Бабье лето [повесть и рассказы]

Кленовый лист

Звонок прозвучал тоненько, будто пробуя голос. Потом возбужденно задребезжал и оборвался. «Привезли кого-то», — подумал Василий Иванович.

Больница просыпалась. Где-то хлопнули дверью. Раздались неясные голоса. По коридору, постукивая градусниками в стакане, прошла дежурная сестра Мария Сергеевна. Василий Иванович узнал ее по легким, каким-то скользящим шагам. И в который раз удивился, как при ее полноте можно ходить так легко. У дверей его палаты шаги ненадолго замерли. Видимо, сестра не решалась зайти, думая, что он спит.

Если бы знала милая Мария Сергеевна, как он рад, что ночь наконец минула и уже нет больше надобности тщетно пытаться уснуть! Стараясь делать как можно меньше движений, он поднялся, надел халат, ночные туфли и вышел в коридор. Няня Фрося, пожилая женщина с круглым лицом, на котором улыбалось все сразу — глаза, румяный рот, ямочки на щеках, что-то мурлыкая себе под нос, мыла окна. Поздоровавшись с Василием Ивановичем, она спросила:

— Как вы сами себя чувствуете? Как спали-ночевали?

— Превосходно, — солгал Василий Иванович. — Поступил новый больной? — спросил он.

«Видать, как ты выспался, глаза-то опять бессонные», — подумала Фрося и сказала:

— Вот и хорошо. А больную-то не шибко новенькую привезли. Лежала она у нас в седьмой палате. Вы еще ее консультировали. Может, помните? Из Октябрьского совхоза она. Чернявенькая такая…

— Как же, помню. Холецистит! Гм… Опять обострение? Странно, что так скоро… — И он, слегка придерживаясь за стену, пошел в приемный покой.

Из третьей палаты выглянула Мария Сергеевна.

— Фрося, куда это Василий Иванович подался? — встревоженно спросила она, подслеповато щурясь, отчего на ее большом полном лице появлялось выражение, будто она вот-вот чихнет.

— Не знаете, что ли! Привезли опять ту, печеночную, так ему, видишь ли, надо ее посмотреть. Не может он, чтобы так лежать, — проговорила Фрося и принялась с ожесточением тереть тряпкой подоконник.

— Не может… — вздохнула Мария Сергеевна. И подумала, как нелегко главному врачу чувствовать себя всего-навсего больным. Тем более, если проработал он здесь столько лет!..

…Но она, конечно, не могла помнить той покосившейся избы, где он когда-то принимал — вот на этом самом месте — больных. Как счастлив был он, когда в двадцатых годах открывал сельскую больницу на шесть коек. А теперь эта районная больница размещена в двух корпусах, и все в них, начиная с кроватей и кончая рентгеновским кабинетом, приобреталось и оборудовалось им… Недавно тяжелая болезнь сердца свалила его. Друзья врачи, тревожась за Василия Ивановича — ведь случись что, дома некому и помощи оказать (старик жил одиноко), — с трудом настояли, чтобы он лег в больницу.

Но чуть ему становилось лучше, он покидал свою палату и отправлялся к больным: врачи-то у него — все молодежь, и проверить нужно и уму-разуму учить. Вот и нынче, осмотрев новую больную, пройдя по палатам, он вышел в коридор вместе с Татьяной Николаевной (первый год после института работает!) и позвал ее в кабинет дежурного врача.

Дверь осталась открытой, и Фрося, мывшая окна в коридоре, насторожилась: «Ну, уж сейчас он ей мозги прояснит! Растолкует почем фунт гребешков».

Василий Иванович подвел Татьяну Николаевну к дивану и усадил возле себя. В зеркале, стоявшем рядом с окном, Фрося увидела щуплую, в чем душа держится, фигуру Василия Ивановича, а рядом с ним маленькую — ну девчонка и девчонка! — Татьяну Николаевну.

Старый доктор кашлянул и, дотронувшись бледными узкими пальцами до острой, клинышком, бородки, тихо заговорил:

— Совершенно верно вы сказали — больной. Но почему с тех пор, как человек попал в больницу, он потерял свое имя? Почему, я вас спрашиваю?

