Бабочка во тьме

Итак, мы начинаем вполне невинно, с двоих братьев, четырнадцати и двенадцати лет, топающих вверх по лесистому склону позади мотеля на мэнском побережье — ежегодному месту отдыха их семей. Цель этой экспедиции явно научная — собирать образцы насекомых для коллекции, так что оба брата вооружены марлевыми сачками и бренчащими рюкзаками, в которых они тащат банки-морилки и коробочки для образцов. Впрочем, в основном, грохот доносится от старшего брата, Клиффорда, помешанного на всём, что имеет крылышки и/или шесть лапок, и обычно трещащего про бабочек без умолку, словно неотключаемый радиокомментатор.

Томас, младший мальчик, молчит. Ему начинает надоедать это хобби, но он любит леса и предпочитает ходить вместе с братом.

Внезапно «вещание» Клиффорда прерывается треском кустов и ужасающим явлением дикоглазого, буйноволосого и пышнобородого старика в рваной чёрной рясе, который хватает Томаса за курточку, приподнимает его над землёй, трясёт и бессвязно вопит, брызгая слюной, так, что мальчик разбирает лишь несколько слов, что-то вроде: — Я видел! Не надо! Не открывай его снова! Нет! Не начинай! — Сам Томас тоже кричит и отбивается, но Клиффорд, несмотря на всю свою самозацикленную педантичность, не впадает в панику. Он несколько раз бьёт незнакомца по голове и плечам тяжёлой веткой, пока не раздаётся треск, очевидно, сломавшейся деревяшки, потому что чернорясая фигура удирает вниз по склону, всё ещё крича, размахивая руками и, по-видимости, ничуть не ослабев.

Потом два мальчика сидят бок-о-бок на здоровенном валуне, переводя дух. Томас тихонько хнычет. Клиффорд, который слишком смущается признаться, что он намочил штаны, через силу ругает Томаса, что тот вёл себя, как баба. В конце концов, это вроде как он, Клиффорд, герой дня.

Наконец они решают или, по крайней мере, решает Клиффорд, а Томас соглашается с ним, ничего не рассказывать родителям, из боязни, что больше их никогда не отпустят в эти леса. В конце концов, опасность же прошла. Тот «долбаный псих» (как выразился Клиффорд), наверное, случайный пьянчуга, попрошайка, бродяга или кто-то такой, спустился с холма, выбежал на шоссе, где его либо сбил грузовик, либо забрала полиция и он по-любому не вернётся.

Через несколько дней выходит так, что после обычной порции активного отдыха — поездок к местному озеру, на пляж, в художественный музей в Рокленде[1], уйме остановок в придорожных антикварных лавчонках и тому подобного, Клиффорд с Томасом, вновь снаряжённые на охоту за насекомыми, поднялись на тот же самый холм, на сей раз не столкнувшись с полоумным и их изыскания вправду сорвали джекпот.

В лесу они натыкаются на громадный дом, особняк, замок, словно появившийся из невероятного сна, с уймой фронтонов, пилонов, башенок и чернеющих провалов окон, который, казалось, целиком покрывал весь горный хребет и продолжался за ним — определённо не то, что ожидаешь встретить в лесах Мэна. О, в них хватало ветхих сельских домов, ещё сотню лет назад брошенных обнищавшими фермерами, которые надрывались, стаскивая камни со своих полей на постройку каменных стен (попадающихся даже чаще фермерских домов), только лишь, чтобы помереть от изнурения или отчаяться, когда скверная бесплодная почва не приносила никакого урожая. Мама даже поощряла мальчиков забираться в такие строения, чтобы поискать антиквариат. Пока что лучшим трофеем оказался вырезанный из жестянки фонарь времён Войны за Независимость. Второе место получил ящик с журналами из восемнадцати округов. Иногда попадалась посуда или бутылки.

Но это — величина совсем иного порядка — грандиозное сочетание горного склона, выстроенной громадины, увитых виноградом развалин и деревьев, кое-где проросших сквозь крышу, так, что иногда это больше смахивало на природное образование, чем на постройку; или, по крайней мере, как представлялось Томасу, на колоссальное чудовище, дремлющее там и очень может быть, поджидающее именно его.

Клиффорд, в кои-то веки за всю свою жизнь, почти онемел и выдавил только: — Охренеть…

Но Томаса влекло это место. Оно походило на нечто из сновидений, нечто грозное и необъятное, левиафаном всплывшее, вырвавшееся из глубин и мрака утраченных воспоминаний, нечто, чему он уже принадлежал, так что, поднимаясь по скрипучим, усыпанным листьями ступенькам и распахивая тяжёлую парадную дверь, он считал это приношением, позволением самому себе беспрепятственно погрузиться в ту мрачную бездну, где таятся левиафаны и это виделось правильным, чем-то неотвратимым, пусть даже издалека до него доносился вопль брата: — Эй! На твоём месте я бы этого не делал!

В полной тишине дверь отворяется, тьма поглощает Томаса и это последнее, что узнали от Клиффорда, кроме того, что, когда Томас Брукс, обычный мальчик с обычным именем, навеки исчез с глаз человеческих, его брат не сумел объяснить, что же случилось. Когда, мало-помалу, сквозь слёзы всплыла история с «бродягой», решили, что, наверное, Клиффорду несколько раз попало по голове и у него всё перепуталось. Тем не менее, Томас пропал. Фотографии на молочных упаковках, журналисты, таблоиды — всё это не принесло никаких результатов, разве что разрекламировало профессиональных ясновидцев, которые сумели обнаружить Томаса не лучше, чем полиция.

Разумеется, всю вершину холма прочесали. Не обнаружилось никакого особняка, замка, дворца или хотя бы развалившегося фермерского домика. Поэтому та семья никогда больше не отдыхала в Мэне, а Клиффорд вырос невероятно рьяным энтомологом.

Конец.

Но это оказался ещё не конец. Всё было не так просто.

Долгое время, до сих пор отчасти заворожённый, словно во сне, Томас наощупь двигался во тьме. Он прошёл несколько комнат, некоторые пустые, некоторые заставленные мебелью или доверху загромождённые ящиками. Тут было сухо и пахло старой древесиной, как это водится в старых домах. Томас ждал грязи и сырости. Если где-то и были проросшие сквозь пол и крышу деревья, он их не нашёл.

Он простукивал стены костяшками пальцев. Прочные.

Сначала он боялся, потому что залез сюда без спросу, но потом, миновав десятки комнат, всё ещё в полной темноте, Томас понял, что потерялся и ему не остаётся ничего другого, как покричать.

Он слышал, как его голос отдаётся эхом, но дом отзывался лишь еле слышным поскрипыванием, как бывает в старых зданиях.

Казалось, прошло уже много часов, и Томас проголодался, утомился и перепугался. Походило на то, как будто во сне он угодил в могилу или глубокую яму, а теперь проснулся, но не в своей собственной спальне, а в необычном месте, ещё во сне.

Но Томас понимал, что не спит. Для этого вещи были чересчур плотными. Он больно ушибся, когда в темноте споткнулся о лестницу. Ползком, нащупывая дорогу, Томас добрался до верха и там остановился перевести дух, уселся на последнюю ступеньку, опёрся локтями о гладкий пол за ней и уснул — сон во сне во сне, а, может, нет — и ему привиделось, что он угодил в брюхо крылатого чудовища, которое прикидывалось домом, лишь, когда отдыхало в лесу. Оно распахнуло глаза и звёздный свет хлынул внутрь. Томас увидел два высоких арочных окна (которые и были глазами) и ночное небо снаружи, и наблюдал, как поднимается полная луна, ярче, больше и ближе, чем он когда-нибудь видел, хоть и (благодаря недавно прорезавшемуся интересу к астрономии) понимал, что до полнолуния ждать ещё две недели. (Томасу досталась частичка педантичности брата.)

Потом кто-то опустил руку ему на плечо и произнёс: — Привет Томас.

Томас взвизгнул и отскочил от окна. Это был не сон.

— Привет, — тихо ответил он.

Другой отозвался самым непредставимым образом. «Добро пожаловать в ад» или «Ты понимаешь, что ты теперь мёртв, верно?» — в этом был бы какой-то смысл, но, нет, он просто сказал: — Пойдём, позавтракаешь. Всё уже приготовлено. — Томасу оставалось лишь последовать за другим человеком в соседнюю комнату, где и в самом деле, на полированном столе был выставлен завтрак из яичницы с беконом и сока. В комнате тускло светили свечи в настенных канделябрах.

