Бабушка, расскажи сказку!

Наш дом

Я, конечно, не помню того первого (деревянного) дома в нашей деревне, который перевезли в 1928 г. из села Зверяевка при переезде в Куст семьи дедушки Василия. Тогда эта семья состояла из восьми человек. Василий Иванович (мой прадедушка), его сын Василий с женой Верой (мои дедушка и бабушка) и детьми Антониной, Иваном (будущим моим отцом), Михаилом и Серафимой. Вместе с ними тогда проживала и незамужняя дедушкина сестра Василиса Васильевна (Васёна, как её тогда и после у нас называли в нашем доме). Остальные дедушкины сёстры, Мария и Федосья, остались в селе Болотино, в семье старшего брата дедушки Васи, Михаила. К этому времени Михаила уже давно не было в живых, он был убит (летом 1921 г., в 19 часов 27 июля) как заложник во время крестьянского восстания на Тамбовщине, которое в истории называется «антоновщиной». Одновременно с ним было убито ещё девять заложников его односельчан, всего для устрашения в этот же день, в 15 часов, отобрали тридцать человек; вот он и попал в первую десятку.

По положению, определённому специальной инструкцией, которая была согласована В.И.Лениным и М.Н.Тухачевским, расстрел производился на глазах всех односельчан Болотино. Таким действием предполагалось изымать у населения оружие (добровольная сдача оружия) и арестовывать прятавшихся повстанцев (добровольная выдача населением этих повстанцев). Известно, что остальные двадцать заложников остались живы. Значит, после десяти убитых заложников оружие болотинцы сдали и выдали кого-то из повстанцев.

Оставить Марию и Федосью в Болотино распорядился прадедушка. Это было сделано с целью помощи семье его старшего сына, оставшейся без кормильца заботами большевистской власти. Ведь надел-то земельный теперь давали на едока, а не на мужской пол, как раньше. Куда бы было Марише, вдове, справиться с двумя малолетними детьми почти с пятью гектарами земли. Только что сдать кому-нибудь в аренду. Кроме этого, в её семье была и падчерица Мариша, да и ещё одна, принятая в семью на содержание и воспитание сирота Клавдия, которая была племянницей хозяйки дома, вдовы Мариши.

Дом в Зверяевке был деревянный, старый, возможно, ещё со времени переселения Зайцевых из Архангельской губернии, что произошло примерно в конце первой половины ХIХ в. Переехали они тогда из этой губернии вынужденно: эту семью проиграл в карты их архангельский владелец тамбовскому помещику, владельцу села Зверяевка Тамбовской губернии. То, что проиграли в карты – это точно известно со слов Василия Ивановича, который помнил их переезд в Тамбовскую губернию примерно в середине 1840-х годов (больше всего, по моим расчётам, подходят для этого 1845-47 годы).

Скорее всего, проиграна была не одна семья. Известно, что в этих краях Тамбовской губернии жили и ещё семьи с фамилией Зайцевы, которые нам не были близкими родственниками (правда, Зайцевы – весьма распространённая фамилия). Может быть, только какими-то очень дальними. А то, что фамилия у них была такая же, нет ничего удивительного. Когда мой отец по ранению во время войны с Германией (он воевал первоначально на Карельском фронте) лежал в Петрозаводске в госпитале, медсестра его спросила, нет ли у него брата, Михаила, поскольку рядом лежит раненый Зайцев Михаил. Отец обрадовался, а вдруг это он! Его брат Михаил родился в 1925 году, во время войны был мобилизован на Урал, в Ульяновск. При переноске мешков муки по сходням в январе месяце 1943 года он упал и сломал себе позвоночник, похоронен в Ульяновске. Но оказалось, что это не брат. Вот этот «не брат», рассказал, что в их деревне, в Архангельской области, половина фамилий – Зайцевы. К сожалению, название этой деревни отцу не запомнилось. Ведь очень большая вероятность, что как раз из этой деревни и прибыли наши родственники, проигранные в карты…

Я хорошо помню уже другой дом, из самана, который построили в 1950 году вместо старого. Родители говорили, что размеры саманного дома получились практически такими же, как и сломанного деревянного. В том доме тоже было две комнаты и сени. Вторая комната старого дома, запроходная, называемая горницей, была холодной, и в зимнее время не использовалась как жилая, на зиму она закрывалась. В саманном же доме в горнице установили плиту, поэтому и в зимнее время эта комната использовалась. В основной комнате, избе, была русская печь, которая осталась от прежнего сломанного дома. (Да и в 1928 году, в год переезда, ту печь разобрали на кирпичи и из них же и сложили на новом месте новую.) Эту печь при повторном строительстве не ломали, а строили стены вокруг неё. Так что старый дом я не помню, а вот печь-то знаю и представляю очень хорошо.

Почему не сломали печь? Думаю, во-первых, потому, что печь эта была очень хорошая, а это очень важно. Во-вторых, прежде чем сложить печь, надо сначала построить дом, а время, судя по всему, подстёгивало. Где-то всей большой семье надо было находиться (тогда было уже не восемь, а шесть человек, умерли Васёна в 1935 году и Василий Иванович в 1936 году, тем более – двое очень ещё маленьких: брату Фёдору – два с половиной года, а мне не было ещё и года). А так, печка уже готова, даже и готовить в ней можно было (и готовили) при строящемся ещё доме. Насколько я знаю, сначала, по весне и началу лета, заготовили саманы для строительства, а потом сломали дом, соорудили из его части шалаш для временного жилья, в котором и обитали во время строительства.

Саман – это кирпич из глины с соломой. По-тюркски словом саман так и называется солома. Другое название такого кирпича – адоба.

Саман – очень распространённый строительный материал в наших степных краях. Глины, пригодной для изготовления самана очень много, причём глины, очень пригодной и для изготовления кирпича. Но не было у нас вблизи никаких месторождений песка.

Впрочем, не только в наших краях использовалась глина для строительства домов. Известно, что подобные сооружения в весьма давние времена были и в Испании, потом технология такого строительства перекочевала вместе с её держателями в Америку, при её интенсивном заселении европейцами. Только этот строительный материал, на основе глины, был намного прочнее, чем наш степной саман. В него тоже добавлялась солома, но и ещё известь, для придания большей прочности. Такая смесь на жарком солнце спекалась практически в кирпич, даже безо всякого обжига. Из этих кирпичей строили даже церкви, некоторые из них сохранились и до настоящего времени.

Помогать в строительстве дома приезжал на лето в нашу деревню из Павловки, родной деревни моей бабушки, её брат, Иван. Он был не отягощён семьёй в отличие от остальных троих его братьев…

Но описание саманного дома лучше делать по порядку, от входа в него.

Входов в дом (сначала в сени) было два, как, практически, и во всех домах в нашей деревне, да, пожалуй, и в других деревнях наших краёв.

Дома такой конструкции, называются шестистенками. Пятистенок – это сени и изба, а шестистенок – это сени, изба и горница.

Один вход, основной, можно сказать – парадный, с улицы, через крыльцо, а второй, хозяйственный, – со двора. Крыльцо у нас было открытое, с одной лавочкой на трёх человек средней упитанности. Лавочка находилась в западной части крыльца, так что сидящие на ней смотрели на восток, на порядок домов деревни.

Завалинки у нашего дома не было.

В нашем архиве есть фотографии этого крыльца с сидельцами на лавочке: дедушка Вася, бабушка Вера, дедушкина сестра Мария Васильевна, которая удачно пришла к нам в гости из Болотино. Не уместилась на лавочке тётя Тоня, она стоит у стойки, выглядывает из-за неё. Удачно потому, что в это время оказался у нас и фотограф. Фотографии делал мой двоюродный брат Валерий (Валерик), сын тёти Тони. Я о нём немного говорил в предыдущем рассказе.

Дальше шли сени, из которых можно было попасть в избу, если пойти направо, и в хозяйственную часть двора, если пойти прямо. Из сеней, с помощью приставной лестницы, был вход на чердак (или, как мы называли, «на потолок»), где, вместе с некоторым хламом, размещались и другие вещи, необходимые в хозяйстве. Например, прялка или, как мы её называли, самопряха, лежавшая там до времени её использования (обычно она находилась слева от лестницы). А использовалась она, насколько я помню, только зимой. Приспособление для закрепления шерстяной кудели было не в виде лопаты, как часто приводят на фотографиях в интернете, а в виде большой расчески такой же формы. Кудель шерсти не привязывалась к этой лопате, а цеплялась за зубья расчёски. Она же, эта большая расчёска, использовалась и для расчёсывания шерсти или конопли (льна) вместе с другой расчёской такого же вида и устройства, но значительно поменьше размерами (ручной).

Стояли там, на чердаке, ещё мешки с семечками подсолнечника (чёрными и серыми), мешок с сухарями из чёрного (ржаного) хлеба, получаемыми целенаправленно из оставшихся кусков. Скоту остатки этого хлеба не отдавали. Сухари подавались нам часто во время обеда к горячему первому (щам, супу и др., а иногда и к чаю). Сухари высыхали настолько, что с большим трудом размачивались в горячем первом (это я говорю о сухарях из чёрного, ржаного хлеба). Вероятно, из-за того, что сам хлеб был настоящий, на домашней закваске, а не на дрожжах. Там же, на чердаке, хранились и некоторые прежде нужные в своё время вещи. Например, рубель, который мы сохранили до сих пор. Он пропутешествовал из села Зверяевка в Куст (в 1928 году), затем, при переезде родителей в Московскую область. Рубель использовался для «глажения» льняного или холстинного белья после его стирки и сушки. Больше даже и не для глажения, а для придания материи мягкости, поскольку льняной холст, из которого шили одежду, был очень грубым. Брюки, например, как говорил отец, да и его дядя, дядя Петя, брат бабушки, после стирки и высушивания можно было прислонять к стене, и они не падали, не сминались. А после «обработки» рубелём такие вещи становились мягче.

В сенях находились так называемые лари (деревянные ящики с убирающейся или откидывающейся крышкой). Один ларь, самого большого размера, использовался для хранения фуража, отрубей, мякины и других продуктов для скота (в основном – для коровы и поросёнка). Остальные три ларя (расхожие), поменьше размером, использовались для временного хранения ржаной и пшеничной муки, а также и для пшена. Остальная мука и пшено, если они не умещались в свои лари, хранились отдельно в мешках, стоящих здесь же, в сенях. Ещё один ларь (не ларь, а небольшой сундучок) предназначался для хранения свиного сала, которое укладывалось в нём слоями, пересыпаемыми солью.

В сенях помещались и другие приспособления, используемые в хозяйстве: ступа с толкушкой для получения муки из зерна; пахталка для получения масла из сливок или сметаны. Когда у нас появились велосипеды, то они тоже ставились в сенях.

Ступа всем известна по картинкам из сказок. На ней Баба-Яга перемещалась во времени и пространстве, как на картине Васнецова. Толкушка (ударный инструмент ступы) была у нас двухсторонняя: брёвнышко диаметром примерно 8-10 сантиметров, с перехватом для руки посредине. Донышко ступы закруглённое, вогнутое, а у толкушки ответная часть тоже закруглённая, но выпуклая. Зазор при соприкосновении этих закруглений был не очень большой, поэтому при ударе зерну прочно доставалось. В ступе можно было молотить любое зерно (пшеницу, рожь, ячмень, гречку, кукурузу, пшено и др.). Но больше всего у нас ступа использовалась для получения пшённой муки, из пшена. Для получения пшеничной и ржаной муки ездили на мельницу в Плотниково. Мельница в Плотниково почему-то называлась тогда Зайцевской, хотя к нам она никакого отношения не имела.

Это о ступе. А вот пахталка – это деревянный узкий сосуд (узкий бочонок) диаметром в верхней части сантиметров двадцать, собранный, как и бочка, из узких и длинных дощечек, скрепляемых (обжимаемых) металлическими обручами внизу и наверху, а то ещё и в средней части. Сверху этот сосуд закрывался деревянной крышкой, в центре которой было отверстие. В это отверстие проходила ручка в виде длинного стержня, на конце которого была закреплена крестовина (в виде крестовины-подставки для новогодней ёлки). Если в сосуд налить сливки или сметану, а то и вместе, а затем подвижной частью этой пахталки взбаламучивать содержимое, то через некоторое время масло будет сбиваться в комочки. Потом их извлекай и формуй как из пластилина комочек побольше.