Татьяна Николаевна что-то ответила, — Фрося не расслышала.

— Забыли? Допускаю. Так загляните в историю болезни, — продолжал Василий Иванович. — Он же помнит, что вас зовут Татьяной Николаевной. А тут представьте: жил на свете Петр Иванович. Работал, ходил с женой в кино, ссорился, веселился… Словом, все было в порядке. И вдруг обнаружилась у Петра Ивановича какая-то опухоль. Он не знает какая. Что-то непонятное и страшное совершается в его организме. И вот он попадает…

Татьяна Николаевна снова прервала его. «И чего это она не дает ему говорить?» — возмутилась Фрося.

— Прекрасно! — повысил голос Василий Иванович.

«Сердится», — решила Фрося.

— Прекрасно… — повторил он. — Если вы, уважаемый доктор, не собираетесь опровергать Ивана Петровича Павлова и признаете влияние психики на состояние больного, на весь ход болезни, почему же вы говорите у его постели: «Попробуем…»? — Василий Иванович произнес какое-то непонятное Фросе слово. — А вы знаете, как перевел для себя ваши слова больной? «Ага, значит, мне ничего не помогает, и то, что собираются пробовать, тоже может оказаться бесполезным». Не-ет, позвольте, — в его тоне снова прозвучали сердитые нотки, хотя Татьяна Николаевна больше не возражала ему. — Вы спросили больного, как его самочувствие, и тут же обратились с вопросом к сестре. Нечего сказать, очень похвально! Дальше. Вам известно ли, что Ольгу Петровну… Позвольте, как ее… Черепанову… вам известно, что ее уже неделю никто не навещал? Вы знаете, что складывается из таких, по-вашему, мелочей? Задумайтесь! У нас с вами в работе пустяков нет. Вы не дождались ответа больного, а он подумал: «Им неважно знать, каково мое самочувствие, и спрашивают они это для формы». Про нас подумал. Понимаете?

— Понимаю, — упавшим голосом произнесла Татьяна Николаевна и зачем-то затолкала под докторскую шапочку кокетливую кудрявую прядь.

— Ну вот и хорошо. И я вас прошу: позвоните мужу Ольги Петровны из пятой палаты, пусть он… обязательно… — Василий Иванович внезапно умолк. Лицо его исказилось от боли.

— Василий Иванович, вам плохо?! — всполошилась Татьяна Николаевна.

— Ничего, ничего, — прошептал он, поднося дрожащими пальцами к губам таблетку. Его лоб, щеки и крылья носа покрыла синеватая бледность.

Фрося, кинув тряпку, вбежала в кабинет:

— Надо бы их уложить! А, Татьяна Николаевна?

— Что, если мы введем пантопон? — предложила Татьяна Николаевна.

Василий Иванович ничего не ответил. Он сидел, вытянув ноги, откинув голову на спинку дивана, растирая левую сторону груди. Потом, не глядя на собеседницу, как бы стыдясь своей слабости, с трудом произнес:

— Проводите меня, голубчик.

Татьяна Николаевна взяла его под руку, и он был для нее сейчас уже не строгим учителем, а старым, немощным, безнадежно больным человеком. С острой жалостью она подумала: «Скоро умрет», — и эту же мысль прочла на испуганном лице Фроси, таком лице, словно на нем никогда и не бывало улыбки.

Вдвоем они уложили его в постель. Не найдя Марии Сергеевны, Татьяна Николаевна уже не спрашивала, сделала ему укол и, шепотом поговорив с няней, ушла. Фрося осторожно подоткнула одеяло, ловко поправила подушку и открыла форточку. Он не ощущал прикосновения ее рук к постели, не слышал шагов. Несмотря на все еще не прекращающуюся боль, Василий Иванович подумал, что не зря он всегда ставит Фросю в пример другим санитаркам.

Наконец боль стала затихать. Нет, она не совсем оставила его, а как бы притаилась и время от времени мгновенными кинжальными ударами в сердце и в плечо напоминала о себе. Василий Иванович открыл глаза, чуть слышно поблагодарил Фросю и попросил оставить его одного.

