- Это вот правильно, что ты сюда приехал. Здесь, на Алтае, самая у земли сила. Отсюда все начиналось, это я про человечество! Отсюда и арии, и тюрки. Тут, умные люди говорят, оно и кончится. Здесь всякая трава полезна. Всякая. Только знать надо, какая от чего... Я Семенова уважаю - сильный человек. Сумел себя поставить. Только вот тебя не пойму: почему ты от его цветничка отказался? А?
Джумалиев положил руку Глебу на левое плечо, больно сжал сустав пальцами и заглянул в лицо:
- Или ты девочек не любишь?
Из щелей его глаз опять шло сильное давление, но и Глеб уже чувствовал собственную силу. Сам сощурился. От глаз до глаз - двадцать сантиметров плазмы.
- Я бы на твоем месте там бы и лечился.
Рука Джумалиева поползла вниз, прощупала бицепс, спустилась к запястью:
- Там такие пышечки. Сильные. Крепкие.
Глеб свободной правой отвел ему большой палец и слегка вывернул кисть. Джумалиев поморщился, спрятал руку за спину.
- А я всегда от молоденьких тащусь. Люблю-с! И всегда чтобы силой. Чтоб чуток поборолась, побарахталась. Я тогда сам молодею. Лет двадцать назад мы с матерью в Казахстане жили, а там сосланные немцы рядом. Так я всех этих немочек перепортил. Один! Ха-ха! Здоровье, браток, это самое главное. Ничего, не горюй, подлечит тебя Семенов, поставит на ноги, так сказать. Тоже сможешь. Ох, меня тогда, по молодости, и били ж пару раз! Смотри - половины зубов теперь нету.
Он задрал пальцем верхнюю губу: оба ряда зубов были закрыты сбоку сверкающими коронками из нержавейки. Вдруг Джумалиев повернул назад к кордону. Резко, крутанув от плеча, выбросил вперед дубинку и сбил высокий, уже сухой, с поблекшими фиолетовыми цветками репейник.
- Ты-то сам вроде не каратист. Откуда Семенова знаешь?
- У меня брат президент Ассоциации.
- Ох ты! Я и смотрю, что ты парень не прост. И здесь не зря сидишь. На священном-то месте. Только учти: вот - начало тайги, вот - начало дороги. И чтобы у меня на участке больше трупов не было, не ходи за речку. Чтобы течением ко мне в Чемал не принесло. Там у нас плотина красоты необыкновенной. И все тела там всплывают.
Джумалиев внимательно прислушался, даже потянулся, всматриваясь в поросшую соснячком и березками долинку. Глеб тоже услышал гудящую где-то легковушку. Участковый подобрался, лицо перестало быть наигранно-радушным. Из-за леска лихо выскочила и запрыгала, обильно пыля, белая "Нива". Глаза Джумалиева еще больше напряглись, заиграли желваки, пальцы нервно перебирали пуговицы на груди гимнастерки. Глеб боковым зрением внимательно следил за ним. Ему-то вообще каждый новый человек мог принести последнюю новость. Надеяться, что "моя милиция меня бережет", уже отучили с детства. У мента ничего, кроме дубинки, с собой не было. Да даже если бы и "макаров" был, то стал бы он пулять из него в "систему". "Нива", проскочив открытую долинку, сбросила скорость и, уже почти не пыля, потихоньку катилась к ним. В машине сидел только шофер. Глеб вытер о брюки взмокшие ладони и снова покосился на участкового. Тот, тоже разглядев в кабине лишь одного человека, обмяк. Сдвинув на затылок свою офицерскую, обшитую кантиком пилотку с огромным блестящим орлом, он оправил брюки и подбоченился. Значит, можно было не бояться - по крайней мере, быстрой и красивой кончины на фоне бесстрастных гор. "Нива" медленно проехала мимо - за рулем сидела молодая женщина в красной бейсболке. Она даже не посмотрела на стоящих на обочине, а сразу провела машину к навесу-веранде. Собаки окружили ее со всех сторон и бешено лаяли, знать, эта гостья здесь была не так уж и часто. Джумалиев ухмыльнулся и, демонстративно по-морскому раскачиваясь, пошел к машине. За ним, не отставая, Глеб.
Шагов за десять Джумалиев пару раз рявкнул на лаек, и они, огрызаясь, отступили к крапиве у забора. После этого дверца открылась и на землю спрыгнула невысокая худенькая блондинка в светлом джинсовом костюме. Между участковым и приехавшей несколько секунд шла молчаливая дуэль. Первым все же поздоровался Глеб. Молодая женщина усмехнулась ему:
- Да, да. Здравствуйте! - И снова холодно уставилась на Джумалиева.
Тот не выдержал, запаясничал:
- Какие люди! И без охраны! Сегодня просто день свиданий! Но я первый.
- Джума. Ну что ты перед посторонним стараешься? Он же не знает, что ты только так, языком, а на самом деле баб боишься.
- Ты бы только попробовала, - притворно терпеливо вздохнул он.
- Ладно, давай закончим. Ты здесь что делаешь?
- Работу. Свою нудную ментовскую работу.
- И много еще?
- Ты меня до дому подвезешь?
- Пешочком. Или ты на колесах?
- Светочка! Да ради такого все выброшу!
- Заканчивай. Работу тоже заканчивай. Я сейчас этого молодого человека с собой забираю. Так что прости!
Глеб никак не мог определить, что это за барышня. Уж очень она бойкая. Тоненькая фигурка, лицо без грима. И за рулем. Кольца нет, на запястье серебряная витая змейка. Куда это она его забирать собралась? Лет тридцать с небольшим, а волосы не настоящие, отбелены. Бейсболка по-дурацки красная, и козырек как нос пингвина.
- Так ты его что же, допрашивать будешь? - Джумалиев вдруг стал строг.
- Побеседуем.
- Учти, он у меня на заметке. Пока шофера не найдем, с него спрос! Он и бумагу подписал о невыезде.
Джумалиев, забывший закончить протокол, соврал. Это сразу же напрягло: чтобы мент да так лопухнулся? Или он и не собирался оформлять документы, или по ходу беседы сделал какие-то новые для себя выводы. Глеб быстро прикинул, но это оказалось бесполезно: он ведь не знал, от чего отталкиваться, чтобы оценить, к чему они пришли.
- Вы что-то забыли? Я вас жду. - Светлана смотрела в упор.
- Извините, конечно. Но это вы забыли представиться.
- Ну, Джума, как мне теперь после твоей фамильярности себя назвать?
Джумалиев с трудом выдавил из себя полуулыбку. Судя по всему, он по рангу стоял ниже этой женщины, и эта "шуточная" дуэль его здорово злила.
- Поезжай. Это прокурор нашего района.
Так-так. Это было началом новых приключений. От старых прошло только двое суток. Если так будет продолжаться еще с неделю, способность выделять адреналин у него кончится раньше, чем способность размышлять над своей такой бренной судьбой, и он станет Буддой. Или боттхисаттвой, на худой-то конец.
- Но мне нужно было бы дождаться хозяина.
- Анюшкина? Он все поймет. - Светлана широким жестом сняла свою кепку, встряхнула остриженными по плечи волосами с темными корнями у пробора, подошла к веранде и повесила ее на ухо идола с Пасхи. О, как эффектно! Местная примадонна.
Едва Глеб захлопнул дверь, "Нива" рывком пошла на разворот. От неожиданности он навалился на ее плечо. Краем глаза поймал таким же краем выраженное задиристое удовольствие. Ну-ну. Сильнее на всякий случай вжался в спинку. Светлана вела машину не то чтобы неумело, нет, как-то не щадя. Не сбавляя газа, она слетала в ямки, заставляла выпрыгивать на гребнях подъемов. Слишком резво взяли вброд крохотную речушку: брызги высокими веерами раскрылись по сторонам. Жаль, что не залили двигатель. Очень жаль...
Полевая дорога слилась с более наезженной. Они с полчаса ехали по мелкому плотному леску, как по тоннелю, как вдруг внизу открылась глубокая ступенчатая пропасть. Светлана, не сбрасывая газ, заложила резкий поворот. Узкое темно-заросшее частым лесом ущелье над довольно крупной рекой, расплескавшейся там, в сумрачной глубине. Красота-то! Сколько он уже видел, а тут все новое и новое. Острые тонкие ели с плотно усыпанными шишками верхушками - синие, словно из детской книжки, а по всему краю дороги граненые обломки зелено-голубых базальтовых скал изукрашены разноцветными мхами. По противоположному склону - цепь таинственно чернеющих пещер... Чуть помедленней бы, кони! Но кони были привередливые. Планы и панорамы сменялись быстро, едва успевая резануть по сердцу пронзительными сочетаниями линий и красок. Это мешало сосредоточиться, мешало переключить сознание на приуготовление к приближающемуся неизвестному. Глеб усилием заставил себя не смотреть в окна. Внутри салона все было как-то по-женски: пластмассовые цветочки вокруг зеркала, шторочки на задних окнах, блестящая наклейка "не курим!", чистые белые подголовники. Машина была не казенной. Он покосился на худую загорелую руку с длинными пальцами - ногти острижены. Светлана всю дорогу молчала. Играла? Чтобы он первым вопросил о пророчестве: а что там? Да, ему было тревожно. И конечно же, он очень бы хотел расспросить эту провинциальную сивиллу о неизбежном, но... Но он уже поддался условиям ее игры. Он же москвич, между прочим. Это же почти титул, а не кот чихнул, милочка...
Короткобазовая "Нива" заскакала по кочкам. Глеб выразительно поморщился. Светлана ударила по тормозам, машину занесло, развернуло поперек дороги. Движок заглох, и их успело стянуть за крутую обочину. Ну-ну! Теперь уже он открыто наслаждался ее беспомощностью. Ну-ну!.. Она рывком включила пониженную, ударила по педали. Машина медленно, ревя, выбралась из кювета и выехала на середину.
- Если вам страшно, можете сесть за руль.
Это был уже не вызов, это было откровенное отчаянье - надо же, столько красивых лихих километров просто рассыпались на каких-то кочках! Стоило ли ей столько рисковать, чтобы потом так просто растерять свое превосходство.
- Послушайте. Давайте просто: что вам надо мне доказать? Я и так здесь никто. Меня и так любой может безнаказанно унижать, вытирать о меня ноги. Каждый поросенок смеет мне тыкать, хлопать меня по плечу. Да просто вымогать последние деньги! И все потому, что я потерял... да не потерял, а у меня украли, и даже не украли, а ограбили, отняли документы! Я попадаю в одну за другой идиотские ситуации, и в ваших милых палестинах уже каждая бабка знает, что меня хотят убить за то, что я даже не собираюсь делать! А теперь еще вы здесь пытаетесь реализовать свои женские комплексы. За что? Зачем? Я тут при чем? Я уже давно на все согласен. Да, я в полном дерьме, я никто! Даже больше, я согласен: "ты на свете всех милее, всех прекрасней и белее"! Что мне еще признать? Что?!
- А вот бить по панели не надо. Мне, между прочим, от вас тоже не много нужно. Меня просто попросил один человек помочь вам. Человек, которому я не могу отказать. И мне все равно, что вы там пережили, что там вас заставляет терпеть похлопывания по плечу. Если вам кто-то угрожал убийством, можете подать заявление в установленном законом порядке, не устраивая истерик.
Статус-кво был восстановлен, она опять почувствовала свое превосходство. Как просто-то: да, он совершенно честно не знал, что с ним будет в самом ближайшем будущем. Все его прощупывания и вопросы в виде жалоб и возмущений прошли мимо цели. Глеб согласился на другой путь:
- Простите. Сорвался. Очень ваш участковый меня вымотал.
- Он да, такой достанет.
Машина мягко стронулась.
- Мне кошка дорогу перебежала. А хвост у нее длинный-длинный.
- Что ж вы спиной дорогу не перешли?
- Спешил очень.
Она впервые посмотрела на него без вызова. Просто молча спросила "почему?".
- Спешил к телефону. И точно: друг у меня в Красноярске пропал. До сих пор не знаю, что с ним. У него там мать одна.
Она опять внимательно посмотрела на его профиль. И это было уже приятно.
- Тогда мы прямо сейчас к почте проедем. И вы позвоните.
- У меня деньги в пиджаке у Анюшкина остались.
- Какие проблемы? Отдадите, если не сбежите от Джумы.
Позвонить - это было бы здорово. И потом неплохо было бы и сбежать. Но документы! И эти анкетные данные у участкового. Для кого они? Скорее всего, для пастушков с автоматами... Плохо или не плохо? Теперь-то уже охотники могли бы и смениться - чемодан утерян... Хоть в Москву возвращайся.
- Алло! Евгения Корниловна? Алло! Евгения Корниловна!
Там, в сказочной дали что-то хрустело и хрипело, но голоса не было. Глеб чуть не выпрыгнул из кабинки:
- Ничего не слышно! Не соединилось!
И снова в трубку:
- Алло! Алло! Евгения Корниловна! Алло!
Прямо в ухо вдруг запищал хорошо слышимый старушечий голос:
- Кто это? Кто?
- Это Глеб! А где Евгения Корниловна?!
- Какой Глеб? Евгеши нет дома.
- А где она?
- А кто это?
- Глеб. Друг Володи.
- Друг? А Володя в больнице. И Евгеша у него.
- Володя жив!
- В больнице, в больнице он. И Евгеши нет. Попозже звони.
Вредная бабка положила трубку, но это было теперь не важно. Володя нашелся. Это главное. Хоть в одном месте просветлело. В восторженном настроении он у всех на глазах с легким изысканным полупоклоном поцеловал ручку Светлане. И даже не заметил, как она вздрогнула.
- У вас все обошлось? - Она нажала на "вас".
- Я на небе. И это из-за вас! Чем мне отблагодарить? Желайте!
Они спускались по ступеням, а в окне торчали любопытные. Светлана села в машину, задумчиво смотрела сквозь стекло на Глеба, забыв открыть ему дверцу, а он стоял улыбаясь, тоже забыв ее об этом попросить. Она поморщилась своим тайным мыслям, рывком дернула задвижку: - Садитесь скорее.
- Так чем же отблагодарить?
- Поужинайте у меня.
- Вы хотите еще больше подавить меня своей щедростью?
- Нет. Просто принять у себя московского гостя престижно.
После такого стоило прикусить язык. Собственно говоря, кого касались его радости и беды? Она просто исполняет чужую просьбу. Стоп! Чью? Семенова? Ну да, конечно, его. Не надо больше загадок. А надо побольше ответов. "Нива" опять вывернула на главную улицу и направилась вдоль мелькающей слева за крышами Катуни. Проехали строящийся деревянный храм. Глеб, оглядываясь, вывернул шею, но не смог ничего толком рассмотреть: рабочие поднимали леса, но купола еще не было. Когда село почти уже кончилось и по бокам тянулись только картофельные огороды, Катунь вдруг широко открылась на остро играющем солнцем повороте, с небольшими каменными островками на перекате, с далеким навесным мостом на фоне высоких, голубеющих уже приближающимся вечером вершин... Здесь, на отшибе, стояло пять-шесть новостроенных домов. Дорогих домов. По местным понятиям - очень.
По не укатанной еще щебенке машина поднялась прямо к железным воротам двухэтажного особняка. Огромная усадьба, не менее чем в полгектара, начинаясь большим ухоженным яблоневым садом, потом делилась множеством грядок и уходила вверх, к поросшему смешанным лесом склону невысокой горы, деревянной изгородью, внутри которой вольно паслась белая лошадь.
- Там, с горы, зимой к нам во двор дикие козы забегают- со стожка пощипать, я одну так прямо с крыльца убила.
Первый этаж, по-видимому, был кирпичным, но обложен диким коричневым камнем с выкрашенными резковато-зелеными створами встроенного гаража. А второй, деревянный, выдавался вперед во всю свою ширину крытым и заросшим виноградником балконом с видом на поворот Катуни. Слева близко соседничал дом чуть поменьше, весь обсаженный цветами и таким же яблоневым садом. Справа кто-то еще строился.
- Вот, сосед не успел. Так торопился, торопился... Это его три дня назад убили... Утром сегодня были похороны...
У Глеба затянуло желваки: как судьба водит вокруг да около. Из окна на них уже смотрели старая и малая головы. А из сада по выложенной бетонными плитками дорожке, между плотно цветущих и пахнущих розовых кустов, навстречу им важно шел худенький мальчик лет восьми с капроновым красным ведерком.
- Это мой Санька.
Санька с мрачноватым достоинством поздоровался и вошел за ними в дом.
- А вот и мамочка приехала! А ты плакал. Вот она - иди к ней!
Высокая пожилая женщина в бежевом теплом халате, внимательно кося глазом на Глеба, протянула Светлане розово-пухлого, сосущего сразу обе свои ручонки малыша. Глеб, поймав взгляд, попытался сам непредвзято посмотреть на себя со стороны: застиранный солдатский камуфляж, белые растрескавшиеся кроссовки, не брит два дня. Поэтому поклонился очень вежливо.
- Ах ты мой хороший. Соскучился? Ну сейчас, сейчас.
- Мама! - обратилась Светлана к все еще чуть-чуть косящейся на Глеба старухе. - Ты нам обед на большой стол подай. Страшно голодны, весь день на колесах. Сначала на похоронах была, потом вот товарища по всему району искала. Познакомьтесь - Глеб, московский гость!
Прозвучало смачно, как подзатыльник. Глеб еще раз строго поклонился, и бабка немного оттаяла. Она мелко закивала, что-то быстро стала говорить Саньке и, уйдя на невидимую кухню, кричать оттуда на невидимых же помощников - и дело явно запахло.
- А это мой младшенький. Нам еще годик.
На Глеба из-за маминого плеча смотрели еще непуганые выпученные глазенки.
- У меня только одна, - пожаловался он.
- А нас вот уже много. Правда же, много?
"Большой" стол стоял в большой же, чуть темноватой из-за близких к окнам деревьев комнате. В принципе это была вполне, хоть и эклектично, обставленная зала первого этажа, с крутой косой лестницей наверх, даже украшенной некими фрагментами "русской" резьбы, с угловым высоким камином из красного глазурированного кирпича, белой чешской люстрой с вентилятором, сталинскими кабинетными часами в простенке... Глеб чувствовал себя одиноко и неуютно, когда его, посадив с краю, покинули одного не меньше чем на двадцать минут. Вряд ли Светлана хотела что-то еще доказать - еще на почте стало понятно, что она здесь Хозяйка Медной горы. А он и не возражает. Ему-то что? Он, главное, позвонил и успокоился. Еще бы с водилой раньше следственной группы встретиться, чтоб молчал. Тогда, может, за ними и охоту закончат... Перед носом стояло четыре блюда с салатами и порезанный хлеб. Есть хотелось просто ужасно, и если бы хоть малюсенькая уверенность, что кто-то откуда-то за ним не наблюдает, то Глеб бы не выдержал искушения. И правда, с лестницы, кувыркаясь, покатился игрушечный танк... За ним, теперь уже шумно, спустился обескураженный разведчик Санька. У танка отвалилась башня. Глеб протянул руку, и Санька угрюмо и покорно подал игрушку. Пришлось немного повозиться, прежде чем башня вошла в свою резьбу. Но, зато они примирились и вежливо обсуждали достоинства международной военной техники, когда вошла Светлана.
Ну-ну. Для него постарались, и это необходимо было оценить. Привсбитая прическа, немного грима, легкое сиреневое крепдешиновое платье ("а так она уже ничего, только передние зубки немного портят"), в руках у нее ножи и стопка тарелок из сервиза "для гостей". Следом шли ее мать с жаровней, полной сладко дымящейся крольчатины, и дед-отец с малышом и бутылкой вина. Глеб встал и принял бой.
Его рассказы стоили ужина. Под сырокопченую ветчину, оленье жаркое и всевозможные виды салатов, под тончайший хрустящий картофель в гусином жиру и с ярчайшим "хренодером" можно было с увлечением рассказывать про университет и про Интернет, про закулисье Большого и про загулы Ефремова-младшего. Коронкой же, на десерт из белого домашнего пирога с грушево-крыжовниковой начинкой, облитого брусничным желе, стал рассказ, как они с Прохановым устраивали Хасбулатову и Руцкому встречу с русской творческой интеллигенцией, о существовании каковой те до того даже и не догадывались.
Родители были убиты наповал. Светлана могла торжествовать - уж на неделю они теперь обязаны быть абсолютно послушными. Провожали его "по уму", завернув с собой "для вашего Анюшкина" что-то еще теплое. Маленькое, бледное, в дымке солнце уже совсем приклонилось к далекой сиреневой седловинке, настроение было эйфорическим. Выпустив на свет хотя бы частичку своего прошлого, Глеб уже не чувствовал себя только беспаспортным бродягой в чужой одежде, ему даже захотелось самому теперь оказывать покровительство, выслушивать исповеди и выносить вердикты. В машине было душно, они разом опустили стекла. "Нет, она действительно ничего. А кстати, кто и где ее мужик? На сколько же тянет такой домик? И... лошадь? Так-так, парень, не надо забываться. Не так уж ты еще и жив".
...Светлана поддала, и "Нива" опять запрыгала мимо базарчика с новеньким киоском "Санта-Барбара", недостроенного храма, мимо Администрации с двумя повисшими флагами, еще каких-то казенных домов и выскочила на окраину. Здесь они повернули не в ту сторону. И Глебу вспомнилась история его друга, который в таймырском поселке отбил у бичей в магазине одного чукчу, и потом целый месяц его водили по гостям, где он за обильными обедами под аплодисменты неразличимых родственников рассказывал и рассказывал на "бис" историю своего героического поступка. Светлана усмехнулась, но продолжала молчать. Так куда же она его везла?
Дорога, по которой они двигались теперь, широким мостком пересекла разошедшуюся рукавами речку. "Р. Чемал", - успел прочитать он название и увидел, как эта река прямо перед ним становится озером. Превращается в озеро. Вытянутый, почти правильный эллипс был идеально гладок. И, как самое совершенное зеркало, эллипс точно - до крошечной черной точки далекого орла - повторял розовое вечереющее небо с подкрашенными светлым фиолетом, приплюснутыми загорными облаками. Только одно из этих облаков, перевалив ближнюю, уже затененную до синевы вершину, было белым-белым. Машина медленно подкатила к воде, двигатель замолк. В наступившей тишине откуда-то слышался глухой шум, не похожий на уже привычное речное журчание. Они вышли. Отсюда, немного сверху, была хорошо видна прозрачная глубина. Метров на десять в этой ледяном неподвижном хрустале высвечивались острые, неокатанные камни, не покрывающиеся ни тиной, ни илом. Чистота. Свежесть и смерть. Вода была космически пуста... В любой среднерусской луже уже через пару дней заводится хоть какая-либо живность. А здесь было стерильно... От этой холодной красоты защемило, захолодело в груди, игривость пропала. Глеб вновь посмотрел на Светлану: зачем они здесь? И что теперь дальше? Она, вытянувшись на полупальцах, жадно искала глазами что-то на той стороне. "Вон, вон она". На том берегу среди темных сосен стояла, опустив голову, белая кобылица, точно такая же, как и Светланина. К ней откуда-то неслышно подбежал рыженький жеребенок и ткнул мордочкой в вымя. Присосался, замахал хвостиком. "Теперь можно", - она за рукав потянула его к воде. По самой кромке мелкокаменистого берега они пошли на близящийся шум. Теперь Глеб и сам понял, в чем дело, плотина. Озеро было рукотворное. Впереди, у обреза идеально гладкой воды, возвышались две квадратные башенки, виднелось латаное-перелатаное железное ограждение. Шум нарастал с каждым шагом. И когда они взошли на саму плотину, разговаривать уже было невозможно. Но и не нужно. За спиной спало мертвое зеркало. Перед ними рождалась новая река. Четыре мощные пенные струи почти отвесно падали в узкую горловину между круто нависающими утесами. Там они на мгновение затихали, обретая ярко-изумрудный цвет, и вдруг чуть дальше взрывались бешеными водоворотами под пузырящимися пенными шапками. Скручиваясь спиралями, струи замирали в общем противоборстве и дальше внизу, не в силах расплестись, затихали окончательно. Теперь бутылочно-зеленая река, еще кривясь и вздрагивая, упруго уползала дальше за поворот, где она вливалась в белесую Катунь и долго плыла с ней рядом, не смешивая с известковой мутью своих обновленных падением, прозрачных вод.
Постояв, Светлана медленно-медленно огляделась по сторонам. Опустилась на колени и жестом повелела сделать то же ему. Глеб встал рядом. Она легла прямо в своем легком платьице на край, так, что ее лицо с ниспадающими волосами теперь свешивалось над водопадом. Глеб тоже лег. Покосился - она расширенными глазами смотрела на уносящийся из-под нее поток. Губы сжаты, не дышит. Он повернулся вниз и сам задохнулся... Высота и так всегда толкает человека в полет. И так стоять на краю пропасти или крыши тяжело - очень хочется оттолкнуться и полететь туда. И только затихающий, покидающий разум откуда-то еще отчаянно кричит и пугает, упрашивая не делать этого... А здесь вода вдруг вынесла, через глаза вырвала сознание, и шум заглушил волю. Как можно было удержаться? Глеб полетел вниз.
Он вошел в воду и словно в зеленом мерцающем стекле медленно опустился ко дну. Свет, сдавленный жуткой силой водопада, здесь превратился в отдельно хаотично плавающие линзы ледышек. Они мелкими летающими тарелочками, медленно кружась и подрагивая, светили на черные, отблескивающие в ответ слюдинками камни. Все множество кипящих пузырьков осталось вверху, образуя плотный, матовый и дышащий свод. Глеб некоторое время лежал на дне и просто смотрел на этот жемчужно переливающийся потолок, на блуждающие линзы света, на помаргивающие искры нависающих сбоку камней. Вдруг он вспомнил, кто он, и стремительно рванулся назад, в эту плотную, кипящую пузырьковую массу. Пробив ее, он вынырнул, взглянул вверх и ужаснулся: оттуда, из невозможного высока, на него широко раскрытыми мертвыми глазами смотрело его лицо! Это был он! Там, на плотине, он лежал и стеклянно глядел на него! В ужасе он вновь опустился ко дну. Прижимаясь к камням, подождал, пока ужас отпустит, и, резко оттолкнувшись от дна своим длинным змеиным телом, поплыл в устье. Мягко и сильно изгибаясь, он плыл туда, где ожившая захваченным при падении светом река вливалась в слепой ужас Катуни. Под ним стремительной стрелой пронеслась темная тень. Такая же сильная и длинная змея обогнала его и туго свилась огромной напряженной пружиной. Она закрывала выход, она не пускала его туда, где в плотной мути жил огромный негнущийся Полоз, пожиравший всех больших и маленьких змеек, приплывающих из вливающихся в Катунь речек и ручейков. Она не пускала. Он развернулся вверх брюхом и пошел назад к водопаду...
- Вернись. Вернись, родной мой. Встань.
Голос звенел, звенел, свиваясь и уходя вверх. Тонкий, хрустального звона голос.
- Ну как, впечатляет? - Светлана стояла над ним и кричала через рев.
Глеб медленно приходил в себя. Привстал на колени - сильно качнуло, но со второго раза все же удалось удержаться на ногах. Стоять! В голове гулял звон, но этот звон не был связан с шумом плотины. Еще мутным, чуть двоящимся взглядом он пытался разгадать стоявшую перед ним небольшую худенькую колдунью. Она совсем замерзла в своем легоньком, промокшем от мелких брызг крепдешине с просвечивающимся лифчиком. Скрестив руки в мурашках, обняв себя за плечи и, опять мимо него, Светлана не мигая смотрела на заходящее солнце.
- Пойдем в машину. Мне холодно.
И они вновь шли вдоль окончательно потемневшего гладкого зеркала озера, в котором с того края тонула черная гора, и среди ее далеких сосен стояла, опустив голову, белая кобылица. К ней откуда-то неслышно подбежал жеребенок и ткнул мордочкой в вымя...
В машине Светлана накинула на себя джинсовую куртку. У нее даже на щеках были мурашки. Завела двигатель, потом и печку. Вентилятор дико заверещал, возвращая все в реальность. Но нет, Глеб теперь и не собирался кокетничать. Какие, на фиг, могут быть игры на подавление с этакой силой! Он просто ждал объяснений или даже нет - инструкций дальнейшего поведения, если таким языком говорят опростоволосившиеся иваны-царевичи.
- Что? Поедем за моей кепкой?
- Как скажете.
- Сейчас отойду. И тронемся. - Помолчала, подрагивая губами и часто смаргивая. - Нет, давай здесь.
Она вышла, странно и долго посмотрела на Глеба. Он тоже согласно выбрался наружу. Светлана открыла багажник и потащила оттуда достаточно тяжелый белый пластиковый пакет, при виде которого у него все екнуло.
- Узнаешь?
Он даже не обратил внимания на "ты". Задрожавшими, непослушными пальцами стал отрывать скотч. Ну! Вот они, его записи, документы, письма, записи очевидцев и копии листовок, приказов, телефонограмм - все, все цело! Светлана, ты чудо! Ты... какое же ты чудо! После Красноярска это... Нет, после плотины... опять он что-то не так. Чудо! Чудо! Чудо. Но откуда?
- Котов прислал. У него стукач среди вокзальных бичей. Они чемодан дорогой нашли. Наверное, твой водитель со страху, выкинул, а они нашли. Вещи поделили. А это бросили. А котовский ссученный догадался, что надо на всякий случай ему отдать. За две пачки "Примы". Котов посмотрел, почитал и позвонил мне. А сегодня вот и оказия прибыла. Что, так ценно?
- Два года жизни. Не моей - сотен, тысяч. Я так, исполнитель, пешка... Но я и не верил, что пропадут!
- Да, а то как же: рукописи не горят.
- Это сатана сказал... А он всегда врет. Но я верил не потому, а это же не мое.
- Поехали, что ли? Или ты тут останешься?
Только в дороге до Глеба стало доходить. Кажется, он идиот. Он внимательно посмотрел на Светлану. Обижена, губы ниточкой. Отгрызет, пока доедет. Он ей спасибо сказал или забыл?
- Светлана, ты мне не о том начала говорить. И я про другое хотел узнать. Там, у водопада, это что со мной было? Я сознание терял?
Она все грызла губу. "Так вот Катюшка обижается". Жутко вдруг захотелось обнять ее, прижать к себе, лицом в грудь, чтоб задохнулась. Фея. Да, она - фея. А он пень. Как он петушился, когда она в кювет вылетела. А ведь уже тогда она его от Джумы спасла. Дурак, какой же неблагодарный свинья! Нет, свин. Это все равно. Ну? А теперь? Обнять или не обнять? Он долго, очень долго смотрел на нее. Так да или нет? А как же змея?
- Что там было?.. Прости меня...
Она затормозила. Откинулась назад. "Обнять или не обнять? Ну!" Уже стемнело, стоило бы включить фары. Но она заглушила двигатель. И сразу со всех сторон запели цикады, из-за приспущенного стекла горько пахнуло остывающими от дневного солнца полынью и хвощами. Темнота, только фосфорные цифры: "22-07". О лобовое стекло застучала, заколотилась мохнатая ночная бабочка. "Обниму. Сейчас обниму". Она поискала в нагрудном кармане и протянула ему часы. Его часы.
- Это ты у Котова на столе как подарок оставил? Так он не берет.
- У меня просто ничего другого не было. Я просто так, от души. Не как взятку.
- Я тебе верю. Хотя сама взятки беру. Понял, ты, я - бе-ру!
- Это не мое дело.
- Нет, твое.
- Не понял? Говори.
- Твое. Там, на водопаде, мы были рядом. Теперь тоже не понял? Мы были рядом, мы были вместе, мы были одно. Не понял? Ты опять ничего не понял? Ты... Ты! И не понял?!
Она колотила его маленькими кулачками по плечу. Колотила и рыдала.
- Как ты не понял? Мы с тобой - одно! Мы - одной крови!
Она спрятала свое некрасивое сейчас, жалкое личико в ладошки и рыдала на руле, по-щенячьи тоненько подвывая. Что было делать? Что? Надо бы обнять, но... теперь уже по другому поводу. По-отечески, что ли?.. Блин! Глеб выскочил из машины, хлопнул дверкой и пошел вперед по дороге. Ну нельзя, нельзя же так! То она его давила, а он отжимался. То, когда он сломался, стала вдруг требовать самой себе утешения. Так нельзя! У него крыша не железная! Чего она от него хочет? Он и так уже в полном восторге - да-да! Такой он еще не встречал! Да! Не встречал... Ну и что она этим добилась? Чего?.. Полный привет!.. Только этого ему сейчас и не хватало. Только вот этого. Дурдом, как вот теперь жить? После вот таких признаний? Как жить? Глеб обиженно посмотрел на крупную жирную звезду. Кто там сейчас живет? Маленькие красные человечки? Хорошо же им без эмоций. Повернулся и пошагал обратно.
Светлана уже успокоилась, даже причесалась. Губы только чуток мимо подкрасила. Как только он сел, она завела двигатель, включила дальний. И сразу они опять остались очень вдвоем. Может, все-таки обнять?
- Глеб, ты пойми. Прошу тебя, пойми: если люди, как мы, одной крови, то есть одной души, то выше этого уже ничего нет. Ничего. Ты это пойми! А вот Котов этого не понял. И просто влюбился в меня. А это же совсем не то. Не то... Он только все испортил, все потерял... Вот сейчас с женой развелся. И опять ко мне просится... Зачем?.. Ты-то понимаешь? Понимаешь: мне - этого не надо. Я тебе сегодня свое самое сокровенное показала. У меня больше ничего нет. Это все, что я тебе могу дать. Все.
Вот дурак-то: обнять - не обнять?! Вот идиот!
Глава седьмая
Успокоенный и наворчавшийся на всех Анюшкин уже сладко подхрапывал. Глеб лежал головой к окну и поглаживал рукой свой заветный мешок, скользко белевший на приставленном сбоку стуле. Как же он, оказывается, соскучился по своим бумажкам. И ох как трудно было дожидаться до утра, чтобы, не беспокоя хозяина, все перебрать, перелистать, перечитать уже сделанное и настроиться на дальнейшую писанину. Боже, как он без этой вот кротиной работы в эти дни зарядился. Аж жар идет... Глеб покосился в окно: там, за непривычно косым горизонтом, висели огромные лучистые звезды. Луна, значит, зашла. Как тут, в горах, все быстро. День-ночь. Ни вечерней зари, ни утренней. Ночь-день. Ножницы. Или гильотина. При такой скорой смене внешних знаков жизнь горцев субъективно не девяносто - сто лет, а все двести. Отсюда их эта вечная внутренняя усталость, старушечья опустошенность, при всей внешней гоношистости. Вспомнились их московские "грузинские мальчики", те, что в совковое время так давили им на самолюбие папиными деньгами, густой, в семнадцать-восемнадцать лет, щетиной и животным небрежением к русским девушкам. Девушки, русские девушки... Это мы искали в них тургеневские и блоковские черты, задыхались при случайном касании, втайне от лучших друзей читали стихи у осиянного полной луной окна... А те просто так, в общем-то задешево покупали восторженную студенческую нищету пощелкиванием пальцев таксистам и официантам и на следующее утро брезгливо выбрасывали: "ты как хочешь это назови"... А к тридцати "мальчики" уже явно лысели, отпускали животики, от ранней неспособности становились голубовато-визгливыми. Как специалисты - со своими липовыми дипломами - для всех были никто, а торговали воровато, лениво. А папы разорялись, а в Абхазии начиналась война. И их уже просто стали бить, гнать везде, где они отрывались от своих национальных гостиничных гетто... Но как же те, о ком мы читали стихи?..
Стоп, стоп, чего это он? А! Устал от гор. Домой захотелось? Захотелось. Да, захотелось. Слишком много новизны. Даже если без резус-знаков - плюс или минус - эмоций он за эти, страшно сказать, три дня в горах нахлебался вполне достаточно. Что там, у источника, пророчил этот злополучный водила про местные любовь и смерть? Вот он уже, кажется, и попробовал... Того и другого... Но что за звезды здесь? Должно же быть хоть что-нибудь родное, знакомое? Глеб изогнулся: действительно, вон она - латинская "W" созвездия Кассиопеи. С той самой детской книжки навсегда связанного с ним... Кассиопея. В этом имени была какая-то неотступная тоска, тоска о чем-то никогда не достижимом, никогда не прикасаемом... Отчего он тогда, в десять лет, решил, что "W" будет его тайной? И так стало... Это же старик Аристотель спрашивал: "Что есть время? Движение звезд или жужелицы?" Время, дорогой дедуся, это движение жужелицы под звездами. Ладно. Главное теперь вот оно - бумаги. И охотники за ними. Предположим, что шофер затеряется. Или будет нем. Тогда, вполне может быть, что и мы выживем и завершим предначертанное. Главные все-таки охотники - это не "пастушки", это те. Те, кто... Кто что? Те, которые знают, что такое Буква. Буква есть рисунок звука. Его портрет и памятник. Звук есть дыхание. Дыхание есть жизнь. Слово есть начало. Начало всему. Слово - созвучие. Со-звучие. Единство множества звуков. Единство во множестве. Жизнь, зачатая еще лишь задуманным, молчащим словом, порождено звучит и дыханием во времени разлагается в звуки и затем умирает в слухе. Но память о прозвучавших звуках в буквах. Значит, буква есть итог. Кто надписал букву - тот подвел итог дыханию-духу жизни. Тот замкнул вечность. Могильный памятник - замок. Открыть его может ключ знаний. А отпустить - чтец. Поэт, дающий слово, - родит. Рапсод, поющий слово, живит. Писатель - бальзамирует и хоронит. Он - Анубис... А историк литературы - гиена в городе мертвых....
Глеб успел в Москве посмотреть выступление Руцкого перед толпой журналистов после избрания его губернатором Курской аномалии. На вопросик: "Вы вернулись в большую политику, а как вы теперь будете общаться с хозяевами Кремля?" - ответик: "Я все начинаю заново. С нуля!" Ты-то с нуля, это верно. А как же мы, командир? Мы, кто жив и кто умер? За тебя, сука, умер?...
Глава восьмая
Анюшкин очень вежливо дожидал, когда Глеб вдосталь нараскладывает, насортирует, переберет и перетрогает все свои документы и рукописи. Встали они одновременно, и хозяин попытался было разговорить гостя, но, поймав во взгляде такое обжигающее нетерпение, сразу уступил. Пошел покормить хозяйство и долго проговорил во дворе с собаками, блудливой коровой, курами. Потом поболтал с керогазом. А дальше просто ждал. Очнувшись от нахлынувшего, но никак пока Анюшкину не объяснимого временного обвала, Глеб тоже пошел на компромисс, и они скоренько позавтракали какой-то трудно определимой по имени кашей из смешения всех попавшихся в то утро круп. Главное было то, что хозяин ради гостя сие немного посолил. Лежащая на крыльце кожаная сумка Анюшкина была давно уже укомплектована рамочками, мешочками с бирочками и самодельной картой плато. Он поставил в нее еще и банку свежего молока "в лагерь", перекинул через плечо и аж затопал от напряжения ножками - так его заждались метеориты. Глеб пометался со своим мешком, плюнул и сунул его под кровать - пусть ужик сторожит!
По тонкой, темного песка тропинке они прошли зарослями мокрого от невысохшей росы тальника, не задерживаясь, перескочили невысокий перевал и по лесной, с выступающими там и сям небольшими скальными зубцами лощине направились скорым шагом строго на юг. Тягун был километров пять-семь, и Глеб успел по достоинству оценить ходкость маленького Анюшкина. Горы, справа и слева закрывающие плотнооблачное сегодня небо, постепенно сжимались, они были повыше и помассивнее всех тех, на которые до этого забирался Глеб, и их безлесые вершины венчались оголенно каменными гребешками. То есть это были горы, какими они и должны быть. По крайней мере, такие он видел на Западных и Южных Саянах. На перевале им навстречу выглянуло солнце, и сразу стало жарко. И вспомнился его первый день "отдыха", в пиджаке и штиблетах. Спуск был круче и каменистей. С уступа на уступ приходилось семенить короткими перебежками. Внизу опять стемнело. Рядом в глубокой щели почти шепотом клокотал холоднючий ручеек. Они попили и помыли лица в струйке небольшого водопадика, заросшего густыми кустами молодой черемухи. И теперь неспешно тронулись к уже видневшейся внизу через плотный, но невысокий соснячок, достаточно впечатляющей реке.
На чернильно-синем повороте неблестящей реки лес отступал, обнажая большую и ровную, как футбольное поле, зеленую поляну. На этой вот ярко высвеченной солнцем поляне и расположился лагерь. Сверху хорошо была видна цепочка расположенных широким, весьма неровным каре тридцати - сорока цветных палаток, немного отнесенная вниз по течению дымящаяся кухня с длинными, под брезентовыми тентами, обеденными столами и нечто вроде эстрады около большого кострища из натасканных с реки валунов. Возле эстрады копошились какие-то люди. И берег, и лес вокруг лагеря были наполнены голосами и активно переливались броуновским движением множества восторженных полуголых людей. Пламя сильно затрещало, и с ними громко поздоровались быстро поднимающиеся навстречу три мужичка с корзинками, весьма забавного вида: нестриженые, как у старообрядцев, бороды, расшитые вручную, очень "фольклорные" рубашки и цветные, до колен, ситцевые трусы. Все они были босы. Анюшкин проводил их восхищенным взглядом:
- Видали? Какой колорит!
- Это "ивановцы". У нас в Москве их видимо-невидимо.
- А у нас такие недавно появились. Хотя чего только не бывало, даже нудисты. Но тех наши мужики быстро отлупили. Чтоб детей не смущали. А эти очень, очень, я вам скажу, забавны. Я такой детской непосредственности до сих не видел. Это ж надо только, в конце двадцатого века, когда все секты ну минимум на Гегеля опираются - такой замечательный примитив! Хорошо! Мне они книжку своего Учителя подарили - какая прелесть! Я над ней всю ночь хохотал, не мог оторваться.
- Ну, они не так уж и безобидны.
- Что вы, уверяю вас! Эти человеков в жертву не принесут! Нет! Они как бы, в мистическом плане, полный противовес самосожженцам. Те - в огонь, эти - в воду. Те в небо, к духу, а эти в землю, к плоти. Призыв у них не из той сферы, не для культа смерти. Травоядные. Уж поверьте мне, старому сектоведу.
Они были уже внизу. От реки привычно шумело, справа от кухни ветерок нес слюноточивый запах хлебного дымка. Празднично просвечивая за густыми ветвями березняка разноцветными боками и спинами, раздувались своей гостеприимностью большие и малые палатки. Для порядка весь периметр лагеря был обтянут длиннющей белой бельевой веревкой. Можно было бы перешагнуть ее в любом месте, но Анюшкин повел Глеба к свежесрубленным высоким жердевым воротам. Над ними действительно свисали несколько флагов и скрутившийся уже от солнца и туманов, написанный синими по белому буквами, такой до боли родной лозунг: "За духовное возрождение России!" Снаружи возле ворот стояло несколько молодых курящих людей в черных рубахах и с усами. Анюшкин громко поздоровался, как-то задиристо посмотрел на них с "высоты" своего ростика, но от комментариев воздержался. Глеб, кивнув, тоже попытался проскочить за ним, но тут его окликнули по имени. Он вздрогнул. Жадно оглянулся: кто?
- Что ж ты мимо? - Молодой, лет двадцати с небольшим, толстый парень смотрел нагловато и весело. Явно знакомый. Но кто? Где они виделись? Ну да, да! В Питере!
Глеб радостно шагнул к нему, протянув руку. Парень важно, работая на своих товарищей, подал свою. Питерцы - о, это вам не целующиеся при каждой возможности москвичи. После него руки подали остальные, внимательно и запоминающе вглядываясь. Глеб вдруг заволновался. Экзамен, что ли?
- Ты здесь как? Только что подъехал?
- На правах гостя.
- А мы с самого начала. Сегодня в горку сходим. Устали от придурков.
- Так быстро?
- Ты же знаешь коммуняк этих. Задолбали своим светлым будущим.
- А здесь опять солянка?
- Как всегда. Но зато отдых тут ничего. Посмотрим. Идея-то неплохая: найти мистические исходные точки патриотизма. Вот мы завтра с докладами выступаем. Приходи, не пожалеешь.
- Спасибо. Обязательно.
Глеб сделал пятками, вытянул руки по швам, быстро полупоклонился. И, резко развернувшись через левое плечо, почти уставным шагом вошел в лагерь.
Анюшкин покосился на Глеба, но вопрос задал только когда удалились на определенное расстояние:
- Кто это?
- Монархисты. Из Питера. Только не помню ни одного имени.
Через весь лагерь они прошли к сколоченной из окрашенных синим досок эстраде, расположенной почти на самом берегу. Анюшкин слепо заглядывал в каждое лицо: "Дажнева не видели? Дажнева здесь нет? Дажнев не знаете где?" А на него даже не обращали внимания.
Народная "трезвость" видна была издали: на груди у всех обязательно, даже на безбожниках и потомственных колдунах, алел маленький значок, на котором святой Георгий Победоносец пронзал копьем почему-то именно "зеленого змия". Женщины-трезвенницы своим большинством ходили в национальных, разной этнографической достоверности платьях и сарафанах. Одно такое их скопление под руководством худенького, навсегда печального и не снимавшего даже в самую плотную послеобеденную жару своих аккуратно замятых в гармошку лакированных сапог, длиннобородого руководителя окружало плотным "карагодом" маститого московского доктора-психотерапевта. Доктор рассказывал о тайнах женских наговоров с точки зрения науки. Женщины очень серьезно и внимательно выслушивали, в каких пропорциях нужно смешивать святую воду и средство от тараканов и какие мысли при этом "заряжать" в снадобье от запоя, задавали вопросы о приворотах и периодически разрушали ход собрания неожиданными запевками на никому не понятном, своем собственном, "фольклорном" языке. "А еще великое учение Авесты утверждает..." - искренне захлебывался в собственных знаниях доктор, а Глеб был уже не в состоянии эмоционально среагировать на это. Он просто пошел подальше: "Психотерапевт. И маг... А я его где-то в президиуме на каком-то съезде видел. Очень представительный. Да. И сидел два часа почти не шевельнувшись... Наверное, министром хочет быть. В любом новом правительстве. И будет. От левых или правых. И тетки тоже - дома нужно сидеть, детей кормить, мужиков после работы отмывать". А куда пропал Анюшкин? Как сквозь землю...... Стоп, он же нес молоко. Может, на кухню?
На истекающей бурлящим жаром кухне возле бригады молодых, в белых на голое тело халатах женщин и девушек ошивались казачки из охраны лагеря. В двух полевых кухнях и на сложенной тут же из кирпичей маленькой печи что-то кипело и бурлило, а казаки крутили усы на запаренных поварих. Рядом под навесом за длинным столом сидело человек десять полностью экипированных горнолазов. Их армированные, фантастические по объемам рюкзаки терпеливо стояли у ног хозяев, дожидая скорого выхода. От группы просто физически ощутимо исходила плотная магнитирующая сила. И поварихи, поверх лихо заломленных синих фуражек с красными околышами, смотрели только туда.
Глеб попросил водички и сел с кружкой недалеко от альпинистов. Их вожак внимательно и строго посмотрел на него, но промолчал. Говорил сухой, одноглазый, уже почти старик. Короткая стрижка, выпирающий кадык, руки с сильными, огромными суставчатыми пальцами. "Как пауки". Старик не просто говорил, он отдавал приказы смертникам: "Успеем подняться засветло - живы. Успеем выставить пост - правы. У нас всего четыре дня. Потом луна идет на спад. Йети вернутся через белки к Шамбале". Поперхнувшись, Глеб выплеснул кружку в песок, тихонечко встал, вежливо вернул ее кухаркам и пошел, пошел куда глаза глядят. "Да что же это такое? Бред. Криптозоологи. Они-то каким боком с патриотами? Или что, наши русские реликтовые гоминоиды отныне решительно не желают ничего иметь с тибетскими? Как когда-то, в девяносто первом, эстонские педики бойкотировали петербургских? И что, мне теперь каждый день здесь ошиваться, пока Анюшкин все свои метеориты соберет? Да лучше пусть меня "пастушки" пасут... Бред. Как на машине времени куда-то крякнул. Если это все реальность, то тогда где же я был эти десять лет? В какой черной дыре? И опять - на! Этот любимый московский оккультизм: заговоры, снежные с красными глазами и зеленые человечки, сейчас кто-нибудь начнет шарик по телу гонять. Бред... Это у меня бред. Может, это и не лагерь? Может, это заповедник? Заповедник лотофагов? Серебряный век вечных младенцев? Или Остров блаженства? Где все как-то по-своему счастливы. И мне от них что?"
Анюшкин сам шел навстречу. Он был не один. Рядом медлительно вышагивал крупный, головастый мужчина лет этак чуть за пятьдесят, с короткой, выбритой по щекам бородкой "клинышком", маленькими умными глазками под нависшими светлыми бровями и стрижкой "с челочкой". На нем были только бежевые брезентовые шорты и сабо. Мощная грудная клетка, сильные, развитые руки обнаженная фигура былого атлета несколько портилась короткими ногами. Но он все же был достоин любования. Анюшкин, уже избавившийся от своей сумки "молоко-то донес?" - радостно взмахнул ручонками:
- Глеб! А мы вас ищем! Знакомьтесь - Дажнев.
- Глеб.
- Владимир Викторович.
- Вот я вас и передам в надежные руки. Владимир Викторович руководитель лагеря. Вы сейчас получше узнаете друг друга и сойдетесь, непременно сойдетесь. Хорошо? Хорошие люди легко это делают.
Сходящиеся потихоньку присматривались друг к другу. Глебу на сегодня оставались силы только на вежливость. Дружбы он сегодня уже не искал. Дажнев же чего-то хотел, не ради чудака с молоком он, начальник, как простой крокодил Гена, ходил по зеленой поляне в поисках друга. Ему с таким хозяйством поди и так не скучно. Надо, надо собраться и послушать.
- Меня добрый Анюшкин подлечивает. Застарелая язва. Давление. Да, набор травок подобрал. В молоке надо запаривать.
Маленькие умные глазки сверлили, сверлили, спрашивали - можно ли с ходу?
- Вы же, Глеб, из "защитников"? Я много про вас наслышан. Вы - герой.
- Кто это так постарался?
- Ну как же! Про вас все говорят... Пройти всю мясорубку. Выжить. Устоять.
- Разве это героизм - выжить? Это просто инстинкт.
- Мы тут день и ночь, без отдыха. Народ-то, сами понимаете, еще тот собран. Все очень замечательные, очень политически активные люди. Но вместе не могут! Все, буквально все лидеры! Вот моя задача - их разводить, как волка, козу и капусту. Сколько лет вы уже в патриотическом движении?
Глеб даже опешил: сколько же? Как книжку про Суворова прочитал? Или после "Протоколов"? С какой точки начать? С маминой колыбельной? Ладно:
- С восемьдесят шестого.
- Хороший стаж. Какие надежды тогда были! Вы в "Трезвости"?
- Нет, "трезвенником" не был. Хотя не пью.
- Это хорошо.
- Вначале в "Патриотическом обществе", потом, совсем недолго, в "Памяти". Потом в Союз духовного возрождения вступил. Меня просто лично Михаил Михайлович Антонов по жизни водил.
- Это замечательно. Чудесный он человек. Его многие тогда не понимали, а он ведь первым указал путь развития современного коммунистического движения в сторону христианских нравственных идеалов. Жаль, жаль его тогда не услышали. Но все великие люди обгоняют свое время. А вы здесь как? По работе, по творческим делам?
Это было грубовато. Что ж так уж сразу: надо было хотя бы покормить, помыть, а потом уж и лыто спрашивать. Неужели он так уверен в своей, в общем-то, такой примитивной лести? Глеб нежно уворачивался от буровящих его глазок.
- Я мимо ехал. По делам отцовской фирмы. А у меня в дороге все документы украли. Теперь как привязанный. Без права эмиграции, но и без прописки. Бомж!
Тон был взят не тот, но нужно было уйти от игровых правил Дажнева. Глеб с надеждой взглянул на совсем затихшего Анюшкина. Тот оказался на высоте:
- Владимир Викторович здесь столп и утверждение. Какое огромное мероприятие на нем! Действительно - тут с полсотни лидеров, да каких ярких и ярых лидеров! Это только подумать: ведь не к каждому люди поедут. Со всей страны. Да в такое трудное материальное время. А он вот собрал. Хорошо, очень хорошо! И администрация района навстречу пошла.
От таких лещей Дажнев даже не поморщился. И это вот действительно было хорошо. Это был отнорочек на крайний случай. Теперь Глеб тоже заулыбался ему лицо в лицо:
- Я действительно оказался тут в крайне глупом положении. Без связей, знакомств. О политике, кажется, здесь никто не слышал. Хотя, может, это и к лучшему?
- Нет, вы так не говорите! Так нельзя унывать. Что бы ни случилось, мы должны смотреть только вперед. В этом наша жизнь. И прежде всего, мы должны уже сейчас готовиться к новым выборам, искать и вовлекать новые силы, находить и адаптировать новые идеи. Политика должна быть делом каждого гражданина, каждый должен стать сознательным патриотом, только в этом залог победы. Без того, чтобы во всех домах люди начали четко понимать, как демократы обкрадывают лично каждого, лишают будущего их детей, а у стариков отнимают их славное прошлое - нет ни малейшей надежды на успех. Мы проигрываем в деньгах, но наша сила в людях...
Удивительно, как Дажнев, шагая очень не спеша, очень спокойно и размеренно, умудрялся все время быть чуть-чуть впереди их. Так, даже не на полкорпуса, меньше, но впереди. С ними теперь все здоровались: кто-то громко издали, кто-то молча пожимая руки. Чувствовалось, как удивленно смотрели в спину. "Надо бы тоже раздеться, подзагореть и слиться с местным социумом". Тем более что за эти дни он очень неплохо похудел. Глеб позволил себе сменить тему:
- Удачно выбрали место. Такая красота вокруг.
- О, это действительно так. Нас глава района тут повозил, показал достопримечательности. Мосты, горные покосы, озера, плотина у них тут есть чудесное впечатление. И в тайге, на кордоне побывали. Там и познакомились с добрым Анюшкиным. Вы же сейчас там тоже отдыхаете?
- Отдыхаю.
- Не вздыхайте, я попрошу главу, он вам посодействует. Документы восстановят, и все обернется просто приятными воспоминаниями о приятном отдыхе. А сейчас мы отобедаем. Что там Юлечка нам приготовила?
Они подошли к угловой палатке. Под развернутым пологом большого тамбура стоял складной алюминиевый столик с белым пластиковым покрытием и маленькие складные стульчики. "Да как он, такой здоровый, на них сидит?" Глебу уже улыбалась пышная красавица в накинутом поверх купальника светлом тонком пончо - чтоб плечи не обгорали. В ее присутствии Дажнев несколько потерял свою монументальность, даже в массе вроде как поубавился. Гостей посадили рядом за еще пустой столик, а хозяин нырнул внутрь за рубашкой.
- Какой у вас представительный муж. Сразу видно спортивную закалку и хороший уход умеющей любить жены.
Глеб вдруг получил ногой пинка от такого тихого-тихого Анюшкина. Юля особо обворожительно улыбнулась и тоже исчезла за соседнюю маленькую палатку, где у них, оказывается, хранились продукты.
- Вы что?! - совершенно беззвучно зашипел Анюшкин ему в самое ухо. Она ему не настоящая жена... Вы же сейчас...
Дажнев вышел в шикарной рубашке с картинкой на тему далеких островов. Сел осторожно, прочувствовал прочность, облегченно вздохнул.
- Мне не пришлось быть тогда в Москве. А я так хотел. Ведь очень многие из моих товарищей тогда стояли у "Белого дома". Да вот не судьба... У сына случились форс-мажорные обстоятельства... с институтом... Но какую же бойню эти демократы учинили, какой позор на весь мир! И еще после этого они на что-то надеются! Нет, после такого их власть не вечна. И когда мы придем, они за все ответят. За все.
Юля грациозно вынесла прозрачный пластиковый поднос, уставленный большими и маленькими тарелками, тарелочками, розетками, стаканчиками и цветными пачечками. Она опять особо улыбнулась Глебу и стала накрывать. Как это все поместилось на столике? Это чудо, просто чудо! Юля цвела.
- Да, она у меня действительно молодец. В таких в общем-то диких условиях суметь сохранить полное ощущение домашнего быта. Мы же за это лето второй лагерь проводим. Первый на Урале. Но там задачи иные, чисто политические, организационные. А здесь нами впервые проводится лаборатория на сверхидеологические изыскания. Психотронные, если можно так сказать. Впервые в мире!
Еда, за исключением местного алтайского сыра и хлеба, в основном была вся из импортных упаковок. Анюшкин ел очень осторожно, комично разглядывая через свои лупы каждую бумажку, каждую буковку. Все начали потихоньку над ним подтрунивать, он оправдывался тем, что, когда готовит сам, даже не догадывается сколько получается в результате холестерина, сколько естественных и неестественных красителей и консервантов.
- Консервов, тех точно полбанки уходит. Если больше бухнуть, то тогда действительно жиров мне многовато. А? Так ведь в Бийске они консервы из одного сала и жил только делают! Да если бы проклятые американцы подсчитали, сколько мы этого "яда" за свою жизнь съели, они бы ничего такого на баночках не писали, не мелочились бы. А просто крупными такими буквами: "Ешь!" - и все. А то мучайся теперь, высчитывай - чем теперь ужинать, чтобы суточный баланс в организме поддержать после этакого.
- Володя, тебе надо Анюшкина к себе ассистентом брать. На лекции о раздельном питании! - Юля хохотала, держась за спинку стула Глеба.
- Правильно! Владимир Викторович будет себя на моем фоне показывать и доказывать свои теории: он такой большой - от раздельного питания, а я такой маленький - от всеядности! Очень будет наглядно.
- Договорились! А если без шуток, то, конечно, совершенно не важно, что и как ты ешь. Наша же задача - научить человека контролю за собой. Самоконтроль - это основа и личного, и социального благоустройства. На этом вся партийная дисциплина и держится. Только человек, следящий за любыми своими проявлениями, может быть человеком будущего века. Человек, несущий свою свободу на щите самоограничений. Как лик Горгоны.
- Постойте! Это же образ смерти? И к тому же насчет контроля за собой: не это ли преследует то жуткое количество информации на этих баночках?
- Совершенно верно! У Запада есть что взять. Вообще, нам надо больше изучать своих врагов, изучать причины их сегодняшней победы. Мы же не должны стоять на месте. А развитие невозможно без диалектического подхода - кроме своего, нужно брать и лучшее чужое. Усваивать.
- И опять образ каннибализма! - не отставал очень умный Анюшкин.
- А я и из ваших вопросиков самое лучшее на вооружение возьму! - вдруг удачно вывернулся Дажнев.
Все сыто рассмеялись.
- Юлечка, ты бы с нашим оппортунистом посекретничала, как лучше лекарство заваривать. А мы с Глебом пока маленько поскучаем без вас.
Намек был прост и доступен. Анюшкин подхватил поднос, Юля составила на него опустевшие тарелки, стаканы и другую мелочь, и они, воркуя, удалились. Дажнев посмотрел им вслед, налил в чистые одноразовые стаканчики минералку. Очень осторожно откинулся, всмотрелся в выпрыгивающие крохотными капельками пузырьки, сощурился вслед ушедшим. Что же еще? Неожиданно перешел на "ты":
- Ты не осуждай. Юля - моя полевая жена. Мы уже много лет вместе. Даже не представляю, как бы мы расстались. Она называет сама себя моей Берегиней. Так оно и есть. Там, дома, все другое. А здесь без нее не смог бы. Развестись в свое время из-за карьеры не решился. Тогда это строго наказывалось. Ну и сын, конечно. А впрочем, и теперь не легче. А зачем? Все всё понимают - проформа, атавизм. Ты-то женат?
- Разведен.
- Дети?
- Дочь. Второклассница.
- Тяжело. Но надо жить дальше. Ты готов?
А может, хватит уже анкетировать? Пора бы и к вербовке перейти. Что уж так долго-то кругами бродить? Давай торговаться: что у тебя для меня есть? И чем я так интересен? На что будем меняться? Какие скидки, если оптом?
- Я, прости, конечно, может слишком в лоб, но... ты как после того расстрела себя чувствуешь? Гм... Понимаешь, для многих это стало слишком сильным стрессом. Многие из наших товарищей сломались. Многие. Мы их не осуждаем: человеческая психика очень тонкий, нежный механизм, мы еще не можем пока свободно управлять им. Будет время, верим, наступит... А пока становятся особо ценными те, кто, пройдя такую закалку, не потерял стремления жить. И не просто, а именно активно жить в этой стране. Те, кто как ты, сумели выдержать все и теперь, уже прекрасно понимая, с кем они имеют дело, очень осознанно идут на борьбу. Если ты чувствуешь в себе силы для новой жизни, то есть новой борьбы, то тебе стоит четко для себя решить, с кем ты. Уж сам понимаешь, один в поле не воин. Пока мы вместе, мы заставляем мир с нами считаться. Пусть пока как оппозицию. Будет время...
Дажнев снова налил себе водички, потянулся к Глебу, стульчик под ним застонал. Но у того стакан был еще полон.
- Почему не пьешь? Жара третий день, нужно в организме уровень жидкости поддерживать. А впрочем, о чем это я? Да, вот, ты ведь хочешь в этой жизни не дворником быть, не сторожем, а кем-то, кто держит в своих руках реальные рычаги, кто участвует в управлении, в устроении мира! И это - только с партией... Я все могу пережить, все сегодняшнее стерпеть... Но только как подумаю, как нас тогда везде уважали! Ведь одного слова было достаточно, чтобы какую-нибудь войну в Египте прекратить! А сейчас мы кто? Тьма... Вот западные подачки едим! Ладно, это все не вечно. Мы сейчас собираем силы для новых боев. И нам нужны именно новые, свежие кулаки... и перспективные головы, конечно. Ты же известный компьютерный системщик.
А это было явно лишним. Еще бы помянул, как отца из партии исключали. Или в каком году мать на пенсию отправили. Дажнев сам понял, что проболтался насчет своей осведомленности. Глеб тоже оказался не на высоте - поставил свой слишком легкий стаканчик чересчур сильно. Тонкий пластик смялся.
Дажнев разулыбался:
- Ну что мы все в кошки-мышки играем?
- Действительно играем.
- Сам понимаешь, я один все не решаю, но моя рекомендация дорогого стоит. Так вот слушай: мне поручено представить в ближайшее время понимаешь кому - список кандидатов... ну, как бы выразиться? Список лиц... пассионарных, что ли? И еще я...
Но тут появились уставшие друг от друга Юля и Анюшкин. Анюшкин был красен и заметно чем-то пришиблен. Юля же подчеркнуто спокойна. Она строго и внимательно оглядела Дажнева и Глеба. Они сделали вид, что заждались. Тогда и она заговорила быстро и напевно, не присаживаясь и тем давая понять, что пора прощаться:
- Ах, Глеб, какой вы, однако, интересный человек. Мне Анюшкин про вас такого понарассказывал! Я теперь спать спокойно не смогу. Приходите в ближайшее время в гости, и тогда сами все подтвердите. Договорились? Я буду ждать.
Анюшкин подавал какие-то знаки, но Глеб, помня его неожиданный пинок под столом, держался от него на расстоянии. Даже Дажнев немного нервно стрелял глазками по всем, но молодец: улыбался, как только мог. Гости поблагодарили хозяйку за стол, за душевное тепло, она их - за интересную беседу. Дажнев вызвался проводить до ворот. По дороге он совсем откровенно игнорировал Анюшкина, который, прощупав, так ли уж не нужен он в их беседе, согласно приотстал, терпел, только издали навострив уши.
- Нужно закончить мою мысль. Не буду повторяться, мы можем сделать тебе будущее. Это не только какие-то далекие светлые обещания, кое-что делается и сейчас: мы и подкормим, и поддержим, и приподнимем, если есть проблемы. А они у тебя, наверное, есть. Они есть... Мы - партия дела. У нас не только горизонты. Но будущее именно у нас, коммунистов. Почему? Партия сильно меняется. Что-то отсеивается, что-то приобретается. А это самое главное: мы берем на вооружение абсолютно все идеалы, какие только еще горят в душах людей. Мы их синтезируем. И приспосабливаем. То есть создаем систему единого и универсального смысла жизни для всех- всех-всех: социальных слоев, этнических групп, даже отдельных в своей неудобности психотипажей. Это тем более мудро в современной социальной обстановке, при крайней поляризации всего общества. Ты здесь очень не засматривайся, эти придурки вокруг - так, они силовое поле. Без ума, только сила. Но сила очень страшная. Вот мы их тоже под себя берем, каждого на свой уровень, конечно. Как гениально сформулировал Ленин: "Идти - врозь, бить - вместе!" Пусть. Сейчас нам годится все: йога, тантризм, язычество финнов - все, вплоть до магии и фетишизма... И ивановство в том числе... А когда все устоится, ты с ними никогда даже не встретишься. Да что там говорить, ты же понимаешь. Но без них никак нельзя: они магниты, к ним многие тянутся. На это вот определение: почему же тянутся, за чем тянутся? - и направлена работа данной лаборатории. Здесь мы определяем силу психического влияния неординарных личностей на подсознание масс. Ведь полная ерунда - кто там из них чему учит, ерунда! Что их Порфирий или Блаватская! Пусть хоть Заратустра. Главное, их степень уверения толпы! Пить или не пить русскому народу, курить или не курить - все ерунда, в конечном счете! Кому-то можно, кому-то нельзя... Сказано же: что дозволено Юпитеру, то не дозволено быку... Глеб, я надеюсь на твой скорый ответ. Помни главное: мы тебе всегда сможем помочь. Всегда... Мы - сила. Всегда. Ну вот, кажется, и все? Прощайте?
Они крепко пожали друг другу руки. "Сильная у него рука. Здоровый? Ну-ну". Дажнев еще немного постоял в воротах, посмотрел им вслед. Ну-ну. Это было физическое ощущение: уколы от маленьких острых глазок крупного человека.
Молча поднимались к ручейку. Вдруг Анюшкина взорвало:
- Нет. Не так, вернее, и не так тоже: что дозволено быку, то не дозволено Юпитеру! Если ты бог, будь добр вести себя по-олимпийски. Будь добр! Я такого не понимаю - и они еще называют себя оппозицией, светлым будущим! Да чем же оно светлее прошлого? Я ведь на какое-то время поверил: да, коммунизм стал меняться. Да, от него только корочка осталась. А нутро новое. Куды там, кума, окстись! Чур! Чур меня! У них все: рычаги, приводные ремни, винтики и колесики - все, кроме силы притяжения - любви! Вот они здесь и собрали этот паноптикум сект. Я-то думал, чтобы изучить опасность удаления от истины, а они - нет, взять это на вооружение! Силы ада - на вооружение!
- Да вы успокойтесь. Вас-то что это так коснулось? То ли вы чего такого не видели? А когда к вам ваш местечковый Совмин приедет зайцев бить?
- Так то - сегодняшние. А эти, я думал, на будущее.
- А отчего думали?
- И... правда? Ну ведь хочется.
- То-то. Очень хочется.
- И еще эта Юля.
- Красивая женщина. Тоже разочаровала?
- Тоже.
- Она-то в чем перед вами виновата?
- Чем? Действительно, чем? А своей красотой. Она же - Афродита!
- Так вам-то Афину положено любить! А не такими чароваться.
- Вот сами и любите себе Диан! Но! Я-то видел ваши искорки из глаз!
- Ревнуете? Вовсе зря. Это был обязательный ритуал. Как ленточка на куст. Но я старался быть масштабным, а не мельтешить, как пчела, у чресел. Пардон.
- Вы еще только меня не разочаровывайте, пожалуйста.
- Хорошо. Предлагаю схему: Юля вас обидела тем, что обратилась к вам... Нет, я не скажу "как к немужчине" - как к врачу. Но совершенно не к тому: она попросила вас дать средство избавить одного человека, и я опять молчу какого! - от стрессов в интимной жизни. И при этом разговоре все время смотрела вам прямо в глаза. А? Прямо в глаза? А?
- Ну... Очень похоже.
Они шли к кордону. За спиной Анюшкина болталась сумка с даже не вынутыми сегодня рамочками.
Глава девятая
А Анюшкин заболел. Как они пришли вчера, он молчал, молчал. Похоже, это было к чему-то, так как даже корова, проинтуичив это, не дожидаясь розыска, впервые пришла из леса домой сама. Но и это Анюшкина не удивило и не разговорило. Совсем к ночи он молча развел керогаз и забыл про него. Глеб сам поставил воду, заварил чай. Вначале он был рад тишине, удалось пару часов посвятить бумагам. Нервные перетряски последних дней позволили отстраниться от уже написанного, теперь легко правилось лишнее, ясней провиделся финал. А потом, когда солнце село, вдруг захотелось и поболтать, поделиться неожиданно даже для самого себя обнаруженными связками тех событий, но Анюшкин в ответ молчал. Он вообще как будто не видел Глеба. Вяло покормил собак еще с утра заваренной кашей и лег. Что ж, нет так нет. Глеб вчера вот и сам хотел бы такой тишины. Но, на правах гостя, вот так вот молчать не решался. А сегодня... Ладно. Попил на крылечке чай в гордом одиночестве: ни одна местная псина с ним так дружить и не захотела. Они теперь на него больше не лаяли, но следить продолжали все же внимательно, настороженно. Наверное, он не очень хороший человек. Для псов, по крайней мере.
Утром Анюшкин не встал. Он спал, а корова орала благим матом. На остатках генетической памяти Глеб принес ей воды. Она подозрительно, долго нюхала ведро. Потом все же выпила и снова заорала. Глеб жалобно попробовал разбудить хозяина. Тот спал почти не дыша, жутко сморщившись, поджав к себе ручки и ножки. У него что-то внутри болело. "Да пошла ты!" Глеб открыл косую, измазанную засохшим навозом калитку, и корова, удивленно оглядываясь, пошла в лес, на что-то жалуясь всему свету. "Ну да, я тебя подоить забыл. Прости, но чего не умею, того не умею". Так. Теперь лайки. Они вдруг приблизились. Вдруг не чурались. Они просто не спускали с него глаз и даже унизительно подвиливали чужаку своими скрученными хвостами. Что делать? Что варить? Но стоп! Где же он прочитал, что хищникам необходимо один день в неделю поголодать? Даже львов в зоопарке по понедельникам не кормят. А для собак разгрузка была назначена на сегодня. Ясно! Умные лайки поняли, повздыхали и убежали в лес ловить мышей. Теперь что еще? Все? Замечательно! Так он ловко расправился с хозяйством и мог совершенно спокойно заняться своей "литературой". Это было очень даже хорошо: сесть одному и все забыть. Выключиться. Чтобы не возникало никакой, самой тонкой, свистящей связи между прошлым и настоящим. Чтобы прошлое не оживало здесь ни для кого, кроме самого Глеба... И именно здесь он совершил ошибку: забыл покормить домового.
В полдень с тропинки раздалось ржание. Из-за мелкого густого ельника на границе начинающейся тайги бодренько (от чувства уже скоро-скоро обретаемого дома), мотая потными мокрыми шеями, вышли три тяжело груженные лошадки. Впереди, в окружении подпрыгивающих от счастья собак, ходко шагал высокий худой человек в старой брезентовой штормовке, заношенной фетровой шляпе, галифе и резиновых сапогах. Судя по бурной радости лаек, это и был главный хозяин кордона Степан. Издали сухо поздоровавшись с Глебом, Степан очень неспешно разгрузил усталых покорных лошадок около своего дома, ловко стреножил толстенными веревками и отпустил их на "свободу". Перетаскал мешки в большой сарай и исчез. Вышел только часа через четыре. Подошел к крыльцу анюшкинской избы, где Глеб корпел над бумагами. Приблизившись, еще раз поздоровался, но уже с некоторым интересом. Покосился на записи:
- А где Нюшкин?
- Спит. Не смог его разбудить.
Степан носил большие, с подусниками рыжие усы.
- Енто у ево быват.
- Странно. Может, заболел?
- Быват. По три дня спит. А то - четыре. Пущай. Ты-то чей?
- Глеб. Я от Семенова.
- А. Голодный поди? Айда на веранду, пошамаем. Меня Степан звать.
- Я так и знал. А Анюшкин как?
- У каво кака болезь. Он так часто спит. А я запойный. Редко, но быват. Вот мы за друг дружкой ходим. Иначе пропали бы. Ты кто, не русский? Не шорец?
- Наполовину татарин.
- Это ничо. Шорцев не люблю. Телеуты ничо, а шорцев - нет.
Они прошли и сели под сенью холодного самовара. Тут уже, оказывается, стоял едва откипевший чайник, парил котелок густого супа с разваренной вяленой олениной, рядом круглый картофель, лук и хлеб. Солдатские алюминиевые чашки и деревянные ложки дополняли слюноточивый натюрморт.
- Зимой плохо. Надо печь топить. А я к Нюшкину не люблю ходить, у ево шалыга злой на меня. Дерется.
- Кто-кто?!
- Шалыга. Домовой по-нашенски. Он ево три года вертай привез. Ему ничо, а я ни разу через сени без бою не прошел. Всяк раз чо да грохну. Или себе башку расшибу. Веришь, нет?
- Я уже знаю.
- Во-во. Я ему говорил - выкинь. Так жаль ему. Терплю. Коды я маюсь, водкой-то, Нюшкин за мной ходит. Я редко, два-три раза в год. Но по полной... А чо? Бобыль. Без бабы живу. Без семьи. Вот и давит меня. Да. А ты не от запоя сюда приехал?
- Нет. Я не пью.
- А, душа болит. Семейный? Я к чему: мы тут как монахи. Бобыли-то. А я по детячим голосам тоскую. Очень тоскую. Десять годов Нюшкина толчу: давай женись. Привел бы каку-никаку бабу. Рожали бы. Как хорошо бы! Нет. Не понимат.
- А сам чего не женишься?
- Нечем. На Даманском острове китайцы поранили. Мина - бах! И все. Ты слыхал про ево? Так-то ничо. Дитятку бы. Чобы голосок, как колоколец.
- А Семенов своих привозит?
- Щас мало. Ране возил. Я его прогнал шибко.
- За что же?
- Чо он как нерусский? Горным девкам молица.
- Каким девкам?
- Дочкам Абу-кана. Гора така есть.
- А они чему помогают?
- А всяко. На охоте они зверя держат. Дак нам-то грех им камлать! Мы же хрещеные! А то тут всяко дряни по горам будет-то. И чо нам? Всем кланяться? Не замай, проходь мимо. А чо кланяться?
- Ну а ленточку подвязать?
- Лекту можноть. Невелик грех.
Они доели. Самый крупный кобель сидел рядом, пуская струйки слюны. Степан поставил перед ним миски из-под супа. Тот мгновенно их вылизал.
- Вота. И мыть не надоть. Молодчина. А ты чаво чай не пьешь?
Глеб все же сходил на речку и чашки помыл. Тщательно. С крапивой...
Удивительно, как такое долгое неразлучное соседство научило людей быть совершенно взаимно вежливыми. Степан в большем случае приглашал на обед. Остальное время он даже не подходил. Так, здоровался издали. Нет, вернее, один раз приблизился, хмыкнул на ворох бумаг. Видимо, назрела шутка, а поделиться больше было не с кем: "Ты, бляха-муха, как Ленин в Шуше!" Глеб поглядел на него как из колодца, и они расхохотались... Работалось всласть, точно под диктовку: быстро и сами находились нужные связки, мгновенно отзывались переклички, словно действительно кто-то невидимо подсказывал, откуда и куда тянулись силовые линии тех событий. Единственно мешали постоянно ломающиеся пересохшие карандаши... Так он и жил три дня, пока не проснулся Анюшкин. Это не был летаргический сон в полном смысле: Анюшкин иногда поворачивался, стонал. Но не реагировал ни на свет, ни на звук. Длинный Степан появлялся и исчезал по своим делам совершенно невычислимо. Корову, правда, доил, а она, понимая ситуацию, приходила каждый день сама. А еще Глеб разбил в сенях голову и вторую банку и, скорбя о собственном малодушии, нашедши на печи маленького деревянного, с короткой правой ногой шалыгу, помазал его маслом.
Проснулись они одновременно. Анюшкин как-то совсем жалобно запищал, суча ножками и извиваясь на сбитой постели. Глеб рывком сел, обалденно и мутно посмотрел на него, кинулся: чем помочь. "Наверное, пить! Высох за трое суток!" Набрал сгоряча на кухне полный ковш и потом никак не мог, не проливая, приложить его к крепко сжатым губам. От этих струек протекшего за шиворот холода Анюшкин задергался сильнее и, не открывая глаз, сел. Глеб залюбовался: это был самый настоящий гном Ворчун из "Белоснежки" до того, как его помыли. Без всякой надобности дополнительного грима. Наконец Анюшкин и сам посмотрел на Глеба, вернее, почти посмотрел, шаря вокруг руками. Глеб подал ему очки. И теперь они были на равных.
Отходили за чаем оба очень медленно. Мелкие соленые сухарики с медом, молча и походя принесенный Степаном целый бидон жирной неснятой простокваши, посыпанной сахаром... Где-то между двумя дальними хребтами собиралась, но так и не решалась, куда двинуться, темная грозовая туча. "Грозы нынче поздние, зимы долго не будет". Анюшкин жаловался:
- Так вот пробивает. Совершенно не связано с какими-либо сезонными или атмосферными переменами. Только начинаю чувствовать сильный внутренний холод. Такой, что кажется, спина изнутри вымерзает. Уже знаю - нужно забиться в уголок, лечь. И ведь ничего потом не помню! А говорят, и постанываю, и верчусь. Значит, какая-то жизнь идет. Вообще, существует совершенно неверное мнение, что сон - это отдых. А позвольте спросить: от чего? Чтобы отойти от трудов, достаточно полчаса поваляться ну час-два. А мы ведь двадцать лет за свою жизнь спим! Двадцать лет. Я, когда в юности об этом задумывался, страшно психовал, все пытался найти такой режим, чтобы спанье сократить до минимума. Волчий сон практиковал одно время: три-четыре раза в сутки по полчаса-часу. Чуть с ума не сошел. А потом встретил мудрого человека. Он мне раскрыл очень простую и очень древнюю формулу: "Сон - это общение с богами". То есть сон - это тоже жизнь. Другая, не похожая на дневную, не подконтрольная сознанию, но самая полноценная, столь же необходимая и нужная. Двадцать лет, это ж подумать только! Не зря же. Действительно, человек весь создан так премудро, что ему оскорблять своего Творца самопеределыванием кощунственно, в конце концов... Что значит вторгаться в подсознание? С каким мандатом?.. Ведь это духовный культуризм, в конце-то концов.
- А я все про свое. Мне часто приходится во снах воевать, с разным успехом. Чаще, конечно, проигрываю. Особенно в детстве кошмары мучили. Разные. Но почти всегда там был, пусть в разных обличьях, но по внутреннему ощущению - один и тот же кошмарный хозяин. Четко я его запомнил лет так с четырнадцати: мне нужно куда-то пройти, очень нужно. И все вроде помогает: и дорога знакомая, и кто-то тоже добрый рядом со мной. А потом - все! Я блуждаю, за мной гонятся, опасность отовсюду... и этот знакомый, добрый мать ли, одноклассник ли, или сосед - вдруг превращается в змея, дракона. А в последнее время я его уже заранее стал вычислять. Тогда мне перестали весь сюжет показывать, а так, одни обозначения: выход из привычной ситуации, дорога к месту, подмена доброго на зло, и - вот он. Все чаще и он стал одинаков: это уже не змей, а скорее человек. Лысый, но с бородой, вылитый Пан у Врубеля. Но все равно - и кожа, и, главное, ноги, ноги! - как змеи. Я не могу, не знаю, как с ним справиться. Неделю после такого сна хожу как побитый. Физически болит.
Анюшкин поставил пустую кружку, опять беспокойно посмотрел на далекую грозу. "О корове тревожится. Соскучился".
- Сюжет таких снов, как ваш, чаще всего определяется мифом. Вашим кровным, этническим мифом. Вашим тотемом. Тут даже гадать особо не надо, если вы свою родословную знаете. Кровь, она несет в себе весь эпос: сотворение мира, отпадение и бунт против богов, искупление. И если днем ты личность, сам себе кузнец, все вроде под контролем сознания, то ночью ты только эритроцит в токах вен всего рода. И вот здесь корень: чтобы стать христианином, нужно уйти из рода. "Оставь отца своего..." - это сказано каждому. Это на самом-то деле очень-очень тяжело. До конца, пожалуй, и осознать невозможно. Но мы попробуем. Ведь все христианство собрано в личности Господа, данной нам зримо и ясно через Его земную жизнь. Назвавшись христианами, мы сами по мере своих сил стараемся во всем подражать, то бишь ассоциировать себя с Иисусом Христом, Его земной судьбой. А Он был здесь "безотцовщиной". Здесь у Него была только Мать, которую Он с креста передал Иоанну, отказав в этом своим сводным, по мнимому отцу Иосифу, братьям. Так Бог усыновил человечество только через Мать, только в Ее материнстве. И Свое отцовство Он не делит ни с кем. В христианстве все кровные отцы как бы "мнимые": ибо только треть человека - его земное тело родится от плоти, душа же и дух не имеют здесь, на земле, себе причины. Акт принятия крещения - это наши и смерть, и одновременно рождение. Своего рода смерть для ветхости, для тотема. Родившись же от Духа, взяв крест, мы выходим за этот тотемный порог и идем вслед за Господом Иисусом, и вслед за Ним уже законно призываем теперь истинного своего Отца - Небесного... Звучит неожиданно. Обидно. Но иначе нельзя... Тотем - это защита рода от внешней агрессии, вспомните сказку о волке и семерых козлятах: волк обязан быть похож на мать-козу тотемного хозяина, иначе его не впустят. Не впустят! Но тотем и не выпускает из рода. Он как запор на дверях. Как страж порога: ни туда, ни оттуда. В младенчестве это хорошо, нужно. Но вот вы взрослеете. Становитесь самостоятельной личностью, и ваш дух зовет вас в путь к поискам иного дома. Дома для духа, а не для души-крови. Но вот тут-то страж порога вас и не выпускает! Какое там христианство! Стоп! Если вы эллин, иудей, мордвин, татарин, вятич, курянин? Оставайтесь язычником! Оставайтесь внутри! Или убейте его...
- Но я наполовину русский...
- И? - Анюшкин стал тихо заводиться. Первый, уже выученный Глебом признак - сучит ножками. Ладно, пусть это будет последний вопрос. - Так русские и есть смешение славян с угрофиннами! А не с тюрками, как тупые европейцы считают. Хотя вы-то особый случай, как раз для французской энциклопедии. "Какого русского ни потри - татарина найдешь" - так у них, кажется? И еще, это именно от неустойчивого совмещения в вас сразу двух очень разных тотемов и происходит вот эта ваша повышенная патриотическая или, точнее, ваша националистическая активность. Я как-то так давно уже подметил, что практически все-все националисты обязательно не очень чистокровны. Вас не обижает такое словосочетание? Слава Богу. А секрет-то весьма прост: внутри человека идет борьба, а он ее проецирует на весь мир. Борьбу своих собственных тотемов. У кого что болит...
- И где выход?
- А убить в себе тотемного стража. Выйти в дорогу. "Сын Человеческий не знает, где преклонить голову". Ставший христианином - свободен. И беззащитен, если не пойдет узкими вратами. Как я, например... Я ведь не смог быть "просто верующим". А хотя два года в Псково-Печерском монастыре после крещения послушником прожил. Но! Оппортунист... Или идиот.
Туча все-таки отошла в соседнюю долину. Но Анюшкин уже зарядился. Он теперь сам излучал электричество. Глеб это ощутил, когда тот забирал у него кружку: разряд был с искрой и треском. Теперь Анюшкин говорил как заведенный, сам по себе. Собрав грязную посуду, он пошел ее мыть к речке, не замолкая, а Глеб шел сзади и слушал его воздушное бормотание. Сколько же знаний нес в своей маленькой головке этот человечек! Вот, живешь в столице, можно сказать, в самой гуще каких-то событий, точнее, даже не каких-то, а весьма аукающихся во все стороны. Вокруг сотни, тысячи людей, все, или почти все, не дураки, тоже и книжки читают, и все вокруг как-то классифицируют, обустраивают в разные теории и прогнозы. А потом навязывают эти теории всей стране, где их системам и выкладкам находятся уже миллионы единомышленников... И вот - на! В самом глухом месте, на границе гор и тайги, посреди кузнечиков живет оппозиционер всему этому миру. И ведь действительно, сколько же стереотипов он разрушает! Можно представить только, как его монахи побаивались. Рады, поди, были, когда провожали. Но там-то ничего, там люди мирные, в терпении упражняются, врагов любят, а вот с политиками его нельзя оставлять - защиплют. Насмерть. Войдут во временную коалицию и защиплют... Анюшкин истекал:
- Вообще, что человек вокруг себя видит? Себя! Только себя. Сам болел, значит, и кому-то посочувствует. Самого не обижали - другому ни за что не поверит. Почему, как мы сходимся? Да только на душевном созвучии и сходимся. Что я, книжку открою, в ней увижу? Да только то, что у меня внутри уже лежит. Остальное отфильтрую, даже не замечу. На этом вся магия стоит раскрыть спящие силы. Люблю сказку про Василису Премудрую: "Иван-царевич, везде ходи, а сюда не заглядывай..." Как же! Первым делом туда. Потом что с ожившим Кощеем-то делать? Первый псалом, "иже не читаем у евреев", о чем гласит? "Блажен муж, иже не сидит на совете нечестивых". А мы как? Подумаешь! Вот потом-то и подумаешь, когда из тебя закрытым, тайным обрядом - в кино ли, театре ли, на концерте - нечто этакое хвостатое на свет вытащат! Да пусть бы оно там спало еще три поколения... Ничего никто никому не навязывает. Все в нас самих. Одно только спасти может - монашеский постриг. Выход из этого заколдованного круга только по вертикали... Вот, например, политика. Что вас дернуло туда? Что, лидеры были хороши? Эти-то Хасбулатовы и Руцкие? Что, у кого-то из вас иллюзии были на их счет? Вряд ли. Все видели- кто они. А пошли, пошли потому, что вас раскрутили, вскрыли через радио, через газеты, через этот сатанинский ТВ-ящик. И вытащили таившегося до поры в ваших сердцах беса бунтующего. Это ж всем давно, от первого Рима, известно: нельзя перевороты мирным людям делать. Это дело армии. Толпа! Рим для своей черни Колизей изобрел, где гладиаторы- только наживка, приманка это для плебса. Любой человек в толпе теряет самоконтроль, волю, становится "коллективно подсознательным". Даже еще точнее духоводимым. Помните самоопределение антихриста: "Я ваш бог- экстаз?" Экстаз. А это уже имя подсознательного Диониса. Аполлон - он же всегда созерцательный, солнечный, ясный, даже во снах. Он всегда один на один. А Дионис - толпа, опьянение, этот самый экстаз... Глеб! Глеб! Вы же человек, личность. Ну почему вы тогда были в толпе? Почему шли за этими?..
Миска упала в воду и поплыла. Они оба смотрели ей вслед, смотрели, как она, постукивая о камешки и кружась, быстро добежала до поворота и матово блеснув своим алюминиевым боком, скрылась. Догонять? Ни в коем случае: это была жертва, жертва примирения. Анюшкин разбередил слишком больное, нет, слишком еще живое... Опять эта вереница людей, гонимых на расстрел к стадиону... Неужели все это теперь уже история? Неужели теперь уже можно спокойно или пусть даже не очень - обсуждать количество и качество людских потерь? И это делают, делают уже те, кто не видел лиц и глаз убиваемых. Бледных пятен лиц, темных пятен глаз... Какой экстаз? Анюшкин, о чем ты?
- Пойду поищу чашку.
Глеб пошагал очень неуверенно, словно боясь поскользнуться на раскрашенных солнечными зайчиками мокрых камнях, придерживаясь за теплые веточки молоденьких беленьких березок... Неужели то, что он делает, просто материал для исторических разборов? Неужели это только им, оставшимся в живых, теперь нужно для самоутверждения: вот они сделали, уже сделали этот главный свой волевой шаг - они заявили, что их убеждения стоят их жизней. Нет... Они были не толпой, они шли не за кем-то - они шли против! Против страха, в конце-то концов. Этот выбор и определял тогда - как только он всегда определяет! - человеческую сущность на простом, таком простом распутье: либо ты скот, либо смерть. Что они, в самом деле начитались "Трех толстяков"? "Революционный народ" взял что-то там штурмом... Анюшкин! Разве он, Глеб, виноват в том, что пули с бэтээров кусками рвали тогда тела живых и мертвых людей вокруг, вокруг, вокруг - не касаясь его?! И эти придурки на дороге: три очереди в упор, под фарами. И все мимо... Он жив - и это не просто Божий дар. Это Божье требование продолжать быть человеком. Не скотом... Что же он тогда сейчас "пишет"? Памятник? Оправдание? Материалы для следствия? Нет! Это слишком дешево, слишком, чтобы оставаться в живых. Слишком малая цена отведенных мимо пуль, не запертых, не заваленных тогда проходов в тоннеле... Нет. Это просто условие жизни.
Чашка мирно покачивалась, привалившись к большому плоскому камню, образующему ступеньку для мелкой речушки. Возвращаться было еще рано. Глеб лег на землю и так, вровень, смотрел на помятую, видавшую виды посудину, совершившую свой слабый, не очень отчаянный побег до этой первой мели. Куда теперь? Пойти в лагерь? Или... к Светлане?.. Кто его вообще тут ждет? Кому он здесь нужен?.. Где-то далеко-далеко, за горами, за долами, за широкими морями, не на небе, на земле, стоит на семи холмах, на семи ветрах стольный град Москва белокаменная. И живет в этом граде маленькая, ой, уже не очень маленькая девочка Катя. Такой очень родной комочек. Кровинка. Сейчас в Москве утро. Лето еще не кончилось, можно поспать. Впрочем, младшие классы и в сентябре будут во вторую. Поспать можно бы и потом, но бабушка! "Ребенка нужно приучать к порядку. Режим - это то, что..." Бред, сама-то дочь стала воспитывать только после замужества. Этим она не дочь, а зятя приучала к режиму... И Катюша тоже не режимный человечек. Просто согласный со всем. Без бурных внешних скандалов. Тихий такой протестун. Златовласая, тонколикая, внутри она все же настоящая восточная женщинка. С врожденной восторженностью к цветным платкам и шалям с кистями.
Когда Глеб возвращался, около веранды стояло два "бригадирских", с новыми, сухо блестящими темной зеленью тентами, "уазика". Немного застучало сердце - ну кто еще? Нам, зайцам, и одним неплохо. На улице никого не было, собаки нервничали, но молчали, и он тихонько проскользнул в темные сени. Домовой-шалыга теперь не трогал, и, хотя Анюшкин все еще очень скорбел о невозместимо разбитых банках, больше пока ничего не случалось. Из сеней Глеб услышал в избе голоса. Присел.
Первый, чужой:
- Ты же дураком только прикидываешься. Мы который год знаемся?
Анюшкин:
- Николай Фомич, я вам и не собираюсь ничего такого доказывать!
- А что ты мне можешь доказать? Я так уже все вижу.
- Так и не волнуйтесь.
- Ты меня еще и успокаиваешь?
- Я не о том!
- А я о том. Пару дней тебе сроку.
Тяжелые шаги. Дверь из избы распахнулась, и кто-то грузно прошел мимо на выход, скользнув взглядом по Глебу, но со света его не увидев. Хлопнув входной дверью, под бешеный взрыв собачьего лая пошагал дальше к машинам. Глеб и Анюшкин из окна посмотрели, как из степановского дома вышло еще четыре по-городскому одетых человека, закурив, расселись и уехали. Ну и кто бы это мог быть? Хотя, если это его не касается, значит, не касается.
У Анюшкина было замечательное свойство не тянуть натянутые отношения. Он не то чтобы прощал или специально забывал, он совершенно искренне не помнил о назревавшем расхождении, причем его сердечность не попадала ни под какое сомнение. Просто все, что происходило вокруг, было для него каким-то совершенно безболезненно-бескровным предметом постоянного, но ни к чему не обязывающего изучения.
Глеб сидел и рассматривал фотографию. Катюшка его осуждала. Да, да, он совершенно неправ в отношении своего гостеприимного хозяина! И вообще, было же раз и навсегда решено: его личный опыт - это только его личный опыт. Не надо никому ничего навязывать. Ведь уже наработан этот пресловутый "рубильник" в памяти... Почему же он сегодня не сработал? Принял Анюшкина за "своего"? Хорошо, Катенька, ты, как всегда, права. Желаемое принято за действительное.
- Погодите, погодите! А что это у вас? - Анюшкин присел на корточки напротив Глеба, всмотрелся в обратную сторону фото. Там когда-то Катюшка нарисовала, как "добрый" динозавр борется со "злым" змеем. Причем у змея была человеческая голова.
- Это же замечательно! Я теперь знаю, куда вас деть! Нет, это просто здорово!
Анюшкин достал откуда-то карандаш и начал быстро-быстро что-то писать на листке бумаги. Дописал, сложил пополам и увидел, что на той стороне что-то им самим когда-то уже было написано. Чертыхнулся, стал зачеркивать. Потом подал Глебу, еще раз свернув.
- Короче говоря, тут такая ситуация: едет большая шишка из Москвы поохотиться на кабанов. Предупредили, чтобы никого вокруг три дня не было. Я уж думал вас назад к Семенову отправить, а как увидел этот рисунок вашей дочери, сразу сообразил: вам нужно к Филину. Ну, это фамилия у человека такая - Филин. Кто ж виноват за ассоциации? Это очень, очень интересный человек. Вы его либо в лагере застанете, либо дома. Нет, все же скорее в лагере. Я вам записку для него даю, вы только еще этот рисуночек возьмете, и он вас сразу как родного примет.
- Позвольте, но почему к нему? Может, лучше к Семенову?
- Семенов ваш пройденный этап. За свои бумаги не беспокойтесь. Они здесь под охраной будут надежной: тут завтра столько молодцов подъедет! Я и сам хотел смыться, но приказали оставаться на месте. А Филин - это вам очень подойдет, вы с ним одного корня. Я же все-таки вспомнил, кто ваш "хозяин кошмаров": Тифон! Сын Тартара. Противник Зевса. Вы с Филиным сойдетесь. Он преподает в школе рисование. Так у него дети почти только одних динозавров рисуют. Он что-то там нашел, вскрывает, как он считает, прапамять, и его деревенские дети рисуют так, что на выставках в Японии, Испании, Аргентине археологи просто теряются: точные рисунки ископаемых. Он Семен Семенович, так дети его Сим Симычем зовут! Я думаю, как раз потому, что он им эту пещеру с тайными сокровищами открывает.
- С разбойничьими?
- С неисчислимыми. Хотя вы правы. Тоже.
Глава десятая
Дорога, даже знакомая, когда первый раз проходишь ее один, выглядит не очень дружелюбно. Но главное, что впервые у Глеба зародилось некое недоверие к Анюшкину. Что? Почему? Он не мог сказать с уверенностью, но что-то мешало ему быть легким. Первое: почему нельзя было вернуться к Семенову? Второе: кто этот Филин, который, если показать обратную сторону фотографии, примет его как родного? И вообще, если путь складывается в лагерь, то почему нельзя заглянуть туда и попросить приюта у Дажнева? Ответы складывались такие и сякие. Первый: Анюшкин прижат "хозяевами тайги" и действительно только ими вынужден срочно избавиться от лишнего приживалы, посему искренне не знает, куда его деть. Но может быть, Анюшкин знает больше, чем хотелось бы, и понимает, что Семенов не прикроет Глеба от вынюхавших кордон "пастушков". И Дажнев тоже. Так. Теперь вопросы второго плана. Предположим, что идея с этим самым Филиным действительно случайна и счастлива. Но что значит настоятельная, насколько это возможно для Анюшкина, просьба оставить рукописи у него? Опять варианты. Но варианты Глебова послушания или непослушания. Самое соблазнительное - вернуться. Сделать круг и незаметно вернуться. Так что же делать? Уж очень что-то не тянет к этому Филину. Вообще не тянет никуда, где нужно кого-то слушать. То ли дело поговорить самому.
Он за два часа промахал перевал и спустился в знакомый лесок немного выше по течению. Действительно, насколько же всегда короче знакомая дорога. Он похлопал себя по карману с запиской. Где будем искать адресата? Ходить по лагерю и выспрашивать? А вдруг у человека какие-то свои планы? Может, не стоит ломать ему день? И попозже успею? Не найдя больше никаких, даже малоубедительных доводов для оправдания своей неохоты, Глеб завернул еще левее и пошел далее вверх по реке просто так. Где-то рядом, на невидимом сквозь листву перекате, громко пищали и кричали, веселились с надувными матрасами ребятишки. Совсем близко прошли в своих замечательных трусах и косоворотках, с уже знакомыми корзинками, те самые три мужичка-ивановца, что первыми приветствовали их с Анюшкиным у входа в лагерь. На крохотной полянке, расстелив на траве циновку, самозабвенно медитировал в позе лотоса худенький белобрысый - совершенно без бровей и ресниц - йог. "О чем он грезит? О судьбах России? О скором конце Кали-юги? О Сибири - праматери ариев и зоне вечного духовного возрождения?.. Эх, матушка-рожь, пошто дураков-то кормишь?" Жизнь в этот день как-то расползалась за пределы лагеря с необыкновенной силой. Вот опять над рекой суетятся какие-то люди: судя по немому азарту и сковородкам в руках, это самостийные золотодобытчики. Семенов предупреждал, что ртути здесь чуть побольше, чем золота. Авось они ничего не найдут!..
Через два поворота лощина расширилась, река распалась на несколько мелких ручейков, самостоятельно пробирающихся в крупных каменных россыпях. Здесь и ропоток ее было намного тише. Над булыжной долиной, словно пальцы растопыренной культи, торчали четыре пяти-семиметровые острые скалы, обросшие по растресканным слоистым бокам карликовыми березками и сосенками. Место было располагающее. Глеб, осмотревшись, полез по ступенчатым скальным уступам на верхушку самого дальнего от реки и ближнего к лесистому склону "пальца". Наверху была чудная площадка, чуть прикрываемая от леса мелким колючим шиповником. Сняв рубашку, брюки и майку, он аккуратно расстелил их и лег. Солнце стояло в зените. Краски неба, леса и реки насытились парной густотой воздуха и в своем преизбыточном контрасте составляли ту звонкую азиатскую триаду неги, что уносила всякую потугу сосредоточенности, размывая даже понятие о необходимости... чего? Кто там сглупил: "Думаю - значит, существую?" Или как-то не так? А как тогда? А все равно... все равно хорошо... здесь хорошо. Он засыпал. И ничего не мог с собой поделать. "Глубокий сон заменяет обильную пищу".
Сон длился не более десяти-пятнадцати минут. Он только чуть-чуть покачался в золото-красных сквозь веки солнечных бликах. Чуть-чуть протек в чьи-то следы жидким зыбким оловом. И все. Он проснулся от голоса. Голос был до боли знаком... Где?.. Когда?.. Да! В школе же! Так пела Наташка Пирр его первая любовь, такая тайная, такая недоступная. Но... Ох, дурак! Тебе сколько лет? А она все поет так же, как в те пятнадцать? Глеб присел: пела девчонка, совсем не похожая на Наташку. В красном, с золотой парчой, длинном старинном сарафане и белой кофточке с кружевным воротничком, она босая стояла на крупном валуне и, вытянувшись всем своим невеликим росточком, пела. Пела высоким, очень высоким голоском о несчастной любви:
Миленький ты мой,
Возьми меня с собой.
Там, в краю далеком,
Буду тебе женой...
Перед ней сидел такой же, вряд ли старше ее шестнадцати-семнадцати, в мешковатом, не по росту, казачьем наряде мальчишка. Еще безусое лицо было совершенно красиво в нескрываемой влюбленности. Точнее, он даже не сидел, а стоял на коленях, немного откинувшись назад. Расширенные черные зрачки блестящих немигающих глаз, приоткрытые губы, чуть-чуть шевелившиеся в повторении слов. Всем своим существом он был в ее песне:
Там, в краю далеком,
Буду тебе сестрой...
Девушка-девочка, аленький цветочек, она возносилась своим тоненьким голоском и, повторяясь лучащимся эхом его глаз, тихо плыла к небу в невесомом для нее горе печальных песенных слов, заплетенных с такой же невесомой нереальностью окружающих гор, этой речки из семи ручейков, красоты влюбленного в нее казачонка, красоты всего, всего этого великого и доброго мира:
Там, в краю далеком,
Я буду твоей рабой...
Ни он, ни она еще не понимали всех чувств той, от имени которой пелось под этим пьянящим солнцем и распахнутыми облаками. Но они, просто как щенки, всеми своими маленькими сердчишками трепетали, дрожали и завороженно скулили вслед за великой трагедией жертвенности, которая во всем своем страшном величии может открыться лишь большим и умудренным, но слишком сильным сердцам взрослых.
Милая моя, взял бы я тебя,
Но там, в краю далеком,
Ты мне совсем не нужна...
Она закончила, нет, оборвала песню, не сумев дотянуть последний звук. Он уже честно стоял на коленях, опустив взгляд, не смея даже шевельнуться перед ее неприкасаемой высотой, словно это именно он, он сейчас совершил самое ужасное - отверг девичью любовь. От пронзительной сопричастности уже улетевшим словам она сделала первый робкий шаг, потом уже порывисто - Глеб не мог слышать этого, но он ощутил шорох ее сарафана! - шагнула, подгибая колени, к юноше и, взяв в ладошки его голову, приклонившись, поцеловала. Нет, не в лоб, не в губы - в лицо. Куда получилось в первый раз. "Господи! Как они хороши! Дай им, Господи, дай им пронести эту радость! Спрятать, сохранить!" Глеб лежал глазами в небо и ничего больше не видел. Слезы бесстыдно сбегали по его вискам, а в соленой лучистости ресниц, как в ее песне, смешивались восторг и горе. "А я уже предатель. Тварь. Трус... Господи, не оставь их! Дай им тепла и сил!.."
Облака все плотнее заполняли небо. Бело-круглые теперь перекрывались снизу серо-синими холодными струйками, нагоняемыми прорывающимся через перевал западным ветром. Глеб натянул брюки, майку, сел завязывать свои изорванные, в узелках, шнурки. Когда поднял голову, замер: прямо на него с горы, перебегая от сосны к сосне, спускались двое молодых, спортивного вида, камуфлированных парня. Вроде бы они были и без оружия, но у одного через плечо уж очень многозначительно свисала тяжелая, застегнутая на замок черная сумка. Как раз под короткий штурмовой автомат. Так, это его "пастушки". И белые кроссовки - белые как у него. И кстати, как его майка. Или некстати? Главное теперь не шевелиться. Как белка на дереве. Но белка-то рыжая на рыжем. А он светится, как заранее побелевший осенний заяц. Глеб только косил глазами на приближающихся парней. Вот они - уже рукой подать. Один поднял голову, обвел глазами торчащие скальные пальцы. Не мог же он не видеть Глеба! Но взгляд равнодушно прошел мимо, даже, точнее, насквозь. "Я сегодня просто невидимка какой-то. Сначала в сенях жлоб прошел как бы так, потом у лагеря никто не поздоровался. Один только Анюшкин утром отметил мое существование через свои очки".
"Пастушки" обошли скалу с обеих сторон и оказались на берегу прямо рядом с молоденькой парочкой. Казачонок враз побледнел, зачем-то надел фуражку. Это значило, что действительно перед ними были чужие. Потом неуверенно шагнул, перекрывая собой девчушку. Парни подошли вплотную, встали и, отрезав их от леса, широко расставив ноги, в упор разглядывали испуганных малолеток. Один что-то негромко сказал - девчонка пригнула голову, зажала уши руками.
Глеб шумно, большими прыжками стал спускаться: "Там! В стране! Далекой! Есть! У меня! Жена!" "Пастушки" разом обернулись. Ну наконец-то заметили! Глеб, не давая им опомниться и как следует рассмотреть себя, накинул на голову куртку и долго-долго искал у нее рукава, направляясь наискосок вверх в лес и влево к лагерю. Что было у этих парней? Словесное описание? Ну не фотография же. Эй, козлы. Идите за мной. Идите, загляните в лицо: вам же нужен мой шрам на лбу? "Пастушки" послушались. Очень, очень мягко шагают. Но и он теперь не в штиблетах. Давайте погоняемся. Тут ведь особо не попалишь народу кругом, как грибов. Вон и чудные такие, может, слишком только уж алчные - даже не оглянулись, раззявы! - золотоискатели... Проскочили ребята, а я - вот уже где! Ну не надо только так скоро нагонять. Не надо. Давайте соблюдать правила: я как бы вас не замечаю, а вы как бы и не за мной... И уже он, уже теперь родной, милый, русский, может, даже какой-нибудь саратовский или рязанский йог! Умница, сиди, на месте сиди! Ищи-свищи свои блеклые видения, запрограммированные каким-то микрорайонным гуру Сидоровым... Так, так, так - это сердце совпадает с шагами. Но что-то уже слишком, слишком близко они. и зачем-то разделились... Лишь бы только нож не метнули. И где же эти ивановцы-собиратели? Вот здесь бы и поискали себе даров леса. Корешков там каких-нибудь, шишечек... До лагеря не меньше двухсот-трехсот метров. Тут вот сейчас его и кончат... Ага! Приотстали... В самом деле, приотстали... Попасут теперь... Ах вы, мои милые сосеночки, дорогие вы девчоночки! А я тоже не дурак, сейчас перейду речку и - вон в ту горку! "Хвост трубой, и Фомкой звали!" - как писал в своем Словаре пословиц русского народа бессмертный Даль... Да где же эта безалаберная охрана? Нет, казачки годятся только на личный подвиг. Храбрецы, конечно, но войсковой службы не тянут. Тут такие подозрительные типы, вроде меня, и одеты, кстати, так же, и обуты, бродят под самым забором. Автоматы в хозяйственных сумках носят. Может, еще и гранаты по карманам? А охрана со своими игрушечными нагаечками где-то опять возле кухни усы крутит. Непорядок. Надо Дажневу наябедничать.
Глеб перепрыгнул веревочное ограждение территории. Веревка веревкой, а сразу совсем другое ощущение. Как за китайской стеной: энергетика! Лагерь уже совсем был пуст. Видно, все уже окончательно надоели друг другу и разбрелись до обеда по окрестностям. Что интересно, и это стоило особо отметить: Глеб уже не обижался на своих "пастушков". Да, они его напугали, даже очень, надо признаться. Сердце и сейчас колотится как у котенка. Но он, кажется, стал привыкать к погоням. Так уже было, когда после "неудавшегося государственного переворота" за ним по-хамски открыто ходила "наружка". Когда его телефон, как и телефон родителей, громко прослушивался. Когда периодически, раз в месяц, кто-то, не особо стесняясь оставляемых за собой следов, прошаривал комнату, которую он снимал в Ясенево. Глеб тогда каждый день ждал ареста или провокации. И вдруг тоже как-то привык к этой наглой слежке. Убить могли и тогда... Но тогда вот именно - могли. А могли и не убивать. А теперь это было главной задачей. Теперь - хотели... Хороша же, однако, привычка! Неужели на таком ловят себя в камере смертников, когда ожидают два, три, пять лет исполнения приговора? Нет-нет, он пока не отморозок! Он пока знает, зачем ему жить. И так просто вам, козлята, на рога не попадется. Увы вам, винторогие! Глеб еще добавил несколько эпитетов "пастушкам", которые могла знать только мамина коллега-филолог, профессионально изучавшая мат. И потом, как считает Семенов, это задача воинов - искать свою насильственную смерть. А он-то себя видел как философа. И поэтому нуждался в мудрой, седой старости...
У ворот стоял мотоцикл. Знакомый мотоцикл. И от реки, зло и железно улыбаясь, к нему шел Джумалиев. Ага, вот теперь-то дверь мышеловки громко хлопнула.
- Какая встреча! А? Неужели ты подумаешь, что она случайна? Нет, хорошие люди всегда находят друг друга.
- Согласен. И тоже немного рад.
- Ты здесь что, знакомых ищешь? Москвичей? Или москвичек? А? Тогда, как найдешь, мне сообщи. Чтоб твою личность подтвердили. И еще скажу только тебе, по секрету: я ваших москвичек не имел еще. Позор для просвещенного человека. Шучу. Но ты мою шутку понял. Я ведь этот лагерь обязан досматривать, работа наша такая. Должен все упреждать. Мой отчет - то, что на моем участке ничего ни с кем не случилось. Это следователь или там прокурор от преступлений кормятся. От громких дел. А я от тишины.
Джумалиев со своей неприятной привычкой держать, придавливая, человека за руку тихо-тихо, но настойчиво подводил Глеба к выходу. "Сейчас посадит в свой самокат. Довезет до тех парнишек. А они очень тихонько- главное, чтоб в отчете участкового была полненькая тишина, - прирежут. А останется только одна проблема - за плотину труп сбросить. Далее Катунь сливается с Бией и дает начало великой сибирской реке Оби. Ты вроде имел знакомых в Новосибирске? Через недельку донесет".
- Ты что, меня не слышишь?
- У меня здесь встреча с начальником лагеря. Мы с ним к главе района собирались.
- С Дажневым? Не повезло тебе. Они уже с утра вместе в Горно-Алтайск укатили, на пару дней. Какая-то туда шишка прилетает. А здесь потом охотиться будут.
- А Дажнев при чем?
- Так тот ему какой-то дружочек по комсомолу. Это ж народ друг дружке рубахи на собраниях дерет: кто, мол, из кандидатов лучше. А те-то все из одного теста. И из одного корыта. Так только, кто больше прихлебывает... Я тебя опять спрашиваю: у тебя тут сколько знакомых?
- Есть кое-кто.
- Москвичи или как?
- В основном да. А что?
- А то! Ты сейчас где гулял?
- Нигде, я только подошел.
- Медленно ходишь. Я утром на кордоне был. Анюшкин сказал - ты здесь. А с утра сколько прошло? Медленно, не спеша ходишь.
- Я же городской, непривычный. Там все на метро да на метро.
Джумалиев провел Глеба мимо своего мотоцикла, мимо ворот. Теперь они шли в сторону кухни. Все-таки какой же участковый непроницаемый: тугая, сырая, тяжелая глина, такой, не излучающий никакого тепла, водянистый, зеленовато-серый грязевой ком. Эта его пугающая и отталкивающая водянистость сочилась из его крупных пор, лоснилась по жидким черным волосам на угрястой шее, парила над широкой непросыхающей спиной. Вот куда, скажем при нужде, ему врезать, чтобы вырубить? Похоже, у него нервных окончаний на поверхности и близко нет: шоковый удар тут не поможет. На излом - силы не хватит. Вообще, чувствуешь себя как песик рядом с бегемотом. Даже не укусить. Эх, почему Глеб в культуристы не подался? Как часто в жизни не хватает простой пары десятков дополнительных килограммов мяса. Для пущей уверенности. И уважения собеседников.
- Посидим здесь.
Они сели под навес с самого края длинного стола. Джумалиев был в "списках": к ним сразу же подошла молодая женщина, вежливо, но устало поздоровалась, назвала дежурные блюда. Участковый попытался было привычно попошлить, но, натолкнувшись на терпеливое молчание, быстро согласился и на щи, и на лапшу с тушенкой. Есть Глебу хотелось жутко. И это было неплохим признаком еще не скорой кончины.
- Вот служба, весь день на колесах. А в "уазике" движок стуканул. Так теперь как пацан на этой тарахтелке. Весь в пыли. Ты-то пешочком ходишь, на пейзажи любуешься. Цветочки там нюхаешь. Для здоровья-то ходить полезно. А у меня по вечерам поясница отваливается. Хондроз замучил, хоть кричи иной раз. Мне бы щас съездить в Белокуриху, подлечиться немного. Да льготы нам в МВД посрезали, теперь никаких зарплат не хватит... Блин, как какая заваруха, так нас, ментов, сразу вспоминают. Как чуть затихло - пошли вон! Обидно. Хоть бы где какой переворот затеяли... Ты-то не воевал? Нет? Точно? А то что-то ты такой смелый... Или еще не пуганный?
Джумалиев вдруг низко наклонился к лицу Глеба. Крошка с его мокрой губы упала в тарелку. Светло-карий, неблестящий и не моргающий на свету взгляд земноводного... Точно? Да! Вообще вся эта исходящая от него "сырая" энергия - самая обычная энергия земноводного. Да! Он просто-напросто жаба. Гигантская, наполненная холодной болотной водой, пупырчатая, мерзкая жаба. Жаба. Нет, ты теперь меня не напугаешь: я же тебя просто проткну! Любой проникающий удар, и ты - лужа! Слизь.
Глеб улыбнулся и отодвинул тарелку.
- Пуганый. Но и самому пугать приходилось.
Джумалиев с ходу не включился:
- Кого приходилось? А? - И опять, как тогда на кордоне, раскрученно запсиховал. - Ты мне ешь! Ешь, тебе говорят. Все съешь, что тебе люди принесли. Потом только красуйся. Что, блин, если нос не ломали, ты героем себя корчишь? Да я таких, как ты, красавчиков еще в армии языком заставлял себе жопу лизать! Да я таких хорошеньких - за уши и...
Была у лисицы избушка ледяная, а у зайца лубяная. Была у Джумалиева вилка алюминиевая, а у Глеба стальная. Откуда она попалась - с округлой, тяжело литой рукоятью и тонкими острыми-острыми длинными зубцами? Глеб крепко зажал ее в кулаке зубами вниз и с размаху всадил в деревянную столешницу рядом с ладонью участкового. Вилка, прежде чем согнуться, ушла глубоко-глубоко. Чуть ли не до середины зубов. Как, однако, хорошо снимают возбуждение колющие и режущие предметы. Наступила очень приятная тишина. И Джумалиев прокололся уже окончательно:
- Ты... Ты это зачем? Мог же промахнуться? Ты это зря. А если бы я тебя сейчас из лагеря вывел? Ты знаешь, кто там тебя караулит. Я же тебя по-хорошему просил пока с кордона не отлучаться... Просил. По-хорошему.
Губы у него окончательно посерели. И теперь он уже не был хозяином стола. Да и сам стол теперь стал только частью кухонной полянки, а та только частью густо населенной вселенной, в которой было еще очень много хозяев. Даже от пылающих в отдалении плит на них внимательно смотрели несколько пар глаз: так хорошо стол брякнул, и чашки тоже неплохо подпрыгнули. И как мы теперь разговаривать будем? Потихоньку? Главное ведь сговориться. И лучше на самой тихой ноте. Нам все равно сейчас не разойтись.
- Я не сам оттуда ушел. Меня попросили к охоте койку освободить.
- Так бы сразу и говорил.
- А ты бы так сразу бы и спрашивал. Вот так именно, без рукоприжатий.
- Мне же тебя прикрывать надо. Не то пришьют как барана. А я даже без оружия. Дубинка только. С ней не расстаюсь: деревня. Здесь же все всем родня, никого посадить нельзя. Тот - племянник, этот - сват. Поэтому, если что - поймаю, отдубашу по ребрам, чтоб месяцок покряхтел, и все. Говорят, Лев Толстой тоже за этот метод перевоспитания был. Не послушались либералы графа. Поел? Пойдем, а то ты тут слишком много внимания возбуждаешь. У женщин.
Они встали, издали покивали официантке и пошли к воротам.
- Ты мне и непонятен, и не нужен. Я и без тебя бы жил. Но есть просьба подключить тебя к кислороду. На фиг? Не знаю, не пойму. Короче, лучше сам пойми: тут республика. Тут каким бы ты хорошим русским ни был - все равно ты хуже последнего шорца. Но сами алтайцы народ в большинстве дрянь, грязь сопливая. Да и спиваются напрочь. Тут все казахи держат. На круг - из русских в начальниках только директор лесозавода. Да и то потому, что на казашке женат. Русские, конечно, недовольны. Дергаются. Но ты-то свой, понимаешь: их власть кончилась. Хватит, поутирали они нас. Потыкали в морду. Подоили. Теперь мы им кровь попьем. Если чего - Китай рядом. Рано или поздно - русским конец. До Урала гадов отгоним! Но пока силы надо копить. В кулак. Наверное, поэтому ты нужен. Мы-то здесь все давно поделены, кто за кого. А ты новенький. Ничей. Тебя и Дажнев поддерживает. А это величина. И Семенов. Тебя они как бы за своего держат. Но главный здесь, конечно, поп. Ладно, его пока рано. Короче, тебе все равно выбора нет: либо в стаю, либо в петлю. Но ты же наш по крови-то! Ты же все равно для русских "косоглазым" всегда только будешь! Значит, и этого у тебя выбора нет.
Джумалиев увлекся своей изысканно ловкой, дипломатичнейшей речью. Сколько же он умных, ловких, убедительных слов сказал, ни разу не заматерившись! Но при этом он все как-то уменьшался, опадал в объемах и массе. Теперь, при равном росте, он и заглядывал в лицо Глебу снизу вверх, слегка сгибаясь в пояснице.
- Тут кедровая республика, это что банановая. Все со всеми на связке. Одиночки тут сразу умирают.
- Как ветврач?
- Вот-вот, точно. Довыпендривался, герой. Умный уж больно был, принципиальный. Теперь закопали.
- А скоро и меня рядышком.
- Если будешь с нами - прикроем. Здесь люди, кто с умом, деньги делают. Хорошие деньги. Но делятся. Касса общая. Тут ведь тебе и корешки, и кедр, и золотишко с камешками, и главное - дорожка из Ташанты. А по ней, сам понимаешь, анаша ходит. Ты если дураком не прикинешься, то со своей московской задницей быстро наверх выйдешь. Домой-то возврата, поди, нет? А? Наварил там, поди, делишек? Молчишь. Иначе каким феном тебя сюда надуло?
ТЕЛЕГРАМКанал с обзорами, анонсами новинок и книжными подборками
Книжный Вестник
Бот для удобного поиска книг (если не нашлось на сайте)
Поиск книг
Свежие любовные романы в удобных форматах
Любовные романы
О психологии, саморазвитии и личностном росте
Саморазвитие
Детективы и триллеры, все новинки
Детективы
Фантастика и фэнтези, все новинки
Фантастика
Отборные классические книги
Классика
ВКОНТАКТЕБиблиотека с любовными романами, которая наверняка придётся по вкусу женской части аудитории
Любовные романы
Библиотека с фантастикой и фэнтези, а также смежных жанров
Фантастика
Самые популярные книги в формате фб2
Топ фб2
книги