые для любого другого обернулись бы смертью.

Итак, утром Нут предстал перед фараоном, который обрадовался, увидев его:

— Добро пожаловать, о керхеб, первейший из магов! Приветствую того, о котором народ говорит, будто он рожден за пределами земли; того, в ком живет дух Маат, богини Истины. Поведай же мне, что открыли тебе боги, какие славные дела они приготовили древней земле Египта и двору фараона, который вновь возвеличил страну, выгнав из нее персидских псов!

— Жизнь! Кровь! Могущество!— ответил ему Нут старинным приветствием. — О фараон! Ты повелел мне сделать предсказание, испросив будущее у богов, хотя я всячески противился этому. Так знай же: боги услышали мою просьбу! Услышь и ты их ответ! Устами Маат, богини Истины, они говорили со мной в ночной тиши. И вот что они сказали: «Передай Нектанебу, который богомерзко осмеливается приподнять завесу Времени: поскольку он бился за Египет против варваров, поклоняющихся другим богам, ему будет дарована возможность умереть в своей постели, но произойдет это еще не скоро. Скажи ему, что после него придет узурпатор, армию которого варвары разобьют, и он умрет рабом в Персии. Скажи ему, что после него двойную корону наденет на себя сын фараона и будет он называться именем фараона и станет последним человеком истинной египетской крови, которому когда-либо суждено сидеть на троне этой страны. Передай также Нектанебу, что этот его сын проклят, потому что он вступил в сговор со злыми духами и совершил вероотступничество, надев себе на шею цепь греческой Афродиты, а также цепи Ваала и Молоха, разорвать которые невозможно. Посему, хоть и делает сын Нектанеба обильные, но лживые жертвоприношения, все равно он обречен, и варвары одолеют его, и он бежит, и никакая магия не защитит его. Ибо из-за этого человека Египет падет, и все города страны будут сожжены, и детей ее вырежут, и храмы ее осквернят, и никогда больше ни один фараон чистой древней крови не возьмет в руки скипетр». Таково пророчество, которое боги велели пересказать тебе, о фараон.

Едва услышав эти ужасающие вердикты Судьбы в отношении его самого и сына, фараон задрожал и стал рвать на себе одежды. Затем пришел в ярость и принялся осыпать бранью старца Нута, называя его лжецом и изменником и говоря, что покончит с ним и его пророчествами. В зале они в тот момент были одни, и, прежде чем фараон смог позвать стражников, дабы те убили пророка, Нут, которому помогали Небеса, бежал из дворца; поскольку уже темнело, старик смешался с толпой, и солдаты, кинувшиеся его искать, вернулись ни с чем.

На рассвете Нут был уже далеко от города и, переодетый, бежал из Египта, прихватив с собой лишь свой посох власти да древние священные книги заклинаний, которые скрыл под одеждами. Да, еще он взял изображавшую Исиду маленькую древнюю фигурку, которую неизменно использовал в своих прорицаниях и перед которой молился денно и нощно.

Прошло время. И вот как-то вечером я, тогда совсем еще молоденькая девушка Айша, стояла одна в пустыне — общалась со своей душой и пила мудрость звезд. И вдруг передо мной возник изможденный старик, который, завидев меня, опустился на колени и низко поклонился. Я посмотрела на него и спросила:

— Почему, о почтенный старец, ты преклоняешь колени предо мной — простой смертной девушкой?

— Вот как? Неужели простой смертной? — удивился он. — А мне показалось, что я, верховный жрец Исиды, узрел в тебе сошедшую с небес богиню. И в самом деле, госпожа, я будто вижу наяву, как святая кровь Исиды бежит по твоим жилам.

— Истинно, жрец, об этой богине, которой поклонялась еще моя покойная мать, я вижу сны и мечтаю наяву, и иногда она какбудто говорит со мной, хотя, уверяю тебя, я всего лишь простая смертная, дочь прославленного Яраба, — ответила я ему.

— Тогда ты и есть та дева, которую мне велено отыскать. Та, имя которой Айша. Знай, госпожа, что тебе уготована великая судьба, более славная, чем у кого бы то ни было, ибо мне было ниспослано откровение, что ты станешь бессмертной.

— Все, кто верит в богов, уповают на то, что найдут жемчужину бессмертия в глубинах океана смерти, о жрец.

— Да, госпожа, но бессмертие, предсказанное тебе, иного рода, поскольку начинается оно уже на земле. И признаюсь, что мне сие непонятно, хотя, возможно, речь идет о неувядаемой славе.

— Не понимаю этого и я, жрец. Но чего ты хочешь от меня?

— Крова и пищи, госпожа.

— А что ты можешь предложить взамен, жрец?

— Знания, госпожа.

— Думаю, этого добра у меня уже и так предостаточно.

— Нет, госпожа Айша, не столько у тебя знаний, сколько могу дать я: магия, заклинания, великие секреты богов — секреты, которые поколеблют сердца царей и покажут далекое прошлое, настоящее и будущее, а также вызовут призраков из могилы и даруют силу, способную вознести обладателя ее на вершину поклонения...

— Остановись! — прервала я его. — Довольно! Ты стар и жалок! Ты утомлен, твои ноги сбиты в кровь, ты ищешь убежища и, по-моему, очень голоден. Разве возможно, чтобы человек, способный управлять тайными знаниями и обладающий великим могуществом, нуждался в самых простых вещах, в которых даже скромный крестьянин не испытывает недостатка, и стремился заполучить их лестью?

Едва только старец услышал мои слова, как внешность его изменилась. Мне показалось, что его иссохшее тело вдруг вспучилось, лицо исказила ярость и холодный огонь сверкнул в его глубоко посаженных глазах.

— О девица, — проговорил он изменившимся голосом, — теперь я вижу, что ты и впрямь нуждаешься в таком учителе, как я. Обладай ты сокровенной мудростью, не судила бы о людях по внешнему облику и знала бы, что зачастую боги посылают несчастья тем, кого любят, дабы научить их терпению. Ты красива, умна, и ждет тебя судьба славная, но с ней, видится мне, придет и великое горе. Одного недостает тебе — смирения, и ему ты должна научиться под ударами рока. Но об этом мы поговорим с тобой позже. А покамест, как ты справедливо заметила, я, подобно всем, кто еще пребывает во плоти, нуждаюсь в пище и крове. Веди меня к своему отцу!

Не произнеся более ни слова, я, хотя и не без страха, повела этого необычного странника к нашим шатрам, поскольку в тот день мы стояли лагерем в пустыне. Отец мой Яраб по арабскому обычаю оказал путнику гостеприимство, однако никаких бесед с ним в тот вечер не вел, эти двое лишь обменялись любезностями.

Наутро же у них состоялся долгий разговор, после чего меня позвали в большой шатер.

— Дочь моя, — сказал отец, показав на странника, сидевшего на ковре перед ним, скрестив ноги на манер египетского писца, — я расспросил этого ученого человека, нашего гостя. И узнал, что он главный маг Египта, а также верховный жрец величайшей богини этой страны, той самой, которой поклонялась твоя мать. По крайней мере, так наш гость говорит... Но сейчас, поссорившись с фараоном, он превратился в простого нищего — что довольно странно для мага. Этот человек утверждает, что фараон, страшно разгневанный его пророчествами, разыскивает его, дабы лишить жизни. Похоже, сей старец хочет переждать здесь тяжелые времена и поделиться с тобой своей мудростью, да, именно той мудростью, что привела его самого к столь бедственному положению. А сейчас я спрашиваю тебя, не по годам наделенную проницательностью: какой дать ему ответ? Если оставлю здесь Нута — таким именем этот человек назвался, умолчав о том, откуда происходит, — то не исключено, что фараон, у которого длинные руки, придет искать его сюда и принесет нам войну. Но с другой стороны, если я прогоню его, то, быть может, повернусь спиной к посланцу богов. Как же мне поступить?

— Спроси об этом его самого, отец, ведь тот, кто, себе на беду, напророчил несчастья фараону, должен быть человеком правдивым.

И тогда озадаченный Яраб, огладив свою длинную бороду, спросил у странника, что предпочтительнее: оставить его или отправить восвояси.

Нут ответил отцу, что, по его разумению, тот поступит хорошо, если прогонит его, но еще лучше — если оставит. На этот счет, сказал он, откровения ему не было, хотя, если таково будет наше желание, он может испросить его. Что же до его пребывания здесь — сие вполне может обернуться для хозяев бедой, но он полагает, что уход его принесет нам еще больше несчастий. Нут добавил, что в видении богиня Исида велела ему отыскать именно госпожу Айшу и сделаться ее наставником в таинствах, которые могут служить целям сил небесных, и что сущее безумие — ослушаться богиню, чья месть будет гораздо страшнее, нежели фараона.

И вот, после того как я выслушала слова Нута, шейх Яраб, не предпринимавший никаких дел, великих или малых, без моего совета, во второй раз захотел узнать мое мнение. Некоторое время я размышляла, припоминая, что именно старец наобещал мне в пустыне: тайны богов, заклинания, которые поколеблют сердца монархов, глубокие знания и дары магии, власти и силы. Наконец я ответила:

— К чему этот пустой разговор, отец? Разве не отведал странник твоих хлеба и соли и разве в обычаях нашего племени гнать от дверей ни за что ни про что тех, кому мы оказали гостеприимство?

— Верно, — кивнул отец. — Если странника следовало прогнать, надо было сделать это сразу же. Оставайся под моим кровом, Нут, и молись своим богам, чтобы те были милостивы ко мне.

Так Нут, жрец и прорицатель, остался с нами. Надо признать, что старец раскрыл перед моими жаждущими и усердными глазами все свитки тайных знаний. А вот отцу моему он, увы, принес не милость богов, а смерть. Однако произошло это много месяцев спустя, и в свое время я непременно обо всем расскажу.

Ну а пока Нут наставлял меня, а я училась, и его знания переливались в мою душу, словно река в пустыню, и наполняли жизнью ее томимый жаждой песок. Я принесла старцу не одну клятву, а потому даже сейчас не могу написать здесь обо всем, что почерпнула у пророка. Но признаюсь, что за те годы учения стала ближе к богам и вырвала многие секреты из крепко сжатых ладоней Матери-Природы.

Кроме того, я, хоть пока еще и не давала обетов, сделалась ревностной приверженкой Исиды — конечно же, не без влияния Нута, бывшего ее верховным жрецом. Да, я решила еще тогда, что отрекусь от замужества и всех плотских радостей и посвящу жизнь Исиде. Она же, со своей стороны, через своего жреца торжественно посулила мне такие власть и мудрость, какими до меня прежде не обладала ни одна земная женщина.

Так я взрослела, но — при всей своей мудрости — ни разу за все это время не слышала смеха Афродиты, звенящего из-под ее покрывала. Нут, разумеется, тоже, но ведь он был стариком, который, как я вызнала у него, в жизни своей ни разу не касался губ женщины, за исключением уст своей матери. Всем знаниям и премудростям он выучился сам, однако в ходе их поиска, похоже, кое-что пропустил. Во всяком случае, в ту пору я думала именно так. И лишь позднее поняла, что существуют на свете вещи, о которых даже самый святой не расскажет всей правды. В конце концов Нут сознался мне, что в юности он был таким же, как и все мужчины, и, думаю, он тоже хоть раз слышал смех Афродиты.

Так вот, что касается тайных знаний. Хотя Нут поведал мне о многом, однако он, как выяснилось, утаил еще больше. Спустя несколько лет я узнала, что учитель мой происходил из древней, ныне лежащей в руинах страны Кор и был единственным, кто знал страшную тайну, которую эта страна скрывала и которую было приказано в отдаленном будущем раскрыть лишь одному человеку на свете — мне, Айше. Не сказал Нут и о том, что по воле Небес я должна возродить там культ поклонения Исиде — под именем Истины и в ее новом обличье, — дабы вновь сделать ее Владычицей Мира. Именно с этой, и никакой другой, целью его и послали ко мне. Лишь поэтому старцу было велено открыть правду о роковой судьбе Египта Нектанебу: дабы разгневанный фараон изгнал Нута, а тот сделался бы скитальцем и добрел до наших шатров в Озале. Пророку следовало на долгие годы оставаться с нами и наставлять меня, избранную свыше, всему, чему мне суждено выучиться, чтобы в назначенный час я была готова к исполнению своей великой миссии.

Но как же звонко все это время заливалась смехом под своим покрывалом Афродита!

Глава III. БИТВА И БЕГСТВО

В конце концов беда все-таки обрушилась на нас. Как я уже говорила, о моей красоте и прежде судачили по всей Аравии (не только мужчины, но и мучимые ревностью женщины), поскольку те, кто путешествовал с караванами, передавали эти слухи от племени к племени, а те, кто плавал по морю, подхватывали их рассказы и переносили к дальним берегам. Но со временем к этой истории добавилась новая деталь: теперь рассказчики утверждали, что обладательница невиданной красоты является еще и «сосудом», который боги наполнили всей своей мудростью, да так, что на свете оставалось лишь несколько чудес, какие она не смогла бы сотворить, и лишь ничтожная капля таинств, ей неизвестных. И добавляли, не кривя душой, что произошло сие при помощи некоего Нута, бывшего прежде в Египте керхебом и верховным жрецом Исиды.

Вскоре молва благодаря мореплавателям достигла ушей фараона Нектанеба, жившего в городе Саисе, того самого монарха, который изгнал из страны прорицателя Нута. К этому времени он уже подумывал о том, чтобы вернуть старца, ибо нуждался в его боговдохновенных советах.

В конце концов фараон отправил к моему отцу Ярабу посланцев с требованием отдать меня в жены ему самому или его сыну, молодому Нектанебу. Нуту же было велено в целости и сохранности доставить меня в Египет, где ему будут возвращены все прежние должности.

Отец ответил от моего имени, что меньше всего я, Айша, рожденная свободной аравийкой, мечтаю стать одной из жен фараона — человека, уже стоящего на краю могилы, — а уж тем более супругой его сына. Что же касается Нута, то ему безопаснее оставаться в Озале, где он почетный гость, чем жить при дворе фараона.

Ответ показался Нектанебу настолько оскорбительным, что в отместку он отправил к нам армию, дабы покарать дерзкого Яраба, пленить меня, а Нута убить либо доставить в Египет в цепях. Об этих его коварных планах мы получили предупреждения: частично через жрецов Исиды в Египте, которые по-прежнему считали Нута своим главой, хотя на его посту тогда уже и пребывал другой жрец; частично же — из снов и откровений, которые посылали святому старцу Небеса. Поэтому мы заблаговременно приготовились и собрали немалые силы для борьбы с фараоном.

И вот наконец появилось его воинство: в основном на кораблях из Кипра и Сидона, правители которых в то время были союзниками или, скорее, даже вассалами Нектанеба.

Корабли подошли к берегам, а мы, наблюдая за ними со своих холмов, позволили врагу высадиться на нашей земле. Однако ночью, вернее, перед самым рассветом, когда неприятельский лагерь, разбитый посреди широкой долины, все еще оставался неукрепленным, мы хлынули на них со склонов холмов. Славный вышел бой: люди Нектанеба отважно сражались. В той битве, первой в моей жизни, я возглавила конников нашего племени и к тому моменту, когда показался краешек солнца, нанесла удар в самое сердце фараонова войска, а потом еще один, не чувствуя ни малейшего страха, потому что знала: я неуязвима.

В числе прочих бился против нас отряд греков, состоявших на службе у фараона, числом около двух тысяч. Отряд сей, возглавляемый опытным военачальником, стоял насмерть, в то время как остальные дрогнули и побежали. Трижды наши конники атаковали греков, и трижды нас отбрасывали назад. Тогда мне на помощь пришел отец со своими родными братьями, все верхом на верблюдах. Мы снова ударили и на этот раз прорвали оборону. Несколько греческих наемников увидели меня и попытались пленить в надежде доставить фараону. Они окружили меня, одному даже удалось ухватиться за уздечку моего коня. Я сразила его дротиком, но остальные схватили меня. Я воззвала к Исиде, и, думаю, она накинула на меня некий волшебный покров, поскольку враги вдруг повалились передо мной на землю с криками:

— Это не женщина, это богиня!

Однако я оказалась отрезана от нашего войска и окружена, а многие мои соратники были убиты.

Меня обступили враги, взяв в кольцо обнаженных мечей. И тут, в сопровождении верных воинов, появился мой отец на своем белом дромадере по кличке Ветер Пустыни. Они прорвали кольцо, и началась лютая сеча. Мой отец упал, пронзенный копьем греческого военачальника. Я увидела это и, обезумев от ярости, бросилась на командира наемников, проткнула ему дротиком горло, и он тоже упал. Тут поднялся крик, и войско фараона рассыпалось, кинувшись к кораблям. Некоторым удалось достичь их, но большинство наших врагов либо остались лежать на берегу, либо попали в плен.

Так закончилось это сражение, и таким получился ответ, который отправили мы из Озала Нектанебу. После того как по вине фараона был убит мой любимый отец, я возненавидела Египет, и не только Египет, но также Кипр и Сидон, на чьих кораблях прибыло сюда египетское войско, чтобы напасть на нас. Я поклялась отомстить им всем и в полной мере осталась верна клятве своей.

Когда отца моего не стало, я, дочь Яраба, заняла его место и взялась единолично править нашим племенем, сделав Нута своим советником, и правила достойно. Однако спустя несколько лет возникли новые трудности. К тому времени молва о моей красоте и победе над войском фараона разлетелась по всему свету, отчего еще более, чем прежде, меня стали осаждать с предложениями руки и сердца вожди и цари; и все они едва не сходили с ума, получив отказ. В конце концов неудачливые претенденты словно бы сделались товарищами по несчастью, ибо я сказала «нет» каждому из них — я, которую в зависимости от своей религии они величали и Хатхор, и Афродитой, и именами других богинь, славившихся необычайной красотой. Так вот, несостоявшиеся женихи вошли в тайный сговор и прислали ко мне гонцов с посланием следующего содержания: мой народ обязан выдать меня и отдать в жены одному из них (счастливца определит жребий); в случае отказа каждый из отвергнутых претендентов приведет войско, и все вместе они нападут на нас и перебьют наше племя, не оставив в живых никого, за исключением меня, — я при таком раскладе достанусь в награду тому, кто сможет захватить меня.

Услышав сие заявление, я пришла в ярость и приказала посланникам возвращаться обратно к своим господам с повелением передать им мое гневное «нет». Но когда гонцы отбыли, ко мне пришли старейшины племени и сказали:

— О дочь Яраба, о Айша Мудрая и Прекрасная, мы преклоняемся перед тобой и любим безмерно. Но, с другой стороны, мы также очень любим наших жен и детей и хотим жить, а не умереть. Как можем мы противостоять нескольким царям сразу, ведь людей в племени нашем ничтожно мало? Посему мы молим тебя, Айша, выбрать одного из них себе в мужья, ибо тогда из ревности они, несомненно, уничтожат друг друга, а нас, твоих слуг, оставят с миром. Или же, если ты не желаешь замужества, мы умоляем тебя на некоторое время укрыть где-либо свою красоту, дабы разгневанные цари не явились сюда искать тебя.

Я выслушала и рассердилась: эти трусы ставили собственное благополучие выше моей воли и отказывались биться с теми, кто угрожал мне. И все же, будучи дальновидной, я скрыла свои мысли и сказала, что подумаю и дам им ответ на третий день, считая от нынешнего. Затем я посоветовалась с Нутом, и мы вместе помолились богам — по большей части Исиде, дабы услышать ее предсказания.

Назавтра, еще до рассвета, караван из пяти верблюдов незаметно покинул город Озал и направился к морю.

На первом из тех верблюдов сидел старый купец. На втором ехала молодая женщина — то ли жена его, то ли дочь, то ли наложница, — плотно закутанная в покрывало. Три остальных верблюда везли товары — на первый взгляд самые обычные ковры, хотя на самом деле в ковры те были закатаны несметные сокровища: золото, жемчуга, сапфиры и другие драгоценные камни, которые на протяжении долгих лет собирали, копили на черный день мой отец Яраб и его предки, торговавшие мелким и крупным скотом.

Купцом тем был Нут, жрец и прорицатель, а женщиной — я, Айша. Богатства, как уже упоминалось, принадлежали мне, а верблюдов вели верные люди, служившие прежде моему отцу, а теперь давшие мне нерушимые клятвы верности.

Мы добрались до моря и отправились в Египет на корабле, который я велела приготовить заблаговременно. Побережье Аравии скрылось за кормой еще до того, как нас хватились, поскольку старейшинам я объявила, что обдумывать свой ответ отправлюсь в тайное место. Как слышала я позднее, когда стало известно о моем бегстве, все люди нашего племени горевали и стенали. Понимая, кого они потеряли, мои подданные били себя в грудь и рыдали, хотя, говорят, некоторые ревнивицы ликовали, потому что красотой своей я затмевала их.

Немногим позже цари и вожди, которых я провела, накинулись на моих соплеменников, пытаясь разузнать, где я, но те клялись, что я превратилась в богиню и вознеслась на небо. Некоторые женихи поверили, признавшись, что всегда считали меня отнюдь не простой смертной, однако остальные, умом попроще, заявили, что я наверняка где-то спряталась, и обрушились на мой народ войной, и рассеяли его, пленив многих и продав в рабство.

Дорого дети Яраба заплатили за то, что предали меня, хотя слышала я, что впоследствии они вновь стали великим народом под сильной рукой одного из потомков моего брата, незаконнорожденного сына шейха, и из поколения в поколение поклонялись мне как богине-охранительнице, поверив, что я была не женщиной, но духом, которого боги на некоторое время ниспослали на землю.

Между тем мы с Нутом благополучно прибыли в Навкратис, греческий город на Канопском рукаве Нила, и там остались под видом купца и его дочери, торгующих драгоценными камнями и иными дорогостоящими товарами, приумножая таким образом мое богатство, хотя в этом я совершенно не нуждалась — оно и так было огромным.

Именно здесь я впервые вышла на улицу, укрытая по восточному обычаю чадрой, чтобы спрятать свою красоту от мужских глаз.

Выдавая себя за торговцев, мы с Нутом прожили там чуть больше двух лет, и в то время я изучала историю Египта, традиции и язык египтян, училась читать их рисуночное письмо, которое греки называли иероглифами. Попутно совершенствовала свой греческий и читала работы великих греческих и римских писателей. Кроме того, я училась многим другим вещам, поскольку в начале года, когда фараона Нектанеба, добивавшегося моей руки, уже не было в живых и власть в Египте на некоторое время перешла к узурпатору Тахосу, по слухам сыну наложницы Нектанеба, мы переодетыми предприняли путешествие вверх по Нилу и прибыли в древние Фивы. Делали мы это без спешки, останавливаясь в каждом крупном городе, где нас радушно встречали верховные жрецы различных богов — Амона, Птаха и других, — поскольку этим жрецам Нут с помощью тайных знаков открывал себя. Конечно же, молва бежала впереди, и всякий раз кто-то уже встречал нас, и под защитой стен храма с нами обращались как с высокими гостями, хотя одеты мы были словно скромные странники. Всех этих жрецов мы находили в печали и гневе: богов греческих и даже персидских и сидонских египтяне теперь ставили выше своих собственных, но больше всего гневались служители оттого, что доходы у них отбирали в пользу греческих купцов; если прежде жрецы были очень богаты, то нынче бедствовали, боги оставались без должных пожертвований, а святые храмы ветшали.

Я все запоминала, ибо сердце мое болело лишь об одном — погубить египтян и их союзников, убивших моего отца, которого я так любила; к тому же эта миссия была предназначена мне судьбой. Так что слово здесь, слово там — я раздувала в душах жрецов огонь гнева, намекая на возможность бунта и воцарения в Египте новой династии — династии, как я тогда полагала, первой царицы — служительницы богов, Исиды, сошедшей на землю. План свой я также вкладывала в уста Нута, и встречали мой замысел не сказать чтобы с недоверием, поскольку те жрецы, которым мы поведали мою историю и с которыми поделились откровениями о моем предназначении, уже видели во мне нечто большее, чем простую женщину. «Может ли смертная дева, — невольно спрашивали они себя, — обладать такой красотой и столь глубокими познаниями? Уж не богиня ли она во плоти земной женщины?»

Однако на пути, что я задалась целью проторить, имелся и камень преткновения: каждый их тех верховных жрецов — не важно, поклонялся ли он Амону, Осирису Птаху, Хонсу или кому-то еще из богов, — лелеял мечту самому стать фараоном той новой династии. И вполне могло случиться так, что ревнивые жрецы попросту не сумеют прийти к согласию, что не редкость среди соперничающих священнослужителей.

Наконец мы прибыли в Фивы, где я с изумлением любовалась чудесными храмами, возведенными сотней царей, — величественными сооружениями, каковые ныне, как поведал мне Холли, лежат в руинах, хотя великий зал колонн, среди которых я любила бродить, отчасти сохранился. Также я пересекла тогда Нил и посетила гробницы фараонов.

Стоя под луной в пустынной Долине царей, я впервые задумалась о ничтожности жизни и мирской суете. Жизнь, поняла я, не более чем сон, все ее стремления и радости ничтожны. Взять хоть этих древних царей и цариц; в свое время некоторые из них были поистине великими — люди почитали их и поклонялись им как богам, и, когда монархи протягивали свои скипетры, мир трепетал. А что теперь? Остались одни имена...

Я видела великую царицу, чью гробницу не так давно разорили грабители — не то персы, не то греки. Они размотали мумию, сорвали с нее дорогие украшения и так бросили лежать ее, ту, которая прежде считалась олицетворением мировой роскоши и великолепия, — маленькое почерневшее и высохшее существо, скалящееся из пыли, как мертвая обезьянка, образ настолько дикий и нечеловеческий, что сопровождавший нас жрец, проявив неделикатность, не удержался от смеха. Я запомнила тот смех и впоследствии отплатила ему сполна, хотя бедняга так и не понял, откуда на него свалилось возмездие.

Я, Айша, имею немало грехов на своем счету и в те времена частенько ошибалась, как, наверное, ошибаюсь и нынче. Так, я непомерно гордилась своей красотой и одаренностью, которыми была наделена более щедро, чем любая другая женщина; кроме того, я вспыльчивая, мстительная и ведома лишь своими амбициями. Клянусь, однако, всеми богами на небесах, что никогда я не ставила дух превыше плоти и не желала достичь славы иной, чем слава земная. От плоти мои грехи, ибо ее породила плоть другая, а плоть есть воплощение греха. Однако душа моя безгрешна, потому что явилась на свет от того, что безгрешно, и, завершив свои цели здесь, обремененная знаниями и очищенная страданием, она вновь возвратится к своему первоисточнику. По крайней мере, на этой надежде зиждется моя вера.

Так случилось, что здесь, в Долине царей, я дала себе клятву поклоняться Богу (потому что все боги есть один единый Бог) и использовать мир земной как лестницу, по которой я смогу вознестись поближе к Его престолу.

Я поклялась в этом, призвав в свидетели старого Нута, однако заметила, что он лишь покачал своей мудрой головой и едва заметно улыбнулся. Возможно, хотя я забыла об Афродите и зове плоти, сам он помнил об этом; не исключено, что пророк, которому открыто будущее, уже тогда что-то угадал в моей судьбе, однако открыть сие ему дозволено не было. В то время я также ничего не ведала ни о том бессмертном Великом огне, что обитает в пещерах Кора, ни о его губительных дарах. И уж тем более не знала я, что сам Нут по воле богов был потомственным Хранителем огня.

Из Фив мы отправились вверх по течению, к Филам[89] и Элефантине[90], где находилось святилище Матери Исиды и где недавно почивший Нектанеб, первый фараон этой династии (тот самый, что хотел насильно взять меня в жены), начал строить непревзойденной красоты храм этой богини. Сооружение сие завершил к сроку его сын Нектанеб Второй, с котором судьба впоследствии свела нас и которого именно мне было суждено отправить в небытие.

Здесь я целый год томилась в последних приготовлениях к тому, дабы полностью посвятить себя богине. Я постилась, очищала свое сердце и проходила различные испытания. И наконец, как-то раз, пребывая в одиночестве, я даже как бы умерла, и опустилась в пучину смерти, и пролетела через залы Смерти, преследуемая ужасными видениями, пока не узрела — или мне это почудилось? — богиню во всем ее величии и, пав к ее ногам, не лишилась чувств. Большего сказать я не могу даже сейчас, когда с того святого часа страхов и триумфа уже минуло более двух тысяч лет.

А когда я пришла в себя, то вот какие слова запечатлелись у меня в голове, хотя до сих пор не ведаю, от кого услышала их — от богини, которую я как будто бы видела, или же от некоего духа:

«Далеко на юге Ливии, в стране за Землей Пунт[91], лежит древний город, откуда пришла моя вера, и было сие еще до того, как в Египте появились люди. Туда, о Дитя Исиды, ты принесешь ее вновь, и там ты осенишь ее дыханием своим и сохранишь живой святую искру, каковая в конце концов обречена угаснуть на земле посреди тех северных снегов, на которые еще не ступала нога ни одного уроженца юга. В том краю, Дочь моя, в пустынной и разоренной стране, тебя радушно встретит Нут, мой Пророк. Там он поставлен охранять Дверь жизни, через которую ты, единственная из смертных женщин, пройдешь. Там ты обагришь свои руки кровью и там же, в одиночестве посреди гробниц, обливаясь слезами раскаяния, смоешь грехи свои. А еще из семени, что посеешь в огне в лоне мира, пожнешь ты жатву на горных вершинах посреди снегов».

Вот что я запомнила крепко-накрепко, когда проснулась, вернее, очнулась от обморока после ночи испытаний. Позже я повторила слова сии Нуту, своему наставнику, умоляя раскрыть их смысл, чего он, однако, так и не пожелал — или не смог — сделать. Правда, старик рассказал, что далеко на юге и в самом деле есть большой город, ныне разрушенный и малонаселенный, куда еще за тысячи лет до возведения пирамид пришли праотцы египетского народа. Также он сказал, что знает, как добраться в тот город морем и посуху, хотя и умолчал, откуда сие ему известно. Не объяснил он и остальные непонятные места из того сна. И все же, когда я изрядно утомила его вопросами, Нут рискнул предположить: возможно, богиня имела в виду миссию, которая будет возложена на меня после разорения или упадка Египта, — нести ее веру назад, к истоку, и там основать великую нацию служителей ее культа. Что же до Двери жизни, через которую я единственная могу пройти и стражем которой якобы поставлен он сам, и «северных снегов», то Нут объявил, что не знает, что сие означает, но выразил надежду, что в свое время все непременно выяснится.

Обо всем этом Нут говорил с некоторой беспечностью, как человек, который успокаивает испуганного ребенка, словно желая заставить меня думать, будто бы мне лишь приснился дурной сон. И я позволила убедить себя, поскольку таков подход человечества в отношении вещей, которые оно не в состоянии увидеть или потрогать руками, какими бы реальными эти вещи ни казались в час их познания.

Однако теперь, когда миновали две тысячи лет, я знаю, что видение то было пророческим. Разве нет на свете древнего города под названием Кор, где мне и впрямь суждено было найти Дверь жизни, которую сторожил Нут? Разве не грешила я там и не смывала от поколения к поколению кровь с рук своих, обливаясь слезами горького раскаяния, а потом не искупала тот грех тяжкой потерей, и позором, и муками душевными? И наконец, разве я не пожинаю на горных вершинах, посреди северных снегов, куда дух перенес меня, урожай слез, все еще держа в руках тлеющие угольки веры в то всепобеждающее Добро, что нам, жителям Древнего мира, было известно как Вселенская Мать Исида, которой я присягнула в храме на острове Филы?

Однако достаточно об этих вещах — время поговорить о них еще придет.

Глава IV. РОКОВОЙ ПОЦЕЛУЙ

Однажды в храме Исиды на Филах появился незнакомец. С вершины пилона, куда я пришла помолиться в одиночестве, я увидела, как он высадился на берег острова, и издалека разглядела, что человек тот напоминал бога, хотя и явно был воином: облаченный в доспехи по греческому обычаю и в наброшенном на плечи простом плаще с капюшоном. На некотором расстоянии от храмовых ворот он остановился и посмотрел вверх, будто что-то привлекло его взгляд ко мне, стоявшей высоко над ним на верхушке пилона. Лицо мужчины я рассмотреть не могла из-за теней, отбрасываемых высокими стенами, за которыми садилось солнце, зато сам он, несомненно, отчетливо видел мой силуэт, как будто окутанный золотистой вуалью вечернего солнца, хотя лицо мое оставалось от него скрыто: свет лился у меня из-за спины. Во всяком случае, воин остановился и постоял немного, как бы в удивлении, подняв голову и глядя прямо на меня, а затем отвернулся и проследовал в храм, сопровождаемый людьми, которые несли его пожитки.

Верно, паломник, решила я, а затем обратилась мыслями к другим делам, вспомнив, что поклялась не иметь с мужчинами ничего общего. В тот день впервые, сама того не ведая, я узрела Калликрата во плоти, а он увидел меня. Признаться, частенько впоследствии я думала, что в обстоятельствах той встречи таилось некое завуалированное предостережение.

Ведь разве не стояла я высоко над ним, в ослепительном сиянии небесного золота, и разве не находился он сам далеко внизу, в сумраке теней, павших на бренную землю, так что разделяло нас непреодолимое расстояние? И разве не оставалось оно таким же на протяжении веков, хотя ведь теперь я уже не на верхушке пилона в величии духа и он уже не настолько ниже меня, окутанный тенями плоти? Но поскольку великая тайна, разделяющая нас, пока еще скрыта от Калликрата, разве не должна я снизойти на землю, коли уж нам суждено встретиться, оставив свет и упоенность своим высоким положением, чтобы покорно пойти вместе с ним в ту тень? И разве не происходит сплошь и рядом нечто подобное между теми, кто любит: положение одного много выше, но тем не менее крепкая нить любви по-прежнему связывает обоих вместе и тянет друг к другу, неизбежно поднимая одного или же опуская другого?

Мужчина прошел в храм. В тот вечер я узнала, что это командир греческих наемников, человек благородных кровей, много уже повоевавший, несмотря на свою молодость, и совершивший немало великих дел. Имя его Калликрат, и нынче прибыл он искать совета у богини, привезя с собой ценные подарки: золото и восточные шелка — трофеи, добытые в сражениях.

Я спросила, почему такой человек ищет мудрости Исиды, и услышала ответ: потому что сердце его пребывает в сильном смятении. Рассказывали, будто Калликрат этот жил при дворе фараона и верно служил ему, но однажды случилось непоправимое: он поссорился со своим родным братом и убил того. И вот, говорили люди, с тех пор сей страшный грех так терзал душу воина, что привел его в объятия Матери Исиды в поисках прощения и утешения, которые он искал, но так и не получил ни у одного из греческих богов.

Вновь спросила я праздно: за что же Калликрат убил своего близкого родственника? Ответ был таким: все произошло из-за некой высокородной девицы, которую они оба любили, а потому бились из ревности, как это водится у мужчин. По суровым военным законам греков Калликрату за поединок тот грозила смерть, поэтому он бежал. Скандальная история сия запятнала имя знатной девицы, и Калликрат, покинув свет, прибыл сюда, дабы молить милосердную Исиду излечить его разбитое раскаянием сердце.

Новость немного растревожила меня, но вновь я выбросила ее из головы — разве редко такое происходит в нашем мире? Всякий раз одна и та же история: двое мужчин и женщина или две женщины и мужчина; и кровопролитие, и раскаяние, и не дающие покоя воспоминания, и мольбы о прощении, найти которое столь непросто.

А потому я опрометчиво заметила — о, словами теми я сама напророчила беду! — мол, настанет день и непременно платой за пролитую этим человеком кровь станет его собственная.

Несколько месяцев я не видела грека Калликрата и почти совсем о нем позабыла. Правда, изредка мне все же приходилось слышать о том, что он изучает таинства вместе с моими братьями-жрецами, твердо решив, как рассказывали, удалиться от мира и посвятить жизнь служению Исиде. Нут поведал мне, что Калликрат предельно искренен в своем намерении и продвинулся уже далеко, что, разумеется, радовало жрецов, имевших целью обратить в свою веру тех, кто служит греческим богам, с которыми божества Египта, и прежде всего Исида, враждовали. Поэтому они торопились закончить подготовку новообращенного, дабы как можно скорее связать его с Небесной Царицей неразрывными узами.

Наконец обучение Калликрата завершилось, он выдержал все посты и успешно прошел необходимые испытания. И вот настал час, когда он должен был предстать перед богиней с последней исповедью и принести ей клятву.

Ну а поскольку Исида не спускалась на землю, чтобы встретиться с глазу на глаз с каждым новообращенным, необходимо было во время этой величественной церемонии кому-то, исполненному ее духом, сыграть роль богини. Как нетрудно догадаться, этим «кем-то» стала я, дочь арабского племени Айша. По правде говоря, во всем Египте по красоте, учености и изяществу равных мне было не сыскать, а посему ни одной женщины, достойной носить мантию Исиды, кроме меня, не нашлось. Недаром ведь впоследствии священные коллегии ее служителей в Египте, женщины и мужчины, единогласно выдвинули меня на пост верховной жрицы и дали мне, прежде в их среде титуловавшейся Дочерью Мудрости, новое имя: Исида, сошедшая на землю, или более кратко — Исида. Ведь свое прежнее имя Айша я утаила, дабы не открылось, что я была той самой дочерью Яраба, предводительницей племени, разбившего армию Нектанеба.

Итак, ночью, в назначенный час, меня, облаченную в священную мантию, в головном уборе с двурогой луной и головой грифа, с систром и Крестом жизни в руках, ввели в украшенный колоннами храм и усадили на трон из черного мрамора, возле которого имелась скамеечка для ног в форме круглого символа нашего мира.

Выучив свою роль и затвердив древние священные слова, каковые предстояло произнести во время церемонии, я некоторое время сидела, гадая, может ли сама Исида выглядеть более величественной и красивой. Жрецы и жрицы, увидевшие меня такой, выстроились вокруг трона и преклонили передо мной колени, словно я и есть богиня, чему на самом деле многие из них в тот момент наполовину верили.

Так сидела я в лунном свете, лившемся с высоты зала без крыши, а высеченные из мрамора боги наблюдали за мной неподвижными глазами.

Наконец я услышала звук шагов, и появилась жрица и набросила на меня белое покрывало целомудрия, расшитое золотыми звездами, которое до урочного момента должно скрывать Исиду от ее новообращенного почитателя. Жрица удалилась. И вот, закутанный в темный с капюшоном плащ, символизировавший презренную плоть, которая вот-вот будет отвергнута, скрывавший не только лицо, но и всего его с головы до ног, вошел этот неофит, ведомый двумя жрецами: один держал Калликрата за правую руку, а другой за левую. Я обратила внимание на эти его руки, потому что они казались призрачно-белыми на фоне черного плаща, и даже в неверном лунном свете мне удалось разглядеть, насколько они красивы: длинные, худощавые, сильные, но изящные; а кисть правой была чуть шире, как у всякого воина, подолгу сжимающего оружие.

Жрецы подвели грека к входу в храм и шепотом велели преклонить колени на скамеечку для ног, поднести дары и исповедаться богине, как его учили. Затем они удалились, оставив нас вдвоем.

Повисла тишина, которую я наконец прервала, прошептав:

— Кто явился навестить Вселенскую Мать в ее земной святыне и о чем молитва его Царице Небесной и Земной?

Хотя говорила я ласково и тихо, добросердечность моих слов как будто испугала грека, а может, он поверил, что и в самом деле стоит перед богиней. Во всяком случае, когда он стал отвечать, голос его дрожал:

— О святая Владычица, в миру меня звали Калликратом Красивым. Но жрецы, о Владычица, дали мне новое имя — Возлюбивший Исиду.

— И что же намерен ты сказать богине, о Возлюбивший Исиду?

— О всевечная Царица, я здесь, чтобы поведать о своих грехах и испросить у богини прощения за них, после того как прошел все испытания и снискал одобрение ее слуг. Если будет на то воля Исиды, я должен принести клятву, посвятив себя всецело и навеки любви и служению ей — ей одной, и никому другому на небесах или на земле.

— Поведай же мне о грехах своих, о Возлюбивший Исиду, дабы я взвесила их и сказала, могут ли они быть прощены или же нет, — ответила я предписанными ритуалом словами.

И Калликрат рассказал мне историю, от которой я залилась краской под своим покрывалом, поскольку все в ней было о женщинах, и никогда прежде не знала я, какими распутными могут быть греки. Также рассказал он мне о мужчинах, которых убил на войне, причем одного из них — в сражении против моего племени. Ну не странно ли, что Калликрат, участвовавший в той битве еще совсем мальчишкой, сумел сразить великого воина? Эти убийства, однако, я в расчет не приняла, потому что жертвами были враги — либо его самого, либо дела, которому он служил.

В мрачной и суровой тишине слушала я, отметив для себя, что, если не брать во внимание эпизоды беспечной любви и схваток, мужчина, стоявший передо мной, казался вполне безгрешным, поскольку в делах его полностью отсутствовала подлость или предательство. Более того, он производил впечатление человека, в котором дух поборол плоть, но который, как бы крепко ни путались его ноги в губительных силках земли, время от времени возводил очи к небесам.

Наконец Калликрат умолк, и я спросила:

— Ты закончил перечислять свои грехи? Только говори правду и не смей ничего скрывать от богини, которая видит все.

— Нет, о Владычица, — ответил он. — Рассказ о самом худшем из моих грехов еще впереди. Я прибыл в Египет, будучи капитаном греческой стражи, охраняющей дворец фараона в Саисе. Со мной также приехал и мой единокровный брат — у нас с ним один отец. Мы вместе росли, и я очень любил брата, а он любил меня. Он был доблестным воином и прекрасным человеком, хотя некоторые считали, что моя внешность более привлекательна. Звали его Тисисфен, что в переводе с греческого, моего родного языка, означает Мститель. Так его назвали потому, что наш отец, у которого я был первенцем, хотел, чтобы брат, когда вырастет, отомстил персам за его отца по имени Калликрат, красивейшего из спартанцев, когда-либо родившихся на свете. Его подло убили накануне битвы при Платеях, когда он помогал великому Павсанию принести жертву богам. Так вот, этого Тисисфена, моего брата, я собственноручно лишил жизни.

— За что же ты убил его?

— Была при дворе фараона одна девица царской крови, красавица, каких свет не видывал и вряд ли когда увидит... Не спрашивай ее имени, о Владычица, хотя тебе оно, конечно, уже известно. Эту девушку мы с Тисисфеном заметили одновременно и по воле Афродиты оба полюбили. Так случилось, что ее расположения добился именно я, а не мой брат. За нами шпионили: поползли слухи; тень пала на доброе имя той благородной девицы, ведь ей, когда она станет достаточно взрослой, суждено было стать женой царя из далекой страны, за которого ее уже просватали. Дабы спасти свое доброе имя, моя возлюбленная все опровергала, и то же самое должны были сделать мы с Тисисфеном. Она поклялась, что между нею и мною ничего не было, и, чтобы доказать это, отвернулась от меня к моему брату. Я случайно застал их вдвоем в саду. Она сорвала цветок и протянула ему, а он поцеловал руку, державшую этот цветок. Завидев меня, девушка убежала. Я же, рассвирепев от ревности, ударил любимого брата по лицу и заставил драться со мной. И мы бились. Тисисфен защищался, но как-то слабо и неохотно — словно ему было все равно, чем закончится наш поединок. Я сразил его. Поверженный брат лежал у моих ног, но, прежде чем умереть, заговорил. «Плохо дело, — сказал он. — Знай, Калликрат, брат мой любимый, то, что ты увидел в саду между той благородной девой и мною, было всего лишь постановкой, имевшей целью спасти вас обоих; я намеревался принять на свои плечи тяжесть твоего прегрешения перед законом этой страны, ибо и она молила меня об этом, и сам я того желал. Что я и сделал, за что и пострадал — ты убил меня, хотя во время нашего поединка я дважды мог сразить тебя: ослепленный яростью, ты отчасти позабыл свое искусство владения мечом. Теперь все решат, что ты застал меня домогавшимся этой девицы царской крови и, следуя своему долгу, вполне заслуженно убил меня и что на самом деле любил ее я, а вовсе не ты, как говорили люди. Но, признаюсь тебе, я и правда люблю деву сию и рад умереть, потому что именно к тебе обратилось ее сердце, а не ко мне, а еще потому, что тем самым я спасаю вас обоих... Но знай также, Калликрат, брат мой, что в час кончины боги наделили меня мудростью и даром предвидения, и я говорю тебе: ты поступишь верно, если, отринув мысли об этой даме и всех прочих женщинах на земле, найдешь покой в объятиях богов, иначе великая беда обрушится на тебя: все из-за той же проклятой ревности найдет тебя смерть такая же, как и меня самого. А теперь давай мы с тобой, оба жертвы Судьбы, поцелуем друг друга в лоб, как частенько делали, когда еще детьми играли на прекрасных полях Греции, не помышляя о смерти, и простим друг друга, понадеявшись встретиться когда-нибудь в царстве теней».

И вот мы обнялись, и мой брат Тисисфен испустил дух у меня на руках, и, глядя на него, я в тот миг хотел лишь одного — оказаться на его месте. Затем я повернулся, чтобы уйти, но тут меня разыскали солдаты из нашего отряда и увидели, что я убил родного брата. Несомненно, меня бы предали суду не потому, что мы с Тисисфеном устроили поединок, а потому, что он был старше меня по званию, и я, подчиненный, осмелившийся поднять на него меч, согласно греческому закону заслуживал смерти. Однако, прежде чем я успел предстать перед судом, несколько солдат из числа тех, кто любил меня и полагал, что я совершил справедливое возмездие, тайно вывели своего командира из лагеря, вручив все драгоценности, добытые мною на войне, и посоветовав надежно скрыться до тех пор, пока история сия не позабудется. О Царица, я не желаю возвращаться! Нет, я решил остаться здесь и сполна заплатить за свой грех! Да и в любом случае в Египте мне не простят убийства.

Он вновь помедлил, и я, Айша, облаченная в наряд богини, спросила:

— И как же затем поступил ты, который смог убить своего брата ради женщины?

— О Божественная, сознавая, какая беда грозит мне, я бежал туда, куда не смогут дотянуться руки ни египетского фараона, ни командующего греческими наемниками. Не мешкая и не обмолвившись даже словом с той высокородной девой, что толкнула меня на столь страшный грех, я бежал вверх по течению Нила.

— Почему ты отправился вверх по Нилу, а не вернулся к своему народу, о грешник из грешников?

— Потому что сердце мое разбито, Владычица, и я хотел искать милосердия и прощения Исиды, чьи заповеди уже изучил, и стать ее жрецом. Я знаю, что посвятившие себя Исиде не должны смотреть на женщин, вот и я впредь, начиная с этого часа и вплоть до самой смерти, буду жить целомудренно и не взгляну ни на одну из них, поскольку женщина запятнала мои руки кровью брата и я всем сердцем ненавижу ее.

И тогда я, Айша, поинтересовалась:

— Каким богам ты поклонялся, прежде чем твое сердце повернулось к Исиде, Небесной Царице?

— Я поклонялся богам Греции, и в первую очередь Афродите, богине любви.

— Хорошо же она отплатила тебе за твою службу, сделав убийцей родного брата, а прежде ослепив глаза твои! Итак, ныне ты отрекаешься от этой распутницы Афродиты?

— Да, Владычица, я отрекаюсь от нее навеки. Никогда больше я не склонюсь пред ее алтарем и не взгляну на земную женщину с любовью. В надежде, что грехи мои могут быть прощены, здесь и сейчас я присягаю Исиде как ее преданный жрец и слуга. Здесь и сейчас я вымарываю имя Афродиты из своего сердца; более того, я отвергаю ее дары и попираю воспоминания о ней ногами, что стремятся наконец нести мою душу к примирению.

Так говорил этот человек, голосом дрожащим и искренним, а затем умолк. Глубокая тишина воцарилась в священном храме. Сказать по правде, у меня, Айши, как и у любой женщины, поспешные клятвы вызывали сомнения, но как слуга богини я приготовилась древними священными словами жаловать этому страждущему прощение и открыть его беспокойному сердцу двери непорочности и вечного упокоения.

И вдруг в той возвышенной тишине я отчетливо услышала серебристый смех — негромкий и нежный, лившийся будто бы с небес, однако слишком тихий, чтобы наполнить помещение храма. Я огляделась вокруг, но не увидела ничего. Похоже, грек тоже слышал этот смех: он встрепенулся, оглянулся и затем вновь уронил голову на руки.

Чей же это был смех и откуда он прилетел? Неужели этой распутницы из Пафоса?.. Нет, не может быть, да и не в ее было силах помешать завершить начатое мне — облаченной в этот час в одеяние Исиды и наделенной могуществом богини.

— Слушай, о человек, нареченный в миру Калликратом, — сказала я. — От имени Исиды, Вселенской Матери, богини добродетели и мудрости, говоря ее голосом и преисполненная ее духом, я смываю с тебя все былые грехи и принимаю тебя в услужение как ее жреца, обещая тебе вечные блага за порогом земной жизни. Сперва принеси мне клятву нерушимую, а затем подойди ближе, дабы я могла поцеловать твое чело, признавая тебя рабом, возлюбившим Исиду, с этого дня и до той поры, пока луна, ее небесный трон, не канет в небытие.

Говоря все это, медленно роняя слова одно за другим, как кающийся грешник роняет на землю слезы, я произнесла клятву, которую даже сейчас не могу здесь написать.

Сия грозная клятва навеки связывала того, кто принес ее, исключительно с Исидой: если забыть ту клятву или пренебречь ею, это неминуемо навлечет на отступника вечное проклятие смерти в этом мире и несчастья во всех грядущих мирах до тех пор, пока медленными шагами, с пронзенным сердцем и сбитыми в кровь ногами, он вновь не вскарабкается на святую высоту праведности, с которой прежде рухнул.

Наконец все закончилось, и Калликрат устало проговорил:

— Клянусь! Со страхом и трепетом — но клянусь!

Я подозвала грека при помощи систра, маленькие колокольчики которого тоненько пропели уже знакомую ему мелодию; он подошел и преклонил передо мной колени. Я возложила на его голову Крест жизни, и благословила нового жреца Исиды, и приложила крест к устам Калликрата, и наделила его мудростью, а затем приложила к его сердцу и подарила существование на тысячи тысяч лет. Все это я сделала от имени и волею Матери Исиды.

Настало время последнего ритуала — обряда поцелуя, которым Мать приветствует свое перерожденное духом дитя. В этот последний важный момент сверху на меня неожиданно упал свет: уж то ли с небес, то ли это был трюк наблюдавших за нами жрецов — не знаю, но в строгом сумраке храма мягко засветились мое блестящее одеяние и украшенный драгоценностями головной убор. В то же мгновение я коснулась своего покрывала, и оно упало к ногам, и лицо мое приласкал лунный свет, сделав его еще прекраснее и загадочнее в обрамлении струящихся волос.

Новый рукоположенный жрец поднял склоненную до этого момента голову, подставляя мне чело для приветственного поцелуя, и капюшон скользнул ему на плечи. Лунный свет упал и на его лицо — красивое, как у статуи греческого бога, с тонкими правильными чертами, большими глазами, в ореоле мелких золотистых кудрей (Калликрата еще не обрили) над высоким и мускулистым телом воина. Да уж, никогда в жизни не видела я более красивого мужчины.

Клянусь Исидой! Я знала его лицо — то самое, что с детства преследовало меня, не давая покоя, то самое, что часто видела во сне о чертогах небесных, лицо мужчины, который в том сне поклялся стать моей второй половиной. О, я ни на мгновение не сомневалась, что это был тот самый человек, и, глядя на него, поняла: вот оно, проклятие Афродиты, уже падает на меня, и впервые тогда почувствовала в себе безумное кипение смертной плоти. Да, дух мой дал трещину и рухнул, как кедр от удара молнии, и страсть охватила меня всю, до кончиков ногтей. Я, жрица Исиды, горделивая и непорочная, потеряла себя, словно какая-нибудь крестьянка в объятиях любимого.

А он — он тоже! Калликрат увидел меня, и взгляд его переменился: священный пыл в глазах растаял, уступив место чувству... земному и плотскому, и как будто фатальному. Все было так, словно он тоже помнил... только вот не знаю, что именно.

Могучим усилием воли, сознавая, что глаза богини и, возможно, ее жрецов пристально наблюдают за нами, я поборола себя и с колотящимся сердцем и бурно вздымающейся грудью нагнулась, дабы запечатлеть на его челе ритуальный поцелуй. Однако... Сама не понимаю, как сие вышло — мой ли то был промах, его ли, а быть может, и нас обоих, — но коснулась я не лба, а губ Калликрата, всего лишь легонько коснулась, не более того.

Пустяк, казалось бы, мелочь: в мгновение ока пришло и ушло, однако для меня то мгновение стало всем, потому что, пока длился сей миг прикосновения, я нарушила свои священные клятвы, а новообращенный, только что присягнувший в служении богине, — свои. Что же побудило нас к этому? Не знаю, но вновь мне показалось тогда, будто слышу я знакомый смех, негромкий и ликующий, и подумалось мне, что люди — всего лишь забава для неукротимой силы, более могучей, чем мы сами и чем все клятвы, которые смертные приносят богам или друг другу.

Я подала знак, взмахнув скипетром. Новоиспеченный жрец поднялся с колен, поклонился и отошел на несколько шагов назад, оставив меня гадать: чей же он служитель — Исиды или Афродиты. Тишину нарушило пение хора вдалеке. Пришли жрецы и увели Калликрата, теперь он останется вместе с ними до самой смерти. Церемония завершилась. Свита моих помощников, выстроившихся у статуй богинь Хатхор и Нут, сопроводила меня из храма. С меня сняли церемониальное облачение, и вновь я из богини стала женщиной и, как простая смертная, упала на диван и долго и безутешно рыдала.

Ибо разве при первом же искушении сердца не нарушила я закон, предав доверие той, которая, как я затем поняла, есть, была и будет вовеки той, чей покров не приподнимал ни один смертный мужчина, Матери солнца и всех звезд небесных?

Глава V. ПРИКАЗ ФАРАОНА

Никто не ведал о моей ошибке. Однако сама я о ней знала, а что ведомо одной душе, то станет известно всем, поскольку один — это все, а все — это один. Более того, о промахе моем теперь узнало То, что дает жизнь душам, То, откуда они выходят и куда опять возвращаются, чтобы выйти вновь, — так учил в своих сочинениях великий философ Платон, умерший задолго до моего рождения. Я уж не говорю про злополучного жреца Калликрата, подтолкнувшего меня к этому преступлению и ставшему моим сообщником и соучастником. Меня сжигал стыд, я была подавлена — я, считавшая себя чище горных снегов (да, именно такой я и была тогда, и к этому часу таковой же и осталась).

Вскоре муки мои сделалась невыносимыми. Я пошла к Нуту, верховному жрецу Нуту, своему учителю и духовному наставнику, и в тайном месте, встав на колени, поведала ему обо всем.

Нут выслушал меня с легкой улыбкой на морщинистом лице и сказал:

— Дочь моя по духу, в искренности своей ты лишь раскрыла мне то, что я и так знал... не важно откуда. А теперь успокойся. Нет вины на тебе или даже на этом новоиспеченном жреце, угодившем в тот же капкан. Ты поклоняешься Исиде, как и я, но что есть Исида, которую мы на земле рисуем в нашем воображении самой восхитительной из всех женщин? Разве не сама Природа, Вселенская Мать, соединяющая в себе частички и черточки всех богов и богинь? Верно, Исида враждует с Афродитой, но разве это не означает, что на самом деле она враждует сама с собой? И разве мы, люди, не такие же, как Исида? Разве мы, если не все, то многие из нас, вылепленные по единому образцу, не воюем сами с собой? Поверь, дочь моя, человеческое сердце — это широкое поле битвы, где высокие и низменные наши страсти борются между собой духовными копьями и стрелами, пока одна сторона не одержит победу и не поднимет стяг добра либо зла, Исиды либо Сета. Только в борьбе рождается совершенство; существо, которое никогда не боролось, есть существо мертвое, и от него нечего ожидать. Руда должна быть расплавлена в огне, но большая часть ее обращается в шлак, то есть в отходы, которые предназначены на выброс. Не познай никогда руда огня, не было бы чистого золота, дабы украшать чело небесное, не было бы даже меди и железа, из которых куются мечи воинов. Посему возрадуйся: ты познала боль огня.

— Учитель мой, — ответила я, — и повелитель мудрости, единственный, перед кем преклоняет колено Айша, твои слова правдивы и утешительны, но прошу тебя, задумайся и, если дозволено, истолкуй мне эту загадку. Мне приснился сон о годах, предварявших мою земную жизнь, я уже рассказывала тебе о нем. Мне снились небесные чертоги и две богини, мерящиеся силами друг с другом, и я получила во сне приказ навлечь несчастья на тех, кто предал одну богиню и переметнулся к другой. Но коли обе они и впрямь части единого целого, зачем же тогда мне был отдан сей приказ?

— Дочь моя, в том сне тебе предписали быть Мечом Возмездия не потому, что египтяне отвернулись от одной части святого союза к другой его части, а потому, что они погрязли в разврате и безверии, стали поклоняться не богам, но самим себе в погоне за ничтожным и сиюминутным, позабыв о возвышенном. Таков мой тебе ответ, однако о том, что правда, а что неправда в твоем видении, я умолчу. Возможно, это всего лишь сон.

— Возможно, Учитель. Однако в том сне, пророческом или нет, я также увидела лицо человека, а затем спустя некоторое время я, облаченная Исидой, вновь узрела то лицо в храме и узнала его, а еще поняла, что наши с ним судьбы переплелись. Как объяснить такое?

— Дочь моя, кто мы такие, чтобы разгадывать загадки Судьбы, — мы, не ведающие, когда и откуда пришли, кем или чем были прежде и кто мы есть сейчас? Может статься, на тебя возложена некая миссия в отношении духа, облаченного в плоть того мужчины. Не исключено, что твое предназначение — возвысить тот дух, но сделать это, поправ себя. Если так, скажу, что в конце концов ты поднимешься снова и вознесешь его вместе с собою.

Нут умолк, молчала и я, преклонив колено, размышляя над его пророчеством. Старец заговорил снова:

— Ты будто бы слышала чей-то смех в храме, однако не было там никого и ничего, кроме смеха зла в твоем собственном сердце, насмешливого и торжествующего. С подобным смехом ты, наверное, столкнешься еще много раз, но, пока ты можешь слышать его и раскаиваться, не бойся и не отчаивайся. Коль слух души слабеет, значит близка кончина; пока душа слышит, надежда живет. Тем, кто продолжает бороться, падение не грозит. Судьба управляет каждым из нас, однако при этом нам дана сила упорным трудом заработать искупление грехов, то есть спасение. Я все сказал. Не спрашивай более ничего.

— Каким будет наказание, Учитель? — спросила я.

— А вот каким, дочь моя. Некоторое время не смотри на этого человека. Я говорю «некоторое время», потому что, выслушав тебя, понял, что его и твоя судьбы и впрямь переплелись. Вот тебе мой наказ: вскоре я отправляюсь в дальний путь в страны, что лежат за морями, и ты поедешь со мной. А сейчас ступай отдыхать и в отдыхе том найди забвение.

И я ушла, озадаченная, однако успокоившаяся, хотя поняла, что святой Нут не открыл мне всего, да что там, не сказал даже половины. Ведь зачастую тем, кому боги даруют видение, они запрещают рассказывать об этом, иначе получится как в старой еврейской притче: люди отведают плодов с древа познания и пристрастятся к ним. Или, возможно, провидцы хранят молчание потому, что откровение приходит к ним на языке, который они не могут трактовать словами, понятными непосвященному. Как, например, это происходит со мною нынешней.

Вскоре я и мой учитель Нут покинули Филы и, вновь под видом купца и его дочери, отправились в путешествие по Нилу. С тех пор никогда не видели мои глаза этого острова и его священного храма, который, по словам побывавшего там Холли, ныне лежит в руинах, лишь устоявшие колонны торчат там и здесь среди каменных обломков. А еще Холли говорит, что его народ, который сегодня правит той страной, намеревается затопить его водами Нила с целью расширить и обогатить земли в нижнем течении реки. В этом мне видится некая аллегория: храмы Исиды утонули и хранившиеся в них знания потеряны ради того, чтобы стало больше еды для прокорма простого и темного люда. Однако в чем же смысл — ведь если станет больше еды, значит больше людей прибудет потреблять ее, таких же простых и невежественных, в то время как Исиду и ее мудрость поглотит речной ил? Так было всегда в Египте, и, конечно же, не только в нем одном, — таков закон природы. Обилие пищи плодит массы людей, и там, где падаль, там и мухи, в то время как в пустыне нет ни того ни другого. И все же я полагаю, что пустыни и те немногие, кто странствуют по ним под солнцем и звездами, намного ближе к Богу.

И вот я и учитель мой Нут взошли на борт корабля. Мы посетили дальние страны с целью ознакомиться с их устройством и набраться мудрости. Мы побывали в Риме, в ту пору разбивавшем свои оковы и делавшем первые шаги к величию. Великим народом были римляне, и Нут в одном из своих пророчеств поведал мне: придет день, когда они станут править миром. Или, может, это я сама, оценив их по достоинству, сказала сие Нуту — не уверена. Во всяком случае римляне пришлись мне не по душе из-за их грубого нрава, незнания искусств, а также любви к власти и наживе. Поэтому я, как только изучила их язык и политику, сразу же перешла к другим темам.

Мы прибыли в Грецию и пожили там немного, изучая философию и другие науки. Греков я очень полюбила, потому что они были красивы и умели вызывать к жизни красоту из всего, к чему прикасались. А еще эллины отличались отвагой, бросили вызов могущественной Персии и, не будь они так разрозненны, могли бы править всем миром. Но не было единства среди мелких правителей — каждый рвал глотку другому, так что в конце концов все они оказались разбиты; да, такова была их судьба. Кроме того, греки поклонялись богам, которых сотворили по своему образу и подобию, со всеми недостатками людей, только более великим и более скверным; мифами о своих богах они забавляли детей, что, по-моему, довольно странно для народа, дающего миру знаменитых философов и поэтов. Но ведь эти боги пришли к грекам от их отцов и дедов, и трудно стряхнуть ярмо прежней религии, пока не появится бог новый, более могущественный и не разобьет старого молотом войны.

Именно здесь, в Греции, я позировала самому прославленному скульптору, ваявшему статую Афродиты. Вернее, он стремился создать образец совершенной женственности, и я захотела, чтобы у этого мастера, который нравился мне, осталась единственная безупречная модель для его будущих работ. В благодарность за помощь он благословил меня, назвав статую «Красота истинная». Однако когда я некоторое время спустя навестила его, то обнаружила, что скульптор переименовал свое творение в Афродиту.

Я рассердилась, не желая, чтобы мое очарование приписывали врагу моему и Исиды, которой я служила, и спросила у ваятеля, почему он так поступил.

Он ответил, заметно смущаясь: потому что видел сон, в котором эта распутница грозила ему слепотой, если он не даст ее имени столь божественным лицу и фигуре. Помимо этого, будучи рабом своих суеверий, скульптор, не сумев удержаться от слез, молил меня: мол, пусть все так и останется, иначе ему придется разбить статую да вдобавок, как он опасается, его лишат зрения. Я пожалела мастера и в знак прощения протянула ему для поцелуя руку.

Вот так бесстыдница Афродита, нарядившись в чужую красоту, на протяжении многих веков собирала дань восхищения миллионов глаз. Ну и пусть, ведь то, что она украла, — лишь частичка истины. Ни одному скульптору, каким бы гениальным он ни был, не по силам создать идеальный образец из холодного камня.

Из Греции, все так же под видом купца и его дочери, мы направились в Иерусалим, якобы с целью торговать жемчугом и драгоценными камнями. Там я намеревалась изучать религию иудеев, о которой столько слышала. «Город мира» — так в прежние времена его называли египтяне, однако нигде в целом свете не приходилось мне видеть города, в котором мира как такового оказалось бы столь мало. Свирепы ликом и задиристы были те иудеи; к тому же они отличались мстительностью и постоянно воевали, открыто или тайно, друг с другом. Сей избранный народ, как они себя именуют, преисполнен ненависти, особенно к чужестранцу, шагнувшему в их ворота. Торговать с ними было неимоверно трудно, поскольку тот, кто вступал с иудеями в сделку, всегда оставался внакладе; хотя меня, пришедшую в Иерусалим за их философией, а не за их золотом, это ничуть не волновало.

Я с головой окунулась в изучение судьбы иудейского народа и обнаружила, что их Бог, как они называют Его, практически так же лют, как и Его почитатели. Добавлю при этом, что Бог у них один, а не много, он же истинный Бог, поскольку иначе как бы удалось Его пророкам так замечательно написать о Нем? Более того, иудеи верили, что Он сойдет на землю и поведет их завоевывать мир. И Бог сей, поведал мне Холли, и впрямь однажды сделал это, хотя и не совсем так, как иудеи мечтали: Царь Небесный, который пришел, готов был повести их, но только на завоевание зла, обитавшего в сердцах людей, и к знанию того, какой должна быть жизнь, во что они верили слабо. Поэтому иудеи жестоко расправились с Ним, казнив как злоумышленника, а то, что ныне принято миллионами, они по-прежнему отвергают.

Я проповедовала этим людям, потому что сердце мое болело при виде их жертв. Да, я читала им проповеди и наставляла их против кровопролития, рассказывая о высшей философии доброты и милосердия. Какое-то время они слушали меня, а затем, подобрав с земли камни, стали швырять ими в меня, и, не будь я и Нут под защитой Небес, нас бы забили насмерть. После этого оскорбления я повернулась спиной к Иерусалиму и его крючконосым жителям с бешеными глазами и отправилась на Кипр, где вела споры с распутными жрецами Афродиты из Пафоса. И уже оттуда я вернулась в Египет, где отсутствовала много лет.

В Навкратисе жрецы Исиды, проведавшие о нашем прибытии (откуда — сказать не могу; возможно, Нут отправил туда гонца или просто дал им знать во сне, что также в его силах), встретили нас и проводили вверх по Нилу до храма Исиды в Мемфисе. Здесь нас торжественно приняли в огромном зале храма, и — о чудо! — во главе тех, кто приветствовал нас, был грек Калликрат, к тому времени за свое благочестие и рвение поднявшийся на более высокую ступень в служении богине.

Когда я увидела его, прекрасного как прежде, сердце мое замерло и кровь бросилась мне в лицо.

Однако я не подала виду и повела себя с ним как с незнакомцем, встречать которого мне прежде не доводилось. Калликрат же в изумлении взглянул на меня, затем покачал головой, как человек, будто бы узревший меня во сне, но все еще сомневающийся. Ведь он лишь однажды смотрел на меня, когда я в облачении Исиды принимала его в братство ее жрецов на Филах, всего лишь одно краткое мгновение видел мое лицо при свете луны. Возможно, он все еще полагал, что общался тогда не со смертной служительницей Исиды, но с самой богиней. Наверняка этот человек не знал, что я, прекрасная пророчица, прибывшая в Мемфис после странствования по всему миру, и есть та самая женщина, что сидела на троне Исиды на острове Филы и которую он случайно поцеловал в губы. Быть может, он давно позабыл о том поцелуе. А если и помнил, то посчитал его частью церемонии. Итак, я, слишком хорошо зная Калликрата, оставалась для него незнакомкой.

Я даже хотела было бежать, сознавая глубоко в душе, что для меня этот человек — как пресловутый меч, висящий над головой Дамокла, однако почему я должна была страшиться его — я не знала.

Вновь я обратилась за советом к Нуту, и старец улыбнулся и ответил:

— Разве не говорил я тебе, дочь моя, что впереди еще ждут опасности, потому что те, от которых мы скрылись, вскорости догонят нас? Если судьба свела вместе тебя и этого человека, будь уверена, сделала она это неспроста. Не сомневаюсь, ты хорошо запомнила урок и закалила душу против мирской суеты.

— Да, отец мой, — с гордостью ответила я. — Я хорошо запомнила урок и закалила душу. Ведь твои помыслы суть мои помыслы, и никогда я не пожелаю иметь дела с мужчиной. Оставаясь верной своей клятве, я бросаю вызов слабости женской, равно как и всем уловкам злых богов.

— Хорошо сказано, — похвалил меня Нут и произнес древнее благословение. Однако от меня не укрылось, что старик вздохнул и покачал головой.

В храме в Мемфисе я оставалась много месяцев, точно не скажу сколько: несмотря на то что сама распоряжалась всем своим временем, я словно бы потеряла ему счет. В храме том я стала верховной жрицей. Вскоре слава о моих верных предсказаниях разлетелась настолько широко, что со всех концов страны искавшие мудрости или знания будущего стали приезжать советоваться со мной, привозя щедрые дары богине, из которых мы с Нутом, будучи выше всего этого, не взяли себе ни одного камешка, ни единой крупицы золота.

Сидя в святилище на стуле из резного мрамора, возле установленной рядом чаши прорицательницы, я произносила туманные фразы, наподобие пророчеств знаменитого Дельфийского оракула, многие из которых сбылись. По правде говоря, я и впрямь чувствовала в себе силу — возможно, ниспосланную с небес, не знаю, — которая позволяла мне читать многое из того, что происходило на земле, и даже порой то, чему произойти еще только предстояло. Так что слава о Пророчице Исиды летела повсюду. Помимо того, я научилась многим вещам, ведь пришедшие за советом к Оракулу сродни тем, кто ищет помощи у лекаря: люди обнажали передо мной свои души, не оставляя никаких секретов.

В то время Египет и соседние с ним страны бурлили от войн, словно кипящая вода на огне. Годами египтяне отбивали атаки персов, но сейчас фараону Нектанебу Второму, последнему рожденному на этой земле властителю Нила, угрожал Артаксеркс Третий из проклятой династии персов, также прозванный Охом. Этот самый Ох собрал для покорения Египта мощную армию: сотни тысяч пеших воинов и десятки тысяч конников, сотни трирем и грузовых кораблей.

Начался последний акт трагедии, и ее финалом должно было стать сокрушительное поражение Египта, которым отныне будут править лишь чужеземцы. Грозные новости сообщали мне те, кто приезжал за советом к Оракулу Исиды, и подолгу я обсуждала их с Нутом.

О себе же скажу, что на протяжении тех долгих лет затишья и приготовления к великим событиям я, отринув интересы земные, стала ближе к богам и в ночные часы пребывала в общении со своей душой, которая словно сделалась частью того, что находится над этим миром. Грека Калликрата я видела часто, однако ни разу не говорили мы с ним ни о чем, помимо вопросов нашей общей веры и отправления культа Исиды, в церемониях которого он теперь занимал почетное место. Ни разу не обменялись мы легким прикосновением или влюбленным взглядом. Он был сам по себе, я — сама по себе. И тем не менее глубоко в душе я неизменно страшилась этого человека — красивого мужчину, воина, ставшего жрецом, словно что-то подсказывало мне: он обрушит несчастье на мою голову, а может, наоборот, это я сама погублю его.

Так проходили дни: пребывая в храме, Нут (мудрый и старый, однако с годами совсем не меняющийся), жрец Калликрат и я, поодиночке либо вместе, давали советы царям и военачальникам или же излагали им предсказания. Безоблачным казалось небо над нами, хотя на дальнем горизонте своей души я уже различала сгущающиеся штормовые облака, страшные тучи, откуда, словно мечи Судьбы, сверкали молнии, которым предопределено в назначенный час обрушиться на нас и пронзить насквозь.

Фараон Нектанеб Второй прибыл в свой дворец в Мемфисе, чтобы собрать войска в Верхнем Египте и принести обильные дары богам, прося у них поддержки в грядущей войне. Тогда я и увидела его впервые — седовласого и плешивого, тучного, с тяжелой нижней челюстью, крупным носом и большими, навыкате, как у быка, глазами. Кстати, Нектанеба, обученного магии и якшавшегося с семейными духами, называли Погубителем. Наверное, имя это в насмешку подсказали ненавидевшие его боги, зная, что он обречен на погибель. Но не одно лишь дурное могу я сказать о Нектанебе: он страстно любил искусство и возводил в честь богов великолепные здания. Зная, что я, верховная жрица, живу на острове Филы, фараон пришел ко мне, чтобы поговорить о строительстве красивого храма с колоннами, увенчанными головой Хатхор, и благодаря моему совету святилище получилось безупречным, потому что именно я начертила его план и, кстати, нарисовала те самые знаменитые колонны. Холли говорил мне, что прекраснее этого здания нет во всем Египте — даже несмотря на то, что оно такое маленькое и ныне порядком обветшало.

Теперь фараон искал нашего с греком общества, не ведая, что верховная жрица — дочь того самого Яраба из Озала, которого погубил его отец Нектанеб Первый за то, что красавица Айша когда-то давным-давно отказалась выйти замуж за него или за его наследника. Наверняка фараон уже забыл ту маленькую ничтожную войну, столь незначительную в истории Египта. Зато я помнила все и поклялась, что достойно отомщу за отца, погубив самого Нектанеба и весь его проклятый двор. А еще я всякий раз встречала фараона, закрыв лицо, потому что не хотела, чтобы он увидел мою красоту и попытался выяснить мое прошлое; к тому же, как пророчица, я имела право принимать посетителей закутанной в покрывало.

Нектанеб приходил ко мне часто; прознав, что я также искусна в магии, фараон, и сам практиковавший магию, очень надеялся, что я научу его секретам, которых он не знал, и покажу ему, как насылать проклятия на врагов. Конечно, я не могла отказать властителю Египта, но секреты, которым учила его, были пагубными, а проклятия служили копьями, которые, будучи посланы им на врагов, вернутся, чтобы пасть на его голову.

Итак, сцена была установлена, и пришло время начинать спектакль, смотреть который станет весь мир.

Однажды в храм Исиды доставили запечатанный личной печатью фараона папирус с приказом Нуту, верховному жрецу, мне, Айше, которую теперь звали Оракулом Исиды, и греку Калликрату, чьей обязанностью было осуществлять всевозможные церемонии, помогая мне в моих прорицаниях, явиться ко двору фараона и там объявить ему, каким нам видится исход войны: будущее должно быть открыто нам великой богиней, которой мы служим. Поначалу мы отказались идти, но вскорости получили еще одно письмо, в котором говорилось, что если продолжим упорствовать, то нас приведут силой. Фараон вовсе не желает ссориться с Исидой, сообщалось в послании, но дело не терпит отлагательств, поскольку великие решения относительно великих деяний находятся в прямой зависимости от откровений, поведать которые ему были в состоянии только мы: многие цари и военачальники — союзники Нектанеба — поклонялись другим богам и не могли переступить порог святыни Исиды.

Нам ничего не оставалось, как ответить фараону согласием, пообещав прибыть сегодня же ночью, на восходе луны.

Спешно посовещавшись, мы продумали слова пророчества, допускающие двойное толкование. Общий смысл, однако, оставался для Нектанеба положительным, предрекая фараону победу и подстрекая его к развязыванию войны: мы были убеждены, что так ускорим его падение.

Поскольку слова те так и не были произнесены, я не стану приводить их здесь.

Глава VI. ПРОРОЧЕСТВО

Во дворец фараона меня несли в закрытом паланкине в сопровождении жрецов и жриц Исиды, облаченных в мантии и распевающих священные гимны. Справа от паланкина шагал седобородый Нут, слева — грек Калликрат, мастер церемоний.

Так мы подошли к дворцу, во внешних дворах которого было полным-полно стражи — греческих наемников; Калликрат прежде командовал некоторыми из них, хотя в гладковыбритом жреце Исиды, облаченном в белую мантию, его никто уже не узнавал. Эти люди внимательно глядели на нас, готовые, казалось бы, к насмешкам и все же побаиваясь; точно так же, как греки, вели себя финикийцы, сидонцы, уроженцы Кипра и прочие, собравшиеся во внешних дворах, словно бы в ожидании великого события.

Начальник стражи приказал эскорту жрецов и жриц дожидаться нашего возвращения в переднем зале, а нам троим — мне, Нуту и Калликрату — предложили проследовать в небольшой пиршественный зал, где угощались Нектанеб с несколькими наиболее высокопоставленными гостями. Среди них были царь Сидона, еще пара царей с Кипра, три греческих военачальника, трое знатных вельмож из Египта и другие. Присутствовали также и дамы царской крови, а среди них одна, мгновенно притянувшая к себе мой взгляд. Она была моложе меня — разница между нами составляла, полагаю, лет десять; высокая, стройная, смуглая и прекрасная, с невозмутимым лицом и ласковым взглядом больших печальных глаз цвета скорее темно-синего, нежели черного.

Едва мы вошли, как я, никогда не упускающая деталей, заметила в этих глазах страх, какой бывает у человека, узревшего возвращение некоего духа из чертогов смерти; заметила я также, как это щедро накрашенное лицо побледнело, а затем покраснело, когда к нему вновь прилила кровь; обратила внимание на то, что грудь молодой женщины под украшенным жемчугом нарядом вздымается так резко, что с нее даже слетел цветок, а коралловые губы красавицы приоткрылись, словно проронив ненароком припомнившееся имя.

Я удивилась: что же, интересно, так встревожило сию царственную особу? Уж точно не моя внешность: я была закутана в покрывало. Я быстро огляделась и заметила, что Калликрат, шагавший слева и чуть позади, внезапно сильно побледнел, сделавшись белым как мертвец и замер на месте, словно обратившись в камень.

— Кто эта царственная госпожа? — шепнула я Нуту сквозь покрывало; о том, что незнакомка принадлежит к царскому роду, я догадалась по диадеме с уреем на ее волосах цвета воронова крыла.

И тут мне припомнилась исповедь, которую я однажды выслушала, восседая на троне богини Исиды на острове Филы. Рассказ о том, как один мужчина полюбил девушку из царского дома Египта и ради нее убил единокровного брата; вспомнила я и о том, что этот исповедовавшийся был не кто иной, как жрец Калликрат. Теперь я поняла все, и, хотя Калликрат для меня был никем, лишь собратом по вере и служению богине, я тотчас возненавидела принцессу Аменарту и почувствовала, что отныне между нею и мною началась вражда нескончаемая, хотя отчего и почему это произошло — я не знала.

Затем взгляд мой упал на мужчину в царском облачении, сидевшего справа от фараона. Это был крупный человек лет сорокапяти, со смуглым красивым лицом и бегающими глазами — одна из кажущихся признаком жизнерадостности черт, которую я, однако, считала не чем иным, как маской, скрывающей сердце, полнящееся злодейскими промыслами. По его расшитой жемчугами пурпурной мантии, роскошным одеждам и головному убору я догадалась, что это, должно быть, Теннес Финикийский, царь Сидона, богатейший, по слухам, монарх на свете, город которого восстал против персов и во время войны с ними присоединился к Египту. Тотчас взвесила я этого человека на весах своего разума и заключила, что предо мною настоящий прохиндей, честолюбивый, трусливый и к тому же — как я судила по обилию всевозможных амулетов на нем — крайне суеверный.

На изучение остальных гостей времени уже не оставалось, поскольку фараон заговорил.

— Приветствую тебя, о Пророчица, — произнес он, поднявшись со стула и кланяясь нам или, скорее, мне. — Приветствую тебя, верховный жрец Исиды, Небесной Царицы, Владычицы Мира. Приветствую и тебя, жрец, главный мастер церемоний. Фараон благодарит вас всех за столь скорый ответ на его призыв, поскольку нынче вечером Египет нуждается в вашей мудрости, возможно более, чем когда-либо прежде за всю свою многовековую историю.

— Благоволи, о фараон, изложить, чего изволишь ты желать от нас, слуг вечной богини, — сказал Нут.

— А вот чего, верховный жрец. Вы должны провозгласить, какое будущее ждет нас. Слушайте все! Как вам известно, началась великая война. Присутствующий здесь великий Теннес, царь Сидона, мой союзник, с помощью греков, посланных ему мною, разбил персов, и против персов же восстал Кипр. Но нынче Артаксеркс Ох захватил власть в Персии, с помощью евнуха Багоя, своего советника и военачальника, убив всех, кто стоял на его пути к трону. Ох собрал несметное войско и двинулся на Сидон и Египет. Вот почему мы именно сейчас хотим знать, каким будет ход войны и каким богам мы должны принести жертвы для достижения победы.

— О фараон, — ответил Нут, — в былые годы, когда твой отец восседал на троне и я был керхебом, да, первым магом Египта, Нектанеб Первый тоже задавал мне подобные вопросы, и, помолившись моей богине, я отвечал ему теми словами, которые она вкладывала мне в уста. Никто тех слов никогда не слышал, кроме твоего отца, поскольку мы с ним оставались наедине — он да я. Но как-то раз прорицание мое вызвало у него такой гнев, что он вознамерился убить меня, и, дабы спасти свою жизнь, я бежал из Египта, направляясь туда, куда вела меня богиня. Впоследствии меня призвали обратно в Египет, и вот я вновь верховный жрец Исиды, хотя пост керхеба занят другим. Как знать, фараон, если я повинуюсь тебе, как повиновался твоему отцу, и богиня вновь изречет пророчества, которые не усладят царский слух, не пойдет ли в уплату за них жизнь моя?

— Клянусь, верховный жрец, — пылко воскликнул Нектанеб, — что бы ни открыла богиня, тебе не причинят вреда! Я клянусь в этом именем и троном святой Исиды, которой преподнесу щедрые дары, и делаю это в присутствии многочисленных свидетелей. Коли я нарушу свое обещание — да падет проклятие Исиды и всех богов Египта на голову мою и моих родных. А сейчас подойди поближе, чтобы я мог коснуться тебя скипетром, тем самым прощая все, что было или будет сказано против меня или моего двора, и возвращая тебе пост керхеба Египта, который отнял мой отец, ныне гостящий у Осириса.

Нут приблизился, и фараон дотронулся до него скипетром — кедровой палочкой, увенчанной золотой фигуркой Гора, которую всегда имел при себе: его тронное имя означало «Золотой Гор». Более того, он вернул Нуту пост керхеба и в знак этого, сняв с себя золотую цепь, возложил ее на плечи старцу и поклялся закрепить за ним сей пост и власть до самой смерти, а по окончании жизненного пути посулил старцу золотой гроб. От этого саркофага мой Учитель, однако, отказался, туманно объяснив, что, мол, последним сном ему суждено забыться вдалеке от Египта. Затем Нут отступил на несколько шагов назад, и в этот момент я заметила, что дочь фараона поднялась и прошептала на ухо отцу несколько фраз. Нектанеб выслушал и кивнул. Затем обратился к Калликрату:

— Подойди ко мне, жрец, названный Возлюбившим Исиду и ставший главным мастером ее церемоний. Принцесса Египта говорит, что в годы, когда она была юной девушкой, ты, прежде чем стать жрецом, занимал какой-то командный пост в отряде моей греческой стражи, чему я вполне могу поверить, судя по твоему сложению и выправке. Принцесса также говорит, что, если память не изменяет ей, ты убил кого-то в ссоре и по этой причине бежал от нас и искал прощения у Исиды. Коли такие события и впрямь имели место, я позабыл о них и ворошить прошлое не стану. Что было, то было, оставим это. И все же, если ты опасаешься, что вновь поползут старые слухи, которые могут навредить тебе, или же в отношении тебя замышляется месть, — подойди ко мне и получи прощение за прошлое, а заодно и прими от фараона подарок.

Я поразилась дальновидности и коварству принцессы, подсказавшим ей, как в своих интересах использовать настроение фараона и защитить того, кто когда-то любил ее. Я поняла, что женщина эта наверняка так же мудра, как и красива. Еще я поняла, что любовь грека не осталась без взаимности.

И вот Калликрат приблизился к трону и тоже удостоился прикосновения скипетром. Более того, фараон заговорил с ним таким же тоном, каким говорил с Нутом, прощая его и суля многое. В знак своего благоволения он подарил Калликрату золотой кубок работы греческого мастера, с двумя ручками, с выгравированными на нем миниатюрами, изображающими историю любви Афродиты и Адониса, и венком тех самых анемонов, что, как гласит легенда, выросли из капель его крови. Этот восхитительный, похожий на цветок кубок, из которого гости обязаны были отведать кипрского вина за здравие фараона и принести ему клятву в верности, Нектанеб взял со стола и велел передать Калликрату — необычайно щедрый подарок, давший мне понять, насколько глубоким было желание монарха умилостивить богиню в лице ее слуг.

Наконец личному писцу велели записать эти оглашенные фараоном указы, что тот немедленно исполнил, скрепив их печатью Нектанеба и передав свиток с одной копией Нуту, а вторую оставив для царского архива.

Так Нут и Калликрат получили высочайшую защиту от всех напастей. В мой же адрес не было сказано ничего, и произошло сие, как виделось мне, по двум причинам. Во-первых, потому, что я, Пророчица, уже была знакома фараону, который частенько советовался со мной по вопросам магии. Во-вторых, как «голос богини», я была священной и стояла выше награды или наказания от рук человека. По крайней мере, так я в тот момент полагала, а вот насколько я была права, мы увидим позже.

Итак, дары приняты, папирус спрятан под мантией Нута, в зале воцарилась тишина. Для меня, Айши, тишина эта полнилась предзнаменованиями. Моя душа, сделавшаяся необычайно чуткой, проницательной и опытной от многолетнего непрерывного созерцания и размышления над вещами, что выше всего земного, в тишине той как будто услышала дыхание пристально наблюдавших за Египтом богов. Мне чудилось, будто они тоже собрались здесь, дабы узнать судьбу этого своего древнего обиталища на земле. Да, я ощущала их надо мной — или, по крайней мере, ощущала сильнейшее волнение души.

Компания за столом больше не пила вина и прекратила разговоры. Все сидели очень тихо, глядя перед собой, и, несмотря на роскошь одежд и яркий блеск дорогих украшений, подчеркивавших принадлежность гостей к царской крови или высокой власти, присутствующие представлялись мне мертвецами в гробнице. Одна лишь принцесса Египта Аменарта казалась живой и находилась как бы вне пределов круга обреченных, ибо я заметила, с какой силой взгляд ее прекрасных глаз устремился к лицу безупречному, словно бы высеченному из мрамора, — лицу жреца Калликрата. Поняла я также, что, хотя грек и стоял со сложенными на груди руками, вперив взгляд в пол, он знал это, потому что и сам изредка тоже украдкой поглядывал на нее.

Наконец один из гостей не выдержал и заговорил. Это был суровый ликом, закаленный в боях греческий военачальник, которого, как я потом узнала, звали Клений; был он родом с острова Кос и командовал наемниками фараона.

— Во имя Зевса! — рявкнул Клений. — Люди мы, или камни, или тени из царства Аида? Пусть уж наконец ваши прорицатели прорицают, и покончим с этим, потому что у меня уже в горле пересохло и я хочу налить себе вина.

— Верно, — подхватил Теннес, царь Сидонский. — Прикажи им начинать, о фараон, ибо на заре я отплываю, а нам еще много чего следует обсудить.

И тут все гости заголосили: «Предсказывайте, предсказывайте!» — за исключением одной лишь Аменарты, которая жадно вглядывалась в лицо Калликрата, словно пытаясь разгадать, что скрывает холодная и бесстрастная маска жреца.

— Да будет так, — сказал Нут. — Но сначала я прошу фараона повелеть всем слугам удалиться.

Фараон взмахнул скипетром, и все виночерпии и слуги поклонились и вышли. Затем Нут сделал знак Калликрату, и тот встряхнул систр, который держал в руке, и своим низким, густым голосом проговорил нараспев восхваление богине, что всегда делалось, дабы вызвать ее присутствие.

Как только Калликрат умолк, Нут приступил к молитве.

— Услышь меня, твоего Пророка, о ты, кто была, есть и будешь, ты, в чьей груди заключена вся мудрость небесная и земная, — молился он. — Эти цари и вельможи жаждут знания, так яви же свое благоволение, провозгласи его для них. Они жаждут правды — так пусть узнают правду в таком виде, в каком представишь ее ты.

И вдруг старец умолк. Никто не раскрывал рта, и все же почудилось, будто кто-то шепнул приказ нам троим, поскольку внезапно Нут устремил на жреца Калликрата очень странный взгляд. В ответ жрец Калликрат, поднявшись с коленей, положил систр и, взяв в руки красивый кубок, подаренный фараоном, подошел к столу и омыл его чистой водой из серебряного кувшина, а затем наполнил до краев из того же кувшина и поднес его мне, Айше. Я поняла, что мне велят заглянуть в этот кубок и рассказать обо всем, что увижу.

Я поставила кубок на пол перед собой и, опустившись на колени, накрыла его своим покрывалом и вгляделась в воду, наполнявшую неглубокий золотой сосуд.

Некоторое время я не видела ничего, но вот наконец на поверхности появилось лицо — лицо царственной госпожи Аменарты, которая пристально глядела на меня из кубка. Да-да, и взгляд ее был жестким и как будто угрожающим: в глазах ее я прочитала ненависть и месть. Затем ее лицо сменилось другим — лицом жреца Калликрата, и в его глазах читались горе и страсть.

Я поняла, что богиня Исида говорит со мной о вещах, имеющих отношение ко мне, но не к судьбе Египта. В душе я молила Небесную Царицу избавить меня от тех видений, о которых ее не просили, но явить мне другие, поскольку это была моя идея — говорить фараону заранее продуманные расчетливые слова.

И тут вдруг явились непрошено другие видения — словно глаза мне раскрыл дух правды и судьбы. И явилось их множество, и все они были ужасающими. Я увидела поля сражений, тысячи павших воинов и пылающие города. Я увидела того царя с лживыми глазами, Теннеса... мертвым. Я узрела труп военачальника Кления, лежащий на груде тел зарубленных греков. И фараона Нектанеба, удирающего на корабле вверх по Нилу: я знала, что это был Нил, потому что течение струилось встречь носу его судна. Я видела, как фараона захватили чернокожие дикари и душили веревкой, пока язык его не вывалился изо рта и огромные круглые глаза не вылезли из орбит. Я узрела объятые пламенем храмы Египта и пьяного персидского царя, который с перекошенным от ярости лицом разбивал мечом статуи богов и безжалостно убивал жрецов на алтарях. Больше я не увидела ничего, но в голове моей вдруг зазвучал голос:

«Смерть Египту! Смерть и разорение! Смерть его царю, смерть его жрецам, смерть его богам! Кончено, кончено, все кончено!»

Я оттолкнула от себя кубок. Он опрокинулся, и — о чудо! — из него, марая белый мрамор пола, вытекла не вода, но кровь, а может, кроваво-красное вино. Я была не в силах оторвать от жидкости глаз! И все, абсолютно все присутствующие в зале тоже неотрывно глядели на этот ниспосланный богами ужас!

— Плутовство! — вдруг воскликнула Аменарта. — Под своим покрывалом она окрасила воду!

Остальные, особенно греки, тоже подняли крик, вторя принцессе:

— Это фокус! Наглый обман!

Молчал лишь фараон, который знал, что Айша, называемая Исидой, сошедшей на землю, не занимается фокусами; ведь Нектанеб и сам практиковал магию и видел подобные знамения, ниспосланные Сетом. Да уж, властитель выглядел напуганным и молчал, не сводя своих огромных глаз с кровавой лужи на мраморе.

— Это ответ, о принцесса Египта! — И я указала на мраморный пол. — Ответ крови.

— Крови! И чья же она? Персов?

— Нет, госпожа. То кровь многих из тех, кто сидит сейчас на этом пиру, но вскоре будет сидеть за столом у Осириса, а также тысяч тех, кто верен им. Однако ты, госпожа, не тревожься, твоей крови здесь нет. Полагаю, на пути твоем будет еще много бед, прежде чем сама ты отправишься в гости к Осирису... или, может статься, к Сету, — добавила я, отвечая ударом на удар.

— Огласи тогда их имена, Пророчица.

— Нет, имен я называть не стану. Попробуй угадать сама, госпожа, или попроси своего отца, фараона, разве он не маг? Хотя какое видение даруют ему боги, я не знаю. Ты обвинила в плутовстве меня, а вернее — саму Исиду. То есть оскорбила и богиню, и ее Пророчицу.

— Неправда, я назвала плутовкой лишь тебя! — вскричала принцесса, а между тем сердце ее сжималось от страха. — Да ты и есть самая настоящая обманщица! — Она повернулась к фараону. — А сейчас пусть эта храмовая колдунья, которая прячет свою омерзительную внешность за шелковым покрывалом, откинет его, чтобы мы могли видеть ее такой, какая она есть! И пускай ее обыщут и найдут сосуд с краской, который она прячет на груди или под одеждой!

— Верно! Обыскать ее! — подхватили гости, тоже явно напуганные.

— Нет нужды обыскивать меня, благородные господа, — произнесла я дрожащим голосом, словно и меня тоже охватил страх. — Я повинуюсь принцессе. Я сама откину покрывало, однако заклинаю вас, не насмехайтесь надо мной, когда увидите меня такой, какая я есть. Когда-то я была столь же красива, как и эта царственная госпожа, что отдает приказы, однако годы воздержания и бдений в поисках мудрости исказили черты лица и иссушили тело. И локонов моих не пощадило время, а, коснувшись тех волос, что еще остались при мне, истончило их. И все же я откину покрывало, и пусть сосуд бесценной краски станет наградой тому, кому первому удастся выхватить его у меня из-за пазухи или из-под моей мантии.

— Вот-вот, — проговорил один из гостей, это был царь Теннес. — А в уплату за обман мы заставим старуху выпить остатки из этого пузырька, дабы придать румянца ее старой тощей физиономии.

— Хорошо, — ответила я. — Я выпью остатки той краски, ведь она, полагаю, безвредна. О, прошу вас, не серчайте на бедную фокусницу за ее проделки.

Нут посмотрел на меня, словно бы собираясь вмешаться. Затем выражение его лица изменилось, как у человека, внезапно получившего приказ, который никто, кроме него, не слышал. Он опустил глаза, так ничего и не сказав, а я, наблюдая за Учителем, поняла, что такова воля богини — чтобы я сняла покрывало.

Я перевела взгляд на жреца Калликрата, но тот стоял недвижим, словно сам Аполлон, обратившийся в камень.

Во время этого спектакля я чуть ослабила завязки покрывала и капюшона и сейчас резким движением распустила их, явив себя присутствующим в наряде Исиды, каковой составляло лишь прозрачное облегающее платье, подвязанное на талии. На груди моей, свисая с жемчужной нити, красовались святые символы Исиды, вырезанные из драгоценных камней и золота, а на голове у меня был убор богини с распластавшим крылья золотым ястребом, отделанный сапфирами и рубинами, и урей, сверкающий алмазами; из-под головного убора почти до пят ниспадали мои роскошные вьющиеся волосы.

Так, скинув покрывало, я предстала перед ними, сложив руки на «корсете» из драгоценных камней под грудью.

— Узрите! Цари и властители, — заговорила я, — перед вами стоит храмовая колдунья в том жалком виде, в каком богам было угодно вылепить ее. А теперь пусть самый смелый из вас подойдет и заберет у меня потайной сосуд, что скрывает краску, при помощи которой я пыталась вас обмануть.

На мгновение повисла тишина, пока эти мужланы пожирали глазами мою девственную красоту, жадно схватывая каждую прелестную черточку идеального лица и совершенной фигуры. Аменарта глядела на меня, и румянец сходил с ее щек, и бледнели — о как же бледнели — ее полные, кораллового цвета губы. Затем сквозь эти губы прорвались слова:

— Это не женщина! Это сама богиня. Берегитесь ее, люди, она опасна...

— Нет-нет, — смиренно ответила я. — Я всего лишь бедная смертная, и даже не царской крови, как ты, госпожа... Простая смертная женщина, обладающая зачатками разума и мудрости, хотя, быть может, Исида ненадолго для услады ваших глаз и коснулась меня своим великолепием. Ну же, заберите у меня сосуд с краской, пока я вновь не набросила покрывало.

И тогда мужчины словно обезумели — все, кроме фараона, сидевшего в мрачной задумчивости.

— Богиню или простую смертную, — стали кричать они, — отдайте ее нам, ибо впредь мы уже никогда не сможем любоваться красотой других женщин!

Поднялся царь Теннес, с пылающим лицом сластолюбца, и бегающие глаза его впились в меня жадным взглядом.

— Клянусь Ваалом и Астартой! — воскликнул он. — Богиня она или женщина, в жизни своей не видел я такой красавицы, как эта Пророчица Исиды. Послушай, фараон, перед пиром мы с тобой затеяли спор. Ты пообещал мне для покрытия расходов Сидона в войне выплатить немало золота, но признался, что в Египте трудно столько собрать, разве только разграбить несметные сокровища Исиды. Быть может, сама богиня прознала о наших с тобой планах и таким вот образом осудила их. Так или нет, мне неведомо, но одно знаю точно: Исида послала тебе также и средства на уплату долга, необременительные для тебя и избавляющие от разграбления ее священных сокровищ. Отдай мне прекрасную жрицу, пусть ублажает меня своей мудростью... и иными прелестями, — (здесь вся компания грубо рассмеялась), — а я впредь даже не заикнусь о золоте.

Фараон слушал, не поднимая головы, затем посмотрел на меня, повращал своими огромными, навыкате, глазами и спросил:

— Что, по-твоему, больше разгневает богиню, царь Теннес: потеря золота или потеря Пророчицы?

— Полагаю, первое, фараон, поскольку золота у нее мало, а пророчиц — истинных или фальшивых — предостаточно. Послушай, отдай ее мне.

— Не могу, царь Теннес, ведь я дал клятву.

— Клятву ты давал этому престарелому верховному жрецу и вон тому, похожему на греческого бога, человеку в жреческой мантии, которого называют мастером церемоний, но этой даме ты ничего не обещал.

— Я поклялся Исиде, царь Теннес, и, если нарушу клятву, богиня отомстит мне. Можешь спокойно отправляться в путь: золото ты вскоре получишь сполна, но Пророчица не принадлежит мне, чтобы я мог вот так запросто ею распоряжаться.

Теннес вновь перевел взгляд на меня, и я, возненавидевшая наглеца всей душой, в ответ взглянула на него с интересом, что, похоже, еще больше распалило его.

Ибо нечестивец сей резко повернулся к Нектанебу и ответил ледяным от ярости голосом:

— Слушай меня внимательно, фараон. Дело, конечно, пустяковое, однако я желаю заполучить эту женщину, которая читает в сердцах богов и может пролить мудрость в мои уши. Итак, выбор за тобой. В Сидоне есть две почти равные по силе группы, что давно соперничают меж собой. Одни говорят мне: «Бери Египет в союзники и бейся с персом Охом, которого ты однажды уже разбил». Вторые же советуют: «Лучше заключи союз с Охом, и придет день, когда в награду ты сядешь на трон Египта!» Как тебе известно, я внял первому совету. Однако еще не поздно передумать в пользу второго. И быть может, в этом случае я поступлю дальновидно, если пророчество жрицы верно. — И Теннес показал на кровавое пятно на мраморном полу. — Добавлю еще вот что. За этим столом сидят мои военачальники и те, кто служит мне, а неподалеку стоит мой флот, а значит, мне бояться нечего. Так что если я передумаю, то без страха скажу тебе об этом в лицо. Поэтому предупреждаю: если не потрафишь мне в такой мелочи, то мои гонцы сегодня же поскачут в Сузы к Оху с посланием, которое порадует его слух, поскольку без помощи Сидона и его флота Египту этой войны не выиграть.

Так сказал Теннес и положил руку на рукоять своего короткого финикийского меча.

Лицо фараона, с которым впервые так смело говорили в его собственном городе и за его столом, побагровело от гнева, он едва сдерживался, чтобы не бросить вызов заморскому царю, как поступили бы многие великие монархи, занимавшие египетский трон до него. Однако, прежде чем Нектанеб успел раскрыть рот, его дочь Аменарта вновь что-то зашептала на ухо отцу, и хотя слышать ее слов я не могла, но по лицу принцессы прочитала их смысл. Вот они: «Теннес говорит правду. Без Сидона тебе не выстоять против персов, и Египет погибнет. Отпусти женщину. Исида поймет и простит, ведь иначе богине придется увидеть священный огонь персов, горящий на ее алтарях».

Фараон выслушал дочь, и гнев в его глазах сменила тревога. Вращая по привычке глазами, он посмотрел на Нута и с сомнением произнес:

— Я поклялся тебе, керхеб, и вон тому жрецу, но жрице я клятвы не давал, и, возможно, от моего решения теперь зависит судьба Египта.

Старый верховный маг на мгновение замер, как человек, прислушивающийся к тайному сообщению. Если так, то оно, похоже, прибыло, поскольку очень скоро Нут тихим голосом ответил:

— Фараон прав: судьба Египта зависит от этого дела, как и судьба самого фараона, а также царя Теннеса и многих других. А вот судьба стоящей перед вами провидицы, которую называют Исидой, сошедшей на землю, никак не изменится, чем бы все ни обернулось, потому что богиня непременно защитит ее. Как ты решишь, так и будет, властитель. Только решай скорее: по нашим правилам в это время я и мои товарищи, которые ждут снаружи, должны возвращаться в храм, чтобы провести вечернюю службу и сделать подношения богине Исиде, Царице Земной и Небесной, пред волею которой рано или поздно склонятся и фараон Египта, и царь Сидона, и персидский царь Артаксеркс Ох. Придет день, когда вы сами убедитесь в этом.

Так, довольно беззаботно, говорил Нут, и, слушая его, я рассмеялась, потому что теперь была уверена: мне нечего бояться Теннеса или любого другого мужчины на земле. Да, я смеялась, и смех тот компания, сидевшая за столом, посчитала странным: чему может радоваться женщина, которую вот-вот увезут в рабство? Я велела Калликрату подать мне мои покрывало и капюшон, а также плащ, который я скинула при входе в пиршественный зал, и, в то время как он помогал мне прятать мою красоту в складки покрывала, заметила, что, в отличие от всех прочих присутствовавших здесь мужчин, красота эта как будто нисколько не взволновала его: Калликрат словно бы наряжал мраморную статую или фигурку богини из слоновой кости, что по обязанности делал ежедневно на восходе солнца, умащая их благовониями и украшая гирляндами цветов. Хотя, возможно, жрец в нем настолько поборол мужчину, что он научился маскировать свои чувства. Или же причина была в том, что глаза принцессы Аменарты следили за каждым его движением. Невозмутимость грека разозлила меня, и я подумала: не будь я верховной жрицей Исиды, присягнувшей служить богине, дело приняло бы сейчас совсем другой оборот. Да, даже в тот судьбоносный момент такая мысль закралась мне в голову, а значит, в душе своей я не забыла, как встретились наши губы в храме на Филах. По крайней мере, я часто думала об этом, ибо времени для раздумий у меня имелось в избытке.

— Жрица, ты моя! — торжествующе взревел Теннес. — Через час будь готова отплыть со мной в Сидон!

— Ты и вправду полагаешь, что я твоя, царь Теннес? — словно бы в задумчивости спросила я, затягивая завязки покрывала и поправляя капюшон. — А вот я, представь, считаю иначе. Я, Айша, — свободнорожденная дочь знатного и древнего арабского рода. А если и рабыня, то вовсе не какого-то финикийца, которому совсем недавно посчастливилось стать царем, но самой Небесной Царицы, Вселенской Матери Исиды. Нет, Теннес, больше того — я сама Исида, Исида, сошедшая на землю. Так что берегись, финикиец. Если посмеешь осквернить меня хотя бы прикосновением, имей в виду: я, обладая подвластной мне силой, сделаю так, что Сидон очень скоро лишится царя, а Сет обретет новый труп. Ради своего же собственного блага и ради блага Сидона подумай еще раз хорошенько и оставь меня в покое!

Огромная нижняя челюсть Теннеса отпала, и он уставился на меня с раскрытым ртом.

— И все же ты пойдешь со мной, — глухо пророкотал он. — Что же до остального, то в Сидоне правит Астарта, а не Исида, так что знай: есть две Царицы Небесные.

— Верно, Теннес, фальшивая и истинная. И да убоится первая второй.

Затем я повернулась к Нектанебу и поинтересовалась:

— Фараон, твой приказ мне сопровождать твоего союзника в Сидон по-прежнему остается в силе? Как следует подумай, прежде чем отвечать, поскольку от твоих слов зависит очень многое.

— Да, жрица, он остается в силе. Я так сказал, и мой указ записан. Судьба Египта более значима, чем судьба любой жрицы, и, несомненно, царь Теннес будет обращаться с тобой достойно. Если же нет, то у тебя, как ты говоришь, есть сила, дабы защитить себя от него.

Я ответила с легким смехом, и он зазвенел, как падающие на мрамор серебряные монетки.

— Да будет воля твоя, фараон. Мне это труда не составит. Заодно посмотрю Сидон, пока он еще стоит, этот славный город, хозяин морей, пристанище для купцов. А пока я не ушла, рассказать тебе, фараон, какое видение было мне в том кубке, прежде чем вода в нем обратилась в кровь... с помощью краски из того сосуда, который никто из вас так и не нашел? Если только я правильно помню, а ты, фараон, и сам занимаешься магией и прекрасно знаешь, как быстро, словно сны на заре, тают такие видения... Так вот, если я верно все помню, оно имеет отношение к судьбе некоего великого монарха. Видел ли ты когда-нибудь, о фараон, царя, у которого на том месте, где должна красоваться цепь монаршей власти, — воротник из вервия, причем затянут он вокруг горла так крепко, что из царского рта торчит язык, а монаршие глаза вылезли из орбит? Нет? А может, мне стоит описать его лик?

— Ведьма! Проклятая ведьма! — вскричал фараон. — Забирай ее, Теннес, и ступайте прочь, иначе вскорости у себя на груди я взлелею гадюку! — И, поднявшись из-за стола, он повернулся и быстро зашагал из зала прочь.

И вновь я рассмеялась, отвечая ему:

— Да, мне придется идти, но фараон, кажется, ушел первым. Принцесса Аменарта, присматривай за отцом своим и береги его, потому как, думаю, он чересчур суеверен, а то, во что люди верят, зачастую сбывается само по себе и оборачивается против них.

Затем я подошла к Нуту и заговорила с ним, успев сказать лишь несколько слов, потому что стражники уже приближались ко мне.

— Ничего не бойся, дочь моя, — напутствовал он меня. — Тебе ничего не грозит.

— Я это знаю, Учитель, однако будь готов прийти мне на помощь, когда позову тебя: сердце подсказывает, что сделать это придется.

Он склонил голову, и тут подошли стражники. Покидая зал, я бросила взгляд на жреца Калликрата, который, словно забыв обо мне и нимало не интересуясь моей судьбой, так и стоял, подобно каменному изваянию, устремив взгляд на принцессу Аменарту, а она, в свою очередь, неотрывно смотрела на него.

Глава VII. УСМИРЯЯ БУРЮ

Меня привели на борт большого корабля, на носу которого красовались изображения финикийских божков, называемых греками Патеки. Они весьма напоминали египетского бога Беса, хранителя домашнего очага. На корабле том была царская каюта, и ее предоставили мне, а вместе с нею — великолепные одежды и золотую посуду для моего стола.

На заре мы отошли от причала белостенного Мемфиса. Тысячи почитателей Исиды, прознав, что меня забрали у них, собрались на берегу. Они стенали от скорби и кричали:

— Уста Исиды угоняют в рабство, и теперь Небеса отвернутся от нас и на наши головы падет возмездие богов!

И впрямь, то было неслыханное доселе преступление — отдать верховную жрицу Исиды в руки заморских варваров.

Пока люди причитали так, предвидя беду, я стояла одна на корме в белой мантии, укутанная покрывалом, и слушала их, и никто не осмеливался приблизиться ко мне. Да, я слушала, а потом благословила жителей Мемфиса жестами рук, отчего они пали на колени и зарыдали еще горше.

Когда мы наконец спустились по течению Нила и стали выходить на простор бескрайнего моря, набирая скорость и держа курс к спокойным водам Сидона, я, Айша, воспользовавшись мудростью богини и своей женской хитростью, послала за царем Теннесом, который тоже находился на борту. Сердце мое кипело от гнева на него и Нектанеба, фараона Египта, предавшего меня, и в душе я поклялась уничтожить их обоих. И вот я, пленница, принимала пленившего меня царя в его же собственной каюте, замышляя его погибель, но как осуществить свои планы, пока не знала.

— О великий царь, — обратилась я к нему, — я, твоя раба, еще пребывая свободной, была в Египте верховной жрицей Исиды и ее Пророчицей, в чью душу богиня вливала свою мудрость и тайны, как она продолжает делать это и сейчас. Я желаю говорить с тобой и, поскольку не могла прийти к тебе при таком скоплении мужчин, попросила твое величество навестить меня. Что же ты соблаговолил уготовить мне, о царь Теннес, заставив фараона отдать меня тебе на попечение? Наверное, ждешь от меня пророчеств о своей судьбе или о том, чем закончится война для твоей страны? Если так, то я...

— Нет, жрица, — нетерпеливо перебил он меня. — Твоими пророчествами я, как и все остальные, сыт по горло. Уж больно горек твой хлеб, дабы стал он пищей насущной. Прошу, придержи предсказания для себя — для услады души собственной.

— Тогда зачем понадобилось тебе, о царь Теннес, с такими усилиями умыкнуть меня из Египта? Ведь ты даже угрожал фараону разорвать столь важный договор, лишь бы заполучить меня, попавшую в силок птицу, которую Нектанеб по случайности не упомянул в своей клятве?

— Благородная Айша! — выпалил Теннес. — Как я узнал, ты единственная дочь Яраба, бывшего некогда правителем Озала, того самого, на кого в прошлом я в союзе с египтянами пошел войной, в которой он и пал, кстати из-за тебя, благородная Айша. Так скажи мне ты, исполненная мудрости, чего может хотеть от тебя любой мужчина, увидевший твою красоту, как увидел ее я сам несколько ночей назад?

— Обычный мужчина, то есть хищный прожорливый зверь, на которого не снизошел божественный дух, возмечтал бы сделать меня своей добычей, о Теннес. Таким, по крайней мере, было желание Нектанеба Первого, которому ты, прислав флот Сидона, помог уничтожить моего отца, а после его гибели — и многих других.

— Понятно. Что ж, я, конечно же, не бог, но и не простой мужчина, а великий царь. Да, я сделаю тебя своей добычей, как ты говоришь, ведь, признаюсь, единожды взглянув на тебя, я уже больше не смогу смотреть ни на одну женщину на земле.

Я откинула свое покрывало и вгляделась в лицо Теннеса:

— Значит, ты намерен признать меня своей царицей, Теннес? Именно так я и полагала. Но как же тогда другая твоя царица, а она, несомненно, есть у тебя; что скажет об этом она, о великий царь?

— Сделать тебя своей царицей?! — изумленно воскликнул он. — Своей царицей?!

— Конечно, Теннес. Неужто осмелишься ты предложить такой, как я, нечто менее достойное?

— Ха! Ладно, допустим, я сделаю тебя своей супругой. Царю Сидона, который также является верховным жрецом Ваала и Астарты, будет несложно избавиться от тех, кто ему... наскучил. Что ж, решено, я объявлю тебя своей царицей. Если пожелаешь, я составлю об этом договор в письменной форме.

— Именно так я и пожелаю, великий царь, а чтобы в договоре том не было никаких ошибок или ловушек, я начертаю документ сей своею собственной рукой, а ты подпишешь. Вот только... если ты все же сделаешь мне такое предложение, я очень сомневаюсь, что приму его.

— Почему же нет, благородная Айша? Быть царицей Сидона — разве этого мало?

— Для Айши, дочери Яраба, верховной жрицы и Пророчицы Исиды, мудрейшей и красивейшей женщины на земле, которая никогда даже не поворачивала головы, дабы взглянуть на какого-либо мужчину, это ничтожно мало, о царь Теннес. Так мало, что я не снизойду до предложенной тобой короны, если только...

— Если что, госпожа?

— Если ты не предложишь мне нечто гораздо большее, о царь.

— И чего же, интересно, ты хочешь?

— Пообещай мне, что та, которая наденет эту корону, станет править всем миром.

— Клянусь всеми тремя — Ваалом, Астартой и Молохом! Я не понимаю, о чем ты толкуешь, женщина!

— А вот о чем, мужчина. Когда ты станешь правителем не только Сидона, но также Египта, Кипра, Персии и всего Востока, тогда, быть может, я выйду за тебя замуж, если, конечно, моя прихоть не изменится, чего нельзя исключать, но никак не ранее.

— Да ты безумна! — изумленно выдохнул он. — Как я смогу собрать все эти короны на одну голову? Сие просто невозможно!

— Да, для тебя, царь Теннес, но не для меня. Я могу собрать их и водрузить на твою голову, а заодно и на свою, ведь я обладаю всей мудростью земли и немалой силой небесной. Пойми: если таковым будет мое желание и если ты станешь во всем меня слушаться, то я смогу короновать тебя императором всего мира, никак не меньше. Так что вопрос лишь в том, хочу ли этого я и будешь ли следовать моим советам ты?

— Госпожа, клянусь, ты сумасшедшая, если только и впрямь не богиня, как толкуют о тебе в Египте.

— Что ж, пожалуй, я в некотором роде богиня и способна на многое. А потому, беря себе такого мужа, как ты, Теннес, я хочу получить щедрое вознаграждение, дабы не унижать понапрасну свое достоинство. Итак, первым делом взгляни хорошенько на меня и ответь: вправду ли ты мечтаешь обо мне и готов ли завоевать меня, претерпевая трудности и опасности, или же благоразумно оставишь меня в покое? Ибо знай, Теннес, хоть и кажусь я твоей пленницей, не по силам тебе заманить меня в ловушку или надругаться надо мною. Лишь только пальцем коснешься ты меня против моей воли, как тотчас умрешь, потому что со мной всегда пребывают мои защитники, видеть которых ты не можешь. А теперь — смотри на меня и отвечай.

Он некоторое время жадно пожирал меня глазами, а затем проговорил:

— Клянусь, ни о чем на свете я так не мечтаю, как о тебе, а поскольку ничего не могу с собой поделать и понимаю, что ты, конечно, сильнее меня, я принимаю твои условия. Даже если мне суждено ждать годы, ты все равно станешь моей. А сейчас скажи, о красивейшая и мудрейшая, что я должен делать, и поклянись мне, что, когда я стану царем мира поднебесного, ты выйдешь за меня.

— Да, Теннес, клянусь: когда ты станешь царем мира поднебесного, я выйду за тебя замуж, — мягко ответила я, потешаясь в душе, так как вспомнила, что первая и последняя владычица «мира поднебесного», величайшая царица всего сущего есть... Смерть. — А теперь слушай. Ты привезешь меня в Сидон, но не как пленницу, а как чужеземную богиню, которая явилась просить помощи у тебя и твоего народа. В Сидоне ты примешь меня с честью, велев своим жрецам и жрицам почитать и восхвалять меня.

— Хорошо, и что потом?

— Потом... Я должна как следует изучить твой народ, узнать, как ты готовишься к войне, после чего мы встретимся, и я дам тебе советы, как одержать победу. Скажи мне, Теннес, нравится ли тебе фараон Нектанеб?

— Нет, госпожа. За то, что он вечно просит слишком много, а дает слишком мало, я ненавижу его так же, как прежде ненавидел его отца. Однако мы с ним, можно сказать, подпираем одну стену, и, если кто-то из нас перестанет поддерживать стену сию, персы завалят ее на нас обоих.

— Понимаю. Но даже если так, мне думается, для тебя будет безопаснее, если ты станешь толкать стену вместе с персидским царем Охом, а не поддерживать ее со стороны египтянина Нектанеба.

Он посмотрел на меня бегающими глазами и ответил:

— Такая мысль приходила мне в голову, как тебе известно, но, восстав против Оха и его наместников и зарубив тысячи его солдат, я, взобравшись на эту стену, могу обнаружить, что по другую сторону ее меня поджидают копья. Слишком поздно, госпожа.

— Да, царь Теннес, возможно, уже слишком поздно, но я хорошенько подумаю, как лучше поступить, дабы соблюсти твои интересы, а с ними и мои собственные. Но сначала пришли мне папирус и принадлежности для письма, чтобы я могла записать наш договор. Когда ты одобришь и подпишешь его, тогда я приму окончательное решение, и никак не раньше. Ну а до той поры — прощай.

Он поднялся и с заметной неохотой вышел, а я, оставшись в каюте одна, от души рассмеялась. Подцепить на крючок добычу оказалось довольно просто, но Теннес был крупной и сильной рыбой, и мне следовало проявлять осторожность, дабы она не утянула меня в море, в котором можем утонуть мы оба. Кроме того, человек этот был мне омерзителен даже еще больше, чем волоокий, с тяжелой челюстью фараон, и его присутствие, казалось, отравляло сам воздух, которым я дышала. Но я понимала, что, если я заключу с Теннесом соглашение, видеться нам придется часто, и это сердило меня, ведь я сторонилась мужчин и их желаний, а уж в первую очередь — этого нечестивца, который совершил тяжкий грех и нанес лично мне оскорбление: помог египтянам развязать войну против моего народа и пленил, словно рабыню, меня, Айшу, замыслив сделать своей наложницей. Ничего, я отплачу ему за все сполна. Как и предавшему меня Нектанебу.

Раб принес мне папирус, и я начертала на нем договор, какого, полагаю, прежде не подписывал ни один царь. Он был лаконичен:

Айша, дочь Яраба, верховная жрица Исиды, ее Пророчица, известная повсюду как. Исида, сошедшая на землю, и Дочь Мудрости, — Теннесу, царю Сидона.

Я, Айша, торжественно клянусь стать твоей единственной женой и царицей, когда ты, о Теннес, станешь царем не только Сидона, но также Египта, Кипра, Персии и всего Востока, каковым я могу сделать тебя в случае, если ты будешь повиноваться мне во всем беспрекословно. Но если прежде достижения этого высокого титула ты осмелишься хотя бы коснуться моего платья, тогда, во имя Исиды и от ее имени, на голову твою падет страшный позор, и я, Айша, обещаю, что ты умрешь и в мире теней испытаешь все муки, каковые боги посылают клятвопреступникам.

Утверждено и скреплено печатями:

мною, Айшей, дочерью Яраба, и Теннесом, царем Сидона.

Сделав копию этого соглашения, я отправила его с рабом Теннесу. Немного погодя царь попросил о встрече со мной и уже с порога громко объявил, что только безумец может поставить свою печать под таким документом.

Я взглянула на него и сказала, что мне все равно, поставит он печать или нет, хотя, конечно же, лучше бы сделке нашей свершиться.

Царь не сводил с меня глаз, и ярость все больше овладевала им, тем паче что он был уже разгорячен вином.

— Да кто ты такая, — прошипел он, — что смеешь говорить так со мной, царем Теннесом? Ты всего лишь женщина, облаченная в одежды жрицы, якобы обладающая способностями, которых у тебя на самом деле нет. Хватит уже ставить мне условия! Думаешь, я не могу взять тебя силой?

Я же в ответ лишь посмеялась над ним:

— Ты не сделаешь этого, Теннес!

— Интересно — почему?

— Да потому, что сидеть на троне гораздо лучше, чем лежать в могиле, пусть даже и в царском гробу. Однако, если хочешь знать волю Исиды, я задам твой вопрос богине, которая всегда находится неподалеку от меня, даже здесь, на борту корабля, а завтра, когда встанет солнце, я передам тебе ее ответ, о царь Теннес, — добавила я, глядя прямо ему в глаза.

Слова мои как будто отрезвили Теннеса: он побледнел и покинул каюту, сделав знак, оберегающий от дурного глаза. И хотя захватил с собой договор, однако оставил меня озадаченной и напуганной: сердце мое было не так дерзко и отважно, как уста!

В ту ночь, по воле случая или по воле Небес, нас настигла грозная буря. Капитан триремы, которого я за все время пребывания на борту до этого момента не видела, некий Филон из Навкратиса, лично явился предостеречь меня и убедиться, что все предметы в моей каюте надежно закреплены. Это был умный энергичный грек лет пятидесяти пяти, приятный лицом мужчина с каштановой остроконечной бородой. Я расспросила о нем прислуживавшего мне раба, и тот поведал, что Филон, несмотря на всю свою показную скромность, на самом деле великий воин и один из лучших в дельте Нила стрелков из лука: бьет в цель без промаха, даже в птицу на лету. Мало того, он опытный моряк и, говорят, предан тем, кому служит, и свято почитает богов.

— Если так, — сказала я тому старому рабу, — то отчего же этот ваш Филон до сих пор всего лишь простой капитан, а не командующий греческим войском или флотом, как подобает человеку столь достойному и одаренному?

— Да оттого, божественная госпожа, что он наделал немало ошибок, — ответил раб.

— Каких ошибок?

— Точно таких же, какие превратили знатного номарха, каким был я когда-то, в того, кем я стал сейчас. Видишь ли, госпожа, Филон всегда больше думал о благополучии других, нежели о своем собственном, а сие очень серьезный недостаток. И он очень любил женщин, что еще хуже.

— Да уж, тяжкие грехи, — сказала я. — Особенно второй. Мудрецы в первую очередь думают о себе, а праведники любят лишь одну-единственную женщину, да и ту не слишком сильно, поэтому, наверное, мудрецы и праведники так скучны и даже противны. Приведи-ка мне капитана; пожалуй, стоит узнать его получше.

Вскоре вновь явился Филон: то ли на мой зов, то ли сам пришел в связи с надвигающимся штормом, не знаю. Моряк поклонился мне, сделав некий жест, по которому я распознала в нем почитателя Исиды, причем довольно высокого ранга, хотя и не высшего: когда я испытала его тайным знаком, ответить на него Филон не сумел. Все же он стоял в нашем великом братстве на достаточно высокой ступени, и мы говорили друг с другом под знаком богини, или, как в те годы говорили, «под сенью ее крыл», — так могли беседовать брат и сестра либо скорее мать и сын. Одним словом, мы разговорились после того, как я испытала Филона и поведала ему, какая судьба постигла тех, кто предал богиню и ее земных служителей.

Филон рассказал мне вкратце, что хотя трирема сия египетская и называется «Хапи» в честь бога Нила, но моряков нанял Теннес, а команда состоит по большей части из сидонцев, а также из простолюдинов, набранных в портах Кипра. Все они, равно как и финикийские стражники Теннеса, коих на судне было полсотни, почитали иных, не египетских богов, а кое-кто так и вообще не поклонялся никаким.

Многие матросы, предостерег меня Филон, недовольны присутствием на борту жрицы Исиды и опасаются гнева финикийских богов, чьи изображения вполне законно нарисовали на носу корабля, когда Теннес нанимал его в Сидоне.

Я со смехом заметила, что, как нам обоим известно, Исида может в одиночку постоять за себя против Ваала, Астарты и всех прочих.

— Это верно, святая, — кивнул Филон. — Но случись вдруг что с кораблем — а мне очень не нравится, как темнеет небо и завывает, предвещая недоброе, северный ветер, да еще вдобавок до скал с подветренной стороны менее двух лиг... Так вот, если, скажем, триреме нашей в эту ночь будет грозить опасность, ведь штормы налетают внезапно, то опасность сия может грозить и тебе. В такие моменты, о святая, финикийцы иногда требуют принести жертву Кабирам, великим богам моря, которым мы не поклоняемся.

— Вот как? — невозмутимо ответила я. — Тогда скажи им, что те, кто требует жертв, зачастую сами ими и становятся. Ничего не бойся, мой единоверный брат, и, если придет беда, зови меня на помощь.

С этими словами я протянула к Филону систр, который взяла с собой вместе со своими украшениями, и он, поцеловав его, отправился выполнять обязанности капитана.

Вскоре после того, как мой новый друг ушел, задул необычайно сильный северный ветер. Он пугающе разгуливался с каждым часом и даже с каждой минутой, пока не достиг воистину ужасающей силы. Матросы уже больше не в силах были орудовать веслами — их, словно тростинки, ломали высокие волны, сбрасывая гребцов со скамей. Парус, который пытались поднять на мачту, тотчас сорвало, и он рухнул на палубу, как подбитая чайка. «Хапи» неумолимо несло все ближе к берегу Сирии, что маячил пока еще достаточно далеко, — там, изредка пробиваясь сквозь грозные тучи, лунный свет обнажал белую пену прибоя, беснующегося у черных скал Кармеля.

Ближе к полуночи высокая мачта с треском переломилась надвое и полетела за борт, раздавив и унеся с собой нескольких человек. Людей охватил ужас, и финикийцы, возомнив, будто над ними нависла черная смерть, подняли крик.

Один из матросов заорал:

— Нас околдовали! Всем известно, что в это время года здесь никогда не бывает таких штормов!

Другой вторил ему:

— Да чему тут удивляться! Ведь на борту колдунья из Египта, она ненавидит наших богов, и это их разгневало!

Так они говорили, потому что слышали сказку о воде, превращенной в кровь, а также о пророчествах, которые я по традиции оглашала в храме в Мемфисе. В том городе тогда жило много финикийцев — болтунов и больших любителей небылиц, хотя сейчас, как рассказывает Холли, вся их раса умолкла навеки и они вынуждены довольствоваться лишь теми байками, что ходят по преисподней.

И тут понеслись крики сразу из нескольких глоток:

— Принесем ведьму в жертву богам моря! Бросим за борт! Пусть они заберут ее — и тогда мы завтра увидим солнце!

И толпа устремилась к корме триремы. Я сидела в каюте и увидела, как на полпути перед ними возник капитан Филон с несколькими членами команды, верными ему египтянами: их было всего лишь с полдюжины, не более. В руках Филон держал лук, а вынутый из ножен меч он заткнул за пояс.

— Назад! — крикнул капитан толпе обезумевших матросов, но те не послушались и, ведомые одним из стражников Теннеса, продолжили продвигаться по направлению к корме.

Филон опустился на колено и прижался спиной к бочонку с пресной водой, выжидая, пока судно на несколько мгновений выпрямится и замрет на гребне волны. Затем натянул лук и выстрелил. Метким был тот выстрел: стрела насквозь пронзила грудь начальника стражи Теннеса, и он рухнул замертво. Увидев это, остальные в испуге замерли на месте, цепляясь за фальшборты или что-либо еще, за что можно было держаться руками.

В толпе вдруг показался Теннес. Люди стали что-то кричать ему, а он — им в ответ, но в грохоте бури слов я разобрать не могла.

Филон пробрался ко мне в каюту, лицо его было мрачным.

— Святая, готовься присоединиться к Исиде на небесах. Испугавшись за свою жизнь, этот пес, царь Сидонский, дал согласие принести тебя в жертву. Я готов умереть вместе с тобой.

— Богиня благодарит тебя, о великодушный человек, и я, ее слуга, благодарю тоже, — отвечала я капитану с улыбкой. — Однако не бойся, ибо я не сомневаюсь: ни мне, ни тебе этой ночью умереть не суждено. А сейчас помоги мне. Давай выйдем на палубу и поговорим с этими шипящими змеями сидонскими.

— Но что ты скажешь им, святая?

— Богиня научит меня, — уверенно заявила я, хотя на самом деле даже не представляла, что скажу обезумевшей толпе. Я знала лишь, что какая-то сила толкала меня выйти и побеседовать с этими людьми.

И вот мы покинули каюту. Я держалась за Филона: устоять на ногах было очень трудно. Вся толпа — команда корабля и стражники — расступалась передо мной. Мы приблизились к обрубку сломанной мачты в центре палубы. Здесь я ухватилась одной рукой за основание мачты, а другой, в которой сжимала систр Исиды, махнула, подзывая людей к себе. Они подошли чуть ближе; среди них и царь, прикрывавший лицо плащом.

— Слушайте! — крикнула я. — Я знаю, что вы хотите принести меня, Пророчицу Исиды, в жертву своим богам! Глупцы! Разве Исида не могущественнее их всех? О Небесная Царица! Пошли знак, что ты сильнее иноземных богов!

С этими словами я запрокинула голову, устремив взгляд на луну, — ветер сорвал и унес мое покрывало — и стала ждать.

Огромный вал обрушился на нас, и корабль зарылся носом в толщу черно-зеленой воды. Когда он опять стал взмывать вверх, уже на новой волне, я увидела две темные фигуры, летящие с высоко задранного носа, и услышала чей-то крик:

— Охранные статуи сбило и священный огонь залит водой!

— Это ответ Исиды! — воскликнула я. — Ваши боги полетели туда, куда полетите и вы, все до единого, если дерзнете прикоснуться ко мне! Знайте, я не боюсь за свою жизнь, ее невозможно забрать у меня, но мне страшно за вас и за Сидон, который вскоре лишится царя, если только посмеете тронуть меня. Перестаньте кричать, и, хотя вы не заслуживаете этого, я помолюсь Исиде и упрошу ее спасти вас.

Глядя на меня с раскрытыми ртами, как на святую, все разом умолкли, и посреди ревущего шторма, в летящих брызгах и пене, я стала молиться: я просила Небеса сохранить этот корабль и тех, кого он несет, от страшных рифов, о которые прибой бился уже совсем близко.

И, о чудо: то ли шторм, устав от собственной ярости, стал стихать, то ли Тот, Кто слышит людские молитвы, с какой-то своей целью внял молитве моей — не знаю. Так или иначе, волшебство свершилось, и, хотя море продолжало гнать неисчислимые табуны белогривых волн, ветер внезапно стих: между водой и небом пал штиль.

— Великая богиня смилостивилась, и услышала меня, и спасла жизни вам, едва не убившим ее жрицу, — негромко объявила я. — А теперь возвращайтесь к своим веслам и гребите так, как не гребли никогда в жизни, если хотите отвести корабль от скал.

Толпа потрясенно молчала. Раззявив рты, люди не сводили с меня глаз! Наконец один матрос воскликнул:

— Ты богиня, ты и впрямь богиня! Прости нас, прости нас, рабов твоих, о Владычица Небесная!

И тут гребцы кинулись к веслам и с огромным риском, прилагая все силы, провели «Хапи» мимо мыса Кармель, где вода кипела над рифами, в открытое море.

— Что я тебе говорила, Филон? — сказала я капитану, когда он сопроводил меня назад в каюту.

Он не ответил, лишь приподнял кромку моего покрывала и прижал ее ко лбу.

Глава VIII. ЦАРЬ СИДОНА

На следующее утро солнце выкатилось на безупречно синее небо, и трирема «Хапи», влекомая вперед одними только веслами, поскольку лишилась мачты, шла на север по спокойному морю. Менее чем в лиге справа от нас, словно облитые золотом, сверкали крыши славного города Тира. Он напоминал гордо восседающую на троне царицу, этот Тир, даже не помышляя о черных днях, когда его мраморные дворцы растают в огне, а зарубленные вельможи, и купцы, и простые граждане усеют тысячами трупов его улицы, — этот прекрасный, богатый, распутный Тир, в котором оседали богатства всех стран.

При виде нашего потрепанного штормом корабля из египетской гавани вышло судно под командованием моряка в красной шапке — узнать, не нуждаемся ли мы в помощи. Филон крикнул им в ответ, что мы лишились мачты и потеряли нескольких матросов, но в остальном все на борту в порядке и сегодня к ночи мы надеемся прибыть в Сидон.

Египетское судно развернулось и стало возвращаться в гавань, а мы гребли дальше.

К полудню мы увидели башни Сидона и спустя три часа ходу по спокойному морю бросили якорь в южной гавани.

Когда Тир остался позади, царь Теннес навестил меня в моей каюте. При виде его меня охватил гнев, я вспомнила, что этот пес сидонский уступил требованиям матросов выбросить меня за борт в штормовое море, дабы принести в жертву богам. Однако я сдержалась и приняла его, улыбаясь и с не укрытым покрывалом лицом.

— Приветствую тебя, царь Теннес, — сказала я. — В ответ на мою молитву Исида явила милость. Знай, я уже не надеялась увидеть тебя среди живущих.

— Ты великая женщина, госпожа, — ответил он, устремив на меня взгляд испуганных, но по-прежнему жадных глаз. — Я думаю, ты столь же могущественна, как Исида, которой служишь, если только ты и впрямь не богиня, сошедшая на землю, как говорят в Египте. Сам я, правда, поклоняюсь не Исиде, а Астарте, которую еще зовут Танит и Билтис, — она, как и твоя Исида, признанная Небесная Царица. Но теперь я узрел тебя и твое могущество, ведь разве не ты минувшей ночью заставила утихнуть страшную бурю и спасла нас всех от смерти на скалах Кармеля?

— Да, это сделала я, Теннес, применив силу, что дана мне свыше. Не правда ли, странно, если подумать, — тут я наклонилась вперед и посмотрела ему в глаза, — что мужчины на борту корабля оказались настолько трусливы и бессердечны, что, посовещавшись, решили бросить меня в пучину и принести в жертву своим богам? Разумеется, вреда мне эти люди причинить не могли. Напротив, поступи они так — сами стали бы жертвами.

Теннес поежился под моим взглядом, густо покраснел, но ответил:

— Неужто среди нас есть такие люди, госпожа? Назови мне их имена, и я убью их.

— Да, царь Теннес, без сомнений, они должны быть убиты, каждый из них, потому что Исида не забывает столь страшные злоумышления против своей жрицы. Однако называть этих негодяев я не стану. Нет в том нужды, поскольку имена их уже начертаны на скрижалях небесных. Пусть живут, пока не настигнет их Судьба. Я не хочу, чтобы ты в гневе марал руки свои в их подлой крови. Но как ты думаешь поступить со мной, о царь?

— Ты хорошо знаешь, — произнес он глухо, — что я боготворю тебя. Я схожу с ума от любви к тебе. Когда я увидел тебя стоящей у сломанной мачты и молящейся, то, даже находясь на краю гибели, почувствовал, как тает мое сердце. Поверь, в груди моей бушует огонь, потушить который можешь только ты. — И Теннес сделал движение, словно бы намереваясь упасть передо мной на колени.

Я знаком велела ему оставаться сидеть и сказала:

— Я помню, царь, как ты говорил те же самые слова еще перед штормом и как я, отчасти в шутку, выдвинула определенные условия, на которых стану твоей царицей, а именно когда ты дашь мне возможность править всем миром. Наверное, ты поступишь разумно, если не поставишь свою печать под составленным мною соглашением. К чему понапрасну рисковать? Ведь минувшей ночью ты убедился, что я не из тех женщин, кого можно сделать своей игрушкой. О, неспроста наш наполовину затонувший корабль подняло на волне и ты увидел с подветренного борта пену на рифах Кармеля. Богиня сообщила мне больше: поведала, что могло произойти с тобой, посмей ты поднять руку на ее жрицу. Признаюсь тебе, наказание сие оказалось бы ужасным, настолько ужасным, что я лучше умолчу о нем, пожалев тебя, иначе, услышав всю правду, ты будешь не в силах унять дрожь. Всякого, кто неподобающим образом обращается с Исидой, сошедшей на землю, ждет неминуемая и страшная расплата. Но хватит уже об этом, Теннес, и знай, что я с удовольствием вернусь в Египет на этом же корабле.

— О нет! — вскричал царь Сидона. — Я не в силах расстаться с тобой! Я уж скорее готов потерять корону. Поверь, если не буду видеть тебя рядом, если навеки утрачу надежду, то сойду с ума...

— Ох, Теннес, Теннес! — со смехом ответила я. — И отчего это все тираны теряют рассудок, когда впервые лишаются предмета своих мечтаний? Ладно, беседа наша затянулась. Ты поступаешь разумно, отказываясь принимать мои условия, и давай закончим на этом. А теперь я хочу переговорить с капитаном Филоном и узнать, когда он будет готов отправиться в обратный путь на берега Нила.

— Выслушай, о выслушай меня, госпожа! — пылко проговорил царь. — Договор, собственноручно тобой составленный, у меня с собой. Я подпишу его в твоем присутствии, если ты поклянешься исполнить все, что обещала.

— Вот как? Что ж, Теннес, я своего слова не меняю. Когда сможешь короновать меня царицей Финикии, Египта, Персии и всего остального мира, а я научу тебя, как этого достичь, тогда я возьму тебя в мужья и стану править как единственная твоя супруга. Но до той поры не смей даже прикасаться ко мне. А сейчас я устала, ночь выдалась бессонной, и не утомляй меня более. Ну что, поставишь ты под договором свою печать? Если да, то это нужно сделать при свидетеле, чья жизнь и благополучие впредь должны быть так же священны, как и мои.

— Да-да, вот моя печать, — закивал он.

Я хлопнула в ладоши, и в дверях появился поджидавший снаружи раб. Я велела ему позвать капитана корабля и принести расплавленного воска. Вскоре явился Филон. Объяснив, что ему предстоит сделать, я потребовала у Теннеса папирус и зачитала начертанное там им обоим. Моряк слушал с застывшим от изумления взглядом. Затем папирус покрыли жидким воском, и Теннес приложил свою печать, которую хранил в цилиндре из лазурита, покрытом изображениями богов, выполненных в старинной вавилонской манере. Также под моим именем он начертал свое — финикийскими буквами, прочесть которые я не смогла. Затем Филон как свидетель также расписался (будучи образованным греком, он умел это делать) и приложил свою печать — перстень сей, вырезанный из сердолика искусным мастером, капитан, по его словам, снял много лет назад с пальца поверженного в бою врага. Увидев изображение, которое свидетель оставил на поверхности воска, я рассмеялась: то была Диана, а может, какая-нибудь нимфа, выпускающая стрелу в фавна, заставшего ее во время купания. Мне показалось, что физиономия того фавна очень напоминала лицо Теннеса, и Филон, похоже, подумал о том же, поскольку я заметила, как он быстро глянул на царя и тихонько пробормотал: «Это знак, это знак...» — на египетском языке, которого сидонец не понимал.

Когда все было закончено, Теннес хотел забрать свиток, но я сказала:

— Нет, он будет твоим, когда выполнишь все условия. До тех пор он останется у меня.

Однако я пообещала дать ему копию договора, и этим царь как будто бы остался доволен — или же просто сделал вид.

Когда Филон ушел, Теннес жадно спросил, как же ему стать правителем мира и тем самым завоевать меня.

Я ответила, что расскажу об этом позже, в Сидоне, после того как хорошенько обдумаю все и помолюсь Исиде. Но в одном он должен поклясться, а именно: не прислушиваться ни к чьим советам, кроме моих, поскольку в противном случае он потеряет меня, а со мной — вообще все. Потрясенный Теннес тут же повиновался; он в этот момент был готов поклясться в чем угодно, лишь бы побыть рядом со мной. Кроме того, царь сообщил, что задумал поселить меня во дворце рядом с его собственным, а может, и в отдельных покоях его дворца, дабы навещать ежедневно и выслушивать мои наставления.

Я наклонила голову и сказала, что чем чаще он будет приходить ко мне, тем лучше, но... пока лишь за советом, не более того. С этими словами я отпустила Теннеса, и он ушел, напуганный и смиренный, словно раб.

Оставшись одна, я тут же вызвала Филона и «под сенью крыл богини», то есть взяв с него тайную клятву, нарушить которую равносильно смерти, поведала ему, моему брату по вере, суть всей затеянной игры, а именно: рассказала о коварном плане отомстить Теннесу, который по трусости своей оскорбил меня и саму богиню. После чего я отдала Филону копию соглашения и велела ему по завершении рейса как можно скорее отправиться в Египет, дабы доставить документ сей верховному жрецу Исиды Нуту и рассказать тому обо всем.

Я попросила своего нового друга оставаться там, в Мемфисе, пребывая на большом корабле — «Хапи» или каком-либо ином, — готовом к немедленному отплытию, с верными смелыми людьми, поклоняющимися Исиде, каковыми Нут непременно снабдит его; старец также даст капитану деньги, необходимые для найма или покупки того корабля. В Мемфисе Филон должен будет ждать от меня весточки. Как мне удастся прислать ее, я пока не знала. Возможно, это будет гонец, а может, удастся напрямую снестись с духом Нута, прибегнув к тайным силам, дарованным мне богиней. Так или иначе, получив сие известие, Филон должен будет немедля выйти в море и направиться ко мне в Сидон.

Он поклялся исполнить все в точности. Вдобавок я написала и отдала ему письмо для Нута.

Мы бросили якорь в гавани и за неимением мачты подняли на длинном шесте на носу, так высоко, как только могли, царский штандарт Теннеса. Тотчас отвалили от берега лодки, неся на борту военачальников и жрецов. Наблюдая из своей каюты, я увидела, как Теннес что-то убедительно говорит прибывшим вельможам, время от времени поглядывая в сторону моего укрытия. Затем явился царский посланник: он умолял меня соизволить подождать на борту, пока во дворце не закончатся приготовления к моему приему, — именно по этой причине, дабы лично за всем проследить, монарх покинул судно. И я осталась и беседовала с Филоном, узнав у него многое о сидонцах, их богатстве и военной силе.

Два часа спустя прибыла ладья: царская, решила я, потому что судно было украшено яркими шелками и золотом, а гребцы облачены в особые, расшитые гербами одеяния. На борту той ладьи находился Теннес со своими придворными, в числе которых были жрецы в высоких шапках, а также несколько жриц. Царь вошел и, поклонившись, повел меня к покрытому ковром трапу, по которому я сошла в лодку. Спускаясь по ступеням, я со смехом заметила:

— Если бы минувшей ночью ваша взяла, о царь, я покинула бы этот корабль совсем иным способом. Так и быть, я прощаю несчастных глупцов и трусов, однако простит ли их богиня, которой я служу, — это уже другой вопрос. — Услышав слова сии, Теннес поморщился.

Перед тем как покинуть борт «Хапи», я шагнула в сторону и вновь переговорила с Филоном, стоявшим возле сходен с обнаженной головой. Разговор наш был коротким. Я произнесла всего лишь три слова:

— Смотри не забудь!

— Буду помнить все до последнего вздоха, о Дочь Мудрости, — последовал его ответ.

— Что хотел этот моряк? — с подозрением в голосе спросил Теннес.

— Да ничего особенного, о великий царь. Он лишь попросил меня похлопотать перед богиней, чтобы судьба тех, кто недавно едва не погубил меня, не настигла также и его самого, ведь он капитан этого корабля.

И опять Теннес поморщился, и вновь я рассмеялась.

Нас подвезли к берегу, где на причале дожидалась колесница, запряженная двумя молочно-белыми лошадьми. Ею правили нарядно одетые возничие. Меня усадили туда; передо мной в своей колеснице ехал царь, а за нами — почетный эскорт.

Так мы проследовали по великолепным улицам Сидона, и, не сдержав волнения, я откинула покрывало и встала в колеснице, словно желая получше все разглядеть. Слава о моем прибытии разлетелась уже далеко, и оттого улицы и крыши домов были усеяны тысячами людей. Завидев мою красоту, они удивленно ахали и кричали на своем языке:

— Это не женщина! Это сама богиня!

Однако мне почудилось, будто я слышала и такие возгласы:

— Как же, богиня! Эту ведьму привезли в Сидон, чтобы погубить Теннеса!

Надо же, слова, вдохновленные скорее ненавистью и завистью, чем предвидением, оказались истинными.

Мы прибыли на широкую красивую площадь, называемую Священной. Ее окружали статуи Ваала, Астарты и всех остальных богов и демонов, которым поклонялись сидонцы. Но в первую очередь бросалась в глаза стоящая спиной к храму огромная медная статуя: жуткого вида бог держал перед собой на огромных руках, словно обесцвеченных огнем, изогнутый поднос, один край которого упирался ему в живот. Я спросила человека, шедшего рядом с колесницей, каково имя этого бога. Он ответил:

— Дагон. Некоторые называют его Молохом. Ему жертвуют перворожденных детей, сжигая их. Видишь, госпожа, жрецы складывают под его руками хворост? Значит, скоро будет принесена великая жертва.

С того самого момента я возненавидела этот народ: что могла рожденная в Аравии, праведная и милосердная слуга Исиды подумать о людях, приносящих в жертву демону новорожденных младенцев? Да, я смотрела на их умные лица, красивые и жестокие, и ненавидела этих людей, всех до единого.

Мы приблизились к дверям дворца. Подбежавшие рабы помогли мне выбраться из колесницы. Рядом с ней уже стоял Теннес, окруженный разодетой в цветастые наряды знатью и жрецами в белых мантиях. Приближенные царя с сомнением разглядывали меня.

— Благоволи войти в мой дом, о госпожа! Не бойся ничего, здесь тебя хорошо встретят и предоставят все самое лучшее, что только может предложить Сидон, — объявил Теннес.

— Благодарю тебя, — ответила я, поклонившись и тем самым дав покрывалу упасть на лицо. — Я и не сомневалась в этом, поскольку что, как не самое лучшее, может дать Сидон Дочери Исиды, Небесной Царицы?

Да, именно так ответила с гордостью я, которая начала большую игру и все поставила на кон. И услышала, как чернобровый жрец тихонько проговорил стоявшему рядом собрату по вере, полагая, что я не понимаю их языка:

— У нас здесь другая Царица Небесная, и имя ей не Исида.

Меня провели в покои. За все время странствий по Востоку ни разу еще не приходилось мне видеть такой роскоши. Всюду сверкали золото и драгоценности, а стены были задрапированы великолепными тканями, окрашенными самым лучшим тирским пурпуром, который могли позволить себе только цари. Шерстяные ковры на полах переливались, словно шелковые, — настоящие произведения искусства, в то время как светильники казались высеченными из гигантских самоцветов.

— Кто обитает в этих покоях? — спросила я раба, когда осталась одна.

— Кто же, как не царица Билтис, божественная, — ответил тот, низко поклонившись.

— Но где же она в таком случае? Я не вижу ее здесь.

— Все верно, божественная. Царица Билтис отправилась навестить отца в Иерусалим, откуда вернется в скором времени. Конечно же, его величество распорядился, чтобы к ее приезду приготовили другие покои.

— Вот как? — равнодушно бросила я, но в душе невольно задалась вопросом: что, интересно, скажет эта царица, когда вернется и увидит, что в ее покоях поселилась соперница-чужестранка?

Затем под звуки приятной музыки я угощалась с золотых блюд и из украшенных драгоценными каменьями кубков, после чего, почувствовав усталость — ведь я почти не отдыхала на борту корабля из-за ночного шторма, — прилегла на мягкую благоухающую кровать, дабы ненадолго вздремнуть под охраной евнухов и рабынь.

«А ведь убить меня не составит труда: я здесь одна, на чужбине, без друзей», — вдруг мелькнула мысль, и мне стало немного страшно, ведь порой я испытывала те же чувства, что и простые смертные. На корабле я не боялась ничего, потому что там был Филон, мой брат по вере, и с ним несколько человек, которым можно было доверять. Здесь же я казалась себе овечкой в окружении волков. Более того, помимо тех волков, был еще и лев, то есть царь Теннес, необузданный, дикий, только и мечтающий заманить меня в ловушку, и, как я узнала, вдобавок ко всему еще и лжец, ни одному слову которого, чем бы он ни клялся, верить нельзя.

Да, тогда, возможно в первый раз в жизни и, несомненно, в последний, мне стало страшно: ведь на кон было поставлено мое тело. И я подошла к окну, чтобы взглянуть на поднимающуюся луну, символ Исиды, помолиться богине и попросить защиты в этом чужом городе, куда попала по ее воле.

То окно выходило на залитую трепетным светом факелов площадь, называвшуюся Священной. Я увидела, что на ней собрались тысячи сидонцев; некоторые смотрели вверх, на дворец, куда, как все уже знали, привезли меня, — люди показывали пальцами и оживленно разговаривали. Большинство собравшихся, однако, бросая напряженные взгляды на жрецов, бродили вокруг огромной медной статуи, жуткой твари с мордой дьявола, о которой я уже упоминала.

Я обратила внимание, что в той праздной толпе было много женщин; некоторые, судя по внешнему виду, знатного рода, и лица их показались мне странными — дерзкими, вызывающе гордыми, как у тех, кто готов вот-вот совершить некое великое деяние. Более того, многие из них вели за руку или несли детей, которых показывали жрецам, а те жутко улыбались и одобрительно кивали, гладили ребятишек по голове и даже целовали.

Одна дама, после того как ее сын получил такой поцелуй, громко зарыдала и, прижав малыша к груди, повернулась и бросилась бежать. Жрец разразился ей вслед проклятиями, а остальные — криками «Позор!», а потом, явно пытаясь скрыть муку и горе, буквально струившиеся из их глаз, все разом с чувством затянули какой-то гимн, по-видимому восхваляющий местных богов.

Наблюдая за происходящим, я вдруг поняла, что творится на площади. Несчастные детишки были обречены стать жертвами медного страшилища — Молоха, или Дагона. Помнится, мне рассказывали в Иерусалиме, что это сам дьявол, которому жертвуют перворожденных детей, предавая их огню. Да, эти матери принесли сюда детей, чтобы они могли взглянуть на бога и привыкнуть к его устрашающему виду.

О, как это было ужасно! Сердце мое схватилось льдом при мысли о страшном грехе, который творят сидонцы. Какой же награды свыше, недоумевала я, ждали люди, практиковавшие такую веру? Ответ пришел ко мне неожиданно. Солнце уже село, но на небе висели тяжелые облака, в которые вдруг ударили его прощальные лучи. Отразившись от туч, они пали на город, и большей частью — на Священную площадь и медного истукана, торчавшего перед храмом. Да, от тех облаков прилетел красный свет и напитал воздух, и город под ними, и саму площадь словно бы кровавой дымкой. Казалось, будто все вокруг окрасилось кровью, и в самом центре, в кольце факелов, светился Молох, ненасытный бог!

И тогда я поняла, что Сидон обречен утонуть в крови, что таков приговор Небес и что я, Айша, служила орудием в руках богов: именно мне было предназначено швырнуть копье смерти в его красивую грешную грудь. Я содрогнулась при этой мысли, ибо не любила жестокости, и мне не по сердцу было лишать людей жизни, хотя, должна признаться, я твердо решила убить Теннеса. И все же кем я была, как не молнией в руках Судьбы, и разве может молния выбирать, кого разить, а кого нет? Разве не падет она туда, куда притягивает ее некая неодолимая сила? Меня послали на землю именно с этой миссией — принести беды вероломному Египту и верным ему народам.

Вот каким бременем был отягощен мой сон — приказом Небес, который пророк Нут вновь и вновь шептал мне на ухо. Я должна уничтожить Египет, вернее, его изменников — отступников жрецов и правителей, после чего приступить к возрождению истинной веры и созданию культа Исиды в какой-нибудь далекой стране, которую мне укажут. В этом заключалась суть моей миссии, и, забегая вперед, скажу, что мне удалось выполнить лишь первую ее часть, тогда как вторая, вследствие моего собственного греха, так и осталась незавершенной.

Ученый Холли уверяет, будто бы новая вера — которой придерживается он сам и рассказы о которой я пропускаю мимо ушей, потому что устала от религий и их пестрого марша к превратному финалу, — так вот, якобы эта новая вера утверждает, что человеку дана свобода воли, дабы он смог выбрать себе одну тропу и отвергнуть другую; что человек хозяин своей души, которую может направлять туда либо сюда, — все равно как всадник управляет конем или Филон ведет по морю корабль. Холли прочитал мне отрывок из писаний одного из великих апостолов той веры, святого по имени Павел. Слова те гласили, будто человеку еще до рождения предопределена вечная жизнь или вечная смерть во славу света или бездонной тьмы. Не берусь судить, насколько верно сие учение, однако мне оно представляется несколько противоречивым, ибо я знаю: внутри круга звездных сфер и необъятной души Сотворившего их есть место для множества истин, а потому тени, падающие на грубую землю, принимают тысячи форм заблуждения.

Я уверена, что люди только запутывают себя мнимыми различиями, которые на самом деле — свет, струящийся из вечных глаз Истины. На сердца всех проливают свет те глаза, но каждый видит их по-своему. Следовательно, истина заключается в том, что люди, поклоняясь многим богам, не ведают, что боги эти есть Бог единый, в руках которого и пребывает все.

Вот такой я подвела итог. На протяжении миллионов лет и несчетных жизней человек может достичь свободы, если обретет свое лицо — то, о котором он мечтал. Однако в свой краткий час пребывания на земле (принадлежащий, как он ошибочно полагает, ему всецело — от рождения до смерти и темноты, которая связывает первое и второе) он не свободен, но лишь является частью тех Сил, что сильнее его собственной. Была ли свободной я, Айша, избравшая путь святости, но рухнувшая с ее вершин в водовороты человеческого естества? Разве не мечтала я взойти по этой крутой Дороге к небесным чертогам и воцариться на высочайших снегах чистоты и мира? И все-таки некая Сила низвергла меня сюда, и теперь моя судьба — вновь карабкаться вверх, превозмогая боль и муку, — вечно.

