Азбука для непослушных

Алеф: бык

ПЕРВЫЙ РЯД: 

1 — Иероглиф; 

2 — Синайское письмо; 

3 — Старокритское; 

4 — Семитское письмо; 

ВТОРОЙ РЯД: 

1 — Древнефиникийское; 

2 — Греческое фиванское; 

3 — Греческое эолийское; 

4 — Современное. 

Он пришел.

Из земли возрос, пророс или с неба упал, слетел, ибо третьего не дано: все, что существует, существует или на небе, или на земле, так заповедано от Бога, он горе, а мы должны долу грешить и мучиться, а меж нами пустота, чтобы мы не соприкасались друг с другом, разделены были, не дотрагивались до него, не оскверняли и не достигали его. И он по праву, нас сотворив, после того, как мы в первый раз согрешили, между нами поставил пустоту. А пустота есть пустота, и оттуда ничего, кроме пустоты, и достичь нас не может; значит, он не оттуда пришел, ибо там ни людей, ни зверей, ни Бога нет, но пришел из краев, где все существует. А то, что приходит с края, есть либо начало, либо конец, либо то и другое вместе, ибо конец одного есть начало другого. И произошло это так: сначала казалось, что его приход предвещает конец его, а начало нас, несовершенных; но вышло наоборот: оказалось, по воле Божьей, наш конец, а его начало.

И пришел, да и не пришел, потому что, как позднее открылось, он все время был с нами, а мы его не видели, не признали его, ведь глаза человеческие видят ненужное, а нужное — нет; видят, что извне, а вовне не зрят. Как лицо умершего становится невидимым после того, как покойника положат в могилу, ибо могилы не видны изнутри, так и человеческие души не видны, а только тела, потому и могилам, и телам мы имена даем, дабы запомнились их утробы; и равно так и Господь невидим, потому что он находится не вовне, а внутри человека, в наших душах. А наши души чаще всего — могилы Божьи, ибо темны, как гробницы, и вложенное Господом в них не видно. Ох, какое окаянство! Разве возможно тогда, при этой нашей незрячести, слепоте нашей, судить человека, который не познал Бога в другом? Разве можно сказать, как говорится в поучительных словах, по которым отцы меня научили чтению: о, человек, ты грешен, ибо ты завидовал ему, ненавидел его и доносил господину своему на человека, не видя, что это был он, Сын Отца нашего? Можно ли винить человека в том, в чем виноваты его глаза? И не оттого ли у мертвых в могиле сначала лопаются глаза, ибо смерть совершенна и строга и разрушает то, что хрупче всего и несовершенней, то, что не нужно для того, чтобы видеть нужное?

Глаза увидят ковчег, а что внутри — не узнают, потому что все, обладающее внешней сущностью, обладает и внутренней, и всякая плоть скрывает свою утробу; глаза видят то, что видимо и что уже видено, а не видят того, что невидимо и еще не видено; как говорит отец Варлаам, старейший и мудрейший из нас: человеческие органы чувств только на легкое гожи, а на трудное нет. А ведь и я — человек (пусть и самый большой неуч во всем монастыре) и вижу то, что видимо, и потому я узрел внешнее: я увидел, что он пришел, ибо это было видно; но не увидел, откуда пришел, не увидел утробы, из которой он появился, чтобы стать видимым и чтобы я мог его видеть.

Иногда я думаю, что он появился откуда-то, но иногда мне кажется, что, может быть, он пришел из ниоткуда. Но как можно прийти из ниоткуда, я по своей глупости понять не могу, хотя отец Варлаам говорит, что только из ниоткуда можно дойти куда-то и только из ничего может появиться что-то, потому что не было никакой необходимости сотворять второе из первого, ибо тогда оно не сотворенное, но повторенное. Ведь и Бог из ничего, а не из чего-то сотворил мир. Так было, и так будет: Бог сотворяет, человек повторяет. Только женщина из чего-то, а не из ничего, была сотворена, то есть — повторена: из ребра человеческого, и поэтому отец Варлаам говорит, что она не Божья тварь, но тварь человеческая, и что в книге Бытия ошибка, а отец Евфимий яростно тому противится и не любит отца Варлаама за то, что тот говорит так мудро.

Вот такие и многие другие вопросы меня мучают, и нет у меня ответа на них, ибо не способен я на подвиги. А отец Варлаам всегда говорил о подвиге: надо совершать то, что невозможно, а не то, что возможно; надо видеть то, что невидимо, а не то, что видимо; надо окрестить то, чему нет имени, а не переименовывать то, что уже получило имя. Все остальное случится и без нас.

Так что, когда я размышляю о событии его прихода и когда стараюсь увидеть то, чего я тогда не видел, и найти имена для того, чего я тогда не знал, я думаю, что он пришел, да не пришел, а был здесь, ибо не был нигде, и что мы его встретили только потому, что он все время был с нами. Ибо у того, что он принес с собой, было два края: видимый и невидимый.

А принес он: черный ларец и топор.

И после того, как он пришел, мы стали видеть предметы, события и перемены изнутри, заглядывать за то, что видится глазу. Мы увидели то, что увидели, и очень испугались, потому что за чем-то скрывается настоящее нечто, за людьми — прячутся настоящие люди, за словами — настоящие слова, и, наконец, за буквами — настоящие буквы; так что мы начали притворяться, что все еще видим мир снаружи, что нам доступна только кора вещей: кожа людей, кожура фруктов, поверхность вод. Мы были не готовы к подвигу: признать свое поражение, освятить его величие, смириться с тем, что мы слепы и незрячи, что не видим далее собственной души. Ибо тяжко, адски тяжко человеку притворяться, что он не видит того, что находится внутри вещей, когда он узрел находящееся под покровом мира.

Тяжелее всего заглянуть в свою собственную ленивую душу, в истинный ад ее видений. А теперь, после того, как каждый заглянул в свою утробу, а отец Евфимий больше всех нас, мы глубоко раскаялись; ибо он пытался научить нас заглянуть за буквы, в их утробу; пытался открыть нам глаза, чтобы слепцы исцелились, чтобы увидели, что за буквами, которые мы пишем сегодня, стоят изображения, и что за каждой из них стоит история или повесть, что-то сокрытое; он пробовал научить нас заглянуть в то, что внутри, но — безрезультатно. Ибо ленива душа человеческая, не сотворена она для вечности и с утра до вечера смотрит, как бы избегнуть мучений и боли, страданий и ада. Земного ада мы избежали, притворившись, что под плотью и кожей ничего у нас нет, что нет у нас души; но неведомо, избегнем ли мы ада подземного? Ибо приподняли мы покров, заглянули под него и вернули его на место; скрыли правду и теперь смотрим на этот покров, как на погребальный саван, который должен скрыть смерть и придать ей видимость сна.

А пришел он так, ибо таково было его явление нам: сначала на лугу за монастырем на закате явился огненный бык, сияющий, как солнечные угли (какой небесный углежог сотворил солнечные угли и так раскалил их?). Он пронзал рогами воздух, рычал яростно, рыл землю копытами, а затем, разбежавшись, ударил в ворота монастыря. Ударил раз, потом второй, как казнь Божья перед вратами Содома. И бил так несчетное число раз, не останавливаясь. Отец Евфимий служил вечерню, он побледнел; остановил богослужение, чтобы посмотреть, послушать, понять. «Что это?» — спросил он, но не дождался ответа. «Что это за дьявольщина?» — вновь спросил он, потому что имел обыкновение спрашивать дважды и со вторым вопросом давать ответ, ибо он был человеком, у которого вопросы не могли долго оставаться без ответа; небыстр он был на вопросы, как небыстро знание, а быстр был на ответы, как быстро невежество. А должно бы было быть наоборот у того, кто учится, ибо человек учится всю жизнь, даже если он и сам уже Учитель. Я не мог ему ничего сказать, потому что я уже упоминал, что не знаю названий многих событий и вообще (как вы и сами, конечно, убедитесь) много трудностей испытываю я со словами, ибо они не слушаются меня так, как слушаются отца Варлаама, а сплетаются и ворочаются у меня на языке, как клубок змей. А такие люди, как отец Евфимий, издеваются над незнающими и требуют от нас, слабых на язык, чтобы мы говорили, даже когда нам нечего сказать, и тогда, не по своей вине, мы говорим лживыми словами, так что хочется выплюнуть язык от этой муки.

«Это бык с неба, — сказал я, еле ворочая языком. — Он то ли с неба упал, то ли от земли возрос; я того, отче Евфимий, не видел».

Вскоре мы были внизу у ворот, все, сколько нас там было: и отец Варлаам, и отец Евфимий, каллиграф, которого я тайно, в думах и про себя называю Рыжим, ибо он волосом рыж, лицом пятнист и полнокровен, так что у него часто кровь идет носом, и, наконец, я, пишущий сие (чтобы хоть в этом не было путаницы), алтарник в монастыре Полихронос на Олимпе в Малой Азии. Позади Евфимия, Рыжего, стояли его двенадцать избранных учеников, все похожие друг на друга добротой, как похожи друг на друга зерна из одного колоса одного урожая, одного рода, единые в послушании и краснописании. Мы стояли, всего числом пятнадцать, у закрытых ворот, за которыми ревел бык. Никогда ни один из нас не был ближе к нему, чем в тот час, но мы того не знали, не видели, потому что, как уже было сказано, глаза говорят душе только половину того, что видят, потому что другая половина скрыта именно за тем, что видно, и именно видимое скрывает невидимое за собой. Вот так: было, да не было, потому что мы не видели.

И, как это обычно случается с душой, алчущей первенства и Кубка, душой сильной в слабости, быстрой в знании, слепой очами, отец Евфимий, Рыжий, краснописец, всегда желавший первенствовать во всем и быть лучшим во всем, вышел вперед. Поднял щеколду и без всякой видимой причины — открыл, ибо хотел видеть.

За воротами появился юноша, красивый, как картинка. Под мышкой у него был ковчежец. Снаружи видимый, изнутри невидимый.

За поясом у него висел топор.

Бет: дом, лабиринт

1 — Иероглиф;

2 — Синайское письмо;

3 — Критское;

4 — Семитское Бет;

5 — Финикийское;

6 — IV век;

7 — Современное.

Много раз я размышлял об этом, но не осмеливался обсудить с отцом Евфимием, боясь, что он высмеет мое недоумие: я представлял себе, что мир имеет форму ковчега, который Вседержитель несет под мышкой. И еще мне кажется, что все в этом мире имеет форму ковчега и что весь мир — это огромный ковчег, в котором находятся ковчежцы поменьше, а в них еще меньшие. Разве мертвецов мы не кладем в ковчеги-гробы, когда отправляем их на тот свет? Разве нас, когда мы приходим в этот мир, не кладут в колыбель, которая походит на тот же ковчег? Разве наши дома не выглядят, как ковчеги с крышкой сверху, чтобы не проливался дождь, и нам было тепло внутри? А колодец — разве он не тот же ковчег, в котором хранится богатство жизни — вода? И разве наш монастырь не похож на ларец с сокровищами, как и корабль, плывущий по морю, с драгоценностями в утробе? Да и утробы женщин не суть ли ковчеги, в которых содержится то, что должно родиться, чтобы сохранить, не повредить? А тело — не ковчег ли для души, а небо — не покров ли для огромного ковчега; покров мережчатый, чтобы доходили до нас свет и небесные видения?

Мне нравится картина мира как большого ковчега, ибо она хороша: если это действительно так, то мир может надеяться на спасение; в ковчегах, как правило, хранится нечто ценное: постель, на которой спят, ризы, в которые облачаются, золото, на которое покупают нужное для жизни, дрова, которыми поддерживают огонь, и вообще — все, что мы хотим передать тем, кто придет после нас. Если мир — один большой ковчег, который Вседержитель несет под мышкой, то он, конечно, нас любит, ибо мы — содержимое его любви, мы — то сокровище, которое он положил в этот ковчег. А положил он его туда потому, что хочет его сберечь, как девушки, которые кладут в сундуки одежды своих матерей и бабушек и хранят их.

Ковчеги суть наши дома и на этом, и на том свете.

«Я пришел», — сказал Прекрасный.

«Мы видим, — беспричинно недоброжелательно и едко ответил отец Евфимий. — Кто ты, и чего ты хочешь?»

Я никогда не понимал, почему отец Варлаам, самый старый из всех нас и самый умный, молча отдал первостарейшинство бесцеремонному Евфимию. Душа благородного отца Варлаама — делянка с виноградной лозой, а у Евфимия — пустырь, заросший сорняками. О, виноградник, осененный мягкой тенью мудрости! О, Варлаам, холм в полудневии жизни, благой виноградарь, почему твоя доброта отзывается горечью у тех, кто на тебя непохож? Почему ты смотришь сквозь пальцы на дела отца Евфимия, забравшего твое право первым судить обо всем, первым задавать вопросы, первым отвечать, хотя он отлично знает, что ты старейшина монастыря и что твоего слова все должны слушаться?

Так было и тогда, когда Прекрасный, как будто сошедший с фрески, стоял перед нами со своим черным ковчегом под мышкой и ошеломленно смотрел то на старого Варлаама, то на молодого и прыткого Евфимия.

«Меня зовут Исиан, — сказал он наконец, принимая молчаливое и странное первостарейшинство того, кто помоложе. — Я живописец и каллиграфию знаю. Меня послал отец Кирилл, чтобы помочь вам, потому что приближается время отъезда в Моравию, а не все еще готово. Я могу и живопись учинить, и книги готов с вами переписывать, если понадобится».

«Мне в семинарию ты не нужен, — грубо сказал Евфимий. — У меня есть двенадцать учеников — хороших, послушных и быстрых. А и монастырь весь расписан», — поспешно добавил он.

«Церковь в селе не расписана, — сказал Прекрасный. — Я здесь у вас буду жить, а там работать по желанию и воле возлюбленного отца Кирилла и с вашего благословения, отче», — сказал он.

Мы стояли и смотрели на лицо пришельца, как на картину смотрели, а не на живую плоть. Совершенной была его красота, как будто сошедшая с небес. Продолговатое усталое лицо, обрамленное длинными волосами, лучилось странным внутренним светом; блестящие глаза сверкали на бледном лице постника; как будто в них собралась вся живость мира: медленный рост трав, теплота Божьих тварей, доброта человеческого прощения. Он смотрел сквозь нас, сквозь нашу кожу, кости и плоть, прямо нам в души, как будто мы воздух, прозрачное дыхание.

Рыжий совсем побагровел лицом, потемнел, как чернила, — как всегда, когда что-то ему было не по нраву, потому что он любил сам видеть, а не чтобы его видели. «Кто тебя послал?!» — спросил он, хотя вопрос прозвучал излишне, ибо Прекрасный уже сказал все, что у него было сказать. Но только отец Варлаам и я знали, почему отец Евфимий спросил опять: душа у него была слаба, и он всегда от подчиненных требовал по два раза отвечать на один и тот же вопрос, потому что таким образом подчиненный дважды, а не единожды признавал его высокое положение: эта слабость была главной пищей для души Евфимия.

У отца Евфимия были золотые руки, и он был искуснейшим среди искусных в каллиграфии и в украшении книг и слов. Потому он и был поставлен отцом Кириллом, великим нашим учителем и философом, руководить семинарией, ибо времени было мало, а книги для моравской миссии еще не были умножены. Да, рука у Евфимия была быстрая, и он сам был лучшим краснописцем из всех; но душа у него алкала похвалы и почести. Он хотел приказывать и желал, чтобы его слушались, и всем пришлось молча признать его незаслуженное первостарейшинство, хотя отец Варлаам был выше его по чину. Евфимий не знал, что такое прощение, и был безжалостен, если кто-либо из его лучших избранных учеников хотел сделать что-нибудь самостоятельно, на свой лад и порядок, без его ведома и знания, а под внимательным оком отца Варлаама. Тогда он набрасывался на непослушного с бранью и уж, как говорится, угощал его с размахом; слова его были остры, а острое только мягкостью и покорностью усмиряется. Сейчас он стоял в своей обычной угрожающей позе, под глазом у Евфимия играла жилка, казалось, что вот-вот у него кровь пойдет носом, брызнет жарким ручейком; он стоял и ждал ответа, который уже слышал; ответа, который ничего для него не значил, кроме признания того, что он, а не отец Варлаам, главный в монастыре, и посему, он имеет право дважды спрашивать об одном и том же.