Томас уселся за стол. Он рассматривал человека, сидевшего напротив — мужчину в чёрной рясе, гораздо моложе и опрятнее, чем тот лесной псих; но, если они были монахами, то принадлежали бы к одному ордену. У этого были угольно-чёрные волосы, как и у Томаса, и остроконечная бородка, какой, разумеется, у Томаса не было.

— Меня тоже зовут Томасом, — представился другой. — Может, тебе лучше называть меня Большим Томасом, чтобы избежать путаницы. А ты будешь Маленьким Томасом. — Он улыбнулся, но Маленького Томаса это не очень утешило.

— Меня похитили?

Другой негромко рассмеялся. — Тебе нужно многому научиться. Завтракай.

Томас принялся за еду, затем снова остановился. — Значит, после этого я уйду домой?

Большой Томас промолчал. Вместо ответа он выставил на стол банку-морилку из рюкзака Маленького Томаса. Он поднёс её к свече. Внутри находилась ценная добыча, бывшая поводом для гордости за день до всей этой жути, превосходный экземпляр белой бабочки-ленточницы. Верхние крылья точь-в-точь походили на белую берёзовую кору. Нижние крылья и обратная сторона, с узорами из тёмных и светлых волнистых полосок, создавали калейдоскопический эффект, сбивая хищников с толку. Найти этих созданий можно было лишь в северных лесах Новой Англии, а не в Филадельфии, где обычно и жил Томас.

Он было запротестовал, когда Большой Томас открыл банку. Даже через стол сильно повеяло тетрахлорметаном[2], морильным средством, которое мальчики смогли раздобыть, потому что их отец работал химиком в компании "Дюпон"[3]. Большой Томас осторожно вытащил бабочку и положил её себе на ладонь. Он не дышал на бабочку и не произносил никаких волшебных слов, но, к изумлению Маленького Томаса, она зашевелилась. Затем она заползла на кончик пальца Большого Томаса и затрепетала крылышками. Он подкинул её в воздух и бабочка запорхала выше и выше, к тёмным стропилам над головой.

— Но ведь она была мёртвая… — пробормотал Маленький Томас.

Другой развёл руки на фут друг от друга. — В каком-то отрезке времени, — произнёс он, — бабочка жива. До этого отрезка — он махнул левой рукой — её ещё не существует. После него — он взмахнул правой рукой — она действительно мертва. В промежутке она жива. Перемести её назад, в тот жизненный отрезок и она оживёт.

— Это что… чудо?

— Нет, это твой урок на сегодня. А теперь доедай свой завтрак.

И Маленький Томас вырос в мужчину.

Но это было не так-то просто. Я не хочу подавать всё это какой-то паршивой сказочкой про то, как мальчик угодил в зачарованный край, где встретил таинственного наставника и они подружились, стали учителем и учеником, отцом и приёмным сыном или что-то вроде того и их жизнь полнилась чудесами, пока не настал час мальчику отправиться в поход, противостоять Большому-Пребольшому Злобному Злу и спасти вселенную. Это было совсем не так. Томас, Томми Брукс, читал такие истории, но понимал, что все они — чушь собачья.

Томас ни на минуту не мог избавиться от страха. Он боялся, когда, прямо после завтрака, Большой Томас подвёл его к паре окон, сквозь которые он следил за полной луной, но теперь там был день, хотя на деревьях не осталось листьев и на земле лежал снег.

— Но ведь сейчас июль — возразил он.

— Июль был и наступит снова, — отвечал Большой Томас, — но не тот же самый июль.

Это ничего не объясняло. Слишком многие ответы звучали так же. Словно в печенье с предсказанием, подумал Томас. Они казались мудрыми и глубокими, но по-настоящему не объясняли ничего.

Он боялся, когда понял, что они с Большим Томасом не одни в этом доме, что были и другие. Как-то раз, в заполненной всевозможными тикающими часами комнате, он столкнулся лицом к лицу с черноволосым бородатым мужчиной в чёрной рясе, который должен был оказаться Большим Томасом и очень походил на него, но всё же им не был, и Томас развернулся и сбежал.

Однажды он увидел в окне разорённый пейзаж, где оставалась лишь грязь и пылающие испарения, и даже небо было красным и казалось охваченным пламенем. Когда Томас прикоснулся к стеклу, то ощутил обжигающий жар.

