В обкоме партии многие знали Сергея Щеглова и, учтя его боевые заслуги - два ордена Красной Звезды - и опыт политработы на фронте, предложили ему поехать инструктором райкома.
Из трех предложенных ему на выбор районов Щеглов, не задумываясь, выбрал Турнинский, поближе к дому, где, как он говорил, каждый камень на дорогах знаком. Начав с инструктора, он вскоре стал заведовать орготделом, и уже спустя два года по рекомендации обкома Щеглова утвердили вторым секретарем райкома партии...
...Детей у Щегловых не было, и Людмила Афанасьевна частенько говорила мужу, что хотела бы взять на воспитание чужого ребенка, желательно девочку.
Так в семье Щегловых появилась орочская девочка Катя Бяпалинка. Сергей Терентьевич привез ее из Онгохты. Катя рано осталась сироткой, и из милости ее взяли к себе орочи из рода Хутунка. Девочка до десяти лет не ходила в школу, нянчила у Хутунки детишек, работала по хозяйству, словом, судьба ей была уготована незавидная. И вот Сергей Терентьевич, заехав по дороге из Совгавани на денек в Онгохту повидаться с родителями, застал у них Катю.
- Чья это девочка, мама? - спросил у матери Сергей Терентьевич.
- Сиротка, Сереженька, - грустно вздохнула мать. - Из Бяпалинков, - и рассказала печальную историю Кати.
Тоненькая, как былиночка, с худеньким скуластым личиком и умными узкими глазами, такими грустными, словно они хранили всю скорбь о ее родных, девочка тронула чуткое к чужому горю сердце Сергея Терентьевича, и он тут же принял твердое решение взять на воспитание Катю. Назавтра, перед отъездом, он зашел к Хутунке, которого давно знал. Увидев, как спит Катюша на полу, свернувшись калачиком на вытертой оленьей шкуре без подушки я одеяла, Щеглов поинтересовался, почему девочка не в школе.
- Его не ходи, - спокойно сказал Хутунка. - Его сиротка, у нас живи, кое-чего работай, кушай мало-мало...
- Как же так, Кирилл Андреевич, ваши старшие девочки живут в интернате, учатся, а Катеньку вы держите у себя.
- Однако его сиротка. Помнишь, конечно, Бяпалинков. Его на неводе утонул. А жена немного после тоже кончилась от болезни, а от какой, однако, не знаем. Куда девчонке деваться, некуда, однако. К себе взяли, пусть его живи...
- Нет, Кирилл Андреевич, так у нас с вами дальше дело не пойдет... Девочке учиться надо. Ей уже, говорят, десятый год, а она ни читать, ни писать не умеет. Нет, Кирилл Андреевич, закон так не велит делать.
- Ты, Серега, начальник, конечно, законы лучше знаешь!
В это время девочка проснулась. Поежившись, протерев кулачками глаза, она встала и, заметив Сергея Терентьевича, виновато улыбнулась ему:
- Сородэ!
- Доброе утро, Катя, как спала?
- Ничего спала, однако опять мне изюбр приснился.
- Какой изюбр? - удивился Щеглов.
- Большой, старый, с вот такими рогами. - Она показала ручками, какие были у изюбра рога. - Пришел он, изюбр, посадил меня на свою высокую спину и к маме увез. Однако целый день вез меня, а мамы мы не нашли. Наверно, завтра опять поедем искать. Думаю, что завтра найдем...
- Катенька, - с трудом сдерживая волнение, спросил Щеглов, - а почему ты не в школе?
- Не знаю, дядя!
- Нет, Катенька, ты все-таки скажи мне, почему ты не в школе? Разве не приходили записывать тебя в школу?
И девочка призналась:
- Приходили, хотели забрать, чтобы я в школе жила, а я в сундук спряталась и совсем тихо лежала.
Щеглов с усилием выдавил из себя подобие улыбки:
- В сундук?
Девочка утвердительно закивала, указав глазами на старый, окованный железными полосами огромный сундук.
- Что ж, Кирилл Андреевич, придется забрать у вас девочку.
И Кирилл, к удивлению Щеглова, опять ответил:
- Ты, Серега, начальник, законы много лучше знаешь!
В то же утро, к радости девочки, Сергей Терентьевич увез ее к себе, в Турнин. Людмила Афанасьевна выкупала Катю, одела во все чистое, накормила, а Сергей Терентьевич сходил в райзагс и, как полагалось по закону, оформил девочку как приемную дочь, записал ее в свой паспорт, оставив за ней родовую фамилию.
Решили не отдавать Катю в первый класс, а зиму учить дома, чтобы с будущей осени поступила сразу во второй. Девочка была способная, память имела отличную, но, как многие орочские детишки, плохо произносила шипящие звуки. Как ни бились с ней Щегловы, Катя долго вместо "чиж" произносила "цизь", вместо "щука" - "цука", вместо "чайка" - "цяйка", а когда ее спрашивали, как ее фамилия, отвечала: "Цеглова".
Под впечатлением урока, заданного Людмилой Афанасьевной, Катя частенько просыпалась среди ночи и вслух повторяла: "Из-под колодины вылез больсей узь", или: "На Турнин с моря прилетели цяйки", или: "Гуси улетели в цюзие теплые края"...
- Катенька, почему ты не спишь? - разбуженная бормотаньем девочки, спрашивала Людмила Афанасьевна.
Она отвечала:
- Я, мамоцька, уцю урок!
И Людмила Афанасьевна, растолкав мужа, говорила ему:
- Сереженька, послушай Катю. Она делает успехи.
- Ладно вам, - сердито отвечал со сна Сергей Терентьевич, - дайте поспать еще часок, мне чуть свет надо ехать в район.
Катя росла ласковой, веселой девочкой. Она и училась хорошо, и помогала Людмиле Афанасьевне по хозяйству. Когда она возвращалась с работы - Щеглова работала в клубе, - Катя уже успевала вымыть посуду, надраить полынным веником полы, натаскать полную кадку воды, словом, матери оставалось только разогреть борщ и поджарить мясо к приходу Сергея Терентьевича - он приходил из райкома, как правило, точно к пяти часам.
В шестнадцать лет Катя окончила семилетку - средней школы в Турнине пока не было, ее должны были открыть с будущего года, - и, поскольку заветной мечтой Кати было стать врачом, ее устроили в больницу к доктору Окуневу, чтобы приобретала кое-какой навык, а когда закончит среднее образование, будет поступать в медицинский.
Когда девушка получала паспорт, - в метрике она была под фамилией Бяпалинка и по национальности орочка, однако, удочеренная Щегловым, могла взять фамилию приемного отца и записать себя русской, - Сергей Терентьевич предоставил ей право выбора.
- Фамилию я буду носить вашу, папка, а национальность запишу "орочка", - сказала Катя. - Ведь нас, орочей, совсем мало осталось, верно?
- Умница ты наша, цизик! - растроганно произнес Щеглов. - Стало быть, Людмила, согласимся?
Когда Сергей Терентьевич переехал в Агур, Катя перешла в больницу к Ольге...
...В поезде Ольга Игнатьевна часто думала о Щеглове и особенно о Кате, которая, по свидетельству Алексея Берестова, делает большие успехи и даже два раза ассистировала ему во время операций.
ГЛАВА ДЕСЯТАЯ
1
В одном купе с Полозовыми ехал штурман дальнего плавания, высокий, атлетического сложения блондин, Валерий Гаврилович Подгорный с женой Кирой Панасьевной - жгучей брюнеткой с блестящими немного навыкате черными глазами. С ними была семи-восьмилетняя девочка, лицом вылитая мать, но с более светлыми, чем у матери, вьющимися волосами. Отец называл ее Земочкой, а мать - Фирочкой, и Ольга догадалась, что полное имя девочки Земфира.
Подгорный помог Юрию поднять чемодан, потом Юрий - Подгорному, а когда тяжелые вещи были поставлены в нишу, они вышли в коридор покурить. В это время из соседнего купе вышли двое мужчин - офицер-пограничник с погонами майора и явно подвыпивший, маленький, щупленький, с залысинами человек, в синем шевиотовом костюме, мешковато сидевшем на его бесформенной фигуре; лицо у него было какое-то невыразительное, с плоским подбородком, с вздернутой, словно вывороченной, верхней губой и слишком выдававшейся нижней, и, когда он улыбался, обнажались бледно-розовые десны.
- Давайте знакомиться! - предложил он, протягивая руку сперва Подгорному, потом Полозову. - Поршнев Андрон Селиверстович, писатель, местный.
Юрий и Подгорный назвали себя, потом поздоровались с майором-пограничником, который назвал себя Прохоровым.
- В купе у меня геологический молодняк, а у вас? - сказал Поршнев, затягиваясь папиросой.
- У нас - жены! - сказал Подгорный.
- Законно, - ответил Поршнев и тут же справился: - Из отпуска или из служебной командировки?
- Из отпуска, - ответил Юрий. - А вы?
- Из командировки, творческой! - буркнул Поршнев, поперхнувшись дымом.
Из купе, где переодевались студентки-геологички, раздался звонкий голосок:
- Андрон Селиверстович, можно!
Поршнев отодвинул дверь, заглянул в купе.
- Значит, уже, детки? - И, достав книжку, потряс ею перед Юрием и Подгорным: - Вот, А. Поршнев - "На берегах реки".
- Тема? - спросил Подгорный, взяв книжку, на обложке которой синим по серому был изображен трактор с прицепом.
- Прежняя - село, - сказал писатель так, словно был уверен, что и Полозов и Подгорный давно знакомы с его творчеством. - На досуге прошу почитать. - И проведя ладонью по залысине: - А как у нас, други мои, по части пульки?
- Пожалуй! - оживился Юрий.
Договорились после обеда, в пять часов, сыграть в карты.
Без десяти пять Поршнев пришел в соседнее купе, поклонился дамам:
- Не возражаете, если мужчины покинут вас временно?
- Временно не возражаем! - согласилась Кира Панасьевна.
- Быть может, и вы желаете?
- Нет, в преферанс не умею. Гадать, судьбу предсказывать могу! засмеялась Кира Панасьевна.
- И по ручке? - спросил Поршнев, вглядываясь в лицо Киры Панасьевны.
- Когда-то умела и по ручке!
- Умоляю, - и протянул ей руку.
- Что вы, что вы!.. - засмущалась Кира Панасьевна.
Когда девушек-геологичек выдворили из купе, Поршнев, раздавая карты, спросил Подгорного:
- Ваша супруга случайно не цыганка?
- Угадали!
Поршнев удивленно вскинул на него глаза. Вспомнив, что девушки стоят в коридоре у окна, он крикнул им, чтобы они шли в купе к дамам.
- Конечно, девочки, идите к нам! - пригласила Ольга.
Откинувшись к стене, чтобы соседу не видны были карты, Андрон Селиверстович раздумчиво, самому себе, сказал:
- Как говорил покойный Мериме, "цыганка гадала, за ручку брала!" - и, резко подавшись вперед: - Скажу "пас"!
- Скажу "три"! - объявил Юрий.
И пошла игра...
В это время в купе, где собрались женщины, завязался непринужденный разговор. Девушки-геологички рассказали, что едут в Комсомольск догонять свою партию, которой предстоит закончить экспедицию в горах Мао-Чана, начатую еще два года назад. На вопрос Ольги, что их побудило выбрать трудную профессию геологов, одна из девушек, Таня, сказала, что вся семья у них геологи - отец, мать, старший брат, и она решила пойти по их стопам. Другая, Нина, сказала, что нынче геолог модная профессия и что у них в Горном на факультете сплошь были девушки, и хотя нелегко, конечно, бродить по диким безлюдным местам и ночевать у костра, но уже вошло в привычку. Как наступит весна, в городе места себе не находишь, так и тянет в далекий поход с экспедицией.
- А ведь привычка - вторая натура, - поддержала свою подругу Таня и добавила: - Не знаю, как будет дальше, ведь я собираюсь осенью выйти замуж.
- А кто по профессии ваш будущий муж? - спросила Ольга.
- Инженер, начальник цеха на заводе, - и, посмотрев на подругу, многозначительно улыбнулась ей. - Наверно, не будет отпускать меня в экспедиции, он очень строгий...
Тогда Кира Панасьевна сказала:
- У меня так наоборот получается: Валерик мой уходит на полгода в плавание, и мы с Фирочкой ждем не дождемся, пока вернется. Однажды я ему посоветовала, чтобы на берег списался, что и на берегу работу себе найдет, так он ни в какую! Море, говорит, его стихия и без моря ему не жизнь! А коли любишь меня, Кирочка, так и жди-дожидайся! - и добродушно засмеялась. - Так что, Таня, и ваш будущий муж, если любит, пусть ждет-дожидается вас!
Нина спросила:
- Супруг ваш, Кира Панасьевна, просто по-любовному называл вас "цыганочка моя", или вы в самом деле?..
- В самом деле, самая настоящая цыганка, из табора...
- Как же вы на Тихий океан попали, или муж привез вас туда? Как известно, во Владивостоке сроду цыган не было.
- О-о-о, про это долго рассказывать, - смущенно заулыбалась Кира Панасьевна.
- А вы расскажите, - попросила Ольга, - времени у нас в запасе много.
- Валерик мой страсть как не любит, когда я начинаю свою прежнюю жизнь вспоминать. Да уж ладно, они там за пулькой надолго, наверно успею. Верите, никогда не думала, что такой будет моя судьба. Смешно даже - людям на картах гадала, судьбу им предсказывала, а вот свою предсказать не могла. Ведь родилась я в цыганском таборе, с молоком матери впитала кочевые привычки...
В ее чуть напевном, грудном голосе еще чувствовалось, как отметила про себя Ольга, что-то нездешнее, цыганское. Да и весь облик ее - очень выразительное смуглое лицо с большими, чуть выпуклыми глазами, и яркое цветастое платье, и коралловые бусы на смуглой тонкой шее, - все выдавало в ней цыганку.
2
- Право, не знаю, с чего и начать, - сказала Кира Панасьевна. - С войны, что ли. Так вот, мне еще одиннадцати не было, когда мама и братик Петя погибли под фашистской бомбежкой. Просто чудо, как я живая осталась. Петечка шел по левую руку, я - по правую, а мамка посередине. Их убило, а я живая осталась. Отец поднял меня и целые сутки нес на руках по жаркой пыльной степи. Когда я назавтра очнулась, то не узнала его. Черная борода от степной пыли сделалась у него седой, глаза от бессонницы - красными, и так он весь переменился, что я подумала, не чужой ли дяденька несет меня, и от испуга забилась в истерике. Тысячи людей уходили от немцев. Среди этой огромной толпы шли и мы - цыгане. От нашего большого табора осталась горстка - всего десять семей и одна кибитка с дырявым верхом, в ней сидели старики и старухи и малые ребятишки.
Теперь уже не вспомню, на какой день добрались мы до речной пристани, где тоже оказалась тьма беженцев. Ожидали баржу. Когда ее подадут, никто, понятно, толком не знал, а люди из степи все подходили, так что на берегу уже негде было, как говорят, яблоку упасть. Ночь кое-как провели у реки, а наутро стали думать-гадать, что дальше делать. Оставаться на пристани опасно. Как только немцы разнюхают, что здесь большое скопление людей, опять самолеты напустят. Тогда отец посоветовал как-нибудь переправиться на тот берег. Там стеной стоит пшеница и от самолетов укрыться можно, да и коней подправить и самим зерном запастись: кто знает, сколько нам еще бродить, пока к жилому месту прибьемся.
