Багровое око

Глава 1. Сестренка

Проводив глазами силуэт ящера с могучей фигурой киммерийца, чья черная грива развевалась по ветру, как пиратское знамя, Шумри побрел в сторону поселка.

Повсюду, насколько мог охватить взгляд, была лишь вода да дюны из белого песка, поросшие можжевельником и вереском. Под ногами то и дело попадались большие ракушки, засохшие морские звезды, клешни и панцири крабов, белые кости коров и овец, обкатанные морем так, что становились похожими на хрупкие безделушки.

Видимо, люди в поселке в основном жили тем, что дарило им море. То и дело навстречу попадались фигуры женщин и детей с корзинами на локте, которые, низко нагибаясь, собирали что-то из пены прибоя, из спутанных нитей водорослей. На чужеземца они взглядывали с настороженным любопытством, но не заговаривали с ним. Как видно, народ этот отличался нелюдимостью и сдержанностью. Они были смуглокожие, со светлыми глазами, черными или рыжими волосами, бровями, сросшимися на переносице. Звуки их резковатой, отрывистой речи щекотали ухо Шумри своей непонятностью.

Он прошел вдоль всего поселка. Густобородые мужчины, чинившие снасти или обмазывающие дегтем лодки, на миг поднимали на него взгляд и тут же возвращались к своей работе. Да, излишним любопытством здесь явно никто не страдал. Даже собаки, выбегавшие за изгороди, тявкали на него не больше двух-трех раз.

Больше всего поражали Шумри их дома. Отчего они не рассыпаются? Ровные, плоские крыши, шершавые стены из мельчайшего белого песка. Впрочем, раза два он заметил, как мужчины и женщины, таская песок корзинами, чинили рухнувший угол дома или снесенную ветром часть крыши. Немедиец подумал, что за подобной работой они, должно быть, проводят немалую часть своей жизни. Но если им нравится жить в чистых, пахнущих морем, рассыпающихся под ветром домах, — это их право.

Больше всего Шумри беспокоило, что Алмена не описала ему как следует свою таинственную сестренку. «Ты ее узнаешь!» А как это сделать? Подходить к каждой женщине, хватать за плечи и всматриваться в лицо?.. Интересно, долго ли потерпят такое их молчал и во-работящие мужчины с крепкими загорелыми спинами и диковатыми взглядами из-под нависших бровей…

Поселок был совсем небольшой, в несколько шагов Шумри прошел его весь и снова оказался на берегу, усыпанном ракушками, причудливыми корягами и костями. Он присел на одну из коряг и стал смотреть на воду, задумчиво пересыпая в ладонях песок.

Стайка детей промчалась мимо него — лохматые веселые оборвыши. Дети оказались любознательнее взрослых, на какое-то время он привлек их внимание, но, увидев, что он не понимает обращенных к нему криков, они устремились дальше.

Очень долго не было вообще никого. Потом на берегу появилась девочка с огромной собакой. Она бегала и играла с ней, выбивая пятками брызги на мелководье. Приглядевшись, Шумри увидел, что то была не собака, но огромный волк с густой желтовато-серой шерстью, маленькими ушами и прямым хвостом. Он был таким громадным, что его подружка вполне могла бы кататься на нем верхом. Вдоволь наигравшись и навозившись со своим зверем, девочка подбежала к Шумри и, остановившись в двух шагах от него, о чем-то звонко спросила.

На вид ей было лет восемь. Растрепанные темно-русые волосы плескались за спиной, щеки порозовели от беготни. Большие желтовато-карие глаза освещали лицо и часть пространства перед ним. Шумри показалось, что, попав в полосу их света, ему стало тепло и чуть-чуть щекотно.

Девочка вновь что-то спросила, весело и требовательно.

Шумри хотел было смущенно улыбнуться и пожать плечами, давая понять, что не знает ее языка, но внезапно он почувствовал, что понимает ее слова. Звуки языка по-прежнему были незнакомы, но, сопровождая каждый звук, в голове его вспыхивали картинки и рождались ощущения.

— Отчего ты сидишь тут один? — спросила девочка. — Тебе скучно?

— Мне не скучно, — ответил немедиец и почувствовал, что она также его понимает. — Я ищу одну женщину.

— Кто она?

— Сестра Алмены. Ты случайно не знаешь такую?

Девочка расхохоталась.

— Сестра Алмены? Но у нее нет никаких сестер!

— А разве это не ты? — с внезапной догадкой спросил Шумри. — Разве не ты ее маленькая сестренка?

Девочка опустилась на песок, обняла за шею своего волка и уткнулась, смеясь, в его присыпанную песком шерсть.

— Алмена моя сестра? Ха-ха-ха! Что за выдумщица! Она не сестра, она — моя дочка!

— Дочка?! — ошарашено переспросил Шумри.

Девочка перестала смеяться. Глаза ее приняли задумчивое, нездешнее выражение. Глядя на ее худые руки и плечи, на платье, представлявшее собой ворох серых лохмотьев, Шумри вдруг понял, что этот ребенок — деревенская сумасшедшая, маленькая юродивая. Но в то же время у него не было никаких сомнений, что это именно та, кого Алмена называла своей сестренкой.

— Пусть будет дочка, — сказал он покладисто. Порывшись в своем мешке, он протянул девочке последний оставшийся в нем фрукт.

— Это тебе от Алмены.

Девочка с удовольствием вонзила в него зубы и мигом перемазалась душистым соком. Не доев, половину она протянула своему зверю. Волк обнюхал предложенное, но есть отказался. Тогда девочка съела все сама.

— Я тоже хотела бы передать кое-что Алмене, — сказала она, тряхнув волосами. — Вот, смотри.

Она протянула немедийцу раковину. Самую обыкновенную раковину, сотни которых валялись на берегу.

— Очень красивая, — вежливо сказал тот.

— Глупый! Посмотри, как она закручивается! Все раковины закручиваются направо, а моя — налево. Попробуй найти еще такую же!

Шумри честно поискал глазами вокруг. Все раковины, которые он мог видеть, и впрямь закручивались направо.

— Передай ее, пожалуйста, Алмене! Мне не жалко. Я могу найти очень много таких, левых. Они сами сползаются ко мне.

— Но я не увижу больше Алмену, — грустно сказал Шумри.

— Как жаль! — вздохнула девочка. Но унывала она недолго. Разглядев на шее немедийца ожерелье, она протянула к нему руку. — Подари мне свои камушки! Я поиграю с ними, а потом брошу в море, и оно станет еще синее!

Шумри вздрогнул. Рука его непроизвольно сжала подарок Алмены.

— Тебе жалко!.. — изумленно протянула девочка. Ресницы ее задрожали, а рот горестно приоткрылся.

Она поднялась с песка и потянула за шею своего волка.

— Подожди! — крикнул Шумри. Он испугался, что она исчезнет, и он никогда не сумеет попасть на родину. Что толку от камней, если он не встретится с Илоис? — Я дарю тебе их. Только в море бросать не надо, оно и без того синее всего на свете. Лучше носи на шее, — он снял с себя и перевесил на худенькую шейку прохладные камни. — Ты станешь очень красивая.

Девочка радостно засмеялась и бросилась вдоль прибоя, наперегонки с волком. Но смех ее внезапно резко замолк, словно отрезанный. Она бегом вернулась к немедийцу. По щекам ее катились слезы.

— Зачем ты дал их мне? Они жгутся! — Она сорвала с шеи ожерелье и бросила ему. — Ты не сказал мне, что эти камни будут жечь! Они не хотят висеть ни на ком, кроме тебя!..

Шумри с ужасом увидел на ее шейке, там, где она соприкасалась с камнями, волдыри от ожогов. Девочка плакала навзрыд, уткнувшись в шерсть зверя. Волк, покосившись на немедийца недобрым желтым глазом, угрожающе зарычал.

— Я не знал, что они будут жечь… — бормотал совершенно ошарашенный Шумри.

— Нет, ты знал! Ты знал, что это не простые камни!.. Рыдания утихли так же резко, как и начались. Девочка запрокинула голову, и волк бережно и сосредоточенно стал зализывать ее ожоги.

— Эти камни дала мне Алмена, — сказал Шумри. — Я должен буду подарить их девушке, которую люблю.

— Какой же ты глупый! Любишь девушку, а чуть не подарил их мне!

— Но только ты можешь помочь мне добраться до нее.

— Ты глупый вдвойне! За плату я не помогаю никому.

Девочка встала с песка и быстро пошла от него вдоль кромки прибоя. Зверь трусил подле ее ног, то и дело задирая голову и утыкаясь носом в ее пальцы. Шумри не знал, что ему делать. Вскочить и бежать за ней? Хватать за руки, умоляя и заклиная всеми богами?.. Но кто может угадать логику сумасшедших? Может быть, она рассердится еще больше…

Немедиец не тронулся с места. Обхватив колени руками, он сидел и смотрел на медленно набегающие на песок волны. Идти ему было некуда и не к кому. Ни языка, ни местных обычаев он не знал. У него не осталось ни одной веселой золотой монеты, звон которой мог бы растопить суровые сердца поселян. Поэтому он решил ночь провести тут же, на берегу. Быть может, утром маленькая юродивая снова придет сюда, и её непредсказуемый, как прибрежный ветер, нрав взыграет в другом направлении.

Чтобы голодные спазмы в желудке не так терзали, Шумри покусывал горьковатую ветку вереска. Ночь надвинулась на глаза легко и бесшумно, как темное покрывало на голову певчей птицы. Было прохладно. Намного прохладней, чем в джунглях и саваннах, и даже на плато Алмены. Близость океана давала о себе знать.

Глубокой ночью ему послышался сквозь дрему детский смех совсем рядом с собой, шорох босых ног по песку и запах хищного зверя. Но звуки были негромкие, и проснуться он не сумел.

Рано утром тот же смех и шорох с легкостью вытащили его из сна.

— Вставай, пока я не ушла! — звенел над ним детский голосок. Открыв глаза, Шумри увидел, что девочка протягивает ему кусок белой лепешки. — Держи скорей! Бонго украл это для меня, когда пекарь зазевался. Ешь скорей и давай играть!

— Играть? — Шумри виновато улыбнулся. — Мне некогда играть. Я должен спешить на мою родину.

— Послушай! — Она присела перед ним на корточки, натянув платье на худые коленки. — Зачем тебе уходить? Останься! Никто из детей не играет со мной. Когда я подхожу к ним, они кидают в меня водоросли и называют глупыми именами. Они кричат, что я родилась не от женщины, не от человека. Только Бонго играет со мной! Бонго очень хороший, но человек тоже бывает иногда нужен. Живи здесь! Бонго будет красть для нас обоих лепешки и козий сыр. Я научу тебя отыскивать раковины, закрученные налево. Ты соберешь их много-много! Я научу тебя бегать по воде. Вот так, смотри!

Она понеслась наперерез прибою и взлетела на гребень волны. Ноги ее не проваливались, но держались на поверхности воды, словно она ничего не весила. Бонго, помчавшийся вслед за ней, с беспокойством заметался у ее ног, завыл и зубами принялся тянуть за край платья на берег.