Но об этих возвышенных материях я расскажу в урочное время, а заодно и поведаю, какую цену заплатили те, кто жаждал перейти окружающие нас границы и противопоставить свое ничтожество божественному предопределению.

В том разливе красной мари, наполнившей Сидон, словно чашу кровью, обагрившей меня, жрицу Исиды, и возвышающегося передо мной медного идола Дагона, и сказочно красивые, подсвеченные факелами башни и дворцы, и широкую площадь, вокруг которой они стояли, и неисчислимую толпу людей с фанатично ожесточенными лицами, бродивших по мраморным мостовым, — так вот, там, подле дворцового окна, я опустилась на колени и молилась, подняв лицо к чистейшему небу. Я молилась Исиде, как язычник своему идолу, нарисованному на стене пещеры, потому что Исида и была моим идолом. Нет, скорее, молилась я Тому, Кто пребывает настолько же высоко над Исидой, насколько сама Исида — надо мной. А может, я взывала к Душе той Вселенной, частицу которой видели мои глаза в небесном своде, и к той Душе, для которой Исида была разве что одной золотой ниточкой в сверкающем одеянии, что окутывает Его Божественное Величество? И чем тогда были я и те люди внизу — почитатели Дагона с озверевшими лицами?

О, в час посвящения, а именно таким приняла моя душа тот момент, эти истины растрогали мое сердце, как никогда прежде. Я чувствовала, что сумма истин — тех, что я и все остальные могли видеть и знать, — есть всего лишь неосязаемое зернышко пыли, недостаточное для того, чтобы нарушить хрупкое равновесие, в котором своеволие мира уравновешивается указами бессмертного Закона. И все же я молилась, и, оттого что малое содержит еще меньшее, а это меньшее находит Бога в малом, как малое находит Его в большом, — в той молитве я обрела утешение.

Завершив молиться, я прилегла отдохнуть на золоченую кровать царицы Билтис, чьи покои мне навязали. Я лежала там и размышляла, как многочисленны и насколько близки опасности, меня окружавшие. Царь, это животное, хотел принести меня в жертву, и здесь, во дворце Теннеса, я находилась всецело в его власти. У него имелись ключи от всех дверей; слуги, окружавшие его, были послушными марионетками в его руках, готовыми по одному лишь кивку хозяина отправить меня на смерть. Я находилась в незнакомой чужой стране, без единого друга, ведь Филон на своем корабле уже уплыл далеко. И не существовало никаких преград между Теннесом и мною, за исключением неосязаемой завесы страха, которую я соткала силой своей души. Я была наградой, которую ему оставалось лишь прийти и взять, у меня же самой не было ни доспехов, ни дротика или стрелы, чтобы защитить себя, — ничего, кроме пресловутой завесы страха. Если Теннес, пренебрегая моим проклятием и проклятием богини, решит прорваться сквозь нее — ему это удастся. Конечно, потом возмездие падет на его голову, но произойдет сие, увы, слишком поздно: меня, гордую и непорочную, уже предадут осквернению. И все-таки, вверив себя богине — а скорее, той ее частичке, что живет во мне, или Тому, Кто еще выше нас обеих, — я легла и заснула.

Проснулась я в полночь. Лунный свет, струившийся в окна, заливал роскошную опочивальню, цепляясь за полированные зеркала, золоченые карнизы и бока серебряных сосудов. Дверь открылась, и в опочивальню вошел закутанный в черный плащ Теннес. Лицо он прятал, но по мощной фигуре и шаркающей походке я узнала царя. Он крался ко мне, как волк к спящему ягненку. Я лежала на золоченой кровати, освещенная луной, и сквозь паутинку распущенных волос наблюдала за ним; рука моя покоилась на кинжале, пристегнутом к поясу. Вот ночной гость приблизился и склонился надо мной, тяжело дыша и пожирая глазами мою красоту. Продолжая притворяться спящей, я пристально следила за ним, в то время как мои пальцы сомкнулись вокруг рукояти кинжала. Теннес потянул завязки своего плаща, расстегнув капюшон и явив свою крючконосую физиономию, — по-видимому, сквозняк, которого я не ощущала, скинул плащ с его плеч. Царь нагнулся, словно в попытке поднять его, и, видимо, лицом к лицу встретился... я не знаю с кем или чем. Быть может, это была невидимая мне богиня. Быть может, некий образ его приближающейся смерти. Наверняка сказать не могу. По крайней мере, бегающие глаза Теннеса вдруг ввалились настолько, что, казалось, исчезли под кустистыми бровями, а жирные щеки его вдруг побелели, будто истекли кровью от смертельной раны. С его толстых губ с шипением вырвались восклицания:

— О ужас! Ужас! Она и вправду богиня — боги и призраки защищают ее! О ужас! Смерть витает в воздухе!

Сказав это, Теннес нетвердой походкой вышел из комнаты, волоча за собой плащ, и я, сознавая, что мне больше нечего бояться, обратила слова благодарности к хранившим меня духам и сладко заснула. Страшившая меня опасность подошла очень близко, но благополучно миновала... чтобы больше никогда не возвратиться.

Глава IX. ДАГОН ПРИНИМАЕТ ЖЕРТВУ

Над Сидоном взошло солнце и развеяло ночные страхи. Я тоже поднялась, и рабыни отвели меня умываться. Затем они же одели меня в кипрские шелка, поверх которых я накинула новое покрывало, отороченное тирским пурпуром. Мало того, они принесли мне подарки от царя: бесценные жемчуга, рубины и сапфиры, оправленные в золото. Драгоценности я отложила в сторону — их я не носила. Затем меня провели в другую комнату, где усадили за стол, и беспрестанно кланяющиеся девушки накормили меня такой же изысканной пищей, как и вчера. Едва я закончила завтрак — свежая, только что выловленная в море рыба, фрукты и ледяная вода из хрустального кубка, — как вошел евнух и доложил, что царь Теннес настоятельно просит у меня аудиенции.

— Пусть войдет, — кивнула я.

И вот Теннес передо мной: сделав приветственный жест, он с наигранной беспечностью поинтересовался, хорошо ли я отдохнула.

— Да, великий царь, — ответила я. — Недурно. Ничто не беспокоило меня, разве только сон... такой яркий, ну почти как наяву. Привиделось мне, что из темноты ада вышел Сет, бог Зла, в облике человека, чье лицо разглядеть я не смогла, и этот демон вот-вот схватит меня и утащит к себе в пропасть. Я страшно перепугалась, и, пока лежала, словно сетью, опутанная страхом, явилась мне богиня Исида и сказала: «Где же твоя вера, дочь моя? Ведь я спасла тебя на корабле, вверив тебе жизни всех людей на борту. Так неужто мне не по силам спасти тебя и сейчас и защищать всегда? Не тронут тебя ни демоны, ни мужчины; не заденут тебя мечи и не обожжет огонь, а если кто поднимет на тебя руку, я дам тебе силу обрушить на них месть мою и швырнуть их в пасть Пожирателя, который, дожидаясь злоумышленников, вечно бдит в черной пропасти смерти». Затем Вселенская Мать повернулась к тому демону в человечьем обличье и, проведя рукой перед его глазами, послала ему некие видения, какие — не знаю. Лишь поняла я, что они заставили его громко взвыть от ужаса и отшатнуться от меня. Подобно мерзкому стервятнику, пронзенному стрелой, нечестивец стал падать, кружась, все ниже и ниже, в бездонную бездну. Скверным был сей сон, царь Теннес, но все же милостивым, потому что он поведал мне: что бы ни случилось и где бы я ни оказалась, я навсегда останусь под защитой благословенных объятий Исиды.

— Сон и вправду скверный, — хрипло проговорил он, покусывая губы, чтобы подавить дрожь в голосе. — Но ведь все закончилось хорошо. Да и стоит ли верить снам?

— Да, конец и впрямь очень хорош, о царь... для меня. Что же до снов, то я немало упражнялась в их толковании, к чему имею немалые способности, а потому считаю, что по большей части они — предвестники истины. Я прекрасно знаю, что никто не причинит мне вреда в твоем дворце, в котором, придет день, я стану хозяйкой, как и в твоем городе, где сейчас всего лишь гостья. Однако нынче ночью Небеса действительно защитили меня от некоего демона, весьма злобного и опасного.

— Ну что же, не стану спорить! Хотя мне самому про такое и неведомо, поскольку я имею дело с земными существами, а не с теми, которые обитают на небесах. Но я, госпожа, пришел сообщить тебе, что нынче день великого жертвоприношения на Священной площади и из этих окон ты сможешь наблюдать за его ходом. Жертва умилостивит наших богов, чтобы они даровали нам победу в войне против персов.

— Вот как? Но где же в таком случае дары? Что-то не вижу я ни коров, ни овец, ни горлиц — их приносят в жертву в Риме и Иерусалиме; нет даже цветов и фруктов, которые в Египте возлагают на более скромные алтари.

— Нет, госпожа, мы здесь делаем гораздо более ценные приношения, расплачиваясь десятиной своей собственной крови. Да, Молох требует плоды тел наших, забирая их в свой очищающий огонь, с тем чтобы непорочное дыхание жертв поднималось сладким ароматом к ноздрям поглощающих его богов, которые охраняют нас.

— Уж, случайно, не детей ли ты имеешь в виду, царь?

— Да, госпожа, детей, много детей будет нынче принесено в жертву, и одним из них станет мой мальчик, сын царицы Билтис. Желанный ребенок, однако мне не жаль отдать его богу, если это принесет пользу моему народу.

— И Билтис тоже не жалко сына, царь?

— Не знаю, — мрачно бросил он. — Моя жена происходит из царского дома Израиля; она сейчас в отъезде, отправилась навестить родню... Поэтому не знаю... В любом случае, когда Билтис вернется, мальчик уже присоединится к богам и, если вдруг ей вздумается поднять шум, будет уже слишком поздно.

Меня, Айшу, сковал холод ужаса, и сердце мое больно сжалось.

— Царь Теннес, — взмолилась я, — подумай о горе несчастной матери и, прошу тебя, спаси этого ребенка.

— Да как же я могу, госпожа? Разве не должен царь нести бремя вместе со своим народом? Если я не отдам своего сына, то матери Сидона, чьи дети попали в огонь, станут плевать в меня, проклиная... Да-да, и разорвут на кусочки, если дать им волю. Нет, он должен умереть вместе со всеми. Так постановили жрецы.

— На твоей это будет совести, царь, — сказала я, с большим трудом скрывая отвращение.

И тут мне пришла в голову мысль, и я крикнула тем, кто толпился у двери в покои, — начальнику стражи, евнухам, рабам, писцам и нескольким жрецам:

— Подойдите сюда, сидонцы, и выслушайте ту, кого в Египте называют Пророчицей Исиды.

Люди вошли в комнату, влекомые любопытством, а может, и силой моего внушения.

— Внемлите моим словам и запишите их, — велела я. Они смотрели на меня во все глаза. — Внемлите и не забывайте никогда: я, Дитя Исиды, горячо умоляла сидонского царя Теннеса, дабы уберег он жизнь сына своего, рожденного от царицы Билтис, однако царь не внял моей просьбе. Вы меня слышали. Достаточно. Ступайте!

Люди выходили, удивленно переглядываясь, писцы же, как я заметила, записали сказанное мной на своих табличках. Теннес также с интересом глядел на меня.

— Ты арабка по отцу, рожденная египтянкой, сама до мозга костей египтянка, по вере своей и складу ума, и все равно арабская отвага пробивается сквозь них, — проговорил он. — Поэтому я прощаю тебя: ты не понимаешь наших обычаев. И все же знай, госпожа, что те из сидонцев, которых ты соблаговолила призвать в свидетели, подумают, что ты сошла с ума.

— Бесспорно, Теннес, прежде чем все закончится, сидонцы много чего подумают обо мне... как и ты сам. Но что подумает госпожа Билтис?

— Не знаю и знать не хочу, я устал от Билтис и ее капризов, — скривился царь. — Красавица, я послал тебе драгоценности. Почему ты их не носишь?

— Дитя Исиды не признает украшений, кроме тех, что дает ей богиня, царь. Однако, когда я вернусь в Египет, твои подарки отправятся украсить храмы Исиды. От ее имени благодарю за них тебя, о щедрый царь.

— Что значит — когда вернешься в Египет?! Как сможешь ты вернуться, если останешься здесь, став моей женой?

— Если уж я и останусь здесь, сделавшись твоей супругой, то уже в качестве царицы Египта, как написано в нашем договоре, а царица время от времени должна навещать свои вотчины, о царь, и благодарить богиню за дарованную ей милость. Разве тебе это не ясно?

— Мне ясно одно: ты удивительная женщина, настолько необычная, что лучше бы мне никогда не видеть тебя и твоей проклятой красоты! — гневно произнес он.

— Что! Так скоро? — рассмеялась я. — Коли заговорил ты так в самом начале, что же тебе придет в голову потом? Почему бы тебе просто-напросто не перестать смотреть на меня, и дело с концом, а, царь Теннес?

— Потому что я не могу. Потому что ты околдовала меня, — ответил он яростно и, поднявшись, оставил меня.

А я все смеялась и смеялась...

Теннес ушел, а я шагнула к окну, чтобы вдохнуть воздуха, не отравленного его присутствием. Внизу гудела Священная площадь, уже заполненная десятками тысяч сидонцев. Я обратила внимание, что жрецы занялись разведением огня у подножия медной статуи Дагона: огонь будто бы горел внутри ее: дым валил из отверстия в голове идола. Мало-помалу медные листы, из которых была изготовлена его огромная и жуткая туша, накалились докрасна, и верхняя половина тела чудовища превратилась в пылающую печь.

Жрецы в белых мантиях, разбившись на группы, приступили к молитвам и церемониям, смысла которых я не знала. Они кланялись статуе, ножами надрезали кожу на своих руках и собирали вытекающую из ран кровь в морские раковины, которые затем бросали в огонь. Ораторы произносили речи, прорицатели излагали предсказания. В центре площади появились группы обнаженных красавиц с намазанными золотистой краской грудями и пустились в неистовую пляску перед божеством.

Затем неожиданно пала тишина, и откуда-то из ворот, невидимых из моего окна, поскольку находились они почти под балконом дворца, появился царь Теннес в пышных одеяниях, судя по всему, верховного жреца Ваала. С ним шла женщина, которая вела за руку маленького мальчика лет трех, одетого в белое и с гирляндой цветов вокруг шеи. Теннес поклонился раскаленной статуе и громким голосом прокричал:

— Народ Сидона! Я, ваш царь, жертвую своего сына славному богу Дагону, чтобы тот смилостивился и помог Сидону одержать победу в нашей войне. О Дагон, прими моего сына, дабы душа его прошла сквозь пламя и была принята твоей душой, а кровь его утолила твой аппетит!

С этими словами из уст десятков тысяч людей вырвался оглушительный радостный рев, и Теннес наклонился и поцеловал сына — то было единственное проявление человечности, каковое мне довелось узреть за все то время, что я общалась с царем. Перепуганный ребенок вцепился в его мантию, но стоявшая рядом женщина оторвала малыша от отца и кинулась с ним, пробиваясь сквозь толпу, к жрецу, стоявшему у основания небольшой железной лестницы, верх которой опирался на раскаленную грудь идола на уровне его распростертых медных рук.

Жрец принял у женщины мальчика, продемонстрировал всем, чтобы толпа увидела и узнала в нем царского сына. О! Никогда не забыть мне лица того бедного ребенка, поднятого высоко на руках бессердечным жрецом, который стоял на нижних перекладинах лестницы. Малыш перестал кричать, но его румяные щечки побледнели, черные глазенки, казалось, вот-вот выпадут из орбит, а ручонки хватали пустой воздух или вздымались к небу, которое и в самом деле стало ближе, словно несчастный молил спасти его от человеческой жестокости.

Жрец, не выпуская ребенка, вскарабкался по лестнице, и я разглядела на его груди и голове что-то вроде металлических щитков, защищавших от жара раскаленного идола.

Он достиг площадки у медных лап чудовища. Мальчик отчаянно вцепился в одежды жреца, но тот оторвал его и с триумфальным криком разжал пальчики, выпустив малыша в полое пространство раскаленного идола. И тотчас, дабы заглушить крики жертвы, стоявшие внизу жрецы заиграли на музыкальных инструментах и одновременно затянули какой-то гимн своему божеству. Я видела маленькие ручки, мечущиеся над краем провала у огромных медных лап. Затем увидела, как ручонки эти обессиленно поднялись в последний раз и бедный, замученный, невинный малыш медленно покатился в красную бездну. Толпы дикарей истошно орали, восхваляя Небеса.

Царская жертва была принесена, но она стала лишь первой из многих: одна за другой подносили женщины своих детей, изредка это делали мужчины; и малыш за малышом, брошенные на раскаленные докрасна руки монстра, скатывались в адское горнило. Все это время жрецы играли на своих инструментах и распевали гимны, а бесстыжие жрицы и те, с позолоченными грудями, бесновались в похотливых танцах, вскидывая белые руки, и тысячи жителей Сидона, алчущие крови, оглушительно орали в пьяном восторге, а несчастные матери, завершив дело, смеясь и плача одновременно, шли, едва передвигая ноги, назад к опустевшим домам, чтобы там невидящим взором смотреть на опустевшие кроватки детей, отданных «в лоно бога».

Не в силах больше выносить эту картину ада, я удалилась в свои спальные покои и, велев служанкам задернуть занавесями окна, села и задумалась.

Яростный гнев и жгучая ненависть к проклятым сидонцам переполняли меня, Айшу, которая всегда любила детей (придет ли день, когда я прижму к груди своего малыша, и если придет, то под какой звездой он родится?). В сердце моем разом испарилась без остатка жалость к ним, даже к совсем юным, которым суждено вырасти, чтобы стать такими же, как те, кто их породил. Эти акулы и тигры любили кровь. Значит, кровью их и надо насытить, их же собственной кровью. Они все были виновны, все до единого были убийцами. Достаточно лишь прислушаться к их мерзким ликованиям! Пожилые мужчины и подростки, юноши и матроны, беззубые старухи и вступающие в пору расцвета девушки, знатные вельможи и благородные дамы, рыбаки и городские купцы, невольники и свободные граждане, от царя до самого убогого раба — все они визжали от жуткой радости, жадно наблюдая, как младенца за младенцем проглатывало раскаленное нутро демона, которого они называли богом. И я поклялась Исиде, что все они заплатят цену невинной крови и отправятся искать свое божество прямо в ад. Да, я поклялась в том Вселенской Матерью и своей разгневанной душой!

На следующий день вернулась Билтис. Царь Теннес пребывал в моих внешних покоях, лебезил, время от времени настороженно поглядывая хитрыми глазами; я смотрела на него сквозь наброшенное на лицо покрывало и чувствовала, как мурашки бегут по коже. Несмотря на то что я прекрасно умела владеть собой, была мудра и хорошо знала, что час для удара еще не настал, я с трудом выносила присутствие этого нечестивца и едва сдерживалась, чтобы не вонзить кинжал в его лживую глотку. Внешне, однако, я сидела спокойно и, слушая льстивые речи царя, отвечала ему насмешливыми, двусмысленными словами, разгадать суть которых Теннесу было не под силу. Он доложил мне, что великая жертва уже принесла хорошие плоды: пришли известия о новой победе над передовым отрядом персов, великой битве, в которой полегло пять тысяч воинов Оха.

Я ответила, что, мол, не сомневаюсь: это еще только начало. А затем спросила, сколько всего жителей в Сидоне.

— Тысяч шестьдесят, — ответил он.

— Тогда, о царь, я, исполненная духа Вселенской Матери, прорицаю тебе: в награду за благочестие твоих людей, которые не пожалели отдать богам собственных детей, боги заберут шестьдесят тысяч жизней из числа нечестивейших грешников на земле, поклоняющихся огню... каковыми, насколько мне известно, являются персы.

— Твои слова ласкают слух, госпожа, — потирая пухлые руки, несколько озадаченно произнес Теннес. — Хотя, по правде говоря, некоторые утверждают, что мы, сидонцы, также поклоняемся огню или, скорее, Молоху, в чреве которого горит пламя, как ты вчера видела.

И вот, пока мы так беседовали и этот скот нес в основном всякую околесицу, ибо мысли его были всецело поглощены мною, я заметила, что прислуга в полном составе стала потихоньку покидать дворец, закрывая за собой резные двери, то есть умышленно оставляя нас с ним наедине. Догадавшись, что делалось это по приказу царя, я уже приготовилась защищаться. Однако до этого дело не дошло, поскольку случилось непредвиденное.

Только Теннес завел было: «О красивейшая из красивейших!» — как дверь вдруг распахнулась от удара и порог переступила благородного вида дама. Высокая, смуглая и красивая, с быстрым взглядом печальных глаз — иудейка, как я сразу же поняла, потому что видела ее соплеменниц в Иерусалиме. Женщина задержала на мне взгляд, словно гадая, что скрывает мое покрывало, и, решительно пройдя вперед, остановилась перед Теннесом. Он стоял спиной к двери и, увлеченный совершенно иными материями, ничего не видел и не слышал. Через мгновение, все же уловив звуки шагов, он обернулся и, очутившись лицом к лицу с женой, отступил на три шага: лицо его исказил страх, а с губ едва слышно сорвалось какое-то финикийское бранное слово.

— Ты вернулась так скоро, Билтис? — спросил он. — Что же привело тебя сюда до назначенного срока?

— Мое сердце, о Теннес, мой царь и супруг. Там, в Иерусалиме, от пророка Иеговы услышала я слова, которые вынудили меня вернуться, причем спешно. Скажи мне, Теннес, где наш сын? По пути в эту комнату я проследовала через покои, где мальчик должен находиться, однако нашла не ребенка, но лишь его рыдающую няньку. Причем бедняжку так душили слезы, что она не смогла ответить на мой вопрос. Где наш сын, Теннес?

Глаза царя забегали, как у человека, осознавшего, что он попался, и Теннес ответил глухо:

— Увы, царица! Нашего сына забрали боги.

Она ахнула и прижала руки к сердцу, простонав:

— Но как, как они забрали его, муж мой?

Теннес посмотрел в окно на уродливого медного бога, потускневшего и закопченного от жара и дыма, затем повернул к жене побелевшее лицо — взгляд его был жутким. Он сделал заметное усилие, попытавшись заговорить, но не смог, словно подавился словами.

— Отвечай! — холодно приказала Билтис, но муж не мог или же не хотел ей отвечать.

Тогда я, словно движимая духом, сыграла свою роль в этой невыразимой трагедии. Да, я, Айша, откинула покрывало и обратилась к царице:

— Если вашему величеству будет угодно выслушать меня, я расскажу, как умер ваш сын.

Она с удивлением взглянула на меня и, будто пребывая во сне, произнесла:

— Кто это — женщина, или богиня, или дух? Говори, женщина, или богиня, или дух.

— О царица, — начала я, — взгляни в окно и скажи, что видишь ты там.

— Я вижу высокую, до крыш домов, бронзовую статую Дагона, почерневшую от пламени и глядящую на меня пустыми глазами; за ней — храм, а над ней — небеса.

— Царица, вчера я смотрела из этого же окна и видела ту же статую Дагона, только тогда ее пустые глаза светились огнем. Также я видела царя Теннеса, ведущего красивого черноглазого мальчика лет трех — вашего сына, как твой муж сам объявил. Малыша того передали какой-то женщине, хотя он громко плакал и отчаянно цеплялся за одежду отца. А женщина передала его жрецу. Жрец взобрался по лестнице — видишь, вон она стоит — и опустил ребенка на раскаленные докрасна руки идола, откуда тот под рукоплескания народа скатился в полыхающее огнем чрево, дабы, возможно, возродиться на небесах.

Билтис слушала, и лицо ее словно обращалось в маску изо льда. Затем она перевела взгляд на Теннеса и едва слышно, почти шепотом, спросила:

— Так ли все было, о пес сидонский, который, словно тварь премерзкая, может пожирать плоть от плоти своей?

— Бог потребовал нашего сына, — промямлил Теннес. — А когда бог чего-то требует, я, как и другие, должен давать это, чтобы он даровал нам победу. Кто откажет богу? Возрадуйся, о мать, что Дагон соизволил принять рожденного тобой.

И царь продолжал свою невнятную скороговорку — так жрецы бормочут молитвы идолам, — пока наконец в леденящей тишине голос его не угас совсем.

И тогда царица Билтис страшным голосом, в котором слышалось шипение, разразилась такими проклятиями, каковых я никогда не слыхивала из уст женщины. Именем Иеговы, бога иудеев, она проклинала мужа, призывая всевозможные несчастья на его голову, суля ему смерть кровавую и предрекая, что геенна огненная, как называла она ад, станет местом отдохновения для его черной души, где дьяволы в обличье детей будут вечно рвать его плоть раскаленными крюками. Да, Билтис проклинала его, живого и мертвого, но одним и тем же голосом — негромким, шепчущим, лишенным чувств, шедшим, казалось, не из глотки земной женщины, — таким голосом говорят боги или духи, когда изредка беседуют со своими слугами в самых сокровенных святилищах.

Теннес весь съежился от страха. В какой-то момент царь даже упал на колени, держа над головой руки, словно пытаясь защититься от слов страшного проклятия. Затем, поскольку жена не умолкала, вскочил с криком:

— Тебя тоже принесут в жертву — тебя, почитательницу бога иудеев! Дагон могущественнее Иеговы! Так стань его жертвой прямо сейчас, ведьма иерусалимская!

Он вытащил меч и угрожающе потряс им. Билтис ничуть не испугалась, но обеими руками рванула на груди одежды:

— Бей, сидонский пес, и заверши круг своих преступлений! Отправь мать вслед за сыном!

Охваченный безумием — или яростью, или ужасом, — царь занес над женой меч и ударил бы, но я сделала шаг и стала между ними. Развязав покрывало, я набросила его на голову царице и, повернувшись к Теннесу, сказала:

— Ну же, царь, попробуй тронуть ту, кто защищен покровом Исиды, если осмелишься. Полагаю, о могуществе этой богини ты уже кое-что узнал на борту корабля, который так манили к себе буруны над рифами Кармеля. Так знай же, что она, которая способна спасти, может также и погубить. Да, она может убить, и без промедления. Ну-ка, нанеси удар сквозь покрывало Исиды — и узнаешь, правду ли говорит ее Пророчица.

Теннес посмотрел на меня, потом перевел взгляд на Билтис — застывшую недвижимо под покрывалом и похожую на призрак. Затем выронил меч и бежал из комнаты.

Когда мы остались одни, я подошла к двери, заперла ее на засов, вернулась к Билтис и подняла покрывало.

— Кто же ты, — спросила она, — не побоявшаяся бросить вызов Теннесу в его дворце и спасти ту, которую он был готов убить? Хотя за это я тебя не благодарю. Я почти не испытываю к тебе благодарности, ибо... — Тут Билтис нагнулась, чтобы схватить меч.

Стремительная, как ласточка, я, разгадав намерения царицы, перепорхнула к ней и, прежде чем пальцы ее успели сомкнуться на рукояти, схватила меч.

— Присядь, госпожа, и выслушай меня, — сказала я.

Она рухнула в кресло и, опустив голову на руку, принялась изучать меня с холодным любопытством. Я продолжила:

— Царица, я та, кого Небеса прислали на эту землю, дабы уничтожить Теннеса и всех сидонцев.

— Что ж, тогда милости просим, дорогая гостья. Говори.

Я поведала вкратце свою историю и в доказательство зачитала царице документ, в котором обещала отдать себя Теннесу, когда он коронует меня царицей мира.

— Так ты мечтаешь получить мою корону и этого мужчину?

— Да, — усмехнулась я, — я мечтаю об этом столь же сильно, как жизнь мечтает о смерти. Взгляни-ка на условия договора. Короновать меня царицей мира Теннес сможет, лишь полностью выполнив их. Ты понимаешь, что я приведу этого глупца к гибели?

Она молча кивнула.

— Так ты поможешь мне?

— Помогу. Но как?

— Сейчас объясню. — И, склонившись к Билтис, я стала шептать ей на ухо.

— Хороший план, — одобрила она, выслушав. — Клянусь моим богом Иеговой и кровью моего сына, я буду с тобой до самого конца. А когда все кончится, забирай себе Теннеса, если хочешь.

Глава X. МЕСТЬ БИЛТИС

Вот так и получилось, что я осталась жить во дворце Теннеса вместе с царицей, — настоящее имя этой женщины было Элишеба, так ее звали на родине, в Иудее, а имя Билтис она обрела в Сидоне вместе с короной. Уйти от меня царица не отважилась, да и я не допустила бы этого, зная, что тогда бедняжку наверняка убьют, в то время как рядом со мной она в безопасности: Теннес, боясь меня, не посмеет тронуть пальцем ту, что находится под моей защитой, ту, на кого я набросила покрывало Исиды. Что же до остального, Билтис и сама с готовностью согласилась остаться и вскоре полюбила меня, узнав, как я пыталась спасти ее сына.

Я тоже была рада, что мы подружились. Во-первых, царица скрашивала мое одиночество и худо-бедно обеспечивала защиту — Теннес не мог допекать меня своей страстью в ее присутствии. Во-вторых, в Сидоне жили и те, кто любил Билтис, — верные ей иудеи, через которых мы многое узнавали. И все же мы с нею находились в положении, мягко говоря, странном: царица правящая и царица, которой был обещан трон ее предшественницы, жили вместе как сестры и поклялись друг дружке уничтожить того, кто приходился законным мужем одной, но мечтал принадлежать другой.

Итак, мы с Билтис заключили союз и поклялись — она Иеговой, а я Исидой, — что не успокоимся, пока не увидим Теннеса, а заодно и всех его сидонцев мертвыми. О, если я испытывала непреодолимое отвращение к этим людям, то что уж говорить о Билтис, матери, у которой отняли дитя. Она ненавидела их так люто, что не задумываясь пожертвовала бы собственной жизнью, лишь бы только отомстить. По натуре своей моя новая подруга была женщиной неистовой, какими зачастую бывают иудейки, и всю любовь своего сердца отдавала единственному сыну, которого Теннес безжалостно убил по требованию жрецов и в угоду своим кровавым суевериям.

Билтис, которая отличалась красотой и принадлежала к царскому роду, правители Иерусалима выдали замуж за Теннеса в первую очередь по политическим соображениям, и она с самого начала возненавидела царя Сидона и его подданных. Теперь же она видела в них лишь опасных зверей и ядовитых змей, которых надо уничтожать. Однако Билтис была не только красива, но и умна и хорошо играла свою роль, изображая, что сожалеет о диких словах в адрес Теннеса, вырвавшихся у нее в минуту скорби, и разыгрывая наряду с раскаянием полнейшее повиновение воле царя и супруга. Она даже сказала ему в моем присутствии, что, когда придет время, с готовностью передаст мне свою корону и останется на вторых ролях или же, если его величеству будет угодно, вернется к себе на родину. Второй вариант Теннес, однако, решительно отверг, страшась, что в отместку за бесчестье Билтис иудеи примкнут к рядам его врагов.

И настолько хорошо играла эта женщина свою роль, производя впечатление человека, дух которого раздавлен и бояться которого нет нужды, что вскоре Теннес поверил, что так оно и есть, и, дабы потрафить мне, позволил Билтис жить вместе со мной в дворцовых покоях.

Теперь я поведаю о войне. И о конце Сидона. Однако сначала должна упомянуть, что на «Хапи» установили новую кедровую мачту, с которой трирема и возвращалась в Египет. Перед отплытием корабля иудейские друзья Билтис устроили мне встречу с Филоном. Его привели во дворец вместе с двумя купцами под видом их компаньона, и, пока Билтис отвлекала негоциантов, якобы торгуясь, я отвела капитана в сторонку и побеседовала с ним.

Я велела Филону как можно скорее отправляться в Мемфис и там, сделав все приготовления, о которых мы уговаривались, ждать моей весточки. Как и в каком виде она сможет достичь его, или Нута, или их обоих, я не знала. Это может быть письмо, или гонец с каким-то особым знаком, или что-то иное. Во всяком случае, когда сообщение прибудет, Филону надлежало немедля выйти в море и, прибыв на рейд порта Сидона, каждую ночь, от захода солнца и до его восхода, в последнюю четверть каждого часа зажигать на верхушке мачты зеленый огонь — дабы я могла быть уверена, что это именно его корабль, и никакой другой. После чего я так или иначе найду способ попасть на борт этого судна, а дальше... а дальше все в руках богов.

Филон поклялся исполнить мои указания и благополучно отбыл с купцами — Теннес так никогда и не узнал, что он приходил во дворец.

Тем временем царь Сидона затеял масштабные приготовления к войне. Он окружил свои владения тройным рвом, укрепил и сделал выше городские стены. Нанял десять тысяч греческих солдат и вооружил горожан. С помощью греков он выбил авангард персов из Финикии, и какое-то время все складывалось хорошо для него и Египта. Наконец прилетели известия о том, что огромная армия Оха быстро движется на Сидон посуху, а вместе с нею плывут по морю три сотни трирем и пятьсот грузовых кораблей, — такой могучей армии Финикия еще никогда не видела.

Как-то утром Теннес пришел в мои покои и сообщил о передвижении войск Оха; Билтис предусмотрительно удалилась. Видно, дела были хуже некуда: Теннеса била дрожь, он не стал рассыпаться в любезностях и даже не пожирал глазами мои прелести, что всегда делал при встрече. Я спросила, отчего бледны губы и дрожат руки у царя-воителя, который должен ликовать в предвкушении скорой битвы. Оттого, объяснил Теннес, что приснился ему дурной сон, в котором он как будто видел себя разбитым персами и сброшенным живьем с городской стены. А затем властитель добавил:

— Ты, госпожа, обещала научить меня, как завоевать мир. Молю тебя, расскажи, потому что, клянусь, мое сердце объято страхом и я понятия не имею, как нам выстоять против Оха.

И тогда я рассмеялась и ответила:

— Наконец-то ты пришел за помощью ко мне, о Теннес! А я-то столько дней думала, долго ли еще будешь ты довольствовать советами Ментора Родосского и царя Кипра. Так что же ты хочешь узнать?

— Я хочу узнать, как разбить персов, госпожа. Персов, которые вот-вот хлынут на нас, как поток через пролом в стене.

— А я не знаю, Теннес. Мне это видится невозможным. Иными словами, сон твой сбывается, о царь.

— Что же мне все-таки делать, госпожа? Как ты думаешь?

— Я думаю, что ты сошел с ума — биться с Охом!

— Но мне придется с ним биться, ибо иного выхода нет.

— Те, кто были врагами, могут стать друзьями, царь Теннес. Разве не говорила я тебе, что безопаснее быть союзником Оха, чем его врагом? Так ли уж важен для тебя Египет, чтобы губить себя ради спасения Нектанеба?

— Насчет Египта ты, возможно, и права. Но вот Сидон значит для меня много, очень много. Сидонцы присягнули мне на верность и поклялись биться насмерть в этой войне, но рука Оха может оказаться слишком тяжелой для них.

И вновь я рассмеялась:

— Что дороже сердцу мужчины — собственная жизнь или жизни других? Бейся и умри, если будет на то твоя воля, о царь. Или заключи мир, и пусть умрут другие. Говорят, Ох щедр и знает, как наградить того, кто ему полезен.

— Ты хочешь сказать, что мне следует помириться с ним и предать свой народ? — хрипло спросил Теннес.

— Да, мои слова можно понять так. Слушай же! Твои амбиции велики. Ты завоюешь мир... и меня. Моя мудрость подсказывает мне, что только так ты сможешь добиться этого. Продолжи войну — и очень скоро потеряешь меня, а владения твои обратятся в прах. Делай же свой выбор, о царь, и больше меня не беспокой. Мне, по правде говоря, совсем не по душе трусливые существа, которые трясутся от страха, когда надо сделать решительный шаг и воспользоваться благоприятным случаем. Так что поступай по-своему либо последуй моему совету, мне все равно: я возвращаюсь в Египет и буду искать там более достойной судьбы, чем становиться супругой побежденного раба.

— Если я теряю все, ты не теряешь ничего, — медленно проговорил Теннес. — Вдобавок твой ум — мой ум. Этот перс слишком силен для меня, а Египет для меня слишком слабая опора, которая в любой момент может рухнуть. Да и сидонцы непокорны и мятежны и уже недовольно ропщут против меня. Думаю, они убили бы своего царя, если бы только осмелились: меня в народе теперь называют детоубийцей, потому что я в угоду жрецам принес в жертву родного сына.

— Не исключено, что подданные захотят свергнуть тебя, о царь, — предположила я легкомысленно. — Ведь настроения толпы так переменчивы. Повторяю: человек мудрый и стремящийся к величию думает не о других, а о себе.

— Я посоветуюсь со своим полководцем, греком Ментором, который необычайно прозорлив, — сказал Теннес и оставил меня.

«Вот ты и заглотил наживку», — подумала я, провожая его взглядом.

Затем я позвала Билтис и пересказала ей весь наш разговор. Она внимательно выслушала и спросила:

— Айша, почему ты толкаешь Теннеса на этот путь?

— Потому что в конце его — волчья яма, — ответила я. — Разве твои шпионы не рассказывали нам, что Ох — человек вероломный и безжалостный? Он заключит с Теннесом договор, а затем хладнокровно уничтожит его. По крайней мере, такой совет мне дали Небеса, и мне показалось, что он разозлил Теннеса.

— Тогда я буду молиться, чтобы Теннес последовал твоему совету, который отправит его прямиком в ад, а вместе с ним — и остальных сидонцев.

Именно так все и произошло, ведь Ох и впрямь отличался редким коварством. Остальное можно пересказать в нескольких словах. Теннес отправил своего посланника, фессалийца, такого же ловкого пройдоху, как и он сам, обговорить соглашение с Охом. Условия выдвигались следующие: Теннес сдает персам Сидон, а в награду получает право царствовать в Египте после того, как его завоюет, а еще в Финикии и в придачу — на Кипре. Ох клятвенно пообещал ему это и продолжил наступление. Дойдя до определенного пункта, персы остановились. Тогда Теннес, согласно договору с Охом, повел сотню самых знатных горожан Сидона якобы на совет государств Финикии. Как только они очутились в лагере Оха, персы зарубили всех до единого, оставив в живых одного лишь Теннеса, — тот вернулся в Сидон с рассказом о западне, из которой ему чудом удалось выбраться.

Вскоре я поняла, что развязка близка, и на корабле, который не сам Теннес, но военачальники сидонцев послали к Нектанебу, да бы молить фараона о помощи, отправила в Мемфис преданного иудея, поклявшегося служить Билтис. Тот спрятал в полой подошве сандалии письмо, адресованное Нуту и Филону, с просьбой капитану тотчас отправиться в плавание и сделать все, о чем мы с ним договорились. Также ночь за ночью я посылала свой дух или, скорее, свою мысль искать дух Нута, как он меня учил, и мне казалось, что от святого старца прилетали ответы, дававшие знать: он прочел мои мысли и сделает все, о чем я прошу.

Знатные горожане Сидона созвали совет в огромном зале дворца. Укрывшись за портьерами галереи, мы с Билтис видели и слышали все происходящее на совете, который по праву царя возглавлял Теннес. Резко говорили с монархом вельможи, поскольку глубоки оказались их сомнения. Они считали очень странным то, что царь единственный из всех уцелел в засаде. Однако искусный лжец Теннес ловко выкрутился, заморочив им голову баснями: мол, раз боги сидонцев сохранили ему жизнь, то и он в свою очередь сохранит жизни подданным. Да, так увещевал он горожан, этот подлый предатель, а сам тем временем обдумывал новый гнусный план, как уничтожить их всех.

На этом совете сидонцы решились предпринять отчаянный шаг. День за днем многие бежали из города морем либо другим путем. Уже почти треть жителей покинула его, и среди них тысячи лучших солдат, так что военачальники понимали: скоро большой город защищать будет почти некому. Поэтому они приняли такое решение: сжечь все свои корабли, чтобы больше никто не смог воспользоваться ими для побега, а на воротах и вокруг городских стен выставить караулы с приказом убивать всякого, кто попытается удрать посуху.

Дрожа за свою жизнь, Теннес дал согласие на эти меры, поклявшись, что желает лишь одного — победить или умереть вместе с жителями Сидона.

Вскоре ночь сделалась светлой как день, оттого что более сотни военных кораблей, а с ними и множество суденышек помельче охватило пламя. Сидонцы, наблюдая с крыш своих домов, били себя кулаками в грудь и стенали: отныне они отрезаны от всего мира и должны победить либо погибнуть.

Корабли Оха сторожили порт, но довольно небрежно: ему было известно, что гавани Сидона пусты, а огромная армия персов несметными толпами стекалась к стенам города.

С каждым часом лазутчики возвращались с ужасными новостями, заставляя сердца сидонцев замирать от страха: теперь они понимали, что вся надежда на победу испарилась и они обречены, хотя пока не ведали, что именно царь предал свой народ.

Созвали еще один совет, за ходом которого мы с Билтис тоже наблюдали, и на нем порешили, что город должен сдаться на милость Оха. Теннес изображал возмущение и готовность опротестовать своей властью сие решение — все в точности, как я внушила его черному сердцу, ведь он ежедневно приходил ко мне за советами. В лагерь Оха отправили гонцов с обещанием сдаться на достойных условиях и, пока те отсутствовали, принесли Дагону и его компании очередные жертвы — детей и животных на Священной площади перед храмом, и она вновь окрасилась кровью. Так этот бессердечный народ надеялся умилостивить Небеса и снискать милости Оха.

Гонцы вернулись с ответом: если пятьсот знатных горожан выйдут без оружия и с заверением покорности, он удовлетворит их прошение и пощадит Сидон; в противном случае персы не оставят от города камня на камне и вырежут всех, кто обитает за его стенами. Также один из посланцев Оха, сопровождавших гонцов, привез Теннесу секретное письмо. Царь, к тому времени уже и шагу не смевший ступить без моего совета, прочел его мне. Послание было кратким, и суть его заключалась в следующем. Если Теннес отдаст Сидон в руки Оха, тот клянется самой священной персидской клятвой отблагодарить его намного более щедро, чем они договаривались изначально. Ментору Родосскому и командующим греческими и египетскими наемниками Ох сулил огромную сумму золотом и обещал взять их к себе на службу. Если же Теннес откажется, Ох ненадолго замирится с Сидоном, но потом уничтожит его; Теннес же в этом случае умрет от рук самих сидонцев, которым персидский царь раскроет его вероломство. Посланец требовал немедленного ответа.

— Что сказать Оху, госпожа? — спросил меня Теннес.

— Не знаю, о царь. Честь как будто требует, чтобы ты отдал свою жизнь ради спасения, хоть и на короткий срок, Сидона и его жителей. Однако что есть честь, о царь? Как честь поможет тебе, когда там, на Священной площади, тебя будет рвать на куски разъяренная толпа, а душа твоя отправится в царство Ваала, или куда там уносятся души тех, кого приносят в жертву Молоху? А союз с персами, несомненно, принесет тебе выгоду: ты станешь правителем Финикии и Египта, а возможно, и всего Востока. Ведь могущественный Ох тоже смертен, о Теннес, и, если ты убьешь его, а в этом я помогу тебе, не найдется никого более достойного, чем ты, дабы занять его трон. И наконец, если ты с честью погибнешь, смогу ли я, о которой ты так мечтаешь, быть с тобой рядом, о царь Теннес? Я все сказала, теперь решай. — И, приподняв покрывало, я села и улыбнулась ему.

— Риск велик, — задумчиво проговорил он. — Все зависит от Ментора и остальных греков. Если они не поддержат мой план, сидонцы при их поддержке будут драться до последнего, а когда прознают о моем сговоре с Охом, то убьют меня. Но если я переметнусь к персам, а сидонцы станут сражаться, тогда меня уничтожит Ох — как человека бесполезного, не оказавшего ему никакой помощи. Другое дело, коли нас поддержит Ментор: тогда мы сможем открыть ворота персам, и выйти живыми, и насладиться наградой.

— Вот слова великого мужа, — сказала я, — правителя дальновидного, не связанного пустячными угрызениями совести; слова мужчины, которого я бы хотела видеть своим господином. Да, сейчас передо мной человек, способный править миром, тот, для которого наступление персов лишь первая ступень на лестнице блистательного триумфа, что возносится к самим звездам. Эти презренные сидонцы уже ненавидят тебя, Теннес. Видела я, как они злобно шипели тебе вслед, когда вчера ты шел в толпе придворных, да-да! И один из них даже опустил ладонь на рукоять кинжала, но другой остановил его взглядом, в котором читалось: «Еще не время». Стоит лишь им узнать правду, Теннес, как очень скоро тебя самого возложат на жертвенный алтарь и швырнут живьем в огненную пасть Дагона, как недавно — твоего сына. Так пошли же скорее за Ментором, дабы испросить его совета.

И вот к Ментору отправили гонца, а я подала Теннесу руку, позволив поцеловать ее. Да, я скрепя сердце допустила эту вольность, рассчитывая таким образом покрепче насадить его на крючок.

Прибыл Ментор Родосский. Это был дюжий грек, великий воин с насмешливыми глазами, за которыми скрывался ум изощренный; большой любитель золота, вина и женщин — из тех, кто за все эти земные блага, а также за высокий пост в армии был готов продать свой меч любому, кто предложит больше.

Хитроумный Теннес изложил ему суть дела и показал письмо Оха. Ментор выслушал и спросил:

— А что думает эта укутанная покрывалом жрица Исиды? Слыхал я, что в Египте, где она слыла первой Пророчицей и звалась Дочерью Мудрости, ее прорицания всегда сбывались.

— Дитя Исиды полагает, что, заключив союз с персами, Ментор Родосский поднимется еще выше, но здесь, среди сидонцев, его срубят, как древо лесное, и отправят на прокорм мощному огню, такому же, какой недавно поглотил флот Сидона.

Таков был мой ответ, и, выслушав мои слова, Ментор рассмеялся и сказал, что думает то же самое. И то была чистая правда! Впоследствии я узнала, что на тот момент грек уже находился в сговоре с Охом.

И вот Ментор и Теннес ударили по рукам, заключив договор, самый, наверное, позорный в истории, ибо они отдавали на растерзание персам около сорока тысяч человек, которые всецело им доверяли.

Так проклятый народ обрекли на гибель — гибель, которую я призывала на головы сидонцев, и так сам Теннес отправился прямиком по дороге в ад. Один лишь Ментор на недолгий срок добился великого процветания, верно служа персам, а уж что с ним стало впоследствии, того я не ведаю. В конце концов, он был не первым и не последним, кто в поисках большей выгоды метался от одного хозяина к другому. Несомненно, мир уже давно забыл Ментора Родосского, искусного греческого полководца, хитроумного и вероломного.

И вот пятьсот человек вышли к лагерю персов, дабы искать милости у Оха. Они несли в руках пальмовые ветви, да, они шли с легким сердцем, потому что их царь Теннес пообещал, что посланникам будет дарована жизнь, — он слышал это из уст самого Оха. Ведомые местным духовенством — о, как же радовалась я, видя в той компании порочных и жестоких сидонских жрецов, — отправились они к персам, но обратно не вернулся ни один. Ох встретил их насмешками и бранью и ради забавы собственной и своих солдат приказал посланцам бежать назад, в Сидон. А когда люди побежали, он пустил им вслед конницу, которая порубила их мечами и закидала дротиками, а затем насадила отрубленные головы на пики, выставленные вокруг городских стен.

Когда сидонцы увидели сие и осознали происшедшее, они обезумели от гнева и ужаса. Тысячи их собрались на Священной площади, и, если бы не Ментор и его греки, люди пошли бы штурмом на дворец, потому что теперь были твердо уверены: Теннес предал их. Разумеется, это мы с Билтис через верных царице иудеев донесли народу правду о вероломстве ее супруга. Собравшиеся также кричали, что меня, Айшу, надо вывести из дворца и принести в жертву: дескать, боги сидонцев отвернулись от них, недовольные присутствием в городе жрицы Исиды. Поначалу я даже испугалась, вспомнив о случившемся на «Хапи», когда Теннес чуть-чуть не разрешил морякам вышвырнуть меня за борт, дабы потрафить их суевериям. Однако, собравшись с духом, я послала за Теннесом и сказала ему:

— Учти, о царь, что если придет беда и меня вдруг убьют, то и ты тогда тоже проживешь не дольше часа, ибо судьбы наши по воле Исиды тесно переплетены меж собой. Я, Теннес, твоя путеводная звезда: погасну я — оборвется и твоя судьба.

— Я это знаю, — ответил он. — Как знаю и то, что без тебя я никогда не поднимусь на трон владыки мира. И посему буду защищать тебя до последнего. А еще, о красивейшая, я мечтаю, чтобы ты стала моей женой. Однако, — добавил Теннес, — некоторые могут подумать, что именно звезда твоей мудрости до сего времени направляла мои стопы тропами темными и пагубными. — И он с сомнением воззрился на меня.

— Ничего не бойся. Тьма всегда сгущается перед рассветом, а из зла непременно восстанет добро. Великая слава ждет нас обоих. Имя твое будет навеки забальзамировано историей, о Теннес, — ответила я. А про себя подумала, что скорее уж персы забальзамируют его тело, если, конечно, не бросят труп поверженного властителя собакам!

Теперь я вменила себе в привычку каждый вечер после захода солнца и утром, за час до рассвета, прогуливаться по плоской крыше дворца и смотреть на море. Гуляя в ту ночь по крыше, я молилась Небесам: хотя я смело исполняла свою роль в игре, ставки в ней против меня продолжали расти. Несомненно, ненавистный Сидон падет, но, когда стены его станут рушиться, как мне защитить свою голову? Этого я не представляла. Но веры не теряла ни на секунду. Я всегда знала, что являюсь инструментом той Силы, которая направляет судьбы целых народов. И понимала: что бы я ни делала — я делала сие, повинуясь приказам, отданным по причинам, мне неведомым; кроме того, инструментом я была не из тех, что можно сломать или выбросить за ненадобностью. Нет, какой бы узкой ни оказалась тропа и какие бы опасности там ни поджидали, я не сомневалась, что пройду по ней благополучно, ибо сие предопределено свыше. Хотя куда именно приведет меня эта тропа, я сказать не могла, поскольку в ту пору была всего лишь земной женщиной, такой же как и все. Тем не менее я слала Небесам свою молитву и жадным взором оглядывала горизонт.

И — вот оно! Далеко-далеко, за огнями сторожевых трирем Оха, так далеко, что он, казалось, лежал на водной глади, теплился едва заметный зеленый огонек. Он горел всю последнюю четверть часа, а затем погас. Так я узнала, что слова мои достигли Египта и теперь Нут и Филон пришли спасти меня.

Перед рассветом я опять поднялась на крышу дворца, и вновь далеко вдали изумрудный огонек горел на груди моря, словно говоря, что там, в морской дали, меня ждет большая трирема. Но как же мне туда попасть?

Вероломный Теннес и продажный Ментор хорошо сыграли свои роли. Они открыли ворота наружной стены, обороняемой греками, и впустили персов, которых греки встречали словно братьев, поскольку в прошлом нередко служили под их началом. Сидонцы увидели все и поняли, что проиграли, как поняли и то, что игра была нечестной.

Многочисленные толпы сбежались на Священную площадь — народ неистовствовал, требуя крови Теннеса, а тот, спрятавшись за шторами, вслушивался в их крики. Билтис и я, играя каждая свою роль, пришли успокоить его.

— Будь мужествен! — мягко сказала я. — Путь к власти над миром труден и крут. Но когда вершина будет покорена, каким же сладостным, о победитель, покажется распахнувшийся перед твоими глазами простор.

— Да уж, воистину труден и крут, — пробормотал царь, вытирая лоб расшитым краем мантии.

Билтис в позе показного смирения, со скрещенными на груди руками, стояла позади мужа, и если бы Теннес уловил взгляд, которым она буквально испепелила его, то путь сей наверняка показался бы ему еще круче.

— Давай поговорим, — попросила я. — Развязка уже близка. Каков твой план? Как тебе и нам, твоим царицам, бежать из города?

— Все готово, — ответил Теннес. — На царском причале, к которому из дворца ведет потайной ход, стоят в укрытии пришвартованные царские корабли, и среди них — мой личный, уцелевший от пожара благодаря тому, что был заблаговременно спрятан там. Команда судна состоит из греков, которым обещано крупное вознаграждение, а потому они всегда наготове и денно и нощно ждут в этом сарае моей команды к отплытию. Мы на веслах выйдем из гавани и отправимся к скрытой бухте на берегу, а уже оттуда нас проводят к лагерю великого царя персов. Или, может, мне разумнее будет остаться здесь с Ментором? Думаю, мы оба должны поприветствовать Оха, когда тот будет въезжать в Сидон, и вручить ему ключи от города. Но в таком случае, Дитя Исиды, тебе придется покинуть город самостоятельно — одной или вместе с госпожой Билтис, если она захочет составить тебе компанию, — с тем чтобы позже нам всем встретиться в лагере Оха.

— Да, полагаю, так будет лучше, — ответила я. — Не к лицу великому царю Теннесу сбегать тайком ночью к своему союзнику. Так что выходи встречать персов с почестями, как то подобает монарху. Но подчинятся ли греки нам с Билтис, коли мы придем на корабль без тебя?

— Не тревожься, о госпожа, возьми этот перстень. — И, стянув с пальца перстень с царской печаткой, Теннес протянул его мне. — Все, кто видят сей атрибут власти, повинуются беспрекословно. Кроме того, я отдам соответствующие приказы. Не сомневаюсь, что мы с тобою скоро встретимся вновь, и теперь уже навсегда. Так не все ли равно, какой дорогой направится к месту этой встречи каждый из нас, ведь наши с тобой судьбы тесно переплетены.

— Да, мой господин Теннес, это правда, — быстро проговорила я, поспешно пряча его печатку.

Именно в этот момент, в час заката, в комнату вошел Ментор. Он уже больше не казался веселым и беспечным: брови военачальника были нахмурены, а в глазах плескалась тревога.

— Клянусь Зевсом! — воскликнул он. — Случилось нечто ужасное! Отчаявшиеся сидонцы, о царь Теннес, созвали совет, на котором порешили, что чем отдаваться в руки Оха, они лучше сожгут город, а с ним — и самих себя, своих жен и детей. Вот что они надумали, не забыв при этом обрушить на твою голову проклятия всех богов. Смотри, уже пылает!

Мы подошли к окнам и увидели обезумевших мужчин, метавшихся взад-вперед с горящими факелами в руках, в то время как другие загоняли толпы визжащих женщин и детей в жилые дома и храмы и накрепко запирали за ними двери. Там и здесь с крыш зданий поднимались завитки дыма, которые вскоре смешались с языками пламени. На востоке и на западе, на юге и на севере — повсюду в огромном городе Сидоне горел огонь и поднимался к небу дым. Толпы людей, которых оставило мужество и которые не желали вот так умирать, хлынули к городским воротам и лагерю греков. Таким образом, полагаю, где-то десяти или даже двадцати тысячам жителей Сидона удалось бежать, хотя впоследствии беспощадный Ох убил многих из них и обратил в рабство выживших.

Я смотрела на город, и сердце мое болезненно сжималось. Возненавидев поначалу этот дерзкий и кровожадный народ, сейчас я глубоко скорбела, чувствуя себя причастной к уготованной ему страшной расплате. В конце концов, эти люди были отважны и мужественно искупили свои грехи великим самопожертвованием. О! Будь моя воля, я бы избавила сидонцев от ужасного конца. Затем я вспомнила, что служу лишь орудием Судьбы; вспомнила, что только так я могла избежать грязных рук Теннеса.

Я повернулась, чтобы взглянуть на изменника. Его била дрожь, и тем не менее, изо всех сил стараясь выглядеть храбрецом, он залился смехом, но затем, вдруг резко оборвав смех, разрыдался.

— Вот, смотрите, какова судьба тех, кто вознамерился убить своего царя! Воистину справедливы боги, — сказал Теннес. — А теперь скорее к великому Оху! Царь Персии оценит нас по заслугам и наградит сполна. Да, воистину боги справедливы!

Он повернулся, ища глазами Ментора, но того уже и след простыл. В комнате оставались лишь царица Билтис и я, Айша. Билтис скользнула к двери и заперла ее изнутри на задвижку. Затем подошла к Теннесу и, прежде чем муж догадался о ее намерениях, выхватила с его пояса меч с золотой рукоятью. Билтис стояла перед ним, бледная, с яростно пылающим взглядом прекрасных черных глаз.

— Да, воистину боги справедливы, — повторила она глухим голосом, от которого мороз подирал по коже. — Знаешь ли ты, глупец, какую награду приготовил тебе Ох? Нет? Так слушай! Этот коварный грек Ментор только что рассказал мне правду и, пожалев мою красоту и молодость, предложил мне свою любовь, пообещав вывести отсюда, дабы царица Билтис избежала опасности. Я отказала ему, и Ментор ушел своей дорогой, пока ты таращился в окно.

— Что ты говоришь, женщина? — ахнул Теннес. — Ох — мой союзник, он радостно встретит меня и наградит по достоинству, ведь я хорошо послужил ему. Идем же.

— Нет, Теннес, все будет иначе. Я знаю правду от Ментора, а тот слышал ее из уст самого Оха. Тот, которого ты считаешь своим союзником, отдаст приказ забить тебя, о царь, палками: именно такая участь — медленная смерть — уготована у персов для рабов и предателей. Затем твое тело нашпигуют пряностями и привяжут к верхушке мачты на корабле Оха, и, когда он поплывет в Египет, это станет предупреждением фараону Нектанебу, которого ты тоже предал.

— Это ложь! Гнусная ложь! — вскричал Теннес. — Дитя Исиды, скажи этой безумной женщине, что сие просто не может быть правдой!

Я стояла молча, не отвечая ему, а Билтис продолжила:

— Судьба уже занесла над тобой свой меч, Теннес. Неужто ты встретишь ее менее отважно, чем самый ничтожный из тысяч людей, которых ты обрек на гибель? Прими мой последний совет — выпрыгни из этого окна: ты жил как трус и предатель, но так хотя бы умри достойно.

Царь заскрежетал зубами и повел вокруг себя диким взглядом. Он даже подошел к окну и выглянул наружу, как если бы и впрямь набрался мужества свести счеты с жизнью.

— Нет... — простонал он. — Я не смогу. Боги справедливы, они спасут меня, ведь я принес им в жертву сына.

С этими словами Теннес встал на колени в оконном проеме и принялся молиться Молоху, чья медная статуя в наползающих сумерках отбрасывала тускло-красные отсветы.

— Если не хватает смелости прыгнуть, возьми свой меч, Теннес, и положи всему конец, — равнодушно проговорила иудейская женщина, стоя у него за спиной, в то время как я, Айша, наблюдала за происходящим, словно дух, далекий от дел земных, просто из интереса — чем все закончится.

Но Теннес лишь сказал:

— Нет, острая сталь еще страшнее падения в пропасть. Я не умру, я буду жить! Боги справедливы... Боги справедливы!

И тут царица Билтис обеими руками схватила рукоять короткого меча и со всей силы обрушила его вниз, меж широких плеч Теннеса.

— Да, пес сидонский! — воскликнула она. — Боги справедливы! По крайней мере, справедлив мой бог, и вот тебе, детоубийца, его высшая справедливость!

Теннес громко вскрикнул, с трудом поднялся на ноги и застыл, нелепо молотя руками воздух; короткий меч так и остался торчать из его спины — невыносимо жуткое зрелище.

— Боги накажут тебя за убийство мужа, проклятая иудейка! — пробормотал он и, шатаясь, пошел к Билтис, продолжая колотить по воздуху крепко сжатым кулаком.

— Нет, — ответила Билтис, пятясь от него. — Я лишь воздаю тебе должное, вернее, часть его. Подлинное возмездие ждет тебя в бездне геенны огненной, детоубийца и изменник, страшнее которого свет не видывал. Умри, собака! Умри, мерзкий шакал, подбирающий объедки власти, брошенные раскормленным персидским львом! Умри, убийца сына, порожденного нами, и, когда встретишь дух бедного мальчика в подземном мире, расскажи ему о том, как Элишеба, мать его, наследница царского дома Израиля, законная царица Сидона, которую ты отверг, отправила тебя туда. Умри, пока город, великий Город морей, полыхает огнем, который запалило твое предательство, и вопли его замученных жителей звенят в твоих ушах. Отправляйся вместе с ними в ад, прихватив с собою их иссушенные огнем души, а заодно забирай и своего ненасытного Молоха, и Ваала, и Астарту. Умри, пес, умри! И пока твой рассудок угасает, помни до последнего, что это Элишеба, несчастная мать, у которой отняли ребенка, поднесла тебе кубок смерти!

Такими словами Билтис поносила Теннеса, легко, словно бабочка, порхая перед ним, в то время как муж ее, шатаясь, медленно ковылял за ней по всему огромному залу. Наконец силы у него закончились и он рухнул у моих ног, ухватившись за край мантии.

— Дитя Исиды, — пролепетал он, — та, о которой я мечтал и которую собирался сделать своей царицей, спаси меня! Неужели такова та высочайшая награда, которую ты мне напророчила?

— Да, могущественный Теннес, — ответила я, — ибо смерть есть высочайшая из всех наград. В смерти станешь ты царем Финикии, Египта и всего Востока, поскольку, несомненно, окажешься над всеми тронами, армиями и державами. В смерти ты обретешь все, Теннес, замышлявший сотворить зло против Дочери Мудрости, — все, кроме самой Айши, которая прощается с тобой, нечестивый пес.

Услышав сие, Теннес с завыванием и стонами испустил дух. Таким образом, Оху уже не было необходимости убивать царя Сидона, ибо мы с Билтис сделали это за него.

Глава XI. БЕГСТВО ИЗ СИДОНА

Все было кончено. В зале царского дворца повисла тишина, хотя за окнами ревел пожар и звучали крики сидонцев, прощающихся с жизнью. Я, Айша, и царица Билтис стояли лицом друг к другу, а на полу между нами распростерлось тело Теннеса; на перекошенном бледном лице покойника мелькали отсветы огней бушующего снаружи пожара.

— Что теперь, царица? — спросила я.

— Полагаю, смерть... — ответила она едва слышно, словно ярость лишила ее последних сил. — Мне более ничего не остается.

— Но я-то не все свои земные дела завершила, о царица, мой час еще не пробил.

— Ах да, я забыла. Следуй за мной, Дитя Исиды; Билтис не бросает тех, кто верно послужил ей. Взгляни последний раз на этого дохлого шакала, что мечтал называть тебя своей супругой, и следуй за мной.

Когда мы выходили из зала, я бросила взгляд в окно и увидела, что, хоть уже и настал вечер, на Священной площади светло как днем: языки пламени охватили храм, и в них огромная медная статуя Молоха сияла точно так же, как и в день жертвоприношения, когда раскаленные докрасна челюсти идола проглотили дитя Билтис. Вид Молоха ужасал — нечестивый бог словно бы ухмылялся в дьявольском триумфе, ибо сегодня получил величайшую из своих жертв.

Внезапно пинакль храма рухнул прямо на идола и раздавил его. Таков был конец Молоха. Спустя годы Сидон отстроили заново, но в его стенах не было принесено более ни единой жертвы этому дьяволу. Так что, по крайней мере, я, Айша, положила конец поклонению Молоху в Сидоне.

Когда мы проходили через мою опочивальню, я прихватила шкатулку с бесценными украшениями, которыми Теннес время от времени заваливал меня, — ведь они были обещаны Исиде, а какой богине понравится, если ее лишат даров. В дальней стене спальни имелся проход, ведущий к двери, возле которой уже теплилась зажженная лампа. У двери той стоял человек, один из иудейских слуг, поклявшихся в верности Билтис.

— Что же ты медлишь, о царица? — воскликнул он. — Еще чуть-чуть — и мне пришлось бы спасаться бегством: дворец под нами горит! — И с этими словами он показал на завитки дыма, пробивающиеся сквозь щели пола из опочивальни, которую мы только что оставили.

— Я припозднилась, но не слишком, — ответила Билтис. — Нас задержал царь, а сам он отправился другим путем. Ты знаешь его наказ, а вот перстень моего супруга Теннеса. — И она продемонстрировала царскую печатку на моей руке. — Повинуйся и веди нас.

Слуга поднял лампу и взглянул на перстень. Затем поклонился и махнул нам рукой, приглашая следовать за собой.

Мы пошли по длинным коридорам с множеством поворотов и наконец приблизились к другой двери, которая открывалась ключом. Переступив порог, мы очутились в сводчатом помещении (то была своего рода пристань под крышей), в котором стояла большая царская ладья — та самая, на которой меня доставили к берегу Сидона. Внутри уже сидели гребцы, но двое греческих воинов, охранявших ее, приказали нам остановиться.

— Эта лодка дожидается царя Теннеса, — объявил один из них. — Только он, и никто другой, может сесть в нее.

— Но я его супруга... — начала Билтис.

— С которой, как я слышал, царь поссорился, — с глумливой ухмылкой оборвал ее воин. — Царица или нет, госпожа, ты не можешь взойти на борт без царя или без приказа, скрепленного его печатью.

Тут я подняла руку со словами:

— Вот царская печатка. Пропусти нас.

В свете лампы грек воззрился на перстень, затем сказал что-то другому наемнику, и оба повиновались, хотя лица их и выражали явное сомнение. Было очевидно: солдаты, стоявшие здесь на посту, не ведали, что творится в городе. Мало того, мне поначалу даже показалось, что эти двое подумывали ограбить нас, а то и похуже. Однако царская печатка защитила нас.

Мы прошли с дюжину шагов и достигли лодки. На борту ее, помимо моряков, были также телохранители царя, знавшие его жену и отсалютовавшие ей поднятыми веслами. Билтис махнула сначала мне, потом слуге-иудею, велев подниматься на борт, после чего неожиданно сказала рулевому, командовавшему гребцами:

— Отчаливай и во всем следуй указаниям этой госпожи. Учти, если хоть волосок упадет с ее головы, каждый из вас заплатит ценой собственной жизни, потому что это не женщина, а богиня, которой повинуется сама Смерть.

Я взглянула на нее и спросила:

— Разве ты не поплывешь со мной, царица Билтис?

— Нет, — прошептала она. — Я выбрала иной путь спасения. За меня не бойся, я все расскажу тебе, когда мы встретимся снова. А пока прощай, Дочь Мудрости и мой добрый друг. Пусть боги, с которыми ты общаешься, будут тебе защитой на земле и примут тебя, когда ты покинешь этот мир. Благодарю тебя за то, что ты пыталась спасти моего сына, и за то, что набросила на меня покрывало Исиды, когда меч, который недавно пронзил сердце злодея, был направлен в мое сердце. Расступитесь, моряки, дайте мне дорогу! — крикнула царица. — И если хотите еще раз взглянуть на солнце — повинуйтесь!

Собственными руками оттолкнула она от причала лодку, и та медленно заскользила к каналу. В следующее мгновение Билтис отпрянула в темноту и исчезла.

Я раздумывала, не стоит ли вернуться и разыскать ее, но тут стоявший рядом иудей крикнул:

— Налечь на весла! Прибавить ходу! Не спрашивать ни о чем царицу, которая, несомненно, отправилась по важным делам! Торопитесь! Смерть идет за нами по пятам!

Несколько мгновений гребцы колебались, затем налегли на весла, а я тщетно гадала, что же на уме у Билтис. Уж не задумала ли она завлечь меня в ловушку? В любом случае выбора не было: позади оставался пылающий город, а впереди лежало открытое море. Какие бы опасности мне ни грозили, приходилось положиться на судьбу. Билтис сказала, что она выбрала иной путь спасения. Интересно, какой? Возможно, она найдет защиту у Ментора или же Ох пообещал ей неприкосновенность в обмен на кровь Теннеса.

Я сидела молча; вскоре лодка достигла поворота канала: человек, который стоял на носу, разомкнул веслом затвор шлюза, маскировавший его русло, и мы вышли в южную гавань.

Да, из тьмы мы попали в яркое зарево огня, из тишины — в суматоху звуков: вокруг нас пылал город и повсюду к небу летели ужасающие вопли горя.

Только теперь гребцы увидели и поняли все, ведь до этого момента они ни о чем не ведали, пребывая в потайной пещере гавани. На несколько мгновений они замерли, держа весла на весу, а затем вдруг принялись разворачивать лодку, задумав вернуться в пещеру, однако это им не удалось, поскольку хитроумный механизм шлюза уже захлопнул ворота, которые открывались только изнутри. Я даже не смогла разглядеть эти ворота — они будто сливались со стеной волнореза.

Кормчий оглянулся назад, затем обвел взглядом залитые огнем берега бухты. Справа от нас в море выдавался причал — его деревянный остов уже охватило пламя. Кормчий перевел взгляд вперед и прокричал:

— Теперь я понимаю, почему царица нас оставила! Что ж, спастись мы можем лишь одним-единственным путем! Вперед, в открытое море!

— Да, — откликнулась я, — вперед, в открытое море! Здесь вас ждет смерть, там я приведу вас к спасению! Клянусь в том Царицей Небесной!

— Легко сказать... — проговорил один из гребцов. — Да вот только как мы выйдем в море? Глядите, персы перекрыли выход из гавани и режут всех, кто пытается вырваться.

Так оно и было. Многие жители несчастного Сидона пытались воспользоваться любыми лодками, какие им удалось найти; некоторые даже плыли, держась за бревна или бочки. Но персы на маленьких суденышках поджидали беглецов на выходе из гавани и с хохотом и насмешками разили подплывавших копьями и стрелами или просто забивали заранее припасенными камнями.

— Держитесь в тени мола, — велела я, — там, где принесенный ветром дым особенно густ и куда из-за каменного основания мола не могут подойти триремы... И гребите, гребите быстрее!

Они услышали меня и повиновались. Мы продолжили двигаться под нависшим пологом дыма, который пронизывали сполохи горящих бревен, пока не достигли конца мола, где стояла деревянная башня, — на ней по ночам зажигали огонь, направляющий идущие в гавань корабли. Там мы немного выждали, прижавшись к одному из причалов: несмотря на разгулявшийся ветер, в этом закрытом месте море оставалось спокойным.

Неподалеку от нас в гавань в этот момент заходила трирема персов, и, пока она не скрылась, мы даже не помышляли выйти в море. Наконец судно неторопливо проследовало мимо, и мы поняли: миг настал. Кормчий вполголоса отдал приказ — гребцы изо всех сил налегли на весла, и мы вылетели за мол, в открытое море. Почти сразу же я оглянулась, и глазам моим предстало зрелище, которое и ныне, спустя две с лишним тысячи лет, преследует меня в ночных кошмарах.

На оконечности мола, как я уже говорила, возвышалась деревянная башня, на вершине которой в мирные времена зажигали огонь маяка. Только сейчас жарко полыхала уже сама башня, как и ведущие к ней по молу деревянные мостки. Огонь маяка не горел, но на площадке его стояла женщина, на лице которой играли отсветы яркого пламени: сильный ветер относил дым и открывал ее всю, словно статую на колонне, вздымающуюся из пелены дыма. Вглядевшись в ее лицо и фигуру, я узнала Билтис, царицу Сидона. Уж не знаю, как она пробралась сюда, но думаю, что прибежала по горящему молу, хорошо зная этот путь, и взобралась по лестнице на башню, дабы с ее вершины бросить последний в жизни взгляд на Сидон.

Там и застыла она, красивая, царственная, безмолвная, скрестив на груди руки, а пурпурный плащ реял у нее за спиной, словно знамя на ветру.

Билтис видела, как лодка с нами вылетела из темноты и устремилась в открытое море. Я точно знаю, что царица увидела это, потому что она протянула руки, как бы благословляя нас. Затем повернулась в сторону горящего города и сделала жест, словно проклиная его. После чего вновь сложила руки на груди и застыла, недвижимая, обратив бледное лицо к небесам.

Так стояла она — не слишком долго, за это время можно было бы досчитать до ста, не более того. Внезапно бревна башни, пожираемые огнем, рухнули, и Билтис исчезла в ревущей пучине пламени.

Такой была кончина этой великой женщины с несчастной судьбой, царицы Сидона Билтис, которую, уж не во искупление ли грехов, совершенных в другой жизни, боги отдали в объятия, пожалуй, самого подлого человека, когда-либо жившего на земле. Возвышенной стала ее смерть — или то было жертвоприношение? Как сына ее принесли в жертву, так, быть может, и она принесла в жертву себя саму, но не ранее, чем воздала достойную месть убийце своего ребенка и предателю своего народа. Молох, бог огня, забрал Билтис, как забирал и всех остальных, но сейчас она была недосягаемой для идола, который стал всего лишь жалкой лужей расплавленного металла, поглотив сам себя.

На триреме, что следовала под флагом Оха, в огне высокого яркого костра рухнувшей башни заметили нашу лодку, вырвавшуюся в открытое море: персы разворачивались для преследования.

— Прибавить ходу! — крикнула я. — Гребите в темноту!

Помня, что персы не оставляют в живых тех, кого перехватили в лодках, что они топят пловцов и расстреливают несчастных стрелами, — помня все это, гребцы работали вовсю, остервенело орудуя веслами. Однако нагонявший нас корабль был значительно больше и быстроходнее, да к тому же зарево горящего Сидона ярко освещало море вокруг.

Удастся ли нам достичь спасительной темноты прежде, чем нас перехватят? Вот уже вражеская трирема оказалась всего лишь в ста шагах от нашей кормы — так близко, что персы на ее борту стали стрелять в нас, правда из-за сильной качки и сгущающейся мглы стрелы их летели мимо. Корабль шел прямо на нас, корпус его уже терялся в тенях, но свет пожаров все еще отражался от позолоченной верхушки мачты, а огромные весла били по поверхности моря с грохотом, напоминавшим раскаты грома.

— Сворачивайте, быстро! — крикнула я. — Иначе они потопят нас!

Рулевой мастерски выполнил мою команду — лодка резко изменила курс, как преследуемый охотником заяц, и попытавшийся нанести удар нос персидской триремы не нашел цели. Тогда мы вновь повернули и ринулись в ночь. Когда темнота окутала нас, матросы устало привалились к веслам. Вновь мы услышали страшный грохот, и вновь медный нос высокого корабля, огромный и беспощадный, навис почти над нами. Широкие лопасти весел просвистели совсем рядом, и от поднятых ими водоворотов суденышко наше опасно накренилось. Но на этот раз страшный морской охотник был ослеплен темнотой и, не видя нас и не слыша — мы сидели тихо как мыши, не издавая ни звука, — унесся прочь, и теперь можно было вздохнуть спокойно.

Все затихло, и мерно дышала грудь моря. Где-то далеко-далеко огнем гигантского маяка светился Сидон, но до нас уже не долетал шепот его агонии. Да, вокруг было тихо и спокойно, если не считать вздохов ночного ветра, который напоминал мне, в силу какой-то причудливой фантазии, полет десяти тысяч духов, направляющихся с жестокой грешной земли к небесам. Усталый кормчий медленно направлял лодку еще дальше в море, а затем спросил:

— Куда теперь, госпожа? Полагаю, нам следует держать курс на север, чтобы оказаться подальше от персов.

— Нет, — ответила я, — останемся здесь, я ищу корабль.

— Может, корабль мы и найдем, — ответил рулевой с хриплым смешком. — Из флота Оха.

И моряки принялись обсуждать, куда лучше плыть дальше.

— Никак вы отказываетесь мне повиноваться? — сказала я. — Ну что же, как хотите. Только учтите, в этом случае завтра к восходу солнца все на этом судне, кроме меня одной, будут мертвы. Это обещаю вам я, та, которая говорит с богами.

Гребцы зашептались — мои слова напугали их. Наконец кормчий заговорил:

— Великая царица Билтис, покинувшая сей мир, предупредила нас: эта женщина богиня и мы должны делать все, что она прикажет. Так давайте же помнить слова великой царицы Билтис, которая погибла и сейчас наблюдает за нами с небес.

Так миновала и эта опасность, и всю ту ночь мы дрейфовали, удерживая лодку кормой к горящему Сидону, а большинство гребцов спали на своих местах. Эти люди так устали, что даже ужасное зрелище пожара, гибель родных и страх столкнуться с персидским кораблем не помешали им заснуть.