Но Прекрасный, в дерзкой своей красоте, не хотел угодить самолюбцу. Он вмиг распознал алчную и несчастную душу Евфимия, будто прочитал ее, как книгу, ибо души — это книги, а тела — их переплет, он прозрел все ее несовершенство и жажду господствовать над людьми, следствие духовной и телесной неуверенности, и только улыбнулся и не дал ей ни пищи, ни пития; не стал связывать себя союзом, который связывает слугу с его хозяином. Он только улыбнулся и сказал:

«Уже сказано, блаженный отче, все, что нужно было сказать: меня прислал тот, кто пребудет с вами, когда придет его день». И стоял, загадочно улыбаясь, перед пристыженным Евфимием, который, очевидно, сочтя юношу слишком молодым, несправедливо умалил его умение в обращении с иносказаниями. И затем, дабы еще более унизить Евфимия, глядя ему прямо в глаза, Прекрасный, словно ключом, отпер сказанное, и все мы услышали, как заскрипела заржавленная замочная скважина — душа бедного, охваченного яростью Евфимия; будто объясняя кому-то, кто нищ духом, сказал: «Отец Кирилл. Он послал меня к вам, отче».

Мы стояли, ошеломленные тем, что произошло: никогда никто не говорил так с Рыжим; мы переглянулись с отцом Варлаамом, который, повторяю, будучи мягок душой, потакал отцу Евфимию, тем самым невольно позволяя тому Насыщаться властолюбием: в глазах его я увидел страх того, что может случиться дальше. Евфимий же сдержался, чтобы не вспыхнуть, и даже попытался мягко улыбнуться, но это у него не получилось. «О!» — воскликнул он, будто удивившись, и, немного помолчав, скорее чтобы просто нарушить молчание, мучительное для его души, спросил:

«Ты какого роду-племени, юноша?»

Как иглы, как острые перья вонзались в Рыжего взгляды двенадцати учеников, Евфимий чувствовал их спиной, они требовали объяснений того, что так быстро и внезапно произошло на их глазах. «Я из Наблуса, что под святой горой Харизмой. Известен и благороден род моего отца, изографа богопослушного и славного, ныне уже покойного».

Ни один из нас тогда не понял, почему Рыжий сначала побледнел, потом позеленел, а затем вновь покраснел, возвращая себе свой обычный лик и облик; никто тогда не понял, но потом это узналось, ибо увиделось то, что не было видно. В следующий момент у него пошла носом дурная кровь, то, что было внутри, вышло наружу. Он вытер ее и с сомнением посмотрел на топор юноши, висевший у того за поясом. «Не знаю такого», — пробормотал он наконец, хотя Исиан не произнес ничьего имени, и это было странно; потом, не спуская взгляда с топора, шмыгая кровью, текущей из носа, спросил: «А на что топор художнику и каллиграфу, юноша?» А молодой человек посмотрел на топор, как будто впервые его увидел, и ответил, опять иносказанием: «Тупым бью, острым секу Так научил меня отец мой; ибо пути, которыми шел он, а теперь иду я, непроходимы, и много веток и сучьев нужно отсечь, чтобы добраться от Харизмы до вас». Отец Евфимий глуповато покачал головой, как будто понял сказанное, затем повернулся к двенадцати переписчикам и безо всякой причины закричал: «Чего ждете? Быстро в семинарию все!»

Семинаристы послушно, с любопытством поглядывая на пришедшего, заторопились друг за другом к семинарии. Вслед за ними пошел и отец Евфимий. Но не выдержал и, пройдя несколько шагов, обернулся и спросил: «А в сундучке у тебя что?»

Прекрасный помолчал, а потом смиренно сказал: «Ремесло свое в нем ношу. Этот ковчежец — мой дом, все, что у меня есть своего, ибо ремесло я от отца получил по наследству; и кроме него ничего у меня нет, благочестивый отче!»

Отец Евфимий посветлел лицом, как человек, которым правит ярость, потому что нашел у противника слабое место, коим насытит гнев своей души. Борода у него затряслась, и он радостно изрек: «Нескоро ползает улитка, и нескорые пути определены ей в этом мире, нескор и тот, кто носит на спине груз — дом свой».

Прекрасный, естественно, не понял, что Рыжий хотел этим сказать ему, но поняли отец Варлаам и я: не выдержал отец Евфимий, не смог не похвастаться, ибо быстр был и искусен в мастерстве каллиграфии.

И вот случилось так, а не иначе, он внес ковчег свой, дом свой в дом наш, в ковчег Божий, ибо так устроен мир: меньшее входит в большее.

Ночь прошла тихо, но все мы находились в странном волнении. Отец Евфимий не спал на галерее. Он что-то шептал про себя, и я встал, чтобы помочь ему унять тревогу. «Что терзает твою душу, отец Евфимий, не давая тебе ни мира, ни покоя?» — спросил я. Он посмотрел сквозь меня своими пустыми глазами, словно я прозрачен, будто призрак, и сухо сказал: «Его глаза. Я видел их раньше».

Следующие два дня не случилось ничего, что следовало бы отметить в этих записках, которые, еще раз молю вас, возлюбленные и благоутробные, не читать далее, если вам не нравится, как я обращаюсь со словами, ибо только потом я понял, что слова служат, чтобы скрывать суть, а не раскрывать, как вы, вероятно, думаете сейчас. Но об этом — когда придет время, а время еще не пришло.

Как уже было сказано, ничего не произошло; утром Прекрасный расстелил свои кожи для смешивания красок во дворе, подготовил чернила и белила, а затем ушел в деревню, чтобы расписывать церковь. Он вернулся поздно, и на следующий день ничего не случилось, так что казалось, что каждый принялся за свою работу и что душа отца Евфимия, известная тем, что помнит плохое, а хорошее не помнит, все же забыла обстоятельства появления Прекрасного.

Вышло так, что в тесном дворе храма Божьего за эти два дня их пути не пересеклись ни разу. Это было похоже на лабиринт, в котором эти двое, Евфимий и Прекрасный, не могли прикоснуться друг к другу, даже если бы и хотели.

Но так только казалось. Той же ночью сплелись нити лабиринта, и случилось то, что случается, когда пересекаются пути Божьи или человеческие с путями нечестивого: дурное событие, ужасная стычка, зловещее деяние.

Я уже говорил, что с трудом и неохотно подчиняются мне слова, и мука мученическая для меня передавать своими словами то, что я слышал из чужих уст. Именно так: я совсем не умею обходиться со своей речью, чтобы своими словами передать то, что говорят другие. Но я очень хорошо умею, и в этом нет мне равных, пересказать что-нибудь своим голосом и чужими устами; у меня великолепная память, и я могу повторить слово в слово все, что сказали отец Варлаам или отец Евфимий с тех пор, как я рядом с ними здесь, в монастыре Полихронос в Малой Азии, а я здесь уже девятый год. И потому я решился в это лето Господне 863, месяц года четвертый, день месяца одиннадцатый, передавать все, что случится, таким образом: о том, чему я не был свидетелем, я буду говорить своим голосом, но с чужих уст, то, что эти уста мне сказали, а я услышал и запомнил. Если отец Евфимий хотел бы сказать, он так бы сказал о том, что случилось той ночью, слово в слово, его устами сказанное, моей рукой записанное:

А когда мы вошли в семинарию, испугавшись его сильного крика, у него под ногами (это своими собственными глазами мы видели) была лужа свернувшейся крови, которая нею ночь шла у него из носа. Но кровавой нити нигде не было; и во дворе не нашли кровавых следов.

Гимел: топор

1 — Буква со стелы царя Меша;

2 — Критское Гимел;

3 — Большая буква для надписей;

4 — Современное.

До десятого часа дня отец Евфимий трясся в сильной лихорадке. Потом он успокоился. Дурная кровь и огонь оставили его тело, и он очнулся, измученный, изнуренный, с изможденным лицом, с синяками под воспаленными, горящими глазами. «Дьявол играет с нами», — сказал он, когда отец Варлаам утешал его, повторяя: «Успокойся, уймись, Евфимий».

Случилось так, ибо так было: Рыжий послал меня в семинарию, чтобы присмотреть за работой, пока он не поправится. Было около полудня, когда в дверях, без предупреждения и не попросив дозволения у Рыжего, появился Прекрасный. Он вошел тихо, как ходит по лугу ягненок, и все двенадцать, что были здесь, подняли головы. Он же, будто не замечая их взглядов, прошел по рядам мимо рабочих столов, внимательно глядя на их сочинения, одинаково задерживаясь перед каждым. Обойдя всех, он вернулся к Михаилу Непорочному, встал у того за спиной и долго смотрел, как из-под его руки, как пчелы из одного улья, как зерна из одного колоса, выходят красивые буквы: маленькие, большие, с завитушками, с украшениями, с прямыми и косыми линиями. Когда Михаил поднял голову и вопросительно посмотрел на него, он просто положил руку ему на плечо и тихо сказал: «Твои — самые красивые. Но пока что неистинные».

А потом пошел к двери. Но, уже собравшись выйти, вдруг вернулся и остановился у самого большого стола, к которому всем было строго-настрого запрещено подходить, кроме Рыжего, потому что он за ним работал, и стол был его. Прекрасный стоял и долго смотрел, морщась и хмурясь, как будто глядел на нечто, недостойное чистой души; я видел все это, и у меня дрожали коленки и зубы стучали от дерзости Прекрасного, который, очевидно, не знал, что Евфимий никому не позволяет смотреть его работы; видел, что и Михаил Непорочный, после похвалы и замечания, которое, по-видимому, не давало ему покоя, ибо не понял он смысла сказанного (а всегда нас будоражит непонятное), с огнем в глазах смотрел на Прекрасного, коего возлюбил он своей чистой душой, потому что никогда не получал похвал от Евфимия, кроме: «хорошо, нельзя лучше»; я видел, как он поднялся и подошел к Прекрасному, видел, что он встал позади него и что он тоже посмотрел работы Учителя и был взволнован, ибо ни один из учеников никогда не видел, над чем работает Учитель; я зрел это и не мог, а может быть, не хотел прерывать очевидное, явное и дерзкое непослушание.

О, судьба человеческая, как ты чудна и противоречива! С младых ногтей человека учат быть послушным, блюсти порядок, помнить о запретах, бояться закона и не нарушать его. Но есть что-то в глубинах его слабой и грешной души, что говорит: «Такой-то и такой-то закон несправедлив, и соблюдать его не нужно!» Однажды я упомянул об этом отцу Евфимию, но он оборвал меня, сказав: «Тебя возлюбил Сатана». А когда я рассказал об этом отцу Варлааму, то он изрек: «Тот, кто не размышляя внимает, выслушает и нечестивого, ибо в слепоте своей не увидит, кто ему явился: Бог или Сатана». Хотя я не учен в иносказаниях и скудоумен, я понял, что хотел сказать отец Варлаам: Непослушание не всегда презренно перед Богом. И Бог часто требует от нас непослушания, хотя мы этого не понимаем: он хочет, чтобы мы были непослушными перед нечестивым. Мне показалось, что когда разгадал я притчу отца Варлаама, то на его старом, но не тронутом лукавством лице я увидел озорную улыбку, какая бывает у детей, когда, глядя в глаза родителей, они отодвигают запретную задвижку; маленькая тень в уголке губ, говорящая: «Не бойся. И я соблюдаю не все заповеди, которые должен». Меня воодушевило это маленькое, почти незаметное непослушное движение губ, запретное и неприличное для духовного отца, и оно еще больше привязало меня к нему любовью чистой и искренней. С тех пор я доверяю ему больше, чем отцу Евфимию, ибо отец Варлаам — человек и не скрывает этого; а отец Евфимий опасно и быстро стремится к Богу (есть ли что-нибудь быстрее власти?) и поступает так, как будто уже добрался туда, куда мы все стремимся.

Потому ли я допустил, чтобы произошло то, что произошло, отчего и перестал мне доверять отец Евфимий? Может быть, я хотел небольшим непослушанием показать Рыжему, что он не Бог и что его закон неправеден, как и любой другой закон, данный от человека? И так и было, а было так, ибо не было по-другому: пока они оба, Прекрасный и Михаил Непорочный разглядывали сочинения Рыжего, он неожиданно вошел в семинарию и, незамеченный, остановился позади них. Он превратился в камень; не дышал, чтобы они не ощутили его присутствие; стоял, замерев, как ящерица, почуявшая опасность, которая старается слиться с пепельным цветом камня. Прекрасный посмотрел на слова Рыжего, а Михаил Непорочный с жаром в глазах возбужденно сказал: «Видишь? Мой учитель — лучший в роде человеческом; нет ему равного в этом мире!» А потом печально вздохнул и сказал: «О, если бы когда-нибудь Бог наделил меня великим даром, чтобы я мог написать хотя бы одну такую букву и успокоиться».

Рыжий позади них на мгновение возликовал, и жилка под глазом у него заиграла, но он тут же снова притаился и напрягся, как лук перед тем, как пустят стрелу, ибо гораздо больше хотел услышать, что скажут уста Прекрасного после слов послушного ученика. А Прекрасный просто поднял глаза от бумаг Рыжего, посмотрел прямо в горящие глаза Михаила и сказал: «Ты ждешь того, что уже пришло».

А потом он закрыл книгу и, заметив вопросительный взгляд юноши, добавил, раскладывая пергаменты, как они лежали до того: «Твои письмена красивее, чем его. Его слова рукой писаны, а твои — душой».

О, Боже мой, о, Вседержитель, о, святые на небесах! Как только могли раздаться эти простые, холодным и равнодушным голосом сказанные слова в семинарии, будто говорящие: это Бог, а это человек, и первое лучше второго! Когда они прозвучали и эхом отразились от стен, для нас — как будто горы сдвинулись с мест, как будто мир рухнул на наши головы, как будто пришел Судный час; как будто тысячи небесных труб затрубили в уши двенадцати послушных, ибо и у послушных слух есть, и они не глухи, хотя и послушны; все слышали это; все его слышали, и все, кроме Прекрасного и Михаила, — видели, что это же слышал и Евфимий — черный, красный, синий, грозный от ярости и зависти. Эхом отдалась эта простая фраза (отец Варлаам говорит, что только правда проста, а ложь сложна), эхом откликнулась, как удар топора в лесу, удар топора в руке праведного дровосека, когда он падает на дерево старое и гнилое, без роду и племени, дерево, не уступающее места молодым побегам, увядающим в его тени, как увядали двенадцать послушных под ризой Рыжего; эти слова нанесли удар душе Евфимия, как топор, падающий на дерево, дерево, своими жадными корнями отбирающее силу у древес возрастающих, долженствующих возвысить свои новые кроны; удар, который низвергнет, уничтожит пустое дерево без сердцевины, по закону Божию, согласно которому малые станут великими, ибо таков порядок вещей, установленный им, Всевышним, что ничто не вечно, ни малость, ни величие! Ибо и человек рождается ребенком, чтобы вырасти, а затем усохнуть, уйти в землю, исчезнуть в ней, чтобы освободить дорогу для своего потомства, сыновьям и внукам своим, чтобы можно было сказать: тот и тот существовал, и вот доказательство: те, кто пришли после него, произошли от его корня, лучше и совершеннее его, они получили от него разум, ремесло и любовь, прославили его имя, а не посрамили его, и он должен гордиться ими, а не переворачиваться в могиле от стыда!

Мне никогда не понять, что произошло тогда с Евфимием, но я знаю, что с этого момента я стал очень его бояться и держаться от него подальше, стал его избегать, потому что понял, что он перевертыш, лицемер и легко может изменить образ; как если бы у него было два лика, одно из них лицо, а другое — изнанка, одно для радости, другое — для печали, одно для лукавства, другое — для истины, одно для притворства, а другое — для искренности, и он менял лицо с изнанкой по надобности — будто чулок выворачивал, а во мне вся утроба от того переворачивалась, ибо я видел, и видели все одиннадцать, кроме Прекрасного и Михаила, потому что он стоял у них за спиной, его лицо, его гневное лицо, что вдруг собралось и стало блаженным, невинным, притворным, добрым! Он покашлял и, будто удивившись, будто только что вошел, со смирением, которое его душа знала только из книг, проговорил: «Дети мои, не смотрите на слова недостойного, ибо Господь наградил его даром скромным и незначительным; ежедневным и посильным трудом он достигает достижимого».

Михаил побледнел, увидев Евфимия, и быстро вернулся на свое место, у меня колени подгибались, а Прекрасный совершенно спокойно посмотрел на Рыжего и произнес: «Правду ты сказал, отче, истинно так. Благослови тебя Господь, ибо ты любишь правду».

И вышел, оставив Евфимия с открытым ртом! Ждал Евфимий, ожидал, что Прекрасный будет лицемерен, как он, и когда его увидит, то откажется от своих слов, сказанных нам, тринадцати, что искренность сдастся перед силой; думал, что он скажет: «О, отче! Твои труды необыкновенны, они прекрасны! И нет других таких в этом мире!» Евфимий дал Прекрасному возможность не быть искренним, а тот пренебрег этим великодушно данным ему шансом презреть себя; притвориться, что Евфимия не было рядом, что он ничего не видел и не слышал, он перед всеми нами, все это видевшими, принес жертву, предложил Прекрасному мир и ждал, что Прекрасный скажет другие слова, но не дождался. Остался стоять с разинутым ртом, а потом пошел по рядам, будто чтобы проверить написанное учениками.

Когда он подошел к заднему ряду, то ризой своей задел чернильницу Непорочного Михаила, и красивые буквы поглотила чернота. Отец Евфимий, будто сожалея, посмотрел на него и сказал: «О, Господи! Прости меня!» А Михаил вскочил и с наивным пылом сказал: «Ничего, отец Евфимий, не печальтесь! Я к вечеру напишу слово еще красивее и правдивее!»

Под глазом у Евфимия играла жилка, как пульс на шее у ящерицы в минуту опасности.

Что это, отец Евфимий, что не дает твоей душе мира и покоя, что это? Что скрывают твои слова, твои дела, твои два лика — лицо и изнанка? Что ты видишь, когда смотришь на сундук, что ты видишь, когда смотришь на топор за поясом Прекрасного? Что скрывается за вещами, отец Евфимий, что скрывается за людьми, что у них внутри? Что скрывается под поверхностью воды, под коркой хлеба, под нашей кожей, что тебя так расстраивает? И почему ты беспокоишься, ведь ты сам сказал: ящерица быстрее улитки, и быстрые пути даны ей в этом мире?

Потому ли ты толкаешь меня к греху, манишь меня к делу неправедному, потому ли требуешь от меня, чтобы я украл топор из-за пояса спящего и усталого живописца, измазанного красками, сотворенными из трав и земли, потому ли хочешь, чтобы я навредил тому, кто не чист только от чистого своего ремесла? И ликуешь сейчас, пока я творю недоброе, вытаскиваю у него топор из-за пояса и оставляю его ночью на условленном месте в подвале, предварительно украв ключ у отца Варлаама, пользуясь его старостью и плохим зрением, греша вдвойне? И какую казнь мне придется претерпеть, отец Евфимий, из-за тебя, из-за того, что мне приходится блюсти твой закон, подчиняться тебе, хотя во мне все кричит: «Что ты творишь? Этот закон порочен, не блюди его». И это ли цена, которую я должен заплатить, чтобы ты простил меня, чтобы я мог расквитаться с тобой по твоему закону, попирая Божий, это ли прощение за то, что я был непослушен в семинарии и допустил, чтобы эти двое увидели слово твое? Что, отец Евфимий, не дает твоей душе ни мира, ни покоя?

Далет: врата, мотыга

1 — Иероглиф;

2 — Греческое;

3 — Критское Далет;

4 — Современное.

Я знаю, что все труднее вам, о, послушные, следить за моей повестью, ибо вера нужна, чтобы поверить в произошедшее, а я не присутствовал при самых важных событиях истории, которую вам рассказываю; но верьте тому, о чем я говорю, ибо это истина. Я не был с отцом Евфимием в ту ночь, когда он взял топор, а у отца Евфимия было два ключа: и ключ от подвала, который я украл у отца Варлаама, и ключ от воинственной и победы страждущей души Евфимия, души, возлюбившей топор Прекрасного, чтобы отомстить с его помощью тому, кому человек мстить не должен! Но вы узнаете, когда придет время, каким образом мне удается рассказывать о событиях, при которых я не присутствовал: я уже писал, что могу слово в слово повторить то, что говорят другие о случившемся с ним. На самом деле отец Евфимий никогда ничего не рассказывал о той ночи, но я узнал. Есть способы сделать это, услышать то, что не было сказано, а затем пересказать слово в слово. Если бы это было не так, то знали бы мы мысли назаретянина, коих ни один из его апостолов не слышал, ибо мысли слушают не этими ушами, но третьим ухом, как и видят не этими глазами, но другими, внутренними?

А так было, ибо не было иначе, то, что произошло той ночью с отцом Евфимием, его устами умолченное, моей рукой написанное:

Мотыги крестьян не зарыли скот, как и мотыга отца Евфимия не зарыла топор. Долго потом по ночам все в монастыре слышали топот копыт убитых быков по окрестным холмам.

Наконец, в один прекрасный день было сделано необходимое: отец Варлаам повелел крестьянам откопать могильник скота. Открылась яма в земле большая, как грех отца Евфимия, но ни один из нас, кроме меня, не понял, что, глядя в пустоту, в это ничто, на самом деле мы смотрим в душу отца Евфимия.

В яме не было ни костей, ни мяса.

Хе: перо

1 — Иероглиф;

2 — Финикийское Хе;

3 — Критское;

4 — Современное и quadrata.

С того дня никто не вспоминал двуглавый топор. Мы привыкли, что Евфимий спит на нем, как на подушке. И не говорили об этом, ждали, что чудесный предмет исчезнет сам или сделает то, для чего появился. Но он оставался на том же месте, куда прилетел той ночью.

Так же и Рыжий, у которого все чаще текла кровь из носа, когда он стоял в семинарии над столом для переписывания, свыкся со своим положением и вечером спокойно, будто на подушку, клал голову на холодный предмет с двумя лезвиями. И мирно спал.

Происшествие с быками, понятно, повлияло на работу в семинарии. Слова переписывались, но гораздо медленнее, чем планировалось. Ученики занимались копированием одни и без присмотра. Раз в три дня Рыжий заходил к ним, вялый и с мрачным огнем в глазах, кричал на послушных, испуганных учеников, а потом уходил в свою келью. Его душа сжалась до размеров ячменного зерна, но он не хотел показывать, что встревожен. Только красные пятна на лице выдавали его панику, страшное беспокойство, которое до костей, через кожу, как осенний мелкий дождь, проникло в него и затаилось у него в утробе. Кровь у него шла все чаще; отец Варлаам начал подозревать, что топор рубит его изнутри и что он уже начал собирать свой долг. Душа Евфимия медленно, но верно выходила у него через нос.

Все это время Прекрасный спокойно работал. Мы почти не видели его; рано утром он уходил в деревню и весь день оставался там. Вечером он возвращался усталым и засыпал в своей келье. Он ни разу не спросил, что стало с его топором. Никто не знал, что он делает в церкви, как никто не знал, что делает в своей келье отец Евфимий, который после той ночи почти не выходил оттуда.

Но я знаю, что делал Михаил Непорочный. Вернее, я видел, что однажды ночью, никем не замеченный, он тайком пробрался в келью Прекрасного. И я знаю, о чем они говорили и что Михаил там увидел, хотя я и не был там. А было так, его устами сказанное, моей рукой записанное:

Вот так было, ибо по-другому не было.

Вау: ветвь, птица

1 — Иероглиф:

2 — Семитское Вау;

3 — Современное.

На следующее утро, совершенно случайно, отец Евфимий проснулся рано, первым пришел в семинарию и удивился, увидев Михаила Непорочного, спящего за столом для переписывания. Он тихо подошел к его столу; первый свет пробивался через высокое окно, и сноп солнечных лучей божественным светом ложился на ангельскую голову, обрамленную крупными черными кудрями. Михаил крепко спал; на лице у него застыла невинная улыбка, ангельское удовольствие; ему снились новые буквы, истинней, чем те, что писал отец Евфимий. Осторожно, чтобы не разбудить его, отец Евфимий вытащил лист у него из-под локтя и стал внимательно разглядывать.

Что с тобой, отец Евфимий, почему душа твоя покрылась пеплом, как бывает, когда молния попадает в гнилой орех, когда дрова превращаются в пепел, когда тихо, медленно и долго умирает огонь в очаге? Что ты увидел в книге своего непорочного ученика, что вывело тебя из себя, отчего ты в ярости, будто сошел с ума, почему кровь бросилась тебе в лицо? Увидел ли ты слова, написанные душой, и захотел погубить душу того, чья рука сотворила эти буквы, изобразила, а не написала, буквы, о которых ты тайно мечтаешь и ненавидишь только потому, что не из-под твоей руки они вышли?

А вот что увидел Евфимий: увидел аз, увидел буки, увидел веди; увидел и глаголь, и добро, и есть, и живете, и зело, и земля, и иже, и како, и люди, и мыслете, и наши, он, покой, рцы, слово, твердо и так далее, все по порядку увидел, как в азбуке, с которой списывали он и одиннадцать послушных; и понял, что впервые видит эти буквы, и все же знает их, и узнает; и увидел, что он их понимает, хотя никогда не учил, и увидел, что они хороши, лучше, может быть, чем буквы отца Кирилла, другие, но все-таки те же самые. Но ничего не сказал. Стал листать пергаменты один за другим, как будто хотел их порвать, и увидел, что Непорочный Михаил приложил много усилий, что не спал всю ночь, чтобы переписать то, что он залил ему чернилами в тот день. Кровь лилась у него из носа, капала на черные кудри спящего юноши и текла по виску. А потом, белый как смерть, как лучший тончайший пергамент из кожи ягненка, насильственно извлеченного из утробы, он дрожащими руками положил листы обратно под голову юноши. И тут увидел зажатое в руке спящего какое-то странное перо и вытащил его.

Узнаёшь ли ты это перо, отец Евфимий, помнит ли его душа твоя, и не отвратна ли она сама себе из-за того, что у тебя за спиной, потому ли ты сначала топчешь это ногами, а потом растоптанное, разорванное пополам скрываешь у себя под ризой, а если бы ты мог, то скрыл бы под кожей, проглотил бы? Так ли безопасней всего, отец Евфимий, ведь оказалось, что закопанное не скрыто и тайно, оно может вернуться, как вернулись быки, как вернулся топор? Но ты знаешь, отец Евфимий, хорошо знаешь: Господь и то, что в утробе, видит, а уж черная риза для него — воздух прозрачный; знаешь, но тебя это уже не волнует, ибо ты не любишь никого и ничего уже не хочешь в этом мире, кроме спасения своего.

О, заблудший! Разве на этом свете спасения ищут? Но ты знаешь: тебе приходится спасать себя самому, ибо Бог не спасает тех, кто себя считают сильными и его силой пренебрегают!

И, сломав перо Михаила посередине и его расщепив, вышел Евфимий в ярости наружу, а юноша по имени Михаил, благослови, Боже, душу его непорочную, остался спать над своими трудами. А когда он проснулся, то стал искать перо, и не нашел его, и заплакал. Потом он заметил у ног своих несколько красных капель, коснулся своих волос и виска и увидел, что они были липкие от крови, и понял, кто стоял у него над головой и что сотворил, пока он спал.

Вот так было, на этот раз моими устами сказанное и моей рукой написанное, потому что я был там и видел. И потому так плохо написано, что, как я уже говорил, слова мне — не друзья и не союзники.

Вечером, совершенно неожиданно прибыл с инспекцией отец Амфилохий, верховный старейшина, прибыл без предупреждения, как обычно и делают те, кто приезжают с проверкой. Он нашел Евфимия одного в семинарии, не зная, что помешал его планам, потому что Рыжий ждал, когда ученики уйдут отдыхать, чтобы он мог выкрасть написанное Михаилом и сжечь за монастырем, бросить в долине, пустить по реке, закопать, испепелить проклятые листы, как они утром испепелили ему душу.

Отец Амфилохий разглядывал, перелистывал работы переписчиков, а Евфимий стоял позади него, замерев в ожидании решения, которое вынесет проверяющий, и ему не было все равно, что тот скажет, потому что от оценки могло зависеть его продвижение, получение более высокого звания, а душа его жила, как я уже писал, для возвышения в этом, а не в будущем свете. Дойдя до предпоследнего ряда, Амфилохий сухо покашлял и, видимо, довольный, сказал: «Хорошо!»

А когда подошел к столу Михаила и стал разглядывать его творения, Евфимий покраснел, напрягся, как лук с натянутой тетивой, и пустил стрелу, ибо лучше всего человек обороняется и защищается, если нападает первым и первым выкажет перед вышестоящим свои слабые стороны, и сказал: «Не смотрите, преподобный; сие не очень хорошо написано. И немудрено, ибо, несмотря на мои предупреждения, мягкие и ревностные, ученик отплатил мне непослушанием».

Отец Амфилохий удивленно посмотрел на него. «Что же тут нехорошо?» — спросил он.

Отец Евфимий схватил книгу, которую переписывал Непорочный Михаил, и гневным движением закрыл ее. Но мягкий и упорный Амфилохий опять открыл тяжелую деревянную крышку и снова стал разглядывать пергамента и строчки, ровные, как виноградные кусты, обрезанные прилежным виноградарем. Отец Евфимий, как зверь, готовый наброситься на любого, кто угрожает отнять пойманную добычу, стоял позади седобородого и благоутробного Амфилохия, которого я особенно уважал, ибо праведен он был в решениях. Хотя он часто приезжал к нам, он так и не узнал о тайном желании Евфимия лишить отца Варлаама первостарейшинства, ибо при нем Евфимий Притворный менялся и становился послушным Варлааму; а Амфилохий, хотя и был, как я уже сказал, человеком правдолюбивым, вообще мало сомневался в людях и безгранично им доверял; он не знал, каким лицемером может быть Евфимий, лицо и изнанка которого были как чулок, который можно вывернуть на чистую сторону, если другая запачкалась.

«Эти письмена иные, и невнимательный глаз так их и оценит, — совершенно спокойно сказал Амфилохий. — Но если взглянуть на них второй раз, становится понятно, что эти буквы — сестры того письма, которое с Божьей помощью придумал отец Кирилл», — добавил он. И спросил: «Кто придумал эти письмена, кто их сотворил?»

Евфимий кипел; кровь в нем бурлила, как молодое вино, но он умел скрывать свои чувства и выворачиваться наизнанку: в благости быть злым, в печали — веселым. Он улыбнулся смиренно, злой от зависти и подлости (каковые не были видны Амфилохию, но которые я видел), и как будто настал его час, сказал: «Сатана, отец Амфилохий». А потом, якобы обеспокоенный, нахмурился, чтобы придать случаю весомость, и сказал: «Отец Амфилохий, мне надо обсудить эти письмена с вами, ибо они хула на буквы отца Кирилла: неужто каждому еретику позволено изобретать новые буквы? Великие творят, а мы, преподобный, лишь повторяем! И я знаю, кто его надоумил», — сказал он доверительно, склонившись к уху Амфилохия, готовясь прошептать имя, ибо имена Сатаны не произносят вслух. Но добрый Амфилохий прервал его, не дослушав ответ, который был ему неинтересен, ибо он внимательно рассматривал новые буквы, и весело сказал: «Может быть, нужно сообщить об этом отцу Кириллу. Если ему понравятся эти письмена, я дам указание половину сочинений писать ими. Ибо они действительно красивы. Может быть, даже красивее, чем его».

Затем он пролистал еще немного, и отец Евфимий чувствовал, что продолжает превращаться в золу; как будто подул ветер и разнес пепел его души во все стороны, развеял, чтобы ни в доме, ни в могиле не было души его, чтобы и следов от нее не осталось. «Они написаны с ровным жаром, — сказал потом Амфилохий и пояснил, — самый долгий жар от угля, который выжег терпеливый и неторопливый углежог; и эти буквы медленно написаны и потому греют душу. Не торопи учеников, отец Евфимий; дай им немного отдохнуть. Пусть краснописание будет для них приятным и угодным делом, а не скорым и мучительным, потому что буквы — это не звуки, но образы». И пошел к выходу, довольный тем, что увидел.

Он остановился на пороге, как человек, который вспомнил то, чего не должен был забыть, и сказал: «Похвали того, кто написал эти письмена. Мира тебе, Евфимий, раб Божий!» Перекрестился и вышел.

А у отца Евфимия душа снова потекла красными струйками через нос.

Отец Евфимий переселился на три дня в лес над монастырем. С собой он взял чистый пергамент и калам. Он решил положить конец всем разговорам о новых буквах, доказать Амфилохию, доказать Михаилу, доказать Прекрасному, победить их всех пером, а не лезвием. «Перо разит сильнее, чем рог, и больнее, чем укус змеи или удар топора», — думал он.