У кого не было в хозяйстве пахталки, те обходились простой кринкой (молочным горшком, сделанным из глины), а то и стеклянной трёхлитровой банкой. Горлышко этой посудины затыкали чистой тряпкой и катали кринку (банку) на коленях, пока не получалось масло. Точно так же сбивала масло моя вторая бабушка, бабушка Маша. Но объём кринки (банки) был в несколько раз меньше объёма пахталки, поэтому производительность изготовления масла с помощью такого устройства была ниже, хотя время затрачивалось такое же.

Нам с хранением сливочного масла было просто, поскольку в одном из наших погребов был всегда снег. Но и у нас в семье, как и у бабушки Маши, часто делали из сливочного масла топлёное, которое хранилось дольше обычного масла, даже и не на снегу, а просто в обычной яме простого погреба.

Начиная с весны, когда в огороде появлялась первая зелень – укроп, лук и чеснок, в сенях ставилась дежа, в которой заваривался мучной (из ржаной муки) квас. Из этого кваса готовили окрошку. Правда, окрошку окрошкой у нас не называли, а так и называли квасом. То есть на обед, например, поесть квасу означало поесть окрошку на этом квасе. Потом, летом, при потеплении, дежа с квасом переносилась в холодный погреб, чтобы квас не очень быстро закисал. Сначала, до появления первых новых огурцов, для окрошки использовали прошлогодние солёные огурцы. А когда появлялись новые огурцы, то вторые из них непременно отправлялись в окрошку. А первые – оставлялись на семена, если они для этого годились. Это уж определяли дедушка с отцом.

Другое название дежи – кадка или квашня. У нас она использовалась как для приготовления кваса, так и для заквашивания теста. Объём нашей дежи, по моим сопоставлениям, был порядка одного ведра, литров 10-12.

Окрошку из кваса у нас начинали готовить очень рано. Я помню, что однажды мы с бабушкой договорились поститься на Страстной неделе. А она приготовила на обед окрошку (квас), в которую добавила кусочки студня. Я уже начал есть, но вспомнил о нашем с бабушкой уговоре. Ел без студня, а бабушка сказала, что это ничего, так можно. Только, чтобы меня успокоить.

Страстная неделя – это неделя перед Пасхой. А Пасха бывает чаще в апреле, а то и в начале мая. Диапазон довольно большой. Но вот в ту окрошку уже попал зелёный лук, поэтому время, думаю, было близко к маю, когда уже на огороде взошли лук и чеснок, посаженные под зиму осенью. Огурцы были солёные, укропа ещё не было. А из других наполнителей были варёные яйца, да ещё и этот злополучный студень (холодец). Вообще, в качестве наполнителя использовали не только студень. Часто добавляли для густоты и питательности гороховую кашу, кукурузную кашу. Однажды, помню, из перечисленного выше ничего не было, так бабушка добавила в окрошку густую пшённую кашу. Тоже вкусно. К окрошке очень часто подавали горячую картошку в «мундире». Если ничего дополнительно положить в окрошку не было, то в качестве добавки непосредственно в окрошку резали варёную картошку.

В зимнее время, когда были морозы, в сенях на связях подвешивались тушки забитой птицы, а то и говядины, баранины или свинины. Это больше во времена, когда был жив дедушка. Он приторговывал мясом, как дома, так и на базаре, по воскресеньям ездил на базар со своим товаром. Для этого в колхозе заранее заказывалась лошадь с телегой и упряжью, но с условием своей кормёжки. Помню, что до реформы 1961 г. тушка взрослого гуся продавалась за 25 рублей. Дедушка умел подготовить мясо к продаже, будь это говядина, баранина, свинина либо птица. Он так разделывал тушу, что все кусочки выглядели аппетитно. Тушки птицы он обжаривал (подрумянивал) на огне, а после их же жиром и обмазывал.

Гусей водили много. Одно время (уже при правлении Н.С.Хрущёва, поскольку с колхозников уже не брали налогов на созданную и выращенную ими продукцию) оставляли в зиму порядка 30 штук взрослых гусей.

Гусятина очень вкусная в любом её исполнении: варёная, печёная, жареная и другая. А вот гусиные яйца только что значительно больше куриных, но также значительно и хуже куриных по вкусу…

Как заходишь в сени с крыльца, то слева было совсем небольшое окошко в палисадник, с вмазанным стеклом (без рамы или рамки). В этом палисаднике располагалась наша пасека в двенадцать ульев, да росло несколько кустов чёрной смородины и крыжовника. Красной смородины у нас не было.

Про то, что было за дверью, ведущей во двор, я расскажу позже, но здесь добавлю, что если возвратиться примерно в зиму 1958-59 гг., то можно было увидеть на этой двери, с внешней её стороны, несколько отметин от ударов ломом. Это сделал наш сосед, Николай Оболдин, возвратившийся в очередной раз из не столь отдалённых мест. Он был очень буйным. Когда выпивал, а это он делал часто, то «гонял» свою жену, Раису. Вот она как-то и спасалась у нас дома, а этот буян хотел её достать таким вот, как он считал по своему не очень трезвому усмотрению, способом – вломиться в дом с помощью лома. Отец стоял в сенях наготове с топором за этой дверью (хорошо, что дверь была сработана на совесть от таких вот вторжений). Ничего у соседа не получилось. На следующий день вызвали милицию, составили протокол, в который внесли результаты обследования сохранившей нас двери, соседа забрали в очередную отлучку, на несколько лет, в те же или другие, но тоже не столь отдалённые места…

Ну, это о той двери, которая ведёт в хозяйственный двор, а сейчас про другую дверь, которая ведёт в избу (в жилую часть дома).

Вошли и, как полагается у православных, надо поискать угол («красный угол»), с иконами, чтобы перекреститься. Наш «красный угол» справа, где находился и обеденный стол. Вдоль стены стационарно установлена широкая лавка. Эта лавка была длиннее стола практически настолько же. При необходимости на ней можно было и поспать, даже вдвоём, в одну строчку, друг за другом. С другой стороны стола лавка (скамейка) покороче, длиной как раз в стол, и поуже, чем стационарная, примерно в два-два с половиной раза. На широкой лавке, под иконами, во время трапезы сидел дедушка, рядом с ним – брат Фёдор, а потом – бабушка. Напротив дедушки – отец, с краю – мама, а я между ними.

