Багульник

Семен Михайлович БЫТОВОЙ

Багульник

Дальневосточная повесть

Ленинградский писатель Семен Бытовой пятьдесят лет творческого труда отдал Дальнему Востоку, объездив этот край от берегов Амура до северной камчатской тундры. Две его повести, включенные в настоящий сборник, относятся к жанру путевой лирической прозы.

ДОКТОРУ МЕДИЦИНСКИХ НАУК, ПРОФЕССОРУ

ВАЛЕНТИНЕ ПАВЛОВНЕ КЛЕЩЕВНИКОВОЙ

С БЛАГОДАРНОСТЬЮ ПОСВЯЩАЮ

ГЛАВА ПЕРВАЯ

1

Чувствую, что и эта книга начинает складываться у меня из дальневосточных путешествий. Чаще сам я тянулся к людям, иногда они тянулись ко мне - ничто так не сближает, как дальняя дорога. Выработав с годами способность в пути наблюдать, слушать, запоминать, я старался, по возможности, ничего не пропустить - знаю из опыта, что незначительная, казалось бы, деталь воскресит в памяти какой-нибудь важный эпизод, или живую картину природы, или образ случайного путника, с которым провел время у вечернего костра; как ни коротки, как ни мимолетны такие встречи, они тоже не проходят бесследно, что-то доброе заронится в душу и остается надолго.

Скоро месяц, как я в пути...

Посетил за это время с десяток мест, столь разных и по-своему удивительных, что в каждом хотелось пожить подольше, но мысль о том, что самое очаровательное впереди, заставляла торопиться. Так, впрочем, случалось со мной довольно часто, хотя, бывало, горько обманывался: забравшись в какую-нибудь таежную глубинку, ничего решительно для себя не находил, только и думал, как бы поскорее выбраться оттуда.

Третий день живу в рыбацком поселке Дата, в старом глинобитном домике, что стоит на отшибе, в полсотне шагов от тесной скалистой горловины, где река Турнин встречается с морем. Здесь почти никогда не бывает тихо, особенно по ночам, в самый разгар прилива, когда морские волны устремляются в горловину, не давая литься туда реке, и такой стоит гул, что с непривычки нельзя заснуть.

Лежу на узком топчане, устланном медвежьей шкурой, ворочаюсь с боку на бок и только закрою глаза, от громового наката волны вдруг содрогнется земля и в доме задребезжат стекла. Чтобы не будить хозяев, как можно тише встаю, выхожу на улицу. Большая луна глядится в лиман; не очень широкий, он не вмещает всего яркого голубого сияния, и оно выплескивается из берегов на высокие сопки, поросшие густым лесом.

А в начале пятого этой короткой июньской ночи понемногу смолкает морской прилив. На восточном горизонте, где скопились небольшие редкие облака, появляется ранняя утренняя заря. Кажется, что ветер с горных вершин не дает ей быстро подняться, и, потухая, она через минуту-другую вспыхивает вновь, пока не остается на тихом, чуть притемненном небе.

В Дату из Усть-Орочской, где я застрял из-за непогоды, можно было попасть без лишних хлопот за каких-нибудь два-три часа поездом, а мне, из вечного желания побольше увидеть, захотелось плыть туда вниз по течению Турнина, вдоль живописных отрогов Сихотэ-Алиня, на выдолбленной из тополя ульмагде, хотя на это нужно потратить весь день.

Мои знакомые орочи немало удивились, когда я попросил у них ульмагду, битый час пришлось объяснять, зачем она мне нужна, и они, кажется не поверив моим словам, в конце концов согласились. Охотников сопровождать меня тоже не нашлось, и не потому вовсе, что люди были заняты срочным делом, а потому, оказывается, что орочи не любят, да и боятся, когда на ульмагде посторонний человек, хотя сами они плавают на ней и в штормовую погоду.

После долгих уговоров согласился сопровождать меня Петр Степанович Быхинька из дома престарелых, где живут на полном государственном обеспечении, как их тут называют, "безродные", то есть те, кто остались к старости одиноки.

Когда я спросил Быхиньку, не боится ли он плыть со мной, старик, прищурив безбровые глаза, глянул на меня и, то ли в шутку, то ли серьезно, сказал:

- А чего мне боися, его все равно помирай скоро! - и засмеялся каким-то странным, курлыкающим смехом.

Из трех ульмагд, что лежали вверх дном на песчаной косе, он выбрал среднюю, быстро опрокинул ее, простучал кулаком вдоль бортов и, убедившись, что она годится, столкнул ее до половины в воду и привязал конец к причальному колу, вколоченному в сырой песок.

В отличие от оморочки, рассчитанной на одного человека без груза, она до того неустойчива, что стоит с непривычки сделать неосторожное движение, скажем, прихлопнуть на щеке комара, как оморочка сейчас же опрокидывается, - ульмагда отлично держится на крутой волне: четыре с половиной метра в длину и около метра в ширину, с низко сидящей кормой и приподнятым, похожим на утиный клюв носом, она незаменима и в большую весеннюю воду, и в малую, летом на перекатах.

В прежнее время, когда орочи кочевали вдоль берегов таежных рек, целой семье с ее небогатым скарбом вполне хватало одной ульмагды, чтобы перебраться на новое место. Однако выбрать в тайге тополь, годный под ульмагду, не так-то просто; для нее, по словам Быхиньки, требуется не очень старое дерево со здоровой сочной сердцевиной, в меру сучковатое, и чтобы оно росло поближе к реке, где живая вода постоянно питает корни, делая древесину эластичной и податливой.

- Пускай его на воде переночует, - сказал Быхинька. - Давно на косе лежит, мало-мало рассохлась. - И, посмотрев на не очень яркий закат солнца над горным хребтом, добавил: - Завтра, думаю, погода будет, так что утречком и пойдем в Дату, раз так надо тебе...

С утра в долине реки лежал густой белый туман; казалось, это надолго, потому что не было ветра и приречные кусты и травы, отягощенные росой, были неподвижны. Быхиньку, как я заметил, это ничуть не тревожило, он продолжал возиться с лодкой: промазывал голубой глиной небольшие трещинки, потом принялся перестилать дно тонкими рейками.

Только в десятом часу выглянуло солнце и открылась речная даль. Старик велел мне сесть в ульмагду, затем приподнял ее, сдвинул с отмели и сам легко перекинулся через борт. Схватив короткое с широкой лопастью весло, принялся грести энергичными рывками, направляя лодку к противоположному гористому берегу, где течение было потише.

Солнце меж тем поднималось, стремительно бегущая к морю река отражала в зеленоватой воде лесистые сопки, и порою казалось, что ульмагда скользит по опрокинутым деревьям и вот-вот заденет какое-нибудь.

- Что, так и будем все время прижиматься к скалам? - спросил я старика. - Наверно, к ночи только придем в Дату!

- Если бы я один шел, можно и пошибче, а с тобой, однако, не можно.

- Обратно в Усть-Орочскую как будете добираться, ведь против течения плыть долго?

Он глянул на меня с лукавой усмешкой.

- Обратно поездом, конечно. Наш брат, ороч, давно поездом ездит, а ты почему-то не захотел?

Я не стал повторяться и объяснять, почему не захотел, теперь, когда мы были в пути, это уже не имело никакого значения. Я решил переменить разговор.

- Верно про вас, Петр Степанович, говорят, что вы последний из рода Быхинька?

- Наверно, так...

- Как же случилось, что вы остались к старости одиноки?

Он помолчал, взял из кожаного кисета щепотку нарезанного листового табаку, скатал в шарик и запихал в начавшую потухать трубку. Раскурив ее, стал рассказывать печальную историю орочского рода Быхинька, когда-то довольно многочисленного, насчитывавшего более сотни человек, и кочевавшего вдоль холмистых берегов таежной реки Ма. Весной 1916 года от вспыхнувшей эпидемии оспы погибли все люди рода Быхинька.

- Я в то время далеко в тайге был, за сохатым гнался...

Зима в том году, рассказывал дальше Быхинька, рано пошла на убыль. После большой мартовской пурги - она оказалась последней - наступили тихие, ровные дни. Снег начал подтаивать и сделался рыхлым, лед на реке почернел, вздулся, было похоже, что весна принесет большую воду и стойбище окажется надолго отрезанным от таежных троп. В амбарчике на сваях, где хранились продукты, осталось мало юколы и мяса, и Петр Степанович стал собираться на охоту.

Недавно, проверяя капканы, он приметил в Дубовой пади следы сохатого. Судя по широким отпечаткам копыт на снегу, это был старый рогач: там, где он бродил, на стволах деревьев оставались затиры, значит, зверь терся рогами, готовился сбросить их, чуял, что весна близко. По расчетам Быхиньки, сохатый еще не успел далеко уйти, и, если не тянуть время, можно его настигнуть - скорей всего около горного перевала.

Широкие лыжи, подклеенные мехом, скользили по рыхлому снегу плохо, а следы сохатого петляли, и только в конце дня, когда над тайгой занялся закат, Быхинька увидел рогача. На счастье, ветер дул так, что зверь не сразу учуял охотника и дал ему подойти близко. И только Быхинька вскинул ружье, тот рванулся из сугроба и, не успев стряхнуть с себя снег, побежал вверх по крутой, почти отвесной тропе в горы. Вскоре на вершине перевала в одно и то же время оказались зверь и человек. Сохатый постоял несколько секунд, откинул к спине широкие, как тесаки, рога, раздул красные вывороченные ноздри, из которых клубами валил пар, глянул на охотника большим, испуганным глазом и прыгнул с вершины в ущелье.

Первой мыслью охотника было спуститься в ущелье, но ранние зимние сумерки окутали тайгу, и, хотя закат запылал ярко, света от него не прибавилось. Быхинька решил заночевать на горном перевале. Отыскал среди камней впадину, защищенную от ветра, постелил барсучью шкурку, сел на нее, прижался к обледенелому камню и вскоре заснул.

Едва стало светать, он глянул вниз и замер от удивления: сохатый барахтался в глубоком снегу, пытался встать и тут же заваливался; Быхиньке показалось, что он с трудом держит рогатую голову, - так она стала тяжела для него. Наверно, подумал он, зверь, упав с вершины, сломал ноги или ударился спиной об острый камень и остался лежать внизу. Стрелять в него не было смысла, охотник быстро спустился в ущелье, подбежал к сохатому и с размаху вонзил ему в сердце нож по самую рукоять. Только из раны брызнула струя крови, Быхинька, как это обычно делали таежники, подставил кружку, наполнил ее до краев и стал пить большими глотками - по всему телу разлилось тепло и сразу прибавилось сил.

Волочить огромную тушу в стойбище Быхинька и не помышлял, да и не было у него с собой упряжки с нартами, завалил ее снегом и рядом на деревьях сделал зарубки; пока стоят холода, он перевезет юрту поближе к горному перевалу и с семьей безбедно переждет здесь весну, - мяса хватит надолго.

Веселый, довольный богатой добычей - не каждый год удается добыть сохатого, - возвращался он к устью родной реки Ма, думал, как встретят его жена Лола и детишки - у него их четверо мал мала меньше, - и от этой мысли, казалось, лыжи сами несли его сквозь тайгу. Когда на исходе четвертых суток он увидел в просветах между деревьями свое стойбище, почему-то никто не вышел встречать его; там было тихо, даже собаки не лаяли, только ветер хлопал берестяной дверью юрты. Почуяв недоброе, он остановился и несколько минут стоял в оцепенении.

"Неужели "худое поветрие"?"

Он вспомнил, что позапрошлой весной, после того как на протоке Хуту у Тиктамунков побывали маньчжурские скупщики пушнины, там вспыхнула эпидемия оспы, унесшая половину этого большого орочского рода. Не так давно приезжали эти же скупщики на Ма, к Быхинькам...

...Он не помнит, сколько времени бежал до соседнего стойбища, где жили орочи рода Дюанка и где в свое время он купил себе в жены красавицу Лолу, отдав за нее богатый по тому времени тэ*. Узнав, что привело его к ним, Дюанки не пустили его в стойбище, закричали, чтобы он поскорей уходил подальше в тайгу. Старый охотник Никифор Дюанка, отец Лолы, из жалости бросил ему пару пресных лепешек и юколу, однако Петр Степанович не затаил обиды, он и сам подумал, что несет в себе "худое поветрие" и опасен для людей.

_______________

* Выкуп.

Не взяв ни лепешек, ни юколы, стал уходить.

- Лола, дочь моя, жива, нет ли? - закричал ему вслед Никифор Дюанка.

- Нет Лолы!

- А детишки ее живы, нет ли?

- Нет и детишек!

- А ты почему живой?

- Я далеко в тайге был, за сохатым гнался.

Долго, ночуя на снегу у костров, добирался он к горному перевалу, где в ущелье оставил лосиную тушу. Соорудив шалашик из древесного корья, стал жить в одиночестве, вдали от людей.

- Вам в то время, Петр Степанович, было немного лет, почему не завели новую семью?

- Легко говоришь, - сказал он, - в прежнее время наш брат, ороч, чтобы жену себе купить, должен был немалый тэ за нее внести, а у меня ничего не было. Одно старое ружьишко, а порох давно вышел. Пришлось, верно, копье себе сделать, только с копьем, сам знаешь, ни соболя, ни лисицу, ни белку не добудешь. А без пушнины какой тэ!

- И долго вы жили с Лолой?

- Семь зим. У нас, орочей, когда семь зим с женой прожил, всегда праздник делаем. - И с грустью добавил: - Однако не пришлось...

- Хорошо вам в доме престарелых?

- Нехудо!

Когда я думал о Петре Степановиче, последнем из рода Быхинька, мне вспомнились и другие старики орочи, которых считают главами родов, хотя состоят они из десяти - пятнадцати человек, только в роду Акунка около пятидесяти, и во главе его долгое время была бабушка Акунка, прожившая более ста зим...

...Ульмагда неторопливо плыла в тени прибрежных горных отрогов, и ровно в полдень, минута в минуту, - сам уж не знаю, по каким приметам с такой точностью Быхинька определил время, - он причалил к распадку и объявил, что пора чаевать.

Пока он разводил костер, я решил немного пройтись, поразмять затекшие от долгого сидения ноги, и направился в глубь распадка. Нависшие над ним деревья почти не пропускали солнечных лучей, скопившаяся роса здесь не высыхала, и от нее веяло застоявшимся погребным холодом. Вскоре тропа привела меня к довольно широкой релке, сплошь заросшей багульником. На цветах сидели дикие пчелы, крупные, мохнатые, с длинными хоботками. Мое появление ничуть не встревожило их, и, напившись нектара, они медленно улетали в заросли.

Обманчив мед с багульника, обманчив своей опасной сладостью; опытный пасечник никогда не откачивает его из ульев, оставляет на подкормку пчелиным семьям, чтобы укрепить их к главному взятку. К сожалению, узнал я об этом случайно, напившись однажды чаю с этим диким медом, который раздобыл один из наших спутников, молодой геолог. Отправившись бродить по тайге, он набрел на улей, набрал полную банку меда цвета темного янтаря и как счастливый дар тайги принес на привал. Я съел, помнится, несколько ложек этого "дара тайги" и вскоре почувствовал головокружение, а в ногах тяжесть, будто они налились свинцом. О том, чтобы двигаться дальше на долбленке вверх по Бикину, нечего было и думать. Выбрав место в тени коломикты, я лег и сразу же заснул тяжелым, тревожным сном и проспал беспробудно десять часов. Когда я на раннем рассвете проснулся и продрал глаза, то, к удивлению, увидел, что и мои спутники спят, развалившись на траве.

С тех пор остерегаюсь всякого меда и, как учили меня таежники, садясь к костру, пью крепко заваренный чай с соленой кетой-колодкой.

Это лучше всего утоляет жажду.

А сам по себе багульник красив, любой - от болотного и стелющегося до крупнолистного и подбела, не говоря уже о рододендронах, их тоже называют "багульниками". Вот и сегодня набрел на целые заросли, нарвал охапку бледно-лиловых цветов и, пока возвращался на бивак, где оставил Быхиньку, с жадностью вдыхал крепкий, смолистый, чуть пьянящий запах, и многое вспомнилось, что было в моей жизни радостного и горестного.

Когда я вернулся на берег, у проводника уже была сварена уха и в чайнике кипела вода.

- Садись, мало-мало покушаем, - предложил он.

Я достал из рюкзака банку мясных консервов, кусок голландского сыра, четвертинку водки. (Без нее, случается, в дороге не обойтись: попадешь под ливень, вымокнешь до нитки и ничем так не согреешься, как стаканчиком водки.)

- За ваше здоровье, Петр Степанович, долгих вам лет!

- Ладно, пускай будет!

Он налил в котелок наваристой, пахнущей сосновым дымком ухи - и мы принялись за еду.

После обеда Быхинька ни минуты не стал отдыхать. Раскидал костерок, залил водой из чайника остатки горячих угольков и велел садиться в лодку. То ли по своей забывчивости, то ли сам стал торопиться, он пустил ее по середине реки. И только теперь со стороны я увидал, во всем их суровом величии, прибрежные горы; в большинстве голые, лишь на некоторых прямо из расщелин росли в наклон корявые сосны с темно-рыжей, будто перестоявшейся хвоей.

На горизонте скапливались облака, однако солнце ничуть не убавило тепла, было парко, похоже, что к вечеру соберется гроза, но нам осталось плыть недолго; часа через полтора за поворотом открылся лиман; берега раздвинулись, стало покачивать. Петр Степанович был весь внимание: прижав весло к корме, чтобы не относило, он напряженно смотрел вдаль, ставил лодку наперерез подбегавшей волне, и ульмагда "гасила" ее своим приподнятым широким носом.

Уже смеркалось, когда вдали показался поселок Дата.

Старик привел меня в глинобитный домик к бригадиру ставного невода Антону Дюанке, внуку Никифора Дюанки, который в давнюю весну "худого поветрия" не пустил Быхиньку в свое стойбище...

2

Не каждый моряк, говорили мне, отважится идти через бар на грузовом буксире, однако находятся смельчаки, и с одним из них, Гервасием Кречетом, мне предстояло выйти в Татарский пролив. Накануне старшина доставил сюда из порта два плашкоута с бочкотарой и собирался порожняком в обратный рейс с заходом в прибрежные рыбацкие поселки, где со дня на день ожидали кетовой путины. Меня этот рейс вполне устраивал, я давно хотел побывать у рыбаков и, если удастся, пожить день-другой на ставном неводе и написать очерк в краевую газету, с которой я связан десятки лет.

К сожалению, мое плавание вдоль побережья Татарского пролива, начатое так удачно, прервалось совершенно неожиданно.

Обиднее всего, что шторм разыгрался внезапно, при сравнительно слабом ветре, который подул с Бурунного мыса. Еще недавно небо было высокое, без единого облачка и солнце, уходя на закат, оставляло морю свое тепло. Удивительно, как море быстро менялось: на месте белых гребешков, невинно, казалось, лежавших на поверхности воды, вдруг вскинулись волны, потом вспыхнули и лилово потемнели скалистые сопки и высокие сосны на отвесных склонах отбросили назад свои исхлестанные рыжие кроны.

Сперва мы легли в дрейф и до вечера болтались в открытом море, а когда в баке иссякло горючее, ничего не осталось, как выброситься на рифы.

Как только матросы стали задраивать люк, я подумал об опасности; прижавшись в темноте к железной стенке люка, вдруг почувствовал, как буксир подбросило и стремительно понесло вперед, затем последовал сильный удар - и я упал.

На рассвете подошел сторожевой катер и доставил меня в поселок Нерестовый, оттуда на попутной машине добрался в Агур.

- Вот, доктор, и вся история моей болезни, - сказал я Ольге Игнатьевне Ургаловой, врачу районной больницы.

Она сидела на краешке стула в каком-то тревожном напряжении, словно ей было некогда, и я подумал, что она не очень прислушивается к моим словам.

- Может, перелом у меня? - спросил я, с трудом пересиливая боль.

Минуты две она ощупывала мою больную ногу, а когда хотела согнуть ее в колене, у меня потемнело в глазах и я закричал.

- Спокойно, голубчик! - сказала она, вставая. - Никакого перелома нет. Сильный ушиб коленной чашечки, с недельку придется полежать.

Я решил спросить ее:

- Мне показалось, что вы чем-то встревожены?

- Угадали! - призналась она смущенно. - Мой муж отправился на катере в Бурунный, вероятно, тоже попал в этот дикий шторм.

Она встала, подбежала к окну, перегнулась через подоконник.

Хотя море было отсюда неблизко, грозное дыхание шторма чувствовалось и здесь. На сопках, окружавших Агур, шумела тайга, ветер рвал телефонные провода на столбах, раскачивал разбитый фонарь около больницы.

- Вы напрасно волнуетесь, доктор, не с каждым катером случается беда. Возможно, они успели проскочить или отсиживаются где-нибудь в тихой бухте.

Ольга Игнатьевна закрыла окно.

Уходя, она предупредила:

- Пожалуйста, не двигайтесь слишком, вам нужен покой. А сестре я скажу, что нужно сделать.

Поздно вечером, получив от мужа телеграмму, она пришла поделиться радостью.

- Проскочили все-таки. Наверно, здорово покачало их. Но муж не боится. Он местный житель. А я люблю море издалека.

И незаметно для себя стала рассказывать об изменчивой погоде, о том, что в эту пору Татарский пролив почти всегда штормит, а с приходом золотой дальневосточной осени в природе наступает полный покой.

- Особенно хороша осень здесь, в предгорьях Сихотэ-Алиня, - сказала она восхищенно. - Тихо и солнечно вплоть до октября. Идешь по тайге, уже тронутой багрянцем и золотом, и перед глазами вьется липкая паутина. Наши лесники уверяют, что это паучки-тенетчики украшают бабье лето. - Она слегка усмехнулась. - Жаль, что вы уедете, не дождавшись осени. Это ведь не то, что у нас в Ленинграде.

- Вы разве из Ленинграда?

- Там родилась, там окончила школу, потом Первый медицинский. Туда же ездила защищать кандидатскую диссертацию. Кстати, когда вы рассчитываете быть в Ленинграде?

- Теперь уже скоро. Раз не повезло, придется самолетом возвращаться домой.

- Зря беспокоитесь! Подлечим вас, и еще попутешествуете. Во всяком случае, когда бы вы ни вернулись домой, не сочтите за труд съездить на проспект Газа к моей маме, передадите от меня живой привет. Вы даже не представляете, как ей это будет приятно. Ведь она в вечной тревоге за меня...

- Непременно зайду и передам, - твердо пообещал я, довольный возможностью отблагодарить доктора за внимание ко мне.

Пока муж Ольги Игнатьевны был в отъезде, она каждый вечер приходила ко мне в палату и засиживалась иногда подолгу. Я слушал ее рассказы о годах, прожитых в Агуре, то очень печальные, то смешные, и всякий раз думал, что сама судьба привела меня сюда.

(Оттого, должно быть, так интересно все дорожное своей неожиданностью, случайностью, когда среди множества встреч ничем не примечательных одна какая-нибудь вдруг целиком захватит твое воображение и начинает так хорошо укладываться в повествование, что не нужно утруждать себя никаким вымыслом, хотя и в нем бывает иногда больше правды, чем иному может показаться.)

...Через десять дней я выписался из больницы, уехал в Нерестовый, где встретился с Гервасием Кречетом. Он принял новый морской буксир - на старом было повреждено рулевое управление, - и мы продолжили начатый рейс по рыбацким поселкам.

В Ленинград я вернулся в конце октября. Съездил на проспект Газа, к Наталье Ивановне Ургаловой, передал ей, как просила Ольга Игнатьевна, "живой привет". Старушка долго не отпускала меня, поила чаем с малиновым вареньем и все расспрашивала, как там живут молодые.

- Я ведь своего нового зятя не знаю, - призналась она. - С первым мужем дочери моей не повезло. Вышла за другого. Пишет, что человек он хороший, живут дружно, через год-другой непременно приедут в отпуск. Наливая мне свежий чай, спросила: - Слыхала я, что частенько к ним из тайги медведи в гости приходят, верно это или придумки?

- Придумки, Наталья Ивановна. Изюбр, правда, однажды пришел из тайги, постоял около больницы, постучал копытами, напился воды из протоки и спокойно побрел обратно в заросли.

- Пришел все-таки! - засмеялась Наталья Ивановна. - Тоже ведь зверь таежный! Ох и занесло мою единственную на край света, ох и занесло!

Но я забежал вперед, к последним страницам повести, которую почему-то начал с конца.

Вернемся к самому началу...

ГЛАВА ВТОРАЯ

1

Ни разу еще не собиралось столько людей около больницы, как в тот морозный январский вечер, когда привезли из Онгохты Марию Никифоровну Хутунку. Молодой врач Ургалова не сразу догадалась, что привело сюда чуть ли не всех жителей поселка, а когда подумала, что ей, возможно, придется сделать первую операцию в присутствии полсотни свидетелей, у нее от страха упало сердце.

Не ожидая, пока сестра принесет носилки, два низкорослых человека с красными от стужи лицами, в коротких, мехом наружу, дошках подняли с нарты женщину и понесли в помещение.

- Вот, мамка-доктор, привезли ее к тебе! - сказал с облегчением один из них, отойдя от койки и уступая место врачу.

- Что с ней случилось? - спросила Ольга, стараясь пересилить овладевшее ею тревожное чувство.

Ороч, сняв беличью шапку-ушанку и стряхнув с нее снег, чуть ли не с обидой ответил:

- Ты, однако, доктор, должна знать...

Медицинская сестра Ефросинья Ивановна всплеснула руками:

- Зачем говоришь так, Анисим Никифорович? - и что-то добавила на родном языке.

Тогда второй ороч, оттеснив локтем товарища, выступил вперед, перевел взгляд с медсестры на врача и стал объяснять:

- Вот как дело-то было... - начал он глуховатым голосом. - Второй день Мария кричит, а чего кричит, конечно, не знаем. Сегодня опять зашли к ней, она и просит: "Свези меня, Прохор Иванович, в Агур, в больницу, а то я помру, наверно!" Тогда быстро с Анисимом запрягли в нарту собачек и привезли ее тебе, мамка, чтобы не умирала. Мужа у Марии Никифоровны нет, его прошлой зимой на охоте медведь-шатун задрал, а детишки у Марии есть, трое, мал-мала меньше. - Он переступил с ноги на ногу, вытер кулаком мокрые от оттаявшей изморози усы и заключил: - Теперь знаешь, как дело было...

Ольга решительно ничего не поняла из объяснений Прохора Ивановича и сказала как можно мягче:

- Ладно, друзья мои, идите.

Ефросинья Ивановна только и ждала этого, бесцеремонно выпроводила их на улицу и закрыла на ключ дверь. Ольге стало неловко, что сестра так грубо обошлась с ними, и сделала ей строгое замечание, в ответ Фрося сердито повела плечами и задернула на окне марлевую занавеску.

Перед Ольгой лежала худенькая пожилая женщина с заострившимися чертами бледного, немного скуластого лица и стонала. Когда она взяла ее руку, чтобы проверить пульс, больная приоткрыла глаза и что-то прошептала синюшными губами.

- Успокойтесь, голубушка, - сказала Ольга, - сейчас мы осмотрим вас и решим, что делать.

Стоявшая в изголовье медсестра подхватила Ольгины слова и стала быстро переводить больной. Потом, при помощи Фроси, Ольга довольно подробно расспросила, давно ли она, Хутунка, больна, случались ли у нее до этого приступы и обращалась ли к врачу.

Ефросинья Ивановна вспомнила, что в прошлом году в это же приблизительно время прежний доктор Александр Петрович выезжал к Марии в Онгохту. Предлагал ей лечь в больницу, но незадолго до этого случилось несчастье с ее мужем, и она не поехала в Агур, отлежалась. Спустя два месяца произошел у нее второй приступ, опять ночью за доктором приезжали, но Александра Петровича на месте не оказалось, уехал по вызову в леспромхоз на Бидями.

- Этот приступ третий... - вслух подумала Ольга. - И, кажется, нехороший.

Во время пальпации больная страдальчески закрывала глаза, прикусывала губы, старалась пересилить боль. Но стоило доктору резко отнять руку от живота, как Мария Никифоровна вскрикнула, заметалась, лицо ее густо покрылось потом.

- Еще минуточку потерпите, - успокаивала ее Ольга Игнатьевна и, вставая, обратилась к медсестре: - Что ж, Фрося, картина, по-моему ясная...

- Что ясно тебе?

- Ясная картина диффузного гнойного перитонита на почве прободного аппендицита...

- Будем оперировать? - спросила Ефросинья Ивановна и, не дождавшись ответа, выбежала из палаты.

Оставшись с больной, Ольга подумала: операция потребует таких знаний и опыта, которых у нее, к сожалению, еще нет. Прошло без малого полтора года после окончания института; семь месяцев она работала в Турнине, в районной больнице, где несколько раз ассистировала при операциях старому хирургу Аркадию Осиповичу Окуневу, Когда она получила назначение в Агур, Окунев говорил:

- Поезжай, девочка моя! Там неплохая больничка. Мой друг и коллега, Александр Петрович, отлично поставил дело. Возможно, за время его отсутствия она пришла в запустение, так ты с новыми силами поправь, где не так. А орочи, скажу тебе, чудесный народ.

На станции, когда вместе со своей женой Лидией Федоровной провожал Ольгу, пообещал:

- Если на первых порах столкнешься с серьезным случаем, не стесняйся, сразу же и звони. Приеду, помогу! Только, пожалуйста, не теряйся, будь посмелее! Было и у меня здесь на первых порах всякое... - И, прощаясь, крикнул по-орочски: - Пэдэм нэйво! Счастливого пути!

Супруги Окуневы были очень добрые и отзывчивые люди. Но когда старый доктор стоял около операционного стола, он весь преображался, словно его подменяли, узкое лицо его с короткой седенькой бородкой делалось суровым, замкнутым, глаза - колючими, злыми. И не приведи бог ассистенту или хирургической сестре замешкаться хоть на одну секунду.

- Черт побери, у вас глиняные руки! - закричал он однажды на Ольгу, когда она, как показалось Окуневу, не так быстро подала ему зажим. - Ну куда же вы годитесь с такими глупыми руками, честное слово! - И вдобавок ко всему, заметив у нее золотое колечко с красным камешком, рассвирепел: Разве вас не учили в институте, что на хирургию нельзя приходить с амулетами! Сейчас же выйдите из операционной, снимите кольцо и снова вымойте руки!

Покраснев от стыда, Ольга выбежала в предоперационную, быстро стянула с пальца колечко, бросила его на стол, кинулась к умывальнику. Пересилив волнение, она с трудом выстояла эти два часа, пока длилась операция. А когда перевезли больного в палату, вышла в сени и разрыдалась.

- Кажется, девочка, я накричал на тебя? - виноватым голосом сказал доктор Окунев, подойдя к ней. - Вот видишь, к старости стал ворчуном. А ведь ты неплохо ассистировала.

- Простите меня, Аркадий Осипович, больше этого не случится, - сквозь слезы залепетала Ольга.

...И вот она столкнулась с серьезным случаем. Медлить с операцией нельзя, взять на себя ответственность за жизнь больной - страшно. И, вспомнив обещание Аркадия Осиповича, кинулась к телефону. Линия была занята. Кто-то "по срочному" разговаривал с Москвой. На Ольгины просьбы соединить ее с Турнином телефонистка раздраженно отвечала: "Обождите, гражданка!" Когда ей наконец дали Турнин, оказалось, что Окунева нет на месте. Дежурившая в больнице сестра сказала, что "старик" еще с вечера уехал в тайгу.

- Опять, кажется, кого-то задрал шатун!

Ольга медленно положила трубку и с минуту постояла в нерешительности. Потом подошла к окну, приподняла краешек занавески: люди на улице терпеливо ждали - одни сидели на крыльце, другие толпились под окном, третьи разместились прямо на снегу, вытянув ноги в меховых торбасах.

"Нет, они скоро не разойдутся, - с тревогой подумала Ольга. - Они ждут, пока я или Ефросинья Ивановна не выйдем к ним и не скажем, что с Марией Никифоровной все хорошо!"

Ольга понимала, что эта ночь может стать решающей в ее жизни. Если Мария не будет спасена, это убьет у людей веру в нового доктора.

- Не знаем, конечно, как у тебя дело пойдет, мамка, - заявил ей недавно старый охотник Андрей Мулинка, без всякого повода зашедший в больницу. - Однако от Александра Петровича любая, знаешь, болезнь, как сохатый от ружья, убегала...

Этот же Мулинка рассказал, что, когда Александр Петрович собрался уезжать из Агура, орочи пришли к нему домой, расселись на полу, задымили трубками и долго уговаривали его не уезжать. Они не поверили ему, когда он сказал, что уезжает не по своей доброй воле, а из-за тяжелой сердечной болезни, которую нажил за многие годы на Севере.

"Так ты, Александр Петрович, лечи свое сердце, - посоветовал Мулинка. - Как же так получается - нас лечил, а себя почему-то не можешь!"

После его отъезда Агур долгое время был без врача. Больным приходилось обращаться в Турнин, за тридцать километров. И вот в поселке появилась Ольга. Стройная, худенькая, с живыми ласковыми глазами, она сразу вызвала среди орочей кривотолки. Женщины были довольны ее приездом. Мужчины, особенно старики, наоборот, хмурились, считая, видимо, что по молодости лет она вряд ли сможет заменить Александра Петровича, который, бывало, и на охоту с ними ходил, и на рыбалку, и стаканчик вина любил выпить...

Правда, никто открыто не высказывал своих сомнений. Встречая Ольгу на улице или заходя в больницу, орочи приветливо здоровались с ней, справлялись, хорошо ли она живет, не нужно ли ей чего-нибудь. А некоторые тайком, чтобы доктор не видела, оставляли в сенях кусок сохатины или свежего тайменя.

Все, в общем, шло нормально до тех пор, пока не привезли из Онгохты, почти уже в безнадежном состоянии, Марию Никифоровну Хутунку. Род Хутунка насчитывал около тридцати человек, и почти все жили в Агуре; вот они и собрались, сородичи, возле больницы, а с ними и соседи...

- Что будем делать, Фросечка? - спросила Ольга. - Аркадия Осиповича на месте не оказалось, а ждать нам нельзя...

- И не надо тебе ждать! - решительно сказала сестра. - Сама видишь, как худо ей, Марии. Это тебе сперва немного страшновато, а как начнешь оно и пойдет. А я, конечно, помогу тебе. Я десять зим помогала Александру Петровичу, ничего, ни разу не ругал меня. Давай, мамка, оперируй. Свечей у нас много, штук тридцать наверно. И лампу большую приготовила, слила в нее весь, какой был, керосин.

Обычно до скупости расчетливая, на этот раз Фрося так расщедрилась, что расставила свечи по всей операционной: на подоконнике, на тумбочке, на стеклянном шкафчике с медикаментами, и даже на табуретках, придвинув их к операционному столу.

- Думаю, хватит тебе?

Хотя света и не очень хватало, Ольга с благодарностью посмотрела на Фросю Ивановну.

2

Был уже двенадцатый час ночи, когда, шатаясь от усталости и пережитого волнения, Ольга прошла в сени, прислонилась в полумраке к стене и в какой-то отрешенности простояла несколько минут. Вдруг она вспомнила, что на улице ожидают люди, схватила с вешалки полушубок, накинула на плечи и вышла на крыльцо.

- Ну вот и мамка-доктор! - встретила ее радостным возгласом старая орочка в стеганом халате до колен и с трубкой в зубах. - Тихо, она говорить будет!

- Друзья мои, - сказала Ольга, кутая меховым воротником шею. - У Марии Никифоровны оказался перитонит. Это очень опасная болезнь перитонит. Если бы ее привезли в больницу прошлой зимой после первых приступов, ей легче было бы помочь. А нынче все у нее осложнилось. Но мы с Фросей Ивановной сделали все возможное...

- Прошлой зимой Александр Петрович был! - раздался глуховатый голос Анисима Хутунки, брата Марии Никифоровны. - Его большой доктор был, Александр Петрович!

Ольга спокойно продолжала:

- Конечно, Александр Петрович старый, опытный врач. Но бывают случаи, когда и опытные врачи не в силах помочь больному, если болезнь слишком запущена. - И негромко прибавила: - Будем надеяться!

В это время на крыльцо вышла Фрося Ивановна, маленькая, сухонькая, очень подвижная, в меховом жилете, надетом поверх белого халата, и в белой шапочке, слегка надвинутой на лоб.

- Хватит толкаться тут! Идите спать. Доктору тоже отдохнуть нужно! сказала она сердито и почему-то заслонила Ольгу, хотя никто не пытался подойти к ней близко. - Ну как не стыдно, честное слово, как не стыдно!

Люди стали медленно расходиться.

Больше двух часов просидела Ольга у постели Марии, потом, оставив в палате Фросю, ушла к себе в комнату, легла, не раздеваясь, на кушетку, заранее зная, что не заснет. Ей хотелось побыть одной, подумать, все ли она сделала как нужно, но не могла сосредоточиться. Она ждала, что в любую минуту сестра может позвать ее. Мучительнее всего было это беспокойное ожидание, и, чтобы как-нибудь заглушить его, закурила. Вспомнила, как однажды Аркадий Осипович, застав ее на дежурстве с папиросой, сказал со злой иронией: "Манерничаете, портите свою красоту". Ольге стало стыдно. Обжигая пальцы, она смяла окурок и дала себе слово не курить. Но, приехав в Агур и живя в одиночестве, снова пристрастилась к курению. Сперва исподволь, потом открыто, никого, впрочем, этим не удивляя, - в Агуре почти все орочки курили трубки, и это считалось в порядке вещей.

Керосин в лампе иссяк, обгоревший сухой фитиль зачадил. Ольга встала, задула лампу. Подойдя к окну, она только сейчас заметила, как хорошо на улице. Луна плыла над лесистыми сопками, казалось задевая снежные вершины кедров, в которых причудливо дробилось голубое сияние.

Когда Ольга жила в Турнине, Аркадий Осипович однажды затеял в такую же лунную ночь вылазку в тайгу. Он запряг в нарту ездовых собак и увез Ольгу с Лидией Федоровной далеко к горному перевалу. Забавно было видеть старого доктора в длиннополой дохе и в пенсне на золотой цепочке в роли заправского каюра. Ольгу смешили его озорные мальчишеские выходки, когда он вдруг на полном ходу соскакивал с нарты и бежал, держась за поворотный шест.

- Признайся, девочка моя, что в твоем Ленинграде ничего подобного нет, - кричал он, тяжело переводя дыхание. - А воздух? Чувствуешь, какой воздух? Ни одного тебе микроба!

- Чувствую! - весело ответила Ольга и, спрыгнув на тропу, побежала рядом с Окуневым. С непривычки закололо в боку, мороз перехватил дыхание, и она с разбегу повалилась на нарту, опрокинув в сугроб тучную, неповоротливую Лидию Федоровну.

- Да тише вы, Олечка! - взмолилась Лидия Федоровна. - У меня ишиас!

Еще вспомнила Ольга, как перед ее отъездом из Турнина Аркадий Осипович обещал:

- Скоро мы с тобой поменяемся местами. Следующая операция - твоя, а я, так уж быть, буду тебе ассистировать.

К сожалению, этого не случилось, пришлось срочно ехать в Агур. Но внутренне она давно приготовила себя к тому, что скоро ей придется оперировать самостоятельно. Не без тревоги ждала она этой минуты и мысленно представила себе, как это произойдет. Среди ночи - она почему-то была уверена, что непременно среди ночи, - привезут больного, скорей всего с аппендицитом, она прооперирует его, а рано утром по телефону сообщит Аркадию Осиповичу.

"Ну вот и молодчина, девочка моя! - скажет он. - Не подвела старика".

...Около Хутунки дежурила Фрося. Временами она склонялась над больной, трогала ладонью ее влажный лоб и шептала ей ласковые слова на родном языке.

Добрая, милая Фрося!

Несмотря на свои шестьдесят лет, она, кажется, не знала усталости. Вечно суетилась, вечно находила работу и всегда везде поспевала. Ее стянутое мелкими морщинами лицо с небольшими скулами постоянно было чем-то озабочено. Она очень гордилась своим значительным в условиях Агура положением медицинской сестры и при случае любила подчеркнуть, что сам Александр Петрович считал ее своей ближайшей помощницей. В самом деле, как было не гордиться ей! Большую часть своей жизни она прожила в тайге, в родовом стойбище, в ветхом шалаше из древесного корья, где на земляном полу никогда не потухал дымный, слепящий глаза очаг. Фросе еще не исполнилось пятнадцати, когда ее купил в жены за большой по тому времени тэ вдовец Леон Пеонка. Единственный брат Фроси Ананий вынес ее, маленькую, с заплаканными глазами, сжавшуюся от страха в комочек, из шалаша и передал, как того требовал древний обычай орочей, в руки будущему мужу, от которого разило водочным перегаром. Пеонка принес Фросю на холмистый берег реки, усадил в ульмагду и увез вниз по бурной реке, петлявшей в ивовых зарослях.

Над горным перевалом догорал закат, когда ульмагда вошла в узкую протоку и врезалась своим широким утиным носом в песчаную отмель. Давно, видимо, ожидали сородичи Леона Пеонку с молодой женой, потому что, завидя ульмагду, высыпали на берег и с веселыми криками "Сородэ!" кинулись вытаскивать Фросю из лодки.

Став в эту ночь женой Пеонки, она еще острее ощутила тоску по родному стойбищу, но оно осталось так далеко, что Фрося не могла вспомнить, где именно. Всего три зимы прожила она с мужем, а на четвертую потеряла его: ушел Леон Пеонка на охоту и не вернулся. Детей Фрося не народила и, овдовев, почувствовала себя чужой в роду Пеонка. Ранней весной, как только вскрылись таежные реки, она погрузила на ульмагду свой небогатый скарб и вернулась к брату. Ананий охотно принял сестру, благо тэ, полученный за нее, возвращать было некому. Больше пятнадцати зим прокочевала Фрося по тайге с сородичами, пока они не стали селиться в Агуре. Вскоре в новом поселке открыли медпункт, и Фрося поступила туда уборщицей. Она очень старалась, держала пункт в чистоте, и, когда приехал Александр Петрович, он назначил ее санитаркой. По совету врача, она стала посещать ликбез, научилась читать и писать. С годами медпункт превратили в больницу, и Ефросинья Ивановна стала помогать доктору во время операций.

- Мне Александр Петрович, бывало, говорил, - рассказывала она Ольге, - "Если бы ты, Фросечка, с самого детства училась, из тебя бы теперь профессор получился!" А я ему отвечаю: "Да что ты, Александр Петрович, это все равно что до луны долететь!" А он опять за свое: "Я точно тебе говорю - профессор!" Спасибо ему, Александру Петровичу, кое-чему научил меня, свое дело знаю. Так что, мамочка, - доверительно говорила она Ольге, - теперь я тебе помогать буду.

С первого дня приезда Ольги Фрося приняла на себя все заботы о ней: убирала комнату, стирала белье, Ольга пробовала протестовать, но сестричка и слушать ничего не хотела.

Милая, добрая Фрося!

Она все повторяла и повторяла Марии Никифоровне ласковые слова, обещала ей скорое выздоровление.

Вдруг сестру испугала странная тишина в палате. Протерев кулаками глаза, она опять склонилась над больной, и ей показалось, что Мария не дышит.

Фрося побежала за врачом.

- Пойди, однако, погляди, Мария почему-то тихая стала!

3

Они стояли в лунном сиянии на морозе, который к ночи стал еще крепче. На противоположном берегу реки, скованной торосистым льдом, от стужи потрескивали сосны. Несмотря на поздний час, в большинстве домов горели тусклые огоньки керосиновых ламп. Над плоскими крышами из деревянных труб струился дым. Ольга с тревогой подумала, что орочи все еще взбудоражены, что им не до сна и, чего доброго, скоро опять придут в больницу узнать о Марии Никифоровне. Она хотела сказать об этом Фросе, но медсестра, оставив ее на крыльце, побежала на дорогу. Со стороны горного перевала на самом спуске в долину замелькали быстрые тени. Они то пропадали за деревьями, то возникали снова, и вот их уже можно было разглядеть отчетливо.

- Олени! - крикнула Фрося. - Кого-то опять везут к нам, наверно.

- Что вы, милая, не может быть! - испуганно ответила Ольга.

- Верно говорю, везут! Иди, мамочка, в помещение, я их сама встречу.

Минут через двадцать к больнице подъехала упряжка, заскрипели на сухом снегу полозья нарты.

- Кого привезли и откуда? - спросила Фрося.

- Инженера из Мая-Дату! - ответил грубоватый голос. - А доктор на месте?

- Есть доктор, сейчас дам носилки!

Ольга Игнатьевна вышла в тот момент, когда двое мужчин вносили больного. Один был высокий, бородатый, в валенках и в полушубке, другой ниже среднего роста, скуластый, в короткой, до колен, дошке и в унтах.

- Кто здесь будет доктор? - строго спросил бородач.

- Что случилось, гражданин? - пересилив волнение, в свою очередь спросила Ольга, искоса поглядывая на больного, который был в таком же полушубке и валенках, как и его товарищ.

- Прежде всего распорядитесь, куда его положить! - сказал бородач и, встретившись глазами с Ольгой Игнатьевной, более спокойно добавил: Совершенно ясно, что случилось: слепая кишка...

- Вы в этом уверены?

- Абсолютно!

- Вы что - врач?

Он вспылил:

- Если бы я был врачом, уверяю вас, не пустился бы с ним ночью в такую дальнюю дорогу, а сделал бы все на месте без всякой канители.

Когда больного уложили в приемном покое на кушетку, Ольга отстранив бородача, сказала ему с обидой:

- Я думаю, если бы вы были врачом, то не потерпели бы такого грубого обращения с собой.

Он заметно смутился, надвинул на глаза шапку-ушанку и пошел было к выходу, но Ольга задержала его:

- Когда у него начался приступ?

- Приступ начался у Юрия Полозова в тайге, когда он верхом на лошади объезжал участок, где идут разработки. Лесорубы доставили его в Мая-Дату, но дома ему стало хуже. Я решил везти его в больницу. Ясно?

- Пока еще не совсем... - сказала Ольга. - Вот я осмотрю вашего Юрия Полозова, и, если действительно, как вы утверждаете, у него "слепая кишка", отправим его в Турнин, в районную больницу.

- Никуда я его не повезу! - опять вспылил бородач. - Примите меры на месте, и сейчас же, иначе буду жаловаться! Удивительное дело, посылают в глубинку врачей, которые простого аппендицита не могут вырезать. Можно подумать, что в нашей тайге люди не болеют!

- Поймите, гражданин, что в Турнине вашему Полозову будет лучше. Его прооперирует опытный хирург Аркадий Осипович Окунев. Вероятно, вы слышали о нем?

- Ни о каком Окуневе я не слышал и слышать не желаю! Я доставил больного человека к врачу, если вы, понятно, являетесь им, и решительно требую, чтобы ему была оказана срочная помощь!

- Странный вы какой-то, честное слово. А я не имею никакого морального права оперировать вашего Полозова!

- Позвольте, при чем здесь моральное право? Если Юрий Савельевич даст дуба, на вашей стороне не будет никакого права. Более того, ответите строго по закону!

- Ваш приятель и не собирается, как вы культурно выразились, "дать дуба". Я ему сделаю укол - и можете везти его в Турнин. За каких-нибудь два часа ничего с ним не произойдет.

Однако приятель Полозова был настойчив, и волей-неволей Ольге пришлось рассказать ему о Марии Хутунке, которая умерла через три часа после операции. Это немного охладило его.

- Что же нам делать, доктор? - спросил он более спокойно. - От Агура до Турнина добрых тридцать пять километров, а поезда до утра не будет. Везти же его на оленьей упряжке по таежным тропам - дело нелегкое.

- Минуточку, я сейчас позвоню в Турнин. Если Аркадий Осипович на месте, я с ним посоветуюсь...

"Пожалуй, она права, что не берет на себя ответственность за жизнь Юрия, - подумал бородач. - Зарезать старуху и через три часа снова взяться за скальпель... Конечно, страшно, что и говорить. С ее стороны это даже благородно! Если с Юрой до утра ничего не случится, - он глянул на ручные часы, было без четверти четыре, - лучше отвезу его поездом в Турнин к опытному хирургу". И мысленно стал ругать себя, что был так невежлив с докторшей, такой хорошенькой и беспомощной. Он подошел к телефону и стал за ее спиной, решив подслушать ее разговор с доктором Окуневым.

- Пожалуйста, не дышите мне в затылок! - попросила она рассерженно.

- Простите! - извинился бородач, но остался на месте.

Телефонистка на этот раз сразу дала Турнин. К радости Ольги, к аппарату подошел Аркадий Осипович.

- Доброй ночи, девочка моя, рассказывай, что случилось?

Ольга почему-то оробела, ничего не могла ответить. Тогда бородач, жарко дыша ей в затылок, зашептал:

- Что же вы молчите, вас же спрашивают?

И Ольга сказала:

- Здравствуйте, Аркадий Осипович...

- Ну вот, слышу наконец твой милый голос, - произнес Окунев. - Так что же у тебя хорошего?

- Все плохо...

И стала сбивчиво излагать ему историю с Марией Хутункой.

- Конечно, все это весьма неприятно, но ничего не поделаешь. И для меня эта ночь была неудачной. И это все у тебя?

- Нет, Аркадий Осипович, еще не все... Сейчас привезли еще одного больного - инженера из Мая-Дату...

- Что у него?

- Аппендицит, и, кажется, банальный... Вот я и решила попросить вас...

Сразу догадавшись, о чем она собирается просить, он перебил:

- А ты уверена, что банальный?

- По-моему, да!

- Так оперируй, если банальный! Новое дело! Не банальный с перитонитом ты оперировала, и, судя по твоим словам, правильно оперировала, а банальный не можешь...

- Разве я имею право после того, что произошло с Хутункой? - спросила она дрогнувшим голосом. - Мне страшно, Аркадий Осипович!

Он сердито оборвал ее:

- Доктор Ургалова, не сентиментальничайте, вы не бедная Лиза старого писателя Карамзина, а советский врач! Немедленно приступайте к делу, прооперируйте инженера из Мая-Дату. Вы уже, доктор Ургалова, не новичок! и перешел на ласково-шутливый тон: - Вот и все, девочка моя. Тебе, я думаю, ясно, что я говорил? И в конце концов, будь мужчиной, не срами себя перед инженером. На днях приеду. Пока, желаю удачи! - и повесил трубку.

Ольга отошла от телефона, и глаза ее встретились с глазами бородача.

- Как же вас зовут, в конце концов? - в сердцах спросила она, словно желая излить все недовольство собой на этого человека, который ходит за ней по пятам.

- Медведев моя фамилия, - ответил он. - Николай Иванович Медведев, а просто - Коля...

- Знаете что, Николай Иванович, идите ко мне в комнату и ложитесь спать.

Он не понял.

- Да-да, идите и ложитесь спать, а то будете ходить за мной, как тень, а я должна сосредоточиться.

Она провела его к себе, усадила за стол, положила перед ним пачку папирос.

- Можете курить!

Когда она вышла, Медведев слышал, как она спросила медсестру:

- Ефросинья Ивановна, у вас еще остались свечи?

- Остались, хватит тебе! - ответила та и добавила: - Иди, у меня уже все готово...

В седьмом часу утра, когда ночная мгла сменилась за окном белым морозным туманом, Ольга покинула операционную. Вместе с Фросей они перевезли на каталке Юрия Полозова в палату, откуда больничный сторож Евлампий Петрович успел убрать труп Марии Хутунки.

Подумав, что Медведев спит, Ольга не захотела будить его и решила посидеть около Полозова, который так хорошо перенес операцию, что ни разу не застонал. Он и сейчас лежал спокойно, откинув голову на подушке, вытянув вдоль одеяла свои сильные, мускулистые руки.

- Медведев уехал? - спросил он тихо.

- Отдыхает у меня в комнате.

- Спасибо!

- Не разговаривайте, больной, сейчас сделаем укол, и будете спать. Все у вас хорошо.

Она была уверена, что все у него хорошо, и, вспомнив недавний разговор с Окуневым, решила никогда больше не жаловаться ему на трудности. Она мысленно убеждала себя, что именно так, с тревог и волнений, и должна была начаться ее самостоятельная работа в Агуре. Теперь, когда орочи спросят ее о Хутунке, она смело, без всякой боязни скажет им: "Слишком поздно, друзья мои, привезли ее. Вот инженера из Мая-Дату привезли в больницу сразу же после первого приступа, и все у него прошло благополучно. А Марию Никифоровну доставили почти в безнадежном состоянии. Уверена, что и Александр Петрович не смог бы ее спасти!"

Сообщив Медведеву, что операция прошла благополучно и Полозов чувствует себя нормально, она предложила Николаю Ивановичу вместе позавтракать.

- Я страшно голодна, давайте выпьем чаю.

Она принесла жареной кеты, баночку красной икры, туесок меда, варенье, и они сели завтракать.

Наливая ему чай, спросила:

- Вам, таежнику, покрепче?

- Разумеется...

- Ну, а теперь расскажите, кто вы, откуда и давно ли в этих краях?

И он рассказал, что, окончив с Полозовым Ленинградскую лесотехническую академию, получили назначение на Дальний Восток, в один из крупных леспромхозов, в Мая-Дату. Юрий выехал к месту назначения сразу же, а Николай, женатый на Клаве Тороповой, выпускнице библиотечного института, немного задержался по семейным обстоятельствам. Как друзья и условились, Юрий по приезде должен был подыскать молодоженам квартиру, по возможности обставить ее самым необходимым, словом, создать им условия для нормальной семейной жизни. Этого, главным образом, требовала Клава, для которой поездка на Дальний Восток была полной неожиданностью.

Когда Николай сказал, что все его хлопоты "зацепиться" в Ленинграде оказались безуспешными, что ехать непременно нужно, Клава в присутствии родителей заявила, что поедет только на один год - и ни на день больше! А Зинаида Парфентьевна, Клавина мама, всплеснув руками, сказала Медведеву:

- Да, Николай Иванович, вы не из тех молодых людей, которые могут принести моей дочери счастье. К сожалению, Клавочка меня не послушалась...

А Клавин отец, Василий Прокофьевич Торопов, капитан первого ранга, старый политработник, чья молодость прошла на Дальнем Востоке, вспылил:

- Да прекрати ты свое вмешательство в дела молодых! Пусть сами свою судьбу решают!

Зинаида Парфентьевна взорвалась, бросила мужу обидное слово и ушла в спальню, чтобы принять таблетку пирамидона с анальгином.

Юрию удалось все устроить: достал для Медведевых квартиру из двух небольших комнат, кое-чем обставил; сам он поселился в соседнем доме у старого егеря.

Полозов и Медведев ушли в работу, а Клава долгое время была без дела: здесь еще не было ни клуба, ни библиотеки. После нескольких "скандальчиков", как в шутку выразился Медведев, она согласилась работать управделами леспромхоза, предупредив мужа, что оставаться долго в этой таежной дыре не собирается.

- И вот уже скоро два года, как мы воюем, - не очень весело заключил Николай Иванович.

- И кто же победит в этой войне? - спросила Ольга.

- Пока война идет с переменным успехом, - прежним тоном сказал он, оглаживая свою рыжую бороду. - Правда, радости от этого мало. Стараюсь больше находиться в командировках. - Отпив чай из блюдечка, спросил: - А вы, доктор, довольны Агуром?

- Не знаю. Я ведь здесь не так давно, - ответила она уклончиво.

- По-моему, вы неплохо устроились, даже шикарно, я бы сказал, для такой глубинки. - И, выждав минуту, спросил: - Вы, доктор, замужем?

- Нет...

- Вот это плохо. С мужем вам было бы здесь лучше, семейным людям всегда лучше.

И тут она с удовольствием поймала его на слове:

- Вы, конечно, судите по себе?

- Как сказать, ведь и у нас временами бывает тихо. Совершенно зря вы не выходите замуж...

Она громко рассмеялась и перевела разговор на другую тему:

- Какая печаль заставила вас отпустить эту страшенную бороду?

- Был долгое время в лесу, забыл захватить бритвенный прибор, вот она и выросла у меня, а теперь жаль расставаться.

- Просто ужасно! Как это вас целует Клава?

- Она меня давно уже не целует, - в свою очередь засмеялся Медведев.

- Я бы тоже не могла...

- И совершенно напрасно!

Ольга погрозила ему.

- Ничего себе темочку выбрали для разговора! - сказала она, краснея. - Если бы только слышал это ваш приятель.

- Юра? Он замечательный парень! - сказал Николай. - Прошу вас, Ольга Игнатьевна, не давайте ему здесь скучать, получше смотрите за ним. - Он глянул на часы, встал. - Ну, мне пора. Спасибо вам за все, и особенно за Юру и за чудесный чай с вареньем из шикши. А наш инцидент будем считать исчерпанным. Погорячился.

- Ничего, Николай Иванович, я не обиделась. Приезжайте, только, пожалуйста, без бороды. Ладно?

Быстро убрав со стола, Ольга разделась, легла, но сон долго не приходил. Тогда она решила немного почитать, но никак не могла сосредоточиться. Вспомнив, что обещал приехать Аркадий Осипович, она подумала: какую цитату из своего любимого Вильяма Шекспира приготовил он для нее - обидную или необидную? Ведь на все случаи жизни у него имеется какая-нибудь меткая цитата. Однажды, когда Ольга зашла к нему, он усадил ее напротив и заставил выслушать длинную сцену из "Короля Лира".

- Вот это, я тебе скажу, страсти! Не то что у нашего брата эскулапа!

Незаметно для себя она уронила книгу и уснула крепким сном очень усталого человека.

4

Уже на пятый день после операции Юрий Полозов почувствовал себя так хорошо, что слез с кровати и поплелся в прихожую искать папиросы. Обшарив все карманы пиджака, брюк, полушубка и ничего не найдя, затосковал. Не было у него с собой и денег, чтобы послать сестру в лавку за папиросами. Тогда его осенила дерзкая мысль: постучаться к доктору, попросить в долг на пачку "Беломора". Не подумав, что скажет Ольга Игнатьевна, Юрий тихонько постучал в ее комнату. Ответа не последовало. Он толкнул дверь и тут же испуганно отпрянул: Ольга переодевалась. Увидев на пороге Юрия, она вскрикнула, стыдливо отвернулась, уронив на пол зеркальце, которое, к счастью, не разбилось.

- Что вам нужно, больной? - раздраженно спросила она и стала почему-то ругать сестру: - Ефросинья Ивановна, почему у вас больные бродят без разрешения?

Полозов, предвидя неприятности, быстро вернулся в палату, лег в постель, укрылся с головой одеялом.

Через несколько минут туда пришла Ольга.

- Зачем вы встали? - спросила она строго.

Юрий высунулся из-под одеяла и виновато заморгал.

- Почему вы не отвечаете?

- Очень захотелось курить, - залепетал он наконец. - Ни папирос, ни денег у меня не оказалось, вот я и решил занять у вас на "Беломор"...

- Никаких денег не получите, курить вам нельзя, и вообще ведите себя прилично, больной!

Только она ушла, Юрий поднялся, открыл форточку и подозвал больничного каюра Евлампия Петровича:

- Папаша, отсыпьте табачку!

- Позялуста, кури, цего там! - сказал старый ороч, просовывая в форточку кожаный, расшитый красными нитками кисет.

Свернув из газетной бумаги "козью ножку", Юрий вышел в прихожую, стал в уголок и закурил.

После нескольких глубоких затяжек у него закружилась голова, в глазах потемнело, но бросить закрутку было жаль; докурил до конца без всякого удовольствия.

Полозов оставил в коридоре едкий запах махорочного дыма, и Ольга сразу поняла, что больной все-таки раздобыл курево. "Наверно, у Фроси выпросил", - подумала она и решила предупредить ее, чтобы не самовольничала, но в это время увидала в окно, что орочи опять собираются около больницы.

Ничего не сказав сестре, она вышла на крыльцо. Сразу шагнул ей навстречу брат Марии Никифоровны - Анисим. Будучи под хмельком, он стал угрожать Ольге. Она остановила его резким, предупреждающим взглядом и сказала громко, чтобы все слышали:

- Инженера из Мая-Дату привезли в больницу сразу же, как он заболел, я прооперировала его, и он чувствует себя хорошо. А вашу сестру, Анисим Никифорович, привезли ко мне в почти безнадежном состоянии...

Анисим сразу притих, задумался, потом потребовал:

- А ты покажи нам его...

- Пожалуйста, Анисим Никифорович, проходите в палату, - и, обратившись к остальным, добавила: - Все, кто желает, могут посмотреть инженера из Мая-Дату.

И они прошли в палату, где лежал Полозов, и каждый счел своим долгом задержаться у его постели, переброситься с ним несколькими словами, а иные для пущей убедительности даже поздоровались с Юрием за руку.

- Живой однако? - спрашивали они.

- Живой, конечно, - отвечал Юрий Полозов, решительно не понимая, для чего доктору понадобилось устраивать эти странные смотрины.

- Зачем это все, доктор? - после спросил он.

- Вы мой спаситель, Юрий Савельевич! - сказала Ольга. - Спасибо вам!

Тут ее голос дрогнул, к горлу подступил комок, и, чтобы не показывать Полозову слезы, она побежала к себе, повалилась на кушетку и наплакалась вволю.

Назавтра утренним поездом приехал доктор Окунев. Когда он появился в дверях - невысокий, полный, весь закутанный в меховую шубу, - Ольга вскрикнула, кинулась к нему.

- Здравствуй, девочка моя! - радостно сказал Аркадий Осипович, сбрасывая прямо на пол тяжелую шубу. Он снял пенсне, протер носовым платком, быстро водворил на место. - Ну-ка, веди меня в свою обитель!

Она взяла его под руку, провела в комнату.

- Совсем неплохо. Тепло и уютно. И не похоже, как ты однажды говорила, на келью! - И смеясь добавил: - Да и сама ты, по-моему, не похожа на монашенку.

- Неужели не похожа? Ведь тише воды ниже травы, Аркадий Осипович! - и сделала постное лицо.

Он погрозил ей пальцем, как бы говоря: "Знаем мы вас, скромниц!" - и тут же грузно опустился на стул.

- Сейчас я вас буду поить чаем с вареньем из шикши! - сказала она немного нараспев, но Аркадий Осипович остановил ее.

- После. А теперь садись и рассказывай!

И она послушно села и начала подробнейшим образом рассказывать о той жуткой ночи, когда оперировала Хутунку. Ольга призналась, что не сама больная испугала ее, а то, что под окнами собрались чуть ли не все жители поселка. Были минуты, с грустью говорила Ольга, когда она будто слышала рядом с собой их затаенное дыхание, видела их суровые глаза, и все это мешало ей сосредоточиться.

- Я потом десятки раз проверяла себя, Аркадий Осипович, - заключила она, - и все больше убеждалась, что оперировала правильно.

Он достал папиросу, вставил в длинный мундштук, но не стал закуривать.

- Что же все-таки было у Марии Никифоровны? - спросил он, в упор глядя на Ольгу, будто изучая ее.

- Диффузный гнойный перитонит на почве прободного аппендицита...

- Это было установлено при операции?

- Нет, Аркадий Осипович, операция лишь подтвердила мой первоначальный диагноз.

- А именно?

И, как когда-то в институте, она стала быстро и твердо рассказывать:

- Температура была у Хутунки тридцать восемь и девять. Язык сухой с густым белым налетом. Живот очень напряжен. При пальпации ощущалась большая плотность. Когда я резко отнимала руку от живота, больная вскрикивала от боли. Из расспросов выяснилось, что в прошлом году, приблизительно в это же время, у Марии Никифоровны было два приступа. А этот - третий, осложненный перитонитом, Аркадий Осипович. При вскрытии брюшной полости я обнаружила огромное количество гноя. В правой половине живота, у слепой кишки, отросток оказался совершенно черного цвета и очень дряблый, с большим рваным отверстием на верхушке...

- Хорошо, хорошо, девочка моя, - сказал Аркадий Осипович тоном сурового, но справедливого экзаменатора. - Для начала просто замечательно.

Ольга вспомнила своего любимого профессора Сергея Михайловича Авилова, которому она сдавала в институте экзамен по факультетской хирургии. Вот так же, как теперь Аркадий Осипович, профессор усаживал ее напротив себя, курил сигарету и внимательнейшим образом, почти не перебивая, слушал.

- Что же тут хорошего, Аркадий Осипович? - сказала недовольная собой Ольга. - Что же хорошего, если больная через три часа после операции скончалась?

Окунев широко развел руками:

- Сие уже от тебя не зависело. А операцию, понятно, ты сделала правильно.

- Я, Аркадий Осипович, помните, ассистировала вам при такой же операции. И старалась в точности повторить вас...

- Это когда было?

- Когда вы ругали меня, Аркадий Осипович, сказали, что у меня... глиняные, глупые руки.

- Ну, ладно, ладно, Олечка, - смущенно замахал он на нее руками. Что было, то было! Ну а как у нее были сердце, легкие?

- И сердце плохое. И легкие с тяжелой эмфиземой. Они ведь всю жизнь курят, орочки. Не дай бог такую вторую ночь, Аркадий Осипович...

Тут старый доктор сразу оживился, откинулся на спинку стула, сбросил пенсне и, уставившись на Ольгу своими близорукими глазами, продекламировал:

- Я господом клянусь,

Такой второю ночью не купил бы

Я мира целого счастливых дней,

Так ужасов была она полна!

Это Вильям Шекспир, девочка! Чувствуешь?

- Чувствую! - воскликнула Ольга, довольная тем, что цитата из Шекспира в точности выразила ее переживания той действительно ужасной ночи.

- И у меня, знаешь, была она, та ночь, полна ужасов, - стал рассказывать Окунев. - Жаль, добрый охотник был Никон Алексеевич. Прямо удивительный случай, скажу тебе. Гнался Никон за сохатым. На другой стороне перевала настиг его, ранил. Лось, увязая в снегу, еще немного пробежал, потом упал, вытянулся, притих. Никон подумал, что зверю уже конец, подбежал к нему, ухватился за рога и хотел прирезать, но лось вдруг высвободил из-под себя переднюю ногу и сильно ударил Никона в живот. Не успел Никон Алексеевич подняться, как второй удар копытом пришелся прямо в голову. Конечно, кровоизлияние в мозг. Пока приехали за мной и пока я прибыл, минуло четыре часа. Ах, добрый был человек. Я с ним, помню, раза три на охоту ходил. А потом служил он у меня каюром, как твой Евлампий. Такие наши дела, девочка.

Она поила его крепким чаем с душистым вареньем из шикши, ожидая все новых и новых вопросов. Но Аркадий Осипович, к удивлению Ольги, молчал. Лишь после того как выпил с удовольствием два стакана чаю, спросил, но уже без прежнего интереса:

- Как себя чувствует инженер из Мая-Дату?

- Поправляется, Аркадий Осипович, - уверенно сказала она. - Скоро выпишется.

Он съел еще несколько ложечек варенья, отодвинул пустую розетку, вытер платком колючие усы и бородку.

- Чудесное варенье. Ты это сама варила?

- Вместе с Фросей, Аркадий Осипович. Я приготовила банку и для Лидии Федоровны, не забудьте захватить.

- Давай, давай не откажемся. А ты, я вижу, понемногу обзаводишься хозяйством?

Она смущенно улыбнулась.

- Приходится, Аркадий Осипович!

- Кажется, ты все-таки довольна Агуром?

- Не знаю, вроде уже довольна, - сказала она уклончиво. - Только очень уж тоскливо...

Тогда он, как о давно обдуманном деле, твердо заявил:

- Выписывай себе жениха, девочка. С милым рай и в шалаше. Таково мнение и моей Лидочки. Она ведь, ты знаешь, души в тебе не чает. Все эти дни просто покоя не давала: "Аркадий, срочно поезжай к Оле, у нее, кажется, что-то стряслось!", и все в этом роде. Так что выписывай жениха. Новое дело - пять с лишним лет проучилась в институте и ничье сердце не ранила! Быть этого не может. Если бы ты была урод какой-нибудь, так ведь писаная красавица, вылитая Афродита! Эх, где мои тридцать лет? Я бы знал, что делать! На шпагах бы дрался, черт вас побери, на дуэли, да-да, на дуэли!

Ольга громко рассмеялась.

- Милый вы мой Аркадий Осипович! - сквозь веселые слезы сказала она. - Вы и в шестьдесят лет мне дороже всех! Господи, как бы я жила здесь без ваших забот, без любви вашей?

Старый доктор и сам прослезился от Ольгиных слов и, просунув пальцы под стекла пенсне, быстро вытер глаза.

- Ничего, ты и тут не засидишься, счастье свое найдешь, - сказал он, глубоко затягиваясь папиросой. - Только не забывай главное: ты врач и только врач! - И стал ее убеждать, что и здесь, в маленьком и пока еще глухом Агуре, с первых же шагов врачебной деятельности надо приучить себя собирать и обобщать наиболее интересные факты, ибо в будущем они могут пригодиться. Пока есть возможность и позволяют годы, надо уже сейчас думать о научной работе, о диссертации.

- Имей это в виду, девочка моя! Взять хотя бы болезни, от которых в прошлом кочевые орочи умирали целыми стойбищами. А если окажется, что наших орочей мало тебе, недалеко съездить к ульчам, нивхам, удэге... Было бы желание. Здесь не только богатейший санитарно-гигиенический материал, кстати почти еще никем не тронутый, но и много интересного в области патологии. Так что и хирургу, если в будущем захочешь специализироваться, есть над чем подумать. - И, помолчав, добавил мечтательно: - Ах, как все это интересно, не только для науки, но и для нашей повседневной практики.

Поймав на себе удивленный и в то же время несколько растерянный взгляд Ольги, Окунев поспешно произнес:

- Вот и начинай думать и обобщать.

Он встал, быстро зашагал по комнате, наполняя ее клубами табачного дыма.

- Да что вы, Аркадий Осипович, - возразила она, сочтя советы старого доктора чистейшей фантазией, - без году неделя, как я выскочила из института, и вы предлагаете мне заняться научной работой. Если бы я осталась на кафедре, в аспирантуре - другое дело. А здесь, в этой таежной глубинке, скрытой от всего мира Орлиными скалами! Я даже не представляю себе, как это можно. Сюда и газеты-то приходят на пятые сутки. Вот вы-то сами, Аркадий Осипович, столько лет живете в Турнине, однако не помышляете, как мне известно, ни о каких диссертациях. Оперируете - и все! Мне бы, наверно, хватило на всю жизнь одного вашего практического опыта врача. Кажется, что и этого я никогда не достигну.

Он резко прервал:

- С такими настроениями, милая моя, лучше бы и вовсе не кончать медицинский!

Ольге стало стыдно.

- Да, да, не обижайся, пожалуйста, слушай старших! Ты глубоко ошибаешься, если думаешь, что я ни о чем в жизни не жалею. Если бы я начал заниматься наукой с того самого дня, когда приехал сюда на Север двадцать семь лет назад, я бы уже, наверно, доктором наук стал.

- Что же вам, Аркадий Осипович, мешало?

- Когда мы с Лидией Федоровной приехали сюда, кругом была сплошная тайга. Три ветхих шалаша стояли на берегу реки. Орочские стойбища были разбросаны по всей тайге, на десятки километров друг от друга. Летом я не вылезал из ульмагды, а зимой не сходил с нарты. Дни и ночи - все в пути, все в пути... Когда заболел дифтеритом наш Лешенька, три дня искали меня по тайге и не могли найти. А когда нашли далеко за перевалом, то двое суток не могли пробиться к Турнину из-за проклятой пурги. Так я и не успел к Лешеньке. Задохнулся ребенок на руках у матери. А успей я вовремя да сделай ему трахеотомию, я бы непременно спас нашего дорогого мальчика. А потом, когда возникли первые поселки и орочи стали переселяться в новые дома, тоже никакого покоя не было. Надо было их научить жить по-новому. Шутка сказать, в иные дни, бывало, ходим мы с моим коллегой Александром Петровичем из дома в дом, показываем людям, как надо умываться с мылом, как чистить зубы, как застилать кровати. А в банный день что было, девочка моя! - Он на минуту замолк. - Мы не только сами топили баню, но и водили всех за собой мыться. На ином, глядишь, уже вся одежда истлела, а расстаться с ней не хочет - жаль. Помню, мы с Александром Петровичем раздели одного старичка, повели его мыться, так он закричал, будто мы его на казнь берем. Вырвался из наших рук и в чем мать родила побежал к реке, сел в оморочку - и поминай как звали! После, правда, очень понравилась ему банька. Чуть ли не каждый день приходил справляться, когда его снова купать будем. А когда началось оспопрививание, мы ночей не спали. Соберет, бывало, стариков шаман Никандр, колотит лисьей лапкой в бубен, пляшет до одурения, вызывает духов на наши с Александром Петровичем головы и велит старикам не ходить в больницу. Чем только мы не заманивали людей, чтобы сделать им прививку! Теперь все это тебе кажется невероятным, а ведь все это было, девочка моя! Вот так мы и отдали свои сердца орочам! У Александра Петровича оно и не выдержало, заболел к старости друг мой, вышел из строя. А я каким-то чудом еще креплюсь!

Он приложил ладонь к сердцу.

- Правда, и у меня оно, как тебе известно, не из железа. Хоть и принято говорить: "Врачу да исцелися сам!" - но вот никак не получается. Время свое берет!

- Знаю, Аркадий Осипович, - пролепетала Ольга, вспомнив, как однажды на дежурстве ему стало плохо и она впрыскивала камфару. Ей и сейчас показалось, что старик слишком волнуется, и мысленно стала ругать себя, что своими глупыми возражениями вывела его из прежнего бодрого состояния. - Простите, Аркадий Осипович, что я наговорила вам чепухи и заставила волноваться.

- Какой чепухи! - с прежней горячностью воскликнул он. - Очень даже хорошо, что мы поговорили. Считаю себя обязанным посоветовать, подсказать, а там уж твое личное дело - решать судьбу.

Он слегка обнял ее за плечи:

- На вызовы ты еще не выезжала?

- Нет, не выезжала, Аркадий Осипович.

- Не беда, если вдруг придется. У Александра Петровича, помню, был отличный каюр Евлампий Петрович.

- Он и сейчас служит у нас.

- Что ж, пойдем, познакомь меня с твоим инженером из Мая-Дату.

Они пришли к Полозову, когда Фрося наливала ему чай. Юрий немного смутился, отодвинул стакан, залез в кровать, закрылся одеялом. А Фрося, увидав Окунева, обрадовалась.

- Аркадий Осипович, приехали все-таки!

- Здравствуй, Фросечка, здравствуй, милая! - здороваясь с ней, ласково говорил Окунев. - Надеюсь, что ты так же хорошо помогаешь Ольге Игнатьевне, как в свое время Александру Петровичу?

- Помогаю, конечно!

Присаживаясь на кровать к Полозову, Окунев спросил:

- Как самочувствие, молодой человек?

Юрий не успел ответить, а доктор уже задал ему новый вопрос:

- Давно работаете в Мая-Дату?

- Скоро два года, доктор, - и прибавил: - после Ленинградской лесотехнической академии.

- Значит, земляки с Ольгой Игнатьевной?

- Видимо, так, - робко ответил Юрий. - Отрабатываем свою трехлетку.

Аркадий Осипович насторожился, вскинул голову, сбросил пенсне.

- Не люблю слова "отрабатываю"! - сказал он сурово и резко. Отрабатывают повинность. А мы здесь работаем, молодой человек.

Юрию стало стыдно, и он растерянно заморгал глазами.

- Через недельку можешь его выписать, - сказал Окунев, вставая.

Он подошел к шкафчику с медикаментами, перебрал пузырьки с лекарствами.

- Ну, милые мои, я поехал!

Фрося Ивановна проводила его, а Ольга на минуту задержалась около Полозова.

- Попало вам, молодой человек? - спросила она смеясь. - И мне тоже изрядно от него влетало!

- А вам за что?

- За то же самое!

Вместе с Фросей Ольга помогла старому доктору надеть длиннополую шубу, принесла из кладовки берестяной орочский кондюго с двумя банками варенья из шикши, три копченых кетовых балычка, завернутых в вощеную бумагу.

- А это зачем? - спросил Окунев. - Думаешь, мы без балыков живем?

- Таких у вас нет, Аркадий Осипович. Это балычки нашего Евлампия Петровича, он великий мастер готовить их.

До прихода поезда оставалось минут двадцать. Ольга, взяв кондюго, пошла проводить Окунева на станцию.

- Теперь уж не знаю, когда приеду к тебе, - сказал он. - Может, ты выкроишь денек-другой и к нам заглянешь? Лидия Федоровна будет очень рада.

- Постараюсь, Аркадий Осипович!

Только успели проводить Окунева, приехал из Мая-Дату на полуторке Николай Медведев. Когда он вбежал в больницу, тщательно выбритый, розовощекий, Ольга не сразу узнала его.

- Здравствуйте, доктор! - сказал он, протягивая руку.

- Николай Иванович?

- Собственной персоной!

- Ну вот, совсем юноша! - засмеялась Ольга. - И Клава разрешила?

- Я ей сказал, что доктор велел, - засмеялся он в ответ. - Как себя чувствует мой приятель?

- Уже курит! - сказала Ольга, все еще с интересом рассматривая Медведева.

- Раз курит, значит, здоров. Можно к нему?

- Проходите!

Друзья встретились тепло.

- Как, браток, жив-здоров? - спросил Медведев. - Скоро до дому?

- Как выпишут, так и домой, - ответил Юрий. - Давай рассказывай, что там у нас нового?

- Особенных новостей нет. В ближайшее время начнутся разработки на ясеневом участке. Получили наконец разрешение. Интересно, что хлопотали об этом не мы, леспромхозовцы, а руководство мебельного комбината. Наш Карп Поликарпович сделал вид, что вовсе не заинтересован рубить ясень. Когда из края запросили, он сперва сослался на то, что заповедные участки под контролем самого министерства. Но краю нужна мебель, и один участок все-таки отвели под разработки.

- А кого назначили туда инженером? - спросил Полозов.

- Тебя, Юрка. Так что не залеживайся здесь. Карп уже и приказ подмахнул.

- Я помню, ты все рвался на ясень.

- Желание было, но Клава запротестовала: "Ты и так дома никогда не бываешь, а уедешь на ясеневый, в самую глухоту, так до весны не выберешься оттуда. Я и так схожу тут с ума от скуки!" И все, знаешь, в этом роде.

Юрий обиженно произнес:

- Она, понятно, сказала еще: "Пускай назначат туда Полозова. Он холостой, неженатый, ему все равно, где быть". Верно ведь, говорила?

Николай рассмеялся:

- Черт, Юрка, как в воду смотришь! Точно так и говорила...

- Так ты передай своей Клавдии Васильевне, что Юрий Полозов собирается жениться!

- Ты это серьезно? - уставился на него Медведев.

- Да!

Николай заерзал на стуле, лицо его выразило крайнее любопытство.

- Это ты здесь, в больнице, надумал?

- Хотя бы и здесь! - хмуро отрубил Юрий.

Николай шутливо произнес:

- Честное слово, эти молодые врачихи творят чудеса. И слепую кишку вырезала тебе, и влюбиться заставила.

- Не надо, Коля!

- Тогда я скажу Карпу Поликарповичу, чтобы изменил приказ, - сказал он, как показалось Юрию, искренне. - Ради такого счастливого случая я на все готов!

Юрий решительно возразил:

- Раз приказ подписан, я согласен. - И, чтобы прекратить разговор на эту тему, спросил: - Сбрил все-таки свою щетину?

- Ольга Игнатьевна строго-настрого приказала, чтобы я не появлялся ей на глаза с бородой. - Он сделал страдальческое лицо. - Веришь, Юрка, брился и плакал...

Полозов улыбнулся.

- Когда это Ольга Игнатьевна приказала тебе?

- Когда мы сидели у нее в комнате и пили чай с шикшей.

- Ты, оказывается, и здесь успел...

Медведев начал было объяснять, как он "успел" и что было в ту ночь, когда он привез Юрия в больницу, но в это время вошла Ольга. Николай встал, а Юрий быстро залез под одеяло.

- Думала, что посижу с вами, поговорю, - сказала она, - а меня вызывают на участок.

- Далеко? - спросил Медведев.

- В Кегуй, а где этот Кегуй - ведать не ведаю...

- Можете воспользоваться моей машиной, доктор, - предложил Медведев.

- Спасибо, поеду на собачках с нашим Евлампием Петровичем. Возможно, задержусь на несколько дней, а машина ждать не будет.

Присаживаясь на кровать к Полозову, она скорей по привычке, чем по необходимости взяла его руку, проверила пульс.

- Молодец, почти здоров. Вернусь из Кегуя, выпишу вас из больницы, Юрий Савельевич. Так что не скучайте тут без меня. Оставляю вас на полное попечение Ефросиньи Ивановны. - И, обращаясь к Медведеву, спросила: - А вы надолго сюда?

- До вечера, пожалуй, посижу с Юрой. Вы бы, доктор, посетили Мая-Дату. Встретим вас со всем таежным гостеприимством. Кстати, наш леспромхоз ведь тоже входит в ваши владения.

- А как же, входит. Вот выберу время и приеду! - пообещала она.

ГЛАВА ТРЕТЬЯ

1

Когда Ольга Игнатьевна в сопровождении Фроси и Медведева вышла из больницы, собаки уже стояли в упряжке около крыльца и дожевывали юколу.

Евлампий Петрович Бяпалинка, лет под шестьдесят, со скуластым, изрытым морщинами и оспой лицом, ухватился обеими руками за поворотный шест, приподнял нарту и несколько раз стукнул полозьями о мерзлую землю. Собаки встрепенулись, сгрудились вокруг вожака - здорового широкогрудого кобеля с подпалинами на боках, - спутали постромки.

Застилая нарту медвежьей шкурой, Евлампий Петрович искоса поглядывал на незнакомого Медведева, который с видом знатока давал Ольге в дорогу советы, казавшиеся орочу по меньшей мере наивными.

- Все у вас готово, Евлампий Петрович? - торопливо спросила Ольга.

- Готова, матуська! - ответил каюр, попыхивая короткой трубкой.

Усадив ее, закутал ей ноги теплым мехом.

- Ну, счастливо тебе! - ласково сказала Фрося и ткнулась лицом в Ольгино плечо. - Гляди, однако, Евлампий, осторожненько ехай! - обратилась она к каюру и что-то добавила на родном языке.

- Ай-я-гини!* - сказал он и, взмахнув остолом, пронзительно свистнул. Собаки натянули постромки.

_______________

* Хорошо!

Заметив в окне Полозова, Ольга улыбнулась ему, помахала варежкой. Юрий не успел ответить - упряжка завернула за угол дома.

Каюр еще некоторое время бежал за нартой, выправляя ее поворотным шестом, потом сел впереди Ольги, положив на колени остол.

Она удивилась, как легко старик одет, - на нем был меховой жилет, короткие, ниже колен, унты, шапка с длинными ушами.

- Вам не будет холодно, дедуля?

- Да мы, матуська, привыцные, - сказал Бяпалинка и стал выколачивать пепел из трубки.

Невысокое зимнее солнце скупо освещало небо. Порывами дул ветер, сбрасывая с деревьев снежную пыль и кружа ее в воздухе. Когда тропа побежала в тени густой кедровой хвои, Ольга увидела на дереве белку; она без всякой опаски сидела на тонкой ветке, накрыв себя с головой пушистым хвостом.

- Евлампий Петрович, белочка!

- Нынче, матуська, оресек кедровых богато - белоцек много развелось...

Ольге нравился и его неторопливый говор со множеством ласковых и уменьшительных слов, и то, как Евлампий Петрович прицокивал - так, впрочем, разговаривали по-русски почти все старые орочи.

- Ваши люди уже охотятся на белок?

- Нынце и на белоцек и на соболя охота есть. Однако наси люди далеко, за перевалом. Там тьма кедров растет.

- Жалко белочек, они такие милые...

- А доську белицью, однако, носить любись?

- Не знаю, никогда не носила!

- Как зе так не носила? - не поверил он. - В больсем городе зила и не носила. Нас брат всю пусьнину городу сдает, а ты, однако, не носила.

- Так ведь дорогие они, беличьи шубы!

- Не пецялься, матуська. Подольсе с нами позивесь, наверно, будет у тебя белицья доська. В презнее время, помню, когда зену себе покупал, я полсотни соболей за нее отдал, белоцек сто стук, бурундуцков и всего много...

- Наверно, очень красивая она была, если столько разных мехов за нее отдали? - спросила Ольга.

- Давно дело было, узе не помню, какая она была! - ответил он и, выждав несколько секунд, добавил: - Однако и ты, матуська, ницего себе, красивая. За тебя тозе больсой тэ дадут, наверно!

Ольга громко рассмеялась.

Он взял с колен остол, протянул его вперед и крутнул над головой вожака. Упряжка побежала быстрей.

- Такая лютая стужа, а вы сидите в одном жилете.

- Какая тебе стузя, матуська! Будет стузя, я мало-мало побезю за нартоцькой, сразу зярко станет.

- Мы и ночью поедем?

- Луна будет - поедем и ноцью!

- А не страшно?

- А цего тебе страсьно?

- А звери?

- Какие тебе нузьны звери, матуська?

- Мне-то никаких не надо, - сказала Ольга. - Ну а разве тигр или медведь не могут напасть на нас?

- Медведь нынце в берлозьке спит, а тигр и без нас с тобой сытый. Его за кабанами ходит, кусяет сколько надо ему. А я ему зацем, старый целовек? - добавил он шутливо.

- Но я-то не старая!

- Тебя, наверно, он мозет скусяць! - еще более оживился Бяпалинка.

Ольге Игнатьевне приятно было разговаривать со старым орочем о тайге, о зверях, об охоте. Она считала, что ей давно пора знать обо всем этом, а не выглядеть белой вороной среди природных таежников, которые постоянно говорят о своем удивительном промысле, а она только слушает развесив уши.

- Скажите, Евлампий Петрович, а что это за могила тигра на берегу Турнина? - спросила она. - Неужели под тем шалашиком похоронен тигр?

- Наверно, матуська!

Он рассказал, что давно-давно, теперь уже мало кто помнит, русские охотники отбили у тигрицы детеныша: она долго бродила около стойбища, и все это время люди жили в тревоге. Шаман говорил, что, раз разгневали амбу - священного зверя, не миновать беды. И вскоре беда пришла. Тигрица выследила и унесла трехлетнего Петьку Акунку. Охотники устроили погоню за хищницей. Целый день гнались они по ее следу и нашли на горном перевале в пещере. Большая сворка собак несколько часов облаивала пещеру, пока не выгнала оттуда тигрицу. Хотя по древнему обычаю народа тигра убивать нельзя, ради спасения ребенка пришлось нарушить обычай. Тигрицу застрелили. Мальчик, к счастью, оказался цел и невредим. Ну, а раз амбу застрелили, нужно его похоронить с почестями. Так возникла на берегу Турнина "хуми", то есть могила тигра, место почти священное для орочей. Ежегодно, перед началом соболевки, они приходят сюда, просят удачи на охоте.

- Где же он теперь, тот мальчик, которого унесла тигрица? - спросила Ольга.

- В Агуре, где зе, - ответил каюр. - Да ты, матуська, разве не знаесь Петра Акунку?

Акунков было в Агуре много, какой из них Петр, она точно не знала. Кто-то из Акунков, помнится, недавно заходил в больницу, вызвал Ефросинью Ивановну, о чем-то поговорил с ней и, уходя, оставил в сенях большого, килограмма на четыре, тайменя.

"Удивительно, - подумала Ольга, - как это они, орочи, среди которых нет ни одного великана, все как на подбор дробные, низкорослые, узкогрудые, - как они исхаживают вдоль и поперек дремучую тайгу, ночуют, если придется, на снегу около костра, смело выслеживают диких зверей и в поединках с ними почти всегда выходят победителями. А такие болезни, как оспа, грипп, дифтерит, косили, бывало, целые стойбища. А сколько страданий приходилось испытывать роженице. Перед самыми родами муж увозил жену далеко в тайгу, оставлял одну в холодном, сооруженном из древесного корья шалаше, и, предоставленная самой себе, женщина в муках разрешалась от бремени. Вот еду к Марфе Самсоновне Уланке, буду принимать у нее ребенка, - мысленно рассуждала Ольга. - А ведь было у нее пятеро, и двоих детишек потеряла она после тяжелых родов в тайге, куда ее всякий раз увозили сородичи".

Ольга знала все подробности о Марфе Самсоновне из лечебной карточки, которую в свое время завел Александр Петрович. Она твердо решила, что по возвращении в Агур, не откладывая в долгий ящик, возьмется за изучение всех двухсот карточек, что хранятся в больнице, и заведет новые, - ведь людей, слава богу, с каждым годом прибавляется у орочей.

Вдруг ей показалось, что упряжка бежит медленнее, словно притомилась, и подумала, что опоздает в Кегуй.

- Что-то мы тихо едем!

- Загоняць собацек нельзя, ведь и они тозе заболець могут! - серьезно произнес каюр.

Они проехали мимо старой дуплистой липы с широченным, в три обхвата, стволом, на котором была исцарапана кора.

- Вот тут, матуська, видись - медвезья берлога есть! Если зелаесь, выгоним его, застрелим! - сказал Евлампий Петрович так, что Ольга не поняла: говорит он это серьезно или решил пошутить.

К счастью, злополучная липа осталась позади, и Ольга успокоилась.

- Я мало-мало побезю! - неожиданно сказал ороч, спрыгнув с нарты на снег.

Ольга с удивлением смотрела, как легко, по-молодому бежит он за нартой, быстро мелькая короткими, немного искривленными внутрь ногами, обутыми в меховые унты.

- А мне можно? - спросила она и, не дождавшись разрешения, скинула с себя меховую дошку, спрыгнула на тропу и в одном свитере побежала рядом с Евлампием Петровичем. Дул встречный ветер, но Ольга, не чувствуя холода, бежала, стараясь не отстать от каюра, который, казалось, не знал усталости. Когда они минут через десять снова сели на нарту, старик с присущим ему спокойствием произнес:

- Однако цяевать пора!

- Может быть, все-таки не будем разводить костра?

- Нельзя, матуська, собацьки тозе кусять хотят. Его все равно, как люди, голодные не повезют...

Пока он разводил костер, Ольга стояла, прислонившись к кедру, и с тревожным любопытством оглядывалась. Кажется, только теперь, когда стало заходить солнце, она обнаружила, как бедна зимняя тайга. Даже такие деревья, как ильмы, поражавшие своей огромностью, беспомощно простерли голые, чуть припушенные лиловым снегом ветви. Несколько оживляли пейзаж кедры с густой мглистой хвоей. То здесь, то там слышно было, как срываются с них тяжелые рыжеватые шишки. Ольга подняла одну, упавшую к ее ногам, и стала извлекать орехи.

Старик снял с нарты медвежью шкуру, расстелил на снегу около костра и велел Ольге садиться. Он налил ей в жестяную кружку чаю, придвинул хлеб, копченые кетовые брюшки, вареную сохатину, банку сгущенного молока. Потом расправил короткую барсучью шкурку, висевшую у него за спиной на поясе, сел на нее, подобрав ноги, и принялся "цяевать". Не торопясь, он пил кружку за кружкой горячий чай с соленой кетой вместо сахара, и лицо его, несмотря на стужу, покрывалось испариной. Выпив шестую - последнюю кружку, он отер рукавом усы, достал трубку и бестревожно закурил.

Тут уж Ольга не выдержала:

- Евлампий Петрович, ведь мы с вами, не на прогулку отправились, а к больной женщине. Пока мы тут распиваем чаи, в Кегуе может случиться беда!

Старик показал на закат:

- Солнце худо засьло, матуська!

- Ну и что? - не поняла Ольга.

- К ноци, однако, запурзит!

- Что же теперь делать? - почуяв недоброе, спросила она.

- Залезяй, матуська, в кукуль!

Горизонт действительно был слишком багров. Небольшие облака, скопившиеся над горным хребтом, приняли какой-то зловеще лиловый цвет. Ветер стал порывистее, резче. Но до пурги, казалось Ольге, еще далеко. Она вспомнила пургу, разыгравшуюся с чудовищной силой в начале февраля, когда весь Агур с его домиками, телеграфными столбами, с сопками, замыкавшими долину реки, потонул в сплошном белом вихре. А нынче как будто ничего особенного. Подумаешь, "солнце худо зашло"!

Старик принес и положил перед Ольгой меховой мешок, и она догадалась, что это и есть кукуль.

- Значит, дальше не поедем? - спросила Ольга с досадой. Она поняла, что ей все-таки придется залезть в этот душный меховой мешок и неизвестно сколько времени лежать как мумия, вместо того, чтобы торопиться в Кегуй к роженице.

Вскоре ее так разморило в теплом кукуле, что глаза слиплись и она заснула.

И приснился ей странный сон:

...В тихий солнечный день едет она на собачьей упряжке в Мая-Дату к Клаве Тороповой. Сверкающая снежная дорога бежит сквозь тайгу, петляя меж высоченными кедрами, с которых со звоном падают в раскрытый кукуль тяжелые, туго набитые орехами шишки. Дорога длинная, и кукуль уже полон до отказа, а кедров впереди не счесть, и Ольга заставляет упряжку свернуть в распадок с белыми каменными березками. В самом конце распадка, около небольшого бревенчатого дома стоит Клава. Высокая, стройная, она машет Ольге рукой в меховой варежке и весело улыбается, обнажив красивые белоснежные зубы. "Почему вы одна, а где же Юра?" - спрашивает Клава. "Юра приедет после", - отвечает Ольга. Вдруг из глубины леса раздается голос Ефросиньи Ивановны: "Помогите, а то я уроню!" В руках у нее высоченный, как снежный сугроб, пирог, весь обсыпанный кедровыми орехами. "На счастье тебе, мамка!" - говорит Фрося и хочет передать его Ольге, но неожиданно пирог начинает таять и через несколько минут уже становится крохотным. "Где же счастье мое, Фросенька? Видите, оно растаяло!" - "Ничего, мамка, говорит уверенно Фрося, - наши люди сейчас новый пирог принесут". Ольга оборачивается и видит, как с горного перевала спускаются орочи - те самые, что ночью собрались около больницы. "А где же Мария Никифоровна?" спрашивает Ольга. "Я здесь, мамка-доктор! Спасибо тебе!" - слышится знакомый голос.

Ужас охватывает Ольгу, она просыпается в холодном поту. Она начинает быстро двигать плечами, хочет высвободиться из тесного, темного кукуля, но у нее не хватает сил.

- Дедуля, где вы? - кричит она.

- Здесь мы, где зе! - отвечает он глуховатым, как эхо, голосом, словно издалека.

С трудом стянув с себя меховой мешок, Ольга встает, пораженная удивительной тишиной.

2

Уже светало, когда упряжка, обогнув крутой каменный выступ, съехала на торосистый лед реки.

С противоположного берега на широких лыжах без палок бежал юноша в лыжном костюме, без шапки.

- Здравствуйте, доктор! - сказал он, приветливо улыбаясь. - Отец послал меня вам навстречу. Всю ночь в Кегуе была пурга.

- Вы сын Уланки? - спросила Ольга.

- Да, я Тимофей Уланка.

- Как здоровье вашей мамы?

- Очень ждет вас, доктор! - И поздоровался с Евлампием Петровичем: Сородэ!

- Сородэ! - ответил каюр.

Тимофей шел рядом с нартой на обтянутых рыжеватым нерпичьим мехом лыжах, искоса поглядывая на Ольгу. В свою очередь и она изучала Тимофея. Он был среднего роста, стройный, подтянутый, с открытым, живым лицом. Небольшие, черные, косо поставленные глаза под слегка одутловатыми веками выдавали в нем ороча.

- Вы легко одеты для такого мороза, - заметила Ольга.

- Всегда так ходим. Провожу вас - и на рыбалку!

- Без шапки?

- Шапку придется надеть, - улыбнулся Уланка.

- Это, наверно, интересно - рыбалка зимой?

- Если хотите, доктор, пойдем вместе...

- Хочу! - сказала Ольга. - Если у Марфы Самсоновны будет все хорошо, с удовольствием пойду с вами. Я ведь здесь новичок, Тимофей Андреевич. А вокруг меня таежники, надо и мне отаежиться.

- Я и помогу вам отаежиться! - сказал Тимофей. - Сперва сходим на рыбалку, после - на охоту.

- Нет, очень задерживаться в Кегуе я не смогу. В Агуре у меня остались больные, - сказала она, подумав о Юрии Полозове. - Я уж, так и быть, отаежусь постепенно, впереди еще долгие годы...

- Долгие? - с изумлением посмотрел он на Ольгу, словно не поверил ей. - Сколько это примерно лет в вашем понятии "долгие"?

- По закону три года, сколько же еще! - сказала она, скосив на него глаза.

- Я так и предполагал, - сказал он холодно. - Учителя из центра тоже больше трех лет не хотят жить у нас. Теперь в нашей школе-интернате нет ни англичанки, ни физика. Англичанка списалась с лейтенантом, с которым познакомилась в поезде, тот выслал ей из воинской части какую-то филькину грамоту с просьбой отпустить невесту... А физичка уехала "по закону". Как раз в августе исполнилось три года. Так что, доктор, вряд ли вы успеете отаежиться в наших краях... - заключил Уланка.

- Нет, Тимофей Андреевич, мне здесь интересно. Я решила жить в Агуре долго. Так что не думайте обо мне плохо.

- Что вы, что вы, доктор! - смущенно сказал Уланка. - Врачу нельзя быть плохим. Врач - это звучит почти свято!

Впереди показалась небольшая долина, по обеим сторонам ее вытянулись в ряд деревянные дома с высокими, похожими на самоварные, трубами. Прямыми волнистыми столбиками из них поднимался дым.

- Ну вот и наш Кегуй! - сказал Тимофей и стал сильно растирать ладонями уши.

Почуяв близость жилья, собаки изо всех сил рванулись вперед.

На вторые сутки поздно вечером Ольга приняла у Марфы Самсоновны девочку.

- На счастье вам! - поздравила она роженицу. - Молодец, все будет хорошо!

Орочка слабым голосом ответила:

- Спасибо тебе, в честь тебя назову ее Олечкой.

- Пожалуйста, - рассмеялась Ольга. - Мне мое имя нравится.

Вошел муж Марфы, Андрей Данилович Уланка.

- Это тебе, мамка-доктор! - сказал он, извлекая из свертка новенькие торбаса, опушенные мехом лисицы-огневки. - Его носи-носи долго!

- Нет, нет, не надо! - запротестовала Ольга, чувствуя, что краснеет. - У меня еще совсем новые торбаса. И вообще, Андрей Данилович, никаких подарков мне не надо.

Сконфуженный Уланка не знал, что ответить. Тут из-за полога раздался тихий голос Марфы Самсоновны:

- Не обижай его, возьми торбаса. Отец шкурку мял, старался, а я сшила их, так что возьми, пожалуйста. - И обратилась уважительно к сыну: - Ты скажи, Тимофей Андреевич, чтобы взяла, не обижала нас.

- Возьмите, доктор, в память о рождении ребенка, - сказал Тимофей. По нашим обычаям, хорошему человеку, который принес радость в дом, полагается памятный подарок. Так что, пожалуйста, не нарушайте наши обычаи!

- Ладно, не буду нарушать, - уступила Ольга, взяв торбаса.

Тогда Уланка-старший извлек из свертка пару мужских тапочек, тоже очень красивых, собранных из разноцветных меховых лоскутьев и опушенных, как и торбаса, мехом огневки.

- А это мужу твоему! - сказал он. - Их тоже Марфа Самсоновна шила.

- Что вы, дорогой мой! - воскликнула Ольга. - Нет у меня никакого мужа. - Она умоляюще глянула на Тимофея, словно прося его на этот раз заступиться за нее, но он, к ее огорчению, сказал:

- Надо и тапочки взять!

В десятом часу сели ужинать. На столе появилось столько разных кушаний, что Ольга невольно подумала: это специально приготовили к ее приезду.

Наливая ей в стакан медовухи, Уланка-старший сказал:

- Добрая медовушка, бархатная!

- Почему бархатная? - не поняла Ольга.

Тимофей объяснил:

- Это когда мед с цветов бархатного дерева. Считается у нас самый полезный, но он бывает не каждый год.

- Вы говорите так, точно я знаю, какое оно, бархатное дерево, смущенно улыбнулась Ольга.

- По дороге на рыбалку покажу вам, амурского бархата у нас много растет. - Он ловко подцепил острым ножом большой кусок вареной медвежатины и положил в тарелку Ольге.

- Что вы, разве я столько съем?

- Кушай, мамка-доктор, медвежонок попался добрый, только вчера выкурил его из берложки, - сказал Уланка-старший.

Ольга вспомнила берлогу в дупле старой липы, которую она видела по дороге в Кегуй, и спросила:

- Берлога была на дереве?

- Однако да! - кивнул Уланка-старший.

- Значит, не шатун! - сказала она, рассмешив Тимофея. - Что вы смеетесь? Мне все это интересно!

- Правильно, понемногу отаеживаетесь! - весело сказал он. - Ну, за что будем пить?

Ольга с удивлением глянула на Тимофея:

- Понятно, за новорожденную! За вашу младшую сестричку!

Они чокнулись кружками и выпили: Уланки с Евлампием залпом, до дна, а Ольга небольшими глотками, будто с опаской.

Тимофей опять налил.

- Второй тост за ваше счастье, доктор! - предложил он и добавил: Чтобы тапочки не залежались.

Она скосила на него глаза.

- Кажется придется их пересыпать нафталином...

- Не придется! - уверенно сказал Тимофей.

После второй кружки у Ольги закружилась голова, но ей было приятно рядом с Тимофеем, он все время смешил ее и заставлял пробовать то одно, то другое кушанье.

Они не обращали внимания на сидящих напротив Уланку-старшего и Евлампия Петровича, которые много пили, много ели и о чем-то разговаривали на родном языке.

Ольга прошла к Марфе Самсоновне, побыла с ней четверть часа и вернулась к столу.

- Чем бы вас еще угостить? - спросил Тимофей и хотел было налить ей медовухи.

Ольга резко отодвинула от себя кружку:

- Все, ни капельки больше!

- Тогда моченой брусники?

- С удовольствием.

В первом часу ночи Ольга пошла спать, за ситцевым пологом была для нее приготовлена постель.

- А я к себе в интернат, - сказал Тимофей, прощаясь. - Ровно в девять сбор на рыбалку.

3

...Пока Тимофей укладывал в рюкзак рыболовные снасти, Ольга пробовала освоить орочские лыжи. Палок к ним не полагалось, и она постояла в нерешительности, потом сделала несколько робких шагов и потеряла равновесие.

- Нет, ничего у меня не выйдет! - сказала она с обидой на себя. - Вы со мной намучаетесь.

- Смелее, не робейте! - посоветовал Тимофей.

Он приладил за спиной рюкзак, стал на лыжи и зашагал легко, без всякого напряжения. Ольга почти с завистью глядела на него.

- Смотрите, как удобно на них, - сказал Тимофей, возвращаясь к Ольге. - Ну, двинулись!

И она пошла за ним, сперва тихо, потом все быстрей и вскоре освоилась так, что перестала отставать. Тимофей радовался.

- Это ведь одно удовольствие каждое утро прогуляться на таких лыжах, - сказал он.

- У меня нет таких лыж.

- Так берите эти!

- А как я их вам верну?

- Как-нибудь приеду в Агур.

- Приезжайте!

Они прошли километра два сквозь тайгу по узкой, плохо протоптанной тропе, которая сильно петляла.

Солнце скупо проглядывало сквозь белесую морозную дымку. В лесу было тихо, только дятлы то здесь, то там коротко постукивали по звонким от стужи стволам. Тимофей шел впереди, изредка поглядывая через плечо на Ольгу, и радовался, что она так быстро освоилась с орочскими лыжами, подклеенными мехом.

- Перекур! - сказал Тимофей, останавливаясь.

- Дайте и мне папиросу.

Он поднес ей спичку, и, когда глаза их встретились, Ольга сказала как бы в свое оправдание:

- У вас ведь большинство женщин курит.

- К сожалению, у нас это осталось от прошлого. В иной дом зайдешь, сидит на мехах кашляющий старик, сосет трубку, а детишки рвут ее у него изо рта, просят побаловаться.

- Вот это ужасно, что дети курят, - сказала Ольга. - А в интернате ребята курят?

- До меня украдкой курили, - признался Тимофей. - Им родители табак привозили. Но я строго-настрого запретил. Сказал, что буду исключать курильщиков. И, знаете, подействовало.

В лесу стало светло и не так тесно. После того как тропа оборвалась, показалась кривая излучина реки, скованная голубым торосистым льдом. Берег был здесь крут, обрывист.

Ольга сняла варежку, подала Уланке руку. Они стали спускаться. Вдруг Тимофей отпустил ее и понесся вперед. Ольга вскрикнула, качнулась, замахала руками, однако широкие лыжи удержали ее, и она помимо воли, почти не чувствуя под собой почвы, полетела с такой стремительностью, что, догнав Тимофея, сильно ударила его в спину, и оба они грохнулись на лед.

- Зачем вы отпустили меня? - спросила она, вставая. - Ну и здорово я сшибла вас, Тимофей Андреевич!

- Немножко не рассчитал! - признался он. - Все в порядке!

На середине реки, под высоким торосом, который всеми своими гранями ярко сверкал на солнце, Тимофей расстелил барсучью шкурку для Ольги, а сам отправился собирать валежник для костра. Вскоре он вернулся с большой охапкой сухого валежника, сложил его горкой.

- Сейчас разведем огонь и начнем выдалбливать луночки, - сказал он.

Ольге было приятно, что он так старается ради нее.

- Тимофей Андреевич, - неожиданно спросила она, - почему вы не привезли из Ленинграда девушку?

- Какую девушку? - не понял он.

- Любимую, какую же! - И словами доктора Окунева добавила: - Столько лет проучились в вузе, неужели никто не ранил ваше сердце?

- Нет, у меня здоровое сердце! - сказал он серьезно, все еще не понимая, зачем она ему это говорит.

Он достал из рюкзака пешню и принялся выдалбливать лунку. Лед был крепкий, поддавался туго, и осколки разлетались во все стороны, один осколок льда угодил Ольге в щеку, и она вскрикнула. Тимофей сказал, чтобы она отодвинулась подальше, но Ольга не послушалась.

- Тогда я ничего не увижу!

Через полчаса были готовы две лунки. Тимофей быстро размотал удочки и, сев на корточки, опустил блесны.

- А теперь продолжим разговор.

- Разве в это время можно разговаривать? - спросила она, чуть не рассмешив его. Ольга склонилась над лункой, прислушалась к быстрому журчанию воды подо льдом.

- Можно и стихи читать, - сказал Тимофей. - Хотите?

Она, как прежде, захотела

Вдохнуть дыхание свое

В мое измученное тело,

В мое холодное жилье...

Вдруг он слегка отстранил ее и посмотрел в лунку.

- Что, уже? - спросила она.

- Еще нет подхода, - ответил он спокойно. - Однако рыбы здесь тьма. И опять стал читать:

Как небо встало надо мною,

А я не мог навстречу ей...

- Чудесно! - перебила Ольга. - У вас замечательная память.

- Еще не все.

- Неужели? - с притворным удивлением спросила она, и ему показалось, что ей неинтересно слушать стихи.

- Ладно, потом дочитаю, - сказал он, опять склоняясь над лункой. Чувствую, скоро подойдет.

Ольге тоже не терпелось заглянуть в лунку, и она бесцеремонно толкнула Уланку в грудь. Он повалился на спину, захохотал и, поднимаясь, в свою очередь слегка толкнул Ольгу, но она успела удержаться, не упала.

- Нет, это нечестно, Тимофей Андреевич! - обиделась она. - Я ведь впервые на рыбалке, мне интересно...

- Ладно, смотрите в лунку и докладывайте, что там нового.

Но Ольга ничего нового не увидела. Все так же журчала подо льдом вода и веяло в лицо острым холодком.

- Наверно, ничего не будет, - сказала она.

- Почему не будет, - ответил Тимофей и неторопливо замахал короткой удочкой. Вдруг он почувствовал частые, энергичные толчки, вскочил и начал, как говорят рыбаки, "шить".

- Что, подошла? - тревожным шепотом спросила Ольга.

- Уже шью!

- Шьете? - не поняла Ольга.

Он не успел ответить - в лунке показался сиг, Тимофей подтянул его к ледяной кромке, быстро схватил багорик, подцепил им сига и выбросил на лед.

- Скорей снимите его с крюка! - закричал Тимофей.

Снятый с крюка сиг выскользнул из Ольгиных рук, засверкал на солнце серебристой с золотом чешуей. Ольга сделала стремительное движение, чтобы поймать его, но Тимофей остановил:

- Не надо, сейчас устынет!

Он расправил блесну, снова опустил в лунку. Ольга легла грудью на лед у самой кромки и глядела в темную глубь, боясь пропустить мгновение, когда рыба снова начнет подходить. Махая удочкой, она не почувствовала, как чем-то резким царапнуло по блесне, как она мелко и часто задергалась.

- Что же вы, подсекайте же! - крикнул Тимофей.

- А шить не надо? - спросила она, рассмешив его. - Вы ведь шили...

- Это одно и то же, - весело сказал он.

Видя, что Ольга теряет время, он слегка оттолкнул ее от лунки, но она запротестовала:

- Нет, нет, я сама, Тимофей Андреевич, я сама... - и стала осторожно тянуть леску, но вытащить ее не могла. Видимо, рыба зацепилась за ледяную кромку.

- Тише, не дергайте, порвете леску! - опять крикнул Тимофей, хватая багорик. Ловким движением он опустил его в лунку и, подцепив рыбу, выбросил ее на лед. - Опять сиг!

Ольга была счастлива. Щеки ее горели. Она вскочила, запрыгала, как девочка, захлопала в ладоши.

- Скажите честно, здорово я шила?

- Отлично!

Ярко светило зимнее солнце. Небо стояло высокое, чистое. Всеми цветами радуги отливали на реке торосы. Ольга сбросила полушубок и осталась в шерстяном свитере, из-под шапки-ушанки выбивались пушистые пряди, густые брови, белые от изморози, еще резче подчеркивали ее большие блестящие глаза.

Почувствовав на себе внимательный взгляд Тимофея, она быстро повернулась к нему спиной.

- А кто это там трещит на деревьях?

- Это синицы, - сказал Уланка.

- Синицы? Наверно, это про здешних сказано: "Лучше синицу в руки, чем журавля в небе"? А трудно поймать синицу?

- Трудней, чем сига, но при желании можно! Бывает так, что она совсем близко, а в руки никак не дается.

- Неужели так и не дается?

- Бывает, конечно, - грустно улыбнулся Уланка.

Ольга замахала руками, затопала ногами, стараясь согреться, потом пробежала шагов двадцать туда и обратно.

- Какое солнце, какой чудесный день! - крикнула она. - Как хорошо здесь!

- Это, наверно, про нашу тайгу Пушкин говорил:

Мороз и солнце, день чудесный,

Еще ты дремлешь, друг прелестный,

Пора, красавица, проснись...

- Что ж, давайте шить, подсекать, одним словом, рыбу ловить, сказала она, подбегая к лунке.

Тимофей попробовал на ногте большого пальца, не притупилось ли тоненькое жало крюка, и, убедившись, что оно еще годится, сказал:

- Ничего, пойдет!

Ольга, взяв блесну, опустила ее. Уже через несколько секунд в воде сверкнула спинка сига и тут же исчезла, потянув за собой леску.

- Опять зеваете! - вскрикнул Тимофей, схватив багорик. Но и ему не повезло. Он, видимо, ослабил леску, и рыба мгновенно сорвалась.

- Ну вот, испортили дело! - обиделась Ольга. - Лучше бы я сама.

Ждать новой поклевки долго не пришлось. С трудом, едва не оборвав леску, Ольга подтащила к лунке тайменя, но выбросить его на лед не могла.

- Помогите!

Тимофей быстро подцепил его багориком под самые жабры, но таймень изогнулся, дернулся - и был таков.

- Ну что вы наделали, честное слово! - в отчаянии закричала Ольга. Совсем разучились рыбачить!

Он разразился смехом.

- Что же тут смешного? Упустили такого тайменя!

- Ладно, пускай опять я виноват, - согласился Тимофей. - Будем снова закидывать.

Меньше чем за час они поймали еще двух крупных сигов и тайменя. Ольге показалось, что это был тот самый таймень, которого упустил Тимофей.

- Пожалуй, пора сматывать удочки, - предложил он. - Зимний день короткий.

Ольга шла позади Тимофея, который, к ее удивлению, почему-то молчал. Чтобы как-то развлечь его, она ухватилась обеими руками за ветку сосны, сильно тряхнула ее, и на голову Уланки рухнула снежная глыба.

- Ах, вот вы как! - воскликнул Уланка, отряхиваясь. - Я вас тоже сейчас угощу!

- Попробуйте! - закричала она, убегая.

Он постоял, осмотрелся и, свернув с тропы, по глубокому снегу запетлял между деревьями. Ольга подумала, что он решил обойти ее, и побежала быстрее. Она даже не заметила, как он неожиданно выскочил из-за тополя и пересек ей дорогу. Ольга хотела оттолкнуть его, тогда Тимофей, широко расставив руки, заключил ее в свои объятия.

- Теперь не убежите!

Но Ольга и не пыталась убежать. Несколько секунд они смотрели друг другу в глаза. Вдруг она почувствовала, что Тимофей смыкает за ее спиной руки, и улыбнулась. Он понял ее улыбку по-своему и стал целовать ее холодные, схваченные изморозью ресницы, пока они не оттаяли, а когда захотел поцеловать в губы, Ольга быстро крутнула головой, сильно дернула плечами и, вырвавшись, стремительно побежала от него. Оглянувшись на бегу, она увидела, что Тимофей идет к старой дуплистой липе, и стала медленно возвращаться.

- Что вы там нашли?

- Омелу! - крикнул он, взбираясь на дерево.

- Что-о-о?

- Омел-у-у-у!

Ольга увидела, как Тимофей пытается срезать кривым охотничьим ножом огромный шарообразный, отливающий глянцем зеленый куст, притаившийся в кроне древней липы среди голых темных ветвей. Когда он наконец срезал омелу и, спрыгнув на снег, поднес Ольге, в ее руках никак не умещалось это удивительное, почти в метр величиной растение.

- Странно, зимой и такое ярко-зеленое...

- Не восхищайтесь омелой, - сказал он. - Это вечнозеленое растение с нежным названием - паразит! Зеленеет, красуется, а дерево, на котором оно растет, гибнет.

- Зачем же вы дарите мне омелу?

- Я охотно подарил бы вам букет горных пионов, но теперь их, к сожалению, нет.

- А довезу я этого паразита до Агура?

- Когда вы решили ехать?

- Если у Марфы Самсоновны все в порядке, то завтра.

- А на охоту разве не пойдем?

- На медведя? - спросила она шутливо.

- Можно и на медведя!

- Как-нибудь в другой раз, - пообещала она.

Она вернулась в Агур под вечер, когда закат обагрил снега на сопках. Не успела упряжка подъехать к больнице, Ольга спрыгнула с нарты, взбежала на крыльцо, тихо, чтобы никто не слышал, открыла дверь и прошла к себе в комнату. Только она положила на стол куст омелы, в глаза ей бросилась лежавшая под пепельницей записка.

"Спасибо Вам за все, дорогой доктор! Чувствую себя отлично. От всей души желаю Вам счастья в жизни. Если еще не уеду на ясеневые разработки, то непременно позвоню Вам из Мая-Дату. Еще раз спасибо. Ваш непослушный больной Ю. Полозов".

"Сбежал! - подумала Ольга. - Что-то у них тут случилось с Медведевым!"

В эту минуту вошла Ефросинья Ивановна. Вид у нее был грустный, виноватый.

- Где больной? - строго спросила Ольга.

Фрося зябко повела плечами, переступила с ноги на ногу и залепетала:

- Попутная машина была, он и уехал...

- А где были вы, Ефросинья Ивановна? Почему отпустили больного? Наверно, и перевязки ему не сделали?

- Утречком сделала, - сказала Фрося. - Как ты, мамка уехала, он какой-то другой стал. Папиросы утром купила ему, так он до вечера всю пачку выкурил. Я ругаю его, а он все курит. Лучше бы ты, мамочка, не уезжала.

Ольга вспылила:

- Новое дело! Выходит, я не должна ехать на срочные вызовы, а сидеть в палате и стеречь больных! А вы здесь зачем?

- Так ведь не видела я, как он уехал. Хватилась, а его уже нету...

- Вот я и говорю, что надо лучше смотреть за больными. Простите, но я вынуждена поставить вам за это на вид.

Сестра обиженно отвернулась.

- Не надо, милая, обижаться. Но я прошу вас, чтобы в будущем это не повторялось! - И, передавая ей куст омелы, попросила: - Поставьте, пожалуйста, омелу в палате на столе. Здесь у меня для нее места не хватит.

Ефросинья Ивановна небрежно схватила зеленый куст и выбежала в прихожую.

Ольга постояла, грустным взглядом окинула комнату и вдруг почувствовала себя такой обиженной и одинокой, что кинулась на кушетку, зарылась лицом в подушку и заплакала.

Из дежурки донесся сердитый голос Фроси:

- Я и осталась виноватая. Он сбежал, а я виноватая. Что? Устала с дороги, спит! Да тише ты, не кричи, пожалуйста! Новое дело, он сбежал, а я виноватая! Ладно тебе, ладно тебе! - уже более сдержанно сказала она. - А позвать не могу, устала она с дороги.

- Ефросинья Ивановна, кто это звонит? - спросила Ольга и, не дождавшись ответа, подошла к телефону: - Доктор Ургалова слушает!

- Простите меня, доктор, если бы не попутная машина... - начал сбивчиво объяснять Полозов. - Если хотите, я сегодня же вернусь в больницу...

- Как вы себя чувствуете? - спросила Ольга, стараясь сохранить спокойствие.

- По-моему, хорошо.