Евфимию не давала покоя фраза отца Амфилохия: «Буквы — это образы, а не звуки». Эти слова выбили у него почву из-под ног, лишили его сна, уязвили душу. Он чувствовал, что это простое предложение оскорбительно; но где-то глубоко в душе сам признавал, что, спеша закончить работу в семинарии, действительно свел буквы к упрощенным изображениям, символам звуков. Он часто замечал, торопясь составить книги для миссии, что пропускает украшения букв: завитки, скосы, круги. Все чаще его рука стремилась провести прямую линию, потому что прямой путь короче кружного. Честно говоря, потому он и не допускал никого к тому, что написал. Теперь он решился любой ценой проверить буквы; он хотел узнать, что они представляют собой на самом деле — звуки или образы.

Он вернулся на третий вечер, усталый и грязный, и в первый раз за все время, что я его знал, счастливый. Он пригласил Амфилохия, и когда тот, удивленный его неожиданным и срочным приглашением, явился, Евфимий созвал всех учеников в семинарию, впервые рассадил их по скамейкам (раньше не позволялось переписывать сидя, чтобы работа шла быстрее) и всем нам прочитал то, что написал. А написал он вот что, его устами сказанное, моей рукой верно, буква в букву записанное:

А закончив чтение, самовлюбленно посмотрел на нас и спросил: «Что за чудо я записал и что переписал?»

Тогда один из послушных, которого звали Нафанаил и который был главным соперником Михаила, хотя он буквы писал хуже, но зато покорнее был Евфимию, и ухо его не отставало в скорости от руки, встал и сказал: «Это музыка соловья, мой учитель, прекрасная песня, которую он поет на каждой весенней заре. Будь благословенна золотая рука твоя, записавшая этот божественный и быстрый распев и запечатлевшая песню птицы!»

Тогда Евфимий улыбнулся невинно (а на самом деле — злобно, только невидимо для всех, кроме меня) и сказал, глядя на Амфилохия: «Ну что, разве буквы не изображения? А если буквы не звуки, то как можно переписать песню буквами?»

В семинарии воцарилась мёртвая тишина, отец Амфилохий опустил голову, видимо удивленный тем, что произошло. Мы все молчали, ослепленные мастерством Евфимия; теперь мы все верили, что буквы не такие красивые, как картинки, и не должны быть такими, ибо они в себе другую силу таят, и что голоса людей, животных и птиц спрятаны внутри них. И тогда, когда казалось, что скорость одержала победу над красотой, именно тогда, когда все задумались, как быстро отцу Евфимию пришлось действовать тяжелым каламом, чтобы записать песню соловья в лесу, отец Варлаам спокойно встал, взял самую большую книгу и на одной странице написал букву червь, нам всем знакомую по азбуке, которую сочинил блаженный и благоутробный отец Кирилл и которая выглядит так:

А потом еще нарисовал такую картинку:

И обратился к нам, повернувшись спиной к озадаченному Евфимию, и сказал: «Эта буква, которую наши предки называли вау, прародительница нашей буквы червь, которую отец Кирилл переделал и переиначил, ибо она красива. Давным-давно эта буква была еще красивее, потому что это была картинка соловья, но скорость, с которой люди писали, разрушила изображение. А вау когда-то выглядела так»:

А потом отец Варлаам вернулся на свое место рядом с Амфилохием, и я понял, что, хотя все это время он молчал, он знал все, с самого начала: и о Прекрасном, и что я украл ключ, и о топоре, к о Михайле, и о его пере, и о новых буквах. О, Варлаам, холм в полудневии жизни, виноградник, осененный мягкой тенью мудрости! Прости мне мой грех, ибо я соблюл закон Евфимия и нарушил Божий, ибо Евфимий строже Бога в казнях, которых мы боимся!

Евфимий, услышав это, прошипел, как змея лютая, багровея: «Но изображения голоса не имеют, и в этой букве нет песни, которую я записал, используя свое умение».

О, чудеса Божьи! Богородица ли, или сам Господь сотворил чудо, случившееся в следующий миг? Внезапно мой язык развязался, змеиный клубок расплелся, и впервые с тех пор, как я заговорил, слова подчинились мне, вышли из-под языка, где я их таил, чтобы быть послушным, и я сказал то, что и не подозревал, что знаю. И проговорил вот что, в первый и последний раз моими устами сказанное и притом истинное, и моей рукой записанное: «В этой картинке содержатся все песни соловья, а их намного больше одной, и все разные; и когда мы видим изображение птицы, мы думаем о всех песнях одновременно, ибо картинка нема, а тишина скрывает в себе все возможные песни, а не одну, как мы думаем, когда ты читаешь сочинение твое, отец Евфимий».

И я замолчал, ибо укусил себя за язык, чтобы остановиться, а после того как укусил, он раздвоился, как у ядовитой змеи, как развилка у двух ветвей дерева, которое не знает, какую ветвь питать, а силы и места хватает только для одной, разветвление между Прекрасным и Евфимием, как перо Михаила Непорочного, расщепившееся под ногами Евфимия Властолюбца.

С того дня ничто в монастыре больше не было неделимым и единым: ни лезвие топора Прекрасного, ни его перо, ни язык мой, ни душа грешного Евфимия. Мир разделился надвое, разделилось неделимое, разделились и семинаристы, и я понимал, что несчастья у нас только еще предстоят.

Зайин: засов

1 — Иероглиф;

2 — Критское Зайин;

3 — Буква со стелы царя Меша;

4 — Современное.

На следующее утро отец Амфилохий отбыл, оставив нас на милость или немилость Рыжего. Я боялся его после того, что случилось в семинарии, когда мой язык перестал быть послушным, сказал то, что сказал, и разорвался надвое, ибо у послушных один, а у непослушных два языка, хотя по справедливости должно быть наоборот, потому что обратное богоугодно. Но поскольку люди развратились, их понятия перевернуты с ног на голову: про честного сейчас говорят, что у него два языка и что он притворен, а про притворного говорят, что он послушен, и человека с одним языком все боголюбивым почитают, хотя часто этот один язык знает лишь речи Сатаны! Другой же, с двумя языками, может одним Сатане сказать «нет», а другим может сказать «да», когда к нему явится Господь.

Следующие несколько дней я провел, пытаясь выяснить, что знает обо всем этом отец Варлаам. А знал он многое: по его словам, ему были известны буквы, написанные рукой Михаила. Но больше он ничего не говорил. Намекнул, что скажет, когда будет, что сказать, и когда полностью уверится в том, во что верит. Засов на душе Рыжего опустился для новых искушений. Он вернулся в семинарию и решил действовать холодно и остро, как лезвие топора, на котором он спал. Стоя над головой Михаила и всем видом стараясь показать свою незаинтересованность в происходящем, он, к своей радости, увидел, что тот, вернувшись к письму стальным и тяжелым каламом, не может писать буквы так же красиво, как он написал в ту ночь лебединым пером. Рыжий ужесточил и без того строгую дисциплину и каждому из богословов определил норму: по пятнадцати пергаментов в день без права на ошибку. А это было слишком много. Усталые ученики не могли выполнить норму, торопились и от этого делали еще больше ошибок, потом счищали неправильно написанное, и часто драгоценная тонкая кожа рвалась, а он наказывал их за это тем, что увеличивал норму на следующий день. Дисциплина и послушание вернулись в семинарию, бунт был задушен, скорость победила красоту, и мало-помалу слова снова, даже и выходящие из-под руки Михаила Непорочного, приобрели знакомый, понятный вид и читались без труда, без сопереживания души, одними только глазами.

Но теперь все больше терять покой стал отец Варлаам. Целыми днями он стоял над своим столом переписчика, которым не пользовался уже много лет, и пытался вспомнить буквы, которыми было написано, как он рассказал мне, слово об ином Боге — рогатом. Он прочитал его когда-то в молодости, когда был грешен. И сказал еще, а говорил он мало, что порядок букв в азбуках разных народов один и тот же, что доказывает, что все люди происходят рт одного корня одного дерева, хотя ветви у него разные и принадлежат различным народам. Отсюда можно сделать вывод, что когда-то у всех народов был один и тот же язык. Так было до Вавилонской башни, о которой есть правдивая история в Писании, я ее прочитал, так что я в это верю, и вы поверите, когда прочитаете все то, что будет сказано в дальнейшем. И Варлаам сказал еще, что буквы не случайно стоят в определенном порядке, потому что в этом порядке скрывается тайная повесть, данная нам от Бога. «Порядок во всех азбуках таков: начинают со слова, означающего житие, а заканчивают словом, означающим покой, — сказал он. — Но для того, чтобы повесть стала понятной, нужно буквы писать медленно, чтобы они были, как картинки, чтобы похожи были на предметы, которые они обозначают; тогда повесть тайная — явной и всем понятной станет».

И отец Варлаам набросился на язык, обрушился на него: сказал, что язык — заблуждение греховное, облако, затеняющее повесть о Боге, ибо язык расставляет буквы в словах неправильно и неестественно, не в том порядке, какой у них в азбуке. А порядок иной есть не порядок, а беспорядок. Он сказал, что наш язык испорчен нечестивыми, чтобы учинить беспорядок, который бы только выглядел, как порядок; чтобы внести в слова буквы разные и лживые, развеять их, как солому на ветру, и навести наши души и умы на другие, не важные повести. Как фарисеи не узнали сына Божия в назаретянине, ибо смотрели на внешнее, так и мы не узнаем повесть единственную и самую для нашего Бога важную, ибо смотрим на внешнее в азбуке, так, что каждый народ по своим законам и правилам выстраивает буквы в слова. И мы, слепцы от века, тщетно надеемся, что найдем истинный порядок букв, тот, на котором написана повесть, а он нам уже дан.

Через некоторое время отец Варлаам уже твердо уверился, что дьявол подменил нам язык, чтобы скрыть азбуку, ибо тот, кто умело пользуется языком и словами, не думает о ней и даже ее забывает. Он приводил в пример Евфимия, который умел сочинять всякие слова, но он едва ли мог вспомнить последовательность букв в алфавите. И говорил, что послушные, но неумные люди поддались на уловку Сатаны и забыли азбуку непослушных, приняли язык, предназначенный только слепо послушным, ибо без послушного языка слова, исходящие из уст, совершенно непонятны. О боге же, о котором говорилось в азбучной повести, он знал только, что тот родился с головой быка, что у него был двуглавый топор, который одним лезвием отсекал прошлое, а другим — будущее, что он выкатывал дневное светило на небо и был убит теми, кто завидовал его силе; был убит хитростью и с невольной, вынужденной помощью женщины, но что вообще-то он умер добровольно, чтобы достичь спасения и воскреснуть, ибо убедился в злонравии людей.

Все это время, пока отец Варлаам занимался таким богословием, Прекрасный расписывал церковь. Однажды у него закончились краски, и ему пришлось уйти из монастыря. Он встал рано утром, оседлал монастырского осла и поехал к реке, чтобы поискать охряную землю.

Как только Прекрасный уехал, отец Варлаам, дай мне Господь силы поверить в его слова верой сильной и чистой, решил пойти к нему в комнату, чтобы узнать тайну, скрывавшуюся в ларце Прекрасного, ибо он верил, что внутри него в целости и сохранности сокрыта азбука для непослушных, оставленная там для лучших и будущих времен. Но перед ним в келью проник Евфимий, ибо быстрые скорее медленных постигают по всяким дорогам, а более всего — по запретным.

А повесть эта, рассказанная молчаливыми устами отца Евфимия и моей рукой записанная, звучит так:

Вот повесть, которую приходится принять как истинную с момента, когда отец Евфимий открыл чудесный ларец, до его возвращения в этот из другого мира, то есть, до закрытия засова с помощью волшебного слова-ключа Зайин. В сущности, и эта история подтверждает мнение отца Варлаама, по которому буквы были когда-либо очень плодородными, потому что каждая буква в себе прятала, как в ларце с драгоценностями, по одному слову. Но из-за безалаберности людей, их неспособности хранить драгоценности, как уже было написано и записано, получилось так, что из многих букв без надобности составляется одно слово.

Уверились ли вы теперь, боголюбивые, ибо наступает, если еще не наступило, время, когда уверитесь?

Что же, отче Евфимий, что происходит в твоей душе, что не дает тебе ни отдыха, ни покоя? Видишь ли ты теперь вещи изнутри, видишь ли за белыми лебедями, которые тебе льстили и душу тебе возвеличивали незаслуженной похвалой, видишь ли теперь черных воронов, а за головой быка милое лицо Прекрасного, Спасителя нашего? Видишь ли теперь, что за живописными пресветлыми буквами Прекрасного и Михаила Непорочного скрывается азбука тех, которых попираешь ты ногой своей, как муравьев, от зависти, ибо пишут они перьями из крыльев ангелов Божьих; попираешь от страха, что они превзойдут тебя в умении! Видишь ли ты, несчастный Евфимий, что из-под руки их выходит азбука истины, азбука непослушных, ибо послушные согласны и с правдой, но в равной степени и с ложью, ибо первая не дороже им, чем вторая; они равнодушны, потому что им в послушании все едино — и добро, и зло, они не могут выбрать путь, по которому им хочется идти, они идут по дороге, которая им указана!

Ты видишь, я знаю, что видишь, но нечто не дает тебе сказать: «Да, воистину так. Воистину так, ибо так было и так будет, а я человек, несовершенный в своей человечности, и не призван, дабы обустраивать мир по моим законам, потому что он уже устроен по законам Божьим». И не потому ли, отче Евфимий, не потому ли ты теперь все сильнее жаждешь смерти отца Варлаама, что если он умрет, ты получишь первостарейшинство и обустроишь этот маленький кусочек мира Божия, этот наш монастырь, по законам твоим, твоей рукой данным? Ты хочешь отрезать участок земли от нивы Божьей и сказать: «Здесь я Бог, и нет здесь других богов, кроме меня!» Но нива Господня до небес простирается и под землей, она бесконечна, и никакими оградами ее не огородить, отче грешный!

А знаешь, отче Евфимий, обратно пути нет, потому что он тебе не нужен, ты не хочешь каяться, потому что дьявол вдохнул тебе в душу желание бесконечное: быстро и еще на этом свете овладеть знанием, а если это невозможно, то, по крайней мере, властвовать над теми, кто знает больше тебя; и твое властолюбие выше даже скалистого Олимпа! Ты знаешь, знаешь, отец Евфимий, что будешь убивать, как убивал, чтобы создать сладкий обман правдолюбия, что твоя жадная душа власти алчет, как алчет она лести и незаслуженной похвалы.

И ты чувствуешь, что и в умении краснописания ты все слабее, ибо для этой работы нужны душа и сердце, а ты продал свою душу за почести, а сердце за законы и правила, которые ты блюдешь и смотришь, чтобы их не нарушали, пуст и душой, и чувствами. Ты знаешь, хорошо знаешь, отец Евфимий, что твои глаза, твои уши, все твои чувства потеряли способность радоваться свежести мира: новорожденным ягнятам, цветению трав весной, новым буквам. Радость от нового ты сменил на зависть; ты завидуешь, что другие радуются обновлению и движению мира; тому, что время обновляется всякий день, обновляется и день, и месяц, и век. Ты уже никогда, разламывая гранат, не замечаешь, что его цвет отличается от цвета предыдущего, и никогда не скажешь: «Такого цвета я еще не видел; это красный цвет, но не такой, как все другие красные вещи в этом мире, другого оттенка, этот гранат не такой, как другие гранаты, он свежий, новый, другой, и я его не узнаю, ибо это новый мир, и я пока его не знаю!» Ты скажешь: «Этот цвет я знаю», так же и каждая новая буква, что выйдет из-под твоей руки, будет такой же, как и предыдущая, потому что она старая, и ты ее знаешь. И все новое ты сведешь к старому, ибо старое тебе известно, а новое неизвестно, и ты боишься его, потому что новое приносит перемены, а ты не хочешь изменений в твоей власти над послушными. И когда ты видишь воду весной в знакомой тебе реке, ты опять говоришь: «Эта вода старая, она с незапамятных времен текла здесь, и я ее знаю!» Но послушай, отче Евфимий: мир, как и вода, никогда не тот же самый, ибо перемены постоянны, и лишь изменчивость вечна в этом мире!

Ты боишься, отец Евфимий, все больше боишься: боишься не знать, а после того, как ты увидел рукопись Михаила, боишься и знать; ты боишься того, чем ты являешься, и боишься того, чем ты не являешься, а хотел бы являться. Ты боишься не знать, а не понимаешь, что именно для этого мы существуем в этом мире: чтобы слепые прозрели, хромые пошли, незнающие узнали.

Как узнали и мы, когда пришел час и день познания. Не раньше, не быстрее.

Хет: поле

1 — Иероглиф;

2 — Семитское Хет;

3 — Финикийское;

4 — Критское;

5 и 6 — Современное.