— Бонго ужасно не любит, когда я так делаю, — вернувшись, сказала она, смеясь и трепля зверя за уши. — Но я научу тебя! Тебя он не будет хватать зубами за ноги и тянуть на берег. А еще я построю тебе дом из песка. Какой ты захочешь! Захочешь — он будет рассыпаться от малейшего дуновения ветра, и так весело будет вновь его строить и бросаться друг в друга песком! Захочешь — он будет прочный-прочный. Такой стойкий и прочный дом для самых ленивых…

— Я бы очень хотел остаться, — сказал Шумри (и сказал почти искренне), — но девушка, которую я люблю, умирает. Она умрет, если я ей не помогу.

Девочка вздохнула. Подвижное лицо ее опечалилось, Волк, почувствовав перемену в ее настроении, положил ей на плечо морду и лизнул в ухо.

— Хорошо, — сказала она с покорной грустью. — Уходи куда тебе нужно. Уходи хоть прямо сейчас.

— Прямо сейчас? Но как?..

— Очень просто. Посмотри мне в глаза и представь в голове свой мир. Не весь, конечно, что-нибудь одно, но очень четко. И ты окажешься там.

— Каким образом?!..

— Разве ты не знаешь, что через глаза человека можно попасть в другие миры? Ты такой большой, ты почти старый, и ты совсем ничего не знаешь!

— Но тогда все бы так и путешествовали, глядя друг другу в глаза! Не нужно было бы ни парусников, ни колесниц.

— Ну, это все не так просто! — с забавной важностью возразила девочка. — Чаще всего через свои зрачки человек пропускает лишь в один мир. В свой собственный. И порой там бывает так душно, так скучно… А иногда там водятся противные скользкие чудища… Брр! — Девочка передернула плечами. — Есть такие, как и я, но их меньше, И они все умнее меня: никому не болтают о том, что могут, держат глаза полу прикрытыми, опускают ресницы, как решетку. И поэтому их не закидывают водорослями!..

Девочка встала на колени так, что глазищи ее оказались вровень с глазами Шумри. Янтарные искры перебегали вокруг двух черных зрачков, похожих на два таинственных глубоких тоннеля сквозь пространство и время.

— Чуть не забыла! Если ты представишь что-нибудь нечетко, ты можешь попасть в совсем другой мир. Потому что миров очень много. Даже я не сумела бы их все сосчитать, а ведь я сосчитала звезды!.. Если это случится, не бойся. Ты только обернись назад и хлопни в ладоши, вот так, — она подняла руки и звонко хлопнула над своей головой. — Тогда все в моей голове зазвенит, и ты тут же очутишься передо мной, на этом же самом месте.

Шумри вновь стал вглядываться в ее глаза, затягивающие в себя, как прозрачная морская пучина, пронизанная солнечными лучами, глубокие и невесомые, как заветное озеро Алмены.

Что же ему представить из картинок своей родины, своего мира? Что?.. Ему вспомнилась сосна, росшая на обрыве над речкой, на которую он часто залезал, когда был маленьким. Ствол ее был так удобно изогнут, что на нем можно было лежать часами, свесив босые ноги вниз и прижавшись щекой к шелушащейся теплой коре… Шумри постарался представить ее как можно четче: все ее изгибы, темную зелень игл, пушистую крону. Даже запах ее он попытался представить…

Внезапно что-то встряхнуло его с ног до головы, все тело словно погрузилось в стремительный и теплый вихревой поток. Перед глазами закружились сверкающие спирали. Шумри крепко зажмурился…

Глава 2. Много-много миров

Открыв глаза, Шумри увидел сосну. Ту самую, изогнутую над обрывом, с розоватой корой, с острым запахом свежих иголок. Малиновое закатное небо висело над миром, словно багровая мантия короля. Было очень душно.

Шумри огляделся вокруг. Шагах в двухстах от сосны, вверх по холму, должен быть замок его отца — холодная громада из пяти тяжеловесных башен. Но замка не было. Что могло приключиться? Разрушили враждебные войска аквилонцев или бритунцев? Смело землетрясением?.. Но тогда остались бы развалины. Холм же стоял совершенно пустой, с шевелящейся от слабого ветра травой, с редкими деревьями. В недоумении немедиец спустился к обрыву и заглянул вниз. Где речка, когда-то резво прыгавшая по черным скользким валунам? Внизу было сухо, красноватая пыль покрывала камни и мертвые коряги.

Еще больше Шумри удивился, когда поднял голову вверх. То, что он считал закатом, было серединой дня. Солнце проглядывало из облаков прямо над его макушкой, но солнце странное, багровое и тусклое, каким оно бывает только у самого горизонта.

Что за страшное стихийное бедствие обрушилось на его родину? Никогда не бывало в Немедии такой вязкой, иссушающей жары, такого зловещего солнца…

Странный шорох заставил Шумри оглянуться. Из-под корней сосны выползало странное создание, напоминающее толстую гусеницу, но только увеличенную в несколько тысяч раз. Светло-зеленое туловище толчками вытягивало себя из-под земли, рябь мускулов кругами прокатывалась под кожей. На голове были два отростка, напоминавшие рожки, шевелящиеся из стороны в сторону. На каждом покачивалось по черному глазу, похожему на икринку огромной рыбы. Глаза эти наткнулись на Шумри и замерли. Затем неторопливо и размеренно гусеница стала толкать свое жирное тело в его сторону.

Ну, уж таких тварей земля Немедии никогда не родила! Догадавшись наконец, что к его родине этот мир не имеет никакого отношения, Шумри оглянулся и изо всей силы хлопнул ладонями над головой…

…Светлое солнце ударило по глазам. Запах соленой воды и свежесть ветра сменили вязкую малиновую духоту.

Лохматая девочка звонко смеялась, сидя на песке.

— Не получилось, не получилось! Может, останешься?

Шумри только помотал головой.

Девочка затихла, вздохнула и послушно придвинулась к нему, распахнув немигающие глаза.

На этот раз Шумри решил представить свой родовой замок. Правда, он не очень хорошо помнил детали: сколько окон, какой они высоты, какой узор вытесан над каменной аркой ворот. В своем воображении он рисовал пять высоко взметнувшихся башен, узкие отверстия бойниц, мост на толстых подвесных цепях, глубокий ров со зловонной, подернутой ряской водой, пучки мха в щелях между камнями…

Тело рухнуло в знакомый сверкающий вихрь, его тряхнуло…

Вот он, его родной и ненавистный замок, обитель его детства. Пять грозных башен вырисовывались на фоне слоистых туч, низко нависших над землей. Узкие бойницы походили на холодные глаза рыцарей, смотрящих сквозь прорези в железных шлемах.

Жары и духоты не было и в помине. Дул резкий холодный ветер. Шумри быстро продрог в своей полотняной тоге. Он спустился с холма, на котором стоял, и направился к воротам замка. Мост был опущен, по нему шли пятеро человек в черных кожаных доспехах. Двое из них что-то тащили за собой волоком — по-видимому, очень тяжелое. Подкованные железом сапоги из грубой кожи гулко звенели по каменным плитам.

Шумри хотел было окликнуть их и расспросить. Он не был дома больше десяти лет. Кто правит теперь замком? Жив ли благородный рыцарь Брегг, его отец? По-прежнему ли он проклинает своего трусливого сына?.. Он открыл было рот, но что-то странное, то ли в фигурах, то ли в манерах людей заставило его прикусить язык. Подойдя ближе и вглядевшись повнимательней, он увидел, что фигуры в кожаных доспехах только издали напоминали людей. Под капюшонами из мешковины, низко надвинутыми на лоб, были не лица. Что именно — Шумри не сумел определить для себя достаточно четко. Почувствовав толчок ужаса и отвращения в сердце, он отпрянул.

«Проклятье! Утроба Нергала!!!» — как взревел бы Конан. Опять он попал не туда!..

Пятеро нелюдей также заметили его и остановились. Видимо, облик немедийца был для них так же страшен и отвратителен, как и их внешность для потрясенного Шумри. Они замерли, не решаясь двигаться дальше. То, что тащили двое из них, оказалось живым. Почувствовав заминку, оно принялось извиваться и подпрыгивать на каменных плитах моста. Из-под низко надвинутых капюшонов палились, нарастая, угрожающие звуки, похожие на шипение и треск масла на раскаленной сковороде.

Шумри поднял руки и хлопнул ладонями с такой силой и яростью, что у сестренки Алмены едва не рассыпалась голова…

— …Потише, потише! — Девочка приложила ладошки к вискам и трясла спутанными густыми лохмами. — От твоего хлопка она едва не раскололась на мелкие кусочки! Хороша бы я была без глаз, сам подумай! Дети совсем задразнили бы меня, а старая Мати перестала бы угощать пирогами с рыбой!..

— Проклятье! — Шумри не хотел и не мог сдерживаться. — Может быть, ты специально не хочешь меня отпускать? Нашла себе большую игрушку?! Что за миры ты мне подсовываешь? Таких нет на земле! А моя Немедия земная, земная!..

Внезапно Шумри оказался сбитым с ног, а на шее своей почувствовал мощную лапу с желтыми кривыми когтями. У самых глаз блеснули ощеренные клыки.

— Бонго, оставь его! Уйди, Бонго! — Девочка оттащила за шею рычащего любимца. — Он не любит, когда на меня кричат, — объяснила она немедийцу.

— А когда забрасывают водорослями? — поинтересовался Шумри, переведя дух и с опаской поглядывая на зверя.

— Детей он не трогает, потому что они свои, а ты чужой, — сказала девочка. — К тому же, от водорослей мне нет никакого вреда. Это даже весело! Иногда я специально обматываюсь водорослями с головы до ног и ныряю глубоко-глубоко. И все под водой принимают меня за свою! И черепахи, и осьминоги, и даже медузы… Только акулы иногда начинают что-то подозревать, несмотря на всю свою тупость!.. Но ты опять вернулся! В чем дело? Совсем не помнишь свою родину?

— Прекрасно помню! — с обидой возразил Шумри.

— Значит, ты просто не хочешь уходить отсюда! — заключила девочка. Она радостно закружилась вокруг него. — Так бывает, так часто бывает! Кажется, что тебе куда-то очень нужно, куда-то очень хочется, а на самом деле тебе хочется только валяться на этом песке и смотреть на это море!..

Она остановилась и испытующе заглянула ему в глаза.

— Скажи честно, чем твоя Немедия лучше этого моря и этого песка?

Шумри готов был согласиться, что Немедия не лучше, а намного хуже, но все-таки ему нужно было именно туда.

— Ах да, девушка! Я совсем забыла… Ну хорошо, давай еще попробуем. Вспомни что-нибудь, что есть только в твоей стране и нигде больше.

Шумри решил представить короля Нимеда. Ему не часто доводилось видеть его, но длинное лицо с тяжелым подбородком и надменно-презрительным выражением было запоминающимся. Для надежности над бронзовой короной на узкой голове он представил знамя с алым драконом, древним символом Немедии.

…Король Нимед, насупленный и иссиня-бледный, смотрел, как возвращаются с поля битвы его разбитые войска. Рядом с ним стояли придворные, советники и старые рыцари, не принимавшие участия в битве ввиду своего возраста. Никто не издавал ни звука. Похоронным молчанием столица встречала своих поверженных воинов. Слышался только глухой топот копыт усталых коней, звон доспехов, пыльных и грязных, да изредка вырывался из груди израненного бойца короткий стон. Алый дракон над головой короля казался вылинявшим и поникшим.

