Азартная игра

Глава 01

Я стоял рядом с Гебом Коваком, когда его убили. Точнее было бы сказать, расстреляли.

Выстрелили три раза с близкого расстояния, две пули угодили в сердце, одна – в лицо; и он точно умер прежде, чем упал на землю, и уж определенно до того момента, когда убийца, сделав свое черное дело, развернулся и скрылся в толпе зрителей, прибывших на «Гранд нэшнл»[1].

Все произошло так быстро, что ни Геб, ни я, ни кто-либо другой не смогли предотвратить это несчастье. Я даже не успел понять, что происходит, как все уже было кончено, Геб лежал мертвый у моих ног. Сомнительно, что и у самого Геба было время осознать, что жизнь его в опасности, прежде чем пули вонзились в его тело и земное существование для него подошло к концу.

Наверное, я нахожу в этой мысли некоторое утешение.

Ведь я любил Геба.

А вот кто-то другой – определенно нет.

Убийство Геба Ковака круто изменило обстановку на ипподроме для всех и каждого, самому-то ему было уже все равно. Полиция занялась ситуацией с присущими ей настырной въедливостью и эффективностью и за полчаса до начала отменила одно из грандиознейших мировых спортивных событий. И заставила свыше шестидесяти тысяч зрителей терпеливо простоять в очереди несколько часов, с тем чтоб на выходе они смогли записать имя и адрес каждого из присутствующих.

– Но вы должны были видеть его лицо!

Я сидел за столиком напротив усталого инспектора-детектива в зале одного из ресторанов, откуда всех посетителей попросили вон и где устроили нечто вроде штаба по чрезвычайным ситуациям.

– Я ведь уже говорил вам, – ответил я. – Я не смотрел этому человеку в лицо. – И снова попытался вспомнить эти последние несколько роковых секунд, и понял, что отчетливо помню лишь одно – пушку, из которой он стрелял.

– Так это был мужчина? – спросил инспектор.

– Думаю, да, – ответил я.

– Черный, белый?

– Пистолет был черный, – ответил я. – С глушителем.

Не слишком большая помощь следствию. Я и сам это понимал.

– Мистер… э-э… – Инспектор сверился с записями в блокноте, что лежал на столе. – Фокстон. Что еще вы можете сказать нам об убийце?

– Простите. – Я покачал головой. – Все произошло так быстро…

Тогда он решил зайти с другого конца.

– Скажите, насколько хорошо вы знали мистера Ковака?

– Довольно хорошо, – ответил я. – Мы работали вместе. Последние лет пять или около того. Я бы даже сказал, нас можно было назвать друзьями. – Тут я сделал паузу. – По крайней мере, по работе.

Просто невозможно было поверить, что он мертв.

– И какого рода то была работа?

– Финансовые услуги, – ответил я. – Мы были независимыми финансовыми консультантами.

В глазах детектива отразилась скука, и я не преминул это заметить.

– Конечно, не столь занимательно, как принимать участие в «Гранд нэшнл», – добавил я. – Но и не так уж плохо.

Тут он посмотрел мне прямо в глаза.

– А вы что, когда-нибудь скакали на приз «Гранд нэшнл»? – В голосе звучал сарказм, на губах играла улыбка.

– Вообще-то, да, – ответил я. – Дважды.

Улыбка тотчас поблекла.

– О, – коротко заметил он.

«Вот именно, что «о», – подумал я.

– И во второй раз, представьте, даже выиграл.

Вообще-то, мне было не слишком свойственно говорить о прошлой жизни и уж тем более – хвастаться своими достижениями. Я молча упрекнул себя за эту несдержанность, но меня начало реально раздражать отношение этого полицейского не только ко мне, но и к моему убитому коллеге.

Он снова сунулся в свои записи.

– Фокстон, – прочел он вслух. Потом вновь поднял глаза. – Случайно не Фокси Фокстон?

– Ага, он самый, – ответил я, хотя уже давно расстался с прозвищем «Фокси» и предпочитал, чтоб меня называли настоящим моим именем, Николас, которое, как мне казалось, куда больше подходит для серьезной жизни в Сити.

– Так-так, – заметил полицейский. – А знаете, я даже выиграл на вас несколько фунтов.

Я улыбнулся. Вполне возможно, что он не только выиграл, но и потерял на мне несколько фунтов, однако напоминать ему об этом я не собирался.

– Сегодня, значит, не выступаете?

– Нет, – ответил я. – Уже давно не выступаю.

Неужели со времени моего последнего участия в скачках прошло уже целых восемь лет? Порой казалось, это было вчера, а временами – что с тех пор прошла целая вечность.

Полицейский что-то записал в своем блокноте.

– Так, значит, вы теперь финансовый консультант?

– Да.

– Шаг вниз по наклонной плоскости, вам не кажется?

Я мог бы сказать ему, что, уж во всяком случае, это куда как лучше, чем быть полицейским, но решил промолчать. Хотя в целом был готов скорее согласиться с ним. Вся моя жизнь напоминала скольжение вниз по наклонной плоскости с того времени, как я брал одно препятствие за другим в Эйнтри верхом на полутонне лошадиной плоти.

– И кому же вы даете свои советы? – осведомился он.

– Любому, кто готов за них заплатить, – немного дерзко ответил я.

– Ну а мистер Ковак?

– Он тоже, – ответил я. – Мы оба работали на фирму независимых финансовых консультантов в Сити.

– Здесь, в Ливерпуле?

– Нет, – ответил я. – В городе под названием Лондон.

– На какую именно фирму?

– «Лайал энд Блэк», – сказал я. – Наша контора находится на Ломбард-стрит.

– По какой, по-вашему, причине кто-то захотел разделаться с мистером Коваком?

Этот же вопрос я задавал себе снова и снова на протяжении последних двух часов.

– Не знаю, – ответил я. – Понятия не имею. Все любили Геба. Всегда такой веселый, улыбающийся. Всегда был душой компании.

– Как долго вы с ним знакомы, вы сказали? – спросил детектив.

– Пять лет. Мы пришли в фирму в одно и то же время.

– Я так понял, он был гражданином Америки.

– Да, – кивнул я. – Приехал из Луисвилля, штат Кентукки. Ну и пару раз в год ездил в Штаты.

Инспектор записал и это.

– Он был женат?

– Нет.

– Подружка?

– Если и была, я не знал.

– Вы с ним геи, состояли в интимных отношениях? – спросил полицейский с самым невозмутимым видом, не отрывая глаз от блокнота.

– Нет, – равно невозмутимо ответил я.

– Смотрите, я все равно узнаю, – заметил он и поднял на меня глаза.

– Тут нечего узнавать, – сказал я. – Может, я и работал с мистером Коваком, но живу со своей девушкой.

– Где?

– В Финчли, – ответил я. – Северный Лондон.

Продиктовал ему свой полный адрес, он записал.

– Скажите, а мистер Ковак состоял в однополых отношениях с кем-то еще?

– Да с чего вы вообще взяли, что он гей? – спросил я.

– Ни жены. Ни подружки. Что еще я должен думать?

– У меня нет никаких оснований считать Геба голубым. Вообще-то, я точно знаю, он им не был.

– Откуда знаете? – Полицейский так и подался ко мне всем телом.

Я вспомнил те редкие случаи, когда мы с Гебом проводили время вместе, случалось заночевать в одном отеле во время выездных конференций по финансовым вопросам. Он ни разу не «домогался» меня, даже намека на это не допускал, иногда обсуждал местных девчонок в баре, а утром, за завтраком, хвастался своими победами. Что правда, то правда, я ни разу не видел его в сексуальной «ситуации» с женщиной, но и с мужчиной тоже не видел.

– Просто знаю, и все, – тихо сказал я.

– Гм, – буркнул инспектор и снова что-то записал в блокнот. По всему было видно: он мне не верил.

Но откуда мне было знать? И потом: какое теперь это имело значение?

– А какая, собственно, разница, был он голубым или нет? – спросил я.

– Многие убийства совершаются по сексуальным мотивам, – ответил детектив. – И пока мы не докажем, что это не так, будем рассматривать все версии.

Уже почти совсем стемнело, когда мне наконец разрешили покинуть ипподром. Начался дождь. Маршрутки, обычно без конца сновавшие между ипподромом и отдаленной автостоянкой, все куда-то подевались, и я продрог, промок и чертовски проголодался за то время, что добирался к своему «Мерседесу». Отпер дверцу, уселся и, прежде чем тронуться в путь, еще довольно долго сидел, снова и снова перебирая в уме события сегодняшнего дня.

В начале девятого утра я заехал за Гебом к нему домой, он жил в Хендоне, на Сеймур-вей, и мы сразу же отправились в Ливерпуль, пребывая в отличном настроении. Геб впервые собирался посетить скачки «Гранд нэшнл» и с нетерпением ждал этого события. Был страшно оживлен, даже возбужден, что обычно для него не характерно.

Он вырос в тени знаменитых башен-близнецов ипподрома Чёрчил-Даунс, места, где проводились знаменитые дерби Кентукки, в духовном доме и центре американских соревнований чистопородных скакунов, но всегда утверждал, что скачки, лошади и ставки на них разрушили его детство.

Я неоднократно приглашал его с собой на скачки, но прежде он всегда отказывался, мотивируя тем, что слишком уж болезненные остались воспоминания. Однако сегодня и признака какого-то неудовольствия не наблюдалось, и, пока я гнал машину по автостраде к северу, мы оживленно болтали – о работе, о жизни, о наших надеждах на будущее и страхах.

Откуда нам было тогда знать, что жить Гебу осталось всего ничего.

За последние пять лет отношения между нами установились самые теплые, и все же мы были не друзьями, а коллегами. Сегодняшний день обещал укрепить дружбу, поднять ее на новый уровень.

Я сидел в машине и оплакивал своего нового и столь трагически и быстро потерянного друга. А вот кому и за что понадобилось убивать его, представления не имел.

Казалось, я так никогда и не доеду до Финчли. На автомагистрали М6 к северу от Бирмингема произошла какая-то авария, колонна из машин выстроилась миль на пять. По радио между бесконечными новостными выпусками и сообщением об отмене сегодняшних скачек «Гранд нэшнл» говорили об убийстве Геба. Нет, конечно, имени его они не называли. Просто говорили: «убит мужчина». Я решил, что полиция будет сохранять инкогнито жертвы до тех пор, пока не объявится кто-то из ближайших родственников. Но кто они, ближайшие родственники Геба? И как полиция будет их искать? Слава богу, это не моя проблема.

И вот к югу от Стоука я пристроился к хвосту этой очереди из автомобилей и видел перед собой целое море красных габаритных огоньков, ярко сияющих во тьме.

Следует признать: обычно я водитель нетерпеливый. Наверное, тот самый случай – «ведь наездник – он всегда и везде наездник». И неважно, что у моего скакуна четыре колеса вместо четырех ног – стоит увидеть хотя бы небольшую лазейку, и я сразу устремляюсь туда. По крайней мере, именно так действовал я, будучи жокеем, за всю свою короткую четырехлетнюю карьеру, которая многому меня научила.

Однако этим вечером у меня не было ни сил, ни охоты раздражать длиннющий хвост из еле ползущих машин. Вместо этого я тихо сидел в крайнем правом ряду, пока мы медленно проезжали перевернутый фургон на колесах, людей и вещи из которого разбросало на полдороги. Человеку не следует смотреть на несчастье других, но, разумеется, как водится в таких случаях, мы пялились во все глаза и благодарили судьбу и счастливые звезды за то, что это произошло не с нами, что это не мы сейчас лежим на холодном асфальте в ожидании медицинской помощи.

Я притормозил возле придорожного сервисного центра и позвонил домой.

Клаудия, моя подруга, ответила после второго гудка.

– Привет, это я, – сказал я. – Еду домой, но буду с опозданием часа на два, не меньше.