Он был завален уроками. Предстояло изучить уйму всяческих вещей. Он находил Большого Томаса сидящим за столом, с раскрытыми перед ним книгами и приходила пора начинать или продолжать урок. Во-первых, языки. Теперь, в седьмом классе, он принялся за испанский язык и довольно неплохо, но тут было труднее, гораздо труднее: греческий, латынь и языки, о существовании которых Томас знать не знал. Но они каким-то образом всплывали в уме, как будто он уже знал их и вспоминал. Они подарили ему возможность читать хотя бы некоторые отрывки из странных книг в необъятной библиотеке, которая, по-видимому, находилась везде и нигде. Иногда полка выглядела пустой, но Большой Томас тянулся туда и нужная ему книга находилась. А иногда книга просто появлялась на столе перед ними. Иногда Большой Томас приводил его в полные книг необозримые комнаты, ярусы галерей терялись во мраке над головой. Позже у него никак не получалось самому отыскать эти комнаты.

Они читали вместе, при свечах или масляной лампе и Большой Томас многое объяснял ему, особенно о природе времени, которое, по его словам, в равной мере текло назад и вперёд, так что будущее могло просачиваться в прошлое, а прошлое в будущее, сливаясь воедино, как смешавшиеся краски. Сам дом, говорил он, походит на маятник, качающийся сквозь тысячи веков, вперёд и назад, назад и вперёд. И в самом деле, иногда он подводил Маленького Томаса к окну и показывал ему полные динозавров джунгли, где вдалеке высились города из чёрного камня. В другой раз там появлялся пустой пепельный пейзаж с огромным солнцем, раздувшимся и красным. Здесь раса гигантских жуков разъезжала по всему миру на машинах, похожих на чудовищных пауков, изрыгающих пламя.

Временами одиночество их исследований нарушалось, когда казалось, что их окружали иные — чернорясые фигуры, выступающие из теней и взирающие с надеждой.

Маленький Томас обдумывал такие возможности, что он сошёл с ума или умер, или его похитили пришельцы.

Всё равно не оставалось другого выбора, как продолжать дальше.

Однажды он добрался до круглой комнаты на вершине башни. В любую сторону из круглых окон, похожих на иллюминаторы, были видны лишь звёзды. В одном окне пара сияющих звёзд, зелёная и кроваво-красная, пылали настолько ярко, что на них едва удавалось смотреть. С гравитацией в комнате творилось что-то необычное. Тело чувствовалось отяжелевшим. Томас с натугой вдыхал загустевший воздух. Несмотря на это, он повернулся спиной, отгораживаясь от света чересчур ярких звёзд и добрался до середины комнаты. Там, в стоящем на пьедестале стеклянном гробу, лежал мальчик в чёрной рясе, очень похожий на самого Томаса, может, чуть постарше и который, осознал Томас, становясь тем мальчиком, приснил этот дом, всю эту ситуацию, его жизнь, память и сами условия существования. Его разум не мог справиться со всем этим, но, отчего-то Томас знал, что это началось тут, с лежащего в стеклянном гробу мальчика, которому приснилось, что этот дом качнулся назад во времени, к склону холма в Мэне 1964 года, где поймал Томми Брукса, который стал этим спящим мальчиком и так далее, и так далее, пока не стал ещё и Большим Томасом и всеми прочими, каждый из которых был немного старше, как если бы смотреть на самого себя в бесконечном зеркальном лабиринте, уходящем в будущее.

Иногда ему снилась белая бабочка-ленточница, порхающая во тьме.

А потом он проснулся и вслух произнёс: — Я хочу уйти домой.

Томас проснулся, и не в гробу, а в своей постели, разумеется, не дома, но в своём жилище, рядом со столовой и верхом длинной лестницы. Он поднялся и облачился в свою чёрную рясу и шлёпанцы, в чём теперь всегда ходил. Томас находился здесь уже достаточно долго, чтобы окончательно вырасти из синих джинсов, фланелевой рубашки и курточки, которые носил, когда только попал сюда.

Действуя лишь по наитию, Томас спустился на нижний этаж, прошёл через главный зал и, к огромному удивлению, обнаружил, что передняя дверь открыта.

Он чувствовал позыв поспешить. Следовало поскорее выйти отсюда. Мог ли Большой Томас зазеваться и уснуть на посту? Правда ли Томас очнулся от затянувшегося кошмара и отбросил последние несколько месяцев или лет, словно тёплую куртку? Если он промедлит, не впадёт ли опять в тот сон, кошмар, инобытие?