За окном бесновался ветер: гнул ветви деревьев, обрывал последние желтые листья и остервенело расшвыривал их по сторонам. Узорчатый кленовый листок через форточку влетел в палату, покружился, словно выбирая место, где приземлиться, и, перевернувшись, опустился на одеяло. Василий Иванович долго смотрел на него не шевелясь, потом протянул тонкую, почти голубоватую руку, осторожно, словно драгоценность, взял его и поднес к лицу. Он вдыхал неповторимо-печальный запах осени и вдруг почему-то вспомнил весну. Далекую весну, когда садил этот клен вместе с Машей… Казалось, будь она рядом с ним сейчас, положи она свою маленькую руку на его сердце — тотчас бы утихла боль! Ведь Маша всегда, всю жизнь, с юных лет была рядом с ним, еще в те далекие годы, когда ему, молодому и сильному, было так трудно работать. И, как это часто теперь с ним случалось, память из каких-то ветхих, замшелых глубин вытаскивала на свет божий смутные картины прошлого; медленно-медленно, очищая от копоти времени, эти картинки прояснялись и стояли перед глазами, как будто все было вчера.

…Грязная изба. На печке и по углам шуршат тараканы. Кажется, и развешанное на веревке тряпье тоже шуршит и шевелится. На прокисшем овчинном тулупе разметался ребенок. Он весь пылает. Он задыхается! А спасти его нечем: нет противодифтерийной сыворотки.

В ту пору Василия Ивановича постоянно мучило чувство какой-то виноватости. Он ощущал его даже во сне. Как часто он подходил к постели больного и… позволял (как это страшно!) ему умирать. Но разве мог один врач, один на двести верст, обслужить все население, появиться у больного, когда еще не поздно? Разве мог он что-нибудь изменить? Какими смешными кажутся ему теперь попытки протеста: докладные записки губернатору, обличительные статьи, которые никто не читал!..

От воспоминаний отвлекло Василия Ивановича деликатное покашливание Марии Сергеевны.

— Покушайте, Василий Иванович, — ласково проговорила она, — Покушайте, дорогой. Вон Фрося вам куриный бульончик несет.

Есть не хотелось, но, чтобы не огорчить их, он немного поел.

Потом пришла Татьяна Николаевна, послушала пульс.

— Ни в коем случае не вставайте, Василий Иванович! — строго произнесла она, присаживаясь на краешек стула.

Он взглянул на нее из-под очков. Небольшого росточка с еще неутратившими детской расплывчатости чертами лица, Татьяна Николаевна и впрямь (как определила Фрося) походила на девчонку. Василий Иванович невольно улыбнулся. Заметив это, она вся просветлела.

— Я позвонила мужу больной из пятой палаты. Он сказал, что был в командировке, сегодня придет, — тихо проговорила она.

— Вот и прекрасно! Не забудьте побеседовать с Анной Романовной. — И, увидев растерянность собеседницы, добавил: — Ну, с новенькой больной. И помните: если больному не стало легче после беседы с врачом, то… — Василий Иванович взглянул на нее, и она поспешно докончила:

— …то такой врач недостоин носить белый халат.

— Совершенно верно.

Неожиданно, склонив голову набок, Татьяна Николаевна сказала:

— А я теперь знаю «Осеннюю песнь» Чайковского.

…На днях, услышав по радио «Осеннюю песнь», она спросила его, что это за вещь? Василий Иванович не на шутку рассердился: на что она растратила студенческие годы? Он помнит, как студенты, едва успев вымыть руки после «анатомички», спешили в концертный зал. Музыка облагораживает душу! Врач — гуманнейшая профессия на свете. К ней нужно готовиться всесторонне… «В том числе и эстетически!» — воскликнул он… И сейчас ее слова вызвали у него довольную улыбку.

Татьяна Николаевна ушла. Он задремал.

Проснулся, когда в палате было темно, в дверную щель проникал слабый свет. За черным оконным стеклом мельтешили какие-то тени. Это ветер раскачивал подсвеченные электрическим фонарем деревья.