Это было установленное дедушкино место за этим столом. На других местах я его и не помню. За этим местом, под образами, он занимался и записями-расчётами в своём бухгалтерском журнале. Понятно, когда надо было заниматься не сидячей работой, например, валянием валенок, то он перемещался и на другие стороны стола. А все сидячие работы он выполнял только в «красном углу».

Когда дедушка умер, то это место полагалось занять отцу. Но этому помешал я, вернее, не я, а сон, который я увидел. Дедушка во сне подошёл ко мне, положил ладонь на голову, как он это часто делал, и сказал: «Теперь, Алёша, ты садись на моё место». А я возьми, да и расскажи этот сон. Совсем не пришло в голову промолчать, а уж большой был, десятый год пошёл. Так мне и было сказано, мол, раз дедушка так сказал, то и садись на его место…

Про широкую лавку такие воспоминания. По нашим окрестным деревням ходили нищие и убогие. Двоих из них я хорошо помню. Это слепой Михаил с мальчиком-поводырём лет одиннадцати-двенадцати и Духовская Полина (Поля). Михаил был очень грамотный в церковных делах, знал все праздники, что когда делать, чему праздники приурочены и т.п. Он много рассказывал о житиях святых, сидя у нас на этой широкой лавке. Из деревни приходили к нам его послушать, когда он у нас останавливался ночевать. Обычно в нашем доме он появлялся примерно на свои именины, Михайлов день, который отмечается в ноябре.

Я очень хорошо помню его рассказ про апостола Филиппа, про то, как он язычников обратил в христианство, сотворив чудо с драконом, который всех присутствующих заразил какой-то болезнью. Про то, как этого апостола казнили вместе с другим апостолом – Варфоломеем. Имя этого апостола я запомнил потому, что оно очень необычное. Филипп-то – на слуху, у нас и сват был, Филипп, Силин Филипп Степанович. Пожалуй, единственный Филипп на всю нашу округу, потому, вероятно, и запомнился. Поскольку имя Филипп было для нас такое редкое, то мне и пригрезилось сначала, что дядя Филя и был тем самым апостолом Филиппом.

Поля Духовская – умственно отсталая, ходила и постоянно что-то бормотала себе вслух. Но, кажется, многое и по делу: известные присказки и поговорки, которые в народе ходили к тому или другому случаю. Например, «маленькие дети – маленькое горе, большие дети – большое горе». Михаил иногда оставался у нас переночевать, а Поля – никогда, я думаю, что и ни у кого. Очень боялась, что её обокрадут. Всё своё «богатство» она носила с собой, поэтому и уходила она подальше от деревни и ночевала в стогу соломы. Так зимой, однажды, и нашли её, замёрзшую, в поле в стогу соломы. Это случилось уже после нашего переезда в конце 1965 года в Московскую область. Об этом мне сказал мой друг, Саша Силин. Он часто приезжал в Куст к родителям.

Небольшую лавочку на двоих седоков, которую иногда приставляли с торца обеденного стола, отец сделал для походов в клуб на кинофильм или на редкие концерты, которые проходили по большим советским праздникам. С посадочными местами в клубе была напряжёнка, поэтому, если ты пришёл со своим стулом, табуреткой или лавочкой, то стоять уже два часа, а то и больше, не будешь. Иногда и стандартный полуторачасовой фильм растягивался часа на два, а то и три. Забарахлит, вдруг, движок, от которого запитывается киноаппаратура. Жди, пока отремонтируют.

Обеденный стол был дубовый, сделан дедушкой Васей уже, по-моему, в Кусте. Этот стол был для всего. За ним трапезовали (старались строго в одни и те же часы завтракать, обедать и ужинать), мы с Федей делали уроки, дедушка занимался своими подсчётами и расчётами в специальной тетради, в основном – по торговым делам, дедушка или отец (а то и вместе) валяли валенки, бабушка или мама валяли связанные носки или чулки, варежки. Да и другие работы, необходимые для хозяйства, а также и для приготовления пищи. Мама за этим столом вязала головные платки из козьего пуха, потому что это место избы было самое светлое, а вязанием мама занималась практически только по зимним вечерам.

На стене, в том месте, где сидел отец, висели часы-ходики, с гирями, а чуть к двери от них – отрывной календарь. Я помню, с каким нетерпением мы с Федей, братом, ожидали очередную замену часов, когда они переставали работать. Игрушек было не так уж и много, вернее, даже, совсем мало, так что часовой механизм, с колёсиками, вполне мог стать игрушкой, да ещё и с вращающимися механизмами.

Игрушки нам с братом делал отец. Помню самолёт-кукурузник и грузовую машину. Колёса этих агрегатов были сделаны из старых тракторных подшипников. Это были довольно большие игрушки. На самолёте и машине можно было сидеть небольшому ребёнку. Помню, как я катал по дороге перед нашим домом на самолёте и машине трёхлетнюю сестру Светлану (она и сейчас помнит эти катания). Была ещё одна игрушка, сделанная отцом – склеенный из гетинакса дом, с дверками и окнами. Были и покупные детские игрушки, которые привозили приезжающие в гости родственники. На одной из наших фотографий, меня и сестры, есть такая привезённая гостями игрушка – самолётик.

А ещё были опасные пластмассовые игрушки. У нас, помню, был разноцветный раскрашенный попугай. Были и животные, и куклы из такой пластмассы. Эти игрушки опасны тем, что очень быстро горели, даже, кажется, без доступа кислорода. Мы из таких игрушек делали «дымовушки». Сделаем свёрток из фольги, внутри которого заправка из кусочков игрушки, поджигаем через отверстие свёрточка пластмассу. Она не горит, а начинает очень дымиться, едким таким дымом…

Кухня находилась непосредственно напротив обеденного стола. Пространство перед печью, очень даже небольшое, мы, почему-то, называли чуланом. В чулане по стене с небольшим окошком во двор (это окошко было сделано с рамой), была устроена лавка, но не для сидения, а для кухонного использования, для ведения на ней всякой стряпни, при работе с печью. Точно над этой лавкой, такого же размера по длине и ширине, был устроен так называемый полавочник (полка), на который(ую) ставили посуду, испечённые хлебы и др. Помню, что по звучанию слышалось не полавочник, а полавошник.

В словаре русского языка у этого слова два разных значения. Одно из них – простой тканый коврик на лавке. Второе – полка по периметру избы, которая служила для помещения на неё испечённых хлебов, посуды, а также как уловитель сажи из печи, вероятно, при топке «по-чёрному», то есть – без печной трубы, когда дым из печи выходил непосредственно в избу, а затем – разными путями: через открытую дверь, через специальное отверстие в потолке и др. Такие полки для защиты от сажи располагали выше окон. Так что, вероятно, следует считать, что у слова полавочник не два, а три разных значения: коврик на лавке, полка для хлеба и кухонной утвари (при топке «по-белому», то есть с печной трубой), полка для улавливания сажи (при топке «по-чёрному»).

Перпендикулярно к лавке, в торце чулана, напротив топки, была ещё одна небольшая лавочка, на которой стояли вёдра с водой, металлические кружки (одна из них была медная, сделанная дедушкой Васей), чтобы попить воды или умыться. А под этой лавочкой находился довольно большой чугунный котёл, лохань, используемый для помоев. Котёл этот попал в Куст при переезде из Зверяевки. Лохань использовалась не только для помоев. В зимнее время ночью она использовалась и как большой ночной горшок, для хождения «по-маленькому». По мере наполнения лохани её отчерпывали корцом в помойное ведро, а помои выливались на улицу, в палисадник за крыльцом.

Я сказал, что на полавочник ставили посуду. Это не тарелки на каждого. Посудой были сравнительно большие миски, эмалированные или просто алюминиевые. Миски тоже не на каждого, потому что ели (при дедушке, и некоторое время после его смерти) все из одной миски: первое, второе и прочее. Даже если приезжали гости, то всё равно миска была одна на всех за общим столом. Даже если и не гости, а кто-то из зашедших во время обеда из наших же односельчан. Не пригласить за стол было нельзя. Редко, но бывало, что и садились за стол пообедать вместе с нами. У Зайцевых не в ходу была хотя бы и шутливая присказака на «хлеб да соль» вошедшего, мол, «ем, да свой» или «отойди, да стой».

Своей за обеденным столом была у каждого только деревянная ложка. Каждый знал свою ложку. Только у отца была алюминиевая ложка в форме деревянной. Эту ложку он привёз с войны 1941-45 гг., когда воевал в Карелии. Она была сделана (отлита) из алюминиевой части фюзеляжа сбитого немецкого или финского самолёта. На ручке этой ложки отец выцарапал свою аббревиатуру – ЗИВ. Сейчас эта ложка находится у Фёдора, моего брата. Пошла по мужской линии Зайцевых: у сына Фёдора, Виктора, родился продолжатель рода – Иван.

Картина, конечно, не для слабонервного. Сидят за столом несколько человек, у каждого в одной руке ломоть хлеба, в другой руке – ложка. Зачерпнёт каждый по своей очереди из миски то, что там есть, подставит под ложку хлеб (если в миске жидкое первое) и несёт ко рту. Потом ждёт своей очереди. Миску горячего, помню, наливали два раза. Если было первое мясное, то мясо ели только после окончания второй миски. Дедушка (или отец) постучит по краю миски ложкой – это значит, что можно брать мясо. И тоже всё делалось по очереди.

И ещё одна такая обеденная шутка. Я выше сказал, что наполнителем окрошки (кваса) были варёные яйца. Когда во время трапезы ставили на стол миску с окрошкой, то каждый по очереди ложкой зацеплял со своего края кушанье и отправлял по назначению. С края отца или дедушки бабушка клала целое яйцо. Кто бы потом из «счастливцев» ни достал это яйцо – оно непременно доставалось нам с братом, на двоих…

Расскажу и ещё одну давнюю деревенскую шутку.

Большая семья. Четверо взрослых сыновей и хозяин за столом. Хозяин и говорит своей жене:

– Авдотья, ты в квас-то целое яйцо положи – ребяты хорошо нынче поработали!..

В начале семидесятых годов мы уже обзавелись тарелками на каждого, деревянные ложки заменили на металлические (алюминиевые), появились вилки (тоже алюминиевые). Только у мамы были ложка и вилка из дорогой тогда нержавейки. Но это были не купленные вещи, а их кто-то подарил маме из её родственников. Если приезжали гости, то, конечно, об общей миске разговор уже не шёл. Хотя для приезжающих к нам гостей еда из общей миски была не в диковину, сами недавно от этого уехали…

Печь топилась высушенным навозом, который постоянно заготавливали от своих коров и овец. Так что из-за этого нашему огороду практически ничего и не доставалось. На улице стоял стог такого высушенного навоза, из которого его набирали для топки в довольно большую плетёную корзину, называемую кошёлкой. Для растопки использовался тот же навоз, только содержащий побольше соломы, либо просто солома. Часто получалось, что печка никак не хотела разгораться, дымила. В степи любой кусочек дерева – на вес золота, кто же будет его жечь! Я вот сейчас смотрю на наши дрова, которыми мы на даче протапливаем печку. Они не такие уж и хорошие, эти деревяшки. Но в нашем Кусте они вполне могли бы стать подпоркой к чему-нибудь, что-нибудь прихватить, загородку где-нибудь поставить и для многого другого.

Со стороны избы в печи были сооружены две так называемые гарнушки, ниши или углубления в кирпичной кладке. В некоторых местах такие ниши называют печурками. Гарнушки использовались для сушки варежек и носков, а то и шапок или платков, поскольку одна из их поверхностей была частью печного свода, толщина кладки в этом месте получалась всего в один кирпич (по среднему его размеру). По этой же стене была прикреплена ступенька (как мы её называли – приступка или приступок, кому как нравится), которая предназначалась для облегчения влезания на печь. Приступка (приступок) прикреплялась(лся) к двум вертикальным столбикам, установленным по границе печи с двух её сторон и упирающимся в пол и потолок. По верхнему краю печи проходило небольшое брёвнышко, как бортик, также прикреплённое к тем же столбикам. Подушка из-за этого брёвнышка всё-таки не так сваливалась с печи. Да и дедушка дополнительно (по заднему краю печи, у полатей) приделал к брёвнышку небольшую кривую загогулину (дугу) из ветлы, так что подушка с этой стороны лежала свободно, даже выходя сравнительно далеко за границу печи.

В печи, ближе к входу в чулан, в конструкции дымохода, на уровне головы взрослого человека, имелась небольшая ниша с дверцей, которая использовалась как шкафчик, в котором хранились лекарства, а также и другие мелочи, например, письменные и почтовые принадлежности, дедушкина тетрадь (журнал), в которой он вёл свои записи и финансовые расчёты.

Полати у нас располагались, как я уже говорил выше, над запечьем и представляли собой деревянную лежанку, на которой хранились валенки. Деревянный настил полатей был сделан сантиметров на тридцать выше лежанки печи. В случае необходимости валенки перемещались непосредственно на печь или на пол, а полати использовались как спальное место, чаще – для нас, детей. Но иногда и взрослым приходилось переходить на них, если сильно протопится печь. В этом случае получался очень сильный жар от лежанки, прямо нестерпимо горячо, хотя и подстелена какая-то ветошь. Даже кошка не могла находиться в такой жаре, тоже уходила на полати или спасалась где-нибудь в избе.

В «мирное» время запечье использовалось для хранения верхней одежды, как гардероб. Расхожая (повседневная) рабочая одежда, обувь, шапки, картузы или фуражки размещались непосредственно у входа, на загородке (перегородке) чулана (кухни). В лихолетье (это когда появлялся очередной телёнок, ягнята или поросята), оно, запечье, использовалось уже по другому назначению, именно для этих скотских ребятишек. Но в любом случае, при одновременном появлении этих ребятишек, запечье занимал телёнок, а прочая мелкота бегала по избе. Запечье было отгорожено от помещения избы дверцей почти метровой высоты. Понятно, что одежда на время поселения живности переносилась в другое место, в следующую комнату, горницу. При поросятах и ягнятах – ещё куда ни шло, можно было и не уносить одежду, а вот при телёнке такого сделать, то есть оставить одежду, было нельзя, потому что он начинал искать, попив молочка, чего бы ему такого заодно и пожевать, а тут как раз и попадётся какой-нибудь рукав.

Мелочёвка из скотиночек в виде поросят, ягнят и козлят не просто бегали по избе, а носились как бешеные, когда разыграются. Как в зоопарке в вольере молодняка – медвежата вместе с лисятами, зайчатами и прочими …чатами, …нятами, …сятами и …жатами. Носились вместе и дружно по избе, запрыгивали на кровать (дедушки и бабушки), спрыгивали с неё и, пробуксовывая ногами, неслись к входной двери. В горницу их не пускали, и того достаточно было.

Напротив входной двери стояла железная кровать бабушки и дедушки, на которую и запрыгивал этот молодняк. Около кровати, в продолжение широкой лавки, непосредственно под окном, находился сравнительно небольшой сундук с вещами дедушки и бабушки. На этом сундуке сидела бабушка, когда занималась пряжей шерсти на самопряхе или вязанием чулок, носков или варежек.

Со стороны чулана в печи имелось подпечье, ниша со сводом поменьше, чем свод топки. В это подпечье укладывались рогачи разных размеров, в зависимости от размеров используемого чугуна, а также чапельник для сковородки. Лучше сказать, вероятно, цапельник, от слова цеплять или цапать. В словаре, кстати, нет ни того, ни другого слова. Но есть, вероятно, как раз правильное название этому предмету – сковородник.

Внутри печи имелась металлическая подставка (решётка) для размещения на ней горючего материала (навоза или дров). Она же использовалась и как подставка для сковородки. Чугуны внутри печи ставились непосредственно на кирпичи, на под, либо ставились на таган, если необходимо было во время топки отдельно разогреть именно этот чугун. Тогда именно под ним и разводился огонь. Таган использовался и для готовки в чугунах на улице, чаще – при варке варенья. Таган у нас был не чугунный, а стальной, клёпаный. По металлическому ободу прикреплялись три ножки. Поскольку чугуны были разного размера, то и таганов имелось несколько. У нас их было два. Оба их на моей памяти сделал отец, когда работал кузнецом в нашей местной деревенской кузнице.

Жар в печи распределялся сравнительно равномерно. Снизу, где огонь, понятно, пожарче, но и кругом было не менее жарко. Поэтому при печении блинов или блинчиков, а также пирожков, переворачивать их не надо, и так испекались…

Кроме рогачей (ухватов), кочерги и чапельника (сковородника) в подпечье находились и тараканы. Это был их родной дом. Тараканы не коричневые, как в городе, а чёрные, да и размером раза в два-три побольше. Когда ночью приходилось зажигать свет (керосиновую лампу, конечно), то тараканы шубой убегали в свой дом, в подпечье. Шубой и с шумом, шелестом таким. Тараканы добирались и до полавочника, где находился хлеб, а может быть, и ещё что съестное. Избавиться от них было просто невозможно, потому что их не брали никакие яды. Да тогда из ядов-то был всего один дуст (ДДТ). Это уже попозже появился карбофос, который травил не только тараканов и мух, но и человека, как, впрочем, и дуст. Если уж тараканы совсем доймут, то зимой, в сильный мороз, избу промораживали до минусовой температуры. Но тут палка о двух концах – потом была целая проблема, чтобы снова протопить избу…

Вся изба освещалась двумя висячими керосиновыми лампами. Одна лампа, поярче, висела над внешним краем обеденного стола, а вторая, меньшей яркости, находилась перед сундуком, для освещения рабочего места бабушки при пряже шерсти. При вязании, которым занималась бабушка, необходимость зажигать лампу и не была, поскольку бабушка могла вязать и вслепую (варежки, носки, чулки). Мы зимой часто сидели на печи, без света. Вот в это время бабушка и вязала вслепую очередное своё изделие.

Во всём доме окна не имели форточек. На зиму с внутренней стороны вставлялись вторые рамы, а весной они удалялись. Это был прямо праздничный день, которого ждали всю зиму: значит, что наступила весна!

Чулан в кухне освещался керосиновой коптюшкой (коптилкой), которая так и называлась по её свойствам. Света она давала мало, но, всё-таки, что-то да освещала. Света от неё было поменьше, чем от церковной свечки, которая сейчас стоит пять рублей, зато копоти было достаточно, особенно, если керосин попадался не очень высокого качества.

Полы по всему дому были дощатые, из еловых досок. «Всем деревьям прощу, а ёлке не прощу, за её сучки». Такая присказка у плотников. И верно. Поскольку полы были некрашеные, то для их мытья (а лучше – чистки) использовали нож, которым соскребали с пола грязь. Со временем в местах сучков, а их в еловой породе очень много на единицу поверхности, образовывались выпуклости, которые ножом уже никак нельзя было взять. Так и помню весь наш пол шишковатым, особенно в основной избе, где больше ходили и куда больше натаскивали грязь.

Входим в горницу. С левой стороны – печка, которую мы называли голландкой. На две конфорки. Сразу за входом (двери не было, только занавеска – крашеная марля цветом синьки), слева, на стене против печки – место для одежды, ещё один дополнительный гардероб, пополняемый в случае, если запечье было занято телёнком. Дальше, после голландки, кровать родителей (тоже металлическая, как и у дедушки с бабушкой) с пологом, а около неё, правее к окну – сравнительно большой сундук с вещами родителей и детскими вещами. Этот сундук по объёму примерно в два раза больше, чем сундук дедушки и бабушки. Если на их сундуке можно было только посидеть, то на родительском можно было уже расположиться и полежать, даже взрослому человеку.

«Красный угол» в горнице пополнился весной 1962 г. после смерти бабушки Маши. В него добавилась её икона Божией Матери, но не старинная и не старая даже, как в избе – бабушкино (другой бабушки) благословление в 1918-1919 г., которое до этого было благословлением её матери. Насколько помню, лик, изображённый на ней, не просматривался. Да я, например, и не вглядывался в него никогда, боялся. А чего боялся, даже и не могу сказать. Я тогда верил в бога, потому и боялся, вероятно. Вместе с иконой была ещё и открытка с распятием. Во время переезда из нашей деревни в Московскую область эту бабушкину икону мама отдала соседке, бабке Варе, а себе оставила икону своей матери, поярче и поновее. Для чего это надо было делать, не понятно. Вполне вероятно, чтобы досадить бабушке Вере (отношения между мамой и бабушкой были в то время очень натянутыми). Ведь груз-то совсем небольшой, тем более, что переезжали на грузовой машине. Так что икона сейчас находится в других руках, у Суминых, возможно, что и у их дочки Александры, но Некрасовой, а может быть, и у сыновей Николая или Анатолия, которые, вероятно, живут в Москве. Александра вышла замуж за Некрасова (его, по-моему, тоже звали Александром) из соседней с нами деревни, Молоково. Потом они уехали, кажется, в Новомосковск (Ногинск ли, Чехов ли?). Уже и не помню.

Как-то мама лежала в больнице в Ховрино (в Левобережном, что недалеко от Химок). В этой же больнице оказалась и Александра Некрасова. Я когда приехал навестить маму, она вышла с этой дамой и спрашивает: «Ну что, узнаёшь соседку-то?»

Где там! Прошло уже больше двадцати лет, все мы изменились до неузнаваемости. Но потом, какие-то общие жбановско-сумские черты нарисовались…

Перед иконами в избе и горнице – лампадки, которые зажигались по большим церковным праздникам. Вот лампадки всегда заправлялись лампадным маслом. Был такой специальный стеклянный пузырёчек, объёмом примерно на 250 мл, в котором и хранилось лампадное масло. В том же углу, где были иконы в горнице, висела и керосиновая лампа, такая же, как и у бабушкиного сундука. Лампа освещала горницу и рабочее место мамы, когда она шила на ножной швейной машинке «Зингер».

Далее по стене, между окнами, находилось висячее зеркало в деревянной раме, с полочкой. Ниже зеркала, на полу, стояла небольшая однодверная тумбочка.

Справа от входа, перед окошком – кровать для нас с братом. Но зимой мы часто спали на русской печи или на полатях.

Когда родилась сестра Светлана, то для неё была устроена люлька, которая подвешивалась на крюк, вбитый в поперечную связь, проходящую над кроватью родителей. Эта связь на одном из концов, приходящемся как раз над кроватью родителей, разветвлялась рогатиной. В этой рогатине была устроена полка.

Голландка протапливалась в холодное время зимой, а также и в дни помывок в сравнительно тёплые времена, даже и не зимние. Такими днями чаще были субботы, а то и воскресенья. На Страстной неделе, которая перед Пасхой, – обязательно такой день проводился в четверг, который так и назывался и называется Чистым Четвергом или Великим Четвергом. В дни помывок голландку хорошо протапливали, на ней же согревалась в вёдрах вода. Рядом ставилось жестяное (оцинкованное) корыто, в корыто – ведро с горячей водой, а рядом – ведро с холодной водой. И все удовольствия!

Так было во всех домах, потому что бани в нашей деревне не было. Да и в других окрестных деревнях – тоже. Я не говорю даже про отдельные бани в каждом доме, просто не было общей деревенской бани. Одна была в Новосельцево, но это примерно за 5-6 километров. Когда мы с братом в зимнее время жили в Новосельцево на квартире, то ходили в эту баню по детским дням, по четвергам. В этой бане было только одно помещение, поэтому и были строго установленные детский, мужской и женский дни…

Я вспоминаю время, когда я был ещё маленьким, когда был жив дедушка Вася. После купания в корыте мама повязывала мне на голову платок и сажала на русскую печь, которая была всегда, в любое время года, тёплой, потому что в ней готовили еду, независимо от времени года, тепла или холода. Заходит со двора дедушка Вася, смотрит на меня и удивлённо так спрашивает:

– А что это там, на печке, за девочка? У нас нет таких. Откуда она взялась?

А я очень переживаю, что меня не узнают:

– Я ваша, – говорю, – я Алёшка.

– Ой, и правда, Алёшка! А я уж и не узнаю никак.

Очень помню, что всегда переживал, что меня не узнают. Боялся, а вдруг выгонят из дома. Но, вот, не выгнали…

Ещё вспоминаю обязательное дедушкино действие на празднество Преполовения (Великого поста, а также Пятидесятницы, Троицы). Преполовение – это середина поста, а также середина времени от Пасхи до Троицы (Пятидесятницы). Великий пост продолжается пятьдесят дней. От Пасхи до Троицы ровно пятьдесят дней. И тот и другой праздники обязательно приходятся на воскресенье. А Преполовение, то и другое, приходятся всегда, кажется, на среду. Рано утром дедушка входил в чулан, брал в руки затворку от печи, похожую на щит, и ударял по ней несколько раз деревянным катком, похожим на большую катушку, который использовался как вспомогательное устройство для перемещения чугунов на рогаче…

Крыша нашего дома была покрыта простым железом, которое красили примерно через год. Но всё равно в некоторых местах уже к началу 60-х годов железо стало дырявым, протекало. Протечки до побеленного потолка со стороны избы и горницы практически не доходили, поскольку на потолке был довольно большой слой сухой земли (по консистенции – пыли), используемой как утеплитель. При затяжных дождях на потолке в местах протечек ставили посудины для сбора воды.

Стены дома снаружи и изнутри были оштукатурены слоем в 2-3 см таким же составом, как и саман (глина с соломой с добавлением небольшого количества навоза). Обоев во внутренних помещениях не было, только побелка, как и снаружи. В начале 60-х годов отец нижнюю часть стен дома по периметру внешней стороны оштукатурил чистым («железным») цементным раствором, для большей защиты от влаги, потому что без фундамента под саман сравнительно легко стала проходить вода, особенно во время весеннего снеготаяния. Стена со стороны двора (северо-восточная) стала от этого, от водного воздействия, даже деформироваться и проседать. Особенно это проявлялось в самом углу дома, в горнице, по стене, где стояла кровать родителей.

Дом требовал последующей перестройки либо капитального ремонта в виде подвода под него кирпичного фундамента с заменой саманов в нижней его части. Совхоз (в это время был уже совхоз, а не колхоз) материал для новой постройки не дал, да и другой помощи не оказал никакой. Отец уж говорил, что у него двое сыновей («сынов», как он говорил), это про меня и про брата, отслужат в армии, вернутся сюда жить и работать, а дом негодный. Но кому какое дело до твоих забот, как, впрочем, не было дела и для забот о государственном. О том времени хорошо написано у Александра Коржева в его повести «Жил-был Я» о детстве и прочем (на сервере ПРОЗА.РУ, автор Александр Коржев; советую почитать). Он же и привёл вполне подходящее к тем временам стихотворение калужанина М.К.Щербакова «Аллегория для голоса с хором»:

Правда, в городе тоже лужи

и нетрезвые рожи даже.

Всё же вряд ли там будет хуже,

ибо хуже ещё – куда же?

Поэтому пришлось ещё раз Зайцевым сниматься с насиженного места. В начале 1965 г. отец и уехал в Московскую область искать это место. Конечно, место, куда переехали родители, не такой уж город, а деревня, куда сначала они попали, оказалась самой настоящей деревней, но, по сравнению с нашей Тамбовской деревней, даже не по хозяйским домам, а по самой жизни, даже при большем количестве «нетрезвых рож», чем в Кусте, хуже не стало, заметно не стало. Несмотря на то, что сначала вся наша семья жила в одной из комнат, если так можно сказать, коммунальной квартиры деревенского типа, в доме барачного типа, строившемся не для жилья, а как свинарник для одного из отделений совхоза. Сказывалось, вероятно, многое, из которого, несомненно, главным можно назвать близость города, тем более – Москвы. Да и по пути к ней целый ряд пусть и небольших тогда, но городков: Кашира, Ступино, Михнево, Домодедово и др. А в Тамбовской области, кроме всего прочего, практически полное отсутствие дорог. От нас до крупного города Тамбова 120 километров, а мелких городов или городков не было никаких. Из районного центра, Плотниково, до бывшего районного центра Новосельцево в то время не ходили автобусы, их просто не было. А и были бы! Что толку от них, если дорога Новосельцево-Плотниково была грунтовая. А как весной или осенью? А как, например, и тем же летом, но после дождя? А ведь Новосельцево с 1935 г. (и, кажется, до 1958 г.) было районным центром. До Октябрьской Революции и немного при советской власти оно славилось своими конными ярмарками. Покупать лошадей приезжали военспецы кавалерийских частей и армий, представители Кавказа, Дона, Турции, Австро-Венгрии и Германии…

Переезжали мы в конце 1965 г. Папа был уже на новом месте, в Клёновом, а маме срочно пришлось распродавать хозяйство: овец, кур, пчелиные семьи, да ещё и дом. Из-за срочности большинство продаваемого ушло за небольшие деньги. Я уж не помню, что за сколько продалось, но дом и постройки, да и всё, что внутри, купили на двоих за 200 рублей наш сват, Силин Филипп Степанович, и сосед, Вилков Егор Тарасович (Таращ, как его проще называли в деревне). Дом-то им и не нужен был, а вот на дрова из него ещё что-то можно было взять, да и для топки своих печей – полный стог сухого навоза. Когда я приезжал в Куст в 1970 г., в гости к Силиным, тогда там находилась и тётя Сима (сестра отца) с детьми Юрой и Володей, и приехал ещё и мой друг, Саша, то я ходил к своему дому, к тому, что от него осталось. Всё было в развалинах: сам дом, омшаник, оба погреба. Всё деревянное было изъято, стог навоза увезли. Оставались не тронутыми только деревья, ветла и клёны, которые росли рядом с домом, да и те деревья, что росли внизу, у ручья, в конце нашего огорода.

После отъезда нашей семьи потихоньку потянулись и другие. Очень многие переехали в те же места, что и родители.

В 1991 г. я снова оказался в Кусте, вместе с Сашей ездили в Новосельцевскую школу на юбилей её окончания. Заходим к ним в сени. Саша показывает на стол и спрашивает меня: «Ну что, узнаёшь?»

Я посмотрел. Ну, конечно, узнаю. Наш стол, зайцевский, дедушка Вася его и сделал. Как же не узнаю, если каждый сучёчек мне как родной, уж за детство-то насмотрелся. Он ведь часто и без клеёнки использовался: при валянии валенок, носков, варежек и чулок, при готовке, например, натёртой домашней лапши. Да и для многого другого. И ещё другое. Смотрю, а как же мы тогда все за ним умещались? Ведь он такой маленький показался.