И вот началась наша цыганская переправа: кто пустился вплавь, пристроив на спине свои пожитки, кто не умел плавать, по трое-четверо садились верхом на коня и гнали через реку. Переправившись, не успев обсушиться, пошли дальше. И представьте себе, девочки, отец мой как в воду глядел - не успели пройти и трех километров по полям, как на пристань самолеты налетели. Даже подумать страшно, сколько там, наверно, людей невинных погибло!
Словом, шли мы и шли, и по несжатым полям, и лесом, надеялись добраться до какого-нибудь селения. И так изо дня в день целую неделю.
Я к тому времени оправилась от контузии, но по ночам, вспоминая маму и Петечку, очень кричала. Потом у меня и это прошло. Через месяц, помнится, наши цыгане вышли к Волге, но и там оказалась тьма беженцев. Решили отбиться от них. Забыла сказать, что наш небольшой табор состоял из родичей, добрая половина из них носила фамилию Панчей. Держались они друг за друга крепко: куда один пойдет, следом за ним - остальные. Теперь все чаще стали попадаться села. Мужчины находили кое-какую работу, а женщины, ясное дело, ходили по хатам, гадали и попрошайничали. К вечеру у них заводились деньжата, а в торбах куски хлеба, картофель, огурцы, баклажаны. Я к тому времени научилась петь, плясать, а тетушка Шура, сестра отца, подарила мне старую колоду карт, и я тоже стала гадать, судьбу предсказывать. Мой отец, Панас Панч, был искусным кузнецом и слесарем, в заработках моих не нуждался и все реже отпускал меня от себя. Он даже чуть не подрался с теткой Шурой, когда узнал, что она заставляет меня воровать на огородах помидоры.
"Ну и держи свое сокровище при себе!" - крикнула отцу тетка Шура, грубо толкнув меня в спину.
Это была очень суровая, властная женщина лет сорока пяти, с продолговатым смуглым лицом, черными, как смородины, глазами и острым, как птичий клюв, хищным носом. Она носила длинные, чуть ли не до плеч, грузные серебряные серьги, которые оттягивали мочки ушей. На кистях ее смуглых рук были одинаковые широкие браслеты тоже из черненого серебра; тетку Шуру наши цыгане побаивались и избегали вступать с ней в спор.
Однажды, когда мы с отцом сидели на траве около деревенской кузни, поведал он мне свою мечту:
"Может, здесь приживусь я, зоренька, в русский колхоз вступлю, в школу отдам тебя..."
Однако заветная мечта отца не сбылась. Наши цыгане, пожив лето в деревне, решили перекочевать на новое место, и отец, крайне привязанный к родичам, побоялся от них отстать. Так глубокий осенью с Волги мы перекочевали на Каму и встретили холода возле Перми. Здесь мы жили долго, до конца войны, а когда мир наступил, стали поговаривать о том, как бы на родной Днестр перебраться. И тут - не знаю, на счастье или на грех познакомились цыгане с неким Бундиковым, вербовавшим на рыбные промыслы на остров Сахалин сезонных рабочих. Надумали и наши цыгане завербоваться. Однако Бундиков долго не решался иметь с нами дело, но план вербовки у него проваливался, и он все-таки пришел в наш табор.
"Выдашь вам, бродяги, гроши, а вы в пути разбредетесь ручки золотить, а я из своего кармана плати!"
Дали Бундикову твердое слово, что все, как один, доедем до Сахалина, - все-таки условия подходящие да и край, видать, богатый, и цыган там сроду не бывало.
"Лады, бродяги, иду на риск, - сказал Бундиков, - только не подведите!"
"Да ты что, Иван Иванович, - говорили наши цыгане, - с кем дело имеешь! Доброго человека - грех подводить!"
Он махнул рукой - мол, иду на риск - и тут же стал составлять ведомость на выдачу подъемных и суточных денег.
Всю долгую дорогу, на остановках, конечно, бродили, приставали к каждому встречному, а как ударит станционный колокол - бежим к своей теплушке.
Мне к тому времени исполнилось шестнадцать. Присватался ко мне Иван Жило, молодой цыган-красавец. Он приходился тете Шуре родичем по первому мужу. Парнем Иван был ладным, стройным, но ужасный буян. Хотя отец и слушать ничего не хотел, Иван, уверенный в себе, стал надо мной хозяином. Честно скажу, нравился мне он, с таким, думала, не пропаду.
На станции Ерофей Павлович - мы проедем ее - пристала я к одному молодому человеку. Только он из вагона курьерского поезда вышел, я подбежала к нему, схватила за рукав:
"Давай, красавчик, погадаю тебе, судьбу предскажу, Что было, что есть, что будет с тобой..."
Я так, поверите, пристала, что он, шутя вроде, дал мне свою руку, и я, не задумываясь, как давно заученное, стала ему говорить, что дорога его ждет счастливая, что жить ему до восьмидесяти, что жена у него будет красавица-раскрасавица и народит ему пятерых детишек, и все в таком роде.
"Спасибо тебе за добрые слова, - говорит он. - Вот на память тебе!" и дает мне полсотенную бумажку.
Мне почему-то совестно стало, и я отказалась взять деньги. Прогудел паровоз, тронулся курьерский поезд, только мелькнуло в окошке веселое лицо юноши. В эту минуту кто-то сзади хватает меня за плечо. Оборачиваюсь Иван Жило.
"Пятьдесят рублей не взяла, дура!" - Глаза у Ивана горячие, злые.
"Не захотела - и не взяла!" - и сильно дернулась, высвободила плечо из-под его цепкой руки, побежала к нашему составу. Уже у самого вагона Иван догнал, загородил дорогу и так ткнул кулаком в грудь, что я повалилась на шпалу, ушибла бок.
"Таточку! - закричала я. - Таточку!"
Из теплушки выскочил отец, поднял меня и принес в вагон. А Ивану при всех заявил:
"Не видать тебе мою Киру как своих немытых ушей!"
А отца моего боялись. Он был в гневе страшный, а рука у него - ох, тяжелая!
Иван, понятно, с тех пор притих, пил мало, все время старался угодить моему отцу. А я его разлюбила.
После встречи с тем юношей на станции Ерофей Павлович я поняла, что есть молодые люди получше Ивана Жило, но им нравятся другие, не такие, как я, девушки. Им нравятся умные, образованные, которые имеют специальность и ездят в скорых поездах, а не бродят разутые на станции и попрошайничают; и еще поняла, что не в одной только внешней красоте дело - лицом я, говорили, красивая, а вот в голове пусто было.
Долго длилась дорога до Владивостока. Для наших цыган, привыкших кочевать, это была, прямо сказать, веселая дорога. А для меня - сплошные муки. В то время я еще мало что смыслила, думала, что в моей жизни ничего не изменится, что раз я цыганка, значит, мне судьбой назначено так жить, как живу, а ведь от судьбы, сами знаете, не уйдешь. С этими мыслями я и сидела в теплушке, старалась выходить пореже, чтобы не попадаться на глаза Ивану.
На пятнадцатый день, что ли, добрались наконец до Владивостока. Пароход на Сахалин, объявили, придет только дней через пять-шесть. Наши цыгане даже были рады этому - все-таки Владивосток большой город, кое-чем можно здесь поживиться, и разбрелись по улицам, только я не пошла. Сидела на пристани с малыми детишками, стерегла наше цыганское барахло. Вечером, когда стали возвращаться - кто с деньгами, кто с продуктами, - явился под сильным хмелем и Иван Жило, достал из кармана своих широких шаровар горсть карамелек, высыпал мне в подол:
"Мятные!"
Я раздала карамели детишкам, себе ни одной не взяла.
"Ну чего же ты, Кирка, все дуешься на меня? Дядя Панас давно простил, а ты почему-то дуешься?" - и, присев рядом на баул, хотел меня обнять.
"Не смей"
"Ты что?"
"Не смей, сказала!"
"Кирка!"
"Уйди, сатана!"
"Гляди - пожалеешь!"
"Уйди, слышишь!" - закричала я, оттолкнув его плечом.
Он встал, оправил косоворотку, подтянул голенища сапог и побрел вразвалку вдоль пристани.
Парохода все не было. Сидеть все время на пристани надоело, и я, прибрав волосы, надев поярче платочек, пошла прогуляться. Подошла к универмагу, посмотрела, какие на витрине выставлены товары, и уже пошла было в магазин, навстречу мне тот самый молодой человек, что давал мне полсотенную бумажку. Он тоже узнал меня, улыбнулся, но сказать ничего не сказал. Тут народ оттеснил меня, а когда я выскочила на панель, увидала, как он ведет под ручку девушку в зеленом платье и в туфельках на высоких каблуках.
Будто сама не своя, побежала на пристань, повалилась на баулы и залилась слезами. А когда немного успокоилась, твердо решила: не буду жить!
Поздно вечером, когда наши, утомившись от ходьбы по городу, крепко спали, прошла в темноте к самому краю пирса, взобралась на волнолом, перекрестилась перед смертью и только глянула вниз, в черную воду, перед моими глазами вдруг возникла картина войны: горячая от зноя степь, мама, братик Петя, отец, седой от степной пыли. И тут я подумала: если утоплюсь, что с моим дорогим таточкой сделается, ведь я у него одна на всем белом свете! Не выдержит он нового горя, тоже руки на себя наложит. И сама уж не знаю, как я удержалась, чтобы не прыгнуть в море, ведь я уже на волоске висела.
Не буду вспоминать, как сели на пароход, как добрались до места. Прибыли на рыбзавод, устроили нас в общежитии, дали три дня на отдых, потом распределили на работу. Первое время наши люди работали дружно - кто на лове горбуши, кто на погрузке, а мы, женщины, на разделке рыбы. Но вскоре большинство из нас разбрелись, стали, как бывало, гадать, а когда завелись легкие деньги, то цыгане решили, что жены их и так прокормят.
"Что же ты, Иван, ходишь ручки в брючки?" - спросила я Жило.
Он топнул каблуком, лихо сдвинул на затылок кепочку:
"Да мы ж цыгане, мы ж люди темные, любим гроши, харчи хороши, верхнюю одежу, да чтоб рано не будили!"
"Не дури, Иван".
"Скоро, Кира, уезжать будем!"
"Как уезжать? - испугалась я. - Еще срок не вышел!"
"Срок - не зарок, можно и нарушить!"
"Нет, ты говори правду, Иван!"
"Первым же пароходом уедем, хотим на Днестр пробиваться, до родины".
Не знаю, как получилось - скорей под влиянием тети Шуры, - и я из бригады ушла. С утра до вечера шлялась у моря, ловила легковерных, гадала им.
Как-то пристала я к одной новенькой - Мариной звали, - а она:
"Сколько тебе лет, цыганочка?"
"Семнадцать".
"Грамотная?"
"Нет".
"Вот видишь, вся жизнь твоя впереди, а ты свою молодость губишь. Из цеха сбежала, шляешься дура дурой, наводишь тень на ясный день".
А я сажусь с ней рядом и, как ни в чем не бывало, сую ей в руки колоду карт и говорю, чтобы сняла верхние. Марина шутя сняла.
Я посмотрела ей в глаза, разметала карты и, как всегда, стала ей говорить заученные слова: про дальнюю дорогу, про казенный дом, про бубнового короля, который ждет не дождется ее, и все в этом роде.
Вдруг Марина встает, путает карты.
"Все врешь, Кира!"
И до слез стыдно мне стало, что карты мои наврали.
И вот пришел день, когда наши собрались уезжать. Отец вернулся из кузни рано, сходил в баню, переоделся.
"И ты, таточка, едешь?"
"Что делать, зоренька, куда все, туда и мы. Разве от своих отобьешься?"
"А я, таточка, не поеду! Страшно мне!"
"Почему тебе с отцом страшно?"
"Не хочу я за Ивана выходить, боюсь его, погибну я с ним! Лучше останусь тут с подружками. Разреши, таточка, и сам оставайся. Хорошая у тебя служба в кузне. Ценят тебя, премию выдали. Ты уже пожилой, таточка, не по силам тебе кочевать. Останемся, хуже не будет!"
Отец промолчал, отвернулся, стал собираться.
Вечером, когда цыгане садились на пароход, я незаметно побежала к рыбзаводу и стала ждать конца смены. Вот с красным платочком на голове вышла Марина, за нею Тося с Лидкой. Заметив меня, Марина, воскликнула:
"Девчата, Кира пришла!"
"К вам я, девочки, вернулась!" - сказала я.
"Насовсем?"
"Да! Хочу насовсем! Наши цыгане на пароход садятся, а я боюсь", - и хочу сказать, чтобы спрятали меня, а то Иван Жило хватится и побежит искать, но не могу - стыдно!
И верно, будто угадала я: в расстегнутом пиджаке, без шапки бежит к заводу Иван. В руках у него финский нож.
В это время уже порядочно людей вышло из цехов. Я испуганно кинулась в толпу.
"Где моя Кира?" - подбегая к Марине, кричит Иван.
"Ты как с девушками разговариваешь? Ну-ка, спрячь финку!" - строго говорит Марина.
"Отдай Киру, она невеста моя!"
"Ишь, какой отыскался жених! - опять возмущается Марина. - Ты эти дикие штучки брось. А ну-ка, девочки, зовите наших ребят-курибанов, пускай они этого жениха в Тихом океане искупают!"
"Уйди, зарежу!" - дико, будто потеряв память, орет Иван, замахиваясь на Марину финкой.
Обмерла я от страха. Подумала, погибнет из-за меня хорошая девушка, и уже хотела выйти, но в этот миг чья-то сильная рука хватает руку Ивана Жило, поднявшую нож, затем еще двое ребят берут Ивана за плечи и отводят в сторону.
"Ты откуда такой появился?" - говорит светловолосый парень. После я узнала, что зовут его Валерий Подгорный - моторист катера.
"Я за Кирой пришел, за невестой!" - задыхаясь, кричит Иван.
"Разве так приглашают невесту к венцу? - спрашивает Валерий под громкий смех молодежи. - Давай-ка, милый, проваливай, а то мы тебя отправим к кашалоту на обед. Видел когда-нибудь кашалота?"
И опять общий смех.
Обмякший, жалкий, утративший храбрость, Иван Жило попятился, рыская испуганными глазами в надежде найти меня. А я, заслоненная, наверно, сотней добрых людей, вижу Ивана и в душе смеюсь над ним.
На пароходе прогудел первый гудок. Иван потоптался, погрозил кулаком и кинулся бежать к пирсу. Я вышла. Спустя пять минут раздался второй гудок. Еще через пять - третий! И тут я вспомнила, что с этим же пароходом уезжает отец! Я словно оторвалась от земли и, не помня себя, побежала к пирсу:
"Таточку Панас, родимый мой!" - закричала я на весь океан.
"Доченька, зоренька моя!" - услышала я надрывный голос отца.
"Таточку, не кидай меня!"
И в последнюю минуту, когда матросы уже стали убирать трап, отец, растолкав людей, сбежал на берег.
Так началась моя новая жизнь.