– Удачно прошел день? – спросила она.

– Новости слушала?

– Нет. А что?

Я знал, что новости она слушать не станет. Клаудия была художницей и намеревалась весь этот день провести за работой в так называемой мастерской, которую она устроила в гостевой спальне нашего дома. Затворив за собой дверь, она тут же включала музыку, которую слушала через наушники, и принималась за полотно, и отвлечь ее от творчества мог разве что ядерный взрыв или землетрясение. Надо сказать, я удивился, что она подошла к телефону.

– «Нэшнл» отменили, – сказал я.

– Отменили?

– Ну, не совсем, были разговоры, что, возможно, скачки перенесут на понедельник, но сегодня отменили.

– Почему? – спросила она.

– Там убили человека.

– Нашли время, – заметила она, в голосе ее звучал смех.

– Это был Геб, – сказал я.

– Что – Геб? – Смех тотчас стих.

– Это Геба убили.

– О господи! – воскликнула она. – Но как?

– Включи новости.

– Послушай, Ник, – голос ее звучал встревоженно. – Ты сам-то как… в порядке?

– В полном. Постараюсь как можно быстрей приехать домой.

Затем я позвонил своему боссу – вернее, боссу Геба – предупредить, что в бизнесе, возможно, возникнут осложнения, но мне никто не ответил. Сообщений я решил не оставлять. Мне показалось, что голосовая почта – не лучший способ для передачи столь скверных новостей.

Ну а затем снова направился на юг, и весь остаток пути снова думал о Гебе, и никак не мог понять, кому это понадобилось убивать его и за что. Вопросов много – ответов всего ничего.

Во-первых, как убийца узнал, что Геб сегодня будет в Эйнтри?

Может, он следовал за нами от самого Лондона, а потом высматривал на ипподроме?

Был ли Геб его мишенью или же он с кем-то его спутал?

И почему вообще понадобилось совершать убийство на глазах шестидесяти тысяч потенциальных свидетелей, когда проще и безопасней было бы заманить жертву в укромный темный уголок и прикончить ее там?

Примерно то же самое я говорил и полицейскому инспектору, но он не узрел в случившемся ничего необычного. «Порой убийце легче затеряться в большой толпе, – ответил он. – К тому же многие склонны тешить свое «я», показать, что они способны совершить нечто подобное в публичном месте на глазах многих свидетелей».

– Но в таком случае куда вероятнее, что убийцу мог бы кто-то узнать или, на худой конец, дать полиции точное его описание.

– Вы будете удивлены, – заметил он. – Чем больше свидетелей, тем чаще разнятся описания. Люди видят вещи по-своему, и дело кончилось бы тем, что мы получили бы описание черного/белого мужчины с прямыми/кудрявыми волосами, четырьмя руками и двумя головами. Ведь все обычно смотрят на истекающую кровью жертву, а не на человека, совершившего преступление. И очень часто мы получаем замечательное описание трупа, а про убийцу – ровным счетом ничего.

– Ну а камеры слежения? – спросил я.

– Выяснилось, что то место под трибунами, где был застрелен мистер Ковак, не попадает в поле зрения ни одной из камер системы безопасности, установленных на ипподроме. Мало того, оно не могло попасть и в камеры телевизионщиков, прибывших освещать спортивное событие.

Стало быть, убийца это знал и все прекрасно рассчитал. Действовал явно профессионал.

Но почему?

Мысленно я все время возвращался к одному и тому же вопросу. Кому и за что понадобилось убивать Геба Ковака? Да, некоторые наши клиенты были крайне недовольны тем, что проиграли на инвестициях, сделанных по нашим советам. Может ли это быть мотивом убийства? Почему бы нет?..

Люди, подобные мне и Гебу, не имели отношения к миру наемных убийц и ассасинов. Мы существовали в другой среде – цифр и компьютеров, доходов и оборотов, процентных ставок и ценных бумаг, а не в мире револьверов, пуль и насильственных смертей.

И чем дольше я думал об этом, тем больше убеждался, что этот профессионал-убийца, должно быть, просто ошибся.