Он поспешно спустился с крыльца, скрипучего и усыпанного листьями, как и помнилось. Томас знал, где он находится. В лесах Мэна. Он оглянулся на дом и увидел, что тот укрылся тенью и размылся, будто бы состоял из дыма. Но белые берёзы оставались вполне материальными, как и земля под ногами. Томас поспешил вниз по склону. Через несколько минут он заметил, что листья изменили цвет. На полянках тут и там ему попадался золотарник. Значит, это не мог быть июль. Томаса это не беспокоило. Он шёл дальше и, несколько раз побежав и споткнувшись, понял, что в балахоне до щиколоток трудновато спускаться по заросшему склону, так что пришлось обмотать рясу вокруг талии, оставив ноги обнажёнными и они сильно исцарапались о шиповник.

Несмотря на это, Томас вышел из лесов на задний двор весьма знакомой гостиницы. Пересёк газон. Траву не подстригали. Мотель был закрыт, подъездная дорога пуста.

Что ж, может, просто был мёртвый сезон, но Томас знал, где он и это само по себе приносило невероятное облегчение. Прямо перед ним был Маршрут Номер Один. Проехала грузовая фура. За дорогой было поле, где они с братом много раз охотились за бабочками. За полем — залив Пенобскот-Бэй[4]. На воде виднелись парусные лодки.

Слева, у подножия холма, раскинулся Линкольнвилль[5]. Пляж. Ресторан «Ловушка на лобстера». Паромный причал. С другой стороны — Камден[6], городок побольше, до которого было около трёх миль. Томас направился к Камдену, в гору. Проносились грузовики и легковушки с размытыми пассажирами, трепыхая его рясу. Вскоре он понял, что тонкие шлёпанцы действительно не подходят для подобной пешей прогулки и, наконец добравшись до города, Томас натёр ноги и хромал. Но виды знакомых мест вызывали потрясающее возбуждение.

Некоторые из них были привычны, некоторые нет. Но он узнавал их и этого хватало.

Там, где дорога резко сворачивала влево перед библиотекой, изнурённый, Томас опустился на скамью. Он изумился, когда проходящая мимо женщина поздоровалась с ним: — Доброе утро, святой отец, — видимо, из-за одежды приняв его за монаха или священника. Но потом она ушла прочь, наверное, поняв, что ошиблась.

Может, она посчитала его просто чудиком. Томаса это не волновало.

Потребовалось некоторое время заметить, что все машины выглядели как-то необычно.

Но, всё равно, Томас взгромоздился на ноги и двинулся мимо магазинов, какие-то он узнавал, какие-то нет. Он свернул в знакомый переулок и оказался на пристани, где были пришвартованы шхуны. Хотя для сезона было уже поздновато, тут до сих пор слонялись туристы.

Через некоторое время Томас понял, что люди на него таращатся. Поэтому он отступил назад и поднялся по знакомой лестнице на Бэй-вью-стрит, что выходила с Мэйн-стрит и шла почти до самой воды. На Бэй-вью был книжный магазинчик, где он провёл много часов. Его родители были дружны с владелицей, миссис Лоуэлл.

Он остановился у окна того магазинчика, разглядывая знакомые полки. Но, вдобавок, Томас заметил своё отражение в оконном стекле и уставился на него, сознавая, что увиденное лицо не совсем походило на Томми Брукса, двенадцати лет от роду, будущего отставного собирателя бабочек. Этот парень выглядел постарше. У него начали пробиваться чёрные усики.

Затем из окна на Томаса в ответ уставилась старушка. Это никак не могла быть миссис Лоуэлл. Может, это мать миссис Лоуэлл. Её лицо выражало изумление и даже слабый испуг, пользуясь расхожим выражением, словно увидала призрака.

Он повернулся и бросился вверх по склону, на Мэйн-Стрит, мимо магазинов, прямиком к библиотеке. У одного из магазинов стоял встроенный газетный киоск. На тротуаре лежала стопка газет. Томас остановился, разглядев на одной из них дату: 8 сентября 1997 года.

Теперь он понял, почему машины выглядели необычно. Теперь он понял, почему образовавшийся у него план не сработал бы. Вся идея была в том, чтобы найти телефон-автомат и позвонить домой. Начнём с того, что у него не было денег. В кармане оставшихся в доме джинсов, из которых он вырос, было немного мелочи 1964 года, которая, по мнению Томаса, могла подойти, если бы он её прихватил. Без неё он разве что мог попытаться уговорить оператора разрешить звонок за счёт вызываемого… и что потом? Живы ли ещё родители? Клиффорду уже исполнилось бы сорок семь.