В больнице тихо. Мирно пощелкивало отопление.

«Сколько же я проспал? — подумал он. — Уже ночь…» Несколько минут лежал не двигаясь. Казалось, чуть пошевелишься и тотчас боль цепкой рукой схватит за сердце.

Василий Иванович вздохнул сначала осторожно, потом глубже. Дышится свободно, во всем теле ощущение приятной легкости. И, как обычно, когда чувствовал себя хорошо, он подумал, что совершенно напрасно согласился лечь в больницу. Дни его все равно сочтены, — он знает это лучше других. Нужно дорожить каждой минутой! Успеть закончить свой труд. Может, его опыт и знания пригодятся молодым врачам. Пусть записки будут изданы даже… после… Закончить их необходимо. Да-да, медлить нельзя!

Эта мысль подняла Василия Ивановича. Он встал, оделся и незаметно пробрался в кабинет главного врача. Сев к столу, достал свои многолетние записи.

Василий Иванович писал и слышал каждый редкий звук. Вот за дверью раздались скользящие шаги, через несколько минут шаги проследовали в обратном направлении.

«Так-так», — отсчитывает секунды маятник стенных часов. Скрипит перо, не очень ровные строчки ложатся на бумагу. «Так-так», — подгоняют их удары маятника. Вдруг… Василий Иванович даже вздрогнул, — так резко прозвучал неожиданный телефонный звонок. Морщась от досады, пытаясь дыханием сдержать заколотившееся испуганно сердце, старый доктор снял трубку.

Звонили в роддом из колхоза «Светлый путь». Телефоны роддома и главного корпуса больницы были на одном проводе. Василий Иванович хотел положить трубку, но взволнованный знакомый голос заставил его насторожиться. Акушерка из колхоза просила экстренно выехать: нужно спасти жизнь матери и ребенка — требуется хирургическое вмешательство. Отвечала ей дежурная акушерка Надя. Василий Иванович узнал свою ученицу по голосу.

— Вот несчастье-то! — кричала Надя. — Не знаю, что и делать. Евгению Петровну вызвали на лесозавод, а Василий Иванович болен. А? Что? Нет, не может, сам в больнице лежит!

На минуту разговор прервался. Потом раздался растерянный голос акушерки из колхоза:

— Что же делать? Вы понимаете, везти больную нельзя, операции не миновать.

— Я сама не знаю, что делать! Не могу же я бросить своих больных, — чуть не плача ответила Надя.

Василий Иванович колебался какую-то долю минуты: а если приступ? Но тут же он устыдился своего страха. Ведь всего полмесяца назад он работал, и приступы не были ему помехой.

— «Светлый путь», вы меня слышите? — прокричал Василий Иванович.

— Да, да, — обрадованно отозвалась акушерка из колхоза, узнав глуховатый, известный всему району голос Василия Ивановича.

— У вас машина есть? А? Не слышу! Есть? Через полчаса будет. Здесь. Ну и прекрасно! Жду. Готовьте инструменты.

— Василий Иванович, вы же больны! — прокричала встревоженно Надя.

— Надя! Не мешайте.

Василий Иванович положил трубку и осторожно выглянул в коридор. По-прежнему было тихо. Никого. Дверь в пятую палату открыта, там свет. Значит, и сестра и врач у новенькой больной.

Он достал из шифоньера костюм и стал торопливо одеваться. Не глядя, переложил из халата платок, стеклянную пробирочку с нитроглицерином. Стараясь не шуметь, — только не заметили бы помощнички, — выбрался на улицу: решил дожидаться машину за воротами.

Городок спал. Сеял мелкий дождик. На улице безлюдно. Сквозь серую пелену дождя плавился желтый свет фонарей.

Машина пришла раньше, чем он ожидал. Обычная трехтонка.

Надя выскочила проводить. Василий Иванович слышал, как она шептала шоферу:

— Вы уж поаккуратней. Болен доктор-то. Опасно. Нельзя ему! Если бы не такой случай… ему лежать надо, а он…

Тон у Нади был взволнованный; она то и дело поправляла скользивший на лицо капюшон плаща.