Шумри стоял в толпе горожан невдалеке от королевской стражи. Он наклонился к одному из воинов, такому же бледному и угрюмому, что и его король, и негромко спросил:

— Добрый человек, я давно не был в этих краях. Скажи мне, в битве с кем потерпели поражение наши доблестные войска?

Он никак не мог ожидать, что простые эти слова вызовут такую реакцию. Стражник посмотрел на него сначала с недоумением, затем с подозрением, затем с безудержной яростью. Крикнув что-то другим стражникам, он крепко вцепился немедийцу в плечи. Его мигом окружили дюжие воины, скрутили руки и крепко связали их за спиной. Они громко переговаривались между собой на языке, который Шумри слышал первый раз в жизни.

Неужели и на этот раз он промахнулся?! Но как же — король Нимед? И алый дракон?.. Впрочем, никогда у короля Немедии не было такого свинцового оттенка щек, да и дракон на знамени больше напоминал малиновую, ящерицу, задравшую хвост.

Как бы то ни было, вернуться на песчаный берег к маленькой сумасшедшей подружке волка он больше не мог. Невозможно было хлопнуть над головой ладонями, крепко скрученными у позвоночника…

Стражники подтащили его к лже-Нимеду. Тот грозно спросил его о чем-то, сведя на переносице брови, похожие на щетки для чистки лошадей. По-видимому, то был допрос. Шумри ничего не понял, как ни старался применить на практике знания, полученные у Алмены, и расслышать, что же звучит в узкой венценосной голове с мертвенным цветом кожи. Впрочем, судя по выражению глаз, ничего хорошего для него там не звучало. Зрачки у короля, как и у всей его свиты, были не круглые, но вертикальные, похожие на прорезь кинжала. Теперь уже Шумри было не понятно, как мог он ошибиться и принять этот мир за Немедию! Все, все здесь было не такое, как на его родине! И вертикальные зрачки, и серые лица, и незнакомая ткань одежд, такая жесткая на вид, словно ткали ее из металлических нитей, и сам воздух, и витающие в нем запахи…

Шумри несколько раз повторил на своем языке, стараясь говорить миролюбиво, громко и внятно, что он не вражеский лазутчик и не желает вреда их стране и их королю. Он широко улыбался, он придавал своим выразительным глазам выражение простодушное и открытое… но все тщетно. Незнакомый язык разгневал лже-Нимеда еще больше. По его знаку стражники прошлись по спине и бокам Шумри древками своих копий, надеясь, видимо, что он станет выражаться понятней. Но их надежды не оправдались. Отчаявшись добиться взаимопонимания, король раздраженно махнул рукой, и стражники поволокли немедийца прочь.

Шумри бросили в каменную нору без окон и каких-либо иных отдушин для света и воздуха. По-видимому, эта камера не предназначалась для долгого в ней сидения. На полу валялась охапка дурно пахнущей травы. У стены было выбито углубление в форме чаши, в которое откуда-то сверху сочилась тоненькая струйка воды.

Стражник, швырнувший его на травяную гниль, спустя какое-то время вернулся и бросил на грудь Шумри кусок черствого хлеба. Шумри попытался объяснить знаками, что ему нужно развязать руки, чтобы он мог поесть, но стражник на это лишь задергался всем телом и застучал зубами. Шумри не понял, означало ли это приступ неудержимого смеха или ярость. Отсмеявшись, стражник вышел и закрыл за собой обитую свинцом дверь.

Шумри кое-как дотянулся зубами до хлеба, откусил маленький кусок и тут же выплюнул: на вкус это напоминало морскую губку, пропитанную конским потом. Правда, вода, которую приходилось втягивать в себя по капле, лежа на животе, оказалась настоящей водой, только очень несвежей и затхлой.

Заснуть со скрюченными на спине, ноющими от боли в запястьях руками было невозможно. Только раз или два Шумри провалился в короткую дрему. Плескалось море, слепил глаза белый песок, ветер освежал лицо своим соленым дыханием, смеялась своевольная и странная девочка… Куда же она забросила его, сестренка Алмены?.. Или он сам виноват? Сам, конечно же, сам! Только полный идиот может спутать свою родину с чем-то чужим, не почувствовав в самый первый миг — по запаху, по оттенкам облаков, по собственному молчащему сердцу, по сухим глазам! — что это не то, не то…

Теперь Илоис умрет. Она не дождется его и умрет в отчаянье. Он, Шумри, тоже умрет в отчаянье — и даже скорее, чем она, но вряд ли это будет достаточным для того, чтобы они встретились («где-нибудь и когда-нибудь», как говорила Алмена). Вряд ли Илоис когда-нибудь и где-нибудь его простит.

Наутро Шумри выволокли наружу. Он правильно догадался, что темница без окон и воздуха предназначалась для недолгого пребывания в ней смертников, дожидающихся казни. Ничего похожего на суд в этом мире, видимо, не было. Слово короля было единственным законом. Вчера королю не понравился подозрительный чужеземец, с отвратительно розовым цветом кожи, с очень ярко блестящими глазами, с неприятной привычкой то и дело показывать свои зубы. Он даже не удосужился выучить язык той страны, против которой собирался строить козни! И сегодня чужеземца без излишней волокиты предадут казни.

Подталкиваемый тычками к пинками стражников, Шумри вышел на круглый двор, со всех сторон окруженный высокими стенами. В центре стоял врытый в землю деревянный столб — к нему и прикрутили прочными веревками пленника.

«Как все повторяется!» — усмехнулся про себя Шумри, Он уже стоял так, привязанный к столбу, и ждал казни, и было это совсем недавно. Правда, тогда в трех шагах от него стоял Конан. И они шутили и поддерживали друг друга, пока были силы, чтобы шутить… А потом, в самый последний миг киммериец, чувствуя себя виноватым, обещал ему вырвать его душу с унылых Серых Равнин!.. И хотя Шумри не верил, что это может у него получиться, от этих слов на сердце сразу потеплело, и отчаянье разжало немного свои тиски…

Несколько голых до пояса юношей с короткими луками выстроились напротив него. Их тела, как и лица, имели сине-свинцовый оттенок, что придавало им сходство с ожившими утопленниками. Судя по всему, они были совсем юными, только-только вышедшими из детского возраста. Должно быть, в этом мире, догадался Шумри, принято учить стрелять будущих воинов, используя живые мишени.

По команде старшего стражника первый в ряду юноша натянул лук — и, просвистев, короткая стрела впилась немедийцу в плечо. Он закрыл глаза. Пресветлый Митра, хорошо бы уже вторая попала в сердце! Пусть он окажется метким стрелком, стоящий вторым юноша из чужедальнего мира, зачем-то похожего на Немедию…

Но второй стрелы он не дождался. В рядах лучников и стражников возникло смятение. Открыв глаза, Шумри увидел, что все с изумлением смотрят на него — вернее, на струйку крови, текущую из раны. Вертикальные зрачки расширились и стали круглыми. Наверное, кровь у них другого цвета, устало догадался Шумри. Судя по оттенку кожи — темно-синяя или фиолетовая.

Без любимого короля никто не осмеливался принять решение. Спустя недолгое время появился лже-Нимед со свитой. Он величественно подошел к пленнику и долго разглядывал, шевеля бровями, его окровавленное плечо, затем прикоснулся к красной струнке пальцами. Окрасившиеся кончики пальцев он также внимательно рассмотрел, понюхал, вытер о край мантии и что-то отрывисто приказал стражникам. Те бросились отвязывать Шумри от столба. Веревки, стягивающие со вчерашнего дня его запястья, они распустили тоже.

Шумри так и не узнал, что за решение принял король. Возможно, он повелел отдать диковинку на растерзание ученых, чтобы те, изучив, рассмотрев и измерив все, что только возможно, закупорили его тело в огромной банке со жгучей жидкостью, убивающей тление. Может быть, он велел оставить пленника при дворце, как собачку о двух головах, для увеселения знатных гостей. Может быть, он решил подарить его для забавы любимой дочке…

Как ни любопытно было немедийцу узнать смысл высочайшего повеления, любопытство свое он удовлетворять не стал. Оглянувшись на серую стену за спиной, он взмахнул над головой руками. Хлопок получился вялым из-за резкой боли в плече, от которой он потерял сознание.

Глава 3. Повелительница птиц

Очнулся Шумри от той же боли. Плечо горело и пощипывало. Кто-то втирал в него горячую мазь.

— Не бойся! Бонго залижет тебе рану, и она заживет очень быстро! — звенел над ним успокаивающий детский голосок.

В глаза ударила пляска солнечных бликов на воде. Соленый океанский воздух казался почти столь же сладостным, как воздух родины. Той самой родины, в которую ему никак не удается попасть…

Горячая мазь оказалась узким и шершавым волчьим языком. Как ни странно, зализывание помогало: боль в ране становилась слабее.

Шумри заметил, что они находятся теперь в другом месте. Песчаных домов поселка не было видно, куда ни кинь взгляд — лишь небо, море и белые волны дюн. Только у самого горизонта виднелась зеленая щетка деревьев или кустов.

— Где мы? — спросил он, пытаясь подняться и оглядеться.

— Мы забрели довольно далеко. Я часто ухожу с Бонго куда глаза глядят. Я ведь не ожидала, что ты вздумаешь вернуться. Прошел целый день и еще ночь, и вдруг ты вываливаешься. Весь в крови! Ты был как мертвый. Если б не Бонго, мне пришлось бы зарывать тебя прямо здесь, в песок!

Она ладошками зачерпнула песок и подбросила, показывая, как стала бы его зарывать для вечного успокоения.

Шумри покосился на зверя с благодарностью и осторожно погладил по загривку, на что тот клацнул зубами, словно сгоняя осу.

— Бонго не любит, когда его гладят. Он терпит это лишь от меня. Но как удачно, что мы встретили пастуха с козами! Бонго выпросил у него вот это. Держи! — Она протянула немедийцу большой ломоть остропахучего сыра.

Этот запах, по сравнению с вонью жесткого куска, брошенного ему в темнице, показался Шумри утонченным благоуханием.

— Но скажи мне, — спросил он, утолив голод, — неужели этих миров так много? И я могу до бесконечности ошибаться, все время попадать куда-нибудь, где хоть что-то напоминает мою Немедию?

— Миров много, я уже говорила, — сказала девочка. Ее лицо с полуоткрытым ртом, с тонкими ресницами, затенившими золотые искры в глазах, стадо задумчивым и печально-нездешним, — Никто не может их сосчитать. Столько, сколько шерстинок у Бонго, сколько песчинок на этом холме, сколько мыслей, мелькающих у меня в голове разноцветными картинками…

— Может быть, я быстрее доберусь туда, если поплыву дальше на корабле?

— Конечно, плыви! — обрадовалась девочка. — Я помогу тебе построить корабль. Мы соберем много веток! На берегу есть красивые ветки, извилистые, как рога, и живые, как птицы или ящерицы. Мы сплетем из них корабль, как большое гнездо! Он будет плыть долго-долго…

Шумри отвернулся и уткнулся лицом в вереск. Не подшутила ли над ним Алмена?! Он чувствовал себя игрушкой, живой игрушкой в маленьких прохладных руках, с легкостью пересыпающих из ладони в ладонь не то песок, не то судьбы, не то небесные звездочки…

— Не плачь! И не грызи зубами песок, он невкусный! У меня здорово гудит в голове после каждого из твоих прыжков. Она становится огромной, мне приходится сжимать ее руками, чтобы она не разлетелась в разные стороны! — Девочка смешно надула щеки и сжала за ушами свою голову. — Но так и быть, попробуем еще раз! Все-таки ты плохо ее помнишь, свою родину. Если бы помнил, попал бы с первого раза!

