Бабушкин внук и его братья

РЭКЕТИР

По причине субботы расписание было облегченное. После русского – история, а потом два урока физкультуры.

Я угадал – учителем был Андрей Андреевич, перед которым мы с Настей заступились за второклассника. Он сказал, что заниматься будем на спортплощадке.

Площадка оказалась позади школьного двора, за забором, там, где сосны. За ней зеленел сквер – березы и клены. Хотя не только зеленел: в кленах было много желтизны. Но погода стояла – как в июле.

К забору были привинчены крючки-вешалки, словно в гардеробе. Удобно. Почти все мальчишки прихватили с собою сумки и рюкзаки, чтобы не возвращаться потом в школу. Переодеться можно было и здесь. А кто одет был полегче, вообще не стал переодеваться. Но мне, конечно, пришлось вылезти из своей тесной отглаженной формы.

А девчонки застряли в школьной раздевалке – у них с переодеванием всегда много возни. Пока девчонок не было, мы играли волейбольным мячом в «вышибалу». Вальдштейн почему-то все время метил в меня, хотя в глаза при этом не смотрел. Ну, черт с ним.

Наконец пришли девочки. Настя была в белых шортах и белой майке, и я подумал, что теперь она похожа на мальчишку (если бы не золоченые колечки в ушах). И еще подумал, что в девчоночьем наряде она все-таки симпатичнее. Потом я испугался, что она заметит мое разглядывание и мои мысли. Упал в траву и стал отжиматься для разминки.

Андрей Андреевич объявил: сейчас будет кросс. На километр. Два круга по аллее, которая опоясывала площадку и сквер.

Сперва я старался бежать недалеко от Насти, но потом испугался: решат еще, что я все время льну к ней. Начал набирать скорость. В лагерной спартакиаде у меня было четвертое место по бегу, и тут я скоро оказался среди тех, кто впереди.

Первым бежал Игорь Тулеев в своих широких бермудах с бахромой у колен. С виду неуклюжий, полноватый, а вон как припустил! Следом за ним – его дружок, маленький Ренат Латыпов. Они так старались, что на бегу бросили в траву свои безрукавки, сделанные из школьных курточек.

Я, наверное, мог бы их обойти, но высовываться не стал, прибежал третьим.

После этого Андрей Андреевич сказал, что в награду за блестящие спортивные результаты отпускает всех нас домой раньше срока. Девчонки, радостно визжа, кинулись в школу, в раздевалку. Мальчишки тоже разбежались в одну минуту. На крючках не осталось никакого имущества. Даже моего!

Я обалдело стоял перед пустым забором. Потом заоглядывался. Ну, слава Богу! Мой костюм и пакет с книгами висели на сосне. Метрах в трех от земли, на сухом сучке прямого ствола.

Шуточка! Ну да ладно, может, и не злая. Просто слегка подзаводят новичка.

Я небрежно плюнул через плечо, обхватил ствол руками-ногами, забрался по нему немного вверх и дернул повисшие штанины. Сучок обломился, имущество свалилось мне на голову. А я – на колючие шишки. Ой…

Покряхтев, я поднялся. Влезать снова в тесный жаркий костюм не хотелось страшно. На мне были баскетбольные трусы с лампасами и майка с надписью «Lada». Сойдет для прогулки до дома. Я аккуратно уложил в пакет белую рубашку и галстук, свернул в муфту брюки и пиджак, затолкал туда же. Пакет раздулся и заскрипел, я шепотом обругал его (пострадавшие от шишек места болели). Разогнулся и увидел Вальдштейна.

Тот стоял в двух шагах.

По виду никак не скажешь, что пацан из шестого. Скорее, очень длинный третьеклассник. Был он тощий и суставчатый, с тонкой шеей. Просторные короткие штаны из камуфляжной ткани свалились бы с него, если бы не тугой ремешок. И клетчатая рубашка обвисла, как на палке. Но смотрел он своими рыжими глазами не как младший, а прицельно и дерзко.

К его поцарапанным ногам прилипли чешуйки сосновой коры. Я посмотрел на них, на сосну. Пнул пакет кроссовкой и спросил:

– Твоя работа?

Без обиды спросил. Понимаю, мол, шутка. Ссориться не хотелось, хотя Вальдштейн мне явно не нравился.

Он облизнул губы и откликнулся охотно:

– Моя. Скажи спасибо, что твои шмотки не унесли совсем. В залог.

– В какой залог?

– Потому что ты их повесил на чужой крючок.

– Я не знал, что крючки тут персональные.

– Потому и помиловали, что не знал. А за вешалку надо платить. На первый раз с тебя полбакса. В рублях, по нынешнему курсу.

Я быстро прикинул: полдоллара – это не так уж много. В пересчете это сейчас чуть больше, чем два трамвайных билета… Но с какой стати? Я сказал:

– Мальчик, ты ушиб головку, когда лазил на сосну, да?

Вальдштейн в ответ сощурился. Сунул в широкие карманы кулаки. Подошел ближе. Опять облизал губы.

