Баффетт. Биография самого известного инвестора в мире

20. Graham-Newman

Через несколько месяцев после свадьбы Сьюзи с родителями и новыми родственниками отправилась в Чикаго на съезд республиканцев, состоявшийся в июле 1952 года. Они затеяли крестовый поход с целью вернуть Белый дом республиканцам после двадцати мучительных лет демократического правления[169]. Уоррен, конечно же, остался в Омахе и работал в поте лица.

Лидером республиканцев на съезде стал сенатор Роберт Тафт из Огайо[170]. Его знали как Мистера Честность. Он возглавлял крыло меньшинства Республиканской партии, которое хотело, чтобы правительство знало свое место, не лезло в чужие дела, а главное – боролось с коммунизмом напористее, чем это делал Трумэн. Своему другу Говарду Баффетту Тафт поручил возглавлять президентскую кампанию в Небраске, а также назначил главой комитета ораторов. Оппонент Тафта, генерал в отставке Дуайт Д. Эйзенхауэр по прозвищу Айк, человек умеренных взглядов, Верховный главнокомандующий союзными войсками в Европе во время Второй мировой войны и первый Верховный главнокомандующий сил НАТО, был популярен. По мере приближения съезда Айк, согласно опросам, набирал все больше голосов.

Сторонникам Эйзенхауэра по итогам спорного голосования удалось протолкнуть поправку к правилам съезда, благодаря которой его выдвинули в первом же туре. Чигагский съезд был самым напряженным в истории Республиканской партии. Возмущенные сторонники Тафта чувствовали себя обворованными. Вскоре Эйзенхауэр помирился с ними, пообещав бороться с «ползучим социализмом». Тафт настоял на том, чтобы его сторонники проглотили возмущение и проголосовали за Эйзенхауэра ради цели занять Белый дом. Эйзенхауэру и его кандидату в вице-президенты Ричарду Никсону была обеспечена поддержка всех республиканцев. Все носили значки «Мне нравится Айк»[171]. Все, кроме Говарда Баффетта, который порвал отношения с партией, отказавшись поддержать Эйзенхауэра[172].

Это был акт политического самоубийства. Поддержка Говарда внутри партии испарилась в одночасье. Видя борьбу Говарда, Уоррен еще глубже усвоил три принципа: союзники необходимы; обязательства священны, так что принимать их на себя нужно крайне редко; упертость редко приводит к чему-то хорошему.

На ноябрьских выборах Эйзенхауэр победил Адлая Стивенсона, и в январе родители Уоррена уехали назад в Вашингтон. Уоррен уже некоторое время замечал в Говарде и Лейле почти болезненную упертость, которая осложняла им жизнь. Он начал брать пример с поведения своих новых родственников. Дороти Томпсон была покладистой, а ее муж, хотя и властным, но в отношениях с людьми более гибким и проницательным, нежели Говард Баффетт.

Сьюзи понимала, что Уоррен видит в ней материнскую фигуру. Она работала над «починкой» его внутреннего хаоса. «Боже мой, это было что-то[173], – вспоминала она, – я никогда не видела никого, кто бы так сильно страдал».

Сьюзи видела, что Уоррен уязвим и нуждается в том, чтобы его успокаивали и утешали. Она все лучше понимала, насколько Лейла навредила своим детям. Сьюзи обнаружила, что во всех сферах жизни, кроме бизнеса, ее муж страдал от неуверенности в себе. Он никогда не чувствовал себя любимым, и она видела, что он не считал себя достойным любви[174].

«Она была мне безумно нужна, – говорит Уоррен. – Я был счастлив, когда работал, но наедине с собой счастлив не был. Она меня воскресила[175]. Это была ничем не обусловленная любовь, такая же, какую ребенок получает от родителей».

Уоррен хотел получить от жены то, что дети обычно получают в семье. Кроме того, он привык, что мать все делала за него, и теперь этим занялась Сьюзи. Хотя их супружеская жизнь была построена по типичной для того времени модели – он зарабатывает деньги, она заботится о нем и занимается домашними делами – внутреннее устройство семьи было неординарным. Все в доме Баффеттов вращалось вокруг Уоррена и его бизнеса. Сьюзи понимала, что он человек с особенностями. Она добровольно превратилась в кокон, в котором его амбиции могли бы полноценно развиться. Дни он проводил на работе, а ночами корпел над справочником Moody's. Он также выделил в своем расписании свободное время для игры в гольф и пинг-понг и даже записался в загородный гольф-клуб Омахи.

Сьюзи, которой едва исполнилось двадцать лет, была далека от идеала домохозяйки, но, как любая замужняя женщина 1950-х годов, принялась за готовку и ведение хозяйства. Она посвятила себя выполнению немногих, но вполне конкретных потребностей мужа: в холодильнике всегда должна быть Pepsi, в лампе для чтения – лампочка, на ужин – мясо с картошкой в любом варианте приготовления, солонка должна быть полной, в буфете должен находиться попкорн, а в морозилке – мороженое. Его также нужно было гладить по голове, обнимать и облегчать взаимодействие с людьми. Сьюзи даже сама стригла мужа, потому что он боялся ходить к парикмахеру[176].

Уоррен, по его словам, был «помешан на Сьюзи, так как она умела чувствовать» то, что происходит внутри него. Она была отдающей стороной, он – принимающей. Их постоянно заставали целующимися или обнимающимися. А через шесть месяцев после свадьбы Сьюзи забеременела и бросила университет.

В январе 1953 года Сьюзи усилила степень своей заботы о Уоррене и его сестре. В это время Эйзенхауэр вступил в должность, а срок полномочий Говарда в конгрессе истек. Они с Лейлой навсегда вернулись в Небраску. От возвращения матери Дорис и Уоррену было не по себе. Уоррен едва мог находиться с ней в одной комнате, а на Дорис она по-прежнему периодически срывалась. При этом Говард в Омахе чувствовал себя потерянным. Уоррен создал партнерство «Баффетт и Баффетт», чтобы их совместные покупки акций получили официальное оформление. Говард вложил немного капитала, а Уоррен – символическую сумму денег, но в основном идеи и труд. Говард был в смятении от перспективы в третий раз вернуться в биржевой бизнес. Пока он работал в Конгрессе, Уоррен вел его старые счета, но Говард знал, что сын ненавидит эту работу. Он не прекращал попыток уговорить Бена Грэма взять его к себе и уехал бы в мгновение ока в Нью-Йорк, если бы ему представилась такая возможность. Со своей стороны, Говард скучал по своей настоящей любви – политике.

30 июля 1953 года, в день рождения Элис Баффетт, у Сьюзи и Уоррена родился первый ребенок. Девочке дали имя Сьюзен Элис, в кругу семьи ее называли Малышкой Сьюзи или Малышкой Суз.

Малышка Сьюзи была первой внучкой Говарда и Лейлы. Неделю спустя сестра Сьюзи, Дотти, родила сына, которого назвали Томми. Еще через несколько месяцев Дорис забеременела своим первым ребенком – дочерью Робин Вуд. А к весне 1954 года Сьюзи была беременна вторым ребенком. Теперь у Баффеттов и Томпсонов появился новый объект внимания – внуки.

Через несколько месяцев наступил момент, казалось бы, удачный для Говарда. Утром 1 июля 1954 года из Вашингтона пришло известие, что старший сенатор от штата Небраска, Хью Батлер, был экстренно госпитализирован с инсультом. Вероятность, что он выживет, была невелика. Этой же ночью истекал крайний срок для подачи заявки на участие в выборах сенатора на его место. Говард с присущим ему чувством приличия отказался подавать документы на участие в выборах, пока Батлер не умрет. День напролет Баффетты беспокойно ждали новостей. Говарда хорошо знали местные избиратели. Если ему пришлось бы участвовать в дополнительных выборах, минуя процесс выдвижения кандидатов от партии, его шансы на победу были бы весьма высоки, даже несмотря на то что партийные боссы были в нем разочарованы.

Известие о смерти Батлера пришло ранним вечером, после пяти, когда офис секретаря штата, Фрэнка Марша, уже закрылся. Говард бросил документы в машину, и они с Лейлой поехали в Линкольн, полагая, что у них достаточно времени, поскольку крайний срок был в полночь. Они попытались подать документы в доме Марша, но тот отказался их принять, несмотря на то что Говард уже оплатил пошлину в тот же день. В гневе они вернулись в Омаху.

В это же время проходил республиканский съезд штата. После известия о смерти Батлера делегаты избрали временного преемника на срок его полномочий[177]. Вполне вероятно, что в ноябре этот временно исполняющий обязанности конгрессмен более или менее автоматически будет избран на место Батлера. Как самый влиятельный республиканец штата, Говард был очевидным выбором. Но его считали фанатиком, борцом с ветряными мельницами, непреклонным в этических вопросах и нелояльным к собственной партии из-за того, что он не поддержал Эйзенхауэра. Вместо него съезд избрал Романа Хруску, популярного конгрессмена, который занял место Говарда, когда тот ушел в отставку. Говард и Лейла опять поспешили в Линкольн и быстро подали иск в Верховный суд штата, чтобы заставить партию принять кандидатуру Баффетта. Но через двадцать четыре часа они отказались от бесполезной борьбы и отозвали иск.

Будущее Говарда растаяло у него на глазах. Ему был пятьдесят один год. Когда гнев стих, усилилась депрессия. Его выдворили с арены, где проходила его жизнь, и где он чувствовал себя полезным миру. В итоге он вернулся на работу в Buffett-Falk.

Лейла из-за этого погрузилась в пучину страданий. Отраженный свет славы Говарда падал и на нее, поэтому, возможно, его положение в обществе для Лейлы значило даже больше, чем для него самого. Опереться она могла только на двадцатидвухлетнюю Сьюзи. Но молодой матери, беременной вторым ребенком, уже хватало забот о Уоррене. Кроме того, Сьюзи предстояло покинуть Омаху.

В течение последних двух лет Уоррен продолжал переписываться с Беном Грэмом. Он предлагал инвестиционные идеи, например, акции компании Greif Bros. Cooperage, которые они с отцом купили для своего партнерства. Он периодически ездил в Нью-Йорк и заглядывал в офис Graham-Newman.

К тому времени, когда местная республиканская партия захлопнула перед лицом его отца дверь в Сенат, Уоррен уже был на пути в Нью-Йорк. «Бен написал мне: “Возвращайся”. Его партнер Джерри Ньюман объяснил это так: “Знаешь, мы тебя просто немного проверяли”. Тогда я будто нашел золотую жилу». И на этот раз Национальная гвардия его отпустила.

Уоррен был воодушевлен тем, что его приняли. Он прибыл в Нью-Йорк 1 августа 1954 года и явился на новое место в Graham-Newman 2 августа – за месяц до официальной даты начала работы. Грэму в это время пришлось уехать: неделей раньше во Франции его сын совершил самоубийство.

Уоррен усердно искал недорогое жилье. В конце концов он остановился на квартире с тремя спальнями в доме из белого кирпича в пригороде Уайт-Плейнс. Пока беременная Сьюзи распаковывала вещи и обустраивала новый дом, ухаживала за ребенком и знакомилась с соседями, Уоррен каждое утро садился на нью-йоркский поезд до Центрального вокзала. В первый месяц он обосновался в картотеке Graham-Newman и принялся читать каждый листок бумаги в каждом ящике комнаты, заставленной большими деревянными шкафами.

В фирме работало всего восемь человек: Бен Грэм, Джерри Ньюман, его сын Микки, Берни, казначей, Уолтер Шлосс, две секретарши и Уоррен. Он наконец-то заполучил вожделенный тонкий серый пиджак, напоминающий лабораторный халат. «Это был великий момент, когда мне выдали пиджак. Мы все их носили: Бен, Джерри Ньюман. В этих пиджаках мы все были равны».

Равны, но не совсем. Уоррен и Уолтер сидели за столами в комнате без окон, где находилась тикерная машина, прямые телефонные линии с брокерскими домами, справочники и папки с делами и документами. Периодически из своих кабинетов появлялись Бен, Микки Ньюман или, чаще всего, Джерри Ньюман, чтобы проверить котировки на тикерном аппарате. «Мы искали информацию и читали. Мы прочесывали Standard & Poor’s или Moody’s и искали компании, чьи акции торговались ниже стоимости оборотного капитала. Тогда их было очень много», – вспоминает Уолтер Шлосс.

Эти компании Грэм называл «окурками»: дешевые и непопулярные бумаги, выброшенные на обочину, как липкий, изжеванный огрызок сигары. Грэм специализировался на обнаружении этих неаппетитных останков, на которые никто больше не обращал внимания.

Бен знал, что некоторые из находок окажутся негодными, но считал бесполезным тратить время на оценку состояния каждой. Он всегда рассматривал компании с точки зрения того, сколько они будут стоить мертвыми. Покупка не выше этой стоимости была его «запасом прочности» – страховкой на случай, если какой-то процент компаний обанкротится. В качестве дополнительной защиты он применял диверсификацию: покупал огромное количество акций крошечными порциями. Диверсификация при этом была экстремальной: некоторые позиции составляли всего тысячу долларов.

Уоррен, который был непоколебимо уверен в собственных суждениях, не видел причин хеджировать ставки и внутренне пожимал плечами по поводу диверсификации. Они с Уолтером собирали цифры из справочников Moody’s и заполняли сотни простых форм, которые в Graham-Newman использовались для принятия решений. Просмотрев список, Уоррен сузил его до горстки акций, заслуживающих еще более пристального изучения, а затем вложил свои деньги в те из них, у которых, как он считал, были наилучшие шансы. У каждого решения были свои альтернативные издержки, так что Уоррену постоянно приходилось выбирать между инвестиционными возможностями, которые были одна лучше другой. Как бы ему ни нравилась GEICO, он принял мучительное решение продать ее после того, как нашел компанию Western Insurance, которая привлекала его еще больше. Ее прибыль составляла 29 долларов на акцию, тогда как торговалась она всего по три доллара.

Это было все равно, что встретить игровой автомат, в котором каждый раз выпадают три вишенки. Если поставить 25 центов и дернуть за рычаг, автомат Western Insurance практически гарантированно выдавал два бакса как минимум[178]. Любой человек в здравом уме играл бы на таком автомате до упаду. Это были самые дешевые акции с самым высоким запасом прочности, которые Уоррен когда-либо видел в жизни. Он купил столько, сколько смог, и привлек к сделке своих друзей[179].

У Уоррена был нюх на все бесплатное или дешевое. Благодаря своей уникальной способности поглощать и анализировать цифры он быстро стал в Graham-Newman любимчиком.

«Я был всего лишь рабочей лошадкой и сидел в офисе. Они купили Union Underwear для Philadelphia and Reading Coal and Iron и создали корпорацию Philadelphia and Reading Corporation[180]. Таким образом, компанию начали трансформировать, делая более диверсифицированной. Я не входил во внутренний круг, но мне было ужасно интересно, и я знал, что там происходит что-то достойное внимания».

Так чутье и внимательность помогли Уоррену ознакомиться с искусством размещения капитала, суть которого была в том, чтобы направить деньги туда, где они принесут наибольшую прибыль. В данном случае компания Graham-Newman использовала деньги от одного бизнеса для покупки другого, более прибыльного. Со временем это могло привести либо к банкротству, либо к процветанию.

Наблюдая за подобными сделками, Уоррен чувствовал, что подсматривает через окно за миром больших финансов. Однако, как он вскоре обнаружил, для обитателя Уолл-стрит Грэм вел себя нетипично. Он всегда мысленно читал стихи или вспоминал Вергилия и был склонен терять вещи в метро. Как и Уоррен, он был равнодушен к тому, как выглядит. Однако, в отличие от Уоррена, ему не нужны были деньги ради денег, трейдинг как соревнование его не занимал. Подбор акций был для него скорее интеллектуальным упражнением.

Уоррена, хоть он и относился к Бену Грэму с благоговением, деньги занимали чрезмерно. Он хотел много накопить и смотрел на это как на соревновательную игру. Усилия, которые он прикладывал, чтобы не расстаться даже с небольшой суммой денег, были настолько очевидны, что казалось, будто деньги владеют им, а не наоборот.

Сьюзи знала это как никто другой. Даже среди соседей по многоквартирному дому Уоррен быстро заработал репутацию прижимистого и эксцентричного человека. Только после того, как на работе его пристыдили состоянием его рубашек (Сьюзи всегда гладила только воротник, планку с пуговицами и манжеты), он разрешил ей отдавать их в прачечную[181]. С местным газетным киоском он договорился, что будет покупать со скидкой журналы недельной давности, предназначенные на выброс. У него не было машины, а когда он одалживал ее у соседа, никогда не заправлял бак. Когда у него, наконец, появился собственный автомобиль, он мыл его только во время дождя, чтобы кузов сам ополаскивался дождевой водой[182].

В это время в круг общения Баффеттов в основном входили семьи, главы которых интересовались акциями. Периодически их со Сьюзи приглашали в загородный клуб или на ужин с другими молодыми парами с Уолл-стрит. Билл Руан познакомил его с новыми людьми, в том числе с биржевым брокером Генри Брандтом, который походил на растрепанного Джерри Льюиса, но окончил Гарвардскую школу бизнеса с лучшим результатом, и его женой Роксаной. На представителей Уолл-стрит Уоррен производил неизгладимое впечатление. «Более неотесанного человека я не видел», – вспоминает один из них. Но когда он начинал вести речь об акциях, остальные, по словам Роксаны Брандт[183], сидели у его ног зачарованные.

Жены сидели отдельной компанией. Пока Уоррен плел финансовые заклинания, Сьюзи очаровывала жен своими простотой и участием. Она хотела знать все об их детях или планах на них. Она знала, как побудить человека открыться ей. Она спрашивала о каком-то важном жизненном решении, а затем, с задушевным взглядом, произносила: «Не жалеете?» И тогда собеседница начинала изливать самые сокровенные переживания. Познакомившись со Сьюзи полчаса тому назад, она чувствовала, что у нее появилась лучшая подруга, хотя Сьюзи никогда не откровенничала в ответ. Люди любили ее за то, что она интересовалась ими.

Дома Сьюзи со всем обходилась сама: ждала второго ребенка, занималась стиркой, покупками, уборкой и готовкой, кормила, переодевала и ласкала дочку. Также она кормила ужином Уоррена. К его работе она относилась, как к таинству, и понимала, какое почтение он испытывает к мистеру Грэму. Уоррен не делился подробностями своей работы, которые в любом случае ее не интересовали. Все это время она продолжала терпеливо работать над укреплением уверенности мужа в себе и «собирать его воедино», окружая лаской и обучая искусству разбираться в людях. В одном она была непреклонна: он должен поддерживать связь с дочерью. Уоррен был не из тех, кто играет с ребенком в «козу» или берет на себя смену подгузников, но каждый вечер он пел Малышке Сьюзи песни.

«Я все время пел ей детскую песенку “По радуге”. Это работало как гипноз. Я не знаю, было ли ей настолько скучно, или что-то еще, но она засыпала сразу, как только я начинал петь. Я брал ее на руки, и она просто таяла в них».

15 декабря 1954 года у Сьюзи начались схватки. Уоррен приехал домой с работы. Тут же раздался звонок в дверь. Гостем оказался проповедник, который ходил по квартирам. Сьюзи вежливо пригласила его присесть в гостиной. И стала слушать.

Уоррен тоже слушал, думая про себя, что только Сьюзи могла впустить этого человека в дом. Уоррен начал намекать собеседнику, чтобы тот закруглялся. Он уже несколько лет был агностиком и не хотел, чтобы его обращали в веру, а его жена и вовсе рожала. Им нужно было ехать в больницу.

Сьюзи продолжала слушать. «Расскажите еще», – говорила она. Сигналы, которые подавал Уоррен, она игнорировала, считая, очевидно, что быть вежливой с посетителем и дать ему почувствовать, что его понимают, намного важнее, чем поскорее попасть в больницу. Гость, казалось, не обращал внимания на то, что у нее идут схватки. Уоррен сидел беспомощный и раздражался все сильнее, пока проповедник не выдохся.

Но до больницы они добрались вовремя. Рано утром следующего дня на свет появился Говард Грэм Баффетт.

21. На чьей стороне играть

Хоуи был трудным ребенком. Если Малышка Суз была тихой и спокойной, то ее брат напоминал будильник, который невозможно выключить. Родители все ждали, что крики начнут утихать, но они только усиливались. Квартира Баффеттов внезапно стала шумной и тесной.

Конечно, по звонку будильника вскакивала только Большая Сьюзи. Даже ночные завывания Хоуи не могли отвлечь Уоррена. В своем маленьком кабинете, устроенном в третьей спальне, он мог часами погружаться в размышления.

На работе он был увлечен новым сложным проектом, которому предстояло стать ключевым событием его карьеры. Вскоре после прихода Уоррена в Graham-Newman внезапно подскочила цена на какао: с 5 до более чем 50 центов за фунт. Бруклинская компания Rockwood & Co, производитель шоколада «с ограниченной рентабельностью»[184], столкнулась с дилеммой. Ее главным продуктом были шоколадные кусочки Rockwood, которые добавляют в шоколадное печенье. Значительно поднять цены на этот товар компания не могла и поэтому начала терпеть большие убытки. Однако при таких высоких ценах на какао у компании Rockwood был шанс распродать свои какао-бобы со склада и получить прибыль. К несчастью, налог, который пришлось бы при этом уплатить, забрал бы больше половины от прибыли[185].

Владельцы Rockwood предложили Graham-Newman купить компанию, но Graham-Newman не согласилась на запрашиваемую цену. Тогда они обратились к инвестору Джею Прицкеру, который нашел способ избежать огромных налоговых начислений[186]. Налоговый кодекс США 1954 года гласил, что если компания сокращает масштабы деятельности, она может не платить налог на «частичную ликвидацию» запасов. Поэтому Притцкер купил контрольный пакет акций Rockwood, решив сохранить компанию как производителя шоколадных кусочков и выйти из бизнеса по производству какао-масла. Три с половиной миллиона фунтов какао-бобов он отнес к бизнесу по производству какао-масла. Именно их предстояло «ликвидировать».

Но Прицкер продавал бобы не за живые деньги, а предложил их другим акционерам в обмен на акции. Он хотел таким образом увеличить свою долю в компании. Чтобы простимулировать их, он предложил выгодные условия: бобы на сумму 36 долларов[187] за акцию, которая торговалась по 34,5 доллара[188].

Грэм понял, как заработать на этом предложении. Компания Graham-Newman могла бы купить акции Rockwood и обменять их у Прицкера на какао-бобы, от продажи которых можно будет выручить прибыль в размере 2 доллара на акцию. Это был пример арбитража, при котором две почти одинаковые вещи торгуются по разным ценам. Ловкий трейдер при этом может практически без риска купить одну и продать другую, получив прибыль на разнице между ними. «На Уолл-стрит перефразировали старую пословицу, – писал позже Баффетт. – Дайте человеку рыбу, и он будет сыт весь день. Научите человека арбитражу, и он будет сыт всегда»[189]. Прицкер выписал бы фирме Graham-Newman складской сертификат – лист бумаги, на котором написано, что его предъявитель владеет таким-то количеством какао-бобов, и которым можно торговать, как акцией. Продав складской сертификат, Graham-Newman получила бы свои деньги.

– $34 (стоимость акции Rockwood, которую Graham-Newman отдает Прицкеру);

+ $36 (Прицкер выдает Graham-Newman складской сертификат, который она продает);

= $2 (прибыль на каждую акцию Rockwood).

Однако, если риск «почти» отсутствует, значит, небольшая вероятность риска все же есть. Что если цена на какао-бобы упадет, и складской сертификат будет стоить всего 30 долларов? Вместо того, чтобы заработать два доллара на акцию, компания Graham-Newman потеряет четыре. Чтобы зафиксировать свою прибыль и устранить этот риск, Graham-Newman продавала фьючерсы на какао. Это было хорошей идеей, поскольку цены на какао должны были упасть.

Рынок фьючерсов позволяет покупателям и продавцам договариваться о будущей продаже товара по заранее согласованной цене. За небольшую комиссию компания Graham-Newman могла договориться о продаже своих какао-бобов по установленной цене в течение определенного времени, устраняя тем самым риск падения рыночной цены. Тот, кто был на другой стороне сделки, приобретал этот риск падения цены и занимался спекуляцией[190]. Если какао-бобы подешевеют, компания Graham-Newman будет защищена от потерь, поскольку спекулянту придется выкупить у Graham-Newman какао-бобы дороже, чем они стоят[191]. С точки зрения Graham-Newman, роль спекулянта заключалась в продаже страховки от риска падения цены. Правда, в то время никто не знал, как именно изменятся цены.

Так или иначе, главной целью арбитража было купить как можно больше акций Rockwood и одновременно продать эквивалентное количество фьючерсов.

Компания Graham-Newman поручила провести сделку с Rockwood Уоррену. Он был просто создан для этого: уже несколько лет он занимался арбитражными операциями, покупая конвертируемые привилегированные акции и продавая «в шорт» обыкновенные акции той же компании[192]. Несколько недель Уоррен каждый день катался на подземке в Бруклин и обратно, обменивая акции на складские сертификаты в Schroder Trust. Вечерами он обдумывал ситуацию, напевая «По радуге» Малышке Суз и не обращая внимания на вопли Хоуи, которого Большая Сьюзи пыталась накормить из бутылочки.

На первый взгляд, сделка с акциями Rockwood была для Graham-Newman простой операцией: единственными затратами были жетоны на метро, интеллектуальные усилия и время. Но Уоррен увидел потенциал для еще более великолепного «финансового фейерверка», чем Graham-Newman[193]. В отличие от Бена Грэма, он решил не заниматься арбитражем. Поэтому ему не нужно было продавать фьючерсы на какао. Вместо этого он купил 222 акции Rockwood для себя и просто держал их при себе.

Предложение Прицкера Уоррен тщательно обдумал. Когда он разделил все какао-бобы, принадлежавшие компании Rockwood (а не только те, которые Прицкер отнес к производству какао-масла), на количество акций компании, стоимость акции оказалась выше 80 фунтов. У тех, кто не обменял свои акции, они в итоге стоили бы больше в какао-бобах, чем то, что предлагал Прицкер. Более того, все какао-бобы, недополученные теми, кто сдал свои акции, еще больше увеличили бы стоимость каждой акции.

Те, кто удержали акции, должны были выиграть еще и потому, что получат долю в производстве компании, ее оборудовании, клиентской задолженности и в остальном бизнесе, по крайней мере в той его части, которая не прекращала деятельность.

Уоррен перевернул ситуацию, рассмотрев ее с точки зрения Прицкера. Если Прицкер покупает, задался он вопросом, зачем нужно продавать? Проведя расчеты, он понял, что это не имеет смысла, и играть нужно на стороне Прицкера.

Уоррен всегда рассматривал акции как маленькую долю в бизнесе. Чем меньше акций было в обращении, тем больше стоила эта доля. Он рисковал больше, чем при арбитраже, но его ставка была точно рассчитана, и шансы были в его пользу с сильным перевесом. Арбитражную прибыль в два доллара было легко получить, она была безрисковой. Когда цены на какао-бобы упали, фьючерсные контракты защитили Graham-Newman. В числе многих других акционеров компания приняла предложение Прицкера, недополучив много какао-бобов.

Удержание акций оказалось блестящим решением. Те, кто играли на арбитраже, как Graham-Newman, получили свои два доллара на акцию. Но акции Rockwood, которые до предложения Прицкера торговались по 15 долларов, после завершения сделки взлетели до 85. При арбитраже на своих 222 акциях Уоррен заработал бы 444 доллара. Сделав точно выверенную ставку, он получил чрезвычайную прибыль – около 13 тысяч долларов[194].

Работая над сделкой, он также решил познакомиться с Джеем Прицкером. Он решил, что если этот человек достаточно умен, чтобы проворачивать такие сделки, «то дальше он будет работать еще умнее». Он пришел на собрание акционеров, задал несколько вопросов и познакомился с Прицкером[195]. Уоррену тогда было двадцать пять лет, Прицкеру – тридцать два.

Даже работая с относительно небольшим капиталом в размере менее 100 тысяч долларов, Уоррен понял, что подобный образ мыслей откроет ему целый мир возможностей. Единственными ограничивающими факторами были его деньги, энергия и время. Это был тяжелый труд, но он ему нравился. То, что делал он, было не похоже на инвестирование большинства: люди сидят в офисе и читают результаты чужих исследований. Уоррен же был детективом, который проводил собственные исследования.