Однако я, Айша, не спала. Нет, я наблюдала и размышляла. А вдруг Филон испугался и сбежал или его корабль потопили — что тогда? Тогда все кончено. Хотя нет, сие просто невозможно, ну никак не может случиться, чтобы я умерла, выполнив свою миссию лишь наполовину. Да, сейчас я одна, без друзей, среди незнакомых мужчин, однако рядом со мною присутствует незримый покровитель, имя которому Судьба. Я отправила в полет свой дух, дабы отыскать наставника Нута, и — о чудо! — мне показалось, что душа его ответила, говоря: «Ничего не бойся, Дитя Исиды, потому что крылья Вселенской Матери всегда защищают тебя».

Близилась заря. Я поняла это по звездам, за которыми имела обыкновение наблюдать, и по едва уловимому аромату, разлившемуся в воздухе. Я поднялась на своем сиденье и вгляделась в темноту. Вот он! Не далее чем в четырех фарлонгах от нашего носа засиял огонек зеленого пламени.

— Проснитесь! — крикнула я. — И гребите быстро, потому что, если хотите жить, мы должны до рассвета достичь вон того корабля, на котором зажгли зеленый огонь.

Моряки повиновались, недоумевая: никто из них не знал, что мог означать тот зеленый огонь. Мы быстро пошли вперед и вместе с первым светом зари увидели почти над головой борт огромной триремы «Хапи».

— Окликните их! — велела я, и кормчий выполнил мой приказ.

Над планширом фальшборта появилась голова человека, который держал в руке фонарь. Лицо его осветилось, и я увидела, что это был грек Филон.

— Вы спасены, — тихо проговорила я, — потому что это тот самый корабль, что ждет меня.

— Воистину она богиня! — пробормотал рулевой царской лодки.

Наконец Филон разглядел нас в слабом свете занимающейся зари и велел скорее подниматься, показывая на что-то видное ему, но не нам. Мы стояли лагом к борту триремы, и проворные руки вытаскивали нас из лодки. Наконец мы оказались на «Хапи»; я по-прежнему держала шкатулку с драгоценностями, хотя в тот момент совсем не помнила о ней. Филон преклонил передо мной колени, как пред богиней, — царские гребцы смотрели на нас во все глаза. Затем он выкрикнул команду и вновь показал куда-то за наши спины.

Ну и ну! Сзади, на расстоянии не более двух полетов стрелы, из утренней дымки вырос тот самый военный корабль персов, от которого нам удалось улизнуть ночью.

Весла гребцов «Хапи» ударили по воде, и мы рванули вперед, словно спущенная с привязи свора гончих, а за нами, подобно разъяренному льву, устремилась трирема. Я назвала корабль персов триремой? Но нет, это ошибка, я перепутала в темноте! Как стало ясно при свете дня, весла на нем были расположены не в три, а в целых пять рядов! Получается, то была квинкирема — один из новейших военных кораблей Оха, могучее чудовище. Некоторое время она словно медлила, гадая, атаковать нас или отпустить. Затем видимость чуть прояснилась, и впередсмотрящий персов заметил нашу брошенную лодку, украшенную сверкающими царскими символами, и понял, что она принадлежала Теннесу.

До нас донеслись громкие крики:

— Царь Сидона сбежал! Теннес с царицей Билтис сбежали! Надо их догнать!

Квинкирема устремилась за нами. Из-за своего огромного корпуса скорость она набирала медленно, и мы, стартовавшие раньше, быстро оторвались, да еще, на наше счастье, как раз сменился ветер, благодаря чему «Священный огонь» — так, по словам Филона, назывался корабль персов — отстал.

Видя это и надеясь, что опасность миновала, я прошла в капитанскую каюту — ту самую, что приютила меня, когда я была пленницей Теннеса на борту этого судна; мне даже почудилось, будто я выходила из нее совсем ненадолго. Однако я не стала делиться с Филоном воспоминаниями, лишь попросила его позаботиться об иудее и прочих своих спутниках.

Сейчас, когда все благополучно завершилось, я почувствовала смертельную усталость; после такого путешествия следовало умыться и отдохнуть. Кроме того, я была страшно голодна и, признаться, даже нимало не изумилась, обнаружив здесь же на столе еду, — настолько измотали меня приключения. Однако я все-таки слегка удивилась, заметив чистую женскую одежду, разложенную на койке. В общем, я сполоснулась, переоделась и, опустившись на постель, забылась крепким сном.

Спать я способна часами и не знаю, отчего проснулась на этот раз, однако почувствовала, что усталость почти без остатка покинула меня. В каюте было довольно темно: плотная штора дверного прохода задернута, и поначалу я ничего не смогла разглядеть. Вскоре, однако, я поняла, что нахожусь в каюте не одна. По мере того как глаза привыкали к темноте, я различала очертания какого-то мужчины: старый, с длинной седой бородой, он стоял в дальнем конце помещения на коленях, словно бы молился. Я решила, что продолжаю спать: ну откуда здесь взяться Нуту? Да, я почти уверилась, что сплю, ибо узнала в старце Учителя, который, по моим соображениям, должен был находиться далеко отсюда — в Египте. Хотя, возможно, Нут умер и его дух во сне навестил меня. Сон то был или явь, но голос у этого призрака оказался в точности как у Нута, а сказал он следующее:

— О Вселенская Матерь Исида и Ты, имени не имеющий, Которому Исида и все боги служат и повинуются! Я благодарю Тебя за то, что Тебе было угодно благополучно провести деву сию через все назначенные ей испытания, прикрыв ее щитом Божественной силы. Я благодарю Тебя за то, что Ты привел ее обратно ко мне, отцу ее по духу, за то, что огонь не спалил ее, вода не поглотила ее и копья злодея не пронзили ей сердце. Я молю тебя, Матерь Исида, и Тебя, не обладающего именем, в чаше ладоней Кого покоятся мир и все живущие в нем, — чтобы как все началось, так бы и закончилось, чтобы эта избранная женщина смогла благополучно возвратиться туда, откуда пришла, завершив тем самым миссию, ради выполнения которой была рождена на свет.

Вот что говорил его голос, дрожащий голос святого старца, пока я наконец не решилась вмешаться:

— Скажи мне, Нут, отец мой, почему в этот час спасения тебя по-прежнему не оставляет страх?

Он поднялся с колен, подошел ко мне и, отдернув занавеску на маленьком оконце, внимательно осмотрел мое лицо добрыми глазами. Затем взял протянутую мною руку, поцеловал ее и мягко ответил:

— Увы, дочь моя! Время страхов еще не прошло, и вскоре ты сама убедишься в этом. Но сначала расскажи мне обо всем, что случилось с тобой, начиная с того момента, как мы расстались.

Вкратце, многое опуская, я поведала ему свою историю.

— Все так, как и показал мне мой дух, — кивнул он, когда я умолкла. — Небеса не обманули своего смиренного слугу. Твой посланник благополучно достиг нас, о дочь моя, но даже погибни он по дороге — это не многое бы изменило, поскольку задолго до того, как этот человек ступил на землю Египта, моя душа услышала твою и ко всему приготовилась. Но прошлой ночью, когда горел Сидон, признаюсь, вера оставила меня и душа моя тряслась от страха. Однако через час после захода солнца мне показалось, что мимо меня пролетел некий призрак и крикнул, что с тобой все хорошо.

— То был, наверное, призрак царицы Билтис. Но об этих вещах мы поговорим позже. Я вижу страх в твоих глазах. Что пугает тебя?

— Поднимись и посмотри в окно, дочь моя.

Я послушалась — и что же? Нас почти настигала грозная квинкирема «Священный огонь». Она летела так быстро, что пять рядов ее весел буквально взбивали морскую воду в пену.

— Святой отец! — донесся снаружи голос, хорошо мне знакомый. — Дозволь слово молвить.

— Входи и молви, — ответил Нут.

Дверь распахнулась, занавес отлетел в сторону, и солнечный свет залил каюту. Передо мной стоял воин в прекрасной одежде, вооруженный на греческий манер, — самый красивый и блистательный мужчина, которого когда-либо видели мои глаза.

Это был Калликрат, тот самый Калликрат! Только сейчас вместо жреческой мантии тело его прикрывали бронзовые доспехи, вместо венка на голове сиял шлем, а рука вместо систра сжимала меч. Да, это был Калликрат — тот, чьи губы встретили мои в священном храме, но тогда он, покаявшись в тяжком преступлении, посвятил себя служению Исиды. А нынче, судя по всему, вновь стал воином и обычным мужчиной, а не тем, кто часами бьет поклоны и со смиренной миной бормочет молитвы невидимому божеству.

О, я скажу правду! Когда я увидела его таким, он мне очень понравился. И хотя за это время я почти совсем забыла о Калликрате, но сейчас вдруг испугалась, узрев пред собою чашу того же вина, что отведала еще в далеком Египте, когда наши губы случайно встретились; тот костер, который я, казалось, затоптала давным-давно, вновь вспыхнул и опалил мое сердце.

Возможно, тому виной была его красота, а красивее мужчины не рождалось на свете, возможно — тот огонь битвы, которым горели его серые глаза, но, так или иначе, во мне вновь проснулась женщина. Во всяком случае, я, у которой один лишь вид Теннеса и всех прочих мужчин вызывал отвращение, я, которая отдала всю себя высшим помыслам и делам, отвергая плоть и следуя лишь духу, внезапно разволновалась, как простая девица, встретившая под луной любимого. Более того, Нут, который мог читать мое сердце, как раскрытую книгу, заметил это: я увидела, как старец улыбнулся, и услышала, как он вздохнул.

Быть может, не укрылось сие также и от Калликрата, ибо лоб его порозовел под украшенным перьями бронзовым шлемом и он опустил смелые и красивые глаза долу. Затем преклонил колено, поприветствовал меня тайным знаком и сказал:

— Прошу прощения, Дочь Мудрости, верховная жрица Небесной Царицы, что вновь, хоть и ненадолго, надел доспехи, которые привык носить. Я сделал это, повинуясь приказу и ради того, чтобы спасти тебя, о Уста Исиды.

— Да, — подтвердил Нут, — именно так приказала Исида: чтобы этот жрец поднял от ее имени меч и защитил тебя.

Я склонила голову, но... не ответила ничего.

Глава XII. БИТВА НА МОРЕ

Огромный корабль персов догонял наше судно. Как мы ни старались, уйти не удавалось. И вот он уже на траверзе «Хапи», не далее чем в броске копья. Древняя арабская кровь кипела во мне, и потому я не пряталась, а стояла на высоком полуюте и видела все; мне вспомнилась та битва, где я бросилась в атаку и где пал мой отец; я больше не хотела играть роль женщины, которая нуждается в защите. К тому же душа подсказала мне, что я вырвалась из лап Теннеса и избежала гибели в пылающем Сидоне не для того, чтобы погибнуть здесь, на море.

Стоя так вместе с искусным капитаном «Хапи», я заметила некую странность: с палуб персидского корабля не летели ни стрелы, ни копья. Он просто мчался рядом с нами, и все. Я вопросительно взглянула на Филона, и тот, почти не разжимая губ, пояснил:

— Они думают, на борту царь с царицей, и хотят захватить их живыми. Вот, слышишь? Кричат, чтобы мы сдавались.

Филон отдал команду, и вскоре трирема наша настолько сбавила ход, что мы чуть отстали от персов. Затем последовал второй приказ, и мы вновь устремились вперед, изменив курс. Теперь до меня дошло, что капитан задумал протаранить «Священный огонь». Персы тоже догадались об этом и свернули в сторону. Мы прошли совсем рядом с вражеским кораблем. Наш острый нос зацепил пятирядную линию весел, сломав большую их часть, словно тонкие прутики, и свалив гребцов в бесформенную кучу в недрах трюма.

— Прекрасный удар, Филон! — восхитилась я, но он, в высшей степени скромный человек, как все искусные моряки, покачал головой и ответил:

— Нет, госпожа, я ударил мимо цели, и сейчас нам придется заплатить за это... Ага, так я и думал!

Не успел капитан договорить, как с палубы «Священного огня» выметнулись абордажные крючья, которые зацепились за леера, тросы и скамьи гребцов «Хапи», соединив оба судна вместе.

— Идут на абордаж, — сказал Филон. — Теперь, госпожа, молись Матери Исиде о помощи.

С этими словами он дважды свистнул в свисток. Тотчас на палубу поднялась команда: около сотни человек в доспехах под командованием грека Калликрата. За их спинами я заметила также гребцов с лодки Теннеса, вооруженных тем, что им удалось найти.

Персы перебросили с одного судна на другое сходни, трапы и доски, по которым захватчики, в большинстве своем греки, толпами устремились к нам. Битва началась. Наши защитники зарубили много врагов и немало утопили, сбрасывая в море сходни и трапы с людьми на них. И все же очень многим нападавшим удалось удержаться на борту «Хапи». О, сколь яростна была та схватка! И всегда в самой гуще борьбы я видела Калликрата, на голову возвышавшегося над всеми, — меньше всего сейчас он был похож на жреца Исиды. Калликрат разил и убивал, и один враг за другим падали перед ним, и меч его все взлетал и взлетал, а он выкрикивал какой-то древний боевой клич, тот самый, с которым шли в бой его праотцы-греки.

Окруженный кольцом убитых и умирающих, он лицом к лицу сошелся на палубе с командиром абордажной команды, настоящим великаном, тоже, думаю, греком. Они бились страшно, в то время как остальные прекратили сражаться и замерли, наблюдая за поединком, достойным, наверное, того, чтобы его воспел сам Гомер. Калликрат упал, и сердце мое болезненно сжалось. Нет, вот он снова на ногах, но его бронзовый меч сломался о щит врага.

У противника был топор, и он взмахнул им, надеясь завершить схватку. Калликрат, бросившись вперед, уклонился от удара, обхватил здоровяка руками, и они стали бороться на скользкой палубе. Судно накренилось, оба покатились к фальшборту. Враг освободил одну руку, вытащил кинжал и ударил Калликрата, потом еще и еще... Калликрат изогнулся и свободной рукой схватил противника за ногу под коленом. Могучим усилием он рванул его вверх и прижал к краю фальшборта. На мгновение оба, казалось, застыли, затем Калликрат нанес здоровяку удар в лоб, потом еще два страшных удара — словно молот бил по наковальне.

Хватка командира абордажников ослабла, и голова его безвольно откинулась назад. Калликрат ударил еще раз, и враг перекатился через фальшборт, и рухнул вниз, и, угодив меж бортов двух качающихся на волнах кораблей, был размолот в прах. Слуги Исиды с победными криками бросились на подавленных персов, и те отступили.

Я отыскала взглядом Филона, пробивающегося ко мне вдоль фальшборта. В руке его был топор, но он не сражался. Один раз капитан, правда, остановился, чтобы отдать приказ, заметив, как и я, что ветер внезапно усилился. Несколько матросов бросились к мачте, и вскоре огромный парус пошел вверх.

Между тем Филон стал красться вдоль того фальшборта, укрываясь за ним, как тать. Всякий раз, проходя мимо абордажной кошки, он останавливался и отсекал приспособление от троса, притягивавшего его к борту. Так он обрезал три кошки, и борты кораблей начали отдаляться друг от друга.

Большой парус встал на место и наполнился ветром. Трирема «Хапи» стала медленно, но неуклонно набирать ход, разворачивая корму «Священного огня» несколькими оставшимися абордажными тросами. Тут персы все поняли и явно испугались. Те, кто еще остался в живых на нашей палубе, кинулись к уцелевшим сходням и трапам, но добрались дотуда немногие, потому что Калликрат со своими людьми преследовал их по пятам. Враги были отрезаны, они валились с падающих сходней и трапов или прыгали в море и в большинстве своем тонули. Очень скоро на нашем борту не осталось ни одного захватчика.

Итак, кошки вырваны, тросы обрублены — мы свободны. Однако персы не были разбиты, ибо на палубе вражеского корабля еще оставалось множество людей: утонула в море и пала от наших мечей едва ли десятая часть неприятелей.

На «Священном огне» тоже принялись готовить парус и выставили новые весла, чтобы продолжить преследование. Его капитан, стоя на полуюте, проревел:

— Египетские собаки, я вздерну вас всех!

Филон услышал сие и поднял лук. В этот момент мы пересекали курс «Священного огня» приблизительно в сотне шагов. Филон прицелился и спустил тетиву. Таким верным был его выстрел, что стрела ударила капитана под шлем, и перс упал.

Гибель его страшно разъярила команду «Священного огня». Они налегли на весла, крича друг на друга, словно не зная, что делать. Затем их парус начал подниматься, и я увидела, что квинкирема разворачивается.

Филон рядом со мной коротко рассмеялся.

— Мать Исида благоволит нам, — устало проговорил он. — Смотрите-ка, охотник сделался дичью!

Затем он отдал распоряжения команде, и мы развернулись так, что наш огромный парус обвис и захлопал о мачту.

— Спустить парус! На весла! — прокричал он. — Гребите так, как не гребли никогда в жизни!

Матросы повиновались. О, это было прекрасное зрелище: как играли мышцы на широченных спинах гребцов, как они тянули на себя весла, а те гнулись в воде, словно луки. Никакого сравнения с рабами, ибо все они были слугами Исиды и свободными людьми. Филон бросился к рулю и с помощью другого моряка взялся управлять им. Мы устремились вперед, словно пантера на свою жертву. На «Священном огне» разгадали наш маневр и попытались уклониться. Но поздно, слишком поздно! Потому что очень скоро острый нос «Хапи» врезался в борт вражеского корабля с таким треском и силой, что стоявшие на палубе, и я в том числе, не удержались на ногах. Я с трудом поднялась и услышала крик Филона:

— Грести обратно! Назад! Иначе они утащат нас за собой!

Мы поплыли назад. Очень медленно нос «Хапи» вылезал из вражеского борта, куда вошел на три шага.

«Священный огонь» дрогнул. В пробоину хлынула вода. Всерьез поврежденный, корабль персов некоторое время беспомощно покачивался на волнах, а затем начал тонуть. С его переполненных палуб понеслись крики ужаса и отчаяния. Однако вода все прибывала. Люди вскидывали к небу руки, моля о пощаде, и прыгали в воду. Очень скоро «Священный огонь» резко задрал окованный медью нос, и корма его стремительно ушла под воду... Все было кончено!

Персы плавали вокруг нас, цеплялись за обломки, умоляли взять на борт. Но мы уже разворачивались на веслах, чтобы вновь поймать ветер. Я не знаю, как принято в современном мире, но тогда в военное время о милосердии едва ли вспоминали. Египет был, пожалуй, единственной милосердной страной, благодаря древности своей цивилизации и святой вере его жителей в добрых богов. Но сейчас Египет сражался против Персии за свою жизнь. Поэтому мы гребли, бросив этих варваров тонуть: пусть в загробном мире греются возле огня, которому поклонялись.

Филон оставил руль и направился ко мне. Я заметила, что мой друг от всех пережитых потрясений очень бледен. Он крикнул матросу, чтобы ему принесли вина, и, когда тот исполнил приказ капитана, с наслаждением выпил, не забыв сначала совершить благодарственное возлияние: плеснуть вина к моим ногам или, скорее, к ногам богини Исиды, которую я олицетворяла.

— Ты самый лучший капитан, отважный Филон! — восхитилась я.

— Да, я неплохо знаю свое ремесло, госпожа, хотя можно было бы и получше. Протарань мы эту набитую народом посудину еще до абордажа, сколько жизней было бы спасено. Что ж, теперь «Священный огонь» отправился к Сету, а Ох лишился своего лучшего корабля.

— А ведь могло получиться и совсем наоборот, — обронила я.

— Да, госпожа. Командуй я «Священным огнем», именно так бы и произошло. Численное преимущество было на стороне неприятеля, да и корабль у персов более мощный, но его капитану недоставало опыта; к тому же, когда моя стрела нашла его, занять капитанское место оказалось некому. Они могли смести нас одной лишь абордажной командой, но греческий воин по имени Калликрат, который, как говорят, был когда-то жрецом, отлично справился со своими солдатами. Он доблестный воин, и мне очень жаль, что мы его, похоже, скоро лишимся.

— Почему же? — спросила я.

— Да потому, госпожа, что в схватке с тем верзилой, которого он перебросил через борт, герой получил серьезные раны, которые, боюсь, могут оказаться смертельными. — И Филон показал на Калликрата, которого несли четверо мужчин. Мое сердце похолодело.

Затем капитана позвали матросы, — оказывается, во время тарана наша трирема получила течь, и теперь надо было спешно заделать пробоину.

Когда он ушел, я поспешила за Калликратом и нашла его лежащим в каюте Филона. С него сняли доспехи, и лекарь-египтянин промывал рану на бедре, из которой по коже цвета слоновой кости струилась алая кровь.

— Рана смертельная? — спросила я.

— Не знаю, госпожа, — ответил лекарь. — Не могу сказать, насколько она глубока. Молись за Калликрата Исиде, потому что крови он потерял много.

Да будет вам известно, что в юности я и сама изучала медицину и обучалась врачеванию ран у великого арабского мастера. Поэтому я изо всех сил помогала корабельному лекарю, и мы вместе остановили кровотечение и зашили рану шелковой нитью, а потом забинтовали бедро.

Кроме того, сняв со своей руки заговоренный древний амулет, даровавший, как рассказывали, здоровье и силу, а раненым или больным — скорое выздоровление, я надела его на палец Калликрату. Амулет этот представлял собой кольцо из бурого камня, на котором были выгравированы иероглифы, означавшие «Царственный сын Ра». Тот, кто дал мне его, поведал, что кольцо сие носил величайший из всех целителей и магов Хаэмуас, старший сын могущественного Рамзеса. Кстати, забегая вперед, скажу, что это самое кольцо я через две с лишним тысячи лет вдруг заметила на руке Холли в пещерах Кора, а вплоть до того времени не знала, какова судьба амулета. Однако я расскажу об этом позднее.

Пока я трудилась над раной, боль от иглы пробудила Калликрата. Он открыл глаза, поднял взор и, увидев меня, пробормотал на греческом так тихо, что лишь я одна, низко склонившаяся над ним, смогла расслышать:

— Благодарю тебя, любимая. Благодарю тебя и богов, позволивших мне умереть не жрецом, но, как и мои праотцы, воином и мужчиной. Да-да, спасибо тебе, о величественная и прекраснейшая Аменарта.

С этими словами Калликрат вновь впал в забытье, и я поспешно оставила его, поняв, что мечтает он о той египтянке. Мало того, я не сомневалась, что благодаря той самой женщине, египетской принцессе Аменарте, за которую в горячечном бреду раненый ошибочно принял меня, Айшу, сменил он священную мантию жреца на доспехи воина.

Ну что ж, пожалуй, все к лучшему, рассудила я. Мне ведь не нужны ни прекрасный Калликрат, ни любой другой мужчина в мире. Однако внезапно я почувствовала такую страшную усталость, что мне почти захотелось, чтобы «Священный огонь» протаранил «Хапи», а не наоборот.

Там, позади нас, сотни воинов только что нашли покой в глубине моря. Крайне утомленная всем пережитым и увиденным, я едва ли не мечтала о том, чтобы и самой упокоиться с миром на дне моря, уснуть навеки или, может, проснуться снова в святом объятии рук Исиды.

В каюте сидел мой наставник, провидец Нут, устремив взгляд через раскрытую дверь к бесконечному синему небу; я знала наверняка: точно так же он сидел на протяжении всей страшной битвы.

Нут улыбнулся, завидев меня, и спросил:

— Откуда идешь ты, дочь моя, и почему глаза твои сверкают, словно звезды?

— Иду я оттуда, где созерцала гибель множества людей, отец мой, и в глазах моих еще полыхает пламя битвы.

— Полагаю, и свет другого пламени тоже, дочь моя... О Айша, ты обладаешь красотой и мудростью, ты наполнена высоким духом, словно чаша вином. Но какова она, чаша твоя? Что ждет тебя? Меня пугает, что прекрасным стопам твоим предстоит путь долгий, очень долгий, прежде чем достигнут они дома своего.

— Но что же есть дом их, отец?

— Неужто ты не знаешь после стольких лет учения? Тогда слушай, я скажу тебе. Твой дом — Бог, не этот бог или тот, называемые тысячами имен, но тот Бог, что выше всех прочих. Несомненно, ты будешь любить и ненавидеть, как уже любила и ненавидела прежде. И несомненно, тебе предначертано достичь того, что любишь, и примириться с тем, что ненавидишь. Однако знай, что над всеми смертными Любовями есть любовь иная, в которой оба этих чувства должны быть потеряны и опять обретены. Бог — вот вершина и итог жизни человека, о Айша, Бог или... смерть. Все грешат, все оступаются на этой тропе, но лишь те, кто, потеряв ее и заплутав, со слезами и разбитым сердцем ищут ее вновь и вновь и, как Сизиф из греческого мифа, толкают перед собою ледяную глыбу плотского греха, пока под конец не растает она в свете, что льется сверху, — только те, истинно говорю, достигают вечного мира.

Нут торжественно и неторопливо ронял одно слово за другим, и таким глубоким и священным был смысл, который они таили, что мне сделалось страшно.

— Что же ты увидел и прознал, отец мой? — робко поинтересовалась я.

— Дочь моя, я увидел тебя там, в Сидоне, ликующей от мести ради мести; о да, ты радовалась, когда злобный пес, жаждавший овладеть тобой, прямо на твоих глазах испустил дух. Не ты убила его, Айша, но именно твой совет придал коварства уму, который замышлял месть, и силы руке, что нанесла удар.

— Но ведь сие было предопределено свыше, отец мой, или...

— Да, именно так и было предопределено. Однако в час своего триумфа тебе ликовать не следовало. Нет, дочь моя, тебе надлежало скорбеть, ведь боги скорбят, когда исполняют приказы Судьбы. И снова я увидел тебя горящей пламенем битвы, сердце твое полнилось песнями победы, когда опыт Филона и мужество Калликрата воздавали по заслугам озверевшим персам. И наконец, если только мне не грезится... Скажи, что ты сейчас делала в каюте капитана, дочь моя?

— Ухаживала за раненым Калликратом, отец мой, потому что хорошо умею это делать. Также я дала ему амулет, который, говорят, обладает способностью исцелять больных.

— Да, ты все сделала верно, и Калликрат заслужил награду за мужество. Но мне показалось, что в момент тишины я услышал, как с губ его сорвались слова благодарности. Он поблагодарил тебя, дочь моя?

— Нет, — ответила я мрачно. — Калликрат бредил и поблагодарил... другую женщину, которой там не было.

Вновь губы Нута тронула легкая улыбка, и он произнес:

— Вот как? Что ж, другую так другую... Однако помни: когда человек пребывает в тяжком бреду, рассудок расстроен и правда сочится из уст, как вода из треснувшей скалы. О дочь моя, если этот человек забывает свои клятвы, должна ли и ты поступать так же? Калликрату простительно — он солдат... Разве можем мы, свидетели его сегодняшнего подвига, сомневаться в этом? Он стал жрецом из-за любви, вернее, из-за кровопролития, к которому она привела. Но любит он не тебя... по крайней мере здесь, на земле, — добавил старик торопливо. — А потому умоляю тебя, оставь этого мужчину в покое, ибо если не оставишь, то, как дар предвидения подсказывает мне, навлечешь много бед на свою и его голову. Почему взыграло в тебе тщеславие? Уж не потому ли, что, гордясь своей красотой, ты не можешь стерпеть, что тебя предпочтут другой и что плод, который законом тебе не дозволено сорвать, упадет в руки другой женщины? Говорю тебе, дочь моя: красота есть твое проклятие, ибо ей ты требуешь поклонения денно и нощно, хотя даже не должна о ней задумываться, памятуя, что красота не вечна. Ты слишком горда, о возлюбленная дочь моя, слишком самодовольна. Подними голову, смотри на звезды и учись быть непритязательной и скромной, иначе усмирит тебя то, что сильнее нас всех.

— Но я все еще женщина, о Учитель, женщина, чье предназначение — любить и производить на свет детей.

— Тогда учись любить то, что свыше, и пусть дети, которых ты будешь плодить, родятся от мудрости и добрых дел. Твой ли удел вскармливать грешников, о ты, к которой Небеса протягивают руки? Для того ли в груди твоей распускается Древо жизни, чтобы вырвать его с корнем и на его месте посеять семя примитивных женских уловок, с помощью которых ты сможешь увести своего возлюбленного от соперницы? Разве ты должна перестать быть праведной оттого, что он сам грешит? Где твое величие? Где твои чистота и гордость? Я взываю к тебе, о дочь моя по духу! Поклянись мне Небом, которому мы оба служим, что с этим человеком ты больше не будешь иметь ничего общего. Дважды согрешила ты: один раз в святилище на острове Филы, когда вы поцеловались, а теперь снова, на борту этого судна, — и часу не прошло с тех пор, когда сердце твое разрывалось от жгучей ревности, потому что имя другой женщины слетело с уст, которые, полагала ты, вымолвят твое. Дважды согрешила ты, и дважды Исида отвернулась и закрыла глаза. Но если в третий раз ты шагнешь в яму, вырытую собственными руками, то выбраться оттуда будет необычайно трудно. Знай же! — И тут лицо Нута словно закаменело, а голос посуровел. — Знай же, что из века в век будешь ты неустанно тщиться смыть пятна крови с рук своих и что все твое бытие наполнится тоской и печалью, а каждый удар сердца — страданием. Так клянись же! Клянись!

Я посмотрела Нуту в глаза и увидела, что они светятся неземным светом, как алебастровые лампы. Я перевела взгляд на тонкую руку, что Учитель вытянул ко мне, и увидела, что она дрожит от сильного волнения.

Я узрела все это и поняла, что вынуждена повиноваться. Однако спросила:

— Был ли ты когда-нибудь молодым, отец мой? Страдал ли ты от этого вечного проклятия, которое Природа накладывает на мужчин и женщин, чтобы не погибнуть самой? Брал ли ты хоть раз эту взятку сладостного безумия, что наживляет она на свой крючок? Или, как ты, кажется, говорил мне много лет назад, ты всегда оставался святым и одиноким?

Старец прикрыл глаза иссохшими руками и признался:

— Да, я был молодым. И страдал от этого проклятия. Что бы я тебе ни рассказывал в прошлом, когда ты была всего лишь ребенком... да, я хватал с жадностью ту наживку, и не однажды, а много раз, и заплатил за это сполна. И поскольку заплатил я, погубив собственную жизнь, молю тебя, которую люблю, не опустошай свое сердце, не выливай из него золота девственной чистоты ради того, чтобы наполнить его болью и раскаянием. Так легко пасть, дочь моя, но как же тяжело подняться вновь! Так ты клянешься?

— Да, — ответила я. — Клянусь Исидой и твоим духом, о Благочестивейший.

— Ты поклялась, — проговорил он шепотом, — но вот сдержишь ли ты свое слово? Я сомневаюсь, да, я очень сомневаюсь в этом, о легкомысленная женщина, чья алая кровь струится в жилах столь сильным потоком!

Нут вздохнул, наклонился и, запечатлев на моем челе поцелуй, поднялся, после чего покинул меня.

Калликрат не умер. Благодаря заботам искусного лекаря (или кого-то свыше) смерть отступилась от него, и тот удар кинжала не стал роковым. Однако болел Калликрат долго, поскольку потерял много крови, и, будь он уже немолодым или более слабым, Осирис, полагаю, забрал бы его к себе. А может быть, не напрасно я надела на его палец тот перстень-талисман со скарабеем, заговоренный Хаэмуасом. Я больше не навещала Калликрата и увидела его вновь, уже когда мы шли вверх по Нилу, приближаясь к Мемфису. Тогда, очень бледного и изможденного, а по мне — так еще более прекрасного, чем прежде, поскольку лицо его сделалось необычайно одухотворенным, как у человека, которому довелось заглянуть в глаза смерти, его вынесли прямо на койке на палубу. Там я заговорила с ним, поблагодарив от имени богини за совершенные им великие дела. Калликрат улыбнулся, и его бледные скулы едва заметно порозовели, когда он ответил:

— О Уста Исиды, боюсь, не о богине были мысли мои в той схватке, но о радости битвы, которую я, жрец, уже не мечтал испытать вновь. И не за богиню я бился изо всех сил, поскольку в пылу отчаянной борьбы врата небесные, которые на самом деле так близки, кажутся очень далекими. Нет, я бился ради того, чтобы ты, после всего, что испытала, и мы все, оставшиеся в живых, не попали в лапы огнепоклонников.

Я улыбнулась, услышав сии слова, если и неискренние, то очень любезные, и сказала, что, несомненно, он, еще такой молодой, заслуживает того, чтобы продолжать жить.

— Нет, — ответил он на этот раз искренне. — Думаю, гораздо больше я заслуживаю умереть, но с мечом в руке и шлемом на голове, как многие поколения моих предков. Малоприятна, о госпожа, жизнь обритого жреца, который из-за принесенных клятв лишен всех ее радостей.

— Каковы же радости в жизни мужчины? — спросила я.

— Взгляни на себя в зеркало, госпожа, и узнаешь, — произнес Калликрат, и было в его голосе нечто такое, отчего я призадумалась: полно, в самом ли деле сорвалось чужое имя с его губ, когда рассудок пребывал в бреду?

Ведь тогда я не знала, что мужчина способен любить сразу двух женщин, одну — душой, а другую — плотью, поскольку все, что только происходит на свете, извечно пронизывает эта борьба духа и плоти. Дух Калликрата всегда, с самого начала, принадлежал мне, однако с плотью его дело обстояло иначе, и, наверное, пока сам Калликрат пребывает во плоти, все так и останется.

Прежде чем мы достигли Мемфиса, нам подали с берега сигнал стать на якорь. Затем большая лодка, несущая стяг фараона, отошла от пристани и направилась к нам. На борту ее были Нектанеб собственной персоной и его дочь, принцесса Египта Аменарта, а также свита монарха — советники и греческие военачальники, находившиеся у него на службе.

Фараон и его спутники поднялись на борт, дабы услышать новости о том, что случилось в Сидоне, и были приняты капитаном Филоном и святым Нутом. Вскоре они потребовали, чтобы их проводили ко мне, и я встретила гостей на палубе перед своей каютой. Нектанеб осунулся — прежде жирные щеки ввалились, а в глазах его я заметила тревогу.

— Стало быть, ты вернулась к нам, Пророчица Исиды, — неуверенным голосом проговорил он, внимательно оглядывая мою фигуру, потому что лица моего, скрытого покрывалом, видеть не мог.

— Да, я вернулась, о фараон, — ответила я, склоняясь перед правителем Египта. — Богине, которой я служу, было угодно вызволить меня из рук Теннеса, царя Сидонского, которому ты подарил меня.

— Да-да, припоминаю... Это произошло на том пиру, когда вода из кубка в твоих руках обратилась в кровь. Что ж, если все, что я слышал, правда, то крови в Сидоне пролилось достаточно.

— Да, о фараон, море вокруг Сидона красно от крови. Теннес, бывший союзник Египта, сдал город персу Оху в надежде на обещанный ему высокий пост и купил его ценой собственной смерти, в то время как сидонцы сжигали себя в своих домах вместе с женами и детьми. Так что теперь Финикия в руках Оха, который собирается двинуться на Египет с мощным войском.

— Боги оставили меня! — взвыл Нектанеб, всплеснув руками.

— Да, фараон, — холодно подтвердила я. — Потому что боги очень ревнивы и редко прощают тех, кто отрекается от них и предает своих слуг в руки врагов, их ненавидящих.

Он все понял и ответил негромко, чуть запинаясь:

— Не сердись на меня, Пророчица Исиды! Ну что я тогда мог поделать? Этот сидонский пес, да проглотит его Сет с потрохами, был просто без ума от тебя. Я никогда не доверял ему и был уверен, что если откажу Теннесу, то он заключит мир с Охом и нанесет удар в спину: именно этим злодей угрожал мне на пиру. Также я хорошо знал, что царь Сидона не в силах причинить тебе вред, ибо Мать Исида всегда защитит свою Пророчицу. И похоже, именно это она и сделала.

Я почувствовала, как от его слов меня переполняет гнев, и заявила:

— Да, фараон, Мать Исида сделала это, и еще больше. Хочешь знать, как все было? Так я расскажу тебе. Принеся своего единственного сына в жертву Дагону, Теннес замыслил избавиться от Билтис, своей супруги, а взамен сделать царицей меня. Обезумев от ненависти, Билтис заманила его в лапы персов, а потом, когда он довел предательство до конца, собственноручно убила мужа — на моих глазах. И вот Сидон пал, а с ним и вся Финикия. Знай, фараон, вскоре за Сидоном последует Египет. Ибо все эти страшные события произошли оттого, что тебе было угодно швырнуть верховную жрицу Исиды в лапы Теннеса, словно какую-то наскучившую игрушку. И потому весьма скоро ты уже не будешь фараоном Египта и персы завладеют древней страной на Ниле и осквернят алтари ее богов.

Нектанеб слушал, и его била дрожь. Фараону нечего было сказать. Но пророчество мое слышал не только он один. Как я заметила, принцесса Аменарта, едва поднявшись на борт нашего корабля, отправилась прямиком туда, где лежал на койке Калликрат, — под навес на палубе, и там задушевно, вполголоса беседовала с ним. О чем эти двое говорили, я слышать не могла, но лица их я видела и, наблюдая за ними, все больше уверялась, что грек, когда я лечила раны, не случайно проронил в бреду имя принцессы: передо мною явно были любовники, встретившиеся после долгой разлуки и благополучно избежавшие великих опасностей.

Оставив Калликрата, принцесса вернулась к отцу и встала рядом, прислушиваясь к нашему разговору. Затем вмешалась, не сдерживая гнева:

— Жрица, ты всегда была черной вестницей и пророчила нам беду. Да и не только нам. Ты побывала в Сидоне, и вот уже Сидон горит, однако тебе самой удалось улизнуть, даже не опалив крылья. Теперь ты вернулась в Египет и вновь пророчишь беду, словно сова в ночной пустыне. Расскажи, как же так получилась, о Исида, сошедшая на землю, — ведь тебе угодно, чтобы тебя называли этим именем, — как вышло, что ты единственная вырвалась из Сидона, живая и невредимая, и прибыла сюда, дабы леденить кровь людей своими пророчествами. О, я помню, как ты вещала на пиру, когда с помощью хитрого трюка обратила воду в кровь! Уж не подружилась ли ты с Охом?

— Спроси об этом капитана корабля Филона, госпожа, — спокойно ответила я. — Хотя нет, полагаю, тебе приятнее будет спросить вон у того жреца, грека, имя которого в миру Калликрат. Они оба расскажут тебе о моей дружбе с Охом, о том, как благодаря силе Исиды, благодаря мастерству и мужеству моих защитников лучший военный корабль персов вместе с многочисленной командой и воинами упокоился на дне моря.

— Быть может, все дело в том, что капитан был опытен или некий военачальник отважен — оттого и утонул корабль персов со всем, что нес на борту? Подобное не приходило тебе в голову? Но нет, конечно же, ты приписываешь все заслуги себе, это все произошло исключительно благодаря тебе и твоим молитвам, о Пророчица! Вот что я скажу тебе, фараон, отец мой: будь у меня твой скипетр, я отправила бы эту Исиду, сошедшую на землю, искать Исиду на небесах, пока она не принесла новых бед нам и Египту.

— Нет-нет, — пробормотал Нектанеб, — не говори столь безрассудно, дочь моя, иначе Вселенская Мать услышит и еще раз накажет меня. Прошлой ночью я советовался с духом Демоном, что повинуется мне. Он пришел и говорил. Я слышал все собственными ушами. Да, он говорил об этой Пророчице. Он сказал, что она приближается к Мемфису на корабле. Он предупредил, что она великая, почти богиня, что ее нужно ценить и дорожить ею, что для тебя и для меня она станет защитой от беды, что в ней заключена великая сила Того, Кто выше всех. О Пророчица, о Исида, сошедшая на землю, о Дочь Мудрости, прости необдуманные слова моей дочери, которая обезумела от страха, и знай, что фараон тебе друг и защитник до конца жизни.

— Быть может, твой Демон говорит правду, и прежде, чем все закончится, я стану защитницей фараона и принцессы Египта, которой угодно оскорблять меня, — с достоинством ответила я.

Затем, поклонившись Нектанебу, я повернулась и отправилась в свою каюту.

Глава XIII. БЕСЧЕСТЬЕ ФАРАОНА

Я и не видела, как уходили фараон и его дочь, но, когда они отбыли, я попрощалась с Филоном, еще раз сердечно поблагодарив отважного моряка, и в награду за все им сделанное призвала на него благословение богини, которое капитан принял, преклонив колени. После этого он поднялся и поклялся впредь верно служить мне, сказав, что, пока жив, поспешит хоть с края света, дабы выполнить мою волю. Также он сообщил мне несколько тайных способов, как я могу позвать его.

Мы распрощались на некоторое время, однако Филон ушел не с пустыми руками: из тех драгоценностей, которыми Теннес буквально заваливал меня и которые почти случайно сохранились во время моего бегства, я выбрала достаточно ценные и вручила ему в качестве подарка от богини. Так мы расстались, но отнюдь не навсегда, в чем оба были уверены.

Как только стало известно о нашем возвращении, жрецы и жрицы Исиды потекли к пристани торжественной процессией, распевая священные гимны. Они провели нас вместе с большинством членов команды «Хапи», которые принадлежали к нашему братству, по улицам Мемфиса к храму Исиды. Я заметила, что одного человека не хватает, и спросила у Нута:

— А где же Калликрат?

Старец улыбнулся и ответил:

— Думаю, его забрали во дворец фараона, чтобы там ухаживать за ним, пока он полностью не оправится от ран. Быть может, еще какое-то время Калликрат продолжит играть роль воина, ибо так предопределено свыше. Однако не бойся, дочь моя: те, на чье чело возложила руки Исида, в конце концов, в жизни или в смерти, должны вернуться к ней. Они словно соколы на лесе, которая хоть и тянется, однако порваться не может.

— Да, — ответила я, — в жизни или в смерти. — И больше о Калликрате не спрашивала.

В разгар празднований по случаю нашего благополучного возвращения мы подошли к городскому храму и принесли подношения. Именно здесь я повесила все драгоценности Теннеса, за исключением тех, что подарила Филону, на алебастровую статую богини в ее святилище, куда могли заходить только я и Нут. Здесь же Исида тайно дала мне знать, что подношение приняла: когда мы стояли вдвоем перед статуей богини в этом священном месте, Нут впал в транс и говорил со мной голосом Исиды. И вот какое божественное послание мне слетело с губ старца:

— Дочь моя! Я, твоя духовная мать, чуткая сердцем, знаю обо всем, что ты претерпела, и обо всем, что тебе еще предстоит испытать. И хотя наступают варвары, и богов Египта сбрасывают на землю, и руины покрывают землю, и ты вскоре останешься в одиночестве, — пребывай здесь до тех пор, пока не получишь мой приказ уехать. От имени своего и от имени Того, Кому под именем Исиды я служу, клянусь, что ни малейшего вреда не будет нанесено ни тебе самой, ни месту, где ты пребываешь, ни тем слугам моим, что останутся с тобой. Итак, наберись терпения, жди моих приказов и исполняй их, делая то, на что я тебя вдохновляю, дабы обрушить месть богов на этих нечестивых псов, которые оскверняют наши святыни.

Так говорил Нут, когда на него снизошло озарение, сам не ведая, что передал мне, пока я все ему потом не повторила. Старец доверчиво выслушал и сказал, что мне следует исполнить волю Исиды.

— Даже если на некоторое время меня и заберут от тебя, а это не исключено, и ты останешься одна, без друзей, все равно прошу тебя повиноваться беспрекословно. Случись такое, не думай, что я умер, я обязательно вернусь в свой дом и в свою страну, а ты непременно дождись от меня весточки. И тогда сделай все, о чем попрошу, хотя сейчас я и не знаю, о чем именно стану просить тебя.

Так говорил торжественно Нут, и я склонила голову и спрятала его слова в сердце своем...

Началась война. Последняя война Египта за свое спасение. Фараон Нектанеб, побуждаемый и вдохновляемый губительным Демоном, отверг помощь опытных военачальников и объявил себя главнокомандующим египетскими армиями — и это Нектанеб, которому едва хватало ума командовать стражей гарема. Поначалу Демон тот хорошо служил ему, поскольку в Трясине, как называли в Египте несколько подсохших заливов, составлявших огромное Сербонийское болото, Ох попал в западню и потерял много тысяч воинов: все они утонули или оказались заколоты копьями. Но силы персов были неисчислимы, и пришли другие армии. Осажденная крепость Пелусий некоторое время держалась в одиночку против Никострата Аргосского, что командовал в войске Оха греческими наемниками, — этот исполин обладал силой Геракла и, как Геракл, шел в бой с огромной дубиной в руке, набросив на плечи львиную шкуру. Клений с острова Кос, тот самый греческий капитан, что присутствовал на пиру, когда меня отдали Теннесу, и которого мысленным взором увидела я тогда мертвым, лежащим на куче трупов, атаковал Никострата и пал в жестокой схватке, а с ним полегли и пять тысяч его людей. Так исполнилось мое пророчество.

А вскоре Демон покинул фараона, прихватив с собой его сердце, ибо внезапно Нектанеб перестал быть мужчиной: в одночасье сделавшись трусом, он бежал в Мемфис, бросив на произвол судьбы свой флот и города с их гарнизонами.

Слухи распространялись быстро. Рассказывали, что города пали один за другим: какие-то были взяты штурмом, некоторые сдались сами. Говорили, что Ох поклялся сжечь Мемфис, а следом — Фивы, схватить Нектанеба и зажарить его живьем на алтаре бога Птаха здесь же, в Мемфисе, или же заставить его биться со священным быком Аписом, после того как зверя специально разъярят горящими дротиками. Ходили слухи, будто египтяне, глубоко возмущенные тем, что фараон бросил войско, решили сами схватить его и выдать Оху в обмен на мир. Толпы народа собирались и текли по улицам Мемфиса, выкрикивая проклятия в адрес Нектанеба, или же роились, как пчелы, вокруг алтарей, в отчаянии моля о помощи, — да-да, вокруг ими же забытых алтарей древних египетских богов.

Затем в нашем храме вдруг появилась Аменарта: принцесса искала тут убежища. Ох якобы заявил, что не тронет храмы Исиды, ибо она есть Мать всего сущего на земле и ее трон — луна, а муж ее Осирис-Ра есть Отец Огня, которому персы поклоняются. А еще он вроде бы добавил, что поступит так еще и потому, что некая жрица этой богини оказала ему большую помощь в войне с Египтом, — слова, которые немало меня удивили.

Чуть позже Калликрат вернулся с войны в Дельте, где, как я узнала, он вновь отличился, отважно сражаясь. Он сам поведал мне, что бился один на один против исполина Никострата и ранил его, но не сумел довести дело до конца, поскольку другие воины бросились вперед и разделили их. Калликрат рассказал, что гигант сей поистине страшен и, когда огромная дубина взлетала над головой Калликрата, он впервые в своей жизни крепко испугался. Тем не менее храбро поднырнул под державшую дубину руку и ранил Никострата в плечо.

Война та была проиграна, а его собственная военная служба на этом закончена: Калликрат вновь облачился в мантию жреца Исиды. Поэтому в нашем храме, отправляя службу перед алтарями, стояли рядом Аменарта, принцесса Египта, и Калликрат, жрец Исиды.

Часто я, Айша, сидела на троне, положенном мне как первой после старца Нута, и наблюдала за этими двумя из-под своего покрывала, в то время как они умащали миррой статую богини или исполняли дуэтом священные песнопения Исиде. И неизменно они оказывались совсем рядом, словно некая сила принуждала их к этому; и всякий раз взгляды их, словно ненароком брошенные друг на друга, встречались, расходились и встречались вновь; и всякий раз, якобы по воле случая, одежды одного задевали одежды другого или же руки их как бы ненароком соприкасались. Все эти детали я подмечала молча, гадая, какое наказание ниспошлет богиня этой красивой паре, осмелившейся осквернить ее святилище мирской страстью. О, я строила тогда самые различные предположения, однако мне и в голову не приходило, каким будет то наказание и чьей руке предначертано обрушиться на них.

Наконец явился сам Нектанеб. Огромные глаза фараона полнились ужасом, и тучное тело его было изнурено горем и бессонницей. Он искал встречи со мной.

— Пророчица, — заговорил фараон, — все пропало! Артаксеркс Ох наступил мне на шею. Я бегу искать убежища под сенью крыльев Исиды, позволь мне укрыться у тебя, о Исида, сошедшая на землю. Помоги мне, Дочь Мудрости, потому что мой Демон покинул меня и если вообще вернется, то лишь затем, чтобы насмехаться и нашептывать всякие глупости.

— Какие удивительные слова! — ответила я с презрением. — Очень странно слышать подобное от фараона, который позволил Пророчице стать презренной женщиной, собственностью служившего Ваалу царя; от фараона, бросившего армию и сейчас пытающегося спасти лишь свои сокровища и собственную жизнь.

— Не кори меня! — взвыл он. — Судьба обошлась со мной слишком сурово, и с тобой однажды тоже может случиться такое... Ведь поначалу-то все шло хорошо. В былые годы я бил персов, я строил храмы богам. Но затем Фортуна вдруг спрятала свое лицо, и теперь... и теперь!..

— Да, о падший фараон, — кивнула я. — Но почему же Фортуна прячет от тебя свое лицо? Я скажу тебе, кому она открыла его. Все произошло потому, что хоть и строил ты храмы богам, однако лгал им. Тайно, следуя совету своего Демона, устраивал кровавые жертвоприношения Ваалу, Астарте и греческой Афродите. Нет, не пытайся отрицать, потому что я знаю все. Наконец, в довершение своих преступлений ты отдал меня, верховную жрицу Исиды, человеку низкому, у которого руки были по локоть в крови, Теннесу, принесшему собственного сына в жертву идолам. Тебе известно, что случилось с Теннесом, который силой увез меня. А теперь скажи, что произойдет с тем, кто продал меня, о Нектанеб, уже более не фараон?

Договорив, я подумала, что теперь он наверняка убьет меня, однако мне было все равно. Потому что сердце мое страдало и болело по многим, очень многим причинам. Но Нектанеб, как побитая шавка, лишь съежился у моих ног, умоляя простить его, умоляя перестать хлестать его словами и дать ему совет. Я слушала, и жалость все больше овладевала мной: в глубине души я всегда была женщиной сострадательной, хотя и поборницей справедливости и ненавистницей предателей.

— Слушай, — наконец произнесла я. — Если Ох найдет тебя здесь, о падший фараон, то сначала потешится над тобой вволю, после чего замучает до смерти. Я слышала, что он собирается с тобой сделать. Персидский царь устроит над тобой судилище, положит связанным на пол и поставит свои сандалии прямо тебе на лицо. Затем велит принести в жертву огню, которому сам поклоняется, одну за другой статуи египетских богов, предварительно плюнув на каждую. И наконец, прикажет привести священного быка Аписа, чтобы тот забодал тебя до смерти, или же велит привязать тебя к алтарю в храме Птаха и там предать медленной и мучительной смерти.

Услышав эти слова, Нектанеб так разрыдался, что я подумала, что он вот-вот лишится чувств. И тогда я сказала ему:

— Я укажу тебе путь, с помощью которого, хотя и разбитый и опозоренный, сможешь ты вновь обрести славу, о которой будут рассказывать из поколения в поколение. Пока еще есть время, созови людей. Отправляйся в храм Амона-Ра, небесного повелителя Египта. Встань перед его гробницей и покайся в своих грехах — да так, чтобы слышали все. Затем там же, у всех на глазах, убей себя, сперва помолившись Амону и всем богам, дабы приняли они твою жизнь в жертву и спасли Египет и его народ, на чью голову ты, ненавидевший богов, навлек все эти беды. Тем самым ты заставишь персов и весь мир изумиться, и повсюду люди станут говорить: мол, будучи проклятым и ненавидимым, Нектанеб все равно велик; тем самым, возможно, ты отвратишь гнев Небес от вероотступников-египтян.

Искорка гордости сверкнула в его глазах, потускневших от слез. Нектанеб с усилием поднял голову, словно та по-прежнему ощущала тяжесть символов великой власти — серег, золотого урея и двойной короны. Ненадолго он вновь стал таким, как в былые времена, когда после первой победы над персами проводил в Саисе смотр своей славной армии и упивался фимиамом приветственных криков; да, в эти мгновения Нектанеб выглядел, наверное, так же, как некогда великий Тутмос и гордый Рамзес — фараон, царь всего подвластного ему мира.

— Да, будет правильно умереть так, — пробормотал он. — Очень, очень правильно. И тогда, быть может, боги, которых я предал, простят меня, те древние боги, перед которыми тридцать династий упомянутых в летописях царей преклоняли колено, и те, что существовали еще до них несчетные поколения. Да, тогда, быть может, великие предки-фараоны не повернутся ко мне спиной и не плюнут в меня, когда я присоединюсь к ним за столом Осириса. Но, Пророчица... — Тут Нектанеб вновь понурил голову, и выпуклые, как у краба, глаза его завращались, а голос упал до шепота. — Пророчица, я... У меня не хватит духу.

— Почему же, Нектанеб?

— Да потому, что... О, потому что много лет назад я вступил в сговор с некой Силой из подземного мира, Демоном, если позволишь, ну, или неким злым духом, который приходит незнамо откуда и живет незнамо где. Видишь ли, он стал постоянно являться мне. Демон сей пообещал мне славу и успех, если я принесу ему в жертву... нет, я не скажу, чем именно пожертвовал, но прежде у меня был сын, да, как и у Теннеса, у меня был сын...

Тут я, Айша, содрогнулась, затем жестом велела ему продолжать.

— По условиям той сделки я, дабы радовать свой народ, мог строить храмы богам, но оговоренными способами я должен был также и осквернять их там, прямо в этих святилищах. И я... Да, я осквернял богов, и всякий раз, когда жрец согласно обряду одевал меня в облачения тех богов, мыслями и словом я поносил их. Но одну богиню наш уговор не затрагивал: мой Демон предупредил меня, что она слишком сильна для него и оскорблять ее ни в коем случае нельзя. — Тут Нектанеб умолк.

— Уж не Исиду ли он имел в виду? — спросила я.

— Да, Пророчица, имя ее Исида, поэтому я никогда не осквернял святыни этой богини и лишь ей одной возносил в своем сердце молитву. Итак, пока все шло хорошо и я собирал мощные армии и копил огромные богатства. Я тысячами нанимал греков сражаться за меня, я заключал союзы со многими царями и был уверен, что вновь разобью персов и сделаюсь владыкой мира. Затем настал недобрый час того проклятого пира, на который тебя, Уста Исиды, позвали пророчествовать, и ты в каком-то необъяснимом порыве вдруг обнажила свою красоту перед царем Сидонским, а я, позабыв, кому ты служишь, отдал тебя Теннесу и тем самым вызвал гнев самой Исиды.

— Разве я не предупреждала об этом тебя, Нектанеб? И разве не говорил тебе то же самое святой Нут?

— Да, меня предупреждали, но в трудную минуту я решил рискнуть или, может... просто забыл. И вот с того самого момента все стало рушиться, словно за мной принялся день и ночь охотиться титан, которого никому не одолеть.

— Да, Нектанеб, и имя тому титану — Исида.

— Я совершал ошибку за ошибкой, — продолжил фараон. — Я доверился Теннесу, а он предал меня. Демон посоветовал мне отстранить от командования греческих военачальников и лично возглавить армии, и сначала пришла победа, но затем последовало поражение. Возможно, удача вернулась бы ко мне, но тут неожиданно мне изменило мужество. Словно стоял себе храм, стоял, и вдруг стены его подмыли подземные воды. И храм рухнул: в одно мгновение его гордые пилоны, его стройные высокие колонны, его величественные мощные стены, украшенные надписями о славных деяниях, обрушились, сделавшись бесформенной кучей, покрытой пылью позора. Я погиб, о Пророчица. Я — то, что ты видишь, я мерзкое ничтожество, раненый червь, вертящийся в черной грязи отчаяния. И это я, человек, который прежде был фараоном.

Вновь я, Айша, почувствовала укол жалости и ответила:

— Все еще остается путь, что я указала тебе. И пока мы живы, хотя темно наше прошлое и черны дела наши, Покаяние всегда возможно, иначе для человека грешного не существовало бы надежды. Кроме того, Покаяние, если оно искреннее, несет Исправление, и эта богорожденная пара, стремящаяся вверх рука об руку, через суровые утесы, через болота и стремнины, через непроходимые чащи и заросли терновника, ослепшая от слез и сгустившейся тьмы отчаяния, — о, она способна наконец узреть милые очертания Прощения, сверкающего перед нею, как священная заря, никогда прежде не поднимавшаяся над миром. А потому, о Нектанеб, прислушайся к той, которая говорит не голосом собственной неблагоразумной плоти, но голосом пребывающего в ней духа Исиды. Отправляйся в храм Амона и там, на глазах своего народа, покайся в своих грехах и упади, жертвуя собой, на собственный меч. Самоубийство — грех, но бывают случаи, когда продолжать жить есть грех еще более тяжкий, ибо лучше умереть ради других, чем дорожить своим зловонным дыханием, их отравляющим.

— Ты советуешь умереть мне, Пророчица... Повторяю: у меня не хватит духу. Ведь когда я умру, то попаду в лапы к Демону. Таков был наш договор: при жизни он дает мне успех и славу, а взамен я, после смерти, должен отдать ему свою душу.

— Вот как? Что ж, сделка сия известна давно и стара, думаю, как мир. Каждому человеку на жизненном пути приходится давать этот обет либо отказываться от него. Однако мой совет остается прежним. Демон нарушил свою клятву: где они сейчас, твои успех и слава, о Нектанеб? Поэтому он не может требовать, чтобы ты выполнил свою часть сделки.

— Нет, Пророчица, — запричитал Нектанеб. — Он не нарушил договор. С самого начала Демон говорил мне, чтобы я не причинял никакого вреда Матери Исиде, поскольку Небесная Царица более могущественна, чем все обитатели ада, и ее Слово Силы пронзит и иссушит его, как раскаленный докрасна меч, и, разрубив паутину злых чар, обратит его клятвы в ничто, а с ними — и меня самого. И сейчас паутина разрезана, и я, лживое насекомое, выпал из нее туда, где порожденный адом паук сидит в своем логове. Пророчица, собственными глазами видел я огненные орбиты его глаз, я видел его чудовищное рыло и клыки, как зубы у крокодила, я видел его огромные волосатые лапы и острые когти, выпущенные, чтобы сцапать меня, и я говорю тебе, что не могу покончить с собой, иначе попаду в челюсти Пожирателя и сгорю дотла в его огненном чреве. О, хоть и я грешил против тебя, но ты ведь женщина добрая и сострадательная, так научи меня, как спасти свою жизнь!

Слушая мольбы этого труса, не осмеливающегося взглянуть разгневанным богам в лицо как мужчина и сказать, как должна говорить великая душа: «Я глубоко заблуждался и грешил, о боги! Я раскаиваюсь, простите меня великодушно или же убейте мою душу и положите всему конец», я почувствовала, как жалость оставила меня и на смену ей пришли другие чувства — презрение и гадливость.

— Те, кто останутся в живых, когда персидские псы возьмутся преследовать их по пятам, должны бежать очень быстро и очень далеко, Нектанеб. О, им придется мчаться, словно оленю, к которому посреди пустыни близко подобрались охотники. Путь вверх по Нилу свободен, Нектанеб, ибо персов там пока еще нет. Раз не можешь умереть, ступай этой дорогой и живи.

— Ну конечно, — подхватил он, едва дослушав меня. — Почему бы и нет? У меня еще сохранились несметные богатства, ведь много лет я копил на черный день, разве можно полностью доверять какому-то Демону, верно? В обмен на золото я могу купить себе на юге друзей; я сумею основать другую империю совместно с эфиопами или же с народом Земли Пунт. Думаешь, я сумею спастись, Пророчица?

— Не знаю, — ответила я. — Мне лишь известно, что смерть быстра и неутомима, она берет нас измором и в конце концов всегда догоняет даже самого быстроногого беглеца.

Я произнесла это зловещим тоном, припомнив вдруг свое видение и в нем — подобострастного раба, в прежние времена фараона, ныне пресмыкающегося передо мной, и вновь узрела, как обвивала его шею и душила веревка, а чернокожие дикари насмехались над ним. Однако я умолчала об этом, лишь добавила:

— Если тебе угодно отправиться на юг, Нектанеб, не будешь ли ты так добр захватить с собой и свою красавицу-дочь, принцессу Египта Аменарту?

— Нет, — резко ответил он. — Я не возьму дочь, поскольку час за часом она бичует меня своим ядовитым языком, упрекая за падение. Пусть Аменарта переждет лихие времена здесь, под священным покрывалом Исиды. Но почему ты просишь об этом, Пророчица?

— Все дело в Исиде. Видится мне, принцесса добивается благосклонности некоего жреца, давшего обет Исиде, а богиня не любит, когда присягнувшие ей служители бросают ее ради смертной женщины.

— Что за жрец? — вяло поинтересовался мой собеседник.

— Грек по имени Калликрат.

— Я знаю его, Пророчица. Красавец, ну прямо как их греческий Аполлон. Храбрец к тому же, который хорошо послужил там, на болотах, сразившись с персидским полководцем-гигантом и ранив его. Помнится, в прошлом, прежде чем сделаться жрецом, он был командиром моей стражи, и тогда с ним еще приключилась какая-то напасть, но вот что именно стряслось, я позабыл. Помню лишь, что Аменарта потом хлопотала за него. Не беспокойся, Пророчица, коли этот Калликрат обидел тебя, остались еще люди, повинующиеся моей воле. Одно твое слово — и он будет убит. Забирай его жизнь, и да прольется его кровь к твоим ногам. Я тотчас отдам приказ, если ты скажешь мне, что нечестивец поносил богиню или разгневал тебя, ее жрицу! — И Нектанеб уже приготовился хлопнуть в ладони, вызывая посланцев смерти.

Выбросив вперед руку, я помешала ему и сказала:

— Нет, ничего подобного Калликрат не делал. Этот воин-жрец добрый слуга Царицы Исиды, более того, он храбро бился за меня на море. Он не умрет из-за такого пустяка. Однако вновь прошу тебя, Нетканеб, забери с собой принцессу Аменарту, когда отправишься на юг со своим богатством.

— Хорошо, — устало кивнул он. — Раз такова твоя воля, я возьму с собой Аменарту, если она согласится, но тогда не будет мне от нее покоя.

И он ушел, смиренно поклонившись мне, — так распрощалась я с Нектанебом, последним фараоном Египта. Я глядела ему вслед и гадала, правильно ли поступила, запретив убивать Калликрата. Мне вдруг пришло на ум, что гибель грека избавит меня от многих бед. Почему бы ему и не умереть, как умерли другие, согрешившие против богини? Ответ созрел в моем сердце: «Калликрат согрешил, и не только против богини, но также и против меня — предпочтя мне другую женщину».

И тогда я поняла правду. Моя восставшая плоть мечтала о том, что дух отвергал. Мой дух был далек от этого мужчины, однако плоть моя стремилась быть с ним рядом. Да, она говорила: «Пусть лучше Калликрата убьют, чем он достанется другой», дух же отвечал: «Что делать ему рядом с женщиной, чья душа стремится к высшему? Пусть Калликрат идет своим путем, а ты иди своим. Но самое главное, Айша, не марай руки его кровью».

И я отпустила Калликрата, не ведая, что в книгах Судьбы уже записано: мне суждено не просто запачкаться его кровью, но погрузиться в нее по горло. Да, в тот день я спасла Калликрата от меча Нектанеба и отпустила восвояси, решив впредь никогда больше не думать о нем.

Однако вышло так, что Судьба сыграла со мной злую шутку. Назавтра я сидела в сумраке внешнего двора нашего храма и молила богиню избавить от терзаний мое измученное сердце, ибо, увы, как ни старалась я скрыть это, сердце мое страдало. И вот пришел жрец в белой мантии, явился Калликрат собственной персоной, но совсем не похожий на того славного греческого воина, что отражал атаки на «Хапи» или бился в поединке с гигантом Никостратом. Нынче золотистые кудри его были полностью сбриты, а лицо побледнело от скудной пищи, ибо лишь фруктами и водой обязаны питаться присягнувшие Исиде. Да, пищи сей было вполне достаточно для меня, едва прикасавшейся к другой еде, или же для старого Нута. Но мог ли довольствоваться этим высокий крупный мужчина, до недавнего времени бывший воином? И даже выражение его лица стало иным — на нем будто отражалась некая душевная борьба.

Калликрат прошел, не заметив меня, приблизился к статуе богини, опустился перед ней на колени и принялся искренне молиться — быть может, просил даровать ему помощь и благословение. Наконец поднявшись, он еще раз прошел мимо меня — я увидела, что его серые глаза полны слез, и мне страстно захотелось утешить его. Также я разглядела, что он по-прежнему носит на пальце мой подарок — перстень-талисман.

Калликрат вышел, направляясь через украшенный колоннами внутренний двор к концу крытой галереи. Из этой галереи вдруг появилась женщина — смуглая и прекрасная Аменарта. Разглядеть ее не составило труда: не знаю почему, но в тот день она сняла покрывало Исиды и облачилась в пышный наряд принцессы — чересчур откровенный, поскольку он слишком обнажал ее прелести, и, неподобающе роскошный, на густых черных волосах сверкал золотой венец с царским уреем, а на руках и груди искрились самоцветами браслеты и ожерелья.

«Встреча их не случайна», — подумала я.

И ошиблась: завидев принцессу, Калликрат вздрогнул и повернулся с явным намерением бежать, прикрыв ладонью глаза, словно боялся ослепнуть от ее красоты. Аменарта подняла лицо, как бы в мольбе, которой он не услышал, а затем схватила его за руку и потянула в тень галереи.

Там они оставались довольно долго, поскольку в этот час в храме было безлюдно: никто не нарушал их уединения. Наконец оба появились из галереи, выступив на свет, и я увидела, что руки принцессы обвивают Калликрата и голова ее покоится у него на груди. Наконец они разделились. Аменарта опять исчезла в тени и удалилась восвояси, тогда как Калликрат принялся мерить шагами двор, бормоча что-то себе под нос, как человек, не отдающий себе отчета в собственных действиях.

Я покинула укрытие и подошла к греку со словами:

— Вижу, ты встревожен, жрец. Быть может, богиня отказывается внять твоим молитвам? Быть может, ты устал от них и хочешь вновь выступить в роли великого воина, как делал сие на борту «Хапи» или совсем недавно на северных топях? Коли так, ты опоздал, жрец, потому что Египет пал и все кончено. Если только ты, по примеру Ментора и многих других соотечественников, не продашь свой меч Оху Артаксерксу.

— Да, Пророчица, — ответил он. — Египет и впрямь погиб, что, впрочем, меня, грека, не слишком печалит, но и я тоже погиб, влекомый злым роком.

— Расскажи мне об этом, если тебе угодно. Или промолчи, коли хочешь, о жрец. Но знай: тем, что слышит Пророчица, она делится с одной лишь Вселенской Матерью.

Сказав сие, я повернулась и направилась обратно в тень храма, где прислонилась к колонне, — помню, что на ней был высечен бог мудрости Тот, взвешивающий сердца перед Осирисом. Я стояла и ждала, пойдет ли Калликрат за мной или отправится восвояси.

Недолго поколебавшись, он наконец подошел и хрипло проговорил:

— Пророчица, я говорю под сенью крыл Исиды, зная, что услышанные тобою признания не могут быть никому открыты. Однако говорить мне трудно, поскольку вопрос сей затрагивает интересы женщины, да если уж на то пошло, то и твои собственные тоже, моя святейшая Пророчица.

— У меня нет интересов собственных, ибо все во мне принадлежит Исиде, — отрезала я.

— Пророчица, тебе, полагаю, известно, что много лет тому назад случилось мне полюбить девицу царской крови, стоящую много выше меня в обществе, и, кажется, она тоже полюбила меня. Наша страсть обернулась тем, что я обагрил кровью руки родного брата, как ты тоже знаешь. Я бежал к богине, ища примирения и прощения, потому что во мне, думал я, жили два человека: один — в моем теле, второй — в душе моей.

— Как и в большинстве обитателей подлунного мира, — заметила я со вздохом.

— Меня воспитывали как солдата, я происхожу из народа воинов, из семьи мужчин благородной крови, приятных ликом и безрассудно отважных, — таким прежде был и я сам, хотя мало кто, увидев меня в нынешнем моем одеянии, догадается об этом.

— Я видела тебя в доспехах и могу догадаться, — ответила я с легкой улыбкой.

— Тот самый я-солдат, Пророчица, был таким же, как и все мои ровесники. Я кутил и веселился, я преклонял колено перед Афродитой, любил женщин и был любим на час. Затем в поисках продвижения по службе я вместе с братом поступил на службу к фараону... Дальнейшее тебе наверняка известно.

Я кивнула, и он продолжил:

— В поисках искупления я прибыл на остров Филы, где исповедовался и принес первые клятвы. Ночью меня привели в святилище к алтарю, чтобы я увидел образ богини, и оставили там одного. Я увидел тот святой образ в полумраке... О! До чего же она была восхитительна!

Тут я вздрогнула и пристально вгляделась в лицо Калликрата, гадая, как много он знает или о сколь многом догадывается.

— Не знаю даже, как объяснить... Что-то вдруг словно бы снизошло на меня, Пророчица, потому что в то мгновение я узрел ее, которую боготворила душа моя; ее, с которой она должна была соединиться. Все было так, словно в памяти моей воскресло воспоминание, прилетевшее издалека, и одновременно зажглась надежда. Та Сила, что овладела мной, заставила меня склонить голову, для того чтобы поцеловать образ богини и тем самым поднести в дар ей свою душу. Богиня также склонила голову, и наши губы встретились, и... О, ее губы напоминали губы земной женщины, только были слаще, много, много слаще....

— Владычица Исида способна предстать в любом образе, жрец. Однако не думай, что она забывает о даре, который ей было угодно принять. С того момента ты дал обет и поклялся вечно служить ей, и, бесспорно, настанет день, когда она в том или ином образе востребует тебя... если ты останешься верен ей, о жрец.

— С тех пор минули годы, — продолжал Калликрат. — Я оставался верен Исиде. Судьба привела меня сюда, в Мемфис, и в этом храме я увидел тебя, святая Пророчица, и научился поклоняться тебе издалека, не телом, но духом, поскольку для меня ты была и есть та, кого чернь называет Исида, сошедшая на землю, и тот образ твой навсегда запечатлен в моей памяти, такой же, как сейчас, образ божества, чьи губы встретились с моими в храме на острове Филы. Быть может, сама ты об этом не ведала, но я всей душой своей поклонялся тебе.

Я, Айша, оставалась безмолвной, прижавшись спиной к колонне: меня охватила такая слабость, что я готова была вот-вот упасть. Однако же — пусть мстительные боги зачтут мне сей добродетельный поступок — я не выдала себя и даже не намекнула Калликрату, что именно я исполнила тогда в храме роль Исиды.

— Похвально, — произнесла я несколько мгновений спустя. — И несомненно, в должный час Исида отблагодарит своего верного слугу. Но что же гложет тебя, жрец? В духовной любви к богине нет преступления.

— Все так, Пророчица. Но что, если тот, кто любит богиню всей душой и присягнул навеки ей одной, поклявшись хранить целомудрие, полюбит женщину плотью своей и тем самым предаст и Небеса, и собственную душу?

— Тогда, жрец, — ответила я едва слышно, — боюсь, у этого человека мало шансов на прощение. Однако для тех, кто устоит и откажется от искушения, прощение возможно. Только нужно повести себя решительно и отказаться, пока еще есть время.

— Легко сказать, да трудно сделать, — вздохнул он. — Как отказаться от той, которая, зажав твое сердце в руке, сокрушает его; от той, чьи глаза подобны путеводным звездам, влекущим к себе путника; от той, чье дыхание словно аромат розы, а губы словно мед; от той, что управляет желаниями мужчины, как искусный возница своей колесницей; от той, которой прежде тоже были принесены клятвы, какие юноша дает девушке в первом безумии плоти? Богини далеко, а простая смертная женщина рядом; к тому же на земле существует закон, который даже пророчица в состоянии понять: клятвы, слетевшие с губ мужчины, нельзя нарушать ради спасения собственной души.

— Эти доводы стары как мир, — возразила я. — Из века в век эхо их отголосков отражают крыши храмов Афродиты и Астарты, однако Исида их не принимает. Плоть дана людям, чтобы они научились отвергать и подавлять ее; дух же дан людям, дабы они научились воспарять на его крыльях. Покаяние все еще возможно, и после него приходит Исправление, а затем — Прощение.

Калликрат ненадолго задумался, а затем сказал:

— Пророчица, я раскаиваюсь. Да, я раскаиваюсь и желаю, когда настанет мой последний час, воссоединиться с богиней, имеющей облик того самого божества, которое я видел в храме на острове Филы. Да, с ней, и ни с кем иным. Но как могу исправиться я, лев, попавшийся в западню — да, в сеть, сплетенную из волос женщины?

Я вгляделась в лицо Калликрата, увидела, сколь глубоко он встревожен, и поняла, что этот человек говорил чистую правду. Затем я ответила:

— Мудрая птица избегает раскрытого силка — она видит его издалека. Завтра на заре святой Нут отплывает на север, чтобы встретиться с послами персов. Старец надеется, что ему удастся договориться с захватчиками и выкупить храмы Исиды, спасти их от гнева Оха. Поедешь ли ты с Нутом, ни слова при этом не проронив как о его, так и о своей цели? Если да, то, быть может, ту богиню, чьи губы встретились с твоими в храме на острове Филы, ты найдешь... здесь или где-то еще.

Он немного подумал и пробормотал:

— Трудно решиться, очень трудно, и все же я поеду... да, дух выше низменной плоти.

Когда он говорил это, мимо нас внезапно пронеслась высокая женщина — она выбежала из тени и вновь скрылась в ней, но я, решив, что это одна из тех жриц, чьей обязанностью было в этот час наблюдать за внутренним храмом, не обратила на нее внимания. А Калликрат, заплутавший в своих мыслях, едва ли заметил ее.

Глава XIV. БАГОЙ

В ту ночь мой наставник Нут пришел попрощаться:

— Я отправляюсь на север, как мне приказали свыше, дабы попытаться сохранить храмы Исиды и жизни ее служителей. Не знаю, когда я вернусь и вернусь ли вообще, а потому, дочь моя по духу, мне горько расставаться с тобой в это тревожное время. Однако воля богов такова, что ты не можешь сопровождать меня, но должна оставаться здесь. В утешение себе узнай две вещи. Во-первых, никто не причинит тебе вреда, как я уже говорил прежде; и во-вторых, в этой жизни нам еще суждено встретиться, хоть и не скоро. Так что жди от меня весточки.

Я склонила голову в знак послушания и спросила, берет ли он с собой сопровождающих.

— Я возьму с собой лишь нескольких наших братьев, — ответил Нут, — в том числе и грека Калликрата, который вызвался сопровождать меня. Ты сама видела, какой он хороший воин, и, кто знает, возможно, его помощь скоро понадобится. Ума не приложу, откуда Калликрат узнал, что я уезжаю, — добавил Нут, с любопытством взглянув на меня.

— Это я сказала ему. Больше не спрашивай ни о чем, Учитель.

— Полагаю, в этом нет нужды, — улыбнулся Нут. — Может, тебе угодно будет знать, — добавил он с горечью, — что предатель, бывший недавно фараоном, завтра утром на заре бежит в верховья Нила. Он уже погрузил на корабль множество сундуков с сокровищами Египта, большая часть которых должна была пойти на уплату жалованья его солдатам и союзникам.

— Возможно, подсчет богатств утешит Нектанеба, когда тот окажется в почетном изгнании среди эфиопов! Однако, полагаю, Учитель, недолго ему осталось любоваться своими сокровищами, если только я правильно истолковала видение, озарившее меня, когда я пророчила на пиру. Это было как раз перед тем, как сей нечестивый Нектанеб отдал Дочь Мудрости, Дитя Исиды, сидонскому псу Теннесу.

— Истинно так, Айша, ибо Небеса даровали и мне точно такое же видение. Как, интересно, фараон предстанет пред богами с руками, обагренными кровью египетского народа, и каким голосом он станет рассказывать им об оскверненных храмах Исиды?