Отец вернулся в кузню. Я - в цех, в комсомольскую бригаду Марины Кочневой, лучшей моей подружки. Валерий Подгорный, моторист катера, что остановил Ивана Жило, через год стал моим мужем. Потом, когда Валерик поступил в мореходное училище, и я с ним уехала во Владивосток. А когда у нас появилась Земфирочка, мы отца с Сахалина вызвали. С тех пор с нами живет. Бороду свою цыганскую сбрил, совсем молодой стал наш таточка. А нынче мы из Одессы возвращаемся, из отпуска. Ездили к родителям Валерика, они ведь еще ни меня, ни Земфирочки не знали.
- Вот и вся моя жизнь, - сказала Кира Панасьевна, переводя взгляд с Ольги на девушек. - Так что судьбу свою по картам не предскажешь. Не вернись я в цех к своим девчатам, не полюби я труд, давно бы, наверно, погибла. Ведь я тогда твердо решила - если Иван Жило мной овладеет, руки на себя наложу, отравлюсь. Флакончик уксусной эссенции я, между прочим, с собой носила.
- Вы, Кира Панасьевна, молодец! - растроганная ее рассказом, сказала Ольга. - Зато теперь вы счастливы.
- Мы с Валериком хорошо живем.
- А где вы учились? - спросила Таня.
- Пока на Сахалине жила, меня Марина Кочнева учила. За три класса со мной прошла. А когда Валерик в мореходное поступил, он и меня в вечернюю школу записал. Так что всего семилетка у меня. Потом доченька у нас родилась, я, понятно, два года дома сидела, а после работать пошла, в институт рыбного хозяйства лаборанткой. Там и работаю. Валерик все уговаривал, чтобы я вечерний техникум окончила, я отказалась. Хватит с меня и лаборантки. А он у меня все в дальних плаваниях. Редко видимся, зато у нас с ним любовь крепче!
Нина не согласилась:
- Разлука уносит любовь!
Спор о любви и разлуке, возможно, длился бы долго, но "пулька" кончилась, пришли Валерий с Юрием. Лица у них были скучноватые, постные и свидетельствовали о полной неудаче игроков.
- Не повезло, Оля! - виновато вздохнул Юрий.
- Зато вам, Юрий Савельевич, должно везти в любви! - засмеялась Кира Панасьевна.
- Как же, как же, непременно! - ответил Юрий и посмотрел на Ольгу, словно просил подтверждения.
Минут через пятнадцать явился Поршнев с двумя бутылками коньяка.
- Мой выигрыш на общее благо! - заявил он, улыбаясь своей странной неопределенной улыбкой. - Леди и джентльмены, как говорил покойный Диккенс, прошу!
Пришел и майор с бутылкой шампанского и коробкой конфет.
- Это для милых дам! - предупредил его Поршнев. - А мы, так уж и быть, коньячок. - И нагловато подмигнул Ольге: - Говорят, доктор, коньячок расширяет сосуды?
- Это вы знаете лучше доктора! - засмеялась Ольга, доставая из сумки разную снедь.
Когда выпили по первой, Поршнев стал сыпать остротами, причем каждую неизменно сопровождал фразой: "Как говорил покойный Гоголь", или Пушкин, или Бальзак, но больше всего упоминались Диккенс и Мериме. Фразу о том, что "пьяница проспится, а дурак никогда", Андрон Селиверстович приписал Бальзаку.
Таня сказала:
- Если первый день из девяти, что будет длиться дорога до Владивостока, начался так весело, воображаю, что будет дальше...
- Дальше должно быть еще веселей, - заметил Подгорный и рассказал, как его товарищ, тоже моряк дальнего плавания, успел в дороге влюбиться и сразу по приезде во Владивосток сыграли свадьбу. И посмотрел на Таню: Так что, милые вы мои, сделайте для себя вывод...
- Вывод, как вы говорите, сделать можно, а польза от него какая - все вы женатые люди, и жены у вас, как на подбор, красавицы...
- Это типично для наших дней! - запоздало буркнул Поршнев. Аналогичный сюжетец имеется у меня в новой повестухе "Хозяйка". Правда, там героиня влюбляется не в поезде, а на пароходе во время морской качки!
- Что, эта повесть уже издана? - спросила Таня.
- В стадии придумывания! - важно, с хрипотцой в голосе ответил Поршнев. - Ну а теперь, Кира Панасьевна, предскажите... - и протянул ей свою короткопалую руку.
Глянув смущенно на мужа, Кира Панасьевна сказала:
- Я пошутила, ведь давно разучилась гадать!
- Ах, жаль! Хотел выяснить судьбу одного переизданьица, - грустно вздохнул Поршнев. - Ну что ж, как говорил тот же покойный Бальзак, пей, да дело разумей! - и залпом выпил оставшийся в стакане коньяк.
Юрий хотел подлить ему, но Ольга остановила:
- Хватит, Юра!
- Почему хватит? - возразил Юрий. - Не оставлять же зло в бутылке.
- В бутылке можно! - засмеялась Ольга.
- Ха-ха-ха! - засмеялся и Поршнев. - Мы люди добрые и в бутылке ничего не оставим. Прошу, дружище Юрий Савельевич, - и подставил стакан.
Сидели до десяти вечера. Потом Кира Панасьевна стала укладывать Земфирочку и все остальные вышли в коридор. Майор и Подгорный держались крепко, коньяк на них вроде не подействовал, а Поршнев с Юрием захмелели.
Они стояли, обнявшись, затем побрели было в ресторан, как выразился Поршнев, закругляться, но Ольга Игнатьевна запротестовала:
- Андрон Селиверстович, не ходите, а то я обижусь!
Поршнев уступил, а Юрий махнул на Ольгу рукой:
- Поменьше слушай ты врачей, Андрон, пойдем закруглимся!
Они вернулись из ресторана, когда все в вагоне уже спали и свет был притушен. Расставаясь, Поршнев и Юрий обнялись, поцеловались, причем писатель почему-то горько плакал.
Назавтра у Ольги было скверное настроение. Юрий, чувствуя свою вину, делал вид, что ничего, собственно, не случилось, и после завтрака снова ушел играть в преферанс.
Ольга взяла книгу Поршнева "На берегах реки", пробежала глазами начало: "Солнце спряталось за сопку, а колхозное собрание было еще в самом разгаре". Потом начала читать с середины, где комсорг Пантелей объясняется в любви зоотехнику Глаше: "Стало быть, Глашенька, срок так и запишем", сказал Пантелей, коснувшись ладонью того места, где было у него сердце. Но Глаша, потупив глаза, с упреком ответила: "Сердце свое предлагаешь, Пантелей Петрович, а на собрании требовал поставить на вид!" На что Пантелей с виноватым видом ответил: "Глафира, нельзя путать личное с общественным!"
Ольге стало скучно от такой любви, и она закрыла книгу.
Она подумала, как их встретит Берестов, как она будет рассказывать ему о Ленинграде, о профессоре Авилове, о его изумительно смелых операциях, во время которых она дважды ему ассистировала, и о том, как профессор, представляя ее своим студентам, предупредил: "Я уверен, друзья мои, что самую интересную для вас лекцию прочтет моя бывшая ученица доктор Оля Ургалова". И когда она почти сорок минут рассказывала студентам о своей жизни в далеком Агуре, профессор вдруг напомнил: "Что же вы, Олечка, ничего не сказали про мужа вашего и дочурку? Это ведь тоже весьма важно!" И Ольга, покраснев от смущения, пробормотала: "Да, в Агуре я вышла замуж и у нас родилась дочь".
Поршнев неизменно выигрывал в преферанс и, строго соблюдая свой принцип, пропивал выигрыш. Его осипший от пьянства голос слышался на весь вагон. Опять писатель приводил "цитату" знаменитого покойника, на этот раз Эдгара По, о том, что "сила солому ломит", а Юрий почему-то горячо возражал Поршневу.
- Ничего, Ольга Игнатьевна, не переживайте, мужчины ведь! успокаивала ее Кира Панасьевна, видя, как та встревожена. - Приедут, уйдут с головой в работу, будет некогда!
И когда на восьмые сутки на рассвете показался широченный Амур, освещенный зарей, Ольге стало легко на душе. Она опустила окно, и в вагон ворвался свежий ветер осенней тайги.
ГЛАВА ОДИННАДЦАТАЯ
1
Январь пришел на редкость холодный. Иногда пурга задувала сразу на несколько суток. Ветер с чудовищной силой сбрасывал с горных вершин снежные лавины, они с тяжелым гулом катились по крутым склонам, ломая и унося с собой деревья. Во многих местах были повалены телеграфные столбы, порваны провода. Сугробы стояли вровень с крышами, не видно было домов. Шли на работу и возвращались группами по нескольку человек, крепко взявшись за руки. Юрий вторую неделю находился на лесоразработках, и Ольга жила все это время в больнице, как она шутя говорила, на иждивении Алеши, который ухитрялся ходить на лыжах в магазин за продуктами. Фросечка и Катя варили из мороженой нерки уху, стряпали пельмени, и все четверо, садясь обедать или ужинать, молили всевышнего, чтобы только не было вызова. Однако Алеша говорил:
- Ничего, пусть будет вызов, мы с Катей поедем!
- А на чем, однако, поедете? - спрашивала Фрося.
- На собачках! - уверенно говорил Алеша.
- Нет, Алексей Константинович, собачки пурги тоже боятся.
- Тогда на лыжах! - храбрился Алеша. - Верно, Катя, пойдем на лыжах?
- Надо будет, пойдем, чего там! - не задумываясь, соглашалась Катя.
- Смотрите, ребята, - предупреждала Ольга, - еще накаркаете себе какой-нибудь дальний вызов.
- А как бы поступили вы, Ольга Игнатьевна? - спросила Катя, блестя глазами.
- Долг врача один: спешить на помощь! - улыбнулась Ольга.
- Верно, и я так думаю! - воскликнула Катя, а Берестов заявил:
- Но вас, Ольга Игнатьевна, мы в такую пургу не пустим!
- Так я и послушалась вас! - сказала она с притворной строгостью.
Через неделю, воспользовавшись сравнительно тихим днем, Юрий выбрался из тайги.
- Юра, чем же я буду тебя кормить? - озабоченно спросила Ольга, растапливая плиту. - Ведь я все это время, пока мело, не была дома.
- А где же ты была?
- Я, Фрося, Катя и Алеша жили в больнице. Там и питались. Алеша был у нас главным снабженцем, а Фрося с Катей стряпухами.
- А ты какую выполняла функцию? - холодно спросил Юрий.
- Я была главным потребителем.
- Ты, видимо, не очень меня ждала?
- Еще как ждала, Юра!
- Ну, мне не до шуток, я голоден!
- Не злись, сейчас что-нибудь придумаю, - и пошла к соседке-орочке Лукерье Тиктамунке.
Минут через десять она вернулась с двумя копчеными балычками и добрым куском оленины.
- Юра, верно, что в тайге пурга метет не так сильно? Фрося утверждает, что в тайге тише...
Вместо ответа он достал из кармана письмо и протянул Ольге.
- По дороге в больницу зашел на почту... вот, Оля, читай.
- Что-нибудь с Клавочкой? - испуганно спросила она, сразу изменившись в лице.
- Нет, читай - узнаешь!
Это было сообщение из Лесотехнической академии о том, что тема "Буковые леса Закарпатья" утверждена и Юрия вызывают к двадцатому января в Ленинград.
- И ты решил ехать? - спросила она, отодвигая письмо.
- По-моему, упускать такую счастливую возможность было бы глупо!
- Юра, что это все означает?
- Оля, ты не так наивна, чтобы не согласиться с тем, что это счастливая возможность! - повторил он, отпивая большими глотками чай. Когда еще так повезет?
- Считай меня глупой, наивной, как хочешь, но ты никуда не поедешь! вспыхнула Ольга.
- С тобой в последнее время стало невыносимо разговаривать, Оля!
- Не говори ерунды, Юра! Ты действительно стал невозможен! Как не стыдно было тебе приревновать к Алеше! Подумаешь, уехала с ним на вызов в Сирень и вместо одного дня провела там два. Теперь Алексей Константинович боится заглянуть к нам. А ведь вы товарищи...
Он попробовал улыбнуться, но улыбка получилась неискренней.
- По-моему, вы видитесь с Алешей ежедневно. А пока меня не было, ты жила в больнице...
- Там были и Фрося, и Катя! - сказала она, поняв его намек. - И вообще, не в этом суть...
- А в чем? - перебил Юрий.
- А в том, что ты должен сейчас же послать телеграмму с отказом!
- Ну, это слишком, Оля! Не обсудив, не посоветовавшись, отказываться!
- С кем ты собираешься советоваться?
- С тобой, конечно!
- Я - против!
- Это твердое решение?
- Да, я решительно против! - громко повторила она, чувствуя, что сейчас расплачется. - Юра, ты больше не любишь меня?
- По-моему, у тебя нет оснований так думать! И вообще, я лишний раз убеждаюсь, как мало все-таки нужно женщине. Просто уму непостижимо, как можно на всю жизнь связать себя с глубинкой, когда перед нами открывается возможность вернуться в Ленинград и по-настоящему построить свое будущее. Если бы ты, допустим, была женой военного, которого бросают с места на место, как бы ты, интересно, поступила?
- Если бы я твердо была уверена, что в "буковых лесах" твоя судьба, твоя жизнь, я, поверь, не задумываясь, поехала бы с тобой... Но, Юра, зачем они тебе? Твои "буковые леса" только повод, чтобы чистеньким уехать из Агура. Ты задумал этот ход давно, когда отказался переоформить договор... Мне до сих пор стыдно смотреть в глаза Бурову, Щеглову, Ползункову... Напрасно ты думаешь, что они ни о чем не догадываются...
- Оля, твое красноречие достойно лучшего применения, - сказал он холодно и спокойно, вызвав у нее еще большую вспышку гнева.
- Как тебе не стыдно иронизировать!
- Какая ты все же эгоистка! Разве я когда-нибудь вмешивался в твои медицинские дела? Разве я возражал против темы твоей будущей диссертации? Что хотела, то и выбрала себе. А ты, решительно ничего не понимая в лесоводстве, берешь на себя смелость рассуждать, что лучше - бук или кедр? И вообще, кажется, я тебе стал противен.
И Ольга, не умевшая лгать, спокойно сказала:
- В данную минуту да!
- Спасибо за признание, дорогая жена! Кстати, я это заметил гораздо раньше...
- Неправда, раньше ты этого не мог заметить. Даже в поезде, когда ты беспрестанно дулся в карты и пьянствовал с этим... писателем, я все тебе прощала. А теперь, теперь... - Она залилась слезами.
Юрий подошел, попробовал успокоить, она резким движением сбросила с плеч его руки. Потом поспешно вытерла глаза и стала убирать со стола.
- Так мы ни о чем и не договорились, - сказал он как можно спокойнее.
- Если тебе так лучше...
- Почему ты говоришь "тебе", а не "нам"? - перебил он ее. Странно...
- Ничего странного нет! Я обязана жить и работать там, где я больше всего нужна. Я - врач! И кроме личного счастья есть еще и счастье общее, всеобъемлющее. Оно - как море, куда вливаются тысячи речек, вроде нашей Бидями. Так же, как море не может без этих таежных речек, так и речки, в свою очередь, если бы они не спешили влиться в него, пересохли бы до самого дна. Юра, я чувствую себя именно такой речкой, хоть малюсенькой, но живой, которая все время в пути, в движении - от истока до самого устья...
- Мы с тобой капли в море, Оля. Убавится одной-двумя каплями, никому решительно не будет заметно.
Она измерила его таким презрительным взглядом, что он не выдержал и отвел глаза.
- Да, зря ты не вышла за Тимофея Уланку. Он местный житель, так сказать, абориген. - И с явным намерением уколоть ее иронически добавил: Тем более что старик приезжал к тебе с... этим... калымом...
Она остановилась в дверях, подумала, медленно обернулась к Юрию и негромко, но достаточно твердо сказала:
- Можешь ехать!
2
Когда Полозов пришел в контору оформлять документы, директор леспромхоза Буров сказал:
- Задерживать вас, Юрий Савельевич, по формальным причинам, понятно, нет оснований. Но как-то неладно получается, что главный инженер уезжает в самый разгар лесоразработок! - И затем более мягко: - Может, подумаем?
Юрий промолчал.
- Давайте отложим вопрос до весны, скажем на апрель-май...
Юрий отрицательно мотнул головой и как можно спокойней сказал:
- При всем желании, Харитон Федорович, не могу. Там у них в академии тоже свои планы. А в вызове предписывается прибыть в Ленинград к двадцатому января.
Тогда Буров спросил:
- Товарищ Щеглов знает о вашем отъезде?
- Я, Харитон Федорович, беспартийный и вряд ли должен согласовывать свой отъезд с секретарем райкома.
Буров по привычке достал из верхнего кармана кителя металлическую расческу, быстро зачесал свои редкие, рано поседевшие волосы. В глаза Юрию опять бросился несмывающийся пятизначный номер на руке Харитона Федоровича, и Полозов, словно от холода, поежился. На какое-то мгновение ему даже стало неловко, что этот добрый человек, с глубокой страдальческой складкой у рта, с синими мешочками под глазами, столько перенесший в своей жизни, должен уговаривать его, Юрия Полозова, молодого, полного сил, не знавшего никакого горя, не уезжать из Агура. Но это чувство неловкости быстро прошло.
- Так-то оно так, - сказал Харитон Федорович, продувая расческу и засовывая ее в карман. - Однако все мы под одним богом ходим - партийные и беспартийные. Тем более что в наших, знаете, условиях каждый работник на счету. Вот только жаль, что Сергея Терентьевича нет на месте, может, сходим с вами ко второму?
Юрий понял, что Буров имеет в виду второго секретаря райкома Петра Савватеевича Костикова.
- Нет, мне незачем ходить, Харитон Федорович, - твердо сказал Юрий. Прошу вас подписать приказ.
Буров взял папиросу, обмял ее.
- А доктор Ургалова, - улыбнулся Харитон Федорович, - дает свои, так сказать, санкции на ваш отъезд?
- Я думаю, что это наше внутреннее дело, Харитон Федорович, - тоже с улыбкой ответил Юрий.
- Что ж, Юрий Савельевич, очень жаль! Но, как говорится, насильно мил не будешь. Езжайте! А надумаете вернуться, милости просим... будем рады.
Только Юрий ушел, Буров позвонил Костикову. Тот сказал, что доктор Ургалова недавно заходила в райком, спрашивала Щеглова, а когда он, Костиков, спросил, по какому делу, Ургалова ответила: "По личному" - и сразу же откланялась.
- Смотри, Петр Савватеевич, у них что-то неладно! - сказал Буров. Полозов-то беспартийный, а Ольга Игнатьевна коммунист, следовало бы вам с нею поговорить...
- Я, конечно, не против, товарищ Буров, но она спрашивала Щеглова, видимо Сергей Терентьевич ей больше нужен. А ты подписал Полозову приказ?
- Да, Петр Савватеевич, подписал. Формально все правильно, но по существу...
- А как у тебя с заменой Полозова?
- Пока придется назначить лесотехника Курдова. А там посмотрим.
- Что ж, тебе в твоем хозяйстве видней. Кстати, как твое здоровье, Харитон Федорович?
- Доктор Берестов говорил, что какой-то спазм. Советовал бросить курить. Да разве бросишь, Петр Савватеевич?
- Ну, поправляйся, товарищ Буров, заходи! - и повесил трубку.
Буров взял было недокуренную папиросу, но тут же положил ее в пепельницу. Вытерев взмокший от пота лоб, тяжело вздохнул: "Да, кто в море не бывал, тот и горя не видал. Молодо-зелено!"
Ольга, забежав в больницу и отдав кое-какие распоряжения, сразу же пошла домой. Она застала Юрия, когда он, перерыв в шкафу все чистое, выутюженное белье, отбирал свои сорочки и кидал их как попало в раскрытый чемодан.
- Не торопись, я сложу их сама как нужно! - сказала Ольга, искоса глянув на его хмурое, замкнутое лицо. - Не забудь на тумбочке деньги.
- У меня хватит денег, - пробормотал он. - Я получил при расчете...
- Ты заедешь к маме?
- Возможно... - нетвердо сказал он. - Но у Клавочки буду часто...
- Я маме ничего не стану писать, - сказала она, глотая слезы. Пожалуйста, и ты ничего не говори ей, ладно? А лучше всего заезжай к маме, скажешь, что ты приехал в командировку...
- Если ты этого хочешь, я так и сделаю, - пообещал он. - И, умоляю, перестань плакать. Ведь ты разлюбила меня!
- Да, Юра! - сказала она, устало посмотрев на него. - Но я ничего не могу с собой поделать. Лгать я не умею. Если бы я обманывала, я бы мучилась. Как ни тяжело, Юра, но правда всегда лучше. Если скрывать, мучиться, загонять болезнь внутрь, потом будет хуже.
- Видимо, так... Ведь ты хирург и лучше знаешь, когда приступить к операции...
- Юра, нельзя до бесконечности натягивать струну! Вот она и лопнула!
- Заменишь другой, - саркастически, почти с вызовом сказал он. - Не жить же без музыки...
- Довольно глупо! Разве ты не знаешь, как я дорожила нашим счастьем... Я думала... я хотела, чтобы оно длилось вечно. А ты оборвал его даже не на середине, а в самом начале. Боже мой, что теперь будет с Клавочкой! - воскликнула она, уронив тарелку, которая гулко ударилась ребром о пол и, не разбившись, покатилась в дальний угол.
В это время открылась дверь и вместе со струей морозного воздуха вошел Берестов.
- Вот молодец! - обрадовался Юрий, протягивая ему руку. - Алешка, будешь меня провожать?
- Юра, не уезжай! - почти умоляюще сказал Берестов. - Я не знаю, что у вас произошло. Но поверь, Юра, я искренне, от души желаю вам счастья. В последние дни мне больно было смотреть на Ольгу Игнатьевну, так она страдает... А если все это, Юра, из-за того, что мы с ней задержались в Сирени, то это, прости меня, глупо...
- Ладно, Алеша, не будем. Тут дело поважней Сирени, - оборвал его Юрий. - Я еду в двадцать три двадцать. Захочешь меня проводить - приходи!
К ночи подул резкий ветер. Он свирепо накидывался на тайгу, сбрасывая с деревьев снег, кружил поземку, бился об оконные стекла, которые со звоном вздрагивали. На соседнем дворе жалобно скулили собаки. Когда Ольга с Юрием вышли из дома, тропинка, ведшая к станции, была уже заметена. Юрий, не задумываясь, пошел через пустырь. Ольга едва поспевала за ним. В полушубке, валенках, закутанной в пуховый платок, ей было нелегко идти по глубокому снегу против ветра. Местами ноги проваливались по колени в сугроб, и она останавливалась. А Юрий тем временем уходил все дальше, сгибаясь под тяжестью чемодана, который он нес на плече.
- Ну куда ты спешишь, Юра? - кричала ему вдогонку Ольга. Но он, видимо, не слышал и продолжал идти.
До поезда оставались считанные минуты, когда к станционному фонарю подбежал Берестов.
- Прости, Юра, что не мог раньше! - сказал он виновато, сдвинув на затылок шапку-ушанку.
- Пустяки. Спасибо, что пришел! - ответил Юрий, переведя взгляд на Ольгу.
Она стояла, прислонившись к фонарю, притихшая, молчаливая, с тревогой поглядывая в мглистую даль, откуда вот-вот должен был показаться поезд. За поворотом уже Дважды коротко прогудел паровоз. Через минуту оттуда ударила широкая полоса света, и почти сразу в густом белом облаке показалось огромное грохочущее чудище. Ольге стало страшно. Она испуганно отпрянула, но тут же опомнившись, кинулась к Юрию, упала ему на грудь и громко зарыдала.
- Прощай, Оля, прощай, моя милая! - торопливо забормотал он, целуя ее в губы.
- Юра, заезжай к нашим, - отрываясь от него, сказала она. - Сделай это ради Клавочки. Скажи ей, что мамочка скоро приедет за ней. И непременно пиши...
- Хорошо, Оля, напишу! - пообещал он и, постояв мгновение в нерешительности, еще раз торопливо поцеловал ее и побежал к вагону, где его ожидал с чемоданом Берестов. - Ну, Алеша, прощай и ты! - сказал он, по-дружески обнимая его.
- Почему прощай? - спросил Алеша. - Разве мы больше не увидимся?
Юрий не ответил.
Схватив у Алеши чемодан, он забросил его в тамбур и, когда поезд тронулся, с подножки вагона крикнул:
- Оля, будь счастлива! Алеша, смотри за ней!
Берестов помахал рукой, а Ольга, прикрыв варежкой дрожащие губы, заплаканными глазами смотрела вслед поезду. Когда последний вагон скрылся в мглистом вихре, она с такой болью ощутила свое горькое одиночество, что из груди ее вырвался отчаянный крик:
- Алеша, где вы?
- Здесь я, Ольга Игнатьевна! - ответил Берестов, подбегая к ней и беря под руку.
3
Назавтра Ольга не могла встать с постели. Болела голова. Саднило в горле. Измерила температуру и ужаснулась: тридцать девять. Приняв таблетку стрептоцида, опять заснула. Вскоре сквозь сон услышала, что кто-то на кухне хлопнул дверью. Это пришла Ефросинья Ивановна.
- Что с тобой, мамка? - спросила сестра.
- Кажется, ангина!
- Это вчера прохватило тебя, наверно?
- Может быть, - неуверенно сказала Ольга.
- Я, однако, Алексея Константиновича пришлю!
- Не надо, Фросечка. Я ему напишу записку.
- А кушать чего надо тебе?
- Нет, только пить. Поставьте, Фросечка, чайник.
Ольга написала Берестову: "Алексей Константинович, я заболела. Кажется, ангина. Температура тридцать девять. Самочувствие сквернейшее. Отправьте с Фросей пенициллин. И, умоляю Вас, не смейте приходить! А если вздумаете прийти, обижусь! О. И.".
Через час Берестов отправил пенициллин и ответную записку: "Надо бы посмотреть Ваше горло, но не смею, раз не велите. Желаю здоровья. Пусть Фрося побудет с Вами, в больнице останется Катя. А. К.".
Вечером Ольге стало хуже. Температура подскочила к сорока градусам. Она с трудом глотала сладкий чай, который ей давала пить Ефросинья Ивановна. Временами впадала в забытье, металась, бредила. И Фрося решила позвать Берестова.
- Скорее идите, Алексей Константинович, совсем худо ей! - сказала она, прибежав за ним.
Он быстро взял из шкафа ампулу, шприц и, как был в белом халате и без шапки, выскочил из больницы и побежал через дорогу.
Он застал Ольгу в бреду. Разметав руки, откинув голову на подушке, плотно сомкнув глаза, она бессвязно и непонятно для Алеши хриплым, задыхающимся голосом бормотала: "Дедуля, я тону, спасайте меня, спасайте! Там в мешке Юрины тапочки. Нет, я не могу оперировать вашего приятеля! Юра, где Клавочка? Да вы не волнуйтесь, Сергей Терентьевич, никаких шариков у вас не будет!.. Нет у меня старшего брата, дорогой Уланка..."
- Ольга Игнатьевна, пожалуйста, успокойтесь, - умоляюще сказал Алеша, взяв ее горячую влажную руку и нащупывая пульс. - Сейчас сделаем укол, и сразу станет лучше.
Он легким щелчком отбил острый хоботок ампулы, набрал в шприц сизоватую жидкость и ловким уверенным движением ввел иглу под кожу чуть повыше локтя. Ольга сразу успокоилась, перестала бредить, приоткрыла глаза и, не сразу узнав Алешу, несколько секунд безучастно на него смотрела.
- Я только что уезжала куда-то...
- Лежите спокойно, Ольга Игнатьевна. Сейчас вам будет легче, - и плотнее закутал ее одеялом. - И где это вы подхватили такую ангинищу?
Ольга тяжело задышала и, как сквозь сон, далеким голосом спросила:
- Почему вы здесь, Алеша?
Он как можно ласковей ответил:
- Потому что вы больная, а я - врач! - И, к радости своей, заметил, что лицо ее слегка оживилось. - Надо бы посмотреть, что у вас с горлом...
Она попросила пить.
Он поил ее чаем с ложечки, как маленькую, и с нежностью глядел в ее тихие, немного запавшие и, как всегда, влажно блестевшие глаза, не понимая, почему она не велела ему приходить. Потом он мысленно стал ругать себя, что не проявил настойчивости и не поговорил серьезно с Юрием. Во всяком случае, Алеша был уверен, что Юрий скоро вернется, и решительно не понимал, почему так убивается Ольга Игнатьевна. Неужели из-за каких-то там "буковых лесов" дело у них дойдет до разрыва!
Вдруг Ольга сделала рукой слабое, непонятное движение и шепотом произнесла:
- Вот я и осталась одна...
- Вы опять волнуетесь, - сказал Алеша построже. - Заснули бы! Мне, кстати, всегда нравится, как вы говорите больным: "Усните, голубчик, сон самый лучший доктор!" Так давайте, голубушка, усните!
Он поправил сбившуюся набок подушку, натянул ей на плечи одеяло и вышел, тихо прикрыв за собой дверь.
Проснувшись в седьмом часу утра и увидав, что рядом сидит Катя, Ольга догадалась, что это Берестов прислал ее дежурить.
- Ты всю ночь была со мной?
- Всю, а что?
Ольга не ответила.
- Вам стало лучше, Ольга Игнатьевна?
- Кажется...
- Вот видите! - подхватила Катя. - Алексей Константинович наказал, чтобы я накормила вас, когда проснетесь...
- Нет, не хочу!
- Надо покушать, Ольга Игнатьевна. Вы и так слабенькая. Я сварила яичко всмятку. Есть булочка с маслом, мед, чай. Ведь доктор приказал, Ольга Игнатьевна!
- Раз доктор приказал, давай, Катенька, корми, - сказала она.
Катя обрадовалась, выбежала на кухню и через минуту принесла заранее приготовленные яйцо всмятку, кусок булки с маслом, чай.
- Я прежде, однако, думала, что доктора никогда не болеют. А тут... вот тебе, - призналась Катя.
Ольга невольно усмехнулась.
- Болеют теми же болезнями, что и все люди.
Катя удивленно покрутила головой:
- Теперь вижу!
- Ты, Катенька, твердо решила поступить в медицинский? - спросила Ольга, отпивая небольшими глотками чай.
- Угу! - закивала Катя. - И папка Щеглов советует! И Алексей Константинович то же самое... - И, выждав несколько секунд, спросила: Верно это, доктор Берестов говорил, что вы, Ольга Игнатьевна, какую-то книжку составляете и в этой книжке будто бы напишете, почему наших орочей мало осталось? Должно быть, и про наших Бяпалинок тоже в этой книжке будет, ведь их давно когда-то порядочно было. Верно это?