В детективной работе он пользовался справочниками Moody’s по промышленности, банкам и финансам, коммунальной сфере. Часто он сам ездил в Moody’s или Standard & Poor’s. «Я был единственным, кто когда-либо там появлялся. Они даже не спрашивали, являюсь ли я их клиентом. Я поднимал архивы сорокалетней давности. Копировальных машин у них не было, поэтому я сидел там и писал свои маленькие заметки: то одну цифру, то другую. У них была библиотека, но в ней нельзя было искать самому. Приходилось делать запросы. Поэтому я называл компании вроде Jersey Mortgage или Bankers Commercial, про которые никто никогда не спрашивал. Они приносили данные по ним, а я сидел и делал заметки. Если нужно было посмотреть документы Комиссии по ценным бумагам и биржам, я шел туда. Это был единственный способ их получить. Если нужная компания находилась поблизости, я мог попытаться встретиться с руководством. Я не назначал встреч заранее. Но я многого добился, действуя таким образом».

Одним из излюбленных источников Уоррена был еженедельник «Розовые страницы», который выходил на розовой бумаге и публиковал информацию об акциях настолько мелких компаний, что они не торговались на фондовой бирже. Другим источником была «Национальная книга котировок», которая выходила раз в полгода и включала акции еще более крохотных компаний, не попадавших даже в «Розовые страницы». Ни одну компанию Уоррен не считал слишком маленькой, и ни одна деталь не оставалась для него невыясненной. «Я процеживал целые тома и находил одну или две смехотворно дешевые компании, в которые мог вложить 10–15 тысяч долларов».

Уоррен никогда не был гордым и считал за честь позаимствовать идеи у Грэма, Прицкера или из любого другого ценного источника. Он называл это «сесть на хвост». Его не волновало, если идея оказывалась слишком банальной. Однажды он воспользовался идеей Грэма, касающейся Union Street Railway[196]. Собрав некоторую информацию и совершив визит к руководству компании[197], Уоррен заработал около 20 тысяч долларов всего за несколько недель.

За всю историю семьи Баффеттов никто не зарабатывал 20 тысяч долларов на одной идее. В 1955 году эта сумма превышала в несколько раз среднегодовой заработок. Удвоить свои деньги за несколько недель работы было впечатляющим результатом. Но важнее было то, что ему удалось проделать это без существенного риска.

Со Сьюзи Уоррен не обсуждал подробности арбитражных операций с какао-бобами и покупки акций автобусных компаний. Деньги ее интересовали только с той точки зрения, что их можно на что-то потратить. Ей было известно, что в их маленькую квартирку в Уайт-Плейнз деньги текут рекой, но ей Уоррен выделяет лишь небольшую сумму на ведение хозяйства. Она не отслеживала каждую мелкую трату, пока росла, поэтому семейная жизнь с человеком, который экономил на покупке журналов, договариваясь о скидке с газетным киоском, была для нее чем-то совершенно непривычным. Она изо всех сил старалась справиться с хозяйством сама, но разрыв между тем, что зарабатывал Уоррен, и тем, что он давал жене, казался ошеломляющим.

Уоррен блестяще проявил себя в Graham-Newman и становился все более перспективным сотрудником. Бен Грэм проявлял личный интерес к Уоррену, а также к его дружелюбной и терпеливой жене. Когда родился Хоуи, Грэм подарил им кинокамеру и проектор и даже заглянул в их квартиру, захватив плюшевого медвежонка для маленького Баффетта[198]. Когда они с женой Эсти приглашали один или два раза Баффеттов на ужин, он заметил, что Уоррен смотрит на Сьюзи с обожанием, и они часто держатся за руки. Но он также видел, что Уоррен не оказывает жене знаков внимания, и что Сьюзи, возможно, понравился бы какой-нибудь романтический жест[199]. Когда Сьюзи с сожалением упомянула, что Уоррен не танцует, Грэм оставил на его рабочем столе подарочный сертификат в танцевальную студию Артура Мюррея в Уайт-Плейнс, где занимался сам Грэм. Немного позже он навел справки в студии и обнаружил, что его протеже так и не воспользовался сертификатом. Он сказал об этом Уоррену и посоветовал все-таки начать. В итоге Уоррен промучился три урока и бросил. Танцевать он так и не научился[200].

Но его быстрому восхождению в Graham-Newman это не помешало. Уже после полутора лет работы и Бен Грэм, и Джерри Ньюман, казалось, рассматривали Уоррена как потенциального партнера, что предполагало общение между их семьями. В середине 1955 года даже желчный Ньюман направил Баффеттам приглашение на мероприятие, которое они сочли пикником, в Медоупонд. Сьюзи приехала в одежде, подходящей для поездки на ранчо, обнаружив, что остальные женщины наряжены в платья и жемчуга. Хотя Баффетты чувствовали себя на вечере как две деревенщины, этот промах никак не повлиял на статус «золотого мальчика» Уоррена.

Уолтера Шлосса на подобные мероприятия не приглашали. Он был причислен к поденщикам, которым не суждено дорасти до партнерства. Джерри Ньюман, который редко заботился о том, чтобы проявлять доброту к кому бы то ни было, презирал Шлосса больше других. Поэтому Шлосс, женатый и имеющий двух маленьких детей, решил вырваться на свободу. Ему потребовалось время, чтобы набраться смелости и сказать об этом Грэму[201], но уже к концу 1955 года он основал собственное инвестиционное партнерство с первоначальным капиталом в 100 тысяч долларов, собранным группой партнеров, чьи имена, как позже выразился Баффет, «были как будто взяты из списка для переклички на Эллис-Айленд»[202].

Баффетт был уверен, что Шлосс сможет успешно применить методы Грэма, и восхищался тем, что у него хватило духу создать собственную фирму. Хотя он и беспокоился, что начальный капитал «Большого Уолтера» настолько мал, что он не сможет прокормить семью[203], ни цента своих денег в партнерство Шлосса Баффетт не вложил, как и в Graham-Newman. Для Уоррена Баффетта было бы немыслимо позволить инвестировать свои деньги кому-то другому.

Однако он нашел человека, который заменил Шлосса. С Томом Кнаппом Баффетт познакомился на обеде в Blythe and Company на Уолл-стрит[204]. Кнапп был на десять лет старше Уоррена и переквалифицировался в бизнесмена из химика.

К началу 1956 года Грэму наскучило инвестирование. Его внешние интересы – женщины, античность и изящные искусства – так сильно перетягивали его, что он был уже одной ногой за дверью. Однажды, когда Кнаппа не было на месте, в каморку без окон, где Уоррен корпел над таблицами, секретарша провела молодого человека. Над ним навис Эд Андерсон, который рассказал, что, как и Кнапп, он химик, а не профессиональный инвестор. Он работал в Ливерморской лаборатории Комиссии по атомной энергии в Калифорнии, а в свободное время следил за фондовым рынком. Он прочитал книгу Бена Грэма «Разумный инвестор», в которой приводились многочисленные примеры дешевых акций, таких как Easy Washing Machine, и был очень впечатлен.

Андерсон пришел в офис, потому что подумывал о покупке еще одной акции Graham-Newman, но заметил некоторую странность и хотел о ней спросить. Грэм закупил много акций American Telephone & Telegraph. Это было очень непохоже на Грэма. Эту акцию покупали все, ее изучали и отслеживали, она была оценена справедливо, большого риска с ней не было, но и потенциала тоже. «Что происходит?» – спросил он Уоррена.

Уоррен на секунду задумался. Он был впечатлен тем, что у этого человека, химика, не искушенного в бизнесе, хватило наблюдательности, чтобы понять, что покупка AT&T выбивается из общей картины. Слишком многие люди думали, что бизнес доступен только посвященным, и заниматься им могут люди, прошедшие специальную подготовку. Он сказал Андерсону: «Возможно, сейчас не лучшее время покупать еще одну акцию»[205]. Они немного поболтали, а затем расстались по-дружески, намереваясь продолжить знакомство.

Наблюдая за торговыми операциями фирмы и держа ухо востро, Уоррен уже догадался, что Грэм собирается закрыть партнерство.

Карьера Бена Грэма подходила к концу. Ему было шестьдесят два года, а рынок взлетел выше пика 1929 года[206]. Это нервировало Бена. Уже более двадцати лет его доходность превосходила рыночную на 2,5 %[207]. Он хотел уйти на пенсию и переехать в Калифорнию, чтобы наслаждаться жизнью. Джерри Ньюман тоже уходил на пенсию, но Микки, сын Джерри, собирался остаться. Весной 1956 года Грэм уведомил партнеров о своем уходе. Сначала он предложил Уоррену стать полноценным партнером фирмы. Сделав это, невзирая на возраст и опыт Уоррена, он показал, насколько ценным сотрудником тот стал за столь короткое время.

Уоррен был польщен, но в Graham-Newman он пришел прежде всего, чтобы работать на Бена. Без Бена ему не было смысла там оставаться даже ради того, чтобы его считали интеллектуальным преемником Грэма. Более того, все время, пока он разбирался с автобусами и какао-бобами, он думал: «Мне не нравится в Нью-Йорке. Я практически живу в поезде». А главное, он не создан был быть чьим-то партнером, тем более младшим.

В итоге Уоррен отклонил предложение.

22. Потаенное сокровище

«У меня было около 174 тысяч долларов, и я собирался на пенсию. Я снял дом по адресу Андервуд, 5202, в Омахе за 175 долларов в месяц. Мы бы жили на $12 тысяч в год. Мой капитал бы увеличивался», – вспоминает Баффетт.

В те времена людям могло показаться странным, что в возрасте двадцати шести лет Уоррен собирался уйти на пенсию.

С математической точки зрения, он действительно мог бы уйти на пенсию, которую финансировал бы сам за счет собственных средств, и при этом все равно достиг бы цели, став миллионером к тридцати пяти годам[208]. С тех пор, как он, имея 9800 долларов, поступил в Колумбийский университет, его капитал рос более чем на 61 % в год. Но ему требовались более агрессивные темпы роста[209]. Поэтому он решил создать партнерство по типу хедж-фонда Newman & Graham – фирмы, родственной Graham-Newman[210]. У него не будет начальника, инвестировать он сможет из дома, вкладывая деньги друзей и родственников в те же акции, которые купил бы для себя. Если с каждого доллара, который он заработает для партнеров, он будет брать четверть в качестве гонорара, а затем реинвестирует эти деньги в партнерство, он станет миллионером гораздо быстрее. Вооруженный методом покупки акций Бена Грэма и хедж-фондом, созданным по образу грэмовского, он имел все основания считать себя богатым человеком.

С его идеей была только одна проблема. Он бы не вынес, если бы партнеры критиковали его за то, что акции падают в цене. Но Уоррен планировал взять в партнерство только семью и друзей – людей, которые, как он был уверен, ему доверяли. 1 мая 1956 года он основал Buffett Associates, Ltd – партнерство из семи человек, смоделированное по образцу Newman & Graham[211].

Док Томпсон вложил в него 25 тысяч долларов. Сестра Уоррена Дорис с мужем Труманом Вудом вложили 10 тысяч долларов. Его тетя Элис – 35 тысяч. «Раньше я продавал ценные бумаги другим, но теперь я стал доверенным лицом тех людей, которые были очень для меня важны. Они в меня верили. Ни за что на свете я бы не взял денег у тети Элис, сестры или тестя, если бы думал, что могу их потерять. В тот момент я не думал, что деньги можно потерять со временем».

Четвертым партнером стал сосед Уоррена по комнате в Уортоне, Чак Петерсон, который вложил 5 тысяч долларов. Чак был одним из первых клиентов Уоррена, которому тот «выписывал рецепты» на акции до отъезда в Нью-Йорк. Мать Петерсона, Элизабет, вложила 25 тысяч долларов из денег, которые достались ей в наследство после смерти мужа годом раньше.

Шестой партнер, Дэн Монен, был тихим, коренастым молодым человеком, который в детстве играл с Уорреном: вместе они выкапывали одуванчики на заднем дворе Эрнеста Баффетта. Теперь он стал адвокатом Уоррена и вложил 5 тысяч долларов.

Седьмым партнером в компании был сам Уоррен. Он вложил только 100 долларов. Остальная часть его доли сложится из будущих гонораров, которые он заработает, управляя партнерством. «По сути, я получил финансовый рычаг. Идеи меня переполняли, а капитал – нет». На самом деле, по тем жизненным стандартам, Уоррен был переполнен и капиталом. Но он рассматривал партнерство как машину по умножению денег: вложив в него средства, он не собирался их оттуда изымать. Поэтому те 12 тысяч долларов в год, на которые будет жить его семья, ему нужно было заработать из своих оставшихся денег. Их он инвестировал отдельно.

Он разработал формулу, по которой взимал плату со своих новых партнеров. «При доходности выше 4 %, я забирал половину этого превышения. Если она была ниже этой отметки, я брал на себя четверть разницы. Таким образом, если у фирмы была нулевая прибыль, я терял деньги. Это значило, что мои обязательства по возмещению убытков были неограниченными»[212].

В то время Уоррен уже управлял деньгами Анны Готтшальдт и Кэтрин Элберфельд – матери и тети Фреда Кулкена, его друга по Колумбийскому университету. Когда годом ранее Фред уехал в Европу, он попросил Уоррена присмотреть за некоторой частью их денег. С тех пор Уоррен с предельной осмотрительностью вкладывал их в государственные облигации, получая гораздо более скромное вознаграждение.

Он мог бы пригласить Энн Готтшальдт и Кэтрин Эльберфельд в партнерство, но считал несправедливым повышать их плату. Если бы с инвестициями что-то пошло не так, его тетя, сестра и Док Томпсон никогда бы его не осудили. Насчет остальных он не был уверен.

Быть «фидуциарией» для Уоррена означало, что любая ответственность, которую он возьмет на себя, будет неограниченной. Чтобы изложить основные правила партнерства, он созвал первое официальное собрание Buffett Associates сразу же в день его основания. Уоррен намеревался тщательно определить и ограничить свои обязанности. Одной из них, которую он брать на себя не хотел, была плата за общий ужин. Он велел Чаку передать всем, что каждый платит за себя[213]. На ужине он говорил не только об основных правилах партнерства, но и о фондовом рынке. Партнерство он рассматривал в том числе как преподавательскую практику.

«Я начал с соглашения с инвесторами, которое не потребует особых изменений по мере нашего развития. Оно устроено проще некуда, но результаты дает замечательные. Затем я привел небольшой свод основных правил: что я могу делать; что не могу делать; о чем не знаю, могу ли я это делать или нет; как я буду себя оценивать. Это было довольно коротко. Если вы были со мной не согласны, вам не стоило участвовать, потому что я не хотел, чтобы вы страдали, когда я счастлив, и наоборот»[214].

После того как Уоррен запустил партнерство, Баффетты вернулись на последнее лето в Нью-Йорк. Микки Ньюман теперь был генеральным директором компании Philadelphia & Reading и был полностью загружен. Поскольку обязанности партнера в полной мере не могли выполнять ни он, ни Уоррен, Грэм решил закрыть фирму[215]. Уоррен помогал ему сворачивать бизнес. У своего друга Тома Кнаппа он арендовал для семьи деревенский домик на морском побережье Лонг-Айленда.

В течение недели Уоррен экономил, ночуя в городе у своего друга, биржевого брокера Генри Брандта, жена и дети которого также проводили лето на Лонг-Айленде. По выходным он приезжал к семье и работал в крошечной спальне. Соседи говорили Кнаппам, что ни разу его не видели[216]. Пока Уоррен работал, Сьюзи, которая боялась воды и никогда не плавала, бродила с детьми по мелководью. Поскольку водопровода в домике не было, питьевую воду Баффетты брали из источника через дорогу.

Это лето принесло Баффеттам две печальные новости. Отец друга детства Уоррена, Боба Рассела, покончил жизнь самоубийством. Затем Энн Готтшальдт и Кэтрин Элберфельд, мать и тетя Фреда Кулкена, сообщили по телефону, что тот погиб в Португалии: его машину занесло на восемьдесят футов, и она врезалась в пробковый дуб[217].

На исходе лета Баффетты строили планы по возвращению в Омаху. Крайняя осмотрительность Уоррена в том, чтобы никого не разочаровать, резко контрастировала с его рискованным решением строить самостоятельную карьеру в инвестициях вне Нью-Йорка. Рынок держался на связях, состоял из людей, которые обедали вместе на бирже и играли каждую неделю в покер. Его двигали советы, слухи, сплетни, передаваемые через личные знакомства, завязанные на обедах с инвесторами, при случайных встречах в гардеробах университетских клубов. Хотя в каждом окружном центре были свои маленькие брокерские фирмы, такие как Buffett-Falk, важными игроками они не считались. В глубинке работали биржевые брокеры – специалисты по выписке рецептов на акции, – а лечение назначали манхэттенские денежные доктора. Бросить все это, решив, что можно, разбогатеть по-настоящему где-то вдалеке от Уолл-стрит и Бродвея, было поистине смелым и авантюрным ходом.

В 1950-х годах это считалось необычайным поступком – выпускнику колледжа стать самозанятым, работая в одиночку, из дома. Обычно бизнесмены поступали на работу в крупную организацию – чем крупнее, тем лучше, – а затем соревновались за самую высокооплачиваемую должность, неуклонно поднимаясь по лестнице успеха, стараясь по дороге не слишком вспотеть и не сломать клюшку для гольфа.

Пусть Сьюзи и не знала о явной рискованности курса, который наметил ее муж, его необычайные качества были ей хорошо известны. Она прилетела в Омаху с Малышкой Сьюзи и Хоуи и поселилась с ними в доме на Андервуд-авеню, который Уоррен снял у Чака Петерсона. Даже само это решение было нестандартным. Большинство молодых американцев в середине 1950-х годов стремились иметь собственный дом. Безысходность Великой депрессии и мрачное военное время, когда приходилось довольствоваться тем, что есть, постепенно стирались из памяти. Американцы забивали дома новыми техническими приспособлениями и устройствами, которые внезапно стали доступны: стиральные машины с сушкой, морозильные камеры, посудомоечные машины, электрические миксеры. У Баффеттов было достаточно денег, чтобы купить это все. Но у Уоррена были другие планы на свой капитал, поэтому жилье они арендовали.

Пока Сьюзи обустраивалась в Омахе, Уоррен завершил дела в Нью-Йорке. Он разослал уведомления в компании, акциями которых владел, чтобы они присылали дивидендные чеки ему в Омаху. Затем он сел в машину и отправился обратно в Небраску, заезжая по дороге в офисы компаний.

Уоррен приехал в Омаху ближе к концу лета и обнаружил, что он нужен дома. Малышка Суз, тихая и робкая, молча смотрела, как неистощимые потребности ее брата поглощают всю энергию матери[218]. Но по вечерам ей нужен был отец, потому что она стала бояться засыпать. Когда они переехали в дом на Андервуд-авеню, с ней говорил человек из фирмы-перевозчика, на котором были очки. Теперь она была убеждена, что «человек в очках» затаился прямо возле ее спальни, рядом с кованым балконом, который выходил на гостиную. Уоррену приходилось каждый вечер осматривать балкон и уверять ее, что ложиться спать безопасно.

Разобравшись с «человеком в очках», он спускался на крошечную веранду рядом с их со Сьюзи спальней и приступал к делу: либо занимался делами партнерства, либо готовился к занятиям. Первым, что он сделал по возвращении в Омаху, помимо создания партнерства, было ведение двух курсов во время осеннего семестра в местном Университете: «Инвестиционный анализ только для мужчин» и «Разумное инвестирование». Вскоре он добавил третий курс – «Инвестирование для женщин». Испуганный мальчик, который совсем недавно не мог завязать разговор в классе Дейла Карнеги, испарился. Вместо него появился молодой человек, все еще неуклюжий, но способный произвести незабываемое впечатление. Он без устали перемещался по аудитории, увещевая студентов и безостановочно вываливая на них факты и цифры. Одетый, как обычно, в дешевый костюм, который был на пару размеров больше, чем нужно, он больше походил на молодого сектанта-проповедника, чем на преподавателя колледжа.

Несмотря на свои незаурядные качества, Уоррен был еще очень незрелым. В домашнем хозяйстве он был беспомощен, и для Сьюзи стал третьим ребенком, о котором нужно заботиться. Кроме того, вся их социальная жизнь была обусловлена характером и интересами Уоррена. В Омахе Баффетты жили гораздо тише, чем большинство молодых супружеских пар их класса. Большая часть их светской жизни проходила за ужинами с другими супружескими парами или на редких званых обедах, где Уоррен мог поговорить об акциях. Каждый раз все повторялось: Уоррен развлекал публику рассказом об акциях или игрой на укулеле. Благодаря попечению Сьюзи ему теперь легче, чем раньше, давались реплики на другие темы, но его ум по-прежнему был сосредоточен на деньгах.

Досуг Уоррена оставался всегда одним и тем же. Чаще всего это были соревновательные игры. Со Сьюзи играть в бридж было невыносимо, потому что она всегда уступала соперникам, так что он начал искать других партнеров[219]. Но он никогда не валялся у бассейна, не любовался звездами и не гулял по лесу. Если бы Уоррен посмотрел на Большую Медведицу, он увидел бы знак доллара.

Уоррен не вступал в клубы и не заседал в комитетах. Этому препятствовала его нонконформистская жилка. Будучи верным семье, он все же сказал «да» дяде Фреду, когда тот пришел в дом и попросил его вступить в клуб «Ротари». Но когда его пригласили вступить в более значимый клуб «Рыцари Ак-Сар-Бена», который занимался филантропией, бизнесом, взаимным продвижением и общественной деятельностью, он ответил отказом. Начинающий финансовый управляющий, которому нужно было привлекать средства в бизнес, задирал нос перед людьми, которые управляли Омахой. Это была наглая выходка, проявление самоуверенности, и даже высокомерия, которые отгораживали его от людей его круга.

Но Уоррен презирал кулуарные клубные курилки и конформизм ак-сар-бенской толпы. Именно эти люди смотрели свысока на его отца как на «сына бакалейщика». Уоррен наслаждался возможностью отшвырнуть Ак-Сар-Бен и часто язвил по этому поводу. У Сьюзи был свой запас нонконформизма. Еще со школьной скамьи она гордилась своей открытостью, и это во время, когда люди выбирали себе друзей, которые в религиозном, культурном, этническом и экономическом отношениях были такими же, как они сами. Многие из ее друзей, а к тому времени и многие из друзей Уоррена, были евреями. В Омахе, где процветала сегрегация, решение перейти эти социальные границы было смелым и даже вызывающим поступком. Но социальный статус Сьюзи был значим для нее как способ включить своих друзей в высшее общество. Уоррен, противник элитарности, находил эту черту Сьюзи весьма привлекательной. Друзья-евреи, которых он завел в Колумбийском университете и во время работы в Graham-Newman, открыли ему глаза на антисемитизм.

Самый краткий путь к цели Уоррена был связан с привлечением большего количества денег под свое управление. В августе он вернулся в Нью-Йорк, чтобы принять участие в последнем собрании акционеров корпорации Graham-Newman. Казалось, на эти «поминки» пришли все шишки с Уолл-стрит. Инвестор Лу Грин вопрошал: «Почему Грэм и Ньюман не занялись этим самородком? Они здесь тридцать лет работали, создавая этот бизнес. А все, что им нужно было, чтобы управлять делами – мальчишка по имени Уоррен Баффетт. Больше можно было ничего не выдумывать. Но кто будет работать с ним теперь?»[220]

Но рекомендация Грэма принесла Уоррену еще один важный дивиденд. Гомер Додж, давний инвестор Graham-Newman, подошел к Грэму и спросил, что ему делать со своими деньгами теперь, когда Graham-Newman закрывается. Бен ответил: «У меня есть один парень, который с нами работал. Он тебе подойдет».

Баффетт вспоминает: «Одним жарким июльским днем Додж остановился в Омахе по пути на отдых. Он поговорил со мной немного и сказал: “Не могли бы вы заняться моими деньгами?” И я создал для него отдельное партнерство».

Додж передал ему в управление 120 тысяч долларов, и 1 сентября 1956 года был основан фонд Buffett Fund, Ltd[221]. Это был огромный шаг вперед[222], который превратил Уоррена из бывшего брокера, управлявшего небольшими суммами своей семьи и друзей, в профессионального финансового менеджера.

После основания 1 октября 1956 года третьего партнерства, B-C, соучредителем которого стал бывший компаньон его отца Джон Клири[223], Уоррен уже управлял более чем полумиллионом долларов. Он работал дома, в крошечном кабинете, поздно ночью. Читал годовые отчеты, пил Pepsi и ел чипсы, наслаждаясь свободой и одиночеством. Уоррен штудировал справочники Moody's в поисках идей, а днем ходил в библиотеку просмотреть газеты и отраслевые журналы. Он сам вел делопроизводство, бухгалтерию и составлял налоговые декларации. Бухгалтерский аспект работы нравился ему, потому что там были цифры, точность и измеримые результаты.

В конце 1956 года Уоррен написал письмо партнерам, в котором изложил результаты деятельности компании. Он сообщил, что общая прибыль составила чуть более 4,5 тысяч долларов, обогнав рынок примерно на 4 %[224]. К тому времени адвокат Уоррена, Дэн Монен, присоединился к его личному проекту – покупке акций страховщика из Омахи, компании National American Fire Insurance. В 1919 году недобросовестные агенты продавали акции этой компании фермерам по всей Небраске в обмен на «облигации свободы»[225], выпущенные во время Первой мировой войны. С тех пор сертификаты пылились в ящиках столов, а их владельцы постепенно теряли надежду снова увидеть свои деньги.

О National American Уоррен узнал во время работы в компании Buffett-Falk, просматривая справочник Moody's[226]. Уильям Ахмансон, выдающийся омахский страховой агент, первоначально был втянут в ее мошенническую деятельность. Но постепенно семья Ахмансонов превратила National American в компанию, ведущую законную деятельность. Теперь его сын, Говард Ахмансон, вел первоклассный страховой бизнес через основанную им в Калифорнии компанию Home Savings of America, которая становилась одной из крупнейших и наиболее успешных сберегательно-кредитных компаний в США[227].

Обманутые фермеры даже не подозревали, что их заплесневелые бумаги чего-то стоят. Говард Ахмансон спокойно выкупал у них акции по самой низкой цене в течение многих лет. К этому времени Ахмансоны владели 70 % акций компании.

Уоррен восхищался Говардом Ахмансоном: «Никто другой не был так дерзок в управлении капиталом, как Говард. Он был очень проницателен. Раньше люди приходили в Home Savings и выплачивали свои ипотечные закладные лично. Говард стал размещать закладные в отделении, расположенном как можно дальше от места проживания клиентов, так что они совершали выплаты по почте. Благодаря этому его операционные расходы были намного ниже, чем у других».

National American зарабатывала по 29 долларов на акцию, а брат Говарда, Хейден, скупал ее акции примерно по 30 долларов за штуку. Именно такие редкие и наиболее заманчивые дешевые акции Уоррен и разыскивал. Ахмансоны могли покрыть практически все расходы на покупку акций за счет годовой прибыли от них. National American была одной из самых недооцененных компаний, которые Уоррен когда-либо видел.

Идея получить деньги от Хейдена Ахмансона некоторым фермерам нравилась больше, чем хранить бесполезные, как им казалось, сертификаты. Пусть много лет назад они заплатили около 100 долларов за акцию, а теперь получали всего 30, многие из них постепенно убедили себя, что от акций лучше избавиться. Уоррен был настроен решительно.

Тогда Дэн Монен, партнер и представитель Баффетта, отправился в сельскую местность с пачками денег Уоррена, захватив немного своих собственных. Он колесил по штату, заглядывая в окружные суды и банки, и небрежно спрашивал, кто может владеть акциями National American[228]. Потом он общался с фермерами и предлагал наличные за их сертификаты[229].

«Я не хотел, чтобы Говард знал об этом, потому что я перебивал его цену. Он брал их по 30 баксов, и мне пришлось предлагать немного больше. Ближе к концу я платил уже по 100 долларов за акцию. Я знал, что предлагая эту цену, я получу все акции».

В итоге Монен собрал 10 % акций National American. Уоррен, оставил их у первоначальных акционеров, но выпустил доверенность, которая давала ему полный контроль над ними.

«Если бы я перевел их на свое имя, это навело бы Говарда на мысль, что я конкурирую с ним. Так что я просто продолжал выкупать акции. Затем я пришел в офис Хейдена и сказал, что хочу перевести их на свое имя»[230].