– Завтра не принесешь полбакса, послезавтра потребуют целый. Потом два. По счетчику. А через неделю сдерут шкуру.

– Надуй пузо, – посоветовал я. – А то штаны свалятся.

Он проговорил негромко, но увесисто:

– Сам-то не надувайся. Ты, наверно, думаешь: стоит тут такой нахал и берет меня на понт. А знаешь, кто с тобой будет говорить, если не заплатишь? – И печально так наклонил голову к плечу.

Я не знал. Но догадывался. Наслышан был про школьное рэкетирство. Даже в гимназии с меня пытались деньги выбить. Но там хоть процентов не требовали! Да и не разгуляешься с этим делом в гимназии-то. В ней каждый день дежурили два милиционера. А здесь…

Дело известное. Компания посылает вперед такого вот нахального шкета, а когда тот получает отпор, подваливают старшие: «Зачем обижаешь маленького?»

Видать, сомнения и страхи написались на моем лице. Вальдштейн довольно хмыкнул:

– Вот так. И не думай кому-нибудь вякать про это.

Что же такое делается? Мало мне было, что ли, «радостей» от Лыкунчика и его подручных? Здесь, значит, все по новой? С первого дня!

А может, врет эта глиста в камуфляже? Пудрит мозги новичку? Нет, не посмел бы… Но мне-то что делать? Завтра такая беспросветность начнется!

Я ощутил, что проваливаюсь в отчаяние, как в яму. И… будто кто-то завладел моей рукой. Стремительно отвел ее назад, бросил вперед. И ладонь моя вляпала Вальдштейну трескучую оплеуху.

Вальдштейн полетел с ног. Почему-то не назад, а вперед, мимо меня, к сосне. И лицом – о подножие ствола. Полежал секунды три и рывком сел. Из ноздри у него ползла красная гусеница. Он пальцем размазал ее по щеке. Меня чуть не стошнило. Но я сказал чужим голосом:

– Хочешь еще?

… – Стоп! – Неизвестно откуда возник Андрей Андреевич. – Что тут у вас? – На круглом лице его выступили твердые скулы.

Мы молчали.

– Я вас спрашиваю! Иволгин и Вальдштейн!

– Пусть он скажет, – я подбородком показал на Вальдштейна.

Тот, хныча, поднялся. Всхлипнул:

– Псих…

– Иволгин, почему ты его ударил?

– Пусть он объясняет… Вы знаете, с чем он ко мне пристал?

– Пошутить нельзя, да? – Вальдштейн поддернул на плече ремень сумки и пошел прочь.

– Шуточки… – выдохнул я.

– Постой! – велел Вальдштейну Андрей Андреевич. Но тот, шмыгая носом, нырнул в гущу кленовой поросли.

– Иволгин, дашь объяснение здесь? Или пойдем в учительскую?

– Никуда я не пойду! Хоть волоком тащите! – Дрожь у меня не проходила, но и злости прибавилось. И от всего этого я откровенно хамил.

Физкультурник проговорил уже другим тоном:

– Днем ты показался мне более благородной личностью.

– Значит, первое впечатление обманчиво!

– Значит, обманчиво…

– Вы же не знаете, что он мне тут… наговорил…

– Но он только говорил. А ты – в кулаки! А весовые категории у вас явно разные.

– А я не взвешивался, когда он… Пускай не лезет! Рэкетир сопливый…

– Что? Вальдштейн – рэкетир? Силы небесные… Ладно, ступай. Но имей в виду, я не намерен скрывать этот инцидент от педагогической общественности…

– Ну и не скрывайте.

По дороге к дому я успокоился. День был такой солнечный, ласковый. И я подумал, что Вальдштейн, скорее всего, просто брал меня на пушку. Недаром же физкультурник засмеялся. И вряд ли станет Андрей Андреевич ябедничать завучу и классной про драку. Все-таки он мужчина…

Ну, а если и правда найдутся у Вальдштейна дружки и заступники… И если возьмет меня в оборот «педагогическая общественность»… Что же, значит, опять злая судьба. Придется воевать. Сейчас я почему-то не боялся. Может, потому, что сегодня впервые в жизни не струсил до конца и дал отпор этому нахалу.

Нет, героем я себя ни капельки не чувствовал. Велика ли заслуга огреть по уху такого хлюпика! Я не его победил, а себя. Впервые в жизни я не отступил, не начал боязливо раздумывать. Может, в глубине души помнились слова:

Так трусами нас делает раздумье…

Бабушка слегка удивилась моему спортивному виду, но сказала не про это:

– Завтра папа поедет в сад, съезди с ним, забери все, что там осталось. И поищи жестяной гребешок. Тот, что я давала тебе в лагерь. Куда ты его девал?

– Знаю куда… А тебе зачем? Колдовать будешь?

– Сейчас получишь по косматому загривку.

– Ба-а, я есть хочу.

– В школе-то как дела?

– Нормально, – соврал я.

Потому что, может быть, и правда потом все будет нормально? В конце концов, в школу еще не завтра. Как говорится, доживем до понедельника.