Шофер хриплым от ночной езды голосом, заглядывая под Надин капюшон, сказал:

— К сожалению, девушка, не знаю, как вас зовут, но поимейте в виду: таким типам, у которых одна извилина, баранку не доверяют. Примите наши уверения… и прочее…

Шофер, высокий, здоровенный парень, изо всех сил старался вести машину осторожнее. Свет фар скользил по черным лужам и развороченным жирным бороздам грязи. То и дело фонтаны воды и комья грязи вылетали из-под колес, обдавая стены кабины, кузов. Дождь барабанил по крыше кабины. По темным стеклам сбегали мутные струи.

— Ну и погодка, пропади она пропадом, — проговорил шофер.

Василий Иванович не отозвался. Надо во что бы то ни стало сохранить ощущение бодрости… И ничего с ним не должно случиться. Ни-че-го!

Шофер искоса поглядывал на сосредоточенное лицо старого доктора. Не каждый день приходится возить таких примечательных пассажиров. О нем и в газетах столько раз писали и портрет печатали. «А худой, высох весь, — думал парень, вглядываясь в тонкий, заострившийся профиль доктора. — Болен же, видать, сильно, а вот поехал…» Очень хотелось поговорить. Но о чем? Может, побеседовать о лечении: у шофера Саши есть свои мысли по этому поводу. Эх, была не была!

— А вот у нас, я так полагаю, неправильно лечат…

Василий Иванович с любопытством повернул голову к шоферу. Лицо у парня энергичное, скуластое. Чистый лоб. Глаза умные, с прищуром — привыкли в дали вглядываться.

— Вот как? Ну и чем же неправильно?

Саша испугался, уж не обидел ли он старого и заслуженного человека.

— Да я не про вас лично, а вообще! Конечно, я, может, и не понимаю, надо же иметь специальное образование. Но я так кое-что считаю неправильным… когда… — Саша окончательно смешался.

— А вы не стесняйтесь, молодой человек, — подбодрил Василий Иванович.

У шофера на щеках и крутом лбу появились красные пятна.

— Вот разве годится такое лечение, хотя бы, к примеру, отрезать у живого человека руку. У моего дружка, шофера, так получилось. С пустяков началось. Расковырял как-то, а ему тяп — и вся недолга. Надо ее лечить, а не отрезать.

— В принципе верно, — согласился Василий Иванович.

Саша осмелел.

— И вообще раньше меньше всяких болезней было. Меньше народу помирало.

— Когда раньше? До войны?

— Зачем до войны? Еще до революции.

— Вот это неправда. Неправда! Ну-ка, напомни мне. Сколько у вас в деревне детей в прошлом году умерло?

Простодушное лицо Саши выразило явное удивление:

— А зачем им помирать? Все живы…

— Бесспорно, детям незачем умирать, — усмехаясь, согласился Василий Иванович. — Но а все же, не припомнишь?

— Никто не помирал.

— Ну, так вот что, голубчик, а в Гусеневке… так, кажется, ваша деревня раньше называлась?

— Точно.

— В этой самой Гусеневке, — продолжал Василий Иванович, — в тысяча девятьсот тринадцатом году похоронили семнадцать детей. Только за один год.

— А кто их считал? — недоверчиво спросил Саша.

— Я считал. Специально запись вел. Понятно?

В десятках и сотнях таких же Гусеневок ребятишки умирали как мухи и от болезней, от недоедания, от недосмотра.

Саша взглянул на восковое лицо с острой, клинышком, бородкой. «Дурак я, — мысленно обозвал он себя. — С кем взялся спорить? Он, поди, решил: вот какой умник выискался?!» А Василий Иванович между тем подумал: «Славный парень. Сам-то он, наверное, про болезни знает понаслышке. Здоровяк».

Внезапно машину сильно тряхнуло. Василия Ивановича резко подбросило на сиденье. Саша виновато оглянулся:

— Не ушиблись?

— Ничего…

— Тут уж такая дорога, — извиняющимся тоном сказал шофер и добавил: — Не дороги, а пороги.