Летом 1957 года Баффетту позвонил доктор Эдвин Дэвис. К Уоррену его направил один из пациентов, Артур Визенбергер, известный финансовый управляющий. Баффетт был знаком с последним, поскольку тот издавал ежегодник «Инвестиционные компании» – библию закрытых инвестиционных фондов, которые напоминали публично торгуемые взаимные фонды, за одним исключением: они не принимали новых инвесторов. И почти всегда продавались с дисконтом. Визенбергер выступал за их покупку[231].

Он рекомендовал Баффетта Дэвису в качестве управляющего деньгами. «Я пытался нанять его сам, – сказал Визенбергер, – но мне этого не удалось, потому что он уже создавал партнерство»[232]. Он убедил Дэвиса начать инвестировать вместе с Баффеттом.

Вскоре после звонка Уоррен назначил встречу с семьей Дэвисов на воскресный день. «Я пришел к ним домой, сел в гостиной, где мы разговаривали около часа. Я сказал: “Вот как я управляю деньгами. И вот как у меня все налажено”. Мне было, наверное, двадцать шесть лет, а выглядел я примерно на двадцать».

Уоррен изложил свои основные правила. Ему нужен был абсолютный контроль над деньгами, и он никогда ничего не говорил своим партнерам о том, куда и как он их вкладывает. Обычно это становилось камнем преткновения. Но если Бена Грэма устраивало, что люди садятся ему на хвост, Уоррену это не нравилось. Он готов был предоставлять лишь ежегодный отчет о результатах, а деньги можно было внести или изъять только 31 декабря. В остальное время они были бы «заперты» в партнерстве.

«Все это время Эдди не обращал на меня никакого внимания. Дороти Дэвис слушала очень внимательно, задавая хорошие вопросы. Эдди сидел в углу и ничего не делал. Он показался мне очень старым, но ему еще не было семидесяти. Когда мы закончили, Дороти повернулась к Эдди и спросила: “Что ты думаешь?”. Эдди ответил: “Давай дадим ему 100 тысяч долларов”. Я поинтересовался: “Доктор Дэвис, я рад получить эти деньги. Но вы не очень-то обращали на меня внимание, пока я говорил. Как получилось, что вы приняли такое решение?” Он сказал: “Вы напоминаете мне Чарли Мангера”».

Одной из причин, по которой Дэвисы были готовы инвестировать с Уорреном, заключалась в том, что, он «знал об Артуре Визенбергере больше, чем они сами»[233]. Им также понравилось, как он четко и ясно изложил свои условия, так что им сразу стало понятно, на чьей он стороне. Если он выигрывал или проигрывал, то вместе с ними. Как выразилась Дороти Дэвис: «Он умный, яркий, и я могу сказать, что он честный. Мне все нравится в этом молодом человеке».

5 августа 1957 года Уоррен вложил 100 тысяч долларов Дэвисов и их троих детей в партнерство Dacee[234]. С этим партнерством бизнес Баффетта взлетел еще на одну ступеньку вверх. Теперь он мог держать более крупные позиции в акциях.

С появлением новых партнеров увеличился приток денег, но также возросло количество сертификатов акций и прибавилось бумажной работы по управлению пятью партнерствами плюс Buffett & Buffett. Уоррену пришлось напрячься, но его это не тяготило. Тем не менее, ему, как всегда, не хватало денег. Рыночная стоимость компаний, которые он изучал, часто составляла от одного до десяти миллионов долларов. Чтобы получить значительную долю в их капитале, ему требовалось до 100 тысяч долларов. Так что ключевым моментом оставалось привлечение еще большего количества денег.

В то время Уоррен, вероятно, лучше кого бы то ни было на Уолл-стрит понимал, насколько огромен потенциал управления деньгами для получения еще больших сумм. Каждый доллар, вложенный в партнерство, приносил ему долю чистой прибыли, которую он зарабатывал для своих партнеров[235]. Каждый из этих долларов, если его реинвестировать, приносил собственную прибыль[236]. Чем большей доходности он добивался, тем больше зарабатывал, и тем больше росла его доля в партнерстве.

Талант к инвестированию позволял Баффетту использовать потенциал управления деньгами на полную катушку. Кроме того, несмотря на очевидную неуклюжесть, он был бесспорно успешен в саморекламе. Одно за другим он создал еще два партнерства: Underwood, получив 85 тысяч долларов от Элизабет Петерсон, и Mo-Buff с 70 тысячами долларов от Дэна Монена и его жены Мэри Эллен из денег, которые Монен заработал на акциях National American. Несмотря на то что Уоррен был еще почти невидимкой в мире инвестиций, снежный ком начинал катиться, увеличиваясь в размере.

Набрав обороты, Баффетт понял, что пришло время покинуть дом, где едва хватало места для семьи с двумя маленькими детьми, причем трехлетка становился все более энергичным, а на подходе был третий ребенок. Так Баффетты купили свой первый дом.

Через неделю после переезда на Фарнам-стрит, всего за день до появления партнерства Mo-Buff родился второй сын Баффеттов. Мальчика назвали Питером. С самого начала он был тихим, спокойным ребенком. Но вскоре после его рождения Сьюзи слегла с почечной инфекцией[237]. Ее не так сильно беспокоила болезнь, как стремление оградить от этой проблемы Уоррена.

Но на самом деле все ее внимание было обращено на долгожданный собственный дом. Даже болезнь и уход за новорожденным и двумя маленькими детьми не смогли преодолеть ее стремления украсить жилище. Оправившись, она обставила дом в жизнерадостном современном стиле, купив хромированную и кожаную мебель и развесив на белых стенах огромные, яркие картины. Счет за обстановку на сумму в 15 тысяч долларов составил почти половину стоимости самого дома, что «чуть не убило Уоррена», по словам его приятеля по игре в гольф Боба Биллига[238]. Он был равнодушен к визуальной эстетике и видел только этот возмутительный счет.

«Друзья и родственники считали Сьюзи уступчивой, веселой и при этом заботливой матерью. Теперь, когда Баффетты жили ближе к обоим родительским домам, дети проводили больше времени с бабушками и дедушками. У Томпсонов, в полутора кварталах от родительского дома, атмосфера была расслабленной и приятной. Они не переживали, если Хоуи разбивал окно или дети устраивали беспорядок. Дороти Томпсон все понимала: играла в игры, устраивала охоту за пасхальными яйцами и готовила многослойное мороженое. Дока Томпсона дети любили, невзирая на его чрезмерную уверенность в собственной значимости и замашки проповедника. Однажды он усадил Хоуи к себе на колено. «Не пей алкоголь», – повторял он снова и снова. – Это убьет клетки твоего мозга, а у тебя их и так очень мало»[239].

Когда Хоуи и Сьюзи-младшая ходили к Баффеттам, Лейла тащила их в церковь. По сравнению с Томпсонами Лейла и Говард казались чопорными, застегнутыми на все пуговицы. Говард по-прежнему был пережитком викторианской эпохи.

В своем новом большом доме Уоррен и Сьюзи начали принимать гостей. Но на семейных собраниях, где присутствовала мать Уоррена, он, как только ему удавалось, поднимался наверх, чтобы поработать.

Новый маленький кабинет Баффетта, расположенный справа от хозяйской спальни, Сьюзи оклеила обоями с узором в виде банкнот. В приятном окружении денег он стал скупать дешевые акции с той же скоростью, с какой его пальцы перелистывали справочники Moody's. Это были компании, продающие товары, которые можно было легко оценить: Davenport Hosiery, Meadow River Coal & Land, Westpan Hydrocarbon и Maracaibo Oil Exploration. Деньги он пускал в дело, как только они у него появлялись – на благо партнерств, самого себя и Сьюзи.

Часто для воплощения идей ему требовалась секретность, и он пользовался услугами умных, готовых к сотрудничеству людей, таких как Дэн Монен, которые могли действовать вместо него. Другим таким доверенным лицом Уоррена был Дэниел Ковин, который работал в небольшой брокерской фирме Hettleman & Co в Нью-Йорке.

Ковин был на девять лет старше Уоррена, но между ними было много общего. Еще подростком Ковин содержал семью, а деньги, полученные в подарок на тринадцатилетие, он вложил в акции[240]. Баффетта привлекло в нем то, что Ковин хорошо торговал и разрабатывал собственные идеи[241]. Он также оказал большую услугу Уоррену, когда тот работал в Graham-Newman, одолжив ему на неделю 50 тысяч долларов, чтобы Уоррен мог купить несколько акций взаимного фонда и получить налоговый вычет[242]. Со временем они стали сотрудничать, причем Дэн был старшим партнером: он был опытнее, располагал более значительными средствами для инвестиций, а также делился информацией и идеями.

Однако у Уоррена все еще были проблемы со сбором денег. Но знакомство с Грэмом должно было вновь принести свои плоды.

Однажды к Бену Грэму зашел побеседовать Берни Сарнат, пионер пластической и реконструктивной хирургии. Сарнат спросил Грэма, что ему теперь делать со своими деньгами. «Он сказал: “Купи AT&T”, – вспоминает Сарнат. – А затем вручил мне акции трех закрытых фондов и несколько других компаний. И добавил: “Один из моих бывших студентов занимается инвестированием. Его зовут Уоррен Баффетт”. Он упомянул об этом настолько невзначай, что я даже не уловил намека».

Уоррена Баффетта почти никто не знал. Жена Сарната, Рода, каждый день прогуливалась со своей свояченицей Эсти, которая однажды сказала: «Послушай, Рода, люди постоянно предлагают нам инвестировать в их партнерства. Обычно мы всем отказываем. Но у этого Уоррена Баффетта есть потенциал. Мы инвестируем с ним, и вам тоже стоит это сделать».

Рода ответила: «Эсти, я знаю, что ты считаешь его умным. Но меня больше интересует, честный ли он». Эсти на это сказала: «Абсолютно. Я доверяю ему на сто процентов». В итоге Сарнаты и Эсти Грэм вложили в Mo-Buff 10–15 тысяч долларов.

К партнерствам Уоррена присоединились некоторые студенты его курсов, а также его бывший преподаватель на занятиях по Дейлу Карнеги, Уолли Кинан.

К 1959 году Уоррен стал известен в городе, его начали узнавать в Омахе, как с хорошей, так и с плохой стороны. Люди считали, что для него было наглостью просить у них деньги на инвестиции, не говоря при этом, что именно он будет покупать. «Некоторые в Омахе думали, что я создаю какую-то финансовую пирамиду».

Но теперь его таланты были известны многим, а его партнерами становились все более известные люди. В феврале 1959 года с предложением о собственном партнерстве к нему обратились Каспер Оффатт и его сын Кэп-младший, члены одной из самых известных семей Омахи. Когда Уоррен объяснил, что не раскрывает информацию о том, что покупает, Кэп-старший отказался от партнерства. Но на инвестиции решились Кэп-младший, его брат Джон и Уильям Гленн, один из бизнесменов, недвижимостью которого управлял Чак Петерсон. Они вложили 50 тысяч долларов в седьмое партнерство Уоррена, которое получило название Glenoff.

На заре инвестиционной деятельности, управляя своими первыми партнерствами, Уоррен ни на шаг не отступал от принципов Бена Грэма. Он покупал необычайно дешевые компании, изжеванные сигарные окурки, как их называл Грэм, в которых оставалась только одна бесплатная затяжка.

Это продолжалось, пока Баффетт не встретил Чарли Мангера.

23. Клуб «Омаха»

Однажды летом 1959 года Баффетт вошел в клуб «Омаха», чтобы пообедать с двумя партнерами – Нилом Дэвисом и его шурином Ли Симаном, который организовал для него встречу со своим лучшим другом детства, Чарли Мангером.

О стриженном под ноль мальчишке Баффетте, который был на шесть лет младше его, Мангер знал лишь несколько фактов[243]. Но от встречи с ним не ждал многого. Он выработал привычку не завышать ожиданий, чтобы потом не разочаровываться.

Предки Мангеров были бедны, но ко второй половине XIX века дед Чарли, Т. К. Мангер, будучи федеральным судьей, привел семью к процветанию.

Его сын, Эл, пошел по стопам отца, став уважаемым, но небогатым адвокатом. Среди его клиентов были газета Omaha World-Herald и несколько значимых местных организаций. В отличие от отца, он умел радоваться жизни. Жена Эла, Флоренс «Туди» Рассел, происходила из другого клана, основными ценностями которого были долг и нравственность. По выражению Чарли, это была деятельная семья интеллектуалов из Новой Англии, известная «простой жизнью и возвышенным образом мыслей».

У Эла и Туди Мангеров было трое детей: Чарльз, Кэрол и Мэри. По словам его сестры, Кэрол Эстабрук, Чарли считался умным, «живым» и «слишком независимым, чтобы прогибаться под ожидания некоторых учителей»[244].

У Уоррена все унижения детства вылились лишь в недолгий бунт, затем он научился скрывать свои страдания и изобретать хитроумные стратегии, чтобы справиться с ними. Слишком гордый, чтобы покориться, Чарли переживал юношеские невзгоды при помощи саркастической язвительности.

В семье Чарли образование ценилось, так что он стал интеллектуально амбициозным, в семнадцать лет поступив в Мичиганский университет на математическую специальность. В середине второго курса, он отправился на службу в армию, параллельно посещая занятия по метеорологии. Отучившись там, он работал в Номе армейским метеорологом. Позже Мангер подчеркивал, что ему повезло: он никогда не был на настоящей службе, так что его жизнь не подвергалась опасности. Главный риск Чарли был финансовым: он пополнял свое армейское жалованье игрой в покер. Благодаря игре он научился быстро сдаваться, когда шансы были не в его пользу, и делать крупные ставки, когда они были хорошими. Эти уроки пригодились ему в жизни.

«Я довольно сильно хотел разбогатеть», – рассказывал Мангер позже, став достаточно успешным адвокатом. «Не потому, что я хотел Ferrari, а потому что отчаянно нуждался в независимости. Я считал неподобающим посылать счета другим людям. Не знаю, откуда у меня взялось такое представление, но оно было именно таким»[245]. Он видел себя джентльменом-сквайром. Деньги не были для него предметом соревнования. Мангер хотел состоять в правильных клубах, но ему было все равно, богаче ли другие члены клуба. Под его поверхностным высокомерием скрывалось глубокое уважение к подлинным достижениям и смирение, которые сыграло решающую роль в построении отношений с его новым знакомым Уорреном Баффеттом.

Человек, который сидел напротив него в отдельном кабинете клуба «Омаха», был одет как молодой агент, продающий страховку джентльмену-сквайру. К тому времени светски искушенный Мангер уже прочно встроился в деловую и общественную жизнь Лос-Анджелеса и выглядел соответствующим образом. Однако, как только Дэвисы и Симаны представили их друг другу, оба с головой погрузились в диалог. После взаимных любезностей разговор набрал обороты, и присутствующим оставалось только слушать, как Уоррен рассказывает Мангеру об инвестировании и Бене Грэме. Чарли сразу же уловил суть. «К тому времени он уже много времени размышлял об инвестировании и бизнесе», – вспоминает Баффетт.

Он рассказал Чарли историю о страховой компании National American. Вместе с Говардом и Хейденом Ахмансонами Мангер учился в Центральной школе. Он был поражен тем, что такой человек, как Баффетт, который не был уроженцем Калифорнии, мог так много знать об Ахмансонах и их сберегательно-кредитном банке. Вскоре они говорили почти одновременно, но, казалось, прекрасно понимали друг друга[246]. Через некоторое время Чарли спросил: «Уоррен, а чем конкретно вы занимаетесь?»

«У меня есть партнерства», – объяснил Баффетт. Он сказал, что в 1957 году, когда рынок снизился более чем на 8 %, его партнерства заработали более 10 % годовых. В следующем году капиталы партнерств выросли более чем на 40 %[247]. Реинвестированные гонорары Баффетта, причитающиеся ему за управление партнерствами, составляли уже 83 085 долларов. Благодаря этому его первоначальный капитал в 700 долларов, вложенный по 100 долларов в каждое из семи партнерств[248], увеличился и составлял уже 9,5 % от их совокупной стоимости. Более того, в 1959 году его показатели доходности обещали превзойти индекс Доу-Джонса, что сделает его еще богаче и снова увеличит его долю. Его инвесторы были в восторге.

Чарли слушал. В конце концов он спросил: «Как вы думаете, смогу ли я сделать что-то подобное в Калифорнии?» Уоррен на мгновение остановился и посмотрел на него. Для успешного адвоката из Лос-Анджелеса это был нетипичный вопрос. «Да, – сказал он, – я совершенно уверен, что у вас это получится»[249]. Обед подходил к концу, Симаны и Дэвисы решили, что пора прощаться. Последнее, что они увидели, заходя в лифт, были Баффетт и Мангер, все еще сидевшие за столом и поглощенные разговором[250].

Когда Мангеры вернулись в Лос-Анджелес, разговор продолжался сериями: Чарли и Уоррен по часу или по два беседовали по телефону, созваниваясь все чаще и чаще.

«Почему ты уделяешь ему так много внимания?» – спрашивала Нэнси у мужа. «Ты не понимаешь», – отвечал Чарли. – Это необычайный человек»[251].

24. Локомотив

Уоррен и Сьюзи производили впечатление самой обычной пары, они жили скромно, не привлекая к себе особого внимания. Их дом был большим, но без претензий. Внутри дома Баффетты перемещались каждый по своему маршруту. Сьюзи останавливалась то там, то здесь. Уоррен же без задержек устремился на Долларовую гору.

До 1958 года этот маршрут был прост: купить акции какой-нибудь компании и ждать, пока этот окурок разгорится. Затем продать акции, иногда с сожалением, чтобы купить другие, которые нравятся больше. Его аппетиты были ограничены только капиталом его партнерств.

Теперь он управлял более чем одним миллионом долларов в семи партнерствах, не считая Buffett & Buffett, а также своими личными деньгами[252]. Это позволяло действовать совсем в другом масштабе. К кругу его деловых товарищей, который составляли Стэнбэк, Кнапп, Брандт, Ковин, Мангер, Шлосс и Руан, присоединился бывший летчик Рой Толлес. Думал он быстро, но о результатах не распространялся, лишь иногда пуская шпильки. Баффетт умел парировать и отвечать шпилькой на шпильку, так что добавил Толлеса в свою коллекцию. Умение привлекать добровольцев помогло ему создать обширную сеть поддержки, хотя у нее и не было четкой организационной структуры. Уоррен почти на автомате, с помощью своего том-сойерства, склонял сторонников, распределенных по семи ячейкам, действовать в его интересах, которые разрастались так быстро, что он уже не мог сам заниматься всем.

Прошли те дни, когда Уоррен просто сидел дома у себя в кабинете, отбирая акции из «Анализа ценных бумаг» или из справочников Moody’s. Он начал приниматься за масштабные и прибыльные проекты, которые требовали времени и планирования. В процессе иногда происходили сложные события, поглощавшие его внимание на месяцы, а иногда и годы. Уоррен уже был занят настолько, что почти не виделся с семьей, а работа продолжала увеличиваться, все сильнее привязывая его к деловым партнерам.

Один из важных эпизодов был связан с компанией Sanborn Map. Она выпускала подробные карты линий электропередач, водопроводов, инженерных коммуникаций и аварийных лестниц для всех городов США. Эти карты в основном покупали страховые компании[253]. По мере того, как происходило слияние этих компаний, клиентская база фирмы постепенно сокращалась. Но акции стоили дешево – всего 45 долларов за штуку. В это время один только инвестиционный портфель Sanborn стоил 65 долларов в расчете на акцию. Чтобы завладеть им, Уоррену нужны были не только деньги партнерств, но и помощь других людей.

Начав в ноябре 1958 года, он вложил более трети активов партнерств в Sanborn. В конце концов он получил контроль над достаточным количеством акций Sanborn, чтобы попасть в совет директоров.

В марте 1959 года Уоррен совершил одну из своих регулярных поездок в Нью-Йорк, остановившись на Лонг-Айленде у Анны Готтшальдт. К тому времени они с сестрой относились к нему почти как к сыну, который заменил им давно умершего Фреда. В такие поездки он всегда отправлялся со списком от десяти до тридцати дел. Он шел в библиотеку Standard & Poor’s, чтобы найти информацию, а затем посещал компании, навещал брокеров и всегда встречался с Брандтом, Ковином, Шлоссом, Кнаппом и Руаном – своей нью-йоркской сетью.

На этот раз поездка заняла около десяти дней. Он беседовал с потенциальными партнерами и запланировал еще одну важную встречу: он должен был в первый раз присутствовать на совете директоров Sanborn Map в качестве члена правления.

Правление Sanborn почти полностью состояло из представителей страховых компаний, ее крупнейших клиентов, так что оно больше походило на клуб, чем на деловое собрание. Каждый член правления владел символическим количеством акций[254]. На собрании Уоррен предложил распределить инвестиции среди акционеров. Со времен Великой депрессии и Второй мировой войны американские компании относились к деньгам как к дефицитному товару, который нужно хранить и беречь. Такой образ мышления стал автоматическим, хотя экономическое обоснование для него давно исчезло. Совет директоров счел идею разделения инвестиционного портфеля и бизнеса по выпуску карт абсурдной.

Разочарованный Уоррен решил, что отберет компанию из рук недостойного совета директоров Sanborn, на благо других акционеров. Они заслуживали большего. Поэтому группа Баффетта продолжала покупать. Уоррен вкладывал в акции Sanborn новые деньги, поступающие в партнерство.

Вскоре соратникам Уоррена, среди которых был известный финансист Фил Каррет, принадлежало в совокупности 24 тысячи акций. Когда контроль над фирмой стал достаточным, Уоррен решил, что пришло время действовать[255].

Состоялось еще одно заседание совета директоров, на котором опять ничего не произошло. Через три дня Баффетт пригрозил созвать внеочередное собрание акционеров и взять компанию под свое управление, если директора не предпримут никаких действий до 31 октября[256]. Его терпение иссякало.

В итоге совет директоров капитулировал. Благодаря энергичности, организованности и силе воли Уоррен выиграл эту схватку в начале 1960 года. Sanborn сделала акционерам предложение по типу Rockwood, обменяв часть инвестиционного портфеля на акции[257].

Сделка с Sanborn установила новую высокую планку: Баффетт мог с помощью своего интеллекта и денег партнерств влиять на политику даже самого упрямого и нерасположенного к действию руководства компании.

Сьюзи понимала его работу как своего рода миссию. Тем не менее, она старалась вытащить его из кабинета в мир семьи: планировала прогулки, отдых, обеды в ресторанах. У нее была поговорка: «Отцом может быть любой, но ты должен быть еще и папочкой»[258]. Но она говорила это тому, у кого никогда такого папочки не было. Однажды во время отдыха в Калифорнии он повел детей в Диснейленд, а сам сидел на скамейке и читал, пока дети от души веселились[259].

Питеру было уже почти два года, Хоуи – пять, а Малышке Суз – шесть с половиной. Ей уже принадлежало собственное королевство в розовых тонах, с кроватью под балдахином. В ее комнату вела отдельная лестница. Хоуи испытывал родителей на прочность, проверяя, сколько всего нужно разрушить, чтобы они отреагировали. Он дразнил Питера, который долго не начинал говорить, всячески подстрекая его, чтобы посмотреть, как он ответит[260]. Малышка Сьюзи командовала обоими, стараясь держать ситуацию под контролем. Чтобы справиться со взрывной энергией сына, Уоррен обращался к жене.

Всем этим Сьюзи жонглировала, выполняя роль типичной жены представителя высшего среднего класса в Америке 1960 года. Она прекрасно заботилась о муже и детях, стала лидером местного сообщества и развлекала деловых партнеров мужа с таким изяществом, как будто это требовало не больше усилий, чем бросить в духовку ужин из полуфабрикатов. Вскоре в доме поселились несколько помощниц по хозяйству, у них была просторная светлая комната с собственной ванной на втором этаже. Часть нагрузки взяла на себя новая экономка по имени Лета Кларк.

Сьюзи всегда говорила о себе как о простом человеке, но постоянно добавляла в свою жизнь все новые сложности. Она создала группу под названием «Бюро добровольцев»[261], чтобы выполнять офисную работу и преподавать плавание в Университете Омахи. Девизом группы было: «Ты тоже можешь стать Полом Ревиром[262]» – напоминание о том, что и один человек может спасти целую нацию своей смелостью и самоотверженностью.

Сьюзи разрывалась между семейными обязанностями и растущим числом людей, которые нуждались в ее внимании. Ту же роль доброго ангела она играла и в собственной семье: Сьюзи заботилась о племянниках наравне со своими собственными детьми.

Она также помогала старшим Баффеттам, на плечи которых одновременно легли болезнь Говарда и его радикальные взгляды. Только в мае 1958 года Говарду сказали, что у него рак толстой кишки, требующий немедленной операции[263]. Уоррен был огорчен диагнозом и возмущен тем, что его поставили так непростительно поздно.

Сьюзи ограждала мужа от подробных сведений об отцовской болезни[264]. Она делала ему массаж головы и поддерживала порядок в доме. Она также подбадривала Лейлу во время операции Говарда и его долгой реабилитации. Она делала все это с радостью, и в ее присутствии воцарялись мир и спокойствие. Все могли на нее опереться, пока кризис развивался. Она объясняла своим старшим детям, что дедушка болен, и следила за тем, чтобы все они, включая маленького Питера, навещали его. После обеда Хоуи смотрел вместе с Говардом футбол, а тот, пока шла игра, всегда болел за ту команду, которая начинала проигрывать. Когда Хоуи спрашивал его, почему он в середине игры вдруг начинает болеть за другую команду, он отвечал: «Им теперь труднее»[265].

Пока отец проходил через выпавшие испытания, Уоррен использовал бизнес, чтобы отвлечься. Он с головой ушел в журналы American Banker и Oil & Gas Journal.

Баффетт, который так впечатлил Чарли Мангера, по-прежнему непрестанно и убедительно рассуждал об инвестициях и партнерствах. Он привлекал деньги с той же скоростью, с которой говорил о них. Вот только инвестировать так же быстро он не мог.

Мангер слышал об инвестиционных подвигах Баффетта почти каждый день, разговаривая с ним по телефону и восхищаясь его прирожденной способностью к продажам, благодаря которой он так хорошо себя продвигал. Теперь Уоррен стал чаще ездить в Нью-Йорк. Изысканиями для него занимался Генри Брандт. 1960 год для партнерств Уоррена оказался переломным – в казну буквально хлынули деньги.

Однажды Баффетт провел презентацию перед группой врачей во главе с Кэрол и Биллом Энглами, соседями Чака Петерсона. В итоге возникло партнерство Emdee с одиннадцатью врачами и уставным капиталом в 110 тысяч долларов.

Однако далеко не всем в Омахе нравилось то, что они слышали об Уоррене Баффетте. Его скрытность отпугивала людей. Некоторые считали, что молодой выскочка ничего не добьется, и полагали, что авторитетность, которую он излучал, была на самом деле проявлением высокомерия.

Когда один из членов известной омахской семьи обедал с несколькими людьми в отеле Блэкстон, и кто-то упомянул Баффетта, он сказал: «Он разорится через год. Всего год – и его можно списывать»[266].

Той осенью и без того пузырящийся фондовый рынок рванул вверх. Экономика влачилась в состоянии легкой рецессии. Только когда президентские выборы с ничтожным перевесом выиграл Джон Ф. Кеннеди, нация воспряла духом, предвкушая перемены. Рынок взлетел, и его состояние снова начали сравнивать с тяжелым кризисом 1929 год.

Уоррену никогда не доводилось работать на спекулятивном рынке, но он оставался невозмутимым. Казалось, он ждал этого момента. Вместо того чтобы отступить, как это мог бы сделать Грэм, он принял неожиданное решение прибавить усилий по привлечению средств в партнерства.

Множество новых партнеров присоединилось к Buffett Associates и Underwood. А для Элизабет Сторц, члена другой известной омахской семьи, Уоррен создал Ann Investments – свое девятое партнерство. В десятое, Buffett-TD, он принял Мэтти Топп, владелицу самого шикарного магазина одежды в городе, вместе с ее двумя дочерьми и зятьями, которые внесли 250 тысяч долларов.

По закону, Баффетт мог принять только сто партнеров, не регистрируясь в Комиссии по ценным бумагам и биржам в качестве инвестиционного консультанта. По мере разрастания партнерств он начал поощрять людей объединяться неформально и действовать как единый партнер. В конце концов он начал формировать пулы, самостоятельно объединяя деньги партнеров[267] хотя позже и назовет эту тактику сомнительной.