— Я не был там десять лет, — пробормотал Шумри.

— Не так уж это и много! Но мы попробуем еще раз. Не плачь! Пусть только рана твоя немного затянется. А то, если ты захочешь хлопнуть в ладоши, снова пойдет кровь!

Она вскочила и побежала прочь по песку, подскакивая и размахивая руками. Волк весело подключился к ее игре.

Шумри чувствовал слабость и головокружение от потери крови. Он откинулся спиной на пружинящий вереск и рассеянно наблюдал, как резвится девочка. Босые ноги ее семенили по песку мелко и плавно, руки мерно взмахивали, как крылья большой птицы, порой замирая в парении. Она то кружила, то неслась наперерез чему-то невидимому, то вычерчивала пятнышками неглубоких следов широко раскручивающуюся спираль.

У Шумри затекла рука, поддерживающая голову, он лег затылком в песок, и глаза его обратились в небо. Все оно, от горизонта до зенита, было в мельчайших черточках птиц. Но птицы двигались странно, не было хаоса в их мельтешении, казалось, кто-то невидимый ими руководит. Еще раз взглянув на девочку, в затем на небо, он с изумлением понял, что движения птиц точно соответствовали ее движениям. Она словно дирижировала мири адом белых и серых живых комочков, вышивающих по светлой голубизне гигантский движущийся узор.

Круги, спирали, кресты, звезды, буквы неведомого Шумри алфавита сменялись на небе, подчиняясь воле тоненьких рук, босых стремительных пяток, голове с развевающейся русой гривкой. Волк то бежал за ее ногами, то останавливался, задирал морду и следил желтыми глазами за стройным танцем птиц, Из его полуоткрытой пасти с жарким радостным языком раздавалось мелодичное подвывание.

Шумри стало казаться, что и свежий морской бриз то затихает, то разгуливается согласно ритму движений девочки. И волны, с шорохом лижущие песок и мелкую гальку, ровным шумом своим стараются создать музыку для ее танца…

Наконец девочка, устав, подбежала к нему и рухнула на песок рядом. Распахнув огромные глаза, она следила, как птицы, уже без нее, долго и вдохновенно рисуют узоры по бескрайнему голубому пространству. Ее грудь прерывисто вздымалась, на губах играла мечтательная полуулыбка. «Кто ты?» — очень хотелось спросить Шумри, но он сдержался, понимая, что этот вопрос будет одним из самых глупых вопросов, когда-либо задаваемых им в жизни…

— Как твоя рана? — спросила девочка, когда птицы, исчерпав запас вдохновения и внутренней музыки, наконец рассеялись, и небесный свод вновь обрел холодноватую безмятежность.

— Я и забыл о ней, — ответил Шумри.

— Тогда давай попробуем снова перебросить тебя домой. Только учти, это будет в самый последний раз. Кто хочет куда-нибудь очень сильно, тот попадает сразу. А кто прыгает, как ты, на самом деле не хочет никуда.

— Неправда! — запротестовал Шумри. — Я очень хочу. Больше десяти лет я живу мыслью об одном человеке.

— Тогда почему бы тебе не представить ее лицо? Я думаю, девушка, которую так сильно любят, может быть лишь единственной на все мириады миров.

Шумри попытался увидеть внутри себя Илоис, но с удивлением понял, что черты ее лица стерлись, расплылись в памяти за долгие годы. Он видел только свет, голубоватый прохладный свет, струившийся из ее строгих глаз, слышал чистый запах лаванды, всегда сопровождавший ее, да еще — чувствовал боль и жар в своем собственном, горячо и сильно забившемся сердце.

Впрочем, Шумри решил, что это даже к лучшему. Если бы он вспомнил лицо Илоис до мельчайших деталей и представил его, и встретил бы в одном из миров не ее, но оборотня, укравшего ее черты, вряд ли он смог бы пережить такое.

— Нет, — сказал он, — ее я касаться не буду. Лучше другое. Главная площадь в Бельверусе, моем родном городе. Зазывные крики торговок, продающих овощи, молоко и овечью шерсть… Песня нищего мальчишки, которую он выводит тоненьким голоском, старательно и жалобно, чтобы вызвать слезу и вслед за слезой — монету у сердобольных хозяек, спешащих на рынок… Пятно на обшарпанной стене самого высокого дома в городе, дома, где живет купец, плавающий в Вендию и Иранистан. Когда я был совсем маленьким, мне казалось, что это не пятно, но профиль темного духа, оживающий по ночам… Крепкий запах кожи, доносящийся из раскрытой двери мастерской, где делают сбрую и седла… Фонтан, в котором веселая струя воды вылетает из распахнутой пасти запрокинувшего голову дракона…

Глава 4. Шутка

Нищий мальчик тоненько и старательно выводил песню о разбившей ему сердце злодейке. Торговки, стараясь перекричать друг друга, расхваливали свой товар. Пятно на обшарпанной стене, со зловеще изогнутым носом и криво ухмыляющимся ртом, казалось, готовилось вцепиться кому-то в шею. Струя воды из фонтана дробилась о чешуйчатую каменную спину дракона, стекала по его ногам с кривыми когтями из желтого мрамора и выгнутому хвосту это был его родной город, ошибиться было невозможно! И свежие конские яблоки на каменной мостовой, и ругань двух старух, сцепившихся из-за медной монеты, и улицы, вполне широкие, но кажущиеся сдавленными и узкими из-за нависших над мостовыми тяжеловесных балконов — все это было знакомо до перехвата дыхания, до щиплющих слез, которым он не давал выкатиться из уголков при жмуренных глаз.

Удивительно, как он мог спутать те три мира, в которые попал вначале, с его родной землей! Да ведь один залах, в первое же мгновение коснувшийся его ноздрей, был единственным на свете, непохожим ни на что другое… С бьющимся сердцем, растерянный и взволнованный, Шумри шел по улицам города, впитывая звуки, краски и запахи, за десять лет ничуть не ослабевшие и не полинявшие. Впрочем, как ни был он потрясен встречей с родным городом, шел он быстро и целенаправленно: к замку барона Цальса, отца Илоис. Жив ли барон? Если жив, он, должно быть, уже глубокий старик, ведь и десять лет назад он был далеко не молод… Если же его нет на свете, в замке остались другие родственники, у которых можно будет узнать о судьбе Илоис. Жива ли она? («Жива, жива!» — кричало сердце.) Насколько опасна ее болезнь? За кем она замужем? Как можно быстрее всего добраться к тому месту, где она живет сейчас?..

Подгоняемый ударами сердца, Шумри очень быстро добрался до северной окраины города, где находился родовой замок Цальсов — приземистое строение из серо-коричневого гранита с поясными барельефами рыцарей в тяжелых доспехах над аркой ворот. Два стражника в кожаных наплечниках и шлемах стояли по обе стороны двери, обитой толстыми медными листами. В руках они держали алебарды на длинных древках.

Шумри подошел к одному из них, показавшемуся ему моложе и добродушней: дюжему рыжеватому парню со светлыми ресницами и перебитой в драке широкой переносицей.

— Добрый человек, я не был в этих краях больше десяти лет. Не скажешь ли ты мне, за кем сейчас замужем дочь твоего господина, прекрасная Илоис? — Шумри старался говорить небрежно и словно рассеянно, но вежливо.

Стражник посмотрел на него, как на выходца с того света. Возможно, причиной был странный наряд Шумри и его очень густой загар. Вздохнув про себя, что у него нет ничего, даже самой мелкой монеты, которой можно было бы отплатить стражнику за разговорчивость, немедиец повторил свой вопрос, добавив, что он обошел почти все страны Запада, Востока и Юга, только что прибыл с берегов Южного Океана и поэтому не успел еще ознакомиться со всеми новостями, случившимися в славном городе Бельверусе за время его отсутствия.

На этот раз его вежливая речь отчего-то привела стражника в ярость.

— Пошел прочь, безродный бродяга! Я не позволю смеяться надо мной! Если ты считаешь, что можно скалить зубы над теми, кто служит самому благородному барону Цальсу, одному из самых знатных и богатых господ в Немедии, ты жестоко ошибся! — Он сжал рукоять алебарды и треснул им о камни мостовой с такой силой, что едва не расщепил древко.

Не понимая, чем он мог вызвать такую бурю, Шумри оглянулся на второго стража, слышавшего каждое их слово. Но тот, насупленный и молчаливый, одарил его таким взглядом, что немедиец посчитал за лучшее не искушать более судьбу и попытаться найти ответы на свои вопросы у людей более уравновешенных.

Он отошел от ворот шагов на тридцать и присел под деревом, изображая усталого путника, присевшего передохнуть. Довольно скоро ожидание его было вознаграждено: из ворот замка вышла пожилая полная женщина в бедном, но аккуратном и чистом платье. Следом за ней шагал высокий негр, неся в руках две огромные пустые корзины. Видимо, то была кухарка или работница кухни, отправившаяся на рынок.

Шумри, держась в отдалении, последовал за ней. Когда они отошли настолько, что стражники не могли его больше видеть, Шумри догнал женщину и задал ей тот же вопрос, Чтобы растопить женское сердце, он прибавил, что слава о красоте и благородстве прекрасной дочери барона дошла до самых краев земли, из которых он, собственно, и прибыл сегодня утром. Но также, увы! — дошла и горестная весть о том, что она тяжело заболела…

В отличие от стражников, кухарка не страдала болезненным самолюбием, но оказалась зато не в меру смешливой. Хлопая себя по пухлым бокам и приседая, она разразилась захлебывающимся хохотом.

— Слава о красоте дошла… ха-ха-ха! до края света!.. Ну и шутник же ты, чужеземец! Оставайся у нас в замке! Господин барон любит хорошо посмеяться. На прошлой неделе как раз умер его любимец-горбун, подавился косточкой от персика! Ты будешь славно его веселить! Стоит лишь взглянуть на твой балахон, как уже смешно до колик. А уж твои шутки!.. Дочка барона… ха-ха-ха!.. весть о ее красоте… бедняжка… ха-ха-ха!.. тяжело заболела!..

Шумри испугался, что толстухе станет плохо: она побагровела и хватала ртом воздух. Но чем больше он пытался добиться от нее вразумительного ответа, тем сильнее она хохотала и тем упорней уговаривала поступить на службу барону в качестве замены подавившегося шута. Наконец он махнул на нее рукой и быстрыми шагами скрылся в рыночной толпе.

Что случилось? Отчего такой естественный вопрос о муже Илоис и ее здоровье приводит то в бешеную ярость, то к спазмам не менее бешеного хохота?.. Что могло случиться здесь за десять лет — нелепого, смешного, позорного?.. Если бы в этом городе у него был хоть один друг, который смог бы ему все это объяснить!..

Шумри не оставалось ничего другого, как снова вернуться к воротам замка Цальсов. Он решил сидеть здесь до тех пор, пока из них не выедет или не въедет сам барон. Вряд ли вопрос о здоровье дочери вызовет у него взрыв хохота. Даже если она — хвала Митре! — уже выздоровела. А может быть… может быть, ему повезет, и сама Илоис решит навестить сегодня старика-отца?..

Солнце уже клонилось к закату, когда медные ворота со звоном распахнулись, и из них выехала процессия всадников. Впереди на вороном коне с богатой серебряной сбруей ехал господин в зеленом бархатном камзоле, украшенном золотым шитьем. Его горделивая осанка и властный взор выдавали в нем очень знатного и влиятельного человека. Лицо его показалось немедийцу знакомым. Приглядевшись, он понял, что всадник очень похож на барона, но гораздо моложе. Видимо, то был его племянник или иной родственник. Если б Шумри не знал, что у Илоис нет братьев, он решил бы, что перед ним сын владельца замка. Самого барона в числе всадников не было. Так же среди них не оказалось ни одного человека, которого он бы видел прежде.

Пока Шумри колебался, обратиться ли ему со своими вопросами к родственнику барона Цальса, тот уже проехал мимо него, глядя прямо перед собой холодными и надменными глазами и не обращая внимания на многочисленные поклоны ремесленников, мастеровых и нищих.

— Этот молодой господин, должно быть, родственник владетельного барона Цальса? — спросил немедиец у одного из нищих, кланявшегося особенно низко.

— Родственник, родственник, — охотно отозвался нищий, машинально кланяясь и Шумри тоже. — Как есть, самый близкий родственник. Сынок его…

— Но у барона никогда не было сыновей! — воскликнул Шумри, окончательно ничего не понимая. — У него одна дочь!

— Дочерей как раз ему боги не дали. Сыновей было пятеро, да кто в детстве умер, кто погиб в сражениях с проклятыми аквилонцами, остался один вот этот, старшенький, — объяснял словоохотливый нищий. — Скоро, скоро будет он хозяином замка: старый барон совсем плох, уж и слуги больше слушаются молодого хозяина. Господин он достойный и воин доблестный, жену-красавицу недавно взял, дочка родилась две луны назад…

— Дочка… — растерянно пробормотал совершенно сбитый с толку Шумри. Смутная догадка вдруг забрезжила в его голове: — А как назвали дочку, не знаешь?

— Отчего не знаю? — обиделся нищий. — Почитай, уж тридцать лет здесь сижу, под стенами его замка, все знаю — и про папашу его, и про всех родственников, даже собак любимых охотничьих как зовут, знаю…

— Не нужны мне собаки! Дочка, дочка?..

— Илоис назвали… Ребенок здоровенький… Правда, он сына ждал, но и по случаю рождения дочки пир задал знатный, ублажил всех и меня, старика, тоже…

Шумри прислонился спиной к стене и уперся в нее руками, чтобы удержаться на враз ослабевших ногах.

— А год сейчас какой, старик?.. — прошептал он. — Год?..

— Год какой?!.. — Старик оскорбился, решив, что все это время беседовал с сумасшедшим.

— Я узнал с коня в сражении… ударился головой, и теперь часто теряю память. Будь добр, только напомни…

— Год Ястреба, какой же еще?..

Год Ястреба! В этом году маленькому Кельбергу исполнилось два года, а Илоис только-только родилась…

— Эй, эй! — испуганно закричал старик. — Если у тебя падучая, отцепи от меня свои пальцы! Да ты же порвешь мне последнюю одежду!..

— Прости, — Шумри с усилием оторвался от плеча старика и попытался улыбнуться.

Но улыбка вышла такая, что собеседник его испугался еще больше и, отмахиваясь от него, как от наваждения, двумя руками, скрылся в потоке горожан.

Шумри все с той же улыбкой подумал, что где-то не очень далеко отсюда бегает маленький резвый мальчик по имени Кельберг Брегг. Его мать, прекрасная, нежная, юная, смеется над тем, как он выговаривает свои первые слова, как валяется во дворе замка в обнимку с охотничьими собаками, как размахивает крохотным деревянным мечом, самым первым подарком отца… Наверное, забавно было бы взглянуть на себя самого, хотя бы издали. Еще больше Шумри хотелось бы увидеть свою мать, которую он помнил лишь по портретам. Домашние и слуги рассказывали, что она была удивительная… Но не было сил.

Сил у него осталось лишь на то, чтобы завести над головой руки и свести их ладонями вместе. Хлопком назвать это было трудно, но, тем не менее, каменная ограда замка, мельтешня торговок, ремесленников и нищих, весь родной Бельверус, с таким трудом обретенный, исчез.

…Холодная соленая вода накрыла его с головой. Шумри чуть не захлебнулся от неожиданности. Он вынырнул на поверхность, выпустив изо рта и из носа терпкий фонтан, и поплыл к берегу, к счастью, видневшемуся всего в нескольких шагах.

Судя по заливистому смеху, девочка чувствовала себя в воде прекрасно. Она ныряла и играла, как молодой Дельфин. Серый зверь, дожидаясь ее, пританцовывал от нетерпения на прибрежной гальке.

Шумри выбрался на берег, отжал одежду прямо на теле и принялся растирать себе грудь и плечи, пытаясь хоть немного согреться. Как и в Немедии, здесь был вечер. Солнце почти целиком скрылось в волнах, осталась лишь узенькая огненная дуга, золотившая морскую рябь.

— Эй! Взгляни-ка сюда! — окликнула его девочка. Но Шумри не оглянулся. Хватит с него. Он не желал больше смотреть, что бы она там ни вытворяла. Пусть закатные блики на воде сплели ковер из живого света, пусть лилово-розовые облака на небе играют друг с другом в догонялки, пусть все твари морские разом вынырнули из пучин, чтобы помахать плавниками и ластами ему, Шумри. Пусть, Ему это не интересно больше.

Он слышал, как девочка вышла на берег, прошелестела по песку, натянула свои лохмотья, потом что-то, смеясь, сказала волку. Спустя какое-то время она подошла к нему сзади и коснулась руки.

— Послушай! Я разожгла костер. Пойдем к нему, а то ты купался в одежде и можешь замерзнуть.

Не глядя на нее, немедиец прошел к небольшому костерку, пляшущему в кругу, красиво выложенному из белых и серых камней. Он не знал, каким образом она добыла огонь, но и это было ему не интересно.

— Снимай и суши одежду! — велела девочка. — Не бойся, я не буду на тебя смотреть. Гораздо интереснее смотреть вот на это! — Она указала подбородком на синеву, густеющую над их головами, с первыми искрами звезд.

Шумри разделся, положил мокрую тогу на камни у самого огня и придвинулся как можно ближе к теплу, так что чуть не обжег себе колени.

— Здорово я придумала, верно? — спросила девочка. — Но отчего ты не рад? Ведь ты попал наконец в свою Немедию, я же знаю!

Шумри не ответил.

— Тебе что, не понравилась моя затея?.. — удивилась девочка. — Неужели ты такой скучный? Разве не интересно взглянуть на свою девушку, когда она еще только-только родилась? Такая крохотная, забавная, легкая, как пушинка… Наверное, ты не любишь маленьких детей! — догадалась она. — Еще бы, ведь с ними нужно играть, кормить, петь колыбельную… Но уж с самим собой-то, наверное, встретиться было здорово! Можно щелкнуть самого себя по носу, можно рассказать сказку, можно оставить таинственное, предупреждающее о будущих бедах, письмо. А что сделал ты?

И на этот раз не дождавшись ответа, девочка разочарованно вздохнула.

— Вот уж не думала, что ты такой взрослый, такой скучный! Не любишь играть, не смеешься от забавных шуток. Когда я увидела тебя в первый раз, мне показалось, что нам с тобой будет весело. Но я ошиблась в тебе!

— Одного я не могу понять, — тихо сказал Шумри. — Отчего Алмена назвала тебя своей сестрой? Вы с ней совсем не похожи. Алмена не жестокая, а вот ты…

— Алмена мне не сестра, я ведь уже сказала тебе! — воскликнула девочка. — Она моя дочка. А дочки бывают разные. Бывают дочки скучные, бывают вредные, бывают капризные, бывают послушные… Алмена — очень послушная дочка. Она совсем не любит играть! Вернее, играет иногда, но игры ее такие неинтересные, такие правильные… — Девочка сморщилась и затрясла головой, словно ей было скучно при одном воспоминании об играх Алмены. — Но раз она тебе нравится, значит, ты такой же, что и она. И мне с тобой больше не интересно! Уходи в свою Немедию! Можешь уйти утром, можешь — прямо сейчас, как только подсохнет твоя одежда.

— Я бы ушел сейчас и даже в мокрой одежде, — сказал Шумри. — Но я больше тебе не верю. Тебе снова захочется поиграть, и ты забросишь меня лет на пятьдесят вперед…

— Отличная идея! — Девочка захлопала в ладоши. — Именно так я и сделаю! Ты встретишь свою девушку, но она будет старенькой-старенькой. И очень мудрой. Впрочем, нет, старики не всегда мудреют. Может быть, она впадет в детство и станет совсем, как я! Представляешь, как вам будет интересно встретиться и поговорить! Хотя… — Она засомневалась. — Ведь ты, кажется, сказал, что она тяжело болеет? Вряд ли она доживет до старости. Придется отправлять тебя в сегодняшний день!

Шумри потрогал свою одежду. Она была еще влажной, но он поднял ее с камней и принялся одеваться. — Ты можешь посидеть еще! — нарочито безразличным тоном сказала девочка. — Конечно, мне порядком надоело твое общество, но я потерплю. Пусть хотя бы взойдет солнце! Пусть твоя одежда просохнет до конца.

— Я уйду сейчас, — сказал Шумри. — Твое общество мне не просто надоело… Если тотчас я не окажусь от тебя на расстоянии трех полетов стрелы, я не знаю, что со мной будет…

Он решительно зашагал во тьму под скрип влажного песка и шорох ночного прилива.

— Эй! — девочка догнала его и забежала вперед. — Но так ты никогда не вернешься в свою Немедию!..

— Я в нее не вернусь в любом случае, — с безнадежностью в голосе проговорил Шумри. — Но, по крайней мере, не буду больше твой большой игрушкой.

— Ты не игрушка! Ты не игрушка!.. — топая ногой и тряся волосами, девочка заставила его остановиться. — Я играла с тобой, а не тобой, это совсем разные вещи! Я не ожидала, что ты такой занудливый и скучный! Уходи в свою Немедию! Сейчас же!!!

Лицо ее разгорелось, глаза сверкали, кулачки потрясали воздух. Глядя на нее, немедиец не мог не усмехнуться. Казалось, его усмешка охладила ее и успокоила.

— Должно быть, ты сердишься, оттого что боишься опоздать к своей девушке? Но это так просто исправить! Если хочешь, я переброшу тебя во времени на три дня назад. На столько, сколько ты потерял здесь со мной. Хочешь?

Шумри отрицательно покачал головой.

— Но вернуться-то ты хочешь? Вернуться домой?!

— Хочу, — ответил Шумри. — Но я тебе не верю.

— А тебе и не нужно мне верить! Тебе даже не обязательно что-то представлять. Я ведь уже знаю, какая она, твоя Немедия, и где она. Только посмотри мне в глаза!

— Мне даже в глаза тебе смотреть не хочется, — пробормотал Шумри. — Они лгут.