Василий Иванович сжался и утонул в широком пальто. Когда в следующий раз тряхнуло, Саша протянул руку и осторожно прижал его к сиденью.

Машина мчалась, вихляя по ухабам, дребезжа пустым кузовом и разбрызгивая грязь. Дождь перестал. В прогалинах между тучами нет-нет да проглядывала мутная луна. И тогда были видны пустынные поля с черными скирдами хлеба и одинокими, исхлестанными ветрами и ливнями, теперь уже никому не нужными шалашами. Свет фар вырывал из мрака тонкие придорожные осинки с уцелевшими кое-где на оголенных ветвях медными листьями. Луна, как бы конфузясь за унылый осенний пейзаж, снова пряталась за растрепанные космы туч.

Мысли, подобные обрывкам туч, одолевали Василия Ивановича. Нет, не упомнишь всех дорог, никем не меренных, не считанных, по которым он проехал и прошел. В зимнюю стужу и осеннюю непогодь ободряло сознание, что его ждут, он — необходим, он несет людям надежду. Так, вероятно, ждут его и сейчас! Успеть бы…

А ведь, может быть, его сегодняшний путь — последний. Неожиданно в памяти всплыли слова романса дней его юности: «…Не для меня придет весна, не для меня Буг разольется…» «Что за чушь», — подумал Василий Иванович. И все же в этом году он все чаще и чаще, делая что-нибудь, думал: это в последний раз. Покупает книгу, и вдруг мелькнет грустная мысль — прочесть уже не успею. Кстати, нужно будет завещать библиотеку больнице. Надо будет кроме того…

Из раздумья Василия Ивановича вывела внезапно наступившая тишина. В чем дело?

Заглох мотор, машина остановилась. Саша тихонько выругался и вылез из кабины. В открытую дверь были видны купы кустов. Смутно белел ствол березы. Шофер долго возился с мотором. Когда наконец его рослая фигура вынырнула из темноты и он зажег спичку, чтобы прикурить, Василий Иванович, увидев красное от ветра, расстроенное лицо, понял: что-то случилось.

— Все! — мрачно заявил шофер. — Теперь долго не выберемся.

— То есть как это не выберемся? — встревожился доктор.

— Да так! — Саша сокрушенно вздохнул. — Придется подождать.

— Ждать нельзя! — решительно проговорил Василий Иванович. — Сколько до деревни?

— С километр будет…

— Я пойду. Повороты есть?

— Один только, за мостиком вправо. А там уж и огни видать.

Василий Иванович тяжело выбрался из машины и, с трудом переставляя онемевшие ноги, сделал несколько шагов.

— Как же вы? — испугался Саша. — Погодите маленько. Может, кто подъедет. — Он даже схватил за рукав доктора.

— Нет уж, позвольте, я не имею права терять времени.

Василий Иванович отстранил руку Саши и пошел навстречу темноте и ветру.

Ноги скользили и разъезжались в грязи. Он шел, ступая наугад. Сначала все было тихо. Потом Василий Иванович услышал громкий свист, на свист откликнулись. Через несколько минут до него донеслись приглушенные голоса. Затем все смолкло. Вскоре позади в грязи зачавкали торопливые шаги. Когда Саша поравнялся с ним, доктор сказал:

— А вдруг кто машину уведет?

— Черт ее теперь с места сдвинет! — зло отозвался шофер. — Я попросил ребят знакомых с фермы приглядеть.

Шли молча.

Где-то лаяли собаки. Деревья, растущие по обочинам дороги, печально шумели. Было свежо и пронзительно сыро. Припустил дождь, сгущая влажную чернильную тьму. Холодные струйки скатывались со шляпы за воротник. Василий Иванович, тяжело дыша, с трудом поспевал за Сашей. Было такое ощущение, что долгую ночь напролет плетется он по изнурительной дороге и не будет ей ни конца ни края.

И то, чего он так страшился и о чем старался не думать, совершилось. Острая, кинжальная боль в сердце заставила остановиться.