К этому времени его имя передавалось из уст в уста: если хотите разбогатеть, инвестируйте с Уорреном Баффеттом. Только порядок теперь изменился. Во-первых, к 1960 году первоначальный вклад должен был составлять не менее 8 тысяч долларов. Во-вторых, Уоррен больше не просил людей инвестировать с ним – они должны были сами завести разговор об этом. Желающие инвестировать становились сторонниками-энтузиастами Баффетта, и это уменьшало вероятность жалоб в будущем. Он уже не просил об услуге, а оказывал ее. Люди чувствовали себя в долгу перед Уорреном за то, что он соглашался взять их деньги. Ставя людей в положение просителей, он автоматически оказывался главным.

Уоррен по-прежнему страдал от неуверенности в себе, но его успехи, а также забота и наставничество Сьюзи придали ему немного лоска и ловкости. Он перестал выглядеть уязвимым и начал казаться сильным. Многие с радостью просили его инвестировать для них. 16 мая 1961 года для своих друзей, Дика и Мэри Холланд, Баффетт создал одиннадцатое и последнее из партнерств – Buffett-Holland. В 1959 году партнерства превзошли рыночную доходность на 6 %, а в 1960 – их активы возросли почти до 1,9 миллиона долларов, обогнав рынок на 20 %. Еще больше годовой доходности впечатлял эффект сложных процентов. Тысяча долларов, вложенная в партнерство Buffett Fund, через четыре года стоила 2407 долларов. В это время тысяча, вложенная в промышленный индекс Доу-Джонса, стоила бы всего 1426 долларов[268]. Более того, столь высокая доходность сочеталась с риском, который был ниже общерыночного.

Реинвестированные гонорары Баффетта к концу 1960 года принесли ему 243 494 доллара. Его собственная доля в партнерствах теперь составляла более 13 %. Партнеры начали относиться к нему с благоволением.

Когда Баффетт не был в поездке, то бродил по дому, уткнувшись носом в годовой отчет. Семья вращалась вокруг его молчаливой отрешенной фигуры в домашнем халате.

Делопроизводство в его многосложной империи, которая состояла из почти четырех миллионов долларов, одиннадцати партнерств и более сотни инвесторов, стало непомерным: бухгалтерский учет, банковские операции, хранение сертификатов акций, почта. Уоррен по-прежнему сам выполнял все денежные операции и всю канцелярскую работу.

1 января 1962 года Баффетт преобразовал все свои партнерства в единую компанию Buffett Partnership Ltd (BPL). Годом ранее партнерства принесли огромную доходность в 46 %. Для сравнения, доходность по Доу-Джонс составляла всего 22 %. После 1 января, когда партнеры внесли дополнительные вклады, новое партнерство начало год с чистыми активами в размере 7,2 миллиона долларов. Всего за шесть лет его партнерство превзошло масштабами Graham-Newman.

Если учесть сторонние инвестиции, которые к этому времени составляли более полумиллиона долларов, Уоррен стал миллионером в тридцать лет[269]. Он арендовал офисное помещение в Kiewit Plaza, расположенном прямо по Фарнам-стрит в двадцати кварталах от его дома и менее чем в двух милях от центра города. Теперь они с отцом работали в одном помещении, что было давней мечтой Уоррена.

К тому времени Говард уже был явно болен. Он бодро маршировал в офис негнущейся походкой, совершая над собой серьезные усилия. Когда Уоррен узнавал очередную зловещую новость о здоровье отца, его лицо омрачалось. Но в подробности он старался не вникать.

Незадолго до переезда в Kiewit Plaza он нанял Билла Скотта, сотрудника трастовой службы Национального банка США. Скотт записался на курс Баффетта по инвестированию, а затем «решил подлизываться к нему, пока не получу работу»[270]. Скотт стал помогать Баффетту, переправляя деньги в партнерство.

Впервые Баффетт принял в партнерство свою мать, а также Скотта, Дона Дэнли, Мардж Лоринг и даже Фреда Стэнбека, у которого был семейный бизнес и который до сих пор работал с Уорреном только над отдельными проектами[271]. Впервые Уоррен вложил в партнерство почти все свои деньги – около 450 тысяч долларов[272]. После шести лет работы их со Сьюзи доля в партнерстве превысила миллион долларов. Совместно они владели 14 % акций BPL.

Момент был невероятно удачным. В середине марта 1962 года рынок окончательно обвалился и продолжал снижаться до конца июня. Цены акций достигли многолетних минимумов. Баффетт теперь сидел в одном-единственном партнерстве с кучей свободных денег, которые можно было инвестировать. Его портфель почти не пострадал во время падения. «По сравнению с традиционными (их часто называют «консервативными») методами инвестирования в обыкновенные акции, наш метод, похоже, связан со значительно меньшим риском», – писал он партнерам[273]. Уоррен торопливо просматривал списки акций и часто перефразировал Грэма: «Бойтесь, когда остальные жадничают, и жадничайте, когда остальные боятся». Теперь наступало время жадничать[274].

25. Война с ветряными мельницами

В конце 1950-х и начале 1960-х годов, Баффетт приступил к проекту, который находился за пределами от Омахи. Для его группы поддержки это был второй крупный проект, а для него самого – первый, в котором он фактически установил контроль над компанией. Для этого ему потребовалось гораздо больше времени и энергии, чем это было с Sanborn Map.

Dempster Mill Manufacturing была семейной компанией в худшем смысле этого слова. Она производила ветряные установки и системы орошения в Беатрис, городке посреди прерий, в котором была единственным крупным работодателем. Акции компании торговались по 18 долларов за штуку, а балансовая стоимость неуклонно росла и составляла 72 доллара на акцию. Активами Dempster были ветряные установки, ирригационное оборудование и завод.

Поскольку Dempster была просто очередным сигарным окурком, Уоррен применил свой прием, который заключался в том, чтобы покупать акции до тех пор, пока они торгуются ниже балансовой стоимости. Если цена росла по какой-либо причине, он продавал акции с прибылью. Если этого не происходило, он покупал, пока не становился владельцем контрольного пакета, и мог ликвидировать компанию, распродать ее активы и получить прибыль[275].

В течение нескольких лет Баффетт, Уолтер Шлосс и Том Кнапп заполучили 11 % акций, уступая по их количеству лишь семье Демпстеров. Уоррен вошел в совет директоров компании. В начале 1960 года, несмотря на возражения Баффетта, другие члены наняли Ли Даймона, бывшего менеджера по закупкам компании Minneapolis Molding Co, на должность генерального директора Dempster[276]. Баффетт при номинальном руководстве председателя совета директоров Клайда Демпстера продолжал скупать акции[277]. Ему нужна была каждая, до которой он мог дотянуться.

Наращивая свой пакет акций, Баффетт также скупил их у семьи Демпстеров. Так он добился контроля над компанией, а затем сместил Клайда Демпстера и сделал предложение о выкупе акций всем остальным акционерам[278].

Баффетт ступал на зыбкую почву. Как председатель совета директоров он считал, что не вправе призывать других продавать, когда покупает сам. Тем не менее можно было рассчитывать на то, что деньги и человеческая природа сделают свое дело. Люди убеждали себя в том, что лучше иметь в руках деньги, чем вяло торгующиеся акции сомнительной ценности. Так что вскоре доля акций Dempster в активах партнерства Баффетта достигла 21 %.

В июле 1961 года Уоррен написал партнерам, что партнерство вложило средства в никому не известную компанию, которая может «сдержать результативность в краткосрочной перспективе, но обещает превосходную доходность через несколько лет»[279]. В январском письме 1962 года он раскрыл название компании, которую теперь контролировало партнерство, и написал о ней небольшую «проповедь»[280]. В итоге его прогноз о «сдерживании результативности в краткосрочной перспективе» оказался даже более точным, чем он ожидал.

В течение 1962 года Баффетт наставлял Ли Даймона и пытался объяснить ему, как управлять запасами компании. Деньги у Dempster закончились, а склад пополнялся деталями для производства ветряных установок[281]. К началу 1962 года каптила компании истощился настолько, что речь зашла о закрытии Dempster.

У Баффетта оставалось всего несколько месяцев до того момента, когда ему придется сообщить партнерам о разорении бизнеса, в который он вложил их общие деньги в размере миллиона долларов. Он редко спрашивал совета, но все же обсудил ситуацию с Чарли Мангером. Мангер направил его к Гарри Боттлу, специалисту по оздоровлению бизнеса.

Воодушевленный бонусом в 50 тысяч долларов, Гарри Боттл прибыл в Беатрис. Это означало, что Баффетт должен был кого-то уволить с единственного крупного предприятия в городе.

Конфронтации Баффетт по-прежнему боялся и стремился во чтобы то ни стало избежать конфликта. Но после увольнении Ли Даймона, его жена написала Уоррену письмо, в котором обвинила того в «грубости и неэтичности», а также в том, что своей холодностью он разрушил доверие ее мужа. В свои почти тридцать два года Баффетт еще не научился увольнять так, чтобы люди видели его сожаление.

Через несколько дней он отправил Билла Скотта в Беатрис, чтобы тот помог Гарри Боттлу[282]. Они налетели на компанию, как саранча: сократили запасы, распродали оборудование, подняли цены на запчасти, закрыли нерентабельные продуктовые линейки и пять филиалов, а также уволили сто человек. Видя, что после увольнений новое руководство перешло к масштабному сокращению бизнеса, жители Беатрис решили, что Баффетт – безжалостный ликвидатор.

К концу 1962 года Боттл погасил все долги Dempster. В письме партнерам Баффетт назвал Dempster достижением года, а Гарри Боттла – человеком года[283]. Банк был счастлив. Баффетт попытался продать Dempster частным образом, но не нашел покупателей, согласных на его цену. В августе он уведомил акционеров о том, что компания выставлена на продажу, и разместил объявление в Wall Street Journal. Он давал покупателям месяц на то, чтобы могли выдвинуть свои предложения до публичного аукциона. С большинством наиболее вероятных кандидатов он уже побеседовал.

При мысли об очередном новом владельце, который опять примется увольнять людей или закрывать производство на крупнейшей и практически единственной в городе компании-работодателе, Беатрис пришел в ярость. В период послевоенного бума заводы не закрывались, а открывались. Менее чем через четверть века после окончания Великой депрессии перспектива массовой безработицы напоминала о серолицых мужчинах в очередях за супом и об участии в унизительных государственных программах по обеспечению занятости.

Жители Беатрис достали вилы[284]. Баффетт был потрясен. Он спас умирающую компанию. Неужели они не понимают, что без него Dempster разорилась бы?[285] Он не ожидал такой жестокости и ярости против себя лично. Жители города начали крестовый поход против Баффетта, собрав почти 3 миллиона долларов, чтобы найти нового собственника в Беатрис[286]. Город дрался за сохранение своей единственной фабрики, а газета Beatrice Daily Sun вела обратный отсчет дней, оставшихся до закрытия. В последний день к микрофону вышел мэр и объявил о поражении Баффетта. В ответ тут же загудели пожарные сирены и зазвонили колокола. Чарльз Б. Демпстер, внук основателя компании, возглавил группу инвесторов, которая обязалась сохранить завод[287]. Имея на руках деньги, Баффетт раздал акционерам более 2 миллионов долларов[288]. Но этот опыт оставил внутри него шрам. Он не ожесточился от враждебности жителей Беатриса, но поклялся никогда больше не доводить ситуацию до чего-то подобного.

Вскоре после этого Баффетт позвонил Уолтеру Шлоссу и сказал: «Знаешь, Уолтер, у меня есть небольшие позиции в пяти различных компаниях, и я хочу тебе их продать». «Какую цену ты предлагаешь, Уоррен?» – спросил Шлосс. «Отдам по учетной цене», – сказал Баффетт. «Хорошо, я их покупаю», – немедленно ответил Шлосс.

«Я доверял Уоррену, – вспоминает Шлосс. – Я оказал ему услугу, поэтому он хотел оказать ее мне. Я уверен, он подумал: “Спасибо, что продал мне свои акции Dempster”. Я не утверждаю, что причина только в этом. Но именно это я называю честностью».

26. Золотые стога

Уоррен говорил, что хочет стать миллионером, но никогда не обещал, что на этом остановится. Позже он скажет, что этот период его жизни был «паршивым времяпрепровождением, когда делаешь все, чего не хочешь». Что он хотел – так это инвестировать.

Его детям было от пяти до десяти лет. Один из друзей Уоррена охарактеризовал Сьюзи как «своего рода мать-одиночку». Уоррен приходил на школьные мероприятия или гонял с детьми футбольный мяч, если его просили, но никогда не выступал инициатором. Сьюзи учила детей: «Он такой, какой есть, не ждите от него большего». Это же касалось и ее самой.

И все же предсказуемость привычек Уоррена придавала определенную стабильность семье Баффеттов. Сьюзи создавала атмосферу в духе «заходи и подожди своей очереди». Вечерние привычки Уоррена напоминали отцовские: он возвращался в одно и то же время, хлопал дверью, ведущей из гаража, и кричал: «Я дома!», после чего направлялся в гостиную читать газету. Он не был бесчувственным и часто был доступен для общения. Но когда он разговаривал, казалось, что его слова заранее подготовлены и даже отрепетированы. То, что происходило в его голове, проявлялось в молчании, избегании отдельных тем разговора и иногда вспышках остроумия.

Сама Сьюзи со временем стала менее доступной. Как и ее отец, она была все время занята и окружена людьми. Уединения и праздности она избегала. Сьюзи была вице-президентом театральной гильдии, участвовала в работе Объединенной общественной службы и проводила гораздо больше времени в общинах евреев и чернокожих, чем в светском обществе.

После обеда, часто прихватив с собой дочь, Сьюзи носилась по разным собраниям и комитетам в северной части города, пытаясь справиться с самой тяжелой городской проблемой: жуткими условиями жизни в гетто[289]. Несколько раз ее останавливала полиция, спрашивая: «Почему вы находитесь в этом районе?»

«Милая, – повторял Сьюзи-младшей раздраженный Док Томпсон, – твою мать убьют». Он заставил ее брать с собой полицейский свисток, когда она уезжала с матерью[290].

За исключением кабинета Уоррена, дом Баффеттов никогда не был убежищем, уединиться в нем было трудно. Тем не менее, в воспитании детей соблюдался баланс свободы и дисциплины, блестящего образования и акцента на получение опыта. Оба родителя прививали детям этические принципы. Уоррен и Сьюзи подолгу беседовали о том, как воспитывать детей в богатой семье, чтобы они стали самодостаточными и не принимали свое положение как должное. Но детям родительского внимания не хватало.

Уоррен одобрял размах интересов жены и гордился ее щедростью и лидерством в омахском обществе. Все это позволяло ему сосредоточиться на работе. Он, как и она, постоянно добавлял в свой список еще одно дело, но в отличие от Сьюзи, никогда не перегружал себя. Когда в его жизни появлялось нечто новое, уходило что-то старое. Исключением оставались деньги и друзья.

Так к 1963 году пошли слухи, что «этот Баффетт из Омахи знает, что делает». Ему больше не нужно было очаровывать людей, а тем более создавать для них перспективы – он просто излагал условия, на которых примет у них деньги.

Другой претендент на партнерство, Лоренс Тиш, один из двух братьев, строивших гостиничную империю в Нью-Йорке, прислал чек на 30 тысяч долларов, выписанный на имя Чарли Мангера. Баффетт позвонил ему и сказал, что он рад, что Тиш присоединился к партнерству, но «в следующий раз выписывайте чек на меня».

С тех пор как они впервые встретились, Баффетт постоянно говорил Мангеру: «Неплохо быть юристом и заниматься недвижимостью на стороне. Но если ты хочешь заработать по-настоящему, тебе следует открыть что-то вроде моего партнерства»[291].

Что бы ни думал Лоуренс Тиш, в 1963 году он и Баффетт не были партнерами. Мангер только что открыл собственное партнерство, накопив около 300 тысяч долларов путем инвестирования в недвижимость. По меркам Баффетта, это были сущие пустяки, крохи по сравнению с богатством Уоррена и Сьюзи. Мангер продолжил юридическую практику, но покинув свою старую фирму вместе с несколькими другими юристами, среди которых были Рой Толлес и Род Хиллс. Они основали новую компанию – Munger, Tolles, Hills & Wood[292].

В своей новой фирме Мангер и Хиллс насаждали элитарный, дарвиновский дух, призванный привлечь к работе самых ярких и амбициозных людей. Через три года, Мангер окончательно оставил юриспруденцию и занялся инвестированием.

В своей новой роли инвестиционного управляющего Мангеру приходилось привлекать деньги в партнерство. Баффетт всегда боролся за инвесторов, пусть и в сдержанной манере, часто через посредников, среди которых были Билл Энгл и Генри Брандт, которые подыскивали и готовили перспективных клиентов. Уоррену оставалось лишь продемонстрировать впечатляющие результаты, сделав это с чарующей скромностью. Правда, как бы изящно он ни действовал, он все равно суетился. Мангер считал это унизительным. Деньги он получал у своих деловых контактов в Лос-Анджелесе, превратив юридическую клиентуру в инвестиционное партнерство, пусть и меньшее по объему, чем партнерство Баффетта.

Джек Уилер объяснил ему, что, будучи членом биржи, по ее правилам он может занять 95 центов на каждый вложенный доллар[293]. Если инвестиции принесут прибыль в 25 %, рентабельность капитала Мангера почти удвоится[294]. Правда, такое заимствование удваивало и риск. Если бы его убыток составил 25 %, он потерял бы почти половину своего капитала. Но Мангер в гораздо большей степени, чем Баффетт, был готов взять кредит, если был уверен, что шансы просчитаны верно.

Большинство биржевых трейдеров проигнорировали появление Мангера, кроме Дж. Патрика Герина. Именно Герин купил трейдинговые операции партнерства Уилера. Пробивной и беспощадный, он из кожи вон лез, чтобы добиться лучшего результата.

Ко времени своего знакомства с Мангером Герин занимался трейдингом для фирмы Уилера и Мангера, и сразу распознав в Мангере финансовое мышление, начал подражать ему и Баффетту, поставив перед собой цель создать собственное инвестиционное партнерство[295].

Мангер покупал сигарные окурки, занимался арбитражем и даже приобретал малые предприятия. Многое из этого было в стиле Баффетта, но он, казалось, двигался в ином направлении.

Однажды Мангер попросил Андерсона написать об Allergan, производителе растворов для контактных линз. Андерсон не понял его и написал отчет в духе Грэма, проведя анализ баланса компании. Мангер его за это отчитал: он хотел услышать о нематериальных активах – таланте руководства, долговечности бренда, конкурентоспособности.

Одним из клиентов Мангера был дилерский центр тракторов Caterpillar. Чтобы расти, компания должна была покупать все больше тракторов, а значит, тратить все больше денег. Мангер же хотел владеть бизнесом, который не требовал бы постоянных инвестиций и отдавал больше денег, чем поглощал. Но Мангер не отличался терпением и думал, что люди должны читать его мысли[296].

И все же, несмотря на различия в методах, королем инвестирования Мангер считал Баффетта, а себя – лишь дружелюбным претендентом на трон[297]. «Вивиан, соедини меня с Уорреном!» – кричал он по несколько раз на дню любому из секретарей, который сидел за столом Вивиан[298]. Он выстраивал дружеские отношения с Баффеттом, как садовник ухаживает за садом. Баффетт объяснял свою философию: «Тебе нужно сесть кому-то на хвост»[299]. Но он не хотел, чтобы его друзья садились на хвост ему самому, и считал неэтичным, когда они это делали.

К началу 1960-х годов Баффетты начали ездить на отдых в Калифорнию, чтобы Уоррен мог проводить больше времени с Грэмом и Мангером. Уоррен и Чарли часами обсуждали акции, поскольку их философии различались. Баффетт готов был отказаться от каждодневной прибыли ради того, чтобы избежать слишком высокого риска, рассматривая сохранение капитала как категорический императив. Мангер считал, что, если вы еще не богаты, то при хороших шансах можете позволить себе рискнуть ради возможности разбогатеть.

В своих поисках «великих предприятий» Мангер не понимал очарованности Баффетта Беном Грэмом. По мнению Мангера, недостаток Грэма заключался в том, что он «ждал от будущего больше угроз, чем благоприятных возможностей»[300]. Мангер пытался отучить Баффетта от унылого пессимизма Грэма.

Впрочем, в отношении долгосрочного экономического будущего американского бизнеса Баффетт испытывал непоколебимый оптимизм, что позволило ему инвестировать вопреки советам отца и Грэма. Однако на стиле его инвестирования все еще сказывалась грэмовская привычка обреченно смотреть на предприятия, оценивая, сколько они стоят мертвыми, а не живыми.

Несколькими годами ранее другой приятель Баффетта, Херб Вулф из внебиржевого торгового дома New York Hanseatic, помог ему справиться с той чертой характера, которая мешала его финансовым исследованиям. «Однажды Херб сказал мне: “Уоррен, если ты ищешь золотую иголку в стоге золотого сена, то может, и не стоит ее искать?” У меня была черта: чем непонятнее было что-то, тем больше оно мне нравилось. Я думал, что это как поиск сокровищ. Херб избавил меня от этого образа мышления», – вспоминает Уоррен.

Но страсть к деталям у Уоррена оставалась, а масштабы деятельности настолько выросли, что компании понадобился еще один сотрудник. Уоррен обошелся без его зачисления в штат: как и прежде, он шел на крайние меры в управлении накладными расходами. Он организовывал платежи так, чтобы их можно было отменять по мере необходимости, или, как в данном случае, чтобы они были фактически бесплатными.

Когда Генри Брандт, биржевой брокер и друг Баффетта, работавший в Wood, Struthers & Winthrop, выполнял исследования для BPL, его работу Уоррен оплачивал через брокерские комиссионные, которые отдавал за торговлю акциями через Wood, Struthers & Winthrop. Он в любом случае платил бы кому-то комиссионные, поэтому фактически Брандт работал на Баффетта бесплатно[301].

Теперь Брандт посвящал работе на Уоррена почти все свое время. Баффетт заплатил ему, отказавшись от своего гонорара. Он начал подключать его к внешним сделкам без комиссионных. В отличие от Баффетта, он не боялся быть несносным, если оно того стоило. Он с удовольствием проводил тщательные исследования, донимая людей и выпытывая у них информацию. Однако, если Брандт не находил золотой иглы, он неспособен был остановиться. Поэтому Баффетт определял повестку дня и направлял процесс, чтобы он не превратился в охоту за сокровищами. Брандт в это время создавал стопки записей и отчетов.

Частью работы Брандта был поиск «сплетен» – этот термин использовал инвестор Фил Фишер. Он считал, что признаками хороших инвестиций являются качественные факторы: способность поддерживать рост продаж, эффективное управление, исследования и разработки[302]. Именно такие качества Мангер искал в великих компаниях. Фишер доказал, что эти факторы можно использовать для оценки долгосрочного потенциала акций. Баффетт понемногу начал проникаться его аргументами и в конечном итоге согласился с ними.

Баффетт поручил Брандту разобраться с новым проектом. Работа над ним вылилась в один из самых ярких моментов в карьере Баффетта. Идея была связана с махинациями крупного сырьевого торговца Энтони «Тино» Де Анджелиса, – возможно, самого влиятельного официального дилера соевого масла в мире. В конце 1950-х годов Де Анджелис пришел к убеждению, что нашел короткий путь заработать деньги на соевом масле.

Под залог масла Де Анджелис получил займы в 51 банке[303]. Очевидно, его осенило, что раз никто не знает, сколько соевого масла находится в резервуарах, то почему бы немного не подтасовать цифры, чтобы занять еще больше денег?

Цистерны хранились на складе в Байонне под управлением крошечной дочерней компании American Express, которую было трудно разглядеть в гигантской империи. Этот филиал выпускал складские свидетельства – документы, удостоверяющие, сколько масла находится в каждом резервуаре. Эти бумаги можно было покупать и продавать. Гарантом количества масла, которым были обеспечены эти свидетельства, выступала American Express. Резервуары были соединены системой труб и клапанов, и Де Анджелис обнаружил, что соевое масло могло переливаться из одного резервуара в другой. Он понял, что один галлон масла может послужить залогом для кредита два, три или четыре раза. Так, очень скоро кредиты, взятые под складские свидетельства, были обеспечены все меньшим количеством соевого масла.

Более того, Де Анджелису пришло в голову, что на самом деле масла нужно совсем немного. Достаточно просто обмануть инспекторов. Он придумал схему, по которой емкости заполнялись морской водой, а масло помещалось внутрь маленькой трубки, из которой инспекторы брали пробы. У него все получилось. Инспекторы не заметили подмены и не подумали взять на проверку образец не из трубки[304].

В сентябре 1963 года Де Анджелис разглядел возможность сорвать еще один куш. В СССР случился неурожай подсолнечника, и поползли слухи, что русским для производства масла придется перейти на соевые бобы. Де Анджелис решил захватить рынок соевых бобов и вынудить коммунистов покупать их у него по завышенной цене. Он начал торговать на фьючерсном рынке. Фьючерсные контракты предоставляли право купить соевое масло в более поздний срок, ставка при этом делалась на цену масла в будущем по сравнению с сегодняшней. По сути, взяв огромный кредит у своего брокера, он смог бы контролировать больше соевого масла, чем реально существовало на планете[305]. Вот только оказалось, что правительство США может не одобрить контракт с советской стороной. Кредиторы Де Анджелиса, державшие теперь уже ничего не стоящие складские свидетельства, наняли следователей и обратились к компании American Express, за возмещением убытков в размере 150–175 миллионов долларов. Акции American Express с ее резервуарами, полными морской воды, рухнули. История попала в газеты.

А два дня спустя, 22 ноября 1963 года, президент Джон Ф. Кеннеди был убит, когда его кортеж проезжал по Далласу.

Баффетт обедал в кафетерии Kiewit Plaza, когда кто-то вошел с новостью о том, что Кеннеди застрелили. Уоррен вернулся наверх в свой офис и обнаружил, что цены акций устремились вниз. Затем биржа закрылась. Со времен Великой депрессии это было первое экстренное закрытие во время торгов[306].

Скандал с American Express, конечно, на много дней переместился на внутренние страницы, так как первые полосы были отданы происшедшей трагедии[307]. Акции так и не восстановились после удара, полученного при закрытии рынка, и продолжили падение после открытия биржи. Инвесторы бежали от акций одного из самых престижных финансовых учреждений Америки[308]. Было неясно, выживет ли American Express. Но компания только набирала финансовую мощь. По всему миру ходили ее дорожные чеки на общую сумму в полмиллиарда долларов. Кредитная карта, выпущенная пятью годами ранее, имела огромный успех. Ценность компании заключалась в ее торговой марке. American Express продавала доверие. Была ли ее репутация запятнана настолько, что клиенты перестали доверять ей? Баффетт поручил это дело Генри Брандту.

Брандт расспрашивал всех, чтобы прикинуть, как идут дела у American Express в сравнении с ее конкурентами[309]. Как обычно, он вернулся с огромной стопкой бумаг. Проанализировав их, Баффетт вынес вердикт: клиенты по-прежнему довольны тем, что их ассоциируют с именем American Express.

В те несколько месяцев, пока Баффетт исследовал American Express, здоровье его отца стремительно ухудшалось. Несмотря на то что Говард перенес несколько операций, рак распространился по всему телу. В начале 1964 года Уоррен стал фактическим главой семьи. Пока оставалось время, он попросил Говарда исключить его из завещания, чтобы увеличить долю, оставленную в трасте Дорис и Берти. Сумма в 180 тысяч долларов составляла лишь малую часть их со Сьюзи состояния. Уоррен считал, что ему нет смысла участвовать в завещании, когда он может легко заработать деньги сам. Он создал еще один траст для своих детей, чтобы Говард мог оставить им ферму, на которой семья Баффеттов планировала выживать, если доллар перестанет что-то стоить. Уоррен должен был стать попечителем этих трастов.

Хотя дома семья не говорила о приближающейся смерти Говарда[310], Сьюзи взяла на себя большую часть забот о нем, заменив Лейлу. Она организовала детей, чтобы те стояли у окна больницы с табличкой «Мы любим тебя, дедушка». Сьюзи также позаботилась о том, чтобы Уоррен, которому было трудно смириться с болезнью при любых обстоятельствах, каждый день приходил к отцу.

Когда состояние Говарда ухудшилось еще сильнее, Уоррен переключил свое внимание на American Express. У него был самый большой запас денег для работы за всю историю партнерства: в начале 1964 года капитал BPL составлял чуть менее 17,5 миллионов долларов. Его собственное состояние росло взрывными темпами и теперь составляло 1,8 миллиона долларов. Всего за пять лет до этого ему пришлось напрячься, чтобы найти несколько десятков тысяч для National American. Никогда прежде он не вкладывал в работу столько денег и с такой скоростью.