Томас вернулся в дом после ещё одной долгой и мучительной прогулки, замызганный и рыдающий. Он где-то потерял свои шлёпанцы, наверное, взбираясь на холм и ноги кровоточили. Большой Томас поджидал его наверху лестницы и заключил в мягкие объятия. Но он не предлагал утешений. Он всего лишь крепко обнимал мальчика и его лицо было довольным, словно завершился важный урок.

Теперь повествование переходит ко мне. Я говорил вам, что это не какая-то детская сказочка, не какая-то брехня про волшебное взросление. Всё не так просто.

Теперь от первого лица. Уже нет смысла прикидываться, что всё это случилось далеко и с кем-то другим.

Немного позже вышеописанного, я разглядывал себя в зеркале ванной — да, в этом доме было и такое удобство, пусть даже унитаз был с цепочкой и напорным бачком, а ванна стояла на когтистых ножках — но я отвлёкся. Я пялился в зеркало и видел, что у меня пробивается чёрная бородка, совсем как… у тебя до меня. У меня до меня. Я — это он, а он — это мы, мы — это я и все мы — одно и то же, и меня зовут не Томми, не Томас и даже не Большой Томас, но Легион, потому что нас много[7].

Это я нашёл спящего на вершине лестницы мальчика в синих джинсах и фланелевой рубашке, до сих пор с сачком и рюкзаком. Я отвёл его завтракать. Я понимал, что он чувствует, потому что не забыл эти чувства. Я изумил его воскрешённой бабочкой, потому что не забыл, как изумился сам. Я знал, что ему будет сниться та бабочка и он станет отождествлять себя с ней и воображать, как взмывает ввысь, ввысь, через вечно тёмный дом, в ужасе и растущем отчаянии, но никогда совсем не теряя надежду, что удастся отыскать просвет и выйти наружу.

Моей задачей было обучить его и показать ему множество чудес, потому что я уже прошёл через всё это прежде.

Тем временем, достаточно налюбовавшись на себя в зеркале, я учился правильно подстригать бородку, по мере её роста.

Но, даже став Большим Томасом, я пока ещё оставался младшим членом нашего братства, пригодным лишь учить мальчика, пригодным лишь уложить его в стеклянный гроб, где он будет спать и снить существование дома и нас всех.

Я помнил это всё, а другие, выходящие из теней, помнили меня, потому что время и впрямь выкидывает фокусы, и впрямь похоже на зеркальный лабиринт, и я/мы/они с надеждой ожидали, пока весь цикл замкнётся сам на себя, как змей, глотающий свой хвост или как бесконечно тянущаяся лента Мёбиуса…

Но ради какой цели? — можете спросить вы. Я расскажу вам всё, что узнал у прочих, более старых моих самостей, что цель этого волшебного полуживого дома с бесчисленными комнатами, что качается сквозь через вечность, как часы на цепочке… смотрите на часы, смотрите на часы… Вы уже спите? Вы подчиняетесь мне…

Не ради исследований, не поисков каких-то научных знаний, даже не ради завоеваний, но, вкратце, поклонения.

Теперь дом был всегда полон духов и сущностей, что бабочками порхали в темноте меж звёзд. Теперь мои инаковости учили меня и водили в бесконечные башни, о существовании которых я и не подозревал, через комнаты с необычной силой тяжести, где пересекались вселенные, мимо окон, выходящих на неведомые солнца и миры. Иногда мы беседовали с чудищами, которых вызывали из бездны. Временами, в союзе с или во вражде ними, мы бились в причудливых войнах.

Я познал тайны вращающихся в бессолнечной извечной тьме чёрных миров, где разумные грибы дремлют в сверкающих садах и узнал тайное имя Хаоса.

Теперь вокруг нас собрались великие силы. Земля для них была лишь пылинкой. Я тоже был для них пылинкой, но вместе с тем походил на крохотный винтик в громадной машине, который кажется слишком маленьким, чтобы обращать на него внимание, но пока что необходим.