Случилось так, а, может быть, и не случилось, я уже ничего не могу сказать с уверенностью, потому что когда я описываю эти события, то как будто ясные картинки вижу и будто заново их переживаю, но что-то мне подсказывает: кто тебе поверит, когда ты чужими устами говоришь, чужими мыслями чужих людей; было, я говорю, воскресенье, и Рыжий с другими священниками пошел в деревню на богослужение. В семинарии работали двенадцать семинаристов и я, тринадцатый, тот, кто пишет это и оставляет вам для будущих веков. Внезапно, будто ангел, спустившийся с неба, в дверях показался Прекрасный. Он выглядел усталым и обессиленным, но после случая с Рыжим, когда он не почтил его неискренней похвалой, он принес с собой в семинарию сияние и свет. Он направился к Михаилу, встал у стола, а тот поднял голову, и слезы навернулись на его больших голубых глазах. «Что произошло?» — спросил Прекрасный. А Михаил Непорочный пал к его ногам и стал просить прощения. Остальные одиннадцать смотрели на них, ничего не понимая; но я смотрел и понимал, ибо видел раньше.

Прекрасный поднял Михаила с колен, взглянул ему прямо в глаза. «Я дал тебе древо мудрости, оперение для души, лучший плуг, которым обрабатывается поле, чтобы оно принесло богатый урожай, а чем ты отплатил мне? Почему открыл ларец? Кто позволил тебе? И зачем разбил яйцо, где я хранил светила небесные, которые я берег, чтобы не пропал свет, если померкнут нынешние? И вот теперь, из-за твоей алчности, у меня нет того единственного, что я получил от Отца моего!»

А Михаил, плача, сказал: «Господи, я не тот, кого ты ищешь». И умолк, глядя на Прекрасного покорно — слезы текли по его румяным щекам, а он даже не пытался вытереть их. Больше Михаил не произнес ни слова.

«А почему ты плачешь, если это учинил не ты?» — спросил Прекрасный. Михаил посмотрел на него и ответил: «Потому что нет у меня больше пера. Я был неосторожен и задремал, держа его в руке; а когда проснулся, его уже не было здесь; я утратил его, не уберег».

О, как страдала душа Михаила Непорочного! О, сколько муки и горечи собралось в ней в тот час! У меня сердце билось, как безумное, потому что знал я, какая это беда, когда человек, получив нечто, о чем мечтал всю жизнь, вдруг в один миг из-за того, что утомился и потерял бдительность, лишается этого — лишается навсегда! Это как рыбак, который, устав от ожидания, засыпает и не замечает, как клюет рыба, которой он надеялся накормить своих голодных детей! Как женщина, которая с трудом вы́носив и родив долгожданного ребенка, теряет его в войну! Сердце колотилось у меня в груди, словно птица, которая хочет вылететь из клетки, да не может. Я хотел было открыть рот, сказать, что знал, что перо находится у гнусного Евфимия, уже почти уничтоженное, растоптанное и поруганное, но не сказал ничего, ибо страшился закона, который я должен был соблюдать, закона Евфимия. Я не произнес ни звука — язык мой был поделен на два языка: один — благоглаголящий для Евфимия, другой — правдивый и угодный Богу; но ведь за двумя языками и два слова таятся, и, как мне стало понятно, одновременно их не вымолвить.

«Успокойся и поверь мне, Михаил, — сказал Прекрасный. — Воистину, воистину тебе говорю: придет день, когда перо, которое ты утратил, снова окажется у тебя!»

Он направился к выходу, но по дороге остановился около одного из одиннадцати семинаристов, склонившегося над столом, и стал смотреть на быстрые буквы, которые одна за другой выходили из-под калама старательного юноши, словно муравьи из муравейника. И сказал нечто, что привело всех в замешательство.

А слова были такие: «Вы спешите, чтобы не терять время; а теряете время от того, что руки, написав ряд, должны возвращаться назад и начинать ряд новый; но если, как хороший земледелец, вы станете делать борозду сначала туда, а потом обратно, то возрадуетесь богатому урожаю, и вы, и Господь Бог вместе с вами!» В дверях он улыбнулся и отмахнулся рукой, увидев вытаращенные от удивления глаза послушных семинаристов.

Когда Прекрасный вышел, ученики Евфимия стали переглядываться и перешептываться. К двенадцати часам дня (а был час десятый, когда ушел Прекрасный) половина прислушалась к его совету.

Когда вечером отец Евфимий вошел в семинарию, держась строго и важно, чтобы провести, как обычно, проверку, его хватил удар. У шестерых слова были совсем перепутаны, а у шестерых — нормальные; строчки были поделены на две группы, одна — с правильными рядами и порядком, а другая — без всякого порядка. Евфимий, прежде чем ему не стало совсем плохо, приказал сжечь слова шестерых, осмелившихся послушать совета нечестивого, а еще не давать им еды и отобрать у них каламы для письма.

Но я был твердо уверен, что не было ничего плохого в предложении Прекрасного, хотя и дальше продолжал писать старым, скучным — зато привычным — способом, чтобы повторно и навсегда не навлечь на себя гнев Евфимия.

Тет: колесо

1 — Критское пиктографическое Тет;

2 — Буква со стелы царя Меша.

Тем же вечером я отправился к отцу Варлааму и рассказал ему обо всем, что случилось. Когда отец Варлаам услышал иносказание о поле из моих уст, он лишь улыбнулся и не сказал ничего — очевидно, урок о тайне был усвоен им уже с той поры, когда он начал проводить дни в семинарии, углубившись в письмо. А когда я выказал намерение уйти, он прошептал: «Так было сочинено и слово, которое я узнал в молодости».

Отец Варлаам снова в ту ночь беседовал со мной о языке. Ему удалось сделать неоспоримое заключение, что в древние времена, после того как буквы стали неразборчивы из-за быстроты, с которой их писала человеческая рука, алчным пришло на ум из нескольких букв сочинить слово. Людям уже было не довольно букв, и они не могли объяснить себе ими свои мысли и любовь, вот и захотели они большего, чем то, что им дал Бог, сочинили слова вместо букв. «Количество букв невелико, — сказал один алчный человек, — а те, кто имеют мало — нищие; давайте создадим слова, из малого количества букв много слов родится, как богатый урожай в амбаре богача!» И вот, чтобы обогатиться, люди сочинили много слов, и сейчас так же поступают, для каждой вещи или явления сразу слово ищут, вместо того, чтобы употребить некое старое, но подходящее слово. Те слова, в старые-то века, хотя не были картинками, как прежде буквы, все же походили на то, чему они название давали, ибо буквы, из которых составлялись слова, были картинками определенных вещей и явлений. На это я ему заметил, что слова состоят из нескольких букв, и мы не знаем, какая буква в слове должна походить на то, что именует это слово. У отца Варлаама не было определенного ответа. Но он склонялся к решению смиренному и скромному — хотя бы первая буква в слове должна быть истинной, сказал он, чтобы все слово было верным, а не ошибочным. Мы сидели на балконе, и он упорно пытался мне доказать, что слово, которым мы именуем дневное светило, ошибочно, потому что оно не смеет начинаться с буквы С. Эта буква, говорил он, должна быть первой в слове, обозначающем ночное светило, и то — только в те дни, когда месяц еще молодой. Буква О должна была бы быть первой в слове, именующем старую луну, но он не нашел знаков среди существующих букв, с которых бы начинались слова для обозначения двух других фаз ночного светила, ибо эти буквы должны были бы выглядеть так: .

Согласно его странной науке, только лишь для месяца имелась потребность в четырех новых и истинных словах; это, опять же, означало, что азбуку блаженного отца Кирилла нужно дополнить этими двумя новыми буквами. Я тогда не согласился с ним, заметив, что существуют дни, когда лунное колесо вообще не катается по небесам. Острый ум отца Варлаама нашел решение для этой невзгоды: раз его не видно, значит — и месяца нет, вот и нет нужды тратить слово на то, чего не существует. Эту свою поспешную догадку отец Варлаам подкрепил тем, что ведь на самом деле мы не даем имена детям, пока они не родятся; для этого существует крещение, сказал он, так что название дается тому, что уже существует, что возникло из ничего.

И слово солнце поэтому должно начинаться с буквы, которая будет его самой верной картинкой — О. Но я обратил его внимание на то, что эта буква должна быть первой и в названии полной луны. Но и на этот раз отец Варлаам не смутился — он поделил слова на ночные и дневные, полагая, что тем самым упростил себе задачу, которая так сильно его занимала, — исправление имеющихся в языке погрешностей. «Существует такая ошибка, как неверное сочинение все новых и новых слов, и это происходит в разных языках мира в нашем веке», — сказал он. «Дня не существует, когда существует ночь, и наоборот; поэтому одним и тем же словом можно называть и дневные, и ночные предметы, и нет необходимости изобретать для них отдельные слова», — объяснил он. Размышляя далее, отец Варлаам пришел к выводу, что солнце и луна, когда она полная, могут обозначаться одним и тем же словом, начинающимся с буквы О; слова различались бы только по времени их употребления, то есть — одно произносилось бы днем и именовало бы дневное светило, а другое — ночью и использовалось бы для названия ночного светила.

Не поздоровилось отцу Варлааму, когда он той же ночью поделился своими мыслями с отцом Евфимием, который пришел проверить нас, узнать, о чем мы разговариваем. Я уже сказал и не хочу повторять, а вам остается верить, что отец Варлаам, как и отец Амфилохий, был наивным и добрым — раз не находил зла в себе, не искал его и в других. Но зло существует, без разницы — видим мы его или нет, так же, как и луна, хотя ее и не видно, светит себе из-за облака. Было много правдивого в том, о чем вещал отец Варлаам, но отец Евфимий той ночью жестко воспротивился его странным, но правдолюбивым наблюдениям.

«Что произойдет, — спрашивал Евфимий, — если сейчас мы примемся изменять и исправлять все слова, существующие от века? Все слова, с самого начала века, нужно будет поправить, мы окажемся без письменности, невеждами, ведь новая наука старую затмевает, и сколько нам придется потратить времени и сил, чтобы приобрести опыт в краснописи! И народ будет смеяться над нами!»

Время шло, а отец Варлаам упорно, днями напролет, наблюдал за небесными коловращениями. Смотрел, как светило катится по небу, пока однажды утром, на восходе солнца, не сказал: «Солнце сегодня сломается и станет похоже на слово, которым мы упорно и неправильно его именуем».

Мы были поражены его неожиданным предсказанием. А когда отец Евфимий отвратительно засмеялся, и между двумя взрывами глумливого хохота выкрикнул: «С чего ты взял, что оно сломается?!», отец Варлаам спокойно сказал: «Потому что название, которое мы ему дали, неверное. Все ломается, если названо неправильно, ибо и имя влияет на вещь, а не только вещь на имя, которое мы ей даем».

Точно в двенадцать часов, то есть, в полдень, свет небесный погас, и наступила ночь средь бела дня. Мы все в страхе выбежали из семинарии, а за нами недовольно тащился Евфимий. Посреди двора спокойно стоял отец Варлаам, его предсказание подтвердилось. Он крикнул: «Большая часть дневного колеса отломилась и упала на землю, и теперь его имя похоже на него, ибо оно начинается с С».

Мы посмотрели вверх, и увидели: вместо дневного светила сиял маленький серп, похожий на букву С. Солнце потемнело, и большую часть его поглотила черная тьма.

Но через некоторое время, к большому сожалению бедного отца Варлаама, свет все же победил тьму, и солнце снова засияло — чистое, прозрачное, изменившись, как дерево весной. Отец Евфимий перекрестился и сказал так тихо, что услышал только я: «Это не солнце. Это бычьи рога».

А дело было в воскресенье, и в это время пришел живописец, уставший и грязный от трудной работы, ибо он занимался своим ремеслом и по воскресеньям.

А Евфимий сел на осла и отправился прочь в неизвестном направлении.

Как я уже говорил несколько раз, моя беда в том, что я вижу все, слышу все, чувствую все, даже то, что не должно, и это не дает покоя моей душе. Так вышло и на этот раз. Я слышал, что сказал отец Евфимий, и сразу понял, куда тот отправился.

А где был Евфимий, где был тот, кто держал в подчинении мою душу и мою руку, тот, кто не давал мне пахать поле слева направо, а потом обратно, привычным образом, естественным, как естественно то, что ночь сменяет день, а день ночь, чтобы было у них время для отдыха?

А был он там, куда надумал идти, и сделал то, что решил сделать, потому что человек не может уйти от своих помыслов, от своих измышлений; а случилось вот что, его устами сказанное, моей рукой написанное:

Вот где был и вот что делал Евфимий, а вечером мы узнали, что небесное колесо и вправду помрачилось и сломалось, и что уже никогда не будет кружить по небу для нас; только я увидел, что колесо судьбы покатилось по дороге, угодной Евфимию. Ибо перед вечерней пришел вестник и сказал, что отец Амфилохий преставился и предстал пред Господом, в год 863, в месяц года четвертый, в день месяца тридцатый, сразу после того, как отец Евфимий оставил его.

Голос Евфимия вернулся еще до того, как пришла весть о смерти благоутробного Амфилохия, ибо быстрые идут по пути более короткому, чем даже смерть.

Йод: рука

1 — Иероглиф;

2 — Финикийское и древнесемитское Йод;

3 — Современное.

После того, как упокоился блаженный отец Амфилохий, да будет душа его благословенна, а земля пухом (я и теперь плачу, потому что любил его), Рыжий взял все в свои руки. Он теперь гораздо больше властвовал, чем переписывал, и сочинения на его столе по несколько дней лежали нетронутыми. Первым делом он простил шестерых, которых перед тем наказал; разрешил им и хлеб, а не только воду, выпустил их из келий и вернул каламы. Собрал их во дворе, выстроил в шеренгу, как будто боевым порядком, и сказал: «С сегодняшнего дня забудьте все, что было в прошедшие часы и дни. Вы будете работать весь день без отдыха. Каждому по двадцать пергаментов от восхода до заката. И чтобы с отцом Варлаамом и живописцем никто не разговаривал. Кто отступит от моих приказаний, будет наказан: ни хлеба, ни воды не получит. Если мое слово не дойдет до вас, я подожгу монастырь, а вы будете объясняться с Кириллом, когда он приедет, почему сочинения не готовы».

И потом отпустил их и отправил на работу.

При таких строгостях, когда ученикам было запрещено даже разговаривать между собой, про отца Варлаама совсем забыли. Никто с ним не разговаривал, кроме меня, потому что на меня Рыжий уже махнул рукой и считал меня Иудой Искариотом. Произошло это так: однажды утром живописец встал и пошел на работу; вышел и зашагал вниз по дороге к деревне. Я побежал за ним и нагнал на полянке за монастырем. «Исиан», — позвал я, и он обернулся. «Чего тебе?» — спросил он. «Я хочу рассказать тебе все, что я знаю», — сказал я и действительно хотел рассказать ему о пере несчастного Михаила, сказать, что отец Евфимий украл его, пока тот спал, что Михаил не терял его. «Я знаю», — только и сказал он. — «Иди себе». Я взволнованно смотрел в его светлые глаза, на его бледное аскетичное лицо и не мог понять, что именно он знает. «Знаю, — повторил он. — Тем, что ты решил рассказать мне, ты спас свою душу». «Но зачем ты унизил Михаила, если все знал?» — спросил я.

Он слегка улыбнулся, погладил меня по волосам и сказал: «Я его не унизил. Я искушал тебя, ибо те, кого я избираю, должны быть чисты, все у них должно быть чистым, даже грязь». А когда я спросил, откуда он узнал, что я собираюсь ему рассказать, он немного помолчал, а потом добавил: «И ты скоро узнаешь, хоть никто не скажет, а ты не увидишь и не услышишь!»

И тогда по щекам у меня потекли слезы; отчего они побежали, эти горячие слезы? От счастья, от любви, от его великой благости — я не знаю. Но я знаю, что когда я повернулся и посмотрел в сторону монастыря, то на галерее я увидел взбешенного Евфимия; я издалека увидел его коварное, отечное, красное лицо. Он смотрел на то, как я плачу, а я не скрывал слезы, мне было совершенно все равно, что он думал. Но я знаю, что с этого дня он меня уже не считал за живого.