В последние дни жизни Говарда Сьюзи подолгу оставалась с ним наедине. Она боялась боли и понимала чувства старшего Баффетта, но смерть ее не пугала, так что у нее хватало сил сидеть с ним в отличие от остальных. Лейла была полностью опустошена и позволила Сьюзи взять все в свои руки.

Однажды вечером Сьюзи-младшая, Хоуи и Питер сидели за кухонным столом. Вошел отец. Он выглядел подавленным как никогда. «Я еду к бабушке», – сказал Уоррен. «Почему? – спросили они. – Разве ты не едешь в больницу?» «Дедушка сегодня умер», – ответил Уоррен и вышел через заднюю дверь, не сказав больше ни слова.

Сьюзи организовывала похороны, а Баффетт, потрясенный, сидел дома в молчании. Лейла была потеряна. Сьюзи пыталась заставить Уоррена разобраться в своих чувствах по поводу смерти отца, но он буквально не мог об этом думать, пытаясь отгородиться от произошедшего любыми способами.

Уоррен сидел на похоронах молча, пока пятьсот человек оплакивали его отца. Какими бы спорными ни были взгляды Говарда при его жизни, в конце люди пришли выразить ему уважение. После этого Уоррен несколько дней оставался дома[311]. Вернувшись в офис, он продолжил лихорадочно скупать American Express. К концу июня 1964 года, через два месяца после смерти Говарда, он вложил в акции почти 3 миллиона долларов. Теперь это была самая крупная инвестиция партнерства Баффетта. Хотя он никогда не проявлял видимых признаков горя[312], со временем повесил большой портрет отца на стене напротив своего рабочего стола. Через несколько недель после похорон на его голове появились две проплешины: от потрясения у него выпали волосы.

27. Безрассудство

Через шесть недель после смерти Говарда Уоррен сделал нечто неожиданное. Причем дело было не только в деньгах. American Express поступила неправильно, и, как он считал, должна была возместить ущерб. Компания предложила банкам 60 миллионов долларов, чтобы удовлетворить их требования, заявив, что чувствует моральную ответственность. Группа акционеров подала в суд, утверждая, что American Express должна защищаться, а не платить. Баффетт предложил за свой счет выступить в защиту плана руководства по урегулированию спора.

Но American Express предлагала деньги не для того, чтобы послужить примером для других. Компания просто хотела избавиться от иска, который бросал тень на ее акции. В это время клиенты компании не переживали – скандал с маслом не вызвал у них никакого интереса.

Баффетт написал, что, если American Express выплатит банкам 60 миллионов долларов, она будет «стоить существенно больше, чем American Express, которая откажется нести ответственность за действия своей дочерней компании»[313]. Выплату в 60 миллионов долларов он назвал в долгосрочной перспективе несущественной, подобно дивидендному чеку, который потерялся в почте.

Почему же Баффетта так интересует, превышают ли, по его выражению, «стандарты финансовой честности и ответственности American Express стандарты обычного коммерческого предприятия»? Откуда взялось представление о том, что честная репутация приведет к тому, что бизнес «будет стоить существенно больше»? Почему Уоррен хотел выступить в защиту позиции компании?

Баффетт всегда стремился влиять на руководство компаний, в которые инвестировал. Но раньше он не пытался превращать свою инвестиционную деятельность в церковь, где мог бы проповедовать, пуская по кругу тарелку для сбора пожертвований. Подтверждая мнение Баффетта о том, что следование моральным нормам имеет финансовое измерение, American Express выплатила компенсацию и справилась с трудностями, а акции, упавшие ниже 35 долларов, выросли до более чем 49 долларов за штуку. К ноябрю 1964 года партнерство Баффетта владело акциями American Express на сумму более 4,3 миллиона долларов. Оно делало и другие крупные ставки: 4,6 миллиона долларов в Texas Gulf Producing и 3,5 миллиона долларов в Pure Oil. Акции этих трех компаний в совокупности составляли более половины портфеля партнерства[314]. К 1965 году одни только акции American Express составляли почти его треть.

Баффетт, бесстрашно повышая ставки, продолжал в 1966 году покупать, пока не потратил на American Express 13 миллионов долларов. Он посчитал, что нужно познакомить партнеров с изменениями в основных правилах, и сказал им, что может инвестировать до 40 % активов в одну компанию[315].

К этому времени Уоррен сильно отдалился от мировоззрения своего наставника Бена Грэма. Жесткий «количественный» подход, который исповедовал Грэм, был взглядом гандикапера по скорости, подбирающего сигарные окурки и работающего на основе чистой статистики. Как выразился Баффетт об этом подходе: «Самые верные деньги, как правило, делаются на основании очевидных количественных решений». Но у этого метода были свои недостатки. Количество «статистических» сделок сократилось практически до нуля, а поскольку «сигарные окурки» – это, как правило, небольшие компании, метод не работал, когда речь шла о больших суммах.

Все еще придерживаясь этого подхода, Баффетт пережил в отношении American Express, как он впоследствии выразился, «озарение высшей степени достоверности», которое опровергало основную идею Бена Грэма. Главными активами American Express были лояльность клиентов и хорошая деловая репутация. Уоррен поставил деньги партнеров, семьи и друзей на конкурентное преимущество, о котором говорил Чарли Мангер, когда рассуждал о «великих предприятиях». Это был метод Фила Фишера, гандикапера по классу, который предполагал качественную, а не количественную оценку.

Позже Баффетт напишет партнерам, что, если купить правильную компанию с правильными перспективами, состоянием отрасли, управлением и прочим, «цена позаботится о себе сама». Именно это, по его мнению, заставляло кассовый аппарат «ликовать».

«Но такое случается нечасто. С количественной стороны озарения обычно и не требуется: цифры просто бьют вас по голове бейсбольной битой. Поэтому по-настоящему большие деньги, как правило, делают инвесторы, которые не ошибаются в качественных решениях», – говорил Уоррен.

Новый качественный подход окупился поистине грандиозно, о чем Баффетт сообщил партнерам в конце 1965 года. В годовом отчете Баффетт сопоставил полученную прибыль со своим ранним прогнозом о том, что каждый год будет превосходить индекс Доу-Джонса на 10 %. Обозначив эту умопомрачительную доходность, он сказал: «Естественно, ни один автор не вынесет публичного унижения по поводу ошибки такого масштаба. Вряд ли она повторится»[316]. Несмотря на иронию, он начал перестраховываться от высоких ожиданий партнеров.

После смерти Говарда Уоррен начал думать о том, чтобы как-то увековечить его память, например, основать университетскую кафедру. Но он никак не мог найти подходящее средство. Они со Сьюзи основали Фонд Баффетта, который выделял небольшие гранты на образовательные цели. Но для отца он хотел не этого и филантропом становиться не собирался. Деньги любила раздавать Сьюзи, которая управляла фондом. Уоррен продолжал работать. После невероятного успеха с American Express в апреле 1965 года он нанял Джона Хардинга из трастового отдела Национального банка Омахи, чтобы тот занимался административными вопросами.

Хардинг надеялся научиться инвестированию, но вскоре отказался от этого намерения. «Мысли о самостоятельных инвестициях испарились, когда я увидел, насколько хорош в этом Уоррен», – говорит он. Вместо этого Хардинг просто вложил большую часть своих денег в партнерство.

Помимо того, что Уоррен включил в BPL акции American Express на миллионы долларов, он теперь охотился за более крупными сделками, для которых требовались постоянные разъезды и четкая координация. Это были и гигантские сигарные окурки, и качественный гандикапинг по классу.

Каждый из грэмовцев в сети Баффетта всегда находился в поиске идей. Так, Дэн Ковин навел Баффетта на текстильную компанию в Нью-Бедфорде, штат Массачусетс, которая торговалась с дисконтом к стоимости ее активов[317]. Идея заключалась в том, чтобы купить ее, ликвидировать, распродать активы и закрыть. Компания называлась Berkshire Hathaway. К тому времени, когда на голове Уоррена снова отросли волосы, которые он потерял после смерти отца, он уже вовсю занимался эти новым проектом.

Баффетт начал с наблюдения за компанией и неторопливого накопления ее акций. Сибери Стэнтон, президент Berkshire Hathaway, за последнее десятилетие вынужденно закрыл более дюжины фабрик, одну за другой.

В начале XX века в текстильной отрасли случилась революция: новая технология кондиционирования позволяла с точностью контролировать влажность и содержание твердых частиц в воздухе. Перевозить хлопок с Юга, где труд был дешевле, на прохладные берега Новой Англии, больше не было экономически оправдано. Преемник Ноулза, Джеймс Э. Стэнтон-младший, наблюдал, как добрая половина фабрик его конкурентов переместилась на Юг[318]. Как вспоминал сын Джеймса Стэнтона, его отец «не решался тратить деньги акционеров на новое оборудование, когда дела шли плохо, а перспективы были туманными»[319]. Он выводил капитал из бизнеса, выплачивая дивиденды.

К тому времени, когда сын Стэнтона, Сибери, выпускник Гарварда, возглавил в 1934 году компанию, старая фабрика Hathaway все еще выпускала по несколько рулонов хлопчатобумажной ткани в день. Сибери увидел себя героем, который спасет текстильные фабрики. С его братом, Отисом, они разработали пятилетний план модернизации[320]. Они перешли с хлопка на вискозу, шелк для бедных, а во время войны производили вискозную парашютную ткань, переживая временный бум.

В 1954 году на штаб-квартиру компании Hathaway на Коув-стрит обрушилась 14-футовая волна урагана «Кэрол». Очевидным решением было бы двинуться на Юг, а не восстанавливать фабрику на Севере. Но вместо этого Сибери Стэнтон объединил Hathaway с другой фабрикой, Berkshire Fine Spinning, фактически пытаясь построить дамбу против приливной волны[321].

Хозяин Berkshire, Малкольм Чейс, упорно отказывался вложить хоть один цент в модернизацию. Естественно, он выступал против этих планов, но новая Berkshire Hathaway уже следовала по пути, начертанному Стэнтоном. Он упростил ассортимент продукции, сосредоточившись на вискозе, из которой производилось более половины объема подкладок для мужских костюмов в США[322]. Он продолжал свою «непреклонную» модернизацию, вливая в фабрики миллионы долларов.

К этому времени его брат Отис начал сомневаться в целесообразности пребывания в Нью-Бедфорде. Но Сибери считал, что время переезда текстильной фабрики на юг упущено[323], и уже оставил свою мечту возродить фабрики[324]. Когда в 1962 году Дэн Ковин заговорил с Баффеттом о Berkshire, Баффетт уже знал о ней, как и о любом американском предприятии большого размера.

По бухгалтерским данным, бизнес Berkshire стоил 22 миллиона долларов, или 19,46 доллара на акцию[325]. Но после девяти лет убытков, любой мог приобрести акции всего за 7,5 баксов. И Баффетт начал их скупать[326].

Сибери также покупал акции Berkshire, объявляя тендерные предложения каждые пару лет. Теория Баффетта заключалась в том, что Сибери продолжит покупать, а он сможет покупать акции, когда они дешевеют, и продавать их компании обратно, когда цены растут.

Вместе с Ковином они занялись покупкой. Если бы кто-то узнал, что Баффетт покупает, цены могли бы подняться, поэтому он покупал через Говарда Брауна из Tweedy, Browne. Это была любимая брокерская фирма Баффетта, потому что там все умели помалкивать. Это имело для него огромное значение. Счету партнерства Баффетта Tweedy, Browne присвоила шифр BWX[327].

Явившись в Tweedy, Browne, которая занимала крошечный офис на Уолл-стрит, 52, то самое здание в стиле ар-деко, где когда-то работал Бен Грэм, Баффетт почувствовал себя как в старомодной парикмахерской с полом, вымощенным черно-белой плиткой. Центр торгового зала занимал двадцатифутовый деревянный стол, которому фирма не дала отправиться на свалку.

По одну сторону изрезанного детьми стола заседал благосклонный, но властный Говард Браун. Напротив него сидел, как на иголках, трейдер фирмы, беспокойно ожидая телефонного звонка, чтобы начать торги. Пустое место за столом рядом с ним выполняло роль «стола для посетителей». Вдоль стен стояли дешевые деревянные шкафы для документов.

Рядом с торговым залом, в небольшом арендованном отсеке, половину которого занимали кулер и вешалка, сидел за обшарпанным столом Уолтер Шлосс, управляя оттуда своим партнерством.

Нигде в Нью-Йорке Баффетт не чувствовал себя так уютно, как за «столом для посетителей» Tweedy, Browne. Фирма занималась арбитражными операциями, реструктуризацией компаний, на которых можно было заработать немного денег, и ликвидацией окурков, то есть всем тем, что нравилось Уоррену. Они торговали 15-летними варрантами Jamaica (Queens) Water, то есть правами на покупку акций водопроводной компании, которые росли всякий раз, когда возникали предположения, что Нью-Йорк когда-нибудь возьмет на себя управление водопроводом. Когда эти слухи стихали, акции дешевели. Tweedy, Browne покупала их каждый раз, когда цены падали, и продавала, когда росли, снова и снова.

Все это отдавало старыми временами в Graham-Newman и мало походило на гигантскую сделку с American Express, но Баффетту нравилась атмосфера, которая царила вокруг. Том Кнапп обосновался в огромном чулане, заполнив его 4-центовыми марками «Голубой орел», которые они с Баффетом по ошибке купили, а также топографическими картами побережья штата Мэн. Стопка карт постоянно росла, поскольку Кнапп направлял деньги, заработанные на акциях, на покупку земли на побережье[328]. Стопка «Голубых орлов» медленно уменьшалась по мере того, как Tweedy, Browne наклеивали по 40 марок на каждую пачку «Розовых страниц», которые они отправляли Баффетту еженедельно.

Котировки, которые приводились на «Розовых страницах» для акций, не котирующихся на Нью-Йоркской фондовой бирже, быстро устаревали. Баффетт использовал их лишь как отправную точку для телефонных торгов, при которых надо было позвонить множеству брокеров для совершения единственной сделки. В работе по этой системе через своих брокеров он был мастером. Публично объявленной цены не было, и это снижало конкуренцию. Тот, кто был готов звонить каждому маркетмейкеру и безжалостно давить на них, имел значительное преимущество перед менее энергичными или более слабонервными.

Браун звонил Баффетту и сообщал, что у них есть акции XYZ по 5 долларов. «Хм, даю 4,75 долларов», – без колебаний отвечал Баффетт. Этот маневр с закидыванием удочки позволял понять, насколько голоден продавец.

Позвонив клиенту, чтобы узнать, согласен ли он на более низкую цену, Браун звонил Баффетту и отвечал: «Извините. Не могу взять меньше 5». «Это немыслимо», – отвечал Баффетт. Через несколько дней Браун снова звонил Баффетту: «Мы согласны на 4,75 доллара». «Извините, – мгновенно отвечал Баффетт, – я даю 4,5». Браун опять звонил продавцу, который говорил: «Какого черта? Было же 4,75 бакса?» «Мы просто передаем информацию. Сегодня покупатель предлагает 4,5 доллара».

Потом было еще несколько входящих и исходящих звонков, и через неделю Браун опять говорил Баффетту: «Хорошо. Мы согласны на 4,5 доллара». «Извините», – отвечал Баффетт, опуская цену предложения еще на одну восьмую. «Даю 4,375 доллара», – говорил он.

Он вынуждал брокера снижать цену еще и еще. Крайне редко или почти никогда акция не нужна была ему настолько сильно, что он соглашался на более высокую цену[329].

Свой первый заказ на Berkshire Hathaway Уоррен сделал через Tweedy 12 декабря 1962 года, купив 2000 акций по 7,5 долларов за штуку и заплатив брокеру комиссионные в размере 20 долларов[330]. Баффетт велел Tweedy продолжать закупку.

Ковин узнал о Berkshire от члена правления Стэнли Рубина, начальника отдела продаж компании, который был другом Отиса Стэнтона, тоже входившего в правление. Братья Стэнтон все больше расходились во взглядах[331]. Отис считал, что его брат Сибери не должен был уступать требованиям бастующих повысить им зарплаты – ему следовало просто остановить производство[332]. Он также не одобрял выбор преемника, которым должен был стать сын Сибери, Джек. У Отиса была своя кандидатура – Кен Чейс, вице-президент компании по производству.

Сибери Стэнтон отреагировал на закупки Баффетта так, как будто угроза поглощения была неминуемой, и сделал несколько тендерных предложений. Именно этого и добивался Уоррен: его покупки были основаны на теории, что в конечном итоге Сибери выкупит у него акции. Они нужны были ему не для того, чтобы держать их, а чтобы продать. Тем не менее, в каждой сделке есть покупатель и продавец.

В конце концов Уоррен поехал в Нью-Бедфорд, чтобы увидеть компанию своими глазами. В этот раз нанести визит оказалось непросто. Кому из посетителей позволить войти в стеклянные двери и подняться по узкой лестнице в пентхаус Стэнтона, решала секретарша, мисс Табор, которая была яростно предана Сибери.

Вдвоем они уселись за стеклянный стол для переговоров в углу, и Баффетт спросил, каково будет следующее тендерное предложение Стэнтона. Стэнтон посмотрел на него сквозь очки в проволочной оправе, висящие на кончике носа. «Он был достаточно радушен. Но потом сказал что-то вроде: “Мы, вероятно, в ближайшие дни проведем тендер. По какой цене вы бы продали, мистер Баффетт?” В то время акции торговались по 9 или 10 долларов за штуку. Я сказал, что продам по 11,5 долларов по тендерному предложению, если оно будет. А он ответил: “Вы обещаете, что, если мы сделаем тендерное предложение, вы будете участвовать?” Я сказал: “Да, если это произойдет в обозримом будущем, а не через 20 лет”. Но я согласился», – вспоминает Уоррен.

«Теперь я был связан. Я чувствовал, что не могу больше покупать акции, потому что слишком много знал о том, что Сибери может сделать. Я поехал домой. Вскоре мне пришло письмо от трастовой компании Old Colony, которая входила в Первый национальный банк Бостона, с тендерным предложением купить акции Berkshire по 11,375 доллара». Это было на 12,5 центов меньше, чем мы договорились», – говорит Баффетт.

Он был в ярости: «Меня это очень разозлило. Этот парень, пожав мне руку и дав слово, теперь пытался выгрызть восьмую часть доллара, нарушая нашу договоренность».

Уоррен привык вести сделки на своих условиях, а теперь Стэнтон пытался его надуть. Он послал Дэна Ковина в Нью-Бедфорд, чтобы тот попытался убедить Стэнтона не отказываться от сделки. Они поспорили. Стэнтон отрицал, что заключил сделку с Баффеттом. Он сказал Ковину, что это его компания, и он поступит так, как сочтет нужным. Это была ошибка. Сибери Стэнтон должен был очень сильно пожалеть о попытке надуть Баффетта: Уоррен решил, что теперь он будет не продавать, а покупать.

Он поклялся, что Berkshire станет его компанией – он купит ее всю. Она должна была принадлежать Баффетту и другим акционерам. В своей решимости он проигнорировал все уроки, извлеченные из опыта с Dempster, кроме одного – как раз того, который следовало проигнорировать.

Баффетт отправил «разведчиков» в поисках крупных лотов акций. Ковин собрал достаточно, чтобы войти в совет директоров Berkshire. Но и другие тоже начали обращать внимание на действия Баффетта. Джек Александр, старый друг Уоррена по Колумбийскому университету, работал в инвестиционном партнерстве со своим однокурсником Бадди Фоксом. «Однажды мы заметили, что Уоррен покупает акции Berkshire Hathaway», – рассказывает он. – И мы тоже начали покупать». Отправившись в Нью-Йорк из Коннектикута, где располагался офис, они сообщили Уоррену, что повторяют его покупки. «Он очень расстроился: “Вы сели мне на хвост, – сказал Баффетт. – Это неправильно, перестаньте”».

Фокс и Александр были ошеломлены. Что они делали не так? Баффетт дал им понять, что ему нужен контроль над компанией. Однако езда на хвосте, даже в ситуациях захвата компании, была популярным развлечением среди команды грэмовцев. Это считалось спортивным поведением. Но Баффетт буквально забрал их акции, сказав, что ему они нужны больше. Они согласились продать их Уоррену по рыночной цене, потому что эти акции явно имели для него большое значение. Казалось, что он испытывает какую-то таинственную привязанность к Berkshire Hathaway.

Подобно Фоксу и Александеру, несколько других людей также наблюдали за Баффеттом. Это создавало конкуренцию. Он дал понять грэмовцам, что они должны держать свои лапы подальше от Berkshire. Единственным исключением стал Генри Брандт. Уоррен позволил Брандту в качестве вознаграждения за услуги купить акции ниже 8 долларов за штуку. Баффетт начал вести себя несколько чванливо, что раздражало некоторых людей. Но их завораживала его твердость и правота. Даже его скряжничество добавляло ему очарования. Много лет он оставался, наверное, единственным человеком, который, регулярно ведя дела в Нью-Йорке, обходился не только бесплатным жильем (он останавливался у матери Фреда Кулкена, Анны Готтшальдт, на Лонг-Айленде), но и бесплатным офисом Tweedy, Browne. Правда, теперь в некоторых поездках его сопровождала Сьюзи.

По ее указанию он перестал останавливаться у матери покойного друга и стал снимать номер в отеле Plaza. Отель был удобнее для бизнеса, но также к нему гораздо ближе располагались магазины Bergdorf Goodman, Best & Company и Henri Bendel, что было важно для Сьюзи. Вокруг Баффеттов давно ходили слухи о том, что Уоррен укладывал дочку спать в ящике комода, чтобы не покупать ей кроватку. На этот раз слухи говорили, что он нашел в Plaza самый дешевый номер: крошечную каморку без окон, похожую на комнату горничной, которую он снимал во время учебы в Колумбийском университете, и договорился снимать ее за ничтожные деньги всякий раз, когда приезжает в Нью-Йорк один[333].

Кроме того, теперь появились еще и поездки в Bergdorf's. Дни Сьюзи проводила за шопингом, куда отправлялась сразу после ланча. По вечерам они ходили ужинать, затем на Бродвей или в кабаре. Уоррену нравилось смотреть, как жена развлекается. Теперь у нее была возможность запустить руку в семейный кошелек. Препирательства по поводу того, сколько она может потратить, стали для Баффеттов своего рода игрой. Зачастую Сьюзи оправдывалась тем, что делает это ради других. Однажды Сьюзи вернулась из Нью-Йорка с жилетом из горностая после того, как встретилась в Нью-Йорке с другом Уоррена, который отвез их к меховщику. «Я чувствовала, что должна что-то купить, – сказала она. – Они были так добры ко мне». Подразумевалось, что она потратила деньги Уоррена просто потому, что не хотела огорчать меховщика.

В это время защита Berkshire от катавшихся на хвосте Уоррена была бы напрасной, если бы он не придумал, как управлять компанией достаточно хорошо. Он нанес еще один визит в Нью-Бедфорд, заехав на фабрику, чтобы повидаться с Джеком Стэнтоном, наследником компании. Уоррен знал, что кому-то придется управлять предприятием, когда он вырвет его из рук Сибери, и нужно было понять, кто именно займет его место.

Стэнтон младший сказал, что очень занят, и попросил Кена Чейса сопровождать Баффетта в прогулке по фабрике[334]. Стэнтон не знал, что его дядя уже предложил Чейса в качестве возможного преемника Сибери.

Кен Чейс по образованию был инженером-химиком. Тихий, уравновешенный и искренний 47-летний человек, он не знал, что является кандидатом в управляющие, но потратил два дня, объясняя Баффетту суть текстильного бизнеса. Баффетт был впечатлен его откровенностью и еще больше – его позицией. Чейс дал понять, что Стэнтоны совершают глупость, вливая деньги в бизнес, идущий ко дну[335]. Когда экскурсия закончилась, Баффетт сказал Чейсу, что останется с ним на связи[336].

Через месяц или около того Стэнли Рубину пришлось убеждать Чейса не принимать предложение о работе на конкурирующей текстильной фабрике. В это время Баффетт продолжал всеми силами скупать акции, включая те, которые принадлежали членам семьи Чейса.

Наконец, Баффетту предстояло встретиться с Отисом Стэнтоном, который хотел, чтобы его брат ушел в отставку. Он не возлагал надежд на сына Сибери и сомневался, что сам Сибери когда-нибудь отпустит бразды правления.

Отис с женой Мэри договорились встретиться с Баффеттом в клубе Wamsutta в Нью-Бедфорде[337]. За обедом в изящном особняке итальянского стиля, реликвии былого величия Нью-Бедфорда, Отис сказал, что готов продать акции при условии, что Баффетт сделает эквивалентное предложение Сибери. Уоррен согласился. Тогда Мэри Стэнтон спросила, могут ли они оставить себе пару акций из двух тысяч, которые продают, как семейную реликвию. Баффетт ответил отрицательно: он хотел получить «либо все, либо ничего»[338].

Благодаря двум тысячам акций Отиса Стэнтона доля Уоррена в Berkshire Hathaway подскочила до 49 % – этого было достаточно, чтобы обеспечить ему контроль над компанией. Захватив желанную добычу, в один апрельский день он встретился в Нью-Йорке с Кеном Чейсом и отвел его на кишащую людьми площадь на углу Пятой авеню и Сентрал-Парк-Саут, где купил два мороженых на палочке. Откусив пару раз, он перешел к делу: «Кен, я бы хотел, чтобы вы стали президентом Berkshire Hathaway. Как вы к этому относитесь?» Он объяснил, что теперь, когда у него есть контроль над компанией, он сможет сменить руководство уже на следующем заседании правления[339]. Чейс, несмотря на все намеки Рубина, который убеждал его не соглашаться на другую работу, был ошеломлен тем, что его выбрали, и согласился молчать до заседания совета директоров.

Не понимая, что их судьба уже решена, из Нью-Бедфорда приехали Джек Стэнтон с женой, чтобы встретиться с Уорреном и Сьюзи на завтраке в отеле Plaza. Китти Стэнтон, более напористая, чем ее муж, отстаивала интересы Джека. Пытаясь найти аргументы, которые подействовали бы на Баффеттов, Китти выложила козырь. Баффетт, конечно, не станет ниспровергать наследственную текстильную аристократию Новой Англии, которая держала этот бизнес на протяжении многих поколений, только ради того, чтобы его возглавила цеховая крыса вроде Кена Чейса.

В любом случае, было уже слишком поздно и для Джека, и для Сибери старшего, который правил единолично, не имея друзей в совете директоров. Он не нравился даже собственному председателю правления, Малкольму Чейсу. Поэтому, когда сторонники Баффетта организовали его выдвижение в совет директоров на специальном собрании 14 апреля 1965 года, его поддержала большая часть совета[340].

Через несколько недель Баффетт прилетел в Нью-Бедфорд, где его встретили статьей в газете New Bedford Standard-Times о «внешних силах», захвативших компанию[341]. Содержание привело его в ярость. Единственный урок, который он усвоил после Dempster, заключался в том, чтобы никогда не позволять заклеймить себя как ликвидатора, заслужив тем самым ненависть всего города. Баффетт поклялся прессе, что будет вести бизнес как прежде. Он отрицал, что в результате поглощения произойдет закрытие фабрики, и публично связал себя этим обязательством. 10 мая 1965 года в штаб-квартире Berkshire собрался совет директоров. Вице-президенту по продажам, уходящему в отставку, вручили серебряный поднос, утвердили протокол последнего заседания и повысили зарплату на 5 %. Собрание приобрело сюрреалистический характер.

Семидесятилетний Сибери произнес небольшую речь, похвалив себя за успехи. Затем он подал прошение об отставке. Джек Стэнтон добавил горькое замечание от себя, сказав, что, если бы он стал президентом в декабре, это наверняка означало бы «дальнейший успех и прибыльную деятельность». Совет директоров терпеливо его выслушал, а затем принял отставку и у него. Оба Стэнтона вышли из зала.

Затем совет директоров избрал Баффетта председателем и утвердил Кена Чейса в его новой должности управляющего обреченной компании, которую Уоррен, поддавшись безрассудному порыву, приобрел ценой стольких усилий. Несколько дней спустя в газетном интервью он пояснил свое понимание текстильной отрасли. «Мы не “за” и не “против”. Это деловое решение. Мы пытаемся оценить бизнес. Цена – значимый фактор в инвестициях. Мы купили Berkshire Hathaway по хорошей цене»[342].

