Багдадский Вор

Глава I

В пестрых хитросплетениях анналов Востока история Ахмеда эль-Багдади, «Багдадского Вора», как называли его в древних хрониках, история о поиске счастья, о приключениях, подвигах и любви с течением времени стала казаться чем-то гомеровским, чем-то эпическим и мифическим, чем-то туго сплетенным с золотой тенью пустыни, как по стилю, так и по сюжету.

Об этих происшествиях говорило с гордостью все его племя, Бенни Хуссаниа, грубое, мчащееся по пустыням племя бедуинов, наделенное слабыми представлениями о чести и могучей жаждой наживы, уставшее от бесплодных арабских песков и стремившееся к удовольствиям восточного базара и рыночной площади – да, это был человек, взращенный городом. Об этом говорили со смесью страха и зависти к Почетной Гильдии Багдадских Воров, где когда-то он был весьма почитаемым человеком. История широко распространилась вместе с черными палатками кочевников от Мекки до Джедды и дальше, с шепотом загорелых, сморщенных старушек, которые сплетничали, варя кофе к завтраку, или качали вздувшиеся шкуры на коленях, пока масляные валики не пожелтеют и не вспенятся; она срывалась с потрескавшихся от солнца губ погонщиков верблюдов, с лживых губ сухопутных торговцев и купцов; эта история достигла Сахары на юге, зеленой, каменной Бохры – на севере, резных Ворот Дракона – в Пекине, золотых гор Индостана – на юго-востоке и северо-востоке, прекрасных, душистых садов Марокко – на западе; болтливые старцы обсуждали ее, словно переваривая храбрые подвиги прошлого во вьющемся синем дыме своих кальянов.

– Wah hyat Ullah – Бог жив! – Так начиналось их повествование. – Этот Ахмед эль-Багдади – каким энергичным парнем он был! Бегал, как олень! Карабкался, как кошка! Крутился, как змея! Атаковал, как ястреб! Чуял, как собака! Убегал, как заяц! Он был скрытен, как лиса! Цепок, как волк! Храбр, как лев! Силен, как слон во время спаривания!

Или, держа травинку между большим и указательным пальцами, другой старец восклицал:

– Wah hyat hatha el-awd wah er-rub el-mabood – жизнью этого стебля и благословенного Господа! Никогда во всем исламском мире не жил никто, равный вору Ахмеду по могуществу и гордости, размаху и изысканному изяществу воровства!

Или, возможно:

– Wah hyat duqny – честью моих усов! Однажды, о правоверные, это случилось в Золотом Багдаде! Так и было, да буду я есть грязь, да не буду я отцом своим сыновьям, если я лгу! Но однажды это на самом деле случилось в Золотом Багдаде!

А затем полная, подробная история. И чудесный финал.

Тем не менее настоящая причина этой истории была довольно проста. Все сводилось к похищению полного кошелька, страстной тяге голодного брюха к еде и дерганью волшебной веревки, которая была соткана из волос краснолицей ведьмы из сомнительной секты; местом действия была площадь Одноглазого Еврея – причины, почему она так названа, скрылись в туманах древности – в самом центре Багдада.

В южном конце площади располагалась мечеть Семи Мечей, возвышающаяся на широких мраморных ступенях, возносящая вершину своих широких ворот в форме подковы на пятьдесят футов вверх; ее стены обвивали волнообразные арабески желтого и волшебно-зеленого цвета, выделявшиеся в голубом блеске неба; ее одинокий минарет был восхитительным – заостренным и снежно-белым. На востоке решетки базара Торговцев Красного Моря рассекали солнечные лучи, касавшиеся ковров и шелков, медных сосудов и драгоценностей, тонких бутылочек духов, инкрустированных золотом, скрывавшиеся в изменчивых сарабандах теней, розовых, фиолетовых, сапфировых и изумрудных. На севере проспект, усаженный деревьями, вел к дворцу Халифа Правоверных, который врезался в горизонт с невообразимой непринужденностью шпилей, минаретов и сторожевых башен. На западе тесное переплетение узких мощеных улочек покрывало землю; из лабиринтов арабских домов с плоскими крышами и матовыми стенами составлялись улицы, но во внутренних двориках цвели пальмы, оливы и розовые кусты. Также здесь располагался тусклый, извилистый Базар Гончаров, нубийцев цвета сливы, привезенных из Африки в качестве рабов, а немного дальше находилось кладбище, поросшее берберийским инжиром и украшенное крошечными каменными чашами, наполненными зерном и водой для перелетных птиц, по мусульманской традиции.

В самом центре площади Одноглазого Еврея играл сонными серебристыми струями большой фонтан. И здесь, на каменной плите, немного в стороне от фонтана, лежал на животе вор Ахмед, положив подбородок на руки; солнечные лучи согревали его голую, загорелую спину, его темные глаза метались во все стороны, как стрекозы, пытаясь отличить богатых и беззаботных горожан, которые могли пройти в пределах досягаемости его проворных рук и кошельки которых можно было легонько срезать или сорвать.

Площадь, улицы и базары были битком набиты людьми, не говоря уже о женах, детях и тещах людей и приехавших из провинции двоюродных сестрах. Сегодня был праздник – канун Lelet el-Kadr, Дня Чести, годовщины события, когда в 609 году Коран был явлен пророку Мухаммеду.

Итак, толпы собирались повсюду: представители половины восточных рас, арабы, сельджуки и османы, татары и сирийцы, туркмены и узбеки, бухарцы, мавры и египтяне; тут и там встречались люди с Дальнего Востока; китайцы, индусы и малайцы, странствующие купцы, приехавшие в Багдад, чтобы обменять продукты своих родных стран на то, что могли предложить арабские рынки. Все они веселились по вечному восточному обычаю, блистательно, экстравагантно и шумно: мужчины, важные и напыщенные, теребили свои украшенные камнями кинжалы и сдвигали свои огромные тюрбаны под немыслимыми углами; женщины поправляли тончайшие вуали, закрывающие лица, которые вовсе не нуждались в этом; маленькие мальчики решали, могут ли они ругаться эффектнее и громче других мальчишек; девчонки соперничали друг с другом в ярких оттенках платьев цвета анютиных глазок и в истреблении приторных сладостей.

Там были кофейни, полные мужчин и женщин в шелковых, цветных, праздничных одеждах, слушающих певцов и профессиональных рассказчиков, курящих и болтающих, глядящих на жонглеров, метателей ножей, шпагоглотателей и танцующих мальчиков. Там были харчевни и лотки с лимонадом, киоски с игрушками и карусели. Там были медведи, обезьяны, факиры, гадалки, скоморохи и представления «Панча и Джуди». Там были странствующие дервиши – проповедники, воспевающие славу Единого Аллаха, пророка Мухаммеда и сорока семи истинных святых. Там были колоколообразные палатки, где золотокожие, татуированные бедуинские девы выводили трели песен пустыни под аккомпанемент бубнов и пронзительный писк труб. Там было все, что делало жизнь жизнью, включая огромное число ухаживаний – восточных ухаживаний, которые откровенны, прямы и неделикатны на западный вкус.

Также, конечно, на улице звучало множество криков.

– Сладкая вода! Сладкая вода порадует твою душу! Лимонад! Лимонад здесь! – кричали продавцы этой роскоши, звеня медными чашками.

– О нут! О зерна! – кричали торговцы пересохших зерен. – Хороши для печени – желудка! Точат зубы!

– Пощади, о моя голова, о мои глаза! – стенал крестьянин, опьяненный гашишем, которого полицейский в тюрбане хлестал со всей силы кнутом из шкуры носорога по дороге в полицейский участок; жена крестьянина следовала за ними с громким плачем:

– Yah Gharati – yah Dahwati! О ты, моя Беда – О ты, мой Стыд!

– Благословите Пророка и дайте дорогу нашему великому паше! – восклицал задыхающийся чернокожий раб, который бежал рядом с коляской вельможи, когда она пересекала площадь.

– О дочь дьявола! О товар, на который уходят деньги! О ты, нежеланная! – кричала женщина, отдергивая свою крошечную дочку с дерзкими глазками от малиновой бумаги, которой был оклеен лоток с сахарными конфетами. В следующий миг она ласкала и целовала девочку. – О мир моей души! – ворковала она. – О главная гордость дома моего отца, хоть и девочка!

– Смерть – это темнота! Хорошие поступки – это лампы! – вопила слепая нищенка, грохоча двумя сухими палками.

Один встречал и приветствовал другого со всей экстравагантностью Востока: люди бросались друг другу на грудь, опуская правую руку на левое плечо, сжимая друг друга, как борцы, то и дело прерывая объятия и изъявления радости, а затем нежно прикладывая щеку к щеке, ладонь к ладони, одновременно издавая громкие, чмокающие звуки множества поцелуев.

Кроткие, заспанные и обходительные, они впадали в ярость из-за каких-то воображаемых оскорблений. Их ноздри дрожали, и они ярились, как бенгальские тигры. Затем лились потоки нецензурной брани, аккуратно подобранные фразы плутовских поношений, которым славится Восток.

– Олух! Осел! Христианин! Еврей! Прокаженный! Свинья, лишенная благодарности, понимания и правил хорошего тона! – слышались слова престарелого араба; длинная белая борода придавала ему вид патриархального достоинства, противоречивший нечестивым ругательствам, которые он использовал. – Нечистый и свиноподобный чужеземец! Да будет твое лицо холодно! Да осквернят собаки могилу твоей матери!

Раздался вежливый ответ:

– Подлейшая из незаконнорожденных гиен! Отец семнадцати щенят! Продавец свиной требухи!

И затем финальная реплика, растянутым, медленным голосом, но истекающая всем ядом Востока:

– Эй! У твоей тетки с материнской стороны не было носа, о ты, брат шаловливой сестры!

Затем физическое нападение, обмен ударами, кулаки машут, как цепы, пока ухмыляющийся, плюющийся полицейский в малиновом тюрбане не разнимет участников сражения и не шлепнет их с веселой, демократичной беспристрастностью.

– Hai! Hai! Hai! – засмеялись зрители.

– Hai! Hai! Hayah! Hai! – засмеялся Багдадский Вор; и в следующий момент, когда пузатый, седобородый ростовщик остановился у фонтана и нагнулся, чтобы отхлебнуть глоток воды, сложив руки, проворные пальцы Ахмеда опустились, сплелись, немного потянули и вылезли с тугим кошельком.

Еще одно незаметное движение проворных коричневых пальцев; пока тело Ахмеда лежало неподвижно и пока глаза оставались невинными, как у ребенка, кошелек шлепнулся в мешковатые штаны из фиолетового шелка с серебристыми вставками, которые были собраны у лодыжек и которые вор приобрел только прошлой ночью – не заплатив за них – на базаре Персидских Ткачей.

Минуту за минутой он лежал там, смеясь, наблюдая, обмениваясь шутками с людьми в толпе; и многие из тех, кто останавливался у фонтана, чтобы попить или посплетничать, оставляли добычу в широких штанах Ахмеда.

Среди этой добычи были такие вещи, как: изящный платок, звенящий чеканным серебром и украденный из шерстяных складок бурнуса неповоротливого, задиристого, угрюмого татарина; звенящий пояс, украшенный рубинами и лунным камнем, с талии одной из любимейших черкесских рабынь халифа, которая шла по площади мимо фонтана в сопровождении дюжины вооруженных евнухов; кольцо из мягкого, чеканного золота, украшенное огромным сапфиром, с окрашенного хной большого пальца посещающего Стамбул франта, которому Ахмед, чтобы чужестранец не запачкал свое парчовое одеяние, помог попить воды, за что его изысканно отблагодарили:

– Пусть Аллах вознаградит тебя за твою доброту!

Но гораздо более существенной наградой стало вышеупомянутое кольцо.

Ахмед уже хотел прекращать работу, когда с базара Торговцев Красного Моря вышел богатый купец, Таджи Хан, хорошо известный по всему Багдаду из-за его богатства и экстравагантности – экстравагантности, необходимо добавить, которую он сосредоточил на своей собственной персоне и на наслаждении своими пятью чувствами; процветания он достиг с помощью чрезвычайной нужды, от которой страдали бедные и убогие, одалживая деньги по завышенным ставкам, беря в залог коров и нерожденных телят.

Он шагал жеманно, над его злым, скрючившимся, старым лицом смехотворно возвышался кокетливый тюрбан светло-вишневого цвета, его скудная борода была окрашена в синий цвет краской индиго, его острые ногти были вызолочены на щегольской манер, его худое тело было укрыто зеленым шелком, и он держал в костлявой правой руке большой букет лилий, который то и дело нюхал.

Ахмед все это видел, и все это ему не нравилось. Более того, он увидел высовывающийся из-за поясного платка Таджи Хана округлый вышитый кошелек. Толстый кошелек! Богатый, набитый кошелек! Кошелек, перемещение которого было бы одновременно и правильно, и нечестиво!

– Мой – во имя щетины красной свиньи! – подумал Ахмед, когда Таджи Хан проходил мимо фонтана. – Мой – или не смеяться мне больше никогда!

Его рука уже опустилась. Его проворные пальцы уже изогнулись, как знак вопроса. Кошелек уже легко скользил из-за поясного платка Таджи Хана, когда – позвольте вам напомнить, что Ахмед распластался на животе, а его голую спину согревало солнце, – назойливый москит приземлился на его плечо и больно его укусил.

Он пошевелился, изогнулся.

Его тонкие и длинные пальцы соскользнули и дернулись.

Таджи-хан, почувствовав рывок, посмотрел и увидел свой кошелек в руках Ахмеда.

– Вор! Вор! Вор! – закричал он, цепляясь за Ахмеда и не выпуская кошелек. – Отдай его мне!

– Нет! Нет! – возражал Ахмед, потянув кошелек и быстро перебросив его в левую руку. – Это мой собственный кошелек! Я не вор! Я честный человек! Это ты, ты сам вор! – И, обращаясь к людям, которые начали собираться в толпу, он продолжал гневно, с выражением поруганной невиновности: – Посмотрите на Таджи Хана! Этого угнетателя вдов и сирот! Этого идолопоклонника нечестивых богов и собирателя огромных процентов! Он обвиняет меня – меня – в том, что я вор!

– Ты и есть вор! – взревел купец. – Ты украл мой кошелек!

– Это мой кошелек!

– Нет, мой… О отец дурного запаха!

– Козел! – раздался ответ Ахмеда. – Козел с запахом похуже козлиного! Злоупотребляющий солью! – И он спрыгнул с выступа, встретившись с врагом лицом к лицу.

Стоя там, в ярком, желтом солнечном свете, балансируя на голых пятках, готовый либо драться, либо бороться, в зависимости от случая, он представлял собой прекрасное зрелище: скорее низкий, чем высокий, но с идеальными пропорциями, от узких ног до кудрявой головы, с прекрасными, широкими грудью и плечами и крепкими мышцами, переливавшимися, как проточная вода. Там не было вашей неуклюжей, вялой, перекормленной нордической плоти, напоминающей жирный, розово-белый сальный пудинг; это было гладкое, безволосое тело, наделенное силой мужчины и грацией женщины. Лицо было чисто выбритым, за исключением дерзких маленьких усиков, которые дрожали от хорошо разыгранного гнева, когда он осыпал оскорблениями заикающегося от ярости Таджи Хана.

Толпа смеялась и аплодировала – так как у Таджи Хана было немного друзей в Багдаде, – пока в конце концов гигантский, чернобородый капитан стражи не проложил себе путь сквозь толпу.

– Тише, вы оба, боевые петухи, – угрожающе прогремел он. – Это Багдад, город халифа, где вешают мужчин в цепях на воротах Львов за слишком громкий крик на рыночной площади. А теперь… тише, тише… в чем проблема?

– Он взял мой кошелек, о защитник справедливости! – причитал Таджи Хан.

– Кошелек никогда не принадлежал ему, – утверждал Ахмед, смело демонстрируя обсуждаемую вещь и высоко ее поднимая. – Это самая драгоценная реликвия, завещанная мне моим покойным отцом – да пребудет его душа в Раю!

– Ложь! – воскликнул второй.

– Правда! – настаивал Ахмед.

– Ложь! Ложь! Ложь! – Голос купца достиг безумной высоты.

– Тише, тише! – предупредил капитан и продолжил: – Есть только один способ разрешить это дело. Кто бы ни владел этим кошельком, ему известно его содержимое.

– Мудрый человек! – заметила толпа.

– Мудрый, как Соломон, царь Иудейский!

Капитан дозора беззастенчиво принял лесть. Он выставил свою огромную бороду, как таран; поднял волосатые, жилистые руки.

– Я воистину мудр, – спокойно признал он. – Пусть тот, чей это кошелек, скажет, что в нем. А теперь, Таджи Хан, так как вы утверждаете, что это ваш кошелек, полагаю, вы скажете мне, что его содержимое – это…

– С удовольствием! Легко! Без труда! – раздался ответ торжествующего купца. – В моем кошельке три золотых томана из Персии, один сколот с края; яркий, резной, серебряный меджиди из Стамбула; восемнадцать разных золотых монеток из Бухары, Хивы и Самарканда; кандарин в форме башмака из Пекина; горсть мелких монет из земли франков – да будут прокляты все неверующие! Дайте мне кошелек! Он мой!

– Секундочку, – сказал капитан. Он повернулся к Ахмеду: – Теперь скажите вы, что находится в кошельке.

– Что ж, – сказал Багдадский Вор. – Он пуст. В нем совсем ничего нет, о великий владыка! – И открыв кошелек и вывернув его наизнанку: – Вот доказательство! – Но он держал свою правую ногу очень ровно, чтобы украденные деньги, которые он опустил в мешковатые штаны, не гремели об остальную добычу, тем самым не выдав его.

В толпе раздался смех. Буйный, преувеличенный, высокий, восточный смех, теперь он заглушил слова капитана:

– Вы сказали правду, молодой человек!

Мужчина нагло и бесстыдно подмигнул Ахмеду. Год или два назад он взял взаймы у Таджи Хана некоторую сумму денег, и первого числа каждого месяца выплачивал высокие проценты и существенные взносы, и, благодаря неким чудесным расчетам, был не в состоянии уменьшить основную сумму.

Он обратился к купцу с сокрушительными, сухими словами:

– Помни, о хранитель, которому пророк Мухаммед – благословения и мир ему! – завещал честность как очаровательную и важную добродетель! Нет-нет… – отмахнулся он, когда Таджи Хан хотел взорваться потоком горьких возражений. – Помни, более того, что язык – враг шеи!

С такой загадочной угрозой он важно ушел, тыкая наконечником сабли в каменную мостовую, в то время как Багдадский Вор оскорбительно «показал нос» разъяренному купцу и повернул на запад через площадь к базару Гончаров.

Ахмед радовался себе, солнечному свету и всему миру. У него были деньги! Деньги, которые будут с радостью приняты его дружком – стариком, который впервые посвятил его в уважаемую Гильдию Багдадских Воров и научил его трюкам и принципам древнейшей профессии.

Сегодня Ахмед стал вором более великим, чем его бывший учитель. Но он все равно любил его, некоего Хассана эль-Турка, прозванного Птицей Зла из-за его тощей шеи, когтистых рук, носа, похожего на клюв попугая, и маленьких, фиолетово-черных глаз; и он все делил с ним.

Да, Хассан эль-Турк порадуется деньгам и другой богатой добыче.

Но близился полуденный час, а Ахмед еще не ел. Его желудок ворчал и урчал протестующе, с вызовом. Потратить деньги на еду? Нет! Только если ему не удастся ничего раздобыть!

– Мне нужно руководствоваться чутьем! – сказал он сам себе. – Да! Я должен следовать этому умному чутью, которое, за исключением моих рук, мой самый лучший друг в мире. Веди, чутье! – рассмеялся он. – Вдох! Запах! След! Покажи мне дорогу! И я, господин, буду тебе благодарен и награжу тебя ароматом еды, которая будет щекотать мое нёбо и раздует мой ссохшийся живот!

Итак, нос втянул воздух и показал путь, и Ахмед последовал через площадь Одноглазого Еврея, сквозь плотный клубок маленьких арабских домиков, которые сбежались, словно дети для игры, а над вершинами крыш блестело небо, которое было открыто едва ли на три ярда, крыши иногда встречались, и луковичные, фантастичные балконы, казалось, переплетались, как парусные судна без оснастки в малайской гавани; наконец, в месте, где переулки превращались в еще одну площадь, ноздри задрожали и расширились, и владелец носа остановился и встал прямо, как маяк в бухте.

Откуда-то долетал восхитительный, соблазнительный аромат: рис, приготовленный с медом, бутонами розы и фисташками, утопленный в щедром потоке очищенного масла; мясные шарики, сдобренные шафраном и маком; баклажаны, ловко нафаршированные изюмом и тайными приправами с островов Семи Фиолетовых Журавлей.

Ахмед посмотрел в направлении, которое указывал нос.

И там, на перилах балкона «ласточкино гнездо», высоко на стене гордого дворца паши, он увидел три больших фарфоровых чашки с дымящейся едой, которые толстая нубийская повариха поставила, чтобы немного охладить.

Ахмед посмотрел на стену. Она была крутой, высокой, прямой сверху и снизу, без какой-либо точки опоры. Но он карабкался, как кошка. Правда, чтобы добраться до этого балкона, ему были нужны крылья, и он засмеялся:

– Я не птица, и, да поможет Аллах, я еще не скоро стану ангелом!

И затем на опустевшей площади он услышал два шума, соединяющихся в симфонию: мужской храп стаккато и меланхоличный, пессимистичный крик осла. Он осмотрелся и слева от себя увидел огромного татарского разносчика – должно быть, он весил более трехсот футов, – который спал на солнце, сидя на гигантских ляжках, скрестив ноги; его необъятный живот покоился на толстых коленях, а огромная голова в тюрбане подпрыгивала вверх-вниз, и он громко храпел, приоткрыв рот, в то время как в нескольких футах от него стоял крошечный белый ослик с фруктовыми корзинами, пустыми, не считая трех испорченных дынь; ослик ревел в небо, несомненно жалуясь на свою скуку.

– Шкив! – подумал Ахмед. – Послан самим Аллахом, чтобы помочь мне подняться на тот балкон!

Через несколько секунд Ахмед размотал тюрбан с головы татарина, повесил на нее дыню, забросил один конец за перила балкона, а когда ткань вернулась к нему в руки, ловко подсунул ее под колени спящего мужчины, а затем привязал к седлу ослика.

– Встань, ослик! – нежно кричал он. – Встань, маленький друг, и возвращайся в свой хлев – к богатой, зеленой еде! Встань!

И ослик, ничего не имея против, бойко побежал иноходью в том направлении; татарин, с дергающейся тканью на коленях, проснулся, увидел, что ослик рысью убегает от него, пошел за ним вперевалку, громко крича:

– Эй, ты! Подожди секунду, длинноухий!

И так, цепляясь за тюрбанную ткань, как за веревку, используя бегущего иноходью ослика и идущего вперевалку коробейника, как шкив, Ахмед поднялся к балкону легко и с удобствами; он, не теряя времени, ел, набивая рот большими глотками, не забывая о приправах.

Ахмед пробыл там недолго, и вскоре какое-то волнение заставило его посмотреть вниз. За углом он увидел индийского колдуна, окруженного толпой мужчин, женщин и детей; колдун величественно шагал по улице. Мужчина был чрезвычайно высоким, истощенным, бородатым и голым, за исключением алой набедренной повязки. Рядом с ним бежал вприпрыжку мальчик, а двое других слуг шли следом; один нес плетеную корзину и связку мечей, а второй – свернутую в кольцо веревку.

Дойдя как раз до балкона, индус остановился и обратился к толпе.

– Мусульмане, – сказал он, – позвольте мне представиться. Я, – объявил он без всякой робости, – Викрамавата Свами, йог, величайший чудотворец Индостана. Нет никого в Семи Известных Мирах, кто бы приблизился ко мне в мастерстве белой или черной магии! Я – широкое море самых чудесных качеств! Я – как меня уверяли честные и незаинтересованные люди в Китае, Татарии и землях мордатых монголов – сокровище из чистого золота, горсть рубинов, изысканный стимул для человеческого мозга, отец и мать потаенной мудрости! – Он дал знак своим помощникам, которые положили корзину, мечи и веревку на землю, и продолжил: – Если вам нравится мое колдовство, да будут ваши руки щедрыми! Так как (бесстыдно противореча предыдущему заявлению) я просто бедный и скромный человек, с семью женами, у которого семь раз по семнадцать детей, и все требуют еды!

Он нагнулся и открыл корзину.

– Эй! – закричал он на мальчика, который вслед за этим запрыгнул в корзину, где свернулся, как котенок.

Индус закрыл ее, поднял мечи и засунул их со всей силы во все стенки корзины, пока толпа смотрела на это, чрезвычайно заинтересованная.

Ахмед на балконе тоже смотрел. Он был доволен и всем миром, и собой больше, чем когда-либо. Что ж, у него были деньги, несколько драгоценностей, изобилие еды – тут он взял еще одну горсть, – а теперь представление: все бесплатно, только проси и бери!

– Hayah, – сказал он сам себе, сидя на балконных перилах и жуя с наслаждением. – Жизнь прекрасна, а тот, кто работает и старается, – дурак!

Глава II

На улице индус продолжал колдовать. Он положил сухое семечко манго на землю так, чтобы все видели. Трижды он провел над ним руками, бормоча мистические индийские слова:

И семечко манго взорвалось, оно росло, оно выстрелило в воздух, расцвело, дало плоды. Он снова взмахнул рукой, и – смотрите! – манго исчезло.

Колдун попросил мальчика подойти. Он прошептал тайное слово, и внезапно сверкающий хайберский меч оказался в его правой руке. Волшебник поднял меч высоко над головой. Он ударил изо всей силы. И голова мальчика покатилась по земле; брызнула кровь; зрители были ошеломлены, они переводили дух, как маленькие дети в темноте. Затем индус снова взмахнул рукой, и появился мальчик, голова сидела на его шее, улыбка играла на губах.

Так фокус следовал за фокусом, толпа аплодировала, содрогалась, смеялась, болтала, удивлялась, пока в конце концов индус не провозгласил величайший из своих фокусов – фокус с магической веревкой.

– Веревка, – объяснил он, разматывая ее и раскручивая в воздухе с резким звуком, – сплетена из волос краснолицей ведьмы, принадлежащей к сомнительной секте! Во всем мире больше нет такой веревки! Посмотрите, о мусульмане!

Свист! – он подбросил веревку в воздух, прямо вверх, и она осталась прямой, без поддержки, вертикальная, гибкая, как тонкое дерево; ее верхний конец остановился у балконных перил и замер прямо перед Ахмедом, который едва сдерживался: руки у него чесались. Почему бы, думал он, не позаимствовать эту волшебную веревку? Какая помощь для Багдадского Вора!

Индус хлопнул в ладоши.

– Hayah! Ho! Jao! – выкрикнул он.

И внезапно мальчик исчез, испарился в воздухе, пока зрители смотрели в изумлении с открытыми ртами.

– Hayah! Ho! Jao! – повторил волшебник; дрожащий крик благоговейного восторга послышался в толпе, когда люди увидели, высоко на веревке, появившегося из ниоткуда, исчезнувшего на время мальчика, карабкающегося, как обезьянка.

В следующий миг он соскользнул вниз и ходил в толпе, прося бакшиш, которым был щедро одарен; и даже Ахмед был готов подчиниться импульсу и уже нащупал в мешковатых штанах монетку, когда хриплый, гортанный крик ярости заставил его быстро обернуться. Там стояла, словно тучная богиня гнева цвета сливы, нубийская повариха, которая вышла из внутренней части дворца. Она увидела чаши с едой; увидела, что нечестивые руки побаловались с их содержимым; увидела чавкающего, жующего Ахмеда и, сложив два и два, пошла на него, размахивая тяжелым железным ковшом, как боевым топором сарацин.

Ахмед думал и действовал быстро. Он оттолкнулся от балконных перил, прыгнул прямо на волшебную веревку, схватился за нее; и так он качался в воздухе, повариха выкрикивала проклятия сверху вниз, индус вторил им снизу.

И надо упомянуть – в пользу Ахмеда или к его стыду, как вы предпочитаете, – что он отвечал им обоим, беспристрастно, бранно, с энтузиазмом: оскорбление за оскорбление и проклятие за проклятие.

– Вернись сюда, о сын безносой матери, и заплати за то, что ты украл! – кричала повариха.

– Спускайся, о верблюжье отродье, и будешь жестоко избит! – кричал волшебник.

– Я ничего не буду делать! – смеялся Багдадский Вор. – Здесь хороший воздух, приятно и отлично! Я здесь, и здесь я останусь!

Но он не остался. В конце концов индус потерял терпение. Он сделал еще один магический пасс, прошептал еще одно секретное слово, и веревка подалась, согнулась, покачнулась из стороны в сторону и упала, Ахмед растянулся на земле. Почти мгновенно он встал, его проворные пальцы вцепились в веревку. Но рука индуса была так же быстра, как и рука Ахмеда; и они стояли и тянули за веревку, толпа смотрела на них и смеялась, когда внезапно издалека, оттуда, где мечеть возвышала минарет из розового камня, наполовину скрытый фаянсовой черепицей темного желто-зеленого цвета, послышался голос муэдзина, призывавшего к полуденной молитве, успокаивая волнение:

– Es salat wah es-salaam aleyk, yah auwel khulk Illah wah khatimat russul Illah – да прибудет с тобой мир и слава, о первенец созданий Бога и сонма апостолов Бога! Спешите к молитве! Спешите к спасению! Молитва лучше, чем сон! Молитва лучше, чем еда! Благословляйте своего Бога и Пророка! Придите, все правоверные! Молитесь! Молитесь! Молитесь!

– Wah khatimat russul Illah, – бормотала толпа, повернувшись в направлении Мекки.

Они падали ниц, касаясь земли ладонями и лбами. Индус присоединился к ним, горячо молясь нараспев. Ахмед тоже пел, хотя и не так горячо. На самом деле, механически, автоматически кланяясь в сторону востока, пока губы воспроизводили слова молитвы, блуждающие, непокорные глаза заметили волшебную веревку, лежавшую между ним и индусом. Тот, занятый молитвами, не обращал на нее внимания. Мгновение спустя, взвесив свои шансы, Ахмед поднял веревку и быстро убежал за согнутыми спинами молящихся. Он помчался по лабиринту из маленьких арабских домиков. Он увеличил скорость, когда вскоре после этого он услышал вдалеке шум погони, так как индус, закончив молитву, заметил, что его драгоценная веревка украдена.

– Вор! Вор! Ловите вора! – Крик возрастал, набухал, распространялся.

Ахмед бежал так быстро, как только мог. Но его преследователи неуклонно следовали за ним, и вор начал беспокоиться. Только вчера он видел, как другого вора публично били жестокими кнутами из кожи носорога, которые превратили спину мужчины в пунцовые лоскуты. Он содрогнулся от этого воспоминания. Он бежал, пока его легкие не начали разрываться, а колени не начали подкашиваться под ним.

Он повернул за угол улицы Мясников, когда показались преследователи. Они увидели Ахмеда.

– Вор! Вор! – отражались крики, резкие, мрачные, зловещие, пробирающие до костей.

Куда он мог повернуть? Где спрятаться? И затем он увидел прямо напротив необъятное здание; увидел в тридцати футах над собой манящее открытое окно. Как до него добраться? Безнадежно! Но в следующий миг он вспомнил о волшебной веревке. Он сказал тайное слово. И веревка раскрутилась, пронеслась со свистом, встала прямо, как копье, и он полез вверх, переставляя руки.

Ахмед добрался до окна, залез внутрь и втянул веревку за собой. В доме никого не оказалось. Он прошел по пустым комнатам и коридорам, вышел на крышу и пересек ее, перепрыгнул на вторую крышу и пересек ее, третью, четвертую, пока наконец не скользнул в люк и не оказался – в первый раз в своей грешной жизни – в мечети Аллаха, на потолочных стропилах.

Внутри, прямо под ним, высокий мусульманин с добрыми глазами и в зеленом тюрбане обращался к небольшой группе приверженцев.

– Во всем есть молитва к Аллаху, – сказал он, – в жужжании насекомых, запахе цветов, мычании скота, дуновении ветра. Но ничего нельзя сравнить с молитвой человека честного и смелого. Такая молитва означает счастье. Счастье надо заслужить. Честная, храбрая, бесстрашная работа означает величайшее счастье на земле!

Мнение, прямо противоположное жизненной философии Ахмеда.

– Вы лжете, о священник! – закричал он со стропил и соскользнул вниз, глядя на святого мужа наглыми глазами и делая высокомерные жесты.

Верующие издали яростный рев, словно дикие животные. Были подняты кулаки, чтобы закрыть этот богохульный рот. Но священник спокойно поднял руки. Он улыбнулся Ахмеду, словно лепечущему ребенку.

– Вы… э-э-э… уверены, мой друг? – спросил он с легкой иронией. – Вы знаете, вероятно, лучшую молитву, радость более великую, чем честную, смелую работу?

– Знаю! – ответил Ахмед. На секунду он смутился от твердого взгляда священника. Тень нелегкого предчувствия охватила его душу. Что-то сродни трепету и страху коснулось его спины холодными руками, и он был пристыжен этим чувством; он заговорил более нахально и громко, чтобы спрятать этот страх от самого себя: – У меня другое убеждение! Я беру то, что хочу! Моя награда здесь, на земле! Рай – это мечта для дураков, а Аллах – просто миф!

Разъяренные верующие снова двинулись на него. Святой муж снова заставил их отойти простым жестом. Он заговорил вслед Ахмеду, который хотел уйти из мечети.

– Я буду здесь, брат, – сказал он. – И буду ждать тебя, если тебе потребуется моя помощь – помощь моей веры в Бога и Пророка!

– Мне потребуешься ты? – издевался Ахмед. – Никогда, священник! Hayah! Может ли лягушка простудиться?

И, звонко смеясь, он ушел из мечети.

Десять минут спустя он добрался до жилища, которое делил с Хассаном эль-Турком, по прозвищу Птица Зла, своим другом и партнером. Это было уютное, удобное, секретное, маленькое жилище на дне заброшенного колодца, и там он делил добычу под восхищенным взглядом друга.

– Поднимись, Птица Зла. Я принес домой сокровище. Это волшебная веревка. С ее помощью я могу взбираться на высочайшие стены.

– Люблю тебя, мой маленький гоголь, моя маленькая веточка душистого сассафраса! – пробормотал Птица Зла, лаская щеку Ахмеда старой, когтистой рукой. – Никогда не бывало такого умного вора, как ты! Ты мог бы украсть еду из моего рта, и мой живот не понял бы! Золото… драгоценности… кошельки… – он играл с добычей, – и волшебная веревка! Что ж, в будущем не станет стены слишком высокой для нас, крыши слишком крутой и… – Он прервался.

Заброшенный колодец располагался всего лишь в нескольких шагах от внешних ворот Багдада, и громкий голос потребовал у охраны открыть их:

– Широко откройте ворота Багдада! Мы носильщики, принесшие драгоценные вещи для украшения дворца! Завтра прибудут женихи, чтобы свататься к нашей царственной принцессе!

Халифом в те дни был Ширзад Кемал-уд-Довле, двенадцатый и величайший из славной династии Газневидов. Он был правителем от Багдада до Стамбула и от Мекки до Иерусалима. Его гордыня была огромной, и, несмотря на его арабский титул халифа, он гордился такими великолепными турецкими титулами: Imam-ul Muslemin – первосвященник всех мусульман; Alem Penah – Прибежище Мира; Hunkiar – Человекоубийца; Ali-Osman Padishahi – король потомков осман; Shahin Shahi Alem – король Правителя Вселенной; Hudavendighar – приближенный к Богу; Shahin Shahi Movazem ve-Hillulah – король королей и тень Бога на земле.

Зобейда была его дочерью, его единственным ребенком и наследницей его великого королевства.

Что касается ее красоты, шарма и исключительного очарования, то до нас дошла сквозь серые, колеблющиеся века чертова дюжина свидетельств. Если верить им, можно сделать вывод, что по сравнению с ней Елена Троянская, за которой отправили тысячи кораблей, была просто гадким утенком. Мы выберем, тем не менее, со всей осторожностью самое простое и наименее витиеватое из мнений того времени, которое содержится в письме некоего Абдул Гамида эль-Андалуси, арабского поэта, который, посещая по своим особым причинам молодую черкесскую рабыню из гарема халифа, случайно заглянул в щель парчовой занавески, которая отделяла комнату рабыни от комнаты принцессы, и увидел Зорейду. Мужчина описал свое впечатление брату-поэту в Дамаске; он изрек следующее:

«Ее лицо так же чудесно, как луна на четырнадцатый день; ее черные волосы, словно кобры; ее талия – это талия львицы; ее глаза – фиалки, пропитанные росой; ее рот, словно багровая рана от меча; ее кожа – это душистый цветок чампака; ее стройные ноги – сдвоенные лилии».

Письмо продолжается легкими восточными преувеличениями: Зобейда была светом очей автора, душой его души, дыханием его ноздрей и – в арабском языке нет похвалы более высокой – кровью его печени; в письме упоминались довольно интимные подробности. Черкесская рабыня, когда увидела, как желание появляется в глазах поэта, захотела сразу же выцарапать эти глаза, и араб снова спустился на землю, написав:

«Никогда во всех Семи Мирах, Сотворенных Аллахом, не жила женщина, достойная касаться тени ноги Зобейды. Брат мой! Как парадные одеяния – она воплощенное богатство; как время года – весна; как цветок – персидский жасмин; как певица – соловей; как аромат – мускус, смешанный с янтарем и сандалом; как существо – воплощенная любовь».

И письмо, сегодня ставшее желтым, потертым и жалким, продолжается в таком духе еще несколько страниц. Посему неудивительно, что слава Зобейды распространилась по всему Востоку, как искра по пороховому складу, и было много претендентов на ее маленькую, хорошенькую ручку, не говоря о великом королевстве, которое она должна была унаследовать после смерти отца. И важнейшими из них стали три самых могущественных монарха Азии.

Первым из них был Чам Шен, принц монголов, царь Хо Шо, правитель Ва Ху и священного острова Вак, хан Золотой Орды, происхождение которого можно проследить до самого Чингисхана, величайшего завоевателя с равнин Центральной Азии, который держал под каблуком весь север и восток, от озера Байкал до Пекина, от мерзлой арктической тундры до влажных малярийных рисовых полей Тонкина.

Вторым был халиф Масур Насир-уд-дин Надир хан Кули хан дуранийский, принц и король Персии, шах Хорассии и Азербайджана, хан кизилбашей и отдаленных татар, глава мусульман-шиитов, всегда побеждающий лев Аллаха, завоеватель России и Германии до Одера, воин ислама, атабек над всеми казаками и потомок пророка Мухаммеда.

Третьим был Бхартари-хари Видрамукут, принц Индостана и Юга от Гималаев до мыса Кумари, потомок Ганеши, бога мудрости с головой слона, по линии отца и матери – немного более скромной – потомок от внебрачного союза Пламени и Луны.

Все трое собирались прибыть в Багдад на следующий день; поэтому рабы, слуги, дворецкие и евнухи дворца халифа суетились, хлопотали, кричали, бегали, потея и ругаясь, взывая к Аллаху в пылу подготовки к приезду царственных гостей; и шум достигал внешних ворот.

– Откройте! Откройте, о стража стен! Мы носильщики, которые принесли редкую еду и вина для завтрашнего празднества!

Ахмед услышал шум и крики и повернулся к Птице Зла.

– Пойдем, о зловонный попугай моего сердца! – сказал он, взбираясь по веревочной лестнице, которая вела к выходу из заброшенного колодца.

– Куда?

– Во дворец!

– Во дворец?

– Да, – ответил Багдадский Вор. – Я часто мечтал увидеть его изнутри. Держу пари, там есть добыча, достойная моих ловких пальцев и хитрых мозгов.

– Несомненно! Но они не впустят тебя!

– Они могут!

– Как?

– Есть идея, Птица Зла! – И когда второй начал спрашивать и спорить: – У меня нет времени объяснять. Пойдем. И не забудь свой черный плащ из верблюжьей шерсти.

– Сегодня не холодно.

– Я знаю. Но нам понадобится плащ.

– Зачем?

– Подожди и увидишь, о сын нетерпеливого отца.

Они выбрались из колодца, побежали по улице и прямо за углом догнали процессию носильщиков, которые двигались по широкому проспекту, обсаженному деревьями, ко дворцу халифа. Их были сотни и сотни. Большинство составляли смуглые, кудрявые, татуированные рабы из Центральной Африки, они неутомимо шагали, качая бедрами и длинными телами, отличавшими все их племя, держа свертки, тюки, корзины и кувшины на своих курчавых головах; арабские надсмотрщики скакали со всех сторон и подгоняли отстающих узловатыми кожаными кнутами. В конце проспекта, окруженный гигантским садом, утопающим в цветах, возвышался дворец, словно огромная печать из мрамора и гранита. Высоко поднимаясь ровными ярусами, изгибаясь внутрь, словно темнеющий залив, взметнув каменные зазубрины острых, похожих на крылья зубчатых стен, увенчанных на севере и юге над двумя кубическими гранитными башнями, с орудийными башенками, шпилями и куполами, дворец уходил за горизонт невообразимой лавиной квадратной, фантастически раскрашенной кладки. Центральный вход преграждала дверь – почти прозрачная, но крепкая, почти неразрывная сеть – из плотно сплетенных железных и серебряных цепей; дверь поднялась, когда капитан привратников увидел подходящих носильщиков и махнул своим вооруженным помощникам в тюрбанах.

Носильщики проходили внутрь поодиночке, вдвоем и по трое. Последним шел высокий негр, который нес глиняный кувшин, наполненный цветочным ширазским вином. Но – подождите! – приблизился еще один носильщик. Не негр, а гибкий араб, голый по пояс, на ногах у него были шелковые мешковатые штаны, он нес на голове небольшой сверток, в котором был черный плащ из верблюжьей шерсти.

Как только он дошел до порога, узкие глаза капитана превратились в щелочки. Он быстро махнул своим помощникам, которые опустили железную дверь.

– Впустите меня! – просил молодой носильщик. – Впустите меня!

– Нет, нет! – засмеялся рыжебородый пузатый капитан. – Нет, нет, моя умная базарная гончая!

– Впустите меня! – повторил тот. – Впусти меня, о гора свиной плоти. Я несу груз драгоценного винограда из Бохры для завтрашнего торжества!

Капитан снова засмеялся.

– Душа моей души! – сказал он. – Твой виноград – занятный виноград. Смотри! Он движется, как будто живой! Hayah! Hayah! – Подняв копье и проколов сверток, который от этого задергался, запищал, громко заверещал: – Гроздь винограда с человеческим голосом! Ценный виноград, в самом деле! Самый удивительный и неповторимый виноград из творений Аллаха!

– Тьфу! – сплюнул с отвращением Багдадский Вор.

Он опустил сверток, откуда, отбросив плащ из верблюжьей шерсти, выбрался Птица Зла, энергично растиравший бедра там, где они ударились о тротуар, и громко причитавший.

– Дорогой мой, – снисходительно продолжил капитан. – Дворец халифа – не самое лучшее место для грабителей.

– Как ты смеешь…

– Я вижу это по твоим глазам, – прервал его капитан. – Забавные глаза – да! Привлекательные глаза – да! Но не честные глаза! И поэтому, – донеслось загадочное предупреждение, – будь добр, подумай о судьбе осла!

– Какого осла, о пузатый бандит?

– Осла, который путешествовал по миру, ища рожки, и потерял ушки! Берегись, друг мой! Весь день дворец стерегут солдаты халифа. И всю ночь! Посмотри, – он указал на железную сеть двери, – ты видишь эти ловушки, эти канавки, гроты и клетки? В них содержатся ночные стражи: полосатые тигры-людоеды из Бенгалии, черногривые нубийские львы и длиннорукие, зубастые гориллы из дальних лесов! Берегись, моя умная базарная гончая!

– Это была твоя вина, Птица Зла! – повернулся Ахмед к своему другу, когда капитан ушел. – Почему ты пошевелился, как только я пересек порог?

– Я не мог не сделать этого! Меня укусила блоха!

– А теперь тебя лягнет мул! – Ахмед поднял правую ногу.

Птица Зла быстро отскочил.

– Подожди! Подожди! – умолял он. – Подожди ночи! Тогда мы поднимемся по стенам!

– Невозможно, дурак! Они слишком крутые!

– Ты забыл о волшебной веревке!

– Правильно – во имя ногтей Пророка! Ночью с волшебной веревкой.

Итак, настала ночь, сомкнувшись над головой, как темный купол из темно-зеленого нефрита, украшенного мерцающей сетью звезд, набросив на спящий Багдад коричневую, спутанную пелену тишины. Ахмед и Птица Зла тихо шли вперед, волшебная веревка висела на левой руке первого. Они достигли дворца. Он уносился под темный навес неба фантастическими фиолетовыми контурами, пронзенными то тут, то там, где слуги все еще выполняли какую-то позднюю работу, сияющими лучами света. Они остановились в тени внешней стены, которую на высоте двадцати с лишним футов венчала искусно сделанная балюстрада из резного, украшенного лепниной мрамора. Они ждали, слушали, вдыхали ночной воздух. Они слышали, как капитан ночной стражи делает обход, когда наступила полночь, слышали топот его сапог, слабый лязг стали, свист его изогнутой сабли, скоблящей по каменным плитам. Эти звуки стихли. Раздались другие – голоса диких зверей, которые охраняли дворец, рыская и крадясь по саду: вибрирующее рычание львов, начавшееся глубоким басом и закончившееся пронзительным, терзающим дискантом; сердитое шипение и отхаркивание, как у гигантских кошек, огромных, красноватых бенгальских тигров; чириканье и свист – нелепое по сравнению с их размером – длинноруких горилл.

Ахмед распутал веревку.

– Звери и ятаганы охраняют дворец. Ты слышишь? – прошептал Птица Зла.

– Конечно.

– Но… львы и тигры…

– За внешней стеной – я заметил это сегодня днем – на расстоянии нескольких футов есть вторая стена, широкий выступ с дверью. С вершины внешней стены я легко могу перепрыгнуть на выступ и одурачить этих зверушек из джунглей. Затем через дверь, и – что касается всего остального – мне придется положиться на свой нос, пальцы, и удачу.

– Да защитит тебя Аллах! – набожно пробормотал Птица Зла.

– Аллах? Ба! – усмехнулся Багдадский Вор. – Моя собственная сила и ум защитят меня! Жди здесь, о древний козел моей души. Через час я вернусь с королевским выкупом, спрятанным в моих штанах.

Он подбросил веревку в воздух. Произнес секретное слово. Веревка повиновалась. Она встала прямо. Минуту спустя, карабкаясь дюйм за дюймом, Ахмед поднялся на вершину внешней стены. Он посмотрел вниз, в плоские изумрудно-зеленые глаза тигра, который присел, размахивая хвостом из стороны в сторону, несомненно думая, что перед ним поздний ужин, предложенный самой судьбой. Затем, измерив на глаз расстояние до выступа, Ахмед обманул и тигра, и судьбу, перепрыгнув аккуратно, гибко и безопасно. Он открыл дверь, расположенную на уступе, и оказался в пустом зале. Так, мягко, осторожно, тихо, босыми ногами, он прошел через комнаты и снова через комнаты. Там никого не было. Некоторые из них под качающимися потолочными лампами пылали грубыми, негармоничными цветами; другие были тусклых, мрачных тонов, которые растворялись друг в друге; коридоры, поддерживаемые колонами, чьи вершины были сделаны в форме лотосов или увенчаны фантастичными, горизонтальными элементами, переходящими в подобие всадников или боевых слонов.

В конце концов он зашел в огромную, продолговатую комнату. Здесь не было мебели, кроме высокой курильницы на витой золотой подставке, испускающей спирали пахучего, молочного дыма, нескольких больших, окованных железом сундуков и ящиков и множества шелковых подушек; три громадных дворцовых евнуха, одетых в желтую газовую ткань, под которой хорошо была видна коричневая плоть, храпели так громко, что могли разбудить мертвого.

По зуду ладоней и виду ящиков Багдадский Вор понял, что попал в сокровищницу халифа. И, пока три евнуха продолжали спать сном, как праведным, так и неправедным, он подкрался к одному из сундуков; тот оказался заперт; тем не менее оказалось, что ключ к нему был крепко привязан к поясному платку одного из евнухов, поэтому снять его было невозможно; затем, аккуратно, медленно, дюйм за дюймом, вор подвинул сундук по полу, наконец, не разбудив спящего, он смог подтянуть ключ к замку.

Он повернул ключ. Замок открылся. Ахмед поднял крышку, заглянул внутрь, подавил крик, выражавший приятное волнение.

Там, внутри, мерцающей массой лежали драгоценности со всех уголков Азии: яшма из Пенджаба, рубины из Бирмы, бирюза из Тибета, сапфиры и александриты с Цейлона, безупречные изумруды из Афганистана, фиолетовые аметисты из Татарии, белый хрусталь из Мальвы, ониксы из Персии, зеленый и белый нефрит из Сямыня и Туркестана, гранаты из Бундельханда, красные кораллы из Сокотра, жемчуг из Рамешварама, ляпис-лазурит из Джаффры, желтые бриллианты из Пунаха, розовые бриллианты из Хайдарабада, лиловые бриллианты из Кафиристана, черные агаты с прожилками из Дянбулпура.

«Если бы мои штаны были достаточно велики, чтобы все это вместить! – подумал Багдадский Вор. – Что бы взять первым?»

Только он решил начать с роскошной нитки одинаковых черных жемчужин и уже взял ее в руки, но внезапно приподнялся, прислушавшись. Так как не очень далеко он услышал жалобные, минорные наигрыши однострунной монгольской лютни; услышал высокий, мягкий голос, певший монгольскую песню:

Глава III

– И диких гусей Татарии, летящих над речными дюнами… – дрожал голос, легкий, как пушок семян чертополоха.

Это был голос Лесной Воды, которую пленили семь лет назад в битве под одетыми в сталь бивнями боевых слонов, когда халиф Багдада отправился на восток, чтобы сразиться с растущей угрозой хана Средней Орды. Дочь монгольского принца, Лесная Вода никогда не забывала степей и снежных пиков своей далекой родины, всегда ненавидела эту западную страну ислама страстью тлеющей и неумирающей. Она принадлежала к личной обслуге принцессе Зобейды, и ее обязанностью было играть и петь каждую ночь, пока ее госпожа не уснет.

Как и сегодня.

Ее голос дрожал:

Она оборвала песню на высокой ноте. Она посмотрела на принцессу, которая лежала на покрытой балдахином тахте, повернулась к Земзем, еще одной рабыне, арабке, полностью преданной своей госпоже, приложила палец к губам.

– Принцесса, Рожденная Небесами, спит, – прошептала она, и две рабыни на цыпочках вышли из комнаты; звуки лютни и песни становились тише и тише:

Дрожащие звуки удалились, и Ахмед встал, держа нитку жемчуга в руке.

«Очаровательно! – подумал он, так как он неплохо разбирался в музыке. – Посмотрим, достаточно ли я, Багдадский Вор, ловок, чтобы украдкой взглянуть на певицу!»

Ахмед вышел из зала. Он вскочил по лестнице, обходя огромного нубийского охранника, который сидел на одной из ступенек и крепко спал, скрестив свои обезьяньи руки на рукоятке двуручного меча; Ахмед следовал за звуками музыки, пока не достиг еще одной лестницы, которая спускалась в продолговатую комнату в легких изгибах блестящего, оливкового мрамора; склонившись над балюстрадой, он увидел прикрытую тонким шелковым пологом дремлющую Зобейду.

Это случайность? Или это было послание Кисмет, судьбы?

Древние арабские записи, которые донесли до нас историю о Багдадском Воре, хранят молчание на этот счет. Но они рассказывают, что в этот миг, тотчас же, немедленно и окончательно, Ахмед забыл певицу, ради которой покинул сокровищницу; он видел только спящую принцессу, думал только о ней. Это лицо, похожее на цветок, притягивало его как магнит. Он перепрыгнул через балюстраду, приземлился на ноги мягко, как огромный кот, подошел к тахте, посмотрел на Зобейду, вслушался в ее легкое дыхание и испытал новое чувство, странное чувство, сладкое чувство, огромное страстное желание, но все же немного горькое, с сильной болью тянущее его сердечные струны.

Любовью с первого взгляда лаконично называют это древние записи.

Но, чем бы это ни было, любовью с первого взгляда или любовью со второго взгляда – он и правда посмотрел во второй раз, и глядел долго, глядел страстно, не способный оторвать глаз, – ему показалось внезапно, что они одни, она и он, одни во дворце, одни в Багдаде, одни во всем мире. Полог, который нависал над тахтой, казалось, до краев полнился каким-то подавляющим очарованием таких диких и простых вещей, как красота звезд, ветра и цветов, чем-то, чего его сердце подсознательно и напрасно жаждало всю жизнь; по сравнению с этим прежняя жизнь вора была просто серым, жалким, бесполезным сном.

Едва осознавая, что он делает и почему, Ахмед присел у края тахты. Едва осознавая, что он делает и почему, небрежно отбросив ожерелье, ради которого он преодолел так много опасностей, он поднял один из крошечных, вышитых тапочек принцессы. И прижал его к губам.

В следующий миг Зобейда слегка пошевелилась во сне. Одна тонкая белая рука соскользнула с края тахты.

Багдадский Вор улыбнулся. Подчиняясь безумному, непреодолимому импульсу, он склонился над маленькой ручкой.

Он поцеловал ее. Поцеловал ее так нежно… Впрочем, недостаточно нежно. Ибо принцесса проснулась. Она испуганно закричала и села, отбросив шелковое, подбитое покрывало в сторону. Ахмед быстро упал на пол; на его счастье, покрывало спрятало его, окутав своими тяжелыми складками, полностью скрыв от взгляда принцессы и также от взгляда рабынь, которые прибежали на крик госпожи, и евнухов, и нубийского охранника, который ворвался, сжимая изогнутые сабли в мускулистых руках и озираясь в поисках злодея.

Они осмотрели всю комнату, но ничего не нашли, а Ахмед скрючился под покрывалом, неподвижный, тяжело переводя дыхание.

– Должно быть, Рожденной Небесами это приснилось, – сказала монгольская рабыня принцессе, которая настаивала, что кто-то коснулся ее руки, и наконец ей удалось убедить Зобейду снова закрыть глаза.

Но главный евнух прошептал нубийцу, что и в самом деле, должно быть, вор проник во дворец, так как один из сундуков с драгоценностями открыт; и три евнуха, нубиец и арабская рабыня отправились на тщательные поиски в других комнатах в этой части гарема, в то время как Лесная Вода осталась, еще раз начав свою жалобную монгольскую песню:

И постепенно Зобейда снова заснула.

Лесная Вода наклонилась, чтобы поднять покрывало. Затем, внезапно, она застыла от испуга и подавила крик, который появился на ее губах, когда коричневый кулак, в котором был сжат кинжал, вынырнул из шелковых складок и низкий голос прошептал предупреждение:

– Спокойно, сестренка! Повернись! Медленно-медленно повернись!

Когда кинжал кольнул ее кожу, она повиновалась и повернулась на каблуках в другую сторону.

– А теперь медленно иди! Вон к той двери! Не поворачивайся и не смотри! Медленно! Медленно! Мой нож жаждет твоей крови!

Она была беспомощна. Повинуясь движениям колючего кинжала, она отвела Ахмеда к узкой двери, расположенной в дальней стене. С помощью маленькой диванной подушки, которую он поднял по пути, он прижал рукоять ножа к дверному косяку и быстро убрал руку так, что острие оружия слегка уперлось в голую, гладкую кожу рабыни. Она не ожидала этого фокуса и осталась неподвижной, в то время как вор медленно повернулся, чтобы сбежать. Но прежде чем уйти из комнаты, он решил, что еще раз взглянет на спящую принцессу. Ахмед поспешил к тахте. Он посмотрел на Зобейду, которая мирно спала. Он снова почувствовал, как любовь охватывает его душу, словно могучими крыльями; и он наклонился… когда внезапно:

– Hai! – Сдавленный крик предупредил его, заставил встать и повернуться. – Hai! Hai!

Снова крик. Ибо Лесная Вода раскрыла фокус с ножом. Она кричала, прося помощи. Из соседней комнаты уже донеслись торопливые шаги и гул голосов.

Багдадский Вор рассмеялся. Он поднял маленькую туфельку Зобейды. Он забыл про волшебную веревку и жемчужное ожерелье. Он побежал к окну, выпрыгнул из него, приземлился на дерево недалеко от садовой стены. Дерево изогнулось под его весом, и, используя его как катапульту, он перелетел через стену и упал на землю на улице, недалеко от того места, где его ждал Птица Зла.

– Ох! – азартно воскликнул тот позже. – Какую добычу ты принес? Жемчуг? Бриллианты? Красные-красные рубины?

– Нет, – ответил Багдадский Вор. – Я обрел куда более великое сокровище! Намного более ценное, чем все драгоценности в мире!

– Сокровище – где оно? Покажи его мне!

– Не могу!

– Почему? Где оно?

– Оно здесь! – ответил Багдадский Вор, высоко поднимая маленькую туфельку. – Оно здесь! – продолжил он, касаясь своего лба. – Оно здесь! – заволновался он, приложив руку к сердцу.

И, не желая говорить больше, Ахмед ушел прочь в фантастическую, пурпурную ночь; Птица Зла последовал за ним, озадаченный, ошеломленный, размышляющий, пытающийся понять загадочные слова вора.

– Оно здесь! – вторил он. – И здесь? И здесь? Но… где… где… где… во имя Вельзевула, отца лжи и блох?

Они пришли к заброшенному колодцу.

– Где… где? Скажи мне – где оно?

Ахмед не ответил. Он лежал на своей койке, он не мог заснуть, он смотрел в темноту, тихий, размышляющий, угрюмый. Мелодия восточной ночи умирала с рассветом. И утром, тихий, размышляющий, угрюмый, он лежал на уступе рядом с фонтаном на площади Одноглазого Еврея, едва замечая праздничные толпы, которые заполнили улицы Золотого Багдада, чтобы приветствовать трех великих принцев, которые прибывали сегодня в качестве претендентов на руку Зобейды.

Тогда Птица Зла, увидев своего друга мечтающим и равнодушным к добыче, которую он мог получить с помощью своих ловких пальцев, внезапно открыл все ответы.

– Оно здесь – и здесь, здесь – и здесь! – рассмеялся он. Он обратился к Ахмеду: – Скажи мне, ты влюбился?

– Да! – подтвердил Ахмед. – Безнадежно!

– Безнадежно?

– Да!

– Почему? Кто она? Это Айша, дочь богатого производителя седел? Или Фатима, первенец сирийского ювелира? Или она, вероятно… Wah! – Птица Зла прервался. – Просто скажи мне ее имя. Я сам буду сватом. Я знаю толк в этих вещах. Итак, кто она?

– Это Зобейда, дочка халифа! Аллах… – вздохнул Ахмед. – Она недоступна, как воздушные цветы!

– Она редкая драгоценность, моя любимая птичка. Она за пределами твоей досягаемости, принц воров. Но нет в мире ничего недоступного, – сказал старик, который нежно любил юношу в глубине своего сурового старого сердца.

– Нельзя поймать райский ветер голыми руками! Нельзя ловить луну, отраженную в воде!

– А почему нет? Она принцесса, так? И что? Однажды принцессу украли из дворца из-под самого носа ее отца, великого халифа Гаруна эль-Рашида.

– Как это сделали? – спросил Ахмед.

– Они пробрались во дворец и с помощью едва различимого египетского средства усыпили ее и похитили. Съешь лекарство. Выпей его. Или просто вдохни. Оно усыпит тебя – сделает беззащитным. Я достану для тебя это лекарство. Сегодня. Сейчас. Потом мы проникнем во дворец…

– Проникнем во дворец? Как? – спросил Багдадский Вор.

– Ahee! – засмеялся Птица Зла. – Почему любовь делает своих жертв такими беспомощными, такими глупыми, абсолютно глупыми?! – Он замолчал, так как услышал громкий звон и стук серебряных литавр и бычий рев длинных труб. – Послушай литавры, – продолжил он. – Глашатаи возвещают о прибытии царственных женихов к городским воротам. Сегодня день рождения нашей принцессы, и царственные женихи съехались со всего Востока, чтобы добиться ее руки. Пойдем! Нам нельзя терять времени. – Он взял Ахмеда за руку, и они побежали через площадь. – Я пойду и достану снадобье. Тем временем ты пойдешь на базар Персидских Ткачей и проверишь: может, твои руки не так мечтательны и бесполезны, как голова? На этом базаре сонных купцов твои ловкие пальцы могут обеспечить нас царственным одеянием. Ибо нам нужно дорогое одеяние. Вышитые плащи! Роскошные туфли с золотыми нитями! Великолепные тюрбаны! Несколько красивых украшений! Прекрасное оружие! И – пока я не забыл – сходи в караван-сарай татарских торговцев! Достань нам коня и осла…

– Зачем… зачем? – вопрошал Ахмед.

– Чтобы достичь невозможного! Воздушных цветов, веревок из черепашьего волоса, рогов на голове кошки… и руки принцессы Зобейды! Торопись, торопись! И жди меня через час у Ворот Львов!

Они убежали, пока – бух! бух! бу-у-ух! – стучали вдалеке литавры, пока принцы Азии проезжали по многолюдным улицам Багдада; Зобейда наблюдала за ними из своего зарешеченного окна.

Ранним утром, когда Лесная Вода выскочила из комнаты, преследуя некую тайную и давно обдуманную цель, Зобейда позвала Земзем, свою верную арабскую рабыню.

– Земзем! – сказала принцесса. – Я боюсь будущего. Аллах! Аллах! Что мне готовит будущее?

– Спросите Терию, бедуинскую предсказательницу, – предложила Земзем. – Она прочитает историю вашей судьбы по движущимся пескам.

Они послали за Терией, которая пришла, присела на балконе принцессы, высыпала горсть песка из Мекки на фарфоровый поднос, и к этому времени Лесная Вода вернулась со своей таинственной прогулки и стала напряженно наблюдать за происходящим – дула на него, пока медленно, постепенно золотые песчинки не приняли форму розы.

– Рожденная Небесами! – сказала предсказательница. – Знаки ясны. Они означают: ты выйдешь замуж за того жениха, который первым прикоснется к розовому дереву в твоем саду – огромному, пунцовому розовому дереву прямо под твоим окном, – его Аллах Всемогущий назначил твоим мужем!

Теперь, когда ворота открылись, чтобы впустить трех принцев, глаза Зобейды с тревогой устремились к розовому дереву – розовому дереву, которое определит ее судьбу, розовому дереву, росшему прямо на тропинке, по которой должны пройти ее женихи по пути от внешних ворот к широкой входной двери дворца.

Раздалось громкое мычание и рев, когда огромный белый слон прошел сквозь ворота, неся на спине сидящего в золотом паланкине высокого мужчину, одетого в великолепный костюм из серебряной ткани; на руках его были драгоценные браслеты, мерцающие ожерелья из жемчуга и лунных камней свисали до его поясного платка, обнаженный, прямой шестифунтовый клинок покоился на его коленях. Впереди и позади него следовали конные слуги, все потрясающе одетые, с бородами, окрашенными в красный цвет хной или в синий цвет краской индиго, завитыми и разделенными надвое у коричневых щек так, что напоминали бараньи рога.

Глашатай халифа повернулся к багдадским сановникам, офицерам и священникам в зеленых тюрбанах, предводителям племен, и министрам королевского двора, и богатым, толстым купцам, которые заполнили сад.

– Принц всея Индии! – объявил он чистым, звенящим голосом, взмахивая посохом с алмазным наконечником. – Правитель Юга! Потомок множества индостанских богов! Победитель своих врагов! Двоюродный брат Вишну, Шивы и Брама! Он, чей дворец, как говорят, светится малиновым блеском сотен тысяч рубинов!

– Ох, – прошептала Земзем в ухо Зобейды. – Он богат, могущественен и славен!

– В самом деле! – Зобейда посмотрела через мраморный экран, который закрывал окно. Она внимательно рассматривала лицо принца. Она поморщилась. – Нет, нет! – продолжила она. – Он мне не нравится, несмотря на все его рубины! Он смотрит сердито. Он кажется надменным… и холодным… и строгим… и неприступным! – Она подняла сложенные руки. – О Аллах! – пылко взмолилась она. – Аллах, сделай так, чтобы он не трогал розовое дерево!

И Аллах услышал ее молитву. Внезапно слон вильнул и повернул в другую сторону. Зобейда счастливо рассмеялась, затем посмотрела на ворота, когда глашатай объявил о появлении принца Персии, окруженного конными худыми, закованными в броню воинами, в то время как сам правитель роскошно полулежал в шелковом паланкине между двумя лохматыми двугорбыми верблюдами, время от времени опуская свою пухлую, унизанную кольцами руку в драгоценную шкатулку за розовыми и розово-красными леденцами.

– Он не тронет розовое дерево, – с облегчением выдохнула принцесса.

– Халиф Мансур Насир-уд-дин Надир хан Кули хан дуранийский, принц и король Персии. Принц Персии, чьи отцы сражались у Фейхоо пятьсот лет назад, – кричал глашатай, – шах Хорассии и Азербайджана, хан Кизилбаши и…

– Ах! Земзем! Посмотри на него! – воскликнула Зобейд, пока глашатай продолжал перечислять грандиозные титулы. – Разве он не похож на свинью… с его толстыми, розовыми щеками… толстым, розовым носом-кнопочкой… его коротким, круглым телом? А его маленькие усики! Это же в точности вьющийся свиной хвостик…

То было нелестное, но правдивое описание. Ибо, несмотря на своих жестоких предков, этот принц Персии променял их удаль на удовольствия пиршественного стола и проявлял доблесть, управляясь со сталью, только разрезая сочные бараньи суставы; его не интересовали головы врагов; древние арабские хроники рассказывают, что требовалось трое сильных мужчин, чтобы поднять его на трон, и семь ярдов ткани, чтобы сделать платок для его огромного живота.

«Его ужин, – говорилось в древней хронике, – состоял из гуся, фаршированного уткой, фаршированной курицей, курицей с перепелом, перепелом с голубем, голубем с жаворонком и жаворонком с устрицей. Его жажда была достойна шотландских варваров, о которых наши путешественники слагали фантастические сказки. Он выглядел, по мнению обычного наблюдателя, как огромный воздушный шар, наполненный семьдесят раз по семьдесят фунтов жиром и колыхающейся плотью…»

Заявление, с которым Зобейда согласилась.

– Воздушный шар! – воскликнула она. – Ах… он толстый и крупный, как будто питался салом! Ах… Аллах… сделай так, чтобы это гора жира не тронула мое розовое дерево!

Но опасность этого была невелика. Даже если бы принц этого пожелал, даже если бы он знал о пророчестве предсказательницы, его огромный вес не позволил бы ему нагнуться с паланкина и дотронуться до ароматного розового дерева.

– Слава Единому Аллаху! Он не коснулся розового дерева, – воскликнула Зобейда, пока без ее ведома Лесная Вода, в проницательный разум которой проникла некая идея, выскользнула из комнаты по тайной лестнице в сад, где через несколько минут, пряча лицо под вуалью, смешалась со свитой Чам Шенга, монгольского принца, который как раз в это время въезжал на территорию дворца с помпой и церемониями.

Чуть ранее в этот день она встречалась с монголами. Ибо ее душа горела от ненависти к арабам, мусульманам, которые поработили ее, и она желала и надеялась, что Чам Шенг, ее земляк, женится на Зобейде и после смерти халифа раздавит Багдад под монгольской пятой.

Сие желание, между прочим, совпадало с желанием самого Чам Шенга.

Он во всем отличался от принца Индии и принца Персии. От последнего, со всем его нелепым видом и неприкрытой чувственностью, с какой-то мягкой, простодушной любезностью, и первого, с его решительным, богоподобным благородством. Но монгольский принц был вполне земным; он обладал огромной, беспощадной волей, жестокими амбициями, громадной энергией и силой. Не раз он говорил Вонг К’аю, своему доверенному советнику, человеку, получившему образование во дворце Августа и обретшему мудрость в татарском городе Пекине:

– Багдад – могущественный город. Он должен стать моим. Я беру то, что хочу. Боги нашей династии направляют нас. Я войду в Багдад как жених. Я возьму Багдад, женившись на принцессе или, если это не получится, с помощью стратегии и несвятой троицы – интриг, терпения и силы.

– Возможно, – сказал Вонг К’ай, – такова воля многих благословенных богов.

– Такова моя собственная воля, дурак! – усмехнулся принц. – Моя собственная воля сильнее, чем воля всех богов, сложенная вместе!

Когда рано утром Лесная Вода посетила монгольский лагерь, она заверила Вонг К’ая, что, оставаясь монголкой до мозга костей, она сделает все от нее зависящее, чтобы содействовать монгольскому принцу. Теперь она снова оказалась здесь; смешавшись со свитой и подойдя к Вонг К’аю, Лесная Вода прошептала ему секрет розового дерева и пророчество предсказательницы.

– Эти арабы, – сказала она презрительно, – суеверны. Они верят в такие знамения.

– Десять тысяч раз «спасибо»! – ответил Вонг К’ай. – Изысканные и очаровательные дары достанутся тебе, когда Чам Шенг воткнет штандарт Золотого Дракона с Пятью Когтями в стены Багдада! – И, войдя в паланкин принца, он передал своему хозяину сообщение рабыни: – Божественное Величество, суеверие принцессы сосредоточено на ее розовом дереве. Постарайтесь дотронуться до него.

Паланкин был огромен. Он возвышался на мраморной платформе, спереди и сзади к нему вели широкие лестницы, сотня краснолицых воинов несла его на своих плечах; он напоминал китайскую пагоду, увенчанную остроконечным куполом. Стены пагоды были сделаны из малахита и яшмы, резные сплетенные спирали напоминали цветки сливы и тростники, шатаемые ветром; золотой купол украшали кристаллы, слоновая кость, белый и зеленый нефрит, турмалин и агаты в форме огромных, извивающихся драконов. Паланкин окружали татарские, монгольские и маньчжурские всадники, каждый ехал под флагом, окрашенным в соответствии с его племенем или кланом. Там было знамя Белого Тигра, знамя Красного Тигра, Лазурного Дракона, Пурпурного ярлыка, Возвышенного Союза и сотен других; и превыше всех остальных знамен выделялись, поддерживаемые двумя желтокожими священниками, знамя Будды Западного Рая и знамя Будды Света Безмерного.

Итак, процессия вошла во двор, пока глашатай халифа объявлял царственного гостя:

– Чам Шенг, Великий принц монголов, король Хо Шо, хан Золотой Орды, хан Серебряной Орды, Правитель Ва Ху и острова Вак.

– Рожденная Небесами! – закричала Земзем. – Посмотрите, посмотрите…

– Ох!

Паланкин остановился. Его передняя дверь широко распахнулась; медленно, величественно глазам собравшихся предстала высокая, худая фигура, облаченная в малиновый атлас с вышитым на правом плече золотым драконом с пятью когтями, с резным нефритовым скипетром в левой руке; Чам Шенг сошел по лестнице в сад.

Когда Зобейда увидела его, она содрогнулась. Его лицо было маслянисто-желтым, с высокими скулами; в его узких, фиолетово-черных глазах был жестокий, бесстрастный свет, как у человека, который видел слишком много опасности, смерти и разрушений и никогда не чувствовал жалости, стыда и печали.

– Ох, ужасно! – рыдала Зобейда. – От него у меня кровь стынет в жилах!

И она дрожала, словно в лихорадке, пока пронзительный, торжествующий смех Лесной Воды переходил в кашель, пока тонкая, ироничная улыбка изгибала ее бескровные губы, а принц монголов, как будто бесцельно, по неосторожности, с медлительным достоинством, присущим его народу, повернулся к розовому дереву.

– О Аллах! Помоги мне, Всемилостивый Аллах! – раздались рыдания убитой горем Зобейды. – Пожалуйста! Пожалуйста! Не позволяй ему трогать розовое дерево…

Но молитвы позабылись, страх отступил в тот самый момент, когда глашатай халифа возвестил о прибытии еще одного жениха, и она посмотрела в сторону внешних ворот.

– Как… – удивленно сказала Земзем. – Я думала, только три принца будут свататься к вам! И вот едет четвертый! Кто бы это мог быть…?

– Кто бы это мог быть? – вторила Лесная Вода с гневным подозрением.

– Кто бы это мог быть? – вторили любопытные в саду.

– Кто бы это мог быть? – спросил Чам Шен Вонг К’аю громким голосом.

– Кто бы это мог быть? – спросила Зобейда со странным, сладким чувством, проникшим в глубину ее сердца.

И глашатай дал ответ:

– Ахмед, принц Морских Островов и Семи Дворцов!

– Во имя Превосходного Будды! – прошептал Чам Шенг своему доверенному слуге. – Нет такого ранга или титула!

И он отвернулся от розового дерева, так и не коснувшись его, чтобы посмотреть на Ахмеда, который ехал к дворцу, великолепно сидя на украденном снежно-белом жеребце, великолепно одетый в украденную парчу, вышитую золотом, великолепно вооруженный украденным ятаганом и боевым топором; за ним следовал Птица Зла, сидящий, словно обезьяна, на крошечном сером ослике; его наряд был чуть менее богат, чем у Ахмеда. Последний превосходно управлял лошадью, отпустив повод и свесив ноги в длинных стременах, изящно покачиваясь в седле. Он высоко держал голову; когда он рысью прискакал под окно Зобейды, она улыбнулась.

– Ах! – сказала она Земзем. – Посмотри, как он едет… и правда принц! Это он сделает меня счастливой. Аллах поможет ему коснуться розового дерева, как он уже коснулся моего сердца!

Лесная Вода стояла рядом с госпожой. Она была озадачена: кто этот принц Островов? Где она его видела?..

В саду Вонг К’ай шептал своему хозяину, что он скоро разберется с рангами и титулами нового жениха; но тем не менее…

– Пожалуйста, о Великий Дракон! Помните пророчество предсказательницы! Помните об арабских суевериях! Тот, кто первым коснется розового дерева…

– Да, да! – ответил Чам Шенг.

Он ступил вперед; и пораженная от ужаса Зобейда смотрела, как он поднимал худую желтую руку, чтобы сорвать один из цветков.

В этот самый момент в небесах, в Седьмом Зале Благословенного, ангел Свитков, Чернокрылый Ангел Судьбы, услышав немые молитвы Зобейды к Аллаху, решил вмешаться. Он вмешался, приказав крошечной пчеле, которая пила нектар в сладком центре розы, полететь, жужжа коричнево-золотыми крыльями, и опуститься на руку монгольского принца до того, как он коснется цветка, чтобы больно ужалить его и заставить отступить на несколько шагов. Мгновение спустя – возможно, для большей верности – ангел Свитков приказал той же маленькой пчелке перелететь с руки Чам Шенга на спину коня Ахмеда. Конь испугался. Он брыкался и вставал на дыбы; и, прежде чем Багдадский Вор смог натянуть уздечку и удержать коня, тот выбросил седока из седла, запустил его в воздух по дуге, и вор упал в самую гущу ветвей розового дерева.

Принцесса успокоилась.

– Во имя Аллаха! – воскликнула она. – Смотрите! Он коснулся розового дерева!

– Коснулся? – добавила Земзем, повторяя смех своей госпожи. – Нет… он почти сломал его!

Ахмед воспринял случайность с высшим спокойствием. Он спокойно сорвал одну из роз, воткнул ее в свой пояс и легко спрыгнул с дерева на землю недалеко от Чам Шенга, который тихо сказал ему с горькой иронией:

– Как было бы трагично, о великий принц Островов, если бы вы погибли и… ах… ах… положили бы конец вашей, несомненно, древней и прославленной династии!

Он отвернулся, когда Птица Зла отвел своего друга в сторону.

– Ты должен быстрее украсть ее. Монгольская свинья подозревает тебя, – прошептал он. – Поторопись, душа моей души, и укради принцессу. Вот! – вложил он маленькую стеклянную бутылочку ему в руку. – Это лекарство. И… вот… возьми эту тряпицу. Брызни несколько капель лекарства на нее, и…

– Нет, нет! – прервал его Багдадский Вор. – Я брызну снадобье на розу – розу судьбы…

Он открыл бутылочку и пропитал пунцовый цветок коварной египетской жидкостью.

Глава IV

Тридцатью минутами ранее, когда принц Индии въезжал в сад, Птица Зла спрашивал рабыню с золотой кожей и дерзкими глазами, как дойти до заднего хода комнаты принцессы Зобейды. Он использовал свои методы, сочетая взяточничество, лесть и – несмотря на его отнюдь не восхитительную внешность – явные, скорее даже наглые заигрывания.

– Скажи мне, Усладительница Душ! – шептал он ей. – Когда церемонии закончатся, я должен увидеть тебя! Да! Должен! Ибо ты бутон для тюрбана моего сердца! Мне бы хотелось стать твоим возлюбленным, о маленькое, нежное существо! Я бы хотел соединить твои губы с моими! Скажи мне, куда идти, о луна моего восторга!

Она рассказала ему; и теперь он следовал ее указаниям, ведя Ахмеда за угол главной садовой дорожки к стене, увенчанной парапетом, который окружал балкон и был весь покрыт цветущей виноградной лозой.

– Я буду ждать внизу, – сказал он. – Если кто-нибудь приблизится, я свистну дважды, как цапля. Поторопись!

Багдадский Вор полез наверх, используя виноградную лозу, как веревочную лестницу, достиг парапета, перепрыгнул через него и оказался рядом с Зобейдой, которая, услышав шум и ощутив странное предчувствие, вышла на балкон. Они встретились. Он молчал. Безмолвно он предложил ей розу, пропитанную снадобьем. Она взяла ее. Она хотела вдохнуть ее запах, и тут, опустив руку, тихим голосом она задала вопрос:

– Ты любишь меня, принц Островов?

Она стояла, не двигаясь, ее глаза лучились, ее губы разомкнулись: она казалась ожидающей, и радостной, и немного испуганной. Он подошел на шаг ближе. Он ощутил волшебство ее красоты, само ее присутствие, и подавляющая все нежность затопила его сердце.

– Да… да… – сказал он. – Я люблю тебя.

– Как сильно ты любишь меня, принц Островов?

– Я люблю тебя… ох… всей душой! Чтобы удержать тебя, я бы бросил петлю через далекие звезды. Я бы отдал тебе все, что у меня есть, всего себя, все, чем я буду, и это не измерит и тысячной части моей любви к тебе.

– И я, – прошептала она, – люблю тебя! – Она показала на пески Мекки: – Видишь, Аллах предсказал тебя с розой.

Она была готова поднести цветок к лицу, и тут внезапно отвращение охватило Ахмеда. Да, сказал он себе, он любит ее. Она нужна ему. Он хочет ее. Он не может жить без нее. Жизнь без нее будет, словно соль, словно боль, горькой как желчь. Но она должна отдаться ему по собственной воле, не с помощью интриг, замыслов, обманов и хитрого египетского снадобья. Он едва не признался, сказав ей: «Я никто! Я Багдадский Вор!» Но слова не шли с губ. Стыд душил его. Он притянул ее к себе. Как бы случайно, когда его пальцы играли с ее нежными пальцами, он вынул розу из руки принцессы и спрятал ее в свой поясной платок. Почти в тот же миг он отпустил девушку. Он бросился обратно к парапету.

– Нет… нет, – заикался он; и, как тысячи влюбленных с начала творения Аллаха, как тысячи влюбленных до конца творения Аллаха, он сказал слова, такие обычные, такие банальные, такие избитые и, как он чувствовал и понимал, такие правдивые: – Я не достоин тебя, Зобейда! Не достоин тебя!

Он перепрыгнул через парапет и, быстро спустившись вниз, достиг земли.

Когда Птица Зла увидел его одного, без принцессы, он взмахнул руками – зло, нетерпеливо.

– Где она? – спросил он. – Ты не дал ей снадобье?

– Я не смог, – ответил Ахмед.

– Почему?

– Ты… ты не поймешь!

– Я не пойму? Расскажи мне! Расскажи мне!

– Хорошо. Это было неправильно. Я не стал использовать лекарство, потому что я люблю ее!

– Ты глупец!

– Несомненно! Мы должны уйти отсюда.

И Ахмед развернулся, чтобы уйти из сада, из дворца, из Багдада. Но было слишком поздно. Так как едва он завернул за угол главной дорожки, как там появились, чтобы встретить его, несколько офицеров, которые почтительно приветствовали гостя и вежливо сказали:

– Мы везде вас искали. Халиф Багдада ожидает царственных женихов. Будьте добры, пройдите с нами, о принц Островов!

Так Кисмет увлекла Багдадского Вора в свой беспощадный водоворот, в то время как Зобейда, лукаво смеясь над тем, что она считала застенчивостью возлюбленного, и любя его еще сильнее благодаря этому, отправляла сообщение своему отцу, что она решилась:

«Четыре принца Азии просят моей руки. Один приехал из Индии. Он потомок многих богов его народа. Но должна ли я выбрать его по праву рождения? Второй приехал из Персии. Его богатство, словно пески в пустыне. Но должна ли я выбрать его по праву богатства? Из далекой, желтой Монголии прибыл третий. В битве за ним следуют миллионы закованных в броню всадников. Но должна ли я выбрать его по праву власти? Есть и четвертый принц. Я ничего не знаю о его богатстве, могуществе или родословной. Но я люблю его и выбираю его, как, согласно незапамятной традиции, все представители моей расы выбирали тех, кого они любили, как и ты, отец мой, многие годы назад выбрал мою мать – да парит ее душа в Раю!»

И, сидя на украшенном павлинами троне в огромном зале приемов, халиф Багдада улыбнулся, когда подумал о сообщении своей дочери.

Зал приемов выглядел как огромный квадрат. Стены, высотой в двадцать футов, были покрыты кремовой и белой эмалью, искусно смешанной со сверкающе-белым природным лаком, и перекрыты серебряной паутиной арабесок, такой же изысканной, как тончайшее кружево. Верхняя часть стен, выше широкой полосы цитат из Корана, вырезанной из черного мрамора, представляла собой вереницу, панораму фресок – воплощение, итог всей гордой истории ислама. От сотен хрустальных канделябров исходил потрясающий ослепительный свет, ловя яркое трепетание военных знамен в дальнем конце зала, где присели главы далеких племен, озаряя шелковые халаты багдадских сановников, которые, скрестив ноги, сидели на подушках слева от павлиньего трона в пурпурном, синем, желтом и красном блеске тюльпанов, вонзая золото и серебро в великолепные одеяния трех принцев – не забывая и четвертого, самозваного принца Островов, – которые стояли прямо перед повелителем Багдада.

Принц Индии высоко держал голову. Он был потомком богов, кровным двоюродным братом Вишну Создателя, Шивы Хранителя и Дурги Разрушителя. Он был уверен в своей судьбе. Зобейда будет принадлежать ему. Как может быть иначе?

Принц Персии набивал рот засахаренными фиалками. Он был богат. Ни одна женщина не может противостоять богатству. Да поможет Аллах, думал он, и эта нежная, маленькая Зобейда будет слаще, чем все леденцы, которые он проглотил за свою жизнь, и между тем отправил в рот еще одну конфету.

Принц Монголии казался непроницаемым, как золотая статуя. Он завоюет принцессу, несмотря ни на что. Если не сегодня, то завтра. Он был монголом. Он пришел с холодного, жестокого, каменистого севера. Он сильнее, чем воля местных богов, сильнее даже, чем воля Высшего Божества Гаутамы Будды.

Только принц Островов был мрачен. Стыд жег его мозг и душу, как раскаленное острие бура. Он не смотрел вверх, не обращал внимания на Птицу Зла, который стоял позади него, нашептывая ему в ухо.

Глашатай объявил:

– Единственный, Священный, Родовитый – халиф Багдада.

Халиф встал.

– Такова древняя традиция моей семьи, – сказал он. – Когда царственные женихи из дальних концов земли сватаются к дочери правителя Багдада, она может следовать велениям своего сердца. Сегодня прибыло четверо женихов. Я польщен. – Он изящно поклонился. – Моя дочь видела их с балкона. Принцесса, согласно этой древней традиции, выбрала мужчину, которого она любит. Ему она шлет свое кольцо как знак. Пусть ее кольцо будет возложено на руку избранного.

И он отдал глашатаю, который подошел к нему, узкую золотую полоску, украшенную огромными, кроваво-красными жемчужинами в форме двух соединенных сердец.

Раздался громкий стук серебряных литавр, рев длинных труб, волнение знамен, пока глашатай спускался с трона. Глашатай прошел мимо принца Индии, принца Персии, принца Монголии. Он остановился напротив принца Островов, горячо его поприветствовал и надел кольцо на палец Ахмеда.

– Выбор моей дочери и наследницы Багдада, – объявил халиф. – Слово сказано. Если кто-то против, скажите об этом сейчас. Когда лунные лучи коснутся кипариса, обручение завершится празднеством.

Раздались аплодисменты, разорвавшие тишину. Сановники, предводители далеких племен, священники и купцы, рабы и евнухи, которые набились в зал из сада, смеялись и кричали.

Все новые и новые тосты, громогласные и торжественные, звучали в зале. Но слышались и ворчливые, и горькие слова, ибо три принца жаловались и возражали, что выбор был явно несправедлив.

– Как? – вопрошали они. – Зобейда выбрала не меня, потомка богов; не меня, чьи богатства неисчислимы; не меня, за которым в битве следуют миллионы воинов? Послушай, послушай, Родовитый… – Шумно галдя, они окружили халифа, который сошел с павлиньего трона.

Но правитель Багдада улыбнулся. Он погладил свою длинную белую бороду и сказал, что выбор был окончательным.

– Друзья мои, – умолял он, – не поступайте как непослушные дети. Я гарантирую – ибо я гордый отец, – что во всей Азии нет женщины, равной Зобейде по красоте, обаянию и другим достоинствам. Но воистину, не оспаривайте указания судьбы! Не выражайте недовольство победой принца Островов! Будьте великодушны! Пойдите и утопите свои печали в звонких кубках и обильной еде!

И, пока они продолжали протестовать и ворчать, он отвел их в банкетный зал, где был приготовлен великолепный пир.

Ахмед воспользовался всеобщим волнением и восхищением, чтобы выскользнуть незамеченным в сад.

– Куда ты идешь? – спросил Птица Зла, следовавший за ним по пятам, как верный пес.

– Подальше отсюда!

– Но… принцесса Зобейда…

– Я не унижусь до обмана и лжи…

– Тьфу! – усмехнулся старик. – Кот ест тысячу цыплят, а затем идет в паломничество по святым местам! Ты же вор!

– Я знаю! И я украду все… все, включая зеленую мантию и бриллиантовую корону пророка Мухаммеда! Но я не украду сердце той, которую люблю!

Он бежал по садовой тропинке, и внезапно, минуя мраморную беседку, он услышал тихие слова, обернулся, посмотрел и увидел ее, Зобейду, которая направилась прямо к Ахмеду.

– Мой господин, – сказала она, – слуги доложили мне, что ты покинул зал и ушел в сад. Ты пришел, чтобы увидеть меня, найти меня, не так ли? Ах, я знала! И я пришла, чтобы увидеть тебя, найти тебя…

Она попыталась поцеловать юношу. Но он отвернулся. Он уронил кольцо ей в руку. Затем простыми словами он поведал ей правду:

– Я не принц. Я меньше, чем рабы, которые служат тебе, никто, жалкий изгой. Я вор.

– Вор… – повторила Лесная Вода, которая незамеченной следовала за своей госпожой и пряталась в густых деревьях.

Она сразу же вспомнила, где и когда видела Ахмеда. Итак, он был грабителем, который прошлой ночью вошел в комнату Зобейды, который угрожал ей клинком и скрылся через окно.

Она быстро побежала обратно во дворец. Она разыскала Вонг К’ая, доверенного советника, и рассказала ему все, что узнала. Вонг К’ай не терял времени. Он вошел в банкетный зал. Прошептал Чам Шенгу на ухо:

– Ахмед – вор, который прошлой ночью ограбил дворец.

Принц ответил:

– Она еще не замужем. – И встал.

Он обратился к халифу.

– О могущественный халиф, – сказал он, – воистину грязному осквернению подвергся ваш древний, благородный дом! Герб Багдадского халифа запятнан. Этот Ахмед – который зовет себя принцем Островов, которому ваша дочь пообещала руку и сердце, – не кто иной, как самозванец, обычный вор, чье королевство – это базар и рыночная площадь и чье богатство – это содержимое чужих карманов! – И, пока халиф, запинаясь, отвечал, что он в это не верит, что это невозможно, монгол продолжил: – В этом нет сомнения. Одна из рабынь принцессы узнала его. И вдобавок он сам не посмеет это отрицать.

Халиф повернулся к своим вооруженным слугам. Он трясся от ярости.

– Этот Ахмед, который называет себя принцем, найдите его! Приведите мне этого вора! – прогремел он.

Тотчас же слуги, солдаты и евнухи разошлись по дворцу и саду, а в садовой беседке Ахмед умолял Зобейду простить самонадеянность его любви во имя величия этой любви.

– Я увидел тебя прошлой ночью, – сказал он. – Я был вором, который зашел в твою комнату. И я… ох… я ничего не мог поделать. Я беру то, что хочу. Я хотел тебя, я попытался тебя взять. Жизнь без тебя… да… словно беззвездная, дождливая ночь! Я жаждал тебя! Я так жаждал тебя! Это словно шепот всех лет творения – без начала и без конца. Но… когда я держал тебя в руках… все изменилось. Зло во мне умерло. – Он заметил слезы, сверкающие в ее глазах. – Я могу вынести тысячу испытаний, вытерпеть тысячу смертей, но не твои слезы. Пожалуйста… пожалуйста… прости меня…

– Ахмед! – прервала она его. – Багдадский Вор! Я люблю тебя! Да, ты вор! Но… – Ее голос дрогнул. – Но это не уменьшает мою любовь к тебе, не меняет ее. Вот! – Она надела кольцо на его палец. – Возвращайся ко мне… в любой день! Я буду ждать тебя, пока…

– Пока…?

– Пока ты не вернешь добро, которое есть в тебе: храбрость, великолепие, честность, превосходство, порядочность! Я истинно верю тебе, дорогой.

И внезапно она замолчала, повернулась и прислушалась, так как издалека донеслись звон стали и лихорадочные крики:

– Этот арабский принц – простой вор! Найдите его! Выследите его!

– Быстро! – воскликнула она. – Прячься! Если они обнаружат тебя со мной, то будут беспощадны.

Но было слишком поздно. Солдаты уже заполонили беседку. Ахмед защищался, храбро сражаясь. Меч скакал в его руке, как разумное существо, освобожденное из драгоценных бархатных ножен, отражающее чахлые лучи умирающего солнца так, что лезвие блестело от кончика от основания, как цепь бриллиантов. Он наскакивал на них, топая ногами, с резким, гортанным арабским боевым криком, его оружие танцевало сарабанду. Но силы были неравны. Удар боевого топора по рукоятке меча лишил Ахмеда защиты. Солдаты обрушились на него, как стая гончих на оленя, и потащили к халифу.

– Правду! – вопрошал тот. – Кто ты?

– Я вор! – ответил Ахмед, и улыбка исказила его губы при воспоминании, что Зобейда любит его, несмотря на то, кем он был.

– Пес! – яростно взревел халиф и сильно ударил Ахмеда в губы. – Сын собаки с собачьим сердцем! Какое мучение придумать тебе? Ах, посмотрим, как тебе понравится песня кнута! – Он повернулся к слугам: – Высечь его! Честные жители Багдада, вот вор, который будет высечен. Пусть все воры боятся! Двадцать и четыре удара плетью за кражу моего самого ценного сокровища.

Мгновение спустя Ахмед был связан. «Вжик, вжик, вжик!» – взлетали цепы из кожи носорога, рассекая воздух с победным, мстительным звуком, извиваясь на его спине, превращая ее в ободранную, кровоточащую массу. И все равно он улыбался; все равно он думал о Зобейде, о ее словах: «Я люблю тебя! Я буду ждать тебя! Я истинно верю тебе!» Наконец халиф, увидев улыбку на его лице, разразился громким, жестоким смехом.

– Ах! – сказал он. – Мы превратим твою наглую улыбку в гримасу боли. Посмотрим, каким пыткам мы тебя подвергнем. – И, когда монгольский принц что-то прошептал ему на ухо, он снова рассмеялся. – Ты прав, Чам Шенг! – продолжил он. – Потрясающая, свежая, великолепная идея! И правда достойный монгол! – Он повернулся к рабам: – Бросьте это вора к обезьяне! Пусть его разорвут на куски. Посмотрим, сможет ли он ограбить обезьяну, или, вероятнее, горилла окажется лучшим вором – выцарапает глаза и язык нашего умного вора, разорвет его на части!

И они потащили его из зала к подземной клетке, где днем держали огромного зверя.

Земзем подслушивала. Она побежала к Зобейде и все ей рассказала. Принцесса пребывала в глубокой печали и отчаянии. Но теперь, как зачастую бывает, она вытерла слезы. Ибо, хотя она была мягкой, эмоциональной, обычной женщиной, она забывала о мечтах и обращалась к действиям, когда встречалась с серьезной опасностью. Так случилось и сегодня. Она должна спасти своего возлюбленного. Она знала, что о силе не стоит говорить и что невозможно спорить с отцом и умолять его. Оставалось одно оружие: взятка. Она сняла с шеи нить из пятидесяти бесценных, прекрасно подобранных черных жемчужин, распустила ее и отдала сверкающую темным светом горсть Земзем.

– По жемчужине каждому солдату из охраны! – сказала она. – Пусть Ахмеда безопасно проведут через секретную дверь на улицу!

Земзем поспешно убежала. Солдаты из охраны подчинились охотно и с радостью. Они сами были рабами, в их сердцах не было злобы или ненависти, они по-настоящему восхищались Багдадским Вором. Кроме того, им досталось сокровище, по бесценной жемчужине для каждого, и никакого риска попасться. Разве кто-нибудь узнает об этом? Они не скажут; принцесса не скажет; Ахмед не скажет; горилла не сможет сказать! Итак, они быстро и тайно провели Ахмеда потаенной тропой в небольшой, обнесенный стеной сад с резким запахом календулы и едкой, назойливой сладостью красного жасмина, затем по подземному ходу, который тянулся почти милю, и через хитроумный, прикрытый травой люк на пустую, безлюдную улицу. Напоследок ему пожелали:

– Да защитит тебя Аллах, о Багдадский Вор!

И там он сидел, наедине с телесной болью и болью душевной, пока солнце не умерло в медно-коричневой дымке и на западе не вырос месяц, вонзающий свои тонкие рожки в сердце мужчины, бесстрастного, спокойного, безразличного.

Там он сидел всю ночь, доколе ветер не прогнал сумерки на восток и небо не окрасилось нефритово-зеленым цветом раннего утра; доколе вместе с солнцем, поднимающимся все выше и выше, со стороны дворца не разнесся громкий рев труб и стук барабанов; вскоре после этого Птица Зла, который спасся с помощью одного из солдат, присоединился к другу и рассказал ему, что произошло.

Оказалось, что после разоблачения вора халиф пошел к дочери и потребовал:

– Выбери другого мужа! Я приказываю!

Зобейда решительно настаивала: несмотря ни на что, она любит Багдадского Вора, и наконец ее отец, потеряв терпение, сказал, что он сам выберет ей мужа из трех принцев, и ушел от нее в ужасной ярости. Затем Зобейда поняла свою беспомощность. И она повернулась к своим рабыням, Земзем и Терии, которые находились в комнате.

– Что мне делать? – спросила она.

И снова Терия, предсказательница, рассыпала горсть марокканского песка. Снова золотые песчинки постепенно сформировали силуэт, напоминающий розу.

– Рожденная Небесами! – воскликнула она. – Надежду свою не теряй. Посмотри! Роза остается, и выйдет из этого что-то хорошее. Это точно. Тот, кто первым коснулся розового дерева, и будет твоим мужем!

– Но… что мне делать?

– Не предавай пески Мекки. Отложи исход. Ты должна выиграть время!

И Зобейде пришлось пойти к халифу, поприветствовать его, расцеловать его руки и вымолить прощение.

– Отец мой, – просила она. – Я сама не знаю, что у меня на уме.

– Очень хорошо. Я сам сделаю выбор за тебя.

– Нет-нет! Оставь решение Кисмет, Судьбе!

– Как, дочка?

– Прикажи трем принцам уйти, пошли их в дальние земли на поиски какого-нибудь редкого сокровища. По прошествии семи лун позволь им вернуться. Тот, кто принесет сокровище более редкое, будет моим мужем. Тем самым он заслужит мою любовь!

Халиф одобрил предложение дочери, как и три принца; и теперь под громкий рев труб, битье барабанов и трепетание знамен они покидали Багдад, согласившись вернуться в конце седьмой луны.

Тем не менее утром его предсказательница, находясь в трансе, сделала заявление, которое глубоко озадачило халифа:

«Три жениха выходят из ворот,

Но четверых судьба ее ведет».

Принц Индии, ехавший в своем золотом паланкине на спине слона, слегка улыбнулся. Он был уверен в поисках, уверен в их исходе. Боги и предки помогут ему.

Улыбался, полулежа на носилках, и принц Персии, такой же самоуверенный, как и первый. Его богатство неописуемо. Зобейда хотела редчайшее сокровище мира? Очень хорошо. Он найдет его. Он купит его, даже если это будет стоить доходов тысяч городов.

Улыбался, наконец, сидя в своем паланкине, и принц Монголии. Но по лучшим, более разумным причинам, чем первые двое; он говорил Вонг К’аю:

– Теперь, когда я увидел принцессу, у меня есть еще одна причина завладеть Багдадом. Многие торговцы, купцы и погонщики верблюдов каждый день уходят из моей страны в землю арабов. Многие придут за следующие семь месяцев. Я пошлю солдат в облике носильщиков, несущих дары. Оставайся и ты здесь, в Багдаде, чтобы контролировать их, чтобы обучать их, подать им сигнал, если придет время. Создай мне армию в стенах города. Ибо те, кто придет сюда в течение следующих семи месяцев, будут моими лучшими воинами, скрытыми под масками слуг. Редчайшая вещь в мире? Да, я буду искать ее! Но если у меня не получится, у меня все равно останется куда более редкая вещь – сила! Мы завоюем Багдад, несмотря на его толстые стены! Мы завоюем его изнутри, когда мирные монгольские торговцы сменят свои шелковые халаты на кольчуги, счетные книги – на щиты из кож буйволов, а перья и чернила – на пики и ятаганы!

Итак, три принца оставили Багдад, пока Птица Зла нашептывал на ухо Ахмеду:

– Принцы вернутся на седьмой луне с сокровищами. Тот, кто принесет самое редкое, женится на принцессе. Пойдем, если ты все еще хочешь украсть ее. Посмотри! За тобой тайная дверь. Она помогла тебе выбраться. Несомненно, она поможет тебе снова попасть внутрь и найти дорогу через туннели с тиграми. Но, – рассмеялся он, – в этот раз тебе не понадобится египетское лекарство. Принцесса любит тебя. Она пойдет с тобой по собственной воле.

– Я ее не достоин!

– Глупец! Глупец! Глупец!

Но Ахмед не ответил. Он ушел, чувствуя боль в сердце и душе; в древних арабских хрониках отмечено, что, когда он шел, с ним случилась странная вещь.

«Ибо, – гласят древние хроники, – когда Багдадский Вор повернул на площадь Одноглазого Еврея, ему внезапно показалось, будто загадочная сила появилась из ниоткуда, громко трепеща крыльями, словно крыльями его души, его собственной души, мучимой, страдающей, пытающейся выбраться из клетки бренной плоти. Неуклонно эта сила призывала его, неотразимо, непреодолимо, пока – он не знал, как и почему – он не оказался в той самой мечети, где всего несколько дней назад бросил вызов Аллаху и пророку Мухаммеду – мир ему! И где имам – да ходит он вместе с благословенными в Седьмом Зале Рая! – подошел к нему и радушно принял его во имя пророка Мухаммеда – мир ему!»

Тем не менее надо заметить, что Птица Зла подругому взглянул на все дело:

– Став лилейно-белым, теперь он идет плакаться в мечеть. Ба!

Священник улыбнулся, когда узнал Ахмеда, а затем принял серьезный вид, когда увидел его раны:

– Ты ранен!

– В сердце и душу! – ответил Ахмед, не думая о своих телесных страданиях.

– Ты выглядишь обеспокоенным и пораженным горем, – мягко сказал имам. – Расскажи мне, брат мой. Возможно, я смогу тебе помочь.

– Я ищу.

– Ищешь что?

– Недостижимое.

– Нет ничего недостижимого.

– Я люблю принцессу.

– Тогда стань принцем. Аллах заставил душу твою возжаждать счастья, но его надо заслужить. Нет ничего недостижимого, – повторил святой муж, – если воля твоя останется сильной, а сердце – чистым. Тем не менее, если ты твердо решишься, я помогу тебе.

– Моя воля сильна, – сказал Багдадский Вор. – Но сердце мое нечисто.

– Тогда ты должен очистить его.

– Как?

– Пылью и грязью страданий и терпения! Чистой волей храбрости… честностью… добрым стремлением… верой в Господа Бога! Вооружившись смирением, ты сможешь возвести могучую крепость.

– Научи меня, о святой муж!

– Научу, брат мой!

И тогда, когда Ахмед рассказал ему всю историю своих грехов, свой любви и своего отчаяния, имам сказал:

– Пойдем со мной, и я поставлю твои ноги на тропу, которая ведет к сокровищу, о котором можно только мечтать.

И он привел его к восточным воротам Багдада и дал ему меч.

– Отправляйся в паломничество! – сказал он. – Твой путь к счастью будет долгим и трудным. Ты должен быть храбрым. Терпение тебе понадобится и мужество. Да, терпение, мужество и сильнейшая вера в мире! Ступай на свой путь терновый. Знай же, пожирающее пламя, отвратительные чудовища и разные формы смерти преграждают тебе дорогу. В конце пути – если твое сердце очистится от всех грехов – серебряный сундук, в котором хранится величайшее волшебство в мире. Теперь иди! Иди вперед. Возьми в свои руки судьбу. Найди сундук. Заслужи его. И возвращайся!

Ахмед поцеловал руку имама. Затем взял кольцо, которое дала ему Зобейда, и, опустив меч, разрубил его надвое. Одну половину он надел на палец, отдав вторую половину имаму.

– Пошли это той, – сказал он, – которая уже хранит мое сердце!

И Багдадский Вор оставил родной город в поисках своей души.

Глава V

В десяти милях к востоку, в дне ходьбы от Багдада, находился оазис Терек эль-Бей и самый большой караван-сарай в пустыне. Зелено и мирно, в тени огромной, серой горы известняка, которую словно бросила сюда игривая рука Титана, располагался он под прямым углом к желтому прибою пустыни, где стояли bayt esshaar, войлочные палатки кочевников, черные, как шатры кедар в еврейском Писании. До этого места принцы доехали вместе. Здесь, подняв прощальные бокалы и произнеся лживые речи, три принца попрощались друг с другом, ибо здесь сухопутная дорога, ведущая из Багдада, расходилась в три стороны.

– Великие владыки Азии, – отдал честь соперникам принц монголов, – удачи вам, второй, по сравнению с моей! Встретимся здесь в конце седьмой луны. – А верному придворному прошептал: – Пошли шпионов за каждым из моих соперников.

Одна дорога тянулась на восток, точно на восток, как прямая линия, пересекая великую пустыню Арабистана, где пески рождают золотые космические, вечные века, и упиралась в мыс Рас Муссендом, который скалистой лавиной ниспадает в Персидский залив, где быстроходные арабские судна с квадратными парусами уходят в Карачи, индийский порт. Отсюда узкая тропа, извивающаяся, как яркая серебряная змейка, по охровым плодородным равнинным землям, ведет к Пури, древней столице, основанной самими богами, где принц Индии намеревался посовещаться со Свами Харидат Рашид Лаллом, ученым брахманским священником, который считался святым, человеком мудрым, как безбрежное море.

Припомним современный и, несомненно, правдивый индуистский текст: «Свами был отцом и матерью всех знаний. Он написал научный труд о метафизических различиях между Веществом и Невеществом, когда молоко матери еще не обсохло на его губах; на свой четвертый день рождения он удивил и восхитил родителей и заставил отцов и матерей других мальчиков-брахманов завидовать, запомнив и рассказав девяносто девять тысяч стихов Священных Вед; ему стали ведомы сокровенные тайны вечных и бесконечных принципов еще до того, как ему исполнилось одиннадцать; когда ему было двенадцать, он написал критическое исследование о ведущих индуистских критических комментариях, каковые имели отношение к буддийским критикам синтоистской критической школы; он считался равным одиннадцати сотням и семнадцати младшим богам до того, как у него начали расти усы».

Посему неудивительно, что принц Индии, который ехал на своем слоне на восток, иронично улыбался, думая, насколько глупы были два других принца в стремлении соревноваться с ним в поисках величайшей редкости на земле.

Принц Персии выбрал вторую дорогу: на север по снежным твердыням Кавказа, затем на юго-восток, в предгорья Луристана, где под тропическим солнцем скалы кажутся сияющими грудами топазов, а выжженные хребты – резными массами аметиста и румяного кварца. Здесь дорога поворачивала на восток, огибая желтые поля и пунцовые розовые сады Кермана, чтобы найти свою цель в Ширазе. Здесь, на обширном базаре бадахшанийских купцов, можно было купить все ценное и великолепное, что когда-либо прибывало как из Азии, так и из земель европейских варваров. Яйца феникса, зубы дракона и зеленые алмазы из Лунных Гор были здесь совершенно обычным зрелищем, которое не вызывало ни малейшего волнения.

Также здесь обитал некто Хаким Али, родителями которого считались архангел Израфил и вампирша из пустыни Курдистана. Никто не знал, насколько он стар: некоторые говорили, что ему тысяча лет, в то время как более консервативные люди определяли его возраст семью веками. Но все соглашались, что, несмотря на одеяние и образ жизни нищего, ничто под солнцем не скрывалось от его глаз.

С ним и решил посоветоваться принц Персии; так же, как и его брат из Индии, он злонамеренно смеялся, ибо ему было немного жаль незадачливых соперников.

Принц Монголии выбрал третью дорогу, длинную, холодную, трудную дорогу на северо-восток, путешествуя на бактрианских верблюдах, лохматых татарских лошадях и белых северных оленях по мрачным, негостеприимным степям Туркестана и Сибири, быстро продвигаясь по замерзшей черной грязи Внешней Монголии, поднимаясь и спускаясь по сверкающему снегу Соленых Гор, которые казались тайными и хмурыми, как гигантские брови какого-то древнего языческого бога; наконец, после короткой остановки в его столице Хан Балай – татарском городе, который китайцы называют Пекин, – принц отправился к далекому, загадочному остову Вак, который, будучи отделен от маньчжурского побережья узким каналом, сиял, как драгоценность дымчато-фиолетового и тускло-оранжевого цвета.

Он тоже был уверен в исходе своих поисков. Ибо в тайном замке на острове Вак жил тунгусский целитель, который открыл – другие говорят, сотворил собственными руками – какой-то ужасный фрукт, который содержал в своей сердцевине мгновенную власть над жизнью и смертью… Без сомнения, сие сокровище было таким необыкновенным и причудливым, что по сравнению с ним все находки других принцев покажутся хрупкими и бесполезными детскими игрушками.

И принц Монголии улыбнулся, как и двое других. Но у его сардонического веселья была и иная, более разумная причина. Ибо он оставался чрезвычайно практичным мужчиной. Он предпочитал двойную уверенность, а лучше даже тройную. Так что, не удовлетворившись сокровищем острова Вак, не удовлетворившись своим планом послать монгольских воинов под маской мирных торговцев в Багдад в случае, если все пойдет не так, как должно, он отдал приказы свои шпионам неотступно следовать за принцами Индии и Персии и немедленно докладывать ему все, что бы они ни выяснили.

Он даже не думал о самозваном принце Островов, Багдадском Воре.

Принц представлял, что к этому времени Ахмед был убит, съеден и переварен гориллой халифа. И даже если бы он знал о побеге Ахмеда, то не стал бы беспокоиться: Ахмед, одиночка, вор, отверженный; все люди против него, а у него нет ничего, кроме меча, небольшой сумки с едой и, возможно, слабой надежды; идущий по горькому, тернистому пути, покоряя сначала себя, а потом величайшее сокровище на земле!

Трудным, трудным было начало пути Ахмеда.

Ибо дорога вела его по Долине Семи Соблазнов, где даже меч не мог ему помочь, где не было для него иного оружия или щита, кроме сердца.

Эту долину населяли духи тех, кто погиб, уступив одному из семи соблазнов, семи смертных человеческих грехов. Эти духи ползали по земле, как черви, или летали на черных крыльях среди деревьев, в то время как скелеты, чьи заплесневелые желтые кости, державшиеся на кусочках обугленных сухожилий, следовали за ними, как убийцы за своими жертвами. Воздух был наполнен их пронзительными и жалобными криками и время от времени душераздирающими воплями облегчения, когда души, наказание которых подошло к концу, перевоплощались по воле Аллаха в новые тела, чтобы еще раз вернуться к земному существованию, еще раз столкнуться с семью соблазнами и, возможно, выйти победителями на следующей дороге жизни. Также здесь скакали злобные карлики и ведьмы со сверкающей голубоватой кожей и кроваво-красными глазами; как гоблины, они кричали в небеса, и крики напоминали и уханье совы, и лай гиены, и длинный, дикий вой шакала. То были духи, которые родились дважды, дважды поддались соблазну и теперь были обречены жить в долине три сотни и семь вечностей.

Более того, там обнаружилось множество других видений и звуков, которые древний арабский летописец отказался описывать «из-за страха, – говорит он, – что я могу остановить сердце читателя своими рассказами!»

Но Ахмед прошел невредимым по Долине Семи Соблазнов с помощью молитвы и веры – веры в Аллаха Единого, которая медленно росла в глубине его души. И к тому времени, как он покинул равнину и взобрался по склону Холма Вечного Огня, Холма Гордости, он отбросил свои прежние беззаконные страсти, как змея сбрасывает кожу весной, и начал признавать, что был Господин могущественнее, чем его собственная воля, лучше и благороднее, чем его собственные желания.

И когда он достиг внешней, сияющей красным светом стены Холма Вечного Огня, Холма Гордости, он возблагодарил Создателя, прокричав: «Allahu Akbar! – Бог велик!» и «Subhan ‘llah – пою хвалы Богу!» И Ахмед дал торжественный зарок: если он пройдет невредимым через опасности этого приключения, в будущем он станет повиноваться пяти главным повелениям учения пророка Мухаммеда: он будет повторять свои ежедневные молитвы Аллаху; будет соблюдать месяц Рамазан с должной тщательностью, станет поститься в течение тридцати дней с восхода до заката; он будет давать подаяния нищим; он будет жить чистой жизнью; и он предпримет хадж, паломничество в Мекку.

Он улыбнулся, немного застенчиво, немного робко, когда вспомнил свое хвастовство, что Аллах – всего лишь миф и что человек стоящий берет все, что пожелает, не спрашивая ни у кого позволения.

– Allahu Akbar! – Бог велик! – повторил он, когда Холм Вечного Огня, Холм Гордости, предстал пред ним в ореоле гигантского пламени.

К этому времени принц Персии, отправившийся на поиски редчайших сокровищ, подъезжал ближе к базарам Шираза, откинувшись по привычке на взбитые шелковые подушки своих носилок, щедро опуская в рот леденцы и засахаренные фисташки, сонно слушая свернувшуюся у его ног маленькую рабыню, которая убаюкивала его афганской любовной песнью:

И носилки – к этому времени принц заснул и громко засопел носом, гортанно и хрипло сопровождая нежное пение маленькой рабыни, – достигли базара Бадахшанских Купцов; принц продолжал спать и храпеть, несмотря на крики и возгласы ликования, несмотря на то что дюжие солдаты, предшествующие носилкам, дерзко и грубо вопили, расчищая путь:

– О твоя направо! – кричали они, колотя в землю длинными палками с медными наконечниками. – О твоя налево! О твое лицо! О твое ухо! О твоя пятка! – По названным частям азиатской анатомии они наносили удары. – О твоя назад, твоя назад, твоя назад! Дайте дорогу, продавцы нечестивой гадости! Дайте дорогу, прокаженные сыны темнокожих отцов!

Но, несмотря на солдатские оскорбления, купцы, знавшие, что принц экстравагантен и любит транжирить деньги, столпились у носилок, толкая и пихая друг друга, показывая свои сокровища – драгоценности, парчу, вышивки, духи и дорогостоящие редкости, – касаясь маленьких, толстых ножек храпящего правителя, громогласно возвещая, что он должен взглянуть, коснуться, купить:

– Взгляни, Защитник Жалких! Всего лишь тысяча персидских золотых монет за этот бесценный изумруд! Взгляни! Безупречный и вырезанный в форме кашмирского попугая! Всего тысяча золотых монет, и я теряю деньги на сделке – да не буду я отцом своим сыновьям!

– Взгляни, о Рожденный Небесами! Розовый турмалин из Татарии размером с мою голову! Прикосновение к нему всенепременно излечит лихорадку, расстройство пищеварения и боль скорбящих сердец! Назови меня евреем, христианином или банным слугой, если я лгу!