Естественно, в таких условиях, когда никто не смел ни с кем разговаривать, все происшествия, даже и событие с солнцем, были преданы забвению, воцарилось молчание, преднамеренное и вынужденное молчание, которому мы, будто сговорившись, подчинились. Иной раз нужны века, чтобы какой-нибудь предмет полностью покрылся пылью, был забыт и стал невидимым, а мы за несколько дней позабыли странные события, происходившие в монастыре. На седьмой день после происшествия с солнцем никто его не вспоминал, и можно было бы утверждать, что ничего вообще и не было, ибо известно, что события считаются произошедшими только тогда, когда у них есть название и если их можно вспомнить по этому названию. Мы, теперь мне это совершенно ясно видно, послушно работали под кнутом Рыжего над устранением названий событий, которые с нами случались, а происходили вещи, для которых старые названия больше не подходили. Так мы остались без названий, без слов, и мы давали имена только тому, что нам было разрешено и что было знакомым. Оказалось, что лучший союзник забвения — отсутствие названий.

И вот, когда все выглядело так, что все мы подумали, что мир лишили еще одной победы над необъяснимым с помощью трюка неименования, а это просто другая ипостась послушности, случилось то, что случилось (возможно, это и есть настоящее название происшедшего), а произошло вот что: отец Евфимий, у которого оставалось совсем немного времени, чтобы слова были закончены, вдруг пожаловался, что все сделанное учениками за день, а он вечером это проверил и видел своими собственными глазами, на следующее утро оказалось несделанным. Или точнее (я хочу, чтобы вы мне поверили, о, послушные, а пришло и для этого время): каждое утро ученики находили свои письмена не в таком виде, в каком они их оставили с вечера; если, например, они дошли до последней строчки, то утром обнаруживали свой труд написанным лишь до середины и при этом — совершенно другим почерком. Из этого отец Евфимий сделал вывод, что кто-то приходит в семинарию ночью и каким-то чудесным образом, не соскабливая ножом, уничтожает то, что написали ученики, а потом своей собственной рукой, но гораздо медленнее, пишет то же слово своими собственными буквами! Быстрый Евфимий стал еще быстрее, ибо быстрым одна только скорость послушна, и без особых раздумий велел запереть Варлаама в его келье, а ключ от кельи отдать ему. А еще потребовал забрать у Варлаама второй ключ от семинарии и также передать ему.

У него стало два ключа от одной двери, хотя она и одним открывалась не хуже, чем двумя, ибо оба они были одинаковыми.

Тем самым Рыжий практически взял всю власть над монастырем в свои руки.

Душа у меня была сломлена и полна отчаяния, потому что приходилось отказаться от Варлаама, оставить его на хлебе и воде, запереть его, предать; я должен был стать его погубителем. Было совершенно ясно, что Евфимий делает это намеренно, что он хочет, чтобы я доказал ему свою преданность, — как правитель, требующий от непослушного раба, чтобы тот убил своего отца, доказав тем самым большую любовь к тому, кто его не родил, а только над ним властвовал! И вообще, слепые и жестокие правители хотят быть всем нежными отцами. Так и Евфимий хотел родственной близости со мной, хотел занять в моей душе место Варлаама; но я не хотел. А и если бы захотел, умер бы. Это было платой, которую я должен был заплатить за слезы перед Прекрасным (о, Боже, неужто за слезы надо платить и отплачивать?!) в тот день, когда он меня увидел с галереи и покраснел, как утроба заколотого быка.

Я в тот день чуть с ума не сошел, ибо не знал, что мне делать. Не сразу подчинился, но подождал, пока Прекрасный вернется из деревни, сразу же пошел к нему и со слезами сказал, чего хочет от меня Евфимий. А он совершенно спокойно посмотрел на меня и сказал: «Делай то, что он от тебя требует. На отце Варлааме Божья печать, и он силен в силе настолько, насколько Евфимий силен в слабости; слабость порочного закона заключается в его выполнении. Так что делай то, что требует от тебя Евфимий!»

И я ушел, полностью успокоившись, и сделал, как требовал полный злобы Рыжий. И опять я был послушным, ибо выполнил то, что от меня требовалось, но отец Варлаам подтвердил то, что изрек Прекрасный: что существует послушность от непослушания, которая совсем не то, что послушность от послушания, и сказал: «Не бойся, агнец Божий. И не плачь, ибо тем, что совершаешь, не мне, но Евфимию умножаешь мучения, он ждет, что ты откажешься; отказ ему угоден будет и принесет облегчение, а не твоя послушность, потому что эта послушность вынужденная, и он это хорошо знает; а вынужденная послушность — это знак непослушания».

Тогда Варлаам в первый раз обнял меня и поцеловал в лоб. А я запер спасителя моего и отдал ключ Рыжему, погубителю моему, счастливый и утешенный, ибо я полагал, что хорошее дело сделал.

О, сколько ненависти было во мне тогда! Как я радовался, когда на следующую ночь повторилось то же самое с сочинениями в семинарии, а еще больше радовался на третью ночь, когда случилось то же! Когда я сейчас думаю об этом, я понимаю, что человеку естественно бояться, когда река жизни его несет, как соломинку; тогда его охватывает неизмеримое желание все контролировать, быть хозяином обстоятельств. Такое желание охватило Евфимия. Это — сатанинское наущение, ибо человеку не дано властвовать ни над чем, кроме своей души; а отец Евфимий не властвовал над своей душой, а распоряжался душами других; наконец, этот блюститель законов решил спрятаться ночью в семинарии и разъяснить происходящее.

На следующий вечер отец Евфимий пошел в семинарию и оставался там до рассвета. Но ничего не видел. А когда утром семинаристы подошли к своим столам, то стали опять жаловаться, что их сочинения запаздывают — написанное ими исчезло и появилось написанное красивым, но чужим почерком. Невозможно было объяснить, как такое произошло, когда никто не заходил в семинарию. Отец Евфимий был, как в огне; ему было стыдно перед учениками, не было у него для них объяснения, а должно было быть, потому что он всю ночь бодрствовал внутри. Только Михаил улыбнулся про себя, он увидел перед собой свет ангельский, потому что почерк показался ему знакомым, и он подумал, что узнал его; и горел желанием проверить это. Евфимий как будто заметил яркую и светлую перемену в его душе и, в ярости от того, что не было у него никакого ответа на чудо, подошел к нему и сказал угрожающе, иносказанием: «Знакомо ли тебе знакомое?» А тот ответил без всякого страха: «Знакомое является тому, кто его знает, а не тому, кто боится узнать», и получил за это такую затрещину, что щека у него горела до полуночи, как будто на его румяном лице заснуло солнце.

Затрещина подействовала на всех; одиннадцать учеников переглянулись, потому что перемену в поведении отца Евфимия уже невозможно было скрыть, затенить, спрятать; что после смерти блаженного отца Амфилохия он все больше походил на военачальника, гневного архонта, чем на священника, и все это ясно видели. Да и слова, как камень, брошенные Евфимием в Михаила, отскочили от него, как от скалы Олимпа, и ударили ему прямо в голову, так что потекла кровь; потому что Михаил ясно сказал: «Бог не является Сатане, ибо не нуждается в этом, но является тому, кто его познал и кто идет по его пути».

Евфимий ужасно выглядел после пощечины, как если бы он получил ее, а не дал другому. Он, взбешенный, отошел к своему столу для переписывания и сказал: «Я поймаю того, кто шутит со мной эти шутки, и когда я поймаю его, я накажу его, отрежу ему руку, которой он чинит богохульство».

Затрещина жгла Михаила, будто кто-то осыпал ему лицо горящими углями; ему было больно, что Евфимий учинил это действие перед всеми; осрамил его, лучшего, самого быстрого и искусного, но самого непослушного; а больше всего его терзало то, что тем же вечером Евфимий определил, что послушный Нафанаил, подлиза, который всегда подобострастничал перед Горделивцем, будет его заместителем во время его отсутствия в монастыре, хотя Нафанаил был худшим из двенадцати в краснописании, при том что рукой был скор. Отец Евфимий уже жил в страхе, и ему нужны были не лучшие, но послушные. А послушный серьезно отнесся к своему назначению, и в тот же день, да и всякий раз, когда Евфимий выходил из семинарии даже ненадолго, начинал покрикивать и командовать. До конца дня, после пощечины, Евфимий дважды отлучался из семинарии, и Нафанаил дважды подходил к столу Михаила и дважды соскребал написанное с пергамента, говоря: «Напиши заново». И во второй раз, когда Михаил со страхом поглядел в глаза Нафанаила, который был из одного с ним края, из одной деревни (их дома были рядом, и их отцы были очень близки), тот склонился к нему и сказал: «Я обязан так поступать, ибо таково мое положение, а человек с положением должен быть строгим. А ты будь мне послушен: так ты поможешь и мне, и себе».

Заныло что-то в душе у Михаила, и он спросил себя: неужто и власть требует помощи? И какая помощь в послушании для того, кто ловит непослушных, чтобы их наказать? Он знал, что Нафанаил, его сосед, лжет, что он вкусил сладкого вина власти и поэтому поступает так, как поступает; его слова, что он должен так поступать — просто предлог.

Михаил слышал, что и брату пресветлого и блаженного отца Кирилла, Мефодию, однажды были предложены почести властителя, но он от них отказался и ушел в монастырь, презирая сладкий нектар господства над другими и предпочитая ему умение господствовать над своей собственной душой. Он слышал об этом от отца Кирилла еще до того, как тот покинул монастырь, чтобы заняться административными делами, необходимыми для моравской миссии; он слышал это из уст самого Философа, теперь вспомнил, и это придало ему смелости, потому что смелость — это нечто, что приходит к нам в душу, когда его меньше всего ожидаешь, она, как путник, который добирается до места дорогой, по которой давно уже никто не ходил.

И именно тогда, тем вечером, когда пощечина все еще горела на его щеке и когда страх новых наказаний, казалось, должен был быть сильнее других чувств, Михаил вдруг ощутил сильное желание встать с постели и пойти в семинарию — ослушаться, чтобы проверить, правдой ли являлось его предположение, которое не давало ему покоя с тех пор, как он узрел почерк, каким были написаны отдельные места в трудах учеников. Я видел: он украдкой выбрался из своей кельи и направился в семинарию. Что он там делал, я не могу сказать своими устами и словами, но его словами могу, и очень красиво, вот так:

Уста непорочного и златоперстого Михаила также говорят, что потом рука исчезла в темноте, а когда он зажег свечу и посмотрел написанное, то увидел, что слова студентов без единой ошибки были переписаны таким прекрасным почерком, что глазам было больно, а душе жарко от такой красоты.

А я с галереи увидел, что Евфимий вошел в семинарию и услышал еще, ибо и слуха довольно, когда света нет: «Значит, это ты переписываешь ночами то, что я пишу днем! Тебе не хватает красоты в писании учителя твоего!»

А Михаил ничего не сказал.

Я, по крайней мере, не слышал ответа.

Кап: открытая ладонь

1 — Иероглиф;

2 — Буква Кап со стелы царя Меша;

3 — Этрусское;

4 — Современное.

Я сразу же побежал к келье отца Варлаама, дотянулся до окошка, и он услышал меня. Он побледнел, узнав о случившемся из моих уст, переданном так же верно, как и вы о том слушали, ибо о чудесах следует рассказывать словами, им соответствующими: чудесными и возвышенными. О простых же вещах следует рассказывать простыми словами, и именно поэтому о том обычном, что у нас происходило, я говорил речью простой и ясной, какой оно заслуживает.

Выслушав меня слухом, подобающим такому событию (ибо важно не только, как рассказывают, но и как слушают), он перекрестился, помолился за Непорочного Михаила и спросил: «Какое наказание ему определено?» И я тихо сказал: «Рука. Ему отрубят руку». Тогда он сказал: «Уходи. Я сделаю все, что смогу».

О, отец Варлаам, как светла твоя душа человеческая и каким теплом от нее веет! Душа твоя — как солнце, которое хоть и жарче самого горячего жара, своим теплом даже издалека, взаперти пребывая, согревает нас благостью, от которой травы вздымаются и животные растут; о, солнце затворенное! Душа же Евфимия пылает жаром скорым, для жизни бесполезным, обжигая и сжигая все вокруг себя! И что ты можешь сделать, немощный и старый, сидя взаперти, кроме как вдохнуть в нас надежду на спасение? Но разве этого мало? И разве эта малость не больше великого, хотя законы учат, что малое меньше большого? О, заблуждения количественные, неправда мерок земных!

На следующий день Евфимий встал рано утром, озаренный необычным светом и в отличном настроении, ибо наступил час наказания, час, что праздником бывает для тех, кто наказывает! Я убежал из монастыря, потому что не мог и не хотел этого видеть, так что ничего не видел. Но вот эта история, сказанная или не сказанная устами отца Евфимия (это все равно, когда человек знает, не слышав!), записанная моей рукой:

Вот, так все было, ибо не было иначе.

Ламед: крючок

1 — Иероглиф;

2 — Критское Ламед;

3 — Современное.

С того дня, как язык мой развязался, я решил не говорить своими устами или, если это необходимо, то говорить не много, потому что боялся себя; боялся, что могу высказать непослушные мысли. Отец Варлаам говорит, что язык — это то, чем душа смотрит, ибо он снаружи, и утверждал, что если человек покажет язык, то видно его душу. Душа и тело связаны, и язык является лучшим доказательством этому: он ее плоть.

А на языке, этом ложном посланнике души, была у меня и ненависть, но я никогда ее не высказывал; значит, мою душу тиранил послушный язык, стеснял ее и заставлял молчать, хотя она и желала высказаться. Я в первый раз ощутил ненависть в тот день, когда Евфимий показал свое притворство в семинарии, солгав, что не слышал, что Прекрасный сказал о его сочинениях. Я убоялся и почувствовал свою греховность, и потом исповедался отцу Варлааму, который меня выслушал и сказал, что праведная душа ненавидит, когда ей видится неправда, так же, как порочная торжествует, когда совершается неправда. «Но разве любовь души порочной, если это любовь, лучше, чем ненависть души праведной?» — спросил он.

И когда сейчас я думаю об этом, я вспоминаю отца Евфимия, который первым проглотил крючок любви к ненависти; после него этот крючок проглотил и Нафанаил Послушный, а после них — никто другой. Я же, ненавидя Евфимия, проглотил крючок ненависти без наживки, пустой, потому что я ненавидел саму ненависть; но, хотя Евфимий любил ненавидеть, а я ненавидел ненавидеть, не я был грешен, а он. Один отец Варлаам не проглотил ничего, кроме ключа от семинарии, который надо было передать Евфимию в ту ночь, когда я предал Варлаама; он проглотил его, но об этом я не хотел вам говорить, потому что вы бы не поверили, ибо время еще не пришло. А не пришло тогда потому, что пришло только теперь, и вы поверите, ибо отец Варлаам все же дал отпор той ночью, хотя и знал, что у Евфимия есть второй ключ, совершенно такой же, как у него, как у него всегда было два лица, для уверенности. Тем не менее, отец Варлаам забрал у него одно из двух, чтобы показать ему прямой путь к уверенности: легко быть уверенным с двумя кусками хлеба; тяжело, если есть только один. А следует стремиться к трудному, потому что легкое легко достигается, и потому его название истинно! Велик, велик отец Варлаам был в прощении, но Евфимий этого не видел, ибо прощение для него было то же самое, что угощение, а жадному угощения жалко.

В детстве я видел, как рыбаки ловят рыбу, и до сих пор помню, вижу эту картину, словно нарисованную: как однажды один рыбак поймал большую рыбу; тогда я увидел, что и у рыб есть язык, хотя они и не говорят. Жадная рыба заглотила крючок так глубоко, что, когда рыбак вытаскивал ее, он разорвал ей язык надвое и порвал губу; и из круга, каковым рот здравый видится, у рыбы, проглотившей крючок, рот в крючок превратился!

А когда рот, проглотивший крючок, сам превращается в крючок, он ищет свою жертву, ибо пойманный сам ловить начинает! И тогда будь осторожен, остерегайся такого рта! Не потому ли с того дня отец Евфимий стал совершать добрые дела, хотя и небольшие, но полезные, начал и безутешных утешать? Не потому ли дважды (скорое дважды быстрее медленного!) разругал Нафанаила, говоря, что тот не должен быть так строг и неуступчив к другим? Смягчился ли отец Евфимий, потому что был уже пойман на некий острый крючок, который нам не виден, но который зацепился за что-то в его чреве, распарывая его изнутри, где нет крови, одна душа, да только он не ощущал этого?

Что касается моего крючка, произошло вот что: как теперь помню, а с течением времени помню все хуже: было воскресенье, я был с отцом Варлаамом в его келье, где он был заточен (и это показывает, что Евфимий смягчился, позволив мне посещать Варлаама), мы говорили о языке и возможности его исправить; вдруг я ощутил кислый вкус во рту, защипало язык, заболели зубы. Я хотел закричать, но не мог; сумел только сплюнуть и выплюнул на землю весь в горькой, злой пене свой язык, змею малую! Он корчился от боли, извивался, крутился, а затем начал кусать себя за хвост, яростно вертеться, вращаясь все быстрее и быстрее по кругу. «Это ламед», — совершенно спокойно сказал отец Варлаам, как будто это было естественно, как естественно падение листьев осенью; «Это ламед, — повторил он, добавив, — это только доказывает, что то, что еще не произошло, уже произошло; мы живем в середине змеи, которая пытается ухватить себя за хвост, и нам кажется, что есть начало и конец, и что старое начинается, а новое кончается».

Отец Варлаам потом неохотно говорил о случившемся с моим языком. Я же совсем не говорил, да и теперь не говорю, потому что просто пишу: с тех пор я онемел, и, возможно, настало время, когда я могу сказать об этом, о, послушные, чтобы вы не сомневались в истинности того, о чем я рассказываю. Я знаю, что человеку неприятно, когда слепой говорит ему о чем-то, что он видел своими глазами; я знаю, что вдвойне неприятно, когда немой пишет нечто, но я, после событий, которые случились в нашем монастыре, также знаю, что буквы немы и у немого, и у говорящего, и что никакая сила не может заставить их говорить, если у человека нет голоса, чтобы дать им жизнь. И песня соловья, которую записал Евфимий, совершенно не похожа на настоящую, ибо она нема, и ее подлинность зависит от голоса того, кто ее читает! Но я знаю, как знаете и вы, что раньше я не был немым, и все, что я рассказывал вам, основывалось на звуке, на истине. Но потом мои ближние могли только читать у меня по губам, и хочу вам сказать, что человек ничего не теряет, если не может говорить, потому что на этом свете нельзя быть уверенным, что сказанное соответствует задуманному.

После того, как я выплюнул змею изо рта, после того, как душа моя отказалась от своего плотского посланника в этот мир, я знаю все, я вижу все, я слышу все. Я понимаю, вам трудно мне поверить, но я говорю правду: с тех пор я начал видеть видения и знаю все, что происходит в душах других людей. С тех пор я живу и в чужих устах, и в чужих мыслях, и в чужих душах; и вижу чужие сны, и вижу невиденное, и слышу невысказанное, так что я могу повторить все: и виденное, и невиденное, и слышанное, и неслышанное, и случившееся, и неслучившееся. Я свободен от говорения, я свободен от того, чтобы слушать сказанное; ибо нет у меня более ушей для моих слов, кроме моей души. Она и говорит, она и слушает.

После того, как я перестал разговаривать, после того, как я выплюнул язык, мир для меня стал видимым, прозрачным. Я вижу все, что происходит в душах Евфимия, Михаила, Варлаама; я вижу все, но не могу им сказать. И если бы мог, не сказал бы. Потому что сейчас я понимаю, что каждый должен однажды выплюнуть язык, потому что язык, слова, голоса были даны нам, чтобы скрыть мир, а не открыть его. О, какое заблуждение, что за словом «блаженный отец» стоит на самом деле блаженный духовник! Ах, какое заблуждение, что за словом «добродетель» стоит на самом деле доброе дело!

После того, как я отказался от слов, я смотрю на вещи изнутри, и больше нет посредников между мной и миром. Вот, и эту тайну должны знать вы, кто будет читать это, когда наступит время, вы, которые придете после нас, потому что и с вами может случиться, что вы попадетесь на крючок ненависти, и язык ваш разделится на хорошую и плохую половины!

Отец Евфимий продолжал спать на своем топоре, как на подушке, и даже не понимал, что тем самым согласился считать лезвие самой мягкой вещью в мире, потому что, как уже записано (ибо не сказано устами моими немыми), он смягчился. Его жизнь, полная противоречий, для него была ровной: жестокосердие осталось самой его характерной особенностью, и он, видимо, считал его мягкосердечием. Внезапно, без особой причины, он приказал освободить Варлаама из тюрьмы. Но приказал, чтобы тот и впредь не разговаривал с семинаристами.

Отец Варлаам и не чувствовал в этом потребности. Он жил в своем собственном мире и только мне по вечерам проповедовал свое учение. Он был поглощен приведением в порядок воспоминаний, хранившихся у него в голове. Он уже знал великую науку о Боге из азбуки для непослушных, говорил, что тот придет в наше время, чтобы прервать власть недостойных, слабых, притворных, посредственных в ремесле и в любви! Он сказал, что нам нельзя его не узнать, потому что он редко приходит к людям, и что, если мы не узнаем в нем Бога нашего, он оставит нас навсегда, потому что мы недостойны спасения, которое он нам предлагает.

Мем: вода

1 — Иероглиф;

2 — Критское;

3 — Буква Мем со стелы царя Меша;

4 — Современное.

На следующий день, отец Евфимий, как будто его черт оседлал, никому ничего не сказав, принялся рыть колодец.

Он начал рано утром. Как безумный. Бросал землю вокруг и к полудню спустился уже довольно глубоко. Но воды не было.

Он копал до поздней ночи. И когда все думали, что он вылезет, что подергает за веревку, давая нам знак, что пора его вытащить оттуда, куда он залез по своему выбору и воле, из глубины колодца послышался голос: «Кровь! Кровь вместо воды будем пить!» И это были его последние слова.

Он вернулся с первыми петухами. И вот вам странная и необычная повесть. Я, немой летописец всего, что происходило в нашем пречистом монастыре в лето Господне 863, так же, как и раньше, перескажу вам, еще не родившимся, все случившееся с отцом Евфимием в колодце и мирах, скрывающихся под подземными водами, так, как слышал из его уст, не сказавших ни слова. Я пишу, потому что у меня нет голоса, чтобы я мог воскликнуть и вы бы меня услышали. А было это так, моей рукой написанное:

Вот повесть отца Евфимия, рассказанная его устами, написанная моей рукой, ибо у меня голоса нет, только буквы, которыми я пишу это сочинение для вас. А отец Варлаам встал, подошел к колодцу, набрал ведро и отпил из него. В следующий миг сплюнул и сказал: «Это вода, простая вода».

А вода была мутной, красной, потому что колодец был только что выкопан.

Нун: змея, женщина

1 — Иероглиф;

2 — Критское;

3 — Буква Нун со стелы царя Меша;

4 — Capitalis quadrata;

5 — Современное.

На следующий день по дороге, ведущей к монастырю, пришли двое. Сначала мужчина, потом женщина. Мужчина принес новость: приветствие от пресвитера Петра, который был рукоположен и назначен на место блаженного Амфилохия, уже преставившегося. Пришел и потом ушел.

Около десятого часа пришла женщина, не одна: ее привела толпа из деревни. Привела связанной, гнала перед собой, била палками. Они вошли во двор, как обычно входит простой народ: ввалились толпой, беспорядочно, с бранью и грубостью и позвали Варлаама, старшего: чтобы он пришел и дал им совет, потому что он мудрейший из всех. Но прежде во двор вышел Евфимий, говоря: «Чего вы хотите?» А они ответили: «Вот прелюбодейка, вот блудница, ибо в тягости, а нет у нее мужа, от которого родится ее ублюдок! Ее муж в другой стране, у другого народа на службе, а она вот так его ждет!» И показали на беременную женщину.

А та худая, тонкая, как тростинка, что гнется и на слабом ветру; кожа и кости, скелет, одетый в кожаный мешок, и только большие глаза, полные слез, говорили, что она жива. Она смотрела этими глазами, Господи, смотрела на всех нас, ожидая, что кто-то протянет ей руку, спасет ее от гнева и бича, брата гнева; ее били еще, но Евфимий не сказал: «Не бейте ее, прежде надо рассудить ее поступок», а только, пока ее били, спросил: «Как тебя зовут, женщина?» И она ответила: «Меня зовут Нун». А затем отец Евфимий сказал: «Есть ли отец у сына, которого ты носишь?», и она сказала: «Нет, и я не знаю, как это произошло, потому что я не согрешила, и Бог мне свидетель, что было так».

Это разозлило жителей деревни, и они начали снова бить ее палками и проклинать, одаряя ее плевками уст своих. Один из них крикнул: «Не погань имя Господне, блудница, потому что ты не Богородица!» А другой сказал: «Отец Евфимий, какое слово и какой закон писаны для согрешивших так, как согрешила эта блудница?»

А отец Евфимий сказал: «Тот закон, что для вас праведен, и Богу справедливость приносит, а ей утешение и покаяние». И собрался уходить, а крестьяне все продолжали ее бить.

В этот момент появился Прекрасный. Крикнул: «Стойте, люди!», и те остановились, глядя на него с недоверием. А тот, кто спрашивал Евфимия о законе, по которому ее судить, со злобой крикнул: «Вот от кого она понесла, потому что эта блудница все время вертелась у церкви, как течная сучка, готовая спариться!» И все рассмеялись, грозно и безобразно, а лицо отца Евфимия озарил мрачный свет, потому что он вспомнил что-то, что нельзя было забыть.

А бедная Нун безумными глазами посмотрела на Прекрасного и заплакала, говоря в его защиту, что она честная женщина и не хочет, чтобы кто-то другой претерпел ее муки: «Этот человек не отец моего ребенка».

Прекрасный затем подошел, обнял ее и взял под защиту, а люди начали и его бить и угощать плевками и ударами палки. И тогда он сказал: «Слушайте, что я скажу вам, люди, и пусть мое слово живет в вас, ибо оно истинно, а истина только в душах великих живет, потому что она Велика и Едина. Эта женщина приносила мне хлеб и воду в церковь, хотя никто ей не приказывал, а от вас я до сих пор только удары, брань и плевки получил в дар; чем же она хуже вас, тех, что ни в церковь не ходят, ни Бога не знают, а приходят сюда за справедливостью, как будто справедливость — здесь, у нас? У человека, а не у Бога вы закон ищете, чтобы человека осудить, а это дело неправедное, лишь безумца достойное».

При этих словах отец Евфимий покраснел так, что казалось, он лопнет, но он сдержался; остался стоять невдалеке, чтобы услышать, что еще скажет Прекрасный. А один из людей воскликнул: «Скажи нам тогда закон Божий, по которому нам можно судить, раз ты не признаешь закона, данного человеком, ибо наш закон гласит ясно: таких надо побивать камнями».

А Прекрасный сказал: «Сказано в Писании Сына: кто из вас без греха, пусть первым бросит в нее камень!»

И все наклонились, чтобы поднять по камню, считая себя ангелами, а Прекрасный, видя, что восторжествует закон грешников, упал к ногам Евфимия и поцеловал их, умоляя его рассудить, потому что тот был ближе всех к Богу по учености.

О, как изменилось лицо Евфимия в тот момент! Какую кротость, удовлетворенность и притворное великодушие увидел я тогда в его душе, потому что я уже сказал, что я смотрю в души других людей, поднимаю завесы, заглядываю и подглядываю, и живу в устах других людей с того дня, когда я потерял дар слова, чтобы получить дар истины! И теперь, когда я пишу это, я не могу забыть это выражение самодовольства, ибо увидел отец Евфимий, увидел льстец, горделивый и суетный, что колесо судьбы, наконец, повернулось в положение, для него благоприятное и угодное, он увидел, что его молит тот, кто его оскорбил и высмеял, кто презрел сочинения его, и власть показалась ему сладкой, потому что она по закону силы вынуждает других приносить чудные и приятные дары: признания тех, кто не признает, любовь тех, кто не любит, уважение тех, кто не уважает. Жестом прощения и притворной милости Рыжий дал знак подняться Прекрасному, у которого слезы текли по щекам, и в своем ослеплении не помыслив, что раньше говорил совершенно противное, сказал: «Мудрые речи изрек этот человек. И будет разумно, если вы послушаете его. Пусть эта женщина пока поживет, а Господь накажет ее, когда придет время».

И, сияя от своей вынужденной доброты, собрался уходить, а Прекрасный еще долго обнимал ему ноги, благодарил и благословлял его. Наконец Евфимий посмотрел сверху вниз на него все еще стоящего на коленях у его ног, и тихо сказал, так, что слышали только я и Прекрасный: «Иногда есть польза и от того, кто, казалось бы, ничего не стоит».

И ушел.

А недовольные люди разошлись, размахивая в воздухе палками, изливая свой гнев на невинных животных и растения на обочине дороги.

Посередине двора стояла, дрожа от страха и холода, голодная и избитая Нун, женщина, носящая в своем чреве сына, у которого не было отца.

Самек: столб, опора / Айин: плодоносящая

1 — Иероглиф;

2 — Критское;

3 — Буква Самек со стелы царя Меша.

1 — Иероглиф;

2 — Критское;

3 — Буква Айин со стелы царя Меша;

4 — Современное.

Когда Евфимий вошел в семинарию, Нафанаил Послушный в гневе подошел к Евфимию и спросил: «Зачем ты сделал это, Учитель души моей? Почему потворствовал греху?» А Евфимий со зловещей улыбкой ответил, и при этом у него на шее билась жилка, как на шее у ящерицы: «Я знаю, что делаю, и смысл моего деяния станет понятным, когда последуют другие события. Ни мне, ни тебе худо от этого деяния не будет, а принесет оно богатый урожай».

Я снова пошел к Прекрасному, который увел Нун с собой и положил ее на ложе свое, чтобы та отдохнула. И дал ей поесть хлеба и попить воды, а затем оставил ее и вышел со мной во двор. «Куда ты пойдешь?» — спросил я без языка, только губами, и он меня понял, потому что я уже говорил: мы лучше без языка понимаем друг друга, как лучше без священника между нами и Богом, с Создателем общаемся. А он посмотрел на меня и сказал: «Близится время, когда я уйду к Отцу моему, ибо должно исполниться слово пророка, а пока я здесь, слово не исполнится, поэтому я должен буду уйти от вас, чтобы потом вернуться, как предсказано, и забрать вас в дом Отца моего, ибо много у него места для беззаботной жизни».

Он понял, что я хотел спросить другое, и потому ответил притчей; но когда увидел, что я стою сломленный и бледный и не отхожу от него, добавил: «Я понял, воистину я понял, что и на этот раз пришел напрасно, потому что люди ослеплены не сиянием Вседержителя, но своим собственным, и они не хотят узнать меня, ибо слепы от своего сияния и моего света не видят; и власть в мире этом дороже им любви в другом; какая польза будет, если я исцелю властителей от болезни властвования? Я иду к своему палачу с просьбой сделать добро, чтобы спасти себя; а если он опять учинит, зло, то исполнит предсказанное, думая, что учиняет мне зло, а не добро; а я счастливый отойду в кущи Отца своего».

Я хотел, очень хотел тогда сказать ему, что отец Евфимий — слабая опора даже для самого себя, не говоря уже о других; что есть один лишь столп, который держит небо, землю, воду и все миры, и что других столпов, кроме этого, нет, потому что человек силен в слабости своей, а человек — соломинка; хотел еще ему сказать, что не дано человеку на человека опереться, потому что слаб он телом, а еще слабее душой, ибо в конце концов во зло превращает он веру в другого человека, но, к счастью, у меня нет языка, а не то согрешил бы, сказав так, потому что только вера хранит в нас жизнь и спасает от смерти. Тогда я почувствовал, что хорошо, что я выплюнул язык, чтобы больше не грешить им.

А он пошел к отцу Евфимию и попросил его позволить Нун остаться здесь, ибо она была в тягости, и грех был бы отпустить ее, чтобы она ушла с еще одним человеком в утробе. Отец Евфимий Притворный погладил его по голове и сказал: «Чадо мое, на это я должен спросить разрешение пресвитера Петра. Я все сделаю, чтобы было по-твоему, и обещаю: завтра я пойду к нему и смиренно попрошу его, ибо душа нам дана лишь для благих дел; иди с миром, и пусть женщина переночует здесь, а если это грех, то пусть Господь меня проклянет, а тебя благословит и сохранит».

А Прекрасный долго потом целовал ему руку и плакал слезами жаркими и крупными.

А вечером раскрылась утроба у женщины, открылась миру, и женщина начала рожать. Отец Варлаам и Прекрасный повернули ее лицом на восток и приняли у нее роды, и она родила сына.

И вот, ночь, предпоследняя ночь перед приездом отца Кирилла, а монастырь оглашается плачем нового человека; и Прекрасный держит его на своих длинных худых руках и смеется, радуясь, как будто сыну, зачатому от его семени, и отец Варлаам благословляет младенца, а Нун, усталая и счастливая, уже спит и видит во сне, что ее больше не бьют палками и не срамят, потому что она открылась миру и родила человека, а это не грех, ибо тем самым она умножила паству Господню на еще одну Душу.