Позже Уоррен скажет: «Представьте, что вы идете по улице и видите сигарный окурок, промокший, отвратительный, вам противно его брать в руки. Но он бесплатный, и его, может быть, хватит на одну затяжку. В Berkshire затяжек больше не оставалось, так что у меня во рту был только мокрый окурок. Это была Berkshire Hathaway в 1965 году. И в этом окурке застряла куча моих денег[343]. Лучше бы я никогда не слышал о Berkshire Hathaway».

28. Сухой хворост

«Когда умер отец, все пошло вверх дном, – вспоминает Дорис, – все полетело в тартарары. На отце держалась вся семья. Без него из-под нас как будто выбили опору».

Лишившись Говарда, Лейла стала зависеть от Уоррена, Сьюзи и их семьи. Внуки приходили к ней по воскресеньям. Она давала им с собой на церковную службу пакеты с конфетами, затем брала их на обед и давала деньги, если они правильно вычисляли итог по счету. После обеда она вела их в магазин Woolworth's за игрушками, с которыми они будут играть у нее дома. Она решила проблему своего одиночества по-баффеттовски, заключая сделки с внуками, чтобы они оставались с ней как можно дольше.

В присутствии Говарда Дорис и Уоррену было легче находиться вместе с Лейлой. Без него визиты к матери стали невыносимыми. Уоррена била дрожь, когда он был вынужден находиться рядом с ней. На День благодарения он отнес тарелку наверх и ел ужин в одиночестве. Лейла по-прежнему разражалась приступами ярости. На протяжении десятилетий ее странное поведение было направлено в основном на членов семьи. Ее главной жертвой все еще оставалась Дорис, которая боготворила отца даже больше, чем брат. Дорис была убеждена в том, что она подвела всю семью своим разводом с Труманом.

Незадолго до смерти Говард сказал ей, что она должна снова выйти замуж, чтобы у детей был отец. Так она и сделала[344]. Муж был любящим человеком, но Дорис вступила в брак вынужденно, что предвещало плохие перспективы.

У Берти, которой всегда меньше всех доставалось от матери и которая меньше других зависела от отца, жизнь изменилась мало. Однако, как и для Уоррена, деньги давали ей ощущение контроля, но были предметом тревоги. Она вела учет каждому потраченному доллару, а когда чувствовала стресс, оплачивала счета, чтобы расслабиться.

У всех Баффеттов отношение к деньгам было болезненным, но проблема залегала настолько глубоко, что никто из них не замечал, до какой степени необычна их семья. После смерти Говарда Уоррен и Сьюзи естественным образом взяли на себя руководство семьей, отчасти из-за богатства, отчасти благодаря силе своих характеров. Неудивительно, что тетя Элис, любимая родственница Баффетта с детства, стала доверять Сьюзи.

По этой причине в один из понедельников в конце 1965 года Элис разыскивала именно Сьюзи, а не Лейлу. Когда раздался звонок, Сьюзи была в салоне красоты вместе с Дорис. Она вышла из-под сушилки и подошла к телефону у стойки администратора. Элис объяснила, что беспокоится о сестре Лейлы, Эдит, которая позвонила ей в воскресенье и сказала, что чувствует себя крайне подавленно. Эдит боготворила Уоррена, Сьюзи и Элис, как и всех Баффеттов. Она чувствовала, что опозорила идеальную семью своей неидеальной жизнью[345]. Ее импульсивный, пылкий брак не сложился: муж, за которым она поехала в Бразилию, оказался бабником и растратчиком, бросив ее ради другой. После возвращения из Бразилии омахская жизнь разведенной матери-одиночки с двумя дочерьми стала для нее еще более трудной. Элис рассказала Сьюзи, что сегодня Эдит не пришла в Техническую среднюю школу, где вела уроки домоводства. Забеспокоившись, Элис отправилась к ней домой. Она звонила и стучала, но никто не ответил. Теперь ей страшно, что что-то случилось.

Сьюзи, не сняв бигуди, выскочила за дверь и на своем золотом «Кадиллаке» помчалась к квартире Эдит. Она стала стучать и звонить, но, как и сказала Элис, никто не ответил. Каким-то образом Сьюзи проникла внутрь. В квартире царил безупречный порядок, но никого не было видно.

Ни записки, ни письма Сьюзи тоже не нашла. Машина Эдит при этом была на месте. Сьюзи продолжала искать, пока не добралась до подвала, где и обнаружила Эдит, которая вскрыла себе вены и уже была мертва[346].

Сьюзи пришлось сообщать трагическое известие семье. Никто не знал, что депрессия Эдит зашла настолько далеко, и никто до сих пор не видел в ней возможную жертву семейного психического недуга Шталей. Смерть Эдит означала, что Лейла осталась в живых последней из всей семьи, и что еще одна из Шталей опозорила Баффеттов, на этот раз запятнав семью самоубийством.

Что бы по этому поводу ни чувствовала Лейла, менее чем через месяц она вышла замуж за Роя Ральфа. Он был приятным мужчиной, на 20 лет старше ее, который преследовал Лейлу с момента смерти Говарда. До сих пор она отвергала его ухаживания. Все время ее вдовства родственники с безропотной скукой выслушивали непрекращающиеся рассказы о минувших тридцати восьми с половиной чудесных годах жизни с Говардом. Внезапно снова выйдя замуж и сменив фамилию на Ральф, она буквально ошеломила всех.

Тем временем Сьюзи взяла на себя еще больше обязательств, чем когда-либо. Это касалось не только семьи, но и омахского общества. Она начала давить на Уоррена с тем, чтобы пресечь его неуемную одержимость работой. Партнерство Баффетта было нафаршировано акциями American Express. К концу 1965 года его активы составляли 37 миллионов долларов, включая более чем 3,5 миллиона долларов прибыли от American Express. В результате доля Уоррена и Сьюзи в партнерстве достигла 6,8 миллиона долларов. Ему было 35 лет. По меркам 1966 года Баффетты были одной из богатейших семей Америки. Сьюзи считала, что им следует больше делать для Омахи.

В 1966 году она буквально светилась от счастья, определившись с делом своей жизни. Сьюзи сделала своей главной задачей ликвидацию сегрегированного жилья в Омахе. Эта идея пугала многих белых. В свою общественную деятельность и работу по защите гражданских прав она пыталась вовлечь и Уоррена. Он согласился, но заседать в комитетах ему не нравилось.

Уоррен был далеко не равнодушен к социальным и политическим проблемам. Он был глубоко обеспокоен возможностью ядерной войны. Казалось, ее угроза стала неотвратимой после Карибского кризиса 1962 года, когда противостояние между Кеннеди и Хрущевым из-за удаления советских ракет с Кубы едва не привело к обмену ядерными ударами. Опубликованный в 1962 году антиатомный трактат философа Бертрана Рассела под названием «Есть ли у человека будущее?» произвел на Баффетта сильное впечатление[347]. Он даже держал на своем столе небольшую табличку с цитатой из антиядерного манифеста 1955 года, который Рассел составил совместно с Альбертом Эйнштейном: «Помните о том, что вы принадлежите к роду человеческому, и забудьте обо всем остальном»[348].

У Уоррена были четкие представления о его специализации. К своим особым умениям он относил способность думать и делать деньги. Он никогда не был рядовым волонтером и считал: неважно, насколько срочным и важным было дело – оно отнимало время, которое, по его мнению, лучше потратить на обдумывание идей и зарабатывание денег, чтобы он мог выписывать чеки на все большие суммы.

В 1960-е годы у многих было жгучее желание низвергнуть истеблишмент, который развязал войну и управлял военно-промышленным комплексом. Умами людей владело стремление «не продаваться». Поэтому социальная сознательность для некоторых вступала в противоречие с необходимостью зарабатывать на жизнь. Уоррен, однако, считал, что работает на партнеров, а не на государство, что его деловая хватка и деньги помогают антивоенному движению и борьбе за гражданские права.

И все же назревал конфликт, связанный с борьбой за поиск инвестиций для партнерства. Ему удалось найти несколько недооцененных акций, которые все еще фигурировали в еженедельных отчетах Standard & Poor's: Employers Reinsurance, F. W. Woolworth и First Lincoln Financial. Он также купил несколько акций Disney после того, как встретился с Уолтом Диснеем и убедился в его исключительной сфокусированности, любви к работе. Затем купил еще акций Berkshire и создал «короткую» позицию на 7 миллионов долларов в компаниях Alcoa, Montgomery Ward, Travelers Insurance и Caterpillar Tractor. Он одалживал акции и продавал их, делая ставку на падение цен.

В январе 1966 года в партнерство Уоррена поступили еще 6,8 миллиона долларов. Баффетт обнаружил, что капитал партнерства составлял теперь 44 миллиона долларов, но у него слишком мало «сигарных окурков», чтобы разжечь их на эти деньги. Таким образом, впервые часть денег он оставил неиспользованными. Для него это было экстраординарным решением[349]. С того дня, как он покинул Колумбийскую школу бизнеса, его проблема всегда заключалась в том, чтобы получить достаточно денег и влить их в бесконечное количество инвестиционных идей.

Баффетт весь год беспокоился о том, что может разочаровать партнеров. Свое последнее письмо к ним он начал с радостной новости об огромных прибылях American Express. Но затем он сообщил настоящую новость, которая стала первым из многих подобных предупреждений: «Теперь я чувствую, что мы подобрались гораздо ближе к тому рубежу, когда увеличение размера партнерства может оказаться невыгодным». Он объявил, что закрывает дверь в партнерство на замок и прячет ключ. Это значило, что новых партнеров больше не будет.

С самого раннего возраста каждый из детей Уоррена знал, что не стоит ждать никакой финансовой помощи, кроме оплаты образования. Он мог бы привлечь детей к партнерству, чтобы научить их разбираться в деньгах, инвестировании и в том, как он проводит свое время. Примерно так он и поступал с партнерами. Но Уоррен крайне редко учил тех, кого видел каждый день. Его дети таких уроков не получали.

Вместо этого он купил им акции захудалой Berkshire Hathaway. Как управляющий трастом, который его отец оставил внукам, он продал ферму, купленную Говардом в качестве спасительного семейного прибежища, а на вырученные деньги приобрел акции. Учитывая, что Уоррен не считал в полной мере своим богатство, которое не заработал сам (а именно так он относился к наследству), он мог бы оставить ферму в покое. Маленькая ферма в Небраске не стоила слишком много, и дети не разбогатели бы от наследства деда. Но, вложив вырученные деньги в свой едва трепыхающийся текстильный бизнес, он увеличил долю в Berkshire на две тысячи акций. Почему это так сильно его заботило, было загадкой для сторонних наблюдателей, но с тех пор, как Баффетт проложил себе путь к контролю над Berkshire, он казался просто одержимым этой компанией.

Дети Баффеттов разбогатеть не рассчитывали. Они даже не знали, что у них богатая семья[350]. Их родители хотели, чтобы они росли неиспорченными – так оно и было. Как и всем прочим детям, им приходилось выполнять домашнюю работу, чтобы получать карманные деньги. Уоррен спорил со Сьюзен из-за ее расходов так, как будто Баффетты были на грани разорения. Затем она все равно получала деньги и обеспечивала жизнь семьи высшего среднего класса. Дети отдыхали в замечательных местах, развлекались в загородном клубе, носили хорошую одежду, видели мамин «Кадиллак» и меховые шубы. Но они никогда не воспринимали деньги как должное. Отец постоянно придирался к небольшим суммам и удивлял их, отказывая в мелких тратах. Если он вел их в кино, то мог не купить попкорна. Если кто-то из детей просил о чем-то, его ответ вполне мог быть отрицательным: «Если я куплю что-то тебе, мне придется купить то же самое всем».

Дети росли в семье, где деньги регулярно использовались как инструмент контроля. Уоррен брал Большую Сьюзи в магазин на ее день рождения и давал ей 90 минут, чтобы промчаться по магазину и купить то, что она успеет. Заключение сделок было баффеттовской чертой. Хотя Сьюзи и считала одержимость Уоррена деньгами излишней, она, тем не менее, лавировала, чтобы получить от него побольше. Теперь она боролась с весом, и это тоже стало денежной сделкой. Детское увлечение Уоррена весами, которыми он пользовался по 50 раз на дню, не прошло бесследно. Теперь он был одержим весом членов семьи и заботился о том, чтобы все они были стройными.

Наконец, Сьюзи предложила Уоррену сделку: она будет поддерживать вес на уровне 118 фунтов, а он ей за это будет платить. Однако, поскольку деньги значили для нее меньше, чем для мужа, ее мотивация не была достаточно сильной. Весь месяц она съедала кусочек то там, то здесь, но потом, когда приближалась контрольная дата, вставала на весы. Если новости были плохими, и нужно было быстро сбросить килограммы, она говорила одной из подруг Сьюзи-младшей: «Келси, мне нужно взять у твоей мамы мочегонные таблетки»[351].

Сам Уоррен дисциплинировал себя в отношении веса. Когда дети были младше, он выдавал им неподписанные чеки на 10 тысяч долларов и говорил, что если в такой-то день он будет весить больше 173 фунтов, то подпишет их. Маленькие Сьюзи и Хоуи из кожи вон лезли, пытаясь соблазнить его мороженым и шоколадными тортами. Но лишиться денег было бы для Уоррена гораздо мучительнее, чем отказаться от лакомства. Он выдавал чеки снова и снова, но ни одного так и не подписал[352].

Одним из последних, кого Уоррен принял в партнерство, стал биржевой брокер Маршалл Вайнберг, друг Уолтера Шлосса, который дважды прослушал семинар Бена Грэма. Утонченный человек, любитель искусства и философии, Вайнберг познакомился с Баффеттом на одной из лекций Грэма в Новой школе в Нью-Йорке. Пообедав вместе несколько раз и поговорив об акциях, они стали друзьями. Иногда Уоррен торговал через Вайнберга акциями, так что тому стало интересно присоединиться к партнерству. Во время одной из частых поездок Баффеттов в Нью-Йорк Уоррен согласился встретиться с ним, чтобы обсудить это.

Спустившись по лестнице из своего номера в Plaza, Уоррен встретил Вайнберга в вестибюле. Затем появилась Сьюзи, и Уоррен засветился. Она подошла к нему, обняла, а затем, придерживая его за спину, как ребенка, посмотрела на Вайнберга своими большими карими глазами. «Как вы?» – спросила она. Она хотела знать о нем все. Он почувствовал, что его приняли в семью. Он также понял, что только что познакомился с самым мощным активом Уоррена Баффетта[353].

Вайнберг проскользнул в дверь партнерства очень вовремя. В течение 1966 года продолжались городские беспорядки, разворачивалась война во Вьетнаме, шли антивоенные протесты. Фондовый рынок начал проседать, потеряв с начала года 10 %. Баффетт никогда не прекращал искать, что купить, независимо от того, сколько у него уже было. Но времена валяющихся повсюду «сигарных окурков» прошли, так что Уоррен стал серьезно беспокоиться о том, как сохранить показатели партнерства. Теперь он все чаще думал о покупке целых предприятий. Это был совершенно новый бизнес, отнимавший у него еще больше времени.

29. Что такое камвольная ткань

Управляя партнерством, которое владело текстильным бизнесом с капиталом в 50 миллионов долларов, Баффетт по-прежнему выглядел как старьевщик. Он никогда не изменял своим узким полосатым галстукам и белой рубашке, хотя ее воротник стал тесным, а пиджак старого серого костюма, который он носил изо дня в день, был узок в плечах. Он не хотел расставаться с любимым рыже-коричневым свитером с V-образным вырезом, хотя тот почти прохудился на локтях. На подошвах его ботинок были дыры. Когда Чак Петерсон на вечеринке попытался представить его потенциальному инвестору, тот ответил: «Ты меня разыгрываешь». Он даже не захотел разговаривать с Баффеттом, основываясь исключительно на том, как тот был одет[354]. Сьюзи никак не могла повлиять на мужа. Его вкус сформировался еще в 1949 году, когда он продавал костюмы в JC Penney's.

В представлении Уоррена приличный костюм – это тот, «в котором можно похоронить 90-летнего банкира из маленького городка в западной Небраске»[355].

Уоррен ничего не понимал в одежде, поэтому никто не понимал, зачем он купил магазин одежды. В те дни нужна была поистине грандиозная идея, чтобы он раскошелился. Но в 1966 году он испытывал трудности с поиском того, что можно было бы купить для партнерства.

Последнюю идею подал ему один из его новых друзей – Дэвид «Сэнди» Готтесман, который работал в небольшом инвестиционном банке и иногда находил «сигарные окурки»[356]. Типичный обитатель Нью-Йорка, Готтесман так высоко ценил время, проведенное с Баффеттом, что часто ездил к нему в Омаху. Баффетт считал Готтесмана проницательным, дисциплинированным, закаленным, упертым и беззастенчивым капиталистом. Вполне естественно, что они с Уорреном поладили.

«С тех пор, – вспоминает Готтесман, – каждый раз, когда у меня появлялась хорошая идея, я звонил Уоррену. Это было своего рода проверкой. Если Уоррен заинтересовывался, значит, идея действительно стоящая».

В январе 1966 года Готтесман поделился с Баффеттом одной из таких идей. Речь шла о Hochschild-Kohn, универмаге, занимавшем здание размером с городской квартал на перекрестке в центре Балтимора.

Мартин Кон, генеральный директор компании, позвонил Готтесману и сообщил, что несколько членов семьи подумывают о продаже и, возможно, согласятся снизить цену. Баффетт и Мангер прилетели в Балтимор, и Коны им понравились. Луис Кон, финансист, был согласен управлять бизнесом. Они с Мангером посмотрели на баланс и тут же предложили 12 миллионов долларов.

30 января 1966 года Баффетт, Мангер и Готтесман создали холдинговую компанию Diversified Retailing Company, Inc для «приобретения диверсифицированных предприятий, особенно в сфере розничной торговли»[357]. Баффетту принадлежало 80 % акций DRC. Готтесман и Мангер получили по 10 %. Затем Баффетт и Мангер отправились в Мэрилендский национальный банк и попросили ссуду для покупки. Сотрудник кредитного отдела вытаращил на них глаза и воскликнул: «Шесть миллионов долларов за маленькую старую компанию Hochschild-Kohn?!»[358] Даже услышав это, Баффетт и Мангер не усомнились в своем решении.

«Покупка Hochschild-Kohn была похожа на историю о человеке, который покупает яхту, – вспоминает Мангер. – У него есть два счастливых дня: когда он ее покупает и когда продает»[359]. Баффетт забеспокоился во время своей следующей поездки в Балтимор, когда Кон ознакомил его с планом, который компания развивала уже некоторое время. Речь шла о строительстве двух новых магазинов: один в Йорке, штат Пенсильвания, другой в Колумбии в Мэриленде. Идея заключалась в том, чтобы воспользоваться оттоком населения из городов в пригороды. Это значило, что повышалась посещаемость пригородных торговых центров.

Он не любил конфронтаций и боялся разочаровывать людей, но они с Мангером понимали, что строить магазины в выбранных местах не имеет смысла. Уоррен раскритиковал идею строительства магазина в Йорке, но сотрудники и руководство Hochschild-Kohn не согласились. Не имея желания бороться, Баффетт сдался, но при этом не дал открыть магазин в Мэриленде. «Я не позволил строить этот магазин. Все были убиты. Просто убиты».

Впервые Баффетт и Мангер нашли общее поле для сотрудничества. Основав Diversified Retailing, они с Готтесманом создали отдельную компанию, специализирующуюся на предприятиях розничной торговли. Hochschild-Kohn положила начало образу действий, который Уоррен будет повторять во времена раздувания пузырей на рынке: снизить стандарты, чтобы оправдать инвестиции.

«Мы находились под влиянием этики Грэма, – вспоминает Мангер, – и думали, что если получим достаточно активов за свои деньги, то каким-то образом все сработает. Мы не придали достаточно большого значения напряженной конкуренции между четырьмя различными универмагами в Балтиморе».

В первые же годы работы в Hochschild-Kohn Баффетт понял, что основным навыком в розничной торговле является мерчандайзинг, а не финансы. Он и его партнеры узнали о розничной торговле достаточно, чтобы понять: это изнурительный марафон, на каждой миле которого могут появиться свежие, агрессивные конкуренты, чтобы опередить вас. Когда у троих партнеров появилась возможность приобрести через DRC еще одну розничную компанию, управляемую настоящим мерчендайзером, они, тем не менее, согласились это сделать. Этот ритейлер позвонил им и сказал: «Если вы заинтересованы в розничной торговле, вот контакты Associated Cotton Shops». Здесь Баффетт еще больше отдалился от своего основного круга компетенций, хотя этот эпизод свел его с одним из величайших менеджеров и замечательнейшей личностью из тех, что он встретил в своей жизни.

«Дешевая мелкая побирушка» – так Мангер отозвался об Associated Retail Stores, материнской компании Cotton Shops[360]. Увидев сеть магазинов третьего класса по цене четвертого, они с Баффеттом сразу же заинтересовались. Associated владела 80 магазинами с объемом продаж в 44 миллиона долларов и зарабатывала пару миллионов долларов в год. Бенджамин Рознер, ее 63-летний владелец, управлял магазинами дешевой одежды в неблагополучных районах Чикаго, Буффало, Нью-Йорка и Гэри, штат Индиана.

Бен Рознер родился в 1904 году в семье австро-венгерских иммигрантов и бросил школу в четвертом классе. В 1931 году, на закате Великой депрессии, он открыл маленький магазинчик на Северной стороне Чикаго, с капиталом в 3,2 тысячи долларов, партнером Лео Саймоном и партией платьев, которые они продавали по 2,88 доллара за штуку[361]. Когда более трех десятилетий спустя, в середине 1960-х годов, Саймон умер, Рознер продолжал выплачивать зарплату, полагавшуюся Лео, его вдове. В обмен на это она подписывала чеки на арендную плату за 80 магазинов.

«Так продолжалось около шести месяцев, а потом она начала жаловаться, подозревать и критиковать. Это достало Бена. Она была избалованной, испорченной женщиной. А у Бена был принцип, как он позже объяснил мне: он мог “нагреть” кого-то, но партнеров – никогда. И в понимании Бена она перестала быть его партнером. Поэтому он решил, что продаст бизнес за низкую цену, пусть ему принадлежит и половина, но он хотел отыграться на ней. Когда мы встретились, он начал говорить, и я быстро понял суть ситуации», – говорит Баффетт.

Он и раньше встречался с людьми, которые убеждали себя в том, что им будет лучше без чего-то, чем они владели. «Рознер говорил о продаже бизнеса, который строил всю жизнь, и сходил с ума, потому что это было невыносимо. Он был в полном раздрае, – вспоминает Уоррен. – Чарли вернулся вместе со мной, и примерно через полчаса, Рознер вскочил из-за стола со словами: “Мне сказали, что у тебя самая быстрая пушка на Западе! Стреляй!”. Я ответил: “Я выстрелю до того, как уеду сегодня днем”».

Уоррен понимал, что этот бизнес не может существовать без Рознера, а Рознер, к радости Баффетта, не может существовать без этого бизнеса.

«Бен Рознер слишком любил свое дело, чтобы бросить его. Однажды Бен пошел на банкет в “Уолдорф”, где встретил своего конкурента, Милтона Петри, из Petrie Stores. Они сразу же начали говорить о бизнесе. Бен спросил его: “Сколько ты платишь за туалетную бумагу?” Милтон назвал цену. Бен покупал немного дешевле и знал, что должен не просто покупать дешевле, а оказаться правым. Милтон сказал: “Это лучшая бумага за свои деньги”. Бен извинился, встал, покинул шикарный прием и отправился на свой склад в Лонг-Айленде, где начал вскрывать коробки с туалетной бумагой и пересчитывать листы, потому что у него возникли подозрения. Он знал, что Милтон не может переплачивать так сильно, следовательно, его самого каким-то образом надули. Продавцы утверждали, что в одном рулоне 500 листов. Но это оказалось не так. Бена действительно надули на туалетной бумаге».

Уоррен заключил сделку с Рознером на 6 миллионов долларов и, чтобы тот наверняка остался работать после продажи бизнеса, польстил ему, а затем предоставил самому себе[362].

Баффетт чувствовал себя заодно со всеми «бенами рознерами» мира. В их непреклонности он чувствовал дух успеха. Его тошнило от проблемных компаний вроде Hochschild-Kohn, и он искал таких как Бен – людей, построивших отличные предприятия, которые Уоррен мог бы купить. К тому же у них с Рознером была общая одержимость. Как любил выражаться Баффетт, «напряжение – цена превосходства».

30. Реактивный Джек

В 1967 году Сьюзи казалось, что Уоррен будет более внимателен к ней и семье, если бросит работу. По ее мнению, они взаимно согласились сократить масштабы деятельности, как только он заработает 8 или 10 миллионов долларов. Благодаря его гонорарам за 1966 год и приросту капитала состояние семьи в 1967 году превысило 9 миллионов долларов[363]. Сьюзи убеждала Уоррена, что время пришло. Но он не сбавлял темпа. Иногда у него прихватывало спину, время от времени боль приковывала его к постели, так что Сьюзи приходилось ухаживать за ним в течение нескольких дней. Врач не мог выявить конкретной причины, предположив, что боли могут быть связаны с работой и стрессом. Но Уоррен не собирался бросать свое дело из-за болей в спине, как и не был настроен поглощать брокколи ради здоровья в целом.

Он привык сидеть сгорбившись: над книгой, телефоном, игрой в бридж или покер с Диком Холландом и Ником Ньюманом. Ньюман и его жена были активны в обществе и в кругах борцов за гражданские права. Как и скромные Холланды, они были типичными друзьями Баффеттов.

Уоррен и Сьюзи держались в стороне от светской жизни Омахи. Их собственные связи с обществом сводились к серии повторяющихся мероприятий, которые соответствовали ритму работы Уоррена. В городе Сьюзи оставалась на связи, лавируя между друзьями, семьями, нуждающимися в ее помощи и общественной работой. На незапертой задней двери Баффеттов теперь висела табличка с надписью: «Доктор принимает», Ее подопечные были самого разного возраста и положения, некоторые из них были очень требовательны. Они просили, и Сьюзи давала, а когда они просили еще – она давала еще.

В свою очередь, когда просила Сьюзи, давал Уоррен. Непреклонный в том, что касалось его занятий, он уступал ей почти во всем остальном. Например, в этом году они перестроили дом. У соседских детей появилось место, в котором можно было собираться. Уоррен был в восторге от того, что в подвале под домом появилась площадка для игры в ракетбол (игра, похожая на пинг-понг, но в человеческий рост), куда он приводил своих друзей и коллег по бизнесу.

Хотя Уоррен во многом был похож на ребенка, и, по мнению Сьюзи, ему следовало быть более внимательным отцом, он был верным и преданным мужем. Он приходил на школьные мероприятия и водил детей развлекаться. 1967 год, когда вышла песня Beatles «Белый кролик», стал пиком рок-н-ролльной культуры, связанной в том числе с наркотиками. Сьюзи-младшая училась в восьмом классе, Хоуи – в шестом, а Питер – в третьем, но Баффеттов благополучно миновали заботы, с которыми столкнулись многие другие родители. Сьюзи-младшая из робкой девочки превратилась в самодостаточного подростка и бесспорного лидера для братьев. Она слушала рок-н-ролл и при этом она оставалась «правильным» ребенком. 12-летний Хоуи был еще настолько ребенком, что пытался напугать сестру и ее друзей, выпрыгивая в костюме гориллы из-за яблони. В это время Питер проводил время, играя на фортепиано, в одиночестве или со своим другом Ларсом Эриксоном. Он побеждал в конкурсах талантов и, казалось, был поглощен музыкой так же, как его отец – зарабатыванием денег.

Единственным членом семьи, которого соблазнила темная сторона психоделических шестидесятых, был 17-летний Билли Роджерс. Будучи сыном Дотти и начинающим джазовым гитаристом, он экспериментировал с наркотиками. Его мать занималась волонтерской работой и была искусной швеей, но также спала до полудня и не умела принимать решений, все больше пила и не обращала на детей внимания. Сьюзи часто брала Билли посмотреть на Кельвина Киза – местного джазового гитариста, чтобы Билли учился у него технике игры и не выходил за рамки нормальной жизни[364].

Сьюзи взялась за сложную задачу: культ марихуаны и ЛСД проникал повсюду, а Тимоти Лири призывал Америку: «Включись, настройся, оторвись». Молодежная контркультура бунтовала против всех форм власти и ценностей, которые отстаивали предыдущие поколения.