Там, в верхних комнатах дома, мы сошлись на некий шабаш; и среди нас был некто извне, чья кожа походила на живой и текучий чёрный металл, а глаза и лицо были слишком ужасны, чтобы на них смотреть. Это был могущественный и ужасающий посланник нашего наставника и владыки.

О да. Если дом, который-не-дом, качается сквозь всю вечность, словно часы на цепочке, то чья же рука держит эту цепочку? Это первородное могущество в средоточии времён, чьё истинное имя невозможно ни произнести, ни записать, но его скрывает имя Азатот.

Вот чему мы поклоняемся. Тому, по чьей прихоти мы — и вселенная целиком — обрели существование, хотя в любое мгновение он может просто сдуть прочь наши пылинки, если у него появится другая прихоть.

Ныне, после множества преобразований, превращений и изменений, среди нас появился один — заключительное звено цепочки бытия наших самостей — который, возможно, оказался бы достоин подняться вверх по цепи, на которой подвешен наш маятник и, в конце концов, появиться в центре Хаоса и там благоговейно пасть ниц перед первичным, бездумным богом.

Поэтому Чёрный Человек нашего шабаша, могущественный посланец, избрал из нашего числа одного собрата, буйноволосого и дикоглазого, взял его за руку и отвёл по бесконечной винтовой лестнице к предельному порталу — круглой стеклянной линзе, чтобы тот сдвинул закрывающую её завесу и взглянул прямо в лицо Азатоту, восседающему на своём нечестивом престоле.

Все мы возопили в благоговейном ужасе и изрекли тайные славословия на языках, что никогда не звучат на Земле.

Но этого не произошло. Он не возвысился, по крайней мере, не полностью. Может быть, наш собрат оказался неготов, несмотря на всю свою силу и знания. Может быть, он не совсем отбросил свою человечность и поэтому его тяготила надежда или совесть. Или, быть может, его разум просто сломался, как хилая тростинка.

Как бы там ни было, он бросился прочь, пробежал через дом с безумными воплями, выскочил в парадную дверь на склон холма в 1964 год, где безуспешно попытался отговорить одного двенадцатилетнего мальчика идти туда, куда тот направлялся вместе с братом. Когда такое случилось, все мы в ужасе и смятении разбежались, уверенные, что Посланник обрушит на нас свой гнев. Но нам не стоило тревожиться, ибо те, кто сумел заметить, говорили, что выражение на его лице было удовлетворённым, словно бы он завершил важный урок.

Да, я какое-то время прокуковал в том сумасшедшем доме. Когда я с воплем сбежал по склону, после того, как мальчик постарше несколько раз врезал мне по голове веткой, после того, как я в неистовстве выскочил на шоссе и меня сшиб грузовик, то попал сначала в госпиталь, затем кое-куда ещё, когда пытался им рассказать, что я и есть Томас Брукс, который давным-давно исчез на том холме. Но, разумеется, это не было давным-давно. Это был 1964 год и Томми Брукс, двенадцати лет от роду, пока что даже не пропадал, хотя через несколько дней должен был. Когда он исчез, полицию очень заинтересовало то, что я рассказываю, но они с врачами не вытянули из меня ничего, что могли бы понять или поверить.

Я не отодвинул предельную завесу. Я не взглянул в лицо Азатоту. Но мне известно, чем это кончится. Память, как и время, распространяется в обе стороны. Поэтому и я, и мои прочие самости помним и то, что было и то, что будет. Помню, как невероятно замызганный, с кровоточащими ногами, потому что потерял шлёпанцы в кустах, я добрался назад, к месту того незавершённого шабаша и поднялся на башню, вверх по лестнице, проходящей сквозь миры и вселенные. Я встал перед предельным порталом, но завесу отодвигать не стал. Ещё не настал срок. Но уже скоро. Я знаю, чем всё это кончится, потому что там, на полу, обнаружил труп буйноволосого старика в изодранной рясе. Ему выжгло глаза, будто бы они взорвались от увиденного, но я узнал его лицо — оно принадлежало мне самому.

Мог ли я, наподобие бабочки, застрявшей между двумя мгновениями, в кратком промежутке, где она ещё жива, отступить назад из моей собственной конечной точки, прежде, чем завеса отдёрнется и мои глаза взорвутся?

Думаю, вряд ли.

Но что, если я не сдамся? Что, если взамен я швырну вызов и проклятия прямо в лицо Идиоту Хаоса. Что тогда?

Пожалуй, всё не так просто.