Пе: копье / Шаде: трезубец

1 — Иероглиф;

2 — Критское Пе;

3 — Буква со стелы царя Меша;

4 — Capitalis quadrata.

1 — Иероглиф;

2 — Критское Шаде;

3 — Буква со стелы царя Меша;

4 — Греческое классическое сигма;

5 — Современное.

А почему ты не искренен, отец Евфимий, пусть ты обманываешь других, но зачем обманываешь сам себя? Что кроется в твоей омраченной душе, что не дает тебе ни мира, ни покоя? И что же произошло с тобой в тот день, когда ты увидел рукописание Прекрасного? От чего нрав твой стал мягок, как хлопок, а ведь был тверд, как орех? Резок ты был вчера, а будешь ли покладист сегодня?

У отца Евфимия душа вышла через нос, вытекла горячей кровью. Души у него уже не было, ибо случилось все точно так, как все время говорил отец Варлаам, о чем трубил, как труба небесная: все, что будет, уже было, все уже случилось, ничто не ново.

Что происходит с тобой, отец Евфимий? Заглядываю я в тебя и вижу, что ты два копья точишь, одно для Сына, и одно для Отца, а если ты убьешь одного, то убьешь и другого. И я знаю, что тебе хочется воскричать, но не с кем тебе поделиться и рассказать, что поразило тебя — а увидел ты почерк Прекрасного и вспомнил почерк его отца, Иллариона Наблусского, ибо такое не забывается; тебе хочется плакать, хочется, чтобы тебя пожалели, да некому тебе об этом поведать, но я вижу и слышу, что зреет в душе твоей, вот что из твоих уст и из-под моей руки останется для тех, кто придет за нами:

А почему ты не искренен, отец Евфимий, пусть ты обманываешь других, но зачем обманываешь сам себя? Что кроется в твоей омраченной душе, что не дает ей ни мира, ни покоя? И почему говоришь слово, что еще не случилось, ибо случилось много раз прежде? И почему я мучаюсь, когда вижу видение твое и не знаю, как рассказать о нем тем, кто придут за нами, чтобы они поверили, ибо не знаю, написать ли: «Я, Евфимий, упал на колени перед ангелом», или же просто, как не от себя: «И пал Евфимий перед ангелом»?

Простите меня, о, послушные, потому что я не знаю, от какого лица следует говорить, пересказывая слово, произнесенное человеком с душой, расколотой на две части, говорить ли «я» или «он»? Или «я» и «он» одновременно?

Коп: уд быка / Реш: голова

1 — Иероглиф;

2 — Критское Коп;

3 — Буква со стелы царя Меша.

1 — Иероглиф;

2 — Критское Реш;

3 — Буква со стелы царя Меша;

4 — Современное.

Рано утром Евфимий разбудил Нафанаила Послушного и сказал ему: «Иди и управляй сегодня делами; и чтобы никто не выходил из монастыря». И еще кое-что ему приказал, но об этом вы узнаете и поверите, когда придет время, о, послушные!

И пошел Рыжий своей дорогой, которую он избрал, ибо человек сам выбирает дорогу, по которой пойдет днем, и так делает всю жизнь. А Нафанаил пошел своей дорогой, ибо такую избрал; его путь был путем послушания, и тот, кто идет по этому пути, ни о чем не спрашивает и мало говорит, потому что послушание заключается в том, чтобы не задавать вопросов вышестоящему. И Нафанаил, проводив Евфимия до ворот, должен был бы сделать, как ему было сказано, потому что послушный выполняет приказ ради похвалы того, кто его отдает.

Да только — дрожит тень лукавства в уголке рта Послушного, думает он о непослушании, впервые в жизни, и решает сделать по-своему, потому что это крошечное непослушание сулит ему прибыль и выгоду.

И случилось вот что: о пятом часу Евфимий отправился к пресвитеру Петру, и шел до десятого часа, и когда добрался до места, то, войдя в покои главы послушных, из господина слугой стал. Пал перед его престолом, и уста его слово в слово сказали следующее:

Шин: врата

1 — Иероглиф;

2 — Критское Шин;

3 — Буква со стелы царя Меша;

4 — Савское;

5 и 6 — Современное.

И когда отец Евфимий вернулся, то выглядел счастливым и удовлетворенным, потому что все было сделано и оставалось только ждать: а ожидание сладко в часы определенности и горько в часы неизвестности. И так и было: во рту Евфимия был мед, и он совершенно неожиданно был милостив ко всем до вечерни. А у меня, безъязыкого, во рту было горько, как от полыни!

Перед вечерней Послушный пришел и доложил Рыжему, что сделал все, как было приказано, и отдал ему ключ. Через час прибежала Нун и со слезами на глазах пожаловалась Евфимию, что ребенка нет в постели — только она вышла к колодцу за водой, как он исчез. Отец Евфимий подло улыбнулся и тем совсем ошеломил бедную обезумевшую женщину с глазами, полными смертельного страха за ребенка, которого она родила. И Евфимий сказал ей: «На этом свете все бывает по соглашению; и Господь заключил с нами союз, когда пустил нас на землю размножаться и плодиться; и дьявол такой же союз заключил с тобой, позволив тебе плодиться, как зверю, со всеми».

И после этих слов большие и горячие слезы потекли по лицу бедной и слабой Нун, как текут прозрачные капли по лозе виноградной, когда ее подрезают; женщина стала похожа на свечу белую, тающую в храме Божьем; она сказала: «Зачем ты меня оскорбляешь, отче, когда Бог мне свидетель, что я не согрешила; у меня перед Богом есть доказательства, а перед тобой нет».

Тогда отец Евфимий сладко улыбнулся и спросил: «Хочешь накормить дитя нечестивого?» А она ответила: «Это мой ребенок, и он сосет мое молоко». А тот тогда сказал: «О, грешница; твой ребенок за дверью, от которой ключ есть только у меня; и если ты хочешь дать ему грудь, чтобы он в живых остался, то сделаешь, как я тебе прикажу».

И вытащил из кармана нечто, замотанное в окровавленное полотно; развернул и положил в руки женщины — это был уд быка (тот самый, что принес он из нижнего мира, когда убил быка и отсек ему уд, чтобы не плодился больше); Нун была поражена и напугана, а Рыжий сказал: «Не бойся, ибо блудницы срамных частей не боятся, а вечером, когда ляжешь на землю рядом с его ложем, подожди, пока он крепко заснет, и положи сей уд в его постель и смотри, чтобы он не заметил».

Она смотрела на него, не понимая, почему он хочет, чтобы она это сделала, и, не в состоянии судить, злое это или доброе дело, согласилась, потому что больше всего хотела, чтоб ей отдали ее ребенка. Тогда Евфимий привел женщину в подвал, отпер дверь и впустил ее, чтобы она покормила ребенка. Когда она закончила, он вновь запер дверь, положил ключ в карман и сказал: «Запомни хорошенько! Если ты не сделаешь, как я тебе говорю, то завтра у твоего ублюдка еды и питья не будет». И она, заплаканная, испуганная и уставшая, в знак согласия склонила голову, как тростник от сильного ветра, и ушла в келью.

В то время, когда Нун кормила грудью своего ребенка, а Евфимий ждал ее у дверей подвала, Нафанаил Послушный, оставшись один в семинарии, замышлял то же, что и его Учитель. У него перед глазами встал весь план Евфимия, и он осознал, почему Учитель приказал ему выкрасть ребенка, хотя раньше это ему было не ясно; теперь он понял, зачем Учитель послушных ходил к пресвитеру Петру, и он решил вмешаться в его план; кроме того, он понял, что непослушание, о котором он помыслил в тот день, необходимо, потому что он не был уверен, что Учитель послушания наградит послушных, и своим пером, буквами, похожими на те, что писал Михаил Непорочный, в книге лучшего краснописца, своего однокашника, написал следующее: «Пресвитер Петр — черный дьявол; а Евфимий Рыжий — порождение дьявола; и нужно, чтобы убрал их Господь Бог с этого света! Своей собственной рукой и душой это письмо написал для тех, кто придет после нас, Михаил Глаголящий, изобретатель нового письма, и пусть по его имени оно будет называться в будущем глаголицей!»

Потом Нафанаил посмотрел на написанное, посмотрел на свою руку и на миг испугался: пусть это его рукой написано, но разве его душа действительно так думает? Но сразу же понял, что в жизни послушных так часто бывает: то, что душа на самом деле думает, рука не пишет.

И в один и тот же час две двери закрылись, две тайны: в подвале, которую запер Учитель послушания, и в семинарии, которую запер Ученик, сведущий в подчинении, лести и повиновении власть имущим.

И ни один из послушных не рассказывает другому о своей тайне.

Тау: крест

1 — Иероглиф;

2 — Синайское;

3 — Финикийское Тау;

4 — Современное.

Когда стало светать, Петр повелел стражникам пойти в монастырь и обыскать ложе Прекрасного. И приказал им найти бычий уд, а краснописца привести к нему, и Варлаама, и змею Нун, и ребенка, зачатого от семени дьявольского, чтобы определить наказание, которым Бог удовлетворит свой гнев. И они пошли и уже на рассвете ворвались на монастырский двор, сломав ворота; сразу же поднялись в кельи и, ничего не говоря, вытащили Прекрасного из постели, перерыли его ложе и нашли уд быка, который Евфимий принес под рубашкой, когда его душа впервые спустилась в нижний мир.

Потом связали всю дрожащую Нун, которая всю ночь спала непорочно, с невинной и счастливой улыбкой у ног своего спасителя, и испуганную, побледневшую, плачущую повели по дороге. За ней шел Прекрасный со связанными руками, а за ним и Варлаам; а когда Нафанаил Послушный шепнул что-то отцу Евфимию, тот позвал старшего над стражниками и повел его в семинарию. Там они встали над книгой Михаила Непорочного, прозываемого Глаголящим, ибо язык у него был длинный и непослушный, и прочитали слова срамные; а Нафанаил Послушный притворился, что зол, но его душа радовалась, потому что не раскрылся его обман; а затем связали и Михаила и повели по дороге, по которой шли: его учитель, мой учитель и жена ничья.

В какой-то момент Прекрасный обернулся и увидел, что Евфимий стоит у ворот монастырской церкви. Он приостановился, хотя солдаты стали бить его палками, их глаза встретились, и Прекрасный спросил: «Это ли плата за доброе дело?» А Евфимий Притворный опечалился, и лживые слезы потекли у него по щекам; он подошел и тихо проговорил, так, чтобы не услышали солдаты: «Я плакал и умолял, целовал ему ноги, просил, но он оказался человеком бессердечным и жестоким». И тогда Прекрасный поцеловал ему руку и сказал: «Каюсь, благочестивый отец мой, что нанес тебе ущерб в глазах Петра; прости меня, отец Евфимий». И заплакал горячими слезами! А Притворный сказал: «Прощаю тебя, чадо мое».

На дорогу, там, где ступали босые ноги Прекрасного, капали слезы.

Я смотрел с галереи и безутешно плакал. А потом ушел, чтобы сделать то, что надо было сделать, прежде чем упадет голова Прекрасного: спасти то, что нельзя было потерять — хотя бы память о нем, раз уж Спасителю пришла погибель.

И я взял книгу Михаила, в которой была записана азбука для непослушных, пока ее не забрал Рыжий или Нафанаил Послушный; взял и книгу Прекрасного, в которой он писал в тот день, когда Рыжий искушал двенадцать учеников, положил эти книги в пустой ларец Прекрасного и со слезами на глазах, будто хороня тело Господне, закопал их за монастырем в месте тайном.

Вечером пришло известие, что пресвитер Петр, довольный отцом Евфимием, назначил его игуменом монастыря, и сообщалось, что наказание Варлааму определит Евфимий; Прекрасному — сам Петр; а Михаилу — Нафанаил Послушный, поставленный на место Евфимия руководить семинарией.

Блудница Нун, говорилось еще, изгоняется из наших краев, и ей запрещено возвращаться, а ребенка отдадут в деревню на воспитание.

И весел теперь отец Евфимий, душа его довольна, ибо первый он во власти, а власть — это клей, который и разбитые души склеивает, но не исцеляет, потому что исцеленное — это целое, а не склеенное; в помощниках у него Послушный, надежный и неподкупный в исполнении приказов, ибо и он вознагражден. Михаила рядом больше нет. Нет и Прекрасного, который не давал покоя Евфимию; и Варлаама нет, и порушено его первостарейшинство, монастырь — как город после осады! О, Боже! Обрати взор свой на нас и узри: убийцы стали судьями, неправедные праведниками, нечестивые святыми!

А наказания определили такие: пресвитер Петр присудил Прекрасного к распятию, ибо тот утверждал, что он Бог, и в церкви изобразил себя распятым на кресте; такое же наказание Евфимий, следующий по рангу, определил своему врагу отцу Варлааму, чтобы снискать уважение в глазах вышестоящего Петра и не оказаться более слабым властителем, чем тот (не мечтаешь ли ты уже, отец Евфимий, о его престоле?); чтобы сохранить строгость и справедливость, Нафанаил Послушный то же наказание определил для своего соперника, пошедшего по грешным стопам того, кто хотел быть Богом (не мечтаешь ли ты уже, Нафанаил, о первостарейшинстве Евфимия?): пусть будут наказаны, и пусть наказания будут одинаковы, потому что правители мира стремятся к одинаковости.

И когда пришло время наказания, стражники сказали пресвитеру Петру, что для одного гвозди не нужны, потому что на ладонях и ступнях у него уже есть отверстия, ибо его уже ранее наказывали за богохульство!

Так было, так есть, и так будет до скончания века, о, послушные! Моей рукой написано, вашими устами сказано, чтобы вы поверили!

Что с твоей душой, отец Евфимий? Оказалось, что власть дает спокойствие, но не дает покоя? Потому ли ты бегаешь по полю, и плач твой до небес поднимается? А ведь ты был бы должен чувствовать себя счастливым, разве не так?

Да, бегает теперь отец Евфимий по полю, бежит и падает, бежит и падает; и в слезах поет свою несчастную песню, ибо, хотя и достиг он положения, достойного сильных, чувствует, что ему чего-то недостает; нет у него для себя креста, и никогда он не будет распят, вот и поет Евфимий свою последнюю песню, сказанную его устами, и впервые его душой:

А вон он, на кресте. Один. Со своей душой.

Рядом с ним Варлаам, который сейчас испускает дух, предстает перед Господом, и тот его берет в стадо свое, как агнца счастливого. Рядом с ним страдает Михаил Непорочный.

Михаил поворачивает голову, глаза у него сухие, губы потрескались; он поворачивается к Учителю непослушания и говорит, почему ты обманул меня? Где перо, о котором ты сказал: «Придет день и час, когда оно снова будет у тебя в руках»? А Прекрасный смотрит в небо и мягко улыбается; и, не отводя глаз от чертогов небесных, дома Отца своего, тихо говорит: этот день и час уже настали, Михаил! И уже через час душа Михаила Непорочного, как белый лебедь, отлетает от тела, его руки превращаются в легкие крылья, белое перо вырастает из одной ладони и еще одно из другой, и они несут его в небеса, медленно и легко, и Михаил похож на ангела.

А я стою перед Прекрасным и ничего не могу сделать, даже воды ему подать, ибо там есть только плошки с уксусом под ногами. Кресты высокие, близко к Господу. Я могу только смотреть. Я не могу ничего сказать им, потому что у меня нет языка. А мне хочется, очень хочется, больше всего на свете хочется мне сейчас попросить Прекрасного, его устами и моей душой, спросить Господа:

Я хочу сказать, спросить, но не могу. Мой язык есть слово безгласное; буква безымянная.

И завтра, когда приедет отец Кирилл, я ничего не скажу. Я выкопаю тайный ларец Прекрасного, положу внутрь немое слово, которое я для вас написал, рядом с книгами его и Михаила, и буду молчать, потому что я немой; я потерял дар речи, чтобы познать истину.

А в день, когда ребенку Нун, ясноглазому сироте, исполнится год, я пойду в деревню и отдам ларец ему.

Ибо я знаю, что первое слово, которое он произнесет, будет «Зайин», а не «Гимел»!

Открытие ковчега

Ковчег отверзается так: глаза следует закрыть и про себя четко сказать: «Зайин!» Когда пальцы затрепещут, страницу следует перевернуть, а глаза открыть.

Вот книги Прекрасного и Михаила, легкое перо из крыла ангела и азбука, которую составил Непорочный, прозванный Глаголящим, ибо язык у него был длинный и непослушный.