- Пишу, Катенька, - с грустью сказала Ольга, - а вот допишу ли - не знаю...
Катя будто прослушала последние слова Ольги и продолжала:
- И еще доктор Берестов говорил, что в книжке вашей будет, что орочи не только от болезней погибали, а еще оттого недолго жили они, что родичи между собой в браках состояли и от таких браков детишки будто слабую сопротивляемость к болезням имели. Не знаю, может, это и так, однако и среди наших орочей есть люди, что долго живут. Вот вашей Клавочки нянюшка атана Матрена Тимофеевна скоро восемьдесят лет прожила, хотя с самого детства горбатенькая и всю жизнь трубку курит. Я недавно ей давление измеряла: сто сорок верхнее, восемьдесят пять - нижнее. - И добавила с удивлением: - Ничего себе атана!
- Бывает и так, что живут долго, - согласилась Ольга, - но главная причина в том, что в прошлом, когда народ по тайге кочевал, он жил в ужасных антисанитарных условиях, не получал никакой медицинской помощи. На весь таежный район не было не только врача, но и фельдшера...
- Хорошо, что мама моя, не теперешняя, а та, что народила меня, была из рода Копинка, а отец - из рода Бяпалинка, наверно поэтому я здоровая. Как помню себя, ничем не болела, а ведь бегаю по снегу разутая, умываюсь то же самое снегом и даже не чихнула ни разу...
- Орочи - народ закаленный, - подтвердила Ольга. - Но стоило кому-нибудь в стойбище опасно заболеть, как пошло гулять поветрие...
- Моя первая мама очень красивая была, - вдруг сказала Катя. - Отец за нее богатый тэ отдал...
- Кто это рассказывал тебе? - удивилась Ольга.
- Наша тетя Фрося Ивановна, кто же! Она и первую маму мою помнит, и отца. Так что, Ольга Игнатьевна, буду поступать в медицинский, а после института вернусь в Агур наших орочей лечить.
- Я собираюсь летом проехать по местам, где когда-то были орочские стойбища. Поедешь со мной?
- Ой, Ольга Игнатьевна, конечно, поеду! - вскрикнула Катя. - Я давно мечтаю съездить туда, где наши Бяпалинки когда-то жили.
Заметив, как лицо Ольги оживилось, она спросила:
- Правда, теперь вам лучше?
- Лучше, Катюша!
- Ну, спасибо! - почему-то поблагодарила она.
- Иди, милая, домой, ведь ты не спала всю ночь!
- Я сидя вздремнула, - призналась Катя. - Читала-читала и вздремнула. Больше не хочу.
Ольга все же уговорила ее идти поспать.
4
- Врачу - да исцелися сам! - бодро воскликнул с порога Щеглов. - Как не стыдно, доктор, как не стыдно!
- Заходите, Сергей Терентьевич!
Он снял полушубок, пыжиковую шапку, стряхнул снег с унтов и прошел в спальню.
- Простите, что не спросясь, Ольга Игнатьевна. Что, ветерком прохватило, да?
- Прохватило, да сильно. Теперь уже гораздо лучше. На днях встану! И указала Щеглову на стул. - Садитесь.
- Я на минуточку, - предупредил он. - Узнал, что вы лежите, думаю, зайду, проведаю.
- Кажется, вас долго не было в Агуре? - спросила Ольга несмело, ожидая, что он сейчас заговорит о Полозове.
- Да, Ольга Игнатьевна, совершал очередной объезд наших владений.
- И в пургу, конечно, попали?
- Немного, - кивнул он. - Да ведь нам не привыкать. - Он заметил, что она смотрит мимо него, в дальний угол, и невольно тоже глянул туда. Кстати, Ольга Игнатьевна, помните наш разговор о горячих ключах в Тигровой пади?
- Вы уже успели съездить и туда? - в свою очередь спросила она.
- По пути заскочил, - признался он, и в глазах его блеснула хитроватая улыбка. - Пришлось побывать у кегуйских соболевщиков, а Тигровая - рядом.
- Почему пришлось?
- Тревожная нынче у них соболевка!
- Тревожная? - она с удивлением посмотрела на Щеглова, не понимая, почему он улыбается, раз тревожная.
- Да, Ольга Игнатьевна. - И спросил: - Я не утомлю вас своими разговорами?
- Что вы, напротив!
Щеглов подвинулся к ней ближе.
- Приезжаю я в Кегуй, мне и говорят, что охотники вторую неделю в шалашах отсиживаются. Даже ометы не ходят проверять. Вы, конечно, знаете Андрея Даниловича Уланку. - При этих словах Ольга насторожилась. - С него-то и началась тревога.
- Интересно! - промолвила Ольга, приподнимаясь на локте.
- Отправился Уланка капканы смотреть. Погода - прелесть. Тихо. Снег под солнцем блестит, искрами переливается. Подошел к бурелому Андрей Данилович, увидал парную цепочку следов на снегу. Так и есть, соболь на приманку пошел. Дальше охотник идет, то же самое - следы увидел. К третьему капкану пошел, слышит, издали колокольчик позванивает, значит, в капкане соболь барахтается, ногу ему прищемило пружинкой. Так счастливая лыжня его к горному перевалу привела. Только хотел в распадок спуститься, где тоже капканы были поставлены, и вдруг - боже ты мой! - Щеглов сделал большие глаза. - Через весь распадок пролегли отпечатки округлых, как подушечки, лап без когтей. Сразу понял - тигр!
- Почему без когтей, раз тигр? - спросила Ольга с нетерпением.
- Очень просто: тигр был сыт, пьян и нос в табаке, - засмеялся Щеглов и, заметив, что Ольга не поняла шутки, разъяснил: - Шел себе тихо-мирно спать, когтей потому не показывал.
- Ясно, - сказала Ольга. - Ну а дальше?
- Навострил, как говорится, лыжи свои Уланка и во весь дух назад к шалашу. Сам до смерти испугался и на людей страх нагнал. Словом, весь январь в местах, где соболевала бригада, кочевал и тигр. Видимо, где-то поблизости кабаны паслись. А где кабаны, там, понятно, и хищник. Хотя, что ни ночь, соболь в ометы попадал и на сетках позванивали колокольцы, не ходили охотники за добычей. Отсиживались, надеясь, что тигр скоро уйдет, а тот, как на грех, не уходил. Я в это время в Кегуй и приехал. Нет, думаю, нельзя, чтобы из-за хищника план пушнины провалился. Стал на лыжи - и в тайгу. Охотники, давние мои знакомые, обрадовались, что начальство приехало, и давай жаловаться: бродит, мол, амба, охотиться не дзет. В другое время, конечно, пристрелили бы его, раз людям угрожает. А нынче советский закон запрещает тигров убивать. "Как быть, начальник? спрашивает Уланка и в шутку советует: - Ты, однако, поговори с ним, Серега, а то план пушнины не дадим!" - "Ладно, - отвечаю шуткой, поговорю. Завтра чуть свет пойдете со мной канканы проверять". И что вы думаете? - Тут Щеглов откинулся на спинку стула, хлопнул себя по коленкам и весело, заливисто засмеялся. - И что вы думаете, Ольга Игнатьевна? Тигра и след простыл.
- Неужели испугался секретаря райкома? - тоже добродушно рассмеялась Ольга Игнатьевна.
- Не иначе! - смахивая рукавом веселые слезы, воскликнул Щеглов. Пока они там в шалаше отсиживались, кабанье стадо к дальним дубкам перекочевало, а за ним, следовательно, и тигр. "Ну, - спрашиваю Уланку по-орочски, - процент плана тетерь дадите?" - "Айя-кули, Серега, дадим?" Он-то, хитрюга, сам лучше меня знал, почему тигр ушел. Старики все-таки еще суеверны. Это у них от прошлого остался страх перед священным зверем. Вот так и попал я в Тигровую падь. Место там, Ольга Игнатьевна, изумительное. Кругом лесистые сопки, деревья переплетены лианами лимонника и виноградными лозами. Словом, красота неописуемая, Ольга Игнатьевна. Между прочим, я эту Тигровую падь еще с детства помню. С отцом, бывало, ходил туда. А родники там, поверите, в самый лютый мороз не замерзают. Бьют фонтанчиками из-под каменной сопки, а рядом, несмотря на стужу, зеленая травка пробивается. - И мечтательно добавил: - Как бы это нам, Ольга Игнатьевна, хоть небольшой курортик открыть в Тигровой пади?..
- Надо прежде выяснить, целебны ли они, эти роднички.
- Вот именно, - подавшись немного вперед, живо произнес Щеглов. Непременно, не откладывая в долгий ящик, надо исследовать. А потом уж, будьте спокойны, поставим перед городом вопрос о строительстве курорта. Какое это будет счастье, Ольга Игнатьевна, построить свой местный курорт сперва этак на десять - пятнадцать коек...
- Я, Сергей Терентьевич, не специалист по лечебным водам. Мало ли в нашей тайге незамерзающих речек. Я однажды даже тонула в такой речке, вспомнила Ольга о своей давней поездке в Вербное с Евлампием Петровичем.
- Неужели? - сочувственно спросил Щеглов. - Самым, так сказать, натуральным образом тонули?
- К счастью, место оказалось не очень глубоким.
- Между прочим, есть убедительные доказательства, что родники в Тигровой пади целебны.
- Разве там пробовали лечиться?
- По своей, так сказать, инициативе кое-кто и пробовал, и, знаете, успешно...
Ольга вдруг нахмурилась, повела плечами, и Щеглову показалось, что она устала.
- Ладно, когда-нибудь в другой раз, Ольга Игнатьевна, - сказал он виновато и хотел было встать, но она удержала его:
- Если не спешите, Сергей Терентьевич, посидите еще.
- Нет, не спешу, боюсь, утомлю вас своими рассказами.
- Да что вы, Сергей Терентьевич, я так рада, что вы зашли, - и, посмотрев на него, добавила: - Сколько у вас разных неотложных дел, а вы успели и к соболевщикам, и в Тигровую падь... И на все у вас времени хватает...
- Надо, Ольга Игнатьевна, ох как надо! Пока что у нас узкий профиль: лес и пушнина. Но не за горами и уголь, и железная руда, и, кто знает, быть может, и нефть. А гидроресурсы наших горных рек, скажем Турнина или Бидями, Ольга Игнатьевна! Не век же мы будем освещаться от леспромхозовского движка. Я, поверите ли, сплю и вижу то время, когда в предгорьях Сихотэ-Алиня вырастет современный промышленный город со всеми, так сказать, удобствами, но вот беда, с потугой люди к нам едут, а почему с потугой, спросите, потому что мало осведомлены о наших краях. У меня своячок один в Москве живет, где-то там в Котлах. Пять душ семья. До службы ехать ему час туда и час обратно в трамвае. Спрашивал я как-то его, часто ли в театре, в музее бывает. "Некогда, говорит, Сергей, по театрам ездить. В шесть утра встаешь на работу, а в семь-восемь вечера, как в воду опущенный, домой добираешься". - "Так ты, говорю ему, давай в Агур Приезжай. Дадим тебе отдельный домик на берегу реки, работу подходящую дадим, - он инженер-электрик. - Ну как, согласен?" - "Нет, говорит, страшновато из Москвы уезжать". - "Или ты думаешь, говорю, что, живя в Москве, ты уж такой необыкновенный и высокосознательный, что раньше меня, таежника, в коммунизм вступишь! Случись чудо, и меня в Москву, на высокую должность, выдвинут, честное слово, не поеду! Костьми лягу, а не поеду!"
- Ну, Сергей Терентьевич, в Москву, пожалуй, поедете, - перебила Ольга.
Щеглов распалился еще больше:
- Нет, дорогой доктор, не поеду! Богом клянусь, никуда я из Агура не поеду. Хоть снимут меня по каким-нибудь статьям с секретарской должности, в леспромхоз к Бурову пойду, простым чекеровщиком, а из Агура не уеду...
"Кажется, - подумала Ольга, - вот-вот подберет ключик и ко мне. Ведь определенно все про меня знает и, должно быть, выпытывает, не собираюсь ли я последовать за Юрием".
Щеглов помолчал, обвел взглядом комнату, пошарил по карманам, будто искал папиросы, но, вспомнив, что при больной курить нельзя, успокоился.
- Раз уж зашел у нас разговор на эту тему, открою вам, Ольга Игнатьевна, один секрет, - произнес он тихо, доверительным тоном. - Пока еще нет правительственного решения, говорить об этом, понятно, преждевременно, на пленуме обкома нам в самых, так сказать, общих чертах кое о чем рассказали. Конечно, это дело будущего, однако в Госплане наметки уже имеются. Намечено строительство грандиознейшей железнодорожной магистрали. Пройдет она, по предварительным данным, от Якутии и до Амура по таким глухим местам, где ни разу не ступала нога человека и где, как установлено геологами, в тайниках земли лежат неисчислимые клады железной руды, угля, а может, и кое-что поблагородней. И самое для нас с вами, Ольга Игнатьевна, замечательное, что районы Агурский и Турнинский, по-видимому, тоже войдут в регион будущей железнодорожной магистрали.
- Это уже точно известно? - оживилась Ольга.
- Пока ничего точного нет, предположительно, - не очень твердо сказал Щеглов. - Но с весны в нашей тайге должны появиться первые партии изыскателей. Нам и велели оказывать им посильную помощь. Понятно, что от первой вешки, поставленной изыскателями, до первой шпалы пройдет немало лет, но время, как вы знаете, бежит быстро.
Ольга не слишком ясно представляла себе то, о чем говорил Щеглов, и напомнила:
- Вы, Сергей Терентьевич, начали было с Тигровой пади и не досказали...
- Верно, немного размечтался, по привычке чуточку заглянул в будущее... Ведь, в сущности, все взаимосвязано... Так что, дорогой доктор, поправляйтесь, съездим с вами в Тигровую падь...
Она промолчала.
- Начнем, Ольга Игнатьевна, с самого малого, а с годами курорт разрастется.
- А медперсонал? - вдруг спросила она. - Мы уже больше года ждем зубного врача, и то не присылают!
- Пока без всякого персонала, - сказал Щеглов. - Сперва удостоверимся, что родники целебны, а если так, то все будет. Не ездить же людям из Агура в Кисловодск или Ессентуки, когда под боком у нас воды не хуже.
- Не знаю, Сергей Терентьевич, - уклончиво сказала Ольга, мысли ее были теперь слишком далеки от фантастических, как она думала, планов Щеглова. И, снова решив, что пришел Сергей Терентьевич вовсе не ради горячих ключей, неожиданно объявила: - Вы, вероятно, слышали, что Полозов уехал?
- То есть как уехал? - спросил Щеглов, наклоняясь к Ольге. - В отпуск, что ли?
- Разве вам Буров не говорил?
- Нет, я еще не видел Бурова.
- Уехал Юрий Савельевич, - сказала она с грустью.
- Вы говорите так, словно Полозов уехал навсегда.
- Вы действительно ничего не знаете? - спросила она и, заметив, что лицо его выразило недоумение, решила обо всем ему рассказать. Ведь если не она расскажет, это сделают другие, да еще с комментариями.
- О том, что Полозов отказался подписать новый договор, я, честно говоря, слышал. Однако не придал этому значения. В конце концов, не в бумаге дело. Можно для формы три бумаги подписать, а коли к делу не лежит сердце, никакие бумаги не помогут. Странно, очень странно, Ольга Игнатьевна. Жаль, что меня в это время не было в Агуре.