— Не знаю, Учитель. Но разве боги не сами избрали Нектанеба своим орудием, дабы наказать вероотступников-египтян? Как же могут они в этом случае на него гневаться?

Нут подумал немного, качая головой, а затем ответил:

— Иди задай этот вопрос Сфинксу, что сидит там, на песке у пирамид древних царей, размышляя, как гласит легенда, над вечными тайнами мироздания. Или же, — добавил он неторопливо, — на закате своих дней, Айша, спроси это у своей души. Быть может, тогда какой-нибудь бог и откроет тебе загадку поднебесного мира, но здесь, на земле, ответа быть не может, поскольку тот, кто окажется в состоянии узнать его, будет знать все на свете и сам сможет стать богом. Грех будет всегда, а для греха необходимы грешники. Но зачем нужен грех, не ведаю, разве только затем, чтобы из него в конце концов рождалось добро. По крайней мере грешник может оправдаться тем, что он лишь стрела на луке Судьбы и что стрела должна лететь туда, куда ее направил стрелок, даже если она прольет невинную кровь, сделает вдовами женщин и осиротит детей.

— Быть может, Учитель мой, сказано будет в ответ той стреле, что она сама себя изготовила, дабы разносить смерть; что она вырастила дерево, и выковала наконечник, и привязала к древку оперенье? Да и дерево она тоже выбрала не наобум, равно как и место, где произрастало оно, будь то дерево плодоносящее или высохшее, с древесиной годной лишь для посоха странника или для скипетра власти в руках царей.

— Ты и впрямь мудра, Айша, не зря, стало быть, наставлял я тебя... — молвил Нут с кроткой улыбкой. — Однако повторяю: когда ты в последний раз увидишь, как садится солнце и душа твоя приготовится последовать за край света, тогда снова предложи ей эту загадку и выслушай ответ того невидимого Сфинкса, что размышляет там, в небесах, здесь, на земле, и в груди каждого дитяти, которое он вынашивает.

Так сказал Нут и махнул рукой, дав понять, что спор окончен. Никогда не забывала я о том споре и о словах Учителя. Теперь же, наполовину бессмертная, я надеюсь, что когда доведется мне в последний раз увидеть закат, то вновь, как велел Нут, задам я загадку эту Сфинксу и с нетерпением буду ждать его ответа. Ибо, увы, чем я сама лучше Нектанеба? Да, этот вероотступник предал богов. Но разве и я тоже не предала богов, которые были ближе к моей пытливой душе, чем к грубой душе этого чревоугодника? Да, фараон проливал кровь, удовлетворяя свою ярость и похоть. А разве я не проливала кровь — и, кто знает, не пролью ли еще, прежде чем все закончится, — потакая одолевавшим меня неукротимым желаниям, в надежде получить заветную награду? Нечестивец сей удрал, прихватив сокровища Египта, чтобы впустую растратить их в песках пустыни. А разве я не сбежала с сокровищами, которые мне доверили: с драгоценными коронами моей мудрости, с золотом дарованного мне учения, с алебастровым сосудом моей красоты, власти и красноречия? Ведь, соединив их с бессмертием, величайшим благом из всех возможных, можно было изменить к лучшему мир. Но разве я, Айша, не сбежала с этими несметными богатствами, прижав их к груди, и не похоронила впоследствии в дикой глуши, как сделал Нектанеб с богатством Египта, прежде чем варвары предали его смерти?

Разве не совершила я все это ради великой мечты... и еще потому, что меня лишили этой мечты, а мир, который я должна была за собой повести, стал желчью на моем языке и песком на моих зубах? Так меня ли надо в том винить? Или того слепца, которого я любила, который не видел своими помутившимися плотскими глазами блаженства, что лежало на расстоянии его вытянутой руки, и тем самым взбудоражил мою душу и довел меня до безумия? Разве не виновата и та женщина, что затмила ему разум и зрение с помощью искусства, дарованного ей темными божествами?

О, не знаю. Быть может, этим двоим и удастся, представ перед Высшим судом, привести доводы, на которые мне трудно будет возразить. Затрудняюсь сказать, эти люди всего лишь такие, какими их сотворили боги, или же они сотворили себя сами, мастеря собственные стрелы из древесины, произрастающей в неизвестном мне месте. Но сейчас моя мечта вновь приблизилась ко мне; вот она робко и неярко мерцает — роскошный плод на Древе жизни, и я протягиваю руку, чтобы сорвать его. Да, я стою на цыпочках и почти достаю до него кончиками пальцев. Однако что, если плод сей окажется подгнившим? Что, если он раскрошится в прах, иссушенный обжигающим солнцем моего духа, увядший от прикосновения пальцев моей бессмертной руки?

О! Мой супруг охотится сейчас на склоне горы, как и подобает мужчине, а Афина, прежде звавшаяся Аменарта, все такая же зловеще красивая, сидит себе где-нибудь на равнине и, как в былые времена, замышляет украсть его у меня, а меня саму погубить. И кто знает, каким окажется финал? Но там, в глубинах моей души, размышляет Сфинкс, улыбаясь своей вечной улыбкой, и ему рано или поздно я должна буду задать вопрос, на который Нут, этот святой старец, не сумел дать ответа... или не захотел бы ответить, даже если бы мог.

— А что будет с принцессой Аменартой? — спросила я в тот день у Нута. — Знай, Учитель, что меня все больше тяготит эта женщина.

— Понимаю, дочь моя, дворы этого храма просторны, но недостаточно широки для вас обеих. Утешься: завтра утром она уплывает.

— На север? — спросила я.

— Нет, на юг. Со своим отцом Нектанебом. Или по крайней мере, так Аменарта сказала мне, добавив, что сокровища Египта должны по праву принадлежать ей и что они либо станут править вместе с отцом, либо вместе падут.

— Это хорошо, — ответила я.

Затем мы поговорили об иных делах, имевших отношение к храму богини, и о том, как лучше припрятать драгоценности Исиды, чтобы те не достались персам. Когда с этим было покончено, Нут поднялся, призвал на меня милость богов и взошел на борт «Хапи»; корабль сей он купил, чтобы послать его на помощь мне в Сидон. Мне оставалось лишь гадать, когда, сколько лет спустя мы с Учителем вновь увидимся. Однако сам он, полагаю, прекрасно это знал.

Словно полноводная река во время весеннего разлива, хлынули орды персов на Мемфис. Так сель сметает деревню, топит скот, вырывает с корнями пальмы, покрывает илом поля зерновых, затопляет города, дворцы и храмы, губит несчастных жителей и устилает щедрую землю трупами тех, кто возделывал ее, — то же самое сотворили Ох и его варвары с Египтом. Грабежи и массовая резня, огни пожаров и страшные муки отмечали их путь. Мужчин вырезали тысячами, стариков и пожилых женщин выгоняли в пустыню, обрекая на голодную смерть. Да, так персы развлекались — гнали людей туда, где не было воды, и затем наблюдали, как они умирают от жажды под палящим солнцем. Оставляли только молодых женщин, чтобы обратить их в наложниц или рабынь, а также самых красивых и здоровых детей для своих мерзких забав. Города и храмы разграбляли, их жителей пытали, выведывая, где спрятаны тайники с сокровищами, жрецов ставили перед выбором — отречься от своих богов и приносить жертвы богу огня либо умирать; жриц сжигали, предварительно обесчестив.

Такой печальной была участь Египта. Разумеется, я знала, что за свои грехи и неверие страна сия сама навлекла на себя эти беды. Однако, хотя именно я, сыграв главную роль в гибели Сидона, стала одним из тех, кому свыше было предназначено разрушить Египет, сердце мое оплакивало его, и я умоляла карающих богов остановиться. Также я просила их дать Оху испить из кубка, прежде сделав меня виночерпием, который смешивает ему вино. И молитвы мои были услышаны.

И вот кровавый Ох пришел в древний Мемфис, священный белостенный город, и затопил его улицы ужасом — в великом множестве их устилали мертвые тела, и к небесам летели лишь горестные вопли. Однако жечь город он не стал, — может, помогли наши молитвы и боги смилостивились, а может, царь персов просто захотел сохранить его, дабы сделать там свою резиденцию. Но, как и повсюду, в Мемфисе он тоже грабил храмы и чинил богохульства.

С вершины пилона храма Исиды, откуда открывался вид на внутренние дворы храма Птаха и золоченое стойло быка Аписа, я собственными глазами увидела, как персы — греки никогда бы такого не учинили — вытащили сие священное животное, которое посчитали за бога Египта (хотя, по сути, бык сей был лишь его символом или, скорее, символом источника природной силы), и с глумлением и насмешками забили и разделали его. Мало того, пришли их повара и приготовили священную плоть, после чего за столами, расставленными во внутреннем дворе храма, Ох и его военачальники съели Аписа, заставляя жрецов Птаха «вкушать своего бога» и пить бульон, в котором тот был сварен. Они были трусами, те жрецы, иначе нашли бы способ подмешать в бульон яд.

После пира, когда все бражники изрядно охмелели, привели огромного осла и устроили для него стойло в святилище, выбросив оттуда статую бога.

Таковы описания лишь некоторых деяний, которые творили персы в Мемфисе и, конечно же, повсюду на территории Египта; участь Аписа разделил и священный баран Мендеса. Остальные бесчинства я опущу, ибо они слишком постыдны для описания.

Все это время я сидела в храме Исиды в ожидании того, что может произойти. Не стану уверять, что не была напугана, потому как мне на самом деле было страшно. Однако я чувствовала в себе присутствие того гордого духа, который запрещал мне показывать свой страх. Но главное, в душе горел огонь веры, и свет его служил мне проводником в темноте отчаяния. Святой Нут, мой Учитель, сказал, что мне и тем, кто остался со мной, не причинят вреда, и правдивость его слов я не подвергала сомнению. Более того, когда я ночью молилась, в сердце моем словно бы вдруг зазвучал голос с небес, приказывая мне быть храброй, поскольку там, в небесах, боролись за меня те, кого видеть я не могла.

И вот я сидела совсем одна, и не у кого было спросить совета, и некому было помочь мне. Однако я ободряла по мере сил тех несчастных жрецов и жриц, что служили вместе со мной Исиде. Богослужение в храме проходило, как и прежде: каждое утро статую Вселенской Матери одевали и украшали, умащали благовониями, подносили ей дары; процессии жрецов с идущими впереди певцами под звон систров кружили по внутренним дворам, ночами же священные гимны взлетали к звездному небу.

Обо всем этом прознали персы и собрались у ворот, донельзя удивленные.

— Да что же это за люди такие, — спросили захватчики, — что они ничего не боятся?

Но мы в ответ лишь промолчали, хотя в лицо нам смотрела смерть.

Весть о нас достигла ушей Оха и вызвала его любопытство — он лично заявился в храм. Я приняла перса в огромном зале: закутайная в покрывало, я сидела на возвышении на троне, у ног статуи богини. С Охом было несколько его вельмож, надушенных и разодетых в шелка, а также военачальник Ментор, знакомый мне еще по Сидону изменник, переметнувшийся вместе со своими греками к персам. Присутствовал там и евнух Багой, первый советник Царя царей и главнокомандующий его армии: как и все подобные ему несчастливцы, жирный человек с писклявым голосом. Евнух сей отличался вороватыми манерами и энергично жестикулировал, когда говорил.

По рождению этот Багой был египтянином, так, во всяком случае, я слышала и, впервые взглянув на него, убедилась в этом сама. Тонкие черты лица, большие глаза, гордая посадка головы — все говорило о том, что он являлся наследником благородной древней крови; во внешности этого человека было много общего с ликами статуй предков, которые я видела изъятыми из самых ранних гробниц тех времен, когда традиция бальзамировать умерших еще не распространилась в Египте.

Я рассудила, что вряд ли египтянин желал увидеть храм Исиды и ее жрецов опозоренными и уничтоженными. Быть может, Багой и не поклонялся Птаху, или Апису, или другим богам, но все рожденные на берегах Нила почитали Мать Исиду, Небесную Царицу, и преклонялись перед ее всевластием. Это была особенная религия, передаваемая от предков к потомкам на протяжении сотни поколений: куда бы судьба ни заносила ее приверженцев, на каких бы алтарях ни воскуряли они фимиам, эти люди просто не могли забыть Исиду, ибо сие было у них в крови. Однако наверняка я знать не могла: Багой, как говорили, был коварным малым, погрязшим в убийствах, человеком, который от своих преступлений пожал богатый урожай. А подобный тип, помышляющий лишь о часе своего триумфа, мог забыть даже Исиду и не убояться ее гнева.

Артаксеркс Ох — с усталыми глазами на жестоком лице и взглядом гордым, однако полным потаенных страхов, извечных спутников убийц, которые знают, что настанет день, когда и они сами несомненно будут убиты, — стоял передо мной. Я поднялась со своего кресла, низко поклонилась Царю царей и... — знал бы он только — из-под своего покрывала швырнула ему проклятие Исиды.

— Это что такое? — указав на меня своим скипетром, по-гречески спросил Ох хриплым голосом у своего спутника, который на пиру явно воздал должное хмельному. — Не одно ли из тех забинтованных тел, что мы выкапываем из гробниц и используем как дрова, зажаривая на обед бога Аписа вместе с его почитателями? Хотя нет, взгляните: оно двигается и говорит и, похоже, обладает фигурой женщины. Багой, сорви покрывало и раздень-ка это нечто донага, дабы мы убедились, впрямь ли это женщина, а если так, то какой от нее может быть прок.

Когда я, Айша, услышала это, ко мне тотчас вернулось все мое мужество, как это бывало всякий раз, когда беда хватала меня за горло. Мгновенно в голове созрел план, совсем простой.

Как только Багой приблизится ко мне настолько, чтобы коснуться пальцем, я выхвачу нож, висящий у меня на поясе, — кривой, острый как бритва арабский нож, принадлежавший прежде моему отцу, — молнией метнусь мимо евнуха и нанесу удар в сердце самому Царю царей, дабы тот предстал перед судом Исиды. Затем, коли останется время, я проделаю то же самое и с Багоем, а потом, если получится, убью себя. Лучше умереть, чем быть опозоренной перед варварами.

Я не проронила ни слова, и лицо мое было скрыто, однако думаю, что из души моей вылетел некий сигнал, предупредивший этих двоих об опасности. А может, то был мой дух-охранитель. Во всяком случае, Багой опустился на колени, и лоб его коснулся пола.

— О Царь царей, — проговорил он, — молю тебя не приказывать рабу своему совершить это деяние. Ибо госпожа сия — Пророчица Исиды, Царицы всех богов, Царицы Небесной и Земной, и касаться ее неосвященной рукой есть святотатство, сулящее смерть в этом мире, а в грядущем — муку вечную.

Ох грубо рассмеялся, затем обернулся и спросил:

— А что скажешь ты, Ментор? Ведь ты грек и знаешь о египетских богах не более моего. Разве есть причина, по которой мы не можем раздеть эту закутанную жрицу и узреть, какова она под этими покровами?

Ментор потер лоб и ответил:

— Ты спросил, о Царь царей, и пришла мне на ум одна история. Помнишь ли Теннеса, царя сидонцев? В свое время он принял эту самую жрицу в качестве подарка от Нектанеба и тоже пожелал... взглянуть на ее наготу. Так вот, Теннес очень плохо кончил, как и Нектанеб, подаривший, так сказать, ему эту жрицу. Поэтому, о Царь царей, будь я на твоем месте, я бы лучше благоразумно оставил жрицу под своим покрывалом, поскольку, кто знает, может, под ним прячется всего-навсего старая карга. Об Исиде я знаю немногое — лишь то, что богиня эта могущественная, и едва ли стоит рисковать, бросая дерзкие взгляды на сморщенную плоть дряхлой старухи. Кто их разберет, этих египтян, о Царь царей, но я здесь в последнее время столько всего насмотрелся, что понял: не стоит понапрасну гневить Небеса и призывать на свою голову проклятия.

Так говорил Ментор, в грубоватой солдатской манере, исполненной, однако, греческого хитроумия, и персидский царь, как будто враз протрезвевший, внимательно слушал его.

— Кажется, припоминаю, — сказал Ох. — Эта самая жрица хорошо послужила мне там, в Сидоне, дав финикийской собаке Теннесу совет, погубивший его. По крайней мере, такие ходят слухи. Нет, разумеется, я победил не по милости какой-то там египетской богини, на которую мне плевать! — И он плюнул на статую Исиды, отчего, заметила я, Багой содрогнулся. — И я вовсе не боюсь гнева Исиды, как вы, глупцы. Но раз уж жрица сия, по умыслу или воле случая, сослужила мне в Сидоне добрую службу, пусть остается под своим покрывалом. Я также повелеваю: этот храм, на мой взгляд весьма красивый, не должен быть предан огню или разорению, а те, кто служит в нем, могут продолжать пребывать там и отправлять свои сумасбродные богослужения, если им угодно, при условии, что они останутся внутри его стен и не попытаются будоражить народ уличными шествиями. В знак этого простираю я свой скипетр! — И Ох вытянул в мою сторону жезл с головкой из слоновой кости.

Багой шепнул мне, что я должна коснуться жезла, и я, выпростав руку, сделала, как он велел. И уже в следующее мгновение спохватилась: было бы разумнее взяться за жезл под покрывалом.

Тотчас Ох заметил красоту протянутой руки и со смехом воскликнул:

— Клянусь священным Огнем! Ручка-то отнюдь не дряхлой старухи, как тут нашептывали мне вы, трусливые рабы, а скорее принадлежит той, что еще молода и красива. Разгляди я сие мгновением ранее, жрицу бы, несомненно, раздели. Воистину...

— Я уже коснулась скипетра великого царя, — холодно прервала его я. — А стало быть, теперь указ его не может быть отменен.

— Да жрица еще и мудра, — усмехнулся Ох. — И знает наши персидские законы. Что ж, она права. Скипетра коснулись, и что сказано, того изменить нельзя. Теперь понятно вам, невежественным людям, каким прочным щитом является мудрость? Пойдем, Ментор, повеселимся с молодыми жрицами Амона, которые, не будучи мудрыми, но всего лишь миловидными, дожидаются нас во дворце. Веселая будет ночка. Багой, оставайся здесь, ни к чему тебе расстраиваться понапрасну. — Он грубо рассмеялся. — А заодно поинтересуйся, украшает ли себя эта небесная шлюха, по имени Исида, драгоценностями, и если так, то насчет них я никакой клятвы не давал. Прощай, жрица. Пребывай и впредь такой же мудрой и продолжай носить покрывало, ибо если все, что оно скрывает, так же совершенно, как и твоя рука, то, кто знает, может, как-нибудь ночью, когда все обещания утонут в вине, я или другие, в конце концов не в силах далее противиться, заставят тебя раздеться.

Двери за ними затворились, и по крикам, прилетевшим из-за стен, я поняла, что персы ушли. Я обратилась к Багою, с которым мы остались в зале одни:

— Скажи мне, египтянин, с младенчества воспитанный под сенью крыльев Исиды, тебе не страшно? — Я повернула голову и взглянула через покрывало на алебастровую статую, на которой отчетливо виднелся плевок.

— Страшно, жрица, — ответил он. — Точно так же, как было страшно и тебе самой.

— Глупец! — ответила я насмешкой на насмешку. — Я вовсе даже не испугалась. Прежде чем ты успел бы поднять на меня руку, был бы уже мертв, да и этот царь, которому ты служишь, тоже лишился бы жизни. Не спрашивай меня, как бы я сие проделала, однако сейчас ваши души корчились бы на крюках палачей загробного мира. Разве не слышал ты о проклятии Исиды, евнух? Уж не думаешь ли ты, что богатство и власть могут защитить тебя от ее молниеносного меча? Мне ничего не стоит прямо сейчас шепнуть богине молитву, и она уничтожит тебя, если ей будет угодно.

Он весь затрясся и рухнул на колени — да, этот цареубийца упал на колени передо мной, укрытой покрывалом женщиной, хотя мы были одни в огромном храме, заклиная меня пощадить его и защитить от гнева Небес. Ведь в душе Багой оставался египтянином, и кровь его предков, поклонявшихся Исиде тысячи лет, была все еще горяча в его жилах. Вдобавок он боялся меня, ибо хорошо знал, как сложилась судьба тех, кто посягал на верховную жрицу.

— Ты молишь о прощении? Ищешь защиты? Сдается мне, сие должно стоить невероятно дорого, Багой. Не был ли ты в числе тех, кто поедал плоть Аписа и вытаскивал дев Амона из их храма? Не помогал ли ты персам устраивать стойло для осла в святилище Птаха, предавать огню древние храмы и резать жрецов на их алтарях?

— Увы мне, я и впрямь делал все это! — всхлипнул евнух, колотя себя в грудь. — Но не по своей воле. Мне приказывали, и я должен был подчиниться или умереть.

— Может, и так. Тогда сам ищи примирения с этими богами, если можешь. Но каким будет твое искупление перед нею, Вселенской Матерью? — И я вновь взглянула на мерзкое пятно на алебастровой статуе Исиды.

— О, скажи мне это, скажи мне! Чем искупить мне свои прегрешения, жрица? Я поклянусь царю, что никаких драгоценностей здесь нет; что Матерь Исида украшена лишь цветами и умащена благовониями. Я буду охранять этот храм так, что ни один перс не ступит за его стены. Я сделаю так, что любого, кто обидит тебя, жрица, постигнет немедленная тайная смерть. Достаточно ли этого?

— Даже на сотую долю — нет. Ты сбережешь церемониальные украшения Исиды, но где отмщение тому, кто осквернил ее своим плевком? Ты будешь защищать жрицу, но где отмщение тому, кто желает раздеть ее донага на забаву себе и своим варварам? Если это все, что ты можешь предложить, Багой, то получай проклятие Вселенской Матери и ее Пророчицы и отправляйся в преисподнюю!

При этих словах Багой поднял руку, словно в попытке защитить свою голову, и начал было протестовать, но я, не обращая на него внимания, продолжила:

— Однако не спеши туда, задержись, как можешь, на своем пути. Укрась себя, как женщина, расшитыми одеждами, умасти себя благовониями, надень златые цепи на шею и драгоценные перстни на пальцы. Потакай своим страстям, которые ты не можешь обуздать, и возьми свою плату в золоте и землях. Отрави тех, кого ненавидишь, и из непорочных детей выдави их жизни, потому что они стоят между тобой и плодом некой новой фантазии. Наполни себя до отвала нечестивой пищей, разбухни от миазмов власти и затем, Багой, — умри! умри! — год, десять лет, пятьдесят лет спустя! И провались в ад, и гляди в величественные глаза богини, которую посрамил, в глаза той, которой твои праотцы поклонялись с начала времен, и жди прихода ее жрицы, чтобы она могла со всеми беспощадными подробностями обличить тебя на суде богов!

— Но что же, что мне сделать, чтобы спасти свою душу? — в отчаянии вскричал Багой. — Знай, жрица, что я, хоть тело мое и искалечено, спасу свою душу и что все эти помпезности и мишура, которые ты перечислила, для меня лишь ничтожный прах, ибо, не имея возможности обрести ничего настоящего — будучи лишен жен и детей, — я вынужден искать иные радости и тем самым подавлять тот дух, что живет во мне. О! Каково это — быть тем, кто я есть, чувствовать, как шеи великих, выворачиваясь, крутятся под моей стопой! Да, — тут его голос упал до шепота, — даже шея самого Царя царей, который забывает, что до него были в мире и другие великие властители. Скажи мне... что я должен сделать?

Я тайком стянула кривой нож со своего пояса — евнух ничего не заметил — и полоснула себе по руке, рана вышла глубокой, шрам виден до сих пор, хотя моя прекрасная плоть вроде бы когда-то горела в неугасимом огне и на остальных участках возродилась без изъяна. Хлынувшая кровь запятнала мое покрывало, небольшое поначалу пятно пугающе росло. Евнух не отрываясь смотрел на это, как ему думалось, чудо, а затем произнес:

— Кровь... Чья это кровь?

— Быть может, кровь раненой богини. Быть может, кровь опозоренной жрицы. Какое это имеет значение, Багой?

— Кровь, — повторил он. — Что означает эта кровь?

— Возможно, она взывает к Небесам об отмщении или же требует, чтобы ее смыли другой кровью, Багой. С чего бы мне растолковывать тебе притчи?

Он наконец сообразил и, с трудом поднявшись с колен, наклонился и горячо зашептал мне на ухо; при этом украшавшие его головной убор бесценные украшения позвякивали у моего виска.

— Я понимаю. И будь уверена, сделаю все. Но не сейчас. Сейчас никак невозможно. Но клянусь, что улучу подходящий момент и совершу это. Я ненавижу Оха! Право слово, я ненавижу этого человека, ибо, в то время как руки его осыпают меня дарами, язык его насмехается надо мной. А когда я благодаря своей мудрости одерживаю для Оха победы, он глумится над тем, кто ведет его солдат, поскольку я не мужчина и не женщина. Да, я ненавижу персидского царя: зная, что я родом из Египта, он заставляет меня осквернять храмы моей родины и резать тех, кто служит в них. О! Я клянусь, что с этим будет покончено, как только настанет подходящее время!

— И каким же образом, о Багой?

— А вот каким, о Пророчица! — И, схватив набрякший кровью край покрывала, он демонстративно вытер им губы и лоб. — Клянусь кровью Исиды и ее Оракула, что не буду знать ни сна ни покоя, пока не доведу до погибели Оха Артаксеркса. Могут пройти годы, но рано или поздно я добьюсь своего... Однако при этом потребую кое-что взамен.

— Что именно? — удивилась я.

— Прощение грехов, Пророчица, которое даруешь мне ты.

— Да, я вправе дать тебе его или отказать. Однако не стану ничего делать, пока не умрет Ох, причем умереть он должен, Багой, от твоей руки. И лишь тогда я испрошу для тебя прощения у Небес, но не ранее.

— По крайней мере, защити меня до того часа, о Дочь Мудрости, Дитя Царицы Небесной.

С ожерелья, что носила под покрывалом, я сняла амулет силы, тайный символ самой Исиды, искусно изготовленный из яшмы и известный только посвященным. Я подышала на него, благословляя таким образом.

— Возьми это, — сказала я евнуху. — И носи у сердца. Амулет сей защитит тебя от всех напастей, пока сердце твое будет хранить верность задуманному. Но знай, Багой, если хоть раз сердце твое дрогнет и отвернешься ты от великой цели, этот священный символ станет навлекать на тебя все напасти — как в этой жизни, так и в загробной. Ибо тогда на твою обреченную голову падет проклятие богини, которое отныне висит над ней на волоске, совсем как в греческой легенде про дамоклов меч. Забирай же амулет, а затем уходи и не возвращайся, разве только с доброй вестью о том, что Ох Артаксеркс шагает по той дороге, по которой и сам отправил несметное число жертв.

Багой взял талисман, прижал его ко лбу, словно это была подлинная печатка Царя царей, и спрятал на груди. Затем упал ниц передо мной, сидевшей на большом троне Царицы цариц, и лоб его коснулся земли у моих ног. Через мгновение евнух поднялся и, ни слова не говоря, стал пятиться, смиренно кланяясь на ходу, пока не достиг дверей, где и исчез с глаз моих.

Когда этот человек ушел, я, Айша, громко рассмеялась: я затеяла большую игру и выиграла. Да, я громко рассмеялась, а затем, очистив статую богини и воскурив перед ней фимиам, опустилась на колени и воздала хвалу Небесам, посланником которых на земле была.

Глава XV. ЗАГОВОР

Томительно тянулись годы. Ох возвратился в Персию, забрав награбленные ценности и военные трофеи, оставив бесчеловечного Сабако править Египтом и вымогать из него непосильную дань.

Все это время я, Айша, пребывала в Мемфисе — в храме Исиды, чьих стен никогда не покидала, поскольку приказ Оха исполнялся и, что бы ни происходило с храмами других богов, святыня Исиды пребывала неоскверненной. Здесь, в окружении редеющей компании жрецов и жриц, я оставалась, как велел наставник мой Нут, в ожидании весточки от него, которая все не прилетала, и скромно, как только позволяло наше нищенское положение, проводила храмовые церемонии.

Чем занималась я в то трудное время, которое тянулось невероятно медленно? Я мечтала, я общалась с силами небесными, я изучала древние предания Египта и других стран, становясь еще мудрее, набираясь новых знаний, наполняясь ими, словно сосуд благовониями или вином. Вы спросите: какая мне была от тех знаний польза? Казалось бы, никакой. На самом деле это не так, поскольку мое сердце питалось ими, словно пчела зимним запасом меда, и без них наверняка бы умерла, как насекомое, лишенное еды. Более того, теперь я понимаю, что это вынужденное продолжительное ожидание стало своего рода приготовлением к тем долгим столетиям, которые я впоследствии была обречена пережить в гробницах Кора. Словом, то было воспитание души.

Так, позабытая миром, размышляла и терпела я — та, что намеревалась править миром.

Месяц неторопливо брел за месяцем, и, по-прежнему наполненная божественным долготерпением, я пребывала внутри стен храма до назначенного часа, который, я точно знала, в конце концов непременно настанет. О Нектанебе я не слышала ничего: он просто-напросто исчез... Я не сомневалась, что бывшего фараона постигла именно та судьба, которую предрекла ему я. Об Аменарте, его дочери, я тоже ничего не слыхала, она, как я полагала, канула в небытие вместе с ним. Не имела я никаких сведений и о Калликрате, жреце-воине. Наверняка его постигла смерть и красота его обратилась в зловонный прах, каким однажды должна стать и моя собственная, — при одной лишь мысли об этом я содрогалась.

Много размышляла я о том, почему этот человек, единственный на свете, взволновал мою душу и пробудил желания моей женской плоти. Ответа я не знала. Разве только не было предопределено свыше, что когда я миную Врата смерти, то встречу его в потустороннем мире, если таковой существует. Ибо с самого начала была я уверена, что на меня возложена миссия возвысить дух Калликрата до моего собственного. Почему? Быть может, потому, что некогда прежде, где-то на далекой звезде или в некой неведомой стране, я совершила обратное.

Неужто таков общий удел великих — с тяжким трудом и слезами, испытывая горькое разочарование, они должны стремиться тянуть души других к высоким вершинам, на которых стоят сами? И среди всех грехов нашего презренного состояния есть ли нечто более черное, нежели столкнуть какую-то душу, с великим трудом пробивающуюся к чистоте и добру, в зияющие глубины зла?

Такими были в те дни мои мысли о Калликрате, единственном в мире человеке, чьи губы коснулись моих. С печальным удивлением думала я и о том, как странно, что я, к чьим ногам мужчины падали десятками, я, красивейшая и самая ученая из женщин, оказалась отвергнутой. Ну надо же, Калликрат предпочел мне другую, которая, хоть и была тоже красивой и отважной сердцем, все же светила меньшим светом и выглядела как бледная луна в сравнении с великолепным сиянием солнца.

Конечно, теперь, когда все было кончено, как я искренне верила, и когда от тех безрассудных страстей в душе не осталось ничего, кроме щепотки пепла, я лишь улыбалась, вспоминая о них. Но улыбалась я грустно, поскольку была одинока здесь и желанный пир любви, который для женщины дороже всех других пиров, накрывала кубками поражения и стыда ухмыляющаяся плутовка Судьба. Однако меня она все-таки оделила щедро, и причин роптать не было, ибо какое отношение имела я, Дочь Мудрости, обрекшая себя на вечную славу, к вопросам грубой человеческой плоти?

О, я была даже рада покончить с сероглазым Калликратом, который так отважно и умело управлялся с мечом, однако в час, когда им овладело раскаяние, смог также и молиться наравне с лучшими жрецами. Теперь, по крайней мере, я вновь стала хозяйкой собственной души и долгих часов досуга, чтобы придать ей богоподобный вид, и в те дни священного миросозерцания воистину ее крылья бились о прутья клетки, изо всех сил стараясь вырваться на свободу. О, если бы крылья те сломали прутья! Но Судьба сотворила клетку слишком крепкой.

Наконец пришли новости, ведь у Исиды по-прежнему оставались глаза и уши в Египте, и все, что они видели или слышали, я тоже узнавала, — так вот, я получила известия о том, что Ох, затосковав в своем персидском дворце, решил снова испить вод Нила. А может, он захотел проверить, как управляет Египтом его сатрап Сабако, который в последнее время стал присылать из той земли слишком мало дани.

И вот Царь царей во всем восточном великолепии прибыл в Мемфис и поселился в своей резиденции в двух полетах стрелы от храма, где обитала я. Люди встречали его ликованием; с горечью смотрела я на горожан, украшавших себя и улицы цветами, выстилавших землю пальмовыми ветвями, чтобы ноги перса ступали по ним, и размахивающих знаменами на высоких пилонах величественных зданий, — то были рабы, приветствующие своего мучителя и тирана и маскирующие улыбками ужас, овладевший их сердцами. Он пришел, и прокатился праздник по всему великому городу, словно сам Осирис вернулся на землю, сопровождаемый свитой из иных богов, поменьше рангом.

Лишь в храме Исиды не ощущалось праздника. Его стылые древние ступени не устилали пальмовые ветви, не горели праздничные костры во внутренних дворах, и не теплились фонарики в окнах. Да, я, Айша, сама не стала преклонять колено перед Ваалом или жертвовать Молоху и слугам своим запретила делать это, хотя некоторые из них глядели на меня косо, вопрошая: «Кто защитит нас, пренебрегших приказом Царя царей, от его гнева?»

— Нас защитит богиня, — ответила я. — А если не она, то это сделаю я. — И отправила служителей Исиды исполнять свои обязанности.

На вторую ночь после прибытия Оха в Мемфис ко мне явился Багой, но я велела, чтобы он вошел один, оставив за воротами пышную толпу сопровождавших его слуг. И вот евнух вновь появился в зале — ослепительный в прекрасных шелках, расшитых золотом и драгоценными камнями. Где он в прошлый раз оставил меня, там же я его и встретила, сидя под покрывалом на троне перед алебастровой статуей Исиды.

— Приветствую тебя, о Багой! Как дела твои? Защитил ли от бед амулет силы, что я дала тебе?

— О Пророчица, амулет защитил меня, и не только, — ответил Багой с поклоном. — Он вознес меня так, что ныне, за исключением Царя царей, моя голова, пожалуй, августейшая из августейших, — добавил евнух, и горький сарказм звучал в каждом его слове. — Я теперь велик и могуществен. Я дарую жизнь и приговариваю к смерти. Я возношу и низвергаю, сатрапы и советники пресмыкаются у ног моих, полководцы молят о покровительстве, меня осыпают золотом. О да, я даже мог бы построить дом из золота, если бы захотел. Мне больше нечего желать под солнцем.

— За исключением некоторых вещей, которых, благодаря жестокости Царя царей или тех, кто правил до него, тебе вовеки не обрести. Например, детей, чтобы они унаследовали твою славу и золото, Багой, хотя в окружении твоем нет недостатка в молодых женщинах, которые могли бы стать матерями.

Когда евнух услышал это, его лицо, которое с последней нашей встречи заметно похудело и стало еще более неприятным, вдруг скривилось, и в нем появилось что-то дьявольское.

— Пророчица, — прошипел он, — зачем ты сыплешь мне соль на зияющую рану?

— Возможно, чтобы тем самым очистить ее, Багой.

— Так или иначе, слова твои справедливы, — продолжил он, решив не углубляться в эту тему. — Все это великолепие, богатство и власть я с радостью отдал бы, чтобы стать таким, как предки мои, скромные владельцы клочка земли между Фивами и островом Филы. Там жили они на протяжении многих поколений вместе со своими женщинами и детьми. Но где, скажи, мои женщины и дети? Увы, я лишен этого по милости персов. Там, на западе Египта, в скале есть гробница, а в ней — молельня, в которой возвышается над надгробиями статуя того, кто построил ее. Этот человек жил почти четырнадцать веков назад, еще при фараоне Яхмосе, и помог тому отвоевать Египет у гиксосов, захвативших страну, как нынче персы. Он был одним из доблестных военачальников, и фараон после победы даровал ему тот участок земли в награду за доблестную службу.

Тут Багой помедлил, явно взволнованный собственным рассказом, а затем продолжил:

— Из века в век, Пророчица, потомки славного воина, соблюдая старинный обычай, делали в назначенный день подношения этой статуе, ибо в ней, согласно нашей вере, обитает ка человека, чье лицо и тело она увековечивает. Они возлагали золотую корону Осириса на ее голову, оборачивали золотую цепь вокруг ее шеи, жертвовали ей фрукты и цветы. Это многовековая священная обязанность потомков того военачальника, который служил Яхмосу и помог освободить Египет от ига варваров. Сам я тоже исполнил этот обряд, когда разрушитель Ох впервые вошел в Мемфис: я отправился вверх по Нилу, и надел корону на голову статуи, и обернул ее шею золотой цепью, и положил у ног ее цветы и фрукты. Но, Пророчица, из кровников славного воина я последний: я был красивым ребенком, и потому персы схватили меня и превратили в сухое бесплодное дерево, и после смерти моей не останется никого, дабы приносить подношения статуе в гробнице моего славного предка, полководца при фараоне Яхмосе, или рассказывать историю его подвигов, которые четырнадцать веков назад, еще при жизни, он велел начертать на своей погребальной плите.

Я выслушала евнуха и рассмеялась:

— Весьма заурядная история, Багой. Очень распространенная в нынешнем Египте, попавшем под иго персов. Такая же, какой она, несомненно, была и во времена завоеваний гиксосов. Но этот твой предок сумел покарать гиксосов и запечатлел свои славные деяния на камне, дабы служили они примером тем, кто придет после него. Что ж, история закончена, не так ли? Странно мне, однако, что великолепный Багой, смиренный раб персов, Багой, погрязший в роскоши и удовольствиях, считает уместным терять время на сказку о забытом воителе, бившемся в древности за свободу Египта. Могут ли источающие скромные ароматы цветы, которые более тысячи лет подносились духу того воина — правда, ныне с этим покончено, поскольку не осталось кровных родственников, — могут ли они сравниться с бесценными бальзамами, драгоценностями и золотом, ежедневно потоком льющимся к ногам Багоя, главного евнуха и советника Царя царей, который, если бы только прознал о тех святых, что спят в фамильном склепе, несомненно, вытащил бы их оттуда и заставил самого Багоя, последнего из кровников, сжечь их, дабы персы могли всласть повеселиться у жаркого огня? Великой забавой будет сие для Царя царей — заставить Багоя спалить своих предков и на их костях изготовить роскошное угощение, как вынудил он жрецов Птаха изжарить Аписа для своего нечестивого пира.

Могущественный Багой выслушал меня и все понял: я увидела это по тому, как он вздрагивал при каждом слове, словно породистый жеребец под кнутом.

— Прекрати! — хрипло проговорил евнух. — Прекрати! Я не в силах выносить этого. Зачем ты втираешь песок в глаза мои, Пророчица?

— Затем, чтобы ты прозрел, Багой. Но давай покончим с историей о твоем весьма достойном древнем предке, чей дух лишился подношений. Расскажи мне лучше, что за великое земельное владение принадлежит тебе — Багою, в чьих жилах бежит его кровь, последние капли которой скоро высосут пески смерти. Запечатай ту гробницу, Багой, но сначала оставь там еще одну табличку, из изумрудов или чистого золота, а на ней начертай: мол, здесь покоится прах человека, которому богами была дарована высокая честь приходиться дальним предком Багою, главному евнуху Царя царей Оха — того самого персиянина, кто предал огню храмы древних египетских богов.

— Перестань, перестань! — взвыл он. — Час близится!

— Какой час, Багой?

— Час расплаты и свершения мести, в чем я поклялся Исиде.

— Неужто египтянин, поклоняющийся священному огню персов, помнит свои клятвы Исиде? Выражайся яснее, Багой.

— Так слушай, Пророчица. Все эти годы я искал удобного случая. И вот неожиданно он подвернулся. Когда ты говорила о полководце Яхмоса, которому последний кровник больше не будет делать подношений, мне пришла в голову мысль.

— Продолжай, Багой.

— Пророчица, Царь царей гневается на тебя, потому что на единственном из всех великих зданий Мемфиса, храме Исиды, не висят приветственные стяги в честь его приезда, а еще потому, что ни один жрец или жрица Исиды не бросали цветов под его победительные стопы. И сказал Ох, что, если бы не его клятва, которую он боится нарушить, он не оставил бы от этого храма и камня на камне, вырезал бы его жрецов, а Пророчицу отдал своим солдатам.

— Вот как? — равнодушно обронила я.

— Именно так, Пророчица. Однако благодаря клятве ты в безопасности, поскольку я то и дело напоминаю Оху о судьбе тех, кто оскорбил Небесную Царицу. Буквально сегодня утром я сделал это, когда он остановился и, глядя на не украшенные стягами стены храма, пробормотал что-то насчет мести.

— И что же было дальше, Багой?

— Ох рассмеялся и ответил, что богиню оскорблять не станет, а, наоборот, окажет ей честь. На третью ночь, считая от сегодняшней, в полнолуние, он устроит во внутреннем дворе этого храма грандиозный пир. Царь царей и его женщины усядутся на помосте, положенном на гробы фараонов Египта и членов их семей, которые вытащат из древних гробниц, с тем чтобы цари и царицы этой страны оказались как бы попранными его стопами. Помост сей будут поддерживать статуи богов, которым усопшие когда-то поклонялись. А перед ним персы зажгут свой священный огонь, и пламя его будет подпитываться останками жрецов и жриц египетских богов. Царь Ох облачится в одежды Осириса, и в конце пиршества из-за священной статуи богини Исиды, перед которой мы усядемся, появится она сама, в соответствующих одеяниях и со священными символами на голове, укрытая покрывалом, ведомая жрицами или женщинами из семьи персидского царя. Той богиней будешь ты, Пророчица.

— А что потом? — спросила я.

— А потом тебя выведут на помост, и там этот «новый Осирис» снимет с тебя покрывало и обнимет, приветствуя как свою жену перед всей компанией. Все это он проделает, дабы посмеяться над тобой, потому что убежден, будто ты жалкая старуха, скрывающая лысую голову и морщины: такая сплетня в ходу у персов.

Едва лишь я, Айша, услышала эти ужасные слова и представила, что меня ждет, постигнув сердцем всю глубину святотатства, на которое осмелился безумный царь, как в ужасе задрожала: да, казалось, что сами кости растаяли во мне, и я едва не упала со своего трона. Однако, собравшись с силами, спросила:

— Это все, Багой?

— Нет, Пророчица. На пиру я, как визирь и доверенный правитель подвластного Оху мира, должен прислуживать ему в роли виночерпия. Сначала жрецы Осириса и жрицы Исиды исполнят древние гимны о пробуждении Осириса в гробнице и воссоединении его со своей божественной супругой, а потом наступит мой черед — я вручу драгоценный кубок со священным вином Осирису-Оху, Царю неба и земли. Тот сделает из него «свадебный глоток» и, испив, выльет подонки тебе под ноги — или, точно не знаю, может быть, брызнет ими тебе в лицо... Нет, забыл... Сначала персиянки из царской семьи снимут с тебя покрывала, чтобы Осирис мог узреть свою давно потерянную невесту, а вся компания — позабавиться видом безобразной дряхлой старухи.

— Но тут выяснится, что никакая она не дряхлая старуха, а молодая красавица. И что будет дальше, Багой?

— Полагаю, Пророчица, Ох решит добавить Исиду к числу своих цариц, рассчитывая таким образом снискать поддержку египтян, если не их богов. О Пророчица, ты очень мудра, все это знают, но однажды ты совершила оплошность — когда не так давно протянула руку к скипетру Царя царей. Ох частенько вспоминал о красоте твоих рук и говорил, что больше всего на свете мечтает увидеть лицо той, кому они принадлежат. Быть может, Пророчица, он собирается удивить гостей неожиданным зрелищем.

— А если я откажусь участвовать в нем, что тогда, Багой?

— Тогда, поскольку указ законный и имеет целью оказать честь богине, клятва Царя царей потеряет силу. Затем этот храм Исиды будет разграблен и сожжен, как и все остальные, после чего жрецов его убьют, если они не принесут жертвы священному огню, а жрицы отправятся в рабство или найдут себе кров под пологами солдатских шатров и персидских семей.

— Багой, — сказала я, поднявшись с трона и возвышаясь над евнухом, — знай, что проклятие Исиды висит над твоей головой. Подскажи мне, как избежать этой беды, или ты умрешь — не завтра и не в следующем году, но тотчас. Как именно — не имеет значения, но ты умрешь; что же до остального, то разве одни сидонцы могут поджигать свои храмы и погибать в их огне?

Он весь съежился и с несчастным видом ответил:

— Я ждал таких слов, Пророчица, и, не будь я готов к ним, никогда бы не вошел в ворота храма один. Разве я не сказал тебе, что на этом пиру буду царским виночерпием? Так вот, — евнух перешел на шепот, — личный лекарь царя, которого я подкупил, смешает свадебное вино, так что жизнь Оха у меня в кулаке, к тому же охрана и военачальники — мои слуги, знать присягнула мне, и час, которого я ждал долгие годы, наконец настает. Госпожа, ты не единственная, кто мечтает отомстить Оху.

— Прекрасные слова, — кивнула я. — Но как знать, что ты и впрямь исполнишь свой замысел? В Египте Багоя наградили прозвищем Царский Лжец.

— Клянусь Исидой! Если я подведу тебя, пусть Пожиратель заберет мою душу!

— И я, Уста и Оракул Исиды, тоже клянусь ее именем: если ты подведешь меня, я заберу твою кровь. Не думай, хоть я и умру, останется немало тех, кто отомстит за меня, и кинжал или стрела одного из них настигнет твое сердце. Ну а если и они промахнутся, тогда тебя покарает уже сама богиня.

— Я знаю это, Пророчица, и не подведу тебя. От содержимого кубка Царя царей станет клонить в сон. Да, новый Осирис вернется в свою гробницу и крепко заснет, но не в объятиях Исиды.

На несколько мгновений между нами воцарилось молчание, после чего я наконец сделала евнуху знак удалиться.

Настала ночь пира, и все было готово. Я не доверяла Багою и поэтому придумала план — превосходный и в то же время страшный. Я решила совершить жертвоприношение, щедрое и кровавое, принести всех участников празднества — да, всех разом: Царя царей с его женщинами, военачальниками, казначеями, советниками и гостями — в жертву разгневанным богам Египта, а если им потребуется проводник по дороге в ад, заодно убить и саму себя вместе со своими слугами.

Под залом храма, в котором Ох велел провести пир, находился просторный подвал, где хранили запасы масла и прочего на случай тяжелых времен — неурожая либо мятежа. Так вышло, что подвал сей был забит доверху, поскольку в те тревожные годы мы в храме каждый день ожидали осады. Помимо этого, там веками прятали в большом количестве свитки исписанных папирусов; немалые запасы битума, который используют при бальзамировании; штабеля гробов, приготовленных живущими, дабы принять их тела в конце пути, и, наконец, сотни связок сухого тростника, которым устилали внутренние дворы храма. Оставалось лишь впустить воздух, который бы позволил разыграться пламени, и поставить в подвал надежного человека со скрытой до поры до времени зажженной лампой, дабы он по моему сигналу сунул ее в пропитанный маслом тростник и бежал.

Мне повезло, и такой человек по воле случая оказался рядом — старая женщина царских кровей, на протяжении семидесяти лет верно служившая жрицей в этом храме.

В ту самую ночь я созвала всех жрецов и жриц в святилище под крылами Исиды. Я поведала им о том, как намереваюсь вычистить грязь человеческую, отомстить разрушителям-персам, отправив всю их компанию за край света — в вековечные погибельные челюсти Пожирателя.

Братья и сестры по вере выслушали меня и склонили укрытые капюшонами головы. Затем один из них, старый жрец, спросил:

— Ты приказываешь нам, чтобы мы вкусили огня вместе с этими свиньями? Если так, то мы готовы.

— Нет, это не приказ, — ответила я. — Потайной ход, что идет от алтарной стены разрушенного храма Осириса, будет открыт, по нему в давние времена святую статую Осириса выносили на большой праздник Воскрешения, чтобы возложить на грудь Исиды. Как только займется огонь, вы должны бежать этим ходом; я тоже постараюсь спастись, если удастся. Если же я не приду, знайте — меня призвала богиня. За храмом Осириса, на ступенях, что спускаются к воде, будут ждать братья нашей веры, держа наготове лодки. В темноте и суматохе лодки сии незамеченными проследуют вниз по Нилу, к тайной обители, называющейся Исида-в-Камышах, где давным-давно, как гласит легенда, богиня нашла сердце Осириса, спрятанное Тифоном. Эта обитель стоит на острове, на который не осмеливается заглядывать никто, даже персы, потому что он охраняется призраками умерших или духами, присланными из подземного мира в образе языков пламени. Плывите на остров и там затаитесь, пока не услышите волю Исиды, а будет сие совсем скоро, верно вам говорю.

В сумраке святыни, оживляемом единственной лампой, они еще раз склонили головы в капюшонах. Старый жрец проговорил:

— Велико и достойно деяние, что нам предстоит. Несомненно, песнь о нем откликнется эхом в чертогах небесных и боги отметят величие нашего подвига, своими руками возложив венки славы на наши головы. Однако, прежде чем поступит приказ, о ниспосланная Небесами Пророчица, давай попросим Царицу Бессмертную, пусть даст нам знак, что это ее повеление.

— Будь по-твоему, — ответила я. — Дождемся знака.

И вот в темноте мы приступили к тайному обряду: взявшись за руки перед богиней, запели гимн, кланяясь и раскачиваясь, плача и молясь, прося дать знак нам, готовым умереть за то, чтобы ее величие вовек сияло звездным светом.

Но знака не было.

— О божественная Пророчица, Оракул Исиды, — сказал мне старый жрец, — этого недостаточно. Однако в сердце своем ты хранишь невыразимые Приказы, Заповеди Силы, Заповеди Раскрытия Уст Божественных, произносить которые дозволено лишь в самом крайнем случае. Известны ли тебе эти слова?

— Они мне известны, — не стала скрывать я. — Передал их мне Нут, когда посвящал меня в жрицы, и передал под Семью Проклятиями: коли слова те будут использованы недостойно, семь ужасных существ, с раздвоенными копытами и львиными гривами, змееголовые и огнедышащие, будут преследовать душу изменника от звезды к звезде, пока не канет та в черную бездну Вселенной и не похоронит ее Время. А теперь преклоните колена, и опустите голову, и заткните уши, пока звучат они! И лишь затем вновь откройте уши и внимайте.

В два ряда жрецы и жрицы стали на колени, и я, Оракул, наделенная властью моей Владычицы, отважилась приблизиться к ее священной статуе, слабо мерцающей над нами в темноте зала. Да, я решилась на это, не зная, что сейчас произойдет. Я взяла украшенный драгоценностями систр, положенный мне по чину; я приложила его к губам богини, затем легонько встряхнула, и его колокольчики зазвенели перед лицом Исиды; я обняла ноги богини и поцеловала ее стопы.

Затем я поднялась и прошептала ей на ухо ужасные Слова Силы, которые даже сейчас, спустя много веков, не осмелилась бы отыскать в лабиринтах памяти. А затем возвратилась к коленопреклоненным единоверцам, дала им знак открыть уши и, сложив на груди руки и опустив глаза, принялась ждать.

Вскоре по залу прошелестел едва уловимый шум — словно от крыльев, и холодным ветром повеяло на нас; затем вдруг зазвучал голос моего наставника Нута, святейшего из жрецов. И вот что сказал голос тот:

«Исполни! Таков приказ! Действуй и ничего не бойся!»

— Вы услышали? — обратилась я к жрецам и жрицам.

— Мы услышали, — откликнулись они.

— Чей голос это был? — спросила я.

— Голос Нута, святейшего из жрецов, покинувшего нас, — ответили они.

— Этого достаточно? — вопросила я.

— Да, достаточно, — хором сказали они.

И я, торжествуя, удалилась: Нут, говоривший своим, человеческим голосом, дал мне знак: теперь я знала наверняка, что старец по-прежнему жил на этой земле и что Небесам было угодно изложить свой приказ его устами.

Глава XVI. КРОВАВОЕ ПИРШЕСТВО

И вот настала ночь великого пира. Весь день множество мастеров усиленно трудились во дворе храма. По всей длине его расставили столы, а рядом с ними — диваны и скамьи, на которых сотни гостей будут возлежать или сидеть согласно своему рангу. Во дворе построили помост, балки которого поддерживали статуи богов, вытащенные из множества храмов, где они прежде веками стояли в торжественном покое. Да, здесь были Птах, Амон, Осирис, Мут, Хонсу, Хатхор, Маат, Тот, Ра, Гор и остальные — нынче они держали на своих священных лбах и головных уборах стол, за которым совсем скоро соберутся для трапезы толпы варваров. И не только стол: вокруг и между ними и платформой, на которую опирался стол, лежали гробы давно умерших царей, цариц и прочих великих людей — рассказывали, что их всех вытащили из пирамид или окружавших их гробниц. Темные от пыли веков, некоторые раскрытые, гробы сии выстроились там, являя современникам зловещие фигуры спавших в них предков.

На все это сооружение был положен широкий настил, укрытый тирским пурпуром, и уже на нем расставлена золоченая мебель для пира. Здесь же возвышался золотой трон, спинку которого украшал павлиний хвост из драгоценных камней, а перед троном был установлен стол черного дерева, инкрустированный слоновой костью, и вокруг него — несколько тронов и столов поменьше. То были места для Царя царей и нескольких его фавориток.

Однако и это еще не все: на внешнем дворе, но под сводом пилонов повара и поварята разделывали у жарко пылавших костров мясо, а виночерпии выставляли большое количество разнообразных вин. Не припомнят жители Египта столь странного и щедрого пира, какой сейчас готовили во дворах храма Исиды, осквернение которого запахом плоти было святотатством, а поглощение ее в стенах святилища — гнусным кощунством.

Когда солнце стало клониться к западу, прибыл Багой с другими евнухами и казначеями и, допущенный во внутренние дворы, созвал меня и моих товарищей, дабы отдать касающиеся церемонии приказы, которые нам надлежало исполнить. Мы покорно выслушали, сказав, что вся наша братия — рабы Царя царей и что мы во всем будем повиноваться ему.

Затем остальные жрецы ушли, а Багой, проходя мимо меня, сделал вид, что споткнулся, и прошептал мне на ухо:

— Не бойся, Пророчица. Все идет хорошо и закончится благополучно.

— Я не боюсь, евнух, — ответила ему я. — Но никому не ведомо, насколько хорошо все идет и каким будет конец.

Пала ночь. Ярко разгорелось пламя в высоких бронзовых светильниках зала и в бессчетных лампах, выставленных через равные промежутки вдоль столов. Гостей собралось великое множество, все до единого мужчины: десятками и сотнями прибывали представители персидской знати в богатых одеяниях, полководцы и военачальники в доспехах, купцы из разных стран, изменники из числа египтян и прочие, кому Царь царей соизволил оказать великую честь. Каждого провожали на отведенное ему место слуги и виночерпии, и там гости ждали в молчании, а если и беседовали, то вполголоса.

Я и мои товарищи наблюдали за происходящим из-за занавесей внешнего храма. Жрецы и жрицы были в белых праздничных мантиях, украшенных гирляндами цветов. Но я, согласно приказу, облачилась в прекрасный наряд Исиды, скрытый покрывалом, на голове у меня были убор Исиды в форме грифа, золотой урей, серьги и полумесяц. Кроме того, на груди висели священные ожерелья и другие драгоценные символы богини; в руках я держала систр и Крест жизни.

Рев труб возвестил о прибытии Царя царей. Вдоль длинного зала проследовал он, изображая мумию Осириса, весь обернутый в полосы белой ткани, немного ослабленные в ногах, чтобы можно было ходить; на голову персидский царь водрузил высокую корону из перьев, а в руках держал атрибуты власти египетских фараонов: жезл-крюк и плеть. Казначеи и самые знатные вельможи провели его к лестнице на помост, возведенный над телами древних царей, к тому месту, где соорудили миниатюрный алтарь с горящим на нем священным огнем персов. Здесь Ох немного постоял, красуясь и помахивая плетью, которой якобы высек мир, а собравшиеся гости, все как один, пали ниц, вознося ему хвалу как богу, а затем замерли, лежа на полу, наподобие тех трупов в древних гробах под помостом.

Дико и жутко было видеть их, распростершихся ничком на земле, и изображающих мертвецов, которыми и в самом деле станут они совсем скоро, все до единого, и восхваляющих этого живого идола, наряженную куклу, игрушку, созданную богами по своему образу, чтобы вскорости быть сломанной ими же и выброшенной на свалку истории.

Я, Айша, неотрывно наблюдая и чувствуя, как переполняет меня тот дух, что в канун великих событий вселяется в подобных мне слуг Исиды, находила все происходящее настолько нелепым, что с трудом сдерживала смех. Потому что в этом шуте, в этом игрушечном правителе на помосте, кривлявшемся рядом со своим ручным тигром Багоем, припавшим к земле у ног хозяина и готовым вот-вот перегрызть ему глотку, — я видела лишь воплощение мнимого величия, слепленного из глины, но лишенного духа. От яда ли Багоя, от огня ли Исиды — этот человек на помосте, триумфально празднующий победу над великими монархами, покоящимися в гробах под его ногами, эта мерзкая жаба на священном алтаре вот-вот погибнет, и что же тогда станет со всем этим его великолепием?

Чаша крови полна, и, когда удар Судьбы опрокинет ее на пески Смерти, сколько же понадобится языков, думала я, чтобы призвать миллион трепетных обвинений против трепещущей от страха души этого нечестивца? Наконец, какой глумливый демон убедил его нарядиться Осирисом и самим видом своим оскорбить Исиду? Ведь Исида под своим царским именем Природы есть могущественная подданная Всевышнего, и Осирис — бог смерти. А Исида-Природа всегда жестоко мстит тем, кто нарушает ее законы.

Разглядывая нелепый наряд этого пропащего безумца, я с трудом сдерживала смех и сама на себя удивлялась: ведь в те черные дни я улыбалась очень, очень редко.

Ох-Осирис взмахнул скипетром, и кажущиеся мертвыми подданные, лежавшие вокруг него, выдрессированные устроителями сегодняшнего действа, вдруг «ожили» в зловещем осмеянии восставших из могил духов. Они поднялись, и каждый, в соответствии со своим чином, занял место за столом Осириса, доставленным на землю.

Пир начался и шел своим чередом. Присутствующие много ели и совершали обильные возлияния, пока вино не задурманило им рассудок; люди уже едва держались на ногах. Наконец настал момент кульминации — пришло время водрузить краеугольный камень на эту черную пирамиду смертного греха против бессмертного духа богини.

Ох встал, размахивая жезлом-крюком.

— В Египте вновь воскрес Осирис! — прокричал он. — Приведите его жену, божественную Исиду, дабы он осушил с ней брачный кубок и обнял ее как супруг свою супругу!

И вся компания варваров вторила ему, заорав:

— Да, бог Осирис вновь воскрес в Египте! Приведите же царицу Исиду! Давайте ее сюда, мы полюбуемся, как она выпьет со своим божественным супругом, а он поцелует ее!

Стража позвала нас. Мы вышли из-за занавешенного святилища, одетые в повседневные белые мантии. Распевая древний гимн Воссоединения под музыку арф и звон колокольчиков систра, мы вступили в большой зал. Я возглавляла процессию — торжественный отряд, при виде которого пьяные гости прекратили свои насмешки, а некоторые даже склонили голову, словно в благоговении перед нами. Мы приблизились к помосту, поддерживаемому статуями богов Египта и опиравшемуся на гробы его древних царей и цариц, и здесь остановились. Стражники провели одну меня вверх по лестнице, так чтобы я встала на помосте лицом к Оху-Осирису. И царь заговорил, насмешливо обратившись ко мне:

— Приветствую, Небесная Царица! Смотри, вот Осирис, возрожденный на Ниле; наконец-то он нашел тебя. Сбрось же покрывало, дабы мы могли узреть красоту твою, ведь, поскольку богини не стареют, ты, несомненно, прекрасна!

При этих оскорбительных словах все участники застолья разразились хриплым смехом. Я дождалась, пока он стихнет, и ответила:

— О царь, облаченный в одеяние властелина более великого и могущественного — царя Смерти, разве не слышал ты, насколько опасно снимать покрывало Исиды, ведь ни один, дерзнувший сделать сие, не выжил? Ты полагаешь, будто я всего лишь женщина, однако знай, что здесь, в храме Исиды, в ее священной обители, которую ты осквернил бражничаньем и плотью убитых зверей, я, ее Пророчица и Оракул, есть сама богиня и облечена ее божественной силой и властью. Поэтому прошу тебя — одумайся, прежде чем прикажешь мне скинуть покрывало.

На мгновение Ох, казалось, испугался, как и все его нечестивые гости, поскольку все за столом вдруг разом умолкли. Но затем Царя царей, которого переполняли вино и гордыня, вдруг охватила ярость.

— Что? — заорал он. — Мне, владыке мира, смеет бросать вызов и угрожать старая ведьма, называющая себя жрицей, или богиней, или тем и другим? Женщина, как-то раз я уже выслушал твои увещевания и оставил тебя завернутой в эту тряпку, но сейчас, когда перед тобой я, твой царь и твой бог, изволь выполнять приказ! Долой это покрывало, не то прикажу своим женщинам раздеть тебя донага!

Вновь пала тишина, и я воспользовалась этими краткими мгновениями, чтобы осмотреться. Я окинула взглядом пирующих, освещенных ярко горящими светильниками; я запрокинула лицо к чистым небесам над собой — там царствовала огромная луна; я обернулась и посмотрела на статую богини, чей белый силуэт виднелся меж занавесей в храмовом зале. Затем я подняла голову и заговорила — я молилась вслух:

— О ты, что со своего лунного трона наблюдаешь за всем происходящим на земле! О ты, великий Дух Мира, богиня, которую люди зовут Исидой! Ты, могущая миловать; ты, способная воздать отмщение; ты, знающая жизнь и смерть; ты, правящая сердцами и судьбами; ты, в глазах которой цари ровня рабам, ибо как цари, так и рабы суть лишь прах под твоей бессмертной пятой, — услышь меня, твою жрицу и твоего Оракула! Тебе ведомо бедственное положение мое и твоих верных слуг, коими я правлю под сенью крыльев твоих. Защити меня и их, а коли не будет на то воля твоя, забери нас к себе. Ни о чем я не прошу тебя; не помышляю повернуть колесницу Судьбы. Будь же судией моей, и любое твое решение я с благодарностью приму. В руках твоих весы Судьбы, и мера твоя — великие миры. Так кто же я такая, чтобы пытаться склонить чашу весов твоих? Рассуди же, о Мать Исида, меня и облаченного в наряд Смерти царя, который глумится над тобой, Небесной Царицей, осмеивая меня, твою слугу на земле.

— Довольно, женщина! — усмехнулся Ох. — Хватит уже завывать и жаловаться богине, сидящей на луне, она слишком далеко от тебя и... В общем, скидывай покрывало! Багой, подай мне свадебный кубок, я желаю выпить со своей новой женой, возомнившей себя богиней.

Багой сделал знак — и смуглый чернобородый мужчина, личный царский лекарь, как я знала, вышел вперед с золотым кубком, на котором были выгравированы мерзкие сценки, изображающие похотливых сатиров. Он, как того требовала церемония, сперва сам торжественно попробовал вина из кубка (или сделал вид), а затем незаметно для всех, кроме меня, добавил в сосуд яд. После чего, трижды подняв кубок и трижды опустив его, наверняка с целью смешать яд с вином, смиренно подошел к царю и, опустившись на колени, протянул кубок своему господину, Царю царей, владыке всего мира.

— Ну же! — проговорил одурманенный напитками Ох, приняв у него кубок. — Живо, Пророчица! Ты скинешь покрывало сама или мне позвать женщин?

— В этом нет нужды, — ответила я. — Но прежде, о величественнейший монарх, о победитель всего и вся, прежде я хотела бы добавить всего лишь пару слов. Даже царь столь великий, осмеливающийся облачиться в наряд самого Осириса, может порой заблуждаться. И ты, о великий и могущественный монарх, ты тоже ошибаешься, когда говоришь, что Исида сейчас далеко от меня, потому что она здесь. Исида — это я!

Тотчас две жрицы подлетели ко мне и стянули покрывало. Оно упало на землю, и вот я предстала перед всеми в великолепном наряде Исиды, красивая, как она сама, с грозным взглядом ее прекрасных глаз, держа в руках символы богини и скипетр верховной власти, при помощи которого Исида правила миром.

Когда присутствующие узрели сию картину, по переполненному залу пронесся вздох восхищения... или страха? Ох округлил глаза, рот его изумленно раскрылся.

— Клянусь священным огнем! — пробормотал он. — Будь она богиня или смертная женщина, такую красавицу стоит сделать своей супругой!

— Так испей же из кубка, о великий царь, и возьми ее, — ответила я, указав на Оха Крестом жизни.

Он сделал несколько жадных глотков и, не предложив вина мне, вдруг выронил кубок, и тот упал на маленький алтарь, загасив остатками вина священный огонь, после чего скатился с помоста на пол. Я быстро посмотрела на Багоя и прочла в его глазах нечто такое, чего прежде никогда не видела на лице человека. О, каким жестоким был тот взгляд... жестоким и триумфальным, тот холодный пристальный взор жертвы, ставшей победителем, — адская бездна темнела в нем.

Над пиршественными столами пронесся шепот: дескать, погасший огонь — это дурное знамение. Однако Ох как будто даже не заметил этого, словно бы хмель внезапно оставил его. Ярость угасла в глазах царя, уступив место купеческой хитрости: как умелый торгаш, он оценивал мою красоту, не скрытую тонкими полупрозрачными облачениями, в какие наряжают раскрашенную статую богини.

— Ну что же, невеста хоть куда, — заключил он. — Да, завоевание Египта принесло мне немалое удовлетворение, но еще больше радости я испытаю, завоевав тебя, о божественная телом, если не духом. Теперь я понимаю, почему прежде ты не позволяла мне снять твое покрывало.

Так говорил он, медленно, будто смакуя на языке каждое слово, в то время как глаза его алчно смаковали мою красоту. Затем Ох поднялся, миновал маленький алтарь и направился ко мне.

В этот страшный момент я взвесила все. Мне вдруг пришло в голову, что Багой обманул меня, что не было в кубке никакого яда или же план евнуха отчего-то не удался и теперь спасение лишь в моих руках. Однако я некоторое время медлила, не желая сделать то, что приведет к смерти сотен людей.

— Остановись! — воскликнула я. — Не прикасайся ко мне, иначе навлечешь на свою голову проклятие Исиды!

— Да ничего подобного, — возразил Ох. — Какое там проклятие! Напротив, я навлеку благословение Исиды... на свои губы, о красивейшая, само очарование во плоти!

Царь не только не остановился, но, наоборот, приближался и уже миновал мраморный алтарь. Раскрасневшееся лицо его пылало животной страстью, он впился в меня взором, он схватил меня; горячая рука Оха обвила мою талию, и он притянул меня к себе, а все сидевшие за столом нелюди взревели, охваченные низменной радостью.

Я выпустила из руки систр. Минута милосердия миновала. Мерзкий рев этих псов и сатиров окончательно решил их судьбу. Это стало последней каплей!

С помощью тайного мастерства, доступного лишь нам, служителям Исиды, мой приказ мгновенно был передан той, что ждала в подвале. Тотчас пожилая жрица пустила в ход лампу и факел. Ни один любовник не летел так стремительно к своей возлюбленной, как порхала эта женщина туда-сюда, поджигая масло и тростник.

Между тем царь, это грубое животное, крепко держал меня. Он осыпал горячими поцелуями мою грудь, мои губы. Я замерла. Я не сопротивлялась. Я застыла, словно статуя богини. И мое холодное спокойствие как будто напугало его.

— Да женщина ли ты? — произнес он с сомнением.

— Нет, конечно, — прошипела я в ответ. — Я сама Исида. Горе тому, кто посмел осквернить Исиду!

Ох выпустил меня. Он стоял, пристально глядя на меня, и я заметила, как менялось выражение его лица.

— Да что такое? — вопросил он. — Словно все боги Египта глядят на меня из глаз твоих.

— Нет, — возразила я. — Из глаз моих смотрят все демоны ада. Исида уже отдает приказ демонам ада и спускает их с цепи, о царь, облаченный в наряд Смерти.

— Что значат твои слова? — изумился Ох. — О чем это ты толкуешь?

— О том, что ты узнаешь прямо сейчас... об аде. Посему попрощайся с миром, о труп властителя!

Царь бросил на меня гневный взгляд. Затем качнулся из стороны в сторону. И внезапно рухнул, словно пронзенный стрелой в самое сердце. Он лежал на спине поперек алтаря, устремив взгляд к луне.

— Там, на луне, Исида! — закричал он. — Она грозит мне с луны! Персы, бойтесь Исиды-Живущей-на-Луне! Багой! Лекарь! Лекарь! Багой! Защитите меня от Исиды! Своими руками она терзает мне сердце! Ведьма! Ведьма! Отпусти мое сердце!

Так Царь царей завывал жутким голосом, и такими были его последние слова: выплюнув их с перекошенным лицом, он приподнял голову, огляделся вокруг, затем вновь тяжело уронил ее, скатился на помост и остался там недвижимый.

Евнух и лекарь подбежали к своему господину.

— Проклятие Исиды пало на Царя царей! — воскликнул Багой.

— Оседлавший вершину мира мертв, он убит египетской богиней Исидой! — прокричал лекарь.

Женщины из царской семьи подняли вой, и все гости к ним присоединились:

— Ох мертв! Артаксеркс умер! Царь царей скончался!

Багой и лекарь с помощью стенающих жен Оха подняли тело. Они спустили его с помоста, вынесли в зал, скрылись в темноте, и вскоре в полной тишине я услышала, как стражники затворяли за ними ворота храмовых дворов и с лязганьем задвигали задвижки на внешних воротах.

На некоторое время в зале, наполненном смертельным ужасом, повисла тишина. И внезапно ее прорезал чей-то голос, высокий, визгливый:

— Эта ведьма погубила царя своим поцелуем! Надо убить ее! Разорвать на куски! Смерть ей и всем ее приспешникам!

Ошеломленная толпа пришла в движение, и я услышала, как шипят, выползая из ножен, мечи. Словно бы штиль на море внезапно сменился надвигающимся штормом: гости начали подниматься из-за столов и, подобно волнам, надвигаться на помост, где я стояла в одиночестве. Я нагнулась, подняла систр, направила его на них и крикнула:

— Остановитесь, безумцы! Иначе проклятие Исиды падет и на вас тоже!

— Ведьма! Ведьма! Ведьма! — визжали они, замешкавшись на несколько мгновений, а затем вновь ринулись вперед.

Я взмахнула рукой, и, словно в ответ на этот жест, сквозь усыпавшую пол гальку из-под помоста внезапно повалил густой дым, и оттуда стали прорываться языки пламени. Увидев сие, люди вновь зашлись криком:

— Проклятие Исиды! Проклятие Исиды пало на нас! Этот огонь поднимается из ада!

— Нет, — ответила я им. — Этот огонь ниспослали с Небес разгневанные боги!

К тому моменту между мною и толпой выросла преграда из пламени высотой почти в человеческий рост. Люди остановились; один из воинов швырнул меч, пролетевший у меня над головой. Затем все повернулись и кинулись к выходам из зала, но и там их встретила стена огня. Наиболее смелые перемахнули через нее, но лишь затем, чтобы узнать, что ворота заперты, а стража в панике бежала. Они бросились назад, уже охваченные пламенем, да-да, их шелковые одежды и смазанные маслом волосы превращали их в живые факелы. Тогда гости предприняли другой шаг — стащили все столы вместе, поставили их друг на друга и попытались таким образом вскарабкаться на стены зала. Быть может, некоторым это и удалось бы, если бы в панике одни не сдергивали вниз других, — люди валились в кучу на каменный пол, где напиравшая толпа затаптывала их насмерть.

Я повернулась и, никем не замеченная за пеленой дыма, оставила помост и возвратилась за драпировки, скрывавшие внешнее святилище, где собрались все служители храма Исиды, за исключением той старой жрицы, которая с лампой и факелом все еще продолжала поджигать содержимое подвала: наверняка ей было суждено уже нынче вознестись на небеса в огненной колеснице.

Здесь мои слуги сняли с меня священные атрибуты, помогли облачиться в черные одежды и накинуть сверху черный плащ с капюшоном. Переодеваясь, я обернулась и посмотрела на зал — там били фонтаны огня. Помост, на котором пировал Ох, горел, и весело пылали под ним останки древних царей. Лишь каменные боги, которые по-прежнему поддерживали полыхающий помост, сурово смотрели на сие огненное пиршество — безмолвные и ужасные символы отмщения и Страшного суда.

Больше ничего разглядеть не удалось. В реве пламени слышала я дикие вопли загнанных в ловушку бражников, которые пришли посмотреть, как их царь насмехается над Исидой и ее жрицей; и от криков тех кровь стыла в жилах. Затем пол провалился, и все рухнуло в раскаленную яму подвала. Да, тех, кто поклонялся огню, пожрал их же собственный бог.

Вот что сделала я, Айша, Дочь Мудрости, земная дочь Яраба, которую сами Небеса избрали орудием мщения персам и их Царю царей, нечестивому Оху. С помощью огня совершила я это — и путь мой всегда был и будет отмечен огнем. Здесь, в пещерах Кора, я, Айша, впоследствии стала бессмертной в дыхании огня, и душа моя слилась воедино с его тайной душой.

Глава XVII. БЕГСТВО ИЗ ЕГИПТА

Захватив с собой из храма сокровища и священные книги, которые до этого дня лежали погребенные в пещерах Кора, мы некоторое время спустя благополучно добрались потайным ходом до разрушенного персами храма Осириса и через него — к выходящим на берег воротам, где уже ожидали лодки. Никем не замеченные, мы расселись в них и поплыли прочь из города вниз по течению Нила. Если бы кто и увидел нас, то принял бы за сельских жителей или, быть может, за египтян, бегущих от персов из Мемфиса. Но думаю, никто нас не заметил, поскольку взоры всех были устремлены на полыхающий храм Исиды, а уши любопытных наполнены передававшимися из уст в уста слухами о том, что сама богиня Исида сошла в огонь и покончила с тираном Охом, его полководцами, его советниками и всем его двором.

Так я распрощалась с белостенным Мемфисом, видеть который мне больше не довелось, хотя частенько дух мой показывает мне сей древний город во сне, и нередко, будто наяву, слышу я жуткую предсмертную агонию тех, кого казнила по велению Небес.

Что происходило в Мемфисе потом? Мне мало об этом известно, хотя из новостей, которые привозил в последние годы Филон, я узнала, что Багой и лекарь бежали, бросив труп Оха, — его нашли обглоданным шакалами, и, если бы Царь царей, изображавший на своем последнем пиру Осириса, не был обмотан в ткани, никто и не узнал бы в этих жалких останках могущественного Артаксеркса Третьего, растоптавшего и опустошившего Египет. Говорили также, что Багой возвел на персидский трон Арсеса, сына Оха, а позже отравил его самого и всех его детей, кроме одного. Затем, кажется, он сделал царем Дария Третьего Кодомана, и этот Дарий, узнав, что Багой собирается отравить и его тоже, нанес удар первым, заставив евнуха самого испить из отравленного кубка, который тот подносил столь многим.

Таким, насколько мне известно, был конец Багоя. Как мастер своего дела ловко орудует инструментом, так и я использовала евнуха: запрягла его в колесницу своего гнева и, подобно греческим эриниям, сделала мечом, которым, выполняя наказ свыше, нанесла удар прямо в сердце Персии. И если прежде я в лице Теннеса поразила Сидон, то теперь сокрушила Египет. Такими были вынесенные Небесами приговоры, которые мне всего лишь надлежало привести в исполнение. Что же касается Багоя, то и поделом ему: он завершил свои преступные деяния на земле и отправился по пути, которым прежде отправлял своих жертв, и лишь имя подлого злодея эхом летит сквозь века.

Еще до восхода солнца мы прибыли к обширному участку плавней и через густые заросли тростника, по маршруту, известному лишь нашим кормчим, достигли тайной обители, называвшейся Исида-в-Камышах. Жрецы, присматривавшие за тем храмом, заблаговременно приготовили все к нашему прибытию. Вымотанная до предела, я прилегла в крохотной келье и заснула, ничего уже не боясь, поскольку знала наверняка: теперь никто не придет сюда за мной или за моими спутниками. Затрудняюсь объяснить, откуда проистекала сия непоколебимая уверенность. Однако я нимало не сомневалась: отныне наши пути с Египтом разошлись навеки.

Весь тот день и почти всю следующую ночь я проспала, убаюканная шепотом окружавших храм камышей. Полагаю, что именно в те ночные часы мне и приснился странный сон. Будто бы я в пустыне, кругом пески, а вдали — голубая полоска Нила. Я совсем одна, лишь на западе заходит солнце, а на востоке всплывает луна, и между ними, освещенный одновременно солнцем и луной, Ра с Исидой, припал к земле могучий Сфинкс, каменное изваяние с головой и грудью женщины — воплощение Египта. Испокон веков он сидит там — древний как мир, непоколебимый, суровый и красивый — и задумчивыми глазами смотрит на восток, откуда утро за утром выкатывается солнце.

И во сне моем появлялись перед Сфинксом один за другим, каждый украшенный своими священными символами, все боги Египта — удивительная, зловещая компания, словно бы порожденная горячечным бредом. Со звериными головами и человеческими телами, а также наоборот; собаки и соколы, крокодилы и совы, болотные птицы и быки, бараны и пузатые карлики — далеко за горизонт тянулась вереница богов: все они подходили и кланялись суровому и красивому Сфинксу с женской головой.

А потом женщина-Сфинкс вдруг открыла рот и заговорила.

— Чего хотите вы от меня, столь долгое время защищавшей вас? — спросила она.

И тогда один из богов, с телом человека и головой остроклювого ибиса, увенчанной двурогой луной с торчащим пером, и державший в руке палетку писца, — египтяне называли его Тот и считали владыкой времени, богом мудрости, знаний и мирового порядка — вышел вперед и ответил:

— Мы желаем попрощаться с тобой, о Мать Египта, охранявшая нас тысячи тысяч лет. Из ила твоего мы сотворены, в твой ил мы и возвращаемся ныне вновь.

— Вот как! — отозвалась женщина-Сфинкс. — Ну что же, ваш короткий век истек. Однако скажите мне, кто придал вам эти чудовищные формы и кто назвал вас богами?

— Это сделали египетские жрецы, — пояснил человек с головой ибиса. — Но теперь жрецов перебили, а вместе с ними погибли и мы, потому что мы всего лишь боги, созданные из твоего ила.

— Тогда возвращайтесь обратно в ил, о боги, сотворенные из ила. Но сначала скажите мне, где Дух мой, которого я в начале начал, когда мир был еще молодым, отправила вперед, дабы он смог стать Душой божественной и править Египтом и миром?

— Мы не знаем, — ответил Тот, бог мудрости. — Спроси об этом у жрецов, сотворивших нас. Быть может, они скрыли сие от нас. Прощай, о Египет! Прощай, о Сфинкс! Прощай, прощай!

— Прощай! — печальным эхом откликнулась толпа чудовищ и растаяла без следа.

Настала тишина, а вслед за ней пришло одиночество; глаза Сфинкса смотрели в Небытие, а Небытие смотрело на Сфинкса, и я, сторонняя зрительница, наблюдала за всем этим. Наконец из пустоты соткалось нечто, и я увидела фигуру, которая встала перед Сфинксом и сказала:

— Узри меня! Я твоя потерянная Душа, но не ты, Мать Египта, сотворила меня, а, наоборот, это я создала тебя по приказу Всевышнего. Я та, которую люди здесь, на Ниле, называют Исидой, но которую повсюду в этом мире и во всех мирах за его пределами знают под именем Природа, я зримое одеяние Всемогущего Бога. И ныне минули все те фантазии, взлелеянные человеком и оплодотворенные жрецами. Однако я остаюсь, и ты тоже остаешься, да, и, хотя во времена грядущие нас станут называть многими именами, как было сие и в дни минувшие, мы пребудем всегда, пока этот маленький, плавающий в океане Вселенной шар земной не устанет от своих странствий и не растает, вернувшись туда, откуда возник, — в вечные длани вечного Бога.

И тогда исполинское тело Сфинкса оторвалось от скалы, на которой лежало с начала времен. Гигант поднялся, затем припал на колени и поклонился крохотной женской фигурке, что была Исидой, что была Природой, что была Душеприказчицей Бога. Трижды Сфинкс поклонился и... исчез.

А Душа осталась, и я, Айша, тоже осталась. Душа повернулась и взглянула на меня глазами, полными печали и скорби, и — о чудо! — я увидела, что она сложена в точности как я... Она молчала.

— О матерь моя, — позвала я. — Поговори со мной, родная!

Но не было мне в ответ ни слова, Душа лишь показала на небеса и вдруг исчезла.

И вот я, Айша, осталась совсем одна в бескрайней пустыне. Я смотрела на заходящее солнце, на поднимающуюся луну, на вечернюю звезду, что теплилась между ними, и рыдала, о как горько рыдала я от одиночества!

Из года в год потом размышляла я об этом сне, ища разгадки и испрашивая ответа у солнца, луны и вечерней звезды, но не находя ее. Должно быть, из-за грехов моих, из-за того, что я, как и боги Египта, вылеплена из ила, тот Высший Дух скрывает тусклый светоч души моей, а потому остается она глухой и немой. Но однажды «Нил» смерти, который я отгородила от себя на столь долгий срок, прорвет все заграждения и смоет ил. И тогда светильник вновь разгорится; тогда дух придет и освежит его своим священным маслом и овеет его своим дыханием, и в дыхании том, быть может, я найду разгадку сей великой тайны.

В самом деле, ведь разве не говорил мне Холли, что боги Египта мертвы вот уже почти две тысячи лет? Недолгое время они влачили жалкое существование под греками и римлянами, меняли свои личины; недолгое время в Египте их изображения еще рисовали на гробах. Затем взошла звезда новой Судьбы; яркая и праведная звезда, и в ее сиянии они рассыпались в прах. Лишь старый Сфинкс по-прежнему глядит на Нил и, возможно, в ночной тиши ведет беседы с Матерью Исидой, рассказывая о мертвых царях и забытых войнах, ведь, будучи самой Природой, Исида никогда не умирает, хотя из века в век ее облачения меняются.

Да, когда я, Айша, подожгла пиршественный зал и спалила тех мерзких персидских обжор и нечестивцев, а вместе с ними уничтожила и богов Египта, их печальные и священные статуи прощально глядели на меня сквозь дрожащую стену пламени. Однако на самом деле вовсе не я сделала это, как и не я погубила Сидон, и Оха, и Багоя, но сотворила сие сама Судьба, избравшая мечом меня — свою ведомую Роком дочь.

Когда я проснулась, было почти темно — заходившая луна гасила свои последние лучи, а на ночном ветерке едва слышно и неумолчно шептали молитву Небесам высокие камыши: хотя мы сами того порою не ведаем, но все живое должно молиться или умереть. Да, абсолютно все: от огромной звезды, несущейся сквозь пространство в своем вечном странствии, и до скромного цветка, робко выбивающегося из-под камня, — все, повторяю, должно молиться, потому что молитва есть кровь заключенного в нас духа, и если эта кровь застынет, тогда исчезнут любые надежды и страхи и канет все в бездну непроглядной темноты.

Я прислушивалась к шепоту камышей, рассказывающих мне о тайнах земли и неба, и на крыльях этих мелодичных молитв посылала Небесам свои собственные.

Ведь, по правде говоря, я была в тот момент сильно встревожена и не знала, что делать. Я понимала: долго здесь находиться нельзя, потому что рано или поздно персы разыщут меня, и Багой, дабы скрыть собственные злодеяния, избавится от убийцы Царя царей. Последнее не пугало меня — я устала от земного мира со всеми его ужасами и готова была пройти через Врата смерти, в надежде, что за ними найду лучший мир. Но ведь были и те, что пришли сюда со мной, верные мне слуги, которым я клятвенно пообещала безопасность, — люди, всецело доверившиеся мне, словно самой богине, и если погибну я, то и они тоже погибнут.

Поэтому я должна постараться спасти их. Но как? Не было у меня корабля, чтобы бежать на нем из Египта. А даже и имейся он под рукой — куда бы я подалась, когда весь мир находился ныне под пятой персов? О, если бы рядом был Нут! Как же нуждалась я в его совете! В том, что старец жив, я не сомневалась: разве не его голос звучал в храме? И то был не трюк жрецов, ведь когда я молила о наставлении, то не знала, каким будет ответ и от кого он прилетит.

Да, Нут все еще жив, но где прикажете его искать? Может, он совсем рядом, а может, говорил со мной издалека. Однако, рассудила я, Учитель, давший мне однажды совет, вполне может сделать сие еще раз.

«О шепчущие камыши! — вскричало мое сердце. — Миллионами своих языков молитесь Востоку и Западу, Северу и Югу! И просите, чтобы на Айшу, которая оказалась в беде, снизошла мудрость святого Нута!»

Да, я молилась, как маленькая растерянная девочка, которая ищет Бога в облаке и думает, что цветы распускаются ей на радость, а великие Плеяды смотрят вниз с небес и любят ее. Да, тяжкий труд, и горе, и пережитой ужас сделали меня похожей на ребенка.

Что ж, именно такие люди, а вовсе не гордецы или мудрецы, правители земли, бросающие вызов Небесам, зачастую получают ответы, а с ними обретают и познание истины. Во всяком случае мне, испившей до дна Кубок силы и мудрости, в час слабости забывшей даже о своей красоте и глубоких познаниях, о свершенных мною великих делах, — мне ответ пришел без промедления.

Внезапно, с первым румянцем зари на бледнеющих щеках ночи, у моего соломенного ложа вдруг появилась жрица.

— Просыпайся, о Исида, сошедшая на землю, — промолвила она. — Там, снаружи, стоит человек, который хочет говорить с тобой. Он прибыл сюда на лодке и, когда я решила испытать незнакомца, произнес тайные слова, известные лишь немногим, те самые слова, что открывают дверь в святилище. Жрецы поинтересовались, какова цель его визита, но он ответил, что может сообщить сие только той, что носит украшенный драгоценностями систр, той, что укрывает свою голову облаком, словно вершина горы, той Пророчице, которая во всех храмах известна как Дочь Мудрости, но в миру зовется Айшей, дочерью Яраба.

Невольно засомневавшись и заподозрив предательство, я велела жрице повторить одно за другим те загадочные слова, что говорил незнакомец. Она произнесла их, и было среди них одно тайное слово, значения которого не ведала даже она сама. Зато его знала я, как знала и того, кому оно было доверено.

Окрыленная надеждой, я поднялась с постели, закуталась в темный плащ и велела:

— Веди меня к этому человеку. Но сначала вели охранять пришельца: пусть встанут вокруг него три жреца с обнаженными мечами.

Жрица вышла и вскоре вернулась вновь, сообщив, что вновь прибывший ждет меня во дворике перед маленьким храмом, охраняемый, как и повелела я, тремя мечами. Дворик тот был совсем мал, размером всего лишь с комнату. Я вошла в него с запада. В самом центре стоял мужчина, и первые лучи восходящего солнца, проникавшие через восточную дверь, били ему в спину.

Лица гостя мне было не разглядеть, а вот он, наверное, даже под сутаной с капюшоном сумел рассмотреть меня, освещенную все теми же солнечными лучами. Во всяком случае я заметила, как мужчина вздрогнул, а затем упал на колени, быстрым и странным движением подняв в приветствии руку. Этого хватило, чтобы я тотчас узнала его, своего верного Филона! Я велела вооруженным жрецам и сопровождавшей меня жрице оставить нас наедине. Затем сделала несколько шагов вперед со словами:

— Поднимись, Филон. Я искала тебя так долго и даже начала было подумывать, что уже не найти мне тебя под солнцем. Откуда прибыл ты к нам, о Филон, и с какой целью?

— О Пророчица, о обожаемая и божественная госпожа, — заговорил он весело. — Я, раб твой во плоти и собрат по вере, приветствую тебя, которую уже не надеялся увидеть вновь после всего, что произошло в Египте. Дозволь же поцеловать твою руку и тем самым удостовериться, что ты по-прежнему женщина, а не призрак.

Я протянула ему руку, и моряк с благоговением прикоснулся к ней губами.

— Добро пожаловать, друг мой Филон, — приветствовала я его. — Рассказывай, откуда ты прибыл и каким чудом отыскал меня здесь?

— Прибыл я издалека, с юга, Пророчица, из древней земли, о которой ты впоследствии узнаешь. Три месяца пробивался я по бурным морям, боролся со встречными ветрами, чтобы достичь дельты Нила и найти тебя, если ты еще жива.

— Кто же послал тебя, друг Филон?

— Тот самый Учитель, которого знаем мы оба.

— Случаем, не Нут ли его имя? — негромко спросила я. — И если так, то плыл ли ты сюда земными морями или теми, по которым Ра путешествует в царстве теней?

Сказала я так, потому что мне пришла в голову мысль: а вдруг преклонивший предо мной колени — вовсе не человек, но лишь дух, посланный призвать меня в чертоги Осириса?

— Земными морями я плыл; те же, что в царстве теней, еще дожидаются моего корабля, о Дочь Мудрости. А вот доказательство моих слов. — И, достав из-за пазухи свиток, Филон коснулся им лба в знак глубокого почтения и протянул его мне.

Я сломала печати, развернула свиток и в косых лучах поднимающегося солнца прочла:

От Нута, сына Нута, верховного жреца, хранителя Тайн, — Айше, Дитяти Исиды, Дочери Мудрости, Посвященной, Оракулу; так говорит Нут.

Я пребываю в добром здравии и бодрствую в своем вечном доме. Мой дух показывает мне, что происходит на брегах Нила. Я знаю, что ты исполнила мои наказы, которые я дал тебе перед тем, как мы расстались в былые годы, о дочь моя по духу. Я знаю, что на долю твою выпало немало злоключений, но ты, не теряя веры, терпеливо ждала. Ведомо мне также, что послание сие найдет тебя в час великой опасности, после того как во второй раз избежишь ты огня, оставив за собой пепел поверженных врагов. Отправляйся ко мне немедля. Филон, возлюбленный брат наш, а также священный систр, что является скипетром в отправляемых тобою обрядах, укажут тебе верное направление. Филон станет твоим проводником, а систр послужит щитом, благодаря которому благополучно минуешь ты все опасности. На этом заканчиваю я свое письмо.

Повинуйся же, о Уста Исиды, и бери с собою тех, кто верно служит богине. Исполни наказ верховного жреца Нута без промедления.

Я дочитала свиток и спрятала его. Затем спросила:

— На каких крылах полетим мы к Нуту, который так далеко от нас, о друг мой Филон?

— Полетим мы, о Пророчица, под парусами корабля «Хапи», на котором тебе уже не раз приходилось рисковать жизнью. Полностью снаряженный, лежит он ныне в дрейфе у внешней границы этого моря камышей.

— Как же ты нашел плавни сии и откуда узнал, что я прячусь здесь? — полюбопытствовала я.

— Нут отметил их на карте, которую вручил мне, пояснив: дескать, там, в гуще камышей, где, по легенде, Исида нашла сердце Осириса, я найду Дочь Мудрости. Прошу тебя, не спрашивай более ни о чем.

Я выслушала ответ и в душе возблагодарила богиню. Воистину, то, о чем я просила шепчущие камыши, донеслось до Небес.

Трирема «Хапи» с опущенной мачтой и впрямь стояла спрятанная в мелких водах посреди зарослей высоких камышей и папирусов, в которые Филон завел ее лунной ночью. Весь тот день мы трудились, загружая в нее сокровища храма Исиды в Мемфисе и богатства этой тайной обители, — а последних было немало, потому что на протяжении всего тяжелого для страны времени тут, в зарослях камышей, прятали золото и бесценные украшения. Здесь же хранилось несколько древних священных статуй богини, сделанных из золота, слоновой кости и алебастра.

Все это — вместе с моим личным богатством — перевезли в лодках на «Хапи» и сложили в трюме, спрятав под немалым количеством товаров, которые Филон приобрел в портовых городах на Ниле. Сюда он прибыл под видом купца с юга, загрузив корабль товарами из Земли Пунт — слоновой костью и редкими породами дерева, — которыми торговал в портах, где заодно собирал сведения о происходящем в Египте. Таким образом, он, не вызвав подозрений, поднялся вверх по Нилу, к заветному Камышовому острову, где Нут велел ему спросить обо мне в ночь полнолуния этого самого месяца. Отыскать остров Филону труда не составило, поскольку, будучи посвященным в тайны Исиды, он несколько лет тому назад уже побывал здесь по делам богини.

Еще когда мы занимались погрузкой, я заметила лодки, полные персидских воинов: они следовали вниз по Нилу, словно бы высматривая кого-то. Ближе к вечеру они вновь прошли мимо — возвращались в Мемфис. Я догадывалась, кого искали персы, и подметила, что делали они это с явной ленцой, поскольку не сомневались: я и мои приспешники погибли в горящем храме вместе с участниками пиршества.

С наступлением ночи я собрала жрецов и жриц, всего числом тридцать, и обратилась к ним:

— В Египте нам, слугам богини, более оставаться нельзя. Боги Кхема пали, их святыни разорены, и смерть от меча, или огня, или крючьев мучителей стала участью тех, кто поклонялся им. Нут, верховный жрец, Учитель и Прорицатель, призывает нас издалека, веля нам нести веру нашей богини в новые, неведомые мне земли. Наш брат Филон, посланник Нута, доставил от него письмо, начертанное на этом свитке, — если пожелаете, можете прочесть его. Я, Оракул и Пророчица, повинуюсь его призыву; нынче ночью, доверив богине стать моим проводником, я отплываю, направляясь в неведомые моря и, быть может, — к Вратам смерти. Верховный жрец Нут велит вам всем сопровождать меня. Однако я предоставляю вам выбор. Оставайтесь здесь, если желаете, и живите, выдавая себя за писцов либо за крестьян, поскольку в храмах вам уже больше никогда не найти приюта. Возможно, так вы избежите мести персов. Или же отправляйтесь со мной, однако повторяю: я вам ничего не обещаю. Пусть каждый хорошенько подумает и ответит, к чему склоняется его сердце.

Они посовещались. Затем один за другим объявили, что тоже отправятся к Нуту, поскольку лучше умереть вместе со мной и перейти в непорочные руки богини, чем жить в миру или погибнуть страшной смертью под бичами мучителей, которые под пытками заставят их служить персидскому богу огня. И так жрецы и жрицы поочередно приносили клятву и в знак этого целовали священный систр, который я подносила к их губам. Затем мы напоследок отправили ритуалы богини в храме Исиды-в-Камышах и, плача и скорбя, спели прощальную песнь, которая по обычаю исполняется в случае смерти одного из членов нашего братства.

Покончив с этим, мы расселись по лодкам и отправились на «Хапи».

И вот при ярком свете полной луны дюжие и свирепые ликом моряки — в большинстве своем чужеземцы, каких я прежде не видела, с большими золотыми серьгами в ушах и кольцами в носах, — ловко орудуя шестами, вывели корабль через камыши на глубокие воды Нила. Здесь матросы подняли мачту и снарядили паруса, которые тотчас наполнил дувший с верховьев свежий ветер, — он быстро понес нас вперед.

На реке был паводок, и мы покинули русло Нила по редко используемому протоку, из которого вошли в канал, соединенный с морем: канал тот вырыли еще в древности фараоны, а персы велели очистить его русло от дрейфующих песков. Так, порой преодолевая трудности, поскольку на пути нашем попадались участки узкие и мелкие, мы наконец благополучно вышли в Красное море и распрощались с Египтом. Никто не задержал нас, и, пересекая озера, мы лишь однажды остановились в не разграбленном персами городе в дальнем конце канала, чтобы купить хлеба, свежей рыбы и вяленого мяса для пополнения запасов провизии на судне.

В этом городе мы также услышали неимоверное количество сплетен — новости о смерти Оха уже долетели сюда. Так, по одной из версий этих прибрежных жителей, бог Сет якобы самолично явился на пир и, схватив Оха, посадил его на крылатого Аписа, того самого, которого нечестивые персы принесли в жертву и съели, и священный бык унес злодея прямиком в ад. Над этой байкой я от души посмеялась, хотя, конечно, имелось в ней зернышко истины: без сомнения, истекший кровью Ох ныне был обитателем ада.

Не стану подробно рассказывать о том путешествии, поскольку писание уже порядком утомило меня. Замечу лишь одно: все складывалось тогда на редкость удачно, так что мне порой даже казалось, будто над носом корабля реяли невидимые нам духи, которые и вели нас к цели. Изо дня в день свежий ветер, неизменно северный, быстро нес нас вперед. Ни разу не задержал нас шторм, мы благополучно избежали рифов, и, когда подходили к суше пополнить запасы пресной воды, берег либо оказывался необитаемым, либо жившие там люди, странный дикий народ, проявляли к нам дружелюбие.

Время шло, минуло уже несколько лун, а мы все плыли и плыли на юг. Не могу назвать те дни грустными или скучными, потому что жила я в той же самой каюте, которую предоставили мне, когда фараон отдал меня в подарок Теннесу, а потому на какое-то время ставшую мне домом. Тихую радость с привкусом горечи ощущала я, когда порой вспоминала все, что произошло со мной в тот раз на борту корабля. Например, тот момент, когда вынудила обезумевшего от страсти Теннеса поставить печать под составленным мною договором: я с удовольствием припоминала, где именно царь стоял и потом опустился на колени и как в тот момент тень его упала на кедровые стены. Там же, в стене, осталась дыра от стрелы — той самой, что должна была выпить мою жизнь.

А вот сюда, на самую середину палубы — продолжала я оживлять в памяти минувшие события, — высадилась во время боя абордажная команда «Священного огня»», а затем Калликрат отважно разбил врагов. Корма служила мне убежищем, именно здесь я навестила его и перевязала ему раны, едва не ставшие смертельными. Здесь я надела ему на палец заговоренный волшебником Хаэмуасом перстень со скарабеем, на котором нанесены тайные символы (хотя непосвященный решит, что там всего лишь написано «Царственный сын Ра»), всем сердцем уповая на то, что перстень сей сможет поднять Калликрата из бездны смерти, как поднялся некогда Осирис и как сам Ра восстает из подземного мира.

Здесь же я услышала, как Калликрат по ошибке назвал меня именем другой женщины, как воздал он ей незаслуженную благодарность, открыв тем самым мне глаза на безрассудство моего собственного сердца. Теперь, спустя столько лет, все упомянутые события и переживания давно уже были в прошлом и я могла думать о них с той светлой грустью, что сродни нежности вечера, которая после надежд и посулов утра и палящего зноя полудня становится лишь воспоминанием, погребенным под пылью времени. Но не скрою: порой воспоминания те оживали вновь, особенно в чертогах сна.

О как же давно это было! Разве борода Филона, которую я помню густой и каштановой, с тех пор не поседела, а длинные локоны на его висках не истончились? И я — та, что была тогда такой молодой, разве не стала я женщиной средних лет, хотя даже и сейчас еще не найти на земле никого более прекрасного? Разве не обременена ныне моя душа многочисленными знаниями и разве те беды, что я претерпела, не пронзили ее тысячей копий? Ныне же, несомненно, Калликрат уже мертв, и те мечты, которые он, единственный из всех мужчин, пробудил во мне, унеслись вслед за ним туда, куда уходят мечты: быть может, чтобы кануть в бескрайнем неизведанном или чтобы после перемены, называемой смертью, быть обретенными снова?

А я все брела вперед по своему пути, влекомая, как и прежде, Судьбой, не ведая собственной цели и не чувствуя в себе стремления узнать ее. Потому мне казалось, что роль моя полностью сыграна. Мир и его суету я оставила за спиной, и последние лохмотья моей паутины должны быть сброшены где-нибудь в глухих, неизведанных краях, где я под небом чужим стану бормотать молитвы, пока не будет угодно смерти осенить меня своими крылами и унести в глубины своего необъятного жилища.

Что ж, пусть будет так, ведь, как я уже сказала, я устала от земного мира, от его тенет, кровавых тяжб и беспрестанных усилий, страстно желая, обрести то, что мужчина или женщина удержать не в силах... разве что в грезах или снах.

Мы помногу беседовали с Филоном, но всякий раз лишь о минувшем — о том, что нам довелось испытать вместе, а также о других событиях, случившихся в ранние годы моей собственной или же его полной приключений жизни. Приятнейшим собеседником оказался Филон: обладавший трезвым умом, в меру ученый и храбрый гражданин мира, он много повидал в этой жизни и тем не менее свято почитал богов, хотя и имел при этом свои собственные соображения относительно того, что может ожидать нас за порогом смерти. А вот о настоящем или даже о том, что произошло с Филоном после того, как он вместе с Нутом, моим Учителем, отплыл прочь из Египта, а также о будущем — куда мы следуем и с какой целью — я не заговаривала совсем. Почему? Все дело в том, что, когда слова об этом уже вот-вот были готовы сорваться с моих губ, Филон подавал мне особый сигнал, известный лишь посвященным и означавший: мы поклялись не говорить на эти темы. Я не могла нарушить обет и поэтому, не задавая лишних вопросов, плыла беззаботно, как ребенок, которого не тревожит грядущее и которому смерть представляется чем-то необычайно далеким.

Глава XVIII. РАССКАЗ ФИЛОНА

И вновь настала ночь полной луны. Уже много дней мы плыли, подгоняемые постоянно дувшим попутным ветром, вдоль побережья Ливии, что виднелось невдалеке по правую руку; слева же, на отдалении, тянулись скалистые рифы, обозначенные белой линией бурунов.

То была сказочная луна, обратившая море в серебро и осветившая заросший пальмами берег почти так же ярко, как солнце. Я сидела на палубе у своей каюты, и рядом со мной стоял Филон, напряженно вглядываясь в берег.

— Что ты ищешь там, Филон? Опасаешься подводных скал?

— Нет, Дитя Исиды, однако ты отчасти угадала: я пытаюсь разглядеть одну определенную скалу, которую, по моим расчетам, уже должно быть видно. Ага, вот она!

Тут капитан вдруг сорвался с места и выкрикнул команду. Матросы вскочили и бросились к снастям, а гребцы начали выдвигать весла. «Хапи» развернулся носом к берегу, и огромный парус осел на палубу. Следом длинные весла ударили по воде и понесли нас к земле.

Филон вернулся ко мне и пояснил:

— Вон там, госпожа. Луна поднялась выше, и ты хорошо все увидишь. — И он указал на мыс прямо по курсу.

Проследив взглядом за его вытянутой рукой, я разглядела высокую большую скалу, на гребне которой была высечена человеческая голова, значительно более крупная, чем голова Сфинкса в Египте. Возможно, она не была рукотворной, а так распорядилась сама Природа. Так или иначе, скала сия, громадная и ужасающая, похожая на эфиопа, вглядывающегося в морские дали, стоит там издавна и будет стоять еще многие века.

— Что это? — спросила я изумленно.

— Госпожа, это страж ворот земли, в которую мы направляемся. Легенды рассказывают, что голова эта имеет необычайное сходство с головой первого царя той страны, который жил за тысячи тысяч лет до постройки пирамид; говорят также, будто его кости покоятся здесь и тут же обитает его дух. По этой причине никто не осмеливается прикоснуться к той чудовищной скале, а уж тем более — забраться на нее.

С этими словами Филон оставил меня на палубе любоваться невиданным зрелищем, а сам отправился исполнять непростые обязанности капитана: вход в бухту, как он сказал, был чрезвычайно узок и опасен.

Через час, осторожно работая веслами, мы вошли в устье реки, оставив скалу с негритянской головой справа. Затем я увидела нечто, напомнившее мне только что услышанную от Филона легенду о древнем царе: на том самом месте, где чернел каменный череп, я вдруг увидела — или это мне только показалось? — высокую фигуру воина в броне, отливавшей серебром в лучах лунного света. Он опирался на огромное копье и в тот момент, когда мы находились напротив него, выпрямился и затем чуть наклонился вперед, словно разглядывая наш корабль, шедший внизу. После чего трижды приветственно поднял копье, трижды поклонился мне — видимо, в знак почтения, — широко раскинул руки и... исчез.

Позже я спросила у Филона, видел ли он то же, что и я.

— Нет. — Капитан решительно покачал головой, и в голосе его я уловила нежелание обсуждать эту тему. А затем добавил: — Не в обычае моряков разглядывать эту голову в лунном свете, потому что, говорят, если они увидят того призрака, которого видела ты, он бросит в них копье, и тогда они будут обречены в течение года умереть. Однако, по твоим словам, в тебя, Дитя Исиды, призрак копье не бросил, а лишь поклонился и по-царски приветствовал. А потому ни на тебе, ни на любом из нас, твоих спутников, смерть не оставила печати.

Я улыбнулась и ответила, что мой дух постоянно общается с Небесами, а потому мне не страшны никакие духи древних царей. Больше мы об этом не заговаривали. Однако в последующие годы мне приходило на ум, что история сия правдива и давно умерший царь явился, дабы поприветствовать ту, которой было предопределено править его землей на протяжении многих поколений. Мало того, сейчас я думаю, что он вовсе не был мертвым, но, испив из особого Кубка жизни, о котором мне в ту пору еще только предстояло узнать, жил вечно на той скале.

Я вернулась в каюту и легла спать, а когда проснулась, уже наступило ясное утро. Я обнаружила, что мы проследовали из реки в рукотворный канал, хотя и глубокий, но слишком узкий, чтобы можно было по нему идти на веслах. Поэтому морякам приходилось толкать «Хапи» шестами и тянуть судно на канатах с тропинки, бежавшей вдоль берега.

Три дня мы плыли таким способом, но продвинулись недалеко, потому что работать шестами было неимоверно трудно: корабль наш был велик и тяжел. По ночам мы привязывали его к берегу, как это делают с лодками на Ниле. За все это время нам ни разу не встретились какие-либо признаки проживания человека, хотя изредка попадались руины зданий. Страна эта выглядела заброшенной людьми, с множеством обширных болот, населенных дикими зверями, совами и выпями; здесь ревели по ночам львы, здесь кишели огромные змеи, каких я никогда прежде не видывала.

Наконец к полудню четвертого дня мы подошли к озеру, в которое впадал канал, — когда-то оно было гаванью: мы увидели каменные причалы, к которым по-прежнему были привязаны несколько лодок, по виду редко используемых. Здесь Филон объявил, что мы должны выгрузиться и продолжать путешествие по суше. Мы оставили «Хапи». Я покидала трирему с грустью, потому что на борту ее провела счастливые, спокойные дни: корабль казался мне сущим оазисом посреди иссушенной бурей пустыни моей жизни.

Едва мы ступили на сушу, как откуда ни возьмись появилось множество мужчин: все они были хороши собой, горбоносы и суровы — таких я видела среди команды «Хапи». Эти люди, пусть и свирепые с виду, не были дикарями, поскольку носили полотняные одежды, придававшие им внешнее сходство со жрецами. Более того, их предводители могли говорить по-арабски, на самой древней разновидности этого языка. Вместе с воинами, вооруженными луками и копьями, пришло немало простого люда, тащившего паланкины. Была там также и охрана, состоявшая из дюжих парней, — мой личный эскорт, как пояснил Филон. Тут терпение изменило мне, и я повернулась к капитану:

— Послушай, друг мой, я доверилась тебе, поскольку мне с твоих слов приказали так поступить. А теперь скажи, очень тебя прошу, что означает это путешествие через бескрайние морские дали в землю неизведанную? И куда, интересно, теперь я должна отправиться в компании этих варваров? Ведь когда ты в назначенный час привез мне письмо, я отдала себя под твою опеку и ни разу не попросила у богини раскрыть тайну и не искала разрешения ее заклинаниями. Но сейчас я, как Пророчица Исиды, требую правды от тебя, ее рядового слуги.

— Божественная госпожа, — ответил Филон, склонившись предо мной, — я поступил так согласно приказу великого человека. Ступай в эту древнюю землю, для тебя, однако, новую, с тем чтобы найти святого старца Нута, Учителя твоего и моего.

— Дабы найти самого Нута во плоти или же дух его? — уточнила я.

— Во плоти, Пророчица, если он еще жив, как утверждают эти люди, а я буду сопровождать тебя, оставаясь таким же верным, как и в прошлом. Если же я подведу тебя, пусть я поплачусь за это жизнью, что же до остального — ты обо всем расспросишь святого Нута.

— Достаточно, — кивнула я. — Веди меня.

Предварительно нагрузив носильщиков сокровищами Исиды и моим личным имуществом (из-за чего они сразу превратились в большой купеческий караван), мы забрались в паланкины и, оставив «Хапи» под охраной воинов, отправились навстречу неизведанному. Много дней мы двигались по широкой дороге, местами совсем разбитой, через долины и обширные болота, а ночами спали в пещерах или под пологами шатров, которые захватили с собой.

Странным казалось мне то путешествие в окружении множества молчаливых, похожих на призраков горбоносых мужчин, которым, как я заметила, ночь была по душе больше, чем день. Мне даже приходила в голову мысль, что они посланники из царства Аида, ведущие нас к вратам, из которых смертным выхода обратно нет. Мои спутники — жрецы и жрицы — страшились все больше и жались ко мне по ночам, а как-то раз даже принялись умолять меня, чтобы их отвели назад, к знакомым землям и лицам.

Я ответила им, что раз уж я решилась на сие путешествие, то и они не должны роптать, и что богиня Исида сейчас ничуть не далее от нас, чем была в Египте. Да, я велела своим товарищам не терять веры, поскольку без веры не обрести нам покоя даже на пару часов, без веры страхи могут задушить человека даже под защитой неприступных цитаделей.

Они выслушали и смиренно склонили голову, сказав, что, мол, сколько бы их ни ждало впереди сомнений и испытаний, они во всем полагаются на меня.

Итак, мы продолжали путь, проходя через страну, где большинство этих полудиких людей, называвшихся, как я узнала, амахаггерами, жили колониями в пещерах или в деревнях, занимаясь скотоводством. Наконец впереди замаячила могучая гора: ее отвесные склоны напоминали крепостные стены, настолько высокие, что взгляд был не в силах охватить их. Через ущелье мы проникли в горную котловину и увидели широкую плодородную равнину, а на ней — город, по размерам своим больше Мемфиса или Фив, однако наполовину лежавший в руинах.

Миновав крепкий мост через широкий ров, когда-то наполненный водой, нынче же местами пересохший, мы въехали в город. Таких широких улиц я в жизни своей не видывала: слева и справа тянулось множество домов, прекрасных, но покинутых и уже наполовину разрушенных, хотя некоторые из них казались еще обитаемыми. Мы приблизились к величественному храму с колоннами. Он напоминал египетский, но был гораздо больше. Через его заросшие травой дворы, устроенные как бы один в другом, нас внесли во внутреннее святилище. Мы сошли с паланкинов и проследовали в залы со скульптурами, казалось специально приготовленные к нашему прибытию; здесь мы очистились от дорожной пыли и поели. Когда совсем стемнело, пришел Филон и отвел меня одну в небольшой, освещенный лампами зал, где стоял трон, на который по предложению капитана я и уселась.

Видимо, донельзя измотанная путешествием, я заснула прямо на этом троне, и мне пригрезилось, будто меня встречают с почестями, какие оказывают царице или даже богине. Глашатаи выкрикивали мое имя, чьи-то голоса пели мне хвалу, даже духи явились толпами побеседовать со мной — духи тех, кто тысячи лет назад покинул землю. Они рассказывали мне необыкновенные истории из прошлого и будущего: то были истории о павших в боях героях, о вере и славе, которые давно исчезли в водоворотах Времени. Затем, собравшись все вместе, они принялись славить меня и пророчить:

«Приветствуем тебя, о жалованная царица! Подними то, что рухнуло! Отыщи то, что утрачено! С тобой пребывает сила великая, однако берегись плоти своей, иначе пересилит она дух и через это падение к руинам тела добавятся руины духа!»

Я очнулась от сна и увидела стоящего передо мной моряка.

— Вот что, Филон, — заявила я. — Эти вечные тайны просто невыносимы. Я долго ждала, но теперь время вышло. Отвечай, коли не хочешь, дабы я на тебя прогневалась: почему меня привезли в эту странную заброшенную страну, где мне, похоже, предстоит коротать долгие дни среди развалин?

— Потому что это приказал святой Нут, о Дочь Мудрости, — ответил он. — Разве не так прописано было в том свитке, что я передал тебе на Камышовом острове посреди Нила?

— Но где же тогда сам святой Нут? — спросила я. — Я не вижу его здесь. Он умер?

— Не думаю, что он умер, госпожа. Однако для всего мира Нут мертв. Он стал отшельником — человеком, который живет в пещере, в полном опасностей месте, не так далеко от этого города. Завтра я отведу тебя к Учителю, если будет на то твоя воля. Только ты одна сможешь увидеть Нута, который много лет не покидает пещеры, выходя лишь за едой, которую ему оставляют.

— Удивительные вещи ты рассказываешь, Филон, хотя то, что Нут сделался отшельником, меня не удивляет: он всегда мечтал об этом. А скажи мне, как вы с Учителем попали сюда?

— Госпожа, ты наверняка помнишь, что много лет назад, когда фараон Нектанеб бежал вверх по Нилу, святой Нут взошел на борт моего корабля «Хапи», намереваясь отплыть на север, чтобы там договориться с персами о выкупе тех храмов Египта, каковые оставались еще не разграбленными.

— Я помню, Филон. Что же произошло с вами во время того путешествия?

— А вот что, госпожа. Нас едва не убили: персы устроили нам ловушку, замыслив похитить Нута и его приспешников и пытать старца, пока тот не выдаст, где спрятаны сокровища храмов Исиды. Однако, благодаря моему опыту мореплавателя и мужеству воина-жреца по имени Калликрат, нам удалось прорваться в канал, называемый Дорога Рамзеса, а из него — в открытое море, поскольку вернуться на Нил не представлялось возможным. И вот тогда Нут приказал мне плыть на юг курсом, который он знал достаточно хорошо, а может, его научила богиня — того не ведаю. Делать нечего, я повиновался, и под конец мы достигли той гавани, что охраняется скалой с высеченной в ней головой эфиопа, а оттуда добрались до этого места, все так же ведомые мудростью Нута, знавшего дорогу.

— А Калликрат? Что стало с Калликратом, ведь он, как я поняла, тоже был с вами? — поинтересовалась я с деланым равнодушием, хотя сердце мое горело нетерпением услышать ответ.

— Госпожа, наверное, хочет узнать, какова судьба Калликрата и принцессы Аменарты?

— Принцессы Аменарты?! Во имя Исиды, что ты хочешь сказать, Филон? Разве она не отправилась вверх по Нилу вместе с Нектанебом, своим отцом, поверженным фараоном?

— Нет, госпожа, она отправилась вверх по Нилу — уж не знаю, сговорившись предварительно с Калликратом или же действуя в одиночку. Сие мне неведомо, да и вообще я узнал о том, что дама эта находится на борту моего судна, лишь спустя два дня после выхода в море; берега Египта к тому времени уже остались далеко позади.

— Вот как? — обронила я холодно, хотя горькая ярость переполняла меня. — И как же отреагировал святой Нут, обнаружив на борту эту женщину?

— Старец сильно изумился, госпожа, но что он мог поделать?

— А как поступил жрец Калликрат? Он пытался избавиться от нее?

— Нет, госпожа. Да и вряд ли такое было возможно, не бросать же ее за борт. Калликрат не сделал ничего, разве что беседовал с принцессой... По крайней мере, это все, что видел я.

— Хорошо, Филон, но где же тогда Аменарта сейчас? И где Калликрат? Я не вижу его тут.

— Госпожа, я не могу сказать наверняка, но полагаю, что ныне оба мертвы и гостят в царстве Осириса. Когда мы находились в море уже несколько недель, сильный шторм отнес нас к острову, лежавшему далеко от берегов, и под его прикрытием мы нашли убежище. То был весьма плодородный и красивый остров, населенный дружелюбным народом. Когда шторм утих и мы вновь вышли в море, чтобы продолжить путь, выяснилось, что ни жреца Калликрата, ни принцессы Аменарты на борту нет, а из-за сильного попутного ветра мы не могли вернуться на остров и отправиться на их поиски. Я расспросил матросов, и те рассказали мне, что эти двое ловили рыбу, их наживку схватила огромная акула и утащила обоих в море, — если это правда, то они наверняка утонули.

— И ты поверил этой басне, Филон?

— Нет, госпожа. Я сразу понял: морякам заплатили, чтобы они донесли ее до меня. Лично я думаю, что парочка сия отправилась к острову на одной из лодок местных жителей; может, они больше были не в силах выносить холодные взгляды Нута, а может, просто собирались набрать фруктов, по которым за время долгого плавания изрядно соскучились. Хотя второе предположение маловероятно: ведь местные жители и без того привезли нам очень много фруктов.

— Да уж, Филон, вряд ли эти двое предпочитали рвать плоды своими руками.

— Возможно, госпожа, им захотелось немного побыть на том острове. По крайней мере, я заметил, что принцесса предусмотрительно прихватила с собой все свои наряды и драгоценности, что вряд ли сделала бы, отправляясь на рыбную ловлю.

— Уверен ли ты, Филон, что часть своих драгоценностей она... э-э-э... скажем так, не передала тебе на хранение? Лично мне представляется подозрительным, что принцессе Аменарте удалось сперва попасть на борт твоего судна, а затем покинуть его — и проделать все это без ведома капитана.

Филон поднял на меня невинный взгляд и сказал:

— Вполне законно капитану судна принимать от пассажиров плату за провоз, и я не исключение. Но я не понимаю, почему Дочь Мудрости так гневается оттого, что грек и дочь фараона по воле случая остались на острове, где, возможно, один из них имел друзей.

— Разве я не страж чести богини? — ответила я. — И знаешь ли ты, что Калликрат прошел церемонию посвящения, присягнув в верности ей одной?

— Если так, Пророчица, то наверняка этот военачальник или жрец помнит сию клятву и относится к принцессе как к сестре или матери. К тому же богиня может сама постоять за свою честь, так стоит ли тебе тревожиться по этому поводу, Пророчица? И наконец, не исключено, что ныне эти двое уже мертвы и сами поведали обо всем Исиде в небесных чертогах.

Так он молол языком, добавляя новую ложь к старой, как умеют только греки. Я слушала, пока терпение мое не лопнуло, а затем произнесла лишь одно-единственное слово:

— Сгинь!

Филон покорно удалился... посмеиваясь про себя, как мне думается.

О, теперь я поняла! Учитель задумал убрать Калликрата подальше, чтобы впредь у меня не было даже возможности взглянуть на него. Капитан знал о планах старца, а от него проведала обо всем Аменарта. Втайне от Нута она подкупила Филона, уговорив спрятать ее на борту корабля, пока тот не удалится на приличное расстояние от суши. Не знаю, правда, участвовал ли в заговоре Калликрат, да и какая теперь разница? Важно иное. Аменарта появилась на судне и заманила в свои сети Калликрата, прежде поклявшегося порвать с ней, так что финал предугадать нетрудно. Нут разгневался на них обоих, и его гнев был так силен, что, когда представился случай, эти двое бежали на остров, намереваясь остаться там до тех пор, пока не смогут найти другое судно, дабы вернуться в Египет или отправиться куда-нибудь еще. Так я предположила тогда, и впоследствии догадки мои полностью подтвердились.

Я от души надеялась, что теперь обоих уже нет в живых, поскольку лишь смерть могла покрыть такой грех, и со своей стороны была, в общем-то, даже рада, что покончила наконец с Калликратом и со своей любовью к нему. И все же, сидя на троне, я в тот момент плакала, и душа моя возмущалась оскорблением, нанесенным Исиде, которой верно служила.

Или же я плакала по себе? Не могу сказать наверняка, знаю лишь, что слезы мои были горьки. А еще я чувствовала себя очень одинокой в этом странном и безлюдном месте. Но так повелел Нут, пославший меня в эту глушь, а его приказам я обязана подчиняться. Но где же сам святой старец, который, как поклялся мне Филон, по-прежнему жив и здоров? Почему он не пришел поприветствовать меня? Я закрыла глаза ладонями и швырнула свой дух Нуту со словами: «Приди ко мне, о Нут! Приди ко мне, мой любимый Учитель!»

Чу, голос! Хорошо знакомый голос ответил мне:

— Я здесь, дочь моя.

Я уронила руки. А затем открыла глаза, полные слез, и — о чудо! Передо мной, в белой мантии с золотым пояском, с белой как снег бородой, совсем дряхлый и одновременно вечный, стоял прорицатель и верховный жрец, мой Учитель. На мгновение мне подумалось, что я вижу его дух. Однако затем он пошевелился. Я услышала шорох белой мантии и поняла: передо мной Нут собственной персоной, не напрасно проделала я столь дальний путь.

Я поднялась с трона, я подбежала к нему, я схватила его истончившуюся руку и поцеловала ее, а он, пробормотав: «Дочь моя, наконец-то, наконец-то!» — подался вперед и коснулся губами моего лба.

— Как же далеко летели твои призывы, чтобы достичь меня в час опасности, — сказала я. — Вот, узри! Я повиновалась, я пришла, не колеблясь ни мгновения, не задавая вопросов. И здесь я в безопасности, потому что верю: сама богиня была со мной в том путешествии. Расскажи мне все, о Нут. Что это за место? Как ты оказался здесь и почему призвал меня к себе?

— Ну так слушай, дочь моя, — начал старец, усаживаясь рядом со мной на диванчик, похожий на трон. — Этот город называется Кор. Когда-то он был жемчужиной мира, как после него Вавилон, Фивы, Тир, а сейчас — Афины. Пришедшие из Кора люди еще тысячи лет назад, в темные, давно забытые времена, заселили Египет и другие страны. Но даже тогда его жители уже поклонялись Исиде, Небесной Царице, только называли они ее Истиной, которая в Египте известна под именем Маат. Затем поползло по стране вероотступничество, и многие из тех великих людей отреклись от чистой и доброй веры в Исиду, облаченную в покрывало Истины, в пользу Рицу, жестокого демона солнца. Они придумали себе нового бога, которому стали приносить человеческие жертвы, ну совсем как сидонцы Молоху. Да, они тысячами приносили в жертву мужчин, женщин и детей и даже научились поедать их плоть: сначала лишь во время священного обряда, а впоследствии — удовлетворяя свои аппетиты. Небеса все видели, и гнев их рос. О, Небеса наказали людей страшным мором, и те стали гибнуть тысячами, пока их не осталась всего лишь жалкая горстка. Кор пал от кары Божьей, как много веков спустя пал и Сидон.

— Обо всем этом потом, — нетерпеливо проговорила я. — Сперва скажи мне: как ты попал сюда? Много лет назад, отец мой, ты отплыл вниз по Нилу, дабы договориться с персами о выкупе храмов Египта. Однако миссия твоя, похоже, не увенчалась успехом.

— Да, Айша, так оно и было. Это оказалась всего лишь западня персов, поскольку вероломные огнепоклонники хотели схватить меня и взять мою жизнь в залог всех сокровищ Исиды. Благодаря хитрости и мастерству умелого моряка Филона, а также мужеству жреца по имени Калликрат, которого ты, возможно, еще помнишь спустя все эти годы, — тут он испытующе взглянул на меня, — я бежал, когда целая шайка злоумышленников попробовала заманить меня в ловушку. Однако путь вверх по Нилу был нам заказан; мы попытались пробиться на юг и далее плыли по великому Каналу фараонов, пока наконец после долгих блужданий и приключений не подошли к этой земле, потому что так было уготовано мне судьбой. Вспомни-ка, дочь моя по духу, я ведь говорил тебе: мол, чую, нам суждено расстаться на время долгое, но потом непременно встретиться вновь во плоти.

— Да, я хорошо это помню, — ответила я. — Равно как и то, что поклялась прийти к тебе в назначенный час.

— Я прибыл на эту землю, — продолжил Нут. — Однако Калликрату, греческому военачальнику, бывшему жрецом Исиды, достичь ее не удалось. По пути сюда он пропал.

— И пропал он не один, отец мой. Но историю сию мне уже поведал Филон.

— Верно, не один, а с той, что вынудила его нарушить свои клятвы. Будь уверена, дочь моя, я ничего не ведал о коварных планах принцессы или о том, что она пряталась на борту судна, однако Филон, полагаю, все знал. Богиня скрыла от меня правду: у нее наверняка были какие-то свои цели.

— Эти двое погибли или они по-прежнему живы, отец мой?

— Не могу сказать наверняка. Это также скрыто от меня. Для них лучше было бы умереть, поскольку рано или поздно месть за такое кощунство падет на голову одного из них, если не на обоих сразу. Да пребудет с ними мир. И может, они будут прощены! Во всяком случае, мне показалось, что эти двое любили друг друга, а поскольку любовь очень сильна, все, кому знакомо это чувство, не должны строго судить их. — И вновь изучающий взгляд старца скользнул по моему лицу.

Глава XIX. В ОБИТЕЛИ НУТА

— Расскажи мне, что произошло в Египте со времени его покорения Охом и бегства Нектанеба. Жив ли еще Ох, дочь моя? — спросил Нут после паузы, во время которой мы оба сидели, устремив глаза в пол.

— Нет, отец мой. Ох мертв, он пал от моей руки, вернее, при моем непосредственном участии. — И я поведала старцу историю о пожаре в храме Исиды, сожженном по моему приказу, и о гибели персов, осквернивших святыню.

— Великое деяние совершила ты, дочь моя, — пробормотал он, — однако при этом поступок твой жесток и страшен!

— Твоей душе придется выдержать это бремя, Пророк, поскольку именно твой голос мы слышали в храме, когда в последней надежде молили тебя о наставлении, и голос тот велел нам действовать. Сюда вместе со мною прибыли те, кто может подтвердить, что слышали твой голос, так же как и я сама.

— Возможно, дочь моя. Это правда, что в некий день, не так много лун назад, я как будто слышал, как ты, оказавшись в большой беде и страшной опасности, взываешь к Небесам. По указанию, прилетевшему ко мне неизвестно откуда, я мысленно ответил тебе: «Исполни и не бойся». Что именно ты должна исполнить, я не знал, хотя, признаться, мысль о том, что это имеет какое-то отношение к поджогу храма, и приходила мне в голову.

— Все так, Учитель. Что ж, по крайней мере, теперь Ох Артаксеркс с несколькими сотнями персидских разорителей перестали поганить землю и угодили прямиком в преисподнюю. Там пусть они и остаются вместе с Теннесом, Нектанебом и многими другими лжежрецами и недостойными царями. Позже мы с тобой побеседуем о них и обо всех их позорных деяниях. Но сначала скажи мне: почему я здесь? Чего ради ты вызвал меня из Египта? Чтобы спасти от смерти?

— Не только поэтому, Айша. Зачем мне удерживать тебя от великого блага смерти, в которой я вскоре присоединился бы к тебе? Мне было велено призвать тебя, чтобы теперь, когда Исида оставила Египет, ты смогла возродить ее веру в Коре, в древности бывшем ей домом родным; чтобы, пребывая здесь, ты еще раз сплотила верой этот народ с помощью Небесной Царицы, которая затем поведет его к величию и славе.

— Трудная и почетная задача, Пророк. Надеюсь, с твоей помощью я справлюсь, если боги даруют мне долгую жизнь и мудрость.

Он покачал головой и ответил:

— Не жди помощи от меня, поскольку жизненный путь мой наконец-то завершается. Разве не сказал тебе Филон, что я больше не вмешиваюсь в дела мирские и уже долгие годы живу отшельником в страшном месте, ютясь в голой пещере и всецело погрузившись в созерцание святых истин?

— Нет, отец, он не сказал мне почти ничего, — промолвила я удивленно.

— Теперь ты знаешь... Однако я должен возвращаться в свою келью, откуда пришел; там я дожидаюсь перемены, называемой смертью. Свою роль я уже сыграл, но у тебя еще много работы. Филон поможет тебе.

— Но почему ты живешь там, отец, почему оставляешь меня без наставлений своей мудрости?

— Потому что там я охраняю открытую мне давным-давно величайшую тайну в мире — секрет того, как человек может избежать смерти и жить на земле вечно.

Я изумленно воззрилась на собеседника, решив, что годы и постоянное воздержание лишили старца разума. И поинтересовалась:

— Но если это такая уж великая тайна, то почему ты сказал о ней мне, Учитель?

— Потому что должен был это сделать. Потому что хорошо знаю: если я не скажу, ты сама узнаешь ее и, не будучи предупрежденной, попадешь в западню — продолжая жить под солнцем, осмелишься облечь себя в одеяния бессмертия. Именно по этой причине я не призывал тебя в Кор, пока сие не было приказано мне дважды.

И тут новая мысль взволновала мою душу. Если это не сказка, если действительно на земле существовала чудесная «дверь», почему бы мне не шагнуть за нее и не стать такой же, как боги? Только, признаться, я не верила в правдивость его рассказа.

— Тебе наверняка приснилось это в одинокой келье, отец мой, — сказала я. — Но знай: если это не сон, если все правда, то я, Айша, непременно захочу набросить на себя облачение вечной жизни. Почему бы и нет, о Пророк?

— Потому, Айша, что любой человек, будь то мужчина или женщина, который осмелится вкусить этот запретный плод здесь, на земле, где смерть предопределена всем, тотчас войдет в ад.

— А я думаю иначе, Пророк Нут, я полагаю, что этот человек, будь то мужчина или женщина, обретет истинное величие и сделается правителем мира, — ответила я. Глаза мои сверкали, и грудь взволнованно вздымалась.

— Ты ошибаешься, Айша, ибо Небеса низвергнут любого смертного, дерзнувшего взобраться на эту роковую вершину гордыни. О, выслушай меня и очисти свою душу от безумного желания, которое, вижу я, уже охватило ее. Мне было предназначено раскрыть эту тайну тебе именно с этой, как я думаю, целью: чтобы ты могла проявить свое величие и отвергнуть ее — самую смертоносную взятку, какую только злые демоны когда-либо предлагали смертной женщине.

— А может быть, наоборот? И мое предназначение как раз заключается в том, чтобы принять сей дар, Учитель?

— Нет-нет! Ну подумай сама. Разве земной мир — подходящее место для бессмертия? К тому же тайна, мною охраняемая, есть лишь дух мироздания, но не дух бессмертия; секретная мощь, от которой берет свою силу наша Земля, но которая погибнет вместе с Землей, как и должно произойти в день, пока скрытый в глубинах времен. Поэтому отведавший из той чаши сделается не вечным, но лишь долго-долго живущим, однако все же обреченным однажды погибнуть одновременно с этим умирающим светилом. Он не избегнет роковой участи, а лишь отсрочит смерть, которая будет неизменно дожидаться, чтобы в конце концов сразить его. А он между тем должен будет стойко выживать в пустыне одиночества, наблюдая, как поколение за поколением рождаются и уходят на вечный покой; наряду с тем томимый, быть может, неисполнимыми желаниями, он станет испытывать их вечно и оставаться неудовлетворенным; он будет стоять, словно замерзшая скала посреди долины, — в облике человека, но будучи изгоем, однако по-прежнему ранимый людскими амбициями и стремлениями, ненавистью и надеждой, с ужасом ожидая того предназначенного Роком мгновения, когда Земля наша рассыплется и смерть поглотит все и вся.

Я стар и слаб, мой час вот-вот пробьет, я уже на пути к покою, который обрету на небесах. О Айша, у меня нет сил остановить тебя, и, если ты предпочтешь испить из этого кубка, моя слабая рука не сможет оторвать его от твоих губ. Но как человек, который выпестовал тебя и любил всем сердцем, как тот, кого боги наделили великой мудростью, я молю тебя отбросить сие великое искушение. Как истинно учит наша вера, душа твоя уже бессмертна и обладает уготованным ей на небесах домом. А потому не возжелай увековечить свою плоть, поскольку, если осмелишься совершить сие, Айша, я скажу тебе, что ты сделаешься всего лишь раскрашенной мумией в гробнице, внешне изображающей жизнь, но мертвой и холодной внутри. Поклянись же, дочь моя, что ты запрешь это знание в сердце своем и отбросишь яд от губ своих!

— Слова твои исполнены мудрости, — ответила я. — Ты говоришь словно человек, одухотворенный истиной, и, хотя я не даю никаких клятв, волю твою исполню. И все же скажи, отец, что это за тайна? Поведав мне так много, раскрой ее до конца, иначе я пойду туда и докопаюсь до истины сама.

— О дочь моя, близ этого древнего города, посреди горных утесов, глубоко в недрах скал горит странствующий огонь, который и есть дух мироздания, пылающее сердце, дающее миру жизнь. Однако огонь тот есть не просто огонь, но сущность бытия, и тот, кто искупается в нем, наполнится тою сущностью и проживет столько, сколько будет жить она.

— Но в таком огне можно погибнуть, — с сомнением проговорила я.

— Пожалуй, дочь моя, я предоставлю тебе самой поразмыслить над этим, дабы великий страх миновал меня. Но мы, главные слуги Исиды, не смеем скрывать правду друг от друга: поступив так, мы нарушим наши клятвы. Кроме того, в этом вопросе я говорю с тобой не своим голосом, но голосом той Силы, что могущественнее меня и к которой я сейчас стою так близко, как если бы мы с нею были единым целым. Поэтому перед твоими глазами я должен скинуть любые покровы, показав все как есть, а не так, как хотелось бы мне. Так вот, огонь тот не уничтожит смертного, который наберется мужества окунуться в него. Напротив, он подарит ему жизнь, а с ней — такую силу, красоту и мудрость, какие никогда не были уделом человека, рожденного от женщины. Также огонь наделит его такими страстями, таким отчаянием и безутешной кручиной, каких доселе не знавало сердце ни одного смертного... Вот она, правда. Не спрашивай меня, каким образом доверили мне хранить тайну сию и что это за голос, который глаголет моими устами. Минуту назад правда эта была лишь моим достоянием. Моим или, быть может, чьим-то еще. Теперь же она и твоя тоже, и потому я молю Божество, от которого мы пришли и к которому вернемся, чтобы оно дало тебе силы и даровало истинную мудрость: зная теперь все, отказаться от этого всего и, отказавшись от заманчивой награды долголетия, терпеливо пройти по тропе жизни, предназначенной для стоп человека.

— Ты покажешь мне тот огонь, Пророк?

— Да, если хочешь, ведь мне велено сделать это, — слабым голосом ответил Нут. — Впрочем, зачем смотреть на то, что непременно пробудит желание?..

И тут на старца навалилась усталость: внезапно осев на своем ложе, Нут лишился чувств и, не подхвати я его, непременно упал бы.

Три дня Нут пробыл в Коре. Мы подолгу беседовали, но к чудесной тайне почти не возвращались, словно по обоюдному согласию отложив эту тему на некоторое время. И без того нам было о чем поговорить. Я рассказала Учителю обо всем, что произошло в Египте, где он много лет назад оставил меня, чтобы отправиться вниз по Нилу и никогда уже не возвращаться обратно. Я поведала старцу, как неукоснительно исполняла его приказы и, даже окруженная врагами, все это время сохраняла веру Исиды в ее храме, отмечая в положенное время праздники богини, хотя ни разу и не осмелилась покинуть стены святилища.

— Выходит, Айша, — заключил Нут, когда я закончила свой рассказ, — в то время, как я был отшельником здесь, в Коре, ты была отшельницей в Мемфисе. Что ж, каждый из нас послужил богине по мере сил своих, и, быть может, она воздаст нам обоим по заслугам нашим, кои, несомненно, весьма скромны. Что ж, теперь я завершил свою миссию, а тебе много всего предстоит сделать, ведь ты еще полна сил, хотя уже и оставила юность позади.

— Да, — ответила я, тяжело вздохнув. — Вот и вступила я в средние лета, юность моя пролетела в служении Небесам. Но что же Небеса дали мне взамен после пережитых страданий? Лишь это — дикую, пустынную землю, разваленную страну варваров, которую я должна возрождать заново. Мне придется восстановить зачахнувшую веру, собрать этих варваров в армии и выучить их, ввести новые законы и заставить народ им повиноваться, сражаться с врагами и возделывать земли, строить корабли и налаживать торговлю, собирать доходы и по-хозяйски распоряжаться ими — словом, трудиться безостановочно день за днем, позволяя себе лишь краткий отдых ночью, дабы утром вновь вернуться к тяжким заботам. Здесь, под небом чужим, я должна быть одновременно верховной жрицей, полководцем, законодателем, судьей, зодчим, земледельцем и царицей. Я обречена жить тут без твоего совета, без друзей, без любви, без детей, что позаботятся обо мне в старости или бросят горстку земли в мою могилу. Вот какую долю богиня Исида уготовила своей верной жрице Айше в уплату за все ее устремления.

Так говорила я, не скрывая горечи, однако Нут возразил с мягкой улыбкой:

— А по-моему, дочь моя, все не так уж и плохо. Ты расчетлива и вдумчива и можешь создать тут сызнова буквально все по своему собственному замыслу. Ты любишь власть, и здесь она будет абсолютной у тебя, царицы, не терпящей возражений. В этом краю никто не посмеет сказать тебе «нет». Ты ненавидишь соперников, предпочитающих править единолично, и здесь их не будет. Ты, посвятив себя богине, желаешь жить в целомудрии и безбрачии, и ни один царь или какой-либо иной мужчина не заявится сюда, замышляя завоевать твою красоту. К тому же ты когда-то мечтала сообщаться с Природой и тем Божеством, что дает ей начало: сей далекий пустынный край и есть тот самый дом Природы, и в одиночестве Божественное становится ближе страждущим душам. Воистину благодарной Небесам должна быть ты — чьи молитвы услышаны и исполнены. Ибо, исполнив свою миссию, ты получила все, чего добивалась: ныне амбиции твои удовлетворены и в святой тиши, столь полезной после продолжительных невзгод и тяжких трудов, ты спокойно сойдешь в могилу... Скоро, очень скоро ты станешь такой же, как я, и, когда придет тот день, в пустой и темной келье ты в терпеливом созерцании будешь дожидаться конца, а с ним и тех новых дерзаний, которые могут быть назначены тебе в другом месте. Ибо существование наше, будь уверена, Айша, есть лестница вверх, по которой, оскальзываясь и набивая себе шишки, мы должны карабкаться ступенька за ступенькой.

— А когда мы достигнем вершины — что тогда, Учитель?

— Не ведаю, дочь моя, но знаю точно: если мы упадем на самое дно, то должны вновь начать взбираться по тем же ступеням, только на этот раз ступени будут увиты терниями.

— Похоже, твою келью отшельника не назовешь домом радости, отец мой.

— Не назовешь, дочь моя. Это дом скорби и покаяния. Радость лежит за его пределами. Таковы философия жизни и учения всех религий. Скорби — и впоследствии возрадуешься. Возрадуйся — и впоследствии станешь скорбеть.

— Ну до чего же грустная философия, Пророк, а уроки твои — ну в точности как те, которые учат рабы под кнутом.

— Да, Айша, однако сие нужно терпеть, как, если бы могли говорить, непременно сказали бы тебе сейчас и Теннес, и Ох, и Нектанеб.

Устало и монотонно говорил Нут — постаревший и подряхлевший, сделавшийся похожим на сухую оболочку человека, жизненная сила в котором зачахла, как в бесплодном орехе, который, будучи посеян в землю, не даст ростка. И в конце концов, утомленная этой меланхоличной беседой, я задумалась об Огне жизни, неустанно бушующем под обителью Нута, об Огне, который дарует неувядающие красоту, юность, славу и власть тому, у кого достанет веры и мужества пренебречь всеми его ужасами.

На следующий день я проводила Учителя к его уединенному приюту, по тишине и спокойствию которого старец заметно соскучился: даже ради меня, которую любил больше всего на свете и общением с которой наслаждался, Нут не смог бы задержаться еще хотя бы на час.

После трудного путешествия нас наконец-то доставили в паланкинах на край огромной пропасти: необъятной стеной она опоясывала долину Кор, словно высеченная титанами во времена Сотворения мира. Мы взобрались в расщелину гигантской стены и прошли в скрытую седловину в скале, невидимую снизу. Вдоль этой седловины мы проследовали к зеву пещеры. Здесь я заметила много снеди: жители этой страны почитали Нута как пророка, а потому снабжали съестными припасами. Сопровождавшие нас зажгли факелы, ибо путь через пещеру предстоял долгий и трудный. Наконец мы оказались на самом краю жуткой расселины. Где-то очень-очень высоко над нами виднелась полоска синего неба, а внизу зияла черная бездна. В расселину, по которой сверху вниз с ревом и завыванием неслись ветры, вдавалась гигантская каменная шпора, и конец ее терялся в темноте. Я с сомнением взглянула на этот выступ и поинтересовалась:

— Где же твое жилище, Нут, и какая дорога ведет к нему?

— Я живу там, в темноте, дочь моя, — ответил с улыбкой Нут. — А вот и дорога, по которой те, кто навещают меня, должны пройти. — Старец показал на скальный выступ, который заметно подрагивал, сотрясаемый ревущим ветром, и добавил: — Моим стопам она хорошо знакома, к тому же я знаю, что на ней, как и везде, мне ничто не грозит. Но если ты боишься шагать по этой тропе, поверни назад, пока еще есть время. Да-да, быть может, для тебя будет все же лучше вернуться.

Я посмотрела на дрожащую скалу, затем окинула взглядом Нута.

«Как он только мог такое предложить? — подумала я. — Неужели Айша, которая не боится ни людей, ни демонов, испугается пойти за этим хилым старым жрецом, куда бы тот меня ни повел? Никогда не бежала я от опасности, даже если она сулила мне гибель».

И я посмотрела Учителю в лицо и ответила:

— Не будем терять времени понапрасну, ибо холодно стоять на ветру. Я пойду первой. Филон, следуй за мной и не отставай.

Филон, сопровождавший нас в этом путешествии, изумленно взглянул на меня, но, как человек смелый и к тому же моряк, привыкший к опасностям, не сказал ничего.

Мгновение Нут медлил, глядя вверх: то ли вознося молитву, то ли по какой-то иной причине. Затем, спросив Филона, как скоро Ра скроется за западным утесом, и получив ответ, что времени до захода солнца осталось приблизительно минут пятнадцать или двадцать, Учитель двинулся вперед, безбоязненно шагая по уступу. Я последовала за ним, Филон замыкал шествие.

Очень страшным был тот отрезок пути, ибо двигались мы в неверном свете, который по мере нашего продвижения в бездну становился все слабее, пока наконец все вокруг не окутал мрак. Более того, каменный выступ продолжал сужаться, а трепавшие нас яростные порывы ветра как будто наращивали силу.

Однако мы продолжали идти, опираясь на ветер, и постепенно я почувствовала нечто сродни ликованию, как это всегда бывает со мной в минуту грозной опасности: сердце мое вдруг наполнилось отвагой, без следа растопившей страх. Я буду сражаться с силами стихии, как сражалась с враждебными, вожделевшими меня царями и побеждала их. А может статься, я уже тогда ощущала издалека дыхание Божественного огня, что горел внизу, — не могу сказать наверняка. Однако хорошо помню, что к тому моменту, когда я достигла конца того жуткого каменного языка, меня переполнял дикий восторг и я едва не рассмеялась, наблюдая за Филоном: капитан неуверенными шажками крался следом за мной и шептал молитвы — то Исиде, то греческим богам, которым он поклонялся в детстве.

Наконец мы приблизились к концу выступа, вонзившегося в темное пространство, и почти сразу же небо над головой погасло, оставив нас в полной темноте. Я села на сотрясающийся камень, держась за Филона, который сделал то же самое, и прокричала на ухо Нуту, опустившемуся на колени рядом с нами:

— Что теперь? Будь добр, объясни поскорее, иначе нас вышвырнет отсюда, как камни из пращи!

— Держитесь крепче и ждите, — ответил Нут.

Так мы и сделали — ждали на холодной шершавой скале, крепко держа друг друга за руки. Затем внезапно случилось чудо: откуда ни возьмись мощный луч красного света, несомненно от заходящего солнца, ударил прямо в нас через некую брешь в скалах напротив. Да, свет пронзил нас насквозь, как разящий меч, и показал картину во всей ее полноте. А именно: нас самих, скорчившихся на краешке каменного языка между двумя черными безднами; бесконечное пространство под нами; бесконечное пространство над нами, простирающееся к единственной звезде, сверкавшей на темном небе. А еще, не более чем в четырех шагах от края, мы увидели огромный трясущийся и дрожавший валун, который соединялся с нашим каменным языком узеньким деревянным мостиком, явно переброшенным рукой человека. Мостик этот то приподнимался, то резко опадал и качался всякий раз, когда огромный камень на его дальнем конце дрожал.

— Быстрее за мной, пока свет не угас! — крикнул Нут, ступая на мостик, и, достигнув вершины раскачивавшегося камня, встал там, подсвеченный огнем заката. Старец в тот момент напоминал призрака, которого я видела на лбу каменной головы эфиопа у входа в гавань.

Я повиновалась и присоединилась к Учителю, а Филон последовал за мной.

В быстро сгущающейся темноте мы спустились по лестнице, грубо высеченной с наружной стороны дрожащего камня, и неожиданно очутились в келье. Внезапно она осветилась, и я увидела, что лампу держит в руке карлик — загадочный и мрачный. Что это было за существо и откуда — не знаю, но, думаю, дух, какой-нибудь гном из подземного мира, назначенный силами, что правили в том темном месте, исполнять желания святого Нута, их и моего господина.

Любопытно, что ни мне, ни Филону никак не удавалось разглядеть лица того существа. Даже когда карлик двигался рядом с нами, оно всякий раз попадало в тень или оказывалось закрытым чем-то наподобие вуали. Тем не менее этот человек — или гном, или призрак — был хорошим слугой, потому что в пещере отшельника (вернее, в пещерах, поскольку их было несколько, сообщавшихся одна с другой) все оказалось готовым к нашему приходу: горел огонь, на столе была выставлена еда, а во внутренних пещерах разобраны постели — каждая в отельной маленькой келье.

Наружная пещера была также до известной степени обставлена, и я заметила стоявшую в нише маленькую статуэтку Исиды. Я хорошо ее помнила еще с юности: когда мы в былые годы путешествовали вместе с Нутом, то всякий раз, собираясь в дорогу, он брал статуэтку с собой. Вот и здесь не пожелал с нею расстаться. Учитель рассказывал, что фигурка сия могла говорить и всегда давала ему советы в часы сомнений и бед и что от этой магической вещи он набирался великой мудрости. Так ли это было на самом деле, не ведаю, потому что, признаться, сама ни разу не слышала, чтобы эта рукотворная Исида говорила. Но правдой было то, что старец ей молился. Статуэтка была очень древней, и он ценил ее больше всего золота и драгоценностей на земле. Теперь она стояла здесь, как прежде в доме моего Учителя в Озале, на острове Филы, в Мемфисе, на корабле «Хапи» и еще во многих других местах, однако сейчас, в этом жутковатом жилище, мне показалось странным вновь увидеть ее знакомое лицо.

— Поешьте, — предложил Нут, — а потом поспите, ибо вы устали.

Мы с Филоном перекусили, а затем улеглись на свои кровати во внутренних пещерах и заснули. Последнее, что увидели мои глаза, прежде чем я закрыла их, был белобородый старец Нут, напоминавший больше духа, чем человека, преклонивший колени перед священной фигуркой Исиды.

Не знаю, как долго мы спали, но наверняка прошло несколько часов, поскольку, когда проснулись, увидели, что карлик со скрытым по обыкновению лицом накрывает на стол во внешней пещере. Там же, благодаря свету лампы, я увидела Нута, по-прежнему молившегося статуэтке Исиды, словно он все это время так и не поднимался с колен, что, впрочем, не исключено: Учитель был уже не таким, как другие люди. Странным показалось мне это зрелище, особенно в таком жутком месте, и оно также не оставило равнодушным Филона, как моряк позже признался мне. Я чувствовала, что здесь мы находимся на самом дальнем рубеже мирских дел.

Я направилась к Нуту, и, заметив это, Учитель поднялся с колен, поприветствовал меня и спросил, хорошо ли я отдохнула.

— Не хорошо и не плохо, — ответила я ему. — Я спала и видела множество странных снов, но как истолковать их, не знаю. Сны поведали мне и о прошлом, и о будущем, но суть их в том, что я как бы увидела себя со стороны — живущей в одиночестве из поколения в поколение в пещерах, как ты нынче.

— Да уберегут тебя боги от такой судьбы, дочь моя! — Нут явно обеспокоился, услышав сие.

— Но тебя-то они не уберегли, святой отец! О, как ты можешь жить здесь, в этой страшной темной пещере, вокруг которой неумолчно завывают ветры, в компании лишь своих мыслей и безмолвного карлика? Как нашел ты это место, почему очутился здесь и как пришла тебе в голову мысль избрать эту нору для обители отшельника? Признайся откровенно, ведь даже от меня ты скрыл половину правды. Я теряюсь в догадках, скажи мне все, ведь я пойму тебя.

— Так слушай, Айша. Когда мы с тобою впервые встретились в Аравии, я уже был очень стар, намного пережив отведенный человеку срок на земле, разве нет? А до этого времени много лет служил верховным жрецом и пророком Исиды в Египте, а также был главным магом этой страны. Однако родился я не в Египте, и нечасто глаза мои видели Нил, пока мне не минуло шестьдесят.

— Откуда же ты родом, отец?

— Отсюда, из Кора. Я последний отпрыск царей-жрецов, которые правили в Коре до поры великого вероотступничества и удара меча Господня. Святые люди, бывшие моими прародителями, передавали по наследству тайное знание, о котором я рассказал тебе. Таков был наш обычай: когда годы начинали брать свое, следовало удалиться в эту гробницу и здесь, став Хранителем огня, дожидаться кончины. Каждый из моих предков под строгими клятвами передавал своим наследникам сие тайное знание. Так, дочь моя, секрет и перешел в свою очередь ко мне, потому что мой дед рассказал его моему отцу, а тот нашептал сыну. В ту пору, когда еще был жив мой дед, богиня Исида, преследуя какой-то свой умысел, который, думаю, я сейчас постиг, отозвала меня из этой пустынной страны в далекий Египет, чтобы там служить ей. Разумеется, я смиренно подчинился. Вновь она позвала меня уже в Аравию и там передала тебя под мою опеку, продлившуюся несколько лет. В третий раз Исида призвала меня назад в Кор, и я отправился сюда вместе с Филоном. Здесь я нашел своего деда мертвым, и его сын, мой отец, умер вслед за ним, и обитель Хранителя огня опустела. Поэтому, оставив Филона командовать племенами варваров, которые селятся вокруг руин покинутого Кора, я, как из поколения в поколение поступали мои предки, пришел сюда, чтобы нести службу и... умереть.

— Забыв обо мне, кому оставляешь ты тяжкое бремя, о отец мой в Исиде, — горько проговорила я.

— Нет, Айша, я не забыл о тебе, и ты знала, что в назначенное время мы должны встретиться вновь, верно? Всегда в своих молитвах я наблюдал за тобой и охранял тебя, а о многих твоих трудностях и бедах узнавал из снов. Во сне я услышал твою просьбу о наставлении и послал тебе такой ответ, какой мне было приказано. И отправить за тобой в Египет Филона мне тоже повелели свыше. И вот ты стоишь здесь передо мной в моем убежище отшельника, а я рассказываю тебе все это, потому что минувшей ночью, пока я молился, а ты крепко спала, узнал, что говорить нам с тобой больше не суждено. Час мой близок, и, поскольку я не оставил после себя кровного наследника, тебе, дочери моей по духу, я передаю свою мудрость и великую тайну. Как только дыхание оставит меня, Айша, ты унаследуешь пост Хранителя огня; когда же годы одолеют тебя — именно здесь ты и закончишь свои дни.

— Вот как? — в смятении проронила я, оглядывая мрачные стены пещеры и слыша неустанный рев бури, доносившийся снаружи.

— Да, Айша, все обстоит именно так, поскольку это высший долг, возложенный на твою душу, исполнив который она обретет крылья, чтобы вознестись на небеса. Знай, что ни один Хранитель огня никогда не входит в огонь. Он смотрит за ним, но не более того, а в случае угрозы замуровывает его навеки от взгляда человека. Слушай, я скажу тебе, как сие сделать! — И, наклонившись, Нут прошептал мне в ухо некие слова, а затем показал тайные знаки.