Ко времени, когда я остановил «Мерседес» на стоянке перед своим домом в Финчли, на Личфилд-гроув, голод и усталость одолели вконец. Было без десяти двенадцать, а стало быть, с тех пор как я выезжал отсюда утром, прошло шестнадцать часов. Но мне казалось, что прошла уже целая неделя, не меньше.

Клаудия ждала меня, вышла к машине.

– Смотрела новости по телевизору, – сказала она. – Просто не верится!

Мне тоже не верилось. Казалось совершенно нереальным.

– Я стоял прямо рядом с ним, – сказал я. – Только что был жив, смеялся и спорил, на какую лошадь ставить. А в следующую секунду погиб.

– Ужасно. – Она погладила меня по руке. – Они уже выяснили, кто это сделал?

– Если и да, то мне не сказали, – ответил я. – А что говорили в новостях?

– Да совсем немного, – ответила Клаудия. – Пара каких-то доморощенных экспертов спорили на тему того, что это было, террористический акт или очередная выходка организованной преступности.

– Это было спланированное убийство, – твердо заметил я. – Простое и однозначное.

– Но кому, скажи на милость, понадобилось убивать Геба Ковака? – воскликнула Клаудия. – Правда, я видела его всего дважды, но на меня он произвел впечатление спокойного и славного человека.

– Согласен, – кивнул я. – И чем дольше я думаю об этом, тем больше склоняюсь к выводу, что, должно быть, произошла ошибка. Преступник просто спутал его с кем-то. Наверное, именно поэтому полиция до сих пор не объявила, кто жертва. Не хотят, чтоб киллер знал, что убил не того человека.

Я вернулся к машине, открыл багажник. День сегодня выдался солнечный и теплый, и мы с Гебом, приехав в Эйнтри, решили оставить пальто в машине. Я посмотрел – там они и лежали, в багажнике. Темно-синее пальто Геба поверх моего, коричневого.

– О боже! – воскликнул я, вновь испытав эмоциональное потрясение. – Что же мне теперь с ним делать?

– Оставь там, – сказала Клаудия и захлопнула багажник. Потом взяла меня под руку. – Пошли, Ник. Тебе надо лечь.

– Нет, сперва пропущу стаканчик-другой.

– Ладно, – улыбнулась она. – Сначала стаканчик-другой, потом – в постель.

Утром я чувствовал себя ненамного лучше, но возможно, это объяснялось тем, что, прежде чем завалиться спать около двух ночи, я пропустил куда больше двух стаканчиков.

Вообще-то, я никогда не был особым любителем спиртного, тем более что в бытность жокеем приходилось тщательно следить за весом. Школу я закончил с тремя высшими оценками «А» по основным предметам, а затем, к отвращению и огорчению родителей и учителей, вместо того чтоб поступать в Лондонскую школу экономики, где место мне было уже уготовано, выбрал седло, то есть карьеру жокея. И вот в восемнадцать лет, когда многие мои сверстники устремились в университеты и учились брать от новой свободной жизни все, что только можно, в том числе и вливать в себя огромные порции алкоголя, я вместо этого бегал по улицам Лэмбурна в толстом шерстяном свитере или просиживал в сауне, пытаясь сбросить фунт или два лишнего веса.

Однако вечером шок, испытанный мной на ипподроме, все не проходил. И тогда я разыскал полбутылки солодового виски – осталось еще с Рождества – и допил все до донышка, после чего поднялся наверх в спальню. И, разумеется, спиртное не смогло изгнать демонов, угнездившихся в мозгу, и большую часть ночи я провел без сна, явственно представляя, как Геб, весь такой холодный и бледный, лежит на мраморном столе в одном из моргов Ливерпуля.

И погода в то воскресенье выдалась под стать настроению – с утра зарядил унылый и беспросветный апрельский дождь, и сопровождался он порывами ледяного северного ветра.

Около десяти, воспользовавшись недолгим затишьем, я выбежал из дома и отправился за воскресной газетой в небольшой магазинчик на Риджент-Парк-роуд.

– Доброго вам утречка, мистер Фокстон, – сказал владелец магазина из-за прилавка.

– И вам того же, мистер Патель, – ответил я. – Только далеко не уверен, что оно уж такое доброе.

Мистер Патель улыбнулся и промолчал. Мы были соседями, жили рядом, но существовали в разных культурах.

Все первые полосы выставленных на стеллажах газет пестрели заголовками на одну и ту же тему. «СМЕРТЬ НА СКАЧКАХ» – один вариант; «УБИЙСТВО ВО ВРЕМЯ «НЭШНЛ» – второй; и, наконец, третий: «КРОВАВАЯ СТРЕЛЬБА В ЭЙНТРИ».

Я быстро просмотрел их все. Ни в одной из газет не называлось имя жертвы, и у меня впечатление сложилось такое, что газетчики куда больше сочувствуют толпе, переживший весь этот ужас, а заодно – и отмену долгожданных скачек, нежели бедняге Гебу. Наверное, этого и следовало ожидать, поскольку у репортеров было крайне мало фактической информации, из которой можно было бы соорудить захватывающую историю. И тем не менее меня неприятно удивило отсутствие какого-либо сострадания к жертве убийцы.

Одна из газет зашла настолько далеко, что выдвинула предположение, будто бы убийца страдал наркозависимостью и что жертва, видимо, не смогла удовлетворить его спрос на дозу, вот он с ней и расправился в припадке гнева.

Я купил «Санди таймс», скорее всего из-за заголовка: «ПОЛИЦИЯ ОТКРЫЛА ОХОТУ НА АССАСИНА ДНЕВНЫХ СКАЧЕК». Он был, пожалуй, наименее сенсационным, в отличие от всех остальных, да и в статье, напечатанной ниже, не было оскорбительных выпадов в адрес Геба.

– Спасибо, сэр, – сказал Патель и отсчитал мне сдачу.

Я сунул увесистую газету под мышку и поспешил обратно домой.

Личфилд-гроув являла собой вполне типичную для лондонских окраин улицу с застройкой 30-х годов – небольшие домики на две семьи каждый с окнами-фонарями и крохотными садиками у фасадов.

Я жил здесь последние восемь лет, но с соседями был едва знаком – отношения ограничивались приветственным взмахом руки, когда кто-то подъезжал или отъезжал из дома в одно и то же время. Да мистера Пателя, торговца прессой, я знал лучше, нежели парочку, которая жила во второй половине дома. Я знал, что зовут их Джейн и Фил (или Джон?), но понятия не имел, какая у них фамилия и чем они зарабатывают на жизнь.

Шагая к дому, я размышлял над тем, как все же странно, что представители рода человеческого могут жить бок о бок с себе подобными и при этом словно не замечать друг друга. С другой стороны, разительное отличие от сельской жизни – этот опыт у меня тоже имелся, – где каждый непременно сует нос в дела соседа, знает о нем больше, чем он сам, и ни одного секрета надолго не утаить.

Интересно, стоит ли мне приложить какие-то усилия, постараться стать более коммуникабельным? Наверное, все зависит от того, надолго ли я намереваюсь здесь остаться.

Большинство моих друзей по скачкам сочли странным, что я выбрал местом жительства Финчли, но мне нужно было резко отойти, оторваться от прежней своей жизни. Оторваться – что за шутка! Ирония судьбы. Именно отрыв сыграл роковую роль в моей карьере как раз в начале ее подъема, заставил раз и навсегда отказаться от участия в скачках. В результате этого «отрыва» я повредил второй шейный позвонок, так называемый осевой, который позволял поворачивать голову. Иными словами, я сломал шею.

Очевидно, мне следовало благодарить судьбу за то, что я тогда не погиб или не стал полностью парализованным инвалидом – весьма высокая вероятность в подобных случаях. А конкретнее – за тот факт, что я в данный момент бодро вышагивал по Личфилд-гроув, следовало благодарить врачей «Скорой», прибывших вовремя и действовавших умело и осторожно, тех, кто дежурил в тот роковой для меня день на ипподроме в Челтенхеме. Им стоило немалого труда иммобилизовать мою шею и позвоночник перед тем, как поднять с дорожки и переложить на носилки.

Дурацкое падение, и следовало признать, оно отчасти стало результатом моей непростительной небрежности.

Последний заезд в среду на Фестивале по стипль-чезу в Челтенхеме обычно называют Бампером или гонкой по ровной местности. Никаких прыжков, взятия барьеров или других препятствий, просто две мили извилистого густо-зеленого травяного покрытия между стартом и финишем. Не самое зрелищное мероприятие на Фестивале, и к этому времени толпа зрителей уже начинает рассасываться, люди или идут на парковку к своим машинам, или заскакивают в бары.

Но Бампер – скачка страшно азартная, и жокеи воспринимают ее вполне серьезно. Не так уж часто прыгучим мальчикам и девочкам выдается возможность превзойти Вилли Шумейкера[2] или Фрэнки Деттори[3]. К тому же здесь можно развить приличную скорость, поскольку препятствия не сбивают ритма, хотя правильно построить забег и распределить силы – это тоже искусство. Надо знать, где и когда сделать последний решающий рывок к финишу. От этого знания и зависит результат.

В ту среду, восемь лет назад с небольшим, я скакал на лошади, которую «Рейсинг пост» с присущей ей доброжелательностью назвала «аутсайдером». У нее была всего одна скорость – умеренная – и абсолютно никакого куража, желания обойти соперников и добиться победы не наблюдалось. У меня был единственный шанс – резко оторваться еще на старте и пытаться сохранить эту дистанцию до финиша.

План сработал, но только до определенного момента.

Примерно на середине дистанции мы с моим скакуном опережали ближайшего соперника корпусов на пятнадцать и все еще шли вполне прилично, совершив поворот влево и спускаясь с холма. Но топот копыт преследователей все громче звучал у меня в ушах, и вот шесть или семь скакунов промчались мимо нас, точно «Феррари» мимо парового катка, как раз в тот момент, когда мы вышли на финишную прямую.

Скачка была проиграна, что не стало большим сюрпризом ни для меня, ни для тех немногих зрителей, кто еще оставался на трибунах.

Возможно, лошадь подо мной вдруг уловила эту перемену в настроении наездника – резкий переход от возбуждения и радостного ожидания к унынию и разочарованию. Или же животное просто перестало концентрироваться на поставленной перед ним задаче, как и жокей, который мысленно уже прикидывал, как будет выступать на скачках завтра и есть ли у него шансы на успех.

Каковы бы ни были причины, но только что галопировала моя лошадка безмятежно и ровно, хоть и не слишком шустро, а в следующую секунду споткнулась и упала, точно подстреленная.

Я сам видел все это в телевизионной записи. Шансов у меня не было.

При падении меня катапультировало из седла, я пролетел вдоль шеи лошади и рухнул на землю головой вперед. Очнулся я только через два дня в отделении нейрохирургии и повреждений спинного мозга больницы Френчей, что в Бристоле, очнулся с чудовищной головной болью и металлическим приспособлением под названием «нимб», в буквальном смысле слова «ввинченным» мне в черепную коробку.

Затем последовали три мучительных месяца, и вот наконец «нимб» разрешили снять. И я уже намеревался начать приводить себя в спортивную форму, собираясь вновь усесться в седло, но все мои надежды обратила в прах специальная медицинская комиссия, решившая, что вернуться на скачки мне уже не суждено никогда. «Слишком рискованно, – сказали они. – Еще одно падение на голову может оказаться фатальным». Я спорил, пытался доказать, что готов рискнуть, и что падение на голову всегда может оказаться фатальным, и совершенно не обязательно ломать перед этим шею.

Я пытался объяснить этим людям, что все жокеи рискуют жизнью всякий раз, когда садятся на лошадь весом в полтонны, которая несется со скоростью тридцать миль в час и перепрыгивает через барьеры высотой пять футов. Жокеи давным-давно привыкли рисковать и принимают нежелательные последствия как должное, не взваливая вину на организаторов скачек. Но они остались неумолимы. «Простите, – сказали они, – но решение наше окончательное».

Так оно и оказалось.

И вот пришедший на ипподром еще не оперившимся юнцом, самый молодой жокей-победитель в «Гранд нэшнл» со времен Брюса Хоббса в 1938 году и вполне перспективный кандидат на чемпионство в следующем году, я в двадцать один год вдруг оказался экс-жокеем, и опереться мне было не на кого.

– Раз скачки теперь для тебя позади, надо бы подумать об образовании, – сказал отец в последней бесплодной попытке заставить меня пойти в университет.

– Не волнуйся, – ответил я, – получу образование, когда почувствую в том потребность.

И так я и поступил, снова подал заявление в Лондонскую школу экономики, где должен был выслушать комбинированный курс лекций по управлению, политике и экономике.

Примерно в то же время я и переехал на Финчли, вложив в покупку дома сбережения, оставшиеся после последнего моего успешного сезона в седле.

Станция метро «Финчли» располагалась прямо за углом, и от нее по Северной линии до университета было всего десять остановок по прямой.

Но эти перемены дались мне нелегко.

Я уже привык к выбросам адреналина, к возбуждению, которое охватывает тебя, когда ты скачешь на лошади и берешь одно препятствие за другим, стремясь к одной-единственной цели – победе. Победа, победа, победа – все остальное не имеет никакого значения. Все, что я ни делал, было нацелено только на победу. И мне нравилось это. Я это любил. Это как наркотик, и я на него плотно подсел.

А когда вдруг все это у меня отобрали, я стал страдать от ломки. И мучения эти не могли заглушить ни алкоголь, ни травка.

В те первые несколько месяцев я изо всех сил храбрился, занимался покупкой нового дома, подготовкой к занятиям, проклинал свою неудачу и говорил всем и каждому, что со мной полный порядок. Но на самом деле я болел, временами впадал в полное отчаяние и был близок к самоубийству.

Небо потемнело, на город грозил обрушиться еще один ливень, и последние несколько ярдов до дома я преодолел бегом, зажав газету под мышкой.

Последовав примеру многих соседей, я закатал маленькую лужайку перед домом в асфальт и превратил ее в стоянку для своего стремительно стареющего спортивного «Мерседеса SLK». Я покупал эту машину новенькой, с иголочки, на проценты от выигрыша на «Гранд нэшнл». С тех пор прошло десять лет, и эти годы, а также пробег в сто восемьдесят тысяч миль сделали свое дело, и, если честно, машину давно было пора сменить.

Я открыл багажник и взглянул на два пальто, что лежали там. Накануне вечером один только взгляд на синее кашемировое пальто Геба произвел совершенно удручающее впечатление. Теперь же я взирал на него относительно спокойно. Просто еще одно пальто, без хозяина.

Я достал оба пальто, захлопнул багажник и поспешил в дом – на голову упали первые крупные капли дождя.

Повесил свое пальто на вешалку в коридоре, прямо за входной дверью, потом призадумался. Что же делать с пальто Геба? Оно ему теперь ни к чему, но, наверное, все же принадлежит его семье. А потому, решил я, как-нибудь надо изыскать способ вернуть его им.

Ну и временно я повесил его рядом с моим, в прихожей.

Сам до сих пор не понимаю, почему я вдруг полез по карманам. Наверное, подумал, что там могут оказаться ключи от квартиры Геба – ведь пальто было на нем, когда вчера утром он вышел и запер за собой дверь.

Ключа там не оказалось, зато вместо него я нашарил в самой глубине левого кармана какую-то бумажку. Сложенную кое-как да еще скомканную. Я развернул ее, затем разгладил, прислонив к стене.

И так и замер, глазам своим не веря, и в который уже раз перечитывал послание, выведенное на бумаге черной шариковой ручкой:

Неужели это означает, что Геб все-таки был настоящей мишенью? Неужели убийца застрелил именно того человека, которого и намеревался? И если да, то за что?..