- Так ведь Юрий Савельевич беспартийный.
- Просто поговорил бы с ним, а задерживать не стал, - твердо сказал он. - Я и партийных товарищей не люблю задерживать, коли им здесь не нравится. Пускай себе на здоровье уезжают. Когда у человека не лежит душа, какой же из него работник! Пусть ищет свое счастье в другом месте, не так ли? Это я говорю в принципе, так сказать, в общем. Понятно, что к каждому случаю нужен свой индивидуальный подход. Ну а вы как же, Ольга Игнатьевна?
- Я, Сергей Терентьевич, по-старому...
- Мне, конечно, приятно слышать это от вас, но...
- Вы хотите сказать, что я мужняя жена?..
- Само собой разумеется, - сдержанно улыбнулся Щеглов, - да убоится жена мужа своего!
- Значит, и вы тоже? - вырвалось у Ольги.
Щеглов подумал, что она поняла его слишком буквально, и поспешил разъяснить:
- Я, разумеется, за полную гармонию в семье...
При слове "гармония" она невольно вспомнила о злополучной "струне" и сказала:
- Когда лопается струна, в оркестре уже нет никакой гармонии.
- Неужели лопнула?
- Кажется, Сергей Терентьевич, - печально вздохнула она.
- Все-таки не бывает так, чтобы музыка остановилась из-за одной струны, - участливо сказал Сергей Терентьевич. - Я все же склонен думать, что Полозов вернется. А коли вернется, - он посмотрел Ольге в глаза, - и простим ему на первый раз. В моей практике было, когда люди, наделавшие даже уйму ошибок, после того как искренне осознали их, становились лучше.
- Не будем больше об этом, Сергей Терентьевич...
- Понимаю, что разговор для вас не очень приятный, однако хочу внести полную ясность...
- Какую ясность?
- Если ваше счастье не здесь, а в Ленинграде, - мешать ему мы не вправе, как ни грустно будет расставаться...
Ольга закрыла глаза.
Вдруг Щеглов спросил:
- Кстати, как у вас дела с диссертацией?
- А нужно ли мне все это, Сергей Терентьевич?
- Очень нужно, Ольга Игнатьевна, да и не только вам! - сказал Щеглов горячо. - Если хотите знать, дело идет о чести всего района. Вот поправитесь, поставим вопрос на бюро райкома. Попробуйте потом не подчиниться! - В его строгом тоне она ощутила и ласковую озабоченность, и тревогу, и ей стало стыдно, что выставила себя перед ним не в лучшем свете.
- Ладно, Сергей Терентьевич, время покажет! Не будем загадывать, сказала она не так печально, как прежде. - В общем, спасибо, что зашли. И спросила: - Это, наверно, Катя прислала вас, да?
Он громко, с удовольствием рассмеялся:
- Конечно, цизик! "Папка Щеглов, - сказала она, как только я слез с нарты, - ты бы к Ольге Игнатьевне сходил, а то у нее, по-моему, худо". Ну, дорогая, выздоравливайте, скоро наступит солнечный февраль, устроим вылазку в тайгу, на белок поохотимся...
- Спасибо, Сергей Терентьевич, я с удовольствием!
Когда он ушел, Ольга еще долго прислушивалась, как под неторопливыми удаляющимися шагами Щеглова приятно похрустывал снег.
"Когда поправлюсь, пожалуй, надо будет съездить с Берестовым в Тигровую падь", - подумала она.
5
Тропинку, по которой обычно охотники шли в тайгу, замело, и пришлось прокладывать новую. Впереди на широких меховых лыжах шагал Щеглов. На нем были синие суконные брюки-галифе, оставшиеся, видимо, с войны, мягкие, выше колен унты, серый грубой вязки свитер и пыжиковая шапка-ушанка. Вторым шел Степан Григорьевич Ауканка в легком меховом жилете и в черных из чертовой кожи шароварах, заправленных в короткие торбаса, сзади на поясе висела у него барсучья шкурка. За Ауканкой - Костиков на обыкновенных лыжах с палками, которые были коротки для его высокой фигуры. Ольга и Катя шли рядом, а замыкал шествие Алексей Берестов. Ему-то и достался рюкзак с продуктами, однако эта довольно тяжелая поклажа, кажется, ничуть не обременяла Алешу.
Несмотря на ранний час - еще не было девяти - солнце стояло высоко над лесом. Уже вовсю работали дятлы, дробно постукивая своими крепкими клювами по звонким от мороза стволам. Весело трещали синицы, для которых заботливые дятлы продалбливали кору, под которой скопилось много жучков и личинок. Однако ни дятлы своей дробью, ни синицы своим треском не нарушали строгой, почти торжественной тишины зимнего леса.
Шли густым ельником с отвисшими чуть ли не до земли широкими лапами, белыми от снега сверху и иссиня-темными снизу. Ельник сменяли невысокие каменные березы с кривыми стволами и скрюченными узловатыми ветками, скованными голубым ледком. Высоченные, в три обхвата, ильмы купали свои голые вершины в прозрачной синеве неба. С ильмами состязались дуплистые тополя; дальше были заросли маньчжурского дуба с не успевшими опасть почерневшими листьями.
Никто, кроме ороча, не знал, что ведет Щеглов к горному перевалу, в кедровник. Вспомнив обещание Сергея Терентьевича показать, как надо по-хозяйски стрелять белок, чтобы не страдали самки, Ауканка полушутя-полусерьезно спросил его:
- А шкурки беличьи, Серега, в план пойдут или Кате на дошку?
- В план, Степан Григорьевич!
Впереди показался весь залитый солнцем горный перевал. Вплотную к нему подступали высоченные кедры, густо усыпанные крупными темно-золотистыми шишками. Что-то вдруг длинно и мягко прошмыгнуло в густой хвое, и тотчас же упали на снег две шишки. Щеглов поднял их, они были пустые, без единого ореха.
- Чисто белочки поработали! Значит, ребятки, не шуметь и не курить. Сейчас немного поохотимся, - строго предупредил Щеглов.
Ауканка выдернул из-за пояса барсучью шкурку, расстелил ее на снегу для Ольги и Кати.
- Ну а мы с вами, Петр Савватеевич, пойдем побродим, - предложил Берестов. - Может быть, медвежью берлогу найдем.
- Вы не шутите, доктор? - немного испугавшись, спросил Костиков.
- Нет, я серьезно, Петр Савватеевич, - спокойно ответил Алеша и двинулся к перевалу.
Костиков, заметно побледнев, торопливо протер пальцами очки и покорно, нехотя пошел за Берестовым.
- Алексей Константинович, белковать не хотите? - вдогонку спросила Ольга.
- Нет, медведя хочу!
Барсучья шкурка была мала для двоих, и Катя, уступив Ольге большую половину, сидела на самом краешке, подобрав ноги в новеньких торбасах, и прятала в варежку побелевший от мороза приплюснутый носик.
Сергей Терентьевич снял с плеча ружье, присел на корточки, а Ауканка, прислонясь спиной к дереву, притаился.
- Значит, самочек не стреляем? - шепотом сказал Щеглов.
Прошло минут десять, не больше, и в темной хвое что-то Зашумело. Сразу с верхних веток густо посыпались яркие снежинки, и, обгоняя их, прошмыгнула и шлепнулась кедровая шишка. Потом, мелко перебирая крохотными желтоватыми лапками, с самой вершины по стволу побежала некрупная белочка и на середине вдруг остановилась. Покрутив круглой пушистой головкой с выпуклыми красноватыми глазками, она несколько секунд прислушивалась, потом, зауркав, заерзала на ветке. На ее призыв сразу отозвалась в стороне таким же урканьем другая белка, через полминуты где-то сбоку третья... И пока они вертелись на ветке, с соседнего дерева прибежали еще два зверька.
Ольгу охватил восторг при виде чудесных белочек, весело и беззаботно играющих на широкой лапчатой ветке, с которой все время золотистыми искорками сыпались снежинки. Вот одна из них передними лапками сорвала кедровую шишку, но не стала выдергивать из нее орехи, а отдала ее самой первой, которая была гораздо меньше всех остальных. "Самочка", - подумала Ольга. Зажав передними лапками шишку, белочка с такой стремительностью принялась выбирать из нее орешки, что Ольга едва успевала следить за ней; подумав, что этих красивых беззаботных белочек подстерегает пуля охотника, она со страхом перевела взгляд на Щеглова и, к радости своей, заметила, что он не торопится стрелять.
Вдруг Щеглов свистнул в два пальца, и вся беличья стайка замерла, одна белка прижалась к стволу, другая растянулась вдоль ветки, две сжались в комок, укрывшись своими пушистыми хвостами, а самая первая, самочка, уронив шишку, изогнувшись всем телом, повисла на тонкой веточке, ухватившись за нее лапками. Один за другим грянули два выстрела, и два зверька, что были подальше от самочки, упали к подножию кедра, а она в мгновение ока юркнула в темную хвою.
Сергей Терентьевич отставил ружье.
Катя кинулась было к убитым белкам, но ороч быстро замахал руками, чтобы она их не трогала.
Было что-то таинственное в том, как повели себя охотники. Щеглов, опустившись на одно колено, медленно, с нетерпеливым, казалось, ожиданием водил глазами по веткам; Ауканка же тихонько подошел к кедру, прижался к стволу спиной и, глядя себе под ноги, прислушивался. Так продолжалось несколько минут. Потом Сергей Терентьевич достал из-за голенища унта кленовый прутик толщиной с карандаш, коротко тряхнул им перед собой, и в чутком морозном воздухе послышалось: "Ур-р-р! Ур-р-р!" Эти звуки до того были похожи на беличье урканье, что Ольга невольно вздрогнула. Ее волнение сообщилось Кате, та приложила палец к губам, показывая, чтобы она молчала.
Щеглов опять тряхнул прутиком, и тотчас же на вершине кедра таким же урканьем отозвалась белка. Дрогнула и зашумела хвоя, густо посыпались снежинки. "Ур-р-р! Ур-р-р!"
На голос белочки Щеглов ответил прутиком. Белка опять отозвалась. Охотник снова ответил. Так повторялось несколько раз. Потом по стволу вниз, подняв трубой пушистый хвост, побежала некрупная белочка, тоже, видимо, самка. Добежав до середины ствола, остановилась, прислушалась и принялась перепрыгивать с ветки на ветку, каждый свой прыжок сопровождая урканьем, на которое отвечал своим прутиком Щеглов.
Но тут белочка, точно разгадав хитрость охотника, испуганно глянула вниз и побежала к вершине. Несколько раз охотник энергично встряхивал прутиком, пока белочка наконец отозвалась. Не успела она сбежать и утвердиться на ветке, как стали отзываться с соседних кедров и другие зверьки. Еще минута - и вокруг самочки сбилась небольшая стайка довольно крупных самцов. Дав им немного разыграться, Сергей Терентьевич резко свистнул, а ороч захлопал в ладоши, и вся стайка мгновенно залегла на сучьях.
Снова грянули выстрелы, потом еще... А самочка опять осталась жива. Не успело лесное эхо повторить выстрелы в морозном воздухе, как она встрепенулась, вытянула хвост и юркнула в хвою. Самочка, понятно, не знала, что никто и не собирается ее убивать, потому что она приносит удачу, приманивая к себе самцов, и, главным образом, потому, что каждый месяц у нее родятся бельчата.
Костиков с Берестовым вернулись к биваку, когда под кедрами уже горел костер и Ауканка, примостившись у огня, стягивал с беличьих тушек пушистые шкурки, а Щеглов надевал их на гладко обструганные деревянные распялочки шерстью внутрь, а длинный пушистый хвост оставлял во всей красе - шерстью наружу.
- На, дочка, спрячь в рюкзак, - сказал он, передавая Кате все шесть шкурок.
- Все равно на шубку мало! - шутливо сказала Катя, переглядываясь с Ольгой Игнатьевной.
- Рано тебе, дочка, про беличью шубу думать, - строго сказал Щеглов и спросил Берестова: - Что-то я, Алексей Константинович, вашего медведя не вижу.
- Берлогу нашли, Сергей Терентьевич, но товарищ Костиков не разрешил трогать...
- Что же это ты, Петр Савватеевич?
Костиков смутился, по привычке засунул пальцы под стекла очков и стал их протирать:
- Я не уверен, что это была берлога!
- Но ведь на стволе были царапины от медвежьих когтей, - настойчиво возразил Берестов.
- Это еще вопрос! - снова усомнился Костиков.
Тогда Берестов иронически заметил:
- Видимо, у вас, Петр Савватеевич, очки запотели, - и тут же обратился к Ауканке: - Скажите ему, Степан Григорьевич! - и стал называть известные любому охотнику характерные приметы.
- Однако, берлога! - согласился Ауканка.
- Ну вот, Петр Савватеевич! - принимая сторону Берестова, произнес Щеглов. - И я могу подтвердить, что берлога.
Костиков пожал плечами:
- Все может быть! - и со смущенной улыбкой добавил: - Если это действительно так, я хорошо сделал, что утащил вас, Алексей Константинович, подальше от той злополучной липы.
- Правильно сделали! - воскликнула Ольга. - От греха подальше.
Когда сели у костра чаевать, Щеглов, отпивая из кружки кипяток, хитровато подмигнул Ауканке:
- Ну, Степан Григорьевич, доказал я тебе, как с умом белку стрелять! Меня еще мальчишкой батя мой учил так охотиться. Помнишь батю моего, Терентия Карповича?
- О-о-о, Терентий добрый охотник был. Жалко, старый стал он...
- Да, глаза подвели его, - с сожалением сказал Щеглов. - С очками много не наохотишься. Разве ваши орочи никогда с кленовым прутиком не ходили на белку?
- Нет, Серега, - признался Ауканка. - Прежнее время богато белки было, зачем прутик таскать с собой? - И тут же упрекнул: - Ваши люди много слишком кедров валят. Прежнее время, бывало, все больше на Бидями наш: брат ороч белку стрелял, нынче на Бидями совсем кедров мало. А прутик твой все равно игрушка, - и махнул рукой.
- Согласен, Степан Григорьевич, что бездумно кедровый лес вырубали. Однако теперь мы строгое решение вынесли: рубить кедры выборочно. Но это не снимает вопроса о том, чтобы и о запасах пушного зверя думать. Уверяю вас, дорогой, что одна и та же самочка, только не ленись, уркай кленовым прутиком, не меньше трех раз стайку самцов к себе позовет... Так что на одном только месте охотник получит возможность, не трогая самочек, добыть порядочно белок. - И повернулся к Костикову: - Как, Петр Савватеевич, согласен?
- Понятно, согласен, Сергей Терентьевич! - возбужденно произнес Костиков, которому всегда нравилась в Щеглове эта постоянная живинка в деле.
"И где же Сергеи Терентьевич раздобыл этот волшебный прутик?" недоумевал Костиков. Потом вспомнил: когда третьего дня приходил к Щеглову, то застал его на кухне, где он что-то выстругивал из кленовой ветки; Костикову и в голову не пришло, что Сергей Терентьевич заранее это было, кажется, в среду - готовился к воскресной вылазке в тайгу, куда не без умысла пригласил и старейшего орочского охотника.
- А в следующий выходной отправимся в Тигровую падь, - вдруг предложила Ольга, вызвав удивление у всех, кроме Щеглова, который, встретившись с ней взглядом, улыбнулся.
- Туда на лыжах не доберемся, - сказал он, - туда на собаках надо. Верно, Степан Григорьевич?
Ороч утвердительно кивнул.
- А что там, в Тигровой пади? - спросил Костиков. - Неужели за тигром?
- А-а-а, Петр Савватеевич, испугался! - воскликнул Щеглов.
Костиков пожал плечами.
- Почему? Куда все, туда и я. Но, по-моему, на тигров охота запрещена.
- А мы живого тигренка возьмем!
Костиков и тут нашелся:
- От вас, Сергей Терентьевич, можно ожидать и этого! - и сдержанно засмеялся.
Было пять часов, недолгое зимнее солнце стало заходить. Снег сделался тусклым, лишь на вершинах деревьев он еще сохранил свой блеск. На горизонте уже обозначилась полоска раннего заката. С горного перевала потянуло ветром, приглушив и без того слабый огонь догорающего костра.
В Агур вернулись в сумерках.
- На дежурство не приходите, - сказал Берестов Ольге.
- Спасибо, тогда я с удовольствием завалюсь спать.
ГЛАВА ДВЕНАДЦАТАЯ
1
Немного успокоившись после отъезда мужа, Ольга все свободное время в больницу мало кто поступал - отдавала работе над диссертацией. Однако чувствовала, что кое-каких материалов ей не хватит, и решила съездить в город, в мединститут. Надо было позаниматься на кафедре организации здравоохранения, проконсультироваться с заведующим кафедрой профессором Никоновым, от него недавно пришло приглашение.
Уже совсем было собравшись в дорогу, ока вдруг заявила Берестову, что откладывает поездку. Со дня на день она ждала письма от Юрия, и ей почему-то казалось, что, как только она уедет, это письмо непременно придет.
В последнее время Ольга все чаще ловила себя на том, что обида на Юрия сменилась тревогой за его дальнейшую судьбу. В глубине души она надеялась, что Юрий, в конце концов, одумается, пусть не ради нее, Ольги, - ради дочери. Вот почему с таким нетерпением ждала от него письма. Но время шло, а Юрий молчал.
Почему-то давно не писала и Наталья Ивановна. "Не случилось ли что с Клавочкой?" - с тревогой подумала она и решила дать матери срочную телеграмму. Назавтра же пришел ответ, что Клавочка совершенно здорова и что на днях мать отправит подробное письмо.
Письма из Ленинграда шли долго, даже авиапочтой пять-шесть суток, и Ольга решила, что успеет за это время съездить в город. Так она и сделала.
За четыре дня, что она была в городе, ей удалось дважды встретиться с профессором Шишковым. Он с большим интересом отнесся к ее работе, высказал ряд важных пожеланий, которые Ольга с благодарностью приняла.
В студенческой столовке, где Ольга, экономя время, обедала, она сказалась за одним столом с Митрофаном Клыковым, и тот, узнав, что она та самая Ургалова из Агура, о которой писали в газете, стал ее расспрашивать о Берестове.
- Как там у вас, коллега, прижился Алешка?
- Алексей Константинович?
- Для кого Константинович, а для меня просто Алешка!
- Доктор Алексей Константинович Берестов, - подчеркнуто строго ответила она, - очень способный хирург.
- Не слыхали, коллега, Зина Голубкина пишет ему?
Она ни разу не слышала от Берестова о Голубкиной и прежним строгим голосом сказала:
- Вы спрашиваете, коллега, о таких вещах, о которых, по понятным причинам, не принято знать посторонним. Я думаю, что и вы, - продолжала она, - не станете ни с того ни с сего рассказывать о своих сугубо личных делах!
- Возможно! - ответил Клыков и смущенно покрутил своей длинной шеей.
Ольга быстро выпила стакан компота и, сухо попрощавшись с Митрофаном, вышла из столовой.
Назавтра весь день она занималась в институтской библиотеке, там же написала Берестову коротенькое письмо, сообщила, что на обратном пути заедет к Окуневым. "Кстати, я случайно познакомилась с Митрофаном Клыковым, вашим старым товарищем. Клыков очень интересовался, переписываетесь ли вы с Зиной Голубкиной. Поскольку вы скрыли ее от меня, я ничего Клыкову не могла ответить!"
2
- О, девочка наша приехала! - радостно воскликнул Аркадий Осипович, вставая из-за стола навстречу Ольге. - Очень рад, очень рад!
- Только на один день! - предупредила Ольга, подходя к Лидии Федоровне и целуя ее.
Она окинула взглядом комнату, словно искала в ней перемен, и, убедившись, что все здесь по-прежнему, справилась о здоровье.
- Скрипим, девочка моя, как старые деревья на ветру! - с привычной бодростью сказал Аркадий Осипович. - Ну а ты как?
- Вдовствую! - шутливо сказала Ольга.
- Кстати, что пишет Юрий Савельевич? - спросила Лидия Федоровна. Видимо, скоро приедет?
- Не знаю! - уклончиво ответила Ольга. - Давно от него не было писем...
- Ничего, девочка моя, - сказал Окунев, - от тебя надолго не уедешь. Кстати, как дела с твоей диссертацией?
- Кое-что уже сделала, можно было и побольше...
- Что же тебе мешает? В больнице все это время у вас спокойно. Да ты и в город-то съездила собирать какие-то статистические данные. Значит, дело у тебя вроде продвигается?
Она догадалась, что в ее отсутствие Окунев звонил Берестову, справлялся о ней.
- Руки порой не доходят, - грустно сказала Ольга. - Да нужно ли мне все это? - И подумала, что рано или поздно Окуневы обо всем узнают, так не лучше ли теперь рассказать?
И она рассказала.
- Вы это серьезно, Олечка? - испуганно спросила Лидия Федоровна. Юрий Савельевич произвел на нас вполне благоприятное впечатление, правда, Аркадий Осипович?
Он не ответил. Насупившись и заправляя в янтарный мундштук папиросу, искоса поглядывал то на Ольгу, то на жену.
- Нет, Лидия Федоровна, - тяжело вздохнула Ольга, - оказалось, что мы с Юрой разные люди. Правда, была минута, когда я уже согласилась было поехать с ним. Но вскоре поняла, что это ничего не даст. Допустим, я брошу Агур, но где гарантия, что в Ленинграде опять что-нибудь не произойдет? Если Юре не дорого мое будущее, если он почти с презрением смотрит на мою привязанность к любимому делу! Где же, дорогие мои, гарантия?
- Но, Олечка! - воскликнула Лидия Федоровна.
- Подожди, Лидия Федоровна, - остановил ее Окунев. - Она еще не все сказала.
- Но самое ужасное, - продолжала Ольга, - что Юра, задумав уехать, поставил меня перед свершившимся фактом: мол, попробуй теперь откажись! Поверьте, я не сгоряча, не с обиды приняла свое решение, а хорошенько обдумала его. Если уж ломать свою судьбу, то лучше сразу, тут же, чтобы не потерять под ногами твердой почвы, не остаться между небом и землей. Я, дорогие мои, не могу притворяться, не могу ни жить вполовину, ни любить!
- Но, Олечка! - опять пыталась что-то сказать Лидия Федоровна, однако Ольга, чтобы исключить всякие возражения, твердо заявила:
- Я разлюбила Юру!..
- Да, веселенького здесь мало, - сочувственно сказал Окунев. - Не так это просто потерять веру в человека, тем более... если человек этот... Еще Вильям Шекспир, девочка, говорил: "Как можешь ты надеяться на милость, когда ее не проявляешь сам?" В данном случае твой Юрий Савельевич решительно никакой милости к тебе не проявил...
Растроганная словами старого доктора, Ольга отвернулась к окну и заплакала.
- Аркадий Осипович, она плачет! - вскрикнула Лидия Федоровна, подбегая к ней. - Олечка, милая, что с вами?
Окунев поднялся, растерянно потоптался на месте.
- Что же ты молчишь, скажи ей! - потребовала Лидия Федоровна, чувствуя себя беспомощной.
- Доктор Ургалова! - наставительно-строго произнес он, но тут голос его осекся, и старый доктор, сбросив пенсне, которое повисло на цепочке, прикрепленной к верхнему жилетному карманчику, стал вытирать платком глаза. - Доктор Ургалова! - пересилив себя, прежним тоном повторил он и уже более ласково добавил: - Понимаю отлично, что творится у тебя в душе, знаю, что обидно тебе... Но, девочка, жизнь прожить - не поле перейти...
- И не надо, Олечка, плакать! - с нежностью сказала Лидия Федоровна, обнимая дрожащие Ольгины плечи.
Аркадий Осипович энергично взмахнул вытянутой рукой, державшей пенсне.
- Это ничего, что поплакала, - сказал он, - слезы ведь, они как бы очищают, после них становится легче. Обиду не всегда уймешь словами, здесь как раз слезы бывают посильней всяческих слов.
Мы таковы: природа чтит обычай
Назло стыду; излив печаль, я стану
Опять мужчиной...
Это - Вильям Шекспир, девочка моя! - с важностью подчеркнул Аркадий Осипович.
Ольга, к радости стариков, отошла от окна и сквозь слезы виновато улыбнулась:
- Простите... Я немного излила свою печаль... Теперь буду мужчиной!
Наступило короткое, тягостное молчание, после чего Окунев спросил:
- А твой доктор Берестов приличный молодой человек?
- Приличный...
Ольге постелили на диване у самого окна, залитого ярким лунным сиянием, и она долго не могла заснуть. Она лежала, приподнявшись на локте, глядела на холмистый берег реки, на высокие стройные сосны в голубом сверкающем инее, от которых, несмотря на все еще крепкий мороз, казалось, уже веяло теплом.
3
Зима была на исходе. Охотники возвращались из тайги. С самого утра собирались они около райзаготконторы, дымили трубками, рассказывали друг другу, кто сколько сдал шкурок и какую сумму денег полагалось за них получить. А полагалось по пятьсот - шестьсот рублей, а кое-кому и поболее, и завмаг Гордей Капитонович Питря, щупленький, суетливый, с одутловатым, без всякой растительности лицом, торопился завезти побольше ходких товаров, заранее предвидя бойкую торговлю. После удачного охотничьего сезона наступила горячая пора для заготовителей и торговых работников, и Щеглов уже дважды вызывал их к себе, вносил поправки в списки товаров; резко сокращал спиртное, увеличивал количество одежды, постельных принадлежностей, продуктов. Одним словом, "резал" без пощады торговцев, хотя они в поте лица доказывали, что одной мануфактурой да консервированными компотами плана не выполнишь.
- А будете тут гудеть над ухом, - смеялся Щеглов, - и вовсе всю водку вычеркну.
- Ассортимента не будет, Сергей Терентьевич, - молил Питря. - Не дадим в лавку спиртного, они в вагон-ресторан побегут, а там наценка-то какая! Почти тридцать пять процентов!
- Не агитируй меня, Гордей Капитонович, я ведь, знаешь, каменный! посмеивался Щеглов. - Сам знаешь, орочи не любят, чтобы деньги у них долго задерживались. Сразу потратить захотят. Так ты и выбрось побольше белья, простынь, подушек, а женщинам ситчику. Из продуктов маслица, сахару, карамелек разных, сгущенного молока. Ну и папирос и трубочного табаку не забудь! Увидишь - не залежится...
- Город не дает в нужном количестве! - опять пробовал возразить Питря.
- Я уже звонил - даст! А на одной водке и дурак план выполнит. А мы с тобой, Капитоныч, политику делаем. Понял? А в чем, думаешь, состоит она, эта политика?
- Почитываем газетки, - сказал немного растерянно завмаг.
Щеглов резко оборвал:
- В том-то и дело, что почитываешь, а надо, Капитоныч, читать...
- Ну, понятно, читаю...
- Если вам волю дать, вы спаивать орочей начнете.
- Что ж поделаешь, коли выпить любят!
- А кто не любит, а, Питря? - откинулся на спинку стула Щеглов и разразился веселым смехом. - А они тем более - таежники. Но все это от прошлого осталось, когда попы и купцы по стойбищам ездили, спаивали орочей и за бесценок дорогую пушнину забирали. А мы с тобой, сам знаешь, не попы и не купцы, нам заботиться о благе людей надо. Понял теперь, в чем наша с тобой политика?
- Как не понять, Сергей Терентьевич, одначе город и с нас, грешных, план оборота требует, - видно, и там своя политика.
- Так разве я против плана оборота? Оборачивайся, Гордей Капитоныч, но не за счет вагона водки, черт бы ее побрал! - Щеглов уже было опять нацелился на графу, где значилась водка, и у Питри упало от страха сердце. - Вот какие пирожки, Капитоныч: водки - три ящика, портвейна и плодоягодного - пять, шампанского - семь, томатного и виноградного сока двадцать. А остальное остается, как было. И уверен, полтора плана дадим с тобой. Вот это и будет наша с тобой правильная политика.
- Эх, Сергей Терентьевич, не то было в Турнине! - с сожалением произнес завмаг. - Когда я там базой заведовал, товарищ Шейкин нашего брата так не резал...
- Так то Шейкин, а я - Щеглов! - теперь уже сердито сказал секретарь.
- Так вы, Сергей Терентьевич, звоните по телефону в торг, а то ведь они меня там на смех поднимут за такое мизерное количество... - Он хотел сказать водки, но тут же осекся.
Щеглов снял трубку.
- Марина, дай, пожалуйста, горторг, Петухова.
Через минуту соединили с городом.
- Петухов? Привет, Арсений Григорьевич. Щеглов говорит. Завтра приедет за товарами Питря. Так прежде чем он пройдет на базу, посмотри наш списочек и наложи резолюцию. Сделаешь? Ну, спасибо, Арсений Григорьевич. А ты почему-то на охоту перестал к нам ездить? Что? Сам не лучше белки в колесе вертишься? - засмеялся Щеглов. - Начальство жмет? А так вам и надо, работягам! На вас ежели не жать... Ну ладно, это я, понятно, в шутку. Приезжай, мы ведь почти на голом месте район создаем. И на нас, брат, сверху жмут, да еще как... Ну, есть, бывай здоров, Арсений Григорьевич. И, круто повернувшись к Питре, протянул ему список: - Возьмешь у Петухова резолюцию, а потом - на базу.
Гордей Капитонович взял список, быстро сунул его в папку и, сокрушенно покрутив головой, вышел из кабинета. Когда он проходил мимо заготконторы, где сидели охотники, старый Акунка спросил:
- Гордейка, когда, однако, на базу едесь?
- А что тебе пользы с этих баз, Федор Иванович, - печально махнул рукой Питря. - У Щеглова главная база! К нему и обращайтесь.
Орочи засмеялись.
- Поцему у Цеглова база, в городе база! - сказал тот же Акунка.
Но завмаг не стал спорить и озабоченно побежал дальше.
В это время подошла Ольга Игнатьевна.
- Сородэ, мамка-доктор! - поздоровались орочи.
- Сородэ! - ответила Ольга и приветливо махнула рукой.
А Михаил Бисянка, низенький, приземистый, с давно не бритым скуластым лицом, громко спросил:
- Как Иван Петрович, живой, нет ли?
- Конечно, живой! - ответила Ольга. - Как это его медведь так помял? - спросила она Бисянку, с которым Иван Петрович Тиктамунка в паре соболевал. - На моей памяти это второй случай. И удивительно, чтобы в конце сезона такое произошло!
- Осечку ружьишко дало, мамка! - сказал Бисянка, попыхивая трубкой. А меня, знаешь, близко там не было... - И опять спросил: - Значит, живой Иван Петрович будет?
- Сделали все возможное, - сказала Ольга. - Честно говоря, по кусочкам мы собирали его с доктором Берестовым.
- Ладно, пускай кусочки остались! - согласился Бисянка. - А шкурку того медведя тебе, мамка, принесем, - хочешь, нет? Выделаем и принесем!
- Спасибо, у меня есть медвежья шкура.
- Одной шкурки мало тебе. Дом у тебя большой, две можно. Одну тебе, другую - мужу твоему.
Ольга не удивилась, когда через несколько дней, придя из больницы, увидела в столовой на полу большую черно-бурую шкуру медведя. Она постояла, подумала, потом легла на пушистый мех, подложила под голову руки и долго оставалась так, переживая какое-то странное, смешанное чувство надежды, смятения, одиночества...
4
Приближалась весна. С моря подули теплые ветры. Они гнали темные лохматые тучи, и небо в иные дни стояло над тайгой хмурое, низкое. Пробудившиеся реки, взломав лед, хлынули через край, захлестнув лесные низины и подступив к горному перевалу. Кое-где на холмах стала пробиваться сизая молодая травка. На деревьях набухли коричневые почки. Теплой, пьянящей сыростью веяло от весеннего леса, еще обнаженного, но уже ожившего до самой своей крохотной веточки.
Ольга любила таежную весну. Она могла часами стоять у реки, провожая взглядом гонимые стремительным течением льдины. Она любила прикасаться к прохладной сырой ветке в дождевых, как дробные жемчужинки, каплях и до срока раскрывать набухшие, еще тугие почки. В этом желании поторопить весну было что-то детски-наивное, смешное, но всегда интересное.
Как раз за этим и застал ее подошедший к реке Буров. Он больше недели лежал с тяжелым приступом стенокардии, и Ольга через день посещала Харитона Федоровича. Увидев, что он одет по-походному - высокие резиновые сапоги, брезентовый плащ, - погрозила ему пальцем.
- Рано, голубчик, рано!
Он виновато улыбнулся:
- Весна торопит, доктор! Не за горами сплав.
- Все-таки сердце торопить не следует. Оно у вас и так очень спешит...
Харитон Федорович развел руками:
- Это точно, что спешит. Лежу дома, а оно у меня там, на Бидями. Надо ее на пикеты разбить, а на пикетах бригады расставить да сплавсредствами рабочих обеспечить. Ведь за зиму сколько лесу навалили, что дай бог до лета управиться. - И вдруг спросил: - Что, Юрий Савельевич не собирается приезжать?
Ольгу точно обожгло.
- Не знаю, давно писем не было.
- Жаль, Ольга Игнатьевна. Техник наш молод слишком, и опыта у него того нет, что у Полозова. А нынче по всем приметам ожидается большая вода. Возможен разнос древесины. А у нас, как на грех, с прошлого года хвосты не зачищены. Где уж тут нашему технику справиться? Кстати, место мы за Юрием Савельевичем держим.
Она промолчала. Буров по давней привычке пошарил в левом кармане, где обычно держал папиросы, но, вспомнив, что курить запрещено, с сожалением вздохнул.
- Что, папиросы ищете? - сразу догадалась Ольга Игнатьевна. Забудьте это, Харитон Федорович, навсегда забудьте!
- Курить - не курю, а забыть не могу! - невесело улыбнулся Буров.
- И надолго вы на Бидями?
- Смотря по делам, доктор. Сперва на Бидями, потом в Кегуй.
- А лекарство с собой захватили?
Он достал из верхнего кармана кителя пузырек с нитроглицерином.
- Это, доктор?
Она утвердительно кивнула.
- И старайтесь поменьше ходить.
- В тайге уж как придется!
- Все-таки старайтесь далеко не ходить, Харитон Федорович. У вас там лошади есть. Лучше верхом на лошадке.
- Это можно! - пообещал Буров. - Что-то моих орочей долго нет?
- А вы разве с ними, Харитон Федорович?
- Да, на ульмагде. На шестах пойдем против течения.
- Только не вздумайте сами шестом работать! - сказала Ольга.
Из крайнего дома вышли два ороча. Один нес на плече весло, второй два длинных, отполированных шеста.
- Сородэ! - разом поздоровались они с Ольгой.
- Сородэ, друзья! - ответила она.
Ороч, несший весло, спросил:
- Однако, с нами?
- Нет, Ефим Иванович, - ответила Ольга.
Тогда второй сказал:
- Почему нет? Давай, чего там!
- Спасибо, у меня тут дела!
- Понятно, раз дела есть, не надо! - снисходительно ответил он и, приподняв ульмагду, столкнул ее с песчаной косы в воду.
Ольга несколько минут провожала взглядом ульмагду, пока она не скрылась за крутым выступом скалы.
ГЛАВА ТРИНАДЦАТАЯ
Это был один из тех теплых июньских дней, когда небо совершенно безоблачно и горизонт окутан знойной сиреневой дымкой. От сырых, в неубывающей росе, высоких трав поднимаются густые испарения, рисуя в знойном неподвижном воздухе фантастические миражи. То проплывает над лесом фрегат с высокими распущенными парусами, то вдруг проскачет олень с откинутыми к спине ветвистыми рогами.
Когда они, побродив по тайге, возвращались в Агур, ни Ольга, ни Берестов еще не знали, каким горем омрачится этот светлый и пока еще радостный день.
Когда они подошли к больнице, навстречу им выбежала встревоженная Ефросинья Ивановна.
- Звонили из Кегуя, товарищу Бурову опять худо стало. Сидел за столом, пил чай и вдруг упал...
Ольга быстро перевела взгляд на Берестова.
- Поедем в Кегуй?
- А на чем?
- На ульмагде, на чем же еще, - ответила она, но тут же поняла, что говорит не то, что нужно.
- Против течения на шестах? - удивленно спросил он и тут же пояснил: - Это займет по крайней мере пятнадцать часов.
И только теперь пришло к Ольге решение.
- Позвоню Щеглову, попрошу катер! - с этими словами она кинулась к телефону.
- Сергей Терентьевич?
- Его нет. Костиков говорит.
- Петр Савватеевич, срочно нужен райкомовский катер. Товарищ Буров заболел. Где? В Кегуе? Да, видимо, опять сердце! Предполагать все можно!
Костиков сказал, что Щеглов еще третьего дня отправился на катере в Сирень, а когда вернется - неизвестно. Ольга с отчаянием спросила:
- Что же нам делать?
Костиков посоветовал доставить Бурова в Агур на ульмагде вниз по реке.
- Течение быстрое, а главное - не качает... Через пять-шесть часов Харитон Федорович будет уже в больнице.
- Хорошо, Петр Савватеевич. Я сейчас посоветуюсь с доктором Берестовым. - И, положив трубку, передала Алеше слова Костикова.
- Тогда срочно звоните в Кегуй, - сказал Берестов, - чтобы осторожно, на носилках несли Бурова к реке, устлали ульмагду травой. А я тем временем выйду им навстречу на оморочке.
Ольга согласилась.
- Если в пути встретитесь, пересядьте на ульмагду, сделайте Харитону Федоровичу укол. В общем, Алексей Константинович, решите сами, что нужно.
- Все сделаю, не беспокойтесь! - ответил Алеша.
Он уже столкнул оморочку с песчаной косы, когда из больницы с санитарной сумкой через плечо прибежала Катя Щеглова.
- Здесь все, Алексей Константинович! - сказала она запыхавшись и вопросительно глянула на Ольгу. Та сразу поняла ее:
- Нет, Катя, доктор Берестов пойдет один!
- Ладно, пускай один, - уступила Катя, хотя ей очень хотелось отправиться вместе с Берестовым, который правил оморочкой не хуже ороча.
Сильно палило солнце. Берестов быстро стянул с себя сорочку и, оставшись в одной майке, схватил весло и погнал легкую лодку вдоль берега в тени густых зарослей чернотала, нависших над водой. Чтобы сократить путь, он круто повернул в протоку и сразу скрылся из виду.
Только в восьмом часу вечера, когда янтарное солнце стало заходить за горный перевал, из-за поворота вдруг выскользнула ульмагда. Гонимая сильным течением горной реки, в которой отразились розовые от закатного огня легкие облака, ульмагда быстро приближалась к Агуру, Уже слышно было, как плещутся за бортом бурунчики: плюх, плюх, плюх! На корме, слегка подгребая веслом, чтобы не относило, сидел Тимофей Уланка. Доктор Берестов стоял на коленях, склонившись над Буровым, который в пути потерял сознание, и держал руку на его пульсе.
На песчаной косе встречать больного собралось много народу. Ольга стояла рядом с Костиковым, он держал носилки. Ей почему-то казалось, что Уланка слишком медленно гребет веслом. Она хотела крикнуть ему, что нужно побыстрее, но не успела. Тимофей двумя сильными замахами повернул лодку к берегу, и через минуту она врезалась своим утиным носом в отмель, зашуршав галькой.
- Что, Алексей Константинович? - спросила Ольга.
- Потерял сознание!
Ольга, перехватив его встревоженный взгляд, сразу догадалась, что дело плохо. Не замечая Уланку, она быстро склонилась над Буровым, взяла его руку, нащупала пульс.
- Носилки, Петр Савватеевич!
- Есть! - сказал Костиков.
Вместе с Берестовым они осторожно подняли Бурова, положили на носилки и направились в больницу.
Только теперь Ольга поздоровалась с Уланкой.
- Расскажите подробно, Тимофей Андреевич, когда это с ним случилось?
Уланка несколько смущенно и сбивчиво стал рассказывать. Харитон Федорович, пробыв весь вчерашний день на лесопункте, к вечеру почувствовал себя плохо. Он пришел к Уланкам, где всегда останавливался, и, отказавшись от ужина, лег на кушетку и сразу же уснул. Выспавшись, он рано утром снова пошел на берег и до обеда объезжал на патрульном катере пикеты на сплаве. Часа в два он опять явился к Уланкам, принял какие-то таблетки, снова лег на кушетку и до вечера не вставал. "Что с тобой, Харитон Федорович? спросила Марфа Самсоновна. - Прежнее время за стол с нами садился, медовушки стаканчик выпивал, кушал, а нынче ничего не хочешь?" "Спасибо, - говорит он матери, - что-то худо мне! Вот отлежусь малость, может, немного и поем". Верно, к ужину встал. Мать ему пельмени подала. Он поел немного, полкружки чаги выпил. И опять на кушетку лег. Однако ночью спал плохо. Стонал, задыхался. Попросил окно открыть. Мать открыла. Утром вроде полегче ему стало. Вышел в сени, умылся, завтракать сел. Не успел кружку чаги выпить, со стула свалился. Мать испугалась, за мной послала. Подняли мы Харитона Федоровича, на кушетку уложили. Потом сразу к вам в Агур и позвонили.
И, искоса глянув на Ольгу, Уланка спросил:
- Сердце, наверно?
- У Харитона Федоровича и сердце плохое, и давление очень высокое.
Только через два часа к Бурову вернулось сознание, и первое, о чем он попросил: позвать жену. Ольга Игнатьевна послала за ней Катю. Когда Ксения Викторовна вошла в палату и робкими тихими шагами приблизилась к постели мужа, он медленно, с усилием протянул свои большие ослабевшие руки и несколько секунд смотрел ей в глаза. Она взяла его руки, приникла к ним щекой и залилась тихими слезами.
- Ксана... - наконец прошептал он. - Теперь, кажется, все, Ксана...
- Да что ты, Харитон Федорович, - взмолилась жена. - Сколько раз от беды уходил...
Он высвободил руки из ее теплых ладоней, положил их на голову жены, ласково погладил.
- Верно, Ксана... уходил... Нельзя мне было в безвестности умирать... - Он закрыл глаза. - А нынче всю правду про Харитона Бурова знают... Ксана... ребят береги...
- Да что ты говоришь такое, Харитон Федорович!.. - вздрогнув, сказала она. - Доктора еще поднимут тебя! Ведь мы с тобой жизнь-то по-настоящему только и начали...
- Худо мне, Ксана... - простонал он. - Голова горит... Дышать трудно...
- А ты, Харитоша, молчи, не волнуйся. Бог даст, поправишься. Отпуск свой сразу за два года используешь. Отдохнешь.
Он сделал слабое, беспомощное движение руками и устало, будто со сна, немного приоткрыл глаза:
- Ксана...
- Что, Харитоша?
- Там в кителе у меня... партбилет... Ксана...
- Он нужен тебе? - Она тихонечко вышла в коридор и через две минуты вернулась с кителем мужа.
- Здесь он...
- Достань... Ксана...
Отдавая мужу партбилет, Ксения Викторовна вспомнила тот счастливый день, когда Буров принес его из райкома, заставил ее бросить все домашние дела и срочно сшить для партийного билета потайной карманчик на подкладке кителя. Он стоял буквально над душой, ревниво следил за каждым ее стежком и очень волновался, почему она, Ксения Викторовна, шьет в одну нитку, когда можно в две, чтобы покрепче было.
- Ксана, - опять позвал он ее шепотом, - от товарища Щеглова получил я билет... Лично ему в руки... отдашь... Ксана... А на словах передай ему, Ксана, что... твой Харитон Буров всегда... коммунистом был... И там... он показал рукой куда-то очень далеко, - в плену... И после, тут... на Бидями... И умираю, скажи... тоже... Ксана...
- Да что это ты, милый? Неужели прощаешься? - Она, рыдая, упала ему на грудь, стала целовать, а он, задыхаясь, посиневшими, почти остановившимися губами тихо-тихо прошептал ей:
- Спасибо... Ксана... что с малыми детьми ждала... верила... Открой окно... Ксана... я тайгой... травами... подышу.
Ксения Викторовна подбежала к окну, распахнула его настежь. Вместе с голубым лунным светом в палату ворвался свежий росистый ветер. Он, казалось, принес все запахи - леса, воды, трав, цветов, всего, чем так богат в эту пору Сихотэ-Алинь, где Харитон Федорович Буров полной мерой испил свой горький мед.
Вошли врачи.
Ксения Викторовна кинулась к Ольге.
- Неужели все уже, доктор?
- Будем надеяться на лучшее, - тихо сказала Ольга и проводила Ксению Викторовну из палаты.
Однако лучшее не наступило...
...Был уже третий час ночи, когда в дежурной комнате доктор Ургалова продиктовала доктору Берестову последние строки истории болезни Харитона Федоровича Бурова: "Источником кровоизлияния явилась разорвавшаяся аневризма передней мозговой артерии, глубоко внедрившаяся в мозговое вещество".
ТЕЛЕГРАМКанал с обзорами, анонсами новинок и книжными подборками
Книжный Вестник
Бот для удобного поиска книг (если не нашлось на сайте)
Поиск книг
Свежие любовные романы в удобных форматах
Любовные романы
О психологии, саморазвитии и личностном росте
Саморазвитие
Детективы и триллеры, все новинки
Детективы
Фантастика и фэнтези, все новинки
Фантастика
Отборные классические книги
Классика
ВКОНТАКТЕБиблиотека с любовными романами, которая наверняка придётся по вкусу женской части аудитории
Любовные романы
Библиотека с фантастикой и фэнтези, а также смежных жанров
Фантастика
Самые популярные книги в формате фб2
Топ фб2
книги