Я все это услышала и увидела, я смиренно склонила голову. Но затем спросила:

— А если Хранитель огня все-таки войдет в огонь, что тогда, отец?

— Не знаю, дочь моя, — ответил он с ужасом. — Полагаю, тогда огонь станет его хранителем, ужасным хранителем, который в конце концов и погубит своего неверного слугу. Большего сказать не могу. Слыхал я, кое-кто пытался вдыхать его естество, однако сделать то, что ты сказала, прежде еще не осмеливался ни один из моих предков.

— Две ночи назад ты поведал мне, о Нут, что огонь этот дарит молодость, красоту и несчетные дни жизни тому, кто в нем искупается. Но ежели никто не входил в него, то как ты узнал об этом?

— Я просто знаю, что это так, Айша. К тому же я не говорил, что вообще никто не входил в него. Быть может, есть существа, ныне известные миру как боги или демоны, которые, скорее по воле случая, чем по желанию своему, пробовали испить из этой чаши. Быть может, тот, чью тень ты видела на каменной голове эфиопа, когда-то в былые времена остановился на мгновение у него на пути. Как бы то ни было, повторю: я сказал тебе правду. Хочешь верь, хочешь не верь, но больше не расспрашивай меня и, главное, — не смей даже пытаться разгадать тайну бессмертной плоти.

— Хотя бы позволь мне взглянуть на то, что я должна охранять, — попросила я.

— Да, разумеется, ты увидишь огонь, — кивнул Нут. — Именно за этим я и привел тебя сюда, жрица Исиды и Дочь Мудрости, ибо не думаю, что, когда увидишь ты его красное пламя, тебе захочется искупаться в нем. А сейчас поешь и собирайся в путь.

Глава XX. ВОЗВРАЩЕНИЕ КАЛЛИКРАТА

Некоторое время спустя Нут, Филон и я покинули пещеру. Каждый из нас нес зажженную лампу. Облаченный в темный плащ старец показывал путь: в одной руке лампа, а в другой — длинный шест, наподобие тех, какими пользуются пастухи на горных склонах. Необычно выглядел Нут: худое лицо с полупрозрачной кожей, блестящие, широко распахнутые глаза, напряженно всматривающиеся в темень, и длинная седая борода, белеющая, словно снег на фоне его черного плаща, — скорее дух, чем человек, или Харон, ведущий тени умерших к лодке, на борт которой все — и даже я, Айша, — должны взойти, когда пробьет последний час. Никогда не забыть мне, с каким выражением лица Учитель искал на небосклоне и нашел звезду, ведущую к усыпанному битым камнем склону, что уходил далеко вниз, к узкому проходу возле его подножия. Миновав проход сей, мы неожиданно очутились в удивительном месте.

Это были залы или пещеры — настолько огромные, что люди казались муравьишками, ползущими через их необозримые просторы: ни стен, ни потолков разглядеть нам не удалось.

Мы прошли два таких зала — звук наших шагов отдавался эхом в пугающей тишине — и приблизились еще к одному проходу.

— Оставайся здесь, — велел Нут Филону, — и жди нас, поскольку тебе не разрешено смотреть на то, что лежит дальше. Мы отправляемся туда, где людям находиться смертельно опасно. Случись так, что мы не вернемся через три часа, возвращайся назад в мир и скажи, что боги забрали к себе Пророка Нута и верховную жрицу Айшу.

И вот Филон, из глаз которого мигом улетучилась неизменная жизнерадостность, без особого желания сел на камень и стал ждать; я заметила, что приключение сие было ему не по душе, ибо моряк очень тревожился за безопасность нашу — тех, кого он очень любил.

— Не бойся, — шепнула я ему. — Еще далек тот час, когда Айша упадет созревшим плодом с Древа жизни.

— Молюсь об этом, Дитя Исиды, — ответил Филон. — По мне, так мы спустились в царство Аида, где наверняка компанию мне составит моя тень. Однако будь осторожна, ибо я не знаю, куда этот призрак ведет тебя. — И он глянул на высокую фигуру Нута, шагающего с лампой в поднятой руке к туннелю, которым оканчивалась эта пещера.

Я последовала за Учителем, также держа в поднятой руке лампу, хотя сейчас она была бесполезна: темноту разбавлял загадочный розоватый свет. Впереди быстрой тенью маячил Нут, и я шла за ним к источнику света и туда, где был заключен в темницу гром, словно ветры в эоловой арфе; да-да, то было место, наполненное сиянием и ревом, хотя откуда они здесь, догадаться я не могла.

Мы вошли в очередную пещеру, не такую просторную, как предыдущие; пол в ней был устлан мельчайшим белым песком.

Она была пуста, за одним лишь исключением... На песке лежало высохшее тело — жуткое маленькое тело человека, когда-то бывшего мужчиной или женщиной. Чье оно и как сюда попало, я так никогда и не узнала: пораженная чудесами, последовавшими далее, я просто забыла спросить об этом Нута. Быть может, какой-нибудь охотник за священным огнем, живший тысячу или десять тысяч лет назад, погиб от ужаса при виде чуда, или, может быть, того нечестивого искателя принесли в жертву боги либо люди. Однако даже тогда мне показалось зловещим то обстоятельство, что первым, что увидела я в этом страшном месте, оказался сморщенный комочек мертвой плоти, лежащий здесь в вечном одиночестве, в то время как вокруг резвился неудержимый Огонь жизни вечной.

Пещеру заливал свет, напоминающий горячие вечерние зори в Ливии. Также ее наполняли отдаленные раскаты грома — похожий рокочущий звук производят железные колеса тысяч боевых колесниц, несущихся в атаку по каменистой равнине. Свет сей все разрастался, набирая силу, и его пронизывало множество разноцветных молний, вспыхивавших то там, то здесь; громы уже сливались в оглушающий рев, — казалось, неземные колесницы летят прямо на нас.

— На колени! — прокричал мне в ухо Нут. — Огонь уже близко, бог идет!

Я упала на колени; рука моя невольно оперлась на маленькое высохшее тело, и — ну и ну! — от моего прикосновения оно рассыпалось в прах. Только что было — и вот его уже нет; ухмыляющееся сморщенное лицо-маска исчезло, не осталось ничего, за исключением одного-двух локонов вьющихся волос, явно женских. А затем случилось чудо. Передо мной вырос вращающийся столп изумительной красоты, яркий, многоцветный, бушующий и ревущий, как миллион разъяренных быков. Мне показалось, что он обрел форму тела могучего мужчины, а из-под его сверкающего шлема прямо на меня смотрели тигриные, похожие на изумруды глаза. Руки у него были кроваво-алые, и эти прекрасные руки тянулись ко мне, словно в стремлении прижать меня к своей пылающей груди. Это было ужасно и вместе с тем потрясающе красиво. Никогда прежде не видела я такой красоты — ни на закате, ни на восходе солнца, ни на картине, ни в иступленном упоении битвы.

Этот могучий бог Жизни, казалось, взывал к жизни, что теплилась во мне, как царь к своему подданному, как господин к своему рабу, — меня неудержимо потянуло ему навстречу, и я даже наполовину поднялась с колен, но Нут вовремя схватил меня за руку.

— Не смей! — последовал его суровый окрик; и, рухнув на песок, я спрятала в ладонях лицо.

Долго ли я так лежала, не могу сказать: неизведанный, необъяснимый восторг опьянил, закружил меня, и я потеряла счет времени. Это могло длиться минуту, а могло и час — повторю: я не знаю. Когда я вновь подняла глаза, огонь ушел, бог спрятался в свое тайное святилище, хотя пещера по-прежнему освещалась розовым светом.

Нут за руку вытащил меня оттуда. Снаружи мы нашли Филона — трясущегося, с побелевшими губами. Все вместе, медленно и с большим трудом, мы полезли вверх по склону назад, в убежище отшельника под качающимся камнем. Здесь мы остановились передохнуть. Некоторое время все молчали. Затем Нут потянул меня за руку в сторону и сказал:

— Айша, я показал тебе то, что было велено свыше. И при виде пылающей неземной силы тебя охватило искушение настолько сильное, что, не случись меня рядом, ты бы, наверное, уступила ему, забыв все мои предостережения и молитвы. И сейчас я вновь заклинаю тебя: храни огонь, когда придет твой срок, но больше никогда не смотри на него, — хоть ты и сильна во всех других отношениях, в этом я чувствую твою слабость. Пока жив, я, конечно же, не позволю огню притянуть твой взгляд, уж скорее призову богиню сократить нить твоей жизни и забрать тебя к себе.

Я покорно склонила голову, но не дала ответа, да Нут его и не просил.

Что произошло далее? О! Я помню, что мы отведали еды, несомненно приготовленной загадочным карликом. А потом Нут выглянул из двери своей кельи и попросил нас поторопиться и без промедления отправиться в обратный путь, поскольку момент заката, который приносил с собой падающий луч, близился, а нам еще предстояло переходить мостик, а до того — миновать самую узкую часть каменного выступа. Взяв в руки зажженные лампы, мы последовали за Нутом к дрожащему камню, на котором скрипели и качались брусья мостика. Здесь Нут заключил меня в объятия, благословляя и прощаясь, и, хотя старец не сказал этого, я почувствовала его уверенность в том, что на земле наши души разделились навсегда; да, уверенность Учителя была настолько сильна, что по бледным щекам его покатились слезы.

Затем внезапно луч, так похожий на меч, пронзил темноту, мы с Филоном пересекли мост и, пока луч не угас, быстро перебрались по каменному языку, на котором, уж не знаю почему, все страхи внезапно оставили меня.

Когда луч стал терять силу, я обернулась, чтобы в последний раз взглянуть на Учителя. Таким и запечатлелся он в моем сердце — словно бы облаченный в огненную мантию, как, согласно нашей вере, выглядят посланники Исиды, Небесной Царицы. Да, там стоял он, сцепив пальцы рук и подняв глаза, словно забывшись в молитве. Затем луч угас, как лампа, которую задули, и пала темнота, и поглотила она Нута.

Мы благополучно выбрались в долину и ночью вернулись в Кор. Паланкины раскачивались: рабы, чьи плечи сгибались под их тяжестью, негромко затянули на непонятном языке песнь, от которой клонило в дремоту, однако сон не касался моих век своей волшебной палочкой. Я не могла забыться, ибо душа моя маялась в жаркой бессоннице. О, что же за чудо увидела я нынче? Да ведь это самый что ни на есть кладезь, источник, спрятанный от человечества, который пылает в утробе земной! Но если это правда, то почему Нут говорит о нем так, словно это источник смерти? Почему старец запрещает мне отведать из его кубка? Быть может, потому, что не жизнь, но смерть обитает в том пламени, о чем и намекнуло то маленькое истлевшее существо, мужчина или женщина, рассыпавшееся от моего прикосновения?

Ответов на упомянутые вопросы я не знала. Однако не сомневалась: с этого самого времени я была помолвлена с богом огня и однажды непременно придет день, когда я почувствую на своем челе его обжигающий брачный поцелуй.

Когда на заре мы прибыли в Кор, я взмахом руки подозвала Филона и сделала ему знак молчать, который он, будучи посвященным, хорошо знал: отныне и навсегда ни единое слово об этих тайнах не должно сорваться с губ его. В любом случае опасаться мне было особо нечего, поскольку Филон не видел самой великой из них — лишь издали слышал рокот вращающегося столпа пламени.

Затем с новой энергией, будто вдохновленная дыханием огненного бога, я приступила к своим повседневным обязанностям — возрождению погибшего народа и утраченной священной веры.

«Пусть все будет, как будет, — рассуждала я тогда. — Стоит ли сетовать на судьбу, коли она распорядилась так, что мне суждено ваять из воды или зыбучего песка, а не из камня или огнеупорной глины?»

«О судьба, — вопрошаю я теперь, — почему ты столь несправедлива ко мне? О любовь-погубительница, зачем ты сделала меня своим орудием, коим повергаешь в прах Исиду и саму веру ее?»

А вскоре после этих событий появился Калликрат. Когда же именно сие произошло? Полагаю, совсем скоро, хотя для того, кто прожил более двух тысяч лет, время как мерило теряет свою значимость.

Я отправила Филона на побережье налаживать с соседями добрые отношения и торговые связи, рассудив, что в этом изобильном краю, дикий народ которого был отдан мне в рабство и уже глядел на меня как если и не на богиню, то на дух ее во плоти, вернувшийся к ним с небес, можно будет создавать немало всего, что будет востребовано многолюдными племенами Ливии. Спустя некоторое время Филон вернулся из своей поездки и был тотчас допущен ко мне. Капитан доложил обо всем том, что он сделал, а также рассказал, чего ему пока сделать не удалось. Я похвалила и поблагодарила своего помощника, а затем знаком отпустила. Он чуть замешкался, а потом вдруг сказал:

— Дитя Исиды, ты, наверное, будешь рада узнать, что вернулся я не один.

— Ну разумеется, Филон, ведь в твоей команде немало людей.

— Я хочу сказать, Дитя Исиды, что вместе с ними прибыли сюда также и те, с кем я не отправлялся в путь.

— Несомненно, ты привез с собой посланцев от жителей побережья, — проговорила я без особого интереса.

— Нет, — покачал он головой. — Я взял на борт судна странников из Египта, которые бродили среди тех жителей: они, как я понял, потерпели кораблекрушение и пребывали в плачевном состоянии.

— Странников из Египта? И сколько же их, Филон?

— Всего девять, Пророчица, хотя большинство из них слуги.

— Хорошо, Филон. Добрая весть для меня, ведь мне приходится подолгу жить в одиночестве, и я с радостью поговорю с египтянами. Наверняка у них есть новости о том, что происходит на Ниле. Окажи этим людям самое щедрое гостеприимство, предоставь все, в чем они нуждаются, и завтра, после утренних церемоний, приведи их ко мне. Сегодня уже слишком поздно, и они наверняка устали.

И вновь моряк помедлил в нерешительности, затем поклонился и вышел, оставив меня в недоумении: мне показалось, что Филон вел себя довольно странно. Но, отдав приказы, я их не меняю. И все же, когда я улеглась спать, меня вдруг охватил необъяснимый ужас. Я почувствовала, что зло накрыло меня тенью черных крыльев; что я вот-вот встречусь с кем-то, кого видеть не желаю; что неведомый злой рок поймал меня в свои сети, и вот я лежу, беспомощная, подобно тщетно сопротивляющемуся гладиатору, на которого ретиарий уже накинул свою сеть и приставил к его горлу трезубец. Так зачастую надвигающаяся беда бросает свою холодную тень на наши смертные сердца — они содрогаются от прикосновения, которое чувствуют, но не могут толком распознать.

Может, я скоро умру, подумалось мне, вдруг смерть уже заключила меня в ледяные объятия и в темном углу этой комнаты убийца сейчас сжимает в руке кинжал, готовясь пронзить мне грудь? А такое запросто может случиться в этой варварской стране, среди дикарей-людоедов, на чьи шеи я поставила свой каблук. Вновь посетила меня мысль о том, что духи умерших в древности правителей, чье место я заняла, охотятся за мной, недовольные тем, что чужестранка узурпировала власть.

Затем мне пришел на ум Теннес, пронзенный мечом мести и догадавшийся, что это моя рука направила оружие. И вспомнился Ох Артаксеркс в тот момент, когда яд начал сжигать его внутренности, как вскоре огонь спалит его и всех его приспешников. Наверняка Царь царей понял, что это я, оскорбленная и разъяренная жрица, отравила вино в кубке и разожгла губительный огонь. Да, все эти воспоминания вдруг заклубились вокруг меня, поднимаясь черными тучами на небосклоне моей жизни и угрожая его затмить... И я замирала от ужаса, не понимая его причины.

Затем мысли мои обратились к сегодняшнему рассказу Филона о потерпевших кораблекрушение незнакомцах, которых он спас и привел сюда, чтобы оказать несчастным помощь. Кто же эти странники, гадала я. Может, убийцы, спрятавшиеся под личиной нуждающихся? Злодеи, намеревающиеся убить меня и освободить мой дух остриями своих кинжалов, дабы он больше не мог наблюдать за ними здесь, на земле? Однако насколько близоруки, а порой слепы глаза нашей смертной плоти! Ни разу не пришла мне в голову мысль о том, что теми странниками могли оказаться грек Калликрат и его возлюбленная Аменарта, некогда принцесса Египта, — женщина, которую страсть и ненависть сделали моим врагом.

Хоть и беспокойный, но сон все-таки пришел ко мне. Я пробудилась, когда высоко поднявшееся летнее солнце уже вовсю заливало двор храма своими горячими лучами. Я встала, и, поскольку в тот день был праздник, служанки облачили меня в подобающие верховной жрице Исиды одеяния и увешали священными драгоценностями и символами.

В этом величественном наряде меня провели к трону, который я приказала установить на внутреннем дворе с колоннами, напротив укрытой покрывалом прекрасной статуи Истины, стоящей на вершине мира, которую в давно забытые дни изваял какой-то одаренный богами творец. Здесь мы пышно отправляли наши праздничные службы, как когда-то в Египте, хотя верховных жрецов и певчих, увы, было совсем мало, равно как и паствы — наполовину обращенных дикарей, медленно выкарабкивающихся из тьмы своих варварских обрядов обратно, к святому причастию богини.

Служба завершилась, звон систра утих, благословения были розданы, а с ними — и отпущения грехов.

Прихожане разошлись, лишь некоторые остались помолиться. Я тоже собралась было уходить, когда появился Филон и сообщил — смиренно и торопливо, как человек, который хочет поскорее покончить с неприятным заданием, — что странники, о которых он рассказывал вчера, ждут моего волеизъявления.

— Пусть войдут, — ответила я, гадая про себя, кого же, интересно, сейчас увижу. Злоумышленников, которые бежали от правосудия в дальние страны? Торговцев, отнесенных штормами далеко к югу? Скромных тружеников моря, спасшихся с затонувшего корабля?

Они шли маленькой группкой, то появляясь, то исчезая в тени мощных колонн разрушенного храма. Когда странники пересекали открытое место, куда падал солнечный свет, я отметила праздно: двое идущих впереди имеют благородный вид, что отличает их от шагающих следом. Затем тени вновь затушевали незнакомцев. Вскоре они появились передо мной, сидящей под статуей, и неподвижно застыли, облитые лучами солнечного света.

Я бегло взглянула на первых двух: мужчина и женщина — красивый мужчина и прелестная женщина. Затем я подняла голову, вгляделась в их лица и... потрясенная, отпрянула в ужасе и крайнем изумлении. Не сон ли это? Может, некий дух-насмешник сыграл с моими глазами злую шутку? Да неужто и впрямь то были Калликрат, греческий воитель-жрец, и Аменарта, принцесса Египта?!

Прикрыв лицо рукой, я изучала их под сенью ладони. О нет, это не ошибка. Передо мною действительно стоял богоподобный Калликрат, такой же прекрасный, как и прежде, а рядом с ним — смуглая, очаровательная и величественная Аменарта. Годы были словно не властны над нею; вполне возможно, что благодаря знаниям, полученным от практиковавшего магию отца, фараона Нектанеба, принцесса и впрямь сумела защитить себя от разрушительного воздействия времени. Мгновение я молчала, собираясь с духом. Затем, все еще прикрывая лицо ладонью, заговорила сухо и безучастно:

— Откуда держите путь, благородные странники? Как зовут вас и почему ищете вы гостеприимства у царицы Кора, этой разрушенной страны?

Мне ответила Аменарта, отважная, как и прежде, а не Калликрат, который стоял, растерянно озираясь, как это делают мужчины, когда испытывают неловкость.

— Мы скитальцы, о жрица, люди происхождения не то чтобы низкого, но и не слишком высокого. По правде говоря, мы купцы с далекого севера, нам довелось пережить кораблекрушение и претерпеть много всего другого, пока наконец не спас нас твой слуга, который и привел бедных путников сюда. — Она показала на Филона, стоявшего неподалеку с глупой улыбкой на лице. — Мы происходим из финикийского народа, а зовут нас... — И она назвала какие-то имена, я их уже позабыла. — Что же до остального... Будучи в крайне бедственном положении, мы просим у тебя убежища до тех пор, пока судьба, в последнее время лишь постоянно хмурившаяся, не улыбнется нам снова.

— Убежище мы вам предоставим, госпожа. Скажи теперь, кем вы приходитесь друг другу? Быть может, братом и сестрой?

— Да, жрица, ты верно догадалась: мы брат и сестра, рожденные от одних родителей.

— Но это воистину странно, госпожа. Думаю, ты втаптываешь в грязь своего отца, или мать, или их обоих, ибо как они могли породить одновременно дочь Нила, знатную и смуглую, и сына с белой кожей, чертами лица и манерами напоминающего греческого Аполлона? Опять же, с чего вдруг сестра финикийского купца перевязывает свои локоны символом египетской царской власти?! — И я показала на золотой обруч с уреем у нее на лбу.

— Кровь порой творит удивительные вещи, жрица, выискивая сходство с самыми разными предками, так что зачастую один ребенок рождается со смуглой кожей, а другой — со светлой. Что же до украшения — я купила его у арабского купца и ничего не знаю о его происхождении или значении, — совершенно не растерявшись, начала было отвечать Аменарта, но тут Калликрат неожиданно остановил ее:

— Хватит!

Затем, обращаясь ко мне, произнес:

— О царица и жрица, не обращай внимания на слова этой госпожи, поскольку в последнее время, вследствие всех наших злоключений, мы были вынуждены рассказывать много небылиц в зависимости от обстоятельств, в которые попадали. На самом деле мы не финикийцы, рожденные в одной семье. По крови мы грек и египтянка. И мы не брат с сестрой, а муж и жена.

В тот момент, когда я услышала эти слова, сердце мое упало: ведь я все еще надеялась, что принесенные Исиде клятвы удержат этих двоих от сближения. Однако, внешне сохраняя спокойствие, я молвила:

— Вот как, странник? Тогда скажи мне, какой вы оба веры и кто вас поженил? Жрец ли Зевса соединил ваши руки, или, может, вы оба стояли перед алтарем Хатхор?

Калликрат тщетно попытался подыскать ответ, и я продолжила с легким смехом:

— А может статься, о благородная пара, вы вообще не женаты? Быть может, вы не законные супруги, а всего лишь любовники, сошедшиеся по зову естества?

Он смущенно повесил голову, и даже в дерзких глазах Аменарты промелькнула тревога.

Терпение мое лопнуло.

— О грек Калликрат, в недавнем прошлом командир фараоновой стражи, а затем жрец Исиды, и Аменарта, дочь Нектанеба, урожденная принцесса Египта, зачем тратите вы понапрасну слова в надежде одурачить ту, обмануть которую невозможно? Ведь вы подкупили Филона, дабы скрыть правду, как уже прежде подкупали его, чтобы он спрятал некую госпожу на борту своего корабля, а затем высадил вас обоих на некоем острове.

— Выходит, он предал нас, — запинаясь и краснея, проговорил Калликрат.

— Нет, он вас не предавал, Филон всегда верен тем, кто ему хорошо платит. Не так ли, слуга мой Филон?

Ответа я не услышала, потому что моряк, как выяснилось, незаметно ушел. Тогда я продолжила:

— Никто не предавал вас, да в том и не было нужды. Принцесса Аменарта, откуда у тебя перстень со скарабеем?

— Это подарок моего супруга, — ответила она.

— Тогда расскажи мне, Калликрат, откуда у тебя этот перстень и не выгравированы ли на его фасете египетские иероглифы, означающие «Царственный сын Ра»?

— Да, такая гравировка на перстне есть, о царица. Когда-то давно его дала мне в качестве талисмана одна жрица, которую я спас в сражении, дабы его сила могла излечить тяжелые раны, полученные мною в той битве. Амулет сей, как мне сообщили позже, и вправду обладает чудесными свойствами, ибо благословлен богами и является копией перстня, который Вселенская Матерь Исида в знак любви надела на палец мертвого Осириса, перед тем как вновь вдохнуть в него его душу. Или быть может, это даже и есть тот самый перстень, а Осирис просто оставил его на земле, когда вознесся на небеса... Не знаю.

Так говорил он, запинаясь чуть ли не на каждом слове, словно плохо обученный мул на каменистой тропе, пока, устав от этих россказней, я не перебила его:

— Выходит, о Калликрат, ты в свою очередь отдал магический амулет женщине, которую возжелал или которая возжелала тебя, в надежде, что его силы смогут освятить ваш греховный союз? О жрец-клятвопреступник, как осмелился ты на святотатство — надеть на руку своей любовницы перстень, тот самый перстень Исиды, который когда-то носил великий Хаэмуас и который подарила тебе Пророчица Исиды, дабы похитить тебя от Врат смерти?

Затем, наклонившись вперед так, чтобы тень статуи за моей спиной уже больше не скрывала меня, я открыла лицо и посмотрела ему в глаза.

— Так я и знал! — воскликнул грек. — Но ведь мне даже во сне не приснилось бы, что здесь, среди этих развалин... Это же Оракул и Пророчица! Это Дитя Исиды, Дочь Мудрости собственной персоной, чей голос я узнал, несмотря на все ее притворство. — И он упал на пол и, прижав лоб к каменным плитам, забормотал: — Убей меня, царица, и покончи с этим, только пощади эту госпожу и отправь ее назад, на родину, поскольку это мой грех, а не ее, ведь она никогда не была жрицей.

Аменарта устремила на меня взгляд дерзких глаз своих, хрипло рассмеялась и вскричала:

— Не тешь себя надеждой, супруг мой, вряд ли такое возможно! Я прекрасно помню ту, которую в прошлом называли Исидой, сошедшей на землю, в особенности как она вела себя на одном пиру, который давал фараон. Она тогда откинула покрывало, дабы явить себя Теннесу, царю Сидона, забравшему потом ее к себе как рабыню. Однако та ясновидящая была очень красивой женщиной, правда немного увядшей. Такой, во всяком случае, она показалась мне — тогда лишь недавно распрощавшейся с детством. А эта царица развалин едва ли может быть той самой жрицей, поскольку сейчас вряд ли хоть кто-то назовет ее красивой. Взгляни, она старая и сморщенная, ее шея усохла, а фигура оплыла. У Пророчицы, которую помню я, был очаровательный коралловый рот, но губы этой госпожи тонки и бледны; у той были огромные красивые глаза, а у этой глазки маленькие и какие-то выцветшие. Мало того, под ними залегли черные крути, как у всех пожилых девственниц, жриц, не познавших любви мужчины, хотя о ней, быть может, их непорочные души по-прежнему мечтают, когда жрицы перебирают в молитвах четки, а меж тем их колени, как колени рабов, дубеют от долгого стояния на камнях... Нет, мой супруг, хоть время и творит порой удивительные перемены в тех, кто миновал расцвет своих дней, эта жрица, прячущая седые волосы под шапочкой с изображением стервятника, едва ли и впрямь та самая блистательная вещунья, которую мы когда-то видели во дворце фараона и которая, припоминаю, тогда все заглядывалась на тебя.

Я слушала это плебейское ехидство, эти вульгарные излияния злобного ревнивого сердца и улыбалась. Однако не стану скрывать — ибо все, что я пишу здесь, сущая правда, — что некоторые из тех ядовитых стрел попали в цель. Я хорошо знала, что с годами утратила былую прелесть; что неумолимое время, и постоянные бдения, и вечное воздержание, и отказ сердца от мирского в пользу божественного вкупе с тяжким бременем правления, мудрости и отмщения, каковое Судьба возложила на меня, — все это отняло у меня несравненную красоту, которая прежде зачаровывала весь свет. Мало того, в ту пору, когда я была уже взрослой женщиной, Аменарта и впрямь была еще совсем юной, а потому обладала естественным преимуществом, которое с годами, конечно же, только возрастало.

И все же я улыбалась, и тут великая мысль поразила меня, посеяв семя отчаяния в почву души моей, где с этого мгновения оно было обречено произрастать, и цвести, и в грядущий час свершения принести плод ужасающий. О! Если я согрешила против Небес и наказов их посланника, своего наставника святого Нута, то пусть всё видящие боги вспомнят, что именно жестокий бич язвительного языка той женщины побудил меня совершить непоправимое.

В ответ я заговорила очень мягко:

— Поднимись, Калликрат! Слова, вырвавшиеся из уст той, что когда-то была принцессой Египта, едва ли усладили твой слух, и отвечать на них я не стану. Я хорошо знаю, что в них есть толика правды, и горжусь тем, что мне было даровано право пожертвовать Небесной Царице, которую я обожаю всем сердцем своим, те ничтожно малые дары плотской привлекательности, которыми когда-то обладала. Это всего лишь одна из многих жертв, каковые я возлагаю на ее алтарь. И все же, Калликрат, хотя я считаю, что ты можешь больше не преклонять колено перед Царицей, как делал прежде, прошу тебя, если можешь, удержи уста этой госпожи от излияния презрения на богиню, как она изливает его на меня, ее жрицу. Я прошу тебя напомнить своей любовнице, что когда-то, в часы тяжелых испытаний, она тоже поклонялась в том храме Исиде и искала у богини защиты, хотя эта женщина и не «перебирала в молитвах четки», как она сама выразилась. Да, напомни Аменарте о том, что пусть храм в Мемфисе и был предан огню, но Мать Исида слышит и видит всех нас с небес. Да, порой она и бывает не слишком скора на расправу, однако может нанести удар. Что ж, Калликрат, теперь ступай отдыхать и захвати с собой свою возлюбленную, а потом мы поговорим наедине: я могу простить тебя, но не желаю быть побитой камнями слов, какие бросают разъяренные женщины своим соперницам на базарных площадях.

Глава XXI. ИСКУШЕНИЕ

Лишь на следующий день Калликрат попросил о встрече со мной. Узнав, что грек пришел один, я приняла его в своих личных покоях и предложила сесть. Он повиновался, и некоторое время я наблюдала за гостем; свет из окна падал на его золотистую шевелюру и сверкающую броню, носившую следы штормов и битв. Калликрат был в доспехах — быть может, в тех же самых, что и годы назад носил на борту «Хапи»; в этом облачении он выглядел красивейшим и мужественнейшим из мужчин.

— После всех наших скитаний госпоже Аменарте нездоровится, — сообщил он. — Думаю, этот недуг характерен для жителей побережья, поскольку лицо ее горит, а руки холодны. Потому она не смогла нанести визит тебе, о Пророчица, однако попросила меня поблагодарить за гостеприимство и передать, что просит у тебя прощения за вчерашние свои обидные слова. Поверь, они вырвались у нее не по воле сердца, но из-за лихорадки, горячившей ее кровь.

— Извинение принято. Мне известно об этом недуге, хотя сама я всегда была защищена от него. Я пошлю Аменарте лекарство, а также отправлю знающую женщину ходить за больной. Передай ей, чтобы не боялась, эта хворь не опасна. Что ж, гость мой Калликрат, если тебе угодно, я готова выслушать твою историю с той самой поры, как мы расстались в храме в Мемфисе; тебе наверняка есть много что поведать мне. Тогда, помнится, ты говорил, будто собираешься сопровождать святого Нута в его миссии. Я полагаю, что в ту пору ты искренне намеревался уехать один, без принцессы, которая сейчас сопровождает тебя?

— Все так, о Пророчица, — ответил он вымученно. — Клянусь, я не знал о том, что Аменарта находится на «Хапи» до тех пор, пока, спасаясь от персов, мы не вышли из дельты Нила в открытое море.

— Понимаю, Калликрат, как понимаю я и то, что Судьба обошлась с тобой сурово, хотя, быть может, затем все-таки смилостивилась, когда вынудила госпожу Аменарту по ошибке взойти на борт судна «Хапи», которое отплывало вниз по Нилу, вместо корабля ее отца Нектанеба, державшего курс на Фивы и далее к берегам Эфиопии.

— Не смейся надо мной, о Дочь Мудрости. Госпожа Аменарта сама честно расскажет тебе все, она с самого начала знала правду в отличие от меня, уверенного, что мы распрощались с нею навсегда. Да, она отказалась от надежды на корону и, отчаянно рискуя, взошла на борт «Хапи», оставив вместо себя в свите Нектанеба похожую женщину.

— По крайней мере, действовала она смело, а я уважаю отвагу, Калликрат. И все же... какова была ее цель?

— Следует ли задавать этот вопрос, о госпожа? Ведь тебе прекрасно известно, что великодушная женщина отважится на многое ради любви.

— Так или иначе, но ответ на него я уже знаю, Калликрат. А вот тебе следовало бы любить и уважать ту, кто бросила все, чтобы вновь обрести тебя, пусть даже ценой собственного позора и погубленной души.

— Я очень люблю и почитаю эту женщину, — хрипло возразил он. — Я любил Аменарту, когда она была еще ребенком, и из любви к ней даже убил родного брата.

— Видится мне, Калликрат, эта госпожа приносит твоей семье сплошные несчастья: один брат погиб по ее милости, а второго она сделала не только его убийцей, но также еще и вероотступником, проклятым Богом и людьми.

— Все так, — проговорил Калликрат покорно. — Но ведь Аменарта очень любит меня, так любит, что хочу я этого или нет, однако должен в ответ тоже любить ее и следовать за ней туда, куда она зовет меня. Скажи мне, о мудрая Пророчица... случись тебе быть мужчиной и оказаться на моем месте там, на борту «Хапи», по сути маленькой тюрьмы, что бы ты сделала?

— Возможно, именно то, что сделал ты, Калликрат, и тем самым навлекла бы на себя проклятия, ведь юная госпожа была так прелестна. Ну как устоять против ее красоты мужчине, какие бы торжественные клятвы он ни давал богине? Ведь богиня-то, в отличие от Аменарты, никогда не обнимала его и не целовала в губы!

— Однажды, признаться, я подумал, что богиня в самом деле поцеловала меня в губы, о Оракул Исиды, и память о том поцелуе до сих пор свежа и священна для меня.

— Неужели? Что ж, поскольку ты больше не принадлежишь к нашему духовному братству, могу сказать тебе правду: там, в храме на острове Филы, роль богини сыграла я, и именно я подарила тебе тот церемониальный поцелуй.

Калликрат впился в меня взглядом и, краснея, пробормотал:

— А я-то с тех пор все гадал: ну разве может богиня целовать так сладко?.. — Он неотрывно смотрел на меня, как человек, который хочет задать вопрос, но никак не решается.

Я не произнесла ни слова, продолжая наблюдать за Калликратом, пока он наконец не прервал молчание:

— Ты говоришь, что я проклят, жрица. Объясни тогда, чем я прогневал Исиду?

— Разве ты не присягал ей одной? И разве не нарушил свою клятву, Калликрат? Да, земные женщины бывают очень ревнивы, и это прекрасно всем известно. Но знаешь ли ты, что богини, которые много выше женщин, также могут ревновать тех, кто связан с ними сакральным браком, причем куда сильнее? Разве не слышал ты, что предпочесть богине дочь человека есть самое страшное из всех оскорблений?

— Но, Пророчица, Исида сама была замужем за Осирисом. И я слыхал о жрецах и жрицах, которые служили ей, будучи в то же время связаны узами брака.

— Быть может, Калликрат. Но лишь после освобождения от священных обетов, полученного от того, кто облечен властью снимать клятвы в силу особых обстоятельств. Но кто давал освобождение, кто разрешил жениться тебе? Хуже того, ты ведь не состоишь с Аменартой в законном браке, вы с нею всего лишь любовники! Быть может, тебе дал освобождение святой Нут на борту «Хапи»?

— Нет, — ответил Калликрат. — Мне даже в голову не приходило просить его об этом. А может, и приходило, да я думал, он осыплет меня проклятиями или призовет месть Исиды на Аменарту. Ты же слышала, Пророчица, о том, какая судьба порой ждет тех, кто искушает жрецов или жриц, пытаясь отвернуть стопы их от прямой дороги священных обетов.

— Да, Калликрат, эти люди умирают от огня или голода или запертые в какой-нибудь узкой норе, где нечем дышать; боги сурово мстят отступникам. Однако ты имел глупость не обратиться к Нуту, который в одиночку мог освободить тебя от клятв, ибо кто знает, какой бы ответ дал старец.

— А что, теперь уже поздно? — встрепенулся Калликрат. — Ведь на всякий грех есть прощение, значит и на мой тоже? Вот только я не знаю, где искать Нута, если он, конечно, еще жив.

— Для каждого греха есть прощение, Калликрат, но цена прощения высока. Сначала на алтарь должен быть возложен сам грех — в качестве жертвы. Прощение можно получить и за смертные грехи; для тех, кто живет и продолжает грешить, прощения нет, но лишь прибавляется один удар бича за другим. Что касается Нута, то он пребывает в добром здравии и живет не так далеко отсюда. Хочешь поведать святому старцу обо всем и услышать его приговор?

— Не знаю, — медленно проговорил Калликрат. — Прошу, выслушай меня, Дочь Мудрости. Положение мое столь... странно. Я привязан к этой женщине, люблю ее телом, но... не душой. Я чувствую, наши души далеки друг от друга. О! Позволь мне заверить тебя, что сердце мое стремится к делам возвышенным, оно плывет в дальние моря, где еще не бывало человека, но всякий раз пресловутый якорь плоти удерживает его тяжелой цепью у родных берегов. Аменарта другая, ей нравится пребывать в тихой солнечной гавани жизни или прогуливаться по ее зеленым берегам, наслаждаясь знакомыми ароматами знакомых вещей, украсив свой лоб венком страсти. «Оставь Небеса в покое! — говорит она. — Здесь, под нашими ногами, счастливая земля, а вокруг нас плещется вода, услаждая наш слух, и я такая красивая и так люблю тебя. Ежели вдруг прилетят сюда боги и захотят отомстить нам — что ж, значит, так тому и быть. Однако час их еще не настал. Этот волшебный миг принадлежит нам, давай наслаждаться им — к нашим губам подносит он кубок счастья. Если вино будет выпито до последней капли и кубок разобьется, все это хотя бы останется с нами, в наших воспоминаниях. Что это за боги, которых ты так отчаянно ищешь? Что дают они человеку, кроме множества бед: смерти и разлуки, болезни и страдания — вдобавок к тем несчастьям, что они сулят ему еще и в загробной жизни? Существуют ли иные боги, кроме тех, которых человек лепит из собственных страхов? Ну почему люди не довольствуются скромной земной пищей, почему им непременно надо испоганить ее чуждым зельем? Почему, даже когда вокруг светит солнце, содрогаются они от холодной тени, которую суеверие набрасывает на их сердца?..» Вот как рассуждает Аменарта, и такими ее доводы были всегда.

— Скажи мне, Калликрат, не было ли у вас детей?

— Был один... Такой славный мальчонка... Но от невзгод и лишений у его матери пропало молоко, и... Наш сын умер.

— А когда принцесса Аменарта смотрела на него, мертвого, она рассуждала в том же духе, утверждая, что богов не существует и для человека нет никакой надежды на жизнь после смерти?

— Не совсем, поскольку она кляла богов, а кто же станет проклинать то, во что он не верит? Также, я помню, Аменарта рыдала и молила тех самых богов вернуть ей сына, когда еще билось его маленькое сердечко и, как едва выползший из своего кокона мотылек, он цеплялся за краешек мира, осушая смятые крылья своей души в первых лучах солнца. Но потом она все это забыла и принесла жертву некоему хорошо знакомому ей духу, попросив его послать ей другого ребенка, и молитва та, как она поведала мне, была услышана.

— Выходит, Аменарта занимается магией, как и отец ее Нектанеб?

— Да, госпожа, и как будто небезуспешно, хотя про ее общение с демонами я ничего не знаю, да и знать не хочу. Что-то передалось ей по крови, многому фараон научил дочь в детстве, а то, что хорошо выучено, никогда не забывается полностью. Так, например, когда во время наших долгих странствий мы попадали в передряги или нам грозила опасность, Аменарта при помощи тайных обрядов, за которыми я никогда не подглядываю, призывала некоего Покровителя, и он тем или иным способом выправлял наш путь. Именно так она сделала и перед тем, как Филон нашел нас умирающими от голода.

— Выходит, Калликрат, путь вашего дитяти был «выправлен» из этого мира в следующий, а извилистый путь фараона Нектанеба был «выправлен» в дорожку, что потянулась от трона Египта... Но лучше попроси госпожу Аменарту поинтересоваться у своего демона, куда именно она протянулась, поскольку здесь мудрость изменяет мне... Что ж, мы долго с тобой беседовали, и ты столько всего натворил, что в этом нелегко будет разобраться даже самому богу мудрости Тоту. Угодно ли тебе, Калликрат, навестить святого Нута и выслушать его совет? Полагаю, он единственный на земле может дать тебе наставления. Впрочем, решай сам.

Калликрат ненадолго задумался и ответил:

— Да, я хочу встретиться с Нутом. Когда Аменарта выздоровеет, мы вместе отправимся к Нуту.

— Но святой Нут очень стар, а принцесса Аменарта может проболеть еще долго. Поэтому, полагаю, разумнее было бы пойти к нему сейчас же, Калликрат.

— Нет, Пророчица, не могу. У Аменарты странные фантазии, и ее не следует оставлять одну: бедняжка опасается, что ее могут отравить, тем более что однажды она уже испробовала яд.

— Тогда пусть принесет жертвы пощедрее своему демону и попросит его о защите. Мольбы ее не останутся тщетными, поскольку я могу поклясться, что здесь, в Коре, никакой яд не коснется губ Аменарты, никто и ничто не причинит ей вреда... за исключением, быть может, тех богов, которых она отвергает. Прощай, Калликрат.

Он с почтением поклонился мне и повернулся, чтобы уйти, но, сделав шаг-другой, возвратился и проговорил:

— За исключением богов? Но ведь все боги для тебя и для меня суть божество единое — Исида, Небесная Царица. Так скажи мне, молю тебя, которую зовут Дочь Мудрости, кто и что есть сия Исида?

Я ненадолго задумалась: непростой вопрос, да и не все на свете можно объяснить словами. А затем ответила:

— Не знаю, Калликрат. Восток и запад, и север, и юг — миллионы людей по всему свету поклоняются тому или другому богу. Однако есть ли среди нас тот, кто, кроме как во сне или в экстазе молитвы, видел своего бога? Или может хоть один человек на земле в попытке представить божество глазами простого смертного сделать нечто более значительное, чем вырезать его статуэтку из дерева или камня?

Затем я показала на укрытую покрывалом статую Истины у себя за спиной и сказала:

— Вот, смотри: Исида, правящая всем миром, — красивейшее создание со скрытым от нас лицом. Она есть одна из тысячи воплощений богини. Да, она ее сущность, застывшая в форме, и имеет лицо, высекаемое из века в век по-разному, в зависимости от изменчивой мысли человека. Она живет в душе каждого, но неповторима в каждой из этих душ. Ее нет, и она повсюду. Невидимая, неосязаемая; вечно преследуемая и всегда ускользающая; ее никто не видел, к ней никто не прикасался, однако она откликается на молитвы, и трон ее не где-то высоко в небесах, но в сердце каждого живого существа. В какой-то день мы ее узрим и... не узнаем. Однако она узнает нас. Такова Исида: бестелесная и неживая, но живущая в каждом, кто дышит; жрецами взращенная фантазия и величайшая истина.

— Если Исида такова, что скажешь ты о других богах мира?

— Все они суть Исида, и Исида есть они все. Множество богов, которым поклоняются люди, есть Бог единый в разных лицах. Или, скорее, их двое: бог Добра и бог Зла; Гор и Тифон. И пребывают они в вечной вражде, сражаясь за души существ, созданных тем Божеством, невидимым и непознанным, но извечно сущим, которое правит за далекими звездами, единственное в своем исполненном благоговения величии, и из своего безымянного жилища глядит вниз на богов и людей — кукол в Его руках; на вращающиеся миры, что порождают их, на океаны пространства между ними, и на дух, вдохновляющий дыхание жизни. Так было в начале начал, так происходит сейчас, и так пребудет вечно. Во всяком случае, в этом меня наставляла мудрость моего Учителя Нута, и все это, следуя его путем, познала моя ищущая душа... Ну а теперь еще раз — прощай.

Калликрат поднял на меня взгляд и пробормотал:

— Прощай, Дитя Исиды! О, какое верное имя дали тебе — Дитя Исиды и Дочь Мудрости! — И было благоговение во взгляде и голосе его.

Теперь, как никогда, этот человек боится меня, подумала я. А разве может мужчина полюбить ту, которую боится? Ведь любовь и страх — два противоположных берега, и нет моста между ними. О! Зачем я заговорила с ним о возвышенных вещах, которые его дух едва ли в состоянии взвесить либо понять? Быть может, я сделала сие потому, что мне так одиноко и не с кем поделиться, некуда излить свой разум? Нет рядом ни единой чаши из золота или алебастра, и потому моя глубокая, бьющая через край мысль должна литься в первую же оказавшуюся под рукой простую миску из глины? А ведь это все равно что наполнить бесценным вином вымазанный дегтем сосуд, который оно непременно разорвет.

Конечно же, мне следует поучиться у этой Аменарты, она прекрасно знает, как обращаться с мужчиной вроде Калликрата — только-только начинающим задумываться, еще стоящим в нерешительности и страхе у подножия крутой тропы с рытвинами и зыбучими песками, усеянной острыми камнями, переплетенной безжалостными терниями и окаймленной обрывами, из которых нет выхода, той тропы, ступить на которую долго еще не отважится он без проводника.

Аменарта же ведет его другой дорогой, дорогой смертной страсти, предлагая возлюбленному перестать смотреть на звезды, а вместо этого плести венки из придорожных цветов, обладающих дурманящим ароматом, и увенчивать ими свое и ее чело. Она говорит с ним о делах насущных, о радости вчерашнего дня и обещаниях завтрашнего, даже о пище, которую он вкушает. И все это время она плетет чары, которым учил ее отец, укрепляя путы вокруг Калликрата, намереваясь еще крепче привязать его к себе — навеки. Да, как позлащенная паучиха, эта чернобровая полногрудая ведьма закутывает его в свою колдовскую паутину, связывая все крепче и обездвиживая, пока наконец не спеленает окончательно, и будет лежать он тогда и глядеть на нее, недвижимый, словно запеленатая мумия.

Такими были мои мысли, и я глубоко в душе сознавала, что пробудило их: самая мерзкая из всех причин, но и самая распространенная — не что иное, как ревность одной женщины к другой. Поскольку теперь я знала правду, далее скрывать ее стало невозможным: понимание пришло ко мне, когда Калликрат рассказывал свою печальную историю. Я любила этого человека. И любила всегда — возможно, с тех пор, как впервые увидела его на далеких Фивах, и уж наверняка с того момента, когда, наряженная богиней и укрытая покрывалом, я поддалась естественному побуждению и поцеловала его в губы.

О, я глубоко похоронила в себе эту правду, но сейчас она восстала, словно призрак из могилы, и напугала меня своими безжалостными, неугасимыми глазами. Я любила этого человека и всегда буду любить лишь его одного, и никого другого. А он — он боялся меня и одновременно боготворил, как боготворят некий возвышенный дух. Калликрат попросту не мог любить меня, так высоко вознесшуюся над ним.

Да, я ревновала, если только и в самом деле великое может ревновать к ничтожно малому: хотя мы с Аменартой страшно далеки друг от друга, как два континента в океане, все же обе мы женщины, возжелавшие одного мужчину. В душе моей не было ревности — я знала, что в конце концов одержу победу, будучи тако сильной и хорошо защищенной от стрел времени. Однако ревновала я во плоти. Калликрат рассказал, что Аменарта родила ему ребенка и надеялась подарить еще одного, но... но я сама жаждала стать матерью его сына. Ведь разве не правда, что существует непреложный закон: в то время как мужчина любит женщину ради нее самой, женщина любит мужчину больше всего потому, что он может стать отцом ее ребенка и, благодаря чуду мироздания, даже поверженный в прах, оберегает ее от вечного забвения?

Я призадумалась. Да, я любила этого человека и хотела, чтобы он стал моим, я мечтала возвысить Калликрата, сделав себе ровней, если такое когда-нибудь возможно, и научить его чудесным вещам, и открыть ему тайный свет, горящий в моем сердце, и вести его далее, куда укажут нам лучи лишь моей священной звезды. Но как сие осуществить? Эта женщина, облаченная в тирский пурпур, достойный украсить царский трон, которого она добровольно лишилась, полагала по недомыслию, что я способна отравить ее. Подумать только, она верила, будто Айша, подобно евнуху Багою, опустится до того, чтобы дать ей смертельный яд и тем самым избавиться от соперницы. Да никогда! Если не смогу я победить в честной борьбе, если заслуживаю поражения — значит пусть я проиграю. Будь хоть сто раз жизнь Аменарты в моих руках, никогда не пожелаю я просто уничтожить ее.

Но что же можно сделать? А ведь она права. Я старею. Кислота беспощадного времени разъедает меня, и моя красота уже больше не та, что прежде. А она сама, о, она по-прежнему пребывает в ореоле сияющей женственности. Если я хочу победить соперницу, то должна перестать стареть!

Огонь жизни! Ах! Тот самый огонь, что, по легенде, наделяет даром вечной жизни, и безупречной юности, и такого очарования, какому даже сама Афродита может только позавидовать. Кто так говорил? Учитель Нут, которому известно все. Но ведь сам Нут не входил в огонь, тогда как же он узнал? Разве что ему было откровение? Мне, во всяком случае, он запретил пробовать из того кубка, быть может, потому, что не сомневался: это убьет меня, которую он мечтал сделать своей преемницей, поручив возродить здесь, в Коре, великое царство, народ которого станет поклоняться богине Исиде.

И все же история эта похожа на правду, иначе почему Нут сидит в своей унылой обители, сторожа тропу к Огню жизни? А ведь ходили по миру и другие истории похожего толка. Так, древняя халдейская легенда рассказывает о Древе жизни, что растет в некоем саду, откуда изгнали прародителей человечества, дабы они, отведав плодов того древа, не сделались бессмертными. Помнится, впервые легенду эту изложили мне иудейские раввины в Иерусалиме, а позже я услышала ее от ученого человека по имени Холли. Выходит, на самом деле существовали где-то Древо жизни и Огонь жизни, ревностно охраняемые богами, дабы потомки рода человеческого не сделались им ровней. А я — я знала, где растет то древо, точнее, где горит сей огонь. Однако Нут запретил мне, и могу ли я ослушаться своего Учителя, наполовину бога? Что ж, Нут очень стар, и жить ему осталось недолго, а когда он умрет, я по его личному указанию стану Хранительницей огня. И тогда... тогда разве не могу я просто попробовать? Надо ведь знать, что именно ты охраняешь, разве нет?

Боги рассудили иначе, сказал Нут. Может быть, но что, если я, в стремлении получить так много, решу противопоставить себя богам? Если боги дают людям знание, то могут ли их рассердить те, кто использует его? Ну а если они разгневаются... что ж, пусть гневаются, и будь что будет. Иногда я уставала от богов и от их причудливых повелений, которые они — либо их жрецы — взваливали на голову всех страдальцев этого мира. Разве полной лишений жизни, в конце которой неминуемо ждет каждого из нас смерть, не достаточно для удовлетворения аппетитов богов, чтобы еще и обременять людей непомерным грузом невзгод, запрещая то, запрещая это, разбрасывая на тропе человеческой острые шипы и венчая наши головы терновыми венками?

И если история Нута правдива — что тогда? Я войду в огонь и выйду из него невообразимо прекрасной и вечно молодой, оставив смерть далеко позади себя. Мне потребуется всего лишь дождаться смерти Аменарты и... Нет, не получается, ведь к тому времени Калликрат тоже состарится... если только он вообще не покинет этот мир первым.

Ах, я знаю, что делать. Если я войду в огонь и выйду из него невредимой, то за мной должен последовать и Калликрат, и в результате мы с ним «сравняемся», даже если придется ждать, пока небольшая горстка песка времени просочится сквозь наши пальцы. Но предположим, Аменарта тоже захочет войти в огонь. Она ведь так увлечена магией и настолько полна решимости цепляться за того, чьей любви добилась. Что тогда? Я могу запретить ей это. Ну а если не случится мне стать Хранительницей огня и не в моей власти будет определять, кто испробует его, а кому будет отказано в его чудесах? Нет, сие просто невозможно! Все будет так, как захочу я, а не какая-то там Аменарта!

Итак, я составила план и твердо решила ему следовать. Однако... смущало меня одно соображение. А вдруг на самом деле огонь убивает? Если так, то настолько ли дорога мне жизнь, чтобы я боялась оставить ее? В любом случае спустя не так уж много лет умереть все равно придется. Так почему бы не отважиться на смерть? Ведь я уже решилась угаснуть здесь, в этом краю, где Калликрат, и Аменарта, и все земные невзгоды, все чаяния и дерзкие устремления, все надежды и опасения должны быть забыты. Да только удастся ли мне их забыть? А если они останутся в памяти, чтобы вечно ранить душу еще больнее? Нут верил, что нас сотворили из неувядающей материи; глубоко в душе верила в это и я. Надо рискнуть. Что есть жизнь, как не долгий риск? Так стоит ли бояться? Во всяком случае, в моем сердце страха не было.

Таким образом, я все обдумала и взвесила. Однако в своих расчетах не учла высочайшую плату, которую берет Судьба с тех, ктоосмеливается играть в кости с Неизведанным. Боги могут улыбнуться человеческой дерзости и оставить без внимания опасную затею, но кто способен предсказать, как слепая Судьба отомстит за вмешательство в свои права и похищение знаний из ее тайных закромов?

Вот о чем я позабыла и тем самым обрекла себя узнать ответ на этот вопрос.

Глава XXII. БЕРЕГИСЬ!

Дни тянулись один за другим, Аменарта постепенно оправилась от болезни, но пока что не предпринимала долгих прогулок. Мы предоставили ей и Калликрату лучшее жилище, которое только имелось в нашем распоряжении. Это был древний разрушенный дом рядом с храмом, прежде, несомненно, прекрасное здание, в таких когда-то давно жила знать старого Кора. Дом окружали сады, сейчас, однако, превратившиеся в дикие заросли, и Аменарта гуляла там, прячась под их сенью и кровом, ни разу не покидая своего укрытия, чтобы заглянуть ко мне.

В отличие от нее, Калликрат часто навещал храм, хотя, не получив отпущения грехов и будучи за проступок изгнан из нашего братства, не принимал участия в служении богине. Зачастую я видела, как он, стоя на почтительном расстоянии, неотрывно, с тоской и сожалением наблюдает за тем, как наша процессия вьется меж колонн огромного, без крыши, храмового зала. А однажды, проходя мимо, я заметила на лице его слезы, при виде которых сердце мое преисполнилось скорби за этого человека, ставшего изгоем ради женщины.

Когда церемонии завершались, Калликрат приходил в мои покои, где мы вели долгие беседы на самые различные темы. Как-то я спросила его, почему принцесса Аменарта, которая уже как будто оправилась от лихорадки и прогуливается по саду, не приносит пожертвований к алтарю Исиды. Он ответил:

— Потому что у нее нет ничего общего с богами Египта. По словам Аменарты, если боги вообще существуют, они всегда были врагами их семьи: лишили трона ее отца, фараона Нектанеба, и бросили его, превратив в изгнанника, обреченного погибать на чужбине.

— Тем, кто поносит богов и следует заклинаниям демонов, боги воздают мщение, Калликрат. На каждый грех есть прощение, не будут прощены лишь те, кто отрицает Божество и ставит на его место Зло, дабы снискать расположение последнего с помощью колдовства. Кроме того, разве Нектанеб не нанес смертельное оскорбление Царице, когда отдал меня, ее слугу и Пророчицу, в рабство Теннесу, поклонявшемуся злейшим врагам Исиды — Ваалу, Астарте и Молоху? Тому самому Теннесу, из лап которого ты помог мне спастись, Калликрат?

— Все так, — печально подтвердил он.

— И теперь, — продолжила я, — по стопам отца идет дочь. О! Я уверена, что там, у себя, Аменарта творит заклинания, избрав целью стрел своей магии мое сердце, от которого, впрочем, те отскакивают, не причиняя вреда, словно оснащенные костяными наконечниками стрелы дикарей от щита из сирийской бронзы.

Калликрат понурил голову, хорошо зная, что в моих словах заключена правда, и пробормотал:

— Увы! Аменарта невзлюбила тебя, госпожа, с первого взгляда, как сама частенько повторяет мне. Она боится и ненавидит тебя, ибо, по ее словам, духи с самого начала предупреждали, что ты навлечешь на нее погибель.

— Аменарта, по крайней мере, здесь более желанный гость, чем демон, которого она, под стать покойному отцу, укрывает в своей душе. О несчастный, мое сердце болит за тебя, соединившего себя незримыми узами с этой ядовитой красотой, которая отрывает тебя от истинной веры, надежды и любви; с этой царственной безбожницей, которая в конце концов непременно свяжет тебе крылья и утянет во мрак собственного невежества. Ради спасения твоей души я молю тебя, Калликрат, разыщи святого Нута, покайся в грехах и выслушай его совет, поскольку дело это вне моей власти и наставления тебе я дать не могу. Отправляйся к нему немедля! Может статься, ты уже опоздал, поскольку старец слабеет с каждым часом.

— Я и сам бы очень хотел этого, жрица, но я ведь даже не знаю, где найти Нута.

— Я отведу тебя к нему, Калликрат. На восходе второго дня, считая от сегодняшнего, мы можем отправиться к Нуту в его тайную обитель.

— Я буду готов к назначенному сроку, — ответил он и оставил меня.

Наутро Калликрат пришел вновь, и мы говорили с ним о состоянии Кора и моих планах по его улучшению, а также о дикарях, что угрожали нам извне, — племенах людоедов, как будто происходивших от отступников, отвергавших веру в Истину и Лулалу, как называли Исиду в те времена. Дикари сии веровали в дьявола, который, заявляли они, якобы жил на солнце или на какой-то зловещей звезде.

Полагая, что война с этим народом неизбежна, я обратилась за советом к Калликрату, искусному воину и опытному военачальнику. Он подробно расспросил, сколько людей у меня и как велико вражеское войско, насколько хорошо и чем вооружены обе стороны, и, уточнив также многие иные детали, имевшие отношение к военным действиям, составил план, который посчитал в наших условиях наиболее подходящим. Ступив на знакомую почву, Калликрат вдохновился необычайно и говорил долго и пылко, словно ненадолго позабыв о своих печалях. Я слушала, вглядываясь в его прекрасное умное лицо, казавшееся мне лицом Гелиоса, греческого бога солнца. Вставляя слово то там, то здесь, я думала про себя: если бы только мы вдвоем — он, с его опытом и отвагой, да я, со своей мудростью, — управляли судьбами Кора до конца наших дней! О, мы могли бы пронестись на колесницах победителей от границ Египта до самых южных морей, покоряя народ за народом и создавая такую империю, какой Ливия не знала никогда!

Хотя с чего бы нам останавливаться у границ Египта? Почему бы не устремиться еще дальше и, обрушившись на полчища нечестивых персов, не увенчать себя коронами мира в Сузах и Фивах? Однако на это понадобится время, а жизнь коротка... А совсем недалеко отсюда горит огонь бессмертия, и ведь я держу в руках ключ от его темницы, вернее, очень скоро буду держать, когда Нут отправится на вечный покой. Мысли об этом распаляли мое сердце; высокие устремления, заключавшиеся в том, чтобы обрести через войну мир и установить на земле благоденствие, не давали мне покоя. И все это едва не сорвалось с моих уст потоком пламенных слов, которые, я нимало не сомневалась, зажгли бы в душе моего любимого огонь. Но я, Айша, обуздала себя, я закуталась в молчание, я приказала себе: «Ждать, ждать, час еще не пробил».

Калликрат поднялся, дабы уйти, но затем обернулся и сказал:

— Завтра на восходе я буду здесь... — И добавил с сомнением: — Вернее, мы оба будем здесь, поскольку Аменарта тоже хочет отправиться с нами к святому Нуту...

— ...который, полагаю, хорошо примет ее, принимая во внимание то, как она распрощалась с ним на борту «Хапи». Что ж, пусть идет; рада слышать, что принцесса Аменарта вновь чувствует себя готовой к путешествиям. Однако предупреди ее, Калликрат, что путь туда не близок и опасен.

— Разумеется, я предупрежу ее, однако, боюсь, это мало поможет, ибо кому по силам сбить Аменарту с пути к ее цели? Не мне, во всяком случае, будь уверена, Пророчица, как и до меня это не удавалось ее отцу. Нет на свете такого человека.

— И нет такого бога, Калликрат, поскольку цели, к которым эта женщина устремляется, не от человека и не от бога, но от чего-то стоящего в тени за ними обоими. То же самое было и с фараоном Нектанебом, который породил ее. Каждый из нас стреляет в цель, которую выбрал он сам: и ты, Калликрат, и я, и Аменарта. Так какое право мы имеем судить об искусстве стрельбы другого лучника? Хорошо, пусть она идет с нами к Нуту и молится, чтобы ей удалось вернуться более счастливой, чем ныне.

На следующее утро, еще до зари, я стояла у входа в храм, дожидаясь Филона и слуг с носилками. И тут появилась Аменарта, вся закутанная в покрывала — утро выдалось довольно холодным, — однако прекрасная даже в таком одеянии.

— Приветствую тебя, о Дочь Мудрости, — проговорила она и церемонно поклонилась, словно при дворе фараона. — Я узнала, что ты и мой муж собрались в необычное путешествие, поэтому, как и подобает верной жене, буду сопровождать его.

— Но, насколько мне известно, принцесса, ты не состоишь в законном браке с господином Калликратом.

— Что такое брак? — пожала она плечами. — Всего лишь слово священнослужителя, клятва, оброненная перед алтарем, часть публичной церемонии? Или же союз сердца и плоти, заключенный по обычаю и закону Природы? Но оставим это. Я твердо намерена последовать за своим супругом, куда бы тот ни направлялся.

— Никто и не запрещает тебе этого, о принцесса Египта.

— Воистину, жрица. Разве что мое собственное сердце. Минувшей ночью меня мучили кошмары. Мне приснилось, будто бы мой отец Нектанеб стоит передо мной в траурном одеянии, прошитом огненными нитями. Он заговорил со мной, сказав: «Дочь моя, берегись этой колдуньи, которая отправляется в ужасное путешествие, захватив с собой того, кто тебе дорог. Ибо гибель уже поджидает всех троих — ее, его и тебя, хотя для каждого из вас конец будет разным».

— Случится то, что предназначено судьбой, принцесса, — бесстрастно ответила я. — Можешь не ходить со мной, если не желаешь, да и Калликрата оставить при себе.

— Это невозможно, — сказала она печально. — Поскольку впервые за все время он не внял моим мольбам и не послушался меня. Ты наложила на него свои чары, как на других в прошлом, и теперь Калликрат последует за тобой всюду.

— Быть может, так раб следует за тем, кто покажет ему, как сбросить цепи? Но я не собираюсь и далее с тобой спорить, принцесса Аменарта. Я ухожу. А ты следуй за мной, если хочешь, или оставайся — одна или вместе с Калликратом. Смотри, вон он идет, так что решайте скорее.

Она повернулась и встретила его на развалинах древнего пилона, где оба коротко переговорили, — слов я не слышала. Поначалу Аменарта, как мне показалось, одержала верх: они вдвоем даже прошли некоторое расстояние в сторону их дома. Но затем Калликрат резко развернулся и направился ко мне — я стояла у носилок. Принцесса чуть помедлила, но потом все же последовала за ним.

После этого мы в полном молчании разместились в паланкинах, и путешествие наше началось.

Пока мы пересекали залитую утренней дымкой долину, меня вновь, как это случалось в течение долгих последующих веков, больно задела мысль о том, сколь часто великое зависит от малого. Очередное едкое слово из уст Аменарты, малая толика отваги Калликрата — и насколько же иначе распорядилась бы судьба участью каждого из нас! Ведь выбор, позволю себе напомнить, лежал перед этими двумя: я же сама в тот момент не сделала ничего и всего лишь дожидалась их волеизъявления. Пореши они иначе — никогда бы не сели в носилки. Я отправилась бы туда без них; я одна бы взглянула на огонь и испила из Кубка жизни или, что не исключено, оставила бы его содержимое неиспробованным и впоследствии окончила бы свой земной путь так же, как и простые смертные. Однако все обернулось иначе: по своему собственному желанию эти двое отправились по тропе навстречу своей погибели, хотя, возможно, сие было предопределено свыше некой Силой, нам неподвластной.

Мы достигли пропасти и перебрались через нее — Аменарта, Калликрат, Филон и я. С фонарями в руках мы миновали пещеру и подошли к дрожащему выступу скалы, гигантской иглой вонзавшемуся в мантию тьмы. Увидев его, Калликрат и Аменарта содрогнулись и отпрянули назад, чем порядком развеселили меня: признаюсь, к тому моменту у меня самой уже почти не оставалось мужества на это приключение.

— Испугались? Ну так и стойте, где стоите! — крикнула я. — Ждите! Я пойду к святому Нуту одна и вернусь к вам еще до заката. А коли не вернусь — возвращайтесь в Кор и живите там. Или же отправляйтесь на побережье, в гавань неподалеку от скалы с головой эфиопа, и отплывайте вместе с Филоном, если он останется жив, а если нет — придумайте что-нибудь еще. Прощайте! Я ухожу.

— Нет! — вскричал Калликрат. — Куда поведешь ты, Пророчица, туда последую и я.

— Раз так, — снисходительно рассмеялась Аменарта, — одного я тебя не отпущу. Я не я буду, коли не рискну сделать шаг, на который отважился мой супруг! Это не первая опасность, Калликрат, перед которой мы с тобой стоим бок о бок, и даже если она станет последней — что с того?

И вот мы двинулись во тьму по дрожащему выступу, Филон замыкал нашу цепочку. Хоть и с риском для жизни — однажды голова у Аменарты закружилась, и она едва не упала, — мы все-таки благополучно преодолели сие препятствие. И принялись ждать опустившись на корточки на голой скале и вцепившись в нее руками, иначе безумная тряска или яростные порывы ветра смахнули бы нас в бездну, как осенние листья.

Наконец в назначенный момент сверкнул похожий на меч закатный луч, пробив темноту и показав, что хлипкий мост из досок все еще на своем месте — раскачивающийся и кренящийся, словно палуба корабля в штормовом море.

— За мной, и не трусить! — крикнула я. — Тот, кто медлит, обречен! — И, быстро перейдя по опасной доске пропасть, твердо стала на качающийся камень по ту ее сторону.

На мгновение Калликрат замешкался, будто не решаясь сделать шаг, но Аменарта протиснулась мимо него и со смехом перешла мостик, словно желая показать мне, что я не одна на свете, кого боги наградили бесстрашием. Я крепко схватила ее за руку. Следом перешел Калликрат, и его за руку ухватила уже Аменарта; наконец без видимого волнения преодолел пропасть моряк Филон; и вот мы, все четверо, стояли на камне.

— Я очень рад, что оказался здесь, Дочь Мудрости! — прокричал Калликрат, хотя в оглушительном вое ветра его голос донесся до меня едва различимым шепотом. — Однако, уж не знаю почему, у меня такое чувство, словно я отправился в свое последнее путешествие.

Я не ответила, потому что его пророческие слова сковали холодом мое сердце, отчего дыхание перехватило; я лишь взглянула на его лицо и заметила, что даже в красном свете луча оно белое как снег, а большие глаза лихорадочно сверкают.

Взяв Калликрата за руку и знаком велев Филону помочь Аменарте, я повела его к узкой, грубо высеченной в скале лестнице. По ней мы спустились к защищенной от ветра укромной площадке напротив уединенного жилища Нута, и как же я обрадовалась, очутившись вместе со своими спутниками вне досягаемости свирепых вихрей и увидев горящие огни в пещере отшельника.

— Подождите здесь! — велела я. — Надо подготовить святого Нута к вашему приходу.

Я вошла в пещеру, надеясь встретить того странного карлика, слугу Нута, но его нигде не было видно. Наверняка он где-нибудь поблизости, подумалось мне, поскольку на камне, словно в ожидании гостей, стояли четыре деревянные тарелки, наполненные едой. Скорее всего, решила я, святой старец увидел нас ползущими вниз по уступу, или, быть может, его дух предупредил о нашем приходе — кто знает?

Я огляделась вокруг, ища глазами Нута, и наконец в глубокой тени, вне досягаемости света лампы, заметила его стоящим на коленях перед статуэткой Исиды, о которой уже рассказывала. Я подошла ближе и немного подождала, не решаясь прервать его молитвы. Но Учитель все не поворачивался и не поднимал взгляда. И был он так тих, словно изваян из слоновой кости. Я чуть склонилась вперед и заглянула ему в лицо. О! Глаза старца были раскрыты, но взгляд неподвижен, и челюсть его отвисла.

Нут был мертв!

— Учитель, о мой любимый Учитель! Увы, поздно, слишком поздно! — простонала я и, наклонившись, поцеловала его ледяной лоб.

И тут до меня вдруг дошло. Разве в недавнем нашем разговоре, когда я прощалась с Нутом, он не предупреждал меня, что мы беседуем в последний раз? Как же я так оплошала, позабыв, что пророчества Нута всегда сбывались?! И вот он отправился на отдых в царство Осириса, оставив меня своей преемницей. Я, Айша, теперь стала Хранительница Огня жизни, секреты которого знала только я одна, и ключ был лишь у меня! Осознание этого поразило как удар молнии: меня охватила дрожь, и я без сил опустилась на землю. Возможно, я ненадолго лишилась чувств и за непродолжительное время обморока меня посетили грезы, описывать которые здесь не следует.

Вскоре я поднялась и, подойдя к входу, позвала остальных — все трое стояли, сбившись в кучку, словно овцы перед бурей.

— Входите, — сказала я, и они повиновались. — Садитесь и ешьте. — Я показала на стол.

— А где же хозяин пира, Пророчица? Где святой Нут, ради встречи с которым мы прошли по этой ужасной дороге? — спросил Калликрат, озираясь.

— Там, — ответила я, показав рукой в черную тень пещеры. — Он там... мертвый и холодный. Ты слишком долго мешкал в Коре, Калликрат. Теперь тебе придется искать совета и отпущения грехов у другого стола... у стола Осириса.

Так я говорила, поскольку что-то вдохновляло меня на эти слова, хотя сейчас думаю, что лучше бы я прикусила себе язык, прежде чем они слетели с моих губ. Разве подходящим было место сие для того, чтобы говорить подобные вещи человеку, которого я любила?

Они прошли в темный уголок, где маленькая священная статуэтка глядела вниз, на своего навеки умолкнувшего почитателя, недолго постояли там, не говоря ни слова, а затем вернулись. Филон бормотал молитвы, Калликрат в отчаянии заламывал руки, ведь он любил и чтил Нута выше любого из живущих людей. А еще... я прочитала в его мыслях вопрос: перед кем же теперь исповедоваться в своих грехах? Кто освободит его от тяжкого бремени?

И только Аменарта, по недолгом размышлении, вдруг заговорила, многозначительно улыбаясь:

— Быть может, супруг мой, даже и к лучшему, что этот старик, верховный жрец, отправился узнать, на самом ли деле он столько лет видел на земле вещие сны. Не знаю, что ты собирался ему сказать, однако не сомневаюсь, что это сулило бы вред мне, твоей жене, ведь я супруга твоя, что бы ни утверждала эта жрица, от которой ни мне, ни тебе ничего хорошего ожидать не приходится. Однако теперь Нут мертв, и даже Дочь Мудрости не в силах вернуть его к жизни. Так что давай отдохнем немного и перекусим, а затем отправимся назад этой жуткой дорогой, что привела сюда, пока силы и дух не изменили нам.

— Это не удастся тебе, принцесса Аменарта, вплоть до следующего заката, когда красный луч вновь покажет нам, куда поставить стопы, а попытка сделать сие до срока равносильна смерти, — возразила я и затем продолжила: — Слушайте меня. После смерти этого святого человека, или полубога, я стала хранительницей некоего сокровища, которое он стерег. Сокровище это спрятано под нами, глубоко в недрах земли. Я должна сходить проверить, все ли с ним благополучно, причем сделать это немедленно. Если хотите — оставайтесь здесь до моего возвращения, а коли я вдруг не вернусь, дождитесь, пока красный луч ударит в вершину скалы, переходите мост, взбирайтесь на уступ и бегите оттуда куда пожелаете. Путь вам может указать Филон.

— Это вряд ли, Дитя Исиды, — возразил моряк. — Ибо я поклялся верно служить тебе, но не этим двоим. А потому не брошу свою госпожу и буду с тобой до конца. Куда ты, туда и я.

— Я тоже, — подхватил Калликрат. — Не желаю оставаться в этом мрачном месте в компании со смертью.

— И все же так было бы разумней, Калликрат, — ответила я. — Ибо кто может избежать компании смерти, о которой ты говоришь? — И вновь зловещие пророческие слова помимо воли сорвались с моих уст.

— Мне все равно. Я иду с тобой, — мрачно бросил он.

— Тогда пойду и я тоже, — подала голос Аменарта. — Эта Пророчица, несомненно, женщина мудрая и святая, и я не стану упускать возможность последовать за нею. Вдруг Дитя Исиды откроет мне некие заветные врата, которые сама я ни за что в жизни не отыщу? — добавила она с горькой усмешкой.

О, если бы эта неразумная женщина знала, что ее грубые нападки лишь закаляли мое сердце, которое Аменарта пыталась пронзить насмешкой, и побуждали его совсем не к тому, чего хотелось ей.

— Воля твоя, — сказала я. — А сейчас подкрепитесь и отдохните, пока не настанет час отправиться в путь. Я позову вас.

И они поели, правда совсем немного, я же сама вообще не притронулась к пище. А затем приготовила всем троим ложе во внутренней пещере, устроив их по возможности с удобствами, и там они спали. Или не спали. Я же все эти часы просидела у тела святого Нута, пытаясь общаться с его духом, который, я знала, витал рядом со мной. Однако дух не давал ответов на мои вопросы. Во всяком случае, до меня долетело лишь одно-единственное слово: «Берегись!»

Как странно, думала я, что мой Учитель, Пророк Нут, любивший меня больше всех живущих на земле и изучивший вдоль и поперек мое одинокое своевольное сердце, не нашел нужным сказать мне хоть что-то еще. И тут мне вспомнилось, что, и пребывая во плоти, Нут также предостерегал меня. Ох, неспроста все это!

«Берегись!» Но что же означал этот совет покойного старца? Что мне не следует больше смотреть на огонь, что я должна немедленно вернуться в Кор и там заниматься тем, что мне по разуму и силам? И чахнуть, и состариться, и умереть, воспитывая, быть может, детей Калликрата и Аменарты, если этим двоим доведется уйти в мир теней раньше меня, или же, устав от развалин и варваров, бежать из Кора прочь, чтобы искать братьев по вере?

Полагаю, именно это и означал его совет. Ну а что же пророчит и подсказывает мне собственное сердце? Быть может, скорую смерть и после нее — наказание в неизведанном мире по ту сторону жизни за то, что ослушалась я туманных предостережений святого Нута и отважилась испытать новую Силу, которой до сих пор ни один смертный не осмеливался противостоять? Или, может, славу более великую, чем любая, о которой только когда-либо мечтал человек? И власть обширнее, чем у императоров, и жизнь дольше, чем у скал? А также любовь... нет, нечто больше... больше той любви, о которой я мечтала, — лучшей для меня награды, чем все эти блага, взятые вместе и помноженные на снежинки в горах Ливана или песчинки на морском берегу. Конечно же, несмотря ни на что, я сделаю так, как решу сама, и будь что будет.

И вот подоспел назначенный час. Хотя я и не видела, но знала, что там, на воле, занялась вечерняя заря. Я поднялась и позвала остальных. В неясном свете ламп мы отправились по темной тропе, пробираясь в недрах земли от валуна к валуну.

Мы подошли к внешней пещере, миновали проход и остановились у входа во вторую пещеру; время от времени ее своды озаряли далекие вспышки света и слуха нашего достигали ослабленные расстоянием громовые раскаты.

— Сокровище, на которое я хочу взглянуть, находится там, внизу. Оставайтесь здесь, — велела я.

— Нет, — возразил Калликрат, — как и прежде, я пойду с тобой. — Куда мой супруг, туда и я, — заявила Аменарта.

И лишь Филон, осторожный грек, склонил голову и проговорил:

— Слушаюсь. Я остаюсь здесь. Если возникнет нужда — позови меня, о Дитя Исиды.

— Хорошо! — воскликнула я. Признаться, хотя я всегда очень любила этого хитреца, но в тот момент Филон и его судьба мало заботили меня.

Итак, я продолжила путь, а со мной вместе — Калликрат и Аменарта.

Глава XXIII. ПРИГОВОР ОГНЯ

Мы остановились в третьей пещере: свод и стены ее оживлял розовый свет, а на устланном белоснежным песком полу, словно клякса, чернело пятно пыли. Я вспомнила: именно здесь лежало то высохшее тело. Издалека приближался вращающийся многоцветный огонь, его ворчание перерастало в рев, подобный грому, который сотрясает горные вершины и расщепляет стены цитаделей. И вот он явился, сверкающий тысячами молний, и на мгновение завис, как раскрутившийся волчок. А затем отправился дальше, замыкая вечный круг по неизведанным недрам земли, унося с собой сияние и грохот. Пала тишина.

Калликрат в ужасе от увиденного упал ничком, даже гордая Аменарта рухнула на колени, спрятав лицо в ладонях; лишь я стояла, гордо выпрямившись, и смеялась, зная, что помолвлена с этим огнем и что негоже будущей невесте страшиться своего суженого.

Калликрат поднялся и спросил:

— Где же сокровище, которое ты искала, Пророчица? Если оно спрятано здесь, в этом ужасном доме живого бога, взгляни на него поскорее, и уйдем отсюда. Мне, простому смертному, здесь страшно.

— Еще бы! — вмешалась Аменарта. — Таким чарам, как эти, на земле не учат. Поверь, уж я-то знаю кое-что о магии, ибо, как и мой отец, не раз лицезрела духов, вызванных из подземного мира, когда обращалась к ним за поддержкой.

— Сокровище мое заключено в красном сердце этого свирепого огня, и вскоре я отправлюсь вырвать его оттуда, — ответила я, понизив голос. — Вернусь ли обратно, того не ведаю. Быть может, я останусь в огне и меня унесет неведомо куда на его крыльях. Если хотите, ждите меня тут или уходите, пока есть время, но только больше не беспокойте меня словами: мне надо закалить душу, готовя ее к последнему испытанию.

Оба смотрели на меня во все глаза и хранили молчание.

Долго еще я стояла там и размышляла, чувствуя себя игрушкой в руках двух великих сил, которые, забавляясь, влекли меня в разные стороны: одна вперед, а другая назад.

Дух огня кричал:

«Приди, о Божественная! Приди и стань безупречной, сделайся царицей моего пылающего сердца! Приди, отведай тайн из полного кубка, которого прежде не касались уста смертных, и узри те вещи, что скрыты от их глаз, и отведай радостей, которые не волновали их сердец. Поспешай на огненную свадьбу и в блаженстве моего поцелуя узнай, каково истинное наслаждение. Ну же, полно сомневаться: возьми свою Судьбу за руку, и пусть ведет она тебя туда, где твой дом. Довольно колебаться! Смелее! Забудь о смерти, почувствуй себя духом и, словно дух, воцарись вне времени, облаченная в вечное величие, и наблюдай, как одно поколение за другим печально марширует из тьмы во тьму. Взгляни, вот перед тобою суженый, что был твоим с самого начала и пребудет таковым до скончания мира. Твоя новорожденная красота тотчас же прикует его к тебе, и он захмелеет от твоих благоуханных вдохов и станет навеки, навеки, навеки лишь твоим, превратив зиму одинокого сердца в вековечную радость».

Так говорил со мной Дух огня, но ему отвечал другой дух, принявший облик Нута, обернувшегося вдруг суровым и путающим.

«Возвращайся обратно к людям, о Дочь Мудрости, прежде чем, облаченная в одеяния безумия и раскаяния, поймешь, что уже слишком поздно, — как будто предостерегал он. — Искуситель хитер и коварен, и, когда его соблазны один за другим отвергают, он в конце концов вываливает самые дорогие сокровища к ногам той, которую мечтает завоевать. Но горе, горе той, что, околдованная их фальшивым блеском, примеряет драгоценности сии, потому как обернутся они скорпионами и, пронзив живую плоть, ужалят ее в голову и в сердце. Уходя из этого мира, я поставил тебя смотреть за огнем, а ты — никак ты замыслила украсть огонь, чтобы сделаться богиней? Заклинаю тебя, остановись! Поверь, дочь моя: божественная сущность, которую ты задумала на себя примерить, станет для тебя сущностью адской. Любовь у тебя отнимут. Бессмертная — как на земле, так и на звездах, — ты будешь следовать за своим любимым и никогда не найдешь его, или же если найдешь, то лишь для того, чтобы потерять вновь. Осмелишься ли ты вырваться из цепких рук Судьбы и ваять собственную участь по своему хотению, инструментом своего безрассудного и мелочного желания? Только поддайся соблазну — и окажешься во власти демонов! Из века в век повлечет тебя, терзаемую невероятным раскаянием, задыхающуюся в бессилии от горьких слез, замороженных ледяными порывами горя; безутешная, одинокая, без друзей, станешь ты так скитаться, пока не предстанешь наконец перед судилищем и не выслушаешь с понуренной головой суровый приговор, который никогда не будет отменен. Дочь Мудрости, неужто ты пала так низко, что забудешь свои клятвы и нарушишь веру ради того, чтобы отобрать у другой женщины ее любовника?»

Под впечатлением от этих видений я отступилась. Нет, я не сделаю роковой шаг. Я проживу земную жизнь, а потом умру — и, быть может, совсем скоро, — чтобы удалиться в некий уготованный нам загробный мир или кануть в бездонную пропасть беспробудного сна без сновидений.

Да! Отказываясь от радости, лишенная надежды, я уже повернулась, чтобы уйти, и сделала шаг к тропе, возвращавшей меня в унылый и горький мир.

И вдруг откуда-то издалека донеслась едва слышная песнь приближающегося бога огня. Негромкий голос его, нежный и мелодичный, сначала напомнил мне колыбельную матери и дни счастливого детства. Песнь становилась все громче и ближе, и вот я уже переступила порог женской зрелости, и тотчас удивительные, непостижимые желания охватили меня. А песнь взвивалась все выше и становилась все горячей, и мне припомнился стук копыт, когда я верхом на гривастом коне вихрем неслась по пустыне. Громче, еще громче! И вновь я в битве рядом с отцом; позади меня ликуют дикие соплеменники, а передо мною — поверженные враги. Ах, как ярко сверкнул мой дротик! Свободно развеваются за спиной мои волосы, и трепещут совсем рядом стяги. «Да здравствует дочь Яраба! Вперед, за дочерью Яраба!» — кричат тысячи кровников, и мы летим на выстроившееся внизу вражеское войско, словно подтопленные солнцем лавины несутся с горных склонов. Мы сломили их, ибо кто мог устоять перед дочерью Яраба и ее племенем? Мы растоптали их всех: и египтян, и сирийцев, и мидян, и наемников из земли Китийской; и бросились они вниз, не выдержав столь сумасшедшего натиска, и — смотрите! — мой блестящий дротик окрасился кровью.

Вот напев музыки стал более торжественным. Я одна в пустыне под яркими звездами, и со звезд тех знания и красота, словно слезинки росы, слетаются мне на сердце. И вот я уже правительница своего племени, и цари, добивающиеся моей любви, склоняются передо мною до земли — они словно куклы в моих руках! Я отвергала их всех и разбивала им сердца; я видела, как пылает Сидон, и душа моя вновь исполнилась ненависти. Чу! Это шаги богини! Небесная Царица осеняет мой лоб поцелуем, она называет меня своей Дочерью, своей Избранницей. Я обладаю величайшим знанием, с уст моих слетают пророчества, дух мой направляет мои стопы. Все прочие трусливо бежали, но я одна не отступаю перед коварным персом и сбрасываю его с трона. Я предаю его величие и роскошь языкам огня. О, я слышу, как кричат эти нечестивцы, что насмехались над богами Египта, и смотрю, как корчатся они от нестерпимого жара и гибнут.

Я одинока. Где же любовь моя? Я иду по жизни к последней черте, и теперь уже никто не родится от меня. Я ищу свою любовь. «Вот же она, твоя любовь, — и вовсе не где-то далеко, но стоит подле тебя. Бери же его, бери, бери его!» — говорит огонь.

Теперь его голос — это голос труб. Трубы оглушительно ревут, и эхо летит вокруг гор. Трубы зовут: «Где полководец наших войск? Где наша Царица? Приди, о Царица, коронованная мудростью, венчанная властью, держащая в своей руке дар вечной жизни! Мы больше не останемся без руки направляющей — мы, кто, отправившись в поход, одержит победу и поработит весь мир!»

А царь-огонь уже близко. Он распахивает ворота тьмы. За ним маршируют легионы: он явился в ослепительном блеске славы, он пришел за своей невестой. «Разденься! Долой одежды! Приготовься же, новобрачная! Царь-огонь зовет тебя!»

Я освободила завязки одежд и распустила волосы — они покрыли меня, словно мантия из соболиной шкуры.

— Да ты никак ума лишилась, Пророчица?! — вскричал грек Калликрат, в ужасе заламывая руки.

— Что творит эта безумная? — вторила ему Аменарта, с неторопливой улыбкой дожидаясь моей смерти.

— Не тревожьтесь, я в здравом уме, — ответила я обоим. — Я просто устала от пресных дней и будничных забот, а потому ищу смерти или триумфа.

И я побежала. Я стала на пути огня. Он увидел, он протянул ко мне свои руки. И вот свершилось! Он окутал меня, и слух мой наполнили приветствия звезд.

О, что же это было? Нет, я не сгорела. Кровь богов заструилась по моим жилам. Душа моя зажглась ярким светочем. Огонь овладел мною, я принадлежала огню, и в благоговейном причащении огонь принадлежал мне. В свете пылающего факела моего сердца мне открылось множество видений; перед глазами моими пали покровы, раскрывая неземные блаженства и невиданные красоты, описать которые я не в силах. Смерть бежала прочь, бессильная и посрамленная. Боль и слабость покинули меня. Осталась лишь я — Царица всего сущего и рода человеческого.

И вот, отраженная в том огне, словно в воде, я увидела себя — образ неземной красоты. Может ли этот образ принадлежать женщине? Могут ли эти божественные очи быть глазами женщины?

И тут пала великая тишина, и в тишине вдруг разнесся звук, похожий на тонкий перезвон колокольчиков: то был так хорошо мне знакомый серебристый смех Афродиты!

Столп огня укатился прочь, унося с собой сверкание тысячи ослепительных молний. Я осталась одна, исполненная ликования, торжествующая, навеки непобедимая. И я пошла и заговорила, и голос мой заструился нежной музыкой — я знала, что обрела новую душу. Что теперь для меня Исида или любая другая богиня, для меня — купающейся в славе, ставшей ровней божествам? О, теперь я видела, что Исида — всего лишь Природа, а Природа отныне — моя раба. Я больше не думала о грехе или раскаянии — с этого дня и впредь я буду творить свои собственные законы и стану сама себе судьей. О чем я мечтала, то и получу. Что ненавидела, от того избавлюсь. О да! Я стала самой Природой! Я чувствовала, как бушует в моей крови ее весна, как ее лето распускается во мне своим теплом. Я сделалась щедра всей благостью ее урожайных дней осени и страшна яростью всех ее ледяных зим.

И вот передо мной он — мужчина, о котором я мечтала. В чем-то примитивным и жалким показался мне в тот миг Калликрат — я чуяла витавшую над ним смерть. Мой спутник должен быть мне ровней, он также должен нести в себе частичку огня, лишь тогда мы сможем говорить о любви. Не для простого смертного, каким он был сейчас, любовь моя! Нет, она убьет его, как убивает молния.

— Взгляни на меня, Калликрат! — воскликнула я. — И скажи мне: видел ли ты в жизни что-либо прекраснее?

— Прекрасна, о да, ты прекрасна! Но красота твоя внушает страх. Нет, ты не женщина! Ты есть дух. Позволь мне закрыть глаза и более не видеть тебя. Отпусти меня!

— Останься и жди, — велела я. — Очень скоро я научу тебя, как раскрыть глаза. Дочь фараона, взгляни на меня и ответь: исчезла ли печать прожитых лет, о которой ты недавно говорила, с моего лица и тела, или что-то еще осталось?

— Вот гляжу я на тебя, — по обыкновению дерзко отозвалась Аменарта, — и вижу перед собой не дитя человеческое, но сущую ведьму! Прочь от нас, проклятая чародейка! Оденься, бесстыжая, и убирайся! Или дай уйти нам, оставив тебя наедине с колдовским огнем.

Я накинула свои одежды, и — о! — они смотрелись на мне по-царски. Затем я снова повернулась к Калликрату и пригляделась к нему. Рассматривая возлюбленного, я поняла, что великая перемена произошла во мне. Я уже не Айша прежних дней. Та Айша была движима силой духовной, ее душа стремилась к небесам и сияла непорочной чистотой. Это правда, я любила этого мужчину, поначалу не так уж сильно и в сто раз сильнее после того, как Нут испытал меня, показав огонь: стоило мне увидеть, услышать и осязать его, как великая перемена началась во мне.

Та Айша мечтала о божественном, молитва была складом ее ума; да, все ее мысли были замешаны на молитве настолько, что даже простейшее дело и самая незамысловатая фантазия освящались молитвой! Прежняя Айша знала, что дом ее не здесь, но где-то очень далеко: он вздымался за земными морями и горами, белый и величественный; тяжким земным трудом воздвигала она сие жилище по камешку, наполняя его покои и галереи статуями богов из слоновой кости, очищая его клубами фимиама, который вберут в себя их совершенные души, размышляющие о ее душе, — так солнце впитывает утреннюю дымку над рекой.

В печали и бедах, в тяжких трудах и опасностях, со сбитыми в кровь ногами, мокрая от дождя и слез, омытая водами покаяния, она карабкалась вверх по каменистой тропе, что ведет к Вершине Мира. Она верила в то, чего не знала, поскольку всегда для нее те боги принимали зримые образы. И все же продолжала бороться день и ночь, согретая светочем веры и влекомая им, твердо надеясь, что однажды покровы будут сорваны и она взглянет на лицо Бога и услышит Его приветственный голос. О, та, прежняя Айша была послушна Закону; она знала, что время ей не принадлежит и что за каждое мгновение придется держать отчет. Да, она была на пути святости, и впереди сияли золотые награды спасения.

Но сейчас... Кем стала Айша сейчас, когда познала объятия Духа огня, когда осмелилась она на этот шаг и исторгла тайну из его пылающего сердца? Когда обрела бессмертие на земле, ибо в тот момент в голове ее кричал голос: «Нет! Ты не умрешь. Пока мир этот жив, с ним будешь жить и ты, ибо испила ты вина первозданной Души Земли, расплескать которое невозможно до тех пор, пока его могучая сущность не растворится и не канет в небытие — туда, откуда она появилась!»

Кто же она теперь? Суть Земли. Та самая Душа, заключенная в белую вазу в форме прекрасной женщины. Да, Айша стала самой ее сущностью. Молнии и ураганы таились закованные в ней, готовые вырваться, когда ее вдруг охватит гнев! И кто тогда сможет устоять перед ее силой? Она всецело познала красоту и величие Земли, в одиночестве летящей сквозь пространство, целующей яркие лучи Солнца, отца своего, или мечтающей в объятиях темноты. Планеты, ее сестры, и яркие, сияющие звезды приветствуют ее как родную. Да, по праву олицетворяемая теперь с Матерью-Землей, она заняла свое место в небесной иерархии.

Но и это еще не все, поскольку в ней самой царили и бушевали все без исключения земные силы и чувства. Отныне все земное было ей подвластно, но, как и сама Земля, она оставалась одинокой и больше не могла говорить с Небесами!

Словно яркая вспышка озарила все вокруг, и в мгновение ока мне стала понятна великая Истина, а вместе с нею и все другие истины. О нет, я не сомневалась, я не грезила и не спала — я знала, я знала, я знала!

Вот передо мной мужчина, и он станет моим. Да, у него есть пара, женщина, с которой сочетался он по закону Природы, а у меня самой пары нет. Но что с того? Я спарюсь с ним, как спариваются дикие звери, завоюю его силой, поскольку я теперь невероятно сильна, — разве кто-то сможет противостоять мне? Будет так, как приказала я, сама Айша.

— Калликрат, — обратилась я к нему своим новым голосом, исполненным медовой сладости, — узри свою божественную супругу! Ту, которой ты не должен стыдиться. Приготовься, Калликрат. Подойти и стань на тропе огня, когда он вернется, и тогда мы вдвоем будем владычествовать на Земле вечно.

— Что, ведьма? — вскричала Аменарта, впиваясь в меня яростным взглядом. — Никак задумала украсть у меня мужа? Не бывать этому! Ты могущественна, но и я не слаба, хоть я всего лишь земная женщина. Калликрат, взгляни на меня, жену свою, ибо я родила тебе сына, и хоть потеряла ребенка, однако связал он нас узами, порвать которые нельзя. Покончи с этой прекрасной дьяволицей, пока она полностью не заворожила тебя! Пойдем же скорее прочь! Прочь из этого ада!

— Я иду... Да-да, конечно, я иду, — проговорил Калликрат, с ужасом глядя на меня. — Я боюсь ее, а об этом огне даже и слышать не хочу. Наверняка это был сам Сет, закутавшийся в пламя.

— Нет, ты не уйдешь, Калликрат. Пусть уходит Аменарта, если хочет. Ты же останешься здесь со мной, пока все не завершится. Я приказываю, а когда я приказываю, ты должен повиноваться.

Он резко развернулся и кинулся к Аменарте. Она обвила его руками и крепко прижала к себе. И тогда, ни слова не говоря, я дала волю своей силе. Калликрата буквально вырвало из объятий Аменарты, развернуло, и он медленными шагами направился ко мне: так птица приближается к змее, заворожившей ее своим губительным взглядом. Аменарта одним ловким прыжком оказалась между нами, и с губ ее хлынул поток слов.

Не знаю я, что она говорила, или же не помню, но она страстно умоляла и очень горько рыдала. Однако в сердце моем, закаленном в том огне, не нашлось жалости. Еще час назад я бы велела Аменарте идти своим путем и больше не сметь поднимать на меня глаз, но сейчас все было иначе. Я была жестока, как сама Смерть, царица мира. Дикие звери не щадят своих соперников, не пощажу и я.

Итак, я тянула Калликрата к себе силой своей воли, а Аменарта цеплялась за него и молила. И так продолжалось, пока наконец безумие не взяло верх над измученным мужчиной. Он взъярился, он словно вдруг осатанел и стал проклинать нас обеих и себя самого за то, что покинул мирные чертоги Исиды, отвергнув с презрением божественную любовь ради объятий смертной женщины. Он молил Исиду смилостивиться, отпустить ему грехи и забрать к себе его душу.

И вдруг выхватил из-за пояса свой короткий греческий меч и ударил себя в сердце.

Стремительно — так нападает змея или коршун пикирует на свою жертву — метнулась я к нему. Я схватила его за руку, я отдернула ее, и столько силы было в моей хватке, наверное не меньше, чем у самого Геркулеса, что меч отлетел далеко в сторону и крепкий мужчина, державший его, дважды крутанулся на месте и упал.

Мы стояли, объятые ужасом, думая, что Калликрат погиб. Однако он поднялся. Красная кровь бежала из раны в груди, и тихим голосом, слегка усмехнувшись, обратился он к Аменарте, не ко мне:

— Ничего не бойся, жена моя. Это всего лишь порез, царапина на коже, не более.

— Тогда пусть огонь залечит ее, о Калликрат. Приготовься войти в огонь, который скоро вновь отправится по своей тропе, совершая круг, — сказала ему я.

— Нет-нет, муж мой! — воскликнула Аменарта. — Этой твоей кровью, кровью, которая текла в нашем умершем сыне и течет в дитяти, что скоро родится, я заклинаю тебя отвернуться от ведьмы и искусительницы и порвать ее колдовские узы.

— Кровью нашего умершего сына... — повторил за ней Калликрат странным, мрачным голосом. — Какими более святыми словами можешь ты заклинать, о жена моя? Они словно вновь одели меня в броню и придали сил. Дочь Мудрости, я отвергаю предложенные тобою дары и никогда не войду в твой колдовской огонь, хоть и сулит он мне неизбывные силы и величие, а с ними — твою ослепительную красоту и твою любовь. Прощай, Дитя богов! Я ухожу искать покоя и прощения, если его можно найти. Да, прощения — и для себя, и для тебя, и для Аменарты, матери моих детей. Прощай навеки, о Дочь Мудрости!

Я слушала его, и мне казалось: вот я стою одна-одинешенька посреди пустыни и жестокие слова, вырывающие из рук моих надежду, падают на меня, словно градины с неба, и пробивают сердце, и замораживают меня, превращая в ледяной камень. И тут вдруг меня внезапно обуяла ярость — слепая и стихийная, так лютует порой сама Природа, и я заговорила так, как подсказывала мне она:

— Призываю смерть на твою голову, грек Калликрат! Да будет смерть твоим уделом, а могила — домом твоим. Поскольку ты отверг меня, поскольку ты нанес мне оскорбление, я желаю, чтобы имя твое было вычеркнуто из свитка жизни. Так умри же, Калликрат, дабы лицо твое больше не мучило меня и чтобы научилась я насмехаться над самой памятью о тебе.

Такие страшные слова произносила я в своем безумии, хотя до сих пор не знаю, что породило их в моем сердце. Словно бы они нежданно впорхнули туда от прикосновения посоха Зла — такого страшного Зла, каковое доныне я и вообразить не могла. И что же? В мгновение ока они подействовали. На моих глазах этот человек умер, сраженный властью над Смертью — фатальным даром огня, как мгновение спустя в ужасе поняла я. Да, первым же моим деянием, сотворенным благодаря полученному могуществу, стал смертельный удар, причем нанесла я его в сердце мужчины, которого любила.

Жизнь Калликрата оборвалась! Однако, уже будучи мертвым, он продолжал стоять на ногах и говорить, хотя даже я знала, что то вещал не он, но некий дух, обладавший его плотью. Губы мертвеца не двигались, глаза остекленели, и голос его не был голосом Калликрата, нет, тот голос вообще не принадлежал человеку. И все же он говорил — или казалось, что говорил, — и вот те слова:

— О женщина, которую на земле зовут Айша, дочь Яраба, но в подземном мире известная под иным именем, выслушай мое пророчество! Здесь, на этом самом месте, где ты предала свою веру и убила мужчину, о котором мечтала, здесь долгие времена тебе суждено пребывать бессмертной, пока не пробьет твой час, о Айша. Да снизойдет на тебя ожесточение скорбного одиночества, и да станут слезы твоим питьем, а раскаяние хлебом твоим. Сила, которой ты алкала, не пригодится тебе, сделавшись тупым мечом в руке твоей. Царством твоим станет одиночество, подданными — варвары, и из века в век компаньонами твоими будут лишь мертвецы.

Голос умолк, и я решилась спросить:

— Но ведь однажды великий прилив Времени все же вернет мне этого человека, и что будет тогда? Неужели я осталась совсем без надежды, о Дух?

Не было мне ответа, и лишь мертвое тело Калликрата рухнуло на песок.

Глава XXIV. ФИЛОН ДАЕТ СОВЕТ

С ураганным ревом, триумфально трубя, огненное колесо вновь выкатилось на свою тропу. Я наблюдала, как огонь приблизился, как миновал меня и покатился дальше. Пришел — и ушел. И в нем я разглядела ухмыляющиеся лица каких-то существ, похожих на гномов, которые что-то невнятно бормотали и издевательски показывали мне языки. Огонь умчался дальше по своему вечному тайному пути сквозь недра земли. Грохот его превратился в отдаленный гул, гул — в тишину, и я сказала своему сердцу: знай я, что он убивает, я бы бросилась под колеса его колесницы.

Только зачем? Ведь, как я тогда верила, в пламени я обрету лишь новую жизнь — я, которая не могла умереть.

Огонь исчез. И не осталось совсем ничего, лишь пещера, устланная белым песком, и розоватый свет, играющий на трупе Калликрата. Нет, Аменарта тоже осталась, и я наконец услышала, что она страшно хулит меня, умоляя отомстить всех своих богов — вернее, тех, кто были ее богами прежде, до того как принцесса Египта отвернулась от них, ища премудрости и покровительства у демонов.

Бесстрашно и долго она бранилась, проклиная меня и призывая на мою голову все несчастья, какие только можно было призвать с небес или из-под земли. Напрасный труд, ибо все самые страшные проклятия уже исполнились.

— Довольно! — сказала я, когда Аменарта наконец перевела дух. — Надо позвать Филона, чтобы он помог отнести благородные останки Калликрата в какую-нибудь подходящую усыпальницу.

— Нет, ведьма! — вскричала она. — Обрати и на меня свою магию, если можешь! Убей жену, как убила мужа, и да упокоимся мы прямо здесь навеки! Какая усыпальница может быть лучше той, что видела наше убийство!

— Довольно! — повторила я. — Ты отлично знаешь, что у меня нет желания кого-либо убивать. Калликрат погиб случайно, и всему виной не воля моя, но мое безрассудство, это оно принесло смерть тому, которого мы обе любили. Я и сама не ведала, что отныне дух мой подобен луку, разящему смертельными стрелами.

Я вернулась к выходу из пещеры и позвала оттуда Филона. Он пришел и при виде моей красоты — я поджидала его, освещенная розовым светом, — упал на землю и стал целовать мне ноги и край мантии, бормоча:

— О Исида, сошедшая на землю! О Небесная Царица!

— Поднимись и следуй за мной, — проговорила я и повела его к месту, где лежал Калликрат.

У тела грека горько рыдала, стоя на коленях, овдовевшая Аменарта.

— Потрясенный величественным зрелищем, этот благородный господин, увы, убил себя, — сказала я и показала на рану в груди мертвого грека, из которой продолжала сочиться капля за каплей кровь.

— Неправда, его убила эта ведьма! — взвыла Аменарта, но если Филон и услышал ее слова, то не обратил на них внимания.

Затем по моему приказу мы втроем подняли Калликрата и с большим трудом понесли его, чего нам никогда бы не удалось, не открой я, что в моем женском теле, внешне таком хрупком и слабом, таилась непомерная сила.

И вот через пещеры и вверх по петляющей лестнице и крутым склонам мы тащили мертвого Калликрата, вернув его в обитель Нута за час до заката. Здесь я велела Аменарте и Филону подкрепиться, хотя сама отныне не испытывала нужды ни в пище, ни в вине. Пока они ужинали, я с помощью своей новой силы подняла тело Нута с того места, где он оставался коленопреклоненным, положила старца на спину, скрестив ему руки на груди, и, накрыв мантией, оставила так спать вечным сном.

Ну а затем мы отнесли Калликрата на гребень качающегося камня и стали ждать, когда появится луч. Он вспыхнул неожиданно, и в его ослепительном свете мы отважились перейти зыбкий мост. Хрупкий мостик не был рассчитан на такой вес и разломился как раз в то мгновение, когда Аменарта и Филон, перейдя его, с телом покойника на руках ступили на край каменного выступа. Казалось бы, я должна была упасть, однако не упала и — сама не помню как — оказалась вместе с ними по ту сторону пропасти, по-прежнему поддерживаемая верным Калликратом.

В тот момент я впервые поняла, что не только защищена от страшных зубов Времени, но и вооружена против любых случайных ударов Судьбы. Это окончательно стало ясно мне в последующие дни. Так, однажды, когда обрушился свод пещеры и погибли все, кто был рядом со мной, сама я осталась невредима. В другой раз укус смертельно ядовитой змеи не причинил мне никакого вреда. Всего перечислять здесь не стану: скажу лишь, что если бы мне суждено было скончаться в последующие две тысячи лет, то уже давно то, что люди называют несчастным случаем, непременно оборвало бы мою жизнь.

Мы пронесли Калликрата вниз по скальному языку, прошли через пещеру и добрались наконец до поджидавших нас носилок.

Вернувшись в Кор на закате, мы отнесли тело Калликрата в мою спальню. И тут в голову мне пришла идея.

— Филон, — обратилась я к моряку, — не ты ли рассказывал мне, что среди тех, кто прислуживает нам в этом храме, есть старые знахари, якобы владеющие искусством, посредством которого люди древнего Кора сохраняли умерших от разложения?

— Так оно и есть, о царица. — Филон отныне именовал меня только так. — Их трое, этих знахарей.

— Хорошо. Пригласи их ко мне и вели захватить с собой все необходимое.

Немного погодя явились трое ветхих, хитроумных с виду старичков, несущих на челе своем печать древней благородной крови, с хищными, как у ястребов, носами. Я показала на тело Калликрата и спросила:

— Можете ли вы защитить эту святую плоть от мерзких щупальцев разложения?

— Если только этот господин умер не более двух суток назад, — ответил один из них, — то мы в состоянии сделать это так искусно, что минует пять тысяч лет, а будет казаться, будто прошел лишь один час, о царица.

— Тогда немедленно принимайтесь за дело и знайте, что коли вы исполните свое обещание, то я щедро награжу вас. Но если окажется, что вы солгали, то умрете.

— Мы не лжем, о царица, — сказал один из старцев.

Они тут же развели за пределами моих покоев огонь и установили над ним большой глиняный котел. В котел тот, смешав с водой, поместили сухие листья какого-то редкого кустарника, длинные и узкие, и долго размешивали их, пока не получилось ядовитого цвета варево, издававшее резкий запах. В то время как котел кипел, знахари взяли труп Калликрата и, омыв его, натерли с ног до головы неким особым составом, сделавшим кожу блестящей и придавшим ей оттенок белого мрамора. Затем они принесли глиняную воронку с загнутой трубкой и, вскрыв большую жилу на горле, вставили в нее конец трубки.

Покончив с этими приготовлениями, старцы поставили труп на ноги, и, пока двое поддерживали его в таком положении, третий принес котел, в который добавили нечто похожее на толченое стекло, перемешав все каменным трутом. Затем третий знахарь приставил к стене лесенку шага в четыре длиной и, взяв в руки котел, взобрался на верхнюю ступеньку и оттуда стал медленно сцеживать в воронку смесь, дабы она постепенно уходила внутрь мертвеца. Затем он спустился обратно, и все трое приступили к завершающей стадии; на это я уже смотреть не стала и ушла, поскольку вид мрачных приготовлений для погребения и вонь бальзамов сделались просто невыносимыми.

Наконец знахари позвали меня и показали Калликрата — тот лежал как живой, словно бы крепко уснувший, безмятежный и красивый, каким был при жизни.

— О царица, — заговорил один из них, — к завтрашнему дню плоть этого человека станет как мрамор и таковой пребудет навеки. Ты можешь поместить его куда пожелаешь, но до этого времени пусть никто к нему не прикасается.

Я распорядилась, чтобы знахарей наградили, и спросила их, где прежние жители Кора хоронили своих правителей. Старцы ответили, что в больших пещерах неподалеку отсюда, через долину, и я велела им явиться завтра и показать мне туда дорогу.

Пришел Филон и доложил, что жрецы и жрицы Исиды желают говорить со мной, — все собрались во внутреннем дворе великого храма перед статуей, укрытой покрывалом богини Истины. Я попросила моряка проводить меня к ним, но он, чуть помедлив, произнес:

— О царица, дело плохо. Принцесса Аменарта рассказала обо всем, что видела сама, жрецам и жрицам. Она поклялась им, что ты не женщина, а демон — да, ведьма, поднявшаяся из царства мертвых. Она утверждает — якобы ты убила благородного Калликрата, поскольку тот отверг твою любовь. А еще принцесса уверяет, что ты пыталась убить и ее тоже, но она, защищенная великой магией, оказалась тебе не по зубам и поэтому уцелела.

— Что касается последнего заявления Аменарты, то она лжет, — беспечно ответила я.

Мы проследовали на залитый алым светом внутренний двор: был час заката. Я заняла свое место на троне под статуей, и свет вечерней зари освещал меня всю с головы до ног: неземная красота в сиянии солнца.

Жрецы и жрицы стояли неподвижно, скрестив руки и опустив голову. Заслышав мои шаги, они подняли голову и увидели меня. До моего слуха донесся изумленный шепот — люди говорили друг другу: «А ведь принцесса Аменарта сказала нам правду!»

Поначалу я не сообразила, о чем речь, однако затем припомнила, что я больше не смертная женщина, но, как сообщило мне зеркало, — подлинное совершенство, сама богиня во плоти.

— Говорите, — велела я, и собравшиеся, услышав в моем голосе незнакомую властную нотку, задрожали: так трепещут листья от внезапного порыва ветра.

Затем Рамес, первый из жрецов, крупный мужчина средних лет, выступил вперед и, остановив взгляд своих круглых глаз на моем лице, сказал:

— О Пророчица, о Дочь Мудрости, о Исида, сошедшая на землю, мы не знаем, что говорить, поскольку слышали, что ты изменила свою внешность, и теперь убедились в этом собственными глазами. Пророчица, отныне ты не та самая верховная жрица, что правила нами в храме Мемфиса, и не та, за которой мы последовали в эту разоренную страну. Похоже, какая-то магия изменила тебя.

— Если и так, — ответила я, — то разве эта магия — черная? Скажи мне, Рамес, к лучшему я изменилась или худшему?

— Ты очень красива, — признал он. — Так красива, что любой мужчина, лишь взглянув на тебя, непременно потеряет голову. Но, Пророчица, твое очарование совсем не такое, как у женщины смертной. Оно сродни тому, что может дать Тифон одной из тех, кто продаст ему свою душу. Но это еще не все. Мы узнали также, что ты убила грека Калликрата, бывшего в прошлом нашим братом, за то, что он отверг твою любовь. О да, нам известно, что ты, верховная жрица Исиды, убила человека потому лишь, что он отказался от твоих объятий в пользу жены своей, принцессы Аменарты, и хотела убить и ее тоже, но не смогла.

— И кто же рассказывает эти сказки? — невозмутимо поинтересовалась я.

— Сама принцесса, — пояснил Рамес. — Вот она, здесь. Пусть говорит.

Тут из-за спины его вышла Аменарта и закричала:

— Все правда, истинная правда! Я клянусь в этом перед статуей самой Истины, перед лицом Небес и всей внимающей Земли! На груди моего супруга Калликрата осталась рана. Спросите эту ведьму, откуда у него эта рана. Абсолютно нагая, прикрытая лишь своими волосами, она вошла в огонь, адский огонь. И невредимая вышла обратно, обретя красоту, но красоту не человеческую. Она призывала моего мужа обнять ее. Да, эта бесстыдница Айша посмела назвать себя его супругой. И это прямо на глазах у меня, его жены, которая все видела и слышала. Она предлагала Калликрату тоже войти в тот адский огонь, и, когда он отказался и повернулся ко мне, дабы искать спасения в моих объятиях, Айша толкнула его на тропу смерти своими заклинаниями. Она сказала: «Призываю смерть на твою голову, грек Калликрат! Да будет смерть твоим уделом, а могила — домом твоим. Поскольку ты отверг меня, поскольку ты нанес мне оскорбление, я желаю, чтобы имя твое было вычеркнуто из свитка жизни. Так умри же, Калликрат, дабы лицо твое больше не мучило меня и чтобы научилась я насмехаться над самой памятью о тебе». Вот какими были ее слова. Пусть откажется от них, если посмеет. Скажу еще, что эта ведьма всегда пыталась обольстить и совратить с пути истинного благородного Калликрата и, когда ей не удалось этого сделать с помощью женских чар, она сговорилась с Тифоном и попыталась поймать моего мужа в свои колдовские сети, однако не тут-то было! Все усилия Айши оказались тщетными. От этого она пришла в ярость и убила его.

Когда жрецы и жрицы услышали эти слова, они в ужасе побледнели и задрожали. А затем призвали меня к ответу. Но я сказала:

— Я не стану отвечать. Кто вы такие, чтобы я отчитывалась перед вами в том, что совершила или чего не совершила? Думайте, что хотите, и делайте, что вам вздумается, а я скажу лишь одно: что случилось, то случилось по воле Судьбы, которая где-то далеко, за самой дальней звездой, восседает на престоле над всеми богами и богинями.

Они расступились, отошли от меня и принялись совещаться. Затем вперед выступил Рамес и, все так же твердо глядя на меня, произнес:

— Служишь ли ты по-прежнему Исиде, о Айша, дочь Яраба, этого мы не знаем. Но мы, ее дети, поклявшиеся ей в вечном послушании, ради которого приняли столько страданий, отказываемся впредь подчиняться тебе, хотя и поставил тебя над нами святой Нут, отправившийся ныне, как нам известно, под покровительство Осириса. Ты для нас больше не верховная жрица, Айша, но злой дух, и отныне не стоять тебе вместе с нами пред алтарем Небесной Царицы.

— Будь по-вашему, — кивнула я. — Ступайте прочь и предоставьте мне самой примириться с Исидой, которой я отныне и навеки ровня, ибо обладаю таким же величием, как и она сама. Вижу, вы полагаете, что я богохульствую, — об этом говорит мне выражение ужаса на ваших лицах. Но это не так: здесь, под сенью Истины — единственной богини, — я говорю ее голосом и от ее имени. Прощайте! Я желаю вам добра, пусть удача сопутствует вам во всех начинаниях. Скажи мне, Филон, — повернулась я к капитану, — ты тоже, как и они, оставишь меня?

— Нет, о царица, — ответил моряк. — Мы давно знаем друг друга и вместе прошли через слишком многое, чтобы вот так взять и расстаться. Я, грек, который примкнул к братству Исиды главным образом после встречи с тобой, о прекрасная Дочь Мудрости, узрев деяния, свершенные тобой на борту «Хапи», скажу кратко: какой бы путь ты ни избрала, он будет хорош и для меня тоже. Я не знаю, ты ли убила Калликрата, он ли сам зарезал себя собственным мечом, рану от которого я заметил на груди усопшего, но если ты предложила этому человеку свою любовь, а он отказался, то, по-моему, вполне заслужил смерть. Что же до остального... Я купец, который ищет выгоды повсюду, где может ее найти, и знаю, что ты хорошо платишь. Поэтому я последую под твоим знаменем до конца — заведет ли оно меня на небеса Исиды или же в царство Аида к моим предкам, где я уж точно встречусь с Ахиллесом, и Гектором, и Одиссеем, и многими другими славными воинами-мореходами, которых воспел наш Гомер. То место, куда направишь ты свои стопы, станет моим домом, ведь в твоем дворце всегда найдется комната для меня и на корабле твоем я всегда буду стоять на вахте, каким бы долгим ни выдалось плавание.

Так говорил этот хитрец и балагур, скрывая преданность своего сердца за шутливыми словами, и поистине в тот час, когда я почувствовала себя всеми брошенной, я испытала к нему безмерную благодарность, которая не ослабла и по сей день и не ослабнет никогда. Да, Филон искал выгоды во всем, за что бы ни брался, однако таков удел тех, кто служит Фортуне и должен сам зарабатывать себе на хлеб. Но ведь он всегда хранил верность тем, кого любил, даже несмотря на то, что раз или два этот хитрец, похоже, наполнял свой кошель золотом, которое не гнушался принимать от Аменарты. И я поклялась себе, что когда наконец вступлю в свое великое наследство и буду править повсюду — а сие однажды непременно случится, — то в первую очередь щедро вознагражу Филона.

В тот момент, однако, я лишь улыбнулась ему, заметив:

— Хорошо, с этим все ясно. — И спросила: — А что же принцесса Египта? Пусть выскажет свое желание, и я исполню его, если смогу.

— О, оно совсем простое, — ответила Аменарта. — Я желаю поскорее избавиться от тебя, только и всего. Хочу отправиться отсюда подальше, в другие края, и там спокойно родить ребенка и вырастить его, дабы однажды он отомстил за своего отца, о ведьма из подземного мира. А до тех пор, пока не умру, я желаю бороться и молиться, чтобы супругом твоим стало безумие, о гнусная воровка и убийца любви.

— Что ж, да сбудется все сказанное тобой так, как предначертано, — тихо произнесла я. — Судьба уже установила подмостки, и на них сквозь века до окончания пьесы мы, куклы в ее руках, должны играть назначенные роли вплоть до самой смерти, предвидеть которую нам не дано. Ибо кто скажет, каким будет конец, госпожа Аменарта? Этого ты не знаешь... Не знаю и я, хотя могущественная рука уже начертала на свитке финальную сцену. Филон, я повелеваю тебе сопроводить дочь фараона на побережье или куда ей вздумается, дабы она могла найти способ отправиться в Грецию или Египет — куда поведет ее Фортуна. Потом вернешься и доложишь мне, что приказ выполнен. Счастливого пути, Аменарта.

— А тебе несчастливо оставаться, ведьма! — воскликнула она. — Мы расстаемся, но я уверена, что однажды встретимся вновь, и уж тогда-то я с тобой поквитаюсь!

— Вполне возможно, что мы еще увидимся, — промолвила я невозмутимо. — Однако не хвались раньше времени, Аменарта, и не будь чересчур уверена ни в чем, поскольку неизвестно, кто в конце концов возьмет верх.

— По крайней мере я знаю, что от возмездия тебе не уйти, ибо убийство Калликрата ляжет на твою чашу весов тяжким грузом.

С этими словами она удалилась; ушли также и все прочие, оставив меня одну, погруженную в размышления на троне, на котором я сидела в последний раз. Темнота сомкнулась вокруг меня, затем ее чуть рассеял мягкий свет поднимающейся луны, в чьих нежных лучах я увидела фигуру человека: он подкрадывался ко мне, как злодей в ночи.

— Кто здесь? — спросила я.

— О несравненная царица, — ответил низкий голос, — это я, жрец Рамес.

— Говори, Рамес.

— О прекраснейшая из женщин, если, конечно, тебя можно называть женщиной, выслушай меня. Эти глупцы, жрецы и жрицы, осмелились лишить тебя власти.

— Довольно странно слышать из уст твоих обвинение в их адрес, ведь ты сам только что объявил мне приговор, Рамес.

— Я сказал сие, потому что должен был так поступить, но не по своей воле, и теперь сделанного, увы, не воротишь. Ты изгнана, и отныне здесь, в Коре, с богослужением покончено, ибо кто теперь сможет занять твой трон? Но выслушай меня, молю! Я остался верным тебе, я боготворю тебя. Я мечтаю о том, чтобы ты стала моей супругой, о прекраснейшая. Здесь, в Коре, мы начнем править вдвоем, и ты сделаешься его царицей и богиней, а я буду главным военачальником. Соглашайся, о божественная госпожа, ибо это самое мудрое решение, которое ты можешь сейчас принять.

— Интересно, и почему же оно самое мудрое, Рамес?

— Да потому, госпожа, что я сумею защитить тебя. Не секрет, какой приговор выносят тем, кто нарушил законы Исиды. Смею сказать, решение против тебя уже принято. Да будет тебе известно: эти фанатики замыслили убить тебя. Но если ты возьмешь меня в мужья, мы упредим заговорщиков и сами убьем их либо прогоним прочь. Так вот, теперь, когда ты одинока и оставлена всеми, я буду тебе надежным щитом.

Выслушав его, я громко рассмеялась, и, по-видимому, этот безумец истолковал мой смех неправильно, ибо тут же устремился ко мне. Рамес схватил мою руку и поднес ее к своим губам, но поцеловать не успел, поскольку в этот момент меня обуяла ярость, такая же в точности, что охватила мою душу в пещере Огня жизни. Да, ярость и жажду разрушения вкупе с другими пагубными дарами принесло мне дыхание огня.

— Презренный и дерзкий вор! — вскричала я. — Как ты осмелился прикоснуться ко мне своей мерзкой рукой?! Убирайся к Сету! И пусть мир больше никогда не услышит о тебе!

Едва лишь слова эти сорвались с моих уст, как словно бы некая сила швырнула от меня к Рамесу испепеляющее пламя и сразила его, подобно молнии: он схватился руками за голову, отпрянул назад, упал, застонал и... испустил дух.

Глядя на лежащего жреца, недвижимого и лишенного жизни, я наконец в полной мере осознала, что впредь могу убивать силой мысли: я превратилась в Госпожу Смерть, и такой гнев, который другие выплескивают словами, вылетал из меня со страшной силой Небес; более того, этот гнев овладевал мною неожиданно и стремительно, и дать ему волю было просто, а вот обуздать — сложно. Да, я стала воплощением ярости и ужаса, и впредь ни один человек не мог мне перечить, если только ему дорога жизнь под солнцем.

Пришел Филон. Посмотрел на меня, затем на мертвого Рамеса и вновь перевел на меня вопросительный взгляд.

— Этот нечестивец пытался поднять на меня руку, и я убила его, — пояснила я.

— Ну, значит, он получил по заслугам, — ответил моряк. — Но как, царица, ты убила его? Я не вижу на теле ни ран, ни синяков.

— Я сделала это при помощи силы, которая пришла ко мне, Филон. Просто пожелала ему смерти — и Рамес умер. Вот и весь сказ.

— Диковинная и страшная эта сила, о царица. Зачастую мы, когда сердимся, в душе желаем, чтобы тот или иной человек умер... и немедля!.. Что ж, впредь тебе придется следить за своим расположением духа, о Дочь Мудрости, иначе, боюсь, нам с тобой придется расстаться, ведь порой ты сердишься и на меня тоже, а мне еще хочется пожить.

— Да, Филон, я уже поняла, что должна быть очень внимательной к своему настроению. Однако не бойся ничего, поскольку твоей смерти я никогда не пожелаю.

— Ты уверена, Айша? Выслушай меня. В чем состояло преступление этого бедняги? Уж не в том ли, что, будучи до сего времени человеком добродетельным и целомудренным, истинным жрецом, никогда не смотревшим в сторону женщин, он внезапно обезумел от любви к тебе и в безумии том поторопился... э-э-э... предложить тебе свое сердце? Это так свойственно мужчинам, когда они выпускают из рук поводья разума. А ты — ты за это убила его? Но коли отныне мужчинам суждено умирать за подобное преступление, то много ли останется в мире тех, кто доживет до старости? Боюсь, все они вскорости отправятся в ту пустыню, в которой нынче спит святой Нут. Разве не правда? Я спрашиваю тебя, поскольку ты женщина разумная и хорошо знаешь жизнь.

— Это правда, — кивнула я.

— А если так, госпожа, то я задам еще один вопрос. Отчего обезумел этот человек, что именно лишило его разума? Не вид ли красоты, какой не бывало еще на земле? Такой красоты, Айша, которая, задержи я на ней взгляд чуть дольше, сведет с ума и меня тоже, как любого другого мужчину. О Дочь Мудрости, то очарование, которым обладаешь ты нынешняя, есть величайшая напасть, какую боги только могут послать женщине, поскольку женщина сия становится выше самой Природы, и та вынуждена покориться ее могуществу. Вот что я скажу тебе, Дочь Мудрости, отныне ты должна прятать свое лицо от мужских глаз под покрывалом, иначе сделаешься невольной убийцей, причем самой злосчастной из всех.

— Похоже, так оно и есть, — с горечью проговорила я. — Я мечтала о красоте и обрела ее, но, какими бы щедрыми ни были дары сии, они не к добру.

— О Айша, даже мудрые философы, что проповедуют в моей родной Греции, не всегда в силах противостоять искушению. Молю тебя, спрячь от меня красоту свою, спрячь поскорее. Пока Рамес лежит здесь мертвый, любовь мою пересиливает страх, но когда его тело унесут, кто знает?.. О, совсем забыл! Я ведь пришел предостеречь: тебе вынесли приговор, точно такой же, как ты сама вынесла Рамесу, и вот я здесь, чтобы защитить тебя, если смогу.

Я от души рассмеялась:

— Неразумный! Неужели ты до сих пор не понимаешь, что меня нельзя убить или даже просто сделать мне больно?

— О боги! — в изумлении всплеснул руками Филон. И больше не произнес ни слова.

В ту ночь я спала возле холодного тела Калликрата. О, это была самая страшная из всех ночей, проведенных мною на земле. Дурные, кошмарные сны приходили ко мне, если только это были сны. В них Нут как будто говорил со мной. Нет, даже не сам Нут, но трепещущий язык пламени, который, я знала, был духом святого старца. Ничего не видела я, кроме пылающего пламени, и из него неслись ужасные слова:

«Дочь моя! Ты легкомысленно презрела мои советы, ты предала свою веру, ты нарушила приказы, которые я дал тебе, исходя из мудрости, дарованной мне свыше. Ты вошла в огонь, за которым поставлена была лишь смотреть. Ты отдала себя огню и обрела его дары. Так узри же первые плоды их. Мужчина, которого ты добивалась, лежит рядом с тобой мертвый, а там, на храмовом дворе, еще один мертвый мужчина, который оставался добродетельным до тех пор, пока твоя воистину адская красота не сделала его порочным. Поклонение Исиде уничтожено в этой стране, и ее народ уже никогда не станет великим, сильным и свободным. Сердце Аменарты разбито, однако она будет продолжать жить ради того, чтобы положить начало поколению мстителей, один из которых в назначенный час одолеет тебя. В одиночестве, в муках раскаяния, в мерзости запустения должна будешь пребывать ты, пока не умрет огонь, а он умереть не может, пока существует мир; ты будешь искать и не находить, а если и находить, то вновь терять. Впредь ты станешь врагом всему племени мужскому, прекрасным кошмаром, той, кого желает каждый, но которую при этом все боятся и ненавидят. Отныне все, что ты возьмешься искать, будет маячить пред тобой, словно блуждающая звезда, которой тебе никогда не достичь, и в погоне за этим ты принесешь смерть тысячам людей. Дочь моя, ты проклята».

«Есть ли от этого спасение?» — спросила я Нута во сне.

«Да, Айша, когда будет спасен мир, тогда, быть может, и ты тоже обретешь свою долю в том великом всепрощении. Вспомни видение, что на протяжении всей жизни преследовало тебя. В нем Афродита и злые боги, приведенные ею в Египет, дабы затоптать его святую веру, были призваны к трону Исиды. В нем также прозвучал приказ Исиды, возложившей на тебя особую миссию; ибо, как сказала она, твоя судьба — воевать с теми богами и наказать Египет за то, что он принял и приветствовал их».

«Это всего лишь фантазия, — ответила я. — Теперь-то я знаю, что нет никаких злых богов. Как не существует никакой Афродиты и даже самой Исиды».

«Ты заблуждаешься, дочь моя. Верно, нет Исиды в том образе, который придали ей вера и мечты людей. Но существует Высшая Сила, нареченная ими Исидой. Есть вечное Добро, и это Добро есть Бог. Несчетные века воюя с Природой, человек, как ему кажется, вознес свое сердце на такую высоту, с которой он может разглядеть лик всемогущего Добра. Так было и с тобой, дочь моя, но куда же влечет тебя сейчас? Ты бежишь вниз по тропе, что ведет назад. Ты погубила все, ты отступила, вернувшись обратно, к Природе. Отныне ты и есть сама Природа, сверкающая ее обманчивой и преходящей красотой, вдохновленная ее законом смерти. Ты, когда-то приблизившаяся к новому закону жизни, ожидавшему тебя после смерти, которой ты отныне можешь более не искать».

«Что бы я ни делала, я делала это ради Любви, и Любовь спасет меня», — произнесла я во сне, невероятно страдая.

«Да, Айша, несомненно, Любовь в конце концов спасет тебя, как она спасает все, что без ее милости обречено погибнуть навеки. Однако сейчас ты страшно далека от спасения и, прежде чем оно будет найдено, должна обуздать одну за другой те страсти, что одолели тебя в огне. Ты, искавшая неувядающей красоты, должна видеть свое тело более омерзительным, чем у прокаженных. Ты, исполненная ярости и силы, должна стать кроткой, как голубка, и слабой, как дитя. Через страдания свои ты должна научиться облегчать страдания других. Через умилостивление должна ты искупить преступления свои, а через веру еще раз возвысить душу. Через обретенные знания надлежит тебе прийти к пониманию собственной слепой ничтожности — но лишь спустя время неисчислимое. Таков твой удел, Айша».

О как же горько я рыдала, когда пробудилась от того сна! Потому что теперь поняла: я страшная грешница, я порочна! Всего, что собирала я долгие годы молитв, воздержания и богослужения, лишилась я в одночасье, я, которая стояла так близко к блаженству и счастью, но провалилась в ад нескончаемого горя. Нет больше Исиды — так во сне сказал мне Нут, и так подсказывало мне новое знание. Но есть вечное Добро, которое люди под именем Исиды знают в Египте, да и не только там, но и в других странах под множеством иных имен, однако от этого Добра я теперь отлучена.

Отныне, как и мои дикие предки миллион лет назад, я была лишь частью Природы, какой мы видим ее на земле и чувствуем в нашей крови, и — о, это было самым ужасным из всех наказаний — моя мудрость и моя потерянная вера стали правилами, по которым я могла отмерять степень своего падения, ибо лишь невежество может смеяться над тем, что для знания — ад. Все дары Природы принадлежали мне: вся ее красота, ее устремления и неукротимость, ее лютость и отвращение; и отныне, одно за другим, сквозь несчетные века я должна буду пропалывать зловредные ростки Природы той в саду своей отравленной души. Лежащее на самой Природе проклятие поразило и меня, и в конце концов ее смерть станет и моей собственной. Вот какую горькую судьбу навлекла я на свою голову, когда я услышала призыв бога огня.

И неудивительно, что, пробудившись от того сна, видя перед собой холодный труп Калликрата и чувствуя первобытные страсти, кипящие в моей груди, я, отвергнутая Небесами, рыдала, как рыдаю и теперь дни напролет.

Ибо таков удел тех, кто попирает все доброе, кто торопится схватить блестящие безделушки, которые разбрасывает искушение перед их вожделенными глазами. Быть может, Нут на самом деле никогда и не прерывал своего святого упокоения, дабы побеседовать со мной во сне; быть может, это новая сила моей души говорила с моим сердцем, та самая сила, которая в древние времена творила чудеса и которую я прежде считала невидимой рукой Исиды. Во всяком случае я получила хороший урок.

Глава XXV. В ВЕЧНОМ ОДИНОЧЕСТВЕ

Перед рассветом, ведомая престарелыми бальзамировщиками, я оставила ненавистный Кор, взяв с собой тело Калликрата. Полагаю, никто не заметил моего ухода: забыв об обещанной мести, трясущиеся от страха жрецы и жрицы собрались во внутреннем дворике храма Истины, вокруг трупа Рамеса, хотя, должна признаться, я чувствовала, как провожает меня зловещим взглядом Аменарта. Ну что же, теперь эта женщина всегда будет меня ненавидеть.

Закутанная так, что ни один мужчина не мог бы рассмотреть мою убийственную красоту, я пересекла долину и приблизилась к обширным пещерам-усыпальницам. Здесь бальзамировщики зажгли лампы и показали мне глубокую пустую гробницу. В ней были две ниши, на одну из которых я и положила своего мертвеца, решив, что вторая станет моим ложем. Так по собственному желанию я в усыпальницах Кора обрела себе дом на ближайшие две тысячи лет.

Я приказала Филону выпроводить принцессу Аменарту за пределы страны Кор, и, вернувшись через три луны, капитан доложил мне, правду или нет, что она благополучно перешла болота и отбыла на корабле, отплывавшем на север, но куда именно — он не ведал. Я не стала расспрашивать о подробностях, не желая ничего знать о словах Аменарты и ее проклятиях в мой адрес, хотя, как выяснилось впоследствии, даже спустя много лет мне от них все равно никуда не деться. Вместе с принцессой ушли и некоторые из жрецов и жриц. Большинство остались в Коре, и те из них, кто были достаточно молоды, женились или вышли замуж и правили там. Последние из их отпрысков, кого мне удалось отследить, прежде чем их кровь оказалась полностью поглощена кровью варваров, умерли спустя пять сотен лет, а то и позже.

Филон тоже остался жить в Коре, посвятив себя торговле и плавая на своем корабле вдоль всего побережья. Он вел дела удачно и вскоре разбогател. О, этот Филон был просто удивительным человеком: он любил меня и никогда не оставлял, хотя с тех пор лицо мое было надежно скрыто покрывалом. Умер он в глубокой старости у меня на руках, ибо не обладал дарами огня. Когда мой дорогой друг испустил последний вздох, я впервые с той страшной ночи в Коре разрыдалась. Ведь теперь я осталась совсем одна.

Перед самой смертью Филон молил меня открыть лицо, сказав, что теперь, когда это уже не опасно, он взглянет на него еще разок. Я сделала, как он просил, и моряк долго, не отрываясь, вглядывался в меня запавшими глазами.

— Ты изумительно красива, — проговорил он. — Словно и не минуло сорока с лишним лет с тех пор, когда я в последний раз видел тебя без покрывала в святилище храма Истины. Твое очарование не растеряло ни черточки, наоборот, оно, по-моему, лишь усилилось. Что это означает, прекрасная Дочь Мудрости?

— Это означает то, о чем я говорила тебе прежде, Филон: я не умру до тех пор, пока не умрет сам мир; хотя я могу меняться и даже как будто умирать, но при этом стану непременно возрождаться вновь.

— А вот я умираю. Выходит, мы расстаемся навсегда? — спросил он.

— Нет, Филон, думаю, не навсегда, ибо смерть еще не означает конца. Однако мир будет жить еще долго, и ты можешь вернуться сюда — один раз или даже несколько, — поэтому мы обязательно встретимся снова.

— Я очень верю в это, о Дочь Мудрости. Тебя называют ведьмой, и ты, не сомневаюсь, ведьма и есть, ибо способна убить взглядом, и тебя не берут года, даже смерть над тобой не властна. Но — ведьма ты или женщина, а может, и то и другое вместе — нет на свете человека, которого там, за порогом смерти, я бы так мечтал увидеть.

И вот Филон умер, и, поскольку те знахари, которые бальзамировали тело Калликрата, к тому времени уже тоже ушли из жизни, не оставив после себя никого, кто знал бы секреты их мастерства, я просто похоронила моряка в просторной гробнице.

Не так давно по странной прихоти мне захотелось сходить туда и взглянуть на то, что осталось от моего доброго друга. Увы! Спустя почти шестнадцать веков все его кости, за исключением черепа, рассыпались в прах.

Что еще можно рассказать? Люди умирали и вновь возрождались в своих детях: на моих глазах одно поколение дикарей сменялось другим — все они расцветали в назначенный срок и шли своим путем по тропе Смерти. А я правила варварами, если только это можно назвать правлением. Эти люди являлись моими рабами, они боялись меня, считая духом, а я была добра к ним, но, когда доводилось им вызывать мой гнев, я их убивала, ибо только так можно держать в подчинении дикарей — даже мне, той, кого они почитали как древнюю богиню Лулалу. Этой самой Лулале, трон которой якобы находился на луне, издавна поклонялись их предки.

Эти амахаггеры были ужасными людьми — варварами, которые любили ночь, потому что в темную пору могли творить свои злодеяния: если к ним забредали странники, туземцы тут же их убивали, напяливая на голову несчастным раскаленные докрасна горшки, а затем поедали их плоть. Однако среди амахаггеров попадались отдельные личности, не чуждые благородства: полагаю, они унаследовали неразбавленную кровь древних жителей Кора или, возможно, тех жрецов и жриц Исиды, что были когда-то моими братьями и сестрами по вере. Из общей массы выгодно выделялся, например, некий Билали, с которым довелось познакомиться моему супругу Лео и ученому Холли. Но в большинстве своем то было скопище крючконосых дикарей, вероломных и жестоких, а потому управлять ими следовало железной рукой.

На протяжении тех долгих лет, дабы хоть немного развеять одиночество, а также интереса ради, я проводила над дикарями кое-какие эксперименты. Я задерживала их рост, постепенно превратив часть амахаггеров в настоящих карликов, хотя для этого потребовалось, чтобы сменилось десять их поколений. Со временем эта забава меня утомила, и все эти карлики умерли естественным путем. Последней «породой», которую я создала, было поколение немых, выведенное из потомков преданного мне племени; они хорошо мне служили, будучи более покорными и понятливыми, чем остальные.

Но достаточно о людях, с которыми я покончила навсегда.

Чем же еще я развлекалась в те ужасные, бесконечные столетия? Поначалу, осознав, что наделена чудесной силой, я с интересом наблюдала за происходящим в любом уголке мира. Так, я видела битвы Александра Македонского, его завоевания и его смерть, а также расцвет династии Птолемеев в Египте и еще множество других событий в самых разных странах. Однако довольно скоро я устала от всего этого.

Появлялись новые люди и даже целые народы. И всякий раз спектакль повторялся вновь и вновь, но уже с новыми актерами.

Ничего общего с этими людьми, с их жалкими целями и страстишками у меня, разумеется, не было. Я лишь наблюдала, как бог — за теми, кто не служит ему, или как праздное дитя — за копошением трудолюбивых муравьев. Да, я устала от людей, и мне больше не было дела до того, что они делали или чего не делали во время своего короткого пути к забвению во прахе времен. Я была мертва для мира, и мир для меня тоже был мертв.

В последующие годы я посылала свою душу на поиски душ родственных и нашла некоторые. Мы даже общались, хотя они никогда не знали, кто именно говорит с ними. От умных людей из самых разных концов земли я набиралась знаний, давая им взамен что-то от своей мудрости, которую они, несомненно, представляли дальнейшим поколениям как свою собственную. В результате мир оказывался в выигрыше: ведь не все ли равно, откуда именно в него приходит Истина.

Но и это еще не все. Я также искала души усопших в их обиталищах за пределами звезд и, признаться, нашла немало. О, они всегда пребывали в готовности узнать о нашем мире и, в свою очередь, платили мне монетой своих тайных знаний. Души умерших поведали мне об иных мирах, и я познакомилась с их государями и властителями: я собирала разрозненные объедки с пиров, разбросанные по столам Вселенной, и пила остатки их молодого вина. Однако — и в этом таилась загадка — в целом опыт вышел печальным: ни разу не удалось мне ухватиться за краешек платья хотя бы одного из тех, кого я прежде знавала на земле. Увы, я так и не нашла ни отца, ни Нута, ни Филона, ни Калликрата, ни даже Аменарты. Во всем том бессчетном множестве душ я не обнаружила ни единой, с которой мои смертные уста говорили в ее коротенькой жизни. Словом, у меня так и не получилось отыскать никого из своих бывших друзей либо врагов. Быть может, их души все еще пребывали во сне.

Я заглянула в тайники Природы, и они раскрылись передо мной, словно цветы под солнцем. Я вдыхала их ароматы, я восхищалась их красотой, так что лишь очень и очень немногое укрылось от меня. Я узнала, как обращать глину в золото и как обуздать молнию, чтобы та служила мне, и еще многое, многое другое. Да только какой толк был от всего этого мне — обитательнице гробницы?

Знание-господин — это бесплодный дар, если только оно не может быть одновременно и слугой, да-да, послушным рабом человека.

Чем еще я могла занять себя? Я сажала перед пещерами семена деревьев. Наблюдала за тем, как пробиваются ростки, как подрастают молодые деревца и как в неторопливом течении столетий вздымаются они в высоченный лес с широко простертыми руками ветвей, в тени которых я отдыхала. Много веков стояли они так. А затем многие века увядали, в них появлялись дупла, стволы их гнили и падали, постепенно обращаясь в труху, — их долгая жизнь завершалась. И я... я сажала для себя новые.

Дабы не потерять счет годам, в одной из пещер я выкладывала камни, отмечая десятилетия и века, — словно из руки Времени падали созревшие плоды на грудь Вечности. Как жрецы нанизывают на нити четок новые бусинки, отмечая историю своих услышанных молитв, так и я, когда позади оставался очередной десяток лет, водружала камень побольше, когда проходило столетие — один еще больше и непременно белого цвета; истекшее тысячелетие я отмечала пирамидкой из камней — две такие теперь стоят в пещерах Кора. Полезное было занятие, с его помощью я могла легко исчислять прожитое время и подводить итоги; вот только некоторые из камней, что помягче, лежавших ближе к входу в ту пещеру, где их могло достать солнце или дождь, под конец рассыпались в песок.

Почему я осталась в Коре? Почему не отправилась скитаться по свету? Да потому, что не могла, ибо из-за проклятия, наложенного на меня, обязана была ждать, пока Калликрат не явится снова, а я твердо знала: однажды он непременно придет. Поэтому ни одна пленница не была надежнее заперта в своей темнице, чем я, Айша, тем необоримым проклятием в усыпальницах Кора, где ночь за ночью я ложилась отдыхать в компании холодного мертвеца. Изредка, быть может один раз в поколение, я приподнимала саваны, покрывавшие любимого, и смотрела на его неподвластную тлену красоту (да, не солгали мне те старики-бальзамировщики), и целовала его ледяной лоб, и горько рыдала. Затем вновь накрывала Калликрата старым саваном или же меняла его на новый и продолжала свой изнурительный путь сквозь века.

О, как ужасно в этом мире, где все меняется, где даже камни стареют и умирают, чтобы возродиться вновь, — как ужасно оставаться единственной навеки неизменной. Но такова моя участь, таков был дар огня-супруга, с которым я добровольно сочеталась браком. Так и сидела я со своей вечной красотой, которую была обречена прятать, дабы дикари-мужчины не сошли с ума при виде ее и мне не пришлось бы убивать их молнией мысли. Я помногу размышляла, продолжая накапливать всю ту мудрость Матери-Природы, частью которой была сама, всю ту бесполезную мудрость, чей вес в конце концов обременил и засорил мой рассудок и стеснил мою душу. Там сидела я, снедаемая страстью к тому, кто давно уже был мертв, и сжигаемая ревнивой ненавистью к женщине, которая родила ему детей. О, я хорошо знала, она сейчас бродила вместе с Калликратом в некоем элизиуме, достичь которого не смог даже мой дух, бродила, занимая то место, которое могла занять я, если бы сумела обрести благо смерти; но увы, в этом отказано мне до тех пор, пока не погибнет старый мир. Там, повторяю, я и сидела, а медленный огонь истязателя по имени Время, тлея в моей груди, прогрызал себе тропинку сквозь все мое существо, и раскаленная душа моя превращалась в горький пепел безысходности.

О, почему же Калликрат не приходил? Почему не появлялся вновь? Ведь крут времени непременно должен замкнуться. Он рано или поздно устанет от этих небесных кущ и примитивной любви египтянки. Калликрат наверняка придет, и придет очень скоро... Но что, если, как и в прошлый раз, его будет сопровождать она, моя соперница?

И вот наконец появился некий странник, и, когда я об этом узнала, мое сердце вспыхнуло надеждой — так факел схватывается огнем в темных пещерах. Увы! То был не Калликрат. Я поняла это, едва лишь взгляд мой издалека отыскал его силуэт в храме Кора, куда я отправилась, дабы разрешить один из споров дикарей, что делала время от времени. Я увидела этого пришельца, и надежда моя умерла. О, до чего же тяжело мне стало! Так плохо, что я в досаде чуть не убила его, того невысокого худощавого странника, забредшего на самый край мира. Однако я не причинила этому человеку вреда, а позднее даже полюбила его — быть может, потому, что он настолько напоминал мне Филона, что пару раз я даже было подумала... Но оставим это.

Необычным человеком был тот странник — рассудительным и прозорливым, но из тех, кто не поверит ничему, пока сам не увидит, не потрогает и не подержит в руках. Так, когда я поведала ему историю своей долгой жизни и объяснила, почему, при всей удивительной красоте, остаюсь в этой пустыне, он лишь откровенно посмеялся, чем немало рассердил меня. Допустим, не все в рассказе моем соответствовало истине, но как могла я, будучи частью Природы, открыть ему правду до конца?

Природа многолика для тех, кто добивается ее расположения; Природа способна дать человеку бесплодные иллюзии, которыми путешественник зачастую обманывается, думая, что видит то, чего на самом деле не видит, хотя в некоторой форме это наверняка где-то существует. Природа также строго хранит свои секреты и лишь наставляет нас в притчах, таящих семя чистейшей истины.

И вот, будучи частью самой Природы, поступила я с тем странником так же, как и ныне с ученым Холли, пришедшим сюда после него. Однако у примера сего есть определенный изъян, поскольку человек тот, которого туземцы называли Бодрствующий в ночи — прозвище сие, надо сказать, очень ему подходило, — не пытался добиться моего расположения, как то делают наблюдатели за прекрасной Природой. Нет, он повернулся ко мне спиной, сказав, что не намерен, подобно мотыльку, опалять крылья огнем, пусть даже и таким ярким; думаю, все оттого, что ему прежде не раз приходилось их обжигать.

И все же я нашла его поведение весьма странным и удивительным: неужто моя красота стала увядать и больше нет уже смысла прятать лицо под покрывалом? Или, быть может, мужчины за две тысячи лет сделались мудрее, чем были прежде? Поэтому однажды на краткое мгновение я применила свою силу: заставив его упасть на колени и преподав кое-какие уроки, от души посмеялась над ним и затем отпустила. Впрочем, не скрою, несмотря ни на что, я дорожила дружбой с этим человеком и с нетерпением дожидаюсь дня, когда мы с ним встретимся вновь, как, быть может, прежде встречали тех, кто давно ушел из жизни. Однако достаточно вспоминать об этом мужчине, храбром и честном, благородного происхождения и в известной степени эрудированном. Вне всяких сомнений, он умер уже много лет назад.

Но хватит уже писать. Признаться, устала я от этого долгого и невеселого занятия, так пусть же финал моей истории будет краток.

И вот наконец-то пришел Калликрат — получивший новую жизнь, обретший новый дух, утративший все воспоминания, но сохранивший, однако, в точности те же лицо и фигуру. Холли привел его сюда — или же он сам привел Холли, поверив древнему лживому письму, начертанному Аменартой на черепке, который из века в век передавался в их семье, призывая какого-нибудь наследника ее крови отыскать меня и убить; ведь эта неразумная египтянка всерьез полагала, что меня можно уничтожить.

Он пришел, хвала Небесам! Я и знать не знала, что он здесь, покуда ворчливый Холли не подвел меня к кушетке, на которой лежал мой возлюбленный, сраженный лихорадкой и находившийся едва ли не на пороге смерти. С помощью своих знаний я оттащила Калликрата от роковой двери, которая чуть-чуть не захлопнулась за ним во второй раз, и позже, обнажив перед ним свою красоту и явив свою пылающую любовь, побудила его поклоняться мне. Заметьте, однако, он пришел не один: вместе с ним заявилась и невероятно похожая на Аменарту женщина-дикарка, причем эти двое уже успели стать любовниками.

И я убила ту женщину — она оказалась неуступчивой и не пожелала оставить Калликрата. И хотя убийство сие опечалило меня, я поступила так, потому что должна была. Но все это не важно, ибо вскоре соперница моя была забыта, а я прочно завладела его сердцем.

Об остальном подробно рассказывать нет нужды: Холли, по его словам, написал обо всем в книге. Поскольку я не могу выйти замуж за простого смертного мужчину, я повела Калликрата, известного сейчас под именем Лео, опасными путями вниз к той потайной пещере, где сияющий Дух жизни, облаченный в пламя и гром, марширует по кругу вечности. И надо же, и сейчас тоже все произошло точно так же, как две с лишним тысячи лет назад. Вновь Калликрат побоялся войти в огонь, дабы стать величайшим и бессмертным владыкой мира. Неземное блаженство моей любви уже само шло к нему в руки, но он опять отказался от великой награды — плоть его уклонилась от огня.

Дабы подать возлюбленному пример храбрости, я еще раз отдала себя в объятия бога, и — о! — на этот раз он убил меня. Да, я умерла в жутком позоре и мерзости, прямо на глазах у Калликрата: древняя, сморщенная, похожая на обезьянку. Однако, умирая, мой несломленный дух дал мне силы шепнуть возлюбленному на ухо, что я вернусь опять, такой же прекрасной, какой и ушла.

Нет, я не умерла. Я вновь возродилась где-то за тридевять земель, в далекой азиатской стране, которая все-таки приходится мне родиной: там я впервые увидела свет. Здесь, в этой пещере-монастыре, где все еще теплились остатки веры и поклонения луне и великой Первооснове, в стародавние времена называемой Исидой, Небесной Царицей, я вновь обрела плоть и кровь смертной женщины.

Минуло несколько лет, и я нашла в себе силы отыскать Калликрата, или Лео Винси, по-прежнему жившего на свете, и отправить ему видение, и в видении том показать горы, в которых ныне обитаю. Он остался верен мне. Точно так же как и Холли, и они вместе, вдохновленные тем видением, отправились в путь. И дважды по десять лет они искали меня и наконец нашли. О, эти двое преодолели все тяготы и опасности, избежали паутины, сплетенной для них царицей Атене, в образе которой Аменарта еще раз обнаружила себя на земле. Они выдержали предназначенные им испытания. Да, когда я на вершине горы скинула с себя перед ними покрывало, он, Калликрат, моя любовь, моя вечная любовь, моя судьба и моя страсть, нашел в себе силы поцеловать мой омерзительный сморщенный лоб. Вот как была вознаграждена вера. Затем, прямо у него на глазах, я превратилась в цветок невиданной красы, вершину всех стихий, и он боготворил меня, боготворил, боготворил!

Совсем скоро мы поженимся. Совсем скоро проклятие спадет с нас, подобно разорванной цепи. Совсем скоро мой грех будет прощен, и рука об руку пойдем мы по бесконечной тропе величия и славы — уже не двое, но соединенные в единое целое; да, отправимся той тропой, что ведет через всесовершеннейшее счастье... о, куда же она ведет?! Даже сегодня я не знаю этого.

О, сие произойдет совсем скоро, но не прямо сейчас, а через некоторое время. Первым делом нам надо вместе искупаться в огне, поскольку простой смертный не может соединить себя с моим бессмертием и продолжить существовать как человек. Ибо пока этот мир живет — разве я не говорила этого? — я, уже испившая из Чаши его Духа, да, сделавшая два больших глотка, я тоже должна жить; и полагаю, мир пока еще далек от врат смерти. Да, я меняюсь тысячу раз, однако все-таки останусь той же самой в иных обликах и, хоть может казаться, будто я исчезаю, обязательно появлюсь вновь.

Куда отправлюсь я, туда последует за мной Калликрат, или же это я должна последовать за ним, ибо он и я суть единое целое и на мне лежит бремя преображения его души — души того, чье тело я однажды убила.

И все же, и все же он по-прежнему человек, а смерть ходит за человеком по пятам. Вот пишу я это сейчас и чувствую, как ужас сковывает меня. Да, моя рука дрожит на свитке, и дух мой трепещет. Что, если какая-либо случайность, какое-то недомогание, некий каприз или причуда судьбы сразит Калликрата, снова оставив меня еще более неутешной, одинокой и покинутой, заново сделав героиней этой мрачной трагедии?

Но долой эту черную, порожденную адом мысль! Богов не существует! Огонь, тебе бросаю вызов я, которая и есть сама Судьба и ровня тебе. О Судьба, в конце концов я все-таки подчиню тебя себе! Тебе меня не одолеть. На свете есть лишь вечное Добро, огненным языком которого говорила душа Нута (или казалось, что говорила) со мной в том давнем тревожном сне в Коре, и этому Добру я, Айша, возношу свою молитву.

Воистину! Как жестоко я страдала. Воистину! Я выплатила все долги до последней монетки. Воистину! Я выдержала. Сквозь долгие века я сеяла слезы, и наконец урожай взошел; да, полная муки и горя ночь уходит, и вот уже на вершине небесного мира сияет заря счастья... Мой супруг охотится на горе, как это принято у мужчин, я же предаюсь размышлениям в пещере, как сие принято у женщин...

— Холли, Холли! Проснись! Взгляни туда! Что это? Мне показалось, будто я видела моего супруга: он барахтается на снегу и за горло его схватил дикий зверь...

Здесь рукопись Айши обрывается. Ее последние слова трудночитаемы и явно начертаны в сильнейшей ажитации, — по-видимому, автор писал их едва ли не автоматически, в тот момент, когда рассудок его занимали вещи совершенно иные. На этом заканчивается история Айши, продолжение которой вкратце будет изложено в каком-либо другом источнике — возможно, в книге, названной в ее честь. Как мне видится, рассказчица внезапно устала от своей задачи. Быть может, инцидент со снежным барсом, едва не оборвавшим жизнь Лео Винси, стал знамением грядущих страшных бед, на которые она достаточно ясно намекает, и, парализовав рассудок Айши либо переполнив его предчувствиями, лишил ее способности к дальнейшим усилиям такого рода или по меньшей мере желания продлить свой труд, который явно становился ей в тягость.