Уоррена битломания не коснулась. Его ум был занят исследованием и разрывался между философскими концепциями «сигарных окурков» Бена Грэма и «великих предприятий» Фила Фишера и Чарли Мангера.

«Я помнил об идеях Мангера, но постоянно метался туда-сюда. Это было моей версией эпохи Реформации: сегодня я прислушивался к Мартину Лютеру, а завтра – к Папе Римскому. И в роли Папы выступал, конечно же, Бен Грэм».

Но рынок сам отбросил все авторитеты прошлого и настоящего. В 1960-е годы разговоры об акциях оживляли коктейльные вечеринки, а объем торгов вырос на треть[365]. В свои 36 Баффетт чувствовал себя дряхлым стариком в мире, который мечтал о Transitron, Polaroid, Xerox, Electronic Data Systems – компаниях, технологии которых он не понимал. Уоррен сказал партнерам, что начал замедляться. «У нас просто нет такого количества хороших идей», – писал он им[366].

Однако он не стал вводить послаблений в свои правила, которыми руководствовался при поиске способов заставить деньги работать. Вместо этого он установил два новых ограничения, которые еще больше затрудняли инвестирование. Это были его личные предпочтения, которые теперь вошли в официальный канон.

1. Мы не будем участвовать в бизнесе, если ключевое значение для принятия инвестиционного решения имеет технология, в которой я не смыслю. О полупроводниках или интегральных схемах я знаю примерно столько же, сколько о брачных повадках майского жука.

2. Мы не будем заниматься инвестициями, даже если они обещают великолепную прибыль, при существенной вероятности серьезных гуманитарных проблем.

Под «серьезными гуманитарными проблемами» он подразумевал увольнения, закрытие заводов и предприятий, которые не переживут ни одной забастовки.

Окурки, которыми он уже владел, и так приносили достаточно проблем. Berkshire Hathaway буквально находилась «на жизнеобеспечении». Баффетт нанял Верна МакКензии, аудитора из Peat, Marwick, чтобы проконтролировал работу злополучной текстильной фабрики. Он сожалел об ошибке, которую совершил на недавнем заседании совета директоров Berkshire Hathaway. Переживая приступ щедрости в момент, как потом оказалось, преходящего финансового успеха, Баффетт дал себя уговорить на дивиденды в размере 10 центов на акцию. Нехарактерная для Уоррена покладистость вылилась в 101 733 доллара дивидендов, которые, как он знал, могли превратиться в миллионы, если бы остались в его кармане[367]. Он решил, что больше никогда не допустит подобной ошибки.

Восемь месяцев спустя Баффетт предложил акционерам Berkshire обмен. Каждый, кто хотел получить доходные ценные бумаги, мог обменять акции на 7,5-процентные долговые обязательства. На этих условиях акционеры сдали в общей сложности 32 тысячи акций. Этим шагом Баффетт избавился от тех, кого интересовали одни лишь доходы, в надежде, что остались только те, кому в первую очередь нужен рост, а не дивиденды. Кроме того, уменьшив количество акций в обращении, он усилил контроль над Berkshire. Пусть и масштабы его первоначальной ошибки с покупкой компании стали более очевидными.

Кен Чейс стоически выполнял приказы Баффетта о сокращении бизнеса. Он прислушался к советам Чейса о том, что с профсоюзами нужно ладить, и смирился с убытками, чтобы сохранить остатки компании в рабочем состоянии.

К 1967 году Чейсу и МакКензи удалось вывести незадачливого производителя подкладок для мужских костюмов на уровень безубыточности. Но у всех на устах снова был термин «инфляция», позабытый со времен Второй мировой войны.

Баффетт старался как можно быстрее выводить деньги из текстильного бизнеса. Он принимал непосредственное участие в решении текущих вопросов на производстве, почти ежедневно разговаривая по телефону с Чейсом и МакКензи[368].

Но этого было недостаточно. По мере того, как поступали цифры, Баффетт понял, что ткацкий цех и подразделение платьевых тканей теряют столько денег, что единственное спасения для них – модернизация оборудования. Но тратить хорошие деньги, чтобы спасти плохие, было ошибкой Сибери Стэнтона. Баффетт отказался инвестировать в этот бизнес: это было бы все равно что орошать пустыню с помощью садового шланга. Тем не менее, закрытие заводов привело бы к тому, что сотни людей остались без работы. Уоррен сел за стол, покрутился в кресле, подумал немного, а затем подумал еще.

Ирония заключалась в том, что партнерство Баффетта купалось в море денег[369]. Уже возникла новая порода людей, которые выросли после Второй мировой войны, не думая об уроках Великой депрессии. Цены на акции с их подачи вздымались к невиданным высотам. Баффетт начал распродавать акции American Express, общая стоимость которых к этому времени выросла с 13 до 28 миллионов долларов, обеспечив две трети прироста капитала партнерства. Но вливать эти деньги в Berkshire Hathaway Уоррен не хотел.

Наиважнейшей задачей Баффетта было поскорее найти что-то новое, к чему можно было бы пристегнуть дряхлую клячу Berkshire, пока ее «существенное влияние» на его показатели не стало невыносимым. В Омахе он уже давно положил глаз на компанию National Indemnity. Он всегда чему-то учился и на этот раз решил узнать все о страховом бизнесе. Он взял в библиотеке кучу книг и в итоге разобрался в стратегии Рингвалта, которая заключалась в том, чтобы страховать самых трудных клиентов. Баффетт понял, что Рингвалт в страховании ведет смешанную игру: принимает умеренные риски, но остается скупым и агрессивным страховщиком. Каждый вечер он обходил офис, чтобы всюду выключить свет[370]. За фантастическую цену он страховал все необычное: цирковых артистов, укротителей львов, части тела звезд бурлеска[371]. Вскоре он стал самым быстрым, дерзким и энергичным бизнесменом в Омахе.

В начале 1960-х годов Баффетт спросил своего друга Чарли Хайдера, который входил в совет директоров National Indemnity, не заинтересован ли Рингвалт в продаже. Ответ Хайдера был интригующим.

«Джек каждый год в какой-то момент хочет продать National Indemnity. Что-нибудь выводит его из себя: приходит очередной иск, который его раздражает, или что-то в этом роде. Из-за этого Джек на 15 минут впадает в ярость. Мы с Чарли Хайдером обсудили этот феномен, и я сказал ему, что, если он когда-нибудь застанет Джека в этом состоянии, пусть сразу же даст мне знать».

В один серый и тоскливый февральский день в 1967 году Хайдер обедал с Рингвалтом, и тот сказал: «Не нравится мне эта погода». Разговор постепенно перешел к тому, что он хочет продать National Indemnity. Возникло 15-минутное окно. На тот же день Хайдер организовал встречу Рингвалта с Баффеттом[372]. Джек пришел к Баффетту в офис и стал выдвигать условия. В частности, он хотел, чтобы компания оставалась в Омахе. Чувствуя, что окно вот-вот закроется, Баффетт согласился. Далее Рингвалт сказал, что не хочет увольнять сотрудников. Баффетт также ответил согласием. Рингвалт продолжил, сказав, что до сих пор ему предлагали слишком низкую цену. «Сколько вы хотите?» – спросил Баффетт. «50 долларов за акцию», – ответил Рингвалт. Это было на 15 долларов больше, чем, по мнению Уоррена, стоила компания. «Беру», – согласился он.

Баффетт вспоминает: «В этой пятнадцатиминутной зоне мы заключили сделку. Джек очень не хотел ее выполнять. Но он был честным человеком и не пошел на попятную. Джек продал мне бизнес, хотя на самом деле не хотел этого».

Поскольку Баффетт знал, что у Рингвалта будут сомнения, он действовал быстро, чтобы заключить сделку до того, как тот успеет передумать. Оба хотели, чтобы договор занимал не более одной страницы[373]. Баффетт быстро подготовил документы и положил деньги на депозит в Национальном банке США[374].

Когда через неделю Рингвалт вернулся из отпуска во Флориде, у Баффетта все было готово для закрытия сделки.

Баффетт прекрасно понимал, что с National Indemnity его состояние получит огромный импульс к росту. Спустя некоторое время он написал на эту тему текст под скучным названием «О требованиях к капиталу страховых компаний».

Именно о капитале думал Баффетт, когда приобретал National Indemnity, поскольку именно деньги были жизненной силой его партнерства.

Баффетт изобрел совершенно новый вид бизнеса. Поскольку National Indemnity зарабатывала деньги, ее прибыль он мог направить на покупку других предприятий и акций, не оставляя деньги в спячке внутри самой компании. Но если лев съест дрессировщика, National Indemnity понадобятся средства, чтобы заплатить его скорбящей семье. Тогда деньги можно будет вернуть в National Indemnity, достав их из других предприятий.

Прививка страхового бизнеса к текстильному недоразумению Berkshire Hathaway обеспечивала ее капиталу стабильность. По воле Баффетта, она сохраняла внутреннюю устойчивость и не впадала в спячку, как ящерица, когда становилось холодно, и не выползала греться на солнце, когда воздух прогревался.

Оставалось только правильно оценить риски. Как в случае с Беном Рознером и Associated Cotton Shops, Баффетт купил отличный бизнес под умелым управлением. Ему нужно было, чтобы Джек Рингвалт остался. Баффетт хорошо платил ему. Кроме того, между ними завязались дружеские отношения.

31. На эшафоте творится будущее

Летом 1967 года по стране прокатилась самая большая со времен Гражданской войны волна беспорядков. Баффетты, как Уоррен, так и Сьюзи, теперь пользовались влиянием в городе. Рэки Ньюман, жена Ника Ньюмана, лучшего омахского друга Уоррена, вместе со Сьюзи пыталась повлиять на волонтерскую организацию YMCA и другие подобные, чтобы они выделяли больше денег своим филиалам в неблагополучных районах. Через Объединенный методистский общественный центр, которым руководил их друг-афроамериканец Родни Вид[375], Сьюзи и Рэки отправляли чернокожих детей в летние лагеря и организовали для местных старшеклассников группу межрасового диалога[376].

Вид стал частым гостем в доме Баффеттов. Ник Ньюман поспособствовал тому, чтобы к борьбе присоединился и Уоррен, принимая участие во встречах местных групп по защите гражданских прав. Уоррену работать не приходилось: его роль сводилась к произнесению речей.

Уоррена познакомили с Джо Розенфельдом, который управлял сетью универмагов Younkers. У него были хорошие связи как в местных, так и в государственных политических кругах. Также он был попечителем Гриннеллского колледжа в штате Айова. Через 80 с чем-то лет после своего основания в 1846 году колледж был на грани разорения, но за четверть века управления средствами колледжа Розенфельд увеличил фонд почти до 10 миллионов долларов[377]. Он обладал острым умом, который сочетался с вечной ноткой грусти после того, как Джо потерял единственного сына в результате трагического происшествия. Учитывая общие интересы, Розенфельд хотел привлечь Баффеттов к своему самому важному делу – попечению над Гриннеллским колледжем.

В октябре 1967 года колледж проводил трехдневную благотворительную конференцию на тему «Гуманитарный колледж в меняющемся мире» и привлек к этому мероприятию плеяду блестящих докладчиков. В их числе были писатель Ральф Эллисон, а также Маршалл Маклюэн, исследователь в сфере коммуникационной теории, который выдвинул концепцию «глобальной деревни». Но самым ожидаемым докладчиком был доктор Мартин Лютер Кинг-младший. Розенфельд пригласил на конференцию и Баффеттов – они были в числе 5000 человек, которые собрались в спортзале Дарби на утреннюю воскресную программу.

Выступление Кинга-младшего называлось «Бодрствуйте во времена революции». Звенящим голосом он начал речь цитатой из стихотворения Джеймса Рассела Лоуэлла «Нынешний кризис», которое стало гимном борцов за гражданские права.

Ступив вслед за Ганди на путь ненасильственного сопротивления, он напоминал в своей речи о Нагорной проповеди. «Блаженны изгнанные за правду, – говорил он, – ибо их есть Царство Небесное. Блаженны кроткие, ибо они наследуют землю»[379].

Слова доктора Кинга потрясли Сьюзи, но, возможно, не меньше ее поразило то, что Уоррен внимал ему как зачарованный[380]. Баффетт всегда ценил сильных, харизматичных ораторов.

Кинг был пророком. Своих последователей он призывал пригвоздить себя к этому видению, поднять его на плечи и нести по улицам. «Христианство, – говорил он, – учит нас, что сначала крест и лишь потом – венцы. Если человек не нашел, за что он готов умереть, он не годится для жизни»[381]. Одна из его фраз, которую он повторял во многих выступлениях, поразила сердце Баффетта и проникла в его разум[382]: «Законы нужны не для того, чтобы менять сердца, а чтобы сдерживать бессердечных».

Сьюзи то и дело твердила мужу, что жизнь не сводится к зарабатыванию денег. В октябре 1967 года, в разгар борьбы за гражданские права, он направил партнерам письмо, из которого было понятно, что в образе его мыслей произошли изменения. «Когда я был моложе и стройнее, я упорно стремился к доходности инвестиций, превосходящей рыночную. Теперь мои личные интересы заставляют меня принять более осторожную позицию. С нынешними условиями я не в ладах, но знаю одно: я не откажусь от прежнего подхода, логику которого понимаю. Даже если это будет означать отказ от большой и, по-видимому, легкой прибыли. Я не откажусь от него ради подхода, который мне не вполне понятен, который я не применял на практике и который может привести к значительной потере капитала».

Кроме того, он раскрыл личные цели, которые оказали влияние на его решение: «Моя экономическая цель должна быть такой, чтобы у меня оставалось время на неэкономическую деятельность. Я, вероятно, ограничусь тем, что достаточно легко, безопасно, выгодно и приятно».

Затем Баффетт ошеломил партнеров отказом от заявленной ранее цели ежегодно выигрывать у рынка 10 процентных пунктов. Теперь он намеревался выигрывать только по 5 пунктов ежегодно или зарабатывать 9 % – в зависимости от того, что окажется меньше. «Если кто-либо предложит лучшие результаты, – писал он, – вы вольны уйти, и я не буду вас за это винить».

Уоррен знал, что идет на риск. Некоторые из свежеиспеченных взаимных фондов показывали намного лучшие результаты, чем его партнерство.

И все же момент для своего решения Баффетт выбрал верно. В 1966 году индекс Доу-Джонса показал необычайно плохую доходность[383]. Уоррен не обращал внимания ни на рынок, ни на советы. В итоге партнерство обошло индекс Доу-Джонса на 36 пунктов, и это стало лучшим показателем за десятилетнюю историю. Это был неплохой момент для того, чтобы предоставить партнерам возможность переложить деньги в другое место.

Один из побочных эффектов этой стратегии заключался в том, что их доверие к Уоррену таким образом проходило проверку на прочность. Отчет по итогам 1967 года станет блестящим, второй раз подряд, но пока об этом знал только он. Партнеры должны были остаться с Баффеттом только из-за доверия к нему, согласившись на более скромные результаты.

Впервые вместо того, чтобы вложить еще больше денег, в январе 1968 года инвесторы вывели из партнерства чистый капитал в размере 1,6 миллиона долларов. Впрочем, таких было меньшинство: только 1 из 36 долларов был вложен в другое место. Когда через несколько недель Баффетт отчитался о результатах за 1967 год, оказалось, что Buffett Partnership, Ltd показало доходность в 36 %, по сравнению с 19 % прироста индекса Доу-Джонса. Таким образом, за два года доллар под управлением Баффетта прирастил более 60 центов. В это время доллар по Доу-Джонсу оставался всего лишь жалким долларом.

Как позже скажет Кеннет Гэлбрейт: «Финансовый гений – это растущий рынок»[384]. Теперь у Баффетта было больше времени для реализации личных интересов, о которых он говорил. После выступления Кинга Баффетт с легкостью согласился на предложение Розенфельда стать попечителем Гриннеллского колледжа. Естественно, его сразу же включили в финансовый комитет, где он оказался среди группы единомышленников. Председателем комитета был Боб Нойс, глава компании Fairchild Semiconductor, которая производила электронные схемы, о которых Баффетт знал мало, а интереса испытывал еще меньше. Нойс, как и Баффетт, всей душой ненавидел иерархию и был на стороне отверженных, что вполне отвечало господствующему в Гриннелле духу.

Баффетт, казалось, испытывал серьезную потребность сделать на пользу гражданских прав что-то еще. Он чувствовал, что лучше всего послужит этому делу за кулисами, используя свой интеллект и финансовую смекалку. Розенфельд начал вводить Баффетта в околовластные круги Демократической партии.

В марте 1968 года в Омахе вспыхнули беспорядки. Вспышки насилия продолжались все лето. В это время Сьюзи продолжала посещать Северную сторону. Уоррен не всегда знал в подробностях, чем она занималась, но все-таки чувствовал, что временами ее приоритет интересов ближних над собственными становился чрезмерным. Сам он испытывал унаследованный от отца ужас перед насилием и властью толпы.

Говард Баффетт многократно рассказывал детям о сцене, свидетелем которой стал в 16 лет. В тот день тысячи людей собрались у здания суда округа Дуглас, ворвались внутрь и попытались линчевать мэра Омахи, а также избили, кастрировали и линчевали пожилого чернокожего, которого обвиняли в изнасиловании. Затем его тело протащили по улицам, стреляли в него, снова линчевали и сожгли. Бунт в здании суда стал самым позорным эпизодом в истории Омахи.

Ранее в том же году Кинг предупреждал, что массовые беспорядки могут привести к фашизму. Этого Уоррену Баффетту объяснять не требовалось. Многие считали, что в Соединенных Штатах подобное немыслимо, но то, что казалось невозможным, случалось снова и снова.

Через несколько недель Мартин Лютер Кинг прилетел в Мемфис, чтобы выступить в Мейсоновском храме. На следующий день, 4 апреля, он собирался возглавить шествие протеста рабочих-мусорщиков. Когда он стоял на балконе мотеля «Лорейн», его смертельно ранили выстрелом в шею.

Общины чернокожих по всей Америке вспыхнули горем и яростью, превратив городские центры в зоны сражений. В то же время в кампусах колледжей десятки тысяч студентов выступали против войны во Вьетнаме. Правительство США только что отменило большинство отсрочек. В воздухе витала угроза, люди чувствовали, что революция может случиться в любой момент.

Многие, каждый по своим причинам, осознали, что с них хватит. Люди больше не собирались терпеть унижения. Друг Баффетта, Ник Ньюман, внезапно заявил, что больше не будет посещать собрания клубов, которые отказывались предоставлять членство евреям[385]. Уоррен тоже начал действовать. Он не разделял антисемитизм старшего поколения своей семьи, завязав дружбу и установив деловые связи со многими евреями. Как считали некоторые, он ощущал с ними общность: они были аутсайдерами, и он из-за своей социальной неприспособленности ощущал то же самое. Теперь он взялся за личный проект – продвинуть еврея, своего друга Германа Гольдштейна, в члены клуба «Омаха».

Одним из аргументов, с помощью которых заведения вроде клуба «Омаха» обосновывали свою дискриминационную политику, звучал так: у евреев есть свои клубы, в которые не принимают неевреев. Чтобы опровергнуть его, Баффетт решил попросить Ника Ньюмана выдвинуть его кандидатуру в еврейский загородный клуб «Хайленд»[386]. Вступив в еврейский загородный клуб, Баффетт спокойно мог штурмовать «Омаху». Германа Гольдштейна приняли, и стародавний религиозный барьер на пути к членству в клубе наконец-то был опрокинут.

Баффетт поступил хитро, заставив клуб принять это решение, не вступая ни с кем в конфронтацию. С одной стороны, он избежал того, чего так боялся. С другой, такой способ отражал его убеждение, что шествия и демонстрации никак не влияют на умы состоятельных бизнесменов.

Однако Баффетт хотел играть роль не только на местной сцене. С его деньгами он мог добиться влияния на национальном уровне. 1968 год был годом выборов. Чтобы попытаться сменить действующего президента Линдона Джонсона на антивоенного кандидата, нужно было много денег.

Центральной темой дебатов кампании был Вьетнам. Единственным демократом, готовым участвовать в праймериз против Джонсона, сначала был Юджин Маккарти – либеральный сенатор от Миннесоты.

Кампания началась в Нью-Гэмпшире, где Маккарти набрал 42 % голосов. Это стало поразительно мощным результатом на фоне действующего президента. Маккарти был героем студентов, «синих воротничков» и противников войны. Баффетт стал казначеем его кампании в Небраске.

Затем Джонсон объявил, что не будет баллотироваться снова. Вместо него в гонку вступил брат Джона Ф. Кеннеди – Роберт Кеннеди. Они с Маккарти вели ожесточенную борьбу, и Кеннеди выиграл праймериз в Калифорнии. Но в ночь победы Кеннеди смертельно ранили: он скончался в больнице через 24 часа.

После этого о своем выдвижении объявил вице-президент Линдона Джонсона, Хьюберт Хамфри. Он добился номинации на съезде Демократической партии в Чикаго. Баффетт поддержал Хамфри против республиканца Ричарда Никсона, который в итоге выиграл выборы.

Хотя Баффетт сожалел о своей связи с Маккарти. Впервые он освободил место в жизни для чего-то помимо инвестирования. Этим чем-то стала неэкономическая деятельность, корни которой уходили в прошлое его семьи, а ветви тянулись в неизвестное будущее.

32. Легко, безопасно, выгодно и приятно

В январе 1968 года Баффетт впервые созвал вместе всех своих товарищей-грэмовцев – собрание людей, верных идее посреди обезумевшего фондового рынка. Он пригласил «почти всех, кто остался от старой гвардии» – бывших учеников Грэма, Билла Руана, Уолтера Шлосса, Маршалла Вайнберга, Джека Александра и Тома Кнаппа[387]. Также он пригласил Чарли Мангера, партнера Мангера, Роя Толлеса, и партнера Джека Александра, Бадди Фокса. Эд Андерсон, который покинул партнерство Мангера и стал партнером в Tweedy, Browne, тоже был в списке приглашенных. То же касалось Сэнди Готтесмана и Генри Брандта.

Фред Стэнбэк, партнер Баффетта по сделке с Sanborn Map и его шафер на свадьбе, был слишком занят, чтобы приехать на эту встречу. Через несколько лет после того, как Уоррен окончил Колумбийский университет, он устроил в Нью-Йорке ужин, на котором присутствовали Сьюзи, Фред и Мисс Небраска 1949 года – Ванита Мэй Браун. После ужина Фред, самый закрытый из друзей Уоррена, стал, как выразился один из его приятелей, «пластилином в руках Ваниты». У Баффетта была склонность устраивать дела своих друзей, вводя их в советы директоров компаний и включая в свою жизнь при помощи всевозможных связей. Но для Фреда она обернулась худшим решением в жизни.

Они с Ванитой жили в Солсбери, где Фред вырос. Теперь он пытался выпутаться из кошмарного брака и фондовым рынком интересовался не так активно, как раньше. Рынок становился все менее привлекательным: появилось более 50 новых инвестиционных фондов и около 65 ожидали своего часа[388]. Впервые в истории США владение акциями стало модным[389]. Этот период Баффетт опишет как «манию легковерных и жадных людей, хватающихся за любой повод, чтобы убедить себя инвестировать»[390].

В этом бизнесе все еще использовались бумажные биржевые квитанции, а сертификаты акций нужно было доставлять физически, объем торгов достиг такого уровня, что рынок был погребен под тоннами бумаги. В 1967 и 1968 годах были проведены реформы по автоматизации и компьютеризации торговых систем. Одна из важнейших реформ заключалась в закрытии старого «внебиржевого» рынка. Национальная ассоциация дилеров ценных бумаг объявила, что собирается запустить новую онлайн-систему под названием NASDAQ, которая будет публиковать котировки акций небольших компаний[391]. Любой сведущий трейдер с крепким характером и склонностью поторговаться был не в восторге от этого нововведения. В условиях и без того сложного рынка оно должно была затруднить работу Баффетта.

Каждому из грэмовцев, приехавших в Ла-Холью, Уоррен разослал инструкции: «Пожалуйста, не берите с собой ничего более злободневного, чем издание “Анализа ценных бумаг” 1934 года», – писал он[392]. Жены также должны были остаться дома.

В письме Баффетт напоминал, что им предстоит слушать не друг друга, а великого человека – Бена Грэма. К своим тридцати семи годам Баффетт наконец-то достиг равенства с ним и мог позволить себе называть бывшего учителя Беном. В итоге двенадцать поклонников Грэма собрались в отеле «Коронадо», расположенном на берегу залива, напротив Сан-Диего. Уоррен хотел провести встречу в более дешевом месте, например, в Holiday Inn.

Баффетт был вне себя от гордости, ему удалось отдать дань уважения учителю и организовать демонстрацию мудрости Бена Грэма своим новым друзьям. Грэм прибыл в «Коронадо» с опозданием. Учителем он быть не перестал и сразу же по прибытии устроил собравшимся экзамен.

«Вопросы не были ужасно сложными. Но они были… ну, например, некоторые касались истории Франции или чего-то в этом роде. Так что вам казалось, что некоторые ответы вы можете знать», – рассказывает Баффетт.

Но оказалось, что большинства ответов они не знали. За половину максимально возможной суммы баллов перевалил лишь Рой Толлес. Он набрал 11 из 20. «Небольшой экзамен» оказался одним из преподавательских приемов Грэма, с помощью которого он хотел проиллюстрировать, что даже в простой на вид игре можно немного смухлевать. Позже Баффетт говорил: «Даже если ты точно знаешь, что умный парень подтасовывает колоду, это не защитит тебе от поражения».

Все оставшееся время встречи Грэм с терпеливым недоумением выслушивал, как прочие обсуждали акции[393]. Вместо этого он предпочел бы и дальше загадывать загадки и сам с воодушевлением решал бы головоломки, участвуя в играх со словами и числами.

Вернувшись из Сан-Диего в Омаху, Баффетт сосредоточился на проблемах партнерства. В некоторых из принадлежащих ему предприятий не все шло гладко. Красноречиво описав в письмах от 1967 года трудности текстильного бизнеса, в 1968 году он больше о них не упоминал. В это время доходы DRC падали из-за Hochschild-Kohn[394]. Но Баффетт не сделал следующего логичного шага, решив не продавать отстающие компании.

Коммерческому инстинкту Уоррена в этой ситуации противостояли другие его черты: страсть коллекционера, потребность нравиться, страх перед конфронтацией.

Некоторые из наблюдателей за Баффеттом были удивлены.

Но все стало ясно, как только были объявлены годовые результаты партнерства. Даже снизив ожидания, Уоррен продолжал превосходить самого себя. Несмотря на обременения, за 12 лет существования партнерство достигло доходности в 31 %, в то время как Доу-Джонс набрал всего 9 %. Запас прочности, на идеи которого всегда настаивал Баффетт, способствовал сильному перевесу в его пользу[395]. Именно благодаря запасу прочности и инвестиционному таланту Баффетта тысяча долларов, вложенная в партнерство, теперь стоила 27 106 долларов. Для сравнения, та же сумма, вложенная в индекс Доу-Джонса, превратилась всего лишь в 2 857. Партнеры Баффетта уже не сомневались, что он всегда сделает больше, чем обещает.

К середине 1968 года Баффетт принял решение отделаться от трудно поддающейся Berkshire Hathaway. Он попытался продать компанию Мангеру и Готтесману, но так и не смог от нее избавиться и был вынужден начать действовать.

Вложение капитала без надежды на доходы было для него смертным грехом. Он велел Кену Чейсу закрыть два подразделения. Тем не менее, он не мог заставить себя прикончить и похоронить этот бизнес окончательно.

Таким образом, у Баффетта было партнерство, владеющее двумя компаниями, из которых одна – National Indemnity – процветала, а другая – Berkshire Hathaway – терпела крах. Еще он держал 80 % холдинговой компании DRC и акции множества других предприятий. К концу 1968 года инвесторы сосредоточились на самых крупных и безопасных брендах. Даже Баффетт начал покупать популярные акции, которые еще были доступны по разумной цене: AT&T, BF Goodrich, Jones & Laughlin Steel. Но прежде всего он продолжал скупать акции Berkshire Hathaway, несмотря на собственное решение больше не покупать плохие предприятия и на то, что текстильный бизнес тонул в болоте.

В это время они с Мангером обнаружили еще одну перспективную компанию Blue Chip Stamps. Они покупали и по отдельности, и совместно. Со временем Blue Chip кардинально изменит карьеру обоих инвесторов.

Blue Chip продавала купоны для маркетинговых акций. Покупатели получали их в розничных магазинах вместе со сдачей и вклеивали в специальные буклеты. Предъявив достаточное количество таких буклетов, можно было купить все, что угодно: от тостера до набора для игры в тетербол.

На самом деле купоны бесплатными не были[396]. Магазины за них платили и делали на товар соответствующую наценку. Национальным лидером в торговле купонами была компания Sperry & Hutchinson. Но в Калифорнии торговые сети вытеснили «Зеленый купон» S&H, создав собственные купоны «Голубая фишка» и продавая их своим сетевым магазинам со скидкой. Blue Chip стала классической монополией.

В 1963 году Министерство юстиции подало иск против Blue Chip за монополизацию бизнеса по продаже купонов в Калифорнии[397]. S&H также подала на конкурента в суд. Когда акции просели, Рик Герин, основавший собственное партнерство Pacific Partners, заметил Blue Chip и указал на нее Мангеру. Баффетт также обратил внимание на компанию.

Баффетт и Мангер решили сделать ставку на то, что Blue Chip выкарабкается.

Им нужна была Blue Chip, потому что у нее была масса свободных денег. Плата за купоны поступала авансом, а призы покупатели забирали намного позднее. Все это время, иногда годы, деньги были в распоряжении Blue Chip. С этой заманчивой концепцией Баффетт впервые столкнулся в случае с GEICO и отчасти именно из-за нее он добивался владения National Indemnity. Страховщики тоже получали премии до наступления страховых случаев. Свободные деньги были у всех видов бизнеса. Банковские депозиты также были их источником. Клиенты часто думают, что банки оказывают им своего рода услугу, храня их деньги в надежном месте. Но средства, помещенные на депозиты, банки выдавали в кредит под максимально возможные проценты. Такой человек, как Баффетт, не мог устоять против возможности инвестировать чужие деньги, оставляя прибыль себе.

Баффетт и его друзья понимали, как выгодно повернуть любую финансовую ситуацию. Если кто-то предлагал им торговые купоны, они думали: «А не лучше ли владеть компанией, которая ими торгует?»

В 1968 году компания Blue Chip приступила к урегулированию исков, поданных против нее[398]. Она смогла выдержать и пережить эту юридическую битву[399].

Партнерство Мангера купило 20 тысяч ее акций, и примерно столько же приобрел Герин. Тем временем у Мангера выработалось такое же собственническое отношение к Blue Chip, какое Баффетт в свое время испытывал к Berkshire Hathaway. Он предостерегал других от ее покупки: «Не стоит покупать Blue Chip», – говорил он[400].

По мере роста рынка Баффетт временно увеличил денежную позицию партнерства до десятков миллионов. Партнерство также приобрело крупные пакеты акций Blue Chip у сетевиков и продолжало покупать до тех пор, пока не стало владеть более 70 тысячами акций. К счастью, закупки производились в основном до урегулирования иска S&H, в противном случае момент был бы неподходящим.

Пока они с Мангером и Герином делали масштабные вложения в Blue Chip, ее стабильно растущие продажи достигли апогея. В это время женская эмансипация набирала силу. Если даме был нужен блендер или набор для фондю, она шла и покупала их, а не возилась ради этого с купонами и буклетами. Баффет же шел не в ногу с современной культурой и финансами.

В 1968 году перспектива мирных переговоров по Вьетнаму в Париже вызвала очередное бурное оживление на рынке. Баффетт, минимизируя риски, холил и лелеял партнерство, взрастив его до 300 партнеров и 105 миллионов долларов.

Когда дело касалось новых технологических компаний, Баффетт был особенно старомодным. Однажды, придя на собрание в Гриннеллский колледж, он обнаружил, что его товарищу по попечительскому совету Бобу Нойсу не терпится уйти из Fairchild Semiconductor. Нойс вместе с Гордоном Муром, директором по исследованиям и разработкам, и его заместителем Энди Гроувом решили открыть в Маунтин-Вью в Калифорнии безымянную новую компанию, основываясь на смутных планах усовершенствовать технологии производства микросхем до «более высоких уровней интеграции»[401]. Джо Розенфельд и фонд колледжа готовы были вложить в это дело по 100 тысяч долларов. В привлечении капитала поучаствовали еще многие, собрав 2,5 миллиона долларов для новой компании, которая получила название Intel или Integrated Electronics.

У Баффетта было давнее предубеждение против инвестиций в технологии, которые, по его мнению, не имели запаса прочности.

Даже успех Control Data, в акции которой вложились его родственники, не изменил мнения Уоррена о технологиях. Многие другие технологические компании, созданные в то же время, потерпели неудачу. Но с инвестициями Гриннеллского колледжа в технологии Баффетт согласился, хотя бы из уважения к Розенфельду[402]. Застраховав инвестиции колледжа, Розенфельд обеспечил запас прочности. Как бы Баффетт ни восхищался Нойсом, он не стал покупать Intel для партнерства, упустив тем самым одну из величайших инвестиционных возможностей в своей жизни. Хотя в сложных условиях он снижал стандарты инвестирования, от необходимости сохранять запас прочности он не отказался бы никогда. Именно это качество – отказываться от возможного обогащения, если оно сопровождалось риском, который нельзя ограничить – и сделало Уоррена тем, кем он стал.

Тем временем весь рынок начинал выглядеть для Баффетта как Intel. В письме, посвященном итогам 1968 года, он писал, что инвестиционных идей сегодня мало как никогда[403].

Эта позиция значительно отличалась от той, что владела разумом Уоррен в 1962 году, когда рынок взлетел до небес. В обоих случаях Баффетт сокрушался. Но тогда он привлекал деньги с энергией, которая многократно превосходила невозможность пустить их в дело.

Партнеры были ошарашены контрастом между его мрачными словами и той акробатической легкостью, с которой он зарабатывал для них деньги. Некоторые начали питать к нему исключительное доверие. Причем чем радикальнее он опровергал свои же кислые предсказания, тем крепче становилась легенда. Но Уоррен знал, что это не будет продолжаться вечно.

33. Закрытие

На восьмом этаже Kiewit Plaza, в офисе Уоррена Баффетта сидела Глэдис Кайзер, охраняя доступ в его кабинет. Худая как жердь платиновая блондинка с безупречным макияжем, окутанная папиросным дымом, Глэдис шустро расправлялась с бумагами, телефонными звонками, счетами и прочей важной ерундой[404]. К Баффетту она не допускала никого, иногда даже его семью. Сьюзи кипела от ярости, но ничего не могла поделать.

Чтобы удержаться на работе в Buffett Partnership, людям приходилось учиться понимать намеки и мимику. Нахмуренные брови и «хм» означали «даже не думай об этом», а риторический вопрос «неужели?» подразумевал «я не согласен». Если Баффетт отворачивал голову, жмурился и пятился, это значило «помогите, я не могу». Глэдис выполняла все эти неартикулированные просьбы и приказы безоговорочно, так что иногда ей приходилось ранить чьи-то чувства, и ей хватало твердости брать всю ответственность на себя.

Помимо Глэдис, в помещении, устланном линолеумом, сидели другие люди, которые умели интерпретировать ужимки и повадки Баффетта. Налево был маленький кабинет Билла Скотта, откуда он кричал на брокеров, проводящих сделки Баффетта: «Поторопись, мне некогда!» В помещении архива работала на полставки бухгалтер Донна Уолтерс, которая вела учет партнерства и готовила налоговые декларации. Сразу позади нее сидел Джон Хардинг, управляющий делами партнерства. Наконец, позади Глэдис находилось скудно обставленное обиталище Баффетта. Самой заметной его деталью был большой портрет Говарда Баффетта, висящий на стене напротив рабочего стола.

Уоррен приходил каждое утро, вешал шляпу и исчезал в своем святилище читать газеты. Через некоторое время он появлялся и говорил Глэдис: «Набери для меня Чарли». Затем он закрывал дверь, садился за стол и остаток дня делил между телефонными звонками и чтением. Время от времени он снова появлялся и рассказывал Биллу Скотту о текущих сделках.

Баффетт, с карманами, полными денег, которые приносила National Indemnity, разыскивал целые предприятия, поскольку их цены меньше зависели от прихоти инвесторов. Он обнаружил Иллинойский национальный банк, которым управлял 71-летний скряга Юджин Абегг, которого Баффетт хотел прихватить вместе с банком.

«Он носил в карманах тысячи долларов наличными, чтобы иметь возможность обналичивать по выходным чеки. Повсюду с ним был список номеров свободных банковских ячеек, которые он пытался сдать вам в аренду прямо на коктейльной вечеринке. Он сам устанавливал зарплаты и платил каждому сотруднику наличными, так что начальник трастового отдела не знал, сколько зарабатывают его собственные секретари.

Юджин уже договорился о продаже банка кому-то другому. Но покупатель хотел провести аудит. Абегг никогда не проводил аудита и собирался выйти из сделки. В этот самый момент появился я и назвал цифру, которая оказалась примерно на миллион долларов меньше, чем у того парня. Юджин, у которого была четверть акций, позвонил своему крупнейшему акционеру, у которого было больше половины, и сказал: “Тут приехал молодой парень из Омахи и предложил столько-то. Я устал от этих людей из компании XYZ. Если хотите продать акции им, управляйте банком сами”».

В итоге Абегг принял предложение Уоррена. Сотрудничество с ним еще раз подтвердило интуицию Баффетта: волевые и этичные предприниматели зачастую больше переживают о том, как к ним и их компаниям будут относиться новые владельцы, чем о том, чтобы урвать при продаже лишний цент.

Иллинойский национальный банк был основан в те времена, когда Казначейство США еще не установило своего исключительного права чеканить монеты. Баффетт был заворожен, обнаружив, что банк до сих пор выпускает собственную валюту – на десятидолларовых купюрах красовался портрет Абегга. Баффетт, чье состояние на тот момент превышало 26 миллионов долларов, мог купить почти все, что угодно. Но не это. Идея законного платежного средства с собственным портретом на нем пленила Уоррена. Он даже стал носить в бумажнике купюру Рокфордского банка.

До сих пор Баффетт не хотел видеть своего портрета ни на купюрах, ни где-либо еще. Он избегал известности, пока руководил партнерством. Впрочем, в местную газету уже просочилось больше семейных историй и фотографий, чем можно было ожидать от человека, избегающего публичности[405]. Тем не менее, если не считать писем партнерам, через всю шумиху 1960-х он пробрался на цыпочках и со ртом на замке: он по-прежнему не хотел, чтобы кто-то садился ему на хвост.

Даже когда шанс получить известность постучался к нему в дверь, он им не воспользовался. Несколькими годами ранее Баффетта в Kiewit Plaza посетил фондовый агент Джон Лумис. Жена Лумиса, Кэрол, вела колонку об инвестициях в журнале Fortune.

Уоррен и Сьюзи встретились с Лумисами в Нью-Йорке. Амбициозная журналистка Fortune и молодой финансовый управляющий из Омахи с хорошими связями и блестящими результатами обнаружили, что у них много общего: рвение разоблачать мошенников, сорочья одержимость мелочами и соревновательность. Они стали переписываться, и в итоге она ввела его в мир большой журналистики. Он начал помогать ей с идеями для статей. «Кэрол очень быстро стала моим лучшим другом, как и Чарли», – говорит Уоррен[406]. О Баффетте она все это время ничего не публиковала.

В конце 1960-х новые инвестиционные задачи Баффетта и жажда личного внимания соединились с его давним интересом к газетам и издательскому делу, что в корне изменило его мир.

Он погрузился в черно-белый мир журналистики. Страница за страницей газеты ложились на финансовые отчеты из газет и журналов, разбросанных на его столе.

Баффетт мечтал быть не просто инвестором, а издателем, чтобы иметь влияние, которым обладали те, кто снабжает публику новостями. И здесь свои плоды принесло еще одно знакомство. В офисе Уоррена появился друг Сьюзи, Стэнфорд Липси, и сказал, что хочет продать газету Omaha Sun Newspapers. Баффетт заинтересовался его предложением.

Несмотря на собственное высокое положение в обществе Омахи, Баффетт проявлял особый интерес к разоблачительной публицистике Sun. Еще с тех времен, когда он записывал автомобильные номера с целью поимки грабителей, он хотел поиграть в полицейского. «Я интуитивно догадался, что Уоррен понимает роль газет в обществе, – вспоминает Липси. – Мне не нравились перспективы бизнеса Sun, но я знал, что у Уоррена хватит денег на то, чтобы журналистика не пострадала из-за экономики. В итоге за 20 минут дело было сделано».

«Я посчитал, что мы заплатим за нее миллион с четвертью и будем получать 100 тысяч в год», – говорит Баффетт. – Деньги партнерства лежали без дела, а он очень хотел стать издателем. Он желал заполучить Sun настолько сильно, что согласился принять Липси в партнерство, хотя начал подумывать о его закрытии.

Баффетт хотел стать издателем национального масштаба. Через своего знакомого в политических кругах, секретаря штата Западной Вирджинии Джея Рокфеллера, Баффетт познакомился с Чарльзом Питерсом – идеалистом, начавшим издавать журнал Washington Monthly.

В качестве партнеров Баффетт привлек в Washington Monthly Фреда Стэнбэка и Розенфельда, предупредив, чтобы они не ждали больших прибылей. На самом деле он считал, что финансовые перспективы могут иметь обратную зависимость с журналистским успехом издания. Но зато какие скандалы можно будет осветить, какие идеи продвинуть, какие разоблачения сделать! В итогге Стэнбэк и Розенфельд вложили деньги в журнал[407].

Вскоре первоначальный капитал Washington Monthly был исчерпан. Баффетт стоял перед перспективой вложить еще 50 тысяч долларов. У них с Питерсом состоялся 50-минутный телефонный разговор. «С инвестиционной точки зрения все говорило о провале», – вспоминает Питерс. Баффетт сказал, что редакторам придется вложить часть собственных денег и привлечь сторонних инвесторов. Сам Уоррен, по его словам, увеличит эту сумму[408].

Хотя Washington Monthly публиковал сильные статьи, этого было недостаточно. Он с самого начала знал, что издание не принесет прибыли, но считал, что оно должно отчитываться за вложенные деньги. Ему было стыдно, что он втянул в это дело Стэнбэка и Розенфельда. Баффетт хотел быть в журналистике партнером, а не просто «спонсором идеализма».

Но даже несмотря на неоднозначные результаты, Уоррен преследовал личные интересы, о которых он рассказал партнерам в письме от октября 1967 года. Возможности на рынке в это время продолжали истощаться. До сих пор Баффетт никогда не уклонялся от возможности обогатиться. Но он всегда играл на той же стороне, что и его партнеры, используя свою алчность как в их интересах, так и в своих собственных.

Он начал прикидывать, как лучше свернуть партнерство. В конце мая 1969 года Баффетт написал партнерам письмо, в котором сообщил, что, даже понизив планку, он не стал работать меньше. Несколько позднее он сообщил ошеломляющую новость, уведомив о закрытии партнерства в начале 1970 года. «Я не приспособлен к этой рыночной среде и не хочу портить свои приличные результаты, пытаясь играть в игру, которой не понимаю. Лучше уж я уйду героем сейчас»[409].

Чем он собирался заняться дальше?

«У меня нет ответа на этот вопрос, – писал Баффетт. – Но я точно знаю, что в 60 лет мои цели будут иными, чем в 20»[410].

Партнеры стонали от разочарования, а некоторые – от страха. Даже самые неопытные научились остерегаться перегретого рынка. Некоторые не доверяли никому, кроме Баффетта.

Сьюзи была рада, хотя бы из-за детей, что Уоррен закрывает партнерство. Им было чрезвычайно важно, что думает о них отец. Сьюзи-младшей всегда доставалась большая часть скудного внимания, которое Уоррен уделял детям. Питер понимал, что ему благодарны за то, что он ведет себя тихо и остается в тени. Но 14-летний Хоуи, который всегда искал эмоциональной связи с отцом, но так и не обрел ее, с возрастом становился все более неуправляемым. Уоррен полагал, что Сьюзи сама обо всем позаботится. Но к этому времени Сьюзи и сама перестала пытаться контролировать детей. От идеалистических ожиданий в отношении своего брака она отказалась уже очень давно. Ее внимание все больше занимали «праздношатающиеся», как выразился один из друзей семьи, которые бродили по дому Баффеттов, искали ее помощи и занимали ее время[411].

Поскольку она почти всегда принимала людей безоговорочно, среди ее «клиентов» попадались преступники, мошенники, наркоманы. Один предположительно оказался владельцем публичного дома. Некоторые обманом выманивали у Сьюзи деньги, против чего она в целом не возражала. Баффетт был в ярости от мысли, что таким образом обманывают и его самого, но со временем стал относиться к беспечности Сьюзи как к составляющей ее обаяния.

Сама Сьюзи тоже начала нуждаться хотя бы в небольшом внимании. По словам друзей семьи, ей не нужно было много. Она отказывала себе в путешествиях, посещении музеев и театров, потому что Уоррену это было неинтересно. На людях он активно ее хвалил, но дома впадал в свое обычное состояние, сосредоточившись на работе. По словам Сьюзи, если бы он иногда делал над собой усилия и время от времени ходил с ней в картинную галерею или устраивал поездку, когда ей хотелось, все было бы по-другому.

Осознав, что Уоррен никогда не соберется слетать на несколько недель в Италию, она начала путешествовать сама или с друзьями, иногда чтобы навестить семью, а иногда, чтобы посетить семинары по личностному росту.

Однажды, когда она сидела на скамейке в чикагском аэропорту, перед ней остановился мужчина. «Вы Сьюзи Томпсон?» – спросил он. Это был Милт Браун, ее школьный возлюбленный, которого она не видела много лет. Он сел рядом, и они начали знакомиться заново[412].

Сьюзи, которая всегда стремилась установить эмоциональные связи, позже скажет, что ее муж вовсе не был лишен эмоций, но он был отрезан от собственных чувств. Казалось, что самые крепкие эмоциональные связи у него установились с друзьями и партнерами, перед которыми он чувствовал сильные обязательства и с которыми тоже создал своего рода семью. Прочие Баффетты не могли не заметить, как в компании друзей он буквально начинал светиться, в то время как на семейных мероприятиях послушно отбывал повинность, оставаясь погруженным в свои мысли.

Даже теперь, когда он собирался закрыть партнерство, казалось, что он не хотел прерывать связи с партнерами. Он написал им еще одно письмо, в котором подробно объяснил варианты их дальнейших действий.

Уоррен приложил все усилия, чтобы наставить партнеров в их дальнейшей инвестиционной жизни.

«Я рекомендовал партнерам двоих, которых знал как исключительно хороших и честных людей: Сэнди Готтесмана и Билла Руана. Мне были известны их показатели, но главное – я знал, как они их добились. Это было чрезвычайно важно», – вспоминает Уоррен[413].

Более состоятельные партнеры могли обратиться к Готтесману в First Manhattan. Остальных Баффетт направил к Руану, который ушел из Kidder, Peabody и основал собственную консультационную фирму Ruane, Cunniff & Stires. Специально для работы со счетами мелких инвесторов он создал фонд Sequoia Fund. Для управления офисом новой компании в Омахе он нанял Джона Хардинга. В партнерстве Ruane, Cunniff также собирались работать Джон Лумис, муж Кэрол Лумис, и доверенный аналитик Баффетта Генри Брандт. Таким образом был набран почти полный штат сотрудников. Через эти связи Хардинг, Лумис и Брандт также вошли в большую «семью» Баффетта. Уоррен пригласил Руана в Омаху и представил партнерам фонд Sequoia.

Пока Баффетт готовил закрытие партнерства, появились первые признаки того, что фейерверк на рынке вскоре должен закончиться. К июлю 1969 года, когда начался вывод американских войск из Вьетнама, индекс Доу-Джонса упал на 19 %. Экзотические акции вроде National Student Marketing и Minnie Pearl’s Chicken System, Inc начали стремительно дешеветь[414].

Поразительным исключением из общей тенденции стали акции Blue Chip Stamps, кропотливо собранные Баффеттом, Мангером и Герином. Теперь Blue Chip собиралась провести публичное размещение акций, и Уоррен решил в рамках этой сделки продать долю партнерства[415]. Казалось, 1969 год, последний для партнерства Баффетта, будет великолепным.

В октябре он созвал еще одну встречу грэмовцев, которые собирались годом ранее в Сан-Диего, но уже без самого Бена Грэма. На этот раз были приглашены и жены. От их присутствия атмосфера стала напоминать об отдыхе. Баффетт, увы, делегировал организацию поездки Маршаллу Вайнбергу, который также любил экономить на мелочах и сделал неудачный выбор в пользу Colony Club – курорта в Палм-Бич, штат Флорида, где к ним отнеслись как к деревенщине.

В течение следующих пяти дней, пока группа наслаждалась плохой едой, маленькими комнатами, сильным ветром и проливным дождем, собрания проходили по образу уроков, во время которых Баффетт чаще всего занимал место преподавателя. Собравшиеся перебрасывались мыслями с помощью условных терминов, выработанных в результате многолетнего общения на основе разделяемого всеми набора понятий и ценностей[416].

Хитрость заключалась в том, чтобы найти компанию, наименее подверженную разрушительному воздействию конкуренции и времени или, как говорил Мангер, великий бизнес. Свой выбор Баффетт сделал: компания Dow Jones, которой принадлежала Wall Street Journal. Его интерес к газетам рос, но акций этой компании у него все еще не было.

Еще задолго до собрания Баффетт и Мангер начали понимать, что идея с Hochschild-Kohn не сработала.

Из этого опыта они вынесли настороженность по отношению к розничной торговле, которая со временем будет только расти.

Им нужны были компании, которые осыпали бы их деньгами, имели устойчивые конкурентные преимущества и способность выстоять против естественного цикла созидания и разрушения капитала. Вскоре после встречи во Флориде Мангер и Баффетт продали Hochschild-Kohn компании Supermarkets General примерно за ту же сумму, за которую купили[417]. Баффетт действовал быстро, желая избавиться от фирмы до закрытия партнерства.

Для покупки Hochschild-Kohn компания Diversified Retailing выпустила долговые обязательства. Баффетт с особым вниманием отнесся к первому публичному привлечению средств.

«Это был мой первый выпуск облигаций. Я включил в него несколько условий, которые совершенно не заинтересовали андеррайтеров. Но на протяжении многих лет я размышлял о выпусках облигаций. Я думал о том, как обирают их держателей».

Держатели облигаций исторически зарабатывали меньше, чем акционеры, потому что отказывались от потенциально неограниченного роста в пользу меньшего риска. Но Баффетт знал, что может быть по-другому.

«Одно из условий заключалось в том, что, если мы по какой-либо причине не выплачиваем проценты по облигациям, их держатели получают право голоса в компании, так что их не облапошат в результате банкротства», – говорит Баффетт. Бен Грэм писал об этом в «Анализе ценных бумаг», с присущим ему пылом излагая, насколько редко суд позволяет держателям облигаций обращать взыскание на обеспечивающие их активы, за исключением случаев, когда активы почти ничего не стоят. Кризисные администрации компаний превращали выплаты держателям необеспеченных облигаций почти в ничто посредством изнурительного процесса, в результате которого выплаты задерживались до тех пор, пока не теряли всякий смысл. Долговые обязательства DRC предусматривали, что компания не может выплачивать дивиденды, если по облигациям имеется задолженность.

Второе необычное условие заключалось в том, что в зависимости от прибыли компании по облигациям можно было получить дополнительный процентный доход сверх фиксированной ставки купона в 8 %.

Наконец, Баффетт добавил к этому третье условие: облигации подлежали погашению, если, продав достаточное количество акций DRC, он перестанет быть ее крупнейшим акционером[418].

Теперь, когда процентные ставки выросли, а банки неохотно выдавали кредиты, долговые обязательства неожиданно стали неплохим источником дешевого финансирования и мощным утешительным призом. Но поскольку Баффетт смотрел на сегодняшний доллар как на 50 или 100 долларов в будущем, он чувствовал, как будто потерял на Hochschild-Kohn много миллионов, упустив возможность использовать деньги более эффективно. Он сделал вывод: «Время – друг превосходного бизнеса и враг посредственного».

Осенью 1969 года, когда Баффетт и Мангер работали над продажей Hochschild-Kohn, издание Forbes опубликовало статью о Баффетте под названием «Как Омаха обыгрывает Уолл-стрит». Статья начиналась настолько захватывающе, что другие авторы, пишущие о Баффетте, повторяли это вступление в течение последующих десятилетий[419].

«10 тысяч долларов, вложенные в Buffett Partnership в 1957 году, – писал Forbes, – сейчас стоят 260 тысяч долларов. Партнерство, активы которого теперь составляли 100 миллионов долларов, росло со среднегодовой скоростью в 31 % без единого убыточного года». После этого анонимный обозреватель Forbes приводил точное наблюдение: «Баффетт – непростой человек. Но вкусы у него довольно простые».

В тексте даже намеками не упоминался размер состояния Баффетта. Журналист попросту не знал, что с тех пор, как Уоррен в 1966 году перестал принимать в партнерство новых участников, его состояние благодаря реинвестированию гонораров возросло за три года в четыре раза. Теперь оно составляло 26,5 миллионов долларов. Причем без притока денег от новых партнеров доля Баффетта в активах партнерства увеличилась с 19 до 26 %. Вместо этого речь в статье шла о его «старом бесформенном омахском доме», отсутствии компьютеров и минимальном штате сотрудников в скромном офисе. Человек с простыми вкусами по-прежнему заглатывал по пять бутылок Pepsi в день, просил ее вместо вина на званых ужинах и ел только булочки, если подавали что-то сложнее стейка или гамбургера. Он все еще появлялся на людях, выглядя иногда чуть лучше бродяги. Ему бы вполне хватило съемной двухкомнатной квартиры.

Впрочем, Баффетты жили жизнью обеспеченной пары, хоть и не так роскошно, как могли себе позволить. О хорошей жизни заботилась Сьюзи, полагая, что в деньгах нет смысла, если их не использовать для своих целей. Людей удивлял контраст между непритязательностью Уоррена и его постоянно растущим состоянием. Им было легко в присутствии добродушного, самоироничного и спокойного Баффетта. От прежней бесцеремонности и высокомерия он во многом избавился, как и от наиболее явных признаков неуверенности в себе. Правда, терпимости к критике он так и не научился. Свою нетерпеливость он пытался скрывать. Он был верен давним друзьям. Особенно поражала людей его принципиальная честность.

Однако те, кто подолгу находился в его присутствии, начинали чувствовать себя измотанными в вихре его энергии. Когда внимание Уоррена ослабевало, люди испытывали облегчение, сопровождаемое некоторым чувством вины. Он заваливал друзей газетными вырезками и материалами для чтения, которые, по его мнению, должны были их заинтересовать. Даже самые обычные разговоры были не такими уж обычными. У них всегда была цель, пусть и не вполне ясная.

В том же 1969 году была решена судьба другого семейного бизнеса Баффеттов: достигнув столетнего юбилея, Фред Баффетт сдался и решил избавиться от своего магазина. Несмотря на то что выручка составляла полмиллиона долларов в год, покупателей не было. Жернова капитализма делали свое дело.

Баффетты не вели светской жизни и никогда не давали больших приемов. Но в конце сентября, когда закрылись магазин и партнерство, они устроили настоящую гулянку. В дом заявились почти 200 человек всех возрастов и рас. Бизнесмены, светские дамы, друзья и бедные «клиенты» Сьюзи, подростки, партнеры, разнообразные священнослужители, раввины и проповедники, местные политики. Сьюзи выбрала нью-йоркскую тематику – еда и декор в стиле ресторана Stage Door Deli – и попросила людей прийти в «повседневной одежде». Наряды гостей оказались в итоге самыми разнообразными: от кюлотов до коктейльных платьев. Стол был устроен в стиле деликатесной лавки, с которой свисали колбасы и целый ощипанный цыпленок. Гостям предлагались сэндвичи с пастрами и сыры. На веранде, рядом с пивным бочонком, играл пианист, призывая гостей подпевать. Площадка для игры в ракетбол в подвале превратилась в импровизированный кинотеатр, у потолка которого сгрудились гигантские гелиевые шары. Весь вечер на экране крутились фильмы с Уильямом Филдсом, Мэй Уэст, Стэном Лорелом и Оливером Харди. В солярии гости пытались покрыть краской двух моделей в бикини, а престарелый Фред Баффетт пытался их защищать.

«Было так хорошо. Мне было больно думать о том, что все закончилось», – скажет потом Сьюзи[420].