— Ну хорошо, хорошо, хорошо! — Девочка взмахнула руками, словно желая от него поскорее отделаться и соглашаясь на все требования. — Ты совершенно ничего не понимаешь, но я не буду тратить время на объяснения. Не смотри мне в глаза. Посмотри вот ему, — она притянула к себе, ухватив за загривок, волка, не отстававшего от нее ни на шаг. — Он ведь тебе не лгал — он вообще никому не лжет. А я прижмусь к его голове, вот так. И это будет все равно, как если бы ты смотрел на меня.

Она обхватила зверя руками за шею и зарылась лицом в густую шерсть.

— Но сейчас темно… — неуверенно произнес Шумри. Волк поднял голову и посмотрел на немедийца строго и холодно. Его прозрачно-желтые честные глаза неярко светились. Он смотрел исподлобья и не мигая. Зрачки расширились.

— Я переброшу тебя во времени, но чуть-чуть, лишь на несколько часов, — пробормотала девочка. — Ты окажешься там утром, выспавшийся и отдохнувший. Жалко, что ты не любишь играть, мы бы могли с тобой так много, много придумать!..

Глава 5. Возвращение Кельберга

Было утро, как и обещала девочка. Не слишком раннее, но еще свежее. Шумри чувствовал себя так, словно только что проснулся и поднялся с гамака в зачарованном лесу Алмены. Он стоял перед входом в замок барона Цальса, на том же самом месте, где совсем недавно пытался разговорить стражника. Две фигуры с алебардами по-прежнему охраняли обитую медью дверь.

Подойдя ближе, он увидел, что правый стражник был тот же самый — с перебитой переносицей и рыжеватыми ресницами над преданно-тупыми, водянистыми глазами. Только от молодости его не осталось и следа. По грубым морщинам, избороздившим лицо, по густой проседи было видно, что ему не меньше пятидесяти.

Значит, сестренка Алмены наконец-то перестала забавляться с ним! Он у себя на родине. Он в сегодняшнем дне. Где-то — не слишком далеко отсюда — умирает от его предательства Илоис…

Хотя сердце его грохотало, как бешеное, Шумри принял самый непроницаемый вид. Он подошел к знакомому стражнику и заговорил, стараясь взять тон властный и решительный.

— Любезный! — высокомерно обратился он к нему. — Перед тобой — известный целитель из Кофа. Доложи обо мне своему господину. Скажи ему, что я сумею вернуть здоровье его дочери.

Стражник покосился на него с подозрением. На миг Шумри показалось, что он сейчас рявкнет: «Убирайся отсюда, безродный бродяга! Какой ты целитель?! Я помню, как ты вчера насмехался надо мной!» Но то, что для Шумри произошло лишь вчера, для стражника было незначительным эпизодом двадцатипятилетней давности, и он, конечно же, ничего не вспомнил. Подозрения его вызывала внешность Шумри. Известному целителю полагалось бы одеваться получше. Да и золотых украшений — знаков достоинства и богатства — на нем что-то не видно. Впрочем, может быть, в Кофе так принято среди врачей: носить белую ткань вместо камзола и синие камни на шее вместо золота и серебра?..

— Я позову моего хозяина, — сказал страж неохотно, — только учти: если ты один из тех шарлатанов, что пользуются его несчастьем, чтобы выкачать побольше денег, то лучше проваливай сразу! Мой хозяин научился распознавать таких с первого взгляда! Он только взглянет — и тут же велит заняться тобой мне и моим приятелям!

— Не беспокойся, — надменно успокоил его Шумри. — Ни тебе, ни твоим приятелям не придется трудиться, выгоняя меня.

Стражник ушел и тотчас вернулся, приказав Шумри идти за ним в покои барона. Он провел его через анфиладу комнат и залов, богато украшенных, но запущенных, словно хозяйский глаз давно не скользил по их стенам, лепным украшениям и обивке мебели. У порога одной из комнат стражник остановился, приоткрыл дверь и, почтительно поклонившись, пропустил целителя внутрь и оставил наедине с бароном.

Прежде всего Шумри поразил контраст: совсем недавно он видел его лицо, пышущее молодостью и жизненной силой. Серые глаза смотрели горделиво и властно, богатый зеленый камзол облегал широкие плечи, городской люд клонился и расступался перед копытами его холеного вороного коня. Теперь перед ним был глубокий старик. Он изменился гораздо больше, чем стражник. Видимо, не только время трудилось, испещряя морщинами лицо, притушивая блеск глаз, пригибая к земле плечи и голову, но и большое горе. Правда, выражение лица не стало менее надменным, менее высокомерным, но надменность эта казалась ширмой, за которой скрывается усталость раздавленного судьбой человека.

Отец Илоис смотрел на него пристально и недоверчиво. Множество лекарей перебывало в его замке, и каждый клялся исцелить его дочь, единственное по-настоящему дорогое ему существо, но с каждым днем Илоис становилось все хуже, она медленно и безропотно уходила в мир серых теней… Вот пришел еще один. Не прогнать ли его сразу? Правда, на шарлатана, искателя легких денег он не похож, но на ученого целителя похож еще меньше.

Странный, загорелый до бронзовой смуглоты чужеземец в белой полотняной тоге, с цитрой за плечами, с синим ожерельем на шее и глазами, горящими таким напряжением, словно что-то важное должно сейчас свершиться в его судьбе. Кажется, где-то он уже видел это лицо, эти выразительные глаза, но очень давно, не вспомнить где и когда…

Барон кивком головы указал Шумри на кресло перед собой.

— Я почти не надеюсь, что кто-нибудь или что-нибудь сможет помочь моей дочери, — сказал он, закончив разглядывать странного посетителя. — Надежда иссякла в моей груди, как иссякает ручей в засуху. Илоис болеет уже десять лет. Самые знаменитые врачи Немедии и Аквилонии пытались ее лечить. Я платил им огромные деньги. Приходили вендийские и кхитайские знахари, такие же странные, что и ты. Колдуны с далекого севера и с крайнего юга трещали над ней своими трещотками и обкуривали травами. Но все они только еще больше изнуряли ее и уходили, звеня полученным от меня золотом. Давно уже я перестал платить лекарям. И ты, чужеземец, если надеешься что-либо получить от меня, лучше уходи сразу. Я заплачу тебе очень много, я забросаю тебя золотом, но только тогда, когда я увижу свою дочь здоровой.

— Не будем пока говорить о плате, — сказал Шумри. — Я хотел бы услышать от вас поподробнее о ее болезни.

— О чем тут рассказывать? — Старик нетерпеливо вздохнул. — Илоис заболела, когда ей было всего пятнадцать. Некоторые, например, сестра моей жены, а также кормилица дочери говорят, что это случилось оттого, что ее бросил жених. Но это глупые бабские выдумки! Жених ее был мальчишка, презренный, трусливый и слабый, испугавшийся выступить на рыцарском турнире и сбежавший из дома. Он опозорил и огорчил своего почтенного отца, он вызвал волну насмешек в среде знатной молодежи, но при чем же здесь моя дочь? Избавившись от подобного жениха, можно лишь возрадоваться да поблагодарить милосердного Митру за то, что не допустил ее стать женой ничтожества!

— Но, может быть, ваша дочь любила своего жениха, — осторожно предположил кофский целитель, стараясь, чтобы румянец, выступивший на его скулах, можно было отнести за счет сочувствия и желания как можно лучше разобраться в причинах болезни.

— Любила?!.. — Барон затрясся, издавая кашляющие звуки, что должно было означать саркастический смех. — Да она и видела-то его один или два раза!

«Три! Три!» — чуть не поправил его Шумри, но благоразумно сдержался.

— Впрочем, ничтожество это не заслуживает столь долгого о нем разговора… Болезнь моей дочери развивалась постепенно. Сначала мы думали, что она просто скучает в девичестве. В семнадцать лет ее выдали замуж, и, клянусь Митрой, любая девушка была бы в восторге от такого супруга. Доблестный воин, знатен, богат и отменно хорошо собой! У них родились двое прекрасных мальчишек, и я уже успокоился за ее судьбу, как вдруг, через три года после свадьбы муж ее потребовал, чтобы она оставила его и вернулась в родительский дом. Он заявил, что не может жить дальше с женой, которая в супружеской постели холодна и недвижна, как гиперборейский лед, которая может целыми днями сидеть, глядя в окно и не произнося ни слова, которая отказывается украшать собой пиры, балы, охоты и прочие благородные развлечения, а если после долгих уговоров и приходит на пир, то у добрых его друзей кусок не лезет в горло от ее бледного и умирающего вида. Спустя полгода он женился на другой женщине, которая, как говорят, хорошо заботится о сыновьях Илоис… Дочь же моя вот уже пять лет живет со мной в этом замке. Последние два года она почти не встает с постели… Ну, а теперь мы пойдем к ней, и если ты действительно хороший лекарь, чужеземец, ты расскажешь мне о ней больше, чем я тебе.

Барон встал, и Шумри поднялся следом за ним. От мысли, что сейчас он увидит Илоис, ноги отказывались ему подчиняться. Нет, надо как-то подготовить к этому моменту и ее, и себя., Тем более, что встречаться придется в присутствии ее отца.

— В моей целительской практике я применяю не один метод, но несколько, — важно сказал он барону. — Возможно, один из них не приведет к цели, тогда поможет другой или третий. Начать бы я хотел, используя целительную силу музыки.

— Как тебе будет угодно, — пожал плечами барон. Они поднялись по ступеням винтовой лестницы на верхний этаж замка и остановились у одной из дверей.

— В целях лучшего лечебного воздействия больная вначале не должна видеть меня, но только слушать музыку, — сказал Шумри.

— Хорошо, — согласился барон. — Я задерну полог на ее кровати. Он из плотного бархата, она не увидит тебя.

С бьющимся до боли в ребрах сердцем Шумри шагнул в округлую полутемную комнату с узкими окнами, сквозь синие и зеленые стекла которых пятнами падал на пол слабый свет. Темный бархат скрывал от него постель, на которой лежала та, о ком он думал каждый миг своей жизни.

Барон, стоявший у изголовья дочери, сказал ей тихо несколько слов, затем вернулся к целителю и кивнул головой.

Шумри снял с плеча цитру, чей голос был настроен нежными и чуткими руками Алмены.

Сначала он просто вызывал к жизни мелодии, приходившие ему на ум, какие он слышал в своих бесчисленных странствиях. Какие впитывал в себя ветер, проносящийся по степям, горам и джунглям, пинающий перекати-поле, срывающий желтые орхидеи, путающий плети лиан… Потом он перешел к напевам родной Немедии. Он пел колыбельные, которыми немедийские матери уводят в сон своих маленьких детей, он пел огневые песни, которыми укрепляют свой дух воины перед битвой.

У старого барона помягчели и прояснились глаза. Он на цыпочках подошел к постели дочери и заглянул за край полога. Вернувшись к Шумри, он знаком повелел ему нагнуть голову и прошептал на ухо:

— Она плачет! Я не видел ее слез уже несколько лет. Может быть, ты сыграешь что-нибудь веселое?

Шумри, не прерывая игры, так же шепотом ответил:

— Это хорошо, что она плачет! Пусть! Слезы тоже иногда бывают лекарством: они омывают и очищают душу, как летний дождь очищает лицо земли.

Теперь из-под пальцев его полилась любовная песня, та, что он играл и пел когда-то для Илоис. Это было в последнюю их встречу, когда ошеломительное открытие взаимной любви бросило их друг к другу. Тогда его качало от хмеля и счастья, и голос его прерывался, и слова путались, но Илоис сказала, что более прекрасной песни не слышала никогда.

То была история о двух влюбленных, которым судьба не дозволяла соединиться. Решив покинуть этот мир, они выбирают, как сделать это красивее всего. Ринуться ли с высокого утеса, чтобы несколько мгновений пожить, как птицы, белые смелые птицы, не ведающие забот… спрыгнуть ли с борта лодки далеко от берега, чтобы в зеленой воде ощутить себя рыбами, вольными и прохладными, не знающими тоски… Или же остаться людьми и в последний свой миг и насмотреться на алый, на царственный и горячий цвет собственной крови, истекающий из раны в груди…

Внезапно песню прервал донесшийся из-за синего полога негромкий вскрик. Старый барон ринулся туда, и комнату потряс рев, полный отчаянья и бешенства.

— Ты убил ее!!! О, ты убил ее, мою дочь!..

Шумри выронил цитру и подбежал к постели. Он увидел Илоис, очень бледную и очень худую. Глаза ее были закрыты, под левой грудью на белой рубашке расплывалось алое пятно, а в складках белья лежал небольшой кинжал, выпавший из ее пальцев.

— Презренный обманщик! Наглый шарлатан! Я выдумаю для тебя самые страшные пытки! — кричал вне себя старик, потрясая жалкими сморщенными кулаками.

Присмотревшись, Шумри с огромным облегчением увидел, что Илоис не мертва, но лишь в обмороке. Рана ее показалась страшной только с первого взгляда. Тонкой синеватой руке с прозрачными пальцами не под силу было сжать рукоять как следует и нанести смертельный удар.

Шумри хотел было перевязать ее рану, оторвав кусок простыни, но обезумевший старик оттолкнул его. На крики барона сбежалась стража.

— В темницу его! Он убил своей музыкой мою дочь! Хватайте его и вяжите крепче, крепче!!!

— Подождите! — Шумри едва успел сорвать с шеи ожерелье Алмены и вложить его в недвижную ладонь Илоис. — Неужели вы не видите: она вовсе не умерла! Ее рана не опасна, она всего лишь потеряла сознание!..

Но стражники, повинуясь воплям своего господина, навалились ему на плечи и руки и поволокли к дверям.

— Обещайте мне, — кричал упирающийся Шумри барону, — что вы наденете его камни ей на шею! Они обладают целительной силой! Они обязательно ей помогут! Если же не помогут — казните меня!..

— Я обещаю тебе!.. — кричал старик в ярости пытаясь разорвать на себе парчовые одежды. — Я обещаю, что эти камни будут на твоей шее, когда ты повиснешь вниз головой! Я обещаю такие пытки, которым удивятся даже в Кхитае!..

Целителя из Кофа вытащили за дверь и поволокли вниз по лестнице.

— Сторожить как следует! Не спускать с него глаз ни на миг! И не вздумайте его казнить, пока я не придумаю ему самую страшную казнь! Я, я, я! — до утра буду выдумывать ему казнь!!! — задыхаясь и хрипя, наставлял стражников бегущий следом барон.

Он затих, только когда за Шумри захлопнулась тяжелая дверь темницы.

Когда барон на дрожащих старческих ногах поднялся в комнату дочери, его ожидало новое потрясение. Илоис пришла в себя. Не обращая внимания на струящуюся из неглубокой раны кровь, она рассматривала синие камни, оказавшиеся в ее ладони.

— Что это такое, отец? — спросила она.

Барон уже забыл звук ее голоса — так давно Илоис не разговаривала ни с ним, ни с кем-либо другим.

— Это… это… — забормотал он, протягивая к камням трясущиеся руки, — это талисман проклятого кофского колдуна… Отдай их мне! Я выброшу их в реку… Их колдовство принесет тебе вред!..

Но Илоис крепко сжала прозрачную ладонь с камнями и покачала головой.

Шумри оказался в каменном мешке, почти таком же, как тот, куда бросили его в мире с фиолетовой кровью. Единственное отличие — хлеб, кусок которого швыряли ему раз в день, был съедобным.

Его держали в камере смертников, потому что барон собирался казнить его самой лютой и страшной казнью на следующее же утро. Но память старика и его рассудок, подточенные долгими годами тревоги за жизнь дочери, были уже не те, что прежде. Проснувшись утром, барон был в полной уверенности, что кофийский шарлатан, заставивший его испытать такой ужас и такое отчаянье, уже предан мучительной смерти. Правда, он не очень помнил, какой именно, но это было и неважно. Даже если его подвергли не слишком изощренному виду казни, особой беды в этом не было: ведь Илоис не умерла. Больше того, она встала с постели!

Прилежная стража продолжала сторожить узника, как было ей приказано, ни на миг не спуская с него глаз. Возможно, у начальника стражи и мелькала мысль, что барон выдумывает способ казни уж слишком долго, но, как полагается хорошо вышколенному слуге, он не позволял себе задавать хозяину лишних вопросов.

Шумри потерял счет дням, проведенным в полной тишине и тьме, нарушаемой лишь раз в день лязгом засовов и грохотом открываемой двери, когда ему приносили кусок хлеба и кружку воды. Ни отсутствие света, ни затхлость воздуха, ни каменный пол, ни голод не мучили его с такой силой, как мысль о том, что Илоис пыталась покончить с собой от звуков его музыки. Но почему? Если тема песни натолкнула ее на мысль, что многолетнюю муку можно пресечь одним решительным ударом, — тогда Шумри виноват лишь в том, что не подумал хорошенько, прежде чем запеть. Но если она узнала его? По той же песне, по голосу, по интонациям, по забившемуся сердцу?.. Конечно же, она узнала его, не могла не узнать! И воспоминание о его предательстве было таким мучительным, что вынести его она не смогла. Не смогла, не захотела дышать одним воздухом с трусом и предателем…

В таком случае она никогда не сможет его простить.

И не помогут даже синие камни Алмены.

Илоис встала с постели. На третий день после того, как синие камни согрелись на ее худой шее, она окрепла настолько, что смогла выйти в сад.

Старый барон возносил искренние благодарения Митре. О кофийском целителе он старался не вспоминать. Конечно, он не мог не связывать улучшения состояния дочери с его коротким и нелепым визитом, но думать об этом, останавливать свое внимание он себе не позволял. Иначе что-то похожее на укоры совести могло омрачить его радость, что было бы совсем некстати.

Все домашние, все слуги пребывали в радостном возбуждении, ходили на цыпочках, стараясь предупредить каждое желание выздоравливающей. Но никаких особых желаний у нее не было. Разве что только одно.

В тот день, когда она смогла выйти в сад, Илоис спросила отца.

— Скажи, куда делся человек, который пел мне и который оставил синие камни?..

Барон замялся. Сказать дочери, что он велел казнить человека, вернувшего ей желание жить, он не осмелился.

— Этот проходимец… он назвался целителем из Кофа… Он обещал тебя вылечить, но от его музыки ты еще больше расстроилась и… и чуть было не…

Она смотрела на отца с таким напряженным вниманием, покачиваясь от слабости, затаив дыхание… что ложь давалась ему с большим трудом.

— …Он сразу же ушел из замка, испугавшись того, что случилось с тобой. Оставил свои камни, чтобы хоть немного смягчить мой гнев…

— Где он сейчас?!

— Откуда же мне знать?.. Шляется где-нибудь… Пытается вытянуть деньги из доверчивых простаков…

Он видел по глазам дочери, что она не верит ему, но ничего более убедительного в голову не приходило.

Илоис отошла, промолчав, но на следующее утро обратилась к нему снова.

— Отец, ты сказал мне неправду. Человек, оставивший мне камни, не мог уйти. Что с ним?

На этот раз ее непонятная настойчивость вывела барона из себя. Расшатанные переживаниями и возрастом нервы старика не выдержали.

— Да, я сказал тебе неправду! — запальчиво и раздраженно воскликнул он. — Барон Цальс покривил душой, впервые в жизни! Не хотелось огорчать любимую доченьку!.. Его нет больше, этого кофийского шарлатана! Я приказал казнить его мучительной казнью за то, что он посмел расстроить тебя!..

— Это неправда, — прошептала Илоис.

— Правда! Правда! Вот это-то как раз и правда!.. — Старик даже притопывал ногой, словно раскапризничавшийся ребенок.

Через мгновение он уже пожалел об этом. Но было поздно — Илоис ушла.

Спустя недолгое время барон узнал от домашних, что дочь его снова слегла и снова перестала отвечать на вопросы и разговаривать.

Шумри знал, что если он не найдет способа выбраться из своей темницы в ближайшее время, Илоис умрет. Правда, она могла умереть и в том случае, если он обретет свободу. Разве не под воздействием его песни она едва не лишила себя жизни?.. Если б ее исхудалая рука оказалась сильнее… И что за злая звезда висит над его головой, что за рок такой, заставляющий приносить несчастья всем, с кем пересекается его путь? Недаром Конан как-то засомневался, не демон ли он. Выбрать для умирающей девушки песню о двух самоубийцах! Вряд ли на это был бы способен кто-нибудь, кроме него. Кроме Кельберга, не ставшего рыцарем, Кельберга, загубившего свою любовь, Кельберга, не сумевшего за время своих долгих странствий обрести хоть каплю мудрости…

Эти отчаянные и безнадежные мысли захлестывали Шумри, перемежаясь с безумными проектами побега из каменного подземелья. О, если бы на его месте был Конан! Уж верно, могучий и бесстрашный варвар не стал бы валяться на гнилой соломе, предаваясь угрызениям совести и бесплодным мечтам. Он бы действовал!

Шумри старался представить себе как можно живее и подробнее, что стал бы делать на его месте киммериец, чтобы обрести свободу. Прежде всего он замолотил бы крепкими кулаками в дверь…

— …Проклятье! Вы что там, спите, грязные отродья Нергала!!! — от мощных ударов обитая медными листами дверь мелко трясется. — Сейчас же отворите! Слышите!!!

— Ну, чего тебе там? — ворчит стражник, отодвинув засов и настороженно вглядываясь во тьму камеры.

— Это что тут, по-твоему, а?!.. — надрывается с возмущением узник.

— Где?.. Что?..

— А ты посмотри! Посмотри вот сюда! — Конан ожесточенно указывает рукой в угол камеры. — Это что, по-твоему, сонная туша, ленивый выкормыш Эрлика?!

Стражник пытается рассмотреть, что именно вызвало столь безудержный гнев пленника, но кроме гниловатой трухи на полу не видит ничего. Он шагает вперед и наклоняется, на миг забыв об осторожности. Этого мига достаточно, чтобы ладонь киммерийца, ребром обрушившаяся на шею, лишила его сознания. Даже не вскрикнув, стражник валится лицом в тот угол, который тщетно пытался рассмотреть.

Конан выхватывает у него из рук копье с медным наконечником и выбегает в коридор, не забыв плотно задвинуть засов на двери темницы, которая мгновенье назад была его собственной, теперь же стала принадлежать другому. Как всегда, после периода неподвижности и вынужденного бездействия ярая молодая сила так и бурлит в нем. Еще двое стражников, на свою беду встретившиеся ему в коридорах подземелья, тоже не успевают понять, что произошло — пронесшийся на полной скорости мимо них киммериец лишает обоих способности двигаться…

Миновав галерею, оставив за собой длинные ряды комнат с застывшими, как разодетые изваяния, слугами, он взлетает по винтовой лестнице и рывком распахивает дверь.

— Вот и я!.. — на радостном выдохе восклицает Конан.

Илоис поворачивается к нему…

Конан… Но отчего же Конан? Это он, Шумри, должен расшвыривать, как соломенные чучела, стражников, взлетать по винтовой лестнице и рывком распахивать дверь. Но для него проделать все это немыслимо. Невозможно…

Яростный и веселый голос спутника и побратима стихал в его ушах. Мускулистые руки, ловко орудующие чужим копьем, переставали мелькать под закрытыми веками. Конан уходил.

И тогда появлялась Алмена.

«Алмена, Алмена, — тихо и настойчиво спрашивал у нее Шумри, — что бы ты стала делать, очутившись на моем месте, в этой безысходной тьме?..» Алмена улыбалась светло и грустно, она проводила ладонью по сырым стенам; казалось, от пальцев ее исходит сияние, и влага на камнях искрится, как луговая роса. «Прости меня, Алмена, — бормотал Шумри, уже не отличая мечту от действительности, — конечно же, ты не можешь оказаться на моем месте. И представить трудно, чтобы ты спела умирающей девушке песню о самых красивых способах смерти. Но — все-таки! — помоги мне, подскажи мне, как быть».

Алмена подходила к дверям, прижималась лбом к холодной меди и вслушивалась. Шумри знал, что она внимает не шорохам, лязгам и крикам, доносящимся из подземных коридоров, но слушает то, что творится в голове охраняющего дверь стражника. Шумри становился рядом и пытался сделать то же самое. Как она говорила?.. Чтобы услышать чужие мысли, надо перестать бояться, что кто-то узнает, чем полна твоя собственная голова.

О, он давно уже не боится! Еще там, на плато Алмены, он рассказал киммерийцу перед расставанием все о себе, не утаив самого позорного. Он готов рассказать о себе всю правду и барону Цальсу. Несколько раз, когда стражники приносили воду и хлеб, Шумри просил их отвести его к хозяину, так как он хочет сообщить ему нечто важное. Но на просьбы его отвечали грубым смехом, либо пинками. Лишь однажды самый молодой и словоохотливый стражник заметил, что вряд ли их господин захочет слушать пленника, которому вот уже несколько дней выдумывает самую страшную казнь. Эта новость ошеломила Шумри. Но за что?! Ведь Илоис не погибла!

— Дочка его жива, — подтвердил стражник, поигрывая висящими на поясе медными ключами. — Несколько дней она даже ходила и разговаривала. Старик был на седьмом небе от счастья. Потом она снова слегла. И он совсем спятил! Сдается мне, если напомнить ему о тебе, он повелит казнить тебя тут же. Так что лучше затаись и помалкивай.

Чувствуя себя бесконечно открытым и бесконечно несчастным, Шумри подолгу простаивал, прислонясь лбом к медной обивке двери. И он стал слышать! Он постепенно научился различать то, что гремело, шуршало и скрежетало в головах охранявших его воинов. А стоило прикрыть глаза, как он начинал не только слышать, но и видеть. Это было удивительно!..

Его камеру охраняли, сменяясь по очереди, трое. Одному из них Шумри дал прозвище Пожиратель. Когда приходила его очередь дежурить, из-за модной двери к узнику просачивались картины всевозможных яств. Жареная туша теленка на вертеле, фаршированные фазаны, скользкие угри, бочонки с пенящимся пивом, пузатые фляги с виноградным вином… В этом же ряду, почти не отличаясь по виду от рыбных и мясных блюд, проходили и женщины. Все они были толсты, с колыхавшимися тройными подбородками, трясущимися, как желе, плечами; они смеялись, призывно подмигивали и расстегивали пухлыми пальцами застежки на необъятной груди…

Второго стражника Шумри называл про себя Разрушитель. Именно от него чаще всего доставались ему пинки, затрещины и грубые ругательства. Разрушитель явно томился своей службой в замке барона. В его мечтах король Нимед всегда воевал с соседними странами, и он был в первых рядах могучих и грозных бойцов. Он врывался в чужеземные города, сокрушая врагов мечом и копьем, он оставлял широкие кровавые следы на дорогих коврах и резном паркете дворцов, он по локоть погружал окровавленные руки в сундуки с драгоценностями… Самых утонченных и знатных женщин он хватал, хохоча, за волосы, разрывал шелковые одежды, швырял из пол и грубо овладевал ими рядом с неостывшими телами их мужей…

Лучше всего Шумри себя чувствовал, когда дежурил третий охранник, тот самый, молодой и словоохотливый, что посоветовал ему не напоминать о себе барону. Мечтатель — такое прозвище он ему дал. В его светловолосой и безбородой голове не лязгали мечи и не трещало поджариваемое мясо. Женщины не хихикали и не кричали истошно, но шептали ласковые слова, овевая ароматами духов, шурша полупрозрачными одеяниями. Шумри подозревал, что стражник был грамотным и прочел в своей жизни несколько книг. Часто воображение уносило его в неведомые страны, где обитали трехглазые великаны, люди с собачьими головами, женщины с прозрачными стрекозиными крылышками, мелко трепетавшими за спиной.

Со временем Шумри научился чувствовать доносящиеся из-за двери мысли и желания, как свои собственные. Но что это могло ему дать для достижения его главной цели — как можно скорее обрести свободу и увидеться с Илоис?.. Если бы у него были деньги, он мог бы попытаться подкупить Пожирателя, в чьих ленивых мозгах не было места понятию о долге слуги и воина. Но он был нищ… Шумри пробовал найти подход к Мечтателю. Каждый раз, когда тот приносил ему воду и хлеб, он вспоминал самые интересные эпизоды из своих странствий. Стражник внимал с любопытством, но страх, что его застанут за разговорами с узником (что ему, разумеется, было строжайше запрещено), делал их беседы короткими и мешал установлению теплых отношений, к которым так стремился немедиец.

Однажды, с трудом отключившись от лязга оружия, хлещущей во все стороны крови и предсмертных воплей (за дверью дежурил Разрушитель), Шумри провалился в очередной омут отчаянья. Ему казалось, что последняя надежда оставила его. Даже Алмена, мудрая, могущественная и нежная Алмена не в силах ему помочь!..

В самый глухой час ночи, забывшись в полусне-полуобмороке, он внезапно почувствовал, что в стенах его затхлой камеры идет дождь. Прохладная вода стекала по его лицу, шуршала трухой подстилки. Открыв глаза, Шумри в изумлении увидел, что его глухая, без единого окошка, темница полна лунным светом. В лунном пятне на каменном полу сидела девочка, обхватив колени руками и положив на них голову. От мокрой, прилипшей к телу одежды она казалась совсем худенькой. Ее всегдашнего спутника, волка, не было у ее ног, и, может быть, оттого от фигурки ее веяло одиночеством и глубокой грустью.

Услышав, что Шумри зашевелился, девочка подняла голову. Со спутанных волос по лицу струилась дождевая вода, блестевшая в лунном свете. Глаза же, наоборот, были совсем темными, как осенние озера.

— Тебе не скучно здесь? — спросила девочка.

— Скучно, — ответил Шумри.

— Тогда почему же ты не уйдешь отсюда? — удивилась она.

— Но как? Подскажи мне способ, как это сделать!

Девочка пожала плечами.

— Да просто выйди отсюда, и все. Выйди!..

— Но как, как?! — Шумри рванулся со своей подстилки, чтобы схватить ее за руки и умолять, и умолить! — вывести его отсюда, но ладони его ухватились за пустоту.

Девочки больше не было. Свет луны становился все слабее, пока не исчез совсем. Дольше всего с Шумри оставался дождь, но и он затих к рассвету.

Пленник едва дождался смены охраны. Никогда прежде не испытывал он такого сжигающего нетерпения. Следом за Разрушителем была очередь Мечтателя. Именно он, бесхитростный, незлобивый, отдающийся во время службы своим полудетским фантазиям, был необходим ему сейчас больше, чем хлеб и воздух!..

В урочное время загремел засов, и на пороге возникла фигура охранника. Поставив на пол миску воды и положив кусок хлеба, он остановился в дверях, ожидая, что, как обычно, услышит нечто любопытное, Он не ошибся.

— Задержись ненадолго, добрый человек! — попросил его пленник, — На этот раз я хочу сообщить тебе нечто особенно важное. Это касается моего сокровища, очень большого сокровища! Когда я пришел сюда, в ваш замок, на пальце моем был перстень с огромным изумрудом, с которым я никогда не расставался. В свое время я заплатил за него несколько мешков золота. Он обладает многими волшебными свойствами, но перечислять их все мне сейчас недосуг. Когда на меня набросились стражники, я успел его спрятать. О, я хорошо припрятал его!.. Но дни мои сочтены. Сегодня я расстался с надеждой когда-либо выбраться отсюда, кроме как в те места, куда отправляемся рано или поздно мы все. Мне будет жаль, если сокровище мое пропадет без цели и смысла. Ты был добр со мной, и я расскажу тебе, как найти мой перстень. Только прежде разреши мне подойти к двери и рассмотреть твое лицо при свете! Мне хочется увидеть и запомнить того, кому я оставляю самое дорогое, что у меня есть.

Стражник колебался недолго. Предложение было уж слишком заманчиво, чтобы не уважить последний каприз смертника. Он кивнул, разрешая Шумри подойти к нему, широко открыл дверь и встал так, чтобы свет, льющийся из квадратного окошка наверху коридора, падал ему на лицо. При этом он не забыл перегородить дверной проем копьем и собственной ногой в подкованном железом сапоге.

Шумри впился взглядом в светлые глаза, напоминающие безмятежное небо над выгоревшей летней степью. Ему мешали сосредоточиться мысли Мечтателя, возбужденным роем шумевшие в его голове. Найденный изумруд превращал нового владельца то в капитана парусника, покачивающегося на волнах, то в надменного вельможу в бархатном камзоле с золотым шитьем, то в беспечного и щедрого гуляку, раздающего жемчужные ожерелья трепещущим от любви красавицам…

— Ну, долго еще? — нетерпеливо воскликнул стражник.

— Сейчас, сейчас!.. — умоляюще прошептал Шумри.

Помимо грохочущих в чужой голове жарких мыслей ему мешало чувство вины. Ведь мост, по которому он собирался выбраться на свободу, своим основанием опирался на ложь… Шумри дал себе слово при первой же возможности извиниться перед доверчивым Мечтателем и одарить его хоть чем-нибудь, пусть и менее драгоценным, чем мифический изумруд.

Он постарался представить до мельчайших подробностей комнату с бархатным пологом над кроватью, с витражами на узких окнах, с белизной постели, с прозрачной синевой исхудавшей руки…

Светлые, часто моргающие глаза становились все более растерянными. Заподозрив неладное, стражник открыл рот, чтобы позвать на помощь, и крепче стиснул копье, но было уже поздно.

— Это ты? — спросила Илоис, приподымаясь на локте и вглядываясь сквозь сумрак затененной комнаты.

— Это я, — ответил Кельберг.

Он сделал четыре шага навстречу ей и преклонил колена возле ее постели.

Невесомая рука опустилась на его склоненную голову с дыбом стоящими на макушке жесткими волосами. Такими седыми, словно он и впрямь обошел крутом целый мир и впитал в себя все, что только может впитать человеческое сердце.