Трясущимися руками он расстегнул пальто, достал из кармана пиджака таблетку нитроглицерина и сунул ее под язык. Хотел вздохнуть и не смог — боль нарастала; он охнул и стал медленно опускаться. Внезапно почувствовал, что ноги оторвались от земли, но — странно — он не упал. Он по-прежнему двигался. Подумал: «Теряю сознание» — и тут же ощутил, что его щека прижимается к чему-то жесткому, пахнущему бензином, и только тогда понял: шофер несет его на руках. На смену боли пришла тошнотворная слабость. Он попробовал освободиться, но сильные руки шофера держали его крепко.

Дождь лил и лил, тревожно гудели провода. Непроглядная темь поглотила небо, поля, телеграфные столбы. Но Саша знал этот километр пути как пять своих пальцев. Он помнил каждую выбоину, каждый поворот. Сейчас это помогло — ни разу не оступился. Ему казалось — один неосторожный шаг может быть смертелен для того, кого несет. Иногда он пугался: а вдруг все кончено? Склонялся над лицом старого доктора и, услышав прерывистое дыхание, ускорял шаг. Одна мысль всецело занимала его: только бы успеть!.. Саша шел, не замедляя шага, не останавливаясь.

Лишь на крыльце небольшого домика — колхозной амбулатории — он выпустил из своих объятий доктора.

— Спасибо, голубчик, — проговорил Василий Иванович. Он зачем-то снял очки, надел и снова снял и, держа их в одной руке, другую протянул Саше для пожатия. — Спасибо! — повторил он. — Доставил я вам хлопот. С нами, стариками, связываться небезопасно… Я этого… так сказать… никогда не забуду, — последние слова он произнес шепотом.

Парень смущенно хмыкнул и пробормотал:

— В вас весу-то всего ничего… — Саша вытащил папиросы и, когда в темноте вспыхнул огонек, сказал: — Машину я сюда подам.

Он сошел с крыльца и словно нырнул в черный колодец. Что-то дрогнуло в душе Василия Ивановича от нежности к этому парню, он почувствовал, как в горле у него защекотало. «Стар я стал, совсем стар».

Увидев его, акушерка воскликнула:

— Доктор, милый, да вы совсем больны! Как же…

— Терпеть не могу паники, — сердито произнес Василий Иванович. — Как больная? Инструмент готов?

Роды кончились на рассвете. Женщина с бескровным лицом, охрипнувшая от крика, лежала не шевелясь, беспомощно (раскинув руки. Ее знобило. Она все время облизывала потрескавшиеся припухшие губы. К влажному лбу прилипли кудряшки. Она была очень молода. Каким-то идущим изнутри взглядом она следила за каждым движением Василия Ивановича.

— Жив?

Доктор не ответил. Он посмотрел на неподвижное синее тельце ребенка и, цепенея, подумал: «Неужели искусственное дыхание не помогло?»

Теперь, когда все было кончено, силы оставили его. Он испуганно передал ребенка акушерке и сразу опустился на стул. На лбу выступил холодный пот. Доктор потянулся за платком и вместе с ним вытащил кленовый листок. Откуда он здесь? Василий Иванович машинально поднес листок к лицу и, вдыхая чуть уловимый запах, подумал: «Зеленой листвы мне больше не увидеть». Он перевел взгляд на ребенка, и внезапно мысль, еще более страшная, пронзила старого доктора: «А он?! Неужели и он не увидит?»

В груди, в левой руке, в плече нарастала знакомая боль — предвестник очередного приступа, знакомая, но еще небывало грозная. Кто знает, сколько у него минут в распоряжении? Василий Иванович торопливо (так ему казалось) взял у акушерки слабыми руками младенца и прижался ухом к его груди.

Он слышал лишь свое тяжелое, прерывистое дыхание…

Но вот, как бы в ответ на глухие, неровные удары своего усталого, безнадежно усталого сердца, он услышал другое биение — первые робкие толчки. И тут же, словно лист прошелестел, раздался вздох, потом слабый крик. На мгновение, как бы захлебнувшись от радости, толчки замерли…

А вслед за тем маленькое сердце стало снова пульсировать. Четко, уверенно, победно…