Балаустион

I. Львенок

— Немедленно вернись, щенок! Отцовской властью приказываю тебе — стой!

Голос отца был гневным и властным, и в то же время… испуганным?

— Никогда!

Сердце судорожно колотилось, щеки полыхали жаром обиды и отчаяния. Проклятье! Как только отец посмел побуждать его к такому гнусному предательству?

— Стой, тебе говорят! Великие боги, ты меня слышишь? Леонтиск!!!

— К демонам! — не оборачиваясь, сквозь зубы прошептал Леонтиск, гневно тряхнув непокорной — спартанской! — гривой темно-каштановых волос.

Гравий дорожки с испуганным треском летел из-под ног, трехарочная колоннада главных ворот быстро приближалась. Услышав гневные окрики хозяина, из своей будки вылез, кутаясь в груботканый шерстяной плащ привратник Одрис — краснолицый, с тяжеловесной медвежьей фигурой. Он сделал было движение преградить Леонтиску путь, но в последний момент передумал, оценив ширину груди, мускулистые руки, нервно сжатые в кулаки, и угрожающе перекошенное лицо хозяйского сына. Молодой воин прошел так близко, что уловил исходящий из толстогубого рта фракийца кислый запах протухшей виноградной браги. Уже у самой калитки, полуобернувшись, Леонтиск заметил движение отца, собиравшегося погнаться за ним. Однако появившийся из-под тени портика архонт удержал стратега. Демолай, «отец города», поганый старый индюк! Без сомнения, это он выродил сей подлый план, предполагавший для Леонтиска роль убийцы своего повелителя и друга! Нет, в Эреб этих седовласых интриганов! Нужно немедленно предупредить Пирра!

С грохотом захлопнув тяжелую кованую калитку (отказать себе в этом удовольствии было бы просто преступно), Леонтиск оказался на Длинной улице — самой нарядной и людной в Керамике, районе афинских богачей. Помимо выходящих на улицу помпезных портиков и вычурных оград особняков знати, здесь можно было увидеть белоколонный фасад небольшого, но удивительно изящного храма Гермеса, чуть дальше звенел серебряными струями-струнами украшенный мраморными наядами источник, — великие боги, его название совершенно стерлось из памяти! — а на заднем плане над крышами возвышался совершенно ненатуральный, похожий на театральную декорацию величественный холм Акрополя. За крышу Парфенона цеплялись неряшливые грязно-белые облака, сквозь которые силилось проглянуть болезненно-желтое зимнее солнце. Воздух был напитан зябкой сыростью, последствие выпавшего и тут же растаявшего снега — явления вполне рядового для стоявшего на дворе месяца маймактериона. Если же воспользоваться римским календарем — к этому моменту, увы, почти вытеснившим по всей Элладе не так давно общераспространенную афинскую календарную систему — то описываемые события происходили в пятый день месяца декабря. Порывистый зябкий борей развевал полы шерстяных накидок и зимних плащей многочисленных афинян, спешивших или неспешно прогуливавшихся — соответственно своему положению и заботам — в этот обеденный час.

Однако в данный момент Леонтиск, хоть и соскучившийся по родному городу, был вовсе не склонен любоваться его красотами. И путь его лежал не к агоре или Ареопагу, а в противоположную сторону, в Кидафиней, район мастерских, харчевен и дешевых публичных домов. Взгляд молодого воина туманился горькими мыслями, а пунцовые пятна гнева застыли на щеках, точно приклеенные. Ничего не замечая, сын стратега Никистрата спешным шагом продвигался к одному ему ведомой цели, и был настолько поглощен этим, что даже не замечал недовольных возгласов прохожих, задетых его локтем или плечом.

Наконец, под подозрительными взглядами двух ободранных старух-попрошаек, Леонтиск пересек влажную мостовую и спустился по трем ступенькам к двери мастерской, традиционно украшенной молотом и шлемом. Из глубины кузницы раздавалась разноголосица ударов металла о металл и ритмичное урчание мехов. В ноздри дохнуло тяжелой смесью едкой гари и кислого человеческого пота.

Остановившись на пороге, Леонтиск попытался сориентироваться, пока его глаза привыкали к сумраку.

— Приветствую тебя, Клитарх, сын Менапия! — преувеличенно-серьезно обратился он к ближайшему из замеченных обитателей кузницы.

Чумазый отрок годков десяти, выстраивавший в углу пирамиду из прямоугольных медных криц, глянув на Леонтиска, неторопливо повернул голову и с хрипотцой крикнул, пытаясь перекрыть металлический гвалт:

— Оте-е-ец!

— Чего тебе, Кли? — неожиданно скоро донесся отклик, тут же заглушенный протестующим шипением воды, в которую опустили раскаленную заготовку.

— К тебе опять волосатый дядька, иноземец… — малец, ничуть не смущаясь присутствием Леонтиска, закончил фразу соленым солдатским эпитетом, означающим объект, с которым совершено половое сношение. Леонтиск только примерился, чтобы дать сопляку щелбан, как из соседнего помещения проворно выскочил пожилой муж в линялом кожаном фартуке, на ходу стягивавший толстые дымящиеся рукавицы. Седая, начавшая лысеть голова этого человека разительно контрастировала с тугими, выпирающими мышцами его рук и груди, которым позавидовал бы любой молодой атлет.

— Великая Мать, Леонтиск! — радостно осклабившись, сипло пропел кузнец, бросаясь навстречу гостю. — Ах ты, маленький засранец! (Это уже относилось к засверкавшему глазенками сыну.) Ну, ты у меня получишь, собачья отрыжка! Брысь, иди помоги брату!

Широкая ладонь отца ловко отвесила затрещину попытавшемуся проскочить мимо сорванцу. Тот, впрочем, снес это с ухмылкой, которой было далеко до покаянной.

— Совсем обнаглел, щенок, — поворачиваясь к гостю, проговорил кузнец. — Давно плети не нюхал! Это ж надо — назвать сына стратега «иноземцем»!

Леонтиск примиряюще положил ладонь на покатое плечо мастера.

— Не кипятись, старина Менапий! В этом-то твой отпрыск прав — за годы, проведенные в Спарте, я действительно подзабыл и привычки в одежде, и манеру следить за собой, свойственные афинянам. Но в Спарте (чуть не сказал — у нас в Спарте) длинные волосы — это знак достоинства и заслуг воина, за прической тщательно следят и полководцы, и цари….

— Воистину, так и было в старые времена, — согласно покивал лысоватой головой Менапий. — Да только сейчас какие воинские заслуги, у нас, эллинов, Леонтиск? Кто нам даст проявить свою доблесть? И-эх!

С досадой махнув рукой, старый кузнец добавил уже тише:

— Эти македошки с римлянами совсем уже на шею сели, чтоб их чума заела….

Леонтиск сразу посерьезнел.

— Кстати, старина Менапий, я к тебе не просто поболтать, а по делу. По делу важному, клянусь Меднодомной Афиной. И для чужих ушей не предназначенному….

Леонтиск покосился на группу подмастерьев, работавших неподалеку у горна. Конечно, вряд ли кто-то из них был фискалом архонта или кого-либо из городских стратегов, но все же, все же… Мерзкая роль, предложенная ему отцом (заговорщиком!), потрясла молодого воина, и сейчас он был подозрителен, как никогда.

В знак понимания кузнец слегка кивнул, прикрыв веками глаза.

— Пройдем за мной, — произнес он и торопливой, семенящей походкой поспешил к лестнице, ведшей на второй этаж. Леонтиск не смог сдержать улыбки. «Ему б еще хромоту, нашему доброму оружейнику — и был бы вылитый Гефест, каким его описал Гомер!» — с теплотой подумал он, поднимаясь за кузнецом наверх, в жилые помещения.

— Сюда, — Менапий подождал, пока Леонтиск, наклонившись, пройдет в комнату и затворил за ним тяжелую, добротную дверь. Они оказались в оружейной. Стены помещения были увешаны самыми разнообразными образцами холодного оружия и круглыми, превосходной работы, бронзовыми щитами.

— Здесь можно говорить спокойно, — Менапий встал у выходящего на улицу окна и сложив ручищи на груди, выжидающе посмотрел на молодого воина. — Стены в два локтя толщиной. Сам строил.

Леонтиск на мгновенье замешкался. Его охватили сомнения — имел ли он право вовлекать в начавшуюся очень опасную, как он предполагал, игру совершенно посторонних людей?

— Леонтиск, прошу тебя, говори, — глядя ему прямо в глаза, потребовал кузнец. — Полагаю, случилось нечто серьезное, если тебе потребовалась помощь кузнеца Менапия. Проси о чем угодно, и это будет выполнено — я не забыл, чем обязана тебе наша семья!

Леонтиск поморщился.

— Я оказался в щекотливой ситуации, старина кузнец, и действительно нуждаюсь в помощи. Но не думай, что я явился напомнить тебе о неком долге, или что-то в этом роде. Ничего ты мне не должен, клянусь Меднодомной Афиной!

Кузнец протестующе выставил ладонь:

— Ты пришел к друзьям, Леонтиск, сын Никистрата. В чем твои затруднения?

Леонтиск почесал нос.

— Мне нужно быстро и тайно отправить послание в Лакедемон. О чем идет в нем речь и почему я не могу воспользоваться услугами людей отца, тебе, клянусь богами, лучше не знать, добрый Менапий.

Кузнец закивал головой, подтверждая, что не собирается совать нос не в свое дело.

— Нет ли у тебя на примете достойного, верного человека, — продолжал молодой воин, справившись с сомнениями, — который мог бы взяться за это дело? Одно условие — он должен сесть в седло сегодня же, и чем быстрее, тем лучше.

— Великая Мать! И всего-то? — фыркнул кузнец. — Дай-ка покумекать….

После недолгого молчания он решительно мотнул круглой головой.

— Да, чего, собственно, долго раздумывать — отправлю Каллика, своего старшего, и дело с концом! Возьмет чалого со двора, да сивку на смену — и к завтрашнему утру будет в Коринфе, к обеду следующего дня — в Спарте! Письмо у тебя с собой?

— Н-нет… — юноша не стал распространяться, при каких обстоятельствах ему пришлось покинуть дом отца. — Я хочу отправить скиталу, тайное послание. У тебя найдется, добрый Менапий, кусок пергамента, стилос и чернила?

Старик издал губами дребезжащий звук и направился к двери.

— Сейчас тебе все принесут. А я пойду предупрежу сына. Через час он отправится в путь, это тебя устроит, любезный юноша?

— О, клянусь Афиной, это было бы чудесно! Скажи мне, только правду, старина, — тебе действительно не в убыток оказать мне эту услугу? Ведь, как мне известно, Каллик все время работает в мастерской, выполняет лучшие заказы….

— Лучшие заказы я выполняю сам! — напыщенно заявил Менапий. — А что касается Каллика, то несколько дней отдыха от горна ему пойдут только на пользу. Он и так уж бледный стал, как угорь! И всего у него интересов — молотком постучать, набить брюхо и поспать, нет бы девку за сиську ущипнуть, или с дружками погулять — он о том и не думает! Как отец я, конечно, доволен, и люди завидуют… Но как-то это все… противоестественно, что ли? Ну что это за молодость без баб, я вас спрашиваю? Не-ет, я в его годы другим был, клянусь Афродитой!

Еще раз хмыкнув, кузнец выкатился за дверь. Леонтиск отошел к окну и бросил взгляд в щель между приотворенной створкой, затянутой слепым белым листом слюды (стеклянные окна себе могли позволить только богачи), и массивной медной рамой. По улице медленно проползала груженая мешками с мукой разбитая двуколка, запряженная парой меланхоличных мулов. Сырой ветер, просочившийся с улицы, рыскал по комнате, заглядывая под щиты и позвякивая развешанными на стене мечами, как будто силясь стянуть их с гвоздей.

В коридоре раздалось быстрое шлепанье сандалий по полу, скрипнула дверь. Леонтиск обернулся. Молодая рыжеволосая рабыня (фракиянка? иллирийка?) с наивным бледным лицом и голубыми глазами с поволокой неуверенно застыла на пороге. Тонкими, открытыми по локоть руками она прижимала к обозначившейся под туникой острой девичьей груди беленый свиток пергамента, склянку с чернилами и стилос.

— Это хозяин … велел принести… — смущенная пристальным взглядом Леонтиска, девушка потупила взгляд, порхнула к стоявшему в углу трехногому шестигранному столику, неловко свалила на него прижатые к груди предметы.

— Кто ты, нимфа? Я тебя раньше не видел. Как твое имя? — не отрывая взгляда, спросил Леонтиск, восхищенный милой неловкостью юной невольницы.

Коротко звякнул, норовисто спрыгнув со стола, металлический стилос.

— Левия.

Она задержалась у столика, словно не зная, что делать дальше. Вскинула глаза, смутилась, потупила, нагнулась было, чтобы поднять стилос, передумала, вспыхнула, выбежала прочь.

Снисходительно-удивленно покачав головой (дитя! дитя!), Леонтиск опустился на корточки, поднял железный стержень и бросил его на стол. В этот момент раздалось хлопанье крыльев и в проем приотворенного окна заглянул нахальный мокрый ворон, привлеченный, по-видимому, блестевшим на стене оружием.

— А ну, прочь отсюда, крылатый демон! — крикнул Леонтиск, испуганно складывая пальцы в знак, отгоняющий нечистую силу.

Сверкнув желтым глазом, зловеще каркнув на прощанье, ворон исчез за окном.

— Проклятье, какая дурная примета! — пробормотал молодой воин, уселся за стол и достал нож.

Для написания лакедемонской скиталы — тайной грамоты — требовалась длинная пергаментная лента, намотанная на палку определенного диаметра. Слова наносились поперек намотанных полос, так что в размотанном виде лента представляла собой лишь беспорядочный набор букв и обрывков слов, и чтобы прочитать текст, нужно было намотать ее определенным образом на точно такую же палку-скиталу. Главная скитала Эврипонтидов находилась у Пирра, спартанского царевича, а его соратники, выезжавшие за пределы Лаконики с поручениями, получали скиталы-двойники для тайной переписки.

Леонтиск осторожно достал скиталу из поясной сумки, плотно обмотал ее вырезанной из пергамента лентой и, окунув стилос в чернила, принялся торопливо выводить предназначенные Пирру строки послания.

Раздался осторожный стук. Дверь приотворилась, в оружейную бесшумно ступил стройный юноша с лицом, еще не остывшим от яростного жара горна. Кроме крутых плеч и бугрившихся мускулами рук ничто не выдавало в нем кузнеца: взгляд его был задумчивым, если не сказать — отрешенным, лицо удивляло изяществом черт, а осанка — благородством.

— Приветствую тебя, Леонтиск, сын Никистрата, — вежливо поклонился вошедший.

— Привет, Каллик! Давненько я тебя не видел, клянусь Меднодомной! — Леонтиск вскочил с табурета, дружески хлопнул юношу по каменному плечу.

— Два года, с твоего прошлого приезда. А в этот раз, четвертого дня, когда ты только прибыл, отец отправлял меня по делам в Мегару. Потому меня не было, когда ты заходил к нам, — Каллик виновато улыбнулся.

— Я рад тебя видеть, клянусь богами! Ты так возмужал! Кузница сделала из тебя настоящего мужчину. Сколько тебе сейчас? Семнадцать, шестнадцать?

— Уже почти восемнадцать.

— Боги! А мне, значит, двадцать один! А ведь недавно совсем было как тебе сейчас! Как бегут года, как быстро мы старимся!

Леонтиску удалось-таки вызвать улыбку на флегматичном лице парня. Сыну стратега было неловко, что он заставляет этого юношу отрываться от любимого ремесла, ехать неведомо куда по делам, его абсолютно не касающимся. Каллик, однако, ни полунамеком не высказал неудовольствия, даже если испытывал его, и сразу перешел к делу:

— Отец сказал, чтó я должен сделать. Сейчас на кухне готовят продуктовую суму, а Клитарх и Аэроп (Леонтиск вспомнил, что это имя среднего сына Менапия) пошли за вторым конем. Я отправлюсь немедленно, как все будет готово.

— Спасибо тебе, Каллик. Клянусь, я не забуду твоей помощи.

— Тебе действительно не за что меня благодарить. Я так давно мечтал побывать в Спарте, увидеть этот город великих воинов и древней славы….

— Вот как? — Леонтиска удивили не столько слова, сколько выражение сдержанного восторга, с каким они были произнесены. Про себя он подумал: «Ну и дуб же этот Менапий, считающий, что его первенец ничем не интересуется! Как он сказал? «Только ест, спит, да в кузне работает»? Н-д-а!».

— Скажи, Леонтиск, это правда, что Спарта — единственный из всех городов, не окруженный стеной? — продолжал Каллик.

— Истинная! Более того, Спарта — единственный из городов, в котором с основания не ступала нога захватчика, даже сейчас, когда всем правят македонцы и римляне.

Увидев, что его молодой собеседник слегка шокирован этой крамольной фразой, Леонтиск добавил:

— И, кроме того, в Спарте не боятся открыто говорить то, о чем остальные молчат. Тебе повезло, Каллик. Ты встретишься с человеком, имеющим дух и энергию бессмертного, с тем, кто не ведает границ возможного. Имя его Пирр, он сын спартанского царя-изгнанника Павсания. Именно ему адресовано мое посланье, которое ты повезешь. Вот, возьми.

Он протянул сыну кузнеца скатанную в диск скиталу.

— Храни ее на самом дне сумки. По пути озаботься, чтобы придумать достоверную легенду путешествия — в Коринфе тебя может остановить ахейская пограничная стража. И знай, что от твоего успеха сейчас зависит… настолько многое, что даже не хочу говорить об этом, чтобы не испугать тебя ответственностью.

— Я не из пугливых, о Леонтиск, и все исполню как должно, клянусь горном Гефеста! — на щеках Каллика выступил румянец. — Не беспокойся, через двое суток царевич Пирр получит твое письмо.

— Надеюсь на тебя. Удачи!

Сын стратега обнял сына кузнеца и сдержанно похлопал его по спине.

— До встречи! — преувеличенно-бодро бросил Каллик, улыбнулся на прощанье и вышел прочь.

Около получаса спустя Леонтиск, приглашенный гостеприимным хозяином выпить чашу-другую вина (от большого обеда сын стратега, ссылаясь на крайне важные дела, отказался), услышал зазвучавшие на улице звяканье подков по мостовой и голоса мальчишек.

— Эй, Каллик, не забудь привезти мне настоящий спартанский пояс! С кольцами и бляхами! — раздался хрипловатый говорок сорванца-Клитарха под самым окном небольшой трапезной, в которой возлежали за столом кузнец Менапий и его гость.

— И меня, братец, не забудь! — а этот голос, уже не отрока, но юноши, принадлежал, без сомнения, Аэропу. Леонтиск с трудом подавил в себе мальчишеское желание подбежать к окну и тоже что-нибудь крикнуть на прощанье. Каллик что-то неразборчиво ответил братьям, затем четыре пары копыт зацокали по булыжнику, удаляясь, и вскоре потерялись в гомоне большого города.

— Ну, вот и добро! — проговорил кузнец, о котором Леонтиск на минуту забыл, сосредоточившись на звуках с улицы. — Поднимем чаши за то, чтобы боги сопутствовали его дороге.

— Да будет так, — оторвав от стола холодную тяжесть чеканного кубка, сын стратега глотнул теплого, искристого, кисло-сладкого родосского. Без сомнения, лучшего из винного погреба добряка Менапия.

— Авоэ, старина кузнец, мне пора. Еще раз спасибо тебе за все.

— Чтобы было за что благодарить, Леонтиск, возьми вот это, — узловатая рука кузнеца извлекла откуда-то из-под ложа тяжелый продолговатый сверток. — Подарок. Зря ты, храбрый юноша, выходишь в наши смутные времена на улицу без оружия.

— Боги! Боги! — Леонтиск развернул полосу холстины, торопясь стянул шершавый кожух ножен, пробежал пальцем по сияющему, длинному, прямому лезвию клинка, провел ладонью по перевитой дубленой кожей чеканной рукояти. — Фехтовальный меч! Из стали!

— Из коринфской зеркальной стали, заметь, — довольный произведенным эффектом, улыбнулся кузнец. По крепости ее превосходит лишь критская дымчатая, но зеркальная красивее и лучше точится. Такие мечи зовутся астронами, «звездными», и обладают нелегким характером. Но если клинок признает в тебе хозяина, то в бою соединит свою силу с твоей — и никакой доспех от него не убережет, и коварный вражий удар, который ты едва успеешь заметить, астрон отразит. Таких мечей немного — в мире осталось едва ли полдюжины мастеров, владеющих секретом ковки, закалки и наговора.

— И ты даришь мне такую вещь, о кузнец?

— Клинок достоин воина, — пряча улыбку в уголках губ, заметил Менапий.

— Нет, достоин мастера, клянусь богами, мастера! — вскричал Леонтиск, все еще не в силах оторвать взгляда от дивного меча. — О-о, Менапий, разве можно соблазнять таким даром меня, две трети жизни проведшего среди племени воителей?

Несколько мгновений сын стратега молчал, разглядывая сверкающий клинок, потом со вздохом положил его на столешницу.

— Нет, я не могу принять это сокровище. Прости, ста….

— Когда-то ты спас меня от рабства, — мягко, глядя прямо в глаза собеседнику, прервал кузнец. — Это был храбрый поступок, и мне ли не помнить, как нелегко тебе это далось. Тогда, четыре года назад, я не смог оплатить долга, но теперь имею для этого и возможность, и большое желание. И ты не имеешь права, сын стратега, заставлять меня и дальше быть твоим должником, жить с сознанием невозвращенного благодеяния! Так что возьми меч, и забудем об этом разговоре.

Пристыженный, Леонтиск поднялся на ноги.

— Будь по-твоему, старина Менапий! Но прими от меня этот земной поклон, о благороднейший из людей!

— Да пребудет с тобой благословение бессмертных, Леонтиск.

Пружинисто шагая по улице по направлению к Мелите, второму по значению аристократическому району Афин, готовому поспорить с Керамиком обилием помпезных общественных зданий и шикарных особняков знати, Леонтиск то и дело, словно не веря, касался рукой чешуйчатой поверхности тершихся о правое бедро ножен. Вот это старина Менапий! Подарить астрон, зеркальный меч, какой не каждый знатный стратег себе позволит! И как вовремя! Собственный клинок — стандартную лакедемонскую махайру со смещенным к острию центром тяжести Леонтиск, к своему стыду, оставил в доме отца. После бурной ссоры было не до того, чтобы идти в свой покой и собирать вещи, — хвала богам, поясную сумку со скиталой молодой воин всегда держал при себе. Уже выскочив на улицу, Леонтиск ощутил непривычную для спартанца (а он стал куда большим спартанцем, нежели афинянином) легкость пояса. Ну не возвращаться же было к этим подлым интриганам! Пришлось продолжать путь, однако до сей поры Леонтиск ощущал себя почти что голым. Но теперь… теперь он самому Исаду не уступит в поединке, с таким-то мечом! Ай да кузнец! И кто бы мог подумать? В памяти поневоле всплыли события четырехлетней давности.

С кузнецом Менапием сын афинского стратега был знаком давно, случалось покупать у него оружие и для себя, и — помогая отцу — для армии и городской стражи. Но часто видеться не приходилось — обучение в военной школе Спарты не допускало долгих отлучек, и домой, в Афины, Леонтиск приезжал далеко не каждый год. То был как раз один из таких редких приездов. Леонтиск, тогда лишь семнадцатилетний юноша, еще не примеривший воинского плаща и не познавший женщины, заглянул в дом, где ему всегда были рады, и изумился, встреченный непривычной тишиной и аурой несчастья. Кузнец рассказал о приключившейся с ним беде. Случилось так, что на большую афинскую ярмарку, где Менапий, как обычно, выставил целую коллекцию оружия своей мастерской, приехал высокий римский гость — сенатор Луций Корнелий Бальб. Мечи и шлемы работы Менапия вызвали у римлянина настоящее восхищение. И, разумеется, были незамедлительно куплены и подарены дорогому гостю афинскими магистратами. Однако римлянин захотел большего: он предложил Менапию со всей семьей переехать к нему в поместье близ Рима, и там обеспечивать своим ремеслом нужды преторианских когорт, квестором которых Бальб являлся. Менапий вежливо отказался. Сенатор настаивал, к настойчивым уговорам подключились и заглядывавшие иноземцу в рот афинские градоправители. Кузнец, уже слегка раздраженно, объяснил, что живет в родном городе, со своей семьей и друзьями, что его такое положение вещей устраивает, и он не желает менять его ни на какое другое, а тем более — на роль прислужника римлян, которых он, в общем-то, если быть честным, не то чтобы любит. Корнелий Бальб в ответ на это жутко раскричался. Как смеет грязный мастеровой отвергать столь щедрое предложение римского сенатора? Кем он себя возомнил? Свободным гражданином в свободной стране? Так ему показать его истинное положение? Продемонстрировать, как римляне карают тех, кто смеет ослушаться их повелений? Все это, и многое сверх того взбесившийся потомок Ромула кричал с пеной у рта, и сопровождавшие его магистраты Афин становились все мрачнее. Еще бы — ведь все их усилия не ударить лицом в грязь испарялись на глазах, как и надежды о положительном отчете сенату довольного визитом ревизора. Под тяжелыми взглядами «отцов города» Менапий почел за лучшее собрать товары и уехать с ярмарки домой. Но через день архонт-басилевс вызвал кузнеца к себе и сообщил, что за оскорбление римского гражданина, высокопоставленного друга их полиса, несколько влиятельных аристократов обратились в суд, требуя лишить Менапия афинского гражданства, а имущество его забрать в городскую казну. По секрету глава Афин добавил, что суд в большинстве своем состоит из обвинителей, их свойственников и родственников, так что в решении сомневаться не приходится. Если Менапий желает решить дело миром, ему нужно как можно скорее попросить у римского гостя прощения и сообщить о согласии принять его милостивое предложение.

Неудивительно, что Леонтиск, которому случилось появиться в доме Менапия как раз в этот злосчастный день, застал доброго знакомого в крайне подавленном настроении. Старый кузнец совсем отчаялся — у него было много друзей в городе, но все не того ранга, чтобы тягаться с аристократами. Молодой воин постарался ободрить кузнеца: как сын стратега, он имел кое-какие знакомства, могущие принести пользу. Первым он обратился к Терамену, влиятельному афинскому гражданину, известному своей справедливостью. Выслушав горячий рассказ юноши, Терамен обещал помочь. Именно благодаря его заступничеству дело получило широкую огласку и вызвало громкое возмущение свободолюбивых граждан полиса. Стратег Никистрат, отец Леонтиска, тоже выступил на стороне привлеченного к суду афинянина. Одним словом, шума получилось много, и в конце концов Корнелий Бальб отбыл домой ни с чем. А Леонтиск получил вечного и благодарного друга, признательность которого нынче вылилась в подарок, грозно оттягивавший пояс.

Предаваясь этим воспоминаниям, молодой воин не забывал о цели своей прогулки. Ею являлся дом уже упомянутого нобиля Терамена, доброго друга и умного политика. У него сын стратега собирался получить временное пристанище, так как после сегодняшних событий оставаться в доме отца было невозможно. А если хорошо подумать, то и в Афинах задерживаться не след. Но для начала следовало исполнить поручение царевича Пирра и заодно обсудить с мудрым старшим другом зловещие открытия. Терамен подскажет, как быть. Он всегда точно знает, что и как нужно делать, так что не стоит самому ломать голову.

Эти мысли вкупе с радостью от подаренного чудо-меча рассеяли гнев, вызванный предательством отца. Леонтиск успокоился и преисполнился надежд на лучшее — молодость беспечна. Прибавив шаг, молодой воин лихо подмигнул двум строившим ему глазки простолюдинкам, азартно перепрыгнул соскочившую с проехавшей мимо телеги ополоумевшую курицу, затем нырнул в проулок, дабы сократить путь, сделал еще дюжину шагов….

…и остановился. Неширокий проход решительно перегородила шестерка воинов в доспехах городской стражи. Стояли уверенно, спокойно, и ожидали именно его, сомневаться не приходилось. Прохожие-горожане, шестым чувством ощущая угрозу, исходившую от людей с оружием, с опаской переглядывались, жались к стенам домов и торопились скорее пройти мимо. Седьмой стражник, стоявший чуть впереди остальных, ростом уступал Леонтиску и был поуже в плечах, но его поза и осанка выдавали надменность и привычку повелевать. Смуглый цвет прыщавой кожи, большой бесформенный нос, острые, точно звериные, уши, гаденькая улыбочка, растянувшая тонкие, змеиные губы, — увы, это лицо было хорошо знакомо Леонтиску. Звали этого молодого военного, уже носившего на плече значки хилиарха, Клеомед, и был он сыном архонта-басилевса Демолая. Того самого, после визита которого отец завел свой отвратительный разговор. Сын стратега редко бывал в Афинах и не нажил себе здесь врагов. Почти — Клеомед был исключением. Леонтиск сдержанно выдохнул: весь предыдущий опыт общения с этим человеком говорил о том, что нынешняя встреча не предвещает ничего хорошего.

— Авоэ, какие люди посетили наш город! — с фальшивой улыбкой протянул Клеомед, медленно и вразвалку двинувшись навстречу сыну стратега. — И что же привело в наш веселый, развратный полис этого выдающегося воина, истинного спартанского героя, чистого умом и сердцем? Или надоела лаконская свинячья похлебка, потянуло на сдобные булочки, а?

— Не тебе, выросшему на этих булочках, судить о пище настоящих мужчин, клянусь Меднодомной! — процедил сквозь зубы Леонтиск, натягивая на лицо маску холодного презрения.

— Меднодомной, бездомной, — кривляясь, передразнил хилиарх. — Ты поглянь, он и божится уже по-спартански, и волосенки отпустил, как у портовой шлюхи. Не на заработки ль ты к нам приехала, кузина Леонтина?

Воины за его спиной с готовностью заржали. В то же время, заметил Леонтиск, они начали потихоньку брать его в полукольцо.

— Ты бы попридержал свой поганый язык, Клеомед. Или думаешь, твои головорезы, переодетые стражниками, помешают мне выдрать его из твоей вонючей пасти? — говоря это, Леонтиск оценивающим взглядом осмотрел окрестности: если дойдет до схватки, хотелось бы иметь за спиной стену.

— Ха-ха! Ошибаешься, дурачок, эти люди — настоящие стражники. А я — тысячник городской стражи. Настоящий! Хочешь потрогать?

Клеомед подошел еще на шажок ближе. Голос его был сладким, но в глазах — Леонтиск это явственно видел — плескались искринки злобы.

— Больно надо, руки марать! Хватит крутить, Клеомед. Какого пса вам от меня надо?

Наклонив голову набок, Клеомед сделал долгую театральную паузу, глядя на собеседника с фальшивым сожалением. Где-то неподалеку в верхнем этаже с лязгом распахнулась рама, и хозяйка шумно выплеснула содержимое ведра на мостовую, после чего окно с грохотом закрылось.

— У меня предписание на твой арест, — хилиарх соизволил, наконец, разлепить тонкие губы. — Наверное, твоя прическа показалась подозрительной городским властям….

— Арестовать меня? — хмыкнул Леонтиск. — И кем подписан приказ? Твоим папашей, конечно?

Клеомед неторопливо вынул из-за пазухи папирусный свиток, развернул. Небрежно держа двумя пальцами, вытянул перед собой.

— Не только моим, как видишь, но и твоим….

Леонтиск и сам уже увидел: под большой, квадратной печатью архонта стоял хорошо знакомый оттиск отцовского перстня — высокая корабельная корма на щите. Горячая кровь вмиг прилила к щекам, мысли понеслись вскачь. «Ай да отец! Негодяй! Быстро же он… они среагировали, клянусь Афиной! Великие боги, хорошо, что успел отправить Каллика с письмом! А может… — сердце сдавили холодные клещи страха, — может за мной следили с самого начала, и Каллика тоже… Нет, не может быть!».

Сдаваться не хотелось.

— А с чего вы решили, что я подчинюсь? Не пойти ли вам, ребята, своей дорогой, а я пойду своей, и все остались бы довольны?

Темные брови Клеомеда удивленными гусеницами поползли вверх. Он помахал грамотой.

— Почитай хорошо, у меня все полномочия. Не сдашься сам, возьмем силой.

Леонтиск искренне рассмеялся.

— Это каким же образом? Вас ведь всего-то семеро! Даже шестеро: ты-то сам, известный храбрец, вперед не полезешь!

В ответ на угрожающее движение командира стражников Леонтиск отпрыгнул к стене, опустил ладонь на круглый оголовок рукояти астрона (о! как тот просился на волю из плена ножен!) и прошипел:

— Осторожней, Клеомед! Ты отвратен и снаружи, так что не торопись поразить людей видом своих мерзких внутренностей!

Удивление сползло с лица Клеомеда, уступив место ярости.

— Ты что, негодяй, осмелишься оказать вооруженное сопротивление представителям власти? Тут законное государство, а не какая-нибудь занюханная Спарта, где ты можешь размахивать на улице мечом!

Леонтиска душила злоба, и в какой-то момент он был готов обнажить оружие. Среди «спутников» спартанского царевича он считался одним из первых бойцов, и поставил бы два против одного, что выйдет победителем из схватки со стражниками, вероятнее всего не ахти какими вояками. Но что потом? Оказаться вне закона в стенах города значило стать объектом целенаправленной охоты с однозначным концом. Кроме того, Клеомед — негодяй и подлец — действительно представлял собой законную, действующую в Афинах государственную власть. А Леонтиск по складу характера и убеждениям был кем угодно, только не нарушителем законов. Тяжело вздохнув и скрипнув зубами, сын стратега решил подчиниться.

— Будь по-твоему, коротышка, — презрительно бросил он в хилиарху лицо. — Пойду с тобой.

— Пойдешь, пойдешь! — весело проговорил Клеомед. — Взять его!

Крепкие руки тут же схватили Леонтиска под руки и за шею.

— Вы чего, псы, озверели? — дернулся он. — Я же сказал, что пойду. Добровольно!

Сильнейший удар подсек ноги, мир кувыркнулся, и Леонтиск оказался лежащим на животе на холодной сырой брусчатке. Руки завернули за спину с такой силой, что затрещали суставы. Скула заныла от удара о камень, правая щека испачкалась в чем-то вязком, весьма напоминавшем по запаху ослиное дерьмо. Стиснув зубы, сын стратега зарычал от бешенства и унижения.

— Мечик дай сюда, — раздался с заоблачной высоты голос Клеомеда. Грубая рука тут же сорвала с пояса ножны. Обиженно звякнули кольца.

— Ты поглянь, какая красота! — прицокнул языком хилиарх. — Откуда такое? Как будто не похож на ваши грубые спартанские железяки, а?

Леонтиск, вывернув шею, подарил ему самый испепеляющий взгляд из своей коллекции, хотя и предполагал, что в лежачем положении не выглядит особенно грозно. Клеомед, глумясь, вынул астрон из ножен и проделал несколько быстрых фехтовальных движений, примеряясь к его весу и балансу.

— Блеск! — подытожил он, радостно скалясь. — Клянусь богами, хорошее приобретение! Повешу на стенку, буду надевать по праздникам.

Сплюнув горькую, тягучую слюну, Леонтиск, коротко поведал, куда он вставит мерзавцу это «приобретение».

— Арестованный желает что-то сказать? Нет? Ну и отлично!

Леонтиск громко, отчетливо повторил — чистое ребячество, но что еще можно было сделать?

Бесцветные глаза Клеомеда наполнились печалью.

— Да, спасибо, что напомнил, — проговорил он с напускным сожалением. — Чуть было не забыл. А грех было бы отказать себе в удовольствии.

В последний момент Леонтиск попытался отвернуться, но грубая пятерня крепко схватила сзади за волосы. Спустя миг твердый деревянный носок военного сапога-эндромида с сокрушительной силой врезался в его лоб, взорвав радужное зеркало сознания мириадом мелких осколков.

Леонтиска привел в себя обрушившийся на голову поток холодной воды.

— Эй, хватит прикидываться, неженка! Очнись! — проревел где-то совсем рядом хриплый голос.

Сын стратега с трудом открыл глаза и сел, помогая себе рукой. Голова раскалывалась от боли. Приложив руку ко лбу, Леонтиск обнаружил массивную опухоль, рассеченную посередине глубокой ссадиной. Лоб и брови были покрыты коркой запекшейся крови. Подняв голову, юноша осмотрелся.

Неровный, давяще низкий потолок. Маленький — десять на десять локтей — и весьма грязный квадрат пола, ограниченный с трех сторон серыми стенами из едва обтесанных каменных блоков. Роль четвертой стены играла изгрызанная сыростью медная решетка с низкой дверью, запертой снаружи на массивный висячий замок. Молодому афинянину нетрудно было догадаться, что он очутился в заурядной камере некой тюрьмы, судя по отсутствию окон — подземной.

По ту сторону решетки находилось помещение хоть и куда более просторное, но такое же серое и сырое. Освещено оно было единственным смоляным факелом, вставленным в позеленевшее от времени кольцо на стене. В дальнем правом углу имелась еще одна решетчатая дверь, перекрывавшая вход в короткий коридор, в конце которого смутно виднелись уходящие вверх ступени лестницы. Другой коридор тянулся вправо и терялся в темноте. Леонтиск был уверен, что его камера далеко не единственная в этом мрачном тоннеле, наполненном, казалось, липкими запахами страха и страданий былых узников.

Скрозь позеленевшие прутья решетки на Леонтиска взирал субъект весьма зверского вида. На вид ему было лет сорок пять — сорок восемь, он имел крупную, грузную фигуру гориллы, красный мясистый нос, глаза навыкате и обильную грязную бороду. Эта злая пародия на человека была одета в заляпанный сальными пятнами кожаный нагрудник городской стражи, из-под которого выглядывал неопределенного цвета хитон, на плечи, по причине зимнего времени, был накинут короткий плащ из скатавшейся овечьей шерсти, такой грязный, как будто был подобран на помойке. Внешность стражника вызвала у молодого воина воспоминания о детстве, толстой кормилице и ее сказках, в которых рассказывалось о кровожадных пещерных людоедах, подстерегающих в горах одиноких путешественников. Маленький Леонтиск представлял себе людоедов примерно такими, каким был тип по ту сторону решетки. Пальцем одной руки доблестный страж ковырял в носу, в другой он держал деревянное ведро, с которого на каменный пол стекали капли воды.

Мокрый с головы до ног, Леонтиск почувствовал, как гнусные щупальца холода присасываются к позвоночнику и животу. Челюсти молодого воина непроизвольно отбили неприличную и жалкую дробь.

— Что, очнулся, задохлик? — надзиратель осклабил в ухмылке крупные желтые зубы. — Добро пожаловать в подземное царство архонта Демолая!

«Людоед» жизнерадостно хохотнул.

— А ты, урод, за Кербера, что ли, будешь? — спросил Леонтиск, тяжело поднимаясь на ноги.

— Чего-о? — протянул стражник. Его красные губы вытянулись — точь в точь как у озадаченной обезьяны. — Ты, петушок драный, не дерзи! Мы таких шутников, как ты, немало в клоаку спустили. Слышишь?

Персонаж сказки поднял к уху толстый палец с длинным, грязным ногтем. В наступившей тишине Леонтиск действительно услышал шум текущей воды.

— То-то, цыплак! — продолжал «людоед». — Будешь плохо себя вести… ну, кончать тебя пока распоряжений не было, а вот в говне искупаем. Возьмем за ноги и окунем в подземную реку, как мамаша Фетида своего Ахилла. А, Алкимах? Искупаем желторотика в клоаке?

До сей поры Леонтиск не подозревал о наличии второго стражника. Но у дальнего угла, куда практически не доставал неверный свет факела, шевельнулась тень и раздался скрипучий голос:

— Хватит тебе трещать, Миарм! Заткнись и дай начальству отдохнуть!

«Людоед»-Миарм с досадой махнул рукой:

— Да ну тебя, начальник тыркнутый! Вечно ты ворчишь, клянусь собакой! Только начал с заключенным воспитательную работу, понимаешь ….

Судя по всему, Миарм происходил из разряда афинских босяков-бездельников, что, обретаясь между народными собраниями и пирушками философов и нахватавшись верхушек риторики, зачастую склонны к блескучей элоквенции, чудовищно не соответствующей их достоинству и образу жизни. Красуясь, «людоед» скосил в сторону Леонтиска хитрый глаз: оценил ли тот фразу? Сын стратега, отвернувшись, принялся энергично растирать окоченевшие конечности. Хвала богам, он не испытывал особых страданий: суровые годы обучения в лакедемонской агеле приучили его и не к таким испытаниям.

Не получив признания своего красноречия, стражник Миарм поскучнел и, пробормотав что-то о неотесанной солдатне, решительно опустился на каменную скамью, стоявшую у стены, прямо под факелом. На какое-то время он притих. Леонтиск за это время успел проделать стандартный армейский комплекс гимнастических упражнений — насколько это позволили размеры помещения — и одновременно обдумать свое незавидное положение.

Главная беда, конечно, заключалась вовсе не в том, что его, потомка знатного рода, бросили в это сырое подземелье со скотами-охранниками. Леонтиск был уверен, что как бы ни был разгневан отец, он не допустит, чтобы его сыну, единственному, надо заметить, наследнику, причинили какой-нибудь вред. А наглое насилие со стороны Клеомеда наверняка было лишь средством острастки чересчур норовистого, по мнению вождей-заговорщиков, «блудного сына». Хотя и в этом Леонтиск сомневался. Скорее всего, Клеомед, имея на руках официальное предписание на арест, просто решил потешить застаревшую личную злобу, решив, что при таких обстоятельствах это сойдет ему с рук. (Не-ет, голубчик, мы с тобой еще встретимся!) Куда больше Леонтиска мучил вопрос — известно ли заговорщикам о задании, порученном сыну кузнеца, а если да, то успел ли Каллик покинуть город? Если гонца схватили, царевич Пирр и государь Павсаний в страшной опасности.

Проклятье! Нужно было отвезти эту новость самому, сесть на коня и покинуть город немедленно после утреннего скандала… Но кто же знал, что злодеи среагируют так быстро и решительно? О, боги, что же делать, что же делать?

Издалека, как будто из глубокого колодца, раздались звуки отпираемых засовов, невнятные голоса, затем мелкий перестук деревянных подошв по каменному полу отгороженного железной решеткой внешнего коридора. Леонтиск прекратил упражнения — кровь в упругих мышцах весело заиграла, холод отступил — и с мрачным любопытством стал ждать. Что-то происходило.

В темноте за дальней дверью обозначилась женская фигура.

— Эй, ребятки, открывайте, ваша мама пришла! — раздался веселый девичий голос, неестественно прозвучавший под угрюмыми сводами подземелья.

— О-о! Полита, киска! — завопил, мгновенно пробуждаясь, Миарм. В два прыжка «людоед» достиг двери, торопливо зазвенел ключами. — Сейчас, сейчас, малышка, один миг!

Жалобно завизжали петли — по всей видимости, их не смазывали как минимум полстолетия. В помещение впорхнула молоденькая девушка-рабыня, одетая в светло-серую шерстяную столу, нисколько не скрывавшую упругих, аппетитно выпирающих выпуклостей фигуры. Черные волосы и миндалевидный разрез глаз говорили о ее малоазиатском происхождении. Лицо у девушки было круглое, деревенское, ничем не выдающееся, но белозубая улыбка и здоровый румянец на щеках привлекали взгляд магическим обаянием молодости. В руках девица держала тяжелую корзину со снедью.

— Моя кр-расавица! Как я ждал тебя, нежная птичка! — прорычал Миарм, охватывая ручищами талию девушки и притягивая ее к себе. Влажные красные губы стражника прижались к белой шее жертвы и произвели противный чмокающий звук.

Девица истерично захихикала, неубедительно вырываясь и отталкивая громилу свободной рукой.

— Нет, Миарм, шалунишка! Птичка в корзине! Ах, только не оставляй следа!

Паскудно скалясь, Миарм высвободил ее из своих медвежьих объятий, оставив на нежном пергаменте шеи красную похотливую кляксу.

— Вот тебе еще одно доказательство моей любви, голубка! Ну, что ты тут принесла своему верному Миарму?

Стражник окинул девушку страстным пожирающим взглядам. Грубые ладони потянулись к дерзко оттягивавшим одежду грудям.

— Сегодня только вот это! — воскликнула она, отступая назад и поднимая ему под самый нос корзину. — Хозяйка ждет меня. Но в другой раз — обязательно. Обещаю!

— Эй, хватит болтать! Давай жратву, чума тебя забери! — возмутился второй стражник, нервно жестикулируя рукой.

— Ну, смотри, курочка моя, ловлю на слове! — Миарм со вздохом принял у девушки корзину. — Что там у тебя сегодня? Ага, утка! И колбаса….

— И сыр, и хлеб, и овощи… — затараторила Полита, ловкими руками выкладывая продукты из корзины на лавку.

— О, и вино! Клянусь собакой! Ты не поверишь, Алкимах! — радостно возопил Миарм. — Сегодня нам премия от командира за то, что сидим тут с этим задохликом!

— Значит, благородный, сволочь, — авторитетно произнес Алкимах, поднимаясь из своего темного угла и выходя на свет. — Вино по уставу положено только если арестант знатный, так вот.

Теперь Леонтиск смог рассмотреть и второго из охранников. В противоположность плотному Миарму, фигуру Алкимах имел долговязую и костлявую. Кожа этого уже немолодого человека отливала мертвенной синевой, голова имела неестественную, сплюснутую с боков форму, заостряясь к лицу, как будто ее обладатель в детстве попытался залезть в какую-то очень узкую щель. Длинный нос, крючком нависающий над тонкими губами, нервные движения, блестящие круглые пуговки глаз — все это делало стражника Алкимаха необычайно похожим на крысу, в то время как его товарищ, как было описано выше, больше походил на обезьяну.

— А это что еще за бурда? — возмущенно завопил Миарм, уже начавший глодать утиную ногу, увидев, что Полита достает из своей бездонной корзины глубокую глиняную чашку, наполненную какой-то мутной жидкостью.

— Это не вам, — девушка легко подбежала к решетчатой двери камеры Леонтиска, присела на корточки и просунула чашку в щель, специально оставленную между прутьями и полом. С веселым любопытством посмотрела прямо в глаза, аккуратно опустила в чашку грубую деревянную ложку. — Ешь.

Встала, отошла к двери. Леонтиск, не отрывая от девушки глаз, подошел, взял миску в руки. Пахло вполне съедобно.

Миарм загоготал, поднося к сальному рту очередной кусок мяса.

— Что, красавчик, не привык баланду-то жрать? Ха! И за то скажи спасибо Полите-птичке….

Леонтиск, не поведя бровью, спокойно уселся на притулившемся к стене камеры грубом деревянном лежаке, набрал ложку варева и отправил ее в рот. «Знал бы ты, дурень, — подумал он, — насколько вкуснее эта бурда традиционной лаконской черной похлебки, которой нас потчевали в агеле!».

— Полита! Покушай с нами! — проговорил с набитым ртом Миарм. Одновременно его рука потянулась к ручке высокогорлого кувшина с вином.

— Не, не могу! — белозубо улыбнулась девушка. — Мне пора. До свиданья, ребятушки!

— Погоди, мой цветочек, последний поцелуй! — вскричал Миарм, срываясь со скамьи. Но шустрая девица с истерическим визгом шмыгнула за решетку. Из коридора раздалось шлепанье подошв ее деревянных сандалий и, уже издалека, донесся нежный голосок:

— В другой раз! До встречи, мой медвежонок!

— Э-эх, козочка! — со сладкой миной произнес Миарм, запирая замок и возвращаясь к скамье, на которой Алкимах молча поглощал принесенную пищу. — Ты обратил внимание, Алкимах, какая задница, какие титьки!

Тощий издал неопределенное мычание.

— Но главное в этой бабе не сиськи, не ноги, а то, что между ног. О! Клянусь Афродитой, девица горяча, как саламандра! Она ведь из Киликии, а киликийки, они такие же страстные, как и иудейки. Ха, ты представляешь, каково натягивать такую куколку? Она давно на меня глаз положила. И, клянусь собакой, отдастся при первой возможности.

— Да не смеши ты! Кто те даст, такому уроду? — недоверчиво фыркнул Алкимах.

— Дурак ты, Алкимах! Настоящие бабы, они разве за морду мужика любят? Не-ет, за хрен, здоровый, как у быка! Не веришь? Давай у Политы спросим, как в следующий раз жрать принесет? А потом я ее на твоих глазах загну и вдую, для подтверждения теории, а?

— Да иди ты в Эреб, болтун!

— А вот давай поспорим! На драхму, нет… на три, а?

— Иди к демонам!

— Нет, спорим, спорим!

— К демонам твои споры! Дай пожрать спокойно!

— То-то! Боишься продуть, клянусь собакой.

Алкимах промолчал, занятый выковыриванием из зубов застрявших кусочков мяса. Миарм, запрокинув голову, надолго припал к кувшину, резво дергая волосатым кадыком. Потом с довольным кряхтением поставил сосуд на скамью, вытер губы тыльной стороной ладони и продолжил восхваление частей тела и достоинств темперамента девицы Политы, девушки, насколько следовало из его слов, поведения весьма многообещающего. Этот сочный, но однообразный монолог, прерываемый изредка недоверчивыми восклицаниями Алкимаха, вскоре наскучил Леонтиску, и он перестал к нему прислушиваться. Тщательно слив последние капли баланды в ложку и опрокинув ее в рот, сын стратега дисциплинированно поставил чашку под дверь, а сам улегся на отполированный поколениями узников лежак и снова предался тревогам по поводу миссии Каллика. Незаметно, несмотря на тяжелые мысли, продолжавшую болеть голову и промозглую сырость подземелья, его сморил крепкий солдатский сон без сновидений.

— Эй, поганец, подъем! Встать, тебе говорят! — грубые крики прорвались сквозь плотное одеяло сна, оставляя в нем дыры, раздирая его на части, и наконец вытряхнули Леонтиска из этого теплого, уютного кокона в мрачную, освещенную танцующим рыжим пламенем реальность.

— Заключенный, встать перед архонтом-басилевсом светлого града Афин! — голос резкий, скрипучий. Алкимах приступил к исполнению обязанностей начальника караула.

Леонтиск сел на топчане, спустил ноги на пол. В помещении за решеткой кое-что изменилось. На стене появился второй факел, стало гораздо светлее. У дальнего проема, ведущего в коридор (и на волю) распахивает решетку Миарм — подтянутый, в шлеме, с копьем — ни дать, ни взять, образцовый воин! Алкимах, тоже с копьем, стоит у самой решетки камеры. Из коридора слышится гул голосов и шаги. Спустя минуту на пороге караульной появилась белоголовая персона архонта.

Подлец Демолай! Леонтиск вскочил. Пытаясь утихомирить заколотившееся в груди сердце, несколько раз глубоко вздохнул, сложил руки на груди (ладони сжаты в кулаки), застыл в шаге от прутьев. Вслед за архонтом в помещение ступил было Клеомед, но Демолай велел сыну и остальным подождать в коридоре.

Мягкими шагами городской голова приблизился к решетке. Архонту в это время было чуть более пятидесяти лет, он имел грузную, однако сохранившую аристократическую осанку фигуру, толстую надменную шею и породистое, властное лицо, высокомерное выражение которого немного скрадывалось окладистой седой бородой.

— Дерзкий глупец, — холодно, без всяких эмоций начал архонт, глядя желтоватыми ясными глазами на Леонтиска. — Эта клетка за твою низость — наказание невеликое.

— Что же такое я натворил, о архонт, что ты даешь приказ схватить меня, свободного гражданина города Афины? И сажают меня не в городскую тюрьму, а в твое собственное подземелье, как будто я раб твой или должник! В чем, архонт Демолай, состоит моя, такая великая, провинность? — говоря все это, Леонтиск попытался сделать мину искреннего удивления и возмущения, но получилась только кривая гримаса.

— Не трать понапрасну слов, юный лицемер! — в бездушном голосе архонта прорезались нотки гнева. — Ты прекрасно сознаешь, в чем твоя «провинность», я бы назвал ее по иному — изменой. Обыкновенно сие карается смертью или изгнанием!

— Что-о? — глаза Леонтиска полезли из орбит.

— Не ты ли посмел ослушаться приказа отца, оскорбить отцов города, с презрением отвергнув доверенное тебе важное поручение? Не ты ли, завладев важной, не принадлежащей тебе тайной, поспешил сообщить ее нашим врагам?

«Знают! Они все знают!» Сердце Леонтиска оборвалось и с ужасом полетело куда-то вниз. Все же он нашел в себе силы выдавить:

— Эврипонтиды не враги Афинам!

— Они — враги наших друзей, а значит, и наши! — перебил его Демолай. — Кто ты такой, сопляк, чтобы судить о государственных делах, грубо вмешиваться в них, ставить под угрозу наши отношения с соседями? Спаситель, смотрите-ка, нашелся! Клянусь отцом-Зевсом, ты не понимаешь, в какие дела впутался, пустоголовый юноша!

Леонтиск молчал, его трясло. Архонт продолжал, уже более спокойно:

— Твоя глупость опасна и разрушительна. Она уже причинила много бед, и причинила бы еще больше… Именно поэтому мы, я и твой отец, приняли решение подержать тебя немного взаперти, дабы ты одумался. Клянусь богами, немного покоя тебе….

— Беззаконие творишь, господин архонт! — не выдержал Леонтиск. — Я свободный чедовек и состою на службе у знаменитого рода Эврипонтидов….

Губы архонта искривились в небрежной ухмылке.

— Да, дурачок, пока состоишь. А лучше бы бросил ее к демонам, службу эту. Глупость твоя ох как опасна, сынок… сейчас я тебе покажу, к чему она привела. Аристоксен, войди! — повысив голос, приказал Демолай.

Леонтиск нахмурил брови, он еще ничего не понимал. Из коридора появился высокий человек с костистым жестким лицом. В руках он держал прямоугольный плетеный короб.

— Покажи ему, Аристоксен! Покажи, чего он добился своей дурью, своим ребячеством, своим идиотским поручением! — теперь архонт почти кричал.

Зрачки Леонтиска расширились от ужаса: рука палача опустилась в недра корзины и вытащила за волосы окровавленную голову Каллика, смотревшую на сына стратега укоризненными, печальными, мертвыми глазами! На какой-то момент Леонтиск оцепенел. Архонт, довольный произведенным эффектом, прокаркал:

— Это ты, и только ты, Леонтиск, сын Никистрата, убил сего цветущего юношу! Ах, он был еще так молод, полон энергии и мечтаний. Еще несколько лет он бы помогал отцу в ремесле, поддерживал родительскую старость, а потом сам возглавил бы кузницу и принес еще столько пользы людям. А теперь погляди, что ты с ним сделал….

— Вр-решь! Сволочь! Убью! — диким голосом проревел Леонтиск, бросаясь всем телом на решетку. Архонт понял, что слегка не рассчитал расстояние, нервно подался назад, но не успел: вывернув руку, узник схватил его за край одежды, рывком подтянул к решетке, другой рукой, дрожащими от ненависти пальцами, вцепился в горло. Все это продолжалось не более пары мгновений; Алкимах, отреагировав немедленно, подскочил и сквозь решетку ударил Леонтиска тупым концом копья под ребра. Удар был настолько сильным, что оторвал взбесившегося арестанта от его жертвы, сложил вдвое и отбросил назад. Схватившись руками за живот, скрипя зубами от боли, Леонтиск скорчился на холодном полу.

— А ты еще дурнее, чем я думал, — холодно проговорил Демолай, поправляя одежду. — И не замедлил бы наказать, как подобает, если бы не уважал так твоего благородного родителя. Авоэ, чтобы уберечь тебя от тебя самого — кто знает, быть может, ты человек не совсем пропащий и в будущем станешь достойным сыном своего отца? — проведешь здесь пару недель, месяц, если потребуется. Будешь свободен, когда дело будет сделано, и ты уже ничему не сможешь помешать. И отправляйся потом хоть в Спарту, коли желаешь выть как верный пес на могиле своего хозяина Пирра, хоть в Аид, мне все равно!

Взмахнув полами белоснежного с пурпуром плаща, архонт резко повернулся и отправился к выходу. За ним последовал и палач с его страшной корзиной.

— Архонт Демолай! — голос из-за решетки был сиплым, как будто задушенным, но таким зловещим, что архонт поневоле оглянулся. — Т-ты….

Скорчив досадливую гримасу, покачав головой, архонт Демолай вышел вон. Ему на смену из коридора появился ухмыляющийся, счастливый Клеомед.

— Ну, как тебе представление, чудак волосатый? Не правда ли, впечатляюще? Скажу честно, старался для тебя. Если б я не настоял, глядишь, и в живых бы оставили гонца твоего неумелого.

— Мразь!

— Что? Не расслышал. Так вот, когда его привели к нам, соплячка твоего недоделанного, он сперва брыкался, как козленок на алтаре. Пришлось, по традиции, железку накалить, поприкладывать к разным местам, что понежнее.

— Заткнись, заткнись! Не желаю тебя слушать! — Леонтиск закрыл лицо дрожащими руками. Слова хилиарха резали, как ножи.

— Прикладываем, значит, щипчики горячие туда, сюда, — с наслаждением продолжал Клеомед, упиваясь страданиями врага. — Молчит, подлец! Я уж думал, ничего не поможет — мерзавчик оказался к горячему железу привычный. Тут палач папанин, Аристоксен, и предложил места прижегов уксусом поливать, он у нас великий специалист в этих вопросах. Эх, жаль, не разрешили тебя к нему сводить, хотя бы ненадолго! Так вот, ты знаешь, с уксусом пошло дело! Заговорил соплячок, залопотал, пропала охота в героя играть. И о грамоте твоей, скитале дурацкой, все поведал. Мы ее сразу нашли у него в вещичках, и прочли, извини, с помощью того золоченого фаллоса, что обнаружили при тебе. Да ты не дергайся, прочитали бы и так, это ж только идиоты-спартанцы могут пользоваться такой детской формой тайного письма и надеяться, что о ней никто не знает. А он кричит, убивается: «Наматывать ее, — говорит, — надо». Ну, мы и намотали, значит, эту твою скиталу ему на шею….

— Клеомед, богами тебя заклинаю — замолчи! — простонал Леонтиск. Слезы разъедали ему глаза, подобно уксусу.

— Намотали ему, говорю, на шею эту удавку, — безжалостно повторил хилиарх. — Показалось, вроде толстовата шея — не совпадают буквы. Что делать? Взялись за два конца, я за один, Аристоксен за другой, и начали затягивать. А салажонок возьми и умри посреди эксперимента, все развлечение испортил. Голова у него, почитай, сама отвалилась… Кстати, я только сейчас сообразил — надо ж заняться еще кузнецом, его папиком, может, ты и ему какое заданьице тайное дал?

— Не смей! Оставь этих людей, они ничего не знают, ни в чем не виноваты! Ничего я ему не говорил, клянусь Афиной!

— А вот это мы и выясним. В пыточной, у Аристоксена….

— Прошу, не надо….

Леонтиск откинулся на стену, медленно съехал по ней спиной, опустил голову на грудь, из последних сил сдерживая клекотавшие в горле рыдания. Клеомед в ответ на это довольно расхохотался.

— Великие боги, да человек ты или чудовище? — раздался от двери возмущенный женский голос. — Мало тебе победы, мало крови? Что ты терзаешь побежденного, точно стервятник?

Леонтиск поднял затуманенный взгляд. У двери стояла высокая стройная девушка, одетая в модную римскую столу. Ее лицо в форме сердечка, обрамленное сложной прической из закрученных в мелкие спирали волос, можно было бы назвать идеально красивым, настолько классически-совершенными были его черты, если бы не маленький, властный, надменно очерченный рот. Сейчас на мраморных щеках девушки алел яркий румянец, а ее глубокие глаза искрились нешуточным гневом.

Леонтиск, хоть и испытывал сильнейшие душевные страдания и вряд ли был способен чувствовать что-то еще, все же вздрогнул, увидев ее, и изумленно прошептал одними губами:

— Эльпиника?

Клеомед обернулся.

— О-о, сестрица! Ведь ты хотела только издалека посмотреть на несостоявшегося женишка, насладиться его унижением. А теперь, что же это, жалость проснулась?

— Не твое дело, изверг. Уйди, я хочу поговорить с ним!

Не обращая внимания на сестру, Клеомед обратился непосредственно к Леонтиску:

— Нет, все-таки непостижима душа женская! Вот подтверждение истины, что все бабы — дуры. Мужественные, благородные характеры их не привлекают, они им скучны! А вот если что подленькое, с гнильцой, да еще с соплями, так это пожалуйста — будут любить, страдать и лобком тереться!

Сделав короткий шажок, Эльпиника влепила брату звонкую пощечину.

— Негодяй, ты будешь меня оскорблять? Я все расскажу отцу!

— Да ты что? — гневно вскричал Клеомед, подбегая к решетке (не настолько близко, правда, чтобы узник мог его достать). — Кого ты защищаешь? Не видишь, что ли, в кого он превратился? Неблагодарный выродок, изменник! Я говорил тебе, тогда еще говорил, что это низкий человек. И оказался прав!

— Ради богов, Клеомед!

— Клеомед, Клеомед! — заорал хилиарх в бешенстве. — Что — Клеомед? Великая Матерь, какая же ты дура! Капризная, избалованная дура! Взять бы ножны, да отхлестать тебя по белым похотливым ляжкам! Все, я ухожу. Оставайся с этим ублюдком, вытри ему сопельки. Мало он тебе тогда горя принес, курица тупоголовая!

С этими словами Клеомед, словно вихрь, промчался к выходу в коридор и исчез в темном проеме, на прощанье оглушительно лязгнув решеткой. Из сумрака донесся его злобный голос, обращенный к Миарму:

— Смотрите в оба. Шкуру спущу, ежели что….

Затопали, удаляясь, резкие, яростные шаги.

Глубокие карие глаза встретились с влажными темными.

— Здравствуй, Леонтиск, — в ее была лишь печаль.

— Я… рад тебя видеть, Эльпиника, — Леонтиску пришлось сделать над собой усилие, чтобы голос не дрожал. — Гм, ты стала еще красивее….

— Теперь ты бы меня не бросил?

Юноша опустил глаза, закусил губу.

— Прости. Ты ведь знаешь… я не мог остаться с тобой, я должен был уехать.

— Помню. Не мог или не хотел, какая теперь разница! Говорят, что время лечит раны, и телесные и душевные. Это правда. Я теперь вспоминаю наши … встречу и расставание без прежней боли.

— Ты, наверное, меня ненавидишь, — это было скорее утверждение, не вопрос. Леонтиск поднял ладонь к щеке. Лицо еще пылало от шквала пережитых эмоций.

— Нет, что ты, — она подошла к самой решетке. — Теперь уже нет, поверь. Мне очень жаль, что так получилось тогда, и, видит великая Покровительница, мне больно видеть тебя здесь. Я не верю тому, что они про тебя говорят….

Леонтиск встряхнул волосами.

— Госпожа, будь осторожнее, не подходи к решетке, — раздался из-за спины Эльпиники скрипучий голос Алкимаха. — Этот тип опасен, клянусь Эриниями. Он только что кинулся на твоего отца, и если бы не я….

Девушка резко обернулась. Мимолетное выражение мягкой задумчивости на ее лице сменилось природным выражением высокомерия.

— Кто позволил тебе, солдат, поучать меня, что мне делать, а что нет? — голос ее, отражаясь от каменных стен, звучал угрожающе.

— Но, госпожа Эльпиника… Он ведь на самом деле….

— Не твоего ума дело, солдафон, что делают и как ведут себя господа! — отчеканила Эльпиника. — Выйди вон, знай свое место!

Вслед за звонкими словами последовала столь же звонкая пауза.

— Никак не могу, госпожа, — раздвинувшись в усмешке, тонкие губы Алкимаха обнажили скрывавшиеся за ними острые крысиные зубы. — Твой брат велел не спускать глаз с этого заключенного, ты сама слышала. А господин Клеомед Кимонид, — помимо того, что он твой брат, госпожа, — еще носит звание хилиарха городской стражи. Другими словами, является моим прямым начальником, и я, при всем уважении, не могу ослушаться приказа и оставить твою драгоценную персону наедине с этим ужасным преступником.

— Слишком длинная речь для ничтожества, — с презрением глядя на тощего стража, проронила Эльпиника. — Чего ты хочешь, мерзавец?

— Не понимаю, госпожа? — крысиные глазки подозрительно заблестели.

— Ты отлично понимаешь, о чем я, пройдоха! Мне нужно поговорить с этим человеком спокойно, без твоего зловонного присутствия. Сколько ты хочешь, чтобы пересмотреть свои моральные принципы и на время моей беседы убраться отсюда к демонам?

Лицо Алкимаха перекосила гадкая ухмылка.

— Э… хм… госпожа, лишняя пара-тройка монет никогда не помешает. Мы, стражники, народ бедный: жалованье скудное, другого прибытка никакого нет… Вам, богатым, не понять….

— Авоэ, будет плакаться! — неожиданно для себя Леонтиск заметил, что при этих словах Эльпиника удивительно походила на брата — та же неприятная интонация, такое же высокомерное выражение лица. — Быть по-твоему, доблестный страж: оставишь меня в покое — получишь золотой статер. Иди!

Алкимах не двинулся с места. Эльпиника, уже шагнувшая было к решетке, с удивлением снова обернулась к стражнику.

— Чего тебе еще? Почему ты медлишь? — в голосе девушки зазвучала неподдельная ярость. Судя по всему, она не привыкла к неповиновению.

Алкимах помялся.

— Видишь ли, в чем дело, госпожа, — начал он, нахально глядя ей прямо в глаза. — Мой дед, да будут ему покойно в царстве Аида, научил меня одному очень важному правилу: в любой сделке брать оплату вперед. Сама знаешь, какие сейчас времена — никому нельзя верить….

— Да ты что, хам? — Эльпиника задохнулась от негодования. — Не доверяешь моему слову? Да ты… Забыл, кто я такая?

Увидев, что негодяй воспринимает ее эмоции без особого страха, Эльпиника мгновенно переменила тактику:

— Клянусь Афиной-Покровительницей, получишь ты свои деньги. Но с собой у меня нет!

— Ну нет так нет! — развел руками Алкимах. Приставив копье к стене, он уселся на лавку и принял позу терпеливого ожидания. Стоявший у двери Миарм при виде такой гениальной и наглой игры товарища разинул от удивления рот.

Положив руки на пояс, Эльпиника с полминуты молча смотрела на невозмутимо ковырявшегося в ногтях Алкимаха.

— Ну, хорошо, — прошипела наконец девушка. — Я схожу за деньгами. Но, клянусь богами, я впервые встречаю такого наглого холуя!

Алкимах оставил это замечание без ответа. Эльпиника обернулась к решетке.

— Я вернусь, Леонтиск. Слишком давно я хотела поговорить с тобой, чтобы теперь отказаться от этого из-за жадности какого-то пропойцы.

— Ступай спокойно, госпожа. Мы присмотрим, чтобы человек, с которым ты желаешь пообщаться, никуда не ушел, — на лице Алкимаха невозможно было прочесть и тени издевки.

— А как насчет меня? — пришел в себя Миарм. — Нам, что же это, госпожа, пополам твой статер делить?

Эльпиника, прищурив глаза, посмотрела в разбойничью рожу «людоеда». Уголки ее губ тронула усмешка.

— Мне кажется, солдат, я уже видела тебя. Не ты ли оказывал знаки внимания моей рабыне Полите? Вчера, у колодца?

— О-о… гм, — невнятно промычал Миарм.

— Что ты скажешь, доблестный воитель, если вместо денег я разрешу Полите навещать тебя на посту и не отказывать… в некоторых человеческих радостях?

— Ну-у, коли так… — глаза Миарма вращались, в его мозгу происходили мучительные мыслительные процессы. — Да. Да! Да!!! Я согласен! Но пусть она….

— Она придет сегодня, — Эльпиника криво усмехнулась и вышла в любезно распахнутую «людоедом» дверь.

Миарм еще долго смотрел ей вслед, затем повернулся к Алкимаху.

— Нет, какая баба, клянусь собакой! Красивая, как Артемида, но зубастая, как волчица!

— Ты прав, дружище. Этим детишкам архонта палец в рот не клади — сожрут всю руку. Но сегодня, хе-хе, мы их обскакали и кое-что поимели, — Алкимах был чрезвычайно доволен собой.

— Я б лучше ее саму поимел, — Миарм еще не мог оправиться от впечатления, произведенного на него Эльпиникой. — Как ты думаешь, Алкимах, каково тыркнуть такую киску, а?

— Спроси у этого, — палец с кривым грязным ногтем ткнул в сторону решетки. — Судя по всему, должен знать.

— Эй, волосатый, — заорал «людоед», — сознавайся, заглядывал архонтовой сучонке между ног?

Леонтиск поднял лицо от сомкнутых ладоней и ответил — кратко, емко и сочно. Миарм, впервые услыхавший образчик спартанской казарменной лексики, слегка оторопел и растерянно обратился к товарищу:

— Не, ты поглянь, как он ругается, Алкимах. А еще благородный!

— А вот я ему сейчас снова ребра копьем почешу, быстро приткнется, сволочь, — бросил Алкимах, не пошевелив, впрочем и пальцем.

Какое-то время стражники изощрялись, осыпая пленника ленивыми угрозами. Леонтиск, погруженный в думы, их не слушал. Несмотря на взволновавший его приход Эльпиники, главным ощущением молодого воина в этот момент было жгучее чувство вины. Безжалостная расправа над бедным Калликом потрясла его. Только сейчас Леонтиск начал понимать, в какую серьезную и гнусную игру он влез, планы каких людей нарушил. Великие боги, что он за тупица? Зачем он доверил столь опасное дело наивному парню? Нужно было немедленно, немедленно после грязного откровения отца бежать из города, самому скакать в Спарту и предупредить царевича. Проклятье, что он наделал! Перед внутренним взором всплыло жуткое зрелище окровавленной головы Каллика с мертвыми, полными ужаса глазами. Как Леонтиск ни сдерживался, он не смог сдержать слез раскаяния, жгучих, словно уксус.

Отчаяние молодого воина усугублялось последней угрозой Клеомеда схватить кузнеца Менапия. Теперь Леонтиск был уверен, что сын архонта, кровожадный изверг, способен на любое злодеяние. Но даже если семью кузнеца и его самого не тронут, худшее уже свершилось. Леонтиск не представлял, как сможет теперь посмотреть в глаза старшему другу, потерявшему сына. Прости меня, прости, старина Менапий! Хотя не может быть прощенья за такое… Прав архонт: это его, Леонтиска, глупость довела до такого конца. Но кто же мог знать, что заговорщики пойдут так далеко? Проклятые выродки! Они за все, за все заплатят!

Вернувшаяся злость высушила слезы, пальцы с хрустом сжались в кулаки. В голове Леонтиска замелькали планы мести, один кровавее другого. Они занимали мысли молодого воина довольно продолжительное время, но наконец рассудок вынес неутешительный вердикт: все эти планы осуществимы лишь в случае, если удастся выбраться из этого проклятого подземелья, добраться до Спарты и предупредить удар заговорщиков. Если план архонта, вступившего в сговор с лакедемонскими интриганами, и демоны знают с кем еще, осуществится и Пирр умрет, жизнь Леонтиска тоже закончена. Сын стратега понимал это предельно четко и знал, что страшное чувство вины побудит его искать быстрой смерти в море или петле.

Но — прочь эти мысли! Недруги еще не победили! Думай, Львенок, думай! Как выбраться отсюда? Как послать весть о случившемся Терамену, он-то обязательно придумает, что нужно сделать?

Как ни тяжело было Леонтиску это признать, единственным проблеском света во тьме отчаяния оставалась надежда на помощь Эльпиники. Бывшей возлюбленной, отвергнутой и униженной им когда-то. Возможно, девушка простила его, но захочет ли она помочь, пойти против воли отца и брата, и еще целого отряда влиятельных людей города и всей Эллады? Леонтиск в этом сильно сомневался.

Судьба свела его с Эльпиникой четыре с лишним года назад, в Олимпии, на знаменитых во всем мире играх. Прославленные атлеты и воины съехались со всей Греции, чтобы соревноваться в классических видах состязаний, и Леонтиск, ученик спартанской агелы, прибыл в составе делегации, представлявшей Лакедемон. Тогда удача сопутствовала ему: глаз не делал ошибок, рука не знала промаха, кровь бурлила в переполненных силой мышцах. Ко всеобщему удивлению Леонтиск, безвестный юноша из спартанской военной школы, едва не стал победителем Игр в пентатлоне, став первым в метании копья и прыжках, обойдя именитейших соискателей-атлетов и лишь в самом конце уступив великолепному Протею из Сикиона. Подаркам и поздравлениям не было конца: от спартанского царя Эвдамида, возглавлявшего делегацию, от олимпийских элланодиков, от представителей знати и старейшин городских общин. На следующий день после столь блестящего выступления прославившегося юношу-земляка пригласили на ужин старейшины Афин, среди которых был и счастливый, безмерно гордившийся сыном стратег Никистрат. На этом пиру Леонтиск и познакомился с юной красавицей Эльпиникой, дочерью Демолая Кимонида, могущественного аристократа, четвертый год подряд избираемого главой афинских магистратов. Она подошла сама, возложила на голову юноши венок, села рядом и до окончания пира оставалась рядом с ним, глядя ему в лицо сияющими восхищенными очами. Присутствующие не могли этого не заметить, и под конец пира зазвучали тосты во здравие «влюбленных». Мало кто сомневался, что дело кончится обручением.

— Посмотри, как красиво!

Ночь снова расцветилась огненными кольцами факельных хороводов на склоне холма Кроноса. До слуха доносились звуки музыки, смеха и многоголосый гомон веселящейся толпы.

— Аргоссцы гуляют, — улыбнулся юноша. — Они сегодня выиграли в двойном беге. Счастливцы….

— Счастливица — я! — ее смех зазвенел колокольчиком. — У меня есть собственный герой-олимпионик.

— Ну, я не совсем олимпионик, — улыбнулся Леонтиск, — все-таки в состязании победил Протей.

— Ха, зато ты находишься в моем безраздельном пользовании, в отличие от Великолепного Протея, которого, как утверждает брат, уже третью олимпиаду невозможно увидеть иначе как в сопровождении дюжины лучших девушек Эллады.

— Поэтому ты завела меня в эту рощу, подальше от людей? Чтобы лучшие девушки Эллады меня не нашли?

— Это ведь ты вчера пригласил меня на свиданье, забыл? Я всего лишь назначила место. О, посмотри, какой укромный уголок!

Схватив юношу за руку нежными холодными пальцами, она потащила его к скамье, укрывшейся под пологом сплетшихся кронами оливковых деревьев. Под ногами хрустели камешки, позади огнями и взрывами веселья ликовал праздник. Роща столетних оливковых деревьев романтично шелестела листвой, словно завлекала, обещая тайну и безопасность.

Они присели на скамью. Эльпиника и не подумала отпустить его руку, наоборот, накрыла его кисть обеими ладонями, тонкими и холодными.

— Так удивительно, что мы здесь, ты и я… — он замялся, не в силах подобрать слов для описания своих чувств.

— Почему? — конечно же спросила она, взглянув из-под упавшей на глаза прядки волос с извечной женской кокетливостью.

— Честно говоря, я не верил, что ты придешь.

— Но ведь я пообещала….

— Знаю, но… все равно не верил. Я волновался, как дурак, ждал, хотя был уверен, что не придешь. Это было совершенно нереально….

— Отчего же?

— Не знаю… Для меня это все так необычно… Ты не представляешь себе, насколько.

— О чем это ты? Объясни, — она наивно затрепетала ресницами. (О, искреннее женское коварство!)

— О тебе, — Леонтиск вздохнул, пытаясь побороть смущение. — И о том, что ты мне очень нравишься.

«Хорошо, что темно, и не видно, как краска прихлынула к лицу!» — подумал он. Щеки горели.

— Неужели? — она улыбнулась, блеснув в темноте белыми зубками. — И насколько же сильно?

Пальцы девушки сжали его запястье — ну же, смелее!

— Настолько… клянусь Афиной… что аж хочется тебя поцеловать, — выдохнул он. Сердце ухнуло вниз от собственной дерзости. Ответ заставил его сердце заколотиться, как у пойманного кролика.

— И что же тебе мешает? — нежный овал ее лица белел менее чем в локте. От девушки струился нежный запах ириса, смешанный с каким-то неизвестным Леонтиску, но очень приятным благовонием. А, вспомнил, женщины называют это духáми.

— Ничего? — глупо спросил он.

Она молчала.

Что делать? Сердце продолжало бешено колотиться, в голове было совершенно пусто. Решительно выдохнув, он осторожно взял девушку свободной рукой за плечо (вторую руку освободить не посмел), наклонился, потянулся к губам. Она не сделала никакой попытки помочь ему, поэтому он немного промахнулся, смутился, попытался исправить положение….

— Великая богиня! — она отстранилась, в голосе звучало веселое удивление.

— Что такое? — безразличный тон ему не удался.

— Тебе семнадцать лет, ты едва не выиграл Олимпиаду, но до сих пор не умеешь целоваться?

— Бросать копье меня учили в агеле, а это… Что, настолько все ужасно?

— Ха-ха-ха! Ужасного ничего нет, все поправимо. Но неужели тебе никогда не приходилось целоваться с девушкой?

«Что сказать — да или нет?» — лихорадочно мелькнуло в мозгу.

— Нет, — помимо воли признался его язык. — До этой весны я жил в военной школе, в казарме, понимаешь… Военные упражнения, распорядок, караулы — одним словом, на девушек времени не хватало.

Леонтиск не стал уточнять, что агела, спартанская военная школа, — заведение закрытое, и редкая самовольная отлучка из него не заканчивается поркой.

— Еще почти год до того, как я стану эфебом и надену воинский плащ, — продолжал оправдываться он. — Еще не было случая… и не нравился никто….

— Вот он, твой случай, — нежно прошептала она. — Так что не трать время на болтовню.

Отпустив его руку, Эльпиника решительно перекинула ногу через скамью, совсем не по-женски сев на нее верхом. Затем забросила руки на затылок юноши и властно притянула его голову к своей. Маленькие, влажные, невероятно нежные губки девушки впились в его. Леонтиск содрогнулся, дрожащими руками обхватил ее талию. Чувство сладчайшего удовольствия поднялось по позвоночнику, теплой волной ударило в затылок, отозвалось пружинящим напряжением между ног. «Боги, хоть бы не заметила!» — не прерывая поцелуя, подумал он, почувствовав, как хитон вздыбился под натиском восставшего органа.

Но она заметила. Легко, словно невзначай, сняла руку с его шеи, опустила….

— Ого!

— Э-э, прости….

— Зачем ты носишь с собой копье? Состязания уже закончились, хи-хи-хи!

— Эльпиника!!! Перестань….

— Почему? Я хочу потрогать … и посмотреть. Ни разу в жизни, представь себе, не имела такой возможности.

Нежные пальцы, отбросив край его хитона, решительно двинулись дальше, скользнули по бедру, нашли искомое.

— У-у! Какой твердый!

— Эльпиника! Что ты делаешь?

В голове юноши шумело так, будто он выпил целый хой неразбавленного вина. Она сводила его с ума.

— Молчи, а еще лучше — целуйся, — Эльпиника, не отпуская заветного, переполненного желания и первобытной силы стержня, снова прильнула ко рту Леонтиска маленькими жадными губками. Он постарался не оплошать.

— Уф-ф! — вздохнула она, отрываясь от юноши и тяжело дыша. — Уже лучше! Ты быстро учишься, клянусь Покровительницей.

— Я способный, — афинянин не услышал своего голоса за стуком бешено колотящегося в висках пульса.

— Верю. Теперь — урок номер два.

— А почему ты меня учишь? У тебя большой… э-э… опыт?

— У меня? — прыснула она. — Да почти что никакого. Но пора приобретать, мне ведь уже пятнадцать! Ну-ка, опусти руки пониже. Да, вот сюда….

— Так?

— Нет, не пойдет. Одежда мешает. Какая ночь сегодня душная! Ну-ка, помоги мне.

С сожалением отпустив вздымавшийся подобно утесу мужской орган, Эльпиника подняла руки. Леонтиск неловко пособил ей стянуть через голову паллу из тончайшего белого синдона. Свет, проникавший со стороны освещенной тысячей огней Олимпии, заблестел матовыми бликами на ее округлых плечах и налитых грудях.

— Теперь ты.

Хитон Леонтиска в мгновенье ока соскользнул с его тела и полетел за спину, повиснув белым пятном на ветвях кустарника. Юношу трясло, его переполняла концентрированная смесь волнения, желания и восторга, приправленная щепотью истеричного испуга. Несмотря на натужно выдавливаемую из себя браваду, он взирал на Эльпинику как на сошедшую с Олимпа богиню, не смея ничего предпринять самостоятельно.

— Итак, урок два, — она нашла руки Леонтиска своими, прижала к груди. — Не бойся, это можно потрогать. Нравится?

— О… да, — ладони юноши соскользнули по гладкой, как мрамор, коже, проехали по твердым и нежным соскам. Леонтиск впервые дотронулся до интимных женских прелестей и сейчас судорожно вспоминал рассказы старших товарищей, повествовавшие, что и как нужно делать, чтобы доставить девице удовольствие.

Музыка, визг и взрывы хохота доносились как будто из другого мира. Легкий ветерок, шепча в листве, овевал их нагие тела приятным холодком.

— Ты такой нежный, — вздохнула она, обнимая его за шею. — Как же ты мне нравишься, спартанский львенок.

Леонтиск хотел сказать, что он львенок наполовину афинский, но в этот момент она поцеловала его в шею, и слова замерзли у него на языке. Девушка придвинулась ближе, их колени соприкоснулись. В крестце юноши родилась и решительно поползла вверх по позвоночнику новая волна наслаждения. Когда влажный язычок девушки коснулся и принялся с невероятной нежностью исследовать его ушную раковину, эта волна яростным взрывом ударила в голову, разорвалась тысячей радужных брызг. Волнение и страх неопытности исчезли, оставив одну первозданную страсть. Трясущимися, жадными руками Леонтиск принялся исследовать, мять и ласкать ее спину, бедра, ягодицы, — упругое, теплое девичье тело. Эльпиника застонала, поддаваясь этому натиску.

— Сюда, вниз, — прошептала ему на ухо, увлекая за шею.

Не расцепляясь, они сползли со скамьи на землю, на мягкий ковер травы и палых листьев. Леонтиск опустился на девушку, лихорадочно покрывая поцелуями ее лицо и шею. Его твердый как камень мужской орган безошибочно уперся в укромное местечко меж ее ног, мягкое и зовущее.

— Только осторожно, тихонечко, мой маленький, — жарко прошептала она, впиваясь пальцами ему в спину. — Будь нежным, не сделай мне больно. Мой воин, мое счастье, мой лев!

То, что случилось потом, было безумием — удивительным, волшебным, приятным до нереальности. Леонтиск и понятия не имел, что возможно испытывать такое наслаждение. Окружающий мир пропал: праздничная Олимпия, огни, музыка, старая роща и нежный ветерок — все растворилось, исчезло в сумасшедшей, древней и страстной пляске двух обнаженных тел….

Это была любовь — внезапная, буйная и всепожирающая как лесной пожар. Леонтиск, охваченный лихорадкой страсти, впервые за долгое время испытал досаду, что должен выполнять соблюдать воинскую дисциплину. Впрочем, командиры не требовали от героя Олимпиады многого — только ночевать вместе со своей агелой, юношеским отрядом. Дни счастливый юноша проводил с возлюбленной, и встречи их были прекрасны, как сказка. Увы, счастье это было недолговечным….

— Леонтиск!

Легкие босые ступни зашлепали по мрамору пола. Разбег, прыжок — и тонкое тело Эльпиники летит прямиком в объятия юноши. Оба весело рассмеялись.

— Великие боги, как я соскучился по тебе!

— Уже! Но как же так? — она отодвинулась от него, упершись руками в широкую грудь, кокетливо глядя ему в глаза. — Ведь мы расстались уже за полночь, а сейчас — утро!

— Мне тяжело было пережить эту ночь без тебя, моя красавица!

— Правда?

— Совершеннейшая правда, клянусь Афиной!

— Ну тогда получай!

Нежные губы девушки прильнули к губам Леонтиска, властно захватили нижнюю из них и начали медленный, наполненный сдерживаемой страстью танец поцелуя. «Интересно, где это она научилась так целоваться? — подумал юноша, по неопытности стараясь в точности повторять движения подруги. В груди кольнуло что-то похожее на… ревность? — Нужно будет как-нибудь спросить ее об этом».

— Ничего, скоро мы сможем быть вместе и днем и ночью! — тяжело дыша, проговорила она, нехотя прерывая сладкую игру губ.

— Это как же? — с веселым любопытством спросил он.

— Очень просто. Через два дня заканчиваются Игры, и после празднеств мы отправляемся домой. Ты поедешь с нами. В Афинах найдется способ, чтобы ты мог приходить ночью — служанки верны мне. А в конце месяца мы сможем обручиться. Я поговорила с отцом, он сказал, что будет счастлив породниться с таким уважаемым человеком, как твой отец. Ты же знаешь, они давно дружат. А я тебя раньше ни разу и не видела, я ведь была совсем малышкой, когда тебя отправили в Спарту. В свои приезды ты мне почему-то на глаза не попадался. О, Леонтиск, мы обручимся, и уже через полгода сможем пожениться!

Все это Эльпиника проговорила на одном дыхании, взволнованным, дрожащим от счастья голосом. Однако по мере того, как девушка раскрывала свои планы ближайшего будущего, на лице юноши все сильнее проступали изумление и смущение. Наконец, она это заметила и удивленно спросила:

— Что такое, милый? Что-нибудь не так?

Ее карие глаза смотрели, казалось, в самую душу. Леонтиск прокашлялся, прежде чем начать говорить.

— Ну же, Леонтиск! В чем дело, во имя богов? — теперь в голосе Эльпиники зазвучал испуг.

— Нимфа моя, клянусь Меднодомной Афиной… я бы очень хотел, чтобы все так и было, как ты задумала, но, к сожалению, сейчас это невозможно.

— Что… Что ты хочешь этим сказать? — она отшатнулась, обхватила плечи руками, как будто ее внезапно прошиб озноб.

— Я хочу сказать… Ну просто… гм, я не могу сейчас поехать с вами в Афины. По окончании Игр я должен уехать вместе с нашей делегацией. Прости.

— Как же так, Леонтиск? — глаза девушки сверкнули, на ее лице проступили недоумение и обида. — Зачем тебе возвращаться в эту Спарту? Неужели то, что между нами… для тебя ничего не значит?

— Пойми, милая… — Леонтиск взял обеими руками узкую ладонь девушки, но Эльпиника резко выдернула ее и отступила назад. — Пойми, я обязан вернуться в агелу! Мой долг — служить Пирру, сыну царя Павсания.

— Ты не должен! — перебила дрожащая от переполнявших ее эмоций девушка. — Ты — афинский гражданин! Какое тебе дело до спартанцев?

— Я принял посвящение в «спутники» царевича Пирра, связал свою судьбу с его. Это большая честь и большие перспективы, клянусь Афиной. Кроме того, я присягнул перед алтарями богов по лакедемонскому закону… И после окончания агелы должен отслужить в войске Спарты либо среди «спутников» царевича как минимум два года. Мне нельзя покидать службу и распоряжаться своей жизнью до совершеннолетия — до двадцати лет. Потом я смогу вернуться в Афины и мы… если ты дождешься меня… Мы поженимся и переедем в Спарту, и когда Пирр станет царем, я….

— Замолчи! Я не собираюсь ждать три года! Я уже сказала отцу, что ты едешь с нами, что мы обручимся… И что теперь? Сказать ему, что я пошутила? Что мой избранник попросил меня подождать три года?

— Я буду приезжать к тебе. Раз в год, может быть, даже два раза….

— Боги, о чем ты говоришь! — она почти визжала.

На щеках Леонтиска выступили пунцовые пятна.

— Эльпиника….

Она его не слушала.

— Да ты знаешь, что меня с двенадцати лет сватают лучшие семьи города, и династы из Ионии, и сыновья царей? Отец сказал, что я сама могу выбрать себе жениха, и я всем отказывала, все ждала настоящую любовь. И теперь, когда я решила, когда подумала, что у нас… что ты меня любишь, и я тебя, что мы сможем быть мужем и женой… Отец так обрадовался… А ты….

Ее губы задрожали.

— Милая….

— Нет! — она сделала еще один шаг назад. — Не трогай меня! Ты негодяй, ты меня обманул!

Слезам так и не суждено было омочить щек юной аристократки. Теперь ее глаза блестели от ярости. Не сводя испепеляющего взгляда с Леонтиска, девушка все отступала и отступала назад.

— Эльпиника! Ну зачем ты так все воспринимаешь? Великие боги, ну пойми же, что я должен ехать! Но ведь я вернусь!

Она истерично расхохоталась.

— Через три года! Да через три года я буду старой девой! И кто знает, что произойдет за это время?

— Но тебе только пятнадцать!

— Замолчи, не хочу слушать тебя! — визгливо закричала она. — Великая богиня, какой позор!

— Эльпиника, послушай!

— Нет!!! Уходи! Убирайся! Будь ты проклят!

Закрыв лицо руками, дочь архонта повернулась и бросилась прочь. Бледный и растерянный, Леонтиск с тоской глядел ей вслед. Прекрасный сосуд счастья с грохотом ударился об пол и разлетелся вдребезги, исполосовав душу тысячей острых осколков.

Несмотря ни на что, они встретились еще раз. Она, смирив гордыню, сама пришла к Леонтиску и со слезами просила его передумать. Девушка никак не могла понять невозможности того, о чем просила. Переступить через клятву для молодого афинянина значило отказаться от всего, чем он жил и дышал все долгие десять лет в военной школе Спарты. Навлечь на себя гнев богов, именами которых давал клятвы. Отказаться от себя. От друзей. От Эврипонтидов. Нет, на это он не был готов даже ради любви.

Закончилось дело большим скандалом. Эльпинике пришлось все рассказать отцу — из-за того, что ранее она поторопилась заручиться его согласием на брак. Узнав, что дочь отвергнута, Демолай жутко разгневался, разругался с отцом Леонтиска Никистратом, и поклялся, что отплатит «самонадеянному юнцу». Никистрат, в свою очередь, очень недовольный разрывом с первым человеком города, попытался воздействовать на Леонтиска отцовской волей, и этим лишь усугубил положение. Малышка Эльпиника, привыкшая получать в жизни все, что пожелает, была совершенно раздавлена случившимся. Заболев от горя, она целыми днями не вставала с ложа, ни с кем не разговаривала, отказывалась от пищи.

Отплатить Леонтиску за поруганную честь семьи взялся Клеомед, старший брат Эльпиники, сотник афинской городской стражи. Человек злобный и деятельный, Клеомед начал с того, что распустил по всей Олимпии грязные слухи, изображавшие Леонтиска гнусным совратителем, а дочь афинского архонта — наивной и несчастной жертвой. Вчерашнему герою-«копьеносцу» перестали оказывать почести, приглашать на пиры, а многие даже приветствовать. Римский сенатор Метелл Целер, почетный гость Олимпиады, произнес целую речь о нравственном падении молодежи, приведя в пример поступок Леонтиска, а спартанский царь Эвдамид публично высказал юноше порицание. Единственными защитниками несчастного молодого афинянина остались товарищи по агеле, и, конечно, Пирр — его командир и кумир. Но Пирр сам был в опале и не мог существенно помочь.

Клеомед, посчитав, что это сойдет ему с рук, решился организовать нападение на Леонтиска, когда тот со своими товарищами Энетом и Антикратом возвращался с купания. Неизвестно, что задумал сын архонта — убить или только покалечить недавнего возлюбленного сестры. Нанятые Клеомедом шестеро взрослых громил, напав на троих молодых «львов», получили неожиданно жесткий отпор. Встав спина к спине, воспитанники спартанской агелы доказали, что не зря посвятили большую часть жизни военным упражнениям. После непродолжительной схватки двое из нападавших оказались на земле, в голос оплакивая переломанные борцовскими приемами руки. Парочка очутившихся на земле дубинок сменили хозяев, и очень скоро нападавшие потеряли всякое желание к продолжению боя. По знаку Клеомеда, руководившего со стороны, незадачливые громилы, прихватив покалеченных подельников, с облегчением ретировались. В тот же вечер Леонтиска, Энета и Антикрата обвинили в том, что они умышленно затеяли ссору и совершили святотатство: в дни Олимпиады объявлялся всеобщий мир. По совету Пирра афинянину, а также двум его друзьям, виновным лишь в том, что не бросили товарища в беде, пришлось покинуть Олимпию и вернуться в Спарту. Но и там, прежде, чем все забылось, провинившиеся перенесли целую серию суровых дисциплинарных наказаний от разгневанного скандалом царя Эвдамида.

Постепенно все успокоилось. Только в сердце Леонтиска поселилось подозрительное недоверие к женщинам, наглухо закрывшее его душу для нового настоящего чувства. Отныне женщины стали для не более чем объектом получения физического удовольствия. Разумеется, по примеру большинства молодых военных он встречался с девушками, с присущим молодости пылом принимал и дарил запретные ласки, и на этом поприще был куда активнее многих. Да что там, словно с цепи сорвался, будто каждым свиданием, каждым жарким соитием мстил незабытой красавице афинянке. Или Любви? Или втайне желал, искал повторения, возвращения неистового огня, что опалил его под сенью оливковой рощи в Олимпии? Того сладкого, тянущего волнения в груди, безумия страсти, гасящего разум и нетерпеливого до физической боли ожидания новой встречи, — всего, что пережил с Эльпиникой… Увы, ничего этого молодой афинянин больше не испытывал. И сильно сомневался, что сумеет испытать когда-нибудь в будущем.

Леонтиск вздохнул и попытался выбросить печальные воспоминания из головы. Для грусти было вполне достаточно и сегодняшних событий. Закусив губу, сын стратега попытался волевым усилием привести в порядок совершенно упадочное состояние духа, когда до его ушей долетел отдаленный грохот решеток и мелкие женские шаги. Эльпиника возвращалась.

Стражники тоже услыхали это и встрепенулись. Миарм бросился к решетке.

— Идет! С Политой! — вполголоса поделился он с товарищем.

— И с моим статером! — бодро резюмировал Алкимах, поднимаясь на ноги.

— Добро пожаловать! — «людоед», поблескивая маленькими глазками в сторону Политы, потупившей взгляд с притворной скромностью, широко распахнул решетку двери.

Ступив в подземелье, Эльпиника небрежным жестом швырнула золотой кружочек Алкимаху, который тот поймал с проворством ярмарочного трюкача.

— Держи, хам! И теперь, коли я выполнила твое условие, сделай одолжение, убери отсюда свою неумытую физиономию! Я позову тебя, когда понадобишься.

— Но, госпожа, разумно ли это — оставаться наедине с этим… — начал было Алкимах, но Эльпиника, взмахнув рукой, досадливо его перебила:

— Опять за свое? Делай, что говорят!

— Слушаюсь! — картинно поклонился тощий стражник. — Как прикажешь, госпожа. Я буду в конце коридора. Зови, ежели что, я мигом….

С удовлетворенным видом подбросив монету на ладони, Алкимах подхватил копье и углубился в коридор, где и уселся у ведущей наверх лестницы, освещенной трепещущим язычком стенного факела. Оттуда он имел возможность следить за происходящим в караульном помещении, но слышать разговора узника и его прекрасной посетительницы не мог.

— Гм, а я… а нам тоже можно идти, госпожа? — нетерпеливо поинтересовался Миарм. Его потная рука меж тем нащупала пухлую попку Политы.

— Конечно. Ступай, доблестный страж. Твой товарищ присмотрит за порядком.

— Хра! — урод аж хрюкнул от предвкушения. — Хорошо, госпожа! Мы тут… Мы тебе не помешаем. Разговаривайте на здоровье! Пойдем, пойдем, моя птичка!

Он торопливо повел Политу вдоль бокового коридора, к камере, что была на противоположном от караулки его конце. Грубая, корявая фигура стражника и округлая, аппетитная девица, которую он прижимал к себе толстой рукой, являли собой гротескную и исключительно похотливую картину, достойную быть иллюстрацией к милетскому рассказу об играх менад и сатиров. Леонтиск лишь услышал, как зазвенели в дрожащих от возбуждения руках ключи, скрипнули петли, чуть после донесся приглушенный расстоянием визгливый смешок рабыни.

— И я занимаюсь подобным! — покачав головой, воскликнула глядевшая парочке вслед Эльпиника. Повернувшись к Леонтиску, она продемонстрировала в улыбке ровные белые зубки. — Надеюсь, ты оценишь, неблагодарный юноша, глубину моего желания пообщаться с тобой.

— Я, честно говоря, удивлен, — проговорил Леонтиск, подходя к решетке. — Ты, наверное, хочешь сказать мне что-то действительно важное….

Эльпиника вздохнула, посмотрела на него, затем отвернулась. Бесцельно сделала несколько шагов. Наконец, произнесла:

— Наверное, нет. Ничего важного. Сначала просто пришла посмотреть… каким ты стал. Потом захотела поговорить. Не привыкла отказывать своим желаниям.

— В этом ты не изменилась.

— А ты не изменился в том, что снова попал в историю из-за своего надутого Пирра. Вернее, из-за твоего дурацкого чувства долга по отношению к этому сыночку изгнанника.

— Эльпиника! — Леонтиск нахмурился, строго посмотрел на нее, потом перевел взгляд на серую стену камеры. — Эльпиника, прошу тебя, не отзывайся плохо о Пирре Эврипонтиде, хотя бы в моем присутствии. Этот человек недостоин хулы, клянусь богами. Тем более, что ты его совсем не знаешь.

— Великая покровительница! Ну что в нем такого? Почему ты его так защищаешь, так предан ему? Или вы с ним… суете друг другу в задницу? Я слышала, что в Спарте весьма распространен такой обычай между воинами, и власти этому не препятствуют, полагая, что воинская доблесть у мужеложцев выше!

— Какая глупость, клянусь Меднодомной! — краснея, вскричал Леонтиск. — Это Фивы, а не Спарта, славятся подобными нравами. Спартанцы предпочитают женщин… И я тоже.

— Авоэ! Ты их соблазняешь, а потом отказываешься жениться, отнекиваясь долгом воинской службы!

— Эльпиника!

— Ну хорошо, не будем вспоминать о грустном. И все-таки я не пойму — что в этом Пирре особенного. Я его видела пару раз, еще тогда, в Олимпии. Он показался мне каким-то странным… беспокойным, даже пугающим. Не знаю… Мне он не понравился.

— У него нет нужды кому-то нравиться. Он такой, какой есть. И помяни мое слово, этот человек будет великим.

«Если только останется жив!» — с горечью добавил Леонтиск про себя.

— Ну расскажи мне, поведай! Почему ты так говоришь о нем, в чем его секрет? Понятно ведь, что ты служишь ему не только по долгу присяги. Кто он, этот спартанский царевич, про которого говорят, что трона ему не видать, как своей спины?

— Он — герой, — голос Леонтиска поневоле прозвучал торжественно и чуть нараспев, как у аэда.

— Герои — это сыновья богов, — возразила девушка.

— Он не от крови богов, он от их духа. Поэтому его так боятся такие, как твой и мой отцы, — губы Леонтиска искривила горькая усмешка. — Они знают, что он — их полный антипод, злой и бесстрашный. Они друзья македонцев и римлян, а он враг этих кровопийц, они любят пиры и театры, а он сутками упражняется с копьем и мечом в гимнасии, они чтут существующий порядок, мечтают о вечном сладком мире, он засыпает с мыслью о войне. Он — угроза всему их миру. Он ищет свободы там, где они довольствуются постыдным, но необременительным рабством. И, видят боги, они правы, что хотят уничтожить Пирра, сына Павсания, потому что он — пламя, в котором сгорят они и им подобные!

Было заметно, что Эльпиника изумлена страстностью речей бывшего возлюбленного, так не похожего сейчас на несмелого паренька, которого она знала по Олимпии. В этот миг в ней и самой что-то изменилось.

— Они хотят убить его, это правда, — негромко, словно через силу произнесла она, рассеянно поглядев в конец коридора, откуда раздавались приглушенные расстоянием страстные вскрики рабыни. — Я кое-что слышала, и сегодня, и раньше, в разговорах отца… Так, обрывки фраз, но общий смысл… теперь понятен. Но все равно я не могу уразуметь… Расскажи мне, расскажи все. Про себя, и про Пирра. Тогда, четыре года назад, ты ведь мне почти ничего не рассказывал….

— Рассказать тебе? — удивился Леонтиск. — Но зачем это, Эльпиника?

— Я хочу знать, — просто сказала она, с подозрением посмотрела на каменную скамью, на которой до того сидели стражники, затем со вздохом уселась. — С детства люблю увлекательные и страшные истории. Да и тебя хочу развлечь, не сидеть же тебе здесь в сомнительной компании этих уродов. Или ты предпочитаешь их мне? Хочешь, чтоб я ушла?

— Нет, — Леонтиск не выдержал и улыбнулся. — Останься. Я… я расскажу тебе. Но с чего начать?

— С самого начала, — она поджала под себя ноги и изобразила на лице глубокое внимание.

— Ну хорошо. Но это займет немало времени!

— Ничего, я думаю, ты можешь не торопиться. Папочка ведь обещал отпустить тебя еще не скоро!

Леонтиск этой шутки не оценил, но сдержав чувства, начал рассказ.

— Я, как тебе, наверное, известно, единственный сын в семье. Брат, родившийся годом позже меня, умер во младенчестве, я его практически не помню. С тех пор боги давали матери только дочерей, и после рождения младшей, Гиллании, мама захворала и скоро умерла. Отец сам с молодых лет выбрал карьеру военного, и тот же жребий определил для меня. Его твердым убеждением было, что наилучшее воспитание может дать только агоге, спартанская система обучения молодежи. Отец заранее договорился с кем-то из лакедемонских старейшин о том, что меня, сына афинского гражданина, примут на воспитание в агелу. Агелой спартанцы называют отряд учеников, вместе живущих и обучающихся военному делу. Так же называется и школа для юных воинов в целом. Так, в возрасте семи лет, мне пришлось попрощаться с родным домом. Мой учитель Филострат привез меня в Спарту и сдал на попечение наставнику агелы педоному Басилиду….

— Прощай, малыш. Будь достоин своего отца. Не забывай, что ты мужчина.

Голос Филострата был мягок и печален. Не отрывая взгляда от мальчика, учитель со вздохом поднял дорожный ларь, вскинул его на плечо. У Леонтиска нестерпимо защипало в глазах, но он сдерживался изо всех сил. Мужчины не плачут.

— До свиданья, учитель, — собственный голос показался ему чужим. — Я буду все делать так, как ты меня учил.

Филострат качнул окладистой, с проседью, бородой, помедлил, словно хотел что-то сказать. Так и не решившись, повернулся к выходу, поправил на плече ларь, кивнул на прощанье молчаливо взиравшему на сцену прощанья педоному, бросил последний взгляд на Леонтиска и вышел прочь. В помещении с голыми серыми стенами остался только перепуганный мальчик семи лет и сверлящий его взглядом сердитый на вид старик, одетый в просторный хитон, оставлявший открытыми мускулистые, огромные, совсем не стариковские руки.

— Идем со мной, — равнодушно произнес педоном и уверенным шагом отправился к двери, противоположной той, через которую вышел учитель Леонтиска.

Подхватив свой узел, мальчик поспешил за стариком. Миновав портик гимнасия, они вышли наружу и пошли по улице. Впрочем, улицей это назвать было трудно. Леонтиск поражался, глядя на неприхотливые дома спартанцев, стоящие без всякого порядка. Зачастую к каменным домам были пристроены деревянные хозяйственные постройки, мазанки рабов и свободной прислуги. Кое-где встречались даже загоны, в которых томилась, изнывая от жары, мелкая скотина. Все это разительно отличалось от того, к чему Леонтиск привык в родных блистательных и помпезных Афинах. Спарта же отличалась от деревни лишь небрежно замощенной улицей-дорогой, да выступавшими из-за деревьев и крыш строгими дорическими колоннами храмов.

Впрочем, глазеть по сторонам времени не было. Педоном Басилид, несмотря на свой почтенный возраст, быстро шел вперед, и Леонтиску приходилось почти бежать, чтобы поспеть за резвым стариком. Спустя половину часа они подошли к древним воротам в заросшей ползучей мелочью стене. У распахнутых покосившихся створок стояла в карауле четверка часовых — тяжеловооруженные пехотинцы-гоплиты. Старшему из них было не более восемнадцати лет, но Леонтиску они показались уже совсем взрослыми воинами. «Неужели и я когда-то стану таким?» — подумал он, с восторгом разглядывая сияющие выпуклые панцири, красно-синие султаны шлемов и мускулистые, застывшие на оружии руки.

Завидев педонома, часовые расступились и отдали честь — наклонив голову и прижав кулак правой руки к левой стороне груди. Басилид, слегка кивнув, молча прошел в ворота. Проходя мимо стражей, Леонтиск висками почувствовал их насмешливо-снисходительные взгляды. Юного афинянина распирало от любопытства. Ему страстно хотелось задать педоному сотню самых различных вопросов, но как только он догонял широкоплечего старика и открывал рот, безразличное выражение на лице спартанца возвращало прежнюю робость, отбивая всякую охоту заговаривать.

За воротами выложенная грубым булыжником мостовая превратилась в обычную утоптанную грунтовку. Видимо, для воспитанников агелы (а Леонтиск догадался, что уже ступил на территорию военной школы) мощеная дорога считалось излишним удобством. Через четверть стадия грунтовка уперлась в полукруглую вытянутую подкову бегового стадиона. За стадионом находился квадратный плац, посреди которого на кубе пьедестала возвышалась медная фигура Ареса-Эниалия, держащего в руке обнаженный меч. И хотя меч в опущенной руке божества смотрел острием в землю, поза повелителя битв излучала такую зловещую угрозу, что Леонтиск невольно передернул плечами. Сердце сжала тоска, все вокруг показалось до отвращения чуждым и нереальным. Мальчику захотелось закрыть глаза, а снова открыв их, проснуться и оказаться в своей высокой деревянной кровати под надежной крышей отцовского дома. Веки, подчиняясь безгласной команде, сомкнулись, но Леонтиск тут же споткнулся и чуть не упал. Педоном обернулся и, с подозрением поглядев на мальчика, презрительно проскрипел:

— Ты оступился? Дурной знак! Видно, непутевый ты, косолапый курицын сын!

Эти слова вкупе с занывшими от удара о камень пальцами ноги окончательно убедили Леонтиска, что происходящее — не сон, а самая что ни на есть горькая реальность. На миг он возмутился — его, сына стратега, нечасто обзывали подобными словами. Однако зловещий стрик не был тем человеком, с кем стоило пререкаться. Старательно избегая смотреть на пугавшую его мрачную статую, новичок-афинянин все так же молча последовал за широкой спиной педонома.

В ближайшем углу плаца два десятка юношей тренировались в поднятии тяжестей, другой угол занимал построившийся в две шеренги лицом друг к другу отряд мальчиков помладше, примерно одинакового с Леонтиском возраста. Мальчуганы азартно фехтовали громоздкими деревянными мечами. Сердце молодого афинянина заколотилось — он понял, что длинное путешествие близится к концу.

Руководил отрядом мальчишек отрок лет тринадцати, переходивший от одной пары фехтующих к другой и делавший какие-то замечания. Завидев старика с волочившимся позади него малорослым спутником, юный командир вышел навстречу и уважительно, но неторопливо и с достоинством отдал педоному честь. Смуглое лицо паренька, с крупными, словно вытесанными топором чертами, было бесстрастно, но черные глаза с немым интересом вперились в Леонтиска.

— Вот, Эвдамид, новый «птенец» в твой лох, — костлявая рука старика вцепилась в плечо Леонтиска и вытолкнула его вперед. — Из Афин. Прими его и устрой, как положено.

— Слушаюсь, педоном, — голос у Эвдамида был глубокий, с хрипотцой.

— Это, малец, твой командир, ирен Эвдамид, — эти слова Басилида относились уже к Леонтиску. Колючие глаза из-под седых клочковатых бровей смотрели на мальчика без всякой симпатии. — Слушайся его, и жизнь твоя будет не такой уж и плохой. Понятно?

— Да, — не выдержав взгляда старика, Леонтиск потупил глаза.

— Не слышу! Солдат должен говорить громко!

— Да, — на этот раз голос Леонтиска прозвучал чуть громче.

— «Да, господин педоном», тупица!

— Да, господин педоном!

Басилид пренебрежительно кивнул головой, бросил долгий взгляд на Эвдамида, затем отрывисто бросил:

— Исполняйте! — и отошел прочь.

— Слушаюсь, господин педоном! — рявкнул ирен Эвдамид.

Леонтиск недоуменно скосил глаза на уже повернувшегося спиной педонома, замялся, затем тоже на всякий случай пискнул:

— Слушаюсь.

С полминуты Эвдамид беззастенчиво разглядывал совершенно растерявшегося новичка. Юный афинянин, смущаясь ответить тем же, блуждал взглядом по земле. Мальчишки за спиной ирена перестали фехтовать и тоже рассматривали Леонтиска. Наконец, когда молчание стало нестерпимым, и Леонтиск уже в подробностях изучил все камешки, находившиеся в окрестностях его сандалий, Эвдамид спросил:

— Тебя как звать, афиненок?

— Леонтиск, — выдавил Леонтиск, не зная, реагировать на слово «афиненок» как на оскорбление, или лучше не стоит.

— Ишь ты, Львенок, — усмехнулся ирен. — А, по-моему, ты больше похож на крысенка.

— Я… я… — задохнулся от возмущения Леонтиск.

— Хватай свой узелок и топай за мной, — равнодушно прервал его Эвдамид и повернулся спиной.

Пальцы Леонтиска сжались в кулаки. Он яростно пнул кучку щебня, лежавшую на дороге, камешки забарабанили по земле вокруг ирена.

— Иди куда хочешь! Сам ты крыса! — стратег Никистрат с малых лет учил сына не терпеть оскорблений ни от кого, даже от старших по возрасту и более сильных мальчишек. А учитель Филострат твердил, что вся дальнейшая жизнь мальчика в агеле будет зависеть от того, как он себя поставит с первых минут своего в ней пребывания.

— Чего? — ирен недоуменно оглянулся, брови его грозно сошлись к переносице. — Ах ты, сопливый….

«В драке бей первым, не жди, когда ударят тебя!» — всегда говорил отец. Но в этот раз Леонтиск не успел даже поднять рукú. Эвдамид вдруг оказался совсем близко, перед глазами мелькнуло, потом левая скула внезапно онемела, а земля скакнула из-под ног. Леонтиск проехал локтем по камням, разодрав кожу, попытался перевернуться на живот, но резкий удар под ребра (не иначе, носком сандалия) заставил его сложиться пополам, хватая воздух ртом. Из глаз брызнули слезы.

Новых ударов не последовало.

— Встать, крысенок! — в голосе ирена даже не было злобы.

Закусив губу, изо всех сил стараясь не зареветь, Леонтиск перевернулся, поднялся на ноги. Исподлобья посмотрел на ирена, на ухмыляющиеся лица других мальчишек, шмыгнул носом, в котором вдруг стало слишком сыро.

— Еще раз посмеешь ослушаться, получишь по-настоящему, — спокойно проговорил Эвдамид. — А сейчас, повторяю, бери мешок и следуй за мной.

На этот раз Леонтиск почел за лучшее подчиниться. Глаза нестерпимо щипало, в горле застрял горький комок. В мечтах Леонтиск совсем по-другому рисовал себе первую встречу с военной школой, и то, что произошло, наполнило его грудь горькой обидой….

— Это тот самый Эвдамид… — брови Эльпиники удивленно изогнулись.

— Он самый, сын Агиса. Нынешний царь Лакедемона, принявший диадему после смерти отца пять лет назад. По закону Ликурга дети царей воспитываются вместе с детьми прочих граждан в агеле.

— Ты хочешь сказать, что древние законы соблюдаются в Спарте до наших дней?

— Не все. Что-то отменило время, что-то настоятельно попросили упразднить «добрые друзья» Греции — римляне и македоняне. Но в том, что касается воспитания детей, старинные законы спартанцев изменений не претерпели … Рассказывать дальше, или устала?

— Рассказывай, не хитри.

С трех сторон плац окружали стоявшие в несколько рядов длинные деревянные бараки. Сначала Леонтиск подумал, что это конюшни, по крайней мере, именно подобным образом выглядел сарай для лошадей в деревенской усадьбе отца. Однако жестокосердный ирен поспешил разубедить его в этом благом заблуждении.

— Здесь, афиненок, ты теперь будешь жить. Вместе со всеми. Наверное, это не похоже на дом твоего богатого папочки, но придется привыкнуть.

Они прошли через широкий проем двустворчатой двери. В нос ударил запах прелой соломы. Солнечный свет, пробиваясь сквозь многочисленные щели в неплотно пригнанных досках крыши, расчертил все помещение длинными параллельными полосками. Слева и справа от двери стояло несколько низких деревянных лож, застеленных каким-то тряпьем. Все остальное пространство барака было заполнено совершенно одинаковыми лежаками из соломы и сухого тростника.

Сначала Леонтиск подумал, что спартанец над ним издевается. Это ведь место если не для скота, то для самых грязных полевых рабов! Однако на лице ирена не было и тени насмешки.

— Твое место — вон там, третье от угла. «Птенец», занимавший его, покалечился, и не сможет быть воином.

Леонтиск угрюмо кивнул. Он не собирался заговаривать с этим гадом, и тем более задавать ему вопросы.

— Бросай пожитки и выходи за мной. Твое обучение начинается немедленно, — в тоне Эвдамида проскользнули нотки нетерпения. Видимо, даже такая короткая экскурсия с новичком утомила ирена.

Леонтиск послушался. Через минуту он стоял перед шеренгой пристально разглядывавших его младших мальчиков-учеников, «птенцов», как их здесь называли. Многие взгляды светились издевкой. Памятуя об экзекуции, произошедшей несколько минут назад, этому не стоило удивляться. Другие ограничивались простым мальчишеским любопытством. Были и такие, что выражали искреннее сочувствие. Все это Леонтиск ощущал только наполовину. Став объектом внимания такого количества людей — а мальчишек в отряде было не менее сотни — он впал в какое-то сомнамбулическое состояние, близкое к опьянению.

— Это — ваш новый товарищ, «птенцы». Звать его Леонтиск, он прибыл к нам из Афин, — громким командирским голосом объявил Эвдамид, стоявший в двух шагах слева от Леонтиска, заложив руки за спину. При этом трицепсы на плечах ирена внушительно вздулись. — Одна из трех эномотий вашего лоха примет его к себе. Мне все равно, которая.

Несколько мгновений Эвдамид раздумывал, наморщив лоб.

— Может, по желанию? — проговорил он, наконец. И уже тверже. — Эномотархи, кто-нибудь хочет взять к себе нежного, вскормленного мамкиными сладостями афиненка?

Грохнул смех. Потом из рядов мальчишек выступил долговязый, дерзкого вида отрок со смазливым скуластым лицом и длинными, ниже плеч, темно-медными волосами. На вид ему было лет восемь-девять.

— Давай его мне, брат, — прокричал Рыжий, как его мгновенно окрестил про себя Леонтиск. Развязный тон этого выскочки ему сразу не понравился. — Теперь, когда Небид переломал ноги, некому стирать мне хитон и починять сандалии!

Несколько человек за спиной Рыжего с готовностью гоготнули.

— Авоэ, Леотихид, а ты не подумал, что двух львов в одной эномотии будет многовато? — Эвдамид проговорил это ровным тоном, но шеренги мальчишек взорвались от смеха.

Рыжий Леотихид ничуть не смутился.

— Клянусь Афиной, сейчас мы и проверим, львенок это или мышь с именем льва! — воскликнул он. — Посмотрим в Круге Братства!

— Не возражаю, — кивнул большой головой Эвдамид и обернулся к Леонтиску. — Круг Братства, афиненок, это спартанский ритуал, который проходит каждый новичок, прежде чем его примут в братство-эномотию. Ты должен сразиться с каждым из тридцати будущих товарищей. Как «птенцы», вы будете биться обычными тренировочными мечами, до первой крови — ссадины или царапины. Тебе понятно?

— Да, — процедил в ответ Леонтиск.

— «Да, ирен»!

— Да, ирен!

— Хм, — ирен поглядел на дерзкого сопляка, раздумывая, дать ему тумака или нет. Решив, что не стоит, бросил: «Тогда приступайте», отступил назад и сел прямо на землю, приготовившись смотреть поединки. Две трети «птенцов» последовали его примеру, рассевшись по краю невидимого круга, в котором осталась эномотия Леотихида и юный новичок-афинянин.

— Эномотия, лох — это подразделения войска?

Девушка морщила лоб с таким умным видом, что Леонтиск рассмеялся.

— Абсолютно верно. В агеле подразделение такое же, как в самом спартанском войске, и более того — обычно воинское соединение, образованное из шестилетних мальцов, остается неизменным до самого конца обучения, когда юношам исполняется восемнадцать лет, и в том же составе включается в армию государства. Самая большая войсковая единица у лакедемонян — так называемый отряд, три тысячи воинов.

— Великая Богиня! И сколько у Спарты таких отрядов? Десять, пятнадцать?

Леонтиск снова засмеялся.

— Теперь я знаю, почему ты со мной разговариваешь. Папа приказал выведать военные тайны?

— Фи, не смешно!

— Шучу. Ответ — три. Со времен царя Клеомена в Спарте лишь три отряда, и это совсем не мало, учитывая, что граждан в Лаконике едва ли тысяч десять.

— И девять из них — военные? С ума сойти!

— Вообще-то граждане-лакедемоняне все считаются гоплитами и распределены между упомянутыми тремя отрядами. Царь Клеомен, распределяя девять тысяч земельных участков, дающих право гражданства, не знал, что спустя сто с лишним лет после него герусия примет закон, который сильно ограничит возможность лакедемонян покидать город и служить наемниками. И за отсутствием обычной военной убыли число граждан постепенно превысило количество наделов. В Лаконике вовсе не осталось свободной пахотной земли и новым гражданам нарезают участки — вот смех! — на склонах гор и острове Кифера, давно принадлежащем ахейцам. Впрочем, реально на военной службе состоит лишь молодежь до тридцати лет и командиры всех уровней, остальные приписанные к отряду граждане-гоплиты зрелого возраста живут обычной гражданской жизнью. В случае войны они встанут под знамена, наполнив свои отряды до номинальных трех тысяч.

— Не будь занудой, я все поняла! Так и пишу — три отряда по три тысячи воинов.

— Чего?

— Запоминаю, говорю. Для папы.

— А-а! Записывай дальше: отряд состоит из трех хилиархий, соответственно, по тысяче солдат в каждой. Хилиархия делится на две моры….

— По пятьсот человек!

— Точно! Мора делится на пять лохов по сотне мечей. Командует лохом лохаг. В те времена, о которых я тебе рассказываю, Эвдамид был иреном — лохагом агелы.

— Ирен — лохаг учеников. Поняла.

— Умница. Лох состоит из трех братств-эномотий. Лидер-эномотарх собирает вокруг себя друзей и единомышленников.

— Подпевал и прихлебал.

— Фу, какие в Афинах невоспитанные девицы!

— Ах вот как? Ну и катись в свою Спарту!

— Я рад бы, да решетка мешает.

Оба расхохотались. Алкимах, дремавший на первой ступени лестницы в конце коридора, удивленно поднял голову, посмотрел на них, потом снова свесил подбородок к груди.

— Ну а декады?

— Какие декады?

— Из которых состоит эномотия.

— Я разве говорил, что эномотия состоит из декад?

— Говорил.

— Нет!

— Не будь занудой! Говорил — не говорил! Итак, декада — это….

— Декада — это особый случай. На декадах, или по-другому, десятках, держится вся спартанская армия.

— Ой-ой!

— Серьезно. Клянусь Меднодомной Афиной! Декада — это десять человек, спаянных родством или близкой дружбой, местом в строю, законом и судьбой.

— Это как?

— Очень просто. Дисциплина лакедемонян основывается на том, что за проступок любого солдата несет ответ вся его декада. Вплоть до смертной казни.

— То есть если во время Олимпийских игр какой-нибудь спартанец изнасилует девицу, накажут еще девять человек, не имеющих к этому ни малейшего отношения?

— Это так. Но что за вопрос?

— Да это я так, к примеру….

— Пример неудачный!

— Ладно, не обижайся!

— Не буду.

— Я все поняла — от отряда до декады. Рассказывай дальше….

— Держи, цыпленок! Поглядим сейчас, как афинские девчонки обращаются с оружием! — Рыжий небрежно бросил Леонтиску деревянный меч, сделав это таким образом, чтобы новичок не смог его поймать. Глухо стукнув, меч проехал, подпрыгивая, по земле и остановился у ног нового «птенца» агелы. Сын доблестного стратега Никистрата, злобно зыркнув глазами на Леотихида, наклонился и бережно поднял оружие обеими руками. Поступок мальчишки-спартанца покоробил Леонтиска: отец с самых юных лет привил ему понятие, что каждый клинок имеет душу, и если ты хочешь, чтобы оружие не подвело тебя в бою, обращайся с ним бережно. Невероятно, чтобы спартанцы, всюду признанные как народ воинов, не знали этого. Юный афинянин пристальнее взглянул на сам меч.

Выпиленный из толстой цельной доски, меч, как и любое тренировочное оружие, был весьма тяжелым. Обычно деревянные мечи «живут» недолго, но этот выглядел почти древним. Рукоять его была отполирована, наверное, тремя поколениями учеников, а окаменевший клинок носил следы бесчисленных столкновений с собратьями. Острие не было скруглено, как это заведено у учебного оружия, а наоборот — тщательно заточено. Таким мечом можно было нанести не то что ссадину или царапину, как сказал ирен, а настоящую рану. Тем не менее, почувствовав оружие в руках, Леонтиск повеселел. Сейчас эти зазнайки получат свое! Учитель Филострат занимался с ним гопломахией целый год и ежедневными жесткими занятиями добился, что его подопечный стал, наверное, лучшим семилетним фехтовальщиком в Афинах. Военное воспитание молодежи имело важное (хоть и не первостепенное, как в Спарте) значение в культурной столице Греции, поэтому афинские нобили нередко проводили потешные бои между своими отпрысками. В этих детских состязаниях Леонтиск, на радость отцу, побеждал не только сверстников, но и девяти-десятилетних противников. Причем не кого-то, а сыновей аристократов, с каждым из которых с младых ногтей занимался опытный учитель-гопломарх. Так что теперь юный мастер меча намеревался — ни много, ни мало — побить все три десятка «птенцов» эномотии, и самого эномотарха-Рыжего в придачу.

Первым к нему навстречу вышел кудрявый круглоголовый мальчишка, все время скаливший в улыбке крупные, покрытые желтым налетом зубы. Паясничая и кривляясь, кудрявый, провожаемый одобрительными выкриками товарищей, готовился к поединку очень долго, а проиграл за миг. Двойным финтом Леонтиск сбил противника с толку и от души ткнул мечом в открывшуюся для удара грудь. Кудрявый охнул и отскочил назад, но поздно — на серой тунике прямо против сердца заалело темно-красное пятно. Леонтиск даже растерялся. Ему захотелось подойти к «птенцу» и попросить у него прощения за такой сильный удар, но того уже согнали презрительным свистом, и тут же в круг ступил новый противник. И с этим, и со следующим, и с четвертым юный афинянин справился без особого труда. К пятому Леонтиск, однако, ощутил, что запыхался, и решил экономить силы, чтобы не упасть от изнеможения уже к десятому поединку, не то что к тридцатому.

Медленно кружа, останавливая атаки оппонента быстрыми батманами, Леонтиск сам не атаковал, пока полностью не восстановил дыхание. Плотный, толстощекий противник из кожи лез вон, чтобы зацепить новичка, но все его наскоки были тщетны. Из толпы «птенцов» горохом сыпались свист и крики.

— Коли его, Эвном!

— Бей! Сверху! Эх ты, тюфяк!

— Врежь афиненку! Руби, наступай!

Особенно усердствовал Леотихид. Его, судя по всему, мучил стыд, что уже несколько «птенцов» его эномотии потерпели поражение от этого маменькиного сынка афинянина.

— Справа! Теперь обратным, недоумок! Выпад! — вопил медноволосый эномотарх, срывая от усилия голос.

«Птенцы» двух других лохов довольно загалдели, когда Леонтиск закончил и этот поединок, рубанув противника по шее. Леотихид вспыхнул и взорвался ругательствами. Прыгнув вперед, он отвесил возвращавшемуся с боя Эвному пинка и вырвал меч у него из рук.

— Какой из тебя декадарх, тупица! Баба, чучело, урод косолапый! — проорал Леотихид в лицо крепышу. Тот съежился, понурил голову и оставил поле боя начальству.

— Вы, дураки, только позорите эномотию, — с досадой бросил эномотарх, обращаясь уже ко всем. — Кошкам на смех — этот цыпленок вышиб пятерых из вас! Так недалеко и до бесчестья, клянусь бородой Зевса!

— Вздуй его сам, командир! — выкрикнул самый смелый из «птенцов», круглощекий темногогловый мальчишка с разорванной уродливым шрамом нижней губой.

— Да! Задай ему, эномотарх! Проучи розовожопого афиненка! — загалдели остальные. Только пятеро, уже сразившиеся с этим самым «афиненком», молчали и делали вид, что их здесь нет.

— Да уж придется! — с презрением бросил Леотихид. — Вам доверь, так обдристаешься перед другими эномотиями….

Он решительно зашагал в середину образованного зрителями круга, посмотрел в сторону ирена.

— Я пойду шестым, брат!

Эвдамид, помедлив, молча кивнул. Леотихид, поигрывая мечом, перевел взгляд на афинянина. Только сейчас Леонтиск заметил, что глаза у эномотарха зеленого цвета. Сейчас они искрились от бешенства.

— Держись, глупый, ты меня разозлил.

— Невелика беда! — в тон отвечал Леонтиск. Он решил собрать все силы, вспомнить все отработанные с учителем техники боя и опозорить этого надменного рыжего, вышибить его с самых первых мгновений.

Бац! Мечи сошлись, завертелись, застучали. С первого же батмана Леонтиск понял, что перед ним боец предыдущим не чета: эномотарх сразу начал с уверенной сложный атаки, пытаясь ошеломить темпом и безукоризненной техникой. Похоже, с Леотихидом тоже занимается мастер меча. Тем не менее Леонтиск поставил на первоначальный план, рискнув провести коронный удар учителя Филострата. Вперед!

Петля. Батман, укол в верхний уровень. Противник отбивает «второй ладонью». Поймался! Обратный финт, нырок, голову вниз, клинок на себя. Не может быть! Получилось!

Кромка меча рубанула по кисти противника. Боевой меч отсек бы руку напрочь, деревянный всего лишь травмировал. Из опыта тренировочных боев с учителем Леонтиск знал, насколько это больно. Пальцы онемевают, меч выпадает из руки, кисть опухает и несколько дней ею нельзя даже ложки удержать.

Леотихид зашипел от боли, отскочил назад, в пируэте поменял позицию на зеркальную, ловко перехватил меч левой рукой. У Леонтиска округлились глаза. Такого он еще не видел! Противник готов продолжать!

— Кровь! Кровь! — закричал кто-то. — Проиграл!

Леотихид быстро поднес травмированную руку ко рту, каким-то звериным движением прошел по тыльной стороне ладони языком.

— Где кровь? — истерично завопил он, поднимая руку, чтобы все могли видеть. — Нету крови! Нету!

Тут же, из левой позиции, эномотарх стремительно атаковал. Леонтиску пришлось туго. Учитель Филострат не успел в полной мере научить его поединку с левосторонним противником, как не обучил и фехтованию обеими руками. Наставник Леотихида, напротив, справился с этой задачей прекрасно. Ярость перекосила тонкие черты лица рыжего и, казалось, удесятерила его силы. На Леонтиска сыпалась лавина ударов, которые он, отходя назад, отражал с большим трудом. Через полминуты отступления случилось то, что происходит с любым человеком, пятящимся задом: афинянин оступился на неровности и потерял равновесие. Леотихид, рыча, метнулся к противнику, в одно мгновение нанес три удара. Первый, по самой рукояти — едва успел пальцы разжать! — лишил Леонтиска меча, второй — локтем в горло — перебил дыхание, третий сшиб с ног.

— Еще не все! Крови нет! — заорал Леотихид, исступленно сдирая с себя хитон и быстро обматывая им меч. «Птенцы» его эномотии орали и бесновались. Леонтиск уже встал на четвереньки, собираясь подняться, когда тяжелый удар по затылку бросил его обратно на землю. Скорчившись, юный афинянин инстинктивно прикрыл голову руками. Перед глазами запульсировали красно-желтые круги. Жестокие, едва смягченные тканью удары обрушились как камнепад.

— Крови нет! Нет! — орал Леотихид, словно безумный. — И не будет! Не будет!

Он бил без разбора, куда попало. Совершенно ошалев от боли, Леонтиск извивался на земле. Ему казалось, что в его тело впиваются раскаленные ножи. Рот наполнился тошнотворным вкусом крови, в ушах поплыл звон.

Внезапно удары прекратились. Прямо у головы Леонтиска по земле пробýхали чьи-то ноги.

— Ты что, совсем сдурел? Ты же его убьешь! — голос был хрипловатый, резкий, он доносился до Леонтиска издалека, как будто из-за горизонта.

— Не твое дело! — выплюнул Леотихид. — Что ты лезешь? Он должен пройти Круг Братства!

— Круг Братства… — голос запнулся, будто задохнулся, затем продолжил, уже более агрессивно. — И это ты называешь «братством»? Убери от него свои поганые руки!

— Прочь! Он — мой! Я — его эномотарх!

— Нако-сь, сьешь! Я его забираю к себе! Иди котят душú, ублюдок!

— Чего-о? Что ты сказал, жаба?

— Ах ты, крыса рыжая!

Послышался вскрик, какая-то суета, топот многих ног, все это перекрыл громкий голос ирена:

— Остановиться! Разойтись! Эй, разнять их!

Леонтиск уже немного пришел в себя. Кроме того, происходящее его настолько заинтересовало, что он рискнул оторвать голову от рук и открыть глаза.

Дерущихся уже разняли. Эномотарх Леотихид стоял с красным лицом и сверкающими глазами, а напротив него трое или четверо «птенцов» держали за руки смуглого крепкоплечего паренька.

— Этот момент я запомнил на всю жизнь. Тогда я впервые увидел его….

— Пирра? — Эльпиника нагнулась вперед, положила подбородок на сплетенные пальцы рук.

— Пирра. Сына царя Павсания. Моего военачальника, повелителя и… брата.

— Сколько ему было тогда?

— Девять. Он на год старше Леотихида, братца Эвдамида. Пирр Эврипонтид… он уже тогда был не такой как все: сбитый, пропорциональный, какой-то … законченный, что ли… Не мальчик, не отрок даже, но уже воин. А его лицо! Прямой, мужественный, почти перпендикулярный земле нос, миндалевидные глаза, пылающие огненной желтизной, резко очерченные, нервные, темные губы. И волосы — длинные, откинутые за уши, вьющиеся, пепельно-черные….

— Ого! — Эльпиника захлопнула раскрывшийся от удивления рот. — Не каждый поэт любимую так опишет, как ты этого спартанского царевича….

— И тем не менее я не могу передать и десятой доли того, что почувствовал тогда, на пыльном плацу лакедемонской военной школы….

Они стояли друг против друга. Сильные, смуглые, мужественные, почти одинакового роста, они были очень похожими, но в то же время совершенно разными. Как капля смолы и капля крови.

— По какому праву ты вмешиваешься в ход Круга Братства, эномотарх? — черные брови Эвдамида сурово сошлись к переносице.

— Прости, ирен. Насколько я помню, ты объявил, что любой из эномотархов может взять этого «птенца» в свое братство. Так что мои права на афинянина не меньшие, чем у Леотихида.

— Чего же ты раньше молчал? — взорвался Леотихид, гневно всплеснул поврежденной рукой, ойкнул и схватил ее здоровой. Стоявшие за его спиной «птенцы» поддержали своего эномотарха криками.

Эвдамид молча посмотрел на брата, затем перевел вопрошающий взгляд на Пирра. Тот встряхнул головой, пожал круглыми бронзовыми плечами:

— Ничего не намерен объяснять. Повторю: я считаю, что, как эномотарх, имею такие же права на новичка. Надеюсь, что тебе, ирен, расположение к брату не помешает принять справедливое решение.

Для девятилетнего отрока это был тонкий ход. Эвдамид на мгновение смутился, опустил взгляд, заколебался. Потом, придя к решению, кивнул большой головой, неприязненно глянул на возмутителя спокойствия.

— Хорошо, будь по-твоему, сын Павсания. Если ты считаешь, что я не могу в этой ситуации рассудить правильно, выслушаем мнение человека постороннего, не имеющего своего интереса. Пусть скажет Леонид, третий эномотарх вашего лоха, равный вам по званию и правам.

Леотихид, по-видимому, не ожидал такого решения. Его скуластое лицо сморщилось в недовольной гримасе:

— Боги! Да что может сказать этот тронутый? — прошипел он, но тут же был вынужден замолчать под угрожающим взглядом старшего брата.

— Пусть скажет Леонид! — закричали со всех сторон.

Пирр промолчал. Темные губы Эврипонтида растянула кривая усмешка, как будто говорящая, что он не подчинится никакому суду, если решение будет не в его пользу.

В рядах «птенцов» возникло движение. Леонтиск тоже захотел глянуть на человека, от решения которого, возможно, зависела вся его будущая жизнь. Сейчас юный афинянин молил богов об одном: чтобы верх взял его смуглолицый заступник. Попасть в эномотию Леотихида после всего случившегося было бы весьма и весьма нежелательно.

В круг вышел стройный парнишка, по виду — ровесник Пирра и Леотихида. Его вполне заурядное, простоватое лицо оживляли необыкновенные глаза — глубокие и мечтательные. Речь Леонида была краткой:

— Вопрос о первенстве и преимуществе двух моих товарищей друг перед другом спорен. Я ни одному из них не могу присудить первенства. Считаю — только бессмертный сможет решить вопрос, не вызвав ничьей обиды. Поэтому предлагаю передать спор суду Арея.

Вокруг возбужденно загалдели. Леонтиск видел, что братья — Эвдамид и Леотихид переглянулись. А Пирр поднял руку и воскликнул:

— Да будет так! Я согласен предстать суду Ареса-меченосца. И чтобы не иметь преимущества перед раненым противником, буду, как и он, биться левой.

Взоры всех обратились на Леотихида.

— Я согласен! — одарив Леонида испепеляющим взглядом, рыжий эномотарх решительно шагнул вперед.

— Железные мечи! Железные мечи! — закричали «птенцы».

Эвдамид недовольно нахмурился, покачал головой, с сомнением поглядел на брата. Затем, повернувшись к стоявшему неподалеку крупному и рябому отроку, бросил:

— Принеси махайры, Энет!

— Есть.

Через минуту ритуальные мечи с плавно изогнутыми лезвиями были в руках противников-эномотархов. Леонтиск, впрочем, заметил, что мечи не заточены. Вероятно, это было сделано для того, чтобы в спорных поединках никто не был убит или серьезно ранен.

— Аой!

Пирр играючи прокрутил в воздухе блестящую «мельницу», затем пропустил меч вокруг кисти. Леотихид в ответ на эту демонстрацию только усмехнулся и что-то процедил сквозь зубы. Сердце Леонтиска запрыгало от волнения, он и не заметил, как оказался на ногах и смешался с толпой, плотным живым кольцом окружившей площадку боя.

Мальчишки бросились в схватку одновременно. Стройные дуги мечей замелькали, зазвенели, загудел разрезаемый металлом воздух. Противники бились в левосторонних стойках, и Леонтиск задрожал, восхищенный тем, как эти отроки владеют левой рукой. Каким самодовольным идиотом он был, подумав, что поразит кого-то несколькими отработанными с учителем приемами. Бойцы, стоявшие сейчас в кругу, превосходили его как фехтовальщики на две головы. Чтобы совсем уже не огорчаться, Леонтиск напомнил себе, что они не рядовые «птенцы», а эномотархи, и, похоже, сыновья знатных отцов. Тогда он даже не догадывался, насколько знатных.

Меж тем Леотихид провел сложный удар, целя противнику в голову. Пирр едва успел присесть, и вражеский меч лишь взволновал его волосы. «Птенцы» возбужденно заорали: несмотря на затупленные края меча, таким ударом можно было без труда отправить в могилу. Пирр же, нимало не смутясь, нанес ответный удар, снизу в подмышку. Изогнувшись луком, Леотихид ускользнул от клинка приемом, достойным циркового акробата. На этот раз толпа завопила от восторга. Леонтиск кричал вместе со всеми — несмотря на острую антипатию, которую успел вызвать в юном афинянине рыжий эномотарх, воинским искусством последнего нельзя было не восхищаться.

И тем не менее Пирр одолевал. Он наносил удары с такой силой, что при каждом батмане плечо Леотихида ощутимо вздрагивало. Рыжий цепко искал хоть малейшую лазейку в обороне противника, но тот непрерывно наступал, не оставляя противнику ни единого шанса. Не в силах предпринять ответной атаки, брат ирена шаг за шагом отступал назад. Внимательный глаз мог заметить, что правая рука сильно беспокоит его. Зубы Леотихида были крепко сжаты, со лба струился обильный пот. Теряя силы, задыхаясь, он все же он сопротивлялся — дерзко, отчаянно, опасно. Один контрвыпад Рыжего едва не стал для противника роковым: лишь в последнее мгновенье Пирр резко уклонился, и клинок прошел мимо, едва не царапнув его по щеке. Два десятка ударов сердца спустя Пирр провел шквальную атаку. Удары сыпались на Леотихида отовсюду, и он парировал их лишь в последний момент. Все, кроме последнего. Шипящей молнией меч Пирра проскользнул мимо на волос запоздавшего клинка противника и обрушился ему на плечо. Громко хрустнула ключица. Не издав ни звука, Леотихид, отброшенный ударом, без чувств рухнул на руки стоявших позади него «птенцов». Толпа разразилась поздравлениями и криками скорби.

Отсалютовав противнику мечом, Пирр с гордым видом обернулся к Эвдамиду.

— Победа твоя, сын Павсания, — медленно, с расстановкой произнес ирен, тяжело глядя на невозмутимо стоявшего перед ним молодого эномотарха. — Можешь забрать афинянина в свою эномотию.

— Боги подтвердили, что это справедливо, ирен! — воскликнул Пирр, его грудь все еще тяжело вздымалась.

— Так и есть. Бессмертные любят убогих, — процедил Эвдамид и отошел к «птенцам», суетившимся вокруг лежавшего на земле Леотихида.

Пирр проводил его долгим пустым взглядом, затем перевел взор на стоявшего в стороне Леонтиска. Губы эномотарха тронула улыбка, но глаза его были словно две желтые засасывающие воронки.

— Пойдем со мной, афинянин! — молвил он. — Добро пожаловать в агелу.

— Тогда я еще не знал, как мне повезло, — голос Леонтиска зазвенел, возбужденный нахлынувшим приливом воспоминаний. — Когда выяснилось, что спасший меня от ярости Леотихида эномотарх — царевич, наследник лакедемонского престола, я был просто ошеломлен. И до сих пор не понимаю причины, подвигшей Пирра с того самого первого дня в агеле покровительствовать мне. Только эта поддержка, разумеется, и стала моим щитом против озлобленных братьев Эвдамида и Леотихида. Излишне говорить, что после того инцидента они меня, мягко говоря, невзлюбили. Так что с самого начала у меня не было иного выбора, кроме как примкнуть к партии Эврипонтидов….

— А закончилось это сырым холодным подземельем! — закончила за него Эльпиника.

— И прекрасной, но язвительной афинянкой, сидящей по ту сторону решетки! — парировал Леонтиск, и добавил, уже серьезнее. — Впрочем, не закончилось. Рознь между Эврипонтидами и Агиадами, похоже, достигла апогея. Думаю, настоящие события только начинаются….

— Я полагаю, вражда началась не из-за тебя?

— Что ты, при чем здесь я… Начало всему положил конфликт между царями Спарты. Всем известно, что Лакедемон издавна управляется парой царей — старшими представителями древних родов Агиадов и Эврипонтидов. Агис Агиад и Павсаний Эврипонтид не любили друг друга с юности, и передали эту ненависть сыновьям: Павсаний — Пирру, а Агис — Эвдамиду.

— А что же Леотихид?

— Леотихид — брат Эвдамида только по матери. Его отец — известный этолийсктй стратег Алкидам, живший некоторое время в Спарте и близко «подружившийся» с царицей Тимоклеей, пока Агис был в походе против критян. Вернувшись в Лакедемон, Агис застал дома люльку с маленькой копией Алкидама и трясущуюся над ней Тимоклею. Алкидам незамедлительно отбыл «по срочному делу» и с тех пор в Спарте не появлялся. Никто не знает, что произошло между мужем и женой, по крайней мере, они ими остались. Вообще, развод у спартанцев — дело неслыханное. Я сам, прожив почти всю жизнь в Спарте, не слышал, чтобы кто-то из лакедемонян развелся с женой, клянусь Меднодомной!

— Ты рассказывал о Леотихиде, — напомнила Эльпиника.

— Да. Царь Агис отказался признать мальчика своим сыном, и тот до шести лет рос вместе с детьми прислуги. В праве воспитываться с сыновьями граждан в агеле ему тоже было отказано. Более того, отец не разрешал первенцу, Эвдамиду, играть с незаконнорожденным, хотя братьев связывала самая крепкая любовь. Возможно, от этого унижения, пережитого в детстве, произошла такая необузданность характера Леотихида. Не знаю… Когда Леотихиду исполнилось шесть, додонский оракул предсказал ему великое будущее. Мать мальчика, Тимоклея, все эти годы слезно молившая мужа простить ее грех и признать любимого ею ребенка, тайно послала в Дельфийское святилище. Пифия Феба предрекла, что младший сын Агиса будет знаменитым полководцем и правителем великого государства. Этот ответ стал широко известен, о Леотихиде заговорили. Вскоре Агис признал мальчика сыном и отдал обучаться по агоге. Весьма скоро бастард этолянина добился чина эномотарха, причем, как признает даже Пирр, не столько положением отца, сколько собственными заслугами.

— А что же его настоящий отец, Алкидам? Я знаю этого человека, он бывал в гостях у отца. Высокий такой, красивый, с сединой… Богиня, кто бы мог подумать, что он соблазнил спартанскую царицу!

— Насколько я знаю, Алкидам искал дружбы с сыном, но Леотихид встречал все его попытки сблизиться, да что там — просто поговорить — припадками гневливого сквернословия. Я сам однажды был свидетелем подобной сцены — в Олимпии, на ипподроме. Леотихид стыдится своего позорного рождения, и считает настоящего отца виновником того презрения, в котором прошло его детство. Хотя он очень похож на Алкидама — вылитая копия. Те, кто видит их стоящими рядом, никогда не усомнятся, что это отец и сын.

— Да, — Эльпиника вздохнула. — Трогательные истории ты рассказываешь, мой пленник. Так и хочется слезу уронить.

Леонтиск протянул сквозь решетку руки ладонями кверху.

— Роняй.

Она махнула рукой, попыталась хлопнуть юношу по руке, но он быстрым движением поймал ее за кисть, нежно сжал тонкие белые пальцы.

— Арестованный, ведите себя прилично! — с напускной строгостью произнесла она. Руки, впрочем, не забрала.

— В агеле меня не учили быть приличным, — он посмотрел ей в глаза.

Из коридора долетел долгий, сладострастный крик Политы. Леонтиск улыбнулся, посмотрел на собеседницу. Она пожала плечами и улыбнулась в ответ. Они помолчали….

— А чему тебя учили в этой… агеле? — наконец нарушила тишину Эльпиника.

— Рассказывать дальше?

— Да, я хочу узнать.

Ладонь оставалась в ладони.

— Гм… Для меня, сына небедного гражданина, это было не обучение, а сущий кошмар, клянусь Меднодомной! Я уже упоминал, что попал в самую младшую возрастную группу «птенцов». Так называются воспитанники агелы от шести до девяти лет. Ученики в возрасте от десяти до двенадцати — это «волчата». Следующая ступень — от тринадцати до пятнадцати лет — «ястребы». И самые старшие, с шестнадцати до восемнадцати, зовутся «львы». Это уже почти настоящие солдаты. Летом, после праздника Гимнопедий, все, кому в этот год исполняется восемнадцать, зачисляются в армию. Они покидают агелу и становятся эфебами, молодыми воинами. В агеле лучшие из «волчат» назначаются командирами лохов у «птенцов». Лучшие из «ястребов» становятся иренами «волчат», и так далее. Эномотархов ирен назначает сам с согласия старших командиров. Во время моего ученичества нами командовали самые блестящие юноши спартанской аристократии. Иреном-лохагом был, как я уже говорил, Эвдамид, нынешний спартанский владыка, а эномотархами — отпрыски царской крови Леонид, Пирр и Леотихид.

— И они жили вместе с вами в бараках?

— Именно. И делили со всеми остальными все прочие трудности воспитания. Цель спартанской агоге — вырастить идеальных солдат, и не более того. Гуманитарному развитию будущих воинов внимания уделяется весьма немного. Таких дисциплин, как философия и риторика, нет вовсе. Нам преподавали счет и письмо, основы географии, немного подробнее — военную историю и политику.

— Итак, персы переправились через Геллеспонт и пошли побережьем Эгейской Фракии, покоряя приморские города. Вот карта. Кто покажет Эгейскую Фракию? Анаксилай?

Крыша портика защищала расположившихся под ним учеников и наставника от беспощадных в этот час солнечных лучей. Теплый сонный ветерок изредка пробегал между каменных стволов колонн, принося с собой запах горячей уличной пыли.

Светловолосый, худощавый «птенец» встрепенулся, услышав свое имя, поднялся на ноги, тупо уставился в висевший на стене пергаментный четырехугольник карты.

— Смелей, «птенец»! — Созандр, преподаватель по всем интеллектуальным дисциплинам, носивший в иерархии агелы чин «ученого», насмешливо прищурился.

Анаксилай вздохнул, неторопливо вышел в проход между сидящими на полу учениками, обреченно пошел к карте. Тридцать пар глаз с сочувствием глядели ему в спину. Приблизившись к карте, Анаксилай снова с удивлением вытаращился на изрезанный контур Балканского полуострова.

— Ну? — нахмурил брови ученый, поднимая с низкого мраморного столика любимую трость.

— Вот здесь! — покосившись на трость, «птенец» торопливо и наобум ткнул пальцем в пергамент.

— Болван! — спокойно констатировал наставник Созандр. Трость рассекла воздух, плотоядно хлюпнула, встретившись с икрами ученика. Анаксилай коротко взвыл, но тут же захлопнул рот: кричать при наказании в агеле было настрого запрещено.

— Пять дней без ужина, — все так же не повышая голоса проговорил Созандр. — Клянусь Ликургом, вы у меня будете назубок все знать, бестолочи! Феникс!

— Я, — поднялся с места рыжеволосый мальчишка с лицом плута.

— Покажи фракийское побережье, по которому прошли персы. Быстрее!

Феникс почти бегом помчался к карте. Мимо проковылял к своему месту Анаксилай. Его лицо, обычно удивленно-наивное, сейчас было искажено гримасой: удары костяной трости были очень болезненными и оставляли долго не проходящие кровоподтеки.

— Фракийское побережье… это вот тут, — грязный палец Феникса описал неопределенный полукруг, захвативший едва не половину карты.

— Где именно? Ну, не тяни, собачий помет! — брови ученого вновь сошлись к переносице.

— Вот оно! — Феникс выбрал точку, максимально удаленную от той, которую показал Анаксилай.

— Мул тупоголовый, — голос учителя был спокоен, как поверхность пруда в безветренный полдень. — Это Спарта, город, где мы как раз находимся в данный момент.

— Да-а-а? — удивился «птенец».

— Точно, дурень. Руки! — вздохнул Созандр.

Феникс зажмурился, вытянул вперед руки ладонями вверх. Наставник с удовольствием стегнул по предплечьям тростью — раз, другой, третий, наблюдая, как содрогается после каждого удара маленькое тело ученика.

— Пять дней без ужина! — закончил экзекуцию учитель. Прошелся взад-вперед перед картой, четко ставя ноги посередине каменных квадратов пола. С глубокомысленным видом посмотрел на стоявшую в нише статую Ликурга, почесал колено концом трости. Обернулся к ученикам.

— Кто-нибудь может показать, где находится Эгейская Фракия, или я зря распинался перед вами весь прошлый урок? — сладкий голос Созандра не сулил ничего хорошего.

— Я покажу! — поднялся на ноги сидевший в стороне темноглазый парнишка с решительным лицом.

Ученый небрежно махнул рукой.

— Останься на месте, Пирр. Мне известно, что ты знаешь карту. Хотелось бы послушать кого-нибудь еще в этой отсталой эномотии. Есть желающие?

— Я покажу!

— К карте, афиненок. Быстрее!

У отца в библиотеке висела карта, куда более подробная, чем эта, и любознательный сын стратега изучил ее до последнего штриха. Тем не менее он с непонятным волнением протянул руку и провел по карте от Геллеспонта до Халкидики.

— Фракийское побережье, — проглотив стоявший в горле комок, выдавил Леонтиск.

— Гм, правильно, афиненок, — «сердечный» взгляд Созандра вызывал озноб. — А покажи-ка нам, милый, где находится Эпир?

— Здесь, наставник.

— Точно, ты поглянь. А гора Осса, восточный рубеж Фессалии?

— Э-э, вот она.

Ученики за спиной одобрительно загудели. Леонтиск осторожно слизал капли пота, выступившие над верхней губой.

— Вот что, маленький гений, а не покажешь ли ты мне Амиклы?

Леонтиск похолодел. Взгляд его раз за разом обегал карту, но не мог найти местности с таким названием.

— Наставник, мне кажется, такого города здесь нет.

— Чего? Все слышали — афиняне говорят, что наши Амиклы не существуют! Кто-нибудь заявит обратное?

— Да-а! — дружный хор. «Влип!» — мышью прошмыгнула мысль.

— Галиарт!

— Амиклы — не город, а лаконское селение. Находится в нескольких стадиях к юго-западу от Спарты, — без запинки оттараторил похожий лицом на лошадь Галиарт, сын наварха Каллиброта.

— Руки! — объявил Созандр. Его обычно скучающее лицо выражало нечто вроде удовлетворения. Леонтиск вздохнул.

Взвизг трости. Удар. Взвизг. Удар. Зубы скрипят от сдерживаемого крика.

— Пять дней без ужина!

— Но, наставник! Амиклы действительно не нанесены на этой карте!

— Что-о? Пререкаться? Десять дней без ужина, и один — полностью голодный! Руки!

— Великая мать, как тебя там не заморили голодом? — в глазах растроганной девушки заблестели слезы жалости.

— Это чепуха! Всех воспитанников агелы и так кормили впроголодь, так что лишение ужина у тебя мало что отнимало. Предполагалось, что ученики должны сами заботиться о своем пропитании. Кража продовольствия негласно поощрялась, главное — не попадаться. Но если попался….

Обнаженный «птенец», уставившись розовыми ягодицами в небо, лежал на грубой каменной скамье. Место экзекуции с трех сторон окружали выстроенные шеренгами эномотии «птенцов» и «волчат».

— Дурень Антикрат, — процедил сквозь зубы, не поворачивая головы, стоявший справа Феникс. — Попался сторожам. Бежал бы со всеми, через овраг, так нет — через поле поскакал. Тут его, придурка, собаки и сцапали.

— Он не мог оврагом, — так же, почти не разжимая губ, отвечал Леонтиск. — Ему вчера Созандр, ученый вонючий, все ноги поотшибал.

— Надо было в казарме сидеть, — буркнул Феникс. — У меня еще с прошлой порки шкура не зажила!

— Антикрат, сын Гилла, был схвачен с поличным при краже козы из хозяйства гражданина Алкмея, — раздался над плацем зычный голос педонома Басилида. — Декада виновного присуждается к двадцати плетям. Ирен Эвдамид, вывести декаду для наказания!

— Эномотарх Пирр, вывести декаду для наказания! — голос Эвдамида звучал сухо и официально.

Пирр, стоявший перед строем своей эномотии, обернулся лицом к «птенцам».

— Тисамен! Выводи декаду!

Декадарх Тисамен, надменнолицый и большебровый, угрюмо кивнул головой, знáком велел своему десятку выйти из строя.

— Сечь будут леотихидовские, — вполголоса зловеще произнес Пирр. — Смотрите, чтоб ни звука! Кто опозорится, хребет вырву!

Леонтиск, Феникс, сам Тисамен, и с ними еще шестеро птенцов вышли к распластанному на скамье Антикрату. От эномотии Леотихида вышли декадархи Демарат и Эвном. Последний, несший плети, довольно скалился.

— В прошлый раз вы наших секли, — ухмыльнулся он, — сегодня отыграемся, клянусь Гераклом.

«Птенцы» Тисамена промолчали.

— Флейтисты, играть! — хрипло рявкнул Басилид. Педоном был одет, по-видимому, в тот же хитон, в котором Леонтиск увидел его в свой первый день в агеле — мешковатый, небрежно подпоясанный, без рукавов. Громадные руки начальника школы были по привычке сложены на груди.

Двое флейтистов из «волчат», сидевшие в ногах «печки», как прозвали скамью для экзекуций ученики агелы, заиграли душераздирающую «Песнь Леонида». Экзекуторы заняли места по обе стороны «печки».

— Начинайте, во имя правосудия! — ритуальную фразу произнес ирен Эвдамид.

Антикрат вцепился руками в скамью. Леонтиск четко различал его побелевшие ногти. Взвизгнули плети, глухо зашлепали по обнаженному телу. На месте каждого удара кожа тут же вздувалась багровой полосой. Флейты играли, избиваемый мальчишка шумно дышал через плотно сжатые зубы, плети свистели в воздухе. Экзекуторы старались — кровь брызнула после шестого удара. После двадцатого подбежавшие по знаку Пирра «птенцы» осторожно, за руки, подняли полумертвого от боли товарища со скамьи и увели прочь. На какой-то миг Антикрат обратил красное, смятое болью лицо к ожидавшим наказания товарищам по декаде, скользнул невидящим взглядом, попытался что-то сказать. Не смог. С бессильно повисшей головой его отнесли в казарму.

— Следующий! — рявкнул Эвдамид. — Не задерживаться, сосуны!

Один из экзекуторов, Эвном, шагнул вперед, схватил за плечо Леонтиска. Твердые пальцы больно впились в ключицу.

— Убери руки, падаль! — прошипел стоявший за спиной афинянина Пирр. В голосе этом слышалась такая угроза, что Эвном мгновенно отдернул руку, что-то пробормотал одними губами и отступил назад. Леонтиск благодарно поглядел на эномотарха, делая шаг к «печке». Пирр ободряюще кивнул: «Держись!» Леонтиск стащил через голову хитон, бросил на камень плаца. Лег на скамью. Она была холодная, тепло Антикратова тела так и не впиталось в нее, слизанное с шершавого камня сырым утренним ветром. Флейты заунывно играли. Было зябко. Передернув плечами, пытаясь изгнать притаившийся в желудке медный ком страха, Леонтиск повернул голову и сипло проговорил непослушными чужими губами:

— Начинайте, что ли! Холодно!

У многих на губах расцвели усмешки, даже Эвдамид одобрительно искривил губы.

— Во имя правосудия!

Леонтиск не услышал свиста плети, только в спину над поясницей как будто воткнули горячий гвоздь. Боль прошивала насквозь, отдавалась в затылке, спускалась к крестцу. Закусив зубами кожу на руке, прижавшись щекой к влажному камню, Леонтиск принялся считать удары. «Два… Три… Пять…».

Флейты играли, не переставая….

— Основной упор в обучении делался на физические упражнения, развивающие силу, проворство и выносливость. Много работали с оружием: копьем, мечом и щитом, деревянными, конечно. Метали дротики, камни, мимоходом изучили пращу и лук. Скажу без ложной скромности, мой уровень как фехтовальщика изначально был много выше среднего, поэтому Пирр устроил так, чтобы со мной занимался его учитель, мастер меча Поламах. Третьим с нами был дерзкий, подвижный как пламя Лих по прозвищу Коршун, он был у Пирра командиром третьей декады. Позже к нам присоединились еще пятеро друзей, ставшие «спутниками» царевича, то есть его самыми близкими соратниками и телохранителями. За полтора года, проведенные в «птенцах», я досконально изучил лаконскую школу боя, отработал множество техник и приемов, которым обучал нас старина Поламах. То есть это нам, соплякам, он казался стариком, хотя в те поры ему было едва ли сорок. Мне все давалось легко, сказывалась школа афинского наставника, доброго Филострата. Хотя как фехтовальщик он Поламаху и в подметки не годился. Видя, что я стараюсь, Поламах уделял мне побольше времени, чем «волчатам» Пирру и Лиху. Усиленные занятия не замедлили сказаться: я превзошел в искусстве поединка большинство «птенцов» эномотии, в том числе Тисамена, своего декадарха (что его ужасно злило). Возгордившись, я даже сделал несколько попыток побить Лиха, но безуспешно — он прирожденный мечник, и к тому же превосходит меня в силе и росте. Сражаться с Пирром вообще жутковато. Царевич фехтует виртуозно и стремительно, и, кроме того, всегда наносит удары с сокрушительной силой, так что даже деревянным мечом может переломать все кости. Но самое страшное — это выражение его лица, в бою оно подобно лику разгневанного божества и лишает его противников мужества, меня, по крайней мере, точно. Среди сверстников Пирр был непобедим. Единственным, кто превосходил сына Павсания в бою на мечах, был декадарх Исад из эномотии Леонида. Но это — случай особый. Сын эфора Фебида, Исад с ранней юности был богом в фехтовании, первым во всех воинских дисциплинах, он гениальный боец, какой рождается раз в столетие….

— Исад. Я слышала это имя! — наморщила лобик Эльпиника.

— Ну еще бы! — усмехнулся Леонтиск. — Герой двух Истмийских игр и Олимпиады, на которой мы с тобой встретились.

— Тогда для меня не было других героев, кроме тебя! — губы девушки тронула укоризненная улыбка.

— Н-да. Кх-м, — опустив глаза, закашлялся юноша. — Я, конечно, тоже ничего, но с Исадом мне не равняться. Как жаль, что он был не в нашей эномотии! По знатности рода и доблести он мог быть эномотархом, или даже лохагом, но эти должности достались отпрыскам царских родов, и ему пришлось довольствоваться чином декадарха. Великий мечник! Я не слышал, чтобы кому-то удалось одолеть его в поединке.

— Как же его военачальнику, м-м… да, Леониду, удавалось заставлять такого героя слушаться? — удивилась Эльпиника. — Тот, кто превосходит всех, неохотно подчиняется приказам.

— Только не в Спарте, — пожал плечами Леонтиск. — Исад — образцовый, дисциплинированный воин, не было такого, чтобы он хоть в чем-то ослушался высшего по званию. Это проступок, за который в лакедемонской армии любого, даже сына царя, ждет суровая кара: суд в мирное время, смерть — в военное. Да и сам Леонид не из тех, кого хочется ослушаться. С юных лет он прославился твердым характером, честностью и справедливостью. В его жилах течет кровь Эврипонтидов, ведь он кузен Пирра, сын младшего брата царя Павсания.

— Ты сказал, что этот… Исад, — сын эфина… эфона….

— Эфора.

— Кого? Кто такие эти эфоры? Прости глупую афинскую девушку, плохо разбирающуюся в государственном устройстве спартанцев.

— Ах, полно вам язвить, милая девица! По поводу государственного устройства: Спарта не совсем настоящая монархия, хоть и имеет царей. Абсолютную власть цари имеют только на войне, за пределами Лаконики, а в мирное время их полномочия сильно урезаны двумя другими коллегиями: герусией и эфориатом.

— Вспомнила! Я даже знаю, это называется — олигархия!

— Точно, власть немногих. Так вот, герусия — это совет старейшин, всего тридцать человек. Два места в герусии по традиции занимают цари, остальные двадцать восемь геронтов — это патриархи знаменитейших спартанских родов, в основном замшелые старцы. В руках геронтов — вся законодательная власть. Существует, кроме того, коллегия из пяти эфоров. Они исполняют судебную власть и контролируют деятельность прочих должностных лиц, в том числе и царей. Бывали случаи, что эфоры накладывали на царей огромные штрафы или вообще отстраняли их от власти. Многие считают, что реальные правители Спарты — это эфоры, а вовсе не цари.

Леонтиск поймал себя на том, что отвечает на одном дыхании, как учителю в агеле, и запнулся. Эльпиника ничего не заметила.

— Великая Богиня! Какие сложности! — протянула она. — И как цари терпят такое обращение?

— Терпят, а что им остается, — усмехнулся Леонтиск. Но не все. Клеомен Великий, например, просто взял и перебил эфоров, и коллегию их закрыл….

— Великий? — улыбнулась Эльпиника. — Даже я, девица, знаю, что Великим называют македонского царя Александра, завоевавшего полмира.

— Для спартанцев Клеомен из рода Агиадов куда более велик, чем Александр, победитель персов. Он принял Спарту слабой, униженной и обезлюдевшей, — произнося это, Леонтиск понимал, что подражает пафосному стилю сурового Гермогена, секретаря самого царя Павсания, углубленно преподававшего историю наследнику и его неразлучным «спутникам». — Граждан оставалось менее тысячи человек, причем владела почти всей землей меньшая часть из них. Эти немногие богачи, забыв древние лакедемонские добродетели, вели жизнь, полную роскоши и порока. Остальные лакедемоняне, опутанные нуждой и долгами, озлобленные и жалкие, не гнушались любого злодеяния или бунта. Клеомен устранил это неравенство, отняв землю у богатых и вновь разделив ее на девять тысяч участков, как было заповедано Ликургом. Чтобы возродить сословие гоплитов, гордость и силу Спарты, Клеомен распределил эти участки между гражданами, к числу которых были приписаны более восьми тысяч достойнейших периэков и избранных иноземцев. Также по всей Мессении было нарезано пятнадцать тысяч участков для соответствующего числа новых периэков, которыми стали освобожденные илоты.

— Илоты — это рабы?

— Ну, почти… Хотя не совсем. Они — эллины, потомки местных жителей и соседних мессенцев, некогда покоренных спартанцами. Юридически илоты не рабы — их нельзя продавать, покупать или лишать жизни. Скорее они слуги лакедемонян — бесправные, но полусвободные. Раньше илотов в Лаконике было великое множество, десятки, а может, и сотни тысяч человек. Но Спарта, захиревшая после поражений от беотийцев, больше не могла повелевать такими массами илотов, и они разбегались кто куда. Едва ли не половину всех оставшихся к своему правлению илотов Клеомен сделал периэками. Эти новые граждане, неодамоды, храбро сражались за Спарту в войне против ахейцев и македонян и доказали, что не зря удостоены этой чести. Сейчас илотов в Спарте осталось едва ли несколько тысяч, они работают на царских полях и обеспечивают нужды государства. А частные граждане покупают себе обычных рабов, благо эфор Гиперид наладил прямую их поставку с Делоса.

— Довольно о рабах! — со смехом воскликнула Эльпиника. — Я узнала о них больше, чем хотела! Хотелось бы услышать продолжение подвигов Клеомена.

— Кроме возрождения числа граждан, Клеомен аннулировал все долги, уничтожил эфорат и ослабил герусию, сделав так, что голоса царей стали равны голосам всех остальных геронтов, — послушно заговорил Леонтиск. Клеомен Агиад был его любимым историческим героем, и о нем молодой афинянин мог говорить бесконечно. — И кроме того, он восстановил лаконскую систему воспитания молодежи, к тому времени практически позаброшенную. Еще сто семьдесят лет назад он мечтал о том же, чего сейчас пытаются добиться Эврипонтиды — возвысить Спарту, объединить вокруг нее эллинов и вышвырнуть из Греции как прочно обосновавшихся в ней македонян, так и зачастивших с «освободительными походами» римлян. Ахейский союз, уже тогда претендовавший на роль главной силы в Пелопоннесе, попытался остановить Клеомена. Но не тут-то было: охваченные гордостью новые лакедемонские граждане сражались с великой доблестью, и по всему Пелопоннесу идеи молодого спартанского царя находили горячее одобрение среди все большего числа эллинов. Крупнейшие города союза Коринф и Аргос приняли гарнизоны Клеомена. И тогда Арат, стратег Ахейского союза, подлейший из людей, видя, что поражение не за горами, предал свой народ, вызвав в Пелопоннес царя Македонии Антигона.

— Тихо, тихо! — прошептала Эльпиника, глядя на него изумленными глазами. Леонтиск только сейчас понял, что последние слова прокричал в полный голос. Кровь прилила к его щеками, руки сжались в кулаки, а глаза были подернуты дымкой.

— Клеомен и его храброе войско долго сопротивлялись объединенным силам македонян и ахейцев, но постепенно все города Пелопоннеса были потеряны и македонская армия двинулась на Спарту. У городка Селассии тридцатитысячная армия Антигона и двадцать тысяч гоплитов Клеомена сошлись в жесточайшей битве. Речь шла о самом существовании Лакедемона — таким, каким он был издревле и возродился вновь. Клеомен, стоявший в центре, опрокинул противостоящую ему фалангу и погнал дрогнувших македонян, избивая их в бегстве. Но правый фланг спартанского войска, возглавляемый братом Клеомена, был окружен и изрублен. Узнав об этом, лакедемонский царь пришел в отчаяние, но тут гоплиты из периэков, бывших илотов, окружили его и громкими криками потребовали вести на врагов. И они ударили на праздновавший победу левый фланг македонян, и в кровавой рубке оттеснили их, и собрали своих павших. Ночь разделила противников. Хотя половина лакедемонского войска полегла, с наступлением утра Клеомен был готов продолжить битву. Но в это время к Антигону прибыл гонец, сообщивщий, что в Македонию вторглись полчища иллирийцев и дарданов. Потерявший, как и Клеомен, половину армии, Антигон решил более не искушать судьбу и отправился защищать родину. Это была победа, хоть и купленная горькой ценой. Лакедемон устоял, остановив врага мужеством и силой оружия. Герои-периэки после Селассии получили за доблесть права граждан, так как множество участков лишились своих хозяев. Это было последнее, что успел сделать великий царь спартанцев. Не прошло и года после Селасии, как его прямо на общественной трапезе внезапным ударом меча в живот убил один из озлобленных потерей земли спартанских аристократов. Много говорили о том, что руку нападавшего направляло золото Арата, боявшегося силы Клеомена и популярности его идей. Достоверно об этом ничего не известно, так как самого убийцу тут же изрубили в кровавые ошметки обезумевшие от горя телохранители царя. Траур по герою сменила кровавая склока за власть, закончившаяся воцарением малолетнего сына Клеомена при опекуне Маханиде, человеке влиятельном и жестоком. Маханид не имел и четверти клеоменова полководческого таланта и умения вести за собой людей, а пренебрежительная надменность оттолкнула от него многих новых граждан. Итог был плачевен — ахейцы разбили лакедемонян и подошли к самому городу. Маханид был убит, и Филопемен, стратег ахейцев, продиктовал унизительные условия мира. Спарта лишалась плодороднейшей Мессении и прочих владений вне Лаконики, принимала обратно всех изгнанных при Клеомене и восстанавливала ненавистную власть эфоров — надзирателей за царями. Власть эфоров была даже усилена — с тех пор они избираются не на год, как прежде, а пожизненно. Богатство, алчность и раздор вновь вернулись в Спарту, но благодаря Клеомену она до сих пор имеет и многочисленное сословие гоплитов и агоге — знаменитую систему воспитания воинов. Опробованную мною на собственной шкуре, между прочим! Хвала богам, что Спарта такой консервативный полис! — щегольнул Леонтиск ученым словцом.

— Консе… какой? — не оценила его умствований Эльпиника.

— Ну, город, в котором свято соблюдаются традиции и старинные установления, даже законы Ликурга, принятые в незапамятные времена, и никакие перемены не приветствуются. Например, согласно этим законам гражданин сам не воспитывает своего сына, а отдает его в агелу, государственную военную школу, где его отпрыск воспитывается, независимо от положения отца, на равных со всеми правах. Сыновья возвращаются в семью, только став воинами, то есть успешно завершив обучение и получив назначение в один из отрядов.

— Какие дикие законы! А что, если человек не хочет отдавать своего ребенка в агелу?

— Что ты! Воспитать сына по агоге — гражданский долг и дело чести для всякого полноправного гражданина. Другое дело — сословие периэков, ремесленников. Их дети воспитываются при отце, а военную службу проходят во вспомогательных частях. Сейчас, когда гегемония Рима практически прекратила войны между полисами, уже выросло целое поколение периэков, не державших оружия в руках. Для Спарты, что веками жила войной, это явление невероятное. Раньше периэки за доблесть могли получить статус гражданина, и многие из них этого добивались. Хорошо еще, что солдаты-граждане, составляющие сословие гоплитов, имеют возможность с одобрения геронта наниматься в другие государства и заниматься традиционным воинским ремеслом.

— Наемников набирают и здесь, в Афинах, — вставила девушка. — Клеомед и сам… Ой, прости!

— Не напоминай мне о своем брате, прошу!

— Извини. Я только хотела сказать, что он тоже два года прослужил в наемниках у египетского царя. Отец говорил, что вербовщики Птолемея тогда ездили по всей Греции, собирали войско для войны с нубийцами.

— Греческие воины славятся повсюду на Востоке, и более всех — спартанцы. Они служат и у малоазиатских царей, и у сирийских, и по всей Африке — от Египта до Мавритании! — внезапно Леонтиск сжал руку в кулак и ударил по металлическому пруту решетки. — Великий Мужеубийца, какие силы распылены по всему миру, вместо того, чтобы собраться и дать отпор кичливым римлянам и македошкам!

— А каким образом узнавали, кто сильнейший в фехтовании или чем-то другом? Проводили маленькие олимпиады? — Эльпиника поспешила перевести разговор с опасной темы. Ненависть Леонтиска к покровителям Греции — римлянам и македонянам — была для девушки непонятна и пугающа. Подобные разговоры в среде афинских аристократов были непопулярны и считались изменническими. За них легко можно было поплатиться состоянием и даже головой.

— Это называется по-другому — ритуальные игры. Посвященные Аресу, Аполлону, Афине либо Посейдону. Или кому-нибудь из героев, Гераклу, например. В Спарте много праздников, во время которых проводятся соревнования по борьбе, метанию копья, кулачному бою и, конечно, фехтованию на мечах. В играх этих участвуют практически все полноправные граждане города, мужчины сословия гоплитов, ну, кроме пожилых, конечно. И первым номером любых празднеств идут состязания между учениками агелы — от «волчат» до «львов». Как только мы стали «волчатами», старшие военачальники взялись за воинское воспитание всерьез. Они не упускали ни одной возможности провести состязания в фехтовании и кулачном бое, как между эномотиями, так и с другими лохами учеников. Иногда, шутки ради, нас стравливали даже с «ястребами», и тогда не обходилось без серьезных травм: старшие мальчишки пытались показать превосходство над «мальками», как они нас называли, мы же отчаянно сопротивлялись.

— И объявлялись победители?

— Да, в каждой возрастной группе. Наш лох, разделенный на три эномотии, имел несколько замечательных бойцов. В фехтовании первыми были Исад, Пирр и Леотихид, именно в этом порядке. Очень близки к ним были Лих-Коршун и Антикрат, но скинуть Леотихида с третьего места им, скажем по чести, никогда не удавалось. Исад же был недосягаем, он был первым, будучи и «птенцом», и «волчонком», и «ястребом».

— Великие силы, этот сосунок всего три месяца, как стал «волчонком», и уже никто из наших не может с ним справиться! Эвдамид одним-единственным сопливым мечником вот-вот смешает наш лох с ослиным навозом! — вращая выпуклыми глазами, шипел Гилипп, ирен Второго лоха на своих эномотархов. Перед гневом командира те склонили головы, их уши горели.

— Что же нам делать? — буркнул один из них, губастый верзила с косящим глазом. — Самим, что ли, идти против малька?

— Раз у вас в эномотиях нет ни одного достойного бойца, чтобы обуздать этого петушка, пойдете сами! — щеки ирена сделались красными, как от ожога. — И ты пойдешь первым, Калист!

Губастый с ужасом воззрился на Гилиппа.

— Но… ирен, — неуверенно произнес другой эномотарх, стройный отрок с выразительными чертами лица, настоящий образчик мужской красоты. — Чтобы мы, «ястребы», сами вышли против «волчонка» как против равного… Это ж стыда не оберешься, клянусь Афиной!

Гилипп повернул искаженное гневом лицо к нему.

— Мы не оберемся стыда, если так и уйдем, не укоротив его, Полиад! Ты забыл, что он выбил девятерых наших, одного за другим! Все, не разговаривать! Пойдете против эфорского сынка. Проиграете ему — что ж, умоетесь позором, поделом вам, недотепы!

— Хорошо, я сам разберусь с ним, клянусь копьем Ареса! — выдохнул красавчик.

— Выполняй, Полиад, — Гилипп быстро взял себя в руки. — Не думай, что сразиться с этим «волчонком» будет для тебя зазорно. Старшие говорят, что ему прямая дорога в Триста.

— Про меня говорят то же самое, — карие, с искринкой глаза смотрели с легкой укоризной.

— Знаю, — Гилипп поднял руку, провел пальцами по лбу. — Да, ты лучший у нас, Полиад. Иди и сделай это.

Поскучнев лицами, эномотархи отдали честь и стали пробираться к огороженному воткнутыми в землю копьями кругу, в котором сейчас происходил поединок между двумя «волчатами». Вернее, уже заканчивался: ладный, подвижный парнишка с белой повязкой на голове (знак Первого лоха) виртуозным ударом вышиб клинок из руки противника. Тот сделал последнюю попытку атаковать, прыгнув вперед и вытянув руки, но получил деревянным мечом по лбу и отлетел назад, шипя и тряся головой.

— Исад! Исад! — закричали вокруг.

— Это называется — искры из глаз посыпались! — ехидно объявил стоявший в кругу зрителей рыжеволосый отрок с хитрым лицом. Он с искренним злорадством глядел на проигравшего, отиравшего глаза от хлынувшей с рассеченного лба крови.

Трое эномотархов Второго лоха выросли у насмешника из-за спины.

— Что ты провякал, рыжая крыса? — спокойным тоном осведомился тонкий красавчик, которого Гилипп назвал Полиадом.

«Волчонок» резко повернулся к говорившему, собираясь достойно ответить, но тут ему на плечо опустилась крепкая теплая ладонь.

— Отставить, Феникс! — этот голос, звучащий как пересыпающиеся металлические шарики, мог принадлежать только Пирру. — Это эномотархи. И разговаривать с ними надлежит равному. В чем дело?

Вопрос, однако, прозвучал не как равного к равным, а как аристократа к простолюдинам. Широкоплечая фигура царского сына излучала уверенность в себе и подавляющую силу. Полиад закусил губу, но взгляда не отвел — он привык не отступать ни перед кем. А к Эврипонтидам, кроме того, у него были свои счеты. Бесстрашные карие глаза и бесстрашные желтые вонзили друг в друга взгляды, словно копья. Пауза угрожающе затянулась.

— Полиад, тебя вызывают, — донесся из-за спины красавчика возбужденный голос.

Медленно, как бы нехотя, Полиад кивнул, окинул Эврипонтида последним холодным взглядом, затем резко отвернулся и, расталкивая зрителей, пошел в круг.

— Жаль! — раздался из-за его спины отчетливый голос Пирра. — Я хотел сам вздуть тебя, но Исад, клянусь Палладием, сделает это лучше меня!

Полиад переглянулся с товарищами. Их лица выражали досаду и тревогу. Ссора с наследником трона, эномотархом Первого лоха им была ни к чему. Презрительно скривив губы, Полиад повернулся к ожидавшему его противнику. Это был мальчишка лет десяти, узколицый, ясноглазый, с четко очерченными темными губами. Младший сынок эфора Фебида, Исад. Среди учеников Второго лоха о нем и его искусстве фехтовальщика давно ходили слухи, в большинстве своем — весьма неправдоподобные. На сегодняшних играх в честь Аполлона «волчата» двух лохов впервые встретились в поединках, и, увы, приходится признать, что хотя бы часть рассказов про Исада — правда. Напрасно ирен Гилипп назвал тех десятерых, побежденных сыном эфора, недостойными бойцами. Они были хорошими фехтовальщиками, да что там — лучшими в лохе, и доказали это, победив многих из Эвдамидевских. Но наткнувшись на Исада, они оказались бессильны: его клинок двигался по такой замысловатой траектории и с такой скоростью, что был словно невидим. Даже лучшие и опытнейшие, те, кто уже научился угадывать — по постановке ног, по взгляду противника — куда пойдет меч, не успевали отразить удара и выбывали из борьбы, ни разу не атаковав.

Стыд и унижение! Пускай Второй лох не состоял сплошь из сыновей знати, как Первый, но до сих пор он с высокой честью выходил из большинства соревнований. В этот раз дело грозило обернуться нешуточным позором. Полиад почувствовал, как в груди его заклекотал, зарождаясь, гнев. Нет, прав ирен Гилипп, нужно остановить этого зарвавшегося молокососа. Как бы ни хорош был Исад в фехтовании, он не мог не утомиться, проведя десять поединков подряд. Да и сам Полиад не случайно считался первым мечом Второго лоха: с ним занимался сам мастер меча Фрикс, в свое время четырежды бывший победителем в гопломахии на лаконских состязаниях в честь Ареса Воителя. Тонкая фигура эномотарха создавала обманчивое впечатление о его физических данных, но горе тому, кто попадался на эту удочку: под кожей Полиада ходили мышцы, прочные как якорные канаты, а движения молодого мечника были молниеносны и технически совершенны. Нередко случалось, что Полиад побеждал в поединках не только сверстников-«ястребов», но даже «львов», почти взрослых юношей. Не раз и не два бывалые мужи-гоплиты, наблюдая за его стремительной манерой боя, прочили ему по окончании агелы вступление в отряд Трехсот или Священную Мору — отборные отряды спартанского государства, комплектуемые лучшими из лучших воинов Лакедемона.

Одним словом, в свои четырнадцать Полиад был грозным противником для любого из учеников агелы. Поэтому собравшаяся на праздник многочисленная толпа горожан, до сей поры наблюдавшая за столь привычным зрелищем, как поединки среди учеников, без особого интереса, теперь, услышав объявленные глашатаем имена, загомонила и плотным живым кольцом окружила площадку для боев. Глаза, глаза, глаза… Полиад взял протянутый кем-то из товарищей меч, поднял двумя руками, держа вертикально перед лицом, разделяя противника пополам широким деревянным лезвием. Этому старинному ритуалу обучил его учитель Фрикс. «Смотри через клинок, выкинь из головы ненужные мысли, вдохни животом. Пусть останется только это: противник, разделенный пополам твоим мечом и живительный аэр, наполняющий тебя свободой…» Резкий дребезжащий голос зазвучал в ушах так явственно, что на миг Полиад почувствовал позыв обежать взглядом плотную толпу, выискивая ясные мудрые глаза под белыми кустистыми бровями. Однако жестокая память тут же напомнила, что старый учитель вот уже третий месяц как перестал чувствовать ноги и не может покинуть дома.

— Победивший в этом поединке получает право присутствовать на государственных празднествах вместе с отцом! — голос глашатая раздавался как будто издалека, фигура Исада, разделенная мечом, была неподвижна.

Великая Воительница! Право участия в общественных церемониях, которое каждый спартанский юноша получает, только закончив агелу и став воином, то есть в восемнадцать лет! Из учеников лишь редкие счастливцы, заслужившие одобрение старших победой в ответственном соревновании или совершившие какой-нибудь выдающийся поступок могли рассчитывать получить подобное право досрочно. Отцы гордились такими сыновьями. Впрочем, отец Полиада сгинул, отправившись наемником к сирийцам, и теперь главой семьи был его младший брат, дядя юного мечника.

Бу-ум! Медный удар поплыл над площадью, отразился от колоннады храма Феба, вернулся обратно. Толпа разразилась криками.

— Давай, Исад!

— Руби его!

— Разорви этого щенка, Полиад!

— Отшлепай его ножнами!

— Бе-ей!

Исад, вертя мечом двустороннюю «мельницу», приставными шагами начал забирать вправо. Полиаду был известен этот прием, и он, вместо того, чтобы вращаться на месте, чего пытался добиться противник, предпринял фронтальную атаку-разведку. Укол в нижний уровень, батман, финт, рубящим — в верхний. Исад снова легко блокирует, нападает сам, косым в шею, но это — ловушка, за ним следует резкий финт и очень быстрый выпад в грудь, так что нужно не отбивать, а сделать шаг назад.

Полиад почувствовал, как в крови забурлил азарт: противник фехтовал быстро, опасно, но в целом достаточно предсказуемо. Конечно, это не все, на что он способен, но и ничего сверхъестественного от него ждать не нужно. Внимание, осторожность и один-единственный удачный момент — вот и все, что нужно для победы.

— Бей, Исад!

— Дави, Полиад!

— Рази!

— Наступай!

— С двух рук! Обманывай, финти!

Удар — батман. Удар — батман. Удар. Клинок противника превратился в змею, в нечто живое, одержимое одной целью — пробиться через защиту и поразить, укусить, нанести вред. Батман. Рукоять стонет в ладони. Слишком поспешно и не той частью клинка. Не волноваться. Не увлекаться. Вдох животом!

Глаза в глаза. «Волчонок» не выглядит ни усталым, ни испуганным. Взгляд внимательный, цепкий, ищет малейшую возможность достать, прорвать оборону. На правом виске бьется жилка, на впалых щеках румянец. Дыхание сдержанное.

Удар — батман. Финт — удар — батман — ответный косой — отскок, батман. Великие силы! Как же он быстро движется! И хитрит, обманывает: меняет ноги, а не бьет, смотрит вверх, колет низом. Ну нет, малек, этим не проведешь! «Смотри за мечом, — говаривал старина Фрикс. — Другие учат следить за глазами, за ногами, за корпусом, но опытный боец не движется естественно, он будет обманывать тебя и глазами и движениями. И мечом, конечно, но смотреть нужно за мечом, ибо только от меча исходит опасность».

Исад внезапно сменил тактику: сбросил темп, начал оставлять «дыры» в защите, дразнить: успеешь — не успеешь? Опасная игра, но иногда оправданная. Увлекшись выигрышной, как ему кажется, атакой, противник забывает о защите и налетает на неожиданный контрудар. В этой игре побеждает быстрейший. Авоэ, попробуем! Ты выбрал неудачного партнера для такой игры, малыш!

«Нырнув» в длинный выпад, Полиад на всякий случай напружинил переднюю ногу, чтобы в случае чего немедленно отпрыгнуть назад. Достал! Нет!!! Неуловимым движением Исад волчком крутанулся, уходя от удара, и, в свою очередь, нанося с разворота стремительный, свистящий косой. Назад не успеть. Вниз! Неловко вывернув ногу, Полиад склонился к самой земле, почти упал, но ушел от удара. Сердце заколотилось. Вскочил на колено, выставив меч, едва выдержал мощный рубящий сверху, зашатался. «Все, конец!» — подумал с сожаленьем за миг до того, как деревянное острие с силой ударило под ключицу и опрокинуло на спину. Утоптанная до железного звона земля больно ударила по копчику и лопаткам, по хитону на груди поползла липкая теплота. Синее, в белых мазках, небо закружилось перед глазами.

Прежде, чем подняться под залп насмешливых глаз, Полиад с облегчением подумал — есть свои плюсы в том, что старый мастер Фрикс больше не выходит из дому.

— А Пирр с Леотихидом так ненавидели один другого, что устроители игр старались не ставить их друг против друга, опасаясь вызвать гнев одного из царей, если его сыну будет нанесено увечье. Говорят, что существовало прямое распоряжение царя Агиса, запрещающее этим двоим встречаться в поединке. Этот приказ был якобы издан им после пресловутого суда Арея, когда решилось, в какой мне быть эномотии. Не знаю, существовало ли такое распоряжение на самом деле, вслух об этом не принято было говорить. Леотихид был очень уязвлен поражением, и ненависть его постоянно подогревалась тем, что даже при равных заслугах Пирр как законный сын царя и престолонаследник всегда получал почестей больше, нежели он, в лучшем случае второй сын, а в худшем — бастард.

— Да, ему не позавидуешь, — сочувственно произнесла Эльпиника.

Леонтиск поморщился.

— Жалеешь Агиада? Не стоит, он свое взял. И продолжает брать уже чужое. Не удивлюсь, если нынешние события во многом… — увидев гримаску на лице девушки, сын стратега прервался, вздохнул и без всякого перехода продолжил рассказ:

— Когда мне, как и моим товарищам исполнилось тринадцать, мы стали «ястребами». В агеле это возраст, когда учеников начинают обучать эволюции и приемам боя в тесно сомкнутом строю — знаменитой спартанской фаланге.

— Щиты сомкнуть! Теснее! Первые три линии, половинный интервал! Плотнее! Левую ногу вперед!

Громкий, с хрипотцой, голос ирена четко доносился даже до последнего, восьмого ряда. Эвдамид, важно вышагивая перед строем в коротком красно-белом плаще «льва», старался не просто так: за строевыми учениями внимательно следила группа иссеченных морщинами и шрамами пожилых спартанцев. Леонтиск, стоявший в первом ряду фаланги учеников, ясно различал на плечах вояк значки хилиархов и лохагов. Наблюдая за четкими, уверенными командами ирена, офицеры одобрительно покачивали головами. Впрочем, смотреть на них юному афинянину было некогда: замешкайся он хоть на миг, нарушь стройное выполнение маневра, и его ждало неминуемое наказание. Пальцы левой руки, сжимающие поперечину щита, онемели от напряжения. Тяжелый, сколоченный из грубых толстых досок, щит значительно затруднял движение, тем более что двигать его нужно было в унисон со щитами правого и левого соседа.

Скатываясь по ложбине между горой Менелая и Тораксом, тянул холодный осенний борей, небо заволокло серыми тучами. Но ученики этого не замечали: по их спинам катился пот.

— Ровнее шеренгу! Менандр, куда ты лезешь! Плетей захотел? Гермократ, тупица, сколько раз тебе говорить — равняйся по впередистоящему, ослиная твоя башка! Нале-ево-о!

Слаженный грохот деревянных сандалий (привилегия «ястребов», «птенцы» и «волчата» круглый год ходят босые)

— Третья декада второй эномотии, после отбоя побежите до храма Диоскуров, что за рекой, и обратно. Со щитами. Прибежавшему последним — голодный день.

— За что, брат? — посмел возмутиться командир эномотии Леотихид.

Эвдамид поджал губы.

— За Пактия, который до сих пор не знает, где лево, где право. А ты, Лео, за то, что подал голос из строя, побежишь с ними. И, кроме щита, потащишь с собой камень, не меньший, чем твоя дурная голова!

— Слушаюсь, — недовольно протянул Леотихид. Он знал, что спорить бесполезно: во имя дисциплины Эвдамид без колебаний послал бы его и под плети.

Леонтиск искренне порадовался промашке недруга и подумал злорадно: «Так тебе и надо, ублюдок!» Перехватил поудобнее перекладину и… едва не пропустил следующую резкую команду:

— Кругом, щиты за спину!

Стук деревянных подошв, кряхтенье, шорох дерева. Крик чайки, пролетевшей на уровне крыш.

— Автокл, не крути черепком! Ион, что ты в собственных ногах путаешься? Еще раз, крр-у-гом!

Дробь подошв.

— Писандр, я сказал что-нибудь о щитах?

— Нет, ирен!

— Куда ж ты его тычешь? Десять плетей и голодный день!

— Слушаюсь!

— Щиты на фронт, к атаке, то-овьсь! Плотнее щиты! Сдвоенным, вперед!

— Арей!!! — с боевым кличем «ястребы», держа строй, бросились на воображаемого противника.

— Сто-о-ой! Анаксилай, Исад, не вырываться! Щит в щит! А теперь — раздвинуть ряды! Двойной интервал!

Громкий звук вырвавшихся от усердия ветров, следом — шипящие, сквозь зубы, смешки стоящих рядом. Пронесло — Эвдамид не заметил.

— Удвоить фронт — третья линия, занять место в первой, четвертая — во второй! Марш! Хорошо. Парадори, щиты на фронт, бего-ом!

— А-а-а!

— Сто-ой! Куда прете, болваны? Прошу простить, господа, этого больше не повторится. Я велю «птенцам» постирать твой хитон, господин хилиарх.

— И чем же это спартанская фаланга, интересно, отличается от фаланги афинской или аргосской? — мелодичный голос Эльпиники был полон медовой издевки.

— Своей непобедимостью, — совершенно серьезно отвечал ей Леонтиск. — На самом деле ни македонские, ни римские солдаты не превосходят спартанцев в организованности и дисциплине, не говоря уже о мужестве….

— Ой ли? Каждая мышь свое поле хвалит….

— Пройдет немного времени, и ты вспомнишь мои слова, — голос юноши прозвучал зловеще. — Лакедемон подтвердит свою силу кровью….

— Леонтиск! — улыбка девушки потускнела. — Перестань. Говоря о крови, ты призываешь темные силы. Чур, избавь Великая Покровительница!

— Хорошо, не буду. Рассказывать дальше?

— Да!

— Ты уже третий день приходишь в это подземелье, слушаешь мои басни… Не наскучило?

— Как ты можешь! Мне хочется говорить с тобой, и это все так интересно… — Леонтиск смотрел ей в глаза очень внимательно, но фальши не уловил.

Из коридора донесся очередной страстный стон.

— А Полита? Она не в обиде? — с улыбкой спросил сын стратега.

— С чего бы ей? Она проводит время даже лучше, чем я… — поняв, что заговорилась, Эльпиника прикусила язык, на миг опустила глаза. На ее щеках вспыхнули ярко-алые пятна. — Я… я не то хотела сказать….

— Пустое, я тебя понимаю.

В груди колыхнулось сладкое волнение. «Ну и дела! — удивился Леонтиск. — Сдается мне, развратник Купидон летает где-то рядом!» Ни печальная ситуация, в которой он находился, ни грозная опасность, нависшая над другом и повелителем, ни боль от недавних трагических событий не могли более заглушать все настойчивее заявлявшего о себе чувства. Повинуясь порыву, Леонтиск протянул руки сквозь решетку. Эльпиника, глядя на него сияющими глазами, легко соскользнула со скамьи, вложила свои тонкие ладони в его.

Они не сказали ни слова. Ни слова о любви.

— Отсюда у тебя эти шрамы? — полушепотом произнесла она наконец, как будто боясь спугнуть очарование момента. Леонтиск, увидев, куда она смотрит, коснулся пальцами правой руки длинного, уходящего под хитон рубца на правом плече.

— Мой последний экзамен в агеле. Второй день Гимнопедий, когда выпускники военной школы, «львы», становятся полноправными воинами. Заключительная порка на алтаре Артемиды Ортии. Вот, погляди, — повернувшись спиной, он задрал хитон. Эльпиника ахнула — вся спина молодого воина была исполосована поперечными шрамами.

— Такая спина — отличительная особенность любого лакедемонянина, закончившего агелу и ставшего эфебом. Поэтому так трудно соврать, что ты обучался в Спарте — проверить истину достаточно просто.

— Боги, и ты позволил сотворить с собой такое? — казалось, она вот-вот заплачет.

— Я как иноземец, мог отказаться. Но не стал — мои товарищи… и наследник… меня бы не поняли. На пытку — так всем! Двое из нашего лоха, кстати, не выдержали.

— Что значит — «не выдержали»?

— Ну, умерли, — Леонтиск развел руками. — Но такое часто случается. Спартиаты считают, что если Ортия заберет себе одного-двух воинов в год, это лишь усилит непобедимость их войска.

— Какой жестокий обычай!

— Его завещали спартиатам древние дорийские цари, правившие задолго до Ликурга, — пожал плечами Леонтиск.

Юноша и девушка, разделенные решеткой, продолжали обычную беседу. Но их пальцы, их горячие пальцы говорили друг другу совсем о другом. Они гладили, сплетались и ласкали друг друга в нежном и прекрасном танце прикосновений, и ничего, кроме этого, на самом деле не существовало.

— Но почему, скажи, ты не вернулся домой, в Афины, закончив обучение?

— Зачем? Тебя я потерял, и карьера в Афинах меня особо не привлекала. Иное дело — Спарта! Там интересно, там борьба, там сейчас зарождается гроза, что всколыхнет всю Элладу. Моя жизнь, моя душа принадлежали Пирру, наследнику спартанского престола. А он с юных лет втянут в интриги; ты бы удивилась, если б знала, сколько их кипит под поверхностью размеренной патриархальной жизни столицы Лаконики.

— Помню, ты говорил, что между царями вышел раздор….

— Угу. Первая стычка между Павсанием и Агисом произошла, еще когда они были молодыми правителями. В Греции бушевала война: Рим в союзе с Македонией сражался против понтийского царя Митридата, которого поддержали многие полисы эллинов, в том числе Афины, Беотия и даже ахейцы. Царь Павсаний ратовал за то, чтобы подняться вместе с остальными и призывал лакедемонян воспользоваться случаем и выступить против «гегемонов». Этому всеми силами воспротивился только что взошедший на трон Агис, изменивший традиционной спартанской политике. На его сторону стали эфоры и часть аристократов, и в конце концов войско лакедемонян осталось дома. Все, чего удалось добиться Павсанию — это уговорить геронтов не запрещать гражданам наниматься к Митридату на службу. И многие из тех, кто ненавидел римлян, ушли на эту войну. Впрочем, это мало на что повлияло. Сулла разгромил полководцев Митридата и очистил от них Грецию. Повсеместно начались казни и преследование тех, кто поддерживал царя, и к курульному креслу Суллы выстроилась целая очередь представителей греческих городов, желающих заявить о своей преданности. Царь Агис старался не менее прочих, вылизывая римскую задницу. Павсания гонения коснулись лишь отчасти, потому что его призывы к войне не были услышаны в родном полисе, но римляне запомнили своего врага и много лет спустя отомстили, воспользовавшись удачным предлогом!

— С тех пор Агид последовательно гнул проримскую линию. Что еще хуже, его в этом поддержала часть лакедемонской знати. Некоторые влиятельные круги в Спарте тяготятся демонстративной независимостью, приносящей полису немалые неприятности, и готовы смирить дорийскую гордость, признать гегемонию римлян. Этот шаг сулит много различных благ, например….

— Подробности можешь опустить, — быстро вставила Эльпиника. — Я так далека от всего этого. Чувствую себя полной тупицей, клянусь Богиней.

— Не стоит, я и сам далеко не все понимаю в этом хитроумном искусстве, которое большие люди называют политикой. Но одна вещь ясна любому — тому из государственных мужей, кто приведет строптивую Спарту к повиновению, обеспечена благодарность и милость Рима. Так вокруг Агиса образовалась немногочисленная проримская партия из высокопоставленных магистратов. Противовесом ей был царь Павсаний, который и после падения Митридата продолжал — да и сейчас продолжает! — оставаться непримиримым противником римлян. Не стоит и упоминать, что большинство граждан-гоплитов стояло за Эврипонтидов.

— И вот прошло более двадцати лет, и все это время царь-Эврипонтид оставался верен себе и спартанской доблести, выступая против засилья римлян, прочно обосновавшихся на земле Эллады, наводнившем ее «гостями» и «наблюдателями». Ему часто удавалось сорвать мероприятия Агиса и его приспешников, направленные на приобретение милости Республики. Запугать или подкупить Павсания было невозможно. За это народ его славил, а Агиады люто ненавидели. Наконец, они нашли способ устранить человека, казавшегося им единственным препятствием на пути к римской ласке. Эта история случилась в год Олимпийских игр, когда архонтом в Афинах был Амфиаклен, а первым эфором Спарты — Мегарид по прозвищу Египтянин. Мегарид был страстным сторонником римлян и всеми силами искал способ высказать им свою преданность.

На эти Игры в Олимпию съехалось огромное количество народа: римляне в качестве благодетелей Греции сулили показать невиданные доселе зрелища. Квиритов прибыла целая делегация, возглавлял ее консуляр Мамерк Эмилий Лепид. С ним было несколько лиц преторского звания, бывшие эдилы, трибуны и прочие сенаторы — несколько десятков человек. Прибыли и македоняне, без них тут не обошлось. Сам старый царь Кассандр не погнушался явиться на общегреческий праздник и привез с собой половину филиппопольского двора, в том числе и своего малолетнего сына Александра. После трех дней состязаний (в течение которых Агис и Мегарид энергично втирались в доверие к римлянам) македонский царь устроил большой праздничный пир в роскошном особняке, предоставленном ему властями Олимпии на время Игр.

Живые язычки сотни масляных светильников освещали пиршественную залу ярким светом, позволяя гостям отчетливо рассмотреть роскошные карнизы и архитравы выполненных в коринфском стиле внутренних портиков залы. В северной части залы в мраморной нише стояла ваянная с изумительным искусством статуя Паллады, подаренная Олимпии известным скульптором Канахом из Сикиона. Расписанная красками фигура богини была украшена праздничными миртовыми и оливковыми гирляндами. Вдоль стен и в углах стояли высокие керамические вазы, наполненные цветами. Аромат цветов, смешиваясь с пряным запахом курящихся в кадильницах благовоний, наполнял помещение терпким благоуханием. Рабы натерли наборный мозаичный пол до такого блеска, что было больно смотреть, а наступать на него и вовсе казалось кощунством.

В середине залы широким полукругом были расставлены столы, и вокруг них пиршественные ложа. На каждом месте лежала золоченая табличка с именем участника пира. Дабы гости ничего не перепутали и не нарушили субординации, вышколенные вольноотпущенники встречали каждого у дверей и провожали к его месту. Приглашенные уже начали прибывать, у высокого проема входных дверей воцарилась суета торжественных прибытий и церемонных приветствий. Македоняне позвали на пир всех без исключения магистратов греческих полисов, приехавших на Игры, военных командиров-стратегов, верховных жрецов храмов, и, конечно же, римскую делегацию во главе с консуляром Эмилием Лепидом. Квириты, как самые почетные гости, занимали «голову» стола, рядом с македонянами, далее шли места греческих жрецов и магистратов — по убыванию чинов — и дальний конец, «хвост» стола, сплошь занимали военные.

Смуглый парнишка в парадном белом с красным хитоне наблюдал за всем этим в окно, стоя на плечах другого отрока, высокого и дюжего. Еще несколько отроков в платьях попроще стояли внизу, с любопытством задрав головы и глядя на наблюдавшего, как будто это могло удовлетворить их интерес.

— Ну, что там видно, командир? — нетерпеливо спросил один из отроков, скуластый и подтянутый.

Царевич неодобрительно глянул сверху, на миг глянул в дерзкие глаза вопрошавшего, затем снова отвернулся к окну.

— Римляне стоят с афинянами и аргосцами. Консул, клянусь Палладием, разодет, как потаскуха, весь в красном и желтом.

Отроки, стоявшие внизу, дружно прыснули. Пирр воодушевленно продолжал:

— Болтает что-то, видно, спрашивает, почему до сих пор не начинают кормить. Пузо-то вон какое, небось, привык обильно жрать, скотина заморская!

— Ему б нашей каши лаконской отведать! — затрясся от смеха Лих.

— Ты что! Хочешь, чтобы Рим обвинил греков в отравительстве! — деланно ужаснулся Леонтиск.

— Га-га-га! — заржали все пятеро, находившиеся внизу, в том числе и тот, на плечах которого стоял царевич.

— Тихо ты, Энет, не трясись! — прикрикнул Пирр. — О! Спартиаты входят! Отец! И царь Агис тут же, и эфоры. Хо, и Эвдамид, ирен! Его допустили на пир! А меня — нет! Проклятье!

— Он ведь уже воин, — возразил эномотарху Лих, ничуть не боясь вызвать его гнев, — ему почти девятнадцать. А тебе только пятнадцать….

— Заткнись, Лих! — голос Пирра оцарапал слух. Коршун замолчал, но тут же скорчил спине командира гримасу.

— Их зовут за ложа. Ага, вот и Алкидам, отец нашего ублюдка Леотихида! Что-то царь Агис не торопится набить ему морду за наставленные рога! Клянусь богами, что за картина!

— И что Алкидам? — поинтересовался Леонтиск. От любопытства он аж привстал на цыпочки — больше всего на свете ему хотелось сейчас заглянуть в окно вместе с Пирром. — Бледный, отводит глаза в сторону?

— Нет, старый кобель! Улыбается, всех приветствует, ба! даже хохочет! Ну, наглец!

— Теперь понятно, почему Леотихид такой бессовестный. Плохая наследственность! — блеснул ученым словцом Ион.

Прочие покосились на него, но сказать никто ничего не успел, потому что Пирр вдруг подался вперед, как будто хотел запрыгнуть в окно и проговорил странно напряженным голосом:

— Что такое, не пойму? Отец… его повели в конец стола, к армейским чинам… Агис и остальные возлегают с римлянами… Да что же это?

— Что такое? Что там? — наперебой загомонили отроки, с тревогой глядя на изменившегося в лице эномотарха. Похоже, в пиршественном зале происходило нечто из ряда вон выходящее.

— Тихо, заткнуться всем! — яростно прорычал Эврипонтид, прислушиваясь. Мгновенно наступила полная тишина. — Что говорит этот македошка? Ах ты, червяк!

Пирр спрыгнул с плеч Энета так неожиданно, что тот едва не свалился. Царевич рванулся было ко входу в особняк, потом остановился, бурно дыша и сжав руки в кулаки. Глухо бросил:

— Оставайтесь на месте! — и ушел к парадным дверям. Там у него произошел короткий, сопровождавшийся энергичными жестами разговор со стражей и подоспевшим стариком-управляющим, после чего его с видимой неохотой пропустили внутрь.

Мальчишки, оставшиеся на месте, тревожно переглянулись.

— Что там могло случиться? — кривя губы, протянул Лих.

— А пес его знает, — проговорил здоровяк Энет. — Царя Павсания, по-моему, задели….

— Эномотарх что-то сказал про македошек… — вставил Леонтиск.

— С чего бы яриться им? — пожал узкими плечами Ион. — Не наше дело, конечно, обсуждать старших, но ведь сейчас у нас вроде как дружба с римлянами. Говорят, царя Агиса даже приглашали поехать в Рим и выступить в сенате. Командир рассказывал.

— Ага, царь Агис перед римлянами лебезит, а царь Павсаний — нет, вот ему, небось, и аукнулось! — горячо проговорил Леонтиск. Он часто беседовал с Пирром и был лучше других осведомлен о нынешней политической ситуации.

— Отставить разговоры! — недовольно бросил декадарх Тисамен, высокий отрок с вьющимися черными волосами. Леонтиск был рядовым его декады.

Афинянин поморщился. Он терпеть не мог людей, не умеющих разделять человеческие отношения и уставные. К сожалению, за Тисаменом это водилось.

— Авоэ, выходят! Командир и царь Павсаний! — возбужденно крикнул Энет, неотрывно следивший за входом.

При виде царя отроки приняли смиренный вид, машинально сменили свободные позы на стойку «вольно». Царь Павсаний внешность имел весьма мужественную и благородную. Несмотря на возраст и совершенно седую голову, он сохранил и горделивую осанку и подтянутую фигуру воина. Высокий лоб царя, переходивший в аккуратную залысину, прорезали глубокие морщины — следы глубоких дум и тревог. Сейчас кустистые брови царя сошлись к переносице, на его щеках горел гневный румянец. Положив руку сыну на плечо, Павсаний что-то быстро, возбужденно говорил. Сам Пирр в тот момент напоминал маленького демона, вырвавшегося на свободу после тысячи лет заточения и жаждущего крови. Желваки играли у него на щеках, уши горели, а ладонь нервно комкала хитон в том месте, где обычно находилась рукоять прицепленного к поясу ножа. К счастью, сейчас оружия при молодом эномотархе не было: в период Игр закон жестко ограничивал число тех, кому дозволено появляться на улице вооруженным.

Сын и отец вышли из ворот особняка. Леонтиску показалось, что управляющий, приставленный к воротам, ехидно усмехнулся им вслед. Рассмотреть точно афинянин не смог: тощую фигуру управляющего тут же заслонили широкие спины солдат из отряда Трехсот, занявших привычные позиции впереди и сзади царя.

Повинуясь движению головы Лиха, отроки неспешно пошли вслед за царем и его сыном. Они прибыли в Олимпию в качестве «спутников», почетной свиты царевича, и должны были повсюду сопровождать его. У ограды храма Зевса Олимпийского, вздымавшего толстые циклопические колонны к подернутому грязно-белыми облаками небу, царь и его сопровождение остановились. Царь, говоривший что-то сыну, заметил почтительно державшихся на расстоянии отроков, сделал рукой знак подойти. Они повиновались.

— Юноши, — молвил царь негромко, но так торжественно, что каждое его слово впечатывалось в мозг словно монетный штамп, и даже спустя много лет Леонтиск мог слово в слово повторить это короткое обращение лакедемонского царя. — Юноши, все вы отпрыски славных и знатных семей, и, кроме того, наделены немалыми выдающимися качествами, иначе мой сын не избрал бы вас «спутниками». Будьте верны Лакедемону, сыны дорийские, блюдите исконные эллинские добродетели, служите верой своему будущему царю — вот этому отроку, которого я с гордостью могу назвать сыном! Как бы ни наседали враги, не сгибайте гордых голов перед надменной гордыней и злой силой иноземцев, и не жалейте ни рвения вашего, ни жизней в трудах за свободу Лакедемона и всей Эллады!

— Клянемся! — первым глухо ответил Лих. Твердый смуглый кулак ударил в левую половину груди в воинском салюте.

— Клянемся! Клянемся! — вторили «ястребы».

Старый царь заглянул им в глаза. Каждому. Проник в самую душу, прочел сокровенные мысли.

— Верю вам, — наконец сказал Павсаний Эврипонтид, царь лакедемонский. — Вы не предадите, не отступите и не испугаетесь. Тяжела судьба ваша, и да пошлют боги Элладе побольше сынов, вам подобных.

Затем царь повернулся к Пирру.

— Теперь, сын, ступайте к себе и будьте готовы к немедленному возвращению домой. После моих сегодняшних слов, я думаю, они не замедлят предложить прочим грекам прогнать нас с Игр.

— Но, отец мой, не лучше ли тогда уехать самим, не дожидаясь этого решения?

— Нет. Мы здесь дома, а они — в гостях, и подчинюсь я только решению эллинов, но не подлых иноземцев!

— Хорошо, отец, — Пирр наклонил голову в знак согласия.

— Все, ступай, сын. Да хранят тебя боги.

— Будь осторожен, государь.

Царь кивнул отрокам и пошел прочь. Вскоре широченные плечи телохранителей-Трехсот совершенно скрыли его из виду. Пирр подошел к товарищам.

— Великие силы, как же я ненавижу этих пожирателей падали! — внезапно прорычал царевич, стиснул зубы, опустил подбородок на грудь. Ошеломленные «ястребы» молчали, не решаясь подступить к нему с вопросами. Наконец, Пирр повернулся к товарищам, поднял голову. Его глаза, горевшие из-под упавшей на лоб челки, были белыми от бешенства.

— Македошки решили оскорбить отца, посадив его отдельно от всех магистратов в самой дальней части стола вместе с рядовыми военачальниками. Управляющий сказал, что это, мол, из-за того, что отец по спартанскому обычаю никогда не принимает пищу лежа, а только сидя. А у них, де, скамьи для сидения только в «хвосте» стола. Агис и эфоры при этом заявлении нагло оскалились, прошли на свои места и возлегли на ложа, презрев заповеди Ликурга. Эпименид, «спутник» отца, возмутился было, но отец сказал: «Они совершенно правы, Эпименид — мое место рядом с воинами, а не среди жоп и жополизов». С этим он спокойно занял определенное для него место. Все были в шоке от слов отца, одни орали, другие молчали. От македонцев выскочил некий Демилл, военачальник царя македошек и начал кричать, что не дело царька солдафонов оскорблять повелителей Ойкумены. Отец отвечал: «Нет, не дело свободного — слушать советы раба». Тогда весь зал взорвался воплями, и громче всех — вот позор! — орали Агис и его прихвостни-эфоры.

— Они, наверное, побоялись, что гнев на царя Павсания обернется против всей Спарты, и против них, — проронил Леонтиск.

— Проклятые трусы! — прошипел Лих.

— После этого присланные македошками управляющие просили отца удалиться с пира, участников которого он настолько не уважает. Они угрожали выставить его силой, в ответ на что отец расхохотался, и, указав на Трехсот, сказал: «Каждый из них убьет по дюжине ваших игрушечных солдат, не вынимая меча из ножен. Если бы я хотел остаться, то сделал бы это, не боясь таких вояк как вы. Но не будем гневить богов, охраняющих Игры, они и так расстроены, видя, как эллины, их сыны, пресмыкаются перед вчерашними варварами». С этим отец вышел из зала. Афиняне и все прочие кричали вслед, что спартанская делегация будет изгнана с Игр.

— Уроды, да как они смеют! Наши атлеты и колесницы — лучшие во всей Греции! — выпалил покрасневший от гнева Леонтиск. Он даже забыл, что сам не является спартанцем.

— Не переживай, наши места поделят, — «утешил» его Лих.

— Но что же станется, командир? — спокойно спросил Энет. — Нам-то что делать?

Пирр пристально глянул на него, шевельнул губами, собравшись что-то сказать, но передумал, остановил себя.

— Ничего, — промолвил он после длинной паузы, в течение которой все недоуменно смотрели на него. — Будем делать то, что сказал отец — сидеть у себя и ждать….

В этот вечер все долго не могли заснуть, возбужденные произошедшими событиями. Пирр и его «спутники» занимали большой шатер, один из множества стоявших на широком лугу, отведенном для спартанской делегации. От сооруженной неподалеку таверны под открытым небом слышались звуки флейты и тамбурина, перемежаемые взрывами хохота: лакедемонские борцы и их друзья отмечали удачное сегодняшнее выступление. Скорее всего, они ничего не знали о скандале, произошедшем с царем Павсанием. Слышались возбужденные женские голоса, переливистый смех и визг — веселье шло на славу. Звуки влетали сквозь трепещущий полог, заменяющий входную дверь временного жилища царевича и его товарищей, и составляли резкий контраст их мрачному настроению.

Из соседней палатки, отделенной узким проходом, раздавался звучный храп — там отдыхали пятиборцы. Их черед веселиться еще не настал: завтра состязание, тело и голова должны отдыхать и набираться сил. Вот следующим вечером, после выступления, можно и расслабиться и повеселиться, обсуждая, кто из участников выронил диск, а кто так переусердствовал в прыжках, что вывихнул колено.

С улицы тянуло душным дымом костров, перемешанным с неистовым ночным благоуханием цветов и трав. Среди столов таверны, лениво подгавкивая, бегал неугомонный пес, судя по звону волочившейся цепи, где-то оторвавшийся. Шелестела обдуваемая прилетевшим с моря свежим зефиром листва деревьев, в ветках никак не могли успокоиться какие-то беспокойные пичуги, да иногда с утробным жужжанием пролетал заблудившийся жук.

Леонтиск, лежа на своем узком топчане, слушал эти звуки, вдыхал сквозившую с улицы прохладу и никак не мог уснуть. Товарищи, сначала мрачно переговаривавшиеся, а потом тревожно ворочавшиеся, наконец, затихли, и лишь к нему сон все не приходил. Что же теперь будет? Неужели завтра-послезавтра им придется покинуть бурлящую Олимпию и вернуться в пыльную Спарту? Великие боги, ему только раз удалось свидеться с отцом, они собирались побыть вместе, когда суета праздничных пиров первых дней Игр уляжется. Неужели теперь об этом придется забыть? Леонтиск даже не успел продемонстрировать отцу новые приемы фехтования, которые он освоил за полтора года, что они не виделись. Какая жалость! Когда теперь им удастся увидеться? В прошлый раз Пирру пришлось самому упрашивать педонома Басилида, чтобы тот разрешил Леонтиску съездить на месяц в Афины. Теперь с этой просьбой, наверное, нужно будет обращаться к Эвдамиду — тот стал совершеннолетним и практически сменил старину Басилида на посту управляющего агелы. Пирр у Эвдамида просить ничего не будет, а самому Леонтиску тот спокойно может отказать. Да, дела….

Леонтиск вздохнул.

Уж лучше бы, конечно, все утряслось. Хотя вряд ли — вон царь Павсаний был какой серьезный и озабоченный. Видимо, положение действительно не из простых. Кто их разберет, эти дрязги великовозрастных мужей? В свои тринадцать лет Леонтиск считал себя почти взрослым, но иногда поведение старших ставило его в тупик. Пирр много рассказывал о наглости и вмешательстве римлян и македонцев в греческие дела, но Леонтиск не мог понять — если все настолько очевидно, как говорит эномотарх, почему греки терпят это все? Почему они просто не выдворят этих смешно наряженных мимов из страны и не запретят приезжать в нее впредь? Ну не объявят же они, в самом деле, Греции войну! Леонтиск видел римских солдат из сопровождения консуляра Эмилия Лепида. Ничего особенного. Ничем не лучше не то что царевых Трехсот, но даже обычных солдат любого греческого города. И что их все так превозносят?

Большую часть исторических знаний «спутники» царевича Пирра узнавали от Гермогена, наставника молодого Эврипонтида. Гермоген, человек, которого никогда не видели улыбающимся, рассказывал о древних временах — о выступлении семерых против Фив и великом походе Агамемнона и Менелая против Илиона, о полулегендарной войне с варварами Дарием и Ксерксом, наводнившим Элладу бесчисленными воинствами мидийцев, о подвиге Леонида в Фермопильском ущелье. И о большой войне, затеянной Спартой за освобождение эллинов от высокомерной силы афинян, той, что сами афиняне прозвали Пелопоннесской, а лакедемоняне называют Архидамовой. О том, как после победы Лакедемон надолго сделался первым из эллинских государств — до жутких поражений от беотийцев. И об упадке Спарты, сгубленной корыстолюбием, как и предрекало древнее прорицание. И, конечно, о великих Агисе и Клеомене, восстановителях государства лакедемонян. О македонянах и римлянах Гермоген рассказывать не любил, поэтому и о битве при Херонее, с поражения в которой началась македонская гегемония в Элладе, и о том, как римляне одолели македонского царя Филиппа, и о великих войнах Республики с восточными монархами «спутники» младшего Эврипонтида знали немногое. Возможно, Гермоген считал, что чем меньше молодые воины знают о подавляющем военном могуществе Рима, тем легче им сохранять разум незамутненным и бороться за будущее Лакедемона. В таких обстоятельствах воспитаннику агелы было трудно составить ясное мнение о сложившейся политической ситуации, и потому даже выделяющиеся из общей массы ученики, подобные «спутникам» Пирра, не могли понимать ситуации так, как оценивали ее зрелые государственные мужи.

Укутавшую юного воина дрему спугнул подозрительных шорох. Открыв глаза, он успел уловить движение скользнувшей за полог фигуры. И топчан наследника, стоявший в стороне от других, был пуст! Сон словно кошка слизала. Леонтиск резко выпрямился на ложе. Предчувствие, кислое, как перестоявшая простокваша, сказало ему, что командир вышел в ночь вовсе не по нужде или какому другому столь же естественному делу. Осторожно поднявшись и приблизившись к ложу эномотарха, юноша провел руками под соломенным тюфяком, затем, чтобы удостовериться, обшарил все ложе. Сомнений не было: лаконский меч царевича, железная махайра, вынести которую на улицу праздничной Олимпии уже считалось святотатством, исчезла вместе с хозяином. По плечам Леонтиска пробежал озноб. Однако, не желая в случае ошибки остаться в дураках, он не стал будить никого из мирно сопевших товарищей, а, нащупав ногами сандалии и натянув через голову хитон, выскользнул в ночь вслед за сыном царя.

Из соседнего шатра продолжал доноситься размеренный храп пятиборцев. Звуки веселья в таверне поутихли, видимо, настал час, когда за столом остаются только самые отчаянные гуляки. Леонтиск двинулся к полукругу столов, освещенному ярко полыхавшим костром в середине. Желающему покинуть стоянку лакедемонян мимо не пройти. Леонтиск, щурясь от показавшегося чересчур ярким света, огляделся и увидел за одним из столов знакомого парнишку, «ястреба» лет тринадцати, сидевшего в компании «львов» и подобострастно слушавшего их рассказы о собственных подвигах.

— Эй, Стрепсиад, — окликнул парня Леонтиск.

— Чего? — недовольно обернулся тот. За столом как раз рассказывали исключительно интересную скабрезную историю. — Ты, Лео?

— Пирр?

— Да только что вышел сын царя, промчался, как будто живот прихватило. Я еще хотел его спросить про эту историю с государем Павсанием. Может, ты расскажешь, что….

— Потом, потом! — замахал руками Леонтиск и поспешил прочь. Хозяин, дремавший на табуретке жаровни, открыл на мгновенье глаза, глянул на него, но тут же снова смежил веки.

Развесистые оливы обрезали свет костра, оставив юношу один на один с ударившей по глазам густой пелопоннесской ночью.

— И какого демона ты за мной следишь? — раздался над ухом знакомый скрежещущий голос. По правую руку материализовался на фоне ночи еще более темный, чем она, угрожающий силуэт.

— Я — твой «спутник», эномотарх, и моя обязанность — всюду следовать за тобой, — как можно спокойнее произнес Леонтиск.

— Да-а? — усмехнулся царевич. — И даже на «вонючку» меня провожать? Может, еще будешь лопухи мне подавать, а? чтобы задницу вытереть?

— На «вонючку» обычно с мечом не ходят, — невинно произнес афинянин, но Пирр тут же вскипел:

— Ах ты, змей! Кто велел тебе шпионить за мной?

Сильная рука сгребла хитон на груди Леонтиска, рванула вперед.

— Ты что, командир? — вскричал афинянин, инстинктивно зажмуриваясь: ударом кулака Пирр способен был свалить с ног взрослого мужа. — Зачем мне шпионить за тобой? Ты прекрасно знаешь, что я всецело принадлежу тебе. Просто я не спал, когда ты вышел, забеспокоился и пошел следом. Делай что хочешь, но возьми меня с собой!

Несколько мгновений Пирр молча смотрел на «спутника». Красные огоньки ярости в глазах царевича — Леонтиск ясно видел их во тьме — быстро угасли, казалось, Эврипонтид даже раздосадован подобной своей несдержанностью.

— Ладно, идем со мной, — примиряюще промолвил он. И после паузы добавил:

— Возможно, ты и пригодишься.

Леонтиск с облегчением перевел дух. Сердце его ликовало: царевич доверяет ему, готов посвятить в какую-то тайну. Приключение! Что могло быть интереснее и привлекательнее этого?

Они вышли за ограду постоялого двора и быстро пошли по улице в сторону моста через речку Мираку, соединяющего жилой квартал Пису с великолепными общественными зданиями собственно священной Олимпии. Пирр мрачно молчал, и Леонтиску, видевшему настроение командира, совершенно не хотелось задавать вопросов о цели этой ночной прогулки. Миновав оливковую рощу, в которой островками огней и веселья высились несколько усадеб знати, юноши вышли к покатому берегу великого Алфея. В дрожащих водах реки отражался тонкий, словно ноготь, серп луны. Резко пахло сыростью и тиной, в камышах что-то шуршало, и над этим всем висел несмолкающий ор лягушек.

Тропинка истаяла, и добрый стадий они пробирались по пояс в мокрой траве. По левую сторону от них катила черные воды река, справа в отдалении темнела украшенная арками стена Ипподрома и примыкающая к ней более низкая обводная стена. За стеной была хорошо различима величественная громада храма Зевса и торцевая сторона портика Эхо. Впрочем, детали этих великолепных сооружений разглядеть было невозможно, потому что стена скоро свернула к самой реке и отрокам пришлось продираться сквозь мокрые заросли, то и дело наступая в воду.

Так они преодолели около десяти стадиев. Наконец, слева замаячили сооружения пристани, а справа — черепичная крыша Леонидейона. Из зарослей они выбрались, но теперь им пришлось лавировать в проулках между беспорядочно настроенными мельницами, мастерскими и складами. Сторожевые собаки, имевшиеся в каждом из этих зданий, провожали чужаков ответственным заливистым лаем. Пару раз им вслед свистели сторожа, вышедшие проверить, кто это шляется по улицам в столь поздний час, и тогда отроки припускали бегом, отгораживаясь от любопытных расстоянием и темнотой. По тому, что Пирр замедлил шаги, Леонтиск понял, что они близки к цели. Под ногами снова оказалась сначала хорошо утоптанная дорога, а вскоре и выложенная камнем мостовая. Они вышли на улицу, с обеих сторон которой возвышались богатые, с портиками, фасады особняков. У ворот одного из этих роскошных обиталищ стояли несколько людей, в руках одного из них, видимо, раба, горел факел. Остальные были в праздничной белой одежде. Факел давал достаточно света, чтобы Леонтиск даже с расстояния два стадия узнал римские тоги. Глаза Эврипонтида вспыхнули в ночи двумя желтыми огоньками — видно, и от него не укрылось то, что заметил афинянин. Царевич коротко дернул подбородком, и они забежали в узкий проулок между двумя высокими заборами.

Через некоторое время римляне и их охрана степенно прошли мимо щели, в которой затаились отроки. Пирр осторожно выглянул и чуть качнул головой: дорога свободна. Оставшуюся часть пути — около половины стадия — они проделали, стараясь слиться с тенью стен, и остановились перед очередной увитой зеленью оградой. К этому моменту Леонтиск уже готов был взорваться от любопытства и тревоги.

— Пришли, — вполголоса сообщил Пирр.

Сердце Леонтиска заколотилось: перед парадными воротами особняка, за углом ограды которого они сейчас стояли, маячили силуэты охранников в характерных македонских шлемах. Резиденция македонян, где проходил сегодня пир магистратов!

— Вот именно! — мрачно усмехнулся Пирр в ответ на безмолвный вопрос младшего товарища. — Македошки! Я пришел сюда покарать подлого негодяя, что оскорбил отца!

На миг свет раскачивающегося над воротами фонаря упал на лицо царевича. Волосы Леонтиска встали дыбом: перед ним стоял не человек, а неведомое, излучающее страшную угрозу существо, сотрясаемое демонической дрожью. В этот момент Пирр Эврипонтид, сын Павсания, был поистине ужасен. Леонтиск едва заставил омертвевшие губы повиноваться:

— Но, командир, как же мы сделаем это? Ведь там столько народу, охрана….

— Я пойду туда один. Молчать! Ты останешься здесь, на стене, и поможешь, когда я буду возвращаться.

— Но… Я хочу, я должен пойти с тобой!

Махайра, поднятая к самому лицу, блеснула смертью.

— Клянусь Палладием, ты сделаешь, что приказано! — Увидев отчаянное упорство в глазах «спутника», Эврипонтид добавил уже мягче:

— Проклятый афиненок, ты же видишь, что через ворота не войти. Если мы полезем через стену и оба спрыгнем с нее, забраться обратно будет трудно. А с погоней на плечах — скорее всего невозможно. Так что ты заляжешь наверху стены и, когда понадобится, втянешь меня наверх. Наш отход будет, если хочешь, твоим боевым заданием. Справишься?

— Есть, командир! — Леонтиск с чувством ударил кулаком в грудь и тут же испуганно зажал ладонью рот, поняв, что по привычке закричал чуть ли не во все горло. Где-то в глубине двора залаяла собака, но, видимо, пес был привязан, так как лай не приближался.

Пирр усмехнулся, потом кивнул на стену:

— Преодоление стены без лестниц и подручных средств. «Живая лестница». Марш!

Прием был отработан сотню раз. Леонтиск бросился к стене, уперся в нее спиной, расставив ноги в жестком упоре и сложив руки в «замок» перед промежностью. Пирр с разбегу, попав ногой точно в этот «замок», взлетел вверх, другой ногой оттолкнулся от плеча Леонтиска и через миг был уже на стене. В следующий миг вниз спустилась его крепкая рука, схватившись за которую, афинянин, кряхтя и обдирая ногами ползучую зелень, тоже вскарабкался наверх. Перед ними раскинулся ухоженный сад, с прямыми дорожками, цветниками и стриженым кустарником. На заднем плане возвышался чудесный маленький дворец, украшенный колоннами, барельефами и статуями атлетов. Перед входом шумел многоструйный фонтан, выполненный в виде играющих наяд и дельфинов.

Сидя верхом на стене, наследник рывком снял парадный хитон, обнажив мускулистый торс. Протянув хитон Леонтиску, Пирр вполголоса произнес:

— Нужно сохранить его чистым… чтобы не придрались, когда переполох поднимется. Ну все, сиди тихо. До четвертой стражи не вернусь — значит, зацапали. Ну да это ты, я думаю, услышишь. Тогда возвращайся к нашим и держи рот на замке. Бывай, Львенок!

Словно большая кошка, царевич беззвучно спрыгнул вниз. Сидя на корточках, огляделся, затем, махнув рукой Леонтиску, исчез в глубине ночного сада.

— Да хранят тебя боги! — нервно прошептал афинянин, комкая в руках переданную на сохранение одежду. «Чистым, это значит — без следов крови!» — вдруг понял он и с ужасом прижался к стене, только сейчас понимая, в какую историю впутался.

Леонтиск и не подозревал, что процесс ожидания настолько нестерпим. Прошло не более четверти часа, а он уже извелся, напряженно вслушиваясь и всматриваясь в волнующуюся материю ночи. Каждый шорох пугал его, заставляя распластываться по стене в попытке стать с ней одним целым, каждое движение на прилегающей к дому территории привлекало его взгляд, пронзавший тьму как совиное око.

Прошла еще одна вечность. Звезды едва сдвинулись с места, и горизонт еще не заалел зарей, но Леонтиск уже был уверен, что с наследником что-то случилось. Великие силы, зачем он отпустил его одного? Лишняя пара глаз и две умелых руки еще никому не были помехой. Вдвоем бы они как-нибудь справились… Само дело, задуманное сыном царя, вызывало у Леонтиска нервную дрожь. Несмотря на годы, проведенные в агеле, школе воинов, он все еще не представлял себе, каково это — своими руками лишить человека жизни, смотреть в его наполняющиеся мукой и ужасом глаза, наблюдать за смертными конвульсиями. Бр-р-р! Леонтиску уже приходилось видеть смерть — однажды один мальчишка из эномотии Леотихида во время учений, именовавшихся по уставу «упражнением по перепрыгиванию преграды», споткнулся и упал в ров, да так неудачно, что сломал себе шею. В другой раз в день Гимнопедий, когда «львы», выпускники агелы, доказывали свое право на звание воина в поединке, один силач, не рассчитав, раскроил противнику голову мечом, разрубив добротный коринфский шлем. Вспомнив брызнувшую на лицо неудачника кроваво-серую массу мозгов, Леонтиск передернулся. Нет, не скоро еще ему удастся стать настоящим воином, без колебаний и сожаления отправляющим себе подобных в царство теней. Для этого нужно закалиться духом, стать жестким, беспощадным… Таким, как Пирр. Вот у кого не дрогнет рука выпустить кровь врага или, как сегодня, обидчика отца. В том, что у царевича достанет сил справиться со взрослым мужем, скорее всего вооруженным, афинянин не сомневался. Но будет ли у Эврипонтида возможность пробраться к покоям македонца, и, совершив месть, беспрепятственно вернуться обратно?

Словно в ответ на эти мысли из особняка донеслись крики и переполох, грохот опрокидываемой мебели. Потом — крик боли. Проклятье! Что там происходит? Щеки Леонтиска запылали, от зазвеневшего, как струна, чувства тревоги его заколотило, как в лихорадке. Эврипонтид попался, это понятно. Нужно уходить, пока не поздно, пока его самого не заметили и не спустили собак. Но все еще надеясь на чудо — а вдруг царевичу удастся вырваться от македонцев и ему понадобится помощь в преодолении стены — Леонтиск никак не мог заставить себя убраться восвояси.

Тем временем в особняке повсюду зажгли огни, со всех сторон набежали рабы и солдаты. Большая часть этой массы толпилась перед парадным входом особняка, и гудела, как растревоженное гнездо диких пчел. Внутрь, насколько мог видеть со своей позиции Леонтиск, прошли только с десяток солдат и несколько представительных членов македонского посольства.

Внезапно Леонтиск услышал голоса, приближающиеся со стороны улицы. Бежать было поздно, поэтому юный афинянин что было сил прижался к шершавому камню стены, моля всех богов, чтобы остаться незамеченным. Впрочем, эта предосторожность была напрасной: спешившие в сторону ворот трое или четверо военных прошли слишком далеко, чтобы разглядеть притаившегося наверху девятифутовой стены мальчишку. Сам он этого, впрочем, не знал, и лежал совершенно неподвижно, каждый миг ожидая окрика.

— Гиппий, что там случилось у македонцев, ты не знаешь? — донесся вместо этого голос одного из военных.

— Не имею понятия. Только что оттуда прибежал курьер, сказал только, что какой-то вооруженный злоумышленник пробрался в резиденцию македонян.

— Похоже, опять покушение на царя Кассандра, — мрачно проговорил третий. Леонтиск с волнением узнал голос отца. Юному афинянину с большим трудом удалось подавить желание немедленно спрыгнуть со стены и окликнуть родителя.

— Не исключено, — протянул первый. — Эти фанатики, наслушавшиеся «свободных» философов, способны на все.

— Великие боги, и это во время священных Игр! — воскликнул Гиппий. — Ну, будет буча, это я вам обещаю!

Голоса и шаги удалялись, стали едва слышны, затухли совсем. Леонтиск посмел оторвать лицо от камня. Со стороны особняка раздался всплеск возбуждения и крики:

— Поймали! Поймали!

— Схватили негодяя!

— Смерть ему! Смерть!

— Убийца!

Услышав это, юный афинянин окончательно пал духом и, помня наказ царевича, соскользнул со стены и поспешил вернуться к лагерю спартанцев.

— И чем это все закончилось? — она настолько увлеклась рассказом, что Леонтиск не смог отказать себе в маленьком удовольствии.

— Поистине печальной сей истории конец услышите вы в раз иной, — подражая повадке профессиональных рассказчиков, протянул он. И добавил, уже своим, обычным голосом. — Уже поздно, солнце мое. Юным девушкам вредно находиться в сырых подземельях дольше половины суток. У них от этого груди спадают.

Говоря это, он беззастенчиво вытаращился на упругие округлости, выпиравшие из-под белоснежной ткани столы, в которую была одета девушка. Проследив направление его взгляда, она порозовела — кто скажет, от смущения или от удовольствия? — и воскликнула:

— Хам! Рассказывай немедленно! Хочешь, чтобы я ночью не уснула?

— Но уже действительно поздно. Даже Полита с этой обезьяной уже успокоились, это при их-то возможностях! Да и твой папа, не приведи боги, прознает, и запретит тебе сюда приходить.

— Не запретит, — отмахнулась красавица. — Ты вот что, дружок, зубы мне не заговаривай. Рассказывай, что было дальше, иначе… иначе….

Она сжала губки, придумывая достойное его наказание.

— Что «иначе»? — поддразнил ее Леонтиск.

— Отдам тебя Полите на растерзание, вот что! Прикажу тебя связать, а она тебя заласкает до смерти!

— О-о! — Леонтиск с готовностью поднял обе руки. — Я согласен! Зови ее!

— Ах, вот как?! — брови Эльпиники угрожающе выгнулись.

— Великие боги, ты думаешь, легко сидеть тут целыми сутками, глядя на все твои прелести и не имея возможности до них даже дотронуться?

— А хочется?

— Хо, еще как, клянусь богами!

— Хм-м… — она, словно в задумчивости, опустила глаза, потом хитро посмотрела на него из-под ресниц. — Возможно, я и предоставлю тебе такую возможность… когда ты выйдешь отсюда.

По мгновенно изменившемуся выражению его лица она поняла, что сказала не то. Вспомнив о нависшей над Эврипонтидами угрозе, Леонтиск сразу помрачнел.

— Когда я выйду отсюда… когда твой отец меня отсюда выпустит, мне вряд ли захочется чего-то… — он опустил глаза в пол.

— Прости, — она виновато погладила его по руке. — Я не хотела напоминать тебе….

— Ничего, — выдохнул он.

— Я посижу еще немного, хорошо? Четверть часа.

— Хорошо. Ты спрашивала, чем закончился тот случай в Олимпии, когда схватили Пирра.

— Да, расскажи мне.

— Когда выяснилось, кто пробрался в резиденцию македонян с целью умертвить военачальника гетайров Демилла, поднялся жуткий скандал. Враги царя Павсания — верховные правители Афин и Ахейского союза — обвинили его в подсылке убийцы, святотатстве, сознательной провокации и измене. Македоняне корчили из себя невинно пострадавших и требовали от греков «справедливого решения». Разумеется, и римляне в стороне не остались. После резких выступлений македонского царя Кассандра и консула Лепида решение греков было предопределено. Собравшийся Олимпийский буле принял во внимание оправдания царя Агиса и членов лакедемонской герусии, «стремящихся к братству с остальными эллинами» и «укреплению дружеских отношений с Римом и Македонией», и потому повелел покинуть Игры не всей спартанской делегации, а только царю Павсанию и его свите. Несовершеннолетнего сына царя Пирра было решено помиловать. Его выпустили из-под стражи с тем условием, что он немедленно уедет вместе с отцом. Старейшины Спарты и царь Агис пообещали решить его судьбу по своем возвращении с Игр. Конечно, мы все, а также «спутники» и охрана царя, тут же отбыли в Спарту. Кроме нас, Игры из солидарности с царем Павсанием покинули многие спартанцы из числа тех, кто открыто ненавидел македонцев и римлян. К сожалению, немало лакедемонян — и атлетов и аристократов — остались в Олимпии, приняв сторону Агиса.

Однако самое страшное ждало нас впереди. Эфоры и Агис не желали показывать перед широким обществом — особенно перед римлянами — своих настоящего лиц. Но, вернувшись в Спарту после Игр, они обрушились на дом Эврипонтидов с сокрушительными силой и бешенством. Уже на второй день после возвращения царь Агис собрал народное собрание, апеллу, и страстно, с надрывом, рассказал спартиатам о злокозненности и коварстве царя Павсания, из личных амбиций опозорившего и поставившего под удар весь полис. Царь Павсаний показал образец тиранического самодурства. Из-за случайной ссоры на пиру он повелел сыну убить одного из знатнейших вельмож Македонии, тем самым подтвердив и без того распространенное мнение о спартанцах как о грубых полуварварах. Хвала богам, это злодеяние не вполне удалось, потому что иначе македонская армия не преминула бы появиться в пределах Лаконики с карательным походом. И тогда Спарта стояла бы перед лицом самой страшной войны в своей истории, грозящей гибелью городу и его жителям. Благодаря усилиям остальных членов спартанской делегации справедливый гнев пострадавших и их друзей удалось притушить, но не примут ли они за насмешку наши уверения в дружбе, если мы не накажем сами виновника сего злодеяния? Кроме того, царь Павсаний и его сын совершили преступление против богов: в священные для всей Греции дни Игр они обнажили оружие для святотатственного пролития человеческой крови. Они оскорбили небожителей, вызвали их гнев против всего Лакедемона. Виноват ли город и народ в безумствах царя и его сына, и не должны ли граждане спартанские примерно наказать злодеев и святотатцев и тем самым удовлетворить гнев как богов, так и людей?

Такова была обвинительная речь Агиса Агиада. Она была страстной, прекрасно построенной и весьма убедительной. Большинство спартиатов не любили римлян и македонцев, но и войны с ними не желали. А подхваченный жрецами аргумент о святотатстве окончательно отвратил благочестивые сердца лакедемонян от Павсания и его сына. Через несколько дней синедрион геронтов проголосовал за вынесенное эфорами предложение об изгнании царя из пределов Лаконики. Имущество Эврипонтида было конфисковано геронтами в пользу государства, ему самому было запрещено приближаться к Лакедемону ближе, чем на тысячу стадиев. О Пирре в постановлении собрания ничего сказано не было, но эфоры издали собственный эдикт, по которому старший сын должен был разделить судьбу отца. Мы, «спутники» царевича, собирались последовать за ним в изгнание, но Эвдамид, сын Агиса, приказал эномотии «львов» следить за нами, чтобы никто не мог не то что отправиться с Пирром, но даже проводить его в Гитий, лакедемонскую гавань.

Хотя Пирр и его отец находились практически под домашним арестом в особняке Эврипонтидов у храма Афины, в ночь перед тем, как покинуть Спарту, царевич пробрался к нам в казарму.

— Агиады добились своего. Завтра мы с отцом отплываем на Крит.

Голос царевича клокотал от едва сдерживаемых эмоций. Его лицо, отмеченное печатью несчастья, выглядело совершенно взрослым. Этому молодому человеку, принимая во внимание его атлетическое сложение, можно было дать не пятнадцать лет, а все двадцать с лишним.

— На Крит? — воскликнул Лих. — Великие боги! Это же пристанище пиратов!

Пирр повернулся к нему. В свете единственного факела тень царевича стелилась по полу уродливой прыгающей кляксой.

— Отец принял такое решение. В материковой Греции нам сейчас не место, а Крит — минимально удаленное от Спарты место, где мы можем находиться.

— А-а, тысяча стадиев! — зло прошипел Коршун.

— Именно. Тем более брат критского владыки — друг отца, и сможет обеспечить нам хоть сколько-нибудь достойное существование в изгнании.

— Изгнание! — воскликнул Леонтиск. — Прошу тебя, командир, не произноси этого слова! У твоего отца есть друзья, они добьются отмены решения геронтов.

— И мы поможем им в этом! — проговорил Лих так, что даже у стороннего наблюдателя не возникло бы усмешки по поводу этой угрозы, высказанной совсем еще юным отроком. Зловеще прозвище Коршун он заработал в ранней молодости отнюдь не только за крючковатый нос.

— Великие силы, почему Агиады не разрешили нам последовать за тобой? — сиплым голосом проговорил Леонтиск. Его охватило чувство, что он видит царевича в последний раз.

— Они лишили меня звания эномотарха, — спокойно ответил сын Павсания, но желваки, заходившие на его щеках, показали, какой ценой далось ему это спокойствие. — Теперь я частное лицо, более того — изгнанник, которому не положено никакой свиты.

— Ты — сын царя и наш будущий государь! — жарко проговорил стоявший справа от Леонтиска Антикрат. — И присягу верности, когда придет время, мы принесем только тебе.

Вся эномотия, столпившаяся сейчас вокруг бывшего командира, поддержала эти слова громким одобрением.

— Я знаю, друзья, и верю в вас, — тихо промолвил царевич, обняв одной рукой Лиха, а другой Леонтиска. — Никто и не собирается отказываться от борьбы. Напротив, все только начинается! Клянусь священным Палладием, проклятые иноземцы сами вложили в наши руки мечи, жаждущие их крови… Что же касается Агиадов… — от улыбки Пирра мороз драл по коже, — то их будущая судьба так ужасна, что никто не захочет ее повторить.

— Римские жополизы. Проклятые предатели! Порежем их на куски! — раздался из темноты, из-за спины Леонтиска, возбужденный голос. Афинянину не нужно было оборачиваться, чтобы узнать Феникса.

— Порежем, — отозвался с другой стороны низкий голос Тисамена. — Но не сразу. Сначала помучаем.

Снаружи раздался шум, затем дверь казармы скрипнула, и напрягшиеся отроки увидели широкоплечую фигуру охранника-«льва».

— Пирр Эврипонтид! — звучно проговорил «лев». — Тебе пора: Эвдамид со своими обходит казармы. Мы пропустили тебя сюда, потому что уважаем тебя и твоего отца. Отплати уважением за уважение: уходи сейчас, пока ирен не узнал о нашем проступке.

Несколько мгновений Пирр молча смотрел на охранника, потом его грудь поднялась от глубокого вздоха.

— Хорошо, Алкмид, я ухожу. Эврипонтиды не предают друзей.

«Лев», отдав честь, вышел. Пирр повернулся к «спутникам».

— Что же, друзья, настало время прощаться. Эфоры не разрешили никому провожать нас, чтобы народ не видел числа наших сторонников. Поэтому мы расстаемся с вами сейчас. Надеюсь, разлука будет недолгой. Но в любом случае, всегда помните — я вас не забуду, где бы я ни был. Вы — моя эномотия.

— А ты — наш эномотарх! — сказал Лих и первым обнял царевича. После него это сделали все — каждый из тридцати. Еще на мгновение Пирр задержался на пороге казармы, глядя на них, уже отделенных некой незримой, неосязаемой, непреодолимой чертой, затем молча развернулся и вышел в ночь.

В сердце Леонтиска что-то оборвалось.

— Ты знаешь, я не спала всю ночь.

— Почему? Что-то случилось?

— Твой вчерашний рассказ… об изгнании Пирра и его отца… Мне так жалко их. Почему — не понимаю сама, ведь я их совершенно не знаю.

— Ты такая чуткая, нимфа моя?

— Наверное, — она без улыбки пожала плечами. — Хотя раньше за собой такого не замечала. После твоих рассказов целый день только об этом Пирре и думаю!

— Вот как? А я то надеялся, что обо мне!

— И о тебе. Не так… Да ну тебя, сам все прекрасно понимаешь!

— Подойди ближе, хочу тебя поцеловать!

— Нет. Эта тощая обезьяна, в коридоре, смотрит.

— А….

— Угу. Лучше расскажи мне еще о Спарте, о Пирре и о себе. Как я понимаю, Эврипонтидам удалось вернуться из изгнания. Как это произошло?

— Вернуться смог только Пирр. Большинство лакедемонян увидело, что с единоличным самовластьем Агиса Спарта все больше подпадает под римское влияние. Это вызвало раздражение спартанцев, всегда гордившихся независимостью родного полиса. При поддержке народа родственники-Эврипонтиды и влиятельные стратеги, враждебные Агиадам, добились в суде решения об отмене эдикта эфоров. Сделать это для самого Павсания не было никакой возможности: решение синедриона герусии может отменить только другой синедрион, а геронты в большинстве своем держали сторону Агиадов. Этот настрой спартанских старейшин усиленно подпитывается зачастившими в город влиятельными македонцами и римлянами. Иноземцев вполне устраивает, что Павсаний, этот живой стяг лакедемонского свободолюбия, находится в изгнании, и они прилагают все силы, чтобы там он и оставался. Пирр вернулся в Спарту после года жизни на Крите. Чуть ли не треть города встречала его с великими почестями в гавани: многие аристократы, в том числе все Эврипонтиды, жрецы, стратеги — друзья Павсания, множество граждан и половина агелы.

Мы были как пьяные от счастья, ну а Агиады, естественно, испытывали чувства ровно противоположные, видя, с какой любовью граждане приветствуют Пирра. Конечно, он снова стал нашим эномотархом. Агис и его партия, видя, что народ на стороне Эврипонтидов, не посмели лишить сына Павсания этого командования.

В год архонтства Гелона, то есть пять лет назад, мне и всем братьям по эномотии исполнилось шестнадцать, и мы благополучно стали «львами». Это было весной, а в середине лета старый царь Агис скончался от удара, и Эвдамид стал царем. В двадцать два года. Но несмотря на столь юный для правителя возраст, он взял узду правления крепкой рукой. Осадил нескольких слишком шумных геронтов, считавших, что ему нужно назначить опекуна-наставника, да так, что они после того полгода не являлись на заседания. Совершенно перестал считаться с народным собранием, и даже ограничил власть эфоров. Словом, правил, как какой-нибудь малоазийский царек, единолично. Конечно, он всячески старался сохранить это единоличное правление, и держать опального царя Павсания в изгнании. Силы для всего этого он находил в постоянно усиливавшейся «дружбе» с ахейцами и афинянами — исконными противниками Спарты. Верхушка лакедемонской знати, купленная предоставленными ей привилегиями, также поддерживала Агиада, не желая возвращаться к старинному гражданскому равенству.

Безусловно, некоторые спартанцы были недовольны таким положением вещей. Да что там некоторые — большинство, клянусь Меднодомной! Однако открыто выражать протест стало довольно опасно. Несколько граждан, позволившие себе открытые высказывания в адрес царя, попросту исчезли. Без следа. Подозревали, что в этом были замешаны Триста, телохранители Эвдамида, однако это говорилось уже шепотом. В древней Спарте поселился страх.

— Ого! Ты заговорил как аэд! Может, попробуешь гекзаметром?

— А что? Тема хороша.

— Прости, что перебила, продолжай.

— Бастард Леотихид приобрел при брате большое влияние. Став царем, Эвдамид назначил его стратегом-элименархом. Это магистрат, который контролирует сбор пошлин и таможенных сборов. Одним словом, должность, издавна считавшаяся в Спарте весьма почетной, и прилагающаяся к ней власть и почести достались восемнадцатилетнему юнцу, едва-едва ставшему воином.

— Властью он злоупотреблял и был ее недостоин.

— Так и не так. Без сомнения, властью Леотихид злоупотреблял и злоупотребляет. Тем не менее, многие считают, что некоторые его мероприятия принесли городу пользу. Но это уже другой вопрос. Сложный и довольно противоречивый. Прославился Леотихид отнюдь не на служебном поприще. Став однажды объектом нападения нескольких юношей из партии Эврипонтидов — или спровоцировав это нападение — он заявил, что опасается за свою жизнь и набрал отряд головорезов-охранников. Воины Рыжего получили особую форму, высокое жалованье и многие льготы. Каждый год он пополняет отряд особо преданными молодчиками из новых эфебов, выпускников агелы, надевших воинский плащ. Немудрено, что «белые плащи» вскоре стали обособленной силой, подчиняющейся только Леотихиду.

— Белые плащи?

— Ну да, так спартанцы прозвали телохранителей Леотихида по цвету их формы. Младший Агиад сам, как ворона, падок на все яркое, и людей своих одел в гиматии из финикийского биссоса, тюк которого можно поменять на полсотни мечей. На себя он тоже денег не жалеет: ты бы видела его парадный панцирь с золотой головой льва на груди, весь отделанный золотой же чеканкой! Говорят, Леотихид ухлопал на него целый талант! Но чего я, в самом деле, распространяюсь об этом ублюдке? На чем я остановился?

— О том, что братья, придя к власти, взяли Спарту за загривок.

— Точно. На открытое противодействие никто тогда не решился, протест против тирании Агиадов выразился в тоске спартанцев по Павсанию. На деле это проявилось в восторженной любви по отношению к его сыну, Пирру. Некоторые, особенно молодежь, даже оказывали ему царские почести. Самым ярким был случай, произошедший на Немейских играх, через два года после нашей с тобой встречи. Тот самый Исад, гений-фехтовальщик, помнишь, я рассказывал тебе о нем?

— Да, да, конечно!

— Он снова прославился. По окончании собственно игр один римлянин, некий Марцеллин, пропретор, решил удивить греков гладиаторскими боями — развлечением, распространенным в Италии….

— О, да! Я тоже видела однажды. Римляне устраивали у нас в Афинах. Это было так… жутко. И интересно.

— Интересно? Хм… Так вот, после боев, во время которых публика дошла до экстаза, кто-то из толстосумов, решив подзаработать, подкинул новую идею, как развлечь толпу. Глашатаи предложили любому желающему спуститься на арену и сразиться с оставшимися в живых гладиаторами. С победителями. Разумеется, смельчакам обещали приличное вознаграждение и весьма высокие почести. О, желающих оказалось много! Сама знаешь, сколько у нас умельцев-мечников, ищущих любого случая помахать железками. Пришлось даже составить комиссию, которая выбрала самых достойных бойцов. Само собой, тут же включилась местечковая конкуренция, и было решено, что каждый город выставляет одного бойца. От греков собралась внушительная команда — двадцать три человека, от всех мало-мальски уважающих себя городов. Кроме Спарты. Никто из наших категорически не хотел выставлять свое искусство на потеху, скрещивать оружие с гнусными рабами. Однако Эвдамид, недавно ставший царем, не желал ударить лицом в грязь перед другими правителями городов и велел Исаду выйти.

— Государь, я молю избавить меня от этого бесчестья! — узкое лицо Исада покрылось пунцовыми пятнами. — Никогда в нашем роду не было человека, который замарал бы себя даже ремеслом актера, выступающего с подмостков. А теперь ты требуешь, чтобы я, Гераклид, ублажал толпу в качестве презренного гладиатора? Чем я так прогневал тебя, царь Эвдамид?

Эвдамид, молча глядя на юношу, сидел на мраморной скамье в секторе, где помещались места для высших аристократов.

— Более всего ты гневишь государя своей пустой болтовней! — ответил за брата Леотихид, сидевший слева в такой же, как у Эвдамида, пурпурной одежде. — Делай, что тебе говорят, и не забывайся, эномотарх Исад!

Эвдамид остановил брата движением руки и сказал, попытавшись придать голосу нотки мягкости:

— Ступай, Исад. Покажи всем этим недотепам, где живут лучшие в мире воины!

Разговор был окончен. Побледнев, Исад коротко кивнул, ударил, с ненавистью глядя в глаза царю, кулаком в грудь, и, ни слова не говоря, стал спускаться вниз, к полю стадиона. Пришедший вместе с ним Леонид, бывший командир Исада, смотрел на Эвдамида с мрачным недоумением.

— По-моему, ты совершаешь ошибку, государь! — веско проговорил он.

Эвдамид ничего не ответил, лишь нахмурил густые брови. Зато опять открыл рот Леотихид.

— Не твоего ума дело, — дерзко глядя в глаза Леонида, заявил он. — Твоего совета не спрашивали, так что, клянусь Ареем, лучше тебе заняться своими делами, дружок!

— Я не дружок полукровкам! — с каменным лицом заявил Леонид и, повернувшись, пошел прочь.

Эвдамид предупредительно положил тяжелую руку на плечо перекосившегося от гнева брата и вполголоса бросил:

— Уймись!

— Но, ты слышал, что он….

— Нет, не слышал. И ты не слышал.

Глаза братьев встретились. «Уймись, или пожалеешь». Леотихид прочел это во взгляде Эвдамида ясно, как написанное на пергаменте. Жизнь научила рыжеволосого бастарда, что со старшим братом лучше не спорить — обычно невозмутимый и здравомыслящий, в гневе он частенько перегибал палку.

Тряхнув густой медной шевелюрой, Леотихид запрокинул голову, отрывисто хохотнул в присущей ему манере и воскликнул:

— Пес с ним! Пусть катится к демонам! А нас ждет прекрасное зрелище!

О не заметил, что сзади, со скамьи эфоров, его затылок прожигает еще один ненавидящий взгляд. Эфор Фебид, отец Исада, только что кардинально пересмотрел свою лояльность по отношению к династии Агиадов.

— Я вспомнила! Об этом случае на Немейских играх! Кто-то из мужчин рассказывал — не то брат, не то отец. Там была бойня, верно?

— Самая настоящая, клянусь Меднодомной! Против двадцати четырех бойцов греческих городов управители состязаний выставили двадцать четыре гладиатора, и не из худших. Нужно было видеть, как пошли они — стенка на стенку! Вот это была рубка! Стадион, конечно, стоял на ушах! Гладиаторы стали давить наших с самого начала. Через четверть часа соотношение было десять рабов против четверых оставшихся в живых греков. Среди последних оказался и Исад. Остальные — и гладиаторы, и добровольцы умирали вокруг в криках, крови и вони от собственных выпущенных кишок.

— Фу-у!

— Прости за эти подробности. Я как сейчас помню этот последний эпизод боя. Мы с Аркесилом подлезли к самому ограждению….

Четверка тяжело дышавших греков сбилась посреди арены. Один из них, фиванец Зикрат, морщился и все время сплевывал на песок арены окрашенную кровью слюну. Левая ключица у него была перебита рубленой раной, и на ноге, чуть выше колена, сочился красным глубокий порез.

— Хреновые наши дела, друзья! — задыхаясь, произнес он, наблюдая, как гладиаторы окружают их кольцом.

— Ты прав, клянусь собакой. На кой ляд дался мне этот заклад? — тоскливо вторил ему квадратноголовый Филистион, отпущенник из Этолии. — Все этот Карист, сволочь! Смерти моей захотел, чтобы самому Эвнику тыркать!

— А я, дурак, на награду польстился, — вздохнул Зикрат, обронив еще один розовый сгусток слюны. — Теперь подохну здесь, и даже похоронить будет некому.

— Хватит вам хныкать, сопляки! — прикрикнул на них боец из Халкиды, крепкий, коротко стриженый наемник-пельтаст. За те четверть часа перед боем, в которые бойцы, оживленно треплясь, ожидали выхода на арену, он так и не назвал своего имени. — Надо было держать ваши пухлые жопы подальше от таких игр. А раз ввязались, так умейте умереть как мужчины. Вон, посмотрите на спартанца! Хоть бы пикнул!

— Да что на него смотреть? — в истерике выкрикнул Филистион. — Они же там все головой о стену битые, в этой Спарте! Им жизнь на хрен не нужна! А я бы еще пожил, попил винцо и баб потискал!

— Ну так живи, — Исад повернул к этолийцу узкое, как нож, лицо. — Смотри, их всего-то десять. Убьем их и пойдем по домам.

Это было сказано таким тоном, что Филистион не нашелся, что ответить, только еще больше покраснел лицом.

— Верно говорит лакедемонянин! Прорвемся! — гаркнул халкидянин. — А ну, парни, плечо в плечо! Рабы подходят! Подходят!

Трибуны огласились новым взрывом криков, воя и свиста. Так публика реагировала на то, что гладиаторы после короткой передышки вновь кинулись в атаку. Это были почти сплошь галлы, из первой партии пленных присланных из Галлии наместником Юлием Цезарем с начатой им войны. Высокие, мускулистые, светлоглазые, они жаждали крови словно волки, окружившие истерзанную отару.

— Хотите жить — держите мне спину! — крикнул Исад товарищам, ныряя под меч первого нападающего. Из-под его руки уже метился второй. Жесткий лязг металла. Дуновение Смерти, пролетевшей в пальце над головой. Снова батман. Пируэт, удар.

С гортанным проклятьем варвар отскочил назад, недоуменно уставившись на свою грудь, из отверстия в которой упругими толчками выплескивалась кровь. Ноги вдруг отказались ему служить, и он грузно повалился наземь, хрипя проклятия на чужом языке.

— Давай, спартанец, давай! — заорал халкидянин, остервенело отбиваясь от двоих наседавших на него гладиаторов.

Краем глаза Исад заметил, что Филистиону и Зикрату приходится туго: на первого насели трое, а второй совершенно ослабел от ран и еле отмахивается от ударов. Помочь им, однако, лакедемонянин не мог: против него самого оказались четверо рабов, смекнувших, от кого исходит главная опасность. Подбадривая друг друга, они разом бросились на него, слаженно целя одновременные удары в разные уровни. Не дожидаясь, пока длинные жадные клинки до него доберутся, Исад сам кинулся навстречу врагам, крутнулся волчком, пригнулся, уходя от горизонтального удара в голову, в пируэте, едва касаясь земли, промчался между двух нападавших. Они заорали, резко обернулись, попытались достать, не успели… И только сейчас заметили, что их стало трое, четвертый с перерубленным коленом, воя, катался по песку арены.

В этот же момент галлы зарубили Зикрата. Меч ударил ему в висок с такой силой, что голова фиванца словно взорвалась. Кости и кусочки мозга брызнули во все стороны, а тело, конвульсивно содрогаясь, тяжело, словно неохотно, опрокинулось, и продолжило свою жуткую пляску на пропитанной кровью земле.

— Не-ет, ублюдки! — заорал Филистион, и, кинувшись на одного из противников, умудрился зацепить его концом меча по лбу. Кровь хлынула галлу на глаза, и он резво отскочил назад, а два товарища прикрыли его, напав на этолийца с двух сторон. Получив небольшую рану в левое плечо, здоровяк Филистион отскочил назад и встал спина к спине с седым халкидянином, который уверенно крутил мечом и только что выбил еще одного гладиатора. Теперь рабов было шестеро против троих греков.

Бой возобновился со следующим ударом сердца. Противники Исада наседали на него невероятно жестоко. Ему еще никогда не приходилось двигаться так быстро: уворачиваться, приседать, парировать, отпрыгивать и нападать одновременно. Молодому спартанцу удалось ранить двоих, но галлы, верные своим воинским традициям, продолжали биться, несмотря на раны. Они знали, что силы человеческие не беспредельны, и скоро их виртуозный противник выдохнется и допустит промашку. Главное — не давать ему передышки! И они нападали, давили, атаковали беспрестанно.

Меж тем пельтаст-халкидянин, крикнув: «Прикрывай!», бросился в искуснейшую атакующую комбинацию. Знатоки фехтования, сидевшие на рядах, возбужденно толкали друг друга локтями и восклицали:

— «Атака Персея»! Гляди-ка, «атака Персея»! Во, дает старикан!

Завершив последнюю обманную петлю, меч халкидянина хищной птицей клюнул в горло ошарашенного натиском гладиатора и тут же устремился в сторону, успевая отбить атакующий удар со стороны другого. Однако в этот момент тот самый галл, которого Исад заставил кататься от боли, перерубив колено, волею момента оказался совсем рядом и, конечно, не преминул схватить старого воина за ноги.

— На помощь! Этолиец! — в отчаянии крикнул пельтаст, тщетно пытаясь удержать равновесие. Филистион обернулся, но лишь успел увидеть, как голова халкидянина дрогнула под безжалостным клинком и повисла, почти отделенная от тела, на одних сухожилиях. Острейшая боль в левом боку отвлекла этолийца от этого зрелища. Враг замахнулся для повторного удара.

— Нет! Пощады! — меч, в последнее мгновенье выставленный вперед, уберег от смерти.

— Вы что, охренели? Я сдаюсь! Пощады! — в отчаянии выкрикивал Филистион, отступая под тяжелыми, словно у дровосека, ударами противника. Увидев, что сзади заходит галл, нанесший смертельный удар халкидянину, этолиец, бросив меч, с визгом бросился бежать.

Исад в это время в немыслимом развороте достал-таки самого энергичного из своих противников, горизонтально, от скулы до скулы, разрубив ему лицо. Он увидел, как двое, бежавшие за этолийцем, догнали его, подсекли ноги, и, перевернув на спину, закололи.

Теперь он остался один. Против четверых. Двое из них были ранены, двое — невредимы. Сам Исад не чувствовал боли, не замечал крови, стекавшей из глубокого пореза на груди и из колотой раны в левой подмышке. Пока двое его противников поджидали товарищей, он постарался восстановить дыхание и сердцебиение, успокоить разум и тело для последней пляски смерти.

— Великие силы! Давай, Исад, руби! — орал, вцепившись в решетку ограждения, Леонтиск.

— Уворачивайся, уходи! — не отставал неистовствовавший рядом Аркесил.

— Он справится. Он справится. Я верю. Он справится, — твердил, как молитву, царь спартанский Эвдамид, совершенно забыв о соблюдении приличий и не замечая недоуменных и ехидных взглядов сидевших вокруг высоких аристократов.

Не замечал их и брат его Леотихид, нервно комкавший край парадной хламиды. При каждом опасном моменте он вскакивал на ноги с криком: «Сзади!» или «Выпад!» или же просто «Боги!», и тут же, заметив, что привлекает внимание окружающих, падал на место. Только для того, впрочем, чтобы через мгновенье снова вскочить.

Эфор Лакедемона Фебид не отрывал глаз от окровавленной фигуры сына. Сухие, исчерченные жилами руки спартанского старейшины сжались в судорожный замóк, который его рабы смогли расцепить лишь ночью, много часов спустя после окончания боя. Сухие губы эфора шептали молитву Аресу, покровителю народа дорийцев. Время от времени грудь отца сотрясала дрожь, но он пересиливал себя, пытаясь сохранить внешние спокойствие и невозмутимость. Возможно, впервые в жизни это получалось у него из рук вон плохо.

— Проклятие! Что он делает? Да человек ли это? — восклицал, наблюдая за сумасшедшей пляской на арене, римский сенатор Гней Квинтилий Марцеллин. — Велланий!

— Да, господин? — тут же отозвался у левого локтя пропретора вольноотпущенник-управляющий.

— На кого мы поставили? На гладиаторов или на грекосов?

— На гладиаторов. Пятьдесят талантов, господин, как ты приказал. Ведь Теренций, ланиста, уверял, что его Крикс непобедим.

— Жулик, проклятый жулик! Клянусь Марсом, я своими руками выдавлю глаза этой рыжей обезьяне!

— Гней Квинтилий! За что! — ланиста, как привидение, материализовался у другого локтя.

— За что? Ты спрашиваешь — за что, негодяй? — зарычал римлянин.

В этот момент Исад, в очередной раз пролетев сквозь строй галлов, вспорол живот первому из оставшейся четверки. Марцеллин схватил ланисту за шею, и тот мгновенно упал на колени.

— Посмотри на арену, урод! — завопил, покрываясь пятнами, сенатор. — Сейчас этот плюгавый гречишка не оставит ничего от моих пятидесяти талантов — любимых, милых, родных!

Каждое прилагательное претор с силой впечатывал массивным золотым перстнем в блестящую лысину ланисты.

— Но, Гней Квинтилий! — хныкал тот. — Откуда я мог знать? Да и бой… он еще не закончен! Крикс жив! Вот увидишь, он прибьет этого сопляка, он его уроет!

— Я тебя урою, сволочь! — прошипел Марцеллин, массируя левой рукой отбитую кисть правой. — Молись, чтобы твои слова оказались пророческими, скотина!

Сотрясаясь от ужаса, клацая зубами, Теренций торопливо отполз назад. Великие боги, что же это творится? Такая блестящая команда — лучшие бойцы-гладиаторы, каких он смог собрать по циркам Италии — не смогли задавить каких-то добровольцев-грекосов! Кто мог представить такое? Но что же Крикс, этот синеглазый гигант-галл, быстрый, как молния, сильный, как зубр? Неужели и он проиграет юнцу-спартанцу? Говорят, это один из первых мечников Спарты. Вот, казалось бы, делов-то! Ан ты гляди, что творит, мерзавец! Никак умирать не хочет! А ну, быстро, упади, поскользнись, оступись, поганец! Великие боги, сделайте же что-нибудь!

Видимо, в этот день боги были не на стороне ланисты Теренция, так как в этот момент Исад точным ударом рассек висок и глазницу еще одного гладиатора. Выронив меч, тот заорал и, прижав руки к лицу, забился на земле. Теперь врагов осталось двое: высокий меченосец-галл и темноволосый не то лигуриец, не то иллириец с коротким копьем. Оба они были воинами с большой буквы, двигаясь легко, естественно и красиво. И слаженно. Не успел меч Исада, вкусив крови, вернуться из выпада, как клинок галла с шипением обрушился в смертоносном вертикальном ударе. Резко изменив направление движения меча, использовав его как противовес, Исад ушел из-под удара, вывернулся… Почти. Плечо обожгло, удар едва не опрокинул юношу на землю. Трибуны бешено взвыли. Исад крутанулся обратным пируэтом — через живот, нарушая все вдолбленные с малолетства законы гопломахии, сделал два приставных шага назад — еще одно грубейшее нарушение. Правая рука оцепенела, словно от холода, каждое движение плечом вызывало сильную дергающую боль. Исад спешно перекинул меч в левую руку, сменил позицию. Высокий галл одобрительно усмехнулся, сжал рукоять длинного полутораручника обеими ладонями и сделал знак копейщику заходить сзади. Тот осторожно, держась наготове, принялся обходить справа, с противоположной от оружия стороны. Вот и ошибка! Полный разворот, присед и — пока галл, не привыкший, видимо, к подобным тактическим приемам, соображает, что делать — удар! второй! третий! по копейщику. Тот отступает, отчаянно отбивается древком, окованным в железо на целый локоть над наконечником. Жужжание меча за спиной. Влево! Пируэт, удар! Обратно, косым! Есть!

Галл гибкой кошкой рванулся вбок, меч лишь чиркнул по его ребрам. Копейщик, не медля ни мгновенья, бросился в выпад, послал древко вперед с силой, способной пробить стену, не то что незащищенную спину грека. Четырехгранный наконечник несся к цели как камень, падающий в пропасть, как стрела, выпущенная из «скорпиона», как луч света. Иллириец (или лигуриец?) уже открыл рот для радостного вопля: он уже видел, как острие копья входит в спину, перебивая хребет, раздвигая ребра, ломая грудину, выходит над соском….

Копье провалилось в пустоту. Не сходя с места, не оглядываясь, Исад наклонился влево — на миг и настолько, чтобы пропустить смертоносное жало. В следующее мгновение он, зажав древко под мышкой, начал резко поворачиваться. Ветер запел в лезвии меча. Копейщик с округлившимися от ужаса глазами, подался назад, выпустил оружие из рук. Это спасло ему жизнь, но древко разлетелось в щепы: Исад ударил с таким замахом, что его занесло. Галл заметил, прыгнул, успел. Теперь уже его меч прочертил на ребрах Исада кровавую борозду. Спартанец отскочил в пируэте, не отбивая: его интересовал сейчас второй, оставшийся без оружия. Тот уже нагнулся за мечом, выпавшим из чьей-то руки, увидел Исада, отшатнулся в сторону. Пролетая в прыжке, Исад толкнул его ногой в плечо. Попал вскользь. Гладиатор отступил назад, споткнулся о труп и — полетел вверх тормашками!

— А-а-а! — страшно заорал галл, бросаясь на помощь товарищу, отвлекая внимание грека на себя.

Уходя от свистящего клинка, Исад ударил копейщика не глядя, за спину, даже не был уверен, что достал. Увидел это только в расширившихся от гнева зрачках галла, и чуть позже услышал булькающий звук перерубленной трахеи.

Взял меч наизготовку, глубоко вдохнул. Колени дрожали, кровь с ребер уже текла по лодыжке. Галл встал напротив. В его синих глазах сияло странное выражение. Исаду некогда было выяснять — какое. С первым выпадом он почувствовал прилив сил. Победа была близка. Победа!

Или поражение?

Меч лакедемонянина плел искуснейшие кружева, радуя знатоков фехтования и приводя в отчаяние сенатора Марцеллина, и в еще большей степени — ланисту Теренция. Галл медленно пятился, но однако ж отбивал все до единой атаки, угадывая удары каким-то сверхчеловеческим чутьем, и со сверхчеловеческой же скоростью встречая вражеский меч своим именно там и когда это было надо. Бой продолжался, и десятки тысяч зрителей, переполнявших огромный стадион, следили за ним, затаив дыхание. Безучастны к происходящему на арене были разве что искалеченные и умирающие бойцы, лежавшие на истоптанном песке вперемежку с трупами. Отступая под натиском невероятно искусного меча, сын северной земли быстро уставал, но сдаваться не собирался. С каждым мгновением Исад проникался к нему все большим уважением. Он нанес гиганту уже три новых раны, но тот продолжал энергично сопротивляться. Гладиатор был прирожденным воином, и спартанец почувствовал, что ему жаль убивать этого парня, который был вряд ли более чем на пару-тройку лет старше него самого. Чувство, внезапно охватившее сына эфора, было сильным как любовная лихорадка. Что за наваждение? Этот варвар, раб, гладиатор, вдруг стал для Исада близким, как брат, как давний друг, с которым съедены пуды соли. Это внезапное ощущение было абсурдным, неправильным, даже постыдным, но таким сильным, что лакедемонянин не мог с ним бороться.

Поэтому два последних удара, которые он нанес шатающемуся от потери крови противнику, были не смертельными, но лишающими возможности продолжать поединок: в бедро и сгиб локтя. Рухнув на колени, галл застонал от боли. Тяжело дыша, Исад, опустив оружие, молча глядел на него. Победа!!! Победа! Победа. Трибуны завертелись перед молодым мечником, и он на миг закрыл глаза, чтобы прогнать это наваждение, не потерять равновесие, не рухнуть одним их этих поверженных тел. Ураганный рев зрителей удалился, перерос в какой-то однообразный невнятный гул, назойливый, как писк комара. Усталость навалилась на плечи всеми каменными блоками и медной крышей храма Афины.

Поверженный галл, все так же стоя на коленях, вдруг поднял голову и снова посмотрел на Исада с этим странным выражением. Это было… обожание? восхищение? любовь? С трудом нащупав левой рукой выпавший из правой меч, галл протянул его Исаду.

— Capi gladius meus…miles magnus….

Исад латыни не понял, но протянул руку и принял меч, подозревая, что это какой-то обряд. Синие глаза галла — брата? — искрились восхищением. Это победа. Победа! Победа!!!

Грохот и какофония стадиона ворвались в сознание как море сквозь лопнувшую дамбу. Трибуны бесновались. К нему бежали какие-то люди. Победа! Забыв про раненую руку, подняв над головой оба меча — свой и галла — Исад издал вопль победителя — древний, как сама победа….

Служители стадиона остановились, глядя на него со смесью восторга и страха. Один, совсем молодой мальчишка, бросился было к нему, намереваясь куском полотна вытереть кровь, струившуюся из раны на боку по ребрам и ногам. Исад отнял у него ткань и крепко обвязал вокруг туловища. Затем, бросив последний взгляд на коленопреклоненного галла, он повернулся к выбежавшей на поле процессии одетых в белое эфебов. Они с громкими поздравлениями и песнопениями водрузили ему на голову венок и, подняв на плечи, торжественно понесли к лестнице Победителей.

Таким он навсегда отпечатался в сознании Крикса: окровавленным, бледным, вознесенным над ликующей толпой.

Зрители что-то кричали, бросали Исаду цветы и разноцветные ленты. Глашатаи орали во всю мощь своих легких, но их никто не слушал. Музыканты, плюнув на мелодичность, извлекали из инструментов максимально громкие звуки. Их перекрывали визгом нарядные, раскрасневшиеся женщины, каждая из которых отдала бы сейчас за ночь с Исадом половину жизни.

Перед ложей магистратов его опустили на землю. По обычаю он должен был вручить победный венок правителю родного города и принять из его уст поздравления и награду. Исад стоял, глядя на пестрое скопище знати, молча принимая оплаченную кровью овацию. Аплодировал даже римлянин Марцеллин. Впрочем, побагровевшее лицо, набухшие кровью прожилки глаз и нервная резкость движений выдавали его некоторую неискренность.

Зато Эвдамид Агиад радовался от чистого сердца. Это был и его триумф; пусть римляне видят, что за город есть Спарта, и чего стоит он в сравнении со всеми остальными. Темные глаза царя, обращенные к Исаду, как будто говорили: вот видишь! говорили же тебе, что все будет хорошо.

Исада затрясло, он решительно двинулся вперед. Эвдамид, сияя, поднялся с места, но Исад, словно не видя, прошел мимо. Не замечая наступившего молчания и начавших сползать с лиц улыбок, победитель прошел к месту, где сидели Пирр с Лихом. Опустился на колено, с усилием снял обеими руками с головы венок (правая, раненая, едва слушалась) и, протянув его царевичу, произнес ритуальную фразу:

— Государь, эта победа — священной Спарте и олимпийцам-покровителям.

В этот момент Исад поднял глаза и встретил взгляд отца. Одобряющий и преисполненный гордости.

И Пирр Эврипонтид, сын царя, возложив победителю руку на плечо, отвечал согласно обычаю:

— Встань, герой. Город мужей чествует своего сына.

— Бесподобно! А что же братья Эвдамид и Леотихид?

— Ха! Агиады сидели, как обкаканные! Это нужно было видеть! Унизить их сильнее было просто невозможно. Кроме того, этот поступок Исада вызвал всеобщий интерес к Пирру. До сей поры он был известен в основном как осквернитель Олимпиады.

— Наверное, эта история не прибавила ему любви правящих братьев?

— Мягко сказано, они просто взбесились. По возвращении в Спарту даже пытались привлечь Эврипонтида к суду за присвоение царских полномочий, но из этого ничего не вышло. Как-то само собой получилось, что Пирр не был больше изгоем, гонимым большинством знати и магистратов. Выступление Исада как будто прорвало стену отчуждения, рассеяло страх перед Агиадами. Все те, кто приветствовал возвращение царевича в гавани, теперь открыто перешли на его сторону и деятельно поддерживали его: и в суде, и в народном собрании, и в любом частном деле. Так продолжается до сих пор: город разделен на две части. Одни пособляют Агиадам, сотрудничают с ахеянами, македонцами и римлянами, другие стоят за Эврипонтидов, ратуя за старые лакедемонские доблести, свободу Спарты и всех греков.

— Но Пирр… Он так и не стал царем?

— Нет. Он не может сесть на трон при живом отце. А Павсаний, законный царь Спарты, до сих пор находится на Крите, в изгнании.

— И ничего не удается сделать?

— Как раз сейчас мы на пороге успеха. И именно поэтому я прибыл сюда, в Афины. Но… я слышу колокол. Смена внешней стражи?

— Неужели так скоро?

— Да. Тебе пора идти.

— Я обязательно приду завтра. И дослушаю твою историю до конца.

— До свиданья, богиня!

— До завтра, мой герой!

Эльпиника нехотя высвободила кисть из его теплых пальцев.

— Полита!

— Иду, госпожа! — тут же раздался звонкий голос. Раздался резвый стук сандалий, и из коридора показалась растрепанная и розоволицая нимфоманка-рабыня. Следом шествовал помятый, но очень довольный «людоед» Миарм. Из внешнего коридора появился тощий Алкимах. Он с почтительным полупоклоном открыл перед Эльпиникой и ее служанкой дверь.

— Госпожа, ожидать ли нам тебя и завтра?

— Ожидай, ожидай, бестия!

— Пожалуйста, мы гостям завсегда рады!

Дочь архонта презрительно фыркнула.

— Не мне ты рад, холуй, а золотым, что сыплются в твою мошну!

— Правда твоя, госпожа! — ощерил гнилые зубы Алкимах.

Подарив ему испепеляющий взгляд, и еще один — нежный — послав Леонтиску, Эльпиника нырнула в темный зев коридора. Алкимах, продолжая лыбиться, повернулся к «людоеду».

— Видят боги, золотой нам пленничек достался, дружище Миарм! — проговорил он, подбрасывая на ладони солнечно-золотой кругляш статера.

— Этточно, клянусь собакой! — прогудел Миарм, блаженно почесывая мотню. — Но я в выигрыше, спорю! Ни на какие монеты не променяю перепих с Политой. Какая кошечка, р-р-р!

— Каждому — свое! — философски пожал плечами Алкимах. — Не знаю, чего ты в ней нашел? Я за этот статер могу перетыркать половину афинских шлюшек.

— Да, но Полита — не обычная подстилка! — горячо воскликнул Миарм. — Как она любит это дело, как подмахивает, как стонет! У нее волшебная дырка, которая сама тискает твой конец, как рукой. А ее губы — умелые, ласковые, неутомимые! Не-ет, Алкимах, моя доля лучше, не спорь! Правда, волосатик? Ты ведь тоже баб любишь, трахаль спартанский?

Леонтиск, сидевший на своем соломенном ложе, повернул голову в сторону стражника, невидяще посмотрел на него, но промолчал. Его голова была занята совершенно другими мыслями, невеселыми и болезненными.

Вот уже восьмые сутки, как он торчит в этом проклятом подземелье. Безусловно, ежедневные визиты Эльпиники скрашивали его пребывание здесь. В ее присутствии Леонтиск отвлекался рассказами, был способен шутить и скабрезничать, и мог почти не думать о печальных событиях прошедшей недели, и еще более печальных, которые должны были произойти. Но вечером, когда девушка уходила, тревога, чувство вины и тяжелые мысли обрушивались на юного афинянина с убийственной силой. Что же делать?

В отчаянии Леонтиск поднял глаза на стражей, продолжавших ленивую перепалку о достоинствах блестящих металлических кругляшков и активных в развратном ремесле девиц. Решившись, сын стратега встал на ноги и приблизился к решетке.

— Эй, доблестные воины, — начал он, постаравшись выбросить из голоса малейшие нотки сарказма, — послушайте. У меня к вам предложение. Деловое и очень прибыльное.

Стражники замолчали, молча повернулись к нему. Леонтиск не нашел в их глазах, как ни искал, ни малейшего проблеска интереса.

— К тому же очень простое, — добавил он с уже меньшим воодушевлением.

— И что же нам хочет предложить храбрый волосатый мальчик? — противным голосом проскрипел Алкимах. — Небось, подслушал наш разговор о деньгах и хочет предложить кучу монет за то, что мы его потихоньку выпустим, а?

Миарм, запрокинув голову, загоготал.

«Спокойно! Спокойно, дружок, — мысленно проговорил сам себе Леонтиск. — Гнев все только испортит».

— А что, я бы предложил, — спокойно сказал он, глядя прямо в водянистые глаза тощего. — И предложил бы много, много столь любимых тобой звонких статеров.

Тут он сделал небольшую паузу, но, видя, что стражники развивать тему не торопятся, продолжал:

— Но мне почему-то кажется, что, предложи я это, вы бы отказались.

— Верно кажется, клянусь собакой! — хохотнул Миарм. — Денежки — вещь хорошая, но целые, а не выпущенные наружу кишки тоже чего-то стоят. Не-ет, пусть лучше они тихонько лежат в моем пузе, урчат и производят дерьмо!

В восторге от собственного красноречия Миарм согнулся в новом приступе хохота.

— Вот и я так подумал, — продолжал Леонтиск, подождав, пока он просмеется. — Зная вашего начальничка, Клеомеда, трудно ожидать, что он спустит вам с рук что-нибудь в этом роде.

— Во-во. В самую точку, волосатик, в самую точку!

— Поэтому я не подбиваю вас на столь опасные деяния. Мое предложение куда более безобидно: принесите мне принадлежности для письма, я черкну письмецо, а вы его доставите, кому я скажу. Здесь, в Афинах. И заработаете… скажем, ваше жалование за полгода, а?

— Ха! Ну-у, за это Клеомед, конечно, кишки не выпустит. Только за яйца подвесит. На час — полтора, не больше! А потом еще в бассейн с муренами опустит, тоже ненадолго. Они даже и откусить ничего не успеют, так, может, мелочь какую. Ха-ха-ха! Не-ет, волосатый, твои предложения нам….

Тут Алкимах, все это время внимательно глядевший на Леонтиска, коротко, как бы невзначай шевельнулся на скамье. Леонтиск, однако, смог углядеть, что костлявый локоть тощего двинул Миарма в бок, оборвав того на полуслове.

— Нет, нет, мы послушаем, — елейным голосом произнес Алкимах, не обращая внимания на гневно-недоуменный взгляд «людоеда». — Куча монет за одно маленькое поручение — клянусь собакой, это интересно! Так кому нужно доставить письмецо? Я, пожалуй, соглашусь.

Однако Леонтиск уже все понял, и мысленно обругал себя последними словами. Открыв рот, он выдавил из себя каркающий смешок:

— Ха-ха, клянусь богами — поверили, придурки! Да я просто хотел проверить — дурни вы или нет. И выяснилось, что дурни, ну полные недоумки! Ха!

Стражники, конечно, в долгу не остались, и осыпали его самой отборной портовой бранью. Послушав их какое-то время и значительно пополнив свой словарь ругательств, Леонтиск вернулся на место. Насколько ему показалось, Алкимах остался разочарован, и еще долго после этого с подозрением поглядывал на пленника.

Великие боги, отчаяние совсем ослепило его! Этот тощий совсем, совсем не прост, собака! Это не только страж, но и соглядатай! Как можно было поверить, что архонт приставит кого попало охранять его, «спутника» Пирра? Проклятье, он чуть не отдал Терамена, еще одного благодетеля и друга, в лапы оголтелой шайки заговорщиков! Неизвестно, что они посмеют предпринять против столь родовитого и влиятельного человека, но, как показал недавний — и все еще болезненно кровоточащий — опыт, ставки в игре высоки, и мешать себе эти люди не позволят. Он и сам, вероятно, был бы уже десять раз распят на дыбе и трижды убит, если бы его отец не был одним из них. Вот уж не знаешь, радоваться или горевать. Нужно немедленно что-то придумать! Как же дать знать о готовящемся злодеянии Терамену?

Естественным, да, впрочем, и единственно возможным было попросить об этой услуге Эльпинику. Даже если бы ее схватили при выполнении поручения, жизнью она не рисковала. Конечно, в этом случае жестокий архонт не преминет наказать дочь. Для Леонтиска было невыносимо подвергать Эльпинику риску, но день проходил за днем, и афинянин все больше убеждался, что никакой иной возможности передать весть на волю не существует. Он почти физически ощущал, как темная секира заговора возносится над головами Эврипонтидов. Настал момент, когда, доведенный до отчаяния, он решился осторожно намекнуть Эльпинике о своем плане.

Все оказалось не так-то просто. Его бывшая возлюбленная слушала рассказы о Пирре, и вроде бы вполне естественно сопереживала им, но стоило лишь Леонтиску намекнуть девушке, что он не против принять от нее кое-какую практическую помощь, как она замкнулась и сделала вид, что не понимает. Он попробовал раз, другой, третий — результат был один и тот же. Эльпиника не могла — или не хотела — перейти черту, проявить нечто больше, чем человеческое участие.

В чем тут дело? Неужели верность отцу или страх перед ним так сильны в ней? Или она до сих пор считает, что сам Леонтиск выбрал не ту сторону, впутался в политическую игру по юношескому легкомыслию и неразумию? Но разве он не рассказал ей всю историю своих отношений с лакедемонским царевичем? Как она может не понимать теперь, что движет этим великим человеком, что руководит самим Леонтиском и всеми остальными, кто на мече поклялся положить жизнь за свободу Греции? Неужели ей самой не стоят поперек горла эти наглые римские кровопийцы, диктующие грекам, что те должны делать, по каким законам жить и кого из правителей почитать? Или все это далеко от нее, женщины?

На все эти вопросы ответа пока не было. Честно говоря, до сих пор Леонтиск не решался поговорить с Эльпиникой начистоту, ограничиваясь намеками. Каждый вечер он убеждал себя, что может довериться этой девушке, не боясь предательства. Как-никак, их связывало чувство, которое, как оказалось, еще тлело под пеплом обиды и разлуки. И тянуть дальше было невозможно.

Твердо решив завтра же поговорить с ней откровенно, сын стратега улегся на лежак, стараясь держаться на максимальном удалении от источавшей холод стены, и приказал себе уснуть.

На следующий день Эльпиника пришла не после обеда, как обычно, а рано утром. Одна, без Политы.

— Я принесла новости.

— Неужели, красавица? — спросил он с улыбкой, хотя внутренне напрягся.

— Твой отец приходил к моему.

— О? И что же?

— Они разговаривали в библиотеке. Но я вышла в сад и через окно все слышала.

— Ах ты, шпион мой маленький! — умилился Леонтиск. — И о чем же беседовали наши возлюбленные отцы?

— Они опять говорили о Пирре Эврипонтиде. И о его отце, царе Павсании, — девушка говорила медленно, как будто неохотно. На ее лице, обычно безмятежном, лежала печать сомнений и раздумий. — Помнишь, я говорила тебе, что кое-что слышала? Теперь все совершенно ясно: они и вправду решили сделать это. Убить их обоих.

— Эльпиника! — он вскочил на ноги.

— Мне стало страшно, — не обращая внимания, продолжала она. — Отец… они так говорили об этом… Как будто о самом обычном деле. Убийство будет обставлено, как «смерть от естественных причин», так они сказали.

— Эльпиника!

— Тихо! Тощий следит за нами.

— Я догадался, он….

— Он каждый день ходит отчитываться к брату. Но оттуда, из коридора, ничего не слышно, я проверяла. Если не кричать, конечно, как ты. Пусть он думает, что ты продолжаешь потчевать меня забавными историями из своей жизни. Так что веди себя спокойно. Не нужно, чтобы он что-то заподозрил.

— О… постараюсь.

— Они все продумали и подготовили. В ближайшие дни в Спарту отправится посольство ахейцев и македонян. В его составе будет и некий Горгил, платный убийца, насколько я смогла понять.

— Проклятие! Убийца, о котором говорил отец… О, боги, ты сказала — скоро?

— Тише! Я много думала, всю ночь, Леонтиск, и приняла решение. Чем я могу помочь? Говори, я сделаю, что ты скажешь.

У Леонтиска округлились глаза. Он решительно не верил в подобные совпадения.

— Великие силы! Я ведь только вчера решил просить тебя о помощи, и вдруг ты сама….

— Да. Прости, Леонтиск, что раньше тебе этого не предложила, но… я действительно не хотела в это впутываться. Мои родственники замыслили злое дело, это правда, но выступать против них мне тяжело… Честно говоря, я и сейчас не уверена, что поступаю правильно.

— Я понимаю.

— Но медлить нельзя, и я решилась. Это… так отвратительно, что они задумали. И несправедливо. И… в общем, я уже сказала. Сделаю, что ты скажешь. Итак?

Он еще мгновение смотрел на нее, борясь с последними колебаниями. Очень правдоподобно, но… вдруг это все-таки ловушка? Однако другого выбора, кроме как довериться ей, у него не было. Альтернатива — валяться в этом подвале еще несколько недель, не пытаясь ничего предпринять, и потом выйти только для того, чтобы узнать, что солнце померкло и жизнь кончена.

Он резко выдохнул, отбрасывая сомнения.

— Ты, конечно, знаешь Терамена Каллатида?

— Конечно. У него большой особняк в Кидафинее, между агорой и Акрополем.

— Совершенно верно. Ступай прямо к нему. Разговаривай только с самим Тераменом, не доверяйся ни слугам, ни управляющему. Думаю, ты сможешь добиться, чтобы тебя впустили. Ты девушка… бойкая.

— Спасибо! — она дурашливо поклонилась. Энергичный темперамент начинал брать свое.

— И благородная, — продолжал он. — Попав к Терамену, расскажешь ему все, что подслушала. И обо мне. Скажешь, что я прибыл в Афины поговорить с ним, но не успел.

— Это все?

— Совершенно. Остальное он сделает сам — то, что посчитает нужным. Думаю, это будет скорее много, чем мало.

— Хорошо, милый. После обеда отпрошусь у отца как будто походить по лавкам, и схожу к господину Терамену.

Леонтиск тщетно пытался найти в ее глазах или голосе фальшь. Подойдя к решетке, он прижался лбом к холодным прутьям.

— Ты не представляешь, какую услугу мне оказываешь. И не только мне. Возможно, всей Греции.

— Не знаю, как насчет Греции, — улыбнулась она, — но за тобой будет должок.

— Все, что хочешь… — начал было он, но Эльпиника, сделав шаг вперед, пальчиком закрыла ему рот.

— Я попрошу не так уж много — жениться на мне и прожить со мной остаток жизни, — на губах девушки трепетала улыбка, но заглянув ей в глаза, Леонтиск понял, что это далеко не шутка. И ответил — абсолютно серьезно:

— Согласен.

— Ну, раз так, — она изобразила томный взгляд из-под ресниц. И вдруг прянула вперед, обхватила его голову руками и приникла к его губам в невыразимо нежном и сладком поцелуе….

Несколько мгновений — или минут? — спустя, он, пытаясь отдышаться и унять заколотившееся сердце, хрипло спросил:

— Значит ли это, что я окончательно прощен?

— Может быть, — девушка хитро улыбнулась. Глаза ее сияли как две маленькие звездочки.

— А как же тот? — Леонтиск кивнул в сторону коридора. — Не боишься, если расскажет братцу, что ты целуешься с политическим заключенным?

— Теперь наплевать! — отвечала она, и сделала несколько шагов к двери. — Жди меня вечером с новостями. Подумай пока о том, как рассадить гостей на свадьбе.

И вышла прочь, не забыв одарить Алкимаха уничтожающим взглядом.

— Клянусь Эротом, расплата мне кажется не менее желанной, чем услуга! — пробормотал ей вслед Леонтиск. Он все еще не мог поверить своей удаче. Неужели небеса все-таки смилостивились над ним и послали избавление от черной тревоги, душившей его все девять суток заточения? Молодой афинянин не был безоглядным оптимистом и боялся поверить этому полностью.

Не в силах сидеть спокойно, он мерил камеру нервными шагами. Алкимах дремал на скамье, Миарм еще с утра отлучился «проведать матушку» и до сих пор не явился. Факел лениво трепыхал чадным желто-рыжим языком, где-то в глубине коридора сквозь шум клоаки пробивался писк крыс.

Великие силы, хоть бы все получилось! Если Терамен узнает о заговоре, он найдет, как помешать злодеянию. Или, в любом случае, сообщит Пирру в Спарту. Только бы Эльпиника рассказала ему. А что, если нобиля нет сейчас в городе? От этой внезапной мысли Леонтиск похолодел. Он знал, что Терамен часто покидал Афины по делам, отъезжая иногда на несколько месяцев. Великие олимпийцы, не допустите этого! Пусть он будет в Афинах! Как много сейчас зависит от этого!

Тревожное ожидание, глодавшее Леонтиска час за часом, переросло в дикое возбуждение. От сознания собственного бессилия молодой воин готов был броситься на решетки, отрезающие его от свободы и грызть их зубами. Проклятые негодяи! Как ловко они вывели его из игры! Какая непредсказуемость рока! Мог ли он, въезжая двенадцать дней назад в родной город, предполагать, что через трое суток окажется в подземелье городского архонта?

Отнюдь, он был полон энергии, дерзких мечтаний и смотрел в будущее с большой надеждой. Они, то есть партия Эврипонтидов, только что достигли значительного успеха в судебном разбирательстве, добившись возвращения изгнанному царю Павсанию конфискованных ранее земель. Это решение вместе с тем восстанавливало спартанское гражданство опального царя. Теперь, объявили лидеры партии Пирр Эврипонтид и полемарх Брахилл, настала пора приступить к главнейшей задаче — битве за возвращение Павсания на родину. Благодаря поддержке со стороны большинства лакедемонских граждан, эта цель, бывшая столько лет недостижимой, перестала таковой казаться. Все друзья Эврипонтидов были охвачены подъемом, а фасады домов в Спарте пестрели надписями типа: «Павсаний — домой, щенки Агиса — долой!», «Спарта ждет царя» и «Агиады, задницы готовьте — с розгой возвернется государь». Последняя надпись была проиллюстрирована изображением двух круглых седалищ с глазами. Первоначальный вариант сего произведения искусств просуществовал менее суток. Но, уничтоженное людьми Эвдамида, оно обрело настоящее, фениксовское, бессмертие, ибо стало возрождаться снова и снова. Замываемое, затираемое и замазываемое, изображение двух глазастых задниц с каждым наступившим утром появлялось на стенах домов, на колоннах храмов и даже на цоколе ограды, окружавшей особняк Агиадов.

В Афины Леонтиска привело интригующее письмо, полученное от отца. В нем содержалась лишь просьба немедленно приехать по срочному делу, и больше ничего. Молодому афинянину не очень-то хотелось покидать Спарту в самый разгар борьбы с партией Агиадов, но Пирр, которому он показал письмо, велел ехать. Царевич поручил ему встретиться с влиятельным афинянином Тераменом, давним товарищем и гостеприимцем царя Павсания. Эврипонтиды хотели, чтобы Терамен, используя свое влияние, подействовал на лидеров Ахейского союза, подорвав, насколько возможно, их чересчур тесное сотрудничество с династией Агиадов. Это была задача первоочередной важности, потому что за спиной ахейцев стояли македоняне и римляне.

Уже третью сотню лет Ахейский союз, объединяющий семь крупнейших городов Пелопоннеса (кроме Спарты) являлся одним из важнейших военных и экономических объединений Греции. Многовековая история показала, что разрозненные полисы не в силах выжить в одиночку, и потому большинство городов Эллады, соседствующие географически или связанные общностью населяющих их народов, издревле консолидировались в более или менее могущественные союзы. Каждый союз имел общее для всех входящих в него полисов военное управление, законы и гражданство. Даже македонская и пришедшая ей на смену римская гегемония не разрушили значимости греческих союзов городов. К описываемому моменту, концу 698-го года римской эры, самыми сильными союзами являлись: Ахейский, контролировавший четыре пятых территории Пелопоннеса и Истмийский перешеек, Этолийский, объединявший Среднюю Грецию, Беотию, часть Фессалии и знаменитое святилище в Дельфах, город Афины, владевший, кроме собственной Аттики, островом Эвбея и большим числом мелких островов Эгейского моря, и Родос, морская держава, обладавшая сильнейшим в Эгеиде флотом и огромными финансовыми ресурсами. Спарта в последней войне против ахейцев, поддержаных македонским царем, лишилась былых владений, однако по-прежнему представляла весомую силу благодаря своим непревзойденным гоплитам. Нынешнее униженное положение совершенно не устраивало полис воинов, и поездка молодого афинянина была лишь еще одной каплей в мощной приливной волне лакедемонского стремления к реваншу.

Пирр доверил «спутнику»-афинянину эту важную миссию не только потому, что не сомневался в его уме и преданности. Немалую роль сыграл тот факт, что Леонтиска с отрочества связывало с Тераменом Каллатидом теплое знакомство. Даже дружба, если возможна дружба между людьми, разделенными тридцатипятилетней разницей в возрасте. Именно Терамен помог когда-то отстоять свободу и достоинство кузнеца Менапия. Патриот Эллады, Терамен Каллатид желал возвращения на лакедемонский престол такого же патриота Павсания и потому поддерживал все мероприятия партии Эврипонтидов.

Вот какие причины понудили Леонтиска покинуть Лакедемон и отправиться в родные Афины. В последний день римского месяца ноября он выехал из Спарты на буланой кобыле, взятой из армейских конюшен. В селении Харплея у подножия Олимпа афинянин прибился к небольшому конному отряду коринфских граждан, возвращавшихся из гостей на родину, и с ними доехал до Аргоса. Тут он задержался до утра, недурственно проведя время в одном из новомодных, совмещенных с баней, лупанариев. Это увеселение Леонтиску было жизненно необходимо: в Афинах он стеснялся отца, а в консервативной Спарте заведения такого рода просто не существовали, и нравы были все еще достаточно суровы по сравнению с другими полисами. Любовная игра с дочерью лакедемонского гражданина приводила к незамедлительному браку или к серьезному, связанному с угрозой для жизни, конфликту с отцом девушки. Поэтому старшие ученики агелы и молодые солдаты удовлетворяли свои здоровые юношеские инстинкты по большей мере в случайных связях с дочерьми периэков — неполноправных граждан города. Впрочем, непрерывные упражнения и военный уклад жизни Лакедемона оставляли молодым спартанцам слишком мало времени для подобного рода развлечений.

Проведя ночь в теплой компании сразу двух весьма темпераментных девиц, которым было в радость отработать свою плату с привлекательным молодым военным, Леонтиск наутро, невыспавшийся и разбитый, отправился дальше. С некоторым усилием он заставил себя объехать стороной Коринф — столицу торгашей и центр разнообразнейших увеселений. Подгоняя кобылу, нигде не останавливаясь, афинянин стремительно двигался к цели. Исключение он сделал только для Нисеи, небольшого поселения близ Мегары, и то потому лишь, что тамошняя придорожная таверна славилась своим свиным рулетом. Плотно пообедав, Леонтиск продолжил путешествие и заночевал в Элевсине, в какой-то сотне стадиев от Афин. Можно было, конечно, подогнать кобылу и добраться до цели еще до заката, но приезжать на ночь глядя было дурной приметой. Поэтому Леонтиск, хорошенько выспавшись на дешевом постоялом дворе, пустился в путь утром, и за час до полудня через Священные ворота въехал в родной город.

Отец встретил его очень тепло, можно даже сказать — чересчур, потому что последний раз они виделись не так давно, месяца три назад, и для чрезмерной радости по поводу встречи повода вроде бы не было. Первые три дня отец мягко уклонялся от разговора о том, зачем он вызвал сына из Лакедемона. Никистрат необычайно дотошно расспрашивал Леонтиска о Спарте, о его тамошней жизни и деятельности в рядах партии Эврипонтидов. Немного удивленный такой необычной любознательностью родителя, молодой воин тем не менее подробно и с удовольствием обо всем рассказывал, не ожидая никакого подвоха. Никистрат буквально не отпускал сына от себя, так что в течение этих трех дней Леонтиску не удалось вырваться из дому, чтобы навестить Терамена. На четвертый (проклятый!) день с утра к отцу прибыл какой-то человек, Леонтиск не знал, кто, но по количеству толпившегося во дворе в ожидании хозяина эскорта догадался, что это персона весьма высокого ранга. Запершись с гостем в библиотеке, отец не выходил до обеда. После полудня к Леонтиску прибежала рабыня-ключница и сообщила, что отец ждет его в приемной.

Отец был один. Леонтиск знал, что знатный гость еще не покинул их дома, стало быть, он находился где-то во внутренних помещениях.

— Присаживайся, сын, — Никистрат махнул рукой в сторону скамьи. — Разговор будет долгим.

— Вот как? О чем, отец? — Леонтиск уселся поудобнее, закинул ногу на ногу. Он был дома. Великие боги, как тут хорошо! Только пожив в бараке, понимаешь, какая это великая вещь — комфорт.

— О политике. И о тебе. В основном о тебе, о твоей будущей жизни, — стратег пристально глянул из-под покатого, переходящего в аккуратную залысину, лба.

Леонтиск только удивленно поднял брови.

— Видишь ли, сын, — в голосе отца зазвучали менторские нотки, — в жизни каждого человека бывает переломный момент, после которого человек либо поднимается вверх, становясь значимым и уважаемым членом общества, либо остается никем, выдыхается, стареет и умирает, не добившись ничего. Какой из вариантов судьбы ты бы предпочел?

— Без сомнения, первый, — пожал плечами Леонтиск. Он не мог понять, куда отец клонит.

— Абсолютно верно, первый. Уважение, слава, богатство. Трудно найти человека, который не захотел бы, чтобы его жизнь развивалась подобным образом. И тем не менее мы видим, что эта участь достается единицам, а все остальные довольствуются прозябанием.

— Я полагаю, многое зависит от стремления человека и его готовности сделать что-нибудь, чтобы возвысить свой жребий, — осторожно произнес Леонтиск и внутренне поморщился: фраза получилась напыщенной и какой-то неестественной.

— Опять верно, — кивнул отец. Его глаза блеснули. — Но этого мало. Нужно еще правильно угадать счастливый час, поймать, если хочешь, за хвост лисицу удачи. Решительно использовать переломный момент и одним движением, как архимедовым рычагом, перевернуть всю свою жизнь — в лучшую сторону, конечно. Все, что было до этого момента — лишь тренировка, подготовка к нему. Жизнь начинается после, а вот какая жизнь — зависит от того, использовал ты шанс или проспал.

— Но ведь судьба может представить и другой удобный случай, — неуверенно попытался возразить юноша.

— По-настоящему звездный миг бывает лишь однажды, — отрезал Никистрат. — Поверь моему жизненному опыту — дождаться повторного благоприятного стечения обстоятельств столь же трудно, как с закрытыми глазами выбрать один белый шарик из тысячи черных.

Леонтиск не нашелся, что сказать, и промолчал. После минутной паузы отец продолжал:

— Я говорю все это не из желания пофилософствовать и не из старческого маразма, как ты, возможно подумал. Просто, дорогой сын, в твоей жизни наступил именно такой момент.

— Вот как? — чувствуя себя обязанным продемонстрировать, что понимает важность сказанного, Леонтиск поставил обе ноги на пол и принял более приличную позу.

— Именно так. Хочу повторить: от того, используешь ты этот шанс или нет, зависит вся твоя дальнейшая жизнь. Да и моя, если уж на то пошло.

— Великие боги, да в чем суть дела? — не выдержал юноша. — О чем ты говоришь, отец?

Никистрат, испытующе глядя на него, помолчал.

— Леонтиск, — наконец, начал он, — некие очень влиятельные люди намереваются поручить тебе задание. Крайне ответственное и важное, результат которого повлияет, возможно, на судьбу всей Греции.

Глаза юноши еще больше расширились от удивления.

— А почему мне? — только и смог выдавить он первое, что пришло на ум.

— Большое значение имеет твое близкое знакомство с Пирром, сыном … э-э… бывшего спартанского царя.

— Я не просто знаком с ним, а служу у Пирра Эврипонтида, — с гордостью сказал Леонтиск.

— Да, да, конечно. Кроме того, тебя знают как честного и смышленого юношу, ну а помимо всего прочего, ты мой сын.

— Я с каждым твоим словом, отец, серьезно вырастаю в собственных глазах. Но в чем же суть этого задания, которое настолько важно, что способно изменить всю мою жизнь? И кто эти очень влиятельные, как ты выразился, люди?

Стратег чуть помедлил.

— Свое сообщество они предпочитают по-скромному именовать альянсом. Не стану называть тебе имен, Леонтиск, но поверь мне, твоему отцу, — это действительно очень значительные люди, привилегированная верхушка эллинской аристократии и первые из богачей. Плюс, кроме того, заинтересованные лица, тоже ранга совсем не низкого, представляющие интересы великих держав. Это те, кто действительно способен дать тебе блестящую карьеру, должности, богатство и все, что так мило любому честолюбивому сердцу. Если, конечно, ты хорошо справишься с заданием. Обретение собственной значимости, запомни, — это искусство дружить с сильными.

Никистрат снова сделал паузу. Леонтиск продолжал вопросительно смотреть на отца. Откуда-то из женской половины доносилось заглушенное дверьми и стенами женское пение.

— Ты ждешь, когда я, наконец, перейду к делу?

Леонтиск молча кивнул. Никистрат прокашлялся, еще раз глянул на сына, и начал речь, явно заготовленную заранее.

— Все мы слышали о том, какие успехи делает Пирр Эврипонтид — он с каждым днем все популярнее как у народа, так и среди лакедемонских магистратов. Дело идет, насколько я понимаю, к возвращению Павсания из изгнания?

— Вот именно! — радостно воскликнул Леонтиск. — Ты не представляешь, какая это была борьба, отец! Настоящая война! И теперь, кажется, мы берем верх.

— О, разумеется. Возвращение Павсания на спартанский трон существенно изменит ситуацию в Пелопоннесе и Греции. Лидеры альянса считают эти перемены необходимыми и желают помочь царю Павсанию. О, тайно, разумеется. Ты ведь уже не зеленый юнец и понимаешь, о каком противостоянии идет речь?

— Конечно, отец! Римляне….

— Ш-ш, не говори ничего вслух. — Никистрат поднял ладонь к губам. Леонтиск энергично затряс головой. Его распирало от гордости: он привезет Эврипонтидам поддержку, о которой они и не мечтали!

— Возможности людей, входящих в альянс, трудно переоценить, — продолжал Никистрат после короткой паузы, — как и пользу, которую твои друзья Эврипонтиды могли бы извлечь из дружбы с ними. Разумеется, если сторонам удастся договориться о взаимном сотрудничестве.

— Гм, я уверен… — поежился Леонтиск.

— Для того чтобы обсудить возможность и условия сотрудничества, в Спарту отправляется доверенный посол альянса. Общеизвестно, что Эврипонтиды не любят чужаков и не доверяют им. Именно для преодоления этого барьера и понадобился ты, сын мой. Это и есть тот самый момент удачи, о котором мы говорили, благоприятнейшая возможность сделать так, чтобы тебя заметили, блестяще выполнить поручение и заслужить дружбу и покровительство больших людей. Ты должен будешь представить посла альянса Пирру Эврипонтиду и поручиться за этого человека так, как перед тобой ручаюсь за него я. Ты доверяешь своему родителю, Леонтиск? — губы Никистрата раздвинулись в легкой улыбке.

— О, отец! Конечно! Я с удовольствием исполню это поручение, тем более что дело выглядит весьма полезным для Эврипонтидов, на мой взгляд. Впрочем, наследник сам разберется, принять ему предложение этого самого альянса или нет. А где и когда я должен встретиться с послом?

— Об этом — чуть позже, а сейчас мне нужно удалиться, сын. — Стратег со вздохом удовлетворения хлопнул себя по коленям и поднялся с места. — Я должен сообщить нашему гостю о твоем согласии взяться за дело. Ты заметил, кто почтил присутствием наш дом?

— Э, нет, честно говоря, — покрутил головой молодой воин. — Полагаю, один из членов альянса?

— И по совместительству верховный архонт Афинского государства Демолай из дома Кимонидов, — веско проговорил Никистрат, с удовольствием наблюдая, как при этом имени изменяется лицо сына. — Я полагаю, архонту будет приятно узнать, что ты оказался достойным юношей, и он будет склонен простить обиду, нанесенную тобой его дому.

— Проклятье, — пробормотал Леонтиск, на самом деле испытывавший целую гамму противоречивых чувств. С домом Кимонидов его связывали не самые приятные воспоминания.

— Это действительно большая удача, — согласился отец, неправильно истолковавший восклицание сына. — Быть может, тебе и впрямь удастся убить не одного голубя этой стрелой. К тому же красавица Эльпиника до сих пор не замужем… Одно к одному, как говорится. Ну, не нужно краснеть. Я ухожу к господину архонту. На всякий случай будь поблизости — быть может, он сам захочет рассказать тебе о деталях предстоящего дела.

— Хорошо, отец, — Леонтиск тоже поднялся на ноги.

Когда стратег скрылся в глубине дома, молодой воин, нервно облизывая губы, сделал несколько кругов по приемной, затем вышел прочь. От неожиданных новостей голова шла кругом, и ему необходимо было хлебнуть свежего воздуха, успокоиться и разложить все по полочкам.

У главных дверей особняка Никомаха стояли, переговариваясь, несколько вольноотпущенников и охранников из воинов городской стражи. Поодаль, у закрытой лектики, на земле сидели восемь рослых носильщиков в одинаковых желтых хитонах. Леонтиск хотел было подойти, заинтересовавшись устройством экипажа — в Спарте это римское новшество еще не появилось — но подошедший от ворот управляющий негромко окликнул его.

— Молодой господин, там, у ворот, какой-то человек спрашивает тебя.

— Человек? Меня? — тупо переспросил Леонтиск. Кто мог узнать, что он прибыл в Афины?

— Именно. Неплохо одет, похож на слугу из хорошего дома, — управляющий, немолодой иониец, едва заметно пожал плечом.

— Интересные дела, клянусь Меднодомной. Пойду погляжу. Если отец будет искать, я у ворот.

Выйдя на улицу, молодой воин сразу увидел притулившуюся у ограды фигуру в дешевом, но новом плаще поверх чистого белого хитона. Бородатое лицо не показалось Леонтиску знакомым, вот только этот V-образный шрам на скуле… где он его видел?

— Ты искал меня? — спросил Леонтиск, сделав на всякий случай грозное выражение лица.

— Хе, не узнал, зубастый львенок? — отороченные черными волосами губы раздвинулись, обнажив белозубый оскал.

Так Леонтиска называл лишь один человек.

— Гм… Эвполид? — недоверие сменилось чувством радостного облегчения. С Эвполидом, старшим сыном Терамена Каллатида, Леонтиск встречался несколько раз в жизни, и последний из них лет пять назад, получив очередной отпуск по случаю принятия в «львы». Всего годом старше Леонтиска, Эвполид уже тогда был юношей самостоятельным, дерзким в речах и весьма охочим до женщин. К тому же крайне задиристым и скептично настроенным к преимуществам воинского обучения по спартанской агоге. Тогда воспитаннику лакедемонской школы пришлось преподать насмешнику урок в поединке на мечах — затупленных, конечно, — и этот шрам на лице Эвполида стал его расплатой за необдуманные слова. Разумеется, поединок — и даже эта нечаянная рана — не расстроили, а, напротив, укрепили дружбу между двумя молодыми людьми. — Неужели ты?

— Хо, значит, узнал? А я так старался, приклеивая эту идиотскую бороду! Осторожно, не нужно объятий. Вот те ребятки, пришедшие с вашим гостем, морского ежа ему в кишки, как-то подозрительно косят в нашу сторону.

— Поня-ятно, — протянул, усмехнувшись, Леонтиск. — Господин Терамен и архонт все так же не ладят друг с другом? Неужто дошло до того, что нужно ходить по улицам под этакой личиной?

— Напрасно смеешься, дружок, — озираясь, проговорил Эвполид. — Я бы многое мог тебе рассказать из того, что творится в этом городе, но времени нет, так что сразу о главном….

Сын Терамена, обычно веселый и даже легкомысленный, каким его знал Леонтиск, выглядел необычайно серьезно.

— Великая Воительница, что еще случилось? Ты меня пугаешь, Эвполид! Неужели мы и поговорить спокойно не сможем? Вообще-то я прибыл в Афины, чтобы свидеться с твоим отцом….

— Это будет нелегко осуществить, клянусь морским Владыкой, — собеседник почти не глядел на Леонтиска, его глаза беспокойно изучали улицу, перебегая с одного ее конца на другой. — Архонт Демолай знал, что ты приедешь, и постарается не допустить, чтобы вы с моим отцом встретились.

— Откуда ты знаешь? — нахмурился Леонтиск. Он уже почти настроил себя считать архонта другом.

— Был у нас хороший стукачок в доме Демолая, — криво усмехнулся Эвполид. — Только вот два дня назад пропал, как будто его демоны утащили. Но не об этом речь. Меня прислал отец, чтобы ты передал царевичу Пирру: против него затевается серьезный заговор. Мы узнали, что некие высокопоставленные ублюдки сговорились погубить наследника Эврипонтидов.

— Что-о? Это правда? — пальцы, сжавшись в кулаки, хрустнули, как сухие ветки.

— Достоверная. И еще совершенно точно известно: архонт Демолай в этом замешан и, увы, Львенок, твой отец тоже. Я сожалею.

Леонтиск почувствовал, как горло сдавил спазм, мешая сказать хоть слово. Он стоял, точно громом пораженный.

— И еще… о, проклятье! — выругался Эвполид, бросив очередной взгляд в конец улицы. — Опять эти, выследили-таки! Иди скорее в дом, они не должны узнать, что мы говорили!

— Кто?

— Какие-то мерзавцы, второй день за мной ходят… Наверняка «псы» архонта, чтоб его морской Змей обнял! Все, бывай, львенок.

— Но как… Эвполид?! — взмолился Леонтиск.

— Мне пора уходить. В дом, скорее! Если отец придумает, как перехитрить ищеек, мы свяжемся с тобой. И… будь осторожен, помни, что я тебе сказал, — с этими словами Эвполид, сверкнув на прощанье глазами, проворно перебежал на другую сторону улицы и, натянув капюшон на глаза, быстро зашагал к ближайшему переулку.

Леонтиск огляделся. Его неискушенный взгляд не смог выделить из текущего по многолюдной Длиной улице людского потока «псов», выслеживавших сына Терамена, однако это ни о чем не говорило — тому было лучше знать, о чем он говорит. Молодой воин поспешил последовать совету и зашел в обнесенный оградой двор отцовского особняка. В голове Леонтиска творился полный кавардак — так внезапно обрушились на него эти тайны, шпионы, интриги, игры с переодеванием… Зная Эвполида, трудно было подумать, что тот решился на лицедейство без веской причины. Заговор против Пирра? Архонт и отец замешаны? Но ведь отец только что….

О, боги!

Только на середине дорожки, ведущей к дому, простая догадка, блеснув в голове белой молнией, пригвоздила его к месту. Какой же он кретин! Не зря говорят, что суровое спартанское воспитание отбивает способность мыслить. Отец и его поручение! Заговор!

Кровь прилила к лицу юноши. Сто тысяч демонов, кому верить? Неужели отец собирается с его помощью… Это нужно выяснить, немедленно! Леонтиск ринулся в дом, промчался мимо переглянувшихся охранников архонта, пронесся через продомос и андрон к библиотеке. У ее дверей сын стратега, к вящему удивлению, увидел еще двоих стражников. Леонтиск заметил их в последний момент — так были сильны переполнявшие его чувства. Тот из охранников, что был покрупнее, загородил ему дорогу.

— Куда? — мощная рука уперлась молодому воину в грудь, словно бревно. — Господа велели не беспокоить.

— С дороги! Я — сын хозяина дома! — выпалил Леонтиск, остановившись против воли.

— А по мне хоть сам хозяин, клянусь собакой, — выпятил губу здоровяк. — У меня начальник один — господин Демолай, и он приказывает остальным в этом городе. А ну, сдай назад!

— Мне нужно поговорить с отцом. Немедленно. Иди и доложи, ты, цербер! — обычно Леонтиск так с людьми не разговаривал, но сейчас ему почему-то казалось важным, чтобы объяснение с отцом произошло до того, как тот закончит разговор с архонтом.

Лицо громилы на несколько мгновений приобрело набыченное выражение, рука дернулась к ножнам на поясе. Однако дерзость молодого аристократа произвела впечатление, охранник усилием воли взял себя в руки, решив не связываться — кто их знает, этих господ, еще попадет, — и угрюмо кивнул напарнику на дверь. Тот, недовольно сморщившись, приоткрыл створку лишь настолько, чтобы можно было протиснуться, и исчез в библиотеке. Спустя некоторое время он появился снова, на этот раз широко распахнув дверь перед стратегом Никистратом, вышедшим к сыну с выражением неудовольствия на лице.

— Ты с ума сошел, Леонтиск? В чем дело? — между черных бровей стратега обозначилась глубокая складка. — Что ты себе позволяешь?

— Я требую правды, отец! — Леонтиск бросился в атаку с ходу. — Это задание, на которое ты меня сосватал, что скрывается за ним на самом деле?

— Великий Вседержитель! — стратег был поражен переменой в поведении сына. Испуганно оглянувшись, он плотно прикрыл створу двери, решительно схватил Леонтиска за локоть и вытащил его в соседнее помещение, совмещавшее функции гостиной и парадной оружейной. Вдоль стен зала стояли статуи в полных доспехах, между статуями висели копья и щиты.

— Мне нужна правда! — снова выкрикнул Леонтиск, сердито отдернувшись от отца, когда еще одна дверь отсекла их от пристальных взглядов стражников. — Кто этот человек, которого я должен представить наследнику?

— В каком тоне ты со мной разговариваешь? — со сдержанным гневом процедил стратег, хмуро глядя на юношу. — Что за бешеная собака тебя покусала?

— Кто этот человек, я спрашиваю? И зачем вы посылаете его к царевичу? Уж явно не для переговоров! Что он должен совершить в Спарте? И не надо лжи, прошу тебя, отец! — Леонтиск поймал себя на том, что сорвался на крик.

— Сядь, сын! — палец Никистрата повелительно указал на украшенную резьбой и бронзовыми завитушками массивную скамью, занимавшую целый угол комнаты.

— Я….

— Сядь, сказано тебе! — это был уже приказ. Леонтиск, сжав челюсти, с размаху плюхнулся на скамью, но позу постарался принять самую вызывающую.

Никистрат, искоса глянув на сына, в молчании, заложив руки за спину, сделал полтора десятка шагов, затем, резко выдохнув, приступил к разговору:

— Не знаю, сын, каким образом и что тебе удалось подслушать, в другой раз мы обязательно вернемся к моральности этого поступка. Ты хочешь знать правду — что же, изволь. Я хотел подготовить тебя, боялся, что юношеская горячность и незрелость помешают тебе сразу правильно все понять. Ну что ж, я наказан за это — клянусь богами, все получилось еще хуже!

Леонтиск молчал, неотрывно сверля отца взглядом и нервно кусая губы.

— Хорошо, — продолжал стратег, несколько ободренный его молчанием. — Выслушай, и, ради богов, ради будущей карьеры и ради меня, твоего отца, наконец, восприми все правильно. Тем более, что на самом деле у тебя нет никакого выбора, ты должен сделать то, что должен.

— Посмотрим, клянусь Меднодомной! — нервно бросил молодой воин, совершенно обескураженный.

— В нашем недавнем разговоре я слукавил перед тобой в своем отношении к спартанской династии Эврипонтидов. Отношении, хочу это подчеркнуть, разделяемом большинством здравомыслящих людей. Дело в том, что возвращение Павсания на лакедемонский трон, к сожалению, действительно весьма вероятное, — на самом деле не благо, а катастрофа. Говорят, годы, проведенные в изгнании, превратили его в бешеного пса, в безумца, одержимого идеей мести македонянам и римлянам. Этим же он заразил и сына. Эта парочка — родитель и его отпрыск — чрезвычайно опасны. Именно поэтому твоей задачей будет помощь в том, чтобы не допустить возвращения Эврипонтидов к рулевому веслу Спарты.

— Что? — Леонтиск подумал, что ослышался.

— Тебе не придется напрягаться, основную работу выполнят другие люди, — торопливо проговорил Никистрат, цепко наблюдая за реакцией сына. — Твоя задача — ввести их в окружение спартанского царевича. Если этих людей порекомендуешь ты, Пирр ничего не заподозрит.

— Великая Воительница! Ты хочешь сказать, что я должен предать вождя, которому присягнул на службу, дело, которому решил посвятить свою жизнь? Но почему, с какой стати?

— Не нужно этого мальчишеского пафоса, сын. Тебе уже двадцать один. А почему — это просто, клянусь Фебом: потому что этого требует ситуация, этого желает большинство, в этом нуждается вся Греция. Понимаю, тебе тяжело это осознать, но постарайся понять и признать правду.

— Какую еще правду? — Леонтиск все еще не мог придти в себя.

— Видишь ли, всем известно отношение Эврипонтидов к протекторату Македонии и Рима. Именно на откровенной враждебности к этим двум державам — великим державам, заметь, — и на разжигании идиотского псевдопатриотизма Павсаний и его ретивый сынок строят планы по захвату власти. Не перебивай, послушай меня! Они кричат о попранной свободе, о засильи иноземцев, о старинной доблести… Великий Громовержец, какая чушь! Свободу мы потеряли двести восемьдесят два года назад, проиграв в битве при Херонее отцу Александра Великого Филиппу. Это знает каждый ребенок, и ничего, совершенно ничего, поверь, с тех пор не изменилось. Только греки стали еще разобщеннее и слабее. Никакой свободной Греции больше не существует, и плевать на все эдикты македонян и римлян, утверждающие обратное! Осознавать это горько и довольно неприятно для самолюбия — особенно больного — но разумный, трезвый политик не должен руководствоваться ни эмоциями, ни «пламенными» идеями, ни так называемым патриотизмом. Рассудок, только трезвый рассудок должен иметь голос и указывать дорогу. Все остальные пути ведут в пропасть.

— Но… — попытался было вставить слово Леонтиск, но отец прервал его властным жестом.

— Да, именно в пропасть! Неужели так трудно раскрыть глаза и увидеть, что делает Рим с теми, кто осмеливается перечить его воле? Великие державы: Македония, Карфаген, Малая Азия повергнуты легионами во прах и сохранили существование только потому, что смирились с гегемонией Рима, с новым — послушай меня! — мировым устройством! И что же? Вдруг против гигантской силы этого беспощадного государства восстанет — кто? — маленькая, бессильная Греция? Или одна Спарта?

— Но Эврипонтиды собираются не рушить мировой порядок! — горячо воскликнул Леонтиск. — Они хотят лишь свободы — для спартанцев и всех греков.

— Неужели они настолько глупы, что не видят, как обходится Рим с возжелавшими свободы? Он топит их в крови! А при таком агрессивном настрое изгнанника Павсания до конфликта дойдет неминуемо!

— И тем не менее народы восстают! Один за другим, все больше и больше! Неужели мы, греки, окажемся самыми трусливыми?

— Нет, самыми благоразумными! Нет сейчас силы, способной сокрушить римлян, не существует ее, увы! А те, кто поднимает восстания — чего они добились? что получили? Их земли разграблены, мужчины перебиты, женщины и дети угнаны в рабство. А жалкими, обезлюдевшими призраками былых государств управляют римские наместники и римские законы. Розги и секиры! Этого, что ли, твои Эврипонтиды добиваются для Греции?

— Если каждый будет думать, как ты, то, конечно, мы всегда будем рабами! Но если все греки встанут разом, то что помешает им обрести утраченную свободу? Только здесь, в материковой Греции, несколько миллионов населения….

— Боги, какую чушь ты несешь! — лицо Никистрата перекосилось от презрения. — Какие миллионы? Кто эти миллионы? Дармоеды с агоры? Крестьяне? Нищие мастеровые? Провонявшие тухлятиной рыбаки?

— Это мужчины, отец. Взрослые, здоровые, способные держать щит и копье. Их много! Быть может, целый миллион!

Никистрат схватился за голову.

— Боги! И это говорит мой сын! Какой ужас! — он обратил на Леонтиска взгляд, в котором читались изумление и какое-то испуганное отчуждение. — И этими байками Эврипонтиды забивают вам головы? Неужели кто-то верит в то, что в Греции можно собрать — что там миллион! — хотя бы сто тысяч вооруженных?

— Сто тысяч? Почему бы и нет? — воскликнул Леонтиск.

— Боги! За что мне это? — опять взвыл Никистрат и снова обратился к сыну, произнося слова медленно и раздельно, как будто беседовал с умственно отсталым. — Ну подумай сам, сынок, отвлекись на миг от чужих идей, вбитых в твою бедную голову. Рассуди, исходя из здравого смысла — кто сейчас выступит против Рима на стороне Эврипонтидов, приди они к власти? Хорошо, пусть половина спартанцев. Они всегда отличались наглостью и безрассудством. Кто еще? По десять-пятнадцать фанатиков-«патриотов» от каждого полиса, сотня-другая глупых сопляков и тысяча-другая оборванцев, для которых любые перемены — к лучшему. И что? Римляне щелкнут пальцами, и македонский царь тут же с преогромным удовольствием вторгнется в нашу страну. Конечно, македоняне сотрут силы Эврипонтидов в порошок, и возможно, не оставят камня на камне от самой Спарты. Но перед этим они пройдут по всей Греции, — Спарта, к сожалению, находится в самом удаленном от Македонии краю Эллады. Не сомневаюсь, они всех нас запишут в мятежники, и не преминут разграбить каждый храм, каждый город! Уж этого эллины насмотрелись во времена последней войны. Тогда Филипп, македонский царь, посулами и угрозами втянул Грецию в свою борьбу против римлян. Видя, что римляне берут верх, македонец, чтобы не отдавать им греческих городов, стал сам разорять и сжигать их. И что же? Кому, как не римлянам пришлось спасать нас от нашего не на шутку разошедшегося союзника? О, на этот раз они позволят македонянам порезвиться вволю! Прольется кровь, много, реки греческой крови. И кровь эта будет не на руках мародеров-македонцев, и не на уськающих их римлянах! Нет! Эта кровь будет на совести твоих любимых Эврипонтидов — тупых, одержимых «патриотов»!

— Нет… замолчи! — Леонтиск прижал ладони к пылающему лицу. — Это какой-то бред!

Никистрат усмехнулся.

— Пока еще — один из возможных вариантов будущего. Чтобы это стало бредом, пустым нагромождением слов, не приносящих никому вреда, ты и совершишь то, чего хочет от тебя альянс, разумные люди, не желающие кровопролития. Неужели тебе помешает жить сознание того, что при твоем участии Греция была спасена от опустошения и насилия? Учти — план будет реализован вне зависимости от того, согласишься ты или нет.

Леонтиск не ответил. Все его существо противилось тому, что он услышал, но какая-то часть его рассудка, отравленная словами отца, громко кричала: а что, если он прав? Что принесет Греции выступление против римлян — свободу или страдания и несчастье?

Подумав, что поколебал убеждения сына, Никистрат решил закрепить успех.

— Вот видишь, ты уже и сам осознаешь, Леонтиск, правоту моих доводов. Любой здравомыслящий человек признал бы их истинными. Не переживай и не тирань себя понапрасну, что думал иначе. Представляю, как приспешники Павсания запудривают вам мозги в Спарте, логове мятежников. Клянусь, я начинаю жалеть, что отдал тебя в эту хваленую спартанскую школу! Ну, ничего, хвала богам, твои глаза открылись, и теперь ты поможешь благому делу, что замыслили лучшие умы Эллады. Ведь так?

Леонтиск невидящим взглядом уставился в пол. Молча, не открывая рта, он отрицательно помотал головой.

— Да, да, сынок, поможешь! — убежденно проговорил Никистрат, довольно потирая руки. — Да ты не тушуйся! Как я уже сказал, твоя задача сведена к минимуму. Слушай внимательно. Скоро в Спарту отправится посольство ахеян — посудачить с эфорами и царем Эвдамидом о разделе сфер влияния в западных водах. В составе посольства будет человек, о котором я говорил, ты представишь его Пирру как посланника «альянса». Когда он с твоей помощью внедрится в штаб Эврипонтидов, ты под каким-нибудь предлогом вернешься сюда, в Афины. Нужно, чтобы ты был далеко, когда все произойдет. Остальную часть плана проделает этот человек. Он большой спец по неожиданным смертям, так что будь спокоен, все будет чисто, и о твоем участии никто не догадается. Получишь офицерскую должность, хоть в Афинах, хоть в Спарте у Эвдамида. Вот увидишь, твоя карьера пойдет вверх удивительно быстро….

— Великая Афина Сотейра, что ты говоришь! — вскочил на ноги Леонтиск. Крепкая спинка скамьи жалобно взвизгнула. — Какие еще «неожиданные смерти»? Так речь с самого начала шла об убийстве? Боги, какой же я идиот! А ты… ты….

Сияющее лицо отца потускнело.

— Ну ты же не маленький, Леонтиск, — укоризненно повторил он. — Мы пытаемся решить проблему малой кровью, избежать невеликой ценой очень серьезных катаклизмов. Вспомни, о чем мы сейчас говорили. Ты же сам понимаешь, что по-другому Эврипонтидов не остановить, они же словно с цепи сорвались. Подумай о Греции. Ты должен….

— Чтоб мне лишиться посмертия, если я приму участие в такой гнусности! — вскричал Леонтиск. Молодого воина трясло от ярости, и лишь воспитанное с малолетства уважение к родителю каким-то чудом удерживало его от того, чтобы начать крушить все подряд. — И ты… ты, мой отец, решился предложить мне такое? Как ты мог? Что же это?

— Сын, послушай….

— Ничего не желаю больше слушать! Хватит с меня! Клянусь богами, я ухожу! К демонам! Ноги моей здесь не будет!

Решительно развернувшись, Леонтиск бросился к двери. Он двигался, словно пьяный, врезаясь плечами в колонны и углы, опрокидывая на пол вазы и статуи в красивых парадных доспехах.

— Стой, Леонтиск! — закричал Никистрат, испугавшись, что увлекся и наговорил слишком много. — Стой, слышишь? Ты не можешь уйти!

Леонтиск с грохотом захлопнул за собой тяжелую створу, чуть не задев плечом едва успевшего отпрянуть от двери архонта Демолая. Стратег вскочил на ноги и поспешил за сыном.

— Прошу прощения, господин архонт. Клянусь богами, я все исправлю, — испуганно глянув на правителя города, стратег помчался по коридору.

— Ну-ну, — саркастически произнес магистрат. Его благообразное лицо было сейчас искажено гримасой сильнейшей досады.

— Немедленно вернись, щенок! Отцовской властью приказываю тебе — стой! — донесся голос Никистрата уже откуда-то издалека.

— Проклятый кретин! — в сердцах проговорил архонт. — Это ж надо — без подготовки, без сомнений — влепил парню прямо в лоб. А еще кочевряжился, дурень старый: «Он меня послушает, он у меня смышленый, руку на отсечение даю!» Язык бы тебе отсечь, пустомеля. Да и младший не лучше, тупой, что твой баран. Отец-Зевс, такая комбинация летит в Тартар из-за парочки идиотов!

Демолай глубоко, досадливо вздохнул, раздраженно потер щеку.

— Ну ничего, отработаем вариант два. А сопляк, клянусь богами, далеко не уйдет.

В этот день Эльпиника так и не появилась. Полита, принесшая вечером еду, на безмолвный вопрос юноши только пожала плечами. Когда Алкимах и Миарм сменились, уступив место ночной страже — трем угрюмым и неразговорчивым амбалам-эвбейцам — молодой воин потерял всякую надежду. Он был уверен, что все пропало. Эльпиника наверняка либо попалась, либо — что еще хуже — его худшие подозрения, порождение самого темного закутка души, оказались верны, и девушка прямо из подземелья отправилась к отцу. И теперь под угрозой оказались не только Эврипонтиды, но и добрый афинянин Терамен.

Еще один замечательный человек, попавший в беду благодаря ему, Леонтиску. Великая Афина, за какие грехи ему такая участь — навлекать несчастье на друзей? Что может быть хуже этого?

Отчаяние подкатило, холодными пальцами сдавило горло. В какой-то миг Леонтиск уже был готов, скрутив из одежды жгут, зацепить его где повыше и удавиться. Однако, глянув на мрачных и явно скучающих охранников, юноша решил не давать им повода поразвлечься, вытаскивая его из петли. Довести дело до конца все равно не удастся, только доставить лишнее удовольствие Клеомеду.

Нет, не дождетесь, шакалы. Я останусь жить, буду ждать, пока вы не свершите свое гнусное дело и не выпустите меня отсюда. И тогда, прежде чем умереть, я найду способ отомстить вам — за себя, за старого царя Павсания и за его сына, Пирра Эврипонтида. Вы заплатите кровью, болью и жизнью, и земля вздохнет спокойнее, освободившись от таких мерзких тварей. А потом… Потом я буду готов принять смерть.

В таких мыслях, шепча их пересохшими губами, словно бред, словно молитву, Леонтиск провел ночь, так и не расслабившись, ни на минуту не забывшись спасительным, успокоительным сном. К утру сын стратега чувствовал себя разбитым и больным. Он лежал на топчане, уперев невидящий взгляд в потолок, и не реагировал на обычные подначки заступивших с утра в караул Миарма и Алкимаха. Часы тянулись медленно и тягуче, как капли меда из переполненного кувшина.

Он не поверил своим ушам, когда в обед вместе с пискливым смехом Политы в подземелье ворвалось глубокое контральто голоса Эльпиники. Выпрямившись на ложе, он какое-то время молча, словно не узнавая, смотрел на нее. Потом вскочил на ноги, подскочил к решетке.

— Эльпиника!

— Да, это я! — серебряным колокольчиком хохотнула она. — Что ты смотришь, как будто это смерть пришла, а не твой посол, ответственный и полномочный?

— Эльпиника! Ты… С тобой все в порядке?

— Абсолютно, — она с удивленной гримаской оглядела себя со всех сторон. — Что-то не так?

— Нет, не то! Ты должна была придти… Вчера.

— А-а, ты об этом! Вчера я не смогла, — хотя охранники уже отправились на определенные им по договору удаленные места, Эльпиника понизила голос до заговорщического шепота. — Вчера мы с господином Тераменом — замечательный, скажу тебе, дядечка! — разрабатывали план твоего побега!

Эльпиника замолчала, жадно ожидая реакции Леонтиска.

— Моего. Побега, — медленно и раздельно произнес он, испытующе глядя на нее. — И что же? Разработали?

— Да! Представь себе, разработали! Но ты как будто совсем не рад? — Эльпиника обиженно надула губки. — Ничего не скажу тебе, раз так! Сиди тут, в подземелье!

Леонтиск обескураженно потряс головой.

— Великие боги, Эльпиника! Я тут чуть с ума не сошел, когда ты вчера не появилась, а теперь ты говоришь о каком-то побеге. Ну и как я на это должен реагировать?

— Обрадованно и заинтересованно! — все еще демонстративно дуясь, но уже кося лукавым глазом, произнесла она.

— Ну, хорошо. Я обрадован и заинтересован. Рассказывай!

— Нет, сначала скажи… что-нибудь хорошее.

— Я обожаю тебя!

— О-о! Правда?

— Клянусь Афиной!

— Ну ладно, — она покраснела от удовольствия, — тогда слушай. Сначала?

— Сначала!

— Вчера я пошла, как и обещала, к Терамену Каллатиду. Попасть к нему, скажу тебе, и правда оказалось совсем непросто. Двое привратников и управляющий подробно допросили меня — что, к чему и как. Я, конечно, правды никому не сказала. Пришлось выдумать целую сказку, чтобы меня все-таки к нему провели. Сам господин Терамен оказался дяденька и вовсе недоверчивый. Я с ним разговариваю, а он сидит, смотрит ласково, но видно, что не верит. Ни одному слову. Потом начал вопросы задавать. Ну, мне пришлось ему все выложить — от начала нашего с тобой знакомства, и то, что ты мне рассказывал о себе и о своей жизни в Спарте. Три часа подряд говорила, аж язык устал. Уже почти отчаялась, но он мне все-таки поверил. Не знаю, почему. Наверное, что-то в моем рассказе совпало с тем, что он знал.

— Ты молодец! Я же говорил, что не сомневаюсь в твоих способностях. И что дальше?

— Дальше было уже попроще. Он пригласил меня пообедать с ним — оно и правда, уже ужасно есть хотелось, я ведь с самого утра даже виноградины не съела! За обедом доложила ему все, что подслушала. Он помрачнел, задумался, совсем перестал со мной разговаривать. Я забеспокоилась, спросила, сможет ли он что-нибудь предпринять, чтобы спасти Эврипонтидов.

— Эх, милое дитя, как бы я хотел сказать тебе, что устрою все в лучшем виде, и смогу одним щелчком пальцев разрушить все козни заговорщиков. Но, сказать по правде, сейчас я — последний человек в Афинах, способный на активные действия. Тебе не ведомо, девочка, что сидящий перед тобой член городского совета — пария, изгой, и без пяти минут изгнанник?

— Что ты такое говоришь?

— К сожалению, правду. Некоторые люди, весьма меня не любящие, и среди них, как ни прискорбно, твой отец, дитя, объявили мне тихую войну. Я, как дикий зверь, окружен ловушками, любая из которых ведет к осуждению и изгнанию, если не к потере головы. Один неверный шаг — и все, поминайте, как звали Терамена Каллатида. Большинство моих людей подкуплены и следят за каждым моим шагом, а с теми, что остались мне верны, происходят различные несчастья.

— Так что же, все пропало? — со слезами в голосе воскликнула она, нервно ломая пальцы. — Неужели ничего нельзя сделать?

— Пока не знаю, милая. Думаю. Если предполагать, что ты сказала мне правду… о, прости! я ничуть в этом не сомневаюсь. Слава богу, достаточно пожил и могу уже отличить искренность от самого тонкого притворства. Тем более что Леонтиск рассказывал мне о тебе.

— О?

— Да-да. И говорил, поверь, только хорошее. Я знаю — ему очень жаль, что у вас тогда так получилось….

Она потупила глаза.

— Мы уже объяснились по этому поводу. И… простили друг другу.

— Очень рад это слышать, — внимательные глаза Терамена читали по ее лицу, как по развернутому пергаменту. — Но вернемся к нашим козам… Итак, ты говоришь правду, и заговор против Эврипонтидов действительно существует. Заговорщики — извини, что включаю твоего отца в эту категорию….

— Ничего, другого определения для того, кем они являются, просто нет.

— Мудрая мысль, и в такой маленькой головке! — Терамен еще раз глянул на девушку, на этот раз — уважительно. — Значит, их план споткнулся о верность нашего Леонтиска, и теперь они постараются предотвратить какие-либо последствия сей неприятности. Хм… Кстати сказать, ты напрасно пришла в мой дом так открыто. Тут полно соглядатаев, и я не сомневаюсь, что новость об этом посещении достигнет ушей твоего отца еще до полуночи.

— Но….

— Да, дитя, нам придется продумать, что ты будешь отвечать родителю, когда он задаст тебе вопросы. Впрочем, я не исключаю возможности, что этот визит был предусмотрен нашими умными злодеями, и они вплели его в свой черный план. Наверняка они будут рассчитывать, что я попытаюсь послать сообщение молодому Эврипонтиду.

— Полагаю, Леонтиск тоже ждет от тебя как минимум этого, — неуверенно произнесла она, не совсем понимая ход рассуждений собеседника.

— Да, конечно, и Леонтиск. Но и заговорщики тоже. А это значит, что сделать они мне этого не дадут. Это было бы трудно совершить и без дополнительных усилий с их стороны: кому попало я эту миссию не доверю, а безусловно верные мне люди находятся под неусыпным надзором тайных соглядатаев господина архонта.

— У папы есть собственные «псы»? — удивилась Эльпиника.

— Не только «псы», еще сикофанты, громилы и палачи. И небольшое войско впридачу.

— О!

— Увы и ах, дитя, плохо ты знаешь своего родителя. Старший брат, наверное, осведомлен о делах батюшки получше, ты расспроси его как-нибудь на досуге. Клянусь олимпийцами, узнаешь много интересного.

Девушка не ответила. Она была неприятно поражена услышанным, но, учитывая то, что подслушала сама, была склонна скорее поверить этой новости, нежели отвергнуть ее.

— Так что отправлять гонцов в Спарту мы не будем, продолжал Терамен. — Десять против одного, что покинуть город они не сумеют, а я не привык понапрасну жертвовать верными людьми.

— Великая богиня, но же делать тогда? — нос защекотали подступившие слезы.

— Тихо, малышка, только не вздумай здесь плакать! Есть у меня одна задумка. Сейчас я скажу тебе что-то, что разом высушит эти слезы, которые… эй! ну вот, не успел! Уже потекли!

— Нет, я слушаю, — выдохнула она, вытирая глаза тыльной стороной ладони.

— Как ты смотришь, милая, если мы устроим твоему любимому побег? Э?

— Что? — она совершенно по-детски шмыгнула носом, широко открытыми, все еще полными слез глазами посмотрела на него. — Господин Терамен, не ты ли только что говорил, что не собираешься рисковать?

— Ради моего молодого друга Леонтиска я готов попытать удачу. Да и молодого Эврипонтида, как ни крути, необходимо предупредить о грозящей ему напасти. Будет лучше, если наш узник сделает это сам. Похоже, климат Афин в настоящий момент вреден для него.

— Но мы только что пришли к выводу, что город невозможно покинуть. Забыл, дяденька?

Терамен хитро усмехнулся этой детской подначке, почесал пальцем нос.

— Есть у меня один способ. К сожалению, не лишенный риска, и, скорее всего, одноразовый. Авоэ, выбирать не приходится. Кроме того, дитя, нам потребуется и твоя помощь — увы, твой брат переловил всех сочувствовавших мне людей в доме твоего отца. Не побоишься?

— Я уже решилась, — Эльпиника поджала губки и тряхнула волосами. — Но что от меня требуется?

— А вот это мы сейчас обсудим. Покумекаем, что будешь делать ты, что будет должен сделать Леонтиск. Вот тебе пергамент, стилос и чернила. Черти, в каком месте вашего особняка находится темница, сколько стражи во дворе, сколько снаружи. Для начала нужно определить, каким путем лучше покинуть подземелье. Кому и сколько, если что, нужно заплатить за вовремя закрытые глаза. Какие здания соседствуют с тюрьмой, есть ли между ними сообщение. Какие….

— Великая богиня! Как же я раньше, глупая, не догадалась! — воскликнула Эльпиника. От волнения ее высокая грудь вздымалась так, что грозила порвать едва сдерживающую ее ткань столы. Терамен, замолчав, удивленно посмотрел на девушку.

— Я придумала! Я знаю, как Леонтиск оттуда сбежит….

— Выход из этого подземелья есть. Правда, мерзкий и вонючий….

— Клоака! — догадался Леонтиск. — Если только этим путем можно выбраться на свободу, я пройду по нему, как по розовому саду, клянусь Афиной Меднодомной. Но как мне выбраться из этой проклятой клетки?

— О, насчет этого в нашем плане отдельный пункт. Ты здесь находишься уже десять дней, не так ли?

— Вот как? А мне показалось — десять лет.

— Ах ты, негодяй! Так значит, мои визиты не скрашивают неволи?

— Ну что ты! Если бы не они, я бы сказал — десять веков!

— Смотри у меня! Итак, после десятидневного пребывания в заточении ты, как человек благородный, наверняка испытываешь острое желание помыться. Не так ли?

— Ну-у, — Леонтиск почесал покрытый жесткой щетиной подбородок, — если представить, что я благородный… Тогда, хм, почему нет? можно предположить даже, что я изъявляю желание не только помыться, но и малость побриться. Не могу ж я сидеть в тюрьме с щетиной, это противоречит всем кодексам высоких аристократов!

— И, думаю, тебе в этом не станут отказывать. Это ведь понятно, что при таких условиях в волосах, особенно таких длинных, как у тебя, могут завестись вши….

— О, только не хреногрызы! — Леонтиск испуганно потер низ живота.

— Что?

— Ничего, это я так, про себя.

— А-а! Ну вот, вши и хреногрызы. Клянусь Покровительницей, твоему отцу не понравится, если его сын выйдет на волю весь… запаршивевший.

— Думаешь, это серьезный довод?

— Уверена, что попробовать стоит.

— Хорошо, я требую помывки. Что затем?

— Дальше все зависит от тебя. Когда они отомкнут решетку… ну, я думаю, тебя научили чему-нибудь в этой спартанской школе? Вырубаешь охранников, и бежишь по коридору.

— По этому, из которого постоянно доносятся стоны твоей рабыни?

— Именно. И давай, не прислушивайся, развратник! Так вот. В конце коридора, налево, будет арка. Она ведет к колодцу клоаки. Арка имеет дверь, обычно открытую, без замка. Но я позабочусь о том, чтобы у тебя нашелся клинышек, чтобы подпереть дверь изнутри и веревка, чтобы спуститься в колодец. Господин Терамен уверил меня, что внизу, по краю канала оставлено пространство, достаточное, чтобы мог пройти человек.

— Восхитительно!

— Дальше — совсем просто. Пойдешь против течения по левой стороне канала. Пропустишь два стока-поворота, в третий свернешь, а дальше прямо и прямо. Там тебя встретят люди господина Терамена, выведут наверх и спрячут. Ну, как тебе план?

— План замечательный, за исключением одного эпизода.

— Какого? — брови девушки взлетели округлыми дугами.

— Того, где я должен вырубить, как ты выразилась, охранников. А вдруг у меня так сразу это не получится? Тогда что?

— А у тебя есть другой план?

— Нет. К сожалению.

— Тогда советую принять этот. Со всеми нюансами. Если не получится раскидать охранников, что ж, вернешься в камеру и скажешь, что пошутил. Но тогда я в тебе очень сильно разочаруюсь. Что это за олимпионик такой, который не смог одолеть двух лентяев и выпивох?

— Я не олимпионик, однако постараюсь оправдать твое доверие. Еще одна небольшая деталь….

— Да?

— Я понимаю, веревку и клин будет прятать Полита?

— Думаю да. Отлучится на мгновенье у своей обезьяны и все сделает. В следующий приход.

— Пусть положит еще факел и кресало. Наверняка в этой клоаке темно, как у ливийца сама знаешь, где.

— Хорошо. Я сама как-то об этом не подумала.

— Слушай, а как насчет соглядатаев — там, у Терамена? Они ведь должны уже доложить твоему отцу, что ты туда ходила.

Эльпиника состроила гримаску.

— Пока еще он меня не вызывал. Но если господин Терамен прав, папа узнает об этом визите обязательно. Я потому и пришла с утра — боялась, что он может запретить мне приходить сюда, и я не успею рассказать тебе о нашем замечательном плане.

Леонтиск окинул ее долгим взглядом.

— Эльпиника, девочка моя, а ты не боишься?

— А чего бояться? С отцом я как-нибудь разберусь, в конце концов, я всегда была его любимицей, и он никогда меня не наказывает, даже если я сильно провинюсь. Например, когда я из любопытства лишилась невинности с учеником нашего лекаря, он даже на меня не кричал. Мальчишку выгнал, конечно, вместе с доктором….

— Боги, не хочу знать подробностей этого дела! — ревниво воскликнул сын стратега, и вдруг вспомнил. — Проклятие, как же тогда, в Олимпии? Ведь ты же говорила, что ты… И еще кричала так!

— А! Это… — она покраснела. — Я думала, любая приличная девушка должна так делать… Прости. По-настоящему ты правда был у меня первый. А с тем лекаренком, это не в счет… Я тогда и не почувствовала ничего….

— Так уж и ничего? — ворчливо осведомился он.

— Ну… почти ничего. Ты простишь меня?

— Да чего уж там, — он отвел глаза, вспомнил собственные шалости — давние и недавние, вздохнул. Посмотрел на нее. — Конечно, моя нимфа. Как можно не простить ту, что дарит тебе свободу?

— Ты мой герой! — вполголоса произнесла она. — Я верю в тебя. Ты выберешься отсюда, поедешь и спасешь своего Пирра. А потом будешь мой.

Они помолчали. Где-то с отчетливым звоном падали капли. Он вздохнул еще раз.

— Я справлюсь, не сомневайся. Просто не имею права не справиться. И… спасибо тебе! — горло сжал непривычный спазм.

— Рассчитываю на скорую награду. Из Афин не уедешь, пока не рассчитаешься! Господин Терамен проводит меня к тебе, — она сдержанно вздохнула, скрывая волнение.

— Договорились.

Их сияющие глаза встретились. Мгновением позже это же сделали и руки. Все остальное время они молчали, растворившись в своих чувствах — непонятных, тревожных, сладких.

После ухода Эльпиники Леонтиск, как и было договорено, обратился к Алкимаху с требованием организовать ему помывку.

— Ты что, волосатик? — удивился тощий стражник. — Сидишь чуть больше недели, и уже чесаться начал? Да ты посмотри на Миарма. Месяцами не моется, и хоть бы хны!

— Меня бабы еще больше любят! — гордо подтвердил «людоед». — За запах. За настоящий, клянусь собакой, солдатский дух!

Леонтиск не стал распространяться о том, что он думает по поводу этого чрезвычайно бьющего по ноздрям «настоящего солдатского духа».

— Вы себя со мной не ровняйте, отребье! — презрительно бросил он. — Передайте мое требование начальству! Я рано или поздно отсюда выйду, и не собираюсь потом воевать с хреногрызами, которые на меня от вас переползут.

— Ишь ты, какой нежный! — проворчал Алкимах. — Ладно, передам кому надо. Была б моя воля, я бы тебя, волосатик, в клоаке помыл. Вот была бы потеха! Надо подкинуть эту идею командиру.

— Ха-га-га-га-га! — хрипло расхохотался этой шутке «людоед»-Миарм. — А что, Алкимах, шепни хилиарху, что мы не прочь спартанчика выкупать, только на наших условиях. А-ха-ха-ха-ха!

— Ладно, пойду схожу, — оскалил крысиные зубки Алкимах. — Стереги его пока, Миарм, не дрыхни. Ори, ежели что, парни снаружи услышат.

— Авоэ, поучи отца тыркаться! — возмутился «людоед». — Да и что он, зубами, что ли, решетку перекусит? Иди уже, а я этого беложопого, поверь, как-нибудь устерегу.

Поворчав, Алкимах отпер длинными ключами, висевшими на поясе, дверь во внешний коридор и, шаркая подошвами по полу, скрылся в его глубине. Около часа его не было. Леонтиск и оставшийся охранять его страж провели это время в ленивых взаимных оскорблениях.

Вернулся Алкимах не один. Его сопровождал осунувшийся, болезненно выглядевший хилиарх Клеомед. Одежда его имела такой вид, будто он в ней спал, а покрасневшие глаза выдавали проведенную без сна ночь.

— Ну, как дела, кузина Леонтина? — осведомился он, вставая — руки в боки — против решетки. — Начинаешь обживаться? Уже помыться захотелось? Что тебе еще? Вина? Девочек?

Леонтиск решил вести себя максимально вежливо, чтобы не давать врагу повода отказать в его требовании.

— Ты чересчур услужлив, Клеомед, — с принужденной улыбкой ответил сын стратега. — С меня довольно будет двух кадок воды и куска мыла. Впрочем, если так горишь желанием оказать услугу, можешь потереть спинку.

«Проклятый мой язык! — тут же обругал он себя. — Ну что стоит сдержаться!».

Клеомед, как обычно, в долгу не остался.

— Если я потру спинку, уродец спартанский, тебе свою шкуру дырявую менять придется.

— Тогда не надо, — миролюбиво ответствовал Леонтиск. — Тогда я сам как-нибудь.

— Мне тут стражнички предложили тебя в испражнениях выкупать. Я готов согласиться. Как ты на это смотришь? — сощурил глаза сын архонта.

«Может, и искупаюсь скоро. Причем по собственной воле», — подумал Леонтиск, а вслух сказал:

— Я бы не стал рисковать на твоем месте. Вдруг я брыкаться начну, сам кого-нибудь искупаю, или, еще чего, сбегу, уплыву вместе с городскими нечистотами?

«Молчи, молчи, идиот!» — зашипел он про себя, мысленно погрозив своему несдержанному языку кулаком.

Клеомед хохотнул.

— А знаешь, было бы здорово, если б ты прыгнул туда и сгинул вместе с остальным дерьмом. К сожалению, ты — типичный кусок говна, а говно, как известно, не тонет.

— Вот и я говорю, — Леонтиск и не подозревал, что способен на такое долготерпение, — не стóит.

— Да нет, стоит, — Клеомеда осенила идея. — Если неблагоразумно вести тебя к клоаке, следует клоаку принести к тебе.

Он повернулся к тощему.

— Алкимах, организуешь заключенному помывку. Сегодня же. Зачерпнете воды из нашего подземного Стикса.

Леонтиск похолодел. Хорошо, что Полита не успела спрятать в помещении с колодцем веревку и все остальное! Солдаты, обнаружив эти улики, наверняка догадались бы о готовящемся побеге. Но, с другой стороны, как теперь ему спуститься в клоаку — без веревки, без факела? Проклятый Клеомед с его извращенными задумками!

— Будет сделано!

— И, смотри, чтоб наловили побольше дерьма!

— За этим дело не станет, командир. Своего накидаем, ежели что!

Клеомед одобрительно и в то же время брезгливо посмотрел на стражника, потом кивнул.

— Приступай. И… это. Возьми еще троих из внешней охраны. Глаз не спускай с этой птички.

Алкимах еще раз отдал честь. Клеомед повернулся к двери. На мгновенье рыбьи глаза хилиарха вновь вернулись к застывшему посреди камеры Леонтиску.

— Приятной тебе помывки, петушок спартанский! Обращайся, если еще чего нужно будет.

— Чтоб тебе пусто было, урод! — в сердцах выплюнул сын стратега.

Криво усмехнувшись, Клеомед вышел вон. Стражники, не спеша выполнять приказание, сначала сели обедать, потом легли немного вздремнуть «перед мероприятием». Леонтиск остался наедине со своими мыслями.

Последнее распоряжение Клеомеда существенно усложняло задачу. Леонтиск понятия не имел, как он будет с голыми руками «вырубать» пятерых вооруженных стражников. И с двоими это было бы совсем не так просто, как представлялось Эльпинике, а пятеро… дохлый номер. Если только вырвать у кого-нибудь меч и попытаться упокоить их насовсем. Тоже перспектива не из блестящих. Однако ставки таковы, что трусить или взвешивать все за и против (что то же самое, что трусить) не приходится. От его успеха зависит жизнь сына государя. Какие могут быть еще сомнения? Долой! Он бросится на них, как лев, разорвет, если надо, ногтями и зубами, но вырвется отсюда! И — немедленно в Спарту, спасать Пирра и его отца.

Так, накачивая себя, как берсерк перед битвой, Леонтиск провел последующие три часа. Когда стражники, наконец, ругаясь и громыхая бадьями, натаскали воды, он был взведен, как тетива баллисты — скрученная, опасная, переполненная взрывной разрушительной силой.

Недолго думая, Алкимах распорядился установить кадку для помывки прямо в караулке перед камерой молодого афинянина. Трое охранников, пришедшие по зову тощего со двора, расположились вдоль стен, приготовившись развеять скуку остротами в отношении моющегося арестанта. Леонтиск усмехнулся про себя: даже если бы он на самом деле хотел помыться, то уже десять раз передумал бы — как из-за вонючей, поднятой из клоаки воды, так и из нежелания устраивать представление для этих недоумков. Никакая в мире помывка не стоила таких жертв. Удивительно, как они сами этого не понимают? Интересно, а что бы было, если бы он отказался купаться? Стали бы они вытаскивать его из камеры и мыть силой?

От этой мысли он прыснул и тут же сам себе удивился — как он может в такой момент размышлять о какой-то отвлеченной ерунде, когда через несколько минут ему предстоит совершить побег? И, возможно, убить кого-нибудь? По спине юноши липкой холодной струйкой пробежал озноб. Леонтиску еще не приходилось убивать. И несмотря на то, что он столько лет провел в суровой воинской школе, мысль о том, что когда-то ему придется лишить жизни человека, приводила его в смятение.

Миарм, звеня ключами и погано щерясь, двинулся к двери камеры.

— Готовься, волосатик, сейчас будешь полоскать свою бархатную жопку. И смотри у меня, без глупостей!

Ну все, прочь мысли. Пора действовать!

Остальные события происходили в таком ускоренном темпе, что впоследствии Леонтиск никогда не мог детально восстановить их в памяти. Как только Миарм, отомкнув замок, потянул дверь на себя, Леонтиск, подняв колено к груди, изо всей силы саданул по створке ногой. «Людоед», отлетев назад, запнулся о стоящую посреди помещения бадью и вместе с ней полетел вверх тормашками.

— Ах-х, ты!!! — завопил кто-то, похоже — Алкимах. Леонтиск, видя, что не успевает добраться до миармова меча, бросился прямо на тощего. Один из стражников, первым пришедший в себя, отклеился от стены и бросился ему в ноги. Леонтиск ловко перепрыгнул через него, пнул, не глядя, по черепу. Попал. Этой заминкой воспользовался Алкимах и снова, как в самый первый день заточения, с обезьяньей ловкостью схватил копье и ткнул тупым концом древка в живот взбесившемуся арестанту. Так удачно, как в прошлый раз, не попал: древко скользнуло Леонтиску по ребрам, но все равно развернуло его, сбило с направления. Леонтиск попытался, бросившись вперед, захватить оружие между телом и рукой, но Алкимах, крича проклятия, проворно отпрыгнул. Один из «верхних» стражей кинулся сбоку. Бравый воспитанник спартанской школы ушел, мгновенно развернувшись через спину, в движении схватил нападающего за предплечье и, придав ему дополнительное ускорение, отправил мимо себя. Удар о каменную стену, казалось, потряс фундамент здания. Несчастный упал, как куль с мукой и до конца сражения признаков жизни не подавал.

Но драгоценные мгновения замешательства противников уходили, утекали, исчезли совсем. Атака не удалась. Уже понимая это, Леонтиск повернулся к стражникам, как окруженный собаками волк. Он что-то кричал, потом так и не смог вспомнить, что, но, вероятно, нечто очень оскорбительное.

Пламя факелов плясало, как бешеное. Сквозь многоголосицу нервной ругани раздался свист извлекаемого из ножен меча.

— Насмерть не бить! — завопил Алкимах, примеряясь для нового удара древком. — Ножнами, ножнами его, не клинком!

Древко пришло в движение, Леонтиск рванулся в сторону.

— И кулаками! — заревел мокрый и дурно пахнущий Миарм, бросаясь на врага, словно буйвол. Сын стратега встретил его ударом ноги в живот, но такую тушу было непросто сбить с курса. Даже согнувшись вдвое, «людоед» ответил противнику мощнейшим ударом по ребрам. Леонтиск отлетел к стене, больно ударившись хребтом и копчиком, но тут же прянул влево, уходя от широкого, с замахом, удара деревянными ножнами. Успел пройти под рукой нападавшего и схватиться за болтавшийся ремень ножен, резко потянул, выворачивая кисть назад….

… и только успел заметить мелькнувшую на стене тень от алкимахова копья. Десятой долей мгновения позже сильный удар подсек колени, опрокинул его на спину.

— А-а-а! Пес!!! — заорал Миарм, всем весом наваливаясь сверху, лупя тяжеленными кулаками куда попало.

«Все!» — успел подумать Леонтиск и сумел резким борцовским движением перевернуться на живот. Через миг удары посыпались градом. Били жестоко, не выбирая — ногами, руками, ножнами. С Леонтиском случалось подобное в агеле, однако в этот раз все было особенно неприятно. «Ничего ты не смог, неудачник!» — успел он обругать себя за миг до того, как жестокий удар по затылку вышиб сознание из его головы.

Он очнулся на полу своей камеры. И тут же пожалел об этом. Простое движение — переход из лежачего положения в сидячее — вызвало настоящий взрыв боли во всем теле. Казалось, на нем не осталось ни одного живого места: губы распухли, правый глаз был залеплен коркой крови, стекшей из рассеченной брови, ребра, казалось, все до одного были сломаны. Самую сильную боль доставляло малейшее движение левой ногой, было такое ощущение, что в колено вбит толстый кривой гвоздь. Леонтиск взглянул на ногу. Гвоздя не было, но вид у конечности был неважный. Осмотрев себя, сын стратега обнаружил, что его одежда разорвана в десятке мест, и из прорех выглядывают рваные ссадины и черные кровоподтеки. Во рту, помимо тягучей кровавой слюны, болтался осколок сломанного зуба. С трудом пошевелив раздувшимися губами, Леонтиск выплюнул его на пол.

— А-а, очнулся, выродок! — мрачно проговорил сидевший с той стороны решетки Миарм. От его былого благодушия не осталось и следа. Встав, «людоед» вышел во внешний коридор, что-то крикнул. Леонтиск не прислушивался. Он был занят тем, что последовательно, одно за другим, проверял ребра. Эта процедура, сопровождаемая гримасами и шипением, выявила, что сломано, скорее всего, только одно. Остальные, хоть и покрытые налившимися опухолями ушибов, кажется, были целы.

Снаружи залязгали засовы, застучали шаги. В караулку вошел Клеомед, за ним — Миарм, подобострастно оставшийся у дверей.

— Ну что же ты, шакаленок, творишь? — с ехидным надрывом произнес хилиарх, глядя на Леонтиска со смесью насмешки и презрения. — Чего ты добивался, кретин? Чтобы тебя убили? Думаешь, это сможет поссорить моего отца с твоим?

«Они не догадываются, что я собирался бежать!» — понял Леонтиск. Лучше ему от этого не стало, он ясно осознавал, что второго шанса попробовать вырваться отсюда ему не дадут. Отвечать он ничего не стал: не было охоты, да и губы, распухшие как два овоща, делали любое произнесение звуков занятием весьма болезненным.

— Да, неплохо тебя отделали, — не дождавшись ответа, продолжал Клеомед. — Прямо любо-дорого глядеть! Тебя, наверно, даже отец родной не узнает, если увидит. А видеть он тебя, кстати, совсем не желает. Мы ему, конечно, рассказали о твоей выходке. Представляешь, он ответил, что даже рад, если наши стражники немного повыбили из тебя пыль. И уверил нас, что не в обиде, что за свою дурость ты отвечаешь сам, и ежели у тебя появится желание повторить попытку, то чтобы мы не стеснялись, учили тебя, как следует. Каково, а?

Леонтиск упорно молчал.

— Так что, дурачок, ты давай, отлежись малость и можешь снова напасть на наших стражников. Только предупреди заранее, чтобы я мог подойти и принять участие в потехе. Очень уж хочется тоже тебе пару зубов выбить. Мы договорились, чучело? Молчишь? А лучше бы пообщался с приличным человеком — в следующий раз не скоро случай представится, ибо сидеть тебе здесь еще долго. Я, например, посоветовал бы тебя всю жизнь в клетке держать. Ты ж дикий, на людей бросаешься!

Миарм отреагировал одобрительным мычанием. После короткой паузы Клеомед продолжал:

— Есть и еще одна новость, дружок: когда все-таки отец надумает тебя отпустить, ты предстанешь перед трибуналом. Зачем ты того парня, стражника, так сильно ударил? Он ведь ни в чем не виноват, просто исполнял свой долг. Теперь он лежит, бедный, ни жив ни мертв. А у него, между прочим, жена, и детки, и братья-сестры. И они на тебя в суд подают, за то, что покалечил кормильца. Так что придется тебе за увечье пеню заплатить, и немалую.

«Я вам всем заплачу, нелюди, мало не покажется! — с ненавистью подумал Леонтиск, молча глядя на Клеомеда. — Вы мою пеню кровью получите. Кровью!» Он с удивлением ощутил, что мысль об убийстве, когда она относится к Демолаю и Клеомеду, не вызывает у него волнения или негативных эмоций. Он уничтожит их с легким сердцем, даже с облегчением, как давят таракана или забивают лопатой крысу. Эта месть — единственное, что у него осталось, и только она даст ему право считать, что жизнь прожита не зря.

Видимо, Клеомед прочитал отражение этих мыслей в глазах Леонтиска, потому что вдруг отшатнулся от решетки, дернул щекой. Несколько мгновений его взгляд растерянно метался, затем хилиарх видимым усилием взял себя в руки и выдавил:

— Ладно, всего тебе плохого, петушок! Не забывай время от времени радовать нас своими дурацкими и жалкими выходками!

С этим Клеомед повернулся и пошел к двери.

— Никого к нему не пускать! — произнес он с нажимом на первое слово материализовавшемуся за широкой спиной Миарма Алкимаху. Тощий с готовностью закивал головой.

— Есть, командир!

— Ты меня хорошо понял? — не было не малейшего сомнения, что речь идет об Эльпинике. Собственно, никто, кроме нее, к Леонтиску и не ходил.

— Да, командир! Будет исполнено!

Конечно, она пришла. На следующий день, как обычно, в полдень, когда Полита принесла обед стражникам и арестанту.

Алкимах решительно загородил Эльпинике дорогу.

— Прости, госпожа, пускать не велено!

Тонкие брови сначала удивленно взметнулись вверх, затем грозно сошлись к переносице.

— Кем не велено?

При звуке этого голоса сердце в груди Леонтиска забилось учащенно.

— Братом твоим, господином Клеомедом.

— И по какой такой причине?

— Ты что, не знаешь, госпожа? — почти обиделся Алкимах. — Не слышала, какой разгром вчера устроил этот ваш заключенный? Клянусь Фебом, это невозможно!

— И тем не менее я хочу войти. Ты что, холоп, забыл наш уговор? Все остается в силе. Статер — тебе, Полита — твоему напарнику, все как обычно.

— Невозможно, госпожа! — с придыханием произнес тощий. Леонтиск увидел, что Миарм нервно облизал губы.

— Никак нельзя, — продолжал Алкимах, — мы ведь и сами бы рады, клянусь луком Феба, но приказ есть приказ. Понимаете ведь — нарушим, так не сносить нам головы.

Эльпиника отступать не собиралась.

— Хорошо, впусти меня в последний раз, и больше я не приду. Пять статеров!

— Не могу, госпожа!

— Десять! Всего на половину часа.

— Нет, невозможно! — простонал, закатывая глаза, тощий. От перспективы упустить такие деньги у него явственно подкашивались колени и отваливалась челюсть. Миарм тоже чуть не скулил, неотрывно глядя на Политу, скромно опустившую глаза и в то же время призывно поигрывавшую грудями.

— Пятнадцать, великие боги! На то время, которое будет достаточно твоему другу, чтобы получить быстрое удовольствие. Ну!

— Алкимах, давай пустим! — прошептал Миарм. — Я быстренько, раз-два. А?

— Не знаю, не знаю, — опустил глаза тощий. — Опасно это….

— Деньги все себе заберешь, — продолжал скулить «людоед». — Слышишь? Со мной делиться не будешь. Договорились?

— А вдруг господин Клеомед узнает? Те, снаружи, ведь видели, как ты входила, госпожа. Они обязательно доложат!

— Хорошо, — вмешалась Эльпиника, — пусть будет двадцать статеров. Поделишься с верхними стражниками, и они тебя не сдадут.

Глаза Алкимаха заслезились, он часто-часто заморгал.

— А-а, ладно! — решился он. — Где наша не пропадала. Только денежки, госпожа, вперед, пожалуйста!

— Держи, кровопиец! — Эльпиника достала из-за спины тугой кожаный мешочек, развязала, отсчитала тощему двадцать монет. (Миарм, издав звериный рык, схватил Политу за руку и потащил девицу к дальней камере)

— О! уважаю! — прилипнув глазами к мешочку (изрядно, впрочем, похудевшему), протянул Алкимах. — Похоже, ты знала, что будем торговаться, госпожа?

— У такого сброда, как вы, натура одна — гнилая, — усмехнулась Эльпиника.

— А сколько ты была готова дать? — глазки тощего заблестели от жадности. В этот момент он как никогда был похож на крысу. — Нет, ты не подумай, уговор дороже денег. Это я так, для интересу. Наверное, сильно продешевил, да?

— Наглец! — возмутилась девушка. — Я оценила тебя в десятку. Так что ты перебрал ровно вдвое!

— А-а, — успокоенно протянул Алкимах. — Тогда хорошо, проходи. Только, ради богов, близко к решетке не приближайся. У этого волосатого с головой непорядок. Он того, буйный.

— Ладно, ладно, иди! — махнула рукой девушка. — Не отнимай мое время, кажется, эти двое уже начали. Если что, я тебя позову.

— Хорошо, госпожа! — весело позвякивая монетами, Алкимах, по обыкновению, удалился в дальний конец коридора и уселся там. Он был счастлив — поистине, это была лучшая сделка в его жизни.

Леонтиск медленно, чтобы не тревожить больную ногу, встал с лежака, приблизился к решетке. Он не решался взглянуть Эльпинике в глаза. Он сгорал от стыда из-за того, что не справился со своей частью плана, и боялся увидеть на лице девушки отпечаток презрения.

Однако она была далека от этого.

— Львенок, герой мой! — с нежностью сказала она, подошла к решетке и провела рукой по его покрытому ссадинами плечу. — Что эти негодяи сделали с тобой!

— Я не смог. — Раздувшиеся губы повиновались плохо. — Я все испортил.

— Нет, ты не виноват. Мы ведь не знали, что их будет так много.

— Все равно. Я должен был. А теперь… Старый царь и царевич Пирр… Они погибнут из-за меня, из-за того, что я….

— Нет! — хотя она говорила шепотом, казалось, что голос ее зазвенел. — Ты все равно сбежишь отсюда! Мы уйдем, вместе!

— Что? — он поднял, наконец, взгляд. Ее глаза горели странным огнем.

— Я говорила, что люблю тебя? Нет? Тогда говорю сейчас! Мы уйдем, убежим отсюда. И будем вместе. Всегда!

Он почувствовал дрожь в руках и теплую волну, покатившуюся от затылка к плечам.

— Милая, ты хочешь бежать со мной? Но как? Когда?

— Сегодня, сейчас! Я все решила, только нужно действовать быстро. Как ты себя чувствуешь, сможешь справиться с тем, тощим, что в коридоре?

— Что? Но… Да, конечно, смогу! Но как? А второй? — он обескуражено потряс головой.

— Полита угостит его жбанчиком с вином, в котором почти треть — сонное зелье. Он уже, наверное, заснул. Главное — быстро покончить с этим, худым. Ты готов?

— Да, — ответил он, хотя еще не понимал, к чему он должен быть готовым. Но с этой девушкой, с этой невероятной авантюристкой он был готов на многое. На все.

— Стража! — вдруг во весь голос крикнула она. И добавила, уже тише:

— Руки мне на шею, быстро! и голоси!

— Что?

— Что-нибудь!

Она была божественно прекрасна в этот момент. Сверкающие глаза, порозовевшая кожа щек, дрожащие от волнения полураскрытые губы….

— Госпожа?

Из коридора раздался торопливый стук ног. Точно так же застучала кровь в висках Леонтиска. Боги, все снова!

— Дрянь! Ты предала меня! — заорал он, схватив девушку за шею и притянув ее к решетке. — Проклятая! Все из-за тебя!

— По… Помогите! — жалобно простонала Эльпиника, извиваясь в сильных руках юноши. Он даже не подумал, что в самом деле чересчур сильно схватил ее.

— Ах ты, урод! — изменился в лице Алкимах. — А ну, отпусти, быстро! Миарм, сюда!

— Стерва!

— Помогите!

— Миарм, где же ты, зараза!

Все удалось превосходно.

Алкимах перехватил копье, ринулся к решетке, целя свой натренированный удар древком в живот. В тот же миг Леонтиск, повинуясь безмолвному приказу ее глаз, разжал пальцы. Отпрянув назад, она схватила стражника за руку и со всей силой, на какую способна женщина в состоянии аффекта, потянула к решетке.

— Что… Эй! — только и успел воскликнуть безмерно изумившийся Алкимах. В тот же миг его кисть перехватил Леонтиск и всем весом откинулся назад. Увлекаемое мощным рывком долговязое тело стражника встретило преграду ударом, от которого железная решетка загудела. Рука Алкимаха вывернулась под неестественным углом, а сам он безжизненным кулем сполз по прутьям и съежился на полу.

— Великая Мать! Получилось! — взвизгнула Эльпиника.

— Ключи! Ключи! — Леонтиска била дрожь. Он так плотно прижался к решетке, словно собрался пролезть между прутьями.

— Сейчас, — она присела на корточки, потянула стражника за пояс. Звякнула связка. — Который?

— Вот этот, длинный с круглой головкой. Быстрее, ради богов!

Ее руки тоже дрожали, поэтому в скважину она сразу попасть не смогла. Но, взглянув на перекосившееся от нетерпения лицо возлюбленного, взяла себя в руки. Поворот, лязг шестерней, еще один поворот. Скрипнув, дверь темницы отворилась, и Леонтиск оказался на свободе! Он выскользнул из клетки как нетерпеливое животное, поднял ее на руки, закружил, целуя в щеки и шею.

— Ты самая… удивительная! Ты смогла это. Боги, другой такой женщины на свете нет!

— Леонтиск, Леонтиск, мы еще не ушли! Поставь меня, нужно торопиться!

Он послушно опустил ее на пол.

— Теперь — туда, к клоаке. Живо!

— Ты готова лезть со мной в клоаку?

— Будешь должен и за это!

Взявшись за руки, они побежали по коридору.

У четвертой справа камеры их ожидал неприятный сюрприз: Миарм, вместо того, чтобы лежать в беспамятстве, сидел на лежаке с полной чашей в руке и мутным взглядом смотрел на Политу, стрекотавшую, словно сверчок.

— Ну, выпей еще, глотни, мой медвежонок! Ради меня! — юная киликийка самоотверженно пыталась выполнить свой долг.

— Я щас, малыш-шка, — слова давались стражнику с трудом, видимо, выпитое ранее зелье уже действовало, но пока еще не могло побороть его могучий организм. — Клянусь собакой, какое вино крепкое, а! Сейчас, сейчас выпью и мы с тобой повторим эту штуку, ну, когда ты вверх ногами… Только пойду посмотрю, чего там… шумят.

Тут блуждающий взгляд стражника наткнулся на оторопевших от неожиданности беглецов. Изумление частично освежило его разум.

— Чтоб меня демоны сожрали! — взревел Миарм. — Опять ты? Бежать? Ну, нет!

С проклятьем «людоед» тяжело вскочил на ноги. Полита испуганно смотрела из-за его спины.

— Бежим, бежим! Не задерживайся! — прикрикнула Эльпиника на Леонтиска, который колебался: нырнуть в камеру и попытаться успокоить Миарма так же, как тощего, или брать руки в ноги. Повинуясь ее возгласу, он побежал вперед. За его спиной слышалось торопливое шлепанье ног Эльпиники и громогласные проклятия Миарма.

— Стой, урод! Стой! Алкимах! Стража! Эй, кто-нибудь! Ах, дрянь, опоила!

Уже поворачивая под ведущую налево арку, Леонтиск оглянулся и увидел, что стражник, придерживаясь за решетку, вывалился в коридор. При этом он продолжал во весь голос орать.

— Скорее, скорее! — закричала Эльпиника.

Они забежали в широкое квадратное помещение, освещенное дневным светом, лившимся из двух зарешеченных бойниц-окошек под самым потолком. У дальней стены находился огражденный невысоким бордюром колодец, из которого раздавался шум бегущей воды и неслось резкое зловоние. Юноша и девушка приблизились к краю колодца, одновременно глянули вниз. В сумерках, ниже переходивших в почти непроглядную тьму, на глубине не менее тридцати локтей поблескивала пузырящаяся поверхность потока.

— Великая Мать! — побледнела Эльпиника. — Я забыла веревку! У Политы, в корзине! Что же делать?

В этот момент, перекрывая шум клоаки, раздался грохот слетающих по лестнице ног. Боги! Как стражники могли спохватиться так быстро?

— Они там, там, у «вонючки»! За ними, придурки! — истошно вопил Миарм.

Выбирать не приходилось.

— Будем прыгать! — решился Леонтиск и посмотрел ей в глаза. — Сначала я, потом ты. Сможешь?

Она еще раз глянула вниз, стиснула зубы.

— Страшно! А если там мелко?

— Здесь невысоко, не разобьемся! Я поймаю тебя внизу. Хорошо?

Она не отвечала.

— Надо прыгать, слышишь? Надо! — он схватил ее за руки. — Для чего ты столько преодолела? Чтобы струсить в конце? Решайся!

Леонтиск сильно встряхнул ее за плечи.

— Ну хорошо, хорошо! — чуть не плача, выдавила она. — Только ты первый. Прыгай! Они уже близко.

Резко выдохнув, он шагнул в зев колодца. Покрытые зеленой слизью стенки стремительно полетели вверх. Через миг по пяткам ударила вода. В потоке было не мелко. Он погрузился с головой, оттолкнулся от покрытого липучей массой дна, хлебанул воды, вынырнул, отплевываясь и тяжело дыша. Хотя все это происходило какие-то несколько мгновений, поток уже на десяток локтей отнес его от светлого пятна, плясавшего на воде прямо под трубой колодца. Тремя резкими, до хруста в сухожилиях, махами, Леонтиск достиг края канала, зацепился руками за осклизлые камни, рывком вытащил тело из воды. Ударился больным коленом и едва не потерял сознание от боли, каким-то чудом не скатился вниз. Удержался, обламывая ногти, повиснув грудью на остром краю, загребая здоровой ногой и со свистом вдыхая воздух сквозь сжатые зубы. Между стеной и краем канала действительно проходила узкая — не более двух локтей — полка, на которую молодой воин и выполз, задыхаясь и обтекая. Страшно хотелось полежать, хотя бы чуть-чуть, совсем недолго.

— Леонтиск!

Голос Эльпиники, усиленный трубой колодца, заставил Леонтиска вскочить на ноги.

— Эльпиника! Эльпиника, прыгай! Прыгай! — закричал он изо всех сил, боясь, что она не расслышит его из-за шума воды. Он подбежал под самое отверстие колодца и, перегнувшись, рискуя свалиться в воду, посмотрел вверх.

Она его увидела, на бледном лице блеснула улыбка.

— Великие боги! Леонтиск, ты жив!

— Прыгай, прыгай немедленно! Эльпиника! — закричал он, срывая голос.

— Не могу. Прости! Не могу себя заставить. Беги один! Беги, мой Львенок!

За спиной Эльпиники что-то замелькало, раздались мужские голоса.

— Она здесь! Где этот? Он спустился вниз! А ну!

Вскрик. Леонтиск увидел грубую пятерню, упавшую девушке на плечо и оттащившую ее от проема колодца. Затем ее голос:

— Ты что, мерзавец? Убери руки! — и уже с истерикой, надрывом:

— Леонтиск, беги! Они ничего мне не сделают! Я — дочь Демолая! Беги!

Крик прервался. Снова раздались мужские голоса.

— Он там!

— Что делать?

— Лестницу, веревку, болваны! Живо!

Дальше ждать Леонтиск не стал. Прошептав самое гнусное из известных ему ругательств, он повернулся и побежал по карнизу вверх по течению, как ему велел Терамен. Через несколько мгновений убогий отблеск света, падавший из колодца, остался позади. Леонтиску пришлось двигаться в кромешной тьме, наполненной сыростью, удушливым смрадом испражнений и звенящим гулом воды. Левой рукой беглец держался за стену, а ноги ставил очень осторожно, чтобы не споткнуться или не наступить мимо полки. Леонтиск подозревал, что ему может просто не хватить сил выбраться из канала во второй раз. Боль в избитом, опухшем теле, которую он совершенно не замечал в первые напряженные минуты побега, теперь дала о себе знать с удвоенной яростью. Колено при каждом шаге отправляло в мозг огненную стрелу, от которой мутился рассудок, а перед глазами плыли огненные круги. Больше всего молодой воин боялся потерять сознание и попасть в руки преследователям. Сейчас, когда свобода так близка! Только этот страх поддерживал в Леонтиске волю передвигать ноги, все остальные чувства поблекли перед режущей, пилящей, жгущей все тело болью.

Левая рука юноши, скользившая по стене, вдруг провалилась в пустоту. Слева ударил поток воздуха, раздался звук нового бурлящего потока. «Боковое ответвление!» — вспомнил Леонтиск. Два поворота он должен миновать, в третьем его будут ожидать люди Терамена. Вперед! Вдохнув полной грудью напитанный сыростью и тошнотворными запахами воздух, молодой воин с максимальной доступной ему бодростью заковылял вперед. Через боковой поток, плевавшийся холодными брызгами, были переброшены решетчатые мостки, имевшие перила только с одной стороны. На самой середине этого трясущегося скользкого мостика Леонтиск впервые услышал звук погони. Топот и звуки голосов, сперва едва слышные за шумом клоаки, постепенно приближались. Неудивительно, что скорость преследователей, здоровых, свежих и наверняка имеющих при себе факел, была выше, чем у измученного и идущего наощупь беглеца.

Леонтиск прибавил бы шагу, если б мог, но это было свыше его человеческих сил. Теперь он уже не выбирал, куда поставить ногу. Спотыкаясь, скользя, задыхаясь, он не шел вперед, а продирался сквозь собственные боль и слабость. Ни малейшего просвета впереди, никакого намека на то, далеко ли еще до второго поворота.

Вперед! Вдох, хриплый выдох. Ногти левой руки скребут по влажному камню. Колено пульсирует жидким огнем, но если ногу ставить чуть боком, то боль не такая сильная. Вдох — выдох. Сердце стучит не в груди, а в ушах, причем так, что того гляди порвутся перепонки. На языке соленый вкус крови. Вперед!

Шум погони за спиной усилился. Уже стали различимы отдельные голоса, возбужденные, подбадривающие.

Вперед! Лучше сдохнуть, упав в воду и захлебнувшись в городских испражнениях, чем быть снова позорно возвращенным в камеру, взглянуть в торжествующие глаза Клеомеда. Вдох. Легкие вибрируют от натуги. Проклятое колено! Неужели эта пытка когда-нибудь кончится? Выдох. Эльпиника — что будет с ней? Стоп! Не расслабляться, не жалеть ее! Не жалеть себя! Потом. Все — потом. Вперед!

— Эй, я вижу кровь! Ему далеко не уйти. Поднажми, ребята, быстрее! — закричал кто-то из преследователей. Леонтиску показалось, что голос прозвучал прямо у него за спиной. Оглянулся через плечо. Они были уже недалеко и не видели его только потому, что были ослеплены светом своих факелов.

— Тут поворот! — воскликнул другой голос.

Преследователи замешкались у бокового ответвления.

— Смотри-ка, точно!

— Наверное, он свернул туда. Видишь, там вон. Вроде мокрые следы.

— Где?

— Да вон там. Посвети. А, может, и не следы… Демон его знает! Что будем делать? Делиться?

— Ща покумекаем. А здесь что?

— Кровь! Ага, значит, прямо пошел, сукин кот, прямо!

— Прибавь шагу. И смотри внимательно. Он может где-нибудь спрятаться.

— Да где он тут спрячется?

— Да где угодно! В какой-нибудь нише или под мостиком, или еще где… Так что смотри в оба. Упустим — шкуры не спасти.

— Этточно.

Несмотря на шум воды, эту беседу Леонтиск слышал почти совершенно четко. На мгновенье у него и в самом деле промелькнула мысль забиться в какую-нибудь щель и затаиться, пропустить погоню мимо себя. Увы, в густой, словно чернила, темноте он не был способен разглядеть ничего, что могло бы послужить убежищем. Разве что превратиться в рыбу и прыгнуть в бурлящий поток? Но, наверное, и рыба не смогла бы выжить в этой зловонной, загаженной воде.

Вперед, не останавливаться ни на миг! Где же, великие боги, этот второй поворот? Ссадина, рассекающая бровь, открылась и сочилась кровью. Быстрее, быстрее! Ноги тяжелые, как мраморные колонны. Если он упадет в воду, не удержится на поверхности и мгновения, сразу уйдет на дно. Где же поворот? За спиной слышен топот. Неужели все пропало? Нет! Вперед!

Из-под ног с визгом бросилась крыса. От неожиданности Леонтиск неловко ступил больной ногой. В глазах вспыхнули лиловые круги. Он зашатался на самом краю дорожки, судорожно цепляясь за стену. Полетевший из-под ступней щебень посыпался в поток.

— Тихо, я что-то слышал! — воскликнул стражник, шедший первым. — А ну, Фокист, дай-ка факел. Нет, тот, маленький!

Запалив новый факел, стражник с размаху бросил его вперед, в темноту. Треща и извергая искры, горящий снаряд полетел прямо на Леонтиска. Надеяться остаться незамеченным ему больше не приходилось, поэтому он обернулся, чтобы хотя бы попытаться перехватить факел в полете — было такое упражнение в агеле.

— Вот он! — стражники тут же увидели беглеца: оборванного, избитого, теряющего сознание от боли и изнеможения.

Поймать не удалось, тело совершенно не слушалось рефлексов. Леонтиск только смог сбить факел предплечьем, чтобы он не упал в воду, и, с трудом нагнувшись, поднял его.

— Хватай его, ребята!

От преследователей его отделяло шагов тридцать. Леонтиск повернулся, чтобы поискать более узкое место, где можно было бы защищаться, и тут в круге света, отбрасываемого факелом, увидел второй поворот. Он был совсем рядом, в каких-нибудь пятнадцати шагах. Решив стать на мосту, молодой воин заковылял вперед. К счастью, ширина дорожки не позволяла преследователям гнаться за ним во всю прыть, так что Леонтиск успел добраться до шаткого мостика — точного подобия первого — и, повернувшись к врагам, встать на его середине. Дюжиной локтей ниже течение бокового потока, врезаясь в воды главного, создавало стремительный пенный водоворот, довольно пугающий на вид.

— Ну что, собаки, кого забрать с собой в Тартар? — севшим голосом крикнул Леонтиск. Окровавленный, страшный, с горящим факелом в руке, он был похож на какого-то темного бога, преследуемого силами дня: израненного, загнанного в угол, отчаявшегося, и этим вдвое опасного. Достигнув начала моста, стражники поневоле остановились. Их было не менее десятка, и в любом другом случае они бы не раздумывая набросились на беглеца всей стаей. Но сейчас их численное преимущество не играло большой роли, ибо на мостик мог взойти только один. И, глядя на шатающиеся даже под тяжестью беглеца полусгнившие стропила моста и на зловещую пенную воронку под ним, некоторое время никто из стражей не решался ступить на скользкие вибрирующие доски. Увидев нерешительность стражников, Леонтиск захохотал.

— Что, заячьи душонки, страшненько, да? — выкрикнул он. — Сдохнуть боитесь? И правильно делаете! Потому что по крайней мере одного из вас я заберу с собой туда!

Указательным пальцем свободной руки Леонтиск показал вниз, в зев водоворота. Читая растерянность на лицах не ожидавших такого поворота преследователей, он почувствовал прилив пьянящей бодрости и снова захохотал во все горло. Он был готов поступить именно так, как сказал, так как в спасение уже не верил и жизнью больше не дорожил.

— Гляньте, он же совсем безумный, клянусь копьем Паллады! — пробормотал один из стражников, выделявшийся длинным мясистым носом.

— Безумный, разумный — какая разница! — нервно проговорил другой, стоявший позади него (из-за узости дорожки стражники были вынуждены идти гуськом). — Брать его надо, вот и вся недолга!

— Не-е, старшой, я первый не полезу! — решительно заявил носатый. — Что-то мне не улыбается в этом дерьме жизнь закончить из-за какого-то спятившего молодчика. Ты у нас двойные получаешь, вот и лезь сам, подставляй свою задницу. А я, если что, твоей супруге цветы принесу, все, как положено.

Предводитель стражников не отреагировал на это заявление подчиненного, лишь посерел лицом и пожевал губами.

— Может, есть добровольцы? — спросил он наконец. — Если кто вызовется, я доложу о том господину хилиарху. Ручаюсь, он не обидит. Монет насыплет, а может, глядишь, и десятником храбреца поставит.

— Тогда давай я попробую, сотник, — отозвался из середины круглолицый верзила с вьющимися, очень грязными волосами. — Авось справлюсь. Только, это, копейцо дайте….

— Давай, Фокист, проходи! — повеселел начальник. — Я всегда знал, что ты у нас самый боевитый. Ну, молодец! Наградит тебя господин Клеомед, вот увидишь.

— Наградить-то наградит, — буркнул носатый. — Ежели будет токмо, кого награждать.

— Молчать, Терхилл! Сам трус, так не разлагай дисциплину! — прикрикнул сотник. — Ты за такое поведение еще ответишь. И передо мной, и перед хилиархом. А ну, пропусти героя!

Мгновенно погрустневший носатый стушевался и, подобно другим, вжался в стену, давая храбрецу возможность пробраться к мостику.

— Эй, копье ему дайте! — скомандовал старший. — И факела сюда, светите, матерь вашу! А ты, Фокист, копьем-то сильно не маши. В ногу его ткни или куда, чтоб не рыпался, и будет.

— А если в пузо? — принимая широкой ладонью копье, поинтересовался доброволец. — В пузо нельзя, что ли?

— И думать не моги! — отрезал сотник. — В ногу или в руку там, но чтоб не насмерть. Это у господ вроде бы как важный жалоз… зажол… заложник, во! Он им только живой нужный, а дохлый нет.

— Дела-а! — протянул Фокист. На его лице, не обезображенном присутствием сильного интеллекта, появилась кислая мина. — Лады, попробую так. Точно, говоришь, хилиарх за геройство меня отблагодарит?

— О, не сомневайся! — поспешил уверить его сотник. — Еще как!

— Тогда пойду геройничать, — вздохнул Фокист, ухватил покрепче копье и с опаской ступил на первую доску моста.

— Ба! — закричал Леонтиск. — Ты погляди! Нашелся-таки храбрец? Ну, давай спляшем пирриху, о доблестный муж, перед грозною битвой!

Морщась от боли в колене, сын стратега стал раскачивать мост из стороны в сторону. Доски затрещали. Фокист остановился.

— Ага, боязно? — засмеялся Леонтиск. — Тогда вот тебе еще, для пущего веселья!

Опустив факел, он в припадке охватившего его лихого безумия поджег веревку, натянутую по краю моста на уровне пояса и служившую поручнями. Несколько мгновений сырая веревка загораться не хотела, но затем принялась пропитывавшая ее смола и дело пошло.

— Сумасшедший! Я же говорил — сумасшедший! — воскликнул, оглядываясь, словно ища поддержки, носатый. Но все смотрели вперед.

Несмотря на все старания Леонтиска, Фокист не позволил себя запугать. Возможно, он являлся безрассудным смельчаком, или же страстно хотел получить награду, а, может быть, просто был настолько туп, что не внимал инстинкту самосохранения. Так или иначе, он медленно, выставив вперед копье, наступал на размахивающего факелом беглеца. Леонтиск понимал, что больная нога лишает его возможности увернуться, и поэтому готовился только к тому, чтобы выбрать удобный момент, прыгнуть на противника и утянуть его в водоворот.

Поручни горели.

Фокист сделал первый, пробный выпад. Леонтиск отбил копье факелом, покачнулся. «Эх, кабы не нога! — подумал он. — Можно было бы бросить факел ему в лицо, ослепить, подскочить и выхватить копье. А с оружием здесь — и-эх! Место, идеальное для обороны. Им бы пришлось или уйти, или закидать меня дротами, по-другому не взяли бы».

Середина поручней горела чадным пламенем, огонь начал расползаться к краям. Доски трещали и ходили ходуном.

Расхрабрившись, Фокист начал атаковать активнее. Пока еще Леонтиску удавалось отбивать эти не особенно умелые выпады, практически не меняя положения ног. Стражники за спиной добровольца срывали глотки, подбадривая своего героя.

— Давай, Фокист! Коли!

— По ногам, по ногам!

— Не суетись, один удар — и все, он твой!

— Попробуй с другой стороны!

— Фокист!

— Но ногам, балбес, куда ж ты колешь!

Веревка-поручни перегорела и в середине распалась. Один ее конец начал угасать, другой, напротив, разгорался все ярче. Доски под тяжелыми скачками верзилы-стражника скрипели все жалобней.

Фокист уже совсем разошелся и атаковал противника самозабвенно и упоением, как пятилетний мальчуган играющего с ним старого солдата. Доблестный стражник совершенно забыл об осторожности, и думал лишь о том, как бы изловчиться и пробить огненную оборону беглеца. «О-о! Да ты, парень, полный неумеха, как я посмотрю, — подумал про себя Леонтиск. — Нет, я пока погожу прыгать с тобою в воду. Мы с тобой разделаемся по-другому, красиво и немножко мокро». Горячка боя, как ни странно, не отняла у молодого воина последние силы, а наоборот, открыла второе дыхание. Продолжая блокировать выпады, Леонтиск начал потихоньку перемещать больную ногу вперед, готовясь к одному решительному движению.

Видя, что бестолковые атаки молодого стражника не приносят никакого результата, сотник начал злиться. Соответственно изменилось и содержание его выкриков, адресованных «храбрецу»:

— Да куда ж ты бьешь, кретин тупорылый! Первый раз, что ли, копье в руках держишь? Наверное, твой отец так же твоей матери тыкал, когда тебя делал. Вот и получился такой дурак!

— Боги, да что ж ты творишь? Вот дурень недоделанный!

И наконец, махнув рукой на прежние указания, начальник стражников взвыл:

— Фокист, отец твой плешивый мул! Бей, как оглоблей, слышишь? Эй! По ногам лупи! Скинь его в поток, а там выловим, если повезет.

Фокист только собирался последовать этому совету, как доска под его ногой хрустнула и провалилась. Стражник едва успел перескочить на другое место. Увидев, что беглец, вращая факелом, медленно наступает на него, храбрый слуга архонта перехватил копье за конец, чтобы, ударив с замаха, сбить противника с моста. С жужжанием разрывая мокрый воздух, конец копья полетел по широкой дуге. Внезапно противник, вместо того, чтобы попытаться отступить, увернуться от удара, вдруг сделал широкий шаг вперед, с криком развернулся через спину… Прямо в лицо Фокисту, тоже по дуге, но куда более короткой, помчалось трепещущее, как флаг, пламя. Стражник едва успел отвернуть лицо, как раскаленный конец факела с силой врезался в скулу. Огонь впился в кожу, горящая смола залепила щеку и ухо, затрещали, сгорая, волосы. Взвыв от нестерпимой боли, выронив копье, Фокист рванулся в сторону, противоположную огню, судорожно взмахнул рукой, пытаясь нащупать спасительный канат поручней. Но поручней уже не было! Молодой стражник осознал это только когда верхняя часть его туловища начала медленно проваливаться в ничто.

— И-и-и!!! — заорал Фокист, взмахнул несколько раз руками, словно изображал мельницу, и, подняв тучу брызг, упал в клоаку. К счастью для него, сильная подводная струя оттолкнула его от края водоворота и понесла по главному каналу. Хотя стражник-храбрец визжал и плевался, особо его жизни ничто не угрожало.

Леонтиск не успел в полной мере использовать этой победы: от резкого поворота его больное колено выплюнуло в мозг такую порцию расплавленной боли, что на некоторое время молодой воин потерял ощущение реальности. Перед глазами летали цветные огни, ноги норовили предательски подогнуться, и в какой-то момент Леонтиск едва не последовал за своим противником. Это длилось всего несколько ударов сердца, затем глоток свежего воздуха вернул шатающийся мир на место и рассеял разноцветные круги. Однако заминка помешала Леонтиску поднять оброненное Фокистом копье, сын стратега только и успел проводить взглядом, как оно подкатилось к краю моста, блеснуло на прощанье наконечником, булькнуло и исчезло в темной воде.

— Всеблагие олимпийцы! — воскликнул, проследив за полетом Фокиста, начальник стражников.

— Проклятье! — вторил ему, потеряв терпение, широкоплечий стражник в усеянной клепками кожаной броне. — Долго мы еще будем тут цирк устраивать? А ну, с дороги!

Он так ретиво бросился вперед, что его товарищ, не успевший прижаться к стене, от толчка не удержался на узкой полке и с руганью полетел в канал.

— Меникл, осторожнее! Ты что, спятил? — заорал сотник. — Эй, там, сзади, вытащите этих двоих из воды!

— Сколько можно? — продолжал реветь Меникл. — Ты говоришь, старшой, можно его просто в воду скинуть? Сразу бы сказал! А ну, отойди!

Отстранив командира и выйдя вперед, здоровяк достал из-за пояса киликийскую сегилу — облегченную секиру с укороченным древком. Леонтиск похолодел: однажды он видел, как на состязаниях неудачно брошенная сегила напрочь отсекла голову рабу-прислужнику. Это было грозное метательное оружие пиратов, в материковой Элладе им владели единицы. Но, судя по всему, здоровяк-стражник входил в число этих немногих.

— Ты только это… Постарайся в ногу, слышишь, Меникл? — снова завел свою песню сотник. — Его ить желательно живым взять.

— Ну, это как получится, — оскалился здоровяк. — Да и кто за ним потом полезет? Ты посмотри, какой водоворот! Сопляку Фокисту повезло, что его не затянуло.

Сотник тяжело вздохнул, посмотрел на Леонтиска, непреклонно стоявшего на шатающемся мосту, еще раз вздохнул, затем махнул рукой.

— Ладно, кидай! Будь что будет. Не стоять же нам здесь, правда, целую вечность.

Здоровяк покрутил плечом, взял в руку сегилу, несколько раз подбросил, уравновешивая, на ладони. Леонтиск, не сводя взгляда с убийственного снаряда, попятился назад. Бежать, впрочем, не было возможности из-за перебитой ноги. Ситуация была безвыходная.

— Ага, потекло по ногам, чучело волосатое! — захохотал Меникл. — Стой на месте, сейчас мы с тобой немножко поиграем в живую мишень. Если не будешь дергаться, я попаду, куда целюсь, и останешься жить. В противном случае могу, клянусь Фебом, и половину черепка снести! Куда ж ты попятился, щенок? Стоять!

— Пусть идет, — прошипел сзади сотник. — Нам главное мост перейти, а там его живо сграбастаем.

Леонтиск услышал. Кровь бросилась ему в голову.

— Ха! Шакалы драные! Вам меня не взять! — прокричал он, сделал несколько шагов вперед, завертел факелом. — Давай, сволочь, бросай! Ну!

— Как попросишь, — пожал плечами Меникл. Поставил ногу на край моста, сощурил глаза, плавно занес руку с сегилой.

— Я бы на твоем месте этого не делал, жирный, — вдруг раздался из-за спины Леонтиска хрипловатый голос. — Руки опусти, живо!

Леонтиск изумленно оглянулся. На противоположном конце моста из темноты вынырнул крепко скроенный муж с закрытым темной тканью лицом. Над повязкой блестели лишь решительные злые глаза. За спиной его виднелись расплывчатые силуэты еще двух или трех человек. Тот, что стоял первым, махнул Леонтиску рукой.

— Иди сюда, быстро!

— Чта-а? — заорал Меникл. — Стой!!!

Он дернулся было, чтобы послать в полет смертоносную сегилу, но вдруг поперхнулся, дернул головой и попятился. У него из груди торчал тяжелый армейский дротик, наполовину состоящий из острого трехгранного жала-острия. Снаряд прилетел из темноты подобно молнии.

— Сы-ы… — просипел Меникл и откинулся назад, на руки побледневшего носатого. В толпе стражников началась судорожная суматоха, раздались гневные выкрики.

— Вы кто такие? — выкрикнул сотник. — Как посмели напасть на афинскую городскую стражу? Да вы… Ни с места, вы арестованы. Вместе с этим беглым преступником!

— Давай, живее! — жесткая рука незнакомца буквально сдернула ничего не понимавшего Леонтиска с моста. — Чего ты телишься?

— У-у! Нога! — прошипел Леонтиск, вцепляясь тому в плечо, словно когтями.

— Что? А! Прости!

Сын стратега попытался пронзить взглядом повязку, закрывавшую лицо спасителя.

— Кто ты… друзья.

— Служители закона, именем богов-покровителей, взять их! — увидев, что мост свободен, завопил в этот момент сотник. Стражники, грохоча сандалиями, ринулись вперед.

— Потом, — крепыш оттолкнул Леонтиска в глубину. — Не мешай! Други, сюда, рубим!

«Други», трое мускулистых мужей с закрытыми, как и у первого, лицами, торопливо протиснулись мимо Леонтиска. Все вместе, достав мечи, они принялись рубить балки, на которых держался мост. Полусгнившее дерево под сильными ударами брызнуло щепами и крошкой.

— Быстрее, быстрее, обними вас морской змей! — подгонял командир.

Леонтиск, узнал, наконец, этот голос. «Великие боги, да это же опять наш вездесущий Эвполид! — осенило его. — Неужто сутки в подземелье меня доживаются?».

По-настоящему удивиться и обрадоваться нежданной подмоге он не успел, так как стражники, разъяренные нападением на Меникла, уже бежали по мосту. Один из них тоже метнул копье с той стороны потока. На узкой площадке перед мостиком увернуться не было никакой возможности, и один из спутников Эвполида с криком ярости принял летящий снаряд плечом. Удар откинул его назад, бросив на стену. Острие, пробив плечо, разорвало подмышку и выворотило лопатку. Раненый издал хриплый утробный крик, изогнулся от боли и, несомненно, упал бы с парапета, если бы Леонтиск вовремя не схватил его за шею. Сын стратега и сам чувствовал себя на грани потери сознания, но все же, скрипя зубами, оттащил раненого назад. На мосту меж тем зазвенели клинки и проклятия. Подняв голову, Леонтиск увидел, что Эвполид с одним из товарищей отбивается от лезущих с моста стражников. Другой спутник сына Терамена, коренастый и круглоплечий, продолжал рубить мост прямо под ногами сражавшихся, не обращая внимания на лязгавшие над головой мечи.

— В атаку! Снести их! — надрывался застрявший на середине моста сотник.

Сказать это было куда легче, чем сделать: позиция защищавшихся была намного более удобна. Кроме того, у стражников не осталось больше копий, так что, по существу, сражаться мог только первый из них. Остальные из-за узости моста могли только бестолково махать мечами у него над плечами, скорее мешая ему, нежели помогая. Ничего толком не было видно: со стороны стражников факела горели только в руках самых дальних, а со стороны защищавшихся единственный факел, бывший в руках Леонтиска, выскользнул в канал, когда юноша бросился, чтобы поддержать раненого.

— Давай! Руби, руби! Смерть им! — орал сотник и все задние.

Это слабо помогало. Очень скоро стражник, шедший первым, получил удар в живот, заскулил и упал на четвереньки. Из его рта, пачкая бороду, поползла темная струйка крови.

— Прочь! Прочь, собаки! — кричал Эвполид, потрясая мечом. — Пошли вон, или все здесь конец найдете!

Стражники попятились. При виде товарища, блюющего кровью, их пыл значительно поугас. К тому же раненый полностью закрыл им дорогу — не могли же они просто спихнуть его в воду.

Воспользовавшись передышкой, товарищ Эвполида, рубивший опорную балку моста, удвоил свои усилия. Под его натиском порядком истончившийся брус затрещал. Когда мост под ногами стражников содрогнулся, их охватила паника.

— Назад, все назад!

— Падаем!

— Проклятье, я не умею плавать!

— К демонам! Отступаем!

Коренастый продолжал рубить. Мост со скрипом начал медленно заваливаться на сторону. С криками и руганью, толкая друг друга, стражники хлынули обратно.

— Ха! То-то же, клянусь морским Владыкой! — радостно воскликнул Эвполид, вскидывая меч в победном салюте.

Леонтиск, привалившись к сырой стене, наблюдал за всем этим со странной, болезненной отстраненностью. В глазах темнело, к горлу подступала противная тошнота, но на душе было хорошо. Ощущение того, что он наконец свободен и находится среди друзей, вливалось в него медленно, по капле, изгоняя из груди впившееся, словно стрела, отчаяние.

Мост накренился еще больше. Раненый, брошенный товарищами, с воем скатился на край, сделал несколько судорожных движений, пытаясь зацепиться, но безуспешно. Издав последний взвизг, он рухнул в воду и тут же исчез из глаз в круговерти водоворота.

— Боги, Эвандр! — воскликнул кто-то из стражников. Они столпились на краю парапета, пристально всматриваясь в воду, но попытки прыгнуть в канал и попытаться спасти товарища никто не сделал.

— Вы, ублюдки! — заорал, потрясая кулаками, белый от бешенства сотник. — Вам все равно не уйти, слышите, собаки! Клянусь копьем Паллады, мы перекроем все туннели, все выходы на поверхность. И не думайте, негодяи, что тряпки, которые вы натянули на морды, спасут вас. Мы перероем весь город, перетрясем, если надо, каждый дом, но найдем, опознаем вон того, покоцанного, по ране. Вы все закончите ямой, подонки!

— Это твой рот — выгребная яма, — коротко отвечал сын Терамена и, повернувшись к своим, негромко скомандовал:

— Уходим, живо! Ребята, возьмите Гилота, а я помогу нашему беглецу.

Сильная рука схватила Леонтиска под мышку, повлекла вверх.

— Идти сможешь?

— Не знаю, — прошипел сын стратега. К раскаленному гвоздю в колене прибавилась проснувшаяся боль в боку. Леонтиск даже бросил взгляд: не торчит ли конец сломанного ребра наружу? Каждый вдох давался с огромным трудом, легкие как будто сдавила холодная рука. И все же радость, переполнявшая Леонтиска, давала ему силы не потерять сознание, не обвиснуть бессильным кулем на этом крепком плече. Сделав над собой героическое усилие, Леонтиск растянул губы в улыбке и произнес:

— Я справлюсь. Пойдем, Эвполид.

Не слушая более угроз и проклятий стражников, они двинулись вперед, в темноту. Шли без света, но, похоже, один из спутников Эвполида, — тот коренастый, что рубил мост, — либо видел в темноте как кошка, либо хорошо знал дорогу. Сначала путь лежал вдоль канала, потом они свернули в боковой коридор, поднялись по лестнице, и миновали толстую решетчатую перегородку, калитку в которой коренастый открыл ключом. Шум и запахи клоаки остались позади, теперь они шагали по сухому, полого поднимающемуся вверх тоннелю.

— Ты сразу узнал меня? — спросил Эвполид, сверкнув в темноте белыми зубами. Черную повязку, закрывавшую лицо, он сорвал еще за первым поворотом. Не было и густой накладной бороды, в которой сын Терамена явился одиннадцать дней назад к дому стратега Никистрата, чтобы рассказать товарищу о заговоре. Леонтиск отметил, что за пять лет, что они не виделись, черты лица Эвполида ожесточились и погрубели, заставляя того казаться старше своих лет. Если бы не шрам, сын стратега мог бы и не узнать былого приятеля, столкнувшись с ним нос к носу на улице. Но признаваться в этом было стыдно.

— Почти. Тебя трудно не узнать… Манера поведения, словечки, голос… — ответил Леонтиск.

— Демоны, этого я и боялся, — с досадой выдохнул Эвполид. — Раз узнал ты, мог узнать и кто-нибудь из архонтовых «псов».

Леонтиск шевельнулся, попытался освободиться от поддерживающей его руки.

— У вас из-за меня могут возникнуть проблемы….

— Прекрати! — с досадой бросил Эвполид. — Будешь ты еще жеманиться, как аристократка перед матросом! У нас уже давно проблемы, которым причина — архонт Демолай и все прочие любители вылизать задницу римлянам. Эта братия никогда не жаловала отца, он ведь не скрывает презрения к их рабским душонкам. Но в последнее время Демолай, Симмах и прочие из высших магистратов, поднабравшись власти и влияния с помощью иноземцев, стали преследовать нашу семью уже всерьез. Отец у них как бельмо в глазу, и все они спят и видят, как бы припаять ему какое-нибудь злодейство, осудить и, как спартанского царя Павсания, отправить в ссылку.

— Не может быть! Неужели они осмелятся? Самого Терамена….

— Хе, не только осмелятся, но и деятельно этого добиваются. Живем от провокации до провокации. Эти негодяи ищут малейшей зацепки….

— И тем не менее ты пришел спасать меня. Зная, чем это грозит и отцу, и всей вашей семье?

Эвполид еще раз поморщился, Леонтиск не видел этого, но догадался по паузе перед ответом.

— Вы — наши друзья. Враги многочисленны, и, чтобы одолеть их, мы должны сражаться друг за друга. Мы знаем, как обрадовались бы иноземцы гибели Эврипонтидов, и не желаем этого. Поэтому не было вопроса — идти или не идти, дружище Леонтиск. Помочь тебе — наш долг, и мы выполняем его с радостью. Можешь в этом не сомневаться. И давай не будем больше об этом!

Какое-то время они шли молча. Потом Леонтиск, оглядев сухие стены тоннеля, спросил:

— Это вроде уже не клоака, нет?

— Точно, — кивнул Эвполид. — Мы уже вышли из «вонючки» — там, где была железная решетка, помнишь? И теперь находимся где-то под холмом Нимф. Это старые жреческие туннели, вырытые еще, наверное, при Тесее.

— И куда мы сейчас?

— Из подземелья есть один тайный выход в храм Артемиды Аристобулы. Думаю, людям архонта он неизвестен, хотя кто может знать? В любом случае, нам нужно поторопиться — спрятать тебя и Гилота, — Эвполид повел подбородком в сторону раненого.

— Но ведь эти… они сказали, что оброют весь город….

— Кишка у них тонка, — зло усмехнулся сын Терамена. — В Афинах живет двести тысяч человек. Пока они всех переберут, Гилот, клянусь морским Владыкой, уже выздоровеет и будет выступать на Олимпиаде.

— А как же….

— Ш-ш, тихо! — Эвполид увидел знак коренастого и приложил палец к губам Леонтиска. — Мы у входа в храм. Нужно выйти тихо, как мышки, чтобы никто из жрецов или прислужников нас не заметил. Тогда через полчаса будем в безопасности. Идем!

Маленький отряд начал восхождение по узкой лестнице, оканчивающейся темной деревянной дверью.

Все прошло благополучно. Проскользнув боковыми коридорами храма Артемиды, некогда широко почитаемого, а ныне подрастерявшего как популярности, так свежести краски на стенах, отряд, ведомый Эвполидом, углубился в окружавшую святилище вековую рощу. Леонтиск, от усталости и физических страданий двигавшийся как в тумане, мало что запомнил из этого пути. В конце концов они зашли в некий доходный дом, стоявший в лабиринте ему подобных. Спутники Эвполида, попрощавшись короткими кивками, скрылись в глубине здания, уводя с собой раненого Гилота. Леонтиск вспомнил, что даже не сказал «спасибо» за помощь, когда их уже и след простыл. Эвполид, коротко переговорив с вышедшей к ним пожилой добросердечного облика женщиной, повернулся к Леонтиску:

— Все, дружище Леонтиск, пришли. Сейчас добрая Ларида проводит тебя в комнату, где ты можешь отдохнуть. Если хочешь есть или выкупаться, обращайся к ней. Кроме того, она пригласит лекаря, чтобы он тебя осмотрел. Я ухожу к отцу. Отдыхай, он встретится с тобой так скоро, как сможет.

Леонтиск сделал шаг вперед, положил руку на плечо Эвполида, взглянул ему в глаза.

— Я никогда не забуду того, что ты для меня сделал. Сожалею, что раньше плохо знал тебя. Мне… не хватает слов, чтобы высказать свою благодарность….

— Полно, Леонтиск! — попытался с кислым лицом отмахнуться Эвполид, но сын стратега продолжал:

— Ты — один из самых достойных людей, с кем мне посчастливилось встретиться в жизни, Эвполид. Впрочем, не удивительно, что такой отец, как Терамен, вырастил столь замечательного сына. Удачи тебе!

— Тебе она потребуется больше, дружок, клянусь морским Владыкой, — усмехнулся Эвполид, поворачиваясь к выходу, и добавил на прощанье:

— Постарайся хорошо выспаться, приключения еще не закончились.

С этим доблестный сын Терамена вышел.

— Идем со мной, юноша, — тихо произнесла Ларида и двинулась по коридору. Леонтиск заковылял следом. Свинцовая усталость притупила даже радость по поводу освобождения из темницы, и молодой воин мечтал лишь об одном — поскорее добраться до любого ложа, рухнуть на него и на несколько часов отдаться сладким объятиям Морфея.

Вскоре его желаниям было суждено осуществиться. Милая женщина привела его в небольшую угловую комнатку, выходящую окном в совершенно одичавший сад. Промычав отказ на вопросы о трапезе и горячей воде, Леонтиск, жадно глядя на застланное покрывалами ложе, начал судорожно стягивать с себя одежду, почти черную от грязи, пота и крови. Когда Ларида, сочувствующе покачав головой и что-то бормоча, затворила за собой двери, наш герой расстался с последней деталью гардероба и грудью бросился на постель. Он заснул едва ли не прежде, чем упал на покрывала, и вспышка боли в возмущенном такой бесцеремонностью больном ребре не смогла даже на миг разлепить его спаянных усталостью век.

— Ну что, мерзавец, попался? — губы Клеомеда извивались, как две гусеницы. Хилиарх медленно приближался, сжимая в руке серебристый астрон. Леонтиск не мог пошевелить даже пальцем, словно был спеленут как египетская мумия.

— А ведь тебя предупреждали, головастик, — Клеомед подошел еще ближе. Леонтиск мог разглядеть мельчавшие капельки пота на землистом лбу хилиарха. — Ты не внял голосу вождей живых, так будь рабом владыки мертвых!

Угловатым, резким движением Клеомед вонзил меч в живот Леонтиску. Ужасная боль рассекла внутренности, ледяной сосулькой вгрызаясь все глубже в тело, наполняя мозг обессиливающим ужасом.

Леонтиск закричал, дернулся и проснулся. Над ним склонилось освещенное глубокими сочувствующими глазами лицо женщины средних лет.

— Тихо, тихо! — мягко сказала она, продолжая чуткими жесткими пальцами исследовать его покрытые синяками бока. — Успокойся, ты в безопасности. И не дергайся, мне нужно разобраться, что творится с твоими ребрами.

Несколько мгновений Леонтиск, все еще находясь во власти кошмара, непонимающе смотрел на нее. Затем ощущение реальности вытеснило из сознания навеянный сном ужас, а сердце, бешено колотившееся в груди, начало успокаиваться.

— Ребро сломано только одно, — разлепил спекшиеся губы молодой воин.

— Какое же? — голос женщины был глубоким и полным сострадания.

— Вот это, — юный воин осторожно, не дотрагиваясь, потянулся к сизо-бордовой опухоли, и тут замер, наконец заметив некую весьма выдающуюся деталь. Он лежал абсолютно обнаженный, и его мужской орган, налившись кровью и обретя деревянную твердость, выпрямился во весь гордый рост в неприличной близости от ладони женщины. Молниеносным движением Леонтиск схватил край покрывала и прикрыл восставшую мужскую «гордость». От стыда он закрыл глаза и почувствовал, что заливается краской.

— Я… извиняюсь… — зачем-то выдавил он.

— Ах, полноте, голубок, — в голосе женщины не было ни тени насмешки. — Не нужно меня стесняться, я целительница, и перевидела в жизни больше голых мужчин, чем иная портовая девка.

— Целительница? — все еще смущенно повторил он за ней, приоткрывая один глаз.

— Именно. Младшая жрица из храма Асклепия. Я здесь для того, чтобы осмотреть твои ссадины, юноша, и помочь, насколько это возможно. Но ты, как видно, и сам знаешь толк в медицине — не каждый сможет определить, какое из травмированных ребер у него сломано.

— Боюсь, мои познания в медицине неглубоки, и касаются лишь ран и переломов, — спасибо армейским лекарям-костоправам, что соблаговолили научить. — Леонтиск с ненавистью поглядел на свой изуродованный бок. — Что касается остального… Заурядная желудочная хворь, например, может изолировать меня от людей дня на три.

— О, клянусь Панакеей, с желудком нужно обращаться бережно, тщательно выбирать то, что употребляешь в пищу. Неразборчиво брошенное в котел мясо одного-единственного больного животного может вызвать эпидемию в целом городе или армейском лагере.

— Ха, слышали бы это наши спартанские фрурархи-интенданты! Они постоянно повторяют, что солдат должен есть все, включая песок и камни!

— Н-да. Не удивительно, что солдат чаще выкашивают утробные хвори, чем неприятель. А ну, перевернись на спину.

— Больно. Лучше я поднимусь.

Сын стратега встал у кровати, прижимая к паху свернутое в бесформенный ком покрывало. Жрица, притворившись, что не замечает этого, продолжала изучать покрывавшие его тело синяки, ссадины и раны. Следующую половину часа она смазывала поврежденные места остро пахнущей травами едкой мазью и накладывала повязки. Леонтиск молча, как подобает выпускнику агелы, терпел боль и жжение. Честно говоря, сон не принес ему большого утешения. Напротив, молодой воин чувствовал себя совершенно разбитым, боль и слабость воспользовались этим отдыхом, чтобы полностью захватить его измученное тело.

За окном стоял сумрачный афинский вечер. Небо, впрочем, было безоблачным, и умирающий алый костер заката окрасил стену над постелью полосато-багровым. В раскрытое окно струился зимней сыростью тяжелый густой воздух. Мистическое очарование этой картины нарушал только раздающийся откуда-то сбоку громкий, перемежающийся звонкими взрывами смеха щебет двух девиц. Все органы чувств Леонтиска, угнетенные на протяжении десяти дней удушливой обстановкой подземелья, неистово всасывали краски, звуки и запахи свободы. Это было сродни опьянению от вина.

Однако жестокая память не позволила Леонтиску долго упиваться этим восхитительным ощущением. Он вспомнил, что жизнь Эврипонтидов все еще находится в опасности, и бездействие каждый час эту опасность умножает. Великие боги, сколько времени потеряно! Позыв к активным действиям на мгновенье прорвал путы болезненной вялости. Леонтиск с досадой посмотрел на целительницу, бинтовавшую в этот момент его колено.

— Долго еще? — он постарался изгнать из голоса охватившее его нетерпение, что удалось не вполне.

— Еще чуть-чуть, — она старательно обматывала его ногу широкими витками полотна. — Торопишься куда-то, голубок?

— Да… то есть… не знаю. Не подскажешь ли, любезная матрона, сколько я проспал?

— Сутки с лишним, — она качнула высокой прической. — Ты был так измучен….

— Сутки, о, боги! — сердце екнуло в груди Леонтиска. — Хм, а, случайно, никто не выражал желания встретиться со мной?

— Тебе совершенно ни к чему, юноша, разговаривать со мной намеками. — Жрица затянула повязку на колене последним узлом, подняла взгляд. — Я и моя сестра Ларида, управляющая этим доходным домом, очень многим обязаны господину Терамену Каллатиду. Он доверяет нам конфиденциальные дела, и тебя мы принимаем тоже по его просьбе.

Она улыбнулась, искренне и дружелюбно.

— Ты ведь спрашивал про господина Терамена, не так ли? Так вот, он здесь и ждет, когда я закончу тебя латать.

— Великие боги! — взволновался Леонтиск. — Терамен здесь! Так что ж мы тут время теряем? Проведи меня к нему, немедленно!

Он поймал себя на том, что, позабыв о своем обнаженном естестве, размахивает руками, и торопливо вернул простыню на прежнее место.

Целительница кивнула.

— Перевязка закончена и теперь твоим ранам лучшие лекари покой и Хронос. Не мешало бы, тебя, конечно, искупать….

— В Аид купанье! Нет времени!

— Это так, к сожалению. Сейчас тебе принесут одежду и проводят. Прощай и всего хорошего, юный воин. Да хранит тебя Асклепий.

Четверть часа спустя, нервно расправляя на груди складки безупречно белого хитона, Леонтиск шагал по коридору вслед за молчаливым пожилым рабом-каппадокийцем. Коридор был серым, плохо освещенным и поневоле напомнил Леонтиску мрачные и сырые туннели, в которых ему пришлось вчера спасаться от преследователей. Впрочем, дверь, которой коридор заканчивался, разительно с ним дисгармонировала: дубовая, лакированная, с круглыми медными умбонами, она уместнее выглядела бы на парадном крыльце какого-нибудь совсем не бедного купеческого особняка.

Согнувшись в полупоклоне, проводник отворил эту дверь перед Леонтиском, и юноша, с взволнованно бухающим сердцем, ступил через порог. При его появлении из-за низкого, вычурного столика на гнутых ножках поднялся….

— Господин Терамен!

— Леонтиск!

Терамен Каллатид имел удивительно статную для его пятидесятишестилетнего возраста фигуру, прямую осанку и безусловно выдающую его высокое положение горделивую посадку головы. Лицо его, правильно-сообразное, выглядело бы, впрочем, вполне заурядно: высокий лоб, острый нос с чуть заметной горбинкой и узкими крыльями, от которых к уголкам рта пролегли глубокие складки, мягкая линия подбородка, скрытая ровной, красиво подстриженной бородой. Однако глаза этого человека — темно-карие, молодые, с тлеющей в глубине искрой — выдавали в нем личность могучую и необычную. Одет Терамен был в просторный голубой хитон из легчайшего и очень дорогого косского шелка. На плечи аристократа по случаю зимы был накинут короткий теплый плащ с меховой оторочкой.

— Боги, Леонтиск! Они посмели поднять руку на человека твоего происхождения? — воскликнул Терамен, внимательно разглядывая его украшенное следами избиения лицо.

— Авоэ, это ерунда, — махнул рукой Леонтиск. — Я так рад встрече, господин Терамен, что уже забыл об этих ссадинах.

От избытка чувств Леонтиск обеими руками схватил кисть Терамена, но тут же, устыдившись своего порыва, отпустил ее.

— Я тоже рад тебя видеть, мой юный друг, клянусь Олимпом! Тебе придется очень много мне рассказать. Подозреваю, что ты голоден.

— Не отказался бы что-нибудь проглотить, — скромно произнес Леонтиск, с позавчерашнего дня не державший крошки во рту. Его желудок уже давно издавал гневные и громкие вопли протеста.

— Тогда проходи сюда, — Терамен широким жестом указал на стоявшие поодаль трапезные ложа. — Эй, Харим!

На пороге тут же с поклоном возник старик-каппадокиец.

— Обед на двоих. И вина. Быстро!

— Слушаюсь! — Харим проворно юркнул за дверь, в коридоре, удаляясь, зазвучали его торопливые шаги. Терамен возлег на ложе, Леонтиск устроился сидя — следуя спартанской привычке и оберегая больное ребро. Уже через несколько минут из кухни явилась целая делегация рабов с блюдами, тарелками, кувшинами и кубками. Комната наполнилась аппетитными запахами, от которых Леонтиск едва не потерял сознание. Архонтова баланда, пусть она и была жирнее спартанской похлебки, все же достаточно опостылела ему за время заключения.

— Теперь слушаю тебя, — напомнил Терамен Леонтиску, увидев, что тот, уписывая за обе щеки кушанья, не торопится с рассказом. — Девочка, дочка Демолая, как ее… Эльпиника… поведала кое-что, но хотелось бы услышать из первых уст.

При упоминании имени Эльпиники Леонтиск нахмурился. Он сильно беспокоился за девушку, схваченную во время побега. Кто знает, какое наказание придумают ей брат и отец? Они же не люди, а злобные скоты, с них станется и руку на нее поднять. А то и розгу. Бедняжка Эльпиника! Леонтиск испытывал к ней благодарность и нежность, густо перемешанные с угрызениями совести. В то же время он осознавал, насколько бессилен сейчас ей помочь.

— В этом ты абсолютно прав, — медленно проговорил Терамен, когда молодой воин рассказал, что его тревожит. — Сейчас тебе необходимо как можно быстрее покинуть Афины. Это место пока безопасно, но кто знает, будет ли оно таковым завтра? Ищейки архонта вездесущи, а пытки способны заставить говорить и самые молчаливые рты.

— Клянусь Афиной Меднодомной, я чувствую себя виноватым, — в отчаянии произнес Леонтиск. — Получается, что я использовал ее, когда это было мне необходимо, а теперь, когда ей нужна помощь, сбегáю, как последний негодяй. Даже не всякий негодяй поступит так с человеком, протянувшим ему руку помощи. А эту девушку, помимо всего прочего, я люблю!

— Ни тебе, юный храбрец, ни, увы, мне все равно ничего сейчас не сделать, — сочувственно глядя на Леонтиска, вздохнул Терамен. — Не штурмовать же, в самом деле, особняк архонта! Будем надеяться, что Демолай не решится причинить ей какой-то вред — все-таки она родная его дочь, да к тому же, как я слышал, любимица. Ну, сделают ей строгое внушение, запретят прогулки, может, лишат подарков или безделок. Это, клянусь Олимпом, можно пережить, через месяц все забудется. Да и я, когда горячка утрясется, постараюсь что-нибудь предпринять.

Леонтиск торопливо глотнул из кубка, вытер скользнувшую по подбородку красную струйку, затем упрямо покачал головой.

— Ох, господин Терамен, все равно получается как-то некрасиво, клянусь Меднодомной. Как я буду выглядеть в ее глазах? Если бы я хотя бы попытался….

— Иногда нам приходится выбирать между долгом и зовом сердца, — философски изрек Терамен. — Насколько я знаю, твоим друзьям Эврипонтидам угрожает смертельная опасность. Или ты готов забыть об этом и броситься вызволять возлюбленную из рук ее злобных родственников?

— Нет, нет, — Леонтиск вздохнул, отер рукой лоб. — Я должен немедленно отправляться в Спарту. Но я вернусь. И упаси боги Клеомеда тронуть Эльпинику хоть пальцем! Я его задушу его же собственными кишками!

— Ты так и не поведал мне, — Терамен укоризненно посмотрел на юного воина. — Я хочу услышать всю историю, с самого начала.

Леонтиск, не забывая время от времени отправлять в рот куски дичи и фрукты, начал рассказ с получения отцовского письма, упомянул задание Пирра, подробно остановился на памятном разговоре с отцом, с горечью поведал о злосчастной судьбе Каллика и завершил повествование первой и второй (неудавшейся и удачной) попытками побега. Терамен внимательно слушал, кивая головой и иногда задавая уточняющие вопросы.

— М-да-а, — протянул он, когда Леонтиск завершил рассказ описанием драматической схватки в подземелье. — Итак, наш дражайший архонт Демолай не гнушается убийством афинских граждан, дабы замести следы. Похоже на то, мой храбрый юный друг, что дело действительно серьезное. Этот «альянс»… сдается мне, я что-то уже слышал про него. Не сомневаюсь, кружок сей объединяет весьма грозные силы. Непримиримый старик Павсаний и молодой волчонок Пирр надоели многим: Эвдамида они заставляют нервничать за власть в Спарте, ахейцам препятствуют подминать под себя морскую торговлю и западные острова, македонцам и римлянам мозолят глаза непокорством, а всем прочим мешают лебезить перед римлянами.

— И поэтому к ним посылают убийцу! — с пылающими щеками воскликнул Леонтиск. — И не какого-нибудь, а «большого специалиста по неожиданным смертям», как выразился мой родной папочка, чтоб ему пусто было!

— Ну, ну, не стоит неуважительно отзываться о родителе, юноша. Все-таки он дал тебе жизнь и воспитание. И действия его вполне оправданы — с точки зрения человека, не верящего более в свой народ. Не стоит сильно винить его за это, ведь таких людей большинство. Дай этим людям надежду — и они встанут в первую шеренгу. Но пока они хотят просто жить, несмотря на унижения, давление, а порой и просто грабеж со стороны сильных соседей. Эта позиция — следствие сегодняшней реальности, ведь последние столетия истории Эллады действительно дают мало пищи для оптимизма. Изменится реальность — изменится и настроение людей.

— Царевич Пирр часто говорит с нами о том, что для эллинов возможна другая жизнь. Нас так много, мы умны, упорны, трудолюбивы, наша история помнит славнейшие победы….

Карие глаза Терамена сверкнули и устремились куда-то вдаль.

— Павсаний, старый мой друг, привил сыну эти идеи. Эх, когда мы с ним были молодыми, такими, как вы, как мы мечтали! Мы планировали, как станем работать на этот замысел, как сплотим вокруг себя всех, кому дорога свобода, как будем искоренять — день за днем, год за годом — поселившуюся в душах соотечественников привычку к рабству. В думах мы видели иную Элладу — богатую, цветущую, уважаемую соседями, с крепкой армией, способной дать отпор любому внешнему хищнику. Мы желали эллинам счастья и процветания, но эллины не поняли, не поддержали нас. И вот теперь, в конце жизни — что же? Павсаний доживает век вдали от родины, я, хоть и в родном городе, отовсюду жду беды.

— Но почему так, господин Терамен? Почему жизнь настолько несправедлива? — Леонтиск почувствовал, что к горлу поднялся комок горечи.

— Не стоит винить жизнь или судьбу, спрашивать пристало только с себя, — пожал плечами аристократ. — Возможно, мы избрали не те средства для достижения цели, в решительный момент были нерешительны и нетверды в поступках, где-то оперлись на людей, оказавшихся слабыми. Было бы печально сознавать, что жизнь прожита зря, но, клянусь Олимпом, одну вещь мы все же сделали! Мы воспитали сыновей, которые, я гляжу, будут куда как решительнее нас. Ты, Леонтиск, Пирр Эврипонтид, мой Эвполид, ваши товарищи, — вот будущее Греции, ее надежда и ее кровь. Вы, именно вы приведете Грецию к ее битвам, к ее огню, к ее победе!

Эти слова, сказанные уверенным, негромким голосом, прозвучали как пророчество, как откровение бога. Леонтиска переполнили странные возбуждение и восторг, его руки дрожали, а внутренний жар проступил на щеках пунцовыми пятнами. Молодой воин с восхищением смотрел на Терамена, не в силах выговорить ни слова.

Последовала минутная пауза, затем Терамен, вздохнув, произнес:

— Но мы отвлеклись. Давай вернемся теперь к поручению, с которым тебя прислал молодой Эврипонтид. Как я понимаю, речь идет о попытке найти общий язык с Ахейским союзом?

— Царевич желает, чтобы ты, господин Терамен, намекнул знакомцам из ахейских вождей, что им не стоит больше считать Эврипонтидов врагами. Нужно дать ахеянам понять, что своих целей те могут добиться не только через Эвдамида, но — и даже скорее — если не будут препятствовать возвращению на спартанский трон Павсания. Разумеется, при условии, что римских послов-наблюдателей пригласить забудут.

— Старик готов уступить ахейцам западные воды? — удивленно поднял брови Терамен. — Что-то не верится.

— Главное, как я понимаю, не то, что он сделает, а то, что пообещает. Сейчас, с петлей на шее, Эврипонтиды вынуждены использовать всякую возможность, способную помочь им вернуться на трон.

— Понимаю, — кивнул головой аристократ. — Взяв силу, старина Павсаний заговорит со старыми врагами по-другому. Однако как бы эти предложения не опоздали. Не сомневаюсь, что высокопоставленные ахейцы играют в раскрытом тобой, Леонтиск, заговоре, не последнюю роль.

— Скорее всего, ты прав. Но….

— Я понял тебя, юноша, и попытаюсь помочь вам в этом деле. Среди стратегов Ахейского союза найдется один-два человека, которые мне кое-чем обязаны. Как только представится возможность, я обстоятельнейше с ними потолкую и попрошу повлиять на стратега Эфиальта. И между делом попытаюсь выяснить относительно этого пресловутого «альянса» и личности убийцы. Посольство, которое ахейцы посылают в Лакедемон, похоже, будет весьма многочисленным, и негодяю не составит труда в нем затеряться. Твой отец, случаем, не проговорился, по каким признакам его можно опознать?

— Нет, — покачал головой Леонтиск. — Клянусь Меднодомной, я был так шокирован его предложением, что немедленно прервал разговор.

— А зря, — укоризненно произнес Терамен. — Если бы ты взял труд выслушать его до конца, а еще лучше — согласиться выполнить задание….

— Э… что?

— Для виду, конечно. В этом случае тебе не пришлось бы попробовать архонтова подземелья, а мы имели бы точные сведения об убийце. Как только он объявился бы в Спарте, вы бы тихонько прищучили его и спустили в Эврот. А теперь, клянусь Олимпом, это будет сделать труднее.

Леонтиск вздохнул.

— Согласен, это моя вина. Я об этом как-то не подумал тогда. А теперь в каждом ахейце придется подозревать этого Горгила, ведь он явно приедет под чужим именем!

— Как ты сказал? Горгил? — вскинулся пожилой аристократ. — Так убийцу зовут Горгилом?

— Ну да, — Леонтиск недоуменно посмотрел на собеседника. — Я разве не назвал его имени, когда рассказывал? Тебе что-то про него известно?

Лицо Терамена исказила хмурая гримаса.

— Да уж, слышал. Причем, как ты, наверное, догадываешься, ничего хорошего. Этот Горгил, насколько мне известно, не только сам убийца, но и мастер, главарь целой группы наемных душегубов. Доподлинно известно, что команду Горгила несколько раз использовали в своих династических играх претенденты малоазийских и сирийского престолов. Всегда с неизменным зловещим итогом. Говорят, что прошлогодняя смерть правителя Родоса и неожиданная скоротечная болезнь эпирского наследника — тоже их рук дело.

— Проклятье! Заговорщики не поскупились, если наняли такого знатного мерзавца убить Эврипонтидов, — мрачно проронил Леонтиск.

— Это уж точно. Его услуги стоят недешево, зато результат всегда один — смерть.

— Как бы не так! — вскричал Леонтиск. — Мы… вся наша эномотия, будем дежурить возле наследника день и ночь, и любой подозрительный тип, что попытается приблизиться к царевичу на бросок копья….

В дверь тихонько постучали, затем в проеме материализовалась тощая фигура каппадокийца.

— В чем дело, Харим? — недовольно обернулся Терамен.

Просеменив в комнату, Харим склонился над ухом аристократа и что-то торопливо прошептал. Седые брови Терамена удивленно поднялись.

— Эвполид прислал человека с каким-то срочным сообщением, — сказал аристократ в ответ на вопросительный взгляд Леонтиска. — Подожди меня здесь, юноша. Не думаю, что это займет много времени.

С этим Терамен вышел вслед за слугой, оставив Леонтиска в одиночестве. Предаваясь мрачным размышлениям по поводу мер, которые следует предпринять против убийцы, Леонтиск почти успел доглодать заячью ногу, жареную в масле и обильно сдобренную чесноком, когда Терамен вернулся.

— Дурные новости, Леонтиск! — прямо с порога начал нобиль. — Как раз касательно темы нашей беседы.

— Что…? — выдохнул молодой воин. Его сердце стремительно ухнуло вниз.

— Коллегия ахейцев выехала в Спарту сегодня утром.

— Так скоро? Афина Сотейра, я думал, что имею несколько дней в запасе… Откуда?

— Из Сикиона, ахейской столицы. Не сомневаюсь, что мастер Горгил и его братия в составе делегации. Торопиться ахейцы не будут, заедут по пути в пару-тройку пелопоннесских городов, но при любом раскладе через четыре, самое большее — пять дней убийцы будут в Лакедемоне, и за жизнь молодого Эврипонтида нельзя будет дать и обола!

— Великие боги! — Леонтиск вскочил на ноги. — Значит, я должен немедленно отправляться в дорогу. Господин Терамен, помоги покинуть город! Мне нужен конь и любая возможность выбраться из Афин.

Аристократ почесал висок ухоженным ногтем.

— Слишком рискованно пытаться миновать какие-либо внешние ворота, даже изменив внешность. Подкупить городских стражников было бы нетрудно, но, без сомнения, собственные люди архонта тоже расставлены у всех ворот. Скорее всего, будет под надзором и дорога до Коринфа.

— Что же делать, господин Терамен, что же делать? — Леонтиска трясло. Он еле сдерживался, чтобы не кричать.

— Успокойся, юноша. Я думаю, есть один способ обмануть ищеек Демолая. Ты отправишься в Спарту морем!

— Морем? — Леонтиск глянул на старшего товарища с изумлением. — Но ведь сейчас зима! Неужели найдется капитан, который поднимет якорь в это время года?

— О! не сомневайся, некоторые отчаянные островные контрабандисты работают на перевозках круглый год! — усмехнулся Терамен. — И один из этих капитанов, мой старый знакомец, держит свою фелюгу в постоянной готовности — на всякий случай, если мне вдруг приспичит спасаться из Афин.

— Невероятно! — у сына стратега словно гора с плеч упала.

— Неужели ты думал, юноша, что я, устроив побег, не позаботился, как тебе выбраться из города?

— Господин Терамен! Ты… Я просто не знаю, как тебя благодарить! — выдохнул Леонтиск. — Но… как мне добраться до гавани, если все городские ворота под надзором людей архонта? Да и в самом Пирее… По-моему, там попасться куда проще, чем в самих Афинах.

— А кто тебе сказал, что корабль стоит в Пирее? — усмехнулся аристократ. — У нашего славного города, морской столицы Греции, есть несколько гаваней и кроме пирейских. Фалерская, например, или Форон. Вы отправляетесь из первой.

— «Мы»? — удивился Леонтиск.

— Ах, я еще не сказал тебе? Эвполид отправляется с тобой. В Спарту.

— Твой сын?

— Да. Я давно хотел отправить его из города, но он все не соглашался. А тут сам попросил у меня разрешения уехать с тобой! Я, конечно, согласился — в нанешнем положении лучше будет если он уедет, пока не случилось беды. До меня врагам не так просто добраться, я почти не выхожу, а Эвполид, он здесь слишком на виду — молодой, дерзкий, горячий… И дома ведь его не удержишь… Одним словом, от греха подальше пусть отправляется в Лакедемон. И вам поможет — полагаю, по вчерашней стычке в подземелье ты оценил его дух и твердую руку.

— Хе, Эвполид настоящий герой! — горячо подтвердил Леонтиск, вызвав удовлетворенную улыбку на губах польщенного отца. — Я просто счастлив, если он едет со мной.

— Жаль только, проститься нам не придется, — вздохнул Терамен. — Он пишет, что уже несколько дней за ним следят какие-то подозрительные типы….

— Да-да, он говорил мне, это наверняка люди архонта!

— …и сегодня они едва не сцапали сына, так что он не рискует пробираться домой и будет ждать тебя в Кекропии. — Терамен задорно улыбнулся, увидев недоумение Леонтиска. — Это второе наше тайное убежище в Коллите, и из дома Лариды до Кекропии имеется короткий и малоизвестный путь, в основном пещерами под Акрополем. Я велю Хариклу и паре вооруженных проводить тебя до места. А уж из города вам с Эвполидом проще будет выбраться вдвоем. Не стоит рисковать, пытаясь подкупить всех до единого охранников ворот, когда есть способ старый и проверенный… Нужно только дождаться ночи.

— Отпусти, слышишь! Оставь меня! — в очередной раз злым голосом воскликнула Эльпиника, безуспешно пытаясь вырвать руку из схвативших ее каменной хваткой пальцев брата. Клеомед, с белым от бешенства лицом, не обращая на крики сестры ни малейшего внимания, грубо тянул ее за собой по коридору, ведущему к апартаментам отца. От боли, унижения и страха перед предстоящим разговором Эльпинике хотелось расплакаться, но не позволяла гордость.

Оказавшись перед массивными высокими дверями, Клеомед распахнул одну из створок и рывком втащил сестру в комнату. Стены помещения были драпированы зеленой и темно-синей бархатной тканью, в углах застыли, уставившись перед собой слепыми глазами, мраморные бюсты, середину левой стены занимало массивное, десяти локтей в высоту, изваяние сидящего на троне Зевса. Дневной свет проникал в комнату сквозь два высоких и узких, как бойницы, окна.

Архонт, заложив руки за спину, нервно расхаживал взад-вперед по мягкому вифинскому ковру. Услышав вошедших, он остановился и впился в лицо потупившей глаза дочери не предвещающим ничего хорошего взглядом.

— Вот, отец, полюбуйся на нашу героиню! — с едва сдерживаемым бешенством процедил Клеомед и еще раз, совершенно без нужды, резко толкнул сестру в спину.

— Оставь меня, я сказала! — дернула плечом она и, набравшись храбрости, взглянула отцу в глаза.

— Что же ты наделала, мерзавка? — приблизившись почти вплотную, прошипел архонт. — Как же ты могла, гадина, решиться на такую подлость?

Не выдержав, Эльпиника снова опустила глаза. Левую щеку вдруг обожгла хлесткая пощечина.

— Отвечай, дрянь! — голос Демолая сорвался на визг. — Зачем, объясни мне, зачем ты помогла этому молокососу бежать? А? Тебя спрашиваю!

— Я люблю его, — всхлипнула девушка. Четверть часа назад, когда Клеомед ворвался в ее покои, она дала себе слово, что будет держаться стойко и спокойно. Однако стыд и страх, переполнявшие девушку, лишили ее последних остатков смелости.

— Что-о?! — заорал Демолай. — Ты что его? Ах ты, потаскуха!

Голова девушки содрогнулась от еще одной сильной пощечины. Глухо зарыдав, Эльпиника, закрыла лицо руками и дернулась к двери, но Клеомед, стоявший за спиной, грубо толкнул ее назад с криком:

— Куда, сука? С тобой еще не закончили!

— Так кого ты любишь, шлюха? Кого? Кого? — с каждым словом взбешенный архонт наносил дочери сильный удар ладонью, не разбирая — по лицу, по голове, по шее. Она не отвечала, спрятав лицо и рыдая уже в голос.

— Любишь сопливого негодяя? Ах, вот оно что! А меня, отца, который тебя кормит и одевает, ты не любишь, подлая змея? — зарычал, еще больше стервенея, Демолай. — Ты, значит, по велению хитрого молокососа посещаешь изменников государства, злоумышляешь вместе с ними против своей семьи?

Избиение прекратилось лишь когда девушка, закрыв голову руками, вздрагивая всем телом, сжалась на полу. Потирая ушибленную руку, архонт, не сводя с дочери взгляда, отступил назад и приказал:

— Встань, — и, видя, что девушка не торопится исполнить приказание, снова заорал во все горло: — Вста-ать, шлюха!

Клеомед, подскочив сзади, бесцеремонно схватил ее за подмышки и рывком поставил на ноги. Дрожа и мелко всхлипывая, Эльпиника стояла, опустив голову, закрыв горящие щеки растрепавшимися волосами. Горло удавкой стягивал спазм горькой обиды: она решительно не ожидала такой жестокости со стороны отца. «Нет, это не со мной происходит! — билась о стенки головы мысль. — Этого не может быть. Это мне снится!» Но проснуться никак не удавалось.

Какое-то время Демолай молчал, глядя на дочь с таким выражением лица, как будто видел перед собой крысу или жабу. Ярость архонта отнюдь не утихла. Совсем недавно он с таким презрением отнесся к провалу стратега Никистрата, чей сын не пожелал выполнить уготованной ему по плану роли. И что же теперь? Его собственная дочь совершила поступок, поставивший под угрозу грандиозный замысел, в реализации которого заинтересованы серьезные люди. Люди, которым он обещал, что устроит все в лучшем виде. Какой ужас! Проклятые дети, предающие родителей! Откуда вы только беретесь, подлые неблагодарные выродки!

— Рассказывай, о чем ты говорила с Тераменом. Живо!

— Чего молчишь, коза! — Клеомед грубо встряхнул ее за плечи. Голова девушки мотнулась, она всхлипнула.

Главное — не сдаться, не зареветь снова. Эльпиника не помнила, чтобы на нее когда-либо поднимали руку, и ситуация вызывала у нее не только страх, но и сильнейшее чувство протеста. Отец, он ее избил! И как — вся щека горит. Ну нет, клянусь Богиней, ничего вы от меня не узнаете! Забыли, что ли, что характером я с детства не уступала братцу?

Архонт увидел, как отвердели скулы девушки, как ее дрожавшие губы крепко сжались и подбородок упрямо выдвинулся вперед. О, как хорошо он знал подобное выражение лица своей дочери. Рука, занесенная было для очередного удара, опустилась. Все было бесполезно. В таком состоянии она ничего не скажет. Что же делать? Как исправлять положение?

Чувствуя, как по шее сползает капля холодного пота, архонт мучительно пытался найти в голове хоть одну стоящую мысль.

Ситуация была действительно скверная. Если по его, Демолая, вине — в подробностях никто разбираться не будет — вся подготовленная с таким тщанием операция сорвется, это будет стоить ему доверия римлян, и, несомненно, должности и состояния. А, возможно, и головы. От перспективы расстаться со своим существованием, насыщенным всеми радостями, какие может позволить себе богатый и уважаемый человек, архонт мелко задрожал. Пора было подумать об исправлении ошибок. Но сначала нужно закончить с этой сопливой дурой.

— Я принял решение, Эльпиника, — суровым голосом произнес Демолай. — Твой поступок показал, что ты не ценишь ни нынешней вольготной жизни, ни моего родительского благорасположения. Пора тебе почувствовать крепкую узду, мужскую руку, которая приструнит твой взбалмошный норов! Я, помнится, обещал тебе, что ты сможешь выбрать мужа по своему усмотрению. Теперь понятно, что я ошибался — ты не созрела для такой свободы. Поэтому выбор за тебя сделаю я. В скором времени ты будешь отдана за одного из юношей, из тех, что добиваются твоей руки.

Эльпиника, не веря услышанному, подняла глаза на отца, но не нашла в выражении его лица ни малейшего намека, что все это шутка.

— Да, да, что смотришь? — раздраженно отреагировал Демолай. — Через два месяца, максимум три-четыре, ты будешь мужней женой, и тогда поглядишь, будет ли супруг терпеть твои капризы и глупую бабскую блажь. Клянусь отцом-Зевсом, я уж постараюсь выбрать такого парня, который не будет тряпкой в твоих руках, а наоборот, быстро — плетью или кулаком — направит твою энергию в правильное русло. Да вот, хотя бы Праксагора, он давно уж наш порог обивает. Отец у него уважаемый человек, да и сам он парень что надо! Малость грубоват, возможно, но после одной-двух трепок ты быстро поймешь, что такое послушание и семейная жизнь. А что есть правильная жизнь для женщины? Несомненно, рожать детей и смотреть за домом. И самое главное — не лезть в мужские дела!

Страх в душе девушки окончательно уступил место гневу. Она видела, что отца не переубедить, и его решение глобальным образом перевернет всю ее судьбу. Не в силах сказать ни слова, она глядела на архонта совершенно другими глазами. Великая богиня, и этот красный от ярости, бранящийся и абсолютно чужой старик — ее отец? Какой же он бессердечный — так наказывать ее! И за что? За то, что она послушалась веления сердца, поступила так, как считала правильным? Но не этому ли он сам учил ее с детства?

В любом случае, Эльпиника нисколько не сожалела о своем поступке. И раз они так ярятся, значит, Леонтиску удалось уйти от преследователей, раствориться в темных туннелях клоаки. Конечно, господин Терамен послал, как и обещал, своих людей, и они отвели ее возлюбленного в безопасное место. Он на свободе!

От сознания, что страдает не зря, Эльпинике сильно полегчало. Ей вдруг стало наплевать на бешенство отца и брата. Пусть орут, пускай издеваются; она стерпит все их тычки и пощечины. Тьфу, и не стыдно же поднимать руку на женщину! Тоже мне, мужчины, повелители мира!

Презрительная улыбка искривила губы девушки. Чтобы скрыть ее, Эльпиника поспешно опустила голову. Но проницательный глаз отца все же что-то уловил. Смерив дочь тяжелым взглядом, Демолай процедил:

— Вижу, раскаяния от тебя не добиться, шлюха! Все, ступай прочь! Отныне тебе запрещено выходить на улицу и вообще покидать женскую половину дома. Хотя, — он задумчиво поскреб бороду, — надо бы к тебе и там приставить надежный надзор. Клеомед?

Хилиарх вопросительно поднял брови.

— Найдешь ей хорошую приятельницу, из приличной семьи, не слишком молодую и чтоб была с понятием. Пусть переселяется к нам и приступает к работе.

— Будет сделано, отец, — кивнул головой Клеомед. — Уж я для этой змеюки постараюсь, будь спокоен!

Когда Эльпиника с гордо воздетой головой вышла, не преминув хорошенько хлопнуть дверью, архонт повернулся к сыну.

— Проклятый кретин.

— Отец? — слегка опешил хилиарх.

— Не думай, что провел меня, хитрец. Твоя сестра показала себя редкостной дрянью, но в случившемся твоей вины больше, чем ее. Когда ты узнал, что щенок Никистрата собирается бежать?

Прыщавое лицо Клеомеда порозовело, он смущенно опустил глаза.

— Вчера утром. Слухач отчитался Алкимаху сразу, как Эльпиника вышла из подземелья, а тот доложил мне.

— Так чего ж ты, мерзавец, сразу не поставил в известность меня? Почему я узнаю о намерении сопляка сбежать и о его побеге одновременно, и притом не от тебя, а от сотника стражи?

Клеомед нахмурился, сделав в уме заметку пообщаться с чересчур ретивым сотником.

— Позволь объяснить, отец.

— Позволяю, и даже требую. Только короче, во имя всех богов!

— Еще второго дня, когда Эльпиника таскалась к старому мерзавцу Терамену, было ясно, что он не замедлит что-нибудь предпринять. После доклада Алкимаха стало ясно, что старый негодяй решил ни много ни мало как освободить спартанчика. Каллатид пообещал Эльпинике, что пошлет своих людей встретить беглеца в клоаке. Это был такой шанс! — хилиарх всплеснул руками.

Глаза архонта блеснули.

— Понимаю. Ты решил выпендриться, самостоятельно схватить Терамена за задницу.

— И приволочь к тебе, отец, — тонкие губы Клеомеда разошлись в усмешке. — Ты ведь давно мечтаешь об этом. У меня имелись неподтвержденные сведения, что помогать спартанчику в побеге будет никто иной как Эвполид, Тераменов выродок. Я сразу отправил в засаду отряд, который должен был перехватить беглецов. Если бы это удалось сделать, осудить Терамена было бы проще, чем выпить кувшин вина! Он бы не смог отбрыкаться, если бы его сына взяли на месте преступления.

— Ну-ну, и что же? — Демолай прищурил глаза. — План оказался слишком хитрым, чтобы быть исполнимым?

— Непонятно, — Клеомед пожал плечами. — В тот день, когда наш пленничек должен был бежать, Эвполид в клоаке не появился. Наверное, его предупредил кто-то из каллатидовых стукачков, не додавили мы их, гадов. Сказать по правде, мне пришлось отправить в клоаку немало людей, чтобы исключить возможность неудачи, так что их вполне могли заметить. Так или иначе, задуманная игра потеряла всякий смысл, так что я вывел солдат из подземелья, а Алкимаху велел усилить стражу и проучить спартанчика, когда тот под видом помывки попытается удрать. Так все и вышло. Кто ж мог подумать, что Эльпиника….

— А нужно было подумать, умник, особенно тебе, решившему, что уже настолько мудер, чтобы самостоятельно разрабатывать планы и самостоятельно претворять их в жизнь.

— Прости отец, клянусь богами, я помышлял лишь о пользе дела.

— Засунь свои извинения себе… под мышку. Факт налицо — Никистратов щенок сбежал и представляет собой угрозу большому замыслу. Он снова отправит кого-нибудь предупредить Эврипонтидов или, скорее всего, попытается покинуть Афины, так как понимает, что здесь мы его отыщем. Наша… нет, твоя задача, Клеомед, помешать петушку, схватить его и вернуть в подземелье. Это следует сделать в любом случае, силы и полномочия у тебя имеются. Если сумеешь поймать его в компании с сыном Терамена, я постараюсь простить и твою неискренность и допущенный побег. Есть какие-то вопросы, сынок? — Демолай поджал бесцветные губы.

— Нет, отец. Я поймаю волосатого свинтуса, клянусь небесами! Немедленно подниму всех наших людей, закрою город наглухо. Никуда он не денется!

Архонт, удовлетворенно кивнув, небрежным жестом отпустил хилиарха исполнять его долг. Демолай хотел остаться один и поразмыслить над тем, что необходимо рассказать другим членам «альянса», а с чем не торопиться. Без сомнения, эти люди, каждый из которых содержал собственную армию шпионов, прознают о случившемся, и нужно представить дело в наиболее выгодном для себя свете. Сила позиции архонта в предстоящем нелегком разговоре зависела и от успешности миссии Клеомеда — в сферах, где вращался Демолай, напартачить дважды значило поставить свой престиж под серьезный удар. Избави, великий Зевс!

Архонт поднял сухие глаза на статую отца богов.

Оказавшись у себя, в просторной светлой спальне, Эльпиника первым делом кинулась к стоявшему в углу большому бронзовому зеркалу. Она очень дорожила своей внешностью и хотела оценить, какой ущерб ей нанесла родительская экзекуция. Синяки на руке, за которую ее тащил Клеомед, в счет не шли, Эльпинику больше интересовало лицо, левая сторона которого ощутимо опухла.

Осмотр не принес утешения: щека выглядела и впрямь ужасно. Тяжелая отцовская рука превратила ее в сплошной серо-розовый синяк. Нет сомнения, что спустя некоторое время вся эта краснота превратится в отвратительную синеву. Теперь и без отцовского указания она не смогла бы выйти на улицу как минимум две недели. Не в силах перенести увиденное в зеркале, Эльпиника разрыдалась. Ее совершенное, такое красивое личико, что они сделали с ним! Едкие слезы, стекая по больной щеке, вызывали жжение и еще большее желание плакать.

Наконец, после четвертьчасового оплакивания погубленной — на время, конечно — красоты, девушка начала успокаиваться и обрела способность трезво мыслить.

— Что толку рыдать? — сказала она своему отражению в зеркале. — От этого можно только стать еще более страшной.

В этот момент Эльпиника вспомнила о заживляющем милетском бальзаме против царапин и прыщей, купленном еще в прошлом году по поводу вскочившей на подбородке простуды. Тогда этот «редчайший волшебный унгвент», как расхваливал его торговавший благовониями и эликсирами купец, действительно прекрасно помог и с тех пор лежал невостребованным. Искомая круглая опаловая алабастра возникла перед мысленным взором девушки, когда она решительно взялась за ручки стоящего под зеркалом низкого туалетного столика.

Ящик, выскользнувший неожиданно легко, оказался совершенно пуст! Бесчисленные гутты и флакончики с мазями, притираниями, кремами и благовониями — все, что составляло радость каждой женщины из состоятельной семьи — исчезли, пропали, сгинули! В первый момент от изумления Эльпиника упала на стоявший перед зеркалом мягкий пуф и, сидя на нем, продолжала потерянно смотреть в зияюще пустые внутренности выдвинутого ящика. В следующий миг внезапная догадка вызвала у нее взрыв истерического хохота. Кто-то из рабынь очистил содержимое столика за то время, пока она была «на приеме» у отца. Самому Демолаю такое вряд ли могло придти в голову, так что приказ отдал, без сомнения, Клеомед. Ну, дешевка!

Накатившая волна презрения вымыла из ее души последние остатки страха. Какой же слепой она была раньше! Жила с этими людьми и не замечала их подлости и мелочности. Нет, ни минуты не стоит жалеть о своем поступке. Единственное, что способно вызвать сожаление — это ее нерешительность тогда, в критический момент, когда нужно было прыгнуть вслед за Леонтиском в колодец клоаки. Тогда они были бы сейчас далеко отсюда и вместе. Вместе!

«А может быть и нет!» — вмешался голос рассудка. Кто знает, возможно, она бы только стесняла Леонтиска там, в подземелье, и именно из-за нее он не смог бы уйти от стражников отца? Нет, она все сделала правильно. Леонтиск на свободе. Он ускользнет от Клеомедовых ищеек, спасет спартанского царевича и вернется в Афины. Вернется за ней, найдет способ вырвать ее из рук отца! Она станет женой Львенка и покинет эти постылые стены навсегда!

От этих сладких грез у Эльпиники сладко закололо в груди. Леонтиск вернется. Она не сомневалась в этом ни чуточки. Подойдя к окну, девушка распахнула его и подставила лицо хлынувшему в комнату вечернему воздуху.

Он вернется!

Клеомед, шагавший по двору к воротам, чтобы отдать сотникам указания об усиленном надзоре за городскими воротами и патрулировании стен, был несказанно удивлен, услышав донесшийся от дома, откуда-то из женской половины, звонкий смех сестры.

Угольно-черное небо было усеяно россыпями алмазных, необычайно близких в эту ночь звезд. На востоке, где-то над Олимпием и Панафинейским стадионом, взошел вечный охотник Орион. Над самой головой, тускло поблескивая, словно подмигивая пробиравшимся сквозь ночь товарищам, светились Волосы Береники. Главные улицы Афин даже ночью были освещены и полны народа и повозок, поэтому Леонтиск и Эвполид выбирали темные и кривые переулки, пробираясь к южному участку городской стены. Так было дольше и грязней, но зато безопасней. Издали примечая обходящие улицы десятки городской стражи, друзья ныряли в канавы, залегали за колоннами или ступенями храмов и ждали, пока опасность не минует. Затем отправлялись дальше. Друг с другом практически не разговаривали — только предупреждения типа «идут слева», «тихо» или «сюда».

Из-за медлительности такого передвижения Афины впервые показались Леонтиску невероятно огромным, бесконечным городом. Однако осторожность принесла свои плоды — до стены друзья добрались без каких-либо приключений. Эвполид, в отличие от Леонтиска все детство проведший в родном городе и облазивший едва ли не все его закоулки, уверенно направился к тому месту, где городская стена, построенная еще Мильтиадом, тяжело взбираясь на холм Муз, треснула и частично осыпалась. Остановившись в тени двухэтажного здания гимнасия, последнего в квартале, друзья остановились. Настала самая опасная часть плана. Стена находилась прямо через улицу — в каких-нибудь сорока шагах. По строго соблюдавшемуся обычаю она была освещена масляными фонарями, врытыми в землю на определенном расстоянии друг от друга. По пристенной дороге, кольцом окружающей город, то и дело дефилировали делавшие обход стражники. Сегодня — друзья догадывались, почему, — патрули ходили куда чаще обычного. Временной промежуток между исчезновением за углом одного отряда и появлением другого был настолько коротким, что беглецы битых полчаса не решались покинуть убежище.

— Что же делать? — беззвучно, одними губами спросил Леонтиск, с тревогой глядя на Эвполида. — Не успеем, эти мерзавцы ходят слишком часто!

Друзьям нужно было добежать до стены, невысокой в этом месте, закинуть на нее веревку, снабженную цепким крюком-«кошкой», взобраться наверх и перевесить веревку на внешнюю часть стены. На той стороне их должны были ждать верные люди с лошадьми и дорожными сумками.

— Нужно решаться! — также беззвучно отвечал Эвполид. — Время уходит. Корабль должен пройти Саламин до рассвета, иначе его заметят со сторожевых башен.

— Тогда, как только пройдет следующий патруль, сразу — к стене.

— Идет. Лестницу держи в руках, наготове.

Очередной патруль вывернул справа из-за приземистого здания общественной бани и неспешно приближался. Стражники озабоченно зыркали по сторонам. Хилиарх Клеомед Кимонид обещал хорошую награду тому десятку, который поймает беглеца, поэтому обычные шуточки и зубоскальство были заброшены. Каждый горел желанием первым увидеть беглого преступника, который, как сказал хилиарх, попытается в одну из ближайших ночей выбраться из города.

Друзья снова вжались в тень стены, до которой не доставал скудный свет масляного фонаря. Стук сандалий и звук голосов стражников вскоре удалились налево. Эвполид поднял голову. «Хвост» патруля как раз исчезал за углом.

— Все, пора! — скомандовал сын Терамена, и они, вскочив на ноги, ринулись к стене. Мостовая стремительно полетела из-под подошв. Боль в колене, до сих пор дремавшая, вдруг властно напомнила о себе. Леонтиск сжал зубы, чтобы не закричать, со свистом втянул в легкие свежий ночной воздух. Огонь фонаря заплясал в глазах радужными бликами. Через десять ударов сердца они уже были у грязно-желтой стены, кое-где испещренной зелеными нитями вьюна. Леонтиск проворно раскрутил в руке «кошку»….

— Сто-ой! — раздался резкий окрик. — Именем демократии, держите их!

Пронзенный парализующим страхом, Леонтиск оглянулся. Им явно не везло: новый патруль стражников, вывернув в совершенно неподходящий момент, в свете фонаря засек их моментально.

— Это он! — заорал кто-то из несущейся к ним ватаги. — Мы разбогатели, ребята!

Леонтиск узнал сотника, что руководил стражниками, гнавшимися за ним в подземелье.

— Какого демона ты стоишь? — заорал ему в ухо Эвполид. — Кидай крюк, дурень!

Словно выведенный из транса, Леонтиск дрожащей рукой лихорадочно зашвырнул «кошку» за край стены. Потянул. Бессильно царапнув камень железными когтями, крюк предательски упал к ногам.

— Быстрее, быстрее! — рычал Эвполид. — Дай мне!

Но Леонтиск сам еще раз с силой запустил «кошку» вверх. На этот раз коварная железная животина цепко впилась в обшарпанный край кладки. Стражники, вопя, приближались. Расстояние между ними и беглецами было не более восьмидесяти шагов.

— Лезь первым! — Леонтиск легонько подтолкнул Эвполида за плечо.

— Не-ет, первым ты, живо! — сдернул руку тот. — И постарайся поживее шевелить своими больными конечностями.

Пререкаться не было времени, и Леонтиск, перебирая руками как обезьяна, проворно пополз вверх. Юноше пришлось приложить максимум усилий к тому, чтобы не удариться о стену больным коленом. Ему казалось, что он двигается очень быстро, однако руки карабкающегося снизу Эвполида постоянно рвали извивавшуюся, как живая, веревку из-под ног, а голос товарища подстегивал, точно плеть.

— Быстрей! Быстрей!

Как только они очутились на вершине стены, Эвполид немедленно схватился за веревку, чтобы вытащить ее наверх. Однако один из стражников, самый молодой и проворный, успел подскочить к болтавшемуся концу и поймать его.

— Есть! — радостно возвестил о своей удаче юный герой.

Эвполид грязно выругался. Посмотрев на стражника со стены, он хищно оскалился.

— Что, нечем привязать собаку, малыш? На, держи!

Резкий взмах ножа отделил «кошку» от веревки, которая, упав сверху, опутала опешившего стражника, как змея Лаокоона. Уже подоспевшие товарищи бедолаги разочарованно взвыли.

— Скорей!

Два друга побежали по стене, пытаясь различить скрывавшихся в ночи товарищей. Те должны были ждать беглецов примерно в этом месте, однако подожженного огня — обговоренного сигнала — видно не было.

У ноги Леонтиска, звякнув о камень, высек искру дротик. Столь агрессивными мерами стражники, вероятно, решили выместить свою обиду. Беглецы пригнулись, но это вряд ли сильно могло помочь. Застигнутые на верхушке не особенно высокой стены, освещенные фонарями, они представляли из себя отличную мишень.

— Проклятие, где же они? — выдохнул Леонтиск, пытаясь пронзить взглядом сумрак ночи.

— Придется плюнуть на конспирацию! — решился Эвполид и закричал: — Эй, где вы там, сучьи дети?

— Мы здесь! — тут же отозвался сиплый голос откуда-то снизу и справа. — Кресало выпало, не могу найти, будь она проклята, эта темнота.

— Хватит трепаться, немедленно сюда! — рявкнул Эвполид, и они с Леонтиском, пригнувшись, сами побежали навстречу голосу. Чернота внизу зашевелилась плотными сгустками.

— Стой, сволочь! — истошно заорал сотник стражников, видя, что добыча уже второй раз за сутки уходит от него. — А ну, ребятки, попробуем залезть, живо!

«Ребятки» имели весьма смутное представление о способах преодоления стен без лестниц или, на худой конец, веревок, так как ни один из них не проходил подготовку ни в спартанской агеле, ни в лагере наемников. Однако, повинуясь приказу, они столпились у стены, и принялись на ходу изобретать нечто, отдаленно смахивающее на цирковой номер под названием «живая пирамида».

— Мы здесь, спускайтесь! — теперь сиплый голос раздавался прямо под ними.

— Придется прыгать, — посмотрел Эвполид на Леонтиска. — Сначала я, а тебя мы поймаем, не беспокойся.

— А как же эти, — нервно дернул головой сын стратега. — Они, похоже, лезут за нами.

Эвполид коротко хохотнул.

— Ничего, даже если у них получится, то через ров все равно не переберутся. А мы — да.

Леонтиск не успел спросить, каким образом, потому что сын Терамена с молодецким выкриком сиганул вниз, в темноту. Раздался глухой удар, вздох, какое-то шуршание и несколько тихих слов, потом голос Эвполида:

— Прыгай, Львенок. Мы прямо под тобой.

Леонтиск с сомнением посмотрел на зыбкие тени, шевелящиеся у основания стены и тяжело вздохнул. Однако делать было нечего: стражники, подбадривая друг друга, похоже, успешно преодолевали недостаток воинского обучения. Сделав глубокий вдох, как перед колодцем клоаки, сын стратега с замирающим сердцем спрыгнул в темноту. Бодрый крик, который он попытался выдавить из себя, получился более похожим на скулеж прибитого камнем пса. Полет длился всего миг, и в следующий момент он уже упал на готовые принять его руки. Упал не слишком удачно, кому-то, кажется, заехал ногой по голове. Но его поймали. Неловко — где за мошонку, где за одежду, где за вспыхнувший болью поврежденный бок. От резкой встряски сломанное ребро, как показалось Леонтиску, насквозь пробило легкое, и из него с шипением стал выходить воздух. Во всяком случае, несколько следующих мгновений, уже стоя на ногах, Леонтиск, прижав ладони к образовавшейся в боку дыре и судорожно открывая рот, тщетно пытался вздохнуть. Только спустя минуту, когда воздух начал нехотя, толчками, проникать в грудь, молодой воин смог разогнуться и понять, что никакой дыры нет.

— Ты в порядке? — спросил маячивший рядом силуэт голосом Эвполида. — Поспешим!

Обхватив Леонтиска рукой за плечи, он повлек его к находившемуся в трех локтях от стены темному провалу рва. Через него был перекинут хлипкий мостик, состоявший из двух длинных жердин и полутора десятков положенных поперек досок. Теперь Леонтиск понял, что имел в виду Эвполид.

— Ради всех богов, Леонтиск, будь осторожен и ставь ногу вернее, — предупредил сын Терамена, когда они ступили на вибрирующий мостик. — Одно неверное движение, и ты окажешься на дне этой ямы, в которой, если я не ошибаюсь, локтей пятнадцать глубины.

— Постараюсь, — нервно усмехнулся Леонтиск, проклиная свое колено, которое заставляло его чувствовать себя одноногим.

Стражники тем временем забрались на стену. К счастью, никто из них не додумался прихватить с собой факел. О местоположении беглецов они могли догадаться лишь по смутному движению внизу, но все же бросили наугад пару дротиков. Один из них, направляемый, верно, рукой какого-то темного бога, выбил доску, на которую собирался поставить ногу Леонтиск. Следующая поперечина находилась на приличном расстоянии, и молодой воин, лишь интуитивно угадав ее местонахождение, сумел, сделав невероятно длинный шаг и получив новую порцию боли, удержать равновесие. Сзади осторожно шагали Эвполид и двое преданных вольноотпущенников. Едва преследователи показались на стене, все, не договариваясь, закрыли рты, чтобы не давать страже ориентира.

Наконец, все четверо оказались на внешней стороне рва. Эвполиду хватило одного движения, чтобы импровизированный мост ссыпался в темный зев рва.

— Эй, ублюдки! — выкрикнул в темноту сын Терамена. — Все, конец охоты! Теперь вам нас не взять!

— Это мы еще посмотрим, крыса, — ответствовал со стены зычный голос сотника. — Сказки будешь на дыбе рассказывать и сопли глотать кровавые.

— Каков слог! — изумился Эвполид, повернувшись к спутникам. — Ему бы в театр, драмы писать, а он в стражниках мучается.

— Будет тебе зубоскалить. Двигаемся! — нетерпеливо проговорил Леонтиск, уже взобравшийся — не без труда — на одного из приведенных вольноотпущенниками коней.

— Ха! — Эвполид в свою очередь вскочил в седло, и все четверо взяли в галоп.

В эту ночь Клеомед сам обходил выставленные вдоль городской стены посты. На каждом из них ретивые стражники предъявляли хилиарху для опознания задержанных «подозрительных» молодых людей, половина из которых даже близко не подходила под разосланное всюду описание беглеца. Задержанных отпускали, стражники получали нагоняй, после чего Клеомед шел к другому посту, где все повторялось сначала. Хилиарх уже порядком утомился, но не мог идти спать: его сердце переполняли тревога по поводу побега Пиррова прихвостня и ярость, вызванная чудовищным поступком сестры. Как она могла совершить такое?! Разум хилиарха решительно отказывался воспринимать мотивы, подвигшие Эльпинику на это безрассудное деяние. Даже скидка на молодость девушки с высоты своего тридцатилетнего возраста ни в коей степени не оправдывала сестру в глазах сына архонта. Насколько он помнил себя в девятнадцать лет, ему никогда не пришла бы в голову такая гнусность. Похоже, тупоголовая кукла даже не понимает, какую беду она накликала на всю семью этой идиотской выходкой. И почему только они сразу не запретили ей навещать этого щенка? Еще после того, самого первого визита, Клеомед поставил перед отцом этот вопрос, но архонт имел иное мнение. «Пусть она покрутится перед этим молодым петушком, — сказал отец. — Авось семя ударит ему в голову, и он выболтает что-нибудь интересное». Клеомед догадался, что отец надеялся получить улики, чтобы свалить своего заклятого врага Терамена Каллатида. Камера, где держали сына стратега Никистрата, была не совсем обычной: в ее стене было проделано замаскированное отверстие, соединявшее ее с соседним помещением, вход в которое находился в другой части темницы. Хилиарх, выполняя приказ отца, посадил у дыры слухача, доверенного секретаря семьи, который скорописью заносил на пергамент все, что слышал во время ежедневных посещений узника Эльпиникой. Просматривая каждый вечер эти записи, Клеомед ярился, читая между строк о возрождении любовного чувства между его родной сестрой и совратившем ее когда-то негодяем. Увы, поделать он ничего не мог — приказы архонта не обсуждались. И вот результат! Но, с другой стороны, кто же мог знать, что эта сопливая курица поможет волосатику сбежать?

«И что она только в нем нашла?» — мысли хилиарха потекли в другом направлении. С точки зрения Клеомеда, Леонтиск, сын Никистрата, был просто омерзителен. И внешностью своей: высокий, стройный, так и не обретший истинно мужской, воинской, стати, и лицо, смазливое, как у бабы, и эти волосы, тьфу! И поступками: ведь он открыто принял сторону извечного врага Афин, пошел против воли отца, с потрохами продался бешеным собакам Эврипонтидам, баламутящим всю Грецию. А чего стоит его подлость по отношению к Эльпинике тогда, четыре года назад, на Олимпиаде? Да ему только за это нужно яйца пилой отпилить, а эта сучонка все ему простила! Как же так? Мерзавец ее опозорил, а она его спасает из темницы! Этого Клеомед никак не мог понять. Он с детства не ладил с сестрой: сказывалась и большая разница в возрасте, и обычная ревность: отец не очень-то жаловал угрюмого и своевольного отпрыска, и после рождения дочери отдавал именно ей львиную долю родительской любви. Когда девчонка подросла, трещина между детьми архонта стала еще шире: имея мощную поддержку в лице отца, который становился на ее сторону в любом конфликте, Эльпиника совершенно отказывала брату в подобающем уважении и послушании. С годами, правда, Демолай понял, что ближе по духу ему все-таки сын, естественный помощник во всех делах, но ветреная дочь все равно оставалась его любимицей. Теперь, похоже, этому придет конец.

От этой мысли Клеомед испытал тихую мстительную радость. Что ж, все, что ни делается, к лучшему! Уважение архонта к сыну еще больше возрастет, если тот изловчится поймать сбежавшего спартанчика. Клеомед уже привычно погладил ладонью оголовье висевшего на поясе меча, отнятого у Леонтиска. Рукоять астрона так удобно лежала в ладони, клинок был столь изящным и в тоже время грозным, так радовал глаз ценителя оружия, что сын архонта не мог с ним расстаться. А вскоре — сегодня, завтра, или послезавтра, — трофей мог послужить хилиарху против своего прежнего владельца. Клеомед находил в мыслях об этом какое-то странное удовольствие. Если только этот ублюдок посмеет оказать сопротивление….

Впереди раздался шум. Хилиарх и четверо его телохранителей приближались к Мелитским воротам.

— Беги, выясни, что там случилось, — велел Клеомед мечнику из охраны. — И узнай, не замечен ли где преступник.

Отдав честь, телохранитель бегом умчался вперед, к воротам. Клеомед, с трудом подавив желание последовать за ним и все узнать самому, заставил себя сохранять неторопливость шага и непроницаемый вид. Высокий чин кое к чему обязывает. Однако, что же там случилось, что за гам? Похоже, седлают лошадей? Неужели….

Мечник, одной рукой придерживая ножны, уже мчался обратно.

— Господин Клеомед! Заметили… беглецов! — запыхавшись, прокричал он. — Где-то в районе Итонских ворот.

— Что-о? — вскинулся Клеомед. — Как это «заметили»? Почему не взяли?

Телохранитель чуть заметно пожал плечами.

— Подробностей не знаю, господин хилиарх. Преступнику помогают еще трое или четверо. Они каким-то образом перебрались через стену и удирают к морю — по всей видимости, к Фалеру или Сунию.

— Корабль! — догадался Клеомед. — У проклятого ублюдка есть корабль! К воротам, быстро!

Хилиарх и его сопровождение бегом бросились к массивным, оконтуренным огоньками факелов, башням Мелитских ворот.

План беглеца стал ясен хилиарху в одно мгновение. Проклятый недоносок понял, что не сможет уйти обычными путями, и решил бежать морем. Всегда найдется какой-нибудь сумасшедший капитан, который за деньги выйдет в море в любой сезон и в любую погоду. Расчет был на то, что страже не придет в голову перекрыть этот выход сейчас, в зимнюю пору, когда обычное судоходство прекратилось. И негодяй, чтоб его разорвало, оказался прав!

Главное теперь — догнать их, не дать выйти в море.

Достигнув ворот, Клеомед и его свита застали стражников и возглавляющего их начальника караула уже верхами, вот-вот собирающихся выехать в открываемые ворота.

— Господин хилиарх? — удивился начальник стражи, но быстро пришел в себя. — Мы….

— Еще лошадей, живо! — перебил его Клеомед.

— Но… лошадей токмо шесть, господин хилиарх. Мы их не держим здесь много….

— Тогда пусть твои люди слезают, немедленно! — приняв решение, рявкнул хилиарх. — Поедут четверо моих мечников и мы с тобой. Я хочу взять этих выродков собственными руками. И пусть кто-нибудь бежит к другим воротам, берет всадников и скачет за нами.

— Слушаюсь, господин хилиарх, — с некоторым сомнением ответил стражник и, спрыгнув с седла, передал поводья Клеомеду. Сын архонта взлетел в седло легким, отработанным движением. Командир стражи пересел на одну из лошадей, освобожденных его людьми.

Над головой, спрятавшись в зубцах стены, сварливо переговаривались беспокойные ночные птицы.

— Есть сведения, в какую сторону подались негодяи?

— Да, господин Клеомед. Только что прибыл посыльник от Итонских ворот. Четверо верховых проскакали по Фалерской дороге вдоль старой стены. Оттудова единый путь — к морю.

— Все, выезжаем! — оборвал его сын архонта.

— Есть, господин хилиарх! — отдал честь стражник и добавил:

— Не изволь беспокоиться, догоним мы энтих уродов. Срежем кус пути по мосту через Илисс и выйдем им прямо наперерез, жалованием клянусь!

Клеомед молча кивнул головой, и тронул узду. Конный отряд, пронесшись туннелем ворот, бодрым галопом взял направление на юг, к Фалерской дороге, по которой где-то, скрытые ночью, мчались беглецы.

Серое полотно дороги стремительно текло назад, звеня под ударами подков. Тряска, заставившая Леонтиска совершенно оцепенеть от боли, убила в нем все мысли, кроме одной — удержаться, любой ценой удержаться в седле. Поврежденные ребро и колено доставляли непереносимую боль, и только бьющий в лицо свежий ветер, прилетевший с моря, давал молодому афинянину силы держаться.

Мимо темными расплывчатыми силуэтами проплывали мельницы, амбары и длинные сараи маслодавилен. Временами к дороге подступала высокая ограда какого-нибудь имения, на пересечениях стояли алтари божествам-покровителям перекрестков. По дороге беглецам не встречалось ни души, за исключением двух или трех придорожных таверн, у освещенных дверей которых толпились неистребимые ночные выпивохи.

Погоню они заметили четверть часа спустя после того, как отъехали от городской стены. Справа, на соседней дороге, под углом пересекающей ту, по которой они ехали, послышался гул движения конного отряда. Мелькнул всполох одинокого факела. Сомневаться не приходилось — это были люди архонта.

— Проклятье! — выругался, повернув голову к Леонтиску, Эвполид. — Они скачут от Мелитских ворот, по дороге через мост.

— Слышу! — кривясь от боли, гаркнул в ответ Леонтиск.

Невидимая, но очень близкая кавалькада всадников шла им точно наперерез. Уже был слышен не только грохот копыт, но и возбужденные крики солдат. Они тоже слышали коней беглецов.

— Что будем делать, Эвполид? Они успеют нас отрезать! — вскричал Леонтиск.

— Будем прорываться! — выкрикнул сын Терамена. — Выбора нет!

По спине пробежала дрожь. Азарт, перемешанный со страхом, вскипятил кровь и заставил забыть о донимавшей боли. Меч птицей порхнул в руку. Противники уже выехали на дорогу, перегородили ее живой стеной. До них оставалось шагов сорок.

— Не боись, друг, их похоже, немного, — закричал Эвполид, пристально вглядываясь в темноту. — Вперед!

Желтый свет луны, выглянувшей из-за туч поглядеть, в чем дело, заблестел на лезвиях мечей.

— Именем демократии, остановитесь, или умрете! — раздалось из шеренги стражников. Голос показался Леонтиску подозрительно знакомым. Но вспоминать было некогда.

— Арей! — заорал молодой афинянин боевой клич лакедемонян, направляя коня прямо в центр живой преграды. Взметнувшаяся навстречу рука с серебристым клинком блокировала его удар.

— Итак, ты выбрал смерть, волосатик! — злорадно прошипел противник. — Что ж, тем лучше!

— Клеомед! — удивился Леонтиск. Факел, горевший в руке одного из стражников, осветил заостренное лицо хилиарха. — Ты здесь, бестия! Пришел проводить меня в дорогу?

— Нет, явился отговорить тебя, — хохотнул Клеомед. — Море нынче неспокойно.

— Попробуй!

Их мечи взлетели, заплясали-зазвенели в блестящем лунном танце. Леонтиску было непривычно сражаться, сидя на лошади, но все же, презирая противника, он с первого мгновения поединка перешел в нападение. Однако Клеомед, к удивлению Леонтиска, оказался совсем неплохим фехтовальщиком. Три или четыре раза он отбил коронные атакующие комбинации выпускника агелы. Кони храпели, пугаясь ударов, но, удерживаемые твердыми руками, топтались по кругу.

Вокруг кипела схватка. Слева раздалось жалобное ржание, лошадь, которой достался удар, предназначенный седоку, тяжело взбрыкивая повалилась наземь. Леонтиск не мог разглядеть, кто это упал — один из врагов или кто-то из товарищей, но по радостному возгласу Эвполида, догадался, что первое.

Ненависть придавала сил. Клинок плясал в руке, стараясь найти лазейку к теплому телу врага.

— Ну, что ж ты заткнулся? — вскричал Леонтиск, чувствуя прилив сил. — Неужели не потреплешь напоследок своим поганым языком?

Клеомед не ответил, ему, не имевшему постоянной практики в фехтовании, приходилось туго. Первый удар он пропустил, не успев вывернуть клинок для батмана. Боли не было, только левое плечо мгновенно онемело и закололо сотней мелких иголок. По руке в подмышку потекла теплая жидкость.

— Это тебе за подземелье! — закричал сын стратега. — А это — за Каллика, сволочь!

Холодно блеснув, тонкий конец длинного кавалерийского клинка, подаренного час назад Тераменом, ударил сверху, разрубая ключицу и грудь. Мир перед Клеомедом закружился, смерть взглянула ему в глаза.

Видя, что противник «потерялся» и уже не представляет опасности, Леонтиск извернулся и полоснул мечом по затылку стражника, наседавшего на Эвполида. Не время для благородства, они должны проехать любой ценой. Стальное острие с хрустом перерубило заднюю стенку черепа и шейные позвонки. Без единого звука бедолага кулем свалился с лошади. Увидев гибель товарища, двое оставшихся в седлах стражников, повернули коней и дали в галоп.

Леонтиск огляделся. Их отряд тоже понес потери: сын Терамена, слава богам, был невредим, но один из вольноотпущенников лежал, скорчившись, на дороге и, судя по всему, был мертв. Это подтвердил второй из слуг Эвполида, как раз спрыгнувший с коня и нагнувшийся к товарищу.

— Бедный Эхекрат! — констатировал Эвполид. — Прости, друг, что не могу оказать тебе последние почести. Хей, Леонтиск, мы прорвались!

Не отвечая, Леонтиск соскочил на землю и подскочил к Клеомеду, болтавшемуся в седле словно тряпичная кукла. Вцепившись одной рукой в поводья, а другой в гриву коня, хилиарх прилагал нечеловеческие усилия, чтобы не свалиться наземь. Глаза Клеомеда вращались в орбитах от ужаса и боли. Сын стратега бесцеремонно схватил врага за пояс и стащил с лошади, трясущейся от ярости рукой вцепился ему в шею.

Клинок в руке нетерпеливо требовал крови.

— Не… убивай… — прохрипел Клеомед, скосив помутневшие глаза с перекошенного лица Леонтиска на занесенный для удара меч. Столько было безысходности, беспомощного отчаяния в этом взгляде, что Леонтиск понял, что несмотря на смерть Каллика, заговор против Эврипонтидов и собственные злоключения в подземельях архонта, к которым приложил руку этот человек, он неспособен вот так хладнокровно, глядя в глаза, зарубить его. И еще одна мысль, внезапно посетившая остывающий от ярости мозг молодого воина, заставила его отпустить поверженного противника и убрать меч.

— Ладно, живи, — буркнул Леонтиск. — Ради твоей сестры. Только ради нее….

Отпущенный Клеомед повалился на дорогу. Внезапно взгляд сына стратега привлек поблескивающий на дороге меч, выпавший из руки противника. Неловко наклонившись — боль в колене снова вступила в права — Леонтиск поднял астрон, несколько мгновений полюбовался переливами лунного света на серебристо-дымчатом лезвии.

— Хм, знакомая вещь. Спасибо, что принес, Клеомед. Думаю, ты не будешь возражать, если я заберу это с собой?

Клеомед, уронив голову на грудь, молчал.

— Эй, Леонтиск, слышишь? — воскликнул в этот момент Эвполид. — Похоже, еще отряд скачет. Теперь по нашим следам. Нужно сматываться.

— Едем, — вздохнул Леонтиск, с трудом вскарабкался в седло и ударил лошадь пятками.

Ночью Эльпинику разбудили шум и крики, влетевшие в комнату из приоткрытого окна. С минуту девушка продолжала лежать, не желая покидать теплую постель, но затем любопытство пересилило, и она, вскочив, как спала, нагая, подбежала к окну. Звуки доносились со стороны главных ворот. Пытаясь разглядеть, что там происходит, Эльпиника отворила раму и, упершись руками, перегнулась через подоконник. Студеный воздух улицы мгновенно обсыпал кожу мурашками, заставил втянуться живот и отвердил соски.

У ворот, возбужденно галдя, толпились люди, но рассмотреть что-то на таком расстоянии было невозможно. Как раз в этот момент из-за угла вынырнул человек с факелом, направлявшийся к источнику суеты. Эльпиника узнала Антиоха, юного сына главного повара, помогавшего отцу на кухне. Юноше едва исполнилось семнадцать лет от роду, он был тонок, кудряв и белокож, и дочь архонта не раз ловила на себе его бросаемые украдкой восхищенные взгляды.

— Эй, Антиох, что там происходит? — обратилась она к поваренку, и не подумав накрыться, только спрятав опухшую щеку прижатой к ней ладонью.

— Я… — подняв глаза, Антиох потерял дар речи. Представшее перед ним зрелище, являвшее собой совокупность плавной линии округлых плеч, изящных правильных рук, матовой бархатистой кожи и мягко покачивающихся идеальных по форме шарообразных грудей, увенчанных темными сосками, повергло юношу в состояние, близкое к параличу. Его глаза заблестели и выкатились, грозя выскочить из орбит, челюсть отвисла, а лицо покрылось мазками проступившего сквозь кожу пурпура.

— Ты что, оглох, Антиох? — наслаждаясь произведенным эффектом, мелодично произнесла девушка. — Я спросила, что там происходит?

— Па… па… привезли господина… К-клеомеда, — заикаясь, выдавил Антиох. — Ка…кажется, он ранен.

При этом поваренок с такой страстью пожирал взглядом ее груди, что будь этот взгляд хоть чуточку материален, Эльпинике наверняка пришлось бы проститься с одной из самых замечательных частей своего тела.

— Ранен? — выдохнула девушка. Она сразу догадалась, при каких обстоятельствах могла быть получена эта рана. — Великие боги!

— Не стоит переживать, госпожа Эльпиника! — горячо воскликнул неверно понявший ее восклицание Антиох. — Говорят, что раны, хоть и глубокие, но жизни господина не угрожают. Я только что от лекаря Беллерофонта… Если желаешь, я все разузнаю, и доложу тебе!

— Конечно, конечно, ступай! — вздохнула Эльпиника, сожалея, что из-за опухшей щеки не может пойти и выяснить все самостоятельно. — Я не лягу, пока ты не вернешься.

— Обязательно, непременно, госпожа… — залепетал, пятясь задом, поваренок. У него не было сил оторвать взгляда от роскошной груди хозяйской дочери.

— Дурень, — пробормотала, пряча улыбку в уголках губ, Эльпиника. Ошалелость юноши доставила ей удовольствие, впрочем, какая женщина останется безразлична, если ею восхищаются?

Сев на кровать и откинувшись на локти, она призадумалась. Итак, Клеомед ранен. Трудно сказать, чтобы она была сильно расстроена по этому поводу, скорее наоборот. Брат, в последнее время доставивший ей столько неприятных минут, получил свое. Другое дело — Леонтиск. Удалось ли ему ускользнуть? Эльпиника знала, что отец и Клеомед приложили максимум усилий, чтобы перекрыть все выходы из города и назначили награду стражникам, которые изловят беглеца. Великая Богиня, не дай случиться беде! Пусть Леонтиск выберется из города, и выберется невредимым. О, Леонтиск!

При мысли о любимом руки девушки сами приникли к ее грудям, нежно охватили их и стали нежно, круговыми движениями поглаживать, теребить сразу откликнувшиеся на ласку соски. Она закрыла глаза и представила, что это его руки — сильные, ласковые, чуть шершавые. Как приятно оказаться в этих руках, отдаться их нетерпеливым и в то же время удивительно нежным движениям! Теплые волны наслаждения расходятся по телу как круги от брошенного в воду камня. Вот одна рука оставляет грудь и пускается в путешествие вниз, скользит мимо пупка, скатывается по животу, ниже… С мечтательно-чувственным стоном девушка откинулась на постели, отдаваясь умелой ласке — своих? его? — пальцев.

В этот момент совершенно неуместно прозвучал донесшийся из-под окна голос:

— Госпожа! Госпожа Эльпиника!

Раздраженно вздохнув, Эльпиника выпрямилась, соскользнула к краю кровати, опустила ноги на пол. Какой демон принес этого дурака Антиоха так быстро? Нет, он решительно не заслуживает поощрения! Накинув на плечи одеяло, она подошла к окну и недовольным голосом спросила:

— Ну, что ты там выяснил?

Разочарованный поваренок, увидевший вместо давешней наготы лишь задрапированную тканью фигуру, проговорил поникшим голосом:

— Представляешь, госпожа, твой брат настоящий герой! Солдаты, что принесли его, рассказали… Он лично возглавил небольшую кучку стражников и бросился вдогонку целой банде, которой руководил очень опасный беглый разбойник. В неравном бою господин Клеомед зарубил семерых бандитов, прежде, чем они смогли убить под ним лошадь и ранить его самого. К счастью, негодяи не успели прикончить вашего доблестного брата, госпожа — на помощь пришел еще один отряд стражи.

— А что же… разбойники? — с волнением спросила девушка.

— Многих из них перебили, но главарю, к сожалению, удалось скрыться. Он с немногими уцелевшими бежал в Фалерскую гавань, где их ждало пиратское судно. Бандиты вскочили в лодку, добрались до корабля и — прощай! А наши храбрые стражники не смогли пуститься за ними в погоню, потому что все остальные лодки на причале были продырявлены.

— Вот как? — с облегчением выдохнула девушка. — Так значит, главарь спасся?

— Судя по всему, что так, — развел руками поваренок. — Я, правда, слышал, как кто-то из офицеров стражи докладывал господину архонту, что в Пирей, в гавань Зея, отправлены курьеры с приказом вывести в море триеры. Однако я мню, госпожа, зря это все. У пиратов суда легкие, тяжелым триерам их не догнать. Уйдут мерзавцы, если только Владыка морей не встанет на нашу сторону и не пустит их ко дну.

Изо всех сил сдерживаясь, чтобы скрыть довольную улыбку, Эльпиника покачала головой. Что ж, юноша доставил хорошие вести и заслужил награду. Отпустив сдерживаемые до сей поры края одеяла и с удовольствием наблюдая, как по мере их расползания увеличиваются глаза поваренка, девушка как бы невзначай наклонилась, позволив вырезу стать еще шире и мягко спросила:

— А отец? Как он воспринял эту новость?

— За… А… Гм, господин архонт? — у бедолаги Антиоха опять возникли проблемы с речью. — Господин Демолай… о, он был очень расстроен! И даже не столько, как мне показалось, раной господина Клеомеда, сколько тем, что беглому преступнику удалось сбежать. И… гм… он такой самоотверженный, наш господин! Ради блага Афин не щадит ни себя, ни собственного сына!

— Это уж точно, — с усмешкой констатировала Эльпиника и, махнув Антиоху рукой в знак окончания разговора, захлопнула раму. Двумя прыжками вернувшись в теплую кровать, девушка теперь уже со спокойным сердцем вернулась к сладким грезам о Леонтиске.

Легкая, стройная фелюга, зачерпнув полные паруса ветра, держала курс на юг. Леонтиск стоял на носу, рядом с традиционным деревянным изваянием Медузы, грозящей пучине. Они в море! Им удалось вырваться из Афин! Удалось, удалось, удалось! От радости Леонтиску хотелось петь и смеяться, однако у него не было на это сил. Напряженные события вчерашнего и сегодняшнего дней пожрали без остатка его жизненные силы, и единственной потребностью было упасть, где помягче, и уснуть. Однако Леонтиск заставил себя остаться на палубе до тех пор, пока не будут пройдены дозорные башни Пирея и Саламина. Нельзя было совершенно исключить того, что архонт пошлет за ними в погоню стоящие в военном порту боевые триеры.

Над ночным морем гулял беспокойный восточный ветер, называемый моряками «понтийским трубачом». Еще не грозный, не свирепый, он, как просыпающееся дитя, еще только начинал свою игру с тугими темными волнами, случайным порывом срывая с иной из них белую шапку пены. Кто предугадает настроение капризного ребенка? Чем закончится его игра — злостью шквала или безразличием штиля? Ведают про то одни боги.

Очередная резвая волна, ударившись под углом в круглый борт корабля, разбилась, хлестнув по лицу холодными осколками брызг. Леонтиск с досадой тряхнул головой, стряхнув со лба соленые капли. Он с удивлением признался самому себе, что его ликование по поводу удачного бегства из города подтачивается какой-то неясной тягостной мыслью, засевшей в уголке сознания. Для того, чтобы понять, в чем дело, потребовалось всего мгновенье. Мысленный взор озарила зловещая картина, совершенно четкая, еще не успевшая приобрести расплывчатости воспоминания….

Юноше стало не по себе.

Меньше часа назад он впервые лишил жизни человека — такого же дышавшего, мыслившего и, возможно, любившего, как он сам. Половина разума Леонтиска, рассудочная, попыталась оправдаться обычными доводами, какими часто прикрывается убийство: если не ты, то тебя, невелик выбор. Другая часть, чувственная, отвергла эти аргументы. Перед глазами молодого воина бесконечное количество раз прокручивалась одна и та же сцена: темный контур головы, блеск клинка, глухой удар, шлейф кровавых брызг… Леонтиск содрогнулся: он ударил сзади, стражник даже не видел его, не мог защититься, ответить… Боги, почему тогда, в схватке, ему показалось, что он поступает совершенно правильно? Воинская догма, доведенная до рефлекса: в реальном бою нет места обычным представлениям о чести, нужно использовать всякую возможность нанести максимальный урон противной стороне. В агеле им исподволь внушали, что именно так все и происходит в любой битве, и закрепляли теорию бесконечными учебными — стенка на стенку, эномотия на эномотию, — боями. Теперь, познав этот закон боя на практике, Леонтиск поразился его несправедливости.

Судно ощутимо качнулось, неудачно сменив галс между двумя большими волнами. В горле Леонтиска и без того стоял комок, теперь сделавший резвую попытку подняться еще выше. Юноше с трудом удалось справиться с этим спазмом, он сплюнул за борт и поморщился. Качку он не переносил с детства.

Мотнув головой, Леонтиск попытался изгнать из головы отвратительную картину убийства. Получилось плохо. К счастью, в этот момент сзади подошел Эвполид и встал рядом, опершись на бортик. Несмотря на плохое самочувствие, Леонтиск был рад возможности отвлечься от черных воспоминаний и угрызений совести.

Сын Терамена пребывал в радостном возбуждении.

— Прекрасно идем, при таком-то боковом ветре, — воскликнул он, бросив внимательный взгляд на убегающую вдоль борта воду.

— Ты прав, — хмыкнул Леонтиск, подозрительно глядя на море. — Погодку сегодня чересчур спокойной не назовешь. Не было бы шторма.

— Не гневи богов недовольством, Леонтиск, — легко ответил товарищ. — Самая обычная погода. Не забывай, на дворе зима.

Леонтиск решил скрыть обуревавшие его чувства, считая их недостойными мужчины и с наигранным энтузиазмом вскричал:

— Да разве ж я недоволен? Великий Мужеубийца, да я самый довольный человек в Ойкумене! Подумать только — еще вчера утром я без всякой надежды созерцал серый потолок архонтовой темницы, а теперь плыву домой, в Спарту!

— Но-но, не забывай, что ты афинянин! — с шутливым возмущением погрозил Эвполид.

— Трудно считать родным город, «дружелюбно» встречающий тебя предательством, интригами и подземельем. И сломанными ребрами, — подумав, добавил Леонтиск. — И все-таки я не жалуюсь, я действительно счастлив. Все могло обойтись куда как хуже.

— Хм, а выглядишь ты так, как будто сейчас перегнешься через бортик и начнешь кормить рыб содержимым желудка, — ехидно заметил товарищ.

— Болтанка всегда внушает мне такое желание. Наверное, я все-таки не совсем афинянин. Возможно, меня слишком рано забрали из Афин, и я недополучил чего-то… не знаю, чего именно, но тяги к морю, присущей каждому афинянину, у меня нет и в помине.

Эвполид промолчал, неопределенно пожав плечами. На берегу и в небе тускло перемигивались огоньки.

Ударившая в борт волна снова обдала их брызгами. Леонтиск поежился.

— Кроме того, сознаюсь, мне еще не приходилось бывать в море в такое время года, — продолжил он. — Клянусь Афиной, не очень-то уверенно чувствуешь себя в этой утлой посудине. Мотает туда-сюда, как скорлупу… Другое дело — большие корабли, триера или пентера….

— Ха! В хороший шторм твоя триера со втянутыми веслами будет плавать, как гроб, проваливаясь в каждую водяную яму, пока ее не разломает волнами. А эта, как ты ее называешь, скорлупа, всегда прыгает по гребням, как щепка. Поэтому контрабандисты и пираты так уважают фелюгу — в плохую погоду удержишься на плаву, в хорошую — уйдешь от любой погони. Ну, товар, конечно, в случае чего идет за борт — грузоподъемность-то у нее не очень.

Леонтиск с любопытством взглянул на своего спутника.

— Откуда ты так хорошо знаешь все о контрабандистах, а, достойный сын уважаемого Терамена?

— Не совсем так. — Эвполид, казалось, смутился. Впрочем, в темноте Леонтиск не мог разглядеть выражения его лица. — Я бы сказал: недостойный сын достойного отца. Наши судьбы пишутся слепыми Мойрами, и нередко сын сбивается с пути, проложенного родителем. Относительно меня это утверждение в высшей степени справедливо.

— Вот как? — удивился Леонтиск.

— Отец хотел бы, чтобы я пошел по его стопам, — вздохнул Эвполид, — но меня самого никогда не интересовала государственная деятельность. Ну не по мне все эти интриги, лицемерие, магистратуры, красноречие, суета… Путешествия, новые ощущения, риск — вот что мое. Возможно, я мог бы стать наемником, собрать несколько сотен молодцов-гоплитов и отплыть за море, помогать сирийским или египетским правителям решать внешние и внутренние заморочки. Но я слишком необходим отцу здесь, в Афинах; сам он занят «большими играми», и заниматься делами семьи зачастую просто не имеет времени. Так и вышло, что как только я надел мужскую одежду, управление финансами и делами дома Каллатидов легло на мои плечи.

— Теперь, наверное, господину Терамену будет нелегко справляться со всем этим без тебя?

Эвполид вздохнул.

— Как тебе, наверное, рассказал отец, пребывание в Афинах стало слишком опасным для моего здоровья. При другом раскладе сил я бы еще поборолся, терпеть не могу оставлять поле боя противнику. Но, не вдаваясь в подробности, скажу, что в нынешней ситуации это — чистое самоубийство, а я хотел бы еще пожить. Будем надеяться, что положение изменится, и не через тридцать лет, а в ближайшее время. Не хотелось бы покинуть родной город навсегда.

— Тебе понравится в Спарте, — Леонтиск ободряюще хлопнул товарища по плечу. — Ты говоришь, что любишь риск и приключения? Тогда тебе самое место у нас, в партии царевича Пирра. Нам предстоит сразиться с Агиадами, одолеть их и вернуть на трон царя Павсания. И — кто знает — быть может, представится случай повоевать и сделать карьеру! Лично я, клянусь Меднодомной, весьма на это рассчитываю.

— Страсть как соскучился по хорошей драке! — сверкнул глазами Эвполид. — Если ты мне это обещаешь, то я с вами!

— Обещаю, обещаю, — усмехнулся сын стратега. — Возможно, еще много покажется! Братики Эвдамид и Леотихид не из тех, кто легко позволит вырвать у себя изо рта пирог власти.

— Тогда выломаем его вместе с зубами! — хохотнул Эвполид, и вдруг, подавшись вперед, протянул руку. — Смотри, вот и маяк Эгины! Мы вышли из аттических вод, оторвались!

— Похоже, на триере, что идет за нами, так не думают, — раздался за спиной хриплый голос капитана. Друзья разом обернулись.

— Что?!

— Да вы не переживайте так, господа, они нас не видят, — успокаивающе поднял руку старый контрабандист. — Не зря же я велел идти без огней.

— А если все-таки заметили? Почему они плывут за нами? — пересохшими губами спросил Леонтиск. Богатое воображение тут же нарисовало, как окованный нос триеры без труда раскалывает фелюгу надвое, и вот уже они все барахтаются в ледяной воде ночного моря, цепляясь за обломки снастей….

Капитан пожал плечами.

— Будем убегать, господин. Если повернуть на юго-запад, по ветру, и поставить большой парус, ни одна военная посудина не угонится за «Вызывающей бурю».

Леонтиск понял, что «Вызывающая бурю» — название фелюги.

— Но тогда мы пойдем к берегу, в глубину Саронического залива, а нам нужно в море, в обход Арголиды, — попытался он показать знание карты.

Капитан издал презрительный звук губами.

— До рассвета еще далеко, и мы можем не раз изменить курс. Повторяю, беспокоиться не о чем, уж доверься старому морскому псу, господин военный.

В голосе капитана прозвучало плохо скрытое снисходительное превосходство моряка над сухопутной крысой. Смешавшись, Леонтиск промолчал. Капитан заговорил с Эвполидом, а сын стратега отправился на корму. Приблизившись под удивленным взглядом кормчего к самому бортику, Леонтиск без труда различил позади, на расстоянии около четырех стадиев, огни крупного судна. Зоркий глаз молодого воина различил даже освещенную фонарем загнутую вверх носовую часть триеры, под которой, на уровне воды, скрывался грозный таран. Через четверть часа тревожных наблюдений Леонтиск заметил, что преследующее судно отстает и смещается вправо, мористее. Еще через полчаса палубные фонари триеры совершенно исчезли из виду. Видимо, их фелюгу действительно не заметили, и даже если военный корабль вышел в море по приказу архонта, то теперь, порыскав немного, он вернется в Зею, военную гавань Пирея. Леонтиск немного успокоился, но еще битых три четверти часа, не смея поверить в удачу, простоял на корме, тревожно вглядываясь в ночь. По истечении этого времени, чувствуя, что сейчас заснет и свалится за борт, молодой афинянин, шатаясь от усталости, пошел искать Эвполида. Найдя его мирно спящим в небольшой каморке, выделенной для них на самом носу судна, под первой палубой, Леонтиск опустился рядом, положил голову на бухту пахнущего сыростью пенькового каната и, подумав, что в Спарте нужно будет попросить царевича очистить его от скверны убийства, провалился в серую пропасть сна.

Алкимах бесформенной сломанной куклой лежал, прислонившись к решетке, а Эльпиника, присев на корточки, дрожащими руками пыталась снять у него с пояса связку ключей. «Быстрее! — кричал Леонтиск. — Быстрее!» И вот они бегут по бесконечно длинному коридору. За решетками камер по обе стороны тоннеля толпятся узники. Изможденные руки трясут ржавые решетки, раззявленные рты выкрикивают его имя. «Леонтиск! Выпусти нас, Леонтиск!» Он с удивлением узнает в узниках своих товарищей. Ион, Феникс, Лих, Аркесил, Энет… И Пирр!!! Царевич тоже здесь, он, в отличие от других, подходит к решетке не спеша и молча смотрит ему в глаза. «Леонтиск, бежим!» — кричит Эльпиника. «Нет, — отвечает он ей. — Я должен спасти царевича». Леонтиск снова поворачивается к решетке, перебирает ключи, чтобы отомкнуть замок, но в руках у него оказываются не ключи, а старая ржавая цепь. В удивлении он поднимает голову и видит, что за решеткой темницы вместо Эврипонтида находится крупный взъерошенный волк. Зверь воет, топорщит загривок, грызет желтыми зубами прутья решетки. «Бежим, Леонтиск, погоня!» Он и сам уже слышит: крики, грохот сапог, лай собак… Откуда здесь собаки? Эльпиника хватает его за рукав, и они бегут, бегут в серый, окутанный дымом коридор. Вот, наконец, и спасительный поворот к колодцу клоаки. На этот раз он заставит Эльпинику прыгнуть первой. Эльпиника… где же она? Обернувшись, он увидел Клеомеда, держащего сестру за руку. «Вот видишь! — кривя тонкие губы, злорадно произнес хилиарх. — Я же говорил тебе, что он низкий человек. А ты, дура… Эй, взять его!» Какие-то дюжие фигуры бросаются по направлению к Леонтиску. «Беги, Леонтиск! — отчаянный крик Эльпиники. — Они ничего мне не сделают, я дочь Демолая!» Он бросается к зеву клоаки. Что такое? Края колодца быстро сжимаются. «Держи его, держи!» — вопят из-за спины. Ширина колодца уже едва ли два локтя. Скоро он не сможет в него протиснуться! Отчаянным прыжком Леонтиск достигает каменного жерла и делает шаг в черную пустоту. Успел! Стенки стремительно летят вверх. Сейчас будет вода, набрать воздуха! Падение продолжается. Скорость все возрастает, замшелая каменная кладка мелькает перед глазами. Что это такое? Куда он летит? Леонтиска охватывает обессиливающий ужас — он догадывается, что падает в Аид, подземное царство мертвых. «Леонти-и-иск!» — слышится сверху отчаянный девичий крик, и, перекрывая его, снизу раздается рокочущий зловещий хохот….

Хохот еще звучал в ушах Леонтиска, когда он открыл глаза и рывком принял сидячее положение. Сердце колотилось, вокруг царила непроглядная темнота. Афинянин все еще не мог понять, приснилось ли ему все, или он находится в Аиде, и теперь ему нужно искать возницу Харона, чтобы тот перевез его через Стикс. А есть ли у него обол, чтобы заплатить угрюмому кормчему? Если нет, то душа Леонтиска будет вечно скитаться между миром живых и царством мертвых… В панике рука юноши дернулась к поясу, где должен был висеть кошель с монетами. В этот момент его слуха достигли звуки реальности. Где-то за бортом глухо плескались волны, переборки корабля тихо поскрипывали, им в унисон посапывал мирно спавший рядом Эвполид.

Прошептав проклятье, Леонтиск опять откинулся на доски. Боги, ну и приснится же такая галиматья! Так можно и обделаться с перепугу, и рассказывай потом, будто съел что-то не то.

Это все море виновато, не зря Леонтиск ему не доверяет. Над этой мрачной стихией летают в ночи злые духи, вызывая у безумцев, пустившихся в плаванье, черные мысли, отчаяние и погибельные сны. Или это Эльпиника вспомнила о нем, и его собственное чувство вины вызвало эти видения? Эльпиника. Перед глазами Леонтиска тут же возник образ ее ярко-алых, растягивающихся в улыбке, пухлых губок и необыкновенных загадочных глаз, в которых никогда не потухает огонек ехидства. Она не побоялась ничего ради него, и теперь… Приступ удушающего беспокойства за девушку охватил Леонтиска как пламя охватывает стог сухого сена. Великие боги, только бы эти подонки ничего не сделали ей. Милая, прости. Что с тобой сейчас? Я вернусь за тобой, что бы ни случилось! Клянусь всеми богами, существуют они или нет, клянусь своей жизнью, своей кровью, я вернусь и заберу тебя с собой. Навсегда.

Утро второго дня пути они встретили в гавани городка Гидрея, стоящего на одноименном острове против побережья Арголиды. Весь предыдущий день фелюга, борясь со все усиливающимся ветром, отважно резала острой грудью стальные воды моря. К вечеру волнение стало еще сильней. Когда была пройдена восточная оконечность Арголиды, капитан объявил, что если они не хотят налететь в темноте на скалы, необходимо укрыться в какой-нибудь защищенной от ветра бухте. Лучше всего для этой цели подходила гавань Гидреи, небольшого морского поселения, где в равной степени жаловали щедрых контрабандистов и не любили афинские морские патрули. Впрочем, команда «Вызывающей бурю», бросив якорь в стадии от берега и отправив лодку за вином и свежими новостями, на берег сходить не стала. Это было решением капитана. Видимо, и в этом месте могли найтись нежелательные глаза и уши, могущие заинтересоваться судном, оказавшимся в море в такое время года. Никто не знал, насколько длинны руки архонта Демолая, и никто не испытывал желания это узнать.

Ночь, впрочем, прошла спокойно. Правда, Леонтиск, выспавшийся днем, почти до самого утра не мог сомкнуть глаз. В немалой степени этому способствовало сломанное ребро, оно продолжало нещадно ныть, и поэтому юный воин старался по возможности лежать неподвижно. Укрывшись плотным шерстяным одеялом, выданным друзьям на двоих, сын стратега широко открытыми глазами глядел в кусок звездного неба, видневшийся через проем ведущей на палубу лестницы. Перед его глазами вновь мелькали сцена убийства, перекошенное, окровавленное лицо Клеомеда, факел, освещающий шатающийся под ногами мост, мертвая голова Каллика и другие жутковатые картинки из событий последних дней. Леонтиску на мгновенье страшно захотелось оказаться как можно дальше от всех этих напастей, которые неумолимо складывались в звенья зловещей цепи. И цепи той далеко до завершенья! Как хорошо было бы сейчас быть сыном простого рыбака где-нибудь на одном из тысячи маленьких безмятежных островов Эгеиды, не знать ни Клеомеда, ни Агиадов, ни архонта с его пресловутым «альянсом», ни проклятых римлян. Ловить себе спокойно рыбу, торговать с заезжими купцами, завести семью, воспитывать детей… Эх….

Леонтиск вздохнул и тут же устыдился своих мыслей. Знал бы Пирр, что его посланник, его «спутник», которому он доверяет важнейшие дела, раскис как евнух, которого забирают в армию. Нет! Прочь эти дурацкие думы о семье, о покое! Его ждет борьба и ярость, и если потребуется, он еще десять лет проведет в подземельях и прольет много крови — своей и чужой — лишь бы не дать командиру ни единого шанса усомниться в его преданности и твердости.

А что касается этого несчастного стражника, погибшего от его руки — хватит думать об этом! Он, Леонтиск, сын Никистрата, — воин, и не дело воина разводить нюни над каждым убитым врагом. У Эврипонтидов врагов не счесть, а значит стоит только приветствовать отправку любого из них в царство теней. Нужно брать пример с Эвполида. За эти два дня он лишил жизни не одного, а нескольких человек, и ничего — спит себе спокойным сном младенца, счастливчик. И никакие сомнения и терзания его не гнетут.

«И меня не будут! Все, спать! — приказал себе Леонтиск. — И с завтрашнего дня — никаких больше предательских мыслей!».

И Гипнос, бог сновидений, словно послушавшись приказа, тут же накрыл сознание молодого воина липким плотным покрывалом.

Над беспокойным морем поднималась поздняя зимняя заря.

Из Гидреи они взяли курс на юго-запад, к берегу Лаконики. И этот день прошел без приключений, если не считать приключением встречу с прошедшей им навстречу на расстоянии пяти-шести стадиев такой же легкой и стройной гемиолы. Судно шло без всяких опознавательных флажков, и капитан с уверенностью заявил, что это были либо пираты, либо собратья-конрабандисты. В первый момент, когда корабль только появился на фоне свинцового горизонта, всем пришлось изрядно поволноваться. Моряки, расхватав оружие, рассредоточились вдоль бортов, на мачту с проворностью обезьян залезли трое или четверо стрелков. Судя по уверенности, с которой команда проделала все эти манипуляции, Леонтиск понял, что делать это ей приходится весьма нередко. Он и Эвполид тоже приготовили свое оружие, и даже выпили по-быстрому кувшинчик крепкого хиосского вина — для храбрости.

Впрочем, страхи оказались напрасными. Встреченная гемиола не сделала никакой попытки не то что напасть, но даже приблизиться. Не исключено, что ее экипаж переволновался не менее команды «Вызывающей бурю» и тоже приготовился к нападению. Однако ничего не произошло, и спустя час, когда косая рея чужого корабля скрылась из виду, матросы разошлись по своим местам, а Леонтиск и Эвполид, возбужденные происшествием и вином, истратили запал на различные предположения относительно того, что могло делать это судно в море в закрытое для навигации зимнее время.

К вечеру корабль приблизился к земле и пошел вдоль каменистого лаконского берега. Леонтиск снова стоял на носу — с волнительным стуком в груди и нетерпением в ногах. Колено, кстати, за эти двое суток изрядно зажило и почти не беспокоило, чего нельзя было сказать о ребре.

Солнце уже устало клонилось к горам Парнона, когда фелюга неторопливо вошла в гавань крепости Левки — одну из немногих бухт на восточном побережье Пелопоннеса. Матросы, спустив паруса, бодро уселись за весла и аккуратно подвели «Вызывающую бурю» к деревянному причалу. Все, кому случилось оказаться в эту пору на берегу — двое солдат, несколько рыбачек и стайка ребятни, — немедленно сбежались поглазеть на такое редкое зрелище, как прибывшее из зимнего моря судно. Один из солдат, впрочем, тут же отправился в крепость, без сомнения — доложить начальству.

Перед тем, как сойти на истертый деревянный настил причала, Леонтиск и Эвполид поблагодарили капитана, крепко пожав его твердую, словно корень дерева, руку.

— Это вам спасибо, господа! — весело сверкнув кривыми зубами, воскликнул капитан. — Теперь, благодаря щедрости твоего отца, господин Эвполид, мы можем спокойно провести зиму где-нибудь в веселых заведениях Родоса или Галикарнасса!

В подтверждение этих слов капитан хлопнул по туго набитому кошелю у пояса. Пузатый кожаный мешочек ответил на хлопок глухим монетным звяком.

— Не забудь, что тебе заплачено не только за доставку, но и за молчание, Мегарид, — внимательно глядя усачу в глаза, напомнил Эвполид.

— Полно, господин Эвполид! — обиженно протянул капитан. — Мы, морское братство, работаем не только за деньги.

— Знаю, и надеюсь на тебя, — кивнул Эвполид. — Ну, бывай, старый волк. Пусть хранит тебя Владыка Морской.

— Удачи вам, господа, — поднял жилистую руку капитан. — С вашего позволения, мы оплывем немедленно. Нам разговоры со спартанскими властями ни к чему.

Повернувшись к «Вызывающей бурю» спиной, двое друзей пошли по причалу к берегу. Пахло водой, солью и протухшими крабами и водорослями, устилавшими каменистый пляж.

Любопытные и несколько настороженные взгляды столпившихся на берегу были прикованы к приближавшимся Леонтиску и Эвполиду.

— Что это за местность? — спросил сын Терамена. — Сколько плавал по морям, но тут не бывал.

— Это Левки, спартанский морской форпост, — отвечал Леонтиск, радуясь, что может щегольнуть осведомленностью перед бывалым другом. — Здесь стоит эномотия гарнизона, да одна-две триеры в мореходный сезон.

— И далеко отсюда до Спарты?

— Стадиев двести сорок — двести пятьдесят, если напрямую. Но прямой дороги нет, сам видишь — горы.

Эвполид оглядел заросшие лесом склоны и вздохнул.

— Да… Пешком это суток двое будет.

— Ты прав. А нам необходимо быть в городе раньше ахейского посольства.

— Быть может, кто-нибудь из местных сможет помочь с лошадьми? — Эвполид решительно шагнул к продолжавшей таращиться на них группе. — Эй, любезные, не найдется ли у кого-нибудь конь, а еще лучше — пара? Не бесплатно, разумеется….

Однако люди не пожелали вступать в разговоры с неизвестно откуда прибывшим странником. Солдат сурово покачал головой, мальчишки с хихиканьем разбежались, рыбачки, поспешно опустив глаза, отошли в сторону.

— Ну и дела! — развел руками сын Терамена. — Что это они так дичатся? Даже разговаривать не хотят.

— Не переживай, сейчас с тобой поговорят, — Леонтиск первым увидел решительно приближающуюся группу военных.

Возглавлял ее худощавый, словно высушенный офицер со значком эномотарха на плече. На вид ему было лет тридцать пять, но с таким же успехом ему могло быть и на десять лет больше, у подобной сухощавой породы людей трудно определить возраст. За спиной офицера шли человек шесть или семь солдат, все с настороженными взглядами и руками у ножен.

Написанное на лице эномотарха решительное выражение немного смягчилось, когда он разглядел чисто спартанскую длинноволосую внешность Леонтиска, а тремя мгновениями позже он его узнал.

— Афинянин-копейщик, герой Олимпиады! — приветствовал юношу эномотарх. (Леонтиск поморщился — как бы он ни старался, для настоящих лакедемонян он всегда будет только афинянином, и точка.) — Вроде не лучшее время для путешесвий на корабле, э?

Леонтиск вскинул руку в воинском салюте. Так приветствовали друг друга равные или воины, не входящие в одну командно-подчиненную структуру. Старшего по званию следовало приветствовать ударом кулака правой руки в область сердца.

— У меня срочное сообщение для эфоров, — Леонтиск не стал раскрывать всей правды, потому что не знал, не является ли эномотарх сторонником Агиадов. В этом случае у друзей могли возникнуть непредвиденные затруднения.

— Мне необходимо как можно быстрее передать этот свиток, — Леонтиск похлопал по висящей у пояса пустой тубе от скиталы. — Прошу тебя о содействии, эномотарх.

— Не знаю, чем могу помочь вам, — неуверенно произнес тот. На его лицо снизошло кислое выражение. — Лишних лошадей у меня нет.

— Клянусь Меднодомной, отправлю твоих коней обратно, как только прибуду в Спарту. Кроме того, я могу замолвить словечко за тебя перед эфорами, доложить им о том, как образцово справляется служба на твоей заставе. Не исключено, что ты заработаешь похвалу, и крепость Левки будет поставлена на повышенное довольствие….

Ложь, в которую хочется верить, как обычно, произвела благоприятное действие. Лицо эномотарха разгладилось.

— Что ж, если так… Я знаю, ты — «спутник» Пирра, сына царя Павсания, и действительно… Хорошо, я дам тебе лошадей и одного из солдат, который потом пригонит их обратно. Только не забудь о своем обещании, когда окажешься перед эфорами.

— Не беспокойся! — с облегчением вздохнул Леонтиск, победно посмотрев на Эвполида. — Доложу в лучшем виде.

— В таком случае прошу тебя и твоего спутника быть в эту ночь гостями крепости. Негоже на ночь глядя бить задницу седлами. А по заре я прикажу подать лошадей, и отправитесь. К полудню будете в городе.

После колебания, длившегося три удара сердца, Леонтиск кивнул.

— Хорошо, — ему не терпелось отправиться в Спарту немедленно, но по здравому размышлению было действительно куда как удобнее отправиться утром, чем в темноте ломать ноги лошадям на неровных горных дорогах, рискуя свалиться с какого-нибудь обрыва. Да и время позволяло — по всем расчетам, коллегия ахейцев, с которой в столицу Лаконики должен приехать убийца, прибудет в город не ранее послезавтрашнего утра.

Поужинав жарким из птицы, свежим сыром и подсохшими лепешками — угощал начальник гарнизона — друзья улеглись в просторном помещении, уставленном пустыми солдатскими лежаками. Видимо, когда-то в Левках стоял куда как больший гарнизон, нежели сейчас. Леонтиск снова не мог уснуть — волновала близость цели путешествия, беспокойство, усталость и тревожные мысли будоражили мозг круговертью полусонных видений. По-настоящему юноша забылся только на исходе темных часов.

После короткого, наспех, завтрака, друзья и приставленный сопровождать их (а вернее — лошадей) солдат залезли в седла и взяли направление на запад. Каменистая, порой весьма узкая дорога петляла по горам, то карабкаясь на склон, то сбегая вниз, то неторопливо огибая какой-нибудь заросший вьюном древний утес.

Часа через три они спустились с возвышенности в долину. Дорога обрела более ухоженный вид, теперь она бежала мимо разделенных межами земельных участков спартанцев. Только подобный земельный участок, передаваемый от отца сыну давал право называться настоящим лакедемонским гражданином. Ни иноземцы, вроде Леонтиска, ни даже поколениями жившие в Лакедемоне периэки, сословие ремесленников, не могли претендовать на полноценное гражданство.

Солнце, сверкающая колесница Гелиоса, подобралось почти к зениту, когда Леонтиск и его спутники миновали военный поселок Селинунт. Отсюда до Спарты, было ровно сто двадцать стадиев напрямик по ровной дороге, ухоженной ежегодными стараниями государственных рабов. Большую группу илотов, ремонтирующих дорогу, спутники встретили, едва отъехав от Селинунта. Их было человек пятьдесят — грязных, бритых наголо, и, несмотря на холодную погоду, одетых в рванье. Замерзшие, с потухшими взглядами, илоты нехотя ворочали булыжники, которыми была крыта дорога, и столь же вяло замазывали щели между ними густым от холода раствором. Присматривал за невольниками десяток молодых гоплитов, которые встретили приближающихся всадников подозрительными взглядами. К счастью, командиром солдат оказался Галиарт, сын наварха Каллиброта, товарищ Леонтиска по агеле. Афинянин, забыв о больном ребре, мигом соскочил с лошади — так он рад был после всех невзгод увидеть кого-то из своих.

— Хе! Лео! — усмехнулся Галиарт. — А я тебя сразу и не узнал. Отощал ты что-то, брат, в родных Афинах!

С довольными улыбками товарищи похлопали друг друга по плечам.

— Как вы? Все ли в порядке? — нетерпеливо поинтересовался Леонтиск.

— Как всегда, — пожал плечами Галиарт. — То служим, то с Агиадами грыземся. Меня вот, видишь, приставили «львят» дрессировать. Подозреваю, что это отец подсуетился, чтобы меня определили на самое поганое место — присматривать за илотами, этими вонючими крысами.

Отец Галиарта, Каллиброт, был в Спарте уважаемым человеком, членом герусии, и уже на протяжении двенадцати лет ежегодно переизбирался на должность наварха — командующего флотом. К превеликому неудовольствию сыновей, отец придерживался старых взглядов на воспитание молодежи и всегда просил старших командиров давать его отпрыскам задания потрудней, а работу почерней, искренне полагая, что это закаляет их тело и дух. Нетрудно догадаться, что сыновья — старший, Галиарт, и младший, воспитанник агелы в ранге «ястреба» — этого мнения, мягко говоря, не разделяли.

— Да ты тут, вроде, не напрягаешься, — подняв бровь, огляделся вокруг Леонтиск.

— Куда б охотнее напрягался, клянусь Мужеубийцей! — в сердцах воскликнул Галиарт. — Лучше б гонял сопляков на плацу или упражнялся в лагере за Эвротом. А тут… стоишь на этом ветру целый день, как памятник. К вечеру шею продувает так, что панцирь снять не можешь, рука не поднимается.

Леонтиск усмехнулся — Галиарт был верен себе. Его коньком с отрочества было ныть и прибедняться. Да и внешность: продолговатая челюсть с лошадиными зубами, длинный, слегка загнутый набок нос и над всем этим — блестящие глаза плута усиливали комичность избранного им образа. И хотя нытиков в агеле, мягко говоря, не любили, никому и в голову не приходило всерьез отнести Галиарта к этой категории. Друзья знали, что сын наварха, когда доходило до серьезного, мог быть взрывным, напористым и даже беспощадным. В учебе он был прилежен, в дружбе верен, и почитал царя-Эврипонтида куда более чем собственного отца. В семерку «спутников» царевича Пирра Галиарт не вошел, и потому должен был нести армейскую службу. Однако все свободное время сын наварха проводил среди друзей, и был настолько неотделим от их дел и чаяний, что его в шутку прозвали «восьмым спутником» царевича.

— А эти негодяи илоты? — Галиарт вошел в раж. — Прикидываются бедными угнетенными невольниками, а на самом деле илот — это хитрое и неблагодарное животное. Упрямый, как осел, ленивый, как собака, и прожорливый, как крокодил. И тронуть их не смей: огрызаются, хмурятся, того и гляди — бунтовать начнут.

Тут уже Леонтиск расхохотался во все горло. В Спарте каждый знал, что нет существа более тихого и покорного, чем илот. История хранила рассказы о великих восстаниях этих лакедемонских государственных рабов, однако то ли нынешние илоты выродились, то ли играли роль какие-то другие обстоятельства, но в описываемые времена крупные бунты невольников давно канули в Лету, а мелкие подавлялись без всякой помощи армии силами «львов» из агелы.

Отсмеявшись, Леонтиск задал, наконец, вопрос, вертевшийся у него на языке с самого начала:

— Как наш?

Галиарту не нужно было объяснять, о ком идет речь.

— О-о, чувствует себя прекрасно! На днях задвинул такую речугу в народном собрании — закачаешься!

— Вот как? О чем говорил?

— Начал с общих рассуждений о готовящемся договоре с ахейцами, продолжил восхвалением истинных лакедемонских добродетелей, а закончил, как обычно, заявлением о незаконности изгнания отца. И как говорил! Треть собрания провожала его до дома, представляешь?

— А что Агиады?

— Леотихид чуть от злости не лопнул. Эвдамид на вид оставался спокойным, даже произнес похвалу Пирру, довольно путаную, типа: именно такой должна быть верность сыновей родителям, пусть даже недостойным, однако верность государству должна быть превыше всего. Впрочем, говорил царь не слишком красноречиво и такого внимания, как наш царевич, и близко не добился.

Леонтиск удовлетворенно кивнул и, вспомнив, что ему нужно торопиться, произнес:

— Ладно, бывай, Галиарт. Поболтал бы с тобой еще, но командир ждет. Еще увидимся. Приглядывай за илотами, не поворачивайся спиной!

— Пока! — вскинул руку Галиарт. И уже вдогонку прокричал:

— Ты сам-то как? Как Афины?

— Замечательно! — от прыжка в седло ребро отозвалось резкой болью, и Леонтиск с трудом скрыл гримасу натянутой улыбкой. — Повеселился на славу!

Подковы вновь застучали по каменному ложу дороги.

К полудню слева горизонт закрыла громада горы Менелая, прикрывающей Спарту от восточных ветров. Леонтиску был известен здесь каждый куст, каждая ложбина в массивном теле горы, каждая трещина в цоколе старого, с трех сторон окруженного лесом, святилища легендарного спартанского царя. Он возвращался в город, ставший ему родным!

Миновав одноэтажное убожество Терапны — предместья, населенного беднейшими из мастеровых, путники подъехали к серо-стальной ленте Эврота. За рекой храмом Ликурга начинались кривые улочки Лимн, одного из трех районов, или, как здесь говорили, поселков, составлявших собственно Спарту. Никакой обводной стены вокруг города не было — спартанцы говорили, что их город защищают люди, а не стены. Городскими воротами с северо-восточной стороны, откуда приближались афиняне и их провожатый, Спарте служил древний мост, именуемый Бабикой. Въезд в город обозначался стоящими по разные стороны моста харчевней и одноэтажной караулкой. Из ее двери торопливо вышел навстречу десятник стражи, седой воин с цепким взглядом.

— Откуда вы, чужеземцы, и с какой целью прибыли в славный город Спарту? — это была ритуальная формула, но использовалась она только в отношении прибывающих в город иноземцев. Леонтиск, проживший большую часть жизни в Спарте, и которого после подвигов на Олимпиаде все знали в лицо, с раздражением глянул на десятника с высоты седла….

— Открой глаза пошире, командир: на последних состязаниях в кулачном бою я хорошенько надрал задницу старшему из твоих сыновей. Вспомнил, старый?

— Афиненок, — скривился, словно брезгуя, караульный.

— Вообще-то меня зовут Леонтиск, я «спутник» царевича Пирра….

— Какого там царевича! Выродка изгнанника, ты хотел сказать! — зло усмехнулся солдат.

«О-о, да мы приверженцы Агиадов!» — подумал про себя Леонтиск, а вслух сказал:

— Говори, как тебе хочется, декадарх, но когда царь Павсаний вернется в город, я найду тебя и попрошу повторить эти слова перед ним.

Старый служака усмехнулся, но почел за лучшее сбавить тон и переменить тему.

— Это кто с тобой? — спросил он, подозрительно уставившись на терпеливо державшегося позади Эвполида.

— Мой товарищ из Афин, — кусая губы от бешенства, ответил Леонтиск. Ему хотелось открутить стражнику голову на месте. — Прибыл в Спарту с важной миссией.

— Это с какой же? — хитро блеснул глазками солдат.

— Не твоего ума дело, — поспешил разочаровать его молодой воин. — Клянусь Меднодомной, в первый раз встречаю такого любопытного караульного.

— Ты сперва сопли подбери, а потом будешь мне указывать, — ощетинился служивый. Роясь в складках одежды, он пробормотал:

— Проклятые афиняне! Наводнили город, да еще дружков с собой тащат!

Леонтиск сдержался, призвав на помощь все свои силы.

— Какое имя носит иноземец? — сделав официальный вид, вопросил десятник, отбормотавшись и найдя наконец дощечку для письма.

— Пилон, сын Дидима, — выпалил Леонтиск, мгновенно смекнув, что истинное имя своего спутника раскрывать не стоит. Мало ли кто потом читает эти дощечки! Любой из соглядатаев «альянса» может донести в Афины, и Терамену будет нелегко ответить на вопрос, почему это его сын сбежал в Спарту. — Мы можем, наконец, войти?

— Можете, — нехотя уронил стражник, пряча дощечку и стилос обратно под кожаный панцирь. — Проходите, и да пребудет с вами благословение богов-покровителей. Город гоплитов приветствует вас, чужеземцы.

— Тьфу на тебя, дурень старый, — сквозь зубы процедил Леонтиск. И уже громче воскликнул:

— Эй, малый! Забирай лошадей, дальше мы пойдем пешком.

Афиняне спешились, и солдат, за время путешествия из Левки не проронивший ни слова, так же молча принял поводья коней, развернулся и неспешно поехал обратно. Леонтиск и Эвполид, смерив караульного убийственными взглядами, ступили на мост, прошли по окаменевшим от времени доскам — и оказались в Спарте. От моста брала начало улица Феомелида, ведшая к агоре и спартанскому акрополю. По обе стороны улицы стояли похожие друг на друга особняки граждан, окруженные разномастными лачугами рабов и хозяйственными постройками. Зелени было куда больше, чем в Афинах, здания едва виднелись за стеной многолетних платанов и олеандров. Едва ли не в каждом дворе свободно разгуливала скотина — козы, овцы и свиньи. Когда удивленный Эвполид спросил об этом у Леонтиска, тот пожал плечами.

— Спартанцы не скрывают, что их полис — это большая деревня. Они стремятся быть как можно ближе к простоте нравов, завещанной предками.

— Хо-хо, дружище, поменьше пафоса, прошу тебя! — рассмеялся Эвполид. — Ты напоминаешь моего мудреца-учителя. Каждый раз, говоря о былых временах, он впадал в такую фальшивую выспренность, что у меня в животе начинались колики.

Друзья продолжали свой путь. Эвполид с любопытством крутил головой, Леонтиск, как мог, рассказывал о местных достопримечательностях. На улицах не было слишком многолюдно, поэтому сын стратега сразу приметил двух идущих навстречу девиц, одетых по зимней поре в двойные хитоны. Каждая несла на плече продолговатый сосуд с водой, придерживая его одной рукой за ручку. С первого взгляда было видно, что они родные сестры, с разницей в возрасте не более полутора-двух лет.

— Привет, Леонтиск! — почти хором поздоровались они, с любопытством разглядывая незнакомого им Эвполида.

— О, Коронида, Софилла, привет вам! — с энтузиазмом вскричал Леонтиск.

— Ты, говорят, уезжал? — спросила та, что выглядела постарше. Ее восхитительной формы губы сложились в чарующую улыбку.

— Пришлось отлучиться по делам государства. Но долго жить вдали от твоих прекрасных глаз, Коронида, я не мог, и поспешил вернуться обратно, — воспоминание об Эльпинике отдалось булавочным уколом вины, но Леонтиск постарался загнать это чувство поглубже.

— Ты, наверное, всем это говоришь, повеса! — хихикнула девушка.

— Ну что ты! Ты ведь знаешь, что все мои мысли — только о тебе.

— Неужели?

— Клянусь Эротом!

— Хм, такие заявления нуждаются в доказательствах!

— Пожалуйста, в любое время. Быть может, завтра? Или сегодня вечером? — Леонтиск откровенно взглянул на округлые полушария ее грудей, вздымающие ткань хитона. Его мужское естество дрогнуло — великие боги, он почти месяц не был с женщиной!

— Посмотрим, — она на миг опустила глаза, словно в смущении, потом снова подняла их. — А этот красивый молодой человек — твой друг? Быть может, ты нас познакомишь?

— Пилон, из очень, поверь мне, знатной афинской семьи, — представил Леонтиск Эвполида. — Но… ты сказала — красивый? Наверное, ты забыла, кошечка, как я ревнив?

— О, тебе, право, не стоит беспокоиться! — кокетливо улыбнулась Коронида. — Я спрашиваю для сестры, она у нас такая скромница, сама ни за что не решится спросить.

Стоявшая рядом Софилла, ничуть не менее хорошенькая, чем сестра, затрепетала ресницами и покраснела.

— Скромность — это прекрасное качество, и достаточно редкое, к сожалению. Я очень рад познакомиться, — учтиво поклонился Эвполид. — Мне приходилось слышать, что лакедемонские девушки — одни из самых красивых в мире. Теперь я в этом убедился.

Молоденькая Софилла подняла на него взгляд, в котором, кроме благодарности за комплимент было кое-что еще.

— Мы тоже, я и сестра, рады познакомиться, — теперь бесподобная улыбка Корониды предназначалась Эвполиду. — Ты надолго к нам в город, любезный Пилон?

— О, думаю, что да.

— В таком случае, полагаю, у нас еще будет время, чтобы познакомиться… поближе. А сейчас нам пора. Не хотелось бы, чтобы отцу доложили, что мы разговариваем на улице с мужчинами. Увидимся завтра!

Друзья проводили глазами стройные фигурки удалявшихся девиц. Те о чем-то оживленно беседовали, затем одновременно обернулись и, увидев, что юноши смотрят им вслед, звонко захихикали.

— Милые… девушки, — произнес Эвполид.

— И понятливые, добавлю, — усмехнулся Леонтиск. — Они дочки кузнеца-периэка, и как большинство девиц подобного происхождения, обожают воинов и аристократов. Их отцы нередко смотрят на это сквозь пальцы, ведь если дочка затащит любовника под венец, а такое случается, дети от этого брака будут уже полноправными гражданами.

— Понимаю, — кивнул Эвполид. — Спарта нравится мне все больше. Вот только почему ты выбрал для меня такое дурацкое имя? Пилон! Это ж надо такое придумать!

— Ха-ха-ха! — зашелся Леонтиск. — Представить тебя Персеем было бы слишком претенциозно, а Гиппоном — слишком грубо. Пилон — как раз посередине!

— Кретин! — беззлобно выругался Эвполид.

От гробницы Агиадов афиняне повернули направо, прошли по короткой улице Медников и оказались на агоре. Слева стояло приземистое, очень древнее здание Эфореи, справа виднелась полукруглая колоннада Булевтериона, места, где заседали городские старейшины. Главная площадь, это афиняне заметили еще издалека, была забита празднично одетыми людьми — похоже, в народном собрании шла очередная словесная баталия. Леонтиск, сделав Эвполиду знак не отставать, прибавил шагу. Несколько минут спустя они уже смешались с задними рядами толпы, плотно обступившей каменное возвышение для ораторов.

На трибунале стоял узкий деревянный трон, по правую сторону от него располагались пять украшенных резьбой и вычурными округлыми подлокотниками деревянных кресел. В креслах, лицом к народу, сидели пятеро эфоров, спартанских «стражей государства»: Фебид, отец меченосца Исада — статный, с крупными, властными чертами лица и цепким взглядом, Полемократ, самый пожилой из эфоров (ему уже минуло семьдесят), за варварскую внешность заслуживший прозвище Скиф, Архелай, грузный, с тусклыми глазами и тяжелой челюстью, главный из врагов царя Павсания, Гиперид, худощавый и высокомерный, обладающий резвым умом и дурной славой, и Анталкид, круглощекий, дородный, с венчиком белесых волос вокруг обширной лысины, под которой скрывались замыслы чернейших политических интриг и заговоров.

На троне восседал сам Эвдамид Агиад, владыка дорийской Спарты. В больших собраниях он всегда предпочитал сидеть: одна его нога была короче другой, и хромота стала целью постоянных насмешек со стороны противников молодого царя, вопрошавших, нужна ли Лакедемону хромая власть. В остальном внешность Эвдамида была безукоризненна: мускулистый торс, широкие плечи, сильные руки, открытые спартанским хитоном без рукавов, горделивая, истинно царская, осанка. Лицо царя с чертами, словно тесаными топором, несло печать мужественности и непреклонной воли. В этот момент Эвдамиду было двадцать семь лет, и, несмотря на молодость, он держал спартанский скипетр твердой рукой.

Слева от трона царя располагались широкие, покрытые белым полотном, скамьи, на которых сидели около сорока мужчин, все в возрасте отцов семейства. Это, несомненно, была коллегия присяжных судей. Похоже, происходило какое-то открытое судебное разбирательство, причем незаурядное, иначе откуда столько народа? Внимание царя, судей и эфоров было приковано к оратору, стоявшему на ступеньках, вне поля зрения Леонтиска. Из задних рядов ничего не было слышно из-за гулкого бурления изрядно возбужденной толпы. Однако наступил момент, когда говоривший резко возвысил голос, и Леонтиск узнал эти скрежещущие металлические нотки. Это был голос Пирра Эврипонтида! Плюнув на приличия, Леонтиск плечом и локтями начал пробивать себе путь поближе к трибуне. Эвполид двигался вплотную к нему, словно тень.

Толпа отозвалась на последнюю реплику выступавшего дружным криком, однако, как заметил Леонтиск, отношение к сказанному было совершенно различным.

— Он с ума сошел, этот щенок! Сказать такое перед лицом эфоров! — хмуря брови, произнес плечистый военный в кожаном панцире и откинутом на спину коротком военном плаще-хлайне. На плече офицера сиял серебряный знак тысячника-хилиарха. Леонтиск не знал его имени, но лицо было знакомое.

— Все правильно он говорит! — горячо вскинулся стоявший справа от хилиарха пожилой гражданин с рассеченным шрамом виском. — А если нашим эфорам претит правда, пусть сидят дома и слушают восхваления домочадцев.

Хилиарх мрачно посмотрел на старика, угрожающе выпятив челюсть.

— За такие слова, старый, можно и последних зубов лишиться! — прошипел он.

— Не гоношись, хилиарх! — раздался звонкий голос сзади. — А то как бы тебе самому не растерять зубы, да и другие части тела в придачу.

— Это кто здесь такой храбрый? — повернулся тысячник и наткнулся взглядом на мрачные лица двух широкоплечих воинов лет тридцати с небольшим. Один из них имел на плече фалеру эномотарха. — Это ты, что ли, Тефид, осмеливаешься угрожать старшему по званию?

— Я из Мезойского отряда, так что ты надо мной не старший, — дерзко отвечал эномотарх.

Леонтиск подумал, что он не совсем прав. Три таксиса, или отряда, как их называли лакедемоняне, назывались по имени трех поселков Спарты — Мезои, Лимны и Питаны, — и действительно, иерархическая структура этих подразделений была обособлена. Однако хилиарх одного отряда в любом случае был выше званием эномотарха другого. Другое дело, что он не был его начальником.

Растолковывать это сцепившимся военным Леонтиск, понятно, не стал. В другой раз он с удовольствием посмотрел на продолжение этой ссоры, но не сейчас. Несколько энергичных движений плечом, десяток шагов вглубь толпы — и сын стратега оказался среди совершенно других людей и разговоров.

— Нет, вы посмотрите, как он похож на отца! Ну, чистая копия!

— Кто, молодой Эврипонтид?

— Да нет же, Эвдамид, сын Агиса.

— …нет, юридически он прав, но у нас закон опирается на силу….

— Давай, Пирр! Мы за тебя!

— Заткнитесь, изменники!

— Сами заткнитесь, македонские шлюхи!

— …почему царь не пошлет Трехсот разогнать эту шайку сопляков?

— Потому что они — голос народа.

— Чушь, клянусь богами!

— Замолчите, ничего не слышно!

Леонтиск не пытался вслушиваться в эти пересуды, в этот момент его интересовал один-единственный голос. С каждым шагом, сделанным к трибуне, этот голос становился все слышнее, порой перекрывая гомон зрителей. Леонтиск не жалел усилий, продираясь сквозь сомкнутые плечи, и старался не замечать брани и тычков. Порой его окликали и хлопали по плечу, он, не оборачиваясь, здоровался и продолжал протискиваться дальше. Эвполид старался не отставать.

Когда до солдат, цепью отделявших толпу от эпицентра происходящего действа, оставалось несколько шагов, Леонтиск завяз окончательно. В это время говорил эфор Анталкид.

— …ты настаиваешь, что приговор, вынесенный синедрионом геронтов относительно имущества твоего отца, гражданина Павсания, незако….

— Царя Павсания! — прервал эфора скрежещущий голос. При его звуке, столь близком, у Леонтиска мурашки пошли по коже. — Не забывай, о эфор, титул главы дома Эврипонтидов. Пусть годы, проведенные моим отцом вдали от Спарты, не делают тебя таким забывчивым. Когда-нибудь царем стану я, и тебе следует избавиться от рассеянности до этого момента.

Толпа вокруг ахнула, а сам Анталкид онемел от такой наглости.

— Не боишься ли ты, молодой человек, понести наказание за столь дерзкие слова? — нахмурив брови, произнес эфор Фебид.

— Да поразят меня боги, если я сказал хоть слово лжи, — голос царевича был совершенно спокоен. — Я согласен на любую кару, если хоть в чем-то неправ.

— Будет достаточно того, если ты попридержишь язык, хотя бы до тех пор, пока не станешь царем, — властно молвил царь Эвдамид.

— Если ты им станешь, — хохотнул кто-то, не видимый Леонтиску, из первого ряда зрителей. Сын стратега мог бы поклясться, что это был голос Леотихида.

Эвдамид мрачно посмотрел в ту сторону и продолжал:

— Я думаю, следует вернуться к вопросу обсуждения. Что скажет уважаемый председатель суда?

Один из судей, увенчанный венком председательствующего, поднялся на ноги. Леонтиск узнал Алкида, одного из геронтов.

— Государь, доводы истца, гражданина Пирра, сына Павсания, весьма убедительны и аргументированы.

— Подробнее, если это возможно, — кисло бросил царь.

— Закон совершенно недвусмыслен в том месте, где говорится о том, что имущественные дела не входят в компетенцию герусии.

— Одним словом, ты хочешь сказать, уважаемый Алкид, что эфоры и герусия могли привлечь царя к суду, изгнать его из города, но не имели права лишать его имущества?

Видя, что положительный ответ придется царю не по вкусу, Алкид промямлил:

— Формально на этот вопрос даст ответ голосование судейской коллегии, государь.

— Так пусть же приступают! — воскликнул Пирр. — Клянусь мечом Арея, отец захочет, чтобы к его возвращению наш старый особняк на акрополе был приведен в порядок, мебель расставлена на прежние места, пруд вычищен, а место для упражнений очищено от травы и мусора.

— Твой отец никогда не вернется в Лакедемон, — снова раздался голос Леотихида. — Так что даже если тебе удастся высудить это имущество, крохобор, у тебя будет время, чтобы самому вскопать все грядки и побелить потолки. Работа как раз по тебе!

Услышав это, Пирр взбежал на три ступени вверх, и Леонтиск наконец-то его увидел. Сзади ему на плечо легла теплая рука.

— Это он? Это Пирр? — взволнованно спросил Эвполид.

— Да. Это он, — с гордостью ответил Леонтиск.

Пирр Эврипонтид, которому оставалось еще два месяца до двадцати четырех лет, являл собой удивительный образчик человеческого существа. При среднем росте его грудь, плечи и руки, обвитые жгутами выпуклых мышц, делали его похожим на ожившую скульптуру Диомеда или другого великого героя, какими их изображают ваятели. Гордо сидевшая на мощной шее голова царевича была украшена черной гривой вьющихся волос, зачесанных по спартанскому обычаю назад. Черты лица: решительный подбородок, твердый контур скул, жесткая линия рта выдавали в нем человека непреклонного и яростного характера. С этими признаками мужественности органично сочетались интеллектуальный прямой лоб, перечеркнутый темным извивом сросшихся бровей и аристократический небольшой нос с тонкими, чувствительными крыльями. Но самым удивительным на этом лице, и это отмечал любой когда-либо видевший Пирра человек, были его глаза. Глубокие, золотисто-желтые, они, казалось, извергали пламя, внушая друзьям восхищение и преданность, солдатам — бесстрашие и твердость, а на врагов действовали подобно очам Горгоны, замораживая кровь в жилах, лишая мужества и уверенности в себе.

Таков был в молодые годы человек, рожденный, чтобы потрясти мир.

Взглянув на Леотихида сверху вниз, Пирр с презрением бросил:

— Не тебе, ублюдок, запутавшийся в отцах, судачить о моем родителе. Пройдет немного времени, и он, настоящий царь, будет председательствовать и в апелле, и в герусии!

Поднялся невообразимый шум. Зрители свистели и орали, солдаты ругались, эфоры, как один, повскакивали на ноги. Но общий гомон перекрыл яростный вопль Леотихида:

— Номарги! Вы что стоите? Схватить негодяя!

Великаны-телохранители из Трехсот, стоявшие за троном Эвдамида с обнаженными мечами, даже не пошевельнулись — они подчинялись только царю. С пылающими от гнева щеками Леотихид сделал шаг вперед.

Младший из Агиадов, вошедший в историю как непримиримейший враг Пирра, был не менее исключительным человеком, чем его противник-Эврипонтид. Внешностью они были разительно непохожи. Леотихид был высок, строен, и, в отличие от смуглого Пирра, белокож. Руки и плечи брата Эвдамида не потрясали такой мощной мускулатурой, но в обращении с оружием были не менее, если не более, искусны. Среди темноволосых в массе своей товарищей Леотихид разительно выделялся буйной медно-красной шевелюрой, за которую половина спартанцев за глаза называла его не иначе, как Рыжим. Его лицо, скуласто-лисье, с блистающими зелеными глазами, хранило на себе и природную живость ума, и печать благородства, полученную от древней крови Дамоксенидов. Сейчас, в двадцать два года, Леотихид был еще более, чем раньше, похож на своего отца, великого этолянина Алкидама. А доблестями, твердостью характера и умственными качествами Леотихид при далеко не самой высокой должности стратега-элименарха добился едва ли не большего авторитета и известности, чем его царственный брат.

Видя, что номарги-Триста не собираются выполнять приказ, элименарх обратился к собственной страже.

— Взять! В темницу его! За неуважение к власти!

Эти не замедлили повиноваться. С решительными лицами верзилы в белых плащах двинулись к Пирру.

Вдруг впереди, справа от Леонтиска, цепь стражи колыхнулась, разорванная плечистым, почти квадратным человеком. Афинянин узнал Энета, одного из семерых «спутников» царевича-Эврипонтида. Уперев кулачищи в пояс, Энет, глядя на приближающихся «белых плащей», недобро усмехнулся. Это стало командой: линия стражи, отделяющая зрителей от ораторской трибуны и площадки перед ней, взорвалась в десятке мест. Сторонники Пирра — офицеры, рядовые гоплиты, должностные лица и отцы семейств ринулись на защиту своего лидера. Леонтиск, повинуясь этому стихийному порыву, вырвался из толпы следом за остальными.

Если охранников Леотихида и взволновал вид сплотившейся вокруг Пирра ватаги, они этого никак не показали, продолжая надвигаться. В их руках замелькали крепкие палки, с которыми, кстати, как и с оружием, было запрещено появляться в присутственных местах. В воздухе запахло нешуточным побоищем.

— Мы с тобой, командир! — воскликнул Леонтиск, желая, чтобы Пирр его заметил.

Царевич повернул голову и в удивлении вскинул брови.

— Ты здесь, Львенок!

— Да, командир. Только что из Афин, и с новостями.

Пирр шагнул вперед и хлопнул Леонтиска по плечу, весело сверкнув белыми зубами.

— Сначала повыбьем наглость из этих леотихидовских шавок. Потом я выслушаю твои новости.

Люди Эврипонтидов уже потянулись навстречу «белым плащам», когда раздался громкий окрик:

— Всем остановиться!

Эвдамид поднялся с трона. Его лицо хранило обычную невозмутимость, разве только было несколько более бледным.

— Приказываю всем разойтись!

Две группы, стоящие друг против друга, заколебались. Не так-то просто отказаться от боя, когда в душе все кипит и просит хорошей драки!

— Немедленно! Того, кто ослушается, отведут на плац и будут бичевать, пока мясо не отстанет от костей!

Из-за трона выступили, во всем своем жутком великолепии, шестеро номаргов. На голову выше любого из присутствующих, в полтора раза шире в плечах далеко не щуплых Эвдамида или Пирра, эти воины одним внешним видом могли внушить страх. Под их взглядами самые отчаянные драчуны почувствовали слабость в коленях. Скривившись, Леотихид отозвал своих людей и, повернувшись, пошел с агоры прочь. Леонтиск смотрел на него во все глаза, и заметил, что перед тем, как затеряться в толпе, Рыжий обернулся и послал старшему брату многозначительный, полный сдерживаемого торжества взгляд. Причину этой радости Агиада Леонтиск понял лишь несколько мгновений спустя, когда Пирр, увидев, что судьи поднялись и уходят, вскричал, обращаясь к Эвдамиду:

— Государь, а как же мое дело?

— Я откладываю заседание, — бросил царь. — И если ты не перестанешь мутить народ, окончания процесса тебе не видать. Берегись, Эврипонтид! Не думай, что я буду долго сносить твои выходки!

Эвдамид повернулся спиной и, окруженный номаргами, двинулся прочь. Пирр, сжав кулаки, уже открыл рот, чтобы крикнуть ему вслед, но тяжелая ладонь опустилась ему на плечо, удерживая от глупой выходки. Крепкий, увенчанный сединами пожилой военный с красным и грубовато слепленным лицом, рявкнул:

— Остынь, сынок, если не хочешь отправиться куда-нибудь на границу с Арголидой командовать эномотией инвалидов. Хромой вполне в состоянии тебе это устроить, ведь он как-никак царь, кур-рва медь.

Эврипонтид резко обернулся, но, узнав стратега Брахилла, полемарха Питанатского отряда и верного соратника его отца, выдохнул через ноздри, плюнул и махнул рукой.

— Пусть его собаки заберут! — процедил он. — Мы все равно доведем дело до конца.

— Разумеется, — пожал круглыми плечами полемарх. — Могли бы сделать это уже сегодня, если бы ты вел себя поспокойнее и не провоцировал Рыжего на свару.

— Клянусь богами, Леотихид спланировал с самого начала сей казус! — вмешался кудрявый Ион. — Вы видели, как он переглянулся с Эвдамидом?

— Я видел, — отозвался Леонтиск.

Многие из товарищей только сейчас заметили афинянина.

— Ба-а, Леонтиск! — полетело со всех сторон. — Привет! Ты уже здесь? Когда прибыл?

Плечи заныли от крепких дружеских хлопков. Самые близкие из друзей были здесь — сквернослов и разгильдяй Феникс, мечник Антикрат, живой и опасный, как огонь, Лих-Коршун, могучий и верный Энет, твердый, как скала, Тисамен, мечтатель и умница Ион. И, конечно, олимпионик Аркесил! Лучший друг, оскалив в улыбке идеально ровные, без малейшего изъяна, зубы, дождался своей очереди потискать Леонтиска за загривок.

— Авоэ, чего уже теперь рассуждать, все вышло, как вышло, — со вздохом проговорил Пирр. — В следующий раз, раз нужно для дела, я буду молчать, даже если Рыжий будет мне под ноги плевать, и пусть сдохнут те, кто говорит, что у меня нет выдержки! А теперь — все ко мне. Послушаем, что за вести привез наш афиненок.

— Командир, я хотел бы представить тебе Эвполида, сына нашего доброго друга Терамена. — Леонтиск не забыл о своем спутнике. — Отец отправил его помочь в наших трудах и боях, и… можешь доверять ему, как мне. Я обязан этому человеку жизнью, а когда выслушаешь мой рассказ, то, возможно, скажешь, что и ты тоже.

— Вот как? — странные желтые глаза царевича изучающе уставились на Эвполида. — Если правда, что ты спас моего друга, благодарю тебя, сын Терамена. Я постараюсь, чтобы ты не разочаровался в благодарности Эврипонтидов. Добро пожаловать, мне нужны крепкие руки и бесстрашные сердца.

— Я буду счастлив служить тебе, Пирр, сын Павсания! — выпалил Эвполид, упав на колено и прижав кулак к груди.

— Ну, не нужно этих церемоний! Ты в Спарте, городе простых солдат, — Пирр повернулся к остальным. — Ну же, идемте. Похоже, наш Львенок снова наловил себе на задницу приключений, и мне не терпится послушать его историю. Однако улица — не место для таких разговоров. Вперед!

Вся окружавшая царевича группа, человек пятнадцать ближайших друзей, сплошь молодых воинов, за исключением увенчанного сединами стратега Брахилла, вышла с агоры улицей Медников, и вскоре достигла небольшого особняка, окруженного стеной и изрядно одичавшим садом. Этот дом принадлежал тетке Пирра, и потому не был конфискован вместе с другим имуществом царя Павсания.

Раб-привратник, издали завидев господина и его гостей, заранее распахнул двери, и все прошли прямиком в андрон, главный зал дома. Здесь их ожидал еще один старый товарищ царя-изгнанника Эпименид, оставленный Павсанием в качестве наставника старшего сына. Эпименид занимал должность младшего казначея-лафиропола при герусии, но большую часть времени посвящал, как и прежде, служению Эврипонтидам. Теперь, когда сын Павсания возмужал, Эпименид сменил роль наставника на статус главного советника. Умный и мягкий, он любил Пирра почти с такой же силой, как собственных детей, и приложил немало сил к тому, чтобы смягчить неукротимый с отрочества нрав наследника Эврипонтидов. Завидев Леонтиска, советник дружелюбно подмигнул ему и с удивлением приподнял бровь при виде незнакомого лица Тераменова сына.

Царевич предложил всем пройти в гостиную-экседру, единственное помещение в доме, оборудованное очагом. Расположившись кто где, спартиаты приготовились слушать рассказ Леонтиска. Арита, младшая сестра покойной царицы, матери Пирра, повелела рабам вынести гостям лук, лепешки, маслины и подкисленную воду — простое спартанское угощение.

Леонтиск начал повествование с момента приезда в Афины, скромно умолчав про свои аргосские увеселения. Пирр и все остальные слушали внимательно, лишь время от времени задавая краткие уточняющие вопросы. Сообщение о заговоре Пирр воспринял спокойно, в отличие от прочих товарищей Леонтиска, отметивших предложение стратега Никистрата сыну и самого стратега весьма хлесткими эпитетами. Рассказ о пребывании в темнице архонта стоил лишь мимолетного сочувствующего взгляда, брошенного царевичем на «спутника»-афинянина. Немного оживило спартанцев живописание сцены побега и боя под землей. Тихо сидевший в стороне Эвполид заработал несколько одобрительных реплик.

Рассказ занял часа два, в течение которых никто не поднялся с места даже для того, чтобы размять ноги. Когда Леонтиск закончил, в экседре повисла тяжелая тишина, нарушаемая лишь тихим журчанием воды из фонтанчика, исполненного в виде стоящей на высокой ножке морской раковины.

Первым молчание нарушил сам Пирр:

— Что скажешь, полемарх? — обратился он к старшему из присутствующих.

Брахилл вздохнул, потер узловатой рукой заросшую седеющей бородой щеку.

— Скажу, курва медь, что опасность нешуточная. И хвала ловкачу-афиненку, сумевшему вовремя предупредить о ней.

Взгляды всех присутствующих на мгновенье скрестились на Леонтиске. Он почувствовал, что к лицу прихлынула краска, но тем не менее был весьма горд собой.

— Не стоит забывать, — чувствуя, что должен что-то сказать, произнес он, — что я не один совершил это. Кроме храброго Эвполида, который сидит перед вами, были и другие, уплатившие жестокую цену за то, чтобы о злодеянии стало известно: Каллик, сын моего друга Менапия и вольноотпущенник Эхекрат погибли, отважный Гилот ранен в подземелье клоаки, моя возлюбленная Эльпиника схвачена, и неизвестно, какова ее судьба. Благодарности стоят эти люди, а я… я легко отделался, и….

Не найдя слов, Леонтиск только махнул рукой. Поврежденное ребро ответило на это резким всплеском боли и афинянин, побледнев, едва не свалился с лавки.

— Вижу, что не так уж и легко, — заметил Пирр. — Тетушка, пригласи Агамемнона, пусть посмотрит нашего доброго афиненка. Сдается мне, он ранен, но изо всех сил пыжится и прикидывается героем.

Тетка Арита, дородная черноволосая женщина, исчезла во внутренних помещениях и вскоре появилась в сопровождении Агамемнона, старого врача Эврипонтидов. Лекарю было уже под сотню лет, он помнил еще рождение и детские хвори самого Павсания, но двигался и разговаривал на удивление бодро. Отозвав Леонтиска в сторону повелительным движением руки, велел снять гиматий и хитон и улечься на холодную каменную лавку, затем принялся изучать синюю опухоль на ребрах чуткими твердыми пальцами. Поворчав немного под нос, старый эскулап достал из большой прямоугольной корзины несколько мелких сосудов с незнакомыми Леонтиску и крайне вонючими ингредиентами и принялся смешивать их в блестящей медной чашке, составляя, по всей видимости, целебную мазь.

Тем временем остальные продолжали разговор. Спартанцев было трудно удивить ранами.

— Прав Терамен Каллатид, сказав, что вы, Эврипонтиды, окончательно допекли римлян, — продолжал свою мысль Брахилл. — За маской этого «альянса» я вижу длинные римские уши. И теперь они решили избавиться от вас раз и навсегда, как это часто бывает — чужими руками, кур-рва медь.

— Пусть меня демоны заберут, если мы это допустим! — воскликнул, сверкнув глазами, крючконосый и скуластый Лих.

— Сказать это легко, малыш… — буркнул Брахилл. — Демоны-то тебя не слышат.

Лих, отвернувшись, чтобы полемарх не видел его лица, беззвучно прошептал ругательство.

— Не скажу, что сильно обеспокоен этой угрозой, — пожал литыми плечами Пирр. — Агиады давно мне угрожают, урод Леотихид так каждый день, и что? Вы, мои друзья, со мной, многие граждане Спарты нас поддерживают, и пока будет так, враги до нас не доберутся.

— Полагаю, на этот раз все много серьезнее, — нахмурив брови, произнес Эпименид. — Все мы слышали, наследник, что сказал твой друг афинянин — они наняли какого-то знаменитого убийцу… Тут не поможет храбрость и поддержка людей, враг нанесет удар исподтишка….

— Я не боюсь… — презрительно скривил губы царевич.

— Ну и дурак, — бросил Брахилл. Щеки Пирра вспыхнули, но осадить старого военачальника, товарища отца, он не посмел. — Надо бояться. И если не за себя, то за всех спартанцев и прочих эллинов. Сейчас вы, Эврипонтиды, являетесь их единственной надеждой, символом и знаменем в стремлении освободиться от римской падали. Что, кур-рва медь, будет со всеми этими людьми, если вы с отцом позволите какому-то подлому псу отправить вас в царство теней? Кто поднимет этих людей, кто заставит их биться за свою свободу? За кем они пойдут? За мной, что ли, или за ним, или за ним?

Кривой палец ткнул наугад в сторону молчавших «спутников».

— А? Молчишь? То-то и оно. Твоя жизнь, волчонок, тебе уже не принадлежит. Она принадлежит всему народу и изволь оберегать ее как самое ценное народное достояние! Усек?

Леонтиск видел краску на лице царевича и разозлился на Брахилла: «Ты прав, прав, старый солдафон, но зачем отчитывать сына царя перед всеми нами, это же удар по его авторитету! Никакого такта, никакой тонкости!» Впрочем, Брахилл, сколько его помнил Леонтиск, всегда был таким — твердым и прямолинейным до грубости.

Пирр облизал верхнюю губу, опустил на мгновенье глаза, потом снова поднял их.

— Я и сам не тороплюсь умирать, — откашлявшись, чтобы скрыть неловкость, произнес он. — В этом мире еще слишком много чего нужно исправить, прежде чем приняться за царство мертвых.

Напряженные лица смягчились ухмылками. Леонтиск улыбнуться не успел, отвлеченный внезапной болью: старикашка-доктор плотно прижал к опухоли пропитанную снадобьем тряпицу и начал прибинтовывать ее узким куском полотна.

— Но, может быть, — продолжил царевич, — заговорщики теперь, когда им известно, что Львенок сбежал, и план их, стало быть, раскрыт, откажутся от него?

— Маловероятно, кур-рва медь, — покачал головой Брахилл.

— Нет, не думаю, — вторил советник Эпименид.

— И я тоже, — кивнул Тисамен. — Они уже слишком многое поставили на кон, чтобы отказаться на полпути. Да и не те это люди.

— Однако мы теперь предупреждены, а стало быть, вооружены, — сказал Ион. — И командира защитить от любой опасности сумеем. Хорошо бы выяснить, как и когда собирается злодей провернуть это дело. Задача у него, прямо скажем, не из простых.

— Убийца будет скрываться среди ахейцев, что приедут на переговоры, — задумчиво повторил сказанное Леонтиском Брахилл. — Но как же узнать, курва медь, кто именно?

— Да, как? — поддакнул Эпименид. — Их там будет, говорят, человек сто, а то и больше.

— Нужно отлавливать их всех по очереди, подвешивать за яйца и спрашивать: «Ты не убийца, дядя?» — с энтузиазмом предложил Феникс.

— После первого же тебя отыщут Триста и подвесят самого, — усмехнулся Тисамен. — И проследят, чтобы ты висел, пока твое хозяйство не растянется до земли.

— Да, охрана у иноземцев будет серьезная, — кивнул головой Антикрат. Он служил в Священной Море, храмовом отряде, сопровождавшем посольства и прибывавших в город чужеземцев, и потому был осведомлен о предстоящем визите ахейцев лучше других. — Вы знаете, что вместе с ахейцами, возможно, приедут римляне и македонцы? Командир?

Царевич утвердительно кивнул, но остальные удивленно загалдели.

— Римляне?

— Македошки?

— Чего этим псам здесь надо?

— Эфоры попросили их быть третейскими судьями при наших переговорах с ахеянами. Говорят, царь Эвдамид, узнав об этом, орал и бранился.

— Я слышал об этом, — мотнул седой бородой стратег Брахилл. — И не мудрено: щенок Агиса и так неуютно чувствует себя на лакедемонском троне, а при римлянах его царское достоинство будет равно нулю.

— В задницу его достоинство, и римлян туда же! — ощерился рыжий Феникс. — Вот среди кого нужно пошукать как следует, вот кто наверняка знает и о заговоре, и о том, кто этот поиметый убийца.

Эпименид недовольно покосился на молодого сквернослова, но тот сделал вид, что не заметил. Советник поглядел на полемарха, но Брахилл, и сам уважавший крепкое солдатское словцо, не торопился приструнить распоясавшегося эфеба.

— Это все болтовня, — резко заметил Лих. — Что мы можем решить по делу?

Все на минуту замолчали. Стратег Брахилл, переведя взгляд на Антикрата, спросил:

— Ахеян и прочих гостей разместят в Персике, как обычно?

Персикой спартанцы попросту величали Персидскую стою, богатый комплекс зданий для приема иностранных делегаций, стоящий на агоре у южного подножия акрополя.

— Да, господин полемарх.

— А охранять послов будет Священная Мора?

— И мы тоже, конечно, — пожал плечами Антикрат. — Но у них будет и собственная стража, и в помещения, где будут размещены члены посольства, мы доступа иметь не будем.

— Плохо, кур-рва медь. Не мешало бы покопаться в вещичках у этих послов. Думаю, убийцу можно было бы опознать по его багажу.

— Но, господин полемарх, это против всяких… — нахмурился Антикрат, но Лих не дал ему докончить:

— А это идея! Нужно подкупить рабов, хоть из илотов, что будут прислуживать в помещениях ахейцев, хоть их собственных. А еще лучше — пошлем кого-нибудь из агелы распотрошить сундуки и сумки чужеземцев. Эти голодранцы везде пролезут, мимо любой охраны. Да с них и спрос меньше, если поймают, ну всыплют розог, конечно, и этим дело кончится. Всем ведь известно, что в агеле сопляков жизнь заставляет воровать.

— Да что ты, в самом деле, рассказываешь? — хмыкнул Тисамен. — Давно, что ли, мы сами оттуда?

— Может, и сработает, — кивнул царевич. — Только послать нужно не абы кого. Кто найдет толковых парнишек в агеле и поговорит с ними? Хм, а может, поручить это дело Оресту?

— Прошу прощения, наследник, но только не Орест! — вскинулся Эпименид. — Если твоего брата схватят, сказка о банальном воровстве не пройдет. Тем более, если вспомнят твои собственные геройства в Олимпии… Боюсь, что ахейцы болезненно воспримут, поймав в своих покоях ночью еще одного сына Павсания.

— Верно говоришь, Эпименид, — молвил Брахилл, с хрустом откусив луковицу и зажевав ее доброй половиной лепешки. — Нельзя давать Агиадам такой замечательный повод вновь восстановить народ против дома Эврипонтидов.

— Пусть пойдут другие мальцы, не имеющие к дому Эврипонтидов никакого отношения, — настаивал Лих. — Если повезет, обнаружим убийцу сразу; он и оглянуться не успеет, как окажется в Эвроте с камнем на шее.

— Попробовать стоит, — согласился Пирр.

— А заняться этим может Галиарт, — добавил Ион. — Он сейчас служит при агеле, ему нетрудно будет найти кого-нибудь посмышленее, чтобы устроить дело.

— Э, хм, точно, — таким образом Энет принял участие в обсуждении. На советах партии Эврипонтидов, подобных тому, что проходил сейчас, здоровяк подавал голос чрезвычайно редко, уступая это право товарищам. Перемолчать его мог только Аркесил, всегда решительный там, где нужно было выполнять приказы, и беспомощный, когда необходимо принять собственное решение.

— Пацанам нужно лишь дать задание осмотреть вещи, — никаких подробностей, никаких специальных предметов поиска. Чего не знаешь, о том не сможешь рассказать, если тебя схватят за шкирку, — продолжал развивать тему Тисамен.

— Ха, не так-то просто расколоть сопляка из спартанской агелы! — хохотнул Феникс. — Вспомните, мы сами когда-то в чем-то признавались? Нет, даже когда нам жопы на полоски рвали!

— Придется рискнуть, — Эпименид снова строго посмотрел на Феникса. — Дело необходимое, хоть и опасное.

С улицы донесся размеренный топот — куда-то к восточной окраине промаршировала целая мора гоплитов. Деревянные подошвы военных сапогов-эндромидов выбивали из утоптанной тверди улицы глухую дробь. Сквозь нее, едва слышная, долетела резкая отрывистая команда.

Брахилл прокашлялся:

— Мы так и не знаем, что может предпринять убийца, как бишь его… Горгил. Что он придумает? Вооруженное нападение, яд, «несчастный случай»? Чего ожидать, от чего беречься — вот, что хотелось бы знать, кур-рва медь.

Леонтиск, поперек торса которого красовалась свежая повязка, пропитанная пахучей Агамемноновой мазью, кивком поблагодарил доктора и присоединился к прочим:

— Этого мне выяснить не удалось. Но, думаю, опасаться следует чего угодно. Этот Горгил, повторяю, не обычный убийца, его называют мастером смерти. Мы должны охранять царевича и днем, и ночью, пробовать его еду, проверять его одежду, в нужник ходить вместе с ним, если потребуется….

— Авоэ, афиненок, ты еще под одеяло ко мне залезь, когда я буду с девицей барахтаться! — оскалился Пирр.

По кругу собравшихся пролетел хохоток.

— Хи да ха, пустая голова! — зло бросил Брахилл, глядя на Эврипонтида. — Между прочим, очень даже вероятно, что убийца, курвин сын, использует девку, чтобы подобраться к тебе. Все знают, что у вас, юнцов, один блуд на уме!

— Полно, полемарх, какой блуд? — возмутился Пирр. — Я и женщин-то не вижу. Они от меня шарахаются, как от чумного — шутка ли, сын изгнанника, сам почти изгнанник.

— Не бзди, — состроил кислую мину Брахилл. — Видел я, как они шарахаются, только не от тебя, а к тебе. Шутка ли — сын царя, наследник престола. Царицей-то, небось, каждая мечтает стать.

— Господин полемарх прав — не нужно исключать никакую возможность, — серьезно произнес Тисамен. — Придется тебе, командир, на время воздержаться от женщин.

— Хорошо, тогда я перейду на мальчиков, то есть на вас, — тут же нашелся царевич, снова вызвав взрыв общего смеха.

— Хе, ему вот-вот голову скрутят, а он веселится, как котенок, — раздраженно уронил полемарх. — Будь ты серьезным, наконец!

— Хорошо, я серьезен, — тряхнул волосами царевич. — Итак, я не должен принимать пищи, спать с девами, ходить по нужде без сопровождения. Что еще?

— Есть ты можешь, — подал голос Феникс. — Только сначала кто-нибудь будет пробовать — вдруг там отрава?

— И кто будет пробовать? Ты?

— Я, — спокойно ответил Феникс.

— И я тож, — вскинулся Энет.

— И я, — посмотрел командиру в глаза Лих.

Пирр молча обвел «спутников» взглядом, на его смуглых щеках заалели красные пятна.

— Я слышал, что яды бывают разные, — заметил Тисамен, нарушая возникшую неловкую паузу. — От некоторых человек умирает лишь через месяц, причем все выглядит как сердечный удар.

— Хм, не это ли имел в виду отец, когда говорил, что Горгил — «специалист по естественным смертям»? — прошептал Леонтиск.

— В таком случае, клянусь богами, чужих и ненадежных на кухне быть не должно, — взволнованно заявил Эпименид.

— Повару я доверяю, — веско сказал Пирр. — Он служит нам уже больше двадцати лет. Мне доподлинно известно, что к нему уже не раз обращались с просьбами подсыпать разную дрянь отцу в еду. Предлагали очень приличные деньги, обещали защиту… Пинар отказался.

— Да, я знаю Пинара, — кивнул советник. — Это верный человек.

— Хорошо, но подсыпать что-нибудь могут и по дороге, когда рабы несут продукты с рынка. Ты ведь не можешь быть уверен во всей домашней челяди, — проговорил стратег Брахилл, внимательно взглянув в лицо царевича.

Пирр усмехнулся.

— После того, как отец был осужден, мы не можем позволить себе держать много прислуги, полемарх. Повар, привратник, ключница, старая кормилица, да четверо рабов для прочих нужд — вот и вся челядь.

— Ну, не так уж и мало, — не согласился Коршун. — Восемь человек, и, значит, восемь тайных ходов, которые могут привести злоумышленников в твой дом. Итак, доставкой провизии с рынка теперь будем заниматься мы, твои «спутники». Тем более что ртов вашем доме прибавится.

— Э? — поднял темную бровь царевич.

— Потому что мы переезжаем к тебе, все семеро, — просто ответил Лих. — Будем нести дежурство по ночам, днем всюду тебя сопровождать.

— Вполне разумно, — одобрил Эпименид.

— Ух, и пробовать твою еду! — с энтузиазмом вскричал Феникс. — Думаю, теперь я буду питаться значительно лучше, чем дома. Моя бабка от дряхлости совсем потеряла аппетит и нам готовит соответственно.

Все замолчали, ожидая ответа царевича.

— Ну что ж, семерых мы как-нибудь прокормим. И даже восьмерых: тебя, доблестный сын Терамена, я тоже приглашаю быть моим гостем, — Пирр наклонил голову. — Раз так надо, придется потерпеть вас возле себя.

— Днем и ночью, — улыбнулся Ион.

— И в нужнике! — осклабился Феникс.

— Согласен, мерзавцы. Но если кто полезет ко мне под одеяло, держитесь. Выбью мужеложцу зубы, не погляжу, что давно с вами знаком.

Взрыв хохота.

— Хо! Теперь Горгилу к тебе не подобраться, будь он даже невидимкой! — Леонтиск ликовал. Теперь он сможет всегда быть подле своего друга и господина, быть его щитом и братом, настоящим «спутником». Шестеро остальных: решительный и жесткий Лих-Коршун, могучий Энет, рассудительный Тисамен, веселый и поганый на язык Феникс, возвышенный Ион и стеснительный Аркесил выражали такие же чувства. Каждый по-своему. Лишь Эвполид выглядел невозмутимым.

— Думаю, всем следует принести свои тряпки и оружие уже сегодня, — подвел итог Коршун, поднимаясь на ноги. — С твоего позволения, командир. Ахейцы прибывают завтра, и нам будет недосуг отрываться на такие мелочи.

— Не возражаю. Эй, тетушка, распорядись, чтобы отвели место и приготовили постель для восьмерых. Мои друзья… погостят у нас.

Леотихид, весело потирая руки, прохаживался по небольшому прямоугольному залу, служившему ему приемной и одновременно оружейной комнатой. Длинный стол, на нем ворох свитков, придавленных изящным кинжалом, тяжелый стул с высокой спинкой, почти трон, вдоль стен щиты и копья, по обе стороны от главного входа — два комплекта доспехов. Его собственные: боевые — темные, поношенные, покрытые десятками вмятин и рубленых отметин, и парадные — зеркальные, с золотым львом на груди, за них пришлось выложить коринфским мастерам целый талант серебра. В дальней стене два дверных проема: левый в кабинет и библиотеку, правый через короткий коридор в спальню. Вот и все апартаменты, совсем негусто для высокой должности стратега-элименарха. После получения этого поста молодой магистрат вполне мог переселиться в особняк, более соответствующий его новому положению, но не захотел. Он предпочел остаться в этих покоях в старом царском дворце Агиадов, поближе к брату и средоточию высшей власти в лакедемонском полисе. Кроме того, дворец охраняют Триста, что, при всем уважении к собственным «белым плащам», тоже немало значит.

Леотихид вздохнул. Эх, если бы его ребята были такими, как Триста! Увы, лучших воинов Спарты традиционно забирал к себе царский отряд телохранителей в первую очередь, и Священная мора — во вторую. Леотихид, стремясь собрать в отряд личной стражи оставшихся из лучших, многих переманил к себе — кого по старой дружбе, кого деньгами и уговорами. Лучшим из этих был, без сомнения, Полиад по прозвищу Красавчик — талантливый фехтовальщик, обладавший, кроме этого, ясным умом и немалым организаторским талантом. В агеле он был эномотархом у ирена Второго лоха Гилиппа. Леотихиду стоило немалого труда отговорить способного молодого человека от вступления в Священную Мору, соблазнив постом командира своей личной охраны. Для этой должности в чине лохага с более чем сотней людей в подчинении и обязанностями куда более широкими, нежели обычное обеспечение безопасности, требовался человек незаурядных качеств. Время показало, что Леотихид не ошибся в выборе: трудно было найти человека, который сумел бы лучше, чем Полиад, претворять в жизнь планы младшего Агиада, являясь не только командиром телохранителей, но и умным советчиком.

Как будто услышав эти мысли, в приемный зал заглянул Полиад.

— Пришел? — вскинулся Леотихид.

— Пришел, куда ж он денется, — тонкие губы лохага искривились в усмешке. Посвященный в большинство тайн элименарха, Полиад позволял себе отступать от субординации, когда они оставались наедине. — Звать?

— Зови.

Кивнув, Полиад скрылся за лакированной створкой высокой двери. Насвистывая сквозь зубы, Леотихид подошел к парадным доспехам, заметив пятнышко, подышал и протер блестящую поверхность рукавом хитона. Он поймал себя на том, что волнуется как молодой актер, впервые выступающий в заполненном зрителями большом театре. Нужно взять себя в руки. Предстоящий разговор очень важен, и многое будет зависеть от того, насколько уверенно он поведет себя с человеком, которого пригласил.

Снаружи раздались тяжелые шаги, рука Полиада отворила дверь, и в зал вошел грузный муж в белоснежном шелковом хитоне, разительным контрастом которому являлся наброшенный на плечи лаконский плащ-трибон. Маленькие свинячьи глазки черными буравчиками впились в лицо Леотихида.

— Ты хотел меня видеть, стратег? Чем обязан? Мы ведь уже виделись сегодня на агоре.

— О, оно закончилось так внезапно, что я не успел лично пригласить тебя, господин эфор.

— Полагаю, не для того, чтобы добиться похвалы за прекрасно реализованный срыв заседания суда?

Молодой стратег-элименарх улыбнулся и сделал приглашающий жест рукой.

— О, произошедшее на агоре — только неприятный инцидент, и моя вина лишь в том, что до сих пор не научился держать себя в руках, даже перед лицом наглости и беззакония. Мой порок — несдержанность, а не изощренное хитроумие. Ах, что же это я… Проходи, господин Архелай, и устраивайся поудобнее, да, хотя бы вот на этой скамье. Нам предстоит долгий разговор, а в ногах, как всем известно, правды нет.

Возраст эфора Архелая стремился к шестидесяти годам, но его медвежья фигура, хотя и несколько оплывшая, еще хранила отпечаток звериной мощи в круглых плечах и выпуклой грудной клетке. Широкое лицо эфора было нездорового землистого цвета, нос прорезала сеть проступавших кровеносных капилляров, а низкий лоб был почти надвое разделен глубокой вертикальной морщиной, доходившей до самой переносицы. Маленькие, блестящие, будто стеклянные, глаза Архелая смотрели подозрительно, почти враждебно.

— А что, и вправду было заметно, что я намеренно расстроил судебный процесс? — доверительно спросил Леотихид, усаживаясь на край невысокого мраморного столика.

— Дело благое, — пожал плечами Архелай, — но бесполезное. Разбирательство невозможно откладывать вечно, а позиция младшего Эврипонтида в этом вопросе настолько сильна, что судьи рано или поздно примут решение в его пользу.

— А, может быть, не успеют? — Леотихид хитро посмотрел на собеседника. — За отсутствием истца?

— Что ты имеешь в виду? — выпятил нижнюю губу эфор. — Это пока еще пролог, или уже начинается обещанный долгий разговор, молодой человек?

— Пусть тебя не смущает моя молодость, господин эфор, на серьезность и продолжительность разговора она не повлияет. Как и на тот факт, что разговор этот должен — и завершится — обоюдовыгодным результатом, — Леотихид еще раз улыбнулся. Эта улыбка бросила бы в холодный пот людей, знавших его ближе. Эфор к этому числу не относился, но, похоже, угроза, заключенная в простом движении мышц лица, дошла и до него. Молча проследовав к указанной ему скамье, Архелай опустил на нее свое грузное тело и снова настороженно посмотрел на стратега, давая понять, что готов слушать.

— Не отвлекаясь на праздные разговоры, я хотел бы перейти к делу, — начал Леотихид, усаживаясь напротив. — Мы с тобой спартанцы, и лишние словеса нам ни к чему.

— Как тебе, без сомнения, известно, достойный Архелай, завтра в наш славный город прибывает делегация Ахейского союза, подкрепленная представителями великих держав-союзников — Македонии и Рима. Нам стало известно, что в числе уважаемых участников переговоров будет один человек, не имеющий к предстоящим переговорам о разделе морского влияния ни малейшего отношения. Мы даже знаем точно, зачем этот человек приезжает в Лакедемон, — на слове «зачем» Леотихид сделал значительное ударение.

Ни один мускул не дрогнул на лице эфора, но кадык нервно дернулся, и Леотихид понял, что пустил стрелу точно в цель.

— Не понимаю, о чем это ты, стратег, — тем не менее проговорил эфор, несколько натужно, преодолев, по всей видимости, горловой спазм.

— Неужели? — Леотихид постарался улыбнуться как можно дружелюбнее. — Я располагаю сведениями, что ты, господин эфор, имеешь к визиту этого человека самое непосредственное отношение.

Последовала минутная пауза, во время которой серое лицо Архелая стало еще более серым. Леотихид не торопился, давая оппоненту возможность хорошенько пропитаться осознанием ситуации.

— И откуда у тебя подобные, гм… сведения? — наконец осторожно спросил эфор.

— Я не хотел бы называть источники, но в них нет ни малейшего сомнения, смею тебя уверить. И, клянусь бородой Зевса, огласка даже той малой толики, что нам известна, могла бы очень повредить твоей репутации, господин эфор. А, зная Эврипонтидов, я бы сказал, что, возможно, и жизни….

Упоминание второго царского рода Спарты убедило Архелая, что его собеседник не блефует. Маленькие глазки эфора забегали, потом остановились на некой точке посреди лба молодого стратега.

— Чего ты добиваешься, элименарх? — тон Архелая, без сомнения, стал куда более мягким.

— Откровенности, — немедленно отвечал Леотихид. — В обмен на откровенность с нашей стороны, разумеется. Чтобы развеять последние сомнения, скажу, что в наших руках находится курьер, возвращавшийся с посланием от господина, о котором идет речь. В оправдание твоего посыльного могу сказать, что он держался весьма стойко, пока мы не применили некоторые… весьма необычные меры дознания. Лишь тогда он передумал и рассказал все, что ему было известно. Не так много, но вполне достаточно, чтобы предать тебя суду — или Эврипонтидам — если мы не добьемся взаимопонимания. Ты меня хорошо понимаешь, достойный Архелай? И, надеюсь, осознаешь, что такими вещами не шутят?

— Да, — сипло выдавил эфор.

— Отлично, — констатировал Агиад. — Мы, господин эфор, хотим предложить тебе сыграть честно и открыто, а если тебя интересует вопрос — почему, отвечу: потому, что наши цели и интересы совпадают. Честно говоря, было бы гораздо приятнее, если бы ты сразу согласовал свои действия с правящим домом, тогда и не возникло бы необходимости в этом, как я понимаю, весьма неприятном для тебя вступлении.

Лицо Архелая дернулось.

— М-м… молодой человек… я хотел сказать, стратег, я хотел узнать… говоря о правящем доме, ты имеешь в виду, что государь… он… — вид у Архелая был такой, будто над его головой уже занесена палица палача.

Леотихид успокаивающе поднял руку.

— До разговора с тобой я решил ничего не сообщать моему царственному брату, и именно от глубины твой откровенности будет зависеть, что именно в конце концов я ему расскажу, и главное — как преподам это блюдо. Как тебе, несомненно, известно, брат зачастую весьма ревностно относится к вопросам законности и чести….

— Да-да, вот почему мы, не зная его… вашего отношения, не поставили вас в известность. Но… если ты говоришь, что наши цели совпадают… — эфор вытер ладонью выступившую на лбу испарину, взглянул на собеседника с надеждой.

— Авоэ, об этом нетрудно догадаться, — кивнул тот. — Итак, я полагаю, мы договорились — насчет взаимной открытости и откровенности?

— М-м-да, — вздохнул Архелай.

— Тогда, почтенный эфор, предлагаю перейти от околичностей к предметному разговору. Для начала я хотел бы услышать из твоих уст имя человека, который… В общем, того самого человека. Попрошу учесть, что это имя мне известно, и твоя готовность к сотрудничеству будет сразу подтверждена — или опровергнута. Итак, его имя….

— Горгил, — быстро проговорил эфор. — Разумеется, в делегации ахейцев он фигурирует под другим именем.

«Прекрасно! — подумал Леотихид. — Сломать тебя было совсем не трудно, старый кабан!» Вслух молодой стратег сказал:

— И в его задачу входит… Ну же, не стесняйся, достойный Архелай!

Эфор затравленно оглянулся. По его лицу, несмотря на зимнюю прохладу, с которой не мог справиться даже пылавший в очаге огонь, обильно стекал пот.

— Хочешь, я сам скажу? — сжалился над ним Агиад. — Он приедет, чтобы уничтожить Эврипонтидов — старшего и младшего, не правда ли? Так?

Его голос поневоле прозвучал чересчур жестко. Архелай воззрился на элименарха в ужасе, не зная, что последует в следующий момент — не смертный ли приговор? Через силу, словно пьяный, он кивнул головой.

— Полно, достойный Архелай, — Леотихид едва сдерживался, чтобы не расхохотаться. — У тебя такой вид, как будто ты раскаиваешься в содеянном. Увы, здесь не то место, где это могли бы правильно оценить. Никто не может заподозрить меня в сострадании к Эврипонтидам, и я с большим удовольствием увижу их мертвыми. Особенно Пирра, эту мерзкую тварь!

При имени заклятого врага зубы Леотихида заскрежетали. Эфор Архелай поднял брови: похоже, он не ожидал от собеседника такой откровенности.

— Как видишь, господин эфор, я ничего от тебя не скрываю, — продолжал стратег. — И, повторяю, жду того же от тебя. Теперь я хочу услышать, как возникла идея этого… замысла, и какие ты преследуешь цели. Что-то мне не верится, что это задумано ради бескорыстной помощи несчастным Агиадам. Кое-какие догадки у меня есть, но хотелось бы услышать все от тебя.

Архелай пошевелился, бросил на Леотихида тяжелый взгляд. Его плечи напряглись, как будто эфор собрался броситься на собеседника и придушить. Леотихид ответил спокойной усмешкой: несмотря на недюжинную силу, скрывавшуюся в грузном теле эфора, молодой стратег был уверен, что сможет справиться с полудюжиной таких старых медведей. А если с мечом в руке — то и с десятком.

Видимо, эфор тоже это понимал. Еще раз вздохнув, он обхватил толстые плечи руками и заговорил:

— В прошлом году ко мне обратилось сообщество уважаемых людей, скромно называющее себя альянсом. Они проживают в различных греческих полисах и подвизаются в различных областях государственной деятельности, в которых занимают ключевые посты, на уровне своих полисов, конечно. Членами объединения являются первые лица городов: известные военные, богатые землевладельцы, купцы и храмовые деятели. Общей целью этого так называемого альянса является м-м… так скажем, адаптация Эллады к современным реалиям. Я не слишком мудрено излагаю?

— Я вполне понимаю тебя, продолжай, — кивнул Леотихид.

— Концепция их взглядов зиждется на банальной истине: Греция, при всем своем ментальном и людском потенциале перестала быть военной державой и не в состоянии проводить собственную независимую политику. И, стало быть, из многообразия существующих путей единственным достойным является присоединиться к более сильному государству. Причем не на правах прямого подчинения, а как бы слиться с ним, войти в него почти на равных.

— Мне приходилось слышать об этой идее, так что не утруждай себя подробностями, — поднял руку Леотихид.

Эфор прокашлялся и продолжал:

— Мне предложили присоединиться к этому сообществу и я, подумав, согласился. Клянусь богами, я не мыслил ничего дурного.

«Ну, разумеется, — усмехнулся про себя стратег. — Ты хотел только добра, старый мошенник».

— Наше сотрудничество с членами альянса было весьма активным: ты не поверишь, молодой человек, сколько еще в нашей общей земле, я имею в виду Элладу, людей, готовых ради личных амбиций, сиюминутной выгоды или ложных идей ввергнуть свой народ в губительный бунт.

— Прошу прощения, господин эфор. Ты упустил одну важную деталь: почему этот «альянс» решил сотрудничать именно с тобой? Почему не обратились к другим эфорам, или к моему брату, наконец? Согласитесь, он обладает несколько большими возможностями, нежели ты.

Архелай пожевал губами, затем проговорил, переместив взгляд маленьких глазок на ножки кресла Леотихида:

— Уж прости, что я это говорю, господин стратег, но твой брат чересчур прямолинеен и слишком привержен устаревшей идее обособления Спарты. Куда больше, хочу заметить, чем ваш отец, да будет ему покойно в подземном царстве.

Леотихид поморщился. Все вопросы, касающиеся отцовства Агиса, были для него больной темой. Эфор понял его гримасу по-своему.

— Я не хочу сказать, господин стратег, что наш царь Эвдамид дурной правитель, и упаси меня боги осуждать его мировоззрение….

— Полно, уважаемый, — выставив вперед ладонь, прервал Леотихид излияния эфора. — Я все понял, что касается моего брата: он никогда не демонстрировал особой приязни к римлянам, хотя наш папочка (это словосочетание далось молодому стратегу с некоторым трудом) честно пытался ее привить. Не его вина, что это не в полной мере удалось. Но вопрос был — почему ты?

Блеклые губы собеседника сложились в скромную улыбку.

— Возможно, уважаемые господа из альянса оценили мои успехи в борьбе с прежним царем Спарты Павсанием, одним из тех людей, кто не может примириться с реальностью, и толкает государство на путь гибели.

— Так-так, звучит довольно убедительно, — протянул Леотихид. — Хотя, с другой стороны, эфор Полемократ тоже проявил не меньшее участие в изгнании Павсания, но не заслужил такого доверия….

Лицо Архелая перекосила гримаса презрения.

— Эфор Скиф — скудоумный религиозный фанатик, — с отвращением произнес он. — Никто не знает, что придет ему на ум в следующий момент, ведь его устремления основаны не на анализе реальности, а на гаданиях и предсказаниях полусумасшедших пифий. А он затем дурачит этим бредом наш наивный и недалекий народ.

— Ну, зачем же ты так о пифиях, — мягко проговорил Леотихид. — Вот мне, к примеру, дельфийский оракул предсказал великое будущее. И как часть наивного и недалекого народа, я ему верю, и вовсе не полагаю, что останусь одураченным. О, нет, только не начинай снова извиняться, иначе я потеряю терпение. Вернемся к нашему разговору. Причем к самому его началу. А в начале у нас было устранение Эврипонтидов, я правильно припоминаю? Или тебе больше по душе слово «убийство»?

— «Устранение» предпочтительнее, на мой взгляд, — как только разговор снова свернул на скользкую дорожку, взгляд эфора мгновенно посмурнел.

— Итак, господа из «альянса», узнав, что стараниями старшего сына старый негодник Павсаний вот-вот вернется на родину, решили его пристукнуть. Или это была твоя идея?

— Ты совершенно напрасно иронизируешь, моло… стратег. Павсаний действительно смертельно опасен — для всей Греции, и в особенности — для Спарты.

«А в большей степени — для тебя, старый пройдоха. Тебя-то он точно прижучит в первую очередь, если вернется», — усмехнулся про себя Леотихид.

— А его отпрыск, Пирр, опасен вдвойне, — продолжал тем временем эфор. — К этому молодому человеку передались все порочные черты характера и мировоззрение его родителя. Этот наследник Эврипонтидов — сущий демон, истинное проклятие для граждан нашего полиса. Двух таких Пирров Спарта не выдержала бы.

«Это уж точно!» — на этот раз Леотихид был полностью согласен со старым мерзавцем. Напоминание о Пирре на некоторое время наполнило душу привычной вспышкой обжигающей ярости: младший из Агиадов ненавидел наследника царя Павсания с иррациональной страстью, напоминавшей какое-то помешательство. Этот человек застил ему солнце, он отравлял своим существованием все краски жизни, его присутствие на этой земле просто не давало Леотихиду спокойно дышать. Боги, как счастливо он вздохнет, какое облегчение испытает, когда этот негодяй отправится кормить червей! Великие силы, дайте… Стоп! Усилием воли брат царя заставил себя вернуться к реальности.

— …поэтому было принято решение избежать большого зла меньшим. Павсаний и Пирр должны умереть, чтобы все мы могли жить спокойно. Члены альянса нашли лучшего человека, способного решить эту проблему. Прошу прощения, стратег, нельзя ли подать воды?

— Ох, прости великодушно, — Леотихид даже разозлился на себя за такой детский просчет. Это ж надо было так увлечься предметом разговора, что совершенно забыть о правилах гостеприимства! — Сейчас подадут.

Потянувшись, молодой стратег ударил перстнем в висящий на золоченой цепи медный диск. На пороге немедленно материализовалась стройная фигура Полиада.

— Пусть подадут вина. Лучшего, что есть. И фруктов, — бросил Леотихид, повернулся к гостю. — Быть может, достойный эфор, ты голоден? Обед будет готов в течение получаса.

— Нет, что ты, — замахал руками Архелай. — В смысле, в другой раз. Сейчас бы я хотел только смочить горло.

— …Какова твоя роль в реализации этого… мероприятия? — спросил Леотихид, после того, как коротко стриженая рабыня наполнила кубки розовой влагой перемешанного с водой хиосского и вышла прочь.

Эфор поднес кубок к губам и сделал несколько торопливых глотков. Леотихид обратил внимание, как дрожит рука гостя, но не подал виду.

— Я должен встретиться с мастером Горгилом и сообразовывать его действия здесь, в городе.

— Ты уже раньше встречался с этим человеком?

— Нет, никогда.

— Как же ты узнаешь его среди множества ахейцев? Поделись тайной.

— Никак. Он сам даст о себе знать, пришлет ко мне своего человека.

— И?

— Его люди произведут разведку, после чего он составит план… устранения. Если возникнут вопросы, в которых потребуется моя помощь, я ее окажу. Но в целом мастер Горгил должен обойтись собственными средствами и людьми. Все было бы намного проще, если бы не была допущена досадная промашка. Один из друзей Пирра, прознавший о нашем плане, сумел сбежать из Афин и предупредить младшего Эврипонтида.

— Да, да, — пробормотал Леотихид, — я кое-что слышал об этом.

«Проклятый афиненок, — догадался Агиад. — Так вот почему он добирался из Афин морем!» Леотихиду уже доложили как о прибытии в город «спутника» Пирра, так и о необычном для зимы способе его путешествия.

— Так что теперь Эврипонтиды будут настороже. Но это им не поможет. Господин Горгил — мастер своего дела, и те, кто должен умереть, умрут.

Медленно кивая, словно соглашаясь, стратег произнес:

— Все это звучит весьма отрадно, — и добавил, как будто это только что пришло ему в голову: — Вот что, господин эфор, устрой-ка мне встречу с этим мастером смерти. Само собой, после того, как он свяжется с тобой, а я не думаю, что он будет откладывать это дело в долгий ящик.

— Что ты, стратег! — В голосе эфора прозвучал неподдельный страх. От волнения он даже плеснул вином на свой белоснежный хитон. — Мы обязаны хранить конфиденциальность! Это было особо оговорено и на нашей встрече с господами из «альянса», и при заключении договоренности с мастером Горгилом. Никто не должен догадаться, что он не тот, за кого себя выдает, никто не должен знать ни его настоящего имени, ни лица. Никто, кроме меня….

— И меня, — с улыбкой закончил Леотихид. — Сделай это, уважаемый эфор, и будем считать, что начало доверительных отношений между нами положено.

— Но….

— Не нужно «но». Мне нужна одна-единственная встреча, и, клянусь бородой Зевса, ты мне ее обеспечишь. После этого можешь «сообразовывать» действия мастера, сколько вздумается — я не собираюсь вмешиваться в эти дела. Но господин убийца должен знать, что все происходящее в Спарте находится под контролем дома Агиадов. Возможно, это его удержит от каких-либо опрометчивых поступков — кто знает, сколько заказов он получил перед приездом в наш славный город? Не мешало бы немного себя обезопасить. Времена нынче смутные и неизвестно, чего ожидать от врагов, у них ведь совершенно никакой совести, не правда ли, господин Архелай?

Наконец-то улыбка царского брата подействовала в полную силу. Эфор перепугался до смерти.

— Что? Ты о чем, стратег? — закудахтал он.

— Не боишься, что однажды ночью и к тебе постучит в дверь такой господин Горгил? — промурлыкал Леотихид.

— Что ты такое говоришь? Избави боги!

— Вот то-то и оно, — усмехнулся элименарх и нащупал пальцами холодный металл кубка. — Подними свою чашу, господин эфор. За полезное сотрудничество и счастливую долгую жизнь! Да будут благосклонны к нам бессмертные.

В шести локтях от столика, над которым звякнули, столкнувшись наполненные вином кубки, по ту сторону деревянной панели, затянутой гобеленом с изображением батальной сцены, прижавшись ухом к стене, стоял невысокий человек. Его большой, резко очерченный, словно срисованный с маски мима рот сейчас казался еще больше от растягивавшей его удовлетворенной улыбки. Жадно прислушиваясь к голосам, звучавшим в смежной комнате, человечек впитывал в себя каждое слово.

Толстые пальцы эфора Анталкида задумчиво барабанили по шлифованному подлокотнику кресла. Верхняя половина туловища эфора была обнажена, являя взгляду наблюдателя увенчанное поперечными складками рыхлое полушарие живота с глубоким отверстием пупка и обвисшую, почти женскую грудь, покрытую редкой белесой шерстью. Ноги толстяка были погружены в серебряный таз, наполненный парящей горячей водой. За спинкой кресла стояла жилистая рабыня и сильными движениями массировала эфору шею и плечи. Укрепленные на стенах бронзовые светильники расточали запах перемешанного с благовониями горящего масла. В углу звонкой капелью тренькали инкрустированные балтийским янтарем водяные часы-клепсидра.

— Занятные истории ты мне рассказываешь, дружище Леарх, — протянул эфор, мотнув благообразной головой. Человек с ртом мима засвидетельствовал свою преданность неглубоким, но продолжительным поклоном.

— Я стараюсь оправдывать твое доверие, господин эфор, — произнес он мягким, бархатным голосом.

Леарх, сын изгнанника-галикарнассца и лакедемонянки, не являлся полноправным гражданином полиса, что не мешало ему быть существом крайне полезным. Причем полезным как для стратега-элименарха Леотихида, у которого он служил управляющим канцелярией, так и для эфора Анталкида, доверенным лицом и осведомителем которого Леарх являлся. В канцелярии Леотихида Леарх руководил штатом писарей, секретарей и таможенных чиновников, избавив молодого принципала от рутинной и утомительной ежедневной работы по проверке отчетов о грузах, сборах, расходах и прочих статей, контролировать которые Леотихид был обязан в силу своей должности. Управляющий также избавил младшего из Агиадов от просмотра каждодневно поступающих на его имя многочисленных прошений и жалоб, рассматривая, отклоняя или удовлетворяя их собственной властью. Нелишне заметить, что, целиком взвалив на себя должностные хлопоты, поступающими «бескорыстными» дарами и откровенными взятками управляющий мудро делился с начальником. Леотихида это положение устраивало: пост элименарха был нужен ему в первую очередь потому, что давал реальную власть и вес в лакедемонском государстве, а во вторую потому, что предоставлял отличное прикрытие для тайных политических игр, коих приемный сын Агиса являлся большим любителем.

Никто не мог догадываться, что исполнительный управляющий из потайной комнатки, соседствующей с приемной стратега-элименарха, регулярно присутствовал — заочно, конечно — на тайных встречах Леотихида и докладывал имена посетителей и содержание бесед своему настоящему хозяину, Анталкиду. Леарх был человеком пухлого эфора уже в то время, когда только что назначенный молодой стратег комплектовал штат. Анталкиду удалось внедрить своего шпиона в окружение Агиадов так ловко и ненавязчиво, что Леотихид, которого никак нельзя было назвать недотепой, до сих пор был уверен, что совершено самостоятельно выбрал этого низенького, вечно улыбающегося и очень трудолюбивого человечка. Помимо давней благодарности за оказанную на заре карьеры помощь, Леарх был обязан эфору Анталкиду щедрым ежемесячным содержанием. Оное позволяло управляющему жить, ни в чем себе не отказывая. И, кроме всего прочего, эфор прикрывал страсть маленького человечка к юным мальчикам, — увлечение, запрещенное в городе сурового патриархального уклада, коим все еще продолжала оставаться Спарта.

— Клянусь богами, в старом добром Лакедемоне затеваются веселые вещи, — морщась под жесткими руками массажистки, прокряхтел Анталкид. — Добряк Архелай, старый мешок с дерьмом, так испугался возвращения волчары Павсания, что готов принять участие в смертоубийстве. А детишки Агиса не только смотрят на это сквозь пальцы, но и готовы принять участие! Эх, где же ты, старинная лакедемонская высокая мораль?

От столь циничной патетики даже Леарх не смог сдержать язвительной усмешки, проскользнувшей по его подвижному лицу.

— Золотая истина, господин эфор, — поддакнул он. — Римляне в этом случае говорят: «O, tempora, o mores!».

— Римляне, — повторил эфор, закусив губу. — Ах, Леарх, любезный голубок, как вовремя ты принес мне в клювике сии новости. Римляне приезжают завтра, и было бы весьма неприятно, если бы они узнали эти вести не от меня. Ох, полегче, бессердечная, ты ж меня удушишь!

Последние слова относились к рабыне-массажистке. Она невозмутимо продолжала свое занятие.

— Ты полагаешь, господин эфор, консулу может не понравиться эта затея? — осторожно спросил Леарх.

— С убийством Павсания и Пирра? Нет, не думаю, что он будет против, — губы эфора раздвинулись в озорной улыбке, продемонстрировав ровные мелкие зубы. — Скажу больше — наверняка Рим будет доволен, что чужими руками избавился от своих главных врагов в Спарте. Потому что без этих двоих, отца и сына, партия патриотов развалится, вот увидишь… Нет, все это нам на руку. Но меня, клянусь трезубцем Посейдона, смущает другое — размах, с каким приступил к делам Архелай. Я ведь всегда считал его тупой ослиной задницей, а вот, поди ж ты… Кто бы мог подумать — нанять самого Горгила!

— Прости, что высказываю свое мнение, но, по-моему, последнее — заслуга альянса, а вовсе не эфора Архелая, — проговорил Леарх.

— И тем не менее, тем не менее, — покачал головой Анталкид. — С господами из альянса я сотрудничаю уже довольно давно: зная мою дружбу с римлянами, они пригласили меня в свои ряды много раньше, чем Архелая. Он, кстати, до сих пор в неведении насчет этого факта. До сей поры мне казалось, что альянс использует его втемную, однако теперь это мнение нужно кардинально менять. Чем их мог привлечь этот обрюзгший мул, что они предпочли его мне в проведении столь ответственного мероприятия?

— Быть может, они не желают рисковать тобой, и полагают, что если Архелай будет разоблачен и предан суду, это не так уж и страшно, как если бы то же самое случилось с тобой, господин эфор?

Анталкид пошевелил ногами в тазу, вытащил их на мгновенье, и, оценив их красноту как недостаточную, повернул голову к рабыне:

— Исида, детка, подлей кипяточку, — и вновь обернувшись к собеседнику, протянул:

— Твое предположение, дружище Леарх, столь же лестно для меня, сколь и далеко от истины. Деятели из альянса сделаны не из того теста, чтобы сожалеть о ком-то, и поверь, пережили бы мою гибель так же легко, как и Архелаеву. Нет, здесь что-то другое. А что — необходимо выяснить, причем как можно быстрее.

— Я буду слушать во все уши, мой господин.

— Ах, добрый Леарх! К сожалению, место, где ты служишь — не главный центр новостей. Младший Агиаденок — парнишка шустрый, но пока еще очень сопливый и глупый. И от него в жизни сего града зависит не столь уж многое, а о некоторых вещах он даже представления не имеет. Хотя, надо признаться, задатки у него есть. Если гонор позволит ему дожить до зрелых лет, из него может получиться незаурядный государственный муж. Но пока он только котенок, хоть и носит имя льва.

У Леарха было свое мнение на этот счет, но он благоразумно промолчал.

— Итак, старина Павсаний должен умереть, — хмыкнул эфор. — Скажи, дружочек Леарх, тебе не жалко его?

— Разве он достоин жалости? Сколько он хлопот причинил всем спартанцам, одни боги знают.

— И все равно. Эпоха уходит. Он да Фебид — всего-то осталось настоящих спартанцев. Не будет их, не будет и старого Лакедемона.

— Но ведь ты сам, господин Анталкид, утверждал как-то, что старая Спарта давно умерла, а те, кто этого не понимает — реликты и ослиные задницы.

— Да умом-то я это понимаю, но вот здесь, — пухлая рука ткнулась в обвисшую грудь, — какая-то неудовлетворенность. Скучно будет жить без достойного врага. Да и чувство справедливости, затопчи его козел, будет вопить, что побежден был противник не в честной борьбе, а подленько и трусливо, из-за угла. Ты, милейший Леарх, когда-нибудь испытывал угрызения совести или гаденький вкус неудовлетворенности после победы? Ах, откуда тебе, счастливый человек….

Эфор глубоко вздохнул.

Маленький человек пожал плечами, как бы не понимая странностей хозяина, и примиряюще сказал:

— Стоит ли загадывать, господин Анталкид? Мало ли что случится? Этих Эврипонтидов не так-то легко убить, они ведь живучие, как крысы!

Губы эфора искривила полуулыбка. Вздохнув, он покачал головой.

— Нет. Уж если за дело взялся Горгил, Павсаний и его сын уже все равно, что мертвецы. Однако не мешало бы и нам выяснить личность этого мастера убийств. В одном молодой Агиад очень прав — неизвестно, сколько заказов намерен сей господин отработать в нашем городе… Сказать по правде, мне вообще никогда не нравились подобные типы….

— Ты хочешь… — лицо Леарха побледнело, с него впервые с начала разговора сползла улыбка. — Но это опасно, господин эфор, невероятно опасно, клянусь Эриниями!

Жестом приказав рабыне вытереть ему ноги, эфор Анталкид поднялся с кресла, натянул на плечи шерстяную накидку, влез распаренными ногами в пушистые тапки.

— Я пока ничего не хочу, дружище Леарх, — спокойно сказал толстяк. — Но выяснить, кто из коллегии ахейцев есть знаменитый убийца, не помешает. Поглядим, что скажет обо всем этом консул.

— Консул, — повторил маленький человек. — Что скажет консул?

Холодные желтые звезды тускло поблескивали на низком зимнем небосводе. Стоявший у раскрытого окна Эвдамид, царь спартанский, усмехнулся: он вспомнил, как в детстве, в семилетнем возрасте, он убеждал трехлетнего братца Леотихида, что звезды — это большая-пребольшая стая светляков. «А почему они летают, летают, и не садятся?» (звучало это как «итают, итают, и не садяся») — спрашивал маленький бастард, хлопая пушистыми ресницами своих огромных зеленых гляделок. «Потому что их дом на небе», — авторитетно отвечал Эвдамид. Тогда карапуз побежал в сад и принялся гоняться за кружившими в вечернем воздухе светляками, пока, наконец, не изловил одного из них на мраморном бордюре фонтана. «Садяся! Садяся!» — победно прокричал он, принеся старшему брату свой трофей. К сожалению, пальцы мальца обошлись с жуком не слишком бережно: сколько Леотихид ни пытался заставить светляка «пагалеть», несчастное насекомое не реагировало, ибо жизнь уже покинула раздавленный панцирь. Тогда Эвдамид, уже воспитывавшийся в агеле, решил, что нужно проявить суровость, и отстегал карапуза поясом. Однако самым большим потрясением для Леотихида явилось не наказание, а осознание того факта, что он собственными руками убил звезду. Рев раскаявшегося младенца услыхал даже царь Агис, что послужило поводом для лекции о том, что спартанцы не плачут. Самому Эвдамиду тоже попало — отец не одобрял его общения с младшим сыном Тимоклеи, бастардом от этолийского стратега Алкидама. Однако воспитательная беседа со строгим царем не пропала втуне: Эвдамид не припоминал, чтобы с тех пор видел брата плачущим. Еще более важным следствием памятного вечера явилось смягчение отношения царя к маленькому Леотихиду. Не исключено, что именно в тот раз, читая нравоучение, Агис впервые поглядел на зеленоглазого малыша как на сына, почувствовал что-то, впервые допустил мысль о том, чтобы официально признать его, чего так добивалась царица Тимоклея.

Боги, как давно все это было! Нет уже в живых отца, не услышать уж его мудрого или ободряющего замечания, не почувствовать треплющей волосы сильной и надежной руки. Да и Леотихид уже совсем не тот наивный мальчуган, и ничто в целом свете не заставит его проронить и слезинки. Другое время, другие проблемы. Двадцатисемилетний царь вдруг почувствовал себя невероятно старым. Да, проблемы… Чего стоит только завтрашнее прибытие делегации Ахейского союза. Междоусобные походы времен последней войны и объявленный затем римлянами всеобщий мир «заморозили» тактическую ситуацию, образовавшуюся в результате взаимных военных действий между Спартой и Ахейским союзом. В руках лакедемонян оказалась морская база на острове Закинф, лежащем прямо напротив ахейского побережья, а морские силы Ахайи в ответ на это закрепились на острове Кифера, запирающем Лаконский залив. Обе стороны держали на этих базах крупные эскадры и перманентно мешали друг другу жить. После установления протектората римлян прямые военные действия стали невозможны, но взаимные морские грабежи, нарушения таможенного права и демонстративные рейды вдоль берегов были явлением постоянным. Стоит ли говорить, что подобное положение вещей серьезно мешало свободной торговле, вызывало раздражение патронов-римлян и являлось причиной постоянной головной боли для обеих сторон. Одним словом, необходимость урегулировать этот надоевший всем пережиток былой войны назрела давно, и предварительные переговоры подтвердили готовность сторон к компромиссу. И вот завтра многочисленнейшая из когда-либо посещавших Спарту иноземных делегаций приезжает для окончательного урегулирования спорных вопросов и подписания договора. Казалось бы, событие весьма позитивное, но представлялось таковым оно только на первый взгляд. Как и любое мало-мальски крупное политическое мероприятие, будущие переговоры стали опорной точкой интриг и тайных происков. Эвдамид сидел на троне не первый год, и, хотя и не стал мастером закулисных политических игр, четко уяснил, что помимо объявленных интересов, на переговорах будут присутствовать и негласные. Которые зачастую куда как более весомы, чем явные.

Осведомителям спартанского царя удалось выяснить главную тайную цель начинающихся завтра переговоров. Две недели назад в Сикионе, главном городе Ахайи, состоялось секретное совещание иерархов союза, на котором присутствовал и Фульвий Нобилиор, бывший консул Республики, человек, представлявший в Греции волю великого Рима. Консул пообещал ахейцам, что употребит все свое влияние, чтобы склонить Спарту к вступлению в Ахейский союз. Идея эта пестовалась римлянами и македонцами уже очень давно, и только благодаря активному сопротивлению спартанцев Лакедемон до сих пор сохранял обособленное положение среди других пелопоннесских полисов. Роль миротворцев и покровителей Греции, которую взяли на себя римляне, мешала им угрожать Спарте военной силой, однако политических попыток обуздать непокорный город воинов, загнать его в общие рамки ахейских законов и положений квириты не прекращали. И ныне, похоже, будет предпринята самая решительная из подобных попыток. Хватит ли сил противостоять этому натиску? Даже отец, искренне приветствовавший римлян как избавителей от варваров и внутреннего эллинского хаоса, был против того, чтобы древняя Спарта стала лишь одним из городов Ахейского союза. Еще бы, ведь при подобном раскладе лакедемонские цари теряли почти всякую власть, потому что военные силы городов союза подчинялись непосредственно верховному стратегу ахейцев.

Эвдамиду не улыбалось войти в историю царем, принявшим ярмо ахейцев на гордую дорийскую шею. Однако сейчас молодой царь был совсем не уверен, что ему удастся достаточно дипломатично, не рассорившись с римлянами, сохранить за городом прежнее особое положение. Слишком многие силы внутри самой Спарты, и в первую очередь партия проримски настроенного эфора Анталкида, всеми силами содействовали планам римлян.

За спиной тихо скрипнула открывшаяся дверь, вызвав холодную струю хлынувшего из открытого окна сквозняка. Эвдамид обернулся.

— Мать!

— Это я, сын. Не спишь, все думаешь?

Тимоклея была одета в белый шерстяной пеплос с наброшенным на голову капюшоном. Даже в этом капюшоне она едва доставала старшему сыну до плеча. Когда-то эфоры даже наложили штраф на молодого царя Агиса за то, что он женился на женщине столь маленького роста, которая «будет рожать не царей, а царьков». Время развеяло эти опасения: Эвдамид был среднего роста, а Леотихид, пошедший в рослого отца, перегнал брата почти на голову. Прошедшие годы почти не сказались на облике царицы, лишь несколько округлив ее фигуру, да украсив морщинками ее по-прежнему привлекательное лицо.

— Да, матушка, не спится, — Эвдамид снова отвернулся к окну.

— Заботы государства? — Теплая материнская ладонь опустилась на мощное предплечье царя. — Расскажи, сын, что тревожит тебя.

Спартанская царица, прожившая три десятилетия с Агисом, которому даже враги не отказывали в недюжинном уме, была женщиной мудрой и дальновидной. Эвдамид зачастую делился с ней проблемами, которые ставила перед ним государственная деятельность, и ее советы, как правило, давали наилучшее решение вопроса. Вот и сейчас молодой царь без опаски рассказал матери о донесении сикионских шпионов и о раздумьях, которые терзали его по этому поводу.

— Клянусь великой Воительницей, положение действительно очень серьезное, сын, — высокий лоб царицы пересекла вертикальная морщинка. — И опасное в первую очередь для тебя, носящего царскую власть.

— Да, — со смешком отвечал Эвдамид, — временами я жалею, что несу эту ношу один. Так и подмывает порой позволить Эврипонтидам вернуть в город Павсания. Не сомневаюсь, что старый дурень немедленно взял бы на себя большую часть шишек, которые сыплются сейчас на меня.

— Не говори так, — в голосе Тимоклеи прозвучало мягкое осуждение. — Павсаний — страшный человек, и если он, не допусти этого боги, вернется в Спарту, то создаст для нас, дома Агиадов, настоящие проблемы, по сравнению с которыми волнующие тебя теперь покажутся сущей чепухой. Ты ни в коем случае не должен позволять молодому Эврипонтиду мутить народ и пытаться отменить постановление синедриона герусии.

— Хм, не очень-то он нуждается в моем разрешении, — проворчал царь. — Видела бы ты, мать, как уверенно и нагло он ведет себя в народном собрании, как выступает в суде….

— Так почему же ты не велишь номаргам схватить его? — спокойно спросила царица. — Почему, в конце концов, не вышлешь его из города?

— Ну, во-первых, ничего особенно противозаконного он не делает, — развел руками Эвдамид. — Может, и зарвался бы, но старые друзья Павсания строго следят, чтобы он не перегибал палку. А во-вторых, и это, клянусь Гераклом, самое неприятное, немалая часть народа поддерживает его.

— Народ глуп. Это скот, который требует умелого пастуха, — с легкой гримасой произнесла Тимоклея. — Граждан нужно содержать в такой же узде, как илотов. Любой гражданин Лакедемона прежде всего гоплит, а обязанность солдата — подчиняться своему командующему, то есть тебе, царь спартанский.

— Ах, если бы все было так просто, матушка, — хмыкнул Эвдамид. — И какие злые демоны придумали это слово — демократия… И, кроме всего, Пирра, Павсаниева сынка, поддерживают не только рядовые граждане, но и многие из старейшин-геронтов. Суд об имуществе Павсания мы уже практически проиграли. Если бы не выходка нашего малыша Леотихида, Эврипонтиды уже сегодня могли бы въезжать в заколоченный особняк Павсания.

— О, наш храбрый Львенок! Младший брат всегда будет твоим лучшим помощником, сын.

— Знаю, знаю, — Эвдамид поморщился: безоглядная любовь матери к младшему сыну всегда немного раздражала его. — Но в данных обстоятельствах мне, клянусь дубиной Геракла, требуется помощь кого-нибудь повесомее, чем мой молодой и горячий братец. Римляне вот-вот накинут мне хомут на шею и поволокут в ненавистную компанию ахейцев!

Тимоклея вздохнула, задумчиво сделала несколько шагов по комнате.

— Ах, как жаль, что твой отец ушел от нас. Агис… он бы придумал, как поступить. У него был талант выпутываться из сложных ситуаций. Иногда он находил самые неожиданные решения, заставлял служить своим интересам совершенно различных людей, порой даже принадлежащих к противостоящим лагерям.

— И что бы сделал отец на моем месте? — поднял голову Эвдамид. — Как бы он поступил? У кого искал помощи? У народа? У герусии? У Эврипонтидов?

— Пожалуй, у эфоров, — спокойно ответила Тимоклея, как будто не замечая вызывающего тона сына.

— Ха-ха-ха, у эфоров! — вырвался у царя нервный смех. Впрочем, он тут же взял себя в руки. — Наши эфоры, милая мать, это моя непреходящая головная боль. На кого из них можно положиться? Толстый боров Анталкид спит и видит, чтобы какой-нибудь римский чиновник получил в Спарте постоянное место жительства. Архелай, хоть и скрывает, мечтает о том же. Гиперид патологически не переносит людей, облеченных большей, чем у него, властью, и вообще он личность весьма сомнительная.

— И, кроме того, самый богатый человек в Спарте, — вставила мать. — А слухи о том, что творится за стенами его Красного дворца, доходят и до меня.

— Одним словом, последний человек, которому бы я доверился, — продолжал Эвдамид. — Скиф-Полемократ поглощен обрядами и прорицаниями, и ему, клянусь богами, абсолютно все равно, пусть даже Спартой станет управлять римский претор, лишь бы его не отвлекали от этих занятий. А Фебид настолько невзлюбил меня с тех пор, как я отправил его сына биться на арене, что смешно даже мечтать о каком-то сотрудничестве с его стороны.

— Что касается первых четырех, я согласна с тобой, сын. Но эфор Фебид — человек старого уклада, и наш естественный союзник в деле, касающемся Ахейского союза. Он не из тех, кто ставит личные отношения превыше интересов полиса. Да гнев его с течением времени мог поутихнуть, тем более что ты оказал его дому такой почет, приняв Исада в Триста.

— Не думаю, что он захочет меня слушать, — Эвдамид скептически покачал головой.

— И все-таки тебе необходимо поговорить с ним, попробовать привлечь на нашу сторону. Хотя бы для того, чтобы этого не сделали Эврипонтиды. Беда, если они убедят Фебида поддержать их. Он — могучий союзник, самый, прости за откровенность, уважаемый человек в Спарте.

Эвдамид нахмурился, затем вздохнул.

— Сделай это, сын, — царица посмотрела ему в глаза. — Смири свою гордость. Помни, что мудрый правитель должен уметь быть не только львом, но и лисом. И зачастую бывает так, что лис преуспевает там, где льву приходится отступить.

— Хорошо, мать, я… я поговорю с эфором Фебидом. В любом случае, что бы он ни ответил, можно не опасаться, что содержание этого разговора дойдет до римлян. Такое скажешь, мягко говоря, не о каждом.

— Ты мудр, государь спартанский, — Тимоклея склонилась в преувеличенно церемонном поклоне.

Царь улыбнулся, мощными руками обнял мать за плечи.

— Мудр твоими советами, госпожа царица.

Негромкий смех матери и сына поколебал ночную тишину, сгустившуюся под сводами царского дворца Агиадов. Над крышей его влажно поблескивали светляки-звезды.

Хлесткий удар плети рассек щеку, из разорванной губы тут же карминовой струйкой потекла кровь.

— Прости, господин! — взрыдав, закричала девушка. — Я не знаю… я не хотела… Эта ваза, она сама упала….

— Ах, она сама упала! Ну, тварь!

Хвост плети черной молнией мелькнул в воздухе, обрушился на умоляюще поднятые руки, рассек ткань исподнего хитона. Рабыня взвизгнула, попыталась увернуться, но следующий удар еще больше разорвал ее одежду. Широкий лоскут упал с плеча, обнажив тяжелую грудь, увенчанную темным коричневым соском.

— Пощади, господин! Я виновата! Виновата!

— С-с-сука! — голос мужчины был наполнен яростью и страстью.

Безжалостная кожаная змея с плотоядным шипением врезалась в обнаженную плоть. Девушка издала громкий, отразившийся от стен подвала вопль, перешедший в горловое рыдание.

— Гос-по-дин Ги-пери-ид!!!

— Молчать! Стерва! Ведьма! Неумеха! — с каждым словом на тело рабыни обрушивался хлесткий беспощадный удар. На белую мраморную стену брызнули мелкие кровавые капли.

— Я тебе покажу, как портить мое добро! — в глазах мужчины горели красные огоньки безумия. Плеть в его руке ходила ходуном, полосуя корчащееся, кричащее полуобнаженное тело.

— Пощады… пощады-ы… — тонко провыла истязаемая.

— Пощады тебе? — прорычал палач. — А ну, встать!!!

Жесткая рука, ухватив девушку за волосы, резким рывком вздернула ее вверх, подняла так высоко, что ей пришлось встать на носочки, чтобы хоть немного ослабить нестерпимую боль. Стеклянный, сверкающий взгляд мужчины впился в ее залитое кровью и слезами лицо.

— Пощади, господин… — ее глаза закатились, голос перешел в надрывный шепот.

Продолжая удерживать девушку за волосы, высокий рост позволял ему делать это не напрягаясь, мужчина второй рукой, не выпуская плети, сорвал с нее последние обрывки одежды, уставился на пересеченные алыми рубцами груди, округлые бедра, аккуратный упругий живот, выпуклый лобок, окаймленный курчавой каштановой порослью.

Тонкая щель его рта раздвинулась, обнажив в демонической улыбке зубы, острые, словно иглы.

— Что, больно, шлюха вифинская? — прорычал мужчина. — Ничего, сейчас я тебе сделаю приятно! Раздвинь ноги, живо!

Сильный пинок между ног вырвал из ее горла новый вскрик. Резким движением, едва не свернув шею, истязатель развернул ее к стене, рванул голову вниз.

— Не сгибай колени, стой смирно!

Зилла замерла. Подруги-рабыни рассказывали, чем заканчиваются экзекуции у хозяина — грубым и скоротечным совокуплением. Три с лишним месяца ей удавалось избегать малейшей провинности, любого лишнего повода показаться эфору на глаза. Но теперь, по воле Богини, пришел ее черед. Зилла сдержала рвущиеся из груди рыдания. Она выросла в Милете, в семье богатого и влиятельного вельможи, с детства привыкла к достатку и холе, и даже была претенденткой на роль супруги младшего сына вифинского владыки. Однако другой аристократ оказался чуть изощреннее в искусстве интриги, и его дочь, а не Зилла, надела диадему царевны Вифинской. Отец Зиллы сгнил в темнице, имущество его досталось государственной казне, а сама она стала рабыней и угодила в руки худшего хозяина, какого можно было пожелать.

Сейчас, в надежде, что истязания закончены, она покорно стояла, перегнувшись пополам, ожидая вторжения в свое женское естество разгоряченного мужского органа. Но вместо этого в воздетое кверху напряженное лоно врезалась, раздирая плоть, толстая рукоять хозяйской плети.

— Ну что, хорошо, хорошо тебе, сука? — захохотал мучитель, резкими толчками загоняя в нее грубую деревяшку едва ли не на половину длины. Девушка, стиснув зубы, полумертвая от боли и ужаса, лишь дрожала всем телом и хрипло дышала. Она молила богов только о том, чтобы скорее потерять сознание. Но мужчина не допустил этого: оставив рукоять плети глубоко в ее истерзанном лоне, он снова развернул рабыню, грубо бросил на колени и вогнал ей в рот набрякший детородный орган.

— Осторожней, свинья! — прорычал он. — Прикусишь — убью!

С каким-то тупым облегчением Зилла принялась ласкать его толстый скользкий ствол своими разорванными губами. Она находилась в полуобморочном состоянии и почти не ощущала боли в промежности и исполосованном теле. Вскоре мужчина задергался, зарычал, и через миг густое семя хлынуло ей в рот. Девушка нашла в себе силы удержать поднявшийся из желудка мощный позыв к рвоте.

Опустив край хитона, тяжело дышащий хозяин посмотрел на нее, все еще стоящую на коленях, долгим удовлетворенным взглядом.

— Можешь считать себя прощенной. Из тебя еще получится толк, клянусь Эротом. Завтра можешь отдыхать, послезавтра снова выходи на кухню.

Отвернувшись, он пошел к двери. Уже взявшись за ручку, снова повернулся к ней.

— Не забудь хорошенько вымыть плеть. Отдашь кому-нибудь из охраны.

— Да, господин, — чтобы сказать это, ей пришлось проглотить семя.

Мужчина удовлетворенно кивнул и вышел прочь. Как только дверь за ним закрылась, молодая рабыня со всхлипом извлекла из себя покрытую липкой кровью рукоять плети. Откинув ужасное орудие в дальний угол, девушка схватилась за живот и, согнувшись в мучительном спазме, выплеснула содержимое желудка на пол.

Эфор Гиперид поднимался по ведущим из подвала ступенькам, довольно улыбаясь. Внизу живота чувствовалось приятное облегчение, в позвоночнике все еще звенела сладостная дрожь. Нет, ради таких моментов стоит жить, и пусть идут к демонам все те, кто считает противоестественным подобный способ удовлетворения мужского желания.

Эфор давно привык к факту, что только жестокое насилие и издевательства вызывали в нем чувственное возбуждение, и даже смирился с неудобствами, являвшиеся следствием этой его страсти. Сохранять тайну было нетрудно, когда его жертвами были привезенные на продажу рабыни или илотки из поместий. Но куда большее удовольствие Гипериду доставляло истязать свободных. Время от времени люди эфора похищали на улицах города молодых спартиаток и под покровом ночи приводили в его особняк. Эти девушки заканчивали жизнь в подземелье, причем смерть их нельзя было назвать легкой. Временами их трупы со следами пыток и издевательств находили в Эвроте, и тогда в городе оживали кривотолки вокруг Красного дворца, как называли лакедемоняне особняк эфора Гиперида, — кто знает, по цвету обожженного кирпича, из которого он был построен, или по ассоциации с кровью жертв его хозяина? Открыто этого никто не обсуждал.

В андроне эфора встретил лысый и пухлый управляющий с одним ухом — второе было отрезано в наказание за какой-то проступок.

— К тебе посетитель, господин, — управляющий попытался скрыть страх. Он знал, что днем в темницу была отведена новенькая рабыня, разбившая по неосторожности сосуд с вином, и догадывался, что произошло и откуда возвращается хозяин в столь позднее, уже заполночь, время.

— В такой час? Он что, с ума сошел, этот несчастный? Кто посмел? — состояние расслабленного блаженства сменилось раздражением. Управляющий мелко задрожал.

— Это эфор Архелай, господин. Я не хотел его впускать, сказал, что ты отдыхаешь, но он меня оттолкнул и прошел в дом….

— А-а, старина Архелай! — гримаса на лице эфора слегка смягчилась.

— Да. Он сказал, что… что тебе придется, добрый господин….

— Ну же, не тяни, собачий потрох!

— Что тебе придется прервать отдых ради того дела, с которым он пришел, — щеки управляющего посерели.

— Ну так какого демона ты тут осла за хвост тянешь? Немедленно веди меня к нему!

— Ах, помилуй, господин Гиперид! Изволь, посетитель в библиотеке, — торопливо семеня, лысый толстяк бросился к покрытым резьбой и позолотой дверям и распахнул обе створки. — Прошу, господин.

Критически осмотрев свою одежду — не осталось ли на ней следов после акта наказания кухонной растяпы — хозяин дома ступил в библиотеку. Гость, одетый в плотную бледно-серую хлайну, дорогой хитон с красным геометрическим рисунком и теплые зимние эмбады, сидел у левой стены на низкой скамье со спинкой. Проницательным взором хозяина были тут же подмечены напряженная спина Архелая и некая лихорадочность в его взгляде.

— Приятно видеть тебя снова, мой добрый друг! — Эфор Гиперид попытался изобразить на лице любезную улыбку. — Что случилось столь спешного, что не может подождать до утра?

— Прошу прощения, что нарушил твой ночной покой, — при этих словах Архелай с подозрением оглядел коллегу с ног до головы, так как имел достаточно ясное представление о его ночных развлечениях. — Дело действительно не терпит отлагательства. Младший Агиад знает о наших планах, в том числе и о приезде мастера смерти.

И Архелай передал хозяину дома содержание разговора со стратегом-элименархом Леотихидом.

— Он угрожал рассказать все Эврипонтидам, и мне пришлось согласиться свести его с Горгилом.

— Проклятье! — мрачно выругался Гиперид. — Быть может, рыжий щенок блефовал насчет Эврипонтидов?

— Не думаю. Эти Агиады сделаны из добротного материала, и слова их редко расходятся с делом. Ты еще не забыл старого негодяя, их отца? Тот, кто ссорился с ним, обычно очень серьезно жалел об этом.

— Леотихид не сын Агиса, а ублюдок Алкидама-этолийца, — парировал Гиперид.

— Тоже не худшая кровь, я бы сказал. Как бы то ни было, молодой мерзавец говорил достаточно убедительно, и у меня не было ни малейшего желания проверять на себе, блефует он или нет.

— Да с чего бы это ему помогать Эврипонтидам? Он ведь сам признался, что с большим удовольствием увидит их мертвыми, — не сдавался Гиперид.

— Он мог бы намекнуть людям Эврипонтидов о нашей причастности и после… дела, — Архелай даже в приватном разговоре избегал произносить слово «убийство». — И даже еще лучше — сообщить о раскрытом им «заговоре» своему братцу-царю. Тот, с его мужицкими представлениями о справедливости и законе, не преминул бы устроить показательный суд. Так Агиады очень удачно избавились бы как от Эврипонтидов, так и от нас, дружище Гиперид.

— От нас? — с нажимом на последнее слово произнес Гиперид, внимательно глядя собеседнику в глаза.

— Ну конечно! — Архелай не дал взять себя на испуг. — Не думаешь ли ты, что я, в случае, если придется идти ко дну, буду скрывать твое активное, хоть и тайное участие в этом деле? Не-ет, тонуть, так вместе.

— Ну ты и подлец, Архелай, — прошипел Гиперид.

— Не больший, чем ты, милейший старина Гиперид, — сдержанно улыбнулся Архелай. — И даже меньший, если учесть, что я не похищаю женщин и не изуверствую над ними.

В черных змеиных глазах Гиперида проскользнуло странное выражение, и Архелай понял, что сказал лишку. Только сейчас вспомнив, что находится ночью, почти без охраны в доме с весьма зловещей репутацией похожий на медведя эфор вдруг почувствовал, как по спине прополз неприятный холодок.

— Довольно об этом, — замахал он руками, пытаясь разрядить обстановку. — Мы — друзья, и не дело нам ссориться.

Гиперид еще некоторое время молча смотрел на гостя, потом кивнул, соглашаясь. Запах смерти, пронизавший воздух библиотеки, улетучился.

— А почему ты думаешь, — словно ни в чем ни бывало продолжил разговор Гиперид, — что Агиады сдержат слово, даже если мы согласимся на их условия? Что помешает им провернуть эту затею — с разоблачением заговора, показательным судом и так далее? Ты убедительно описал, что это для них весьма выгодно: убрать Павсания нашими руками, а затем избавиться и от нас.

— Но ведь теперь они сами становятся участниками заговора, по крайней мере младший, рыжий стратег-элименарх, — развел большими руками Архелай. — Он будет так же выпачкан в этом, как и мы. И, кроме того, что Агиадам сейчас делить с нами? Мы делаем одно дело, в целом смотрим на жизнь с одинаковых позиций… Да и договориться с нами всегда можно, старина Гиперид, неужели ж они этого не понимают? Кто станет эфором, не стань меня и тебя? Вояка Маханид или хитрован Каллиброт, скорее всего. Люди жесткие, военные, и неизвестно, как начнут разговаривать, получив в руки эфорскую власть. Не думаю, чтобы Эвдамид не понимал этого. Нет, клянусь богами, речь идет о долговременном сотрудничестве.

— Хм, резон в этом есть, — Гиперид вздохнул, пожевал тонкими губами. — И все-таки не нравится мне это: жить, надеясь на разум и добрые намерения правящих сопляков.

— Пока ничего другого не остается. Однако, дорогой друг, существует надежда, что скоро все переменится. Как только мы усадим на трон моего племянника, наше положение станет куда более устойчивым.

— Хе, да не допустят боги, чтобы случилось по-другому, — на миг бледное лицо Гиперида разорвала улыбка. — А этот недоношенный стратег, Леотихид, не догадался, какой твой главный интерес в устранении ветви Павсания? Не так уж это и трудно, клянусь бородой Зевса.

— К счастью, мне удалось скрыть, что мастер смерти должен устранить не только Павсания и Пирра, но и младшего сына изгнанника, Ореста. Кажется, я вполне убедил Рыжего в том, что до смерти боюсь возвращения в город Павсания, моего старого недруга, и готов извести его только ради того, чтобы спокойно спать по ночам.

— Но это не сможет долго оставаться тайной. Когда вся старшая ветвь Эврипонтидов исчезнет….

— Так как младший брат Павсания, Лисандр, давно умер, трон Эврипонтидов будет наследовать сын Лисандра, Леонид. И ничто не изменит того факта, что его мать — это моя сестра Телесиппа, жена покойного Лисандра Эврипонтида.

— Да-а, в свое время тебе очень удачно удалось пристроить сестрицу, — по тону Гиперида невозможно было догадаться, издевка это или похвала.

— Это так, — самодовольно усмехнулся Архелай. — Тогда я посадил дерево, которое начнет плодоносить только сейчас, спустя почти четверть века. В голове у Леонида каша из идей стоицизма и грез о лаврах полководца, но в целом он — парнишка простой и управляемый, и кого ему взять в советники, как не дядю, заменившего ему рано умершего отца? А я, разумеется, не обойдусь без тебя, дружище Гиперид.

«Скорее, без моего золота, лжец», — подумал Гиперид, но вслух сказал:

— Хм, имея ручного царя и половину отряда Трехсот, мы сможем осадить щенков Агиса. В конце концов, они всего лишь зеленые сопляки, не нюхавшие жизни, и не им бороться с такими матерыми кабанами, как я и ты, дружище Архелай. Мы совершим великое дело — поднимем эфориат на прежнюю недосягаемую высоту. Цари обязаны знать свое место. Они — дорийские военные вожди, и не более того, а вся гражданская власть должна принадлежать эфорам!

— Согласен, — улыбнулся Архелай. — Но не всем эфорам.

— Только двоим, — хрипло, словно ворон, расхохотался Гиперид. — Нам.

День выдался по-настоящему зимним: пасмурным и холодным. Сырой промозглый ветер, норовя добраться до тела, распахивал полы военных плащей-трибонов, в которые были одеты мужчины, и шерстяных пеплосов, верхней одежды женщин. Не менее четверти свободного населения Спарты, около десяти тысяч человек, собрались в этот день, двадцатого декабря года 698 римской эры, у Бабики, моста через Эврот, встречая делегацию Ахейского союза, а также прибывающих с ней представителей великих государств: Македонии и Римской Республики. У самого моста, на священной границе города, стоял царь Эвдамид в парадных доспехах, надетых на белоснежный, с синими полосами по подолу, шерстяной хитон. Голову спартанского царя венчала диадема, плечи покрывал пурпурный плащ главнокомандующего-паномарха, застегнутый на плече массивной золотой фибулой.

По правую руку от царя стояли эфоры, также одетые в парадные одежды, с венками на головах. Среди них, как чайка посреди вороньей стаи, выделялся пухлый Анталкид, совершенно непохожий на спартанца; он нацепил пеструю, македонского образца, хламиду, не побоявшись нарушить традицию, предписывавшую должностным лицам Спарты одеваться в белое.

Чуть поодаль от эфоров красовался в сине-белом плаще, отличительном знаке его должности, наварх Каллиброт, крепкий муж лет пятидесяти с решительным костистым лицом. Бок о бок с навархом стояли Демонакт, Маханид и Брахилл, предводители-полемархи трех отрядов Спарты. Их окружали стратеги рангом пониже, и среди них такие величины, как Поликрит, храбрый предводитель наемников, Аристоной, единственный из живущих, кто пять раз был победителем Олимпийских игр, Лахет, герой критского похода Агиса, Никомах и Андроклид, славные полководцы Павсания, Деркеллид, предводитель Священной Моры, Дорилай, начальник городской стражи и другие достойнейшие мужи Лакедемона.

За спиной Эвдамида стояли лохаги Трехсот, самые могучие и умелые воины Спарты, и, как полагали многие, мира. На голову выше всех остальных, с обнаженными руками, перевитыми жгутами чудовищных мускулов, они глядели на мир глазами, не знавшими ни жалости, ни страха.

Слева от венценосного брата занял место стратег-элименарх Спарты Леотихид. Он был облачен в знаменитый панцирь из начищенных до зеркального блеска железных пластин, с золотым изображением головы льва на груди. Золотом же были отделаны прикрывавшие ноги царского брата поножи и парадный шлем, который он удерживал в руке. Длинные огненные волосы Леотихида волной ниспадали на белоснежную шерсть короткого военного плаща.

За спиной Рыжего стояли члены герусии, все двадцать восемь человек, каждый со своей охраной и приближенными. На противоположной стороне дороги разместилась аристократия, замечательное и почти полное собрание средних государственных и армейских чинов. Самым заметным из них был просто одетый Леонид Эврипонтид, недавно назначенный царем на должность заместителя полемарха Мезойского отряда, должность, чрезвычайно почетную для двадцатидвухлетнего молодого человека. Сзади и справа от них толпились простые граждане и периэки, как мужчины, так и женщины, в праздничных одеждах, с масличными ветвями в руках. В воздухе висел гомон тысяч голосов и какофония музыкальных звуков, извлекаемых из десятков кифар, тамбуринов и флейт.

Царевич Пирр и его свита стояли среди простого народа, ожидая, как и все, торжественного въезда гостей.

— Тьфу, аж противно, — кривя губы, бросил Пирр стоящему рядом Лиху. — Такое впечатление, как будто мы встречаем посланцев богов, а не извечных врагов-ахейцев. Зря я поддался на ваши уговоры. Мне лучше было остаться дома, чем участвовать в этом фарсе.

— Я полностью согласен с тобой, командир, — кивнул крючковатым носом Коршун. — Кто бы мог подумать, что наши высшие чины опустятся до такой угодливости!

— Но, раз уж мы здесь, давайте взглянем врагам в лицо, — поспешил сказать стоящий с другой стороны от Пирра Леонтиск. Ему не хотелось пропустить любопытного зрелища. — Кто знает, а вдруг убийца Горгил чем-то выдаст себя — жестом, взглядом….

— Ага, или ветры пустит погромче, чтобы выделиться из толпы, — хохотнул Феникс.

— Хей, а вот и они, — Лих, с высоты своего роста, устремил взгляд над головами. — Явились, не припозднились….

Вскоре и остальные увидели голову колонны гостей, вынырнувшую из-за платановой рощи на той стороне Эврота. Извиваясь, словно пестрая змея, процессия ступила на прямой участок дороги, ведущий к мосту. При виде ахейцев музыканты с утроенной силой дунули в трубы и ударили по струнам, подняв оглушительный шум. В ответ со стороны колонны донеслись резкие звуки рога и букцин.

— Ты оказался прав, дружище Феникс, — ухмыльнулся Лих. — Стороны стали громко и с воодушевлением пускать ветры.

— Главный приз, медную задницу, получают лакедемоняне, — поддакнул, щерясь, Феникс.

— Эгей, поглядите, римляне! — сдавленно произнес откуда-то сзади голос Иона.

Колонна ахеян уже приблизилась к противоположному концу моста, и стало возможным детально рассмотреть тех, кто ее составлял.

В голове процессии на белых, украшенных лентами и золотыми кисточками конях ехали юноши самых знатных семей Коринфа, Сикиона, Аргоса, Мегар, Мегалополя, Патр и Мантинеи — семи главных городов Ахейского союза. За ними катились три парадных колесницы, выполненных с изумительным искусством из золоченых досок, скрепленных с помощью серебряных гвоздей. Каждая колесница была запряжена тройкой великолепных коней, каждый отличной от других масти. В центральном экипаже рядом с возницей стояла облаченная в легко узнаваемую римскую тогу фигура. Римлянин, уже немолодой, грузный и прикрывающий обширную лысину лавровым венком, стоял прямо, надменно глядя вперед, над головами приветствующей толпы спартанцев.

— Эх, жаль, Антикрата нет, — сквозь зубы проговорил Лих. — Он бы сразу сказал, что это за гусь.

— Антикрат не нужен, — с деланным спокойствием ответил Эврипонтид. — Я знаю этого сына волчицы. Марк Фульвий Нобилиор, сенатор и консуляр, получивший овацию за поход против испанцев. Он уже бывал в Греции, миротворец недоделанный….

Леонтиск с удивлением посмотрел на царевича, но спрашивать ничего не стал. Вчера, побывав в спальне самого Пирра, смежной с гостиной-экседрой, он обнаружил висящие на стене консульские фасты римской Республики. Рядом была прикреплена подробная карта Италии и прилегающих к ней подвластных римлянам земель — Галлии, Испании, Иллирии и большого участка Срединного моря со всеми островами и куском африканской территории. На полках, стоявших в ногах кровати Пирра, лежали толстые рулоны римских книг, почти сплошь латинские подлинники — труды по географии, военному делу и истории. Афинянин открыл для себя, что наследник трона Эврипонтидов изучает великое государство, которое считает вражеским, куда более тщательно, чем афиширует.

— Быть может, ты и македошку знаешь, командир? — хитро спросил Коршун, покосившись на царевича.

Пирр хмуро посмотрел, скривил рот, отрицательно покачал головой.

— Нет, этого не знаю.

Колесница македонца ехала по правую руку от римской. Посланник царя Кассандра был намного моложе Нобилиора, лет сорока трех-сорока пяти, худощавый и поджарый. На его тонких губах застыла фальшивая доброжелательная улыбка — процессия въезжала на мост.

Третью колесницу, слева от римлянина, занимал верховный стратег Ахейского союза, крупный краснолицый муж с окладистой, завитой на персидский манер бородой. Имя его было Эфиальт, и на протяжении нескольких последних лет он не без таланта управлял самым могучим из союзов греческих городов.

С обеих сторон колесницы сопровождал блестящий конный конвой. Слева это были римские преторианцы, щеголявшие роскошными панцирями и красными султанами шлемов, справа скакали македонские гетайры, в коротких алых плащах, с поднятыми вертикально сариссами в руках. За верховными начальниками тянулись рядовые члены посольства, их свита, охрана, женщины и слуги — не менее полутысячи человек. Многие ахейцы, в основном военные, ехали верхом, другие путешествовали в крытых четырехколесных экипажах-дзигонах. Рабы в своем большинстве сидели верхом на ослах, а жены и фаворитки членов коллегии наслаждались дорогой в элегантных, открытых спереди двухколесных каретах-биротах. Одним словом, спартанцам было на что посмотреть — достижения в сфере комфорта и роскоши приходили в консервативный полис воинов с большим опозданием.

Когда голова колонны достигла середины моста, царь Эвдамид в сопровождении брата и эфоров вышел вперед и произнес короткую приветственную речь. Пирр и его «спутники» стояли слишком далеко, и до них доносились лишь обрывки слов. Было заметно, однако, что царь обращается в основном к римлянину. Сенатор что-то весьма любезно отвечал, затем пригласил царя к себе на колесницу. Эвдамид взошел на возок, встав рядом с римлянином, сопровождение царя присоединилось к почетному эскорту, после чего движение колонны продолжилось. Спартиаты приветствовали гостей криками и рукоплесканиями, бросали им цветы и венки. Среди всей этой радостной суматохи разительно выделялся участок мертвого спокойствия в том месте, где находились сын Павсания и его люди. Эти стояли молча и сверлили прибывших «гостей» неприязненными взглядами.

Один из преторианцев, проезжая мимо этого пропитанного враждебностью места, заметил недружелюбные взгляды молодых людей и что-то отрывисто крикнул им по-латыни.

— Сам пошел… — воскликнул не понявший ни слова Феникс, дополнив сие пожелание не оставлявшим ни малейших сомнений неприличным жестом. Римлянин, сдвинув белесые, почти белые, брови, слегка повернул коня, желая заставить наглеца отшатнуться. Но в этот момент сзади из толпы высунулась мощная пятерня Энета и так хлопнула жеребца по крупу, что тот, всхрапнув, скакнул вперед. Едва удержавшийся в седле преторианец, сердито оглянувшись, удалился под злой гогот всей компании.

Впрочем, этот мелкий инцидент остался почти незамеченным. Гости нарядной многоцветной рекой продолжали втекать в город. Леонтиск напрасно буравил их изучающим взглядом. Опознать никогда не виденного убийцу в такой многочисленной толпе было совершенно нереально. Ведомая царем и эфорами колонна гостей медленно продвигалась улицей Феомелидой в сторону Персики, где уже готовы были накрытые для обильного пира столы. Толпа спартанцев следовала за гостями: те, что познатнее, были приглашены принять участие в пире, а простые горожане просто хотели еще немного поглазеть на чужеземцев. Спартанки, любопытные, как все женщины мира, с особенным интересом изучали одежду, прически и кареты увиденных ими ахеянок и тут же принимались обсуждать достоинства и недостатки этих предметов наблюдения, не стесняясь время от времени указывать на них пальцем. Мужчины были сдержаннее, но и они время от времени покачивали головами, увидев ту или иную диковину.

К разочарованию Леонтиска, желавшего разглядеть вновь прибывших получше, царевич категорически отказался идти на совместный с гостями пир, заявив, что с куда большей пользой проведет время, тренируясь в метании копья. Аркесил и Энет тут же с готовностью изъявили желание присоединиться к Пирру в этом занятии, а Тисамен предложил соревнование. Друзья за спиной Пирра обменялись между собой многозначительными взглядами, в которых проскользнуло облегчение. Леонтиск был вынужден признать, что они правы. Неизвестно, какие разговоры и какие славословия в честь Рима и Македонии будут звучать на пиру, и царевич, с его взрывным характером, вряд ли смог бы сдерживать себя в течение целого вечера. Шумный скандал в первый же день прибытия ахейской делегации был бы только на руку Агиадам, а партии Эврипонтидов нанес бы существенный вред. Поэтому лучше держать кошку подальше от голубей, со вздохом подумал Леонтиск, и даже не почувствовал сожаления — почти — когда Пирр и окружающая его свита на одном из поворотов отделились от общего течения толпы. Навстречу им попался советник Эпименид, которого сопровождала дочь — высокая и темноволосая девица лет восемнадцати. На взгляд Леонтиска, она была слегка худовата и слишком серьезна, но было в ней привлекавшее взгляд какое-то внутреннее благородство.

— Похоже, на пир ты не идешь, юноша? — обратился Эпименид к Пирру. — Не скажу, что осуждаю тебя за столь неуважительное отношение к гостям.

— Это не гости, а стая демонов, — блеснул белыми зубами Пирр. — Их нужно обложить хворостом и сжечь, а их обедами кормят! Ты тоже не идешь, дядя Эпименид?

— Пожалуй, нет. Мы с Клеобулидой хотим прогуляться к театру. Несмотря ни на каких ахейцев, там сегодня выступает труппа из Этолии. Было бы нечестно оставить их совсем без зрителей.

— Ну вот, теперь скажут, что все приверженцы Эврипонтидов проигнорировали пир в честь гостей, — заметил Лих.

— Не все, юноша, — ответил Эпименид. — Нашему другу, стратегу Брахиллу в силу его должности придется присутствовать. Он и проследит, чтобы за столом не возникало подобных порочащих наше достоинство разговоров.

— И подсолит сладкие речи, которыми будут потчевать уродов-иноземцев Агиады и эфоры, ха! — высказал надежду Феникс.

Попрощавшись со старинным товарищем Павсания и его дочерью, Пирр и его «спутники» продолжили свой путь. Леонтиск собрался присоединиться к разговору о предстоящем состязании, полному хвастовства и колкостей в адрес друг друга, как его окликнули из толпы.

— Хей, Леонтиск! — услышал он звонкий голос.

Обернувшись, молодой воин увидел знакомую прекрасную улыбку.

— О, Коронида! — он коротко переглянулся с Эвполидом и пошел навстречу девушке. — Привет тебе, моя нимфа!

— Привет и тебе, мой сатир! — хихикнула она. — А почему это Эврипонтиды идут не туда, куда все?

— Э… гм… царевича Пирра призывают важные государственные дела, а мы потому и зовемся «спутниками», что всегда сопутствуем ему, — нашелся афинянин.

— Вот как? — девушка игриво наклонила голову набок, пронзительно посмотрела на Леонтиска. — Ты слишком долго не был в Спарте, мой воин, разве не так?

Ее улыбка была неотразима, и она этим пользовалась без зазрения совести.

— Так, — осторожно ответил юноша. — И что это должно значить?

— А не сможет ли царевич решить сегодня государственные дела без тебя? — мило, без капли смущения спросила Коронида. — Мы с сестрой собираемся погулять сегодня вечером, и нам нужна компания.

— Неужели ваш строгий отец разрешил вам вернуться после захода солнца? — юноша почувствовал, как в животе, прямо над пахом, сладко заныло. Нет, он все-таки слишком давно не был с женщиной!

— Отнюдь, просто сегодня у него гости. Дядя Исмений, двоюродный брат отца, приехал из Сикиона вместе с этими ахейцами. Он служит у Эфиальта, ихнего стратега. Писарем, или что-то вроде того… На господский пир его не взяли, так что сегодня он вместе с друзьями приходит к отцу. За вином на рынок уже послали. А ты ведь знаешь, что если мой папочка дорывается до этого «дара Диониса», как он его называет, то держись! Из-за стола все будут расползаться на четвереньках. Мы, периэки, не ограничены аристократическими нормами приличия! — она состроила ироничную гримаску. — Одним словом, этой ночью домашним будет не до нас. Итак?

— Хм, — пробормотал Леонтиск. — Звучит заманчиво! Увы, к сожалению….

Он мучительно колебался между моральной обязанностью всегда оставаться рядом с царевичем и неутоленным желанием мужского естества.

— Тогда мы с Софиллой будем ждать у храма Геры Аргиены, ну, скажем, через два часа.

— Коронида, побойся богов! Я еще не знаю… Мне нужно поговорить с царевичем… — растерялся юноша.

— Че-ерез два-а ча-а-са! — мелодично пропела она, удаляясь. — И не забудь прихватить своего афинского друга. До встречи, мой герой!

Нежно махнув рукой, девушка затерялась в толпе.

— Вот это дела, клянусь богами, — пробормотал Леонтиск, почесывая в затылке. Он довольно быстро нагнал неторопливо идущих Пирра и друзей. Те все еще обсуждали предстоящее соревнование в метании копий, бахвалясь и перекрикивая друг друга. Эвполид шел позади, беседуя с выспрашивающим его об Афинах Ионом.

— У нас свиданье, через два часа, — ответил Леонтиск на безмолвный вопрос сына Терамена. — Похоже, ты крепко понравился нашим красавицам, дружок.

— Ну так немудрено, — гордо расправил плечи Эвполид. — Настоящего мужчину узнают с первого взгляда. Похоже, вы, вояки, настолько заигрались со своими железками, что позабыли о девах, ха-ха!

— Тебе лучше держать язык за зубами. А то ведь можно лишиться зубов-то, — с наигранным гневом прорычал Леонтиск.

— Все, молчу! — шутливо поднял руки Эвполид. — Чтобы сохранить в целости зубы.

Ион странно посмотрел на них, но ничего не сказал. Он разительно отличался от большинства товарищей возвышенным складом души. Удивительно, как ему удалось остаться таким в грубой, временами даже жестокой атмосфере агелы. Дух воинской простоты, презрение к рассуждениям и высшим материям — все, что культивировалось в учениках военной школы с малолетства, скатывалось с него, не прилипая, как вода, что скользит по воску. В каком-то отношении Ион, спартанец, сын спартанца, был в агеле куда более инородным телом, чем «афиненок» Леонтиск, и оставался «белой вороной», будучи и «птенцом», и «ястребом», и «львом». Именно Ион терпеливо ухаживал за каждым в эномотии, кому случалось заболеть или получить рану, Ион находил слово ободрения и утешения любому провинившемуся, ожидающему жестокого наказания, и никто иной, как Ион был способен пролить слезу, когда аэд пел о смерти Патрокла. Кроме того, Ион был чрезвычайно любознателен. Философа Созандра он доводил своими вопросами и уточнениями до белого каления, равно как преподавателей других дисциплин. Наибольшую страсть Ион испытывал к географии и истории, перечитав все мало-мальски касающиеся этих тем книги, какие сумел раздобыть. Более того, с отроческого возраста Ион твердо вознамерился сам стать историком, бредил мечтами о путешествиях и исследованиях. В агеле он не имел возможности вести постоянные записи — наставники не одобряли подобных склонностей — и лишь тешил себя мыслью, что когда станет взрослым, составит жизнеописание Пирра, которому он — да разве он один! — прочил великое будущее. Повзрослев, Ион не изменил своих стремлений. Сразу по получении воинского плаща он засел за сочинение, которое помпезно называлось «Пирр Эврипонтид, владыка Лакедемонский. Жизнь и свершения». Пока сей труд включал в себя воспоминания об агеле и нынешние, почти дневниковые, записки о перипетиях борьбы с Агиадами. Сам Пирр и большинство товарищей Иона относились к его историко-литературным потугам с известной долей иронии и скептицизма, а попросту говоря — считали их полной чепухой. Его это, впрочем, совершенно не смущало. Ион любил повторять, что современники никогда не ценят труд историка, ему способны отдать должное только потомки. Каждый день, за редким исключением, Ион уединялся с пергаментом, стилосом и чернилами и творил для потомков. Так начинался знаменитейший из исторических трудов, копии которого спустя уже пятьдесят лет продавались по равному весу золота, а через семьдесят, несколько обесценившись благодаря упорному труду переписчиков, заняли почетное место на полках всех общественных и частных библиотек мира.

— …Я побью вас всех, как «птенцов», — говорил тем временем Лих. — Извини, и даже тебя, командир.

— Хм, посмотрим, — усмехнулся Пирр. — Но даже если тебе это удастся, то только потому, что наш олимпиец-афиненок не совсем в форме. А, Леонтиск? Как твое ребро? С копьем сладишь?

Крепкая ладонь царевича дружески опустилась на плечо молодого афинянина.

— Болит еще, бесы его забери. Чувствую, сегодня вам придется соревноваться без меня. Но я с удовольствием поставлю пару драхм на Лиха.

— Э-э, хитрюга, уже собираешься увильнуть от состязаний? Проклятье! Всего ничего пробыл в своих изнеженных Афинах и — пожалуйста! — совершенно позабыл спартанский обычай — никогда не отказываться от борьбы! Так, негодяй?

— Все не так, командир! Клянусь, я….

— Ах, ну конечно! Тут другая причина — с ровными зубками и роскошными сиськами. И зря ты думаешь, что если я сын царя, то концентрирую все внимание только на собственной драгоценной персоне. Видел я, как ты к ней подбежал, и стойку делал, как кобель перед сукой. Что, уже намылился тыркаться? Ха, не у тебя ли любимая в Афинах? Как же так, кобелек?

— Что ты, командир! — изобразил возмущение Леонтиск. — Я и не думал уходить. Как я могу, когда мы решили быть с тобой днем и ночью. Этот Горгил….

— Э, не трепись! — оборвал его Пирр, снова весомо хлопнув по плечу. — Можешь идти к своей сисястой, такую грех не оттянуть, если напрашивается.

— Но… как же….

— Не переживай, пусть твое чувство долга сегодня спит. Этот Горгил, раз уж ему посчастливилось быть членом посольства, сегодня никуда не вырвется от наших хлебосольных Агиадов. Будет сидеть вместе со всеми, жрать лакедемонскую зайчатину и пить лакедемонское вино.

— Ага, как же, будут они лакать эту кислятину, — заржал Феникс. — Наверняка для таких дорогих гостей в погребах найдется кой-что повкуснее, с Коса или Хиоса.

— И то правда, — согласился царевич. — Но в любом случае, сегодня он меня убивать вряд ли будет. Да и какой с тебя толк, если ты даже копья кинуть не можешь?

— Командир!

— Ладно, ладно, шучу! Остальные будут рядом, и спасут меня, если что, не один ты у нас герой… А ты дуй тыркаться, заслужил, клянусь Ареем! Можешь и от меня «дротик метнуть», скажешь — Пирр Эврипонтид передал.

«Спутники» громко захохотали.

— И от меня! И от меня! — раздались возгласы.

— Пусть афиняне «метают дроты», а мы пойдем кидать копья! — сострил Феникс. Эта шутка вызвала новый взрыв смеха. Попрощавшись с Леонтиском и оставшимся с ним Эвполидом дружескими тычками и салютами, Пирр и его свита двинулись дальше, оставив друзей стоящими посреди улицы.

— Да уж, — долетел до сына стратега смешок Коршуна. — Эти иноземцы мастаки своими «дротиками» раскидываться. Вот и получаются ублюдки вроде Леотихида….

Тему горячо поддержали, но ответных реплик Леонтиск уже не расслышал. Донельзя довольный, он повернулся к товарищу.

— Ну что же, все получилось как нельзя лучше! Поднимай паруса сладострастия, моряк, — мы держим курс в бухту удовольствий.

По пути к храму Геры совесть Леонтиска попыталась атаковать, подло вызвав в его сознании упрекающий образ Эльпиники. Однако жадная до удовольствий мужская натура вкупе с накопленным физическим желанием дали совести яростный отпор и обратили ее в бегство. «Я люблю Эльпинику, и обязательно вернусь за ней в Афины, где женюсь на ней, независимо от воли ее отца-архонта. Но не могу же я, в самом-то деле, все это время оставаться без женской ласки!» Леонтиск вполне развеял свои колебания этой произнесенной мысленно фразой, и в оправдание его стоит сказать, что верность в тот век была не слишком распространенной добродетелью. Канули в прошлое времена, когда прелюбодеяния вызывали резкое общественное осуждение и суровое судебное наказание. Ныне все изменяли всем, и даже бастарды обычно воспитывались в семье отца вместе с его законными детьми.

Навстречу друзьям в сопровождении двух рабов прошла статная девушка, привлекавшая взгляд необычно высоким для женщины ростом и еще более необычной одеждой. Она была облачена в воинскую юбку-митру из металлических полос, нашитых на кожаную основу, и кожаный же панцирь, какие лакедемоняне носили повсеместно. На боку у воительницы висела облегченная спата — длинный и узкий фехтовальный меч, новомодное оружие римских и эллинских аристократов. Лицо лакедемонянки можно было бы назвать классически красивым, если бы не вертикальный шрам, пересекавший его правую сторону от скулы до уголка неулыбчивого рта. Волосы этой амазонки ниспадали на плечи дюжиной перевитых белыми шнурами черных косиц.

Эвполид, остановившись, во все глаза уставился на нее. Когда девушка поравнялась с молодыми людьми, Эвполид, не обращая внимания на предупреждающий жест Леонтиска, выпалил:

— Привет тебе, красавица!

Она, скользнув по афинянину холодным равнодушным взглядом, прошла мимо. Эвполид, повернувшись, восторженно поглядел ей вслед.

— Это что еще за Гектор с сиськами? — изумленно проговорил он.

Леонтиск с досадой дернул его за плечо.

— Болван, не застывай на месте! Пойдем! Как ты не поймешь, что это Спарта, город воинов, где не принято таращиться на людей, не принято приставать к ним на улицах. Люди могут счесть это оскорблением, понимаешь? Тебе здесь не Афины — нарвешься на поединок чести за здорово живешь.

— С кем биться-то? — развел руками Эвполид. — С девкой, что ли?

— Ну ты и кретин, клянусь Меднодомной! Это же Арсиона по прозвищу Паллада, мечница. Не советовал бы я никому пытаться испробовать остроту ее клинка, если он, конечно, не Исад. Эта «девка», как ты ее назвал, на год младше меня, но уже прославилась своим искусством в гопломахии. А характер у нее — просто держись! Ни одному мужу не уступает.

— Вот как?

— Ха, еще как! Наш Лих однажды попробовал поставить ее на место, Арсиона предложила ему сначала побить ее в поединке, а потом указывать. И он не смог, ты представляешь? Коршун — и не смог! Они бились почти час, затупленными железными мечами, и в конце концов едва не падали от усталости. Он не смог коснуться ее. Ни разу! Плюнул и отступился.

— Ну и ну!

— Вот тебе и «ну»! Будь она мужчиной, ее давно взяли бы в Триста, как Исада, но ей не повезло — родилась с щелью между ног, а не с яйцами. По закону она не может даже служить в армии.

— Ну, если она так хороша, как ты говоришь, никто не запретит ей податься в наемники. Их командиры не особенно разборчивы к тому, что у тебя ниже пояса, лишь бы умел мечом махать. Мне уже приходилось слышать о девах-воинах, хотя вижу, признаюсь, впервые.

— Хм, может, она тоже изберет этот путь, — пожал плечами Леонтиск. — Поглядим. Ей всего-то двадцать.

— Я бы не прочь с ней поближе познакомиться, — протянул Эвполид, задумчиво почесывая щеку и продолжая сверлить взглядом высокую фигуру удалявшейся мечницы. — Этот шрам на мордашке ее почти не портит, э?

— Как и твой — тебя. А о Палладе забудь и думать, — отрезал Леонтиск. — Ее сердце уже отдано.

— И кто же этот счастливчик?

— Леотихид, младший брат царя Эвдамида. Человек, который нам, мягко говоря, другом не является.

— А-а, это тот, которого вы называете Рыжим! О, боги, чем же он ее покорил?

— Не знаю. Наверное, тем, что одолел ее на мечах, — нехотя уронил Леонтиск.

Батман, вольт, отскок. Деревянные клинки мелькают в бешеном танце.

Она знала, что не проиграет. Ни один проклятый «лев» во всей агеле не одолеет ее. Ну разве что Исад. Но доблестный сын Фебида был для нее не обычным человеком, а эталоном, образцом для совершенствования. Его обычной меркой не мерить — но остальных….

Вольт, выпад, батман. Полированная рукоять стонет в ладони от силы, с которой столкнулись два меча.

На этот раз ее противником был наглец Рыжий, брат по матери только что вступившего на престол царя Эвдамида. Сегодня, на ритуальном состязании в честь Посейдона он победил всех соперников-«львов», и по традиции вызвал желающего из толпы оспорить его победу.

Кто выйдет? Старшие по обычаю стоят спокойно, им зазорно скрещивать оружие с учениками, ведь Леотихид еще не воин, а только «лев», ожидающий посвящения в эфебы только через три месяца. Исада нет в городе, Пирру, сыну Павсания, запрещено выходить против Рыжего, рыбоглазый Лих, который попробовал недавно научить ее уму-разуму, сломал ногу, дурень, неудачно свалившись с учебной стены. Вот, пожалуй, и все из тех, кто обычно выбегает первым на подобный вызов. А остальные из агелы, вперемежку с горожанами обступившие кольцом площадку для состязаний, что-то не торопятся выходить: все знают, что Леотихид стремится не просто победить соперника, но причинить ему максимальную боль, а то и нанести увечье. Трусят, заячьи душонки! В душе девушки колыхнулось презрение. Эх, почему она не родилась мужчиной? Она быстрее бегает, чем многие из «львов», не уступает отрокам в ловкости и выносливости, а в гопломахии превосходит почти всех, — но никто в Спарте не признает ее тем, кем она страстно желает быть — воином! Великий Молниевержец, будь она учеником агелы, она не стала бы стоять за спинами, она бы….

Конечно, она оказалась не права. Как будто желая опровергнуть эти невысказанные обвинения, сразу несколько юношей стали энергично пробираться сквозь толпу. Арсиона, встав на цыпочки, глянула над головами и узнала Тисамена и Антикрата из Первого лоха, красавчика Полиада из Второго и других, первых бойцов разряда «львов», спешащих принять вызов. В Спарте, городе воинов, где с малолетства культивируются доблесть и мужество, по-другому и быть не могло. Желающие принять вызов найдутся, даже если вместо Леотихида будет стоять Исад, или даже кто-нибудь из лохагов Трехсот — таков закон воинской чести.

И тут, побуждаемая сильнейшим внутренним порывом, она выступила вперед, благо, что стояла в первом ряду зрителей.

— Эй, я приму твой вызов. Слышишь?

За спиной раздался смех, одобряющие и подзуживающие возгласы.

— Давай, девка, сделай его!

— Эй, помните, она Коршуну не уступила.

— А Феодекта и Телеста вышибла вчистую!

— Бой-дева!

— Да она еще совсем девчонка, дочь соседа нашего. Ей всего-то пятнадцать годков.

— А рубит как солдат.

— Это точно. Покажи ему, малышка!

— Надавай ему пощечин, этолийскому ублюдку!

Леотихид сделал вид, что не замечает ни ее, ни этих выкриков. Он оценивал взглядом противников-«львов», уже проталкивавшихся к первым рядам. Судя по всему, повезти должно было Антикрату из эномотии Пирра. Нужно его хорошенько проучить — пусть Павсаниев выродок локти покусает.

— Эй, ты что, испугался? Глянь-ка на меня, рыжик!

Смех прокатился по толпе как волна от брошенного в воду камня. Леотихид с покрасневшими щеками резко повернулся к девушке.

— Пшла из круга, соплячка! А ну!

— Это я-то соплячка? — Арсиона, решительно шагнула вперед. Хотя она и была на два года младше брата царя, но ростом ему почти не уступала. — Ах ты, недомерок!

Леотихида затрясло.

— Господин Анаксандрид, пусть ее выведут из круга, а то я за себя не ручаюсь! — повернулся он к геронту, распорядителю состязаний.

— Я готов! Я принимаю вызов! — одновременно прозвучали голоса вынырнувших, наконец, из толпы Антикрата и Полиада.

— Разрешите мне биться, я вышла первой! — поднялся над ними возмущенный крик Арсионы.

— Девка, пусть бьется девка! — веселились ряды зрителей.

— Ар-си-она! Ар-си-она! — скандировали ученики агелы, особенно младшие возраста. После поединка с Лихом пятнадцатилетнюю воительницу знали все.

Геронт заколебался, вопросительно глянул на восседавшего на возвышении Эвдамида. Видно было, что распорядителю тоже страсть как любопытно посмотреть, чем закончится поединок между братом царя и юной мечницей. Эвдамид дернул плечом, бросил долгий взгляд на Леотихида. Братья всегда понимали друг друга без слов, а сейчас всякому было видно, что Леотихид жаждет проучить оскорбившую его юную зазнайку. Царь едва заметно кивнул, и Анаксандрид тут же поднял руку. Взвыли трубы прислужников, призывая народ к тишине.

— Обычай свободного вызова не запрещает никому, будь то муж или дева, ответить на вызов победителя, — громко и отчетливо провозгласил геронт. — Лакедемонская история знает случаи, когда спартанские девушки в дни состязаний принимали вызов и допускались к поединкам с мужчинами. Правда, в последний раз подобный случай произошел более двух сотен лет назад, но это не умаляет весомости прецедента. Наоборот, происходящее на наших глазах подтверждает, что жива еще древняя лакедемонская доблесть, заставляющая даже жен соискать воинских почестей наряду с мужами. Никто не оспорит, что юная Арсиона, дочь Агесиполида, будет достойной противницей победителю сегодняшнего состязания Леотихиду, сыну Агиса. Пусть скрестятся мечи!

Толпа поддержала это объявление возбужденными криками, выражавшими одобрение и радость. Лицо Леотихида перекосила зловещая ухмылка.

— Ты сама напросилась, маленькая сучка, — сквозь зубы процедил он, поворачиваясь к девушке. — Придется тебя наказать.

— Перестань рычать, «лев»! — весело бросила она, вставая в позицию. — Сейчас я подстригу твою рыжую гриву!

Они сошлись в вихре ударов, пируэтов и отскоков. Она знала, что не проиграет: азарт кипел в ее крови, глаз подмечал малейшие движения противника, натренированное тело с наслаждением отдавалось страстной пляске боя.

Финт, батман, отскок.

Леотихид напирал. Его меч порхал с бешеной скоростью, а яростный взгляд зеленых глаз вонзился в лицо упорной противницы, стремясь сломать, раздавить, сокрушить ее волю.

Выпад! Вольт! От неожиданной контратаки она ускользнула с большим трудом, почти упав на согнутую правую ногу, резко повернулась через спину и не успела на сотую долю мгновения.

— Ха!

Твердый деревянный меч врезался чуть повыше колена с такой силой, что нога почти отнялась. Резкая боль на мгновенье парализовала девушку, вышибла слезы из глаз. «Странно, — удивилась она. — Я ведь никогда не плачу. Даже матушка удивляется…» Сквозь муть, залившую глаза, она увидела следующий удар, выставила меч для защиты. Но удар был такой силы, что прочный, почти окаменевший деревянный клинок содрогнулся и, переломившись, ударил девушку в лицо. Земля ушла из-под ног. Миг — или столетие? — она висела в пространстве, потом утоптанная в камень площадка пребольно саданула по копчику и затылку. Из разорванной скулы по щеке поползло липкое тепло.

— Иди играй в куклы, девчонка. И не лезь в мужские дела, — проговорил Леотихид, опуская меч. В его искристых глазах, обращенных на нее, промелькнуло нечто, похожее на сожаление. Арсиона не смогла бы точно сказать, хотя смотрела, не отрываясь.

Он стоял над ней, и закатное солнце светило сзади, превратив его рыжую шевелюру в сгусток оранжевого пламени. «Какой он высокий, — подумала она. — И… красивый». И потеряла сознание.

— Господин Анаксандрид, — говорил меж тем Леотихид, кривя губы. Он слышал возмущенные выкрики из толпы, но ему было все равно. — Я не хотел бы заработать славу победителя девиц и желаю, чтобы мой вызов принял кто-нибудь из мужей. Позволь одному из желающих принять мой вызов.

Геронт посмотрел на царя, тот снова коротко кивнул. По знаку распорядителя Антикрат ступил в круг….

— Эта… Арсиона полюбила за то, что он ее изуродовал? — поразился Эвполид, еще недавно утверждавший, что шрам ее совсем не портит.

— Кто их поймет, этих женщин? — пожал плечами Леонтиск. — Факт, что эти пять лет она без ума от него, и не мыслит ни о ком другом. Леотихид позволяет ей это, равно как согревать его постель, однако жениться на ней не собирается.

— Быть может, она полюбит каждого, кто сможет победить ее, а? — хитро улыбнулся сын Терамена.

— Тебе, поверь, это не грозит, — усмехнулся Леонтиск. — Многие пытались повторить этот фокус, но весьма пожалели. Попытки прекратились, когда в прошлом году она бросила вызов лохагу, обозвавшему ее шлюхой, и изрубила его своей спатой в салат. Теперь даже отец не решается упрекнуть ее за то, что она совершенно открыто отдала себя, как падшая женщина, ублюдку Леотихиду.

— В Афинах это не такая уж редкость, — пожал плечами Эвполид. — Девицы даже из приличных семейств покидают дом и сожительствуют с мужчинами без всякого брака.

— Я тебе уже говорил, что Спарта — полис более патриархальный, и здесь такие нравы еще в диковину. По крайней мере, среди граждан, про периэков врать не буду. К слову, напомню — милые сестры-периэчки нас заждались. Так что прибывим ходу, что мы с тобой раскудахтались, как две старые сплетницы?

Коронида и Софилла действительно уже ожидали их у древнего храма Геры Аргиены, стоявшем в старой священной роще на холме Лимнеон. Друзья присоединились к девушкам и все вместе, весело и непринужденно разговаривая, они направились к затерявшейся в зарослях старой беседке — идеальному месту для любовного уединения. Девушки и Леонтиск хорошо знали этот укромный уголок, а Эвполиду это только предстояло.

Над головами четверки снисходительно шелестели листья древней рощи.

Трапезный зал Персики, спартанского гостевого дворца, был ярко освещен. Масляные светильники были повсюду: прикреплены к стенам, подвешены над столом, расставлены на высоких бронзовых треногах между пиршественными ложами. Неудивительно, что приторный дух горящего масла перебивал и ароматы воскуренных благовоний, и резкие запахи приправ и специй.

Пир уже миновал стадию приличной официальности. Непрерывно подносимые невольниками сосуды с вином сделали свое дело: развязали языки и упростили общение. Возлежавшие за столами две с половиной сотни человек, гости и хозяева вперемешку, превратились в веселый, местами остроумный и излишне многоголосый коллектив, объединенный совместным застольем.

Именно объединение было темой последнего тоста. Эвдамид даже не уловил имя произнесшего его члена делегации. Тепло улыбнувшись говорившему, подняв чашу и слегка поклонившись в сторону сидевшего на почетном месте римлянина, молодой царь поднес к губам кубок с искристым хиосским. Душистый напиток наполнил рот приятным бархатным вкусом. Царь с удовольствием бы выпил кубок до дна, но пришлось ограничиться тремя глотками, — он хотел сохранить чистую голову перед беседой с эфором Фебидом. Уже почти сутки мысли старшего из сыновей Агиса крутились вокруг предстоящего разговора. Как воспримет эфор, человек в два с половиной раза старший, предложение молодого царя? Захочет ли разговаривать откровенно, не сочтет ли предмет разговора ловушкой? Эвдамид поневоле бросил взгляд на объект своих размышлений. Эфор Фебид с выражением холодной любезности на лице вел разговор с верховным стратегом ахейцев Эфиальтом. В отличие от подавляющего большинства присутствующих, пировавших в полулежачем положении, обычном для аристократов Греции, Рима и всего эллинистического мира, Фебид по спартанскому обычаю принимал пищу сидя. Кроме эфора, всего трое или четверо из лакедемонских военачальников сохранили верность традиции, прочие спартанцы последовали примеру гостей, в том числе сам Эвдамид, его брат и остальные четверо эфоров. Кубок Фебида был почти полон, и царь не заметил, чтобы виночерпий хоть раз подлил ему еще. И манера разговора эфора, и его жесты были сдержанно-холодными, из чего следовало, что попытки стратега ахейцев расположить к себе сурового лакедемонского старейшину навряд ли увенчались крупным успехом.

Разительный контраст являло собой поведение эфора Анталкида. Жизнерадостный толстяк, возлежавший по левую руку от консула Нобилиора, беспрестанно смеялся, сыпал шутками и здравицами в честь гостей, то и дело подносил к красным губам чашу с вином. Эфоры Архелай и Гиперид, сидевшие друг против друга, вели себя несколько скромнее: Медведь налегал на угощение, Змей отдавал предпочтение вину. Полемократ, верховный жрец, нашел себе собеседника в лице личного прорицателя Нобилиора, и весь вечер оживленно обсуждал с ним приемы птицегадания и тонкости различных обрядов и жертвоприношений.

Стратег Леотихид проследил взгляд старшего брата и подмигнул лукавым зеленым глазом.

— Ты слышишь, государь, они говорят о священных курах! А, по-моему, курица священна, только когда находится в моем желудке! — в подтверждение этих слов элименарх поднес ко рту обжаренную птичью ногу, оторвал зубами длинную полосу мягкого розового мяса и принялся смачно жевать.

— У каждого народа свои представления о священных животных, — глянув на римлянина, осторожно сказал эфор Анталкид. — В Египте, например, почитают кошек и крокодилов.

— И белого быка Аписа, — дрогнули в улыбке тонкие губы Гиперида.

— В Спарте самым уважаемым животным считается лев, — Леотихид хвастливо поднял руку, демонстрируя рукав хитона, расшитый золотыми изображениями царя зверей. — Именно поэтому я избрал этого хищника своим символом.

— Хм, а я полагал, это потому что твое имя начинается на Лео, — поддел брата Эвдамид. Тот открыл рот, собираясь что-то ответить, но тут в разговор вступил римлянин. Его греческий был почти безупречен.

— Мы уважаем чужие верования и традиции, — заявил он, медленно, словно с трудом двигая массивной нижней челюстью, — но к птицам в Риме отношение особое. Жрецы-авгуры следят за поведением священных кур, гаруспики наблюдают за полетом орлов, а гуси однажды спасли Капитолий от нападения галлов.

— За птиц! — немедленно воскликнул Анталкид, поднимая чашу с вином. — За этих прекрасных существ, греющих свои крылья под живительными лучами солнца, проводящих жизнь в голубых глубинах аэра, в высоте, недоступной для других созданий, населяющих Ойкумену!

— За птиц! За птиц! — раздались голоса, постепенно удаляясь к противоположному концу стола. Большинство из сидевших там, занятые собственными разговорами, не слышали тоста толстого эфора, иные даже недоуменно переспрашивали: «За птиц?» «За птиц, за птиц!» — авторитетно отвечали им другие, кому посчастливилось сидеть ближе к верхней части огромного стола, занятой верхушкой лакедемонской знати и первыми лицами из числа гостей. Зазвенели, дружно сталкиваясь, кубки и чаши, вино с журчанием устремилось в глотки, виночерпии проворно побежали за новыми амфорами.

— Однако, я слышал, превыше птиц на берегах Тибра почитают волчицу, не так ли, достойный Фульвий? — обратился Эвдамид к Фульвию Нобилиору. Тот внушительно кивнул, икнул, помедлил, позволив мальчишке-прислужнику промокнуть его мокрые губы полотняной салфеткой, затем ответил:

— Истинно так. Ведь именно волчица выкормила близнецов Ромула и Рема, которые стали основателями нашего города. Так, во всяком случае, говорит предание, — римлянин важно покачал челюстью.

— Скажи, уважаемый Марк Фульвий, а это правда, что мать Ромула и Рема зачала их от мужского члена, который нашла торчащим в очаге? — с преувеличенным интересом спросил у римлянина Леотихид.

Эвдамид нахмурил брови, предостерегая брата от подобной бестактной игривости. Даже произнесенное в застольной беседе, глупое слово могло быть опасно.

За консула ответил занимавший место справа Лисистрат, представитель македонского царя.

— Одна из версий предания говорит об этом. Этот детородный орган принадлежал богу Марсу, от которого и были зачаты близнецы.

— С таким же успехом он мог принадлежать решившему пошутить пьяному конюху, — с усмешкой вполголоса произнес Леотихид, делая вид, что не замечает гневного взгляда брата-царя.

Этой реплики почти никто не услышал, потому что в этот момент консул снова икнул и поморщился, потерев грудь ладонью.

— Тебе нехорошо, почтенный Фульвий? — вскинулся эфор Анталкид. — Да хранят боги твое здоровье.

— Наверное, последствие дорожной тряски. Пелопоннесские дороги никуда не годятся, — римлянин даже не потрудился придать лицу более или менее любезное выражение.

— О-о! Как мы, должно быть, утомили тебя своим навязчивым гостеприимством! — надрывно, словно ему сообщили о смерти матери, вскричал Анталкид. — Не желаешь ли отдохнуть? Твои покои готовы.

На какое-то мгновение неподвижное лицо римлянина застыло в раздумье, затем он кивнул.

— Да, пожалуй. Однако пусть моя усталость не беспокоит остальных. Я хочу, чтобы пир продолжался.

— Мы продолжим, хотя без твоего присутствия, дорогой Марк Фульвий, это веселое пиршество теряет большую часть привлекательности, — с выражением бесконечной печали на лице произнес македонянин Лисистрат.

— Хм, — кашлянул римлянин, внимательно поглядев на посланника царя Александра. — Если ты и впрямь так считаешь, любезный Лисистрат….

— О! безусловно! — вскричал македонец. — Клянусь эгидой Юпитера!

«Вот урод, — подумалось Эвдамиду. — Он уже и Зевса называет на римский манер!».

— …тогда приглашаю тебя быть гостем в моих апартаментах, — продолжил консул. — Что может быть лучше перед сном, чем выпить по чаше вина в компании доброго друга?

«Так, а нас он, значит, добрыми друзьями не считает», — усмехнулся про себя спартанский царь, но вслух выразил безмерное сожаление по поводу ухода с пира «достойнейших представителей великих держав». На самом деле Эвдамид испытывал большое облегчение, — ему до ужаса надоело лицемерить и осыпать этих двоих знаками почета и уважения.

Стоило человеку в тоге сделать намек, что он собирается встать, как двое рослых преторианцев, стоявших позади, помогли ему подняться и отодвинули ложе, чтобы консул мог выйти. На уверения в почтении и пожелания приятного отдыха, поступавшие римлянину от сбежавшихся со всего зала пирующих, ушла еще четверть часа, после чего консул, македонянин и их ближайшая свита наконец удалились. Пир продолжался.

— За здоровье консула Фульвия и счастье римского народа! — поднял тост эфор Анталкид.

Снова зазвенели кубки, загомонили голоса. Сам толстяк-эфор, как заметил молодой царь, так и не выпил. Отсидев для приличия еще треть часа, розовощекий магистрат попросил позволения покинуть пиршество по причине разыгравшейся боли в желудке.

— Переел рыбы, — с превосходно исполненной вымученной улыбкой проговорил эфор. — Нечасто, клянусь сандалиями Гермеса, отведаешь в Спарте тунца! Хвала твоим поварам, государь Эвдамид!

— Благодарствую, господин Анталкид, — слегка склонил голову царь. — Если желаешь, можешь идти. Твое самочувствие нам дорого не менее чем здоровье высокого гостя из Рима.

— Немедленно отправлюсь домой и постараюсь к утру выздороветь, — пообещал эфор, удаляясь. Эвдамид посмотрел ему вслед тяжелым взглядом. Он не сомневался, что через полчаса лукавый толстяк будет сидеть в покоях римлянина, и поправлять здоровье они будут, строя козни против полиса спартанцев.

Через некоторое время откланялся эфор Полемократ, явно заскучавший, когда его собеседник-предсказатель покинул пир вместе со своим хозяином. За Скифом последовал Медведь-Архелай. Когда он ушел, Эвдамид обменялся взглядом с младшим братом, после чего Леотихид тоже вышел прочь.

Начиналась игра.

Сам Эвдамид был готов покинуть пиршественную залу в любой момент, ожидая лишь, когда соберется домой эфор Фебид. Долго ждать не пришлось — как только глава эфоров поднялся и направился к выходу, молодой царь, наскоро попрощавшись с присутствующими и пожелав им веселого продолжения пира, боковым коридором вышел из здания. Погода еще больше испортилась, с затянутого лохматыми тучами неба моросил мелкий не то дождь не то снег, сбегавшая вниз каменная лестница выглядела мокрой и скользкой. Эвдамид напряг зрение. У главных ворот комплекса строений Персики показался светлый гиматий эфора Фебида, вышедшего через главные двери.

— Еврибиад, ступай вниз и попроси господина эфора заглянуть в портик Агорея, у выхода на площадь Хоров, — велел царь одному из сопровождавшей его четверки воинов-Трехсот.

Ударив в грудь кулаком, номарг бросился исполнять. Подбитые гвоздями подошвы его военных сапогов-эндромидов застучали по сырым ступеням лестницы. Запахнув теплый плащ, Эвдамид в сопровождении остальных телохранителей неторопливо направился к упомянутому портику. Порывистый ветер норовил забраться под одежду, падающая с неба крупа колола лицо тонкими холодными иголками. Агора была лишь отчасти освещена отблесками горящих на входе в Персику масляных фонарей, и почти безлюдна.

Меж колоннами портика царила темнота. Эвдамида это устраивало, так как повышало шансы на сохранение тайны. Опершись плечом на холодный мрамор колонны, царь постарался настроить себя на приближающийся разговор. Вскоре снаружи, на площади, раздался звук шагов и показался колеблющийся свет переносной масляной лампы. Эвдамид поморщился, но предпринимать что-то было уже поздно. Сначала показался держащий в руке лампу невольник, затем в круг света шагнула невысокая фигура Фебида.

— Ты хотел поговорить со мной, царь Эвдамид? — в ровном голосе эфора проскользнула нотка удивления.

— Именно так, господин эфор, — Эвдамид постарался, чтобы его голос звучал ровно и уверенно. — Разве ты не знаешь, что возвращаться сегодня домой, чтобы лечь спать — признак дурного тона?

— Вот как? — седая бровь эфора дрогнула, но лицо его не выражало ничего.

— Этой ночью самые разные группы людей будут составлять заговоры и обсуждать, как оставить других в дураках. Меня ни одна из этих групп не пригласила, тебя, насколько я знаю, тоже. Поэтому я и решил предложить тебе встретиться.

— Зачем? Чтобы составить заговор или попытаться оставить кого-то в дураках? Государь, Фебид из рода Харета не играет в подобные игры, это общеизвестно.

«В дырявой лодке кто не вычерпывает воду, тонет», — говаривал отец. Эвдамид почувствовал гнев: неужели этот старый идеалист, стоящий перед ним, всерьез полагает, что его наивные принципы помогут спасти город от «подобных игр»? Спокойно!

— Боюсь, что ты уже в игре, уважаемый Фебид. Незнание правил и пропуск хода приведет только к проигрышу. Причем ошибку совершать будешь ты, а проигрывать — вся Спарта, — Эвдамид не знал, чего больше в его словах — дерзости или правды.

С минуту эфор молчал, потом вздохнул и промолвил:

— Мы будем разговаривать здесь?

Эвдамид выдохнул, улыбнулся.

— Ну что ты, почтенный! Пройдем, здесь неподалеку есть одно славное неприметное здание. Только, прошу тебя, вели своему рабу задуть лампу. Соблюдение тайны — одно из главных условий игры.

Разумеется, консулу и его свите в Персике были отданы лучшие помещения. Даже прихожая главных, так называемых «царских» апартаментов, поражала богатством отделки. Анталкид давно не бывал здесь, и, оглядевшись, убедился, что не зря — именно на случай приезда римлян — отстоял в герусии предложение о ремонте этой части старого дворца. Со времени его прошлого визита «царские» покои стали куда более роскошны. Пол был выложен наборным паркетом из различных пород дерева, стены закрывали дорогие гобелены со сценами из мифов об олимпийцах. Угловые колонны задрапировали алыми портьерами, перетянутыми толстыми золочеными шнурами. Потолок по периметру был отделан лакированными деревянными панелями, а в середине находилась овальная фреска, изображавшая сцену суда Париса с очень натурально прорисованными обнаженными телами трех богинь, почти голым пастухом-Парисом и большим количеством более мелких, но столь же нагих менад и сатиров. Мебель гармонично вписывалась в интерьер и была столь же красивой и дорогой на вид.

Анталкид украдкой вздохнул, подумав, что эфоры прежней Спарты наверняка наложили бы на магистратов, заведующих этими апартаментами, штраф за роскошь. Эфор обожал красивые вещи и при случае покупал их, а с еще большим удовольствием принимал в подарок. Однако истинное наслаждение приносит не столько обладание красотой, сколько восхищение и зависть людей, любующихся принадлежащими тебе вещами. Тут стремления эфора входили в расхождение с традиционной лакедемонской моралью. В Спарте искони было не принято выставлять напоказ свое богатство, роскошь дома и дороговизну заморской одежды. В Греции, где ионийская роскошь заполонила как общественные постройки, так и дома верхних слоев общества, Спарта оставалась последним уголком, где люди царской крови и высшие магистраты могли жить в небольших особняках из бревен и необожженного кирпича и не иметь в доме золотой посуды.

Невозможно передать, как это угнетало эфора Анталкида. Он готов был отдать половину оставшихся ему лет жизни, чтобы вторую половину провести в условиях, подобающих его высокому положению и склонностям. Уничтожение отчужденного положения Спарты, внедрение в родном городе общеэллинских норм жизни стало для Анталкида главной мечтой и целью существования. А близкая дружба с владыками мира, римлянами, должна была обеспечить ему первенствующее положение среди городских должностных лиц. Долгие годы эфор терпеливо, словно паук, сплетал прочные нити дружеских отношений с влиятельными деятелями Рима и Македонии, окружал себя верными людьми, «топил» особо ретивых поборников старинных устоев. И вот теперь наступает момент решительных действий. Спарта готова к обновлению, ее необходимо только немножечко подтолкнуть. И для того, чтобы помочь лакедемонянам сделать этот необходимый шаг, в город и прибыл славный консуляр Фульвий.

Да, консул! Анталкид встрепенулся, вдруг осознав, что замечтался, очарованный блестящей обстановкой прихожей римских апартаментов. Старший преторианцев… кажется его имя Валерий… пропустил эфора сюда, сказав, что консул и македонянин ожидают его для дружеской беседы, а он, глупец, теряет время, заставляя Больших Людей ждать!

Хлопнув себя с досады по лбу, Анталкид со всей стремительностью, на какую были способны его короткие ноги, бросился к двери, ведущей вглубь помещений, и, нацепив на лицо самую благостную улыбку из своего арсенала, ступил в приемную.

Консуляр и македонский вельможа, несмотря на то, что пришли с пира, снова возлежали за столиком, уставленным блюдами с закусками и фруктами. Молоденькая девушка-невольница в ослепительно белом хитоне с кувшином наготове стояла на заднем плане, чутко ожидая малейшего сигнала со стороны пирующих.

— О-о, славный эфор Анталкид! — окликнул вошедшего эфора македонянин. — Прошу тебя, присоединяйся к нам быстрее. Ночь коротка, а нам предстоит обсудить столько вопросов….

Анталкид прошел к ожидавшему его пустому ложу и с удовольствием опустил свое тяжелое тело на мягкие подушки.

— Я — ваш, любезные господа, — объявил он. — И испытываю большое удовольствие по поводу того, что не чувствую на себе пристального взгляда нашего молодого царя и моих дорогих коллег-эфоров.

Лисистрат мягко улыбнулся.

— Судя по всему, не настолько уж дорогих? — ласково спросил он.

— Ну что ты, что ты, — замахал руками спартанец. — Я люблю их, как братьев.

— Вина господину эфору, — проговорил Фульвий Нобилиор. Девушка с кувшином, гибко перегнувшись через стол, ловко наполнила кубок. При наклоне горловой вырез ее хитона существенно провис, позволив липкому взгляду эфора оценить форму небольших крепких грудей с торчащими розовыми сосками, не имевшими ничего общего с мягкими морщинистыми полушариями его супруги. Эфор почувствовал спазм тоски — вот уже несколько лет он мог лишь любоваться женскими прелестями, и не более. Девица выпрямилась, заметила взгляд Анталкида, порозовела щечками, в притворной скромности потупила глазки. С тихой печалью эфор подумал, что такая вкусняшка, возможно, смогла бы пробудить его мужское естество, если б только хорошо постаралась.

— Предлагаю выпить за дружбу, — медленно произнес консуляр, веско роняя в воздух каждое слово. — Я имею в виду как нас, находящихся за этим столом, так и наши государства. Пусть эта дружба крепнет и приносит нам всем удовольствие и пользу.

— Так и будет, — с воодушевлением подхватил Анталкид, — ведь она освящена счастливым гением римского народа!

Вино оказалось италийским, многолетним фалернским, любимым напитком эфора. Вкуснее него мог быть только нектар, вкушаемый бессмертными.

— Божественно! — не смог скрыть своих чувств спартанец, когда последние капли искристого напитка растаяли у него на языке.

Концы массивных губ Фульвия тронула довольная улыбка.

— Урожай года консулов Агенобарба и Лонгина.

— Шестьсот пятьдесят восьмой от основания Рима! — воскликнул пораженный Анталкид. — Сорокалетняя выдержка!

— Я вспомнил, как тебе понравилось это вино в нашу прошлую встречу, уважаемый эфор, и захватил пару больших квадранталовых амфор в подарок. Рабы доставят их в твой дом уже этой ночью. В качестве скромной praemia virtutis,[1] — римлянин сделал неопределенный жест рукой.

— О, великие боги! — восторг эфора был истинным. — Как мне тебя благодарить, дорогой Марк Фульвий?

— Пустое, — римлянин покачал головой. — Мне доставит удовольствие, если ты, однажды вечером наливая это вино в кубок, помянешь добрым словом Рим и твоего друга сенатора Фульвия Нобилиора.

— Непременно, непременно, господин консул! Хотя, видят боги, я с большим удовольствием вообще не расставался бы с тобой….

— Это в твоих силах, — изменившийся тон консуляра означал, что начинается деловой разговор. — Сенат готов назначить меня постоянным представителем Республики при Ахейском союзе, и в этом случае мы с тобой, любезный эфор, будем встречаться… достаточно регулярно. Если, конечно, нам удастся уговорить Спарту стать членом союза. А я думаю, нам это удастся….

— Я хотел бы разделить твою уверенность, милый господин Фульвий, — осторожно произнес Анталкид. В животе у него забурчало, видимо, фалернское вступило во взаимодействие с выпитым ранее хиосским.

— Еще вина, — приказал консул рабыне. На этот раз Анталкид не стал отвлекаться на созерцание ее прелестей — так важна была поднятая тема. — Ты провел работу, о которой мы договаривались?

— Конечно. Я подготовил законопроект, который внесу сразу после того, как ты, господин консул, в своем выступлении перед переговорщиками предложишь Спарте вступить в Ахейский союз. В этой части нет никаких изменений?

— Все остается по-прежнему, — римлянин прожевал закинутую в рот щепоть сложного салата. — Думаю, для этой идеи будет полезно, если ее озвучу именно я, представитель незаинтересованной стороны.

«Ох уж это милое лукавство! Это Рим-то незаинтересованная сторона? Та-та-та…» — усмехнулся про себя Анталкид.

— Бесспорно, — мотнул стриженой головой македонянин. — Придумано блестяще. Если предложение будет исходить из твоих уст, господин сенатор, спартанцы, какими бы твердолобыми они ни были, не посмеют от него просто так отмахнуться. Ах, прошу прощения, господин эфор.

— Ничего, — Анталкид смотрел только на римлянина. — Как мы и договаривались, я переговорил со всеми двадцатью восьмью геронтами, от которых будет зависеть решение этого вопроса. Разумеется, данная тема затрагивалась деликатно, как бы вскользь — я помню, что твое предложение должно стать неожиданностью, чтобы недоброжелатели не могли приготовить оборону. К сожалению, результаты не очень утешительные….

— Вот как? — лицо римлянина ожесточилось. — Продолжай.

— Из двадцати восьми человек только десять готовы явно поддержать подобное предложение, и примерно столько же настроены негативно. Остальные не готовы дать определенного ответа или колеблются. Думаю, их решение будет продиктовано условиями момента.

Анталкид хотел было добавить шутку о козах, бегущих за вожаком, но передумал, поглядев на серьезное лицо сенатора. Тот заговорил не сразу, и сказанное эфору очень не понравилось.

— Господин Анталкид, я бы хотел, чтобы ты мне составил список этих нелояльных нам геронтов, — медленно проговорил Фульвий. — И, отдельно, ad hoc,[2] тех, кто колеблется. Ты меня слышишь? Слишком много поставлено на карту, клянусь Марсом, чтобы мы позволили им роскошь колебаться.

— Понятно, господин сенатор. Я предоставлю тебе эти сведения в ближайшие дни.

На несколько минут наступило молчание. Римлянин сидел, казалось, погрузившись в раздумья, его сотрапезники не смели их нарушить. Наконец, консуляр разжал массивные челюсти.

— Я слышал, многие из геронтов поддерживают этого… как бишь его… Пирра, сына ссыльного царя. Это правда?

— К сожалению, — вздохнул Анталкид. — Так называемые «патриотические» призывы Эврипонтидов находят большой отклик как у рядовых граждан, так и у геронтов, наших старейшин. Мы пытаемся с этим бороться, но увы… Сын и друзья Павсания ведут активную борьбу за признание его приговора недействительным.

— Какой кошмар! — возмутился Лисистрат.

Консул подался своим массивным телом вперед, остановив тяжелый взгляд на лице спартанца.

— Возвращение царя Павсания в Спарту значительно изменит ситуацию в городе. И, как я догадываюсь, не в пользу дальнейшей дружбы с Римом, Македонией и тем же Ахейским союзом. Какова, на твой взгляд, вероятность того, что синедрион геронтов вернет царя-Эврипонтида из ссылки?

— Вероятность достаточно высока, несмотря на то, что царь Эвдамид, несомненно, воспользуется своей половиной царских голосов.

— То есть? Поясни, — не понял римлянин.

— Спартанская герусия состоит из тридцати человек, — послушно начал Анталкид. — Двадцать восемь из них — старейшины родов, и двое — лакедемонские цари. Со времен царя Клеомена голоса двух царей равны голосам остальных двадцати восьми членов герусии.

— Одним словом, каждый царь голосует как четырнадцать геронтов, так? — наморщил лоб Фульвий.

— Совершенно точно. Однако, господин сенатор, у меня появились сведения, что партии Эврипонтидов не на что рассчитывать, перетяни она на свою сторону даже всех геронтов и самого царя-Агиада в придачу.

— ???

— Из надежных источников мне удалось узнать, что в ближайшее время старый царь Павсаний и его ретивый сын перестанут возмущать умы граждан и покой нашего города. Думаю, тебе, достойный Фульвий, будет небезынтересно узнать это.

И Анталкид подробно рассказал высоким собеседникам все, что ему удалось узнать о подготовленном альянсом плане убийства Эврипонтидов. Выслушав, консуляр удивленно покачал головой:

— Quod attinet[3] существования тайного сообщества, называемого «альянсом», я, разумеется, в курсе. Но эту акцию они со мной не согласовали….

«А если и согласовали, ты, конечно, об этом не скажешь, дорогой римский друг», — подумал Анталкид.

— Так что, расстроим планы заговорщиков, господин консул? — небрежно сказал он вслух.

— Ни в коем случае! — испуганно вырвалось у македонца, он напряженно поглядел на римского сенатора.

— Увы, падение нравов среди эллинской аристократии очень удручает меня, клянусь богами, — помолчав, по своему обыкновению, промолвил консул. — Однако в этом вопросе разумнее, apparet id etiam caeco,[4] закрыть на это глаза.

Собеседники римлянина улыбнулись, оценив каламбур.

— Итак, — продолжал Фульвий, — не будем вмешиваться. Я прибыл сюда, в Грецию, не для того, чтобы участвовать в таких грязных делах. («Вот это цинизм!» — восхитился Анталкид.) Сосредоточим усилия на нашей главной цели, и пусть события идут своим чередом.

— Да будет так! — отозвались собеседники. Фалернское искристой струей снова полилось в кубки.

Отпив глоток, Анталкид сладострастно вздохнул. После того, как он рассказал о заговоре римлянину, ему полегчало. Теперь ответственность за все проистекающие из этого знания действия — или бездействие — была переложена на плечи и головы куда более серьезных людей. Увы тебе, старый царь Павсаний! Твой последний судья завизировал смертный приговор. Сказать по правде, ты был прескверным царем и еще более отвратным политиком. Тьфу-тьфу, о покойниках или хорошо, или ничего. Ты был хорошим врагом, Эврипонтид. Покойся с миром.

Критий с отчаянием посмотрел на очередную развилку коридора.

— Эй, командир, кажется, сюда….

— Как «кажется»? Ведь старший ирен объяснил тебе, куда идти. Ты что, забыл, где нужно свернуть? — прошипел Орест, декадарх Крития. Он был поразительно похож на своего старшего брата, Пирра, — та же смуглая кожа, скуластое треугольное лицо с горящими глазами, крепкое сложение, вот только голос чистый, звучный, без знакомой всей Спарте металлической хрипотцы.

— Мы, вроде, заблудились, — ухмыльнулся Толстяк Биант, продемонстрировав черную дыру на месте выбитого в кулачном бою зуба.

Критий болезненно поморщился — все обстояло прескверно. Галиарт, ирен «львов», действительно растолковал ему, как пробраться в Персику и отыскать жилые помещения гостей-ахейцев. Апартаменты было решено обыскать именно сегодня, пока все гости находятся на пиру. «Волчата» уже облазили оба этажа правого крыла жилых помещений, но не нашли ничего подобного тому, что приказал искать Галиарт. На очереди были комнаты левого крыла, и мальчишки уже почти подобрались туда, когда в коридоре показался кто-то из охраны и пришлось спешно свернуть в узкий боковой проход, пробежать сквозь несколько кладовых и прокрасться через наполненную изумительными запахами кухню. Биант вознамерился было что-нибудь стянуть, но Орест увесистой оплеухой заставил его передумать. Вынырнув в дверь, за которой находилась пыльная винтовая лестница, и немного поплутав по запутанным переходам огромного дворца, «волчата» остановились, поняв, что слегка заблудились. Апартаменты правого крыла, без сомнения, находились где-то поблизости, уйти от них далеко они просто не могли. Но вот как в них пробраться, причем так, чтобы не быть замеченными снующими по дворцу прислугой и солдатами? А попасть туда было необходимо, ведь, как помнил Критий наставления Галиарта, именно там находились комнаты стратега ахейцев Эфиальта, которые обязательно нужно было обыскать. Критий вспомнил, что ирен Галиарт велел кое-что еще, но об этом «волчонку» не хотелось думать вовсе. Лошадинозубый товарищ царевича Пирра строго-настрого предупредил Крития, чтобы он ни в коем случае не сообщал о задании своему командиру Оресту. Критий так и поступил, посвятив в секрет только Бианта и Еврипила, ближайших из друзей. Однако Биант, мул тупоголовый, целый день пыжился от гордости, что ему предстоит участвовать в таком важном деле, ходил с важным видом, бросал намеки и напускал туману. Орест быстро это просек, увел подчиненного за казармы и начал «колоть». Уже через четверть часа здоровый как кабан, но не отличавшийся умом Биант выложил декадарху все как на духу. Орест усмотрел в запрете Галиарта происки друзей Пирра, оберегающих брата своего вождя от опасности, и, конечно, решил идти вместе остальными. Мольбы Крития не делать этого никакого успеха не возымели.

И вот трое друзей растерянно плетутся по длинному серому коридору, подглядывая в замочные скважины и замирая от каждого шороха. Четвертый «волчонок», пришедший с ними, Еврипил, был отправлен вперед разведчиком. Он от природы был мелок, шустер и умел хорошо прятаться, за что и получил от товарищей прозвище Мыш.

— Эге, командир, я вроде что-то слышу, — Биант относился к людям, которые не умеют разговаривать шепотом, даже если пытаются.

Орест, сделав ему знак замолчать, замер, прислушиваясь. Теперь и Критий услыхал отдаленный стенами звук голосов. «Волчата» приблизились к деревянной двери, звуки стали слышны несколько четче.

— Вроде тут, — Биант приложил ухо к двери. — Не-е, далеко, ничего не разберешь. Еще через стену или две.

— Может, пойдем? — спросил Критий. — Чего нам здесь?

— Надо послушать, что там говорят, — важно проговорил Орест. — А вдруг что важное подслушаем, расскажем старшим. Здесь ведь поселились ахейцы. Враги.

На это ответить было нечего, но все равно Критию было не по себе. Он и сам не смог бы объяснить, откуда взялся этот страх, холодными мурашками пробежавший по позвоночнику от затылка до ягодиц.

— Вроде кладовка, — заявил Биант, отлипая от скважины замка. «Вроде» было его любимым словом. — Что решили? Залазим?

— Открыть сможешь? — спросил Орест.

Биант скривил пухлые губы, начал деловито разглядывать косяк, нажал на дверь, пытаясь разглядеть язычок замка.

— Дай я, — отодвинул его Критий.

Замки были его специальностью. Достав из-за пояса тонкий, изогнутый металлический прут, он просунул его в отверстие и несколько раз провернул. Сначала это не принесло никаких видимых результатов, и «волчонку» пришлось порядком повозиться, вращая прутом под различными углами. Наконец, его усилия увенчались успехом — засов шумно щелкнул, и дверь отворилась внутрь. Критий вытер лоб тыльной стороной ладони и покачал головой: обычно замки, устанавливаемые в дверях кладовых и чуланов, не отличались особой сложностью и открывались почти мгновенно.

— А как же Мыш? — спросил Критий перед тем, как ступить в затхлую темноту.

— И верно, — почесал ухо Орест. — Биант, оставайся в коридоре караулить. Предупредишь нас, если что.

— Есть, — сразу поскучнел здоровяк. Было видно, что ему страсть как не хотелось коротать время в коридоре, в то время как его товарищи будут выведывать тайны врагов-ахейцев.

Орест и Критий вошли в темные недра кладовой, стараясь двигаться предельно осторожно, чтобы не свалить какой-нибудь кувшин. Звуки беседы стали слышнее и доносились почему-то сверху. Когда глаза привыкли к темноте, Критий разглядел в потолке квадрат люка — угольно-черный на темном — и ведущую к нему деревянную лестницу. Да и помещение, в котором они оказались, вовсе не было кладовой, здесь не было ни амфор, ни бочонков, ни полок вдоль совершенно голых стен.

— Наверх? — спросил Критий у декадарха, почему-то перейдя на шепот.

Орест молча шагнул к лестнице и вскарабкался по ней наверх. Критий последовал за ним. Мальчишки оказались в душном низком чуланчике, единственным предметом в котором оказалась невысокая скамейка, стоящая у левой стены помещения. Обследовав стену внимательнее, «волчата» обнаружили нехитрые заслонки. Орест решительной рукой повернул одну из них, и в стене обнаружилось отверстие, в которое ворвались свет и громкий звук голосов. Потрясенные, друзья переглянулись. Не нужно было иметь семи пядей во лбу, чтобы догадаться, где они оказались, и что это за комнатка. Не сговариваясь, ученики агелы, превратившиеся в шпионов, приникли к глазкам.

Отверстия выходили под потолком ярко освещенной гостевой комнаты, в которой за столами, уставленными блюдами с разнообразнейшей едой, возлежали полдюжины человек. Старшим среди них, судя по всему, являлся мощнотелый муж с завитой мелкими колечками бородой, обрамлявшей грубо вылепленное красное лицо.

— Так ты считаешь, уважаемый Мелеагр, что вопрос переговоров может вызвать противостояние с кем-то из ваших спартанских магистратов? — обращался в это время краснолицый к возлежавшему по правую руку от него холеному мужчине лет тридцати восьми, с тщательно уложенными волосами и белыми, ухоженными, почти женскими руками.

Женоподобный Мелеагр отвечал, и голос, уверенный и твердый, разительно не соответствовал его слащавому облику.

— Думаю, что так, господин Эфиальт. — Мальчишки в тайной комнатке переглянулись: Эфиальтом, как они знали от Галиарта, звали предводителя ахейцев, покои которого они и собирались обыскать. — Наибольшее сопротивление вы встретите, скорее всего, со стороны наварха Каллиброта, имеющего немалый доход от рейдов своих судов, базирующихся на Закинфе.

— Правильнее было бы назвать их пиратскими налетами, — запальчиво вставил один из присутствующих.

— Соглашусь с этим определением, — кивнул Мелеагр. — Наварху нет дела до государственных интересов, до неудобств, каковые проистекают от данного положения вещей. Он человек достаточно ограниченный, и блюдет исключительно личную выгоду.

— Значит ли это, что предложи кто-нибудь наварху некие… материальные блага, взамен того, что он имеет с этих налетов, он мог бы отступиться от столь непримиримой позиции? — Эфиальт смотрел собеседнику прямо в глаза.

— Несомненно, — взмахнул тонкой кистью Мелеагр. — Клянусь Аресом-покровителем, позиция наварха будет целиком зависеть как раз от материальности и, главное, объема этих самых благ. Кроме того, различные препоны, скорее всего формального характера, могут чинить эфор Фебид и кое-кто из геронтов из числа тех, кто вас, ахейцев, недолюбливает. Только лишь из желания потрафить немного своим чувствам.

— Приятно осознавать, что ты, уважаемый Мелеагр, к подобным людям не относишься, — ровно сказал курчавобородый Эфиальт.

— Приятно сознавать, что ты так считаешь, — легкая улыбка коснулась тонких губ Мелеагра. — На самом деле вопрос лишь в моих принципах: я — деловой человек, и не позволяю себе путать личные пристрастия с делом и тем более — с политикой.

— Извини, что спрашиваю, но очень любопытно узнать, почему ты, достойный Мелеагр, при твоем уме и других неординарных качествах не занимаешь никакой официальной магистратуры, довольствуясь лишь ролью доверенного лица эфора Анталкида? — спросил самый молодой из присутствующих ахейцев, по-видимому, один из военных советников.

— Ответ прост: обычно те, кто лучше всех умеет работать, лучше всех умеет и не работать, — удовольствовавшись смешком, облетевшим сотрапезников, Мелеагр продолжал: — А если серьезно, я — потомственный спартанский гражданин, но получил образование и рос в Александрии, куда отправил меня отец. Я не выношу военных упражнений, которым так привержены мои земляки, я не воспитывался по агоге, и являюсь одним из немногих спартанцев, не носящих на спине шрамов после дикой порки на алтаре Ортии. Вследствие этого я никогда не служил в армии, и не имею права занимать никаких постов в родном полисе. И, честно сказать, не сильно жалею об этом, — Мелеагр с улыбкой поднял свою белую руку. — Я — не воин, это очевидно, и не моя вина, что боги сотворили меня таким, каков я есть. И еще я ничуть не тягощусь ролью, как вы изволили выразиться, доверенного лица господина эфора Анталкида, моего покровителя и друга. Надеюсь, тему можно считать исчерпанной, и предлагаю вернуться к нашему разговору.

Ахейцы жестами и возгласами выразили согласие.

— Как бы ни обстояли дела, нет никакого сомнения в том, что вопрос о взаимной ликвидации морских баз Закинфа и Киферы будет решен. Совсем по-другому обстоит дело с тайной миссией переговоров.

— Выражайся яснее, любезный Мелеагр, — попросил Эфиальт, жестом запрещая рабу подливать ему в кубок вино. — Мы ведь договорились о полной откровенности….

— Как тебе будет угодно, стратег, — пожал худыми плечами Мелеагр. — Я говорю о вопросе вступления Спарты в Ахейский союз, который будет поднят нашим высоким гостем-консуляром. Боюсь, эта проблема окажется куда как более сложной….

Ахейцы обменялись смущенными взглядами. Похоже, большинство присутствующих были огорошены такой осведомленностью их спартанского собеседника, всерьез полагая, что тайная миссия действительно является тайной.

— Как ты считаешь, может она разрешиться тем же способом, что и затруднения с навархом Каллибротом? — помолчав, осторожно спросил Эфиальт.

Критий, не в силах сдерживаться, затряс Ореста за плечо. Тот оторвался от глазка, с досадой посмотрел на него.

— Ты слышал, командир, что они говорят о навархе? — горячо зашептал Критий в ухо товарищу.

— Ну и что? — дернул плечом младший сын Павсания.

— Как «что»? Ведь этот Каллиброт — отец Галиарта, который нас сюда послал, — отвечал Критий с таким видом, как будто этим все было сказано.

Орест с сомнением поглядел на друга, пожал плечами и вернулся к наблюдению. Критию ничего не оставалось делать, как последовать его примеру.

— … пустить в дело подкуп, угрозы, лесть, уговоры и прочие методы воздействия, — говорил меж тем Мелеагр. — Не сомневаюсь, что и вам, и господам Нобилиору с Лисистратом придется приложить колоссальные, я бы даже сказал, беспрецедентные усилия, чтобы заставить спартанцев пойти на этот шаг.

— И кто же из влиятельных людей, по-твоему, будет наиболее упорно сопротивляться?

— Ну, во-первых, конечно, Пирр Эврипонтид и его партия, сторонники изгнанника-царя Павсания, который, кстати, вполне может перестать быть изгнанником, причем в самом ближайшем будущем. Во-вторых, эфор Фебид, который ляжет костьми, но сделает все, чтобы Спарта осталась в нынешнем привилегированном положении. Кроме того, весьма вероятно, что в числе противников подобного объединения окажется и правящий дом Агиадов. Они весьма дружелюбно настроены как к ахеянам, так и, тем более, к римлянам и Македонии, но данный союз существенно подорвал бы их собственную власть, и вряд ли стоит винить их, если они будут против него бороться.

— Боги, да в какой же мере подрывается их власть? — воскликнул Эфиальт. — Все города, входящие с союз, совершенно самостоятельны, сохраняют все структуры самоуправления и….

— Полно, господин Эфиальт, — вежливо прервал его Мелеагр. — Ты сам призывал к откровенному разговору, а теперь пытаешься лукавить… Право, не стоит. Прибереги свой пыл и доводы для тех, на кого они могут подействовать.

Эфиальт поднял обе руки и наклонил голову в знак согласия.

— Кроме Агиадов, — продолжал спартанец, — тайными противниками присоединения к Ахейскому союзу могут стать — и станут — верная половина геронтов, многие из военных и немалая часть аристократии. И, без сомнения, народ тоже выступит против, причем, боюсь, достаточно активно. Под народом я имею в виду граждан-спартанцев, так называемое сословие гоплитов. А они составляют костяк армии и голосуют в народном собрании. Не побоюсь сказать, что именно в сопротивлении граждан и будет состоять ваша… извините, наша проблема.

— Что ты хочешь этим сказать?

— Можно сломить Эврипонтидов, уговорить Агиадов, проигнорировать Фебида, улестить и подкупить геронтов, но как вы сделаете все это в отношении десяти тысяч граждан-гоплитов?

— Не хочешь ли ты сказать, что сия проблема неразрешима? — сохраняя внешнее спокойствие, спросил Эфиальт, верховный стратег Ахейского союза.

Мелеагр ответил, и у сидевших в потайной комнате мальчишек от его слов мороз пошел по коже.

— Неразрешимых проблем не существует. В принципе. Хотелось бы ошибиться, но, к сожалению, я вижу только один выход. К сожалению, потому что уверен, что наверняка его вижу не только я… Вы хотели откровенности, господин верховный стратег? Извольте: спартиатам придется смириться с присоединением к союзу, только если на том берегу Эврота будет стоять ахейское войско в полста тысяч мечей.

В трапезной наступило молчание. «Волчата», засевшие в чулане, в ужасе воззрились друг на друга. Даже они, несмотря на свой юный возраст, понимали смысл того, что сейчас было произнесено.

Внизу, у лестницы раздался шорох, заскрипели ступени, и из люка показалась патлатая голова Бианта.

— Вы чего тут? Вроде за кем-то подглядываете, да? — продудел он в манере, заменявшей ему шепот. У Крития волосы встали дыбом: он был уверен, что в трапезной их услышали. К счастью, это оказалось не так, собеседники как раз в этот момент возобновили разговор. Орест, убедившись в этом, глянув в отверстие, повернул к здоровяку перекошенное от ярости лицо.

— Пш-ш-шел на место, придурок! — прошипел он с таким бешенством, что Бианта словно сдуло сквозняком. Сбежав по лестнице, он понуро отправился на свой пост у двери. Проклятье! Бесы его дернули полезть туда, все проклятое любопытство! Судя по настроению командира, по возвращении в агелу не избежать хорошей взбучки….

В этот момент снаружи раздался топот бегущих ног. Осторожно приоткрыв дверь, Биант выглянул в коридор и увидел вывернувшего из-за угла Еврипила.

— Эй, Мыш! — открыв дверь шире, позвал товарища обрадованный здоровяк. И осекся: из-за того же угла появились гнавшиеся за «волчонком» двое мужчин в легких кожаных панцирях, судя по всему, из охраны ахейцев.

— Дурак!!! — завопил Мыш, бросаясь мимо двери вглубь коридора. Но в этот момент один из преследователей подсечкой подбил ему ноги, и щуплый мальчишка полетел через голову, несколько раз хорошенько саданувшись о пол и стену. Из-за угла выбежали еще несколько охранников. Биант, отчаянно взвыв, захлопнул дверь, но она тут же подалась под мощным пинком снаружи, распахнулась, ударив «волчонка» по носу и опрокинув его наземь.

В помещение вошел ухмыляющийся верзила в хитоне без рукавов, открывавшем всеобщему обозрению вздувшиеся мышцами руки. Его цепкий взгляд усек движение в темном потолочном люке, — скрывавшиеся там Орест и Критий отдернули головы, увы, слишком поздно. Пухлые, рассеченные давнишним шрамом губы охранника разошлись в щербатой улыбке. Мягким, не сулившем ничего доброго голосом, он пропел:

— Эге, соплячки-дурачки! Вылезай! Попались, крысята!

— Ты не передумал? Ради богов, еще не поздно все отменить, — голос Архелая дрогнул.

— Снова за свое, уважаемый Архелай? — Леотихид со смехом опустил ладонь на плечо похожего на медведя эфора. — Мы же договорились, что все пройдет мирно, и пользу от этого разговора получу не только я, но и ты.

— Сомневаюсь, — пробормотал Архелай. — Ну, воля твоя, стратег. Проходи….

Миновав с десяток коридоров и лестниц в чреве гостевых помещений Персики, они остановились перед высокой нишей, в которой виднелась простая, без всяких изысков, но прочная на вид дверь. Перед ней стоял невзрачный человечек неопределенного возраста. При виде посетителей он скользнул за дверь, и почти сразу же появился обратно, жестом приглашая войти внутрь.

— Я думаю, тебе лучше подождать меня здесь, господин эфор, — с милой улыбкой обратился Леотихид к Архелаю. — Так будет легче разрешить некоторую… м-м… напряженность. Я говорю о проблемах деликатного свойства, ты меня понимаешь?

— Хорошо, — кивнул Архелай. Судя по облегчению, которое отразило его мятое лицо, эфор не рвался в покои мастера смерти. — Я останусь.

— Да, подожди меня. И не нервничай так, любезный, ты нагоняешь на меня тоску. Нервничать тебе нужно только в одном случае — если вы со своим дружком-убийцей что-то затеяли у меня за спиной, — Леотихид как бы невзначай коснулся рукояти висевшего на поясе прямого меча-спаты. — Жаль, но если это так, встреча закончится очень плачевно для вас обоих.

— О чем ты говоришь? Мы ведь решили, что сотрудничество взаимовыгодно, так что какие могут быть подвохи? Клянусь богами, ты обижаешь меня этими подозрениями, стратег! — Архелай старался говорить бодро, но уверенности в своих словах не чувствовал. Хотя бы потому, что не был уверен, не ведет ли Горгил какой-то собственной игры.

— Да услышат тебя боги, — Леотихид повернулся и прошел в дверь, распахнутую прислужником мастера. Архелай, тяжело вздохнув, прислонился к стене, достал платок и вытер вспотевшее лицо.

Молчаливый слуга, не произнесший до сей поры ни слова, повел Леотихида вглубь апартаментов, освещая дорогу масляным светильником. Несмотря на внешнюю браваду, в груди молодого стратега-элименарха тревожно покалывало. Окружающая обстановка немало этому соответствовала: не прожив в этих покоях и дня, мастер смерти успел придать им зловещий и мрачный вид. Занавешенные черным зеркала, странный запах неизвестных благовоний, слуга, похожий на сфинкса, — все это создавало душную и неприятную атмосферу.

Открыв еще одну дверь, провожатый жестом предложил Леотихиду войти. Сам он остался снаружи, и как только молодой стратег вошел, закрыл дверь за его спиной. Небольшую комнату освещал один-единственный светильник, стоявший на низком деревянном столике напротив от входа. Благодаря этому стены и убранство помещения оставались в тени. В круг света попадали, помимо столика, треножник с курящимся благовонием, невысокий пюпитр с кипой папирусных листов и придвинутый к нему стул с высокой спинкой. А также сидящий на стуле человек.

— Приветствую тебя, Леотихид Агиад, стратег-элименарх славного города Спарты, — голос был мяукающий, почти как у евнуха, но было в нем что-то, напоминавшее о сырой, наполненной червями могиле.

Мастер смерти поднял голову от пюпитра и Леотихид увидел, что на его лице надета золотая полумаска, закрывавшая верхнюю половину лица и нос. Нижнюю часть лица Горгила закрывала густая пепельно-каштановая борода. Впрочем, Леотихид не был уверен, что борода не накладная. Плотное тело убийцы обтекал темный балахон, обрисовывая покатые плечи и выпуклый живот. Из вырезов балахона торчали мощные волосатые руки. Леотихид с изумлением заметил, что пальцы Горгила венчают длинные, как у зверя, желтые ногти.

— Итак, ты хотел видеть меня, стратег, — с придыханием промяукал мастер смерти. — Надеюсь, это желание не было продиктовано банальным любопытством.

— Не уверен, что мое банальное любопытство будет удовлетворено созерцанием твоей высокохудожественной маски, — легко ответил Леотихид, шагнул к замеченной мягкой скамье, без спросу сел. Небрежным движением руки молодой стратег расположил ножны так, чтобы они не мешали, но чтобы в то же время иметь возможность мгновенно выхватить меч. Если возникнет такая необходимость. Младший Агиад от души надеялся, что необходимость не возникнет, но не собирался расслабляться, находясь в логове одного из самых известных убийц.

— О, пусть тебя это не смущает, — глухо усмехнулся Горгил. — Специфика моей работы такова, что мне приходится иметь множество лиц, и я, клянусь богами тьмы, уже позабыл, какое же из них является истинным. Эта маска, по крайней мере, является одним из наиболее частых моих обличий. Возможно, она и есть мое настоящее лицо.

— Я бы мог заставить тебя снять ее, но не стану этого делать, потому что хочу доверительной беседы, — пожал плечами Леотихид, внимательно следя за реакцией собеседника.

— Я бы мог убить тебя, не вставая со стула, но не стану этого делать в силу той же причины, — убийца произнес это ровно, почти безразлично, но Леотихиду почему-то показалось, что это не дешевое бахвальство.

— Быть может, перейдем к делу? — мягко продолжал Горгил. — Не в моих привычках отрывать от дел столь значительных людей, каким являешься ты, стратег-элименарх.

— Хочешь сказать, что если отрываешь кого-то от дел, то навсегда? — хохотнул Леотихид. Убийца шутки не поддержал.

— Я догадываюсь, с чем ты ко мне пожаловал, стратег, — промяукал он. — Тебя интересует, не связан ли мой приезд в ваш древний город с твоей собственной персоной и жизнями близких тебе людей?

— Откуда такая догадливость? — хмыкнул Леотихид. «Все разболтал, старый боров!» — с неприязнью подумал он об эфоре Архелае.

— Ах, молодой человек, — вздохнул убийца, — ты не представляешь, насколько мнительны правители, верховные жрецы и просто зажиточные граждане крупных полисов.

— Наверное, потому, что они непозволительно сильно хотят жить? — прищурил глаза Леотихид. И продолжал, не дожидаясь ответа:

— Впрочем, чтобы не показаться банальным, хочу поставить тебя в известность, что меня интересуют имена всех твоих будущих… клиентов, тех из них, кого ты намерен «обслужить» в нашем действительно древнем и славном городе.

Маска качнулась, последовала продолжительная пауза, потом Горгил произнес:

— Разумеется, я вызвал бы твое неудовольствие, если бы ответил, что на сохранении тайны имен как работодателей, так и объектов работы зиждется основа моей деятельности, да и самая моя безопасность….

— Безусловно, — кивнул рыжей гривой Леотихид.

— …но в данном случае подобная бестактность абсолютно неуместна, потому что я не имею в этом городе другой работы, кроме той, о которой тебе известно. Клянусь богами тьмы.

Леотихид, как ни прислушивался, не смог заметить ноток неискренности в голосе собеседника. Но это ничего не значило, ровным счетом.

— Как ты думаешь, уважаемый, я должен верить тебе на слово?

— А что тебе остается делать, стратег? — и эти слова не содержали ни издевки, ни вызова. Никаких эмоций.

— Ну хорошо, допустим, я тебе верю, — решил попробовать с другой стороны Леотихид. — Но если вдруг в течение того времени, что ты находишься в Спарте, к тебе обратится некто и пожелает воспользоваться твоими профессиональными услугами….

— Желаешь сделать заказ? — движение маски бросило на стену блики-зайчики.

— Что ты, упаси боги! — взмахнул рукой стратег. — Да и к тому же единственный человек, которого я желаю видеть мертвым, уже заказан. Не может ведь он умереть дважды….

— В таком случае я не совсем понимаю… Не столь уж многие посвящены в тайну моей миссии и моего пребывания в городе, — мастер убийств пошевелился на стуле.

— Но тем не менее эти люди существуют. И любому из них — хоть господину Архелаю, или кому-то из членов загадочного альянса, либо кому-нибудь еще из посвященных может придти в голову идея с твоей помощью решить свои мелкие проблемы. Как ты отнесешься к тому, чтобы исполнить в нашем городе еще заказик-другой?

— Я рассмотрю предложение, — ответил Горгил после долгой паузы. — И выполню работу, если меня устроят условия и оплата.

С полминуты Леотихид молча смотрел на блестящий лик собеседника, затем решительно произнес:

— Мастер Горгил, ты не почитаешь ли себя богом или другим, столь же бессмертным существом?

Не дождавшись ответа, элименарх продолжал:

— У внешних дверей в твои покои находится декада моих телохранителей. У меня возникло дикое желание кликнуть их и взять тебя под стражу. Несмотря на некоторую пользу, которую ты мог бы принести, я начинаю склоняться к мысли, что в стране станет легче дышать, если тебя не станет. Сам понимаешь, что никакими судебными фарсами в отношении тебя мы себя обременить не будем, если, конечно, мой царственный брат не решит иначе. О-о, нет-нет! — Леотихид по-своему истолковал осторожное движение головы собеседника в сторону покрытого сумраком угла комнаты. — Думать о бегстве бесполезно. Полтора десятка моих людей дежурят в тайных коридорах, примыкающих к этой части дворца. Не сомневаюсь, что доброжелатели показали все многочисленные ходы и тайные лестницы, имеющиеся в этом старом здании, но, поверь, нам они известны не менее хорошо. Звать слуг, надеясь, что они заколют меня и избавятся от тела, бесполезно. Во-первых, я слегка подстраховался и велел моим людям войти сюда, если я через некоторое время не появлюсь, а во-вторых… только не смейся — я искренне надеюсь, что смогу отбиться.

Горгил сидел неподвижно, но от его фигуры веяло смертельной угрозой. Леотихид чувствовал ее кожей, опасность и азарт заставляли кровь молодого Агиада бурлить в жилах. Как ему нравились такие моменты, ради них стоило жить! Человек против человека, воля против воли! Напряжение, возрастающее с каждым мгновеньем! Кто кого?

Элименарх глазами указал собеседнику вниз.

— Видишь? Моя рука лежит на оголовье меча. Уверяю, я выхватываю его порой очень быстро, и говорят, довольно недурственно им машу. Время от времени я фехтую с номаргами, телохранителями моего дражайшего брата, и знаю, что некоторое время продержался бы даже против них. Ну, скажем, парочки из них. В любом случае, не думаю, что у тебя на службе есть бойцы подобного уровня. Но если все-таки удастся меня убить — кто знает, из каких талантов произросла твоя слава? — тебе не удастся выйти отсюда живым. А если ты будешь иметь глупость попасть в руки моего брата живым, то сможешь позавидовать участи любого из ваших, как ты выразился «объектов работы»….

— Ты явился сюда, чтобы обменять свою жизнь на мою? — холодно и спокойно спросил убийца.

— Ну нет, — честно ответил младший Агиад. — Свою я предпочел бы ни на что не обменивать.

— В таком случае твой убедительный на первый взгляд монолог попахивает глупой, ни на чем не основанной бравадой. Послушай-ка мой. Итак, основание столь дерзких заявлений — наивная уверенность, что ты можешь безнаказанно взять меня под стражу и тайком казнить? Поведаю тебе маленькую тайну, юный стратег, обычно я открываю ее только заказчикам, которых подозреваю в недобросовестности. У меня есть близкий человек, почти родственник, который обязан мне жизнью и боготворит меня. Кроме того, этот человек — мой ученик, и преуспел в нашем мастерстве не менее, чем я сам. Существует договоренность, скрепленная клятвами крови, что в случае, если я погибну, жизнь повинного в этом человека заберет мой ученик. При этом он не должен заботиться о самосохранении, иными словами, он выполнит свой долг в любом случае. Нельзя остановить того, кто обручен со смертью.

Теперь относительно твоих воинских доблестей, храбрый юноша. Нисколько не хочу их умалять, но не без некоторого тщеславия хочу признаться, что тоже кое-что умею. Причем я хорошо знаком с оружием гораздо более изощренным, чем эта грубая железка у тебя на боку. Не знаю, слышал ли ты, но я люблю убивать самонадеянных фехтовальщиков в поединке и иногда позволяю некоторым из «клиентов» попробовать защитить себя оружием. С удовольствием разочаровал бы и тебя, молодой хвастун. Хотя, повторяю, могу отправить тебя в царство теней, не сходя с места, по той простой причине, что в стену за твоей спиной вделан самострел, который спускается педалькой возле моей правой ноги. О, прошу тебя, не присматривайся, не напрягай зрение в этом сумраке, сие так вредно для глаз. В конце концов, в этих всех ухищрениях нет никакого смысла, потому что ты уже, в общем-то, мертв.

— То есть как это — мертв? — обеспокоился Леотихид. Ему не показалось, что Горгил шутит.

— Очень просто. Встречу с тобой я отнес к разговорам высшей категории, а разговоры высшей категории я уже много лет провожу по отработанной схеме. Эта кушетка, на которую ты с такой стремительностью опустился, когда я только-только собирался предложить тебе это сделать… Ты ничего не заметил, когда садился? Нет? Ах, я и забыл о том, что юношей в Спарте учат не придавать значения ранам и страданиям, чего уж говорить о маленькой иголочке, что уколола тебя, извиняюсь, в зад.

Леотихид скрежетнул зубами — ему и в самом деле не нравилось направление мысли Горгила. В душу хлынула липкая струя очень нехорошего подозрения, он с трудом сдержался, чтобы не вскочить на ноги.

— Уже догадался? — голос за маской потеплел. — Правильно. Иголочка отравлена. Если ты сейчас чувствуешь холод в ступнях и ладонях, значит, яд уже начал действовать.

Волосы на голове Леотихида зашевелились: его ноги и кисти действительно явственно похолодели.

— Значит ли это, что последним удовольствием в этом мире для меня остается только изрубить тебя в куски? — холодно спросил он, стараясь не клацнуть зубами.

— Ну зачем же так? — мяукающий голос убийцы зазвучал укоризненно. — У тебя еще есть приблизительно полчаса, чтобы выпить противоядие и отделаться легким недомоганием.

— Ты что, зарабатываешь, продавая микстуры отравленным тобою же людям? — элименарх не понимал, почему он до сих пор разговаривает с этим ряженым, вместо того, чтобы упасть в сторону, уходя от стрелы самострела, а потом броситься на убийцу и, отрубив ему пару конечностей, добиться правды и противоядия. — А что делать, если я забыл дома кошелек?

— Клянусь тенями, эликсир тебе, стратег, достанется совершенно бесплатно. Если, конечно, не убьешь меня раньше, чем я успею его тебе дать. Это к тому, что я заметил, как напряжены твои мышцы. Уверяю, сам ты не отыщешь нужную бутылочку из коллекции, которую обнаружишь в этих покоях, а если начнешь пробовать все подряд, боюсь, не поможет никакое противоядие.

— Не трать зря слова и время. Полчаса истекают, и я не хочу умереть только потому, что на тебя нашел приступ словоблудия. Итак, каково условие получения мной этой проклятой бутылочки? — Леотихид закипал. Холод и онемение уже поднялись до запястий и щиколоток. Убийца явно не блефовал.

— Ах, я не требую ничего сверхъестественного, — Горгил поднял руки ладонями вперед. — Всего лишь — позволить мне заниматься своими делами. Я даже готов, исключительно из уважения к тебе и твоему брату, взять на себя обязательство сообщать вам обо всех заказах, буде такие поступят в течение моего пребывания в Спарте. Если, разумеется, объектами этих рабочих предложений не будешь ты сам, господин элименарх, либо кто-то из членов вашего клана. Клянусь темными богами, давно я не шел на столь большие уступки!

Леотихид покачал головой, восхищенный наглостью мастера-убийцы.

— А какая гарантия того, что я, выпив противоядие и выйдя отсюда, не вернусь через полчаса с полусотней солдат и не распну тебя на кресте? — поинтересовался он.

— Гарантии, конечно, нет, — вздохнул убийца. — Поэтому хочу напомнить тебе о своем любимом ученике, который в данном случае навестит этот край, чтобы наказать виновных в подобном вероломстве. Надеюсь, ты не считаешь, что я пытаюсь ввести тебя в заблуждение?

— Пожалуй, нет, — выдавил из себя Леотихид. И добавил несколько неразборчивых слов себе под нос.

— Прекрасно. Я не ожидал другого ответа, иначе ты был бы первым, на кого я произвел впечатление человека, бросающего слова на ветер. Итак?

— Я согласен, — Леотихид растянул губы в улыбке, хотя ему хотелось кусать их от унижения. А что ему оставалось делать? — Неси свой поганый эликсир.

Горгил дважды стукнул костяшками пальцев по пюпитру, и на пороге тут же возник согбенный прислужник с блюдом, на котором стояла высокая золотая чаша, инкрустированная изумрудами и янтарем. Леотихид протянул руку, постаравшись сделать это не слишком резко, и принял чашу. В ней плескалась жидкость, алая, как кровь.

— Что это? — подозрительно спросил элименарх. — Надеюсь, не месячные выделения девственниц?

— Ну что ты, — развел руками Горгил. — Обычное вино, а цвет ему придает снадобье. Пей без опаски.

Леотихид поднес чашу к губам, осушил ее содержимое четырьмя основательными глотками. Вино было пряное, душистое, похожее на фессалийский кикеон. И крепкое, ударило в голову сразу же. Или в нем было что-то еще, кроме противоядия?

— Премного благодарен, — произнес молодой стратег, встав на ноги и небрежно уронив чашу на пол. Покатившись по полу, тяжелый сосуд легонько стукнулся о ножку злополучной кушетки. — Было крайне занимательно пообщаться с тобой, Горгил.

— Взаимно, — кивнул убийца. — Надеюсь, ты не в обиде на меня, молодой человек?

— Ну что ты, — в голове шумело, но не более того. В желудке ощущалось приятное тепло, которое начало расползаться по телу, изгоняя из конечностей отвратительный холод. — Удовлетвори мое любопытство, мастер….

— Да?

— Покажи в действии самострел.

— Обычное любопытство или недоверие?

— И то и другое, — пожал плечом Леотихид. Голова кружилась.

— Изволь, — человек за пюпитром сделал едва заметное движение ногой, и из стены за кушеткой звенькнуло, в полумраке комнаты что-то мелькнуло. В противоположную стену с треском воткнулась, дрожа, короткая железная стрела.

— Ты хотел еще раз убедиться, что я не имею привычки лгать? — спросил Горгил.

— Браво! — отвечал Леотихид. — Надеюсь, твои мероприятия против… против известных нам лиц будут столь же смертоносны.

— Не сомневайся, — холодно бросил мастер, поворачиваясь к свету. — Мне уплатили вперед, стало быть, работа будет выполнена.

— И когда же ты начнешь действовать, позволь спросить? — поинтересовался Леотихид.

Пламя светильника на миг отразилось в темных глазницах маски странным красным отблеском. Верь Леотихид в потусторонних существ, он бы мог подумать, что перед ним демон с углями вместо глаз, который, как в старых сказках старухи-кормилицы, одним взглядом замораживает кровь в жилах даже храбрейших из храбрых. Но молодой стратег не верил в сверхъестественное, и не боялся в этом мире никого и ничего. Он ждал ответа.

— Уже начал, — ответил демон, продолжая смотреть на огонь.

Друзья-афиняне возвращались уже глубоко заполночь. После наполненного страстью свидания с веселыми сестричками, тесных объятий и жарких поцелуев холодный зимний ветер пронизывал до костей. Странно — совсем недавно им стало душно в открытой всем ветрам укромной беседке, и они попарно разошлись в разные стороны, охваченные нетерпеливым желанием. Сейчас молодые воины чувствовали удивительные легкость и веселье. Им хотелось петь и хохотать, и они делали то и другое, позабыв о мере и приличии. Они были молоды, и кровь медленно остывала в их жилах после любовного кипенья.

— Великие боги, теперь я понимаю, почему ты, попав в Спарту, не торопишься в родные Афины. Спартанские девушки — вот причина! — восклицал Эвполид. Его хитон имел такой вид, как будто в нем катались по свежей пашне, причем после хорошего дождя.

— И это тоже, — легко согласился Леонтиск. Его одежда тоже была не в лучшем виде. — В этом необыкновенном городе и женщины необыкновенные.

— О, согласен тысячу раз! Софилла! Какие у нее руки, бедра, кожа… А груди — о Эрос! Все такое твердое, свежее, божественно упругое!

— Это потому что девушки в Спарте занимаются атлетическими упражнениями, как и юноши, только не в агеле, а в особых палестрах….

— А попка — как у Афродиты!

— Ха! В Спарте обвислой задницы не встретишь даже у пятидесятилетней матери семейства.

— А дырочка — горячая, нежная, плотная!

— Это точно. И, добавлю, очень умелый язычок.

— Как… Откуда ты знаешь?

— Да так, птички напели. Ласточки.

— Подлец! Ты что, тыркаешь обеих? Сестер?

— Да нет, что ты! Я не настолько аморален… — улыбка Леонтиска говорила об обратном.

— Проклятье! А я-то едва не вознамерился сделать ее царицей своего сердца. По ее поведению… я мог бы подумать, что я у нее первый мужчина, ну или почти первый….

— Увы! — Леонтиск развел руками. — Первым у нее был я. Софилла явилась однажды на свиданье вместо Корониды — сказать, что сестра приболела. А там — слово за слово, поцелуйчик за поцелуйчиком… Славный свежий персик, но по мне — старшая лучше.

— Негодяй! — Эвполид все еще пытался держаться в границах шутки, но на его щеках расцвели овальные красные кляксы. Похоже, откровенность Леонтиска задела его за живое.

— Этот случай со мной ничего не значит, — поспешил оправдаться тот, уже жалея, что проболтался. — Софилла — девица чистая и бесхитростная, почти еще дитя. Так что если тебе действительно нужна, как ты выразился, царица сердца, лучшей кандидатуры не сыскать.

Эвполид облизал губы, поморщился, затем махнул рукой.

— Клянусь морским Владыкой, это мое железное правило — иметь добрую подружку в каждом городе, где мне приходится бывать более или менее часто. Не вижу причины, чтобы делать для Спарты исключение. Чистая и бесхитростная, говоришь… Поистине редкие качества — при ее-то красоте… Что ж, с удовольствием украшу свою коллекцию таким сокровищем. Но чтоб больше к ней — ни-ни, ясно? Мое — это мое.

— Владей, — улыбнулся Леонтиск. — Только держи язык за зубами — Коронида до сих пор ничего не знает, иначе открутила бы мне яйца.

Эвполид покачал головой, с чувством посмотрел на товарища.

— Ох, и мерзкий же ты тип! Таким примитивным самцам место только среди отсталых народов. Каковым и являются дорийцы.

— Смотри, не ляпни это при ком-нибудь из спартанцев, — хихикнул Леонтиск. — Не хотелось бы стать очевидцем того, как тебе отобьют различные места, в том числе и самые нежные… Они от этого могут огрубеть и стать совершенно бесчувственными.

— Хм… Нет, пусть лучше остаются нежными. Они мне еще не раз, думаю, пригодятся. Мы с Софиллой договорились встретиться еще через пару дней. А как вы?

— Нет, с меня довольно, — Леонтиск осторожно почесал бок, поморщился. — Мое ребро весьма критически отнеслось к тем акробатическим трюкам, которые мне пришлось проделывать. Эта Коронида такая выдумщица! Один раз, когда она билась в экстазе, я чуть не потерял сознание — так она в меня вцепилась. Так что, друг Эвполид, я пока воздержусь, иначе мне и за месяц не выздороветь. Развлекайся сам, дружок.

— Хотя, — добавил сын стратега уже с мрачной ноткой, — вряд ли нам придется долго радоваться жизни. Чувствует мое сердце, что господин Горгил нам устроит развлечение….

— Если это будет упражнением для моего меча, то я согласен, клянусь богами! — воскликнул Эвполид. — После хорошей любви нужна хорошая драчка.

— Хм, не знаю, — протянул Леонтиск. — Вряд ли этот наемный мастер убийств… Что такое?

— Ты о чем? — встревоженный мелькнувшим в голосе товарища выражением, сын Терамена поглядел на него. Леонтиск, напрягшись, смотрел вперед, на уже видневшуюся отсюда ограду особняка Эврипонтидов.

— Там, на углу. Ты ничего не заметил?

Эвполид покачал головой, тоже уставившись в направлении, указанном другом.

Леонтиск прибавил шагу, его правая рука потянулась к рукояти висевшего на боку меча. «Проклятый мой язык! — пронеслось в голове. — Брякнул о злодействе и накликал беду!» Сердце заколотилось о ребра, сладкая расслабленность, оставшаяся после встречи с прекрасногрудой Коронидой, испарилась, словно унесенная порывом студеного ветра. Эта черная тень у ограды, мелькнула она на самом деле или показалась? Боги, неужели убийца, едва въехав в город, уже начал действовать? А он, «спутник», горе-телохранитель, предается любовным утехам, в то время как смерть подбирается к царевичу! Испуг и презрение к самому себе завладели сознанием афинянина, но только на мгновение, потому что в следующий миг он явственно увидел движение на самом верху каменной стены, ограждавшей дом Эврипонтидов.

— Эвполид, за мной! — заорал Леонтиск, срываясь в бег. Ребро, конечно, тут же ответило на сотрясение чувствительными толчками боли, но молодой воин видел только одно — темный силуэт на стене. Поняв, что его заметили, злоумышленник на какое-то мгновенье застыл в нерешительности, по-видимому, колеблясь, спрыгнуть ли ему во внутренний двор или же попытаться скрыться в темноте ночных улиц. Возобладало последнее: тщедушная фигура — теперь Леонтиск видел ее совершенно отчетливо — соскользнула в окружающий стену густой кустарник и, с треском прорвавшись сквозь него, бросилась прочь.

— Стой! Тварь! — прорычал Леонтиск, кидаясь вслед, точно охотничий пес за раненой дичью. За ним с обнаженным мечом в руке несся Эвполид.

Преследуемый, бежавший со всех ног, выскочил на перекресток и свернул налево.

— Есть! — азартно завопил Леонтиск. — Попался, паскуда! Там тупик!

— Вот и началась потеха! — в предвкушении выдохнул Эвполид.

— Не вздумай его убить! — испугался сын стратега. — Живым, этот гад нам нужен живым!

Вылетев на перекресток, они вбежали в узкий проулок, в котором было темно, как в могильной яме. Впереди яростно залаяли собаки — спартанские псы славились как свирепые и верные охранники. За несколько ударов сердца друзья преодолели половину короткого проулка. Он заканчивался высокими, обитыми медью воротами, за которыми и заливались бешеным лаем четвероногие бестии.

— Ничего не вижу, где он? — с напряжением в голосе вскричал Леонтиск. — Проклятье, неужели взобрался на стену? Не может быть!

Действительно, стены, составлявшие переулок, были приличной высоты, и потребовалась бы немалая ловкость вкупе с некоторым количеством времени, чтобы перебраться через них.

— Вот он! — крикнул в этот момент Эвполид, указывая пальцем в сгусток тьмы, сконцентрировавшийся за стволом векового платана, росшего вплотную к левой стене. Друзья бросились вперед. Преследуемый, похоже, с кем-то боролся: в темноте были видны только судорожные движения катающихся по земле тел, да слышалось сдавленное хрипенье. «Беда, если какой-то из шальных псов пролез под воротами и вцепился негодяю в горло», — испугался Леонтиск, и, позабыв об осторожности, бросился к месту схватки. Еще по отроческим ночным вылазкам, совершаемым совместно с товарищами по агеле, он помнил страшные зубы псов спартанской породы. Если такие зубищи добрались до шеи — все, пиши пропало. Невольно прижав подбородок к кадыку, Леонтиск нервно сглотнул и покрепче сжал рукоять меча. Пса нужно убить одним ударом, причем не задев при этом мерзавца, который должен еще рассказать, кто его послал. Проклятая темнота!

В этот момент из-за края левой стены, за которой находился сад, окружающий дом царевича Пирра, показалась мощная рука, сжимавшая горящий факел. Затем появилась большая свирепая физиономия, сжимавшая в зубах обнаженный меч. Свободной рукой силач цеплялся за край стены.

— Ни ш мешта! — не разжимая зубов, прорычал он. — Штоять, или будеше убишы!

Ослепленный своим факелом, он не мог их ясно видеть, зато сам был прекрасно освещен.

— Это мы, Энет! — крикнул ему Леонтиск. — Давай скорее сюда свет!

Энет тяжело спрыгнул вниз, за ним стену перемахнул Лих, ловкий, как рысь. Когда пламя факела осветило место действия, стало ясно, что ночной гость ни с кем не борется, а то, что казалось борьбой, есть лишь смертные конвульсии тела, прощающегося с отлетающей от него душой. Конечности худощавого невысокого мужчины лет тридцати с небольшим судорожно скрючились, глаза вылезли из орбит, острые зубы обнажены в страшном оскале.

— Мертв, — констатировал нагнувшийся над телом Эвполид.

— В чем тут дело? — настороженно поинтересовался подошедший Лих. — Кто это такой?

— Думаю, посланец нашего дорогого гостя, — мрачно ответил Леонтиск. — Мы застали его, когда он уже почти перелез через ограду дома царевича.

— Убийца? Горгил? — вскинулся Лих, его глаза блеснули.

— Не думаю. Скорее всего, шпион, которого хозяин послал разведать и разнюхать.

— Так какого беса вы его убили? — вскипел Коршун, пиная уже застывшее в смертном спазме тело. — Ты что, идиот?

— Мы его не трогали, — холодно прервал товарища Леонтиск. — Взгляни на него, он подох от яда. Сожрал его, когда понял, что не сможет сбежать.

— Видимо, этот мастер убийств привез с собой фанатиков-подручных, которые должны убивать себя, если есть опасность попасться, — добавил Эвполид. — Я слыхал о таких.

Лих смерил афинян злобным взглядом.

— Ладно, пойдемте в дом, — зло бросил он, обращаясь к одному Леонтиску. Эвполида он как будто и не замечал. — Сам расскажешь царевичу, как обосрался, не сумев взять шпиона живьем….

Энет, подхватив покойника за пояс, легко закинул его на плечо. Остальные внимательно осмотрели при свете факела окрестности — не обронил ли чего-нибудь лазутчик, но ничего не нашли. Войдя в дом через главные ворота, они отправились к Пирру.

— …Выходит, наш любезный господин Горгил времени зря не теряет. Одно утешает — теперь мы можем точно знать, что он в Спарте, и что-то затевает, — задумчиво произнес царевич, выслушав рассказ Леонтиска и Эвполида. Черные брови Эврипонтида сошлись на переносице, взгляд не отрывался от тощего тела шпиона, лежащего посреди освещенного факелами андрона. «Спутники» сына Павсания, застывшие меж колонн, тоже с ненавистью сверлили глазами труп.

— Увы, теперь в этом можно быть уверенным наверняка, — вздохнул Леонтиск. — Прости, командир, что не смог взять этого пса живым, уж мы бы смогли развязать ему язык….

— Он бы не просто рассказал, кто его послал, а гекзаметром спел бы, паскуда! — зловеще усмехнулся Феникс, сверкнув острыми, как у кота, зубами.

— Ерунда, — отмахнулся Пирр. — Если этот Горгил действительно серьезный организатор, то и люди у него подобраны соответствующие.

— Правда твоя, командир, — кивнул Тисамен. — Теперь бы выяснить, кто этот лазутчик — один из слуг, приехавших вместе с делегацией, или человек альянса, проживавший в Спарте.

— В любом случае, это не гражданин, — уверенно произнес Лих, сосредоточенно вглядываясь в лицо покойника. — Но, быть может, кто-то из периэков….

— Кто-нибудь видел его раньше? Поглядите внимательно, — велел Пирр.

«Спутники» царевича подошли поближе, тщательно разглядывая перекошенный смертью лик, но в конце концов все покачали головами.

— То, что мы его не знаем, еще ничего не значит, — покачал головой Тисамен. — Этих торгашей, мастеровых и других гражданских сейчас столько….

— Точно, как собак блохастых, — поддакнул Феникс.

— Однако одежа на нем не наша, не лаконская, — подметил Аркесил.

— Это значит еще меньше, — с досадой махнул рукой Леонтиск. — Клянусь копьем Афины, в Спарте сейчас только молодняк в агеле да не более половины граждан-гоплитов носят лаконские хитоны. А остальные — кто во что горазд.

— Это поистине так, — кивнул Ион. — Все видели, что эфор Анталкид сегодня был в хламиде македонской….

— Дело требует подробного обсуждения, — объявил Пирр. — Идемте все в экседру. Эй, кто-нибудь!

Из-за колонн суетливо вынырнула фигура одного из невольников.

— Офит, убери мертвяка, — рука царевича небрежно указала на распростертое тело. — Запри в кладовой, чтобы собаки или мыши не попортили, он нам еще пригодится.

— Да, господин.

Кивком велев прочим следовать за ним, Пирр прошел в экседру. Гостиная, где верхушка партии Эврипонтидов обыкновенно держала совет, представляла собой прямоугольную комнату средних размеров, одна стена которой была увешана оружием, другую украшали фрески с изображением битвы богов и гигантов. Третью стену занимал полукруглый, выложенный из кубических каменных блоков, очаг. В нем, треща и плюясь искрами, горели дрова, прогоняя промозглую зимнюю сырость и освещая помещение танцующими красноватыми бликами. Справа виднелась дверь в спальню Пирра.

Царевич и его «спутники» расселись вокруг очага и вернулись к разговору….

— Одним словом, придется искать в двух направлениях, — подытожил Коршун. — Покажем мерзавца сначала ахейцам. Если он прибыл с делегацией, кто-нибудь его да опознает. Если же нет, будем искать среди своих. Я подключу мастеровых из Лимн и Киносуры, у тебя, Тисамен, помнится, был в знакомцах кто-то из мезойских периэков. Ну а если ты сам, командир, скажешь слово старшинам гильдий, что приходят отдать тебе дань почтения, то они весь город вверх дном перевернут, но узнают, откуда этот замухрышка.

— Нужно выйти на его хозяев, а через них — на самого Горгила! — подхватил Леонтиск.

— Хорошо, — кивнул большой головой Пирр. — Поговорю с мастеровыми завтра же, пока этот урод не протух. Не собираюсь долго держать у себя в доме эту падаль.

— Быть может, его над воротами повесить? — с энтузиазмом предложил Феникс. — Чтоб другие поостереглись?

— У меня иное предложение по поводу мертвеца, — Ион сказал это так, что все притихли и поглядели на него. — Друзья, ведь теперь у нас есть доказательство того, что против командира и его отца готовится злодеяние. Вкупе с известием о заговоре, привезенным Леонтиском, имеются все основания обратиться к властям.

— Доказательств никаких, — прервал его Коршун. — Историю афиненка с чистой душой назовут бредом сивого мерина, а этот труп… что он доказывает, кроме того, что в Спарте стало одним замухрышкой меньше?

— Погоди, Лих, — поднял ладонь царевич. — Пусть Ион договорит. Что ты предлагаешь? Пойти к Эвдамиду?

Пирр избегал называть давнего противника царем.

— Ха-ха-ха! — зашелся Феникс. — Ставлю свой застиранный до дыр старый плащ, что Колченогий еще и пеню нам впаяет за убийство!

— Кроме того, совсем не исключено, что эта ночная пташка окажется из людей царя, — мрачно добавил Тисамен.

— Или Рыжего, — кивнул Леонтиск.

— Я хотел послушать Иона, — рыкнул на разошедшихся товарищей Пирр. — Заткнитесь, пусть наш умник скажет.

— Необходимо, я полагаю, официально обратиться к одному из эфоров, — прокашлявшись, произнес Ион. Его щеки запылали — неизвестно, от двусмысленной похвалы царевича, или от сконцентрированного на нем внимания. — Даже если нам сразу не поверят, перспектива все равно позитивна: проблема будет объявлена, и мы получим моральное право защищаться….

— И убивать незваных ночных визитеров, — в задумчивости добавил Пирр. — Хм, в этом что-то есть. Но к кому из эфоров можно направиться? Что-то не припомню, чтобы кто-то из них был другом моим или отца, особенно подлая гиена Архелай.

— Анталкид тоже отпадает — эта гнида с потрохами продалась римлянам, — это был, конечно, Феникс.

— Еще меньше я доверял бы Гипериду, — произнес Тисамен. Никто не знает, что у этого человека в голове. Как бы он ни использовал полученные от нас сведения, но уж точно не так, как мы ожидаем. Темная личность.

— О, эфор Гиперид! — оскалился Феникс. — Говорят, он отравитель и некрофил.

— И, кроме того, питается трупами младенцев, — усмехнулся Пирр. — Не скажу, что верю этому хоть на ноготь, но отец предостерегал меня иметь дела с этим человеком.

— А старый царь не стал бы говорить просто так, — подвел черту Лих. — Итак, Гиперида отметаем. Остаются двое: Скиф-Полемократ и Фебид, отец Исада.

— Фебид сейчас в чести у Эвдамида, — с сомнением произнес Энет. — Исада недавно взяли в Триста, он принес присягу царю….

— В присяге говорится «царям», а не «царю», — резко прервал его Пирр, блеснув глазами. — И Триста обязаны подчиняться отцу не менее чем Агиаду Эвдамиду.

Последовала непродолжительная пауза. Все знали, что на деле дело обстоит не так. Номарги-Триста, лучшие из лучших лакедемонских воинов, целиком и полностью были во власти молодого Агиада. Этот факт был причиной непреходящей ревности и раздражения сына Павсания. Пирр как-то обронил при Леонтиске, что если бы его поддержала хотя бы половина номаргов, он в течение месяца вернул бы отцу трон, пройдя напрямую там, где ныне приходится искать десять обходных троп и лазеек.

— Ладно, ладно, замолчали! — раздраженно махнул рукой царевич. — Сам знаю, что все не так, как быть положено. Мы говорили о Фебиде. По моему разумению, это единственный из эфоров, кто придерживается старинных спартанских добродетелей и привержен закону, а не римлянам.

— Согласен, но, клянусь шлемом Афины, верховный жрец Скиф тоже не раб разврата, — хмыкнул Коршун.

— Не забыл ли ты, что Скиф, то есть эфор Полемократ, — один из тех, кто отправил в изгнание моего отца? — сухо спросил Пирр, сверкнув на «спутника» желтыми волчьими глазами.

— Я помню это, командир, — склонил голову Лих. — Но ведь всем известна религиозная одержимость эфора, весьма редкая в наше время, когда в богов истово верят лишь немногие. А в случае с царем Павсанием рассматривался вопрос о святотатстве….

— Это его, Полемократа, речь на синедрионе вызвала негодование народа против нас и предопределила решение геронтов, — лицо царевича словно окаменело.

— Есть сведения, что эфор Скиф сильно пожалел об этом поступке. Агис и его щенки развязали руки таким мерзавцам и изменникам, как Архелай и Анталкид. В последние пару лет Полемократ не делал никаких выпадов против царя Павсания, а при обсуждениях всегда соблюдает нейтралитет.

— Нейтралитет — еще не поддержка, — встрял Леонтиск, видя, как неприятен Пирру разговор о Скифе, которого партия Эврипонтидов всегда считала недругом.

— Но уже и не война, — Лих насмешливо посмотрел на афинянина. — Не мешало бы склонить его на нашу сторону, а, командир?

Пирр, поморщившись, словно съел что-то кислое, объявил:

— Я с тобой соглашусь, дружище Лих, несмотря на твое нахальное непочтение к моему мнению. С эфором Полемократом нужно провести серьезный разговор, и я готов простить ему зло, причиненное нашему роду, если он будет готов его исправить. Нужно поручить беседу стратегу Никомаху или Эпимениду, они более дипломатичны, чем старина Брахилл. Но сейчас все-таки пусть будет Фебид. И его трудно считать непредвзятым, но в его честности я, по крайней мере, не сомневаюсь….

Это был окончательный вердикт — Эврипонтид, как обычно, выслушал мнения друзей и принял решение самостоятельно. Покончив на этом, все разошлись спать, кроме Аркесила и Иона, которым выпало караулить у дверей покоев царевича. Через три часа их должна была сменить следующая пара часовых.

Повалившись на низкое ложе, застеленное чистыми простынями, Леонтиск едва смог обменяться несколькими словами с Эвполидом, делившим с ним комнату, — так его клонило в сон. Ему приснились шелест оливковой рощи, нежный и страстный голос Корониды и страстные судороги ладного, сильного тела в его объятиях. И вдруг, в самый разгар любовного неистовства Леонтиск почувствовал чье-то присутствие, поднял голову и замер, ошеломленный, увидев облаченную в белое стройную фигуру Эльпиники. Лицо афинянки было полно укора и печали.

— Что же ты делаешь, милый, — прошептали ее губы, а из исполненных тоски глаз скатилась блестящая стеклянная слеза. — Ведь ты обещал… Вернись за мной, мой львенок. Вернись….

Леонтиск проснулся с болезненным чувством вины, терзавшим грудь, словно застрявший наконечник стрелы. Какая же он все-таки сволочь: не успел приехать в Спарту, как сразу капитулировал перед собственной похотью, забыв все, что обещал Эльпинике. А ведь она любит его, и доказала свое чувство настоящим Поступком. Если б не она, гнить бы ему и сейчас в подземелье архонта Демолая, наслаждаясь сомнительным обществом охранников. Неужели прав был Клеомед, злобный брат афинянки, когда называл его подлым негодяем? Неужели его сердце неспособно вместить ни любви, ни простой благодарности? Великая Афина, не так это! Он должен быть достоин такой возлюбленной, и будет достоин. Придется объясниться с Коронидой….

Мучимый такими размышлениями и стыдом, Леонтиск долго не мог уснуть. Мерещились подозрительные звуки за дверью, в голову лезли бредовые мысли. Затем послышался тихий лязг стали. Соскочив с кровати и схватив лежащие у изголовья ножны с мечом, молодой воин, не одеваясь, пробрался к двери, отворил ее и выглянул в коридор. Друзья сидели у входа в спальню Эврипонтида. Ион что-то тихо рассказывал, Аркесил, водя камнем по клинку, слушал и заинтересованно кивал. Заметив движение, он поднял голову и встретился глазами с Леонтиском. Тот быстро закрыл дверь, не желая пускаться в объяснения, и, ругая себя за дурацкую мнительность, снова улегся, плотно завернувшись в колючее одеяло. Сонная одурь засосала его нехотя, медленно, словно болото.

Ближе к обеду следующего дня Леонтиск и Эвполид бодро вышагивали по раскисшей от сырости улице, обходя большие лужи и резво перепрыгивая через мелкие. Следуя принятому решению, они сопровождали тетку Ариту и раба-носильщика на рынок. Погода улучшилась — видно, боги, ругавшиеся на Олимпе, наконец помирились. Небо развиднелось, зимнее солнце пригрело пропитанную влагой землю, превратив ее в липнущую к подошвам грязь. В Спарте, большой деревне, камнем были вымощены только главные улицы и площади, остальные дороги представляли из себя более или менее утоптанные грунтовки.

Несмотря на сырость и плохо проведенную ночь, настроение у Леонтиска было приподнятое.

— Сегодня Эпименид, советник царевича, отправится к эфору Фебиду, — рассказывал сын стратега своему другу.

— Эпименид — это тот самый дядька с добрым лицом, которого мы встретили вчера с дочкой?

— Авоэ, ты только дочку и заметил! Ну, кобель! — усмехнулся Леонтиск.

— Да что там замечать? Блеклая, худая, зубы врозь… Клянусь Эротом, я бы не поцеловал ее даже за серебряную драхму.

— А за статер?

— Ну-у, за статер чмокнул бы ее от души. В щечку.

— А за мину ты бы отымел ее за милую душу. Тьфу, продажная душа! — рассмеялся Леонтиск.

— В любви бесплатна только луна, — ответил матросской поговоркой Эвполид. — Впрочем, с женщин я мзды не беру, оделяю их лаской безвозмездно, из чистого, так сказать, доброхотства.

— Это ты для тетки Ариты так горланишь? — съехидничал Леонтиск, указав подбородком на обильную фигуру матроны, шествовавшей в полутора десятках шагов впереди них. — Надеешься, что она польстится на твои мощи, дружок? Ха-ха!

— Кретин, — парировал Эвполид, но голос понизил. — Это же не женщина, а осадная башня!

— Вот-вот, — хохотнул Леонтиск. — Так что руки не распускай, шалунишка: кулачком впечатает промеж глаз, и голова меж ягодиц окажется!

— Да ну тебя! — отмахнулся Эвполид, поворачивая вслед за Леонтиском на широкую Рыночную улицу, упиравшуюся, как следовало из ее названия, в ворота большого продуктового торжища. — Далась мне ваша старая тетка! Мне больше по душе девицы стройные, как, к примеру, вон та, или эта… О!

— Что — «о»? — поглядел на товарища Леонтиск. Эвполид с восхищением глядел куда-то вперед.

— Эта, вчерашняя… Амазонка-мечница, как бишь ее….

— Арсиона, — узнал Леонтиск, поглядев в том же направлении. Сегодня Паллада была в бело-синем — цветах личной гвардии стратега-элименарха. Блестящую бронзу парадного панциря украшали золотые леотихидовские львы, плечи прикрывал короткий воинский плащ с золотой же оторочкой. Прежними были лишь потертые ножны с мечом на ее бедре. Разговаривая о чем-то с лохматым мальчишкой лет четырнадцати, девушка медленно шла навстречу.

— Бесподобная женщина! — сглотнув, выдохнул Эвполид. — Боги, я просто обязан с ней познакомиться!

— Стой, идиот! — попытался удержать его Леонтиск, но товарищ, смахнув его руку с плеча, решительно пошел вперед.

— Добрый день, красавица! — с самой приятной из своих улыбок Эвполид вырос на дороге молодой воительницы. Леонтиск, остановившись позади, закусил губу.

Взгляд Арсионы, которым она окинула сына Терамена, был холоден, как источник, бьющий из толщи скалы, а голос превратил бы эту воду в лед.

— Мы незнакомы с тобой, чужеземец.

— Мое имя… э… Пилон, я приехал из….

— Мне наплевать, как тебя зовут и откуда ты приехал, — резко перебила его девушка. — Но если ты не посторонишься и не дашь мне пройти, одним чужаком в городе станет меньше.

Правая рука мечницы угрожающе потянулась к поясу. Шрам на ее щеке начал наливаться кровью, став почти багровым. Леонтиск бросился исправлять ситуацию.

— Прошу простить моего товарища, храбрая Арсиона, — примиряюще проговорил он, схватив опешившего Эвполида за плечо и оттаскивая его с пути амазонки. — Он прибыл издалека и не знает лакедемонских обычаев.

Ничего не ответив, девушка, скривив губы, отвернулась и пошла дальше. Сопровождавший ее отрок с любопытством оглянулся на друзей, показал им язык.

— Великая Афина, ну и кретин же ты! — в сердцах выдохнул Леонтиск, поворачиваясь к другу. Тот, не отрываясь, смотрел вслед удалявшейся мечнице.

— Какая красавица, великие силы! Клянусь, ни малышка Софилла, ни любая другая из встречавшихся мне женщин недостойны мыть ей ноги!

— Слушай, дурень, — Леонтиск искренне пытался сдерживаться и не перейти на крик, — в следующий раз, когда решишь покончить жизнь самоубийством, делай это без меня, хорошо? Твоя глупость смертоносна, как проказа, а мне еще хотелось бы пожить.

Эвполид с виноватым видом развел руками и хотел произнести что-то в свое оправдание, но Леонтиск прервал его нервным жестом:

— Все, довольно. Побежали догонять тетку Ариту, пока они не скрылись из виду.

Последующий час или полтора матрона и ее охрана прогуливалась по рынку, торгуясь с продавцами и складывая продукты в два высоких плетеных короба, транспортируемые худощавым невольником-иудеем. Эвполид вел себя прилично, к женщинам не приставал, пребывая в состоянии некоей рассеянной задумчивости, и Леонтиск об инциденте с Арсионой почти забыл.

На обратном пути сын стратега снова принялся подшучивать над товарищем, тем более, что тот, погруженный в свои мысли, не был способен достойно парировать. Жилистый иудей проворно семенил впереди, его длинные руки еще больше вытянулись под тяжестью забитых съестным продолговатых коробов. За ним важно шествовала тетка Арита, оживленно беседовавшая со встреченной на рынке знакомой еще более округлого телосложения. За матронами, держась на почтительном расстоянии, шли два молодых воина. На улицах Спарты было достаточно многолюдно, вероятно, по причине хорошей погоды, но, впрочем, не настолько, чтобы Леонтиск потерял из виду раба с корзинами. Солнце ласково грело, стремительно подсыхавшие лужи блестели серебром, в душе царила благодать.

Леонтиск упустил момент, когда все началось. Только что все шло своим чередом, как вдруг невольник от мощного толчка отлетел назад, едва не задев матрону, и упал на зад, выронив из рук корзины. Одна из них опрокинулась, плетеная крышка отскочила, и по земле весело и кособоко покатились луковицы. Высунулось, словно нос осторожной крысы, горло сосуда с маслом, из разорвавшегося свертка тонкой молочной струйкой потекла мука.

— Куда прешь, скотина безмозглая? — проревел широколицый детина, до глаз заросший густой каштановой бородой, в которой рот виднелся темной шевелящейся дырой. Одет муж был по-военному: кожаный панцирь, митра, усеянная медными бляхами, и добротный шерстяной плащ-хламида, крашеный в зеленый и коричневый. Цвета Аргоса, ахейского города, отметил Леонтиск.

— Ты что, отродье собаки, зенки проморгал? — продолжал орать бородатый. — Ну, ничего, сейчас я тебе их протру, совсем ослепнешь, навоз ослиный!

Невольник, посерев лицом, оглянулся, ища поддержки.

— Я не виноватый, — пролепетал он. — Это господин сам попадался под мой дорога.

Леонтиск, обменявшись быстрым взглядом с Эвполидом, двинулся вперед, но их опередила тетка Арита. Ее темные глаза медленно поднялись с валяющихся в пыли и муке луковиц и остановились на физиономии ахейца. Пухлые матроны губы сжались в твердую угрожающую линию. Крепкие кулаки медленно поднялись и уперлись в пояс.

— С-сучья масть! Ты чего это, иноземец вшивый, творишь? — зычный голос лакедемонянки опасно завибрировал. — Ты хоть догадываешься, щенок бородавчатый, чьи продукты по дороге валяешь?

Бородатый, слегка опешив, оглянулся на своих спутников, четверых молодых мужчин лет двадцати пяти — двадцати восьми, по виду — младших воинских чинов. Прочитав в их глазах готовность придти на помощь, виновник ссоры запальчиво начал:

— Не знаю, и, клянусь короной Зевса, не желаю знать. Я….

— Облезлая свинья! — выпятив, подобно тарану, тяжелую грудь, тетка Арита перешла в медленное наступление. — Это добро дома Эврипонтидов, первого рода в Лакедемоне! Понял, червяк занюханный?

— Но-но, милейшая, полегче! — ощерился бородатый, но был вынужден отступить на полшага, так как массивный таран почти вошел в соприкосновение с заклепками на его панцире. — Следи за языком, не то….

— Что «не то», курицын сын? — продолжала наступать матрона. — Да я те щас пипиську оборву, сопля замореная!

— Ча-аво-о? — узкая часть лица ахейца, не закрытая бородой, побагровела. — Ах ты, ведьма старая!

Он вскинул руку с растопыренными пальцами, толстыми, как тот орган, что пообещала оторвать ему тетка Арита.

— Опусти руку, — прозвучал спокойный голос Эвполида. Держа руку на поясе, у меча, он вышел из-за левого плеча матроны, для чего ему пришлось сделать порядочный крюк. — Иначе мне придется ее отрубить. Ну!

Парни за спиной бородатого потянули руки к оружию. Леонтиск почувствовал, как из груди к щекам хлынул жар боевого азарта.

— Стоять смирно, головастики! — крикнул он, выходя из-за правого плеча тетки Пирра. — Поберегите головы, дорогие гости!

Нахохлившиеся ахейцы, похоже, не собирались следовать доброму совету, но нападать не спешили, ожидая команды бородатого. Тот, стоя нос к носу с равной ему ростом дородной теткой Аритой, сцепился с ней в остервенелом поединке взглядов. Завидев ссору, вокруг начала собираться толпа.

— Эй, афиненок, — раздалось оттуда. — Если помощь нужна, только свистни. Разделаем ахейцев, как свиней.

— В колодец их! — поддержал другой голос.

— Нужно позвать стражу, — возразил третий. — Эй, кто-нибудь видел «рыбаков»? (На арго простого люда так назывались воины городской стражи.)

Бородатый, наконец, принял решение.

— Пойдем, — мотнул он головой своим сопровождающим. — Пусть их собаки загрызут, этих дикарей шпоканых….

С этими словами он повернулся к матроне спиной и двинулся прочь. Его товарищи, бормоча проклятия, поспешили следом.

— Обосрался, урод! — звучно бросила в спину бородатому старая тетка. Толпа ответила дружным хохотом. Ахеец обернулся.

— Чего скалитесь? Слезы лить впору. Наши бабы на такое бы не осмелились, они знают свое место!

— Зато только наши рожают мужей, — отозвался кто-то из спартанцев.

— Ну, тетка Арита, ты просто боевой слон какой-то, а не женщина! — воскликнул Леонтиск, восхищенно глядя на старую матрону.

— Катафракт! — поддакнул из-за спины Эвполид.

— Сам ты катаракт, — выдохнула тетка. — А ну, подбирать добро!

Пока раб и помогавшие ему афиняне собирали раскатившиеся в стороны луковицы и оливки, толпа рассосалась. Весь остаток пути друзья оживленно обсуждали возможное развитие событий, если бы ахейцы осмелились обнажить мечи. Тетка Арита шла молча и с достоинством, и мало кто мог бы поверить, что эта чинная матрона знает выражения, способные вогнать в краску матерого надсмотрщика за кандальными рабами.

Уже у самых ворот дома тетка Арита снова дала повод для удивления. Пристально оглядывая раба, несшего короба с продуктами, она вдруг резко скомандовала:

— Постой, Арам!

Невольник остановился, покорно посмотрел на хозяйку.

— Поставь корзины на землю.

Арам повиновался.

— В чем дело, тетушка? — удивленно спросил Леонтиск. — Что-то случилось?

— Ничего не пойму, клянусь веретеном Геры, — пожала круглыми плечами матрона. — Пусть меня назовут старой, выжившей из ума дурой, но вот эта корзина — не наша.

Палец тетки ткнул в направлении одного из коробов, на вид совершенно не отличавшегося от второго.

«Все-таки перенервничала тетка, — понял Леонтиск. — Да и то понятно, не каждый день ее называют старой ведьмой и норовят пятерней в лицо ткнуть. Хорошо еще, сердце не прихватило, у крупных людей это орган самый слабый…».

— Что ж в ней не то, тетушка? — ласково сказал он вслух. — Корзина как….

— Дурак ты, афиненок, — отрезала Арита. — Говорю — не наша, значит — не наша. Я что, своих корзин не знаю? Уже, почитай, четыре десятка лет хозяйство на мне, всю утварь сама покупаю. А этим плетенкам уже восьмой год пошел, я с ними едва ль не каждый день на рынок да с рынка. Подменили нам, сынок, корзинку, подменили… Та, что рассыпалась, вот она стоит, наша, а вторая… А ну-ка….

Она потянулась к крышке, закрывавшей верх короба.

— Не тронь! — вырвалось у Леонтиска. Уверенность старой матроны пробудила в нем подозрения. — Я сам.

Вытащив из ножен астрон, сын стратега поддел его концом крышку короба и отбросил ее в сторону. Ничего не взорвалось, изнутри не прыснули ядовитые гады и не выскочил убийца с кинжалом. Корзина была доверху заполнена свертками и сосудами, точно так же, как полчаса тому назад, на базаре, когда Леонтиск в последний раз видел ее открытой.

— Ну я же говорила — подменили! — уверенный голос тетки Ариты не дал молодому воину расслабиться. — Последними я покупала латук и капусту, они и лежали сверху. А здесь что? Каперсы и мальва, а капуста аж под ними. Да и кочанок меньше….

Арита нагнулась над корзиной, но Леонтиск осторожно взял ее за локоть.

— Ни к чему не прикасайся, тетушка, — мягко сказал он. — Эта еда отравлена.

Тетка выпрямилась, ее лицо приняло суровое выражение. Ей ничего не нужно было объяснять.

— Ай да бородатый, — только и произнесла она. — Я сразу поняла, что с ним что-то не то. Сучья масть!

— Они специально затеяли бучу, чтобы подменить корзину, — мрачно констатировал Эвполид.

— И сделали это, — горько сказал Леонтиск. — А мы, бараны… Если б не тетка Арита, эта дрянь отправилась бы на кухню, и кто-то из нас, пробуя еду царевича, отправился бы к праотцам… Эй, Арам, сожги эту корзину со всем содержимым. И не вздумай ничего съесть!

— Слушаюсь, господин Леонтиск, — кивнул раб. — Вторую тоже?

— Вторую забери для челяди, — решительно кивнул головой сын стратега.

— Еще чего! — возмутилась тетка Арита. — Там отборная вырезка и белая мука по семь драхм за модий!

— Что выпущено из рук, не может считаться надежным, — отрезал Леонтиск. — Так что придется нам, тетушка, сходить на рынок еще раз. Скажем спасибо господину Горгилу с его штучками.

Тетка Арита покраснела от гнева.

— Полмины! — закричала она с таким горем, как будто у нее умер единственный сын. — Полмины мулу под хвост, прости меня боги! Все этот проклятый бородатый урод! Ну, я его еще найду, сучья масть, он за все заплатит!

— Сомневаюсь, что найдешь, — вежливо произнес Эвполид. — Борода наверняка была накладная. Этот мерзавец — не обычный бузотер….

— …а человек Горгила, — закончил за него Леонтиск. — Признаться, господин убийца действует довольно активно.

— Он уже начинает действовать мне на нервы своей активностью, — проворчал Эвполид.

В этот момент из-за угла вывернул Галиарт. Он шел торопливо, почти бежал, и на его лошадином лице не было и следа обычной плутовской ухмылки.

— В чем дело, Галиарт? — Леонтиска охватили нехорошие предчувствия.

— Дурные новости, — выдохнул товарищ. — Вчера в Персике поймали сопляков, которых я послал пошебуршить в вещичках ахейцев. И среди них оказался Орест, брат царя. Понятия не имею, как он там оказался — я строго-настрого запретил «малькам» брать его с собой.

— Дурная горячая кровь Эврипонтидов, — фыркнула тетка Арита. — Этот салажонок такой же беспокойный, как его старший братец.

— Что, большой скандал? — поинтересовался Леонтиск, косо глянув на языкастую тетку.

— Еще не знаю, — Галиарт поморщился, как будто ему наступили на любимую мозоль. — Но не сомневаюсь, что ахейцы выжмут из этого инцидента все, что можно. Моя вина — нужно было послать кого-нибудь из Второго лоха, так нет же….

— Ты поступил правильно, доверив это нашим, — попытался ободрить друга афинянин. — Другие могли и проболтаться. А эти, хоть и сопляки, и под плетьми будут молчать.

Судя по всему, это замечание мало утешило Галиарта.

— Ладно, — обреченно махнул он рукой. — Пойду доложу командиру. Ох, и взгреет же он меня….

Тоскливо покачав головой, сын наварха Каллиброта ушел в дом. Леонтиск повернулся к остальным.

— Я вижу Арама, он возвращается с новыми корзинами. Поспешим на рынок. Время идет, а повару нужно время, чтобы приготовить обед. Идем!

— Сучья масть! — смачно определила свое отношение тетка Арита.

Наварх Каллиброт нежился в большой круглой купели, наполненной горячей водой. Наварх старался придерживаться старинных спартанских добродетелей, но горячее купание любил безмерно, считая его высшим достижением человеческой цивилизации. В дни перемены погоды, такие, как сегодня, только ласковое тепло могло прогнать сверлящую кости тупую боль.

Боги, какой же тяжелый был сегодня день! Наварх откинул голову назад, чтобы погрузить в воду ноющий затылок. Проклятые ахейцы, похоже, решили в первый же день переговоров взять лакедемонян нахрапом, полагаясь на молчаливую поддержку присутствовавшего на обсуждении римлянина. Выдерживать этот шквал пришлось ему, наварху Каллиброту. Он устоял, но голова к концу дня была как будто набита гвоздями, не хотелось ни о чем думать, особенно о наступлении завтрашнего дня, нового этапа переговоров и словесных баталий. Великий Мужеубийца, если б можно было остаток жизни провести в этой теплой, прекрасной, восхитительной купели!

Каллиброт застонал от наслаждения, набрал в легкие воздуха, оторвал ноги от днища и лег на спину. Из воды показались выпуклая пластина грудной клетки, совершенно неоплывший, плоский живот, заросший жестким волосом пах, мощный детородный орган… В свои пятьдесят два наварх был в полном расцвете мужских сил. Он гордился своей фигурой, выгодно выделявшейся на фоне рыхлых тел многих из высших магистратов Спарты, забросивших военные упражнения. А ведь согласно законам Ликурга, каждый спартанец обязан до самой смерти посещать гимнасий и военные состязания… Эх, времена, загрызи их пес….

В противоположном конце комнаты для купаний с мягким скрипом открылась дверь, в которую просунулась голова молодого невольника.

— К тебе посетитель, господин, — испуганно проговорил раб. Он знал, что хозяин терпеть не может, когда его отвлекают от купанья. — Говорит, срочное дело….

— Кто таков? — раздраженно рявкнул наварх, принимая вертикальное положение. Глубина купели была такая, что когда он стоял, вода доходила ему до середины груди.

— Говорит, его имя Мелеагр, господин. Что ответить? Пусть ждет?

— Проведи его в кабинет, я сейчас выйду, — бросил Каллиброт. «Что нужно от меня этому прилизанному прихвостню Анталкида? — нервно подумал наварх. — Нужно готовиться к худшему». Сделав знак банщику, Каллиброт с сожалением вылез из купели, подставив тело сухому жесткому полотенцу. Пока раб вытирал его, расчесывал волосы и помогал одеться, наварх перебрал в голове с десяток различных причин, по которым к нему мог явиться посланец толстого эфора. Опытный в интригах флотоначальник даже постарался заранее подготовить ответы на некоторые ожидаемые вопросы и предложения. К гостю Каллиброт вышел уже почти спокойным, или, по крайней мере, собранным и готовым к разговору.

— Приветствую тебя, наварх! — тонкие губы Мелеагра тронула легкая улыбка. — Приятно видеть тебя в прекрасной форме после такого тяжелого дня.

Хрупкая фигура советника Анталкида примостилась на краю скамьи, обтянутой полотном с вышитым на нем геометрическим узором.

— Мы давно не виделись с тобой, достойный Мелеагр, — кивнул гостю Каллиброт, — так откуда же ты знаешь, что у меня был тяжелый день?

— Ах, слухами земля полнится, доблестный наварх, — губы Мелеагра продолжали улыбаться, но глаза были совершенно серьезны. Несмотря на женственную внешность гостя, выглядело это довольно зловеще.

— Что будешь пить? Аргосское, элидское, мессенское?

— О-о, все пелопоннесские сорта! Ты настолько же добр к ахейским винопроизводителям, насколько жесток по отношению к их делегатам!

— Быть может, потому что первые — пчелы, а вторые — трутни? — пожал плечами наварх. — А ты, выходит, не пьешь местного вина, господин Мелеагр?

— Честно говоря, предпочел бы италийское.

— Ах, ну конечно! Клянусь богами, я мог бы догадаться, что на службе эфора Анталкида другого не пьют. К счастью, у меня завалялась амфора пиценского, еще с прошлого года. Момент….

Наварх протянул руку и ударил перстнем в укрепленный на изящной подставке бронзовый диск. Дверь приемной отворилась, на пороге с почтительным ожиданием возник управляющий. Каллиброт отдал ему распоряжение насчет вина и легкой закуски.

— …Бесподобно! — произнес гость, пригубив налитое в его чашу розовое италийское вино.

— Спасибо, — наварх ответил вежливым кивком. — Однако, уважаемый Мелеагр, я полагаю, что ты пришел ко мне не для того, чтобы разведать содержимое моих винных погребов.

— А для чего же? — делая мелкий глоток, поднял тонкую бровь Мелеагр.

— Хм, позволь угадаю… Наверное, для того, чтобы поговорить о… о моем «жестоком» отношении к ахейским делегатам? Ты прибыл по поручению эфора? Или самого… консула? — титул римлянина наварх помимо воли проговорил с уважением.

— Причину моего визита ты угадал совершенно точно, но встретиться с тобой меня попросил не мой уважаемый друг эфор, и не достойный римский гость. Это были другие, не менее достойные люди, имена которых я хотел бы сохранить в тайне….

— Вот как? Это интересно, — наварх перебросил мощную ногу через колено другой. — Я тебя слушаю предельно внимательно, дорогой Мелеагр.

Гость сделал еще один маленький глоток, мягко поставил чашу на столик, скрестил холеные белые руки на коленях.

— К сожалению, я не присутствовал на сегодняшней встрече, но осведомлен, что ты, уважаемый наварх, отверг предложения ахейской делегации по урегулированию существующей проблемы. Не мог бы ты объяснить, почему?

— Охотно. Господа ахейцы предложили Спарте в течение трех месяцев ликвидировать морскую базу на острове Закинф, пообещав в этот же срок сдать нам удерживаемую ими крепость на Кифере. Даже если отбросить тот факт, что это невозможно сделать в принципе….

— Почему?

— Потому что судоходный период начинается только с восходом Плеяд, то есть в конце римского месяца мая. Потому что только на вывоз солдат, обслуги и имущества потребуется минимум месяца четыре. Потому что….

— То есть все дело только в сроках? — быстро спросил Мелеагр. — И только об этом может идти разговор?

— Нет, не только о сроках, — сжал тяжелые челюсти Каллиброт. — Я не сказал главного: взаимная ликвидация баз, которую ахейцы превозносят как обоюдовыгодное деяние, на самом деле на руку только Ахейскому союзу, а для Спарты просто чудовищно невыгодна. Честно говоря, я удивляюсь, что наш царь и господа эфоры забыли об этом и вообще довели дело до переговоров. Со своей стороны я буду всячески препятствовать заключению договора.

— Можешь пояснить?

— Отчего же нет? — наварх энергичным движением поднялся на ноги, подошел к висевшей на стене терракотовой пластине с подробной картой Эллады и окружающих морей. — Вот, погляди. Остров Закинф, удерживаемый в настоящее время спартанским гарнизоном, имеет необычайно выгодное географическое положение. Он лежит как раз на торговом пути из Италии, Сицилии и всего Западного моря в Коринфский залив, благодаря чему наши корабли могут собирать до сорока талантов торговой пошлины в год. Если же теперь ты взглянешь сюда, на пресловутую Киферу, то сразу заметишь разницу. Да, Кифера закрывает свободный проход судов в Лаконский залив, но и только, и только! Киферский гармост из кожи вон лезет, чтобы доказать свою значимость, но, сказать по правде, я без всякого труда мог бы полностью отрезать остров от подвоза, и максимум через два месяца тамошний гармост, господин Фиброн, лично привез бы мне ключи от крепости в обмен на возможность отплыть домой.

— То, о чем ты говоришь, невозможно, — мягко возразил Мелеагр. — В Греции царит мир, и решать все должны законы и добрая воля….

— Мир, — вздохнул Каллиброт, возвращаясь на место. — К сожалению, ты прав. Я всего лишь хотел показать разницу между объектами переговоров, чтобы было понятно, что ни о каком равноценном обмене речь не идет. Обмен, при котором Спарта теряет сорок талантов дохода, приобретая ничто, а союз отдает ничто, приобретая сорок талантов в год, есть грабеж в чистом виде! И я постараюсь доказать это царю, эфорам, герусии и, если понадобится, обращусь к народу.

— Пославшие меня люди понимают твою позицию, господин наварх, — помолчав, произнес визитер, — и просят тебя смягчить ее. Разумеется, все связанные с этим потери будут достойно возмещены.

В комнате повисла тяжелая тишина. Каллиброт сверлил гостя испытующим взглядом, но тот оставался внешне совершенно бесстрастным.

— Одним словом, тебе поручили купить меня, — наконец произнес наварх, попытавшись усмехнуться. Усмешка получилась кривой и очень неестественной. — Ты гражданин Спарты, господин Мелеагр, и должен знать, чем караются подобные преступления в нашем полисе. То, что ты мне предлагаешь, попахивает изменой! Не чувствуешь запашок? Я понимаю, что и тебе, и тем, кто тебя послал, наплевать на дальнейшую судьбу некоего наварха Каллиброта. Я отношусь к этому несколько более нервно. Мне, представь себе, хочется сохранить голову на плечах. Она дорога мне как память.

— Не изволь беспокоиться, господин наварх, — поднял руку ладонью вперед Мелеагр. — Нашей договоренности, буде ей суждено осуществиться, гарантируется полная тайна. Нетрудно понять, что в данном случае она не менее важна и для другой стороны.

— Хм-м, — промычал наварх. — Я вынужден повторить свою просьбу назвать мне людей, которые тебя послали. Клянусь богами, уж если продаваться, то я должен знать кому?

— Прости, но это невозможно, — твердо сказал Мелеагр. — Тем более что мы с тобой еще не пришли к соглашению. Кроме того, я не хотел бы, чтобы ты использовал термины «покупка-продажа» или «взятка». Повторяю, материальная составляющая нашей договоренности есть только возмещение твоих, господин наварх, личных убытков, к которым приведет заключение договора между Спартой и Ахейским союзом. Со стороны пославших меня людей — их имена, я уверен, ты, подумав, легко назовешь сам, нет-нет, не вслух, прошу! — сие является всецело жестом доброй воли. Хочешь знать, почему? Потому что договор, дорогой господин наварх, будет заключен в любом случае, будешь ты выступать против него или за, ибо проблема давно уже переросла из сугубо экономической в политическую. Кроме того, ее разрешения желают римляне и Македония, и этого одного уже достаточно, чтобы пересилить сопротивление одного-единственного, хоть и очень достойного, лакедемонского флотоводца. Ты меня понимаешь?

— Да, — нехотя выдавил из себя Каллиброт. — Но у меня два вопроса, господин Мелеагр… Первый: если договор все равно состоится, зачем это все? Зачем этим таинственным важным персонам нужен этот один-единственный, пусть и очень достойный, флотоводец Каллиброт, зачем им нужны эти траты?

Мелеагр отпил из чаши, не спеша посмаковал вино во рту, прежде чем проглотить.

— Господа, отправившие меня к тебе, не раскрывали двигавших ими мотивов. Могу лишь предположить, что они не желают вступать в конфликт и испытывать глубину твоего, безусловно, значительного, влияния на верховных правителей полиса. В этом деле не нужен лишний шум. Ситуация в Спарте неоднозначная, и пославшие меня желают подстраховаться от возможных случайностей судьбы, от которых никто не застрахован. Ты доволен ответом? И второй вопрос?

— Естественный, — глаза наварха тускло блеснули. — Сколько? В какую сумму оценен мой ущерб от этого треклятого договора, чтоб его демоны сожрали!

Гость поднял руку, почесал ухоженным ногтем кончик носа, поднял глаза к потолку.

— Я уполномочен говорить о пяти талантах. Разумеется, золотом, и, разумеется, они будут переданы тебе не дожидаясь конца переговоров, буквально в течение двух дней.

— Ха-ха-ха! — нервно расхохотался наварх. — Твои хозяева необычайно скромны в оценке моих потерь и моего риска. Я бы оценил их в двадцать талантов, но, будучи человеком разумным, готов остановиться на десяти. Разумеется, золотом, и, разумеется, в течение сегодняшней ночи.

— Ты — сумасшедший, — кротко сказал Мелеагр. — Я бы мог попробовать уговорить их на шесть, ну, максимум, на семь, только из большого уважения к тебе, господин наварх….

Напряженный торг, продолжавшийся более двух часов, отнял у собеседников немало душевных сил. В то же время он доставил им ни с чем не сравнимое удовольствие, и завершился, конечно, полным консенсусом.

— Я слышал, Эврипонтиды поймали лазутчика твоего хваленого убийцы. Они уже раззвонили об этом на весь город, — как обычно, по голосу Гиперида невозможно было угадать обуревающие его чувства.

— Люди, которых привез с собой господин Горгил, хорошо вышколены и не дадут взять себя живыми, — дернул плечом Архелай. — Так что сам по себе факт поимки шпиона не является чем-то особо печальным. Гораздо хуже, что младший Эврипонтид предупрежден об опасности.

Гиперид пожевал тонкими губами, перевел взгляд мутных глаз с лица коллеги на висевшую над очагом предельно откровенную картину, изображающую соитие двух наяд и трех сатиров.

— Люди Пирра повсюду показывают этот труп и усиленно ищут хозяина покойника….

— Не найдут, — уверенно произнес Архелай. — Повторяю, Горгил — действительно мастер. Стоило бы платить за его услуги такие деньги, если бы он был неспособен воспрепятствовать таким заурядным методам разоблачения!

— Завидую твоей вере в его мастерство, особенно, если учесть, что от этого зависят наши жизни, — прохладно заметил Гиперид. — Кстати, это не все дурные новости.

— Вот как? Что еще?

— Мне только что доложили, что Эпименид, дружок Павсания, сегодня заявился к нашему дорогому коллеге Фебиду с заявлением о нацеленном против Эврипонтидов заговоре.

— Хм, — Архелай посмурнел, почесал бровь. — И что Фебид?

— Пока ничего. Обещал во всем разобраться и наказать виновных, — худое лицо Гиперида перекосила болезненная гримаса.

— Ну, пока ему не в чем разбираться, а Эврипонтидам нечего ему представить.

— За исключением трупа лазутчика. Как только произойдет еще что-нибудь, подтверждающее жалобы Эврипонтидов, старый надутый индюк начнет рыть землю, демонстрируя всем свои прославленные справедливость и принципиальность.

— Не сомневаюсь, что если Фебид пронюхает о нашем участии в этом деле, ему доставит особое удовольствие быть справедливым, — задумчиво проговорил Архелай.

— Вот именно! Правосудие, приправленное местью — боги, как это банально! И самое страшное, что он — один из немногих людей в полисе, кто осмелится сделать, что пообещал. Чего я никогда не смогу понять — как человек с такой властью может быть столь серьезно болен принципами? Фебид — эфор-эпоним, глава нашей коллегии, и, возможно, первое лицо в городе. Он на самом деле первый, как бы это ни было нам неприятно. Ничто не отменит этого факта — ни мои деньги, ни твои родственные отношения с Эврипонтидами, ни религиозное влияние Полемократа, ни Анталкидова близость с римлянами.

— Да, Эврипонтиды знали, к кому пойти, — вздохнул Архелай. — Не секрет, что Фебид не любит Павсания, но пойдет за него на смерть, если будет думать, что это послужит справедливости.

— Ненавижу убежденных правдолюбов! Утешает лишь, что на крайний случай у нас имеется палочка-выручалочка в лице милейшего господина Горгила, — как бы невзначай обронил Гиперид.

Архелай содрогнулся.

— Нет-нет! — быстро произнес он. — Убивать всех, кто в чем-то несогласен с тобой — безнравственно.

— А не убивать — гибельно! — расхохотался Гиперид. — Хотел бы я поглядеть, что случится с твоей нравственностью, если председательствуемая Фебидом коллегия геронтов осудит тебя на смерть. Причем за дело.

— Чур тебя! — Архелай невероятным усилием воли растянул губы в неестественной улыбке. — Не призывай несчастья.

Гиперид сложил пальцы в знаке, отгоняющем злых духов. Некоторое время эфоры молчали, предавшись невеселым думам. Наконец, Гиперид произнес:

— Не стоит спокойно наблюдать, как Эврипонтиды перетягивают Фебида на свою сторону.

— Только этого нам не хватало! — горячо согласился Архелай.

— Поэтому нужно как-нибудь очернить Пирра и его шайку в глазах нашего дорогого стоика, холера его забери.

— Поддерживаю двумя руками! Но каким образом это сделать?

— А вот над этим нужно хорошенько поразмыслить….

Медведь и Змей, великие кознодеи, вновь погрузились в напряженные молчаливые раздумья….

— Леотихид, забери тебя демоны! Будь добр, объясни мне, царю этого несчастного города, что в нем происходит? — Эвдамид пытался сдержаться, но полностью скрыть раздражения не смог.

— Все, что угодно, любезный брат мой! — Леотихид склонился в шутливом поклоне.

— Не паясничай! Что за труп Эврипонтиды таскают по городу? Твой лазутчик?

— Что ты, братец! Понятия не имею, — широкая улыбка стратега-элименарха осталась почти такой же естественной.

— Что-то я сильно в этом сомневаюсь, глядя на твою хитрую рожу, — подозрительно бросил Эвдамид. — Номарги доложили мне, что «спутники» Пирра пристукнули какого-то человека, пробравшегося ночью в дом Эврипонтида. Якобы убийцу, или что-то в этом роде….

— У Пирра много врагов, — пожал плечами бастард.

— И главный из них — ты!

— Я тут ни при чем. Клянусь! — Леотихиду почти не пришлось кривить душой.

— В таком случае хотя бы выясни, что происходит! За каким демоном я дал тебе значок элименарха? Думаешь, для того только, чтобы ты мог красоваться им на людях?

— Я все выясню, брат, — смиренно произнес Леотихид. Когда Эвдамид был в таком настроении, с ним лучше было не спорить и даже не шутить.

Царь отвернулся, сделал несколько широких шагов по направлению к трону, ударил по подлокотнику тяжелым кулаком.

— Проклятье! Мало мне проблем! — звуки его возбужденного голоса отразились от высокого потолка зала приемов, где происходил разговор, вернулись эхом. — Ахейцы, в первый же день переговоров выпившие всю кровь, римлянин, корчащий из себя бога-олимпийца, наши собственные эфоры, день и ночь плетущие интриги….

— Кстати, об интригах, — вспомнил бастард. — Как прошла твоя беседа с эфором Фебидом?

— Не сказать, чтобы блестяще, — Эвдамид шевельнул густыми бровями. — Похоже, он не очень-то верит в искренность моих намерений. Не доверяет. И, представь себе, сообщение о том, что Спарте будет предложено вступить в Ахейский союз, явилось для него новостью!

— Наивный старикан.

— Он выглядел ошарашенным, и заявил, что Спарта примет подобное соглашение только через его труп.

— Хм, лучше ему молчать об этом, а то, боюсь, найдется много охотников сделать его трупом, — усмехнулся Леотихид. — И на чем же вы расстались?

— Эфор сказал, что будет поддерживать все мои шаги, направленные на благо Спарты, и выступит против меня, если я буду действовать во вред полису, — в голосе молодого царя прозвучала нотка растерянности.

— А определять, что есть благо, а что вред, будет, конечно, он сам, — это был не вопрос, а утверждение.

— Уже сегодня на переговорах он был очень неуступчив по отношению к ахейцам. Да это и не мудрено: они вели себя как победители, диктующие условия мира побежденным. Думали, что если римский сенатор сидит за спиной, то можно взять нас кавалерийским наскоком.

— Тяжело было? — с сочувствием спросил младший Агиад.

— Пришлось поволноваться, — кивнул головой старший. — Многие у нас были возмущены такой бесцеремонностью гостей, и я тоже собирался кое-что сказать по этому поводу. Но не успел. Все дело сделали Фебид и, в особенности, наварх Каллиброт. Его пришлось даже остужать, уж больно горяч наш флотоводец.

— Еще бы! — оскалился Леотихид. — Попробуй, отбери у собаки кость! А Закинф — кость знатная, с внушительными кусками мяса….

Эвдамид тему не поддержал, косо глянул на брата.

— Одним словом, сегодняшний день переговоров прошел впустую. Стороны разошлись лечить головную боль. И продолжать плести интриги.

«А также рассылать посылки с прозаическими желтенькими кругляшками», — добавил про себя Леотихид. Но промолчал. Брат в подобных вопросах порой бывал чрезвычайно щепетилен.

— Кстати, — вспомнил Эвдамид, — необходимо отдать распоряжения по поводу этого скандала с апартаментами ахейцев. Слыхал о нем?

— В общих чертах, — пожал плечами Леотихид. — Утром кто-то из людей Эфиальта, верховного стратега, принес официальную жалобу, но у меня не было времени просмотреть. Я понял лишь, что опять мальцы из агелы набедокурили….

Эвдамид кивнул.

— Они, шакалята. Залезли в Персику покопаться в вещичках гостей.

— Хе, совсем обнаглели, юные ублюдки. Мы в свое время такого себе не позволяли. Украденное возвращено?

— К счастью, их схватили до того, как что-то пропало, — скривился царь.

— Что за недоноски — лезут на такое дело, не умея ни воровать, ни прятаться! — покачал головой элименарх.

— Нужно бы выяснить, чьи сыновья, — отрывисто бросил Эвдамид. — Хотя… какая разница? Дать пример наказания необходимо — и для удовлетворения гостей, и для устрашения распоясавшихся сопляков. Отдашь распоряжение педоному.

— Плети или розги? — рассеянно спросил Леотихид. Он мучительно искал повод, чтобы высказать брату занимавшую его мозг просьбу. Но сделать это нужно было тонко, как бы невзначай.

— На усмотрение старины Пакида. Он и без того не отличается мягкостью, но ты передай ему, что я требую суровой кары.

— Сделаю, — Леотихид не сомневался, что педоном Пакид, сменивший на посту главы агелы умершего Басилида, выполнит все в лучшем виде. Пакид, ставленник эфора Архелая, обожал устраивать публичные наказания и был склонен к издевательствам.

За дверями вороньим карканьем раздались слова команды: номарги сменяли караул. Звякнул металл, тяжелые подошвы затопали по полу. Внутри приемного зала охраны не было: разговор двух братьев не предназначался для чужих ушей. На этом настоял Леотихид, подозревавший, что матерые политиканы, вроде эфора Анталкида, были вполне способны склонить к наушничеству кого-нибудь из отборного отряда телохранителей. Хотя Триста славились традиционными верностью и неподкупностью, Леотихид рисковать не собирался. Не верил он в широкое распространение подобных добродетелей.

— И последнее, — произнес тем временем Эвдамид. — Ты не забыл, что завтра очередное заседание суда по делу об имуществе царя Павсания?

— Э-гхе-гхе, помню, — закашлялся младший брат. На самом деле у него совершенно вылетел из головы этот столь животрепещущий еще недавно вопрос. Теперь Леотихиду было почти все равно, отсудит Пирр старый особняк Эврипонтидов или нет — какая разница, если и ему и его мерзавцу-родителю жить осталось считанные дни или, максимум, недели?

Эвдамид этого не знал и все еще был озабочен возможным торжеством вражеского лагеря.

— Заседание пройдет завтра днем. Я присутствовать на нем не смогу, как и большинство остальных магистратов: второй день переговоров будет, похоже, не менее напряженным, чем первый. Председательствовать в суде будет кто-нибудь из геронтов, а тебе я поручаю следить за порядком. Следить за порядком, ты слышишь, а не устраивать потасовки!

— Я все понял, — кротко сказал Леотихид.

— Возьмешь своих стражников и будешь спокойно, не вмешиваясь, наблюдать за процессом.

— Совсем не вмешиваясь? — Леотихид посмотрел брату прямо в глаза.

Эвдамид, отвел взгляд, помолчал, потом ответил:

— По крайней мере, никаких выходок, подобных той, что ты устроил в прошлый раз. Если возникнет возможность отложить заседание каким-то другим способом: плохая погода, или дурные результаты жертвоприношения… Но это зависит от председателя суда, а его изберет жребий. Не забывай, что большинство геронтов стоит за Эврипонтидов.

— Я знаю и тех, кто верен нам, — вставил Леотихид.

— Если председателем будет кто-то из наших друзей, ты знаешь, что делать. Но не более того! Говорю тебе совершенно серьезно, приказываю — никакого насилия, никакого оружия. Ты меня понял?

— Абсолютно. Будь спокоен, брат, я не подведу тебя. Не пикну, даже если Эврипонтид выиграет дело. Плевать! Пусть порадуется перед… — Леотихид прикусил язык, поперхнулся, проглотив слово «смертью».

— Перед чем порадуется? — от Эвдамида не укрылась эта заминка.

— Перед поражением в синедрионе геронтов. Пирру никогда не вернуть Павсания в Спарту, — нашелся Леотихид.

— Мне бы твою уверенность, — Эвдамид подозрительно поглядел на младшего брата. — Что-то ты больно оптимистичен сегодня, братец… Наверняка затеял какую-то большую гадость.

— Клянусь богами, ты всегда недооценивал добродетельность моей натуры! — весело воскликнул Леотихид, тряхнув рыжей гривой.

Впервые за все время разговора Эвдамид улыбнулся.

— Не заговаривай мне зубы, паршивец! — погрозил он брату. — И не думай, что твои добродетели останутся безнаказанными.

— К слову, о добрых делах, — Леотихид решил, что настал удобный момент. — Не мог бы ты, милостивый государь мой, отправить под каким-нибудь предлогом из города «спутников» нашего любимого Пирра, сына Павсания? Уж больно чутко они его охраняют….

Улыбка на лице молодого царя потухла мгновенно, как задутое пламя свечи.

— Ты с ума сошел! — со злобой закричал он. — Я не намерен принимать участие в твоих грязных играх, идиот! Не знаю и не желаю знать, что ты затеял, но берегись: если что-то вскроется, наказание примешь в полной мере. Не посмотрю, что брат, клянусь трезубцем Посейдона!

— Да я….

— Все, довольно! Я от тебя устал! Ступай, занимайся делами.

— Ухожу, — вскинул руки ладонями вперед элименарх.

— Чтоб вечером доложил мне все о лазутчике, забравшемся к Эврипонтидам.

— Сделаю, — вздохнул Леотихид.

Резким взмахом руки Эвдамид сделал ему знак удалиться. Пожав плечами, Леотихид молча повернулся и пошел к выходу. У самых дверей его настиг оклик.

— Зайди к матери, — в голосе Эвдамида уже не было ни злости, ни раздражения. — Она спрашивала о тебе, жалуется, что совсем ее забыл.

— Зайду обязательно, — Леотихид обернулся, взмахнул рукой. — Счастливого тебе отдыха, грозный государь брат!

— Иди прочь! — Эвдамид сел на трон, откинулся и скрестил руки на груди. Хлопнула створа двери, в коридоре затихли энергичные шаги. Длинный пустой зал заполнила звонкая тишина.

Выйдя от царя, Леотихид направился на свою половину. Номарги-Триста у дверей даже не повернули голов, когда он проходил мимо них. Высокие, мощные, они казались каменными статуями древних героев. Впрочем, эта вышколенная неподвижность была обманчива — Леотихид знал, как быстро могут двигаться эти великаны.

У входа в покои стратега поджидала Арсиона-Паллада. При виде Леотихида ее лицо, обычно покрытое маской презрительного бесстрастия, расцвело улыбкой.

— Привет тебе, милый!

— Здравствуй, моя амазонка, — Леотихид обнял ее за талию, привлек к себе и вдумчиво, не торопясь, поцеловал. Стражи в белых плащах, стоявшие по обе стороны двери, многозначительно переглянулись.

— Отпусти, — она толкнула его в грудь, но голос просил продолжать, глаза искрились. — Ты меня компрометируешь перед подчиненными. Как прикажешь потом заставить их слушаться, если они видят, что я обычная слабая женщина.

— Ха! — не снимая руки с ее талии, он провел ее в свои апартаменты. — Ты ведь в любой момент можешь попросить любого из них взять меч в руки и подтвердить, что он мужчина. Доказательство от противного.

— Тогда начнем с тебя! Докажи мне… ах-а! — она расхохоталась, когда он подхватил ее на руки и бегом понес в спальню.

— Сейчас, за этим дело не станет! — прорычал он ей на ухо, затем повернул голову и бросил через плечо:

— Полиад, в течение ближайших двух часов меня ни для кого нет. Я уехал, пропал, умер.

— Есть — умер, — подтвердил приказ вскочивший со скамьи Полиад, провожая стратега и его возлюбленную тоскливым взглядом. Не только он, но любой из стражи элименарха отдал бы руку за право вкусить любви Арсионы. Увы, каждый из них понимал, что эта цена явно недостаточная.

Леотихид пронес девушку в спальню, мягко, встав на колено, опустил на широкую, застеленную пурпуром кровать. Она поймала его ладонь, поцеловала. Он провел пальцами по ее шее, затем рука пошла ниже, пробежала по выпуклой поверхности панциря.

— Что-то твердовато, — пожаловался он, пощупав броню там, где под ней скрывалась грудь.

— А у тебя — мягковато, — тут же парировала Арсиона, положив руку ему на пах. Ее глаза смеялись.

— Не лги, несчастная! — он передвинул ее кисть дальше.

— О-о! Беру свои слова обратно. Это что, рукоятка кинжала?

— Нет, древко знамени, — шутливо огрызнулся он, принявшись распускать застежки ее панциря.

— У меня тоже кое-что есть! — она подняла мускулистую, изумительной формы, ногу, выпрямила ее в колене. — Нравится?

— Р-р-р! — зарычал он, левой рукой он притянул ее бедро, запечатлел на нем горячий поцелуй.

— О чем ты рычишь, господин лев?

— Р-р-р! Это значит — не просто нравится, а очень нравится.

— Представляешь — и не только тебе!

— Вот как? Кому же еще? О, знаю, знаю. Половине мужей города, которые только и мечтают о том, чтобы раздвинуть эти скульптурные ножки….

— Половине спартанцев — возможно. И одному иноземцу — это точно.

— ???

— Новый дружок Эврипонтидов, афинянин, уже второй раз мостки подбивает. Даже как-то приятно, право слово — я уже от этого так отвыкла. Удивительно, что кто-то не боится подойти ко мне познакомиться… Поэтому я не стала его убивать — от изумления….

— Так-так, интересно… — Леотихид даже перестал возиться с застежками ее панциря. — Ну-ка, расскажи подробнее.

Пока она рассказывала, молодой стратег внимательно слушал, время от времени кивая головой. Когда девушка закончила, он вернулся к прерванному было процессу раздевания.

— Хорошо, что ты это мне рассказала, — в его зеленых глазах она заметила отражение какого-то только что возникшего замысла. — В следующий раз, когда этот иноземец захочет познакомиться с тобой, прояви больше спартанского гостеприимства и не отказывай ему в этом, договорились?

— В чем еще ему не отказывать? — она глянула вызывающе, но послушно приподнялась, позволяя снять и вытащить из-под спины наконец-то расстегнутую броню.

— Это мы посмотрим. Позже. Сначала нужно выяснить, что он за гусь, этот путешественник, — Леотихид отбросил в сторону снятую с девушки митру.

— Но он, возможно, больше не подойдет, — усмехнулась она. — Я была с ним не слишком вежлива.

— Тогда нужно сделать так, чтобы подошел, — в этот момент нетерпеливые руки бастарда сорвали с нее последний предмет одежды — теплый белый хитон. Его глазам, уже помутненным возбуждением, представилась божественная нагота: сильные, округлые плечи, крепкая, совершенной формы, грудь, плоский живот с прямоугольниками пресса, переходящий в выпуклый, аккуратно подстриженный холмик лобка. — Слава богу, у тебя в достатке того, чем можно привлечь мужское внимание.

Ее протестующий возглас Леотихид заглушил, накрыв губы быстрым жадным поцелуем. Следующий поцелуй достался прямому розовому шраму, пересекавшему скулу и щеку. Дрожащие ладони молодого стратега поползли по ее плечам вниз, скатились по ключицам, накрыли напрягшиеся соски… Поддаваясь его ласке, девушка застонала.

— Люблю тебя, мой единственный мужчина, мой герой, мой лев… — сладко прошептала она ему в ухо.

Несколько минут спустя до слуха Полиада донесся первый страстный вскрик, за ним — другой, и третий, с нарастающей громкостью. Нервно кинув на столик изучаемый им свиток Ксенофонта, начальник личной охраны стратега-элименарха резко поднялся на ноги, несколько мгновений постоял, уставившись в пространство, затем, закусив губу, стремительно вышел из кабинета. Избегая встречаться глазами с подчиненными, несшими охрану у главных дверей, Полиад подошел к выходившему во двор окну, но, не в силах оставаться на месте, бросился к лестнице и сбежал по ней вниз. Даже оказавшись на первом этаже дворца, он не мог избавиться от ощущения, что продолжает слышать эти страстные, переворачивающие душу стоны.

— Нету их нигде, — упрямо сдвинув брови, повторила тетка Арита. — Как сгинули оба, клянусь прялкой, и Килик, и Грания, ключница. С обеда никто их не видел, как за шерстью ушли к Галиду, за лесху.

— Тут всего-то час ходу туда и обратно, — заметил Леонтиск, поглядев на Пирра, застывшего со скрещенными на груди руками. — Ну полтора от силы. Не нравится мне это все.

— Особенно после сегодняшней истории с подменой корзин, — добавил Тисамен, сидевший у стены справа от Леонтиска.

— Без сомнения, продолжение сюрпризов от паскуды Горгила. Ну, дайте только боги, чтобы он попал ко мне в руки живым. Буду выдавливать из него жизнь по капле. Позавидует, пес, любой из своих жертв, молить будет о смерти… — выражение костистого лица Лиха могло напугать кого угодно.

— На дворе ночь, придется ждать до утра. Если не вернутся, ты, Леонтиск, и ты, афинянин, организуете поиски.

Эвполид спокойно кивнул. Леонтиск расстроился — он собирался присутствовать вместе со всеми на завтрашнем заседании суда — но виду, естественно, не подал. Приказ прозвучал и его нужно выполнять, не мудрствуя лукаво. Леонтиск с досадой заметил брошенный на него сочувственный взгляд Тисамена. Ион, Энет и Феникс в полном вооружении дежурили во дворе — после происшествия нынешней ночи было решено выставлять караул не только в доме, но и на улице.

Распахнулась створа входной двери. Язычки масляных светильников, освещавших экседру, в которой, по обыкновению, собрались на вечерний совет Пирр и его товарищи, дрогнули, поколебленные ворвавшимся сквозняком. В зал заглянула стриженая голова невольника Офита.

— Хозяин, к тебе господа Эпименид и Брахилл.

— Наконец-то! Пусть проходят, — возбужденно махнул рукой царевич. Появления Эпименида, который должен был рассказать, чем закончился его визит к эфору Фебиду, ждали весь вечер.

Спустя минуту гости показались на пороге. Вслед за одетым, по своему обыкновению, в белое Эпименидом двигалась приземистая квадратная фигура полемарха Брахилла. Молодые воины при виде полководца проворно поднялись на ноги — полемарх был их вышестоящим командиром, главой Питанатского отряда, к которому все они были приписаны. Леонтиск был рад видеть Брахилла: в присутствии этого грубоватого, мощного, излучающего жизненную силу старика он всегда чувствовал себя намного увереннее.

Когда отзвучали приветствия и старшие товарищи заняли почетное место у трещавшего поленьями очага, Пирр попросил Эпименида приступать к рассказу.

— Эфор принял меня сразу, но разговаривал сначала довольно сухо. Однако после того, как я поведал о том, что удалось узнать Леонтиску, Фебид оживился. Подробно расспросил меня обо всем, поинтересовался, какие улики и подозрения у нас имеются на данный момент.

— Теперь бы ты мог предоставить больше улик, — Пирр вкратце рассказал об инциденте с подменой корзин и о пропаже раба и ключницы.

— Вот кур-р-рва медь! — выругался Брахилл.

— С ума сойти! — вторил полемарху Эпименид. — Впрочем, эфору было достаточно и того, что я ему поведал. Он обещал во всем разобраться и наказать виновных, если то, что мы сообщили, окажется правдой. Если же выяснится, что мы пытаемся оговорить своих противников, то нам придется об этом горько пожалеть. Еще он добавил, что пока он является главой эфорской коллегии, в Спарте будет править закон, а не интриги.

— Это все? — несколько разочарованно спросил Пирр.

— В целом, да. На прощанье эфор Фебид попросил держать его в курсе наших поисков хозяина лазутчика, а он, в свою очередь, сообщит нам, если что-то удастся выяснить ему.

— Не очень-то много он пообещал, э? — пренебрежительно хмыкнул Лих. — Я сразу не верил в эту затею.

— Не болтай, эфеб, — крякнул полемарх Брахилл. — Старый пес Фебид, язви его в душу, обещает редко, но делает обычно больше, чем обещает, клянусь щитом Арея. Он, конечно, упертый старый мерин, но слов на ветер не бросает, не то что остальная эфорская шелупонь….

— Я тоже склонен думать, что эфор Фебид может помочь нам, — осторожно проговорил Эпименид. — Он не станет молчать или бездействовать, если узнает о чем-то… противозаконном… Но вот узнает ли? Почему-то меня, клянусь богами, снедают сомнения по этому поводу.

— Расследовать это дело мы сумеем сами, — твердо сказал Пирр. — И предоставим ему для суда.

— Фебиду потребуются железные доказательства, — вздохнул Леонтиск. — Он действительно, как сказал господин Брахилл, человек недоверчивый и упрямый….

— Я сказал — упертый старый мерин, — поправил его Брахилл.

— Ха, если единственным веским доказательством для него является мой окоченевший труп, то, пожалуй, обойдемся без доказательств, — усмехнулся царевич.

— Точно, — поддержал командира Лих. — Сами найдем убийцу, вздернем его, и дело с концом. А если возьмем живым, приведем к эфору с повинной и искренним раскаянием.

— Уж больно вы уверены, молодежь, — покачал головой Эпименид. — Я слышал, что этот Горгил — жуткий тип.

— Клянусь богами, самый жуткий тип на свете — это я! — оскалился Коршун. — Я держу это в тайне, но если бы люди узнали правду, они бы содрогнулись….

Спустя какой-то год это утверждение ни у кого не вызвало бы и тени улыбки, но тогда все только сдержанно посмеялись.

— Дядя Эпименид, ты обещал выяснить, что с моим братом, — напомнил Пирр. Царевич сказал это нарочито небрежно, чтобы не дать повода заподозрить себя в недостойной мужчины чувствительности, но Леонтиск заметил глубоко спрятавшуюся в волчьих глазах Эврипонтида тревогу. — Эта неприятность как-нибудь разрешилась?

— Частично, — поскреб бородку Эпименид. — Я разговаривал с одним из помощников педонома Пакида, и он уверил меня, что ни в чем, кроме обычного воровства, мальчишек не подозревают. Ахейцы все еще держат их у себя, но уже сегодня или завтра отправят в агелу. К сожалению, этот человек не смог сказать, какое наказание им грозит. К самому Пакиду я не пошел из этических соображений, хотя очень переживаю за мальцов. Не забывай, юноша, что мой младшенький, Критий, попался вместе с твоим братом.

— Быть может, ты, господин полемарх, поговорил бы с педономом? — осторожно спросил Леонтиск.

— И не подумаю! — раздраженно тряхнул лохматой бородой предводитель Питанатского отряда. — Еще чего не хватало — чтобы я просил за соплезвонов, попавшихся на воровстве. Пусть, курвины дети, попробуют на шкуре плетей, в следующий раз осторожнее будут. Агела — эта школа воинов, а не евнухов, так что нечего поднимать бучу из-за такой малости, как наказание. Не стали их колоть на политику, пристегивать к делам взрослых — и то ладно. А все остальное стерпят, засранцы, не рассыплются.

По выражению лица Эпименида было заметно, что он не согласен. Все знали, как он обожает своих сыновей, относясь к ним с трепетом и нежностью, которые более пристали матери, чем отцу. Впрочем, характер Эпименида вообще отличался мягкостью и миролюбием, вовсе не присущими суровому племени дорийцев.

— Авоэ, пусть терпят, — нахмурившись, согласился Пирр. Он не любил уступать никому и ничему, в том числе и обстоятельствам.

— Шкуру настоящего спартанца должны украшать следы плети, — веско добавил Брахилл. — Мальцы получат их несколько раньше, только и всего. И довольно об этом! У нас еще, кур-рва медь, целая куча вопросов. Главный из них — завтрашний суд.

— А что суд? — пожал плечами Лих. — Приходим, выигрываем, и завтра-послезавтра Эврипонтиды переезжают во дворец.

— Так и будет, шустряк, — зыркнул на него полемарх. — Если только наш петушок опять не обосрет все дело своим гонором. А, юнош, чего молчишь?

— Я же пообещал в прошлый раз, дядя Брахилл, — в голосе Пирра прозвучало раздражение. — Буду спокоен, как засохшая в паутине муха.

— Но-но, ты не гоношись! На них вон глазенками зыркай, на меня не смей. Знаю я твой характер, кур-рва медь, он что надутый бычий пузырь: любая соломинка, шпилька, он и лопнул, аж брызги полетели. А за узду тебя держать в сей раз не смогу, обязан присутствовать на переговорах с ахейцами, язви их в печень!

«Как он разговаривает с будущим царем! — возмущенно подумал Леонтиск. — Или надеется не дожить до момента, когда Пирр займет место на троне?».

— Рыжий наверняка опять попытается сорвать заседание, — в первый раз за весь вечер подал голос Аркесил. На советах он обычно предпочитал скромно отмалчиваться, да и тушевался перед могущественными мужами, как полемарх Брахилл, искренне поражаясь, как смеют его друзья свободно говорить при таких значительных персонах.

— Это уж точно, — кивнул Тисамен.

— Не выйдет, — усмехнулся царевич. — В первый и последний раз позволю ему надрываться безнаказанно. Отыграюсь еще. Позже.

— Выдержишь, не сорвешься? — продолжал сомневаться Брахилл. — У вас, Эврипонтидов, не кровь, а огонь в жилах. Причем перемешанный с мочой, которая чуть что стукает в голову.

Хвала богам, царевич сдержался и в этот раз, только глаза его, поднявшиеся на полемарха, изменили цвет, сделавшись из желтых почти белыми. «Спутники» искоса переглянулись, Эпименид зябко передернул плечами, и даже толстокожий полемарх Брахилл почувствовал, что хватил лишку, и натужно закашлялся, скрывая непривычное смятение, спазмом сжавшее горло.

— Я приду поддержать, — быстро нарушил возникшую неловкую тишину Эпименид. — К счастью, мои обязанности не предусматривают участия в переговорах.

— Было бы неплохо, если бы стратег Никомах тоже пришел, — сказал Тисамен.

— Придет обязательно, — улыбнулся Эпименид. — Мы говорили с ним вчера, он обещал, что будет.

— А кто председательствует? — поинтересовался полемарх. — Агиаденок-царь ведь тоже на переговорах будет.

— Кто-нибудь из геронтов, — ответил советник. — Кто — неизвестно, жеребьевка только утром.

— Ну и хорошо, клянусь круглой задницей Анталкида, — хмыкнул Брахилл. — Тем меньше возможности нашим «друзьям» подкупить председателя или как-нибудь по-иному «убедить» его провалить заседание.

Какую-то минуту все молчали, было слышно только потрескивание горящих дров и отдаленная перекличка собак. Рыжие всполохи огня отбрасывали на стены комнаты гигантские тени присутствующих, но уже едва волновали сгустившуюся под высоким потолком темноту. «Поздно уже, — подумал Леонтиск. — Пора бы в постель, тем более что еще стоять последнюю, четвертую стражу».

— Все будет хорошо, у меня предчувствие, — с энтузиазмом заявил Эпименид. — Пакуй вещи, юноша! Скоро будем отмечать новоселье в особняке Эврипонтидов!

— Из него еще мусор с месяц вывозить, — усмехнулся, пытаясь скрыть довольную улыбку, царевич. — Надо бы успеть до возвращения отца.

— Так держать, юнош! — взревел стратег Брахилл. — И верно, при правильном поведении в завтрашнем бою мы победим, даже Агиады уже не надеются что-то здесь изменить. Пора, кур-р-рва медь, думать о главном суде, синедрионе геронтов. Эта битва, я вам скажу, посерьезнее!

— И мы ее выиграем! — в блестящем зраке Эврипонтида всполохом мелькнул демонический красный огонь. Шокированный Леонтиск оглянулся — видели ли другие? Или это было всего лишь отражение пламени очега?

— Напомни-ка мне, на какой день назначено заседание? — полемарх наморщил лоб, пересеченный полудюжиной горизонтальных морщин. — Помнится, самый конец месяца….

— Двадцать третьего посидеона, полемарх, — уточнил Лих.

— Двенадцатый день января, — тут же подсчитал Леонтиск.

— И ты туда же, молокосос, с распроклятым римским календарем! — взбеленился старый полководец. — Он у меня уже вот где сидит, кур-рва медь! Хотя бы здесь не вспоминайте, хватит с меня того, что мы теперь годы считаем не по Олимпиадам, а от основания Рима. Позор!

— А по мне так и ничего, удобно… — пробурчал под нос Эвполид. Афиняне, чей полис был центром иноземной торговли, давно переняли стремление торгового люда всех обитаемых земель к унификации календаря и валюты.

— Итак, двадцать седьмое, — повторил Эпименид. — Через двадцать и один день. Переговоры с ахейцами уже должны будут завершиться.

— Было бы неплохо, если бы они уже к этому времени убрались из города, причем забрали с собой двух главных ублюдков — римлянина и македонца, — зло проговорил царевич.

— Это вряд ли, — скривился полемарх Брахилл. — Ставлю правую ягодицу, что мудаки вроде Архелая и Анталкида наизнанку вывернутся, но удержат всю эту кодлу в городе. С одной-единственной целью: чтобы надавить на нас и дружественных нам геронтов.

— Значит, следует правильно использовать оставшееся время и постараться заручиться еще чьей-нибудь поддержкой, — сделал вывод Эпименид.

— Помнится, мы собирались побеседовать с эфором Полемократом, — напомнил Леонтиск.

— Со Скифом, этим тупоголовым дундуком? — поморщился стратег Брахилл.

— Позволь, полемарх! — вскинулся Лих, видимо, вспомнив, что привлечь к сотрудничеству эфора-жреца было его идеей. — Ты знаешь лучше кого другого, что девять из десяти наших граждан-гоплитов регулярно посещают храмы и чтут богов-олимпийцев. Пусть, может быть, вера в богов не так сильна, как в былые времена, но все же сбрасывать со счетов наше, так сказать, духовенство никак не можно.

— Верно, — поддержал Леонтиск. — Если перетянуть Скифа на нашу сторону, и попросить его «толкнуть» пару проповедей в защиту царя Павсания, народ, который и так нас в большинстве поддерживает, будет полностью на нашей стороне. Тогда и геронты будут голосовать смелее….

— Дожил — цыплята учат меня жить, старого петуха, — проворчал полемарх и почесал седую гриву. — Хотя, хм, в чем-то афиненок прав. Но кто поговорит со Скифом? Меня не просите, у меня при одном только виде этой постной рожи в кишках колики начинаются. А если он заведет, как обычно, о гаданиях, прорицаниях и знамениях, то боюсь, кур-рва медь, душа не выдержит….

Пирр прокашлялся.

— Мы хотели попросить сходить к эфору Полемократу тебя, дядя Эпименид. У тебя куда больше терпения и любви к людям, чем у нашего доброго стратега Брахилла.

Полемарх грозно зыркнул из-под густых бровей, сомневаясь, нет ли в словах царевича скрытой подначки, а Эпименид с готовностью отвечал:

— С удовольствием выполню это поручение, мой молодой вождь. Клянусь олимпийцами, роль парламентера всегда мне удавалась, и я готов и дальше служить дому Эврипонтидов в этом качестве.

— Было бы неплохо, если б ты прихватил с собой уважаемого стратега Никомаха, — добавил Пирр.

— С удовольствием. Не исключаю, что Никомах как военный может оказаться более стоек там, где я уже решусь отступить.

— Вдвоем будет легче противостоять шарлатану, когда он начнет задуривать вам головы своей заумной ахинеей! — захохотал полемарх.

— Эфор Фебид не отказал мне, будем надеяться, что и верховный жрец не откажет! — с улыбкой промолвил Эпименид. — Я постараюсь поговорить с ним максимально дипломатично. Выясню, можем ли мы рассчитывать на его поддержку, и если да, то в какой степени….

— У меня идея! Эфор Скиф будет невероятно счастлив, если ему в подарок будет преподнесена древняя книга пророчеств или свод инструкций по какой-нибудь хиромантии, — предположил Леонтиск.

— Недурственный совет, юноша! — осветился улыбкой Эпименид. — В моей библиотеке как раз пылится толстенный свиток иудейских прорицаний — о конце света, приходе мессии, и прочая. «Древняя книга», или что-то в этом духе, как раз в стиле старого Полемократа.

— Прекрасно! Значит, считай, полдела сделано, — подытожил Пирр. — Приведи к нам Скифа, дядя Эпименид, и Эврипонтиды не забудут твоей службы.

Советник встал и склонил седую голову.

— Я приведу в армию Эврипонтидов столько скифов, сколько смогу, наследник.

Тело женщины было страшно изуродовано: ноги обуглены, сожжены до кости, грудь и живот словно исполосованы железными когтями. Лицо представляло собой страшную маску: глаза выколоты, уши превратились в бесформенные лохмотья, губы были вырезаны, обнажив зубы в дикой улыбке смерти.

Леонтиск почувствовал, как его внутренности поднимаются к горлу. Несмотря на все эти увечья, он уже с уверенностью опознал это тело как принадлежащее Грании, старой ключнице Эврипонтидов. Изуверы не тронули ее рук — полных, покрытых брызгами пигментных пятен, рук, с такой почти материнской лаской зачастую трепавших афинянина по волосам.

Утром, когда ни ключница, ни пропавший невольник по прозвищу Килик дома не появились, Леонтиск и Эвполид, выполняя приказ Пирра, принялись за поиски. По Спарте разошлись почти полсотни молодых людей из числа друзей Эврипонтидов, повсюду выспрашивая, не видел ли кто пропавших членов прислуги. Сами друзья-афиняне сидели дома, принимая сообщения и согласовывая поиски. Им повезло: уже к обеду были найдены рыбаки, заметившие застрявший на отмели труп женщины. Место находилось у впадения Тиасы в Эврот, чуть ниже моста, прилегающего к площади военных состязаний.

— Похоже, с этого моста ее и сбросили, — проговорил Эвполид. — Место безлюдное, жилья рядом нет, в ночную пору здесь, ручаюсь, живой души не встретишь.

— Ублюдки! — Леонтиск все еще не мог придти в себя, мучительно борясь со вставшем в горле комом тошноты.

— Эге, посмотри, на ноге обрывок веревки, — Эвполид, похоже, ничего подобного не испытывал. — Наверняка к нему был привязан груз, но оторвался при ударе об опору моста. Это значит, что второго тела мы, скорее всего, не найдем.

— Достаточно и этого, — сквозь зубы проговорил сын стратега. — Пойдем, сообщим командиру.

Они повернулись спиной к безразлично катящей воды реке и стали подниматься на холм, пробираясь по колено в мокрой прошлогодней траве. Пожухшие от холода ветви кустарника щедро делились с друзьями ледяными брызгами росы. Неприятных ощущений добавлял дувший с реки промозглый ветер.

— Доставьте тело в особняк, — отчужденно кинул Леонтиск ожидавшим на вершине холма парням, «львам» из агелы, готовящимся грядущей весной стать воинами. — Передайте госпоже Арите, пусть готовит к погребению.

«Львы» без особого энтузиазма начали спускаться к берегу.

— Поживее, олухи! — заорал Леонтиск. Эвполид с удивлением посмотрел на него. Сын стратега осекся и, резко махнув рукой, пошел к мосту. Он чувствовал жгучую ненависть к убийце, проклятому Горгилу — а в том, что это преступление его рук дело, молодой воин не сомневался. Боги, с каким наслаждением Леонтиск пустил бы ему кровь, уничтожил, изрубил в кровавую кашу… Все злило молодого афинянина — и необходимость быть дурным вестником, и этот пронизывающий ветер, и сырость, от которой вновь заломило уже было почти оставившее в покое колено.

До агоры они шли в молчании. Леонтиск предавался мрачным мыслям о мести, а Эвполид не трогал его, позволяя справиться с чувствами самостоятельно. К концу пути сыну стратега это почти удалось.

Агора снова встретила их тревожным гулом толпы и горячими страстями. Взвинченные граждане-лакедемоняне выражали свое отношение к происходящему громкими выкриками, кое-где кипели жестокие споры. На судейском помосте держал слово сухощавый и энергичный старик, сжимавший в руке короткий жезл. Леонтиск встрепенулся.

— Геронт Полибот… Кажется, мы вовремя! Слышишь, он объявляет вердикт суда! А ну, вперед….

Точно также, как и три дня назад, когда они только прибыли в город, афиняне ввинтились в толпу и принялись пробираться к трибуне. Незамедлительно посыпавшиеся на них окрики, тычки и проклятия они не воспринимали, стараясь скорее добраться до первых рядов, занятых друзьями.

— …богов и героев-покровителей достославного города Спарты, суд постановил: отменить решение синедриона геронтов от двадцатого пианепсиона первого года сто семьдесят девятой олимпиады, то есть дня девятого месяца ноября года шестьсот девяностого от основания великого города Рима, постановлявшее лишить гражданина Павсания Эврипонтида принадлежащих ему земельных участков и особняка близ храма Муз на акрополе. Нынешние владельцы упомянутых наделов, местоположение и размер коих указан в прилагаемой описи, обязаны в течение месяца вернуть сии участки во владение гражданина Павсания Эврипонтида. Суд напоминает, что в отсутствие упомянутого гражданина законным представителем оного является старший из его сыновей, присутствующий здесь Пирр Эврипонтид.

Последние слова геронта, сообщавшие о том, что во владение особняком царевич может вступить немедленно, были заглушены восторженными криками спартиатов, поздравлявших своего любимца с победой.

— Ур-ра, мать вашу! — заорал Феникс, выпрыгивая на первую ступеньку трибуны и потрясая воздетыми над головой кулаками. — Наша взяла! Ха-ха-ха! У-у-у!

Толпа вторила ему гулом радостных возгласов и поздравлений. Леонтиск, пробравшийся к этому моменту в первый ряд зрителей, заметил, как хмурый Леотихид, стоявший у противоположного конца трибуны, что-то негромко сказал лохагу «белых плащей». Начальник телохранителей, отсалютовав, отбежал к шеренге своих подчиненных.

— Ты видел? — спросил над плечом голос Тисамена.

— Видел, — кивнул Леонтиск. — Жди беды.

В этот момент на трибуну энергично взбежал сам Пирр, по традиции обязанный обратиться к суду со словом благодарности. Леонтиск заметил, как Ион, сев на первой ступеньке с дощечками для письма на коленях, приготовился записывать. Феникс перехватил его взгляд, махнул головой в сторону Иона, издевательски осклабился:

— Историк наш, обмочи его осел….

В этот момент с возвышения зазвучал громкий металлический голос царевича, сразу прекративший шум и разговоры в собравшейся на агоре толпе.

— Уважаемые господа судьи и дорогие сограждане-лакедемоняне. От имени дома Эврипонтидов приношу вам великую и искреннюю благодарность. Судьям — за то, что справедливо и по закону разрешили дело, устранили несправедливость, вот уже восемь лет марающую бесчестьем наш дом. Гражданам — за то, что пришли сюда, на эту площадь, дабы своим присутствием и далеко не молчаливой поддержкой обеспечить торжество истинного правосудия.

В толпе снова раздались крики и рукоплескания.

— Спасибо вам и за то, дорогие сограждане, что не побоялись поднять голоса в защиту вашего доблестного царя, истинного спартанца, всегда стоявшего на страже интересов и свободы Лакедемона. Он там, на далеком острове, оклеветанный, осужденный и сосланный врагами, но вы, добрые лакедемоняне, не забыли и не предали его!

Голос Пирра звучал, словно колокол, ударяя по слуху, по нервам, находя отзвук в каждом сердце.

— И вы, дорогие сограждане, вы знаете, что ваш царь невиновен, что он любит вас всех и мечтает вернуться в милый город и встать, как и прежде, с доблестью и честью, с мечом и щитом на страже родных очагов! Так услышьте же, лакедемоняне: очень скоро ваше мужество понадобится нам снова. Через двадцать дней, двадцать третьего посидеона, состоится заседание синедриона геронтов, на котором будет решаться судьба государя Павсания, моего отца. Вашего отца, доблестные дорийцы! И если вы любите его, если вы хотите, чтобы он вернулся, чтобы мы жили, как и встарь, покровительствуемые богами, коим любы доблесть и честь, и жизнь ваша стала такой, как прежде — придите на этот суд, и поддержите дом Эврипонтидов, вашу свободу и вашу славу!

Площадь взорвалась.

— Придем! Хотим Павсания!

— Слава Пирру, слава! Хей!

— Ур-ра-а!

— За правое дело!

— Долгие лета Эврипонтидам!

— Пирра — в цари!

И даже:

— Долой Агиадов! — этот одинокий вопль вызвал судорожную команду со стороны Леотихида и лихорадочную активность нескольких ринувшихся в толпу «белых плащей».

Пирр, стоя на возвышении, видел все это: и жалкую своей немногочисленностью кучку противников, и затопившее площадь бушующее море граждан. Его сторонников, его подданных, его солдат. Сын Павсания впитывал их горящие взгляды, их надежду, их голоса — и выпрямился, став как будто выше ростом, расправил широкие плечи, и вновь загрохотал, как набат:

— Великая благодарность вам за поддержку, граждане Лакедемона! Ибо это есть истинное мужество — не бояться быть свободным в наше время!

«Великая Афина-Сотейра, что там говорил полемарх про горячую кровь и мочу, бьющую в голову?» — подумал Леонтиск со страхом и в то же время с восторгом, мурашками побежавшим по позвоночнику.

— Во времена, когда в нашем городе, цитадели воинской чести, принимают ахеян, врагов извечных и вероломных. Когда в Спарте правят не цари, не эфоры, а приехавшие из заморья римляне и македонцы — «повелители мира»!!!

Последняя фраза была подобна визгу пилы, скользнувшей по стали, — столько ненависти в ней прозвучало.

— Побойся богов, молодой человек! — негромким дрожащим голосом произнес за спиной царевича геронт Полибот. — Ты погубишь себя!

Пирр продолжал, не слушая его, не замечая, как «белые плащи» обтекают трибуну, окружая ее со всех сторон.

— Лакедемон не был побежден иноземцами — ни Риму, ни македонцам этим не похвастать. Так почему же мы терпим их надменность, почему принимаем их патронат, почему допускаем их вмешательство в наши государственные и общественные дела?

Мимо Леонтиска к трибуне быстро прошли, почти пробежали Эпименид и стратег Никомах, благообразный муж лет пятидесяти с благородным, исполненным достоинства обликом и спокойными глазами.

— У нас достаточно мудрости, чтобы самостоятельно вести любые переговоры, и достаточно силы, чтобы самостоятельно наказывать своих врагов! Граждане, верните в город царя-Эврипонтида, и вы увидите разницу….

— Приказываю тебе замолчать! — раздался яростный голос от правого края трибуны. Тысячи глаз изумленно уставились на бледного, едва сдерживающего себя Леотихида. За его спиной с решительными лицами стояли одетые в белое Полиад и Арсиона.

— Пирр Эврипонтид, немедленно спустись с трибуны и ступай прочь, иначе данной мне властью я арестую тебя по обвинению в изменнических речах!

Пирр замолчал, молча посмотрел на стратега-элименарха. Затем неожиданно для всех расхохотался, громко и искренне. «Спутники» и столпившиеся у трибунала несколько десятков сочувствующих Эврипонтидам спартиатов немедленно поддержали своего вождя дружным хохотом. Леонтиск почувствовал, как расходящиеся от царевича волны преступной вольницы кружат ему голову, захватывают соседей, расходятся дальше, заражая толпу в сотню раз быстрее губительной серой чумы.

Отсмеявшись, Пирр упер руки в пояс и отчетливо проговорил, сверля младшего Агиада насмешливым взглядом:

— Ну что ж, господин рыжая крыса, арестуй меня, если сможешь!

Поджав губы, Леотихид резко повернулся к «белым плащам», обособленной группой стоявшим чуть позади двух лохагов.

— О-о! сейчас, чую, будет драчка! — возбужденно проурчал Эвполид слева от Леонтиска и начал раздвигать впередистоящих. Однако в этот миг, не успел еще Леотихид отдать роковой команды, как над головами раздался надрывный вопль:

— За Эврипонтидов! Бе-ей! Долой Агиадов!

Что тут началось! Толпа, доведенная до накала речью Пирра, повиновалась импульсивно, мгновенно, жутко, бросившись на опешивших «белых плащей» ужасной тысячерукой гидрой. Воздух разорвали яростные крики:

— Подонки, предатели!

— Смер-рть!

— Бей римских лизоблюдов!

— Рыжего держи, Рыжего!

— И шлюху его!

— В реку их! В реку!

— Смерть Агиадам! Смерть ахейцам! Да здравствует Пирр Эврипонтид!

Стоявших поодиночке стражников смели в мгновенье ока, белые плащи замелькали под беспощадными ногами топчущей их владельцев толпы. Схватка кипела только в том месте, где стоял сам Леотихид и основные силы стражи. Встав кольцом, «белые плащи» мечами в ножнах и древками копий отмахивались от озверевших сограждан, остервенело атаковавших их кулаками, палками и камнями. Кое-где в толпе блеснули клинки: хотя в общественные собрания было запрещено приходить с оружием, в Спарте, где девять из десяти граждан никогда не расставались с мечом, этот запрет часто игнорировался.

— Прекратить! Прекратить! — яростно орал Леотихид, над волнующимся морем голов был виден только роскошный алый султан его шлема.

— Хоп-ля-ля! — гикнул Эвполид и умчался вперед, горя желанием принять участие в свалке. Леонтиск крикнул было ему вслед, но видя, что друг не слышит, махнул рукой и принялся пробираться к трибуне. В возбужденной, орущей и хаотично двигающейся людской массе сделать это было непросто, но благодаря упорству и ловкости, а также относительной близости цели, сыну стратега удалось достаточно быстро достигнуть ведущих на возвышение ступеней. Ион все еще сидел на них и лихорадочно что-то писал на своих дощечках.

— Сумасшедший! — бросил на ходу афинянин, но Ион даже не поднял головы.

Пирр все еще стоял на трибуне. Возле него, что-то возбужденно говоря, находились Эпименид и Никомах. С другой стороны, размахивая руками, что-то кричал Лих. Царевич, казалось, их не слышал, его взгляд был прикован к царящему на агоре хаосу, а лицо выражало… изумление? удовлетворение? восторг? Леонтиск затруднился бы дать точное определение. Уже приблизившись к окружавшей царевича группе, он боковым зрением заметил бледного, застывшего с прижатыми к вискам ладонями геронта Полибота.

— Необходимо немедленно прекратить этот кошмар! — Леонтиск уже мог слышать голос Эпименида. — Если прольется кровь, мы все пропали.

— Она уже пролилась, наивный ты человек! — возражал ему Коршун. Глаза его были словно у пьяного, ноздри трепетали. — Настал час все изменить! Командир, прикажи! Я созову всех наших, Галиарт поднимет агелу, а полемарх Брахилл — Питанатский отряд. Скинем к демонам Эвдамида, вернем в город царя….

— Это безумие! — воскликнул советник.

— Нас раздавят, — веско и мрачно сказал стратег Никомах. — Даже если весь Питанатский отряд встанет за нас, а я в этом сомневаюсь, то Маханид и Демонакт поднимут против нас мезойцев и лимнейцев, Эвдамид — номаргов, Дорилай — городскую стражу….

— Но граждане за нас! — не отступался Коршун.

— Это лишь сегодня. Люди пьяны речью молодого Эврипонтида и бунтом. Толпа орет одной большой глоткой, но ест тысячей маленьких ртов. Сегодня, вернувшись к своим очагам, люди одумаются, а завтра они вспомнят, к какому отряду приписаны, испугаются наказания, и не посмеют ослушаться командиров, когда те велят взять нас в мечи. Для свержения власти, даже дурной, нужно нечто большее, нежели одна удачно произнесенная речь.

— Видят боги, это именно так! — вклинился Эпименид. — Заклинаю тебя, юноша, останови, останови все!

Молчание. На лице царевича читалась титаническая борьба, происходившая в данный момент в его душе. На щеках плясали желваки, веки трепетали, глаза словно остекленели. Тяжелое дыхание распирало грудь, словно кузнечный мех.

— Решайся, — стратег Никомах положил ладонь на застывшее в напряжении плечо Пирра. — Когда наступит момент подняться, я первый встану рядом с тобой, молодой вождь, и сделаю все, чтобы мы победили. Но не сегодня, не сейчас. Выступи мы сегодня, поражение и гибель неизбежны. И неудача, пойми это, похоронит надежду на все грядущие времена.

Именно этот аргумент убедил царевича окончательно.

— Проклятье, — вскричал он. — Где я слышал, что надежда — это чаще всего отсроченное разочарование?

— Полно, наследник! — обрадовано вскричал Эпименид. — Уметь остановиться для государственного мужа не менее полезно, чем уметь что-то начать.

— Быстрее, юноша, ради богов! — вскричал геронт Полибот, увидев, что роскошный султан шлема Леотихида исчез в людском водовороте. В тот же миг раздался яростный, срывающийся на визг, крик Арсионы, блеснул обнаженный меч.

Нужно было спешить.

— За мной, Лих, Леонтиск, скорее! — вскричал Пирр, бросаясь к краю трибуны и спрыгивая вниз, в бурлящую толпу. «Какой благоприятный момент для убийцы, — подумалось Леонтиску. — Стоит кому-то в давке пырнуть царевича ножом, и никто никогда не подумает, что это было политическое убийство. Случайность, трагическая случайность, печальное последствие разбушевавшихся страстей». Похолодев от этой мысли, молодой воин стремглав бросился вслед за командиром, решив не отходить от него ни на локоть.

— Лих! — крикнул он.

— Я понял, — крикнул тот на бегу. — Я слева, ты справа. И следи за тылом.

Через мгновенье они вслед за сыном Павсания спрыгнули в людской водоворот. Леонтиск неудачно ударился больным коленом о чье-то плечо, зашипел от боли, вмазал кому-то по уху. И тут же бросился вперед, занял место справа от прущего напролом, как секач сквозь кусты, Эврипонтида.

— А ну, успокоиться, разойтись! Во имя богов! Успокоиться! Разойтись! — выкрикивал Пирр, мощными гребками отшвыривая людей со своего пути. Леонтиск и Коршун орали и делали то же самое. Их узнавали, расступались.

Через какое-то время царевичу и его «спутникам» удалось приблизиться к эпицентру толчеи, где толпа тесным кольцом охватывала группку «белых плащей». Одного из стражников, повалив на землю, пинали трое или четверо. Он, рыча и ругаясь, пытался подняться на ноги, но ему это не удавалось. Камни, мостившие агору, были забрызганы мокрыми пятнами крови.

— Эй, прочь! Вы что, озверели! Прекратить! — Леонтиск налетел сзади. Одного повалил на спину, дернув за шиворот, другого толкнул в лицо раскрытой пятерней. В этот момент из толпы вырвался плотный ком дерущихся, подмял не успевшего отскочить Лиха… Не раздумывая ни мгновенья, Леонтиск обрушил сцепленные в замок руки на шею человека, вклинившегося между ним и Пирром. От удара бедняга повалился на мостовую, но тут же быстро перевернулся, тряся головой поднялся на четвереньки… Леонтиск увидел его лицо и опешил.

— Боги! Эвполид, ты? Прости, я по горячке… — по-детски вырвалось у него.

Морщась от боли, сын Терамена поднял глаза.

— Это ты, что ль, меня так, друг Львенок? Ну, спаси-ибо, приласкал! Ха-ха-ха! — закатился он вдруг хриплым смехом, но закашлялся, сплюнул кровью, попав себе на одежду.

Леонтиск против воли тоже истерично хохотнул.

— Давай, поднимайся, — сквозь смех выдавил он, помогая другу встать. — Вот тебе и большая драчка.

— Да уж, с тобой повеселишься, — Эвполид закряхтел, потирая шею. — У-у, как больно. А ведь только потеха пошла….

— Проклятье, — Леонтиск завертел головой, только сейчас поняв, что потерял из виду Пирра. «Спутник», называется!

— Да вон они, вперед ушли, — успокоил его Эвполид. — В чем дело-то?

— Потехи не будет, — бросил Леонтиск, хватая товарища под руку. — Пошли за ними. Нужно остановить побоище. Царевич приказал….

— Понял! — воскликнул Эвполид, оживая на глазах. — С дороги, люди добрые, разойдись. Команда — всем по домам. Ну!!!

Довольно скоро они догнали Пирра, Лиха и уже присоединившегося к ним Энета, уже в толпе, непосредственно окружавшей основную группу «белых плащей». Тут схватка была в самом разгаре. Стражники элименарха явно проигрывали. Большинство их, окруженные увлеченными кучками граждан, катались по мостовой, осыпаемые пинками и ударами палок. Несколько десятков самых рьяных последователей Эврипонтидов окружили Леотихида, Полиада, Арсиону и еще пятерых или шестерых стражников и остервенело атаковали их, в основном при помощи палок, камней и дури. Агиады, все как один с обнаженными мечами, отбивались уже вполне серьезно. Били не насмерть, но то и дело кто-то из нападавших, взвыв, откатывался назад с перепачканной кровью одеждой. Остальным это, казалось, только прибавляло азарта.

— Эй, разойтись! — закричал Пирр.

— Прекратить, живо! — вторил Лих-Коршун.

Их не слышали. Возбужденные, пьяные боем, взбесившиеся горожане и сами вопили, как стая голодных ворон.

— Бей! Хлещи их!

— Проклятые!

— Римлянам нас продали? Получай, падаль!

— Смерть Агиадам!

Один, растрепанный муж лет сорока, с подбородком, покрытым густой многодневной щетиной, упражнялся в оскорблениях на Арсионе:

— Эй, шельма похотливая! Шлюха сопливая! Раздвинь ноги, сука, щас я тебе засуну по самую глотку! — небритый потрясал толстым заостренным колом, по всей видимости, выдранным из какого-то палисада.

— Засовывай осторожно, а то как бы я не обрубила тебе ненароком мужской признак, образина! — злым смешком отвечала Арсиона, крутанув спату в сверкающей шипящей «мельнице».

— Чего стои-им? А ну, разом! Возьмем их! — истерично завопил кто-то, не видный с того места, где находился Леонтиск. Однако афинянин узнал голос — тот самый, что призвал к нападению на Агиадов, спровоцировав весь этот хаос.

— А-а-а! — заорала толпа, бросаясь на «белых плащей».

— Проклятье, вперед! — выдохнул Леонтиск, расталкивая спины пассивных участников действа, выражавших сочувствие нападавшим криками и улюлюканьем, но не торопившихся подставляться под мечи Агиадов.

Кто-то заверещал, коротко и надрывно, захлебнулся криком, и через мгновенье принялся причитать, истерично и монотонно:

— Убили, да что же это, убили, сволочи….

Леонтиск схватил очередного ретивого горожанина двумя руками за одежду и отчаянным рывком отбросил с дороги. Кинулся в образовавшийся проем, увидел небритого, ухитрившегося борцовским захватом обхватить Арсиону сзади, и теперь, пыхтя, пытавшегося повалить девушку на землю. Наверное, чтобы воплотить в жизнь угрозу насчет «по самую глотку». Раскрасневшись, задыхаясь, Паллада неловко, насколько позволяли стянутые противником руки, размахивала мечом, не давая никому больше приблизиться.

— Попалась, шлюха! Попалась, сука! — торжествующе ревел небритый.

Девушка пыталась стряхнуть его с себя, пнуть ногой по колену, но это ей не удавалось, все силы уходили на то, чтобы удержаться на ногах.

— Эй, урод, отпусти ее! — сын стратега шагнул вперед, но его опередил Эвполид. Рискуя жизнью, он, согнувшись, прошмыгнул под мечом Арсионы, выпрямился и нанес небритому прямой удар кулаком в переносицу. Тот хрюкнул и, выпустив девушку, шатаясь, отступил на несколько шагов. Арсиона подняла замутненные бешенством глаза.

— Благодарности не надо! — проворно отскочил назад Эвполид. — Эй, я хороший!

Скользнув по нему ничего не выражающим взглядом, девушка молниеносно развернулась и с хрустом впечатала носок кожаного сапога-эндромида меж ног обидчика. Небритый с коротким, тут же оборвавшимся воплем переломился пополам, его глаза выпрыгнули из орбит, а рот застыл в разверстом беззвучном крике.

Леонтиска передернуло — он представлял, каково сейчас бедняге. Отвернувшись, сын стратега заметил Леотихида. С разбитым кровоточащим носом, в разорванном плаще, Рыжий яростно мотал из стороны в сторону двух повисших у него на руках энергичных мужей, третий, скача вокруг, норовил треснуть его тростью. Одновременно двое подростков из толпы бросали в младшего Агиада камнями. На заднем плане Полиад, наступив ногой на свой выбитый из рук меч, ожесточенно обменивался зуботычинами с верзилой, бывшим на голову выше и в два раза шире в плечах.

Проклятье, где же царевич? Леонтиск снова упустил его, увлеченный сценой схватки Арсионы и небритого. Впрочем, Пирр тут же нашелся слева. Совместно с Энетом и Лихом он, ругаясь, оттаскивал озверевших горожан от очередного распластанного на мостовой стражника.

— Команди-ир! — закричал Леонтиск. Эврипонтид поднял голову.

И совершенно не вовремя. Не попавший в Леотихида булыжник величиной в кулак мелькнул в воздухе и с силой ударил царевича под ключицу. Это стало последней каплей. Кровь прилила Пирру к лицу, его бочкообразная грудь вздулась от хлынувшего в нее воздуха.

— ВСЕМ ОСТАНОВИТЬСЯ! — от этого оглушительного рева, казалось, треснул воздух. Леонтиск читал у римских авторов, что от крика полководца Гая Мария приседали кони. От вопля Пирра лошади наверняка попадали бы на спину. Но так как лошадей вокруг не было, а были лишь люди, существа куда менее нежные, то они только ошалело застыли на месте, обратив изумленные взгляды в сторону источника жуткого звука. Это выглядело, как будто Пирр выкрикнул волшебное заклинание, так мгновенно и буквально было его действие.

— Немедленно прекратить! — развивая успех, рявкнул царевич, уже, правда, не так громко. — Ваш гнев справедлив, люди, но прошу — перестаньте. Поберегите себя, расходитесь по домам. Сейчас же!

Волшебство продолжало действовать: спартанцы не спеша, зачастую не отказывая себе в удовольствии от души пнуть ближайшего лежащего стражника, начали растекаться с агоры. Снова зазвучали крики:

— Пирра — в цари! Ура!

— Долгие лета Эврипонтидам!

— Щенки Агиса — долой!

— Расходитесь, расходитесь! — продолжал увещевать их Пирр. — Тебе, элименарх, тоже лучше пойти домой. И не покидать дворец своего брата без лишней нужды. Видишь же — народ тебя не любит….

— Ты за все ответишь, пес. Жаль, не мне… В последний раз веселишься, покойничек! — процедил сквозь зубы Леотихид. Слизал кровь с губы, демонстративно повернулся, сделал «белым» знак уходить.

Леонтиск и Лих обменялись мгновенными взглядами.

— Эй, что ты сказал? — вспыхнув, шагнул Леотихиду вслед Коршун. Арсиона и Полиад тут же развернулись, положив руки на рукояти мечей.

— Стой, Лих, дружище, — рука царевича ухватила товарища за плечо.

— Ты слышал, командир? Он….

— Я слышал. Пусть идет.

Коршун отступился, и сам осознавая, что сейчас от Леотихида им ничего не добиться. Элименарх оглянулся, одарил Пирра ненавидящим взглядом, сделал резкий, не оставляющий сомнений жест в районе шеи. И пошел прочь. Его телохранители, по пути собирая тех из своих, кто был не в состоянии самостоятельно подняться с земли, поспешили следом. Народ, оживленно обсуждая произошедшую баталию, продолжал потихоньку расходиться, за исключением самых активных сторонников Эврипонтидов, которые, встав плотной кучкой, продолжали громко выкрикивать здравицы и благие пожелания в адрес Пирра. Сам царевич отошел к старшим товарищам, Эпимениду и Никомаху, убеждавшим в чем-то седовласого геронта Полибота. Сын стратега с удовлетворением отметил, что Эврипонтида неотступно сопровождают Аркесил и Энет.

— Леотихид все знает, — Леонтиск повернулся к товарищам, все еще пораженный сделанным открытием.

— Ха, знает! Да он в деле, руку даю на отсечение! — ощерился Коршун.

— Не удивлюсь, — пожал плечами Тисамен. — Хотя на Рыжего это не похоже. Нанимать убийц не в его стиле, он скорее сам возьмется за меч….

— Точно. Парень на вид — вылитый головорез-наемник. Не зря эта красотка, Паллада, выбрала его, — вздохнул Эвполид. И добавил в сторону, только для Леонтиска:

— Но какова она, а? Огонь! Видел, как она врезала по яйцам этому, с щетинистым рылом?

Еще бы не видеть. Леонтиск ухмыльнулся: небритый до сих пор валялся на земле, судорожно сжав руками промежность. Искры только-только перестали сыпаться у него из глаз, и гримаса боли на лице бедолаги стала постепенно уступать место выражению опасного бешенства. Подошли друзья небритого, крепкие мужи средних лет, и помогли ему подняться на ноги.

— Пожалуй, пора уходить! — взял друга под руку Леонтиск. План по приключениям на сегодня был явно перевыполнен.

— Э? — не понял тот.

— Нужно рассказать командиру, что мы нашли Гранию, — нашелся сын стратега, увлекая товарища за собой.

Папирус хрустел в дрожащих сухих пальцах. Шепот, срывающийся, горячечный, тоже дрожал.

Помилуйте боги. Это конец. Конец!

Свиток выпал из ослабевших рук, шмякнулся на стол, с рассерженным шелестом скатался. Эфор Полемократ, настоятель храма Афины Меднодомной, по традиции являющийся архиаретером, верховным жрецом Лакедемона, вытер трясущейся ладонью проступившую на лбу испарину. Успокоиться, нужно только успокоиться. И принять правильное решение.

Папирус, приведший уважаемого эфора в столь возбужденное состояние, был только что полученным прорицанием из Дельфийского храма. В самой древней части святилища, построенной еще до Тесея, находилась расщелина, бездонный провал, ведущий в страшное подземное царство Аида. Из провала поднимались ядовитые для любого смертного испарения, вдыхать которые могла только священная пифия, восседавшая над бездной на медном треножнике. Смертоносный воздух Тартара открывал душу пифии для откровений богов, которые жрецы храма затем записывали гекзаметром и отсылали вопрошавшему. Ответы оракула редко бывали ясными, но это прорицание, полученное всего четыре дня назад и сегодня принятое Полемократом со жреческой почтой, было исключением. Оно совершенно определенно пророчило великое — и ужасное — будущее Пирру Эврипонтиду, ибо кто еще мог быть назван «сыном изгоя», как не отпрыск сосланного царя Спарты?

Эфор снова испытал приступ опустошающего страха. Боги высказывают расположение молодому наследнику царской семьи, боги собираются этого человека невероятно возвысить, а он, верховный жрец Лакедемона, мул тупоголовый, в течении стольких лет проявлял себя врагом дома Эврипонтидов! Многочисленные знамения прошедших лет — двухголовые дети, жертвы без печени, кровавый дождь, бык, говорящий человечьим голосом — были зловещими предвестниками грядущего потрясения мира. От разных оракулов приходили смутные предсказания, возвещавшие о великой войне и великом вожде, так почему же он, Полемократ, не распознал, не понял их тайного смысла? И это с его-то опытом! Старый, выживший из ума неудачник!

Жрецу захотелось завыть, протяжно и страстно, как одинокому волку в ночь полнолуния. Подавить в себе этот животный порыв ему удалось с превеликим трудом. Боги и так разгневаны за его слепоту и тупость, не нужно давать им повода окончательно разочароваться в своем служителе. Он искупит вину — молитвами, жертвоприношениями и поступками. Да-да, поступками, благими делами! Несправедливость, допущенная им в отношении старого царя Павсания и его сыновей, должна быть заглажена. Это еще не поздно сделать, напротив — самое время. Хвала богам, в последнее время они остерегали его от резких выпадов против дома Эврипонтидов, быть может, его служба не будет отвергнута. Сегодня же послать молодому царевичу, будущему грозному повелителю дары и предложение приватной встречи. Но сначала жертвы….

— Талай! — голос эфора прозвучал несколько визгливо. Прислужник-иерофор в девственно белом гиматионе немедленно появился на пороге комнаты.

— Белого ягненка, зеленые масличные ветви и все, необходимое для обряда искупительной жертвы. Живо!

Талай, на мгновенье согнувшись в почтительном поклоне, немедленно исчез. Эфор Полемократ, тяжело вздохнув, взглянул на лежащий на столе зловещий свиток.

— Грянет погибельным часом, жестокой прольется бедою… — верховный жрец покачал головой, отер ладонями лицо, как бы стараясь стряхнуть с себя липкую ауру испуга и тяжелых мыслей. Если собираешься обратиться к богам, душа должна быть просветленной.

Почувствовав себя готовым к обряду, Полемократ вышел в главный мегарон храма, неспешным шагом направился к величественной статуе Афины, возвышавшейся у дальней стены святилища. Несмотря на позднее время — свет, проникавший через прямоугольное отверстие в крыше, уже окрасился темно-розовыми тонами вечера — в храме находилось немало народу. У некоторых из них на одежде виднелись следы крови: видимо, эти люди пришли совершить очистительные обряды. Полемократ уже слышал об утреннем столкновении на агоре. Увидев, что некоторые из прихожан заметили его и собираются подойти, эфор изменил первоначальное намерение, решив провести жертвоприношение в заднем, закрытом для посетителей, адитоне. Верховный жрец был сейчас не в том состоянии, чтобы вести разговоры с верующими, поэтому он сбежал от них, нырнув за окованные бронзой высокие двери. Сюда, во внутренние помещения храма, никто из посетителей войти не посмеет. Деревянные подошвы сандалий Полемократа застучали по выложенному мраморными плитами полу, эхом отдаваясь под сводом галереи.

Спустя несколько минут он, одев на голову источавший свежесть масличный венок, стоял перед темным кубом жертвенника, доходившим ему до пояса. В тайном святилище окон не было, мрак разгоняли лишь масляные лампады, чадящие на высоких подставках по разные стороны установленного в нише продолговатого темного камня — сердца великого храма Афины, лакедемонского Палладия, упавшего с неба при первых дорийских царях Спарты. Как обычно, в присутствии святыни эфор почувствовал прилив благоговейного трепета и возбуждения. Сложив руки на груди, Полемократ, неотрывно глядя на Палладий, зашептал молитву:

— Афина-Пронойя, мудрейшая из владык олимпийских, покровительница дорийцев. Обращаюсь к тебе, смиренный служитель твой, с мольбою и раскаянием. Глаза мои были закрыты, и чувства глухи, но сегодня мне открылась истина, и воля великих богов, и грядущая судьба, уготованная ими славному Лакедемону. Прошу твоего прощения, светлейшая богиня….

Привязанный ягненок отрывисто проблеял. Чувствуя все нарастающее возбуждение, жрец резко нагнулся, перерезал веревку, схватил ягненка за передние и задние ноги и без усилий вскинул на жертвенник.

— …прошу твоего прощения и милосердия, светлейшая богиня, за скудоумие и невнимательность к знамениям, которые ты посылала….

Ягненок еще раз протестующе бекнул, взбрыкнул, пытаясь встать на ноги, но жрец крепко удерживал его. Нежная шелковистая шерстка приятно щекотала пальцы.

— …пусть эта чистая кровь искупит мою нечаянную вину, что произошла не от недостатка почтения, а от человеческого убожества, коему недоступна грандиозность замысла великого божества….

Пальцы эфора нащупали морду животного, задрали ее кверху. В правой руке привычной тяжестью ощущалась рукоять острого, как бритва, широкого костяного ножа. Блики пламени светильников двигались на матовой поверхности черного камня.

— Эвфемите!

Темные глаза животного остекленели, словно заполнились молочным туманом. Выдохнув, Полемократ сделал привычное круговое движение ножом, почти не чувствуя сопротивления нежной шеи. Тельце ягненка судорожно забилось, из перерезанной трахеи с клекотом вырвался воздух. Густые теплые струйки побежали по кистям жреца, быстрые капли мягко забарабанили по холодному камню жертвенника. Погруженный в экстатический транс, эфор не сразу услышал несмелое, но настойчивое шкрябанье за дверью.

— Кто? — глухо промолвил он, злясь, что его смеют отрывать от обряда. Тремя широкими раздраженными шагами Полемократ подошел к двери, резко распахнул ее.

— Господин верховный жрец, к тебе посетители, — иерофор Талай, напуганный взглядом эфора, произнес это почти шепотом. — Говорят, что от Эврипонтидов, с важным разговором.

— Посланцы Эврипонтида? — недоверчиво переспросил жрец, гнев в его глазах внезапно сменился лихорадочным восторгом, и он закричал, напугав прислужника еще больше:

— Это знамение! Спасибо, что услышала мои молитвы, великая дева Паллада!

Окровавленная рука старика вцепилась в плечо служки, оскверняя белоснежную ткань грязно-багровым.

— Зови их немедленно! Зови!

Талай, не в силах сказать ни слова, дернул острым подбородком и суетливо бросился прочь.

— …За кощунственное преступление против уважаемых гостей нашего славного города, за грубое нарушение дисциплины военной школы, чреватое потерей уважения к уставу… — нудный голос педонома Пакида терзал слух почище самого грубого крика.

Сырой ветер надувал одетый на голое тело простой хитон, холодным змеиным языком ползал по телу. У Крития свело скулы от холода, но он держался, глядя на то, как спокойно, с демонстративным безразличием, слушает приговор декадарх Орест Эврипонтид. С другой стороны, пытаясь подражать командиру, силился сделать мужественное выражение лица здоровяк Биант. Только Еврипил, он же Мыш, не мог скрыть обуревавших его чувств: в моргающих глазенках товарища Критий прочитал отчаянный страх. Да и было отчего: их приговорили к экзекуции бичами, хищными сыромятными чудовищами с вшитым в наконечники грузом, куда более страшными, чем обычная плеть. В умелых руках даже единственный удар подобным хлыстом способен вырвать из тела добрый кус кожи вместе с мясом, а полдюжины ударов могут оставить калекой на всю жизнь. В агеле бичевание было самым жестоким наказанием, назначавшимся лишь в исключительных случаях, да и то подвергались ему только старшие ученики. По крайней мере, до сих пор. Именно бич был орудием наказания провинившихся рабов, которых, привязав к столбу, забивали до смерти. Критий не слышал, чтобы даже самый выносливый невольник выдержал более сорока ударов….

При взгляде на экзекуторов желудок мальчишки превратился в кусок льда и провалился куда-то в низ живота. Высокие, мускулистые парни, а, может, и взрослые мужи — точно сказать трудно, их лица закрыты кожаными масками с прорезями для глаз и рта. Великий Арес! Обычно «волчат» наказывали либо «ястребы», либо даже «волчата» из другой эномотии, а эти… Как минимум «львы»… Страшно подумать, какова сила удара у этих быков, вон у них какие ручищи, толстые, как ляжки у балбеса Бианта. Из-за него, придурка, попались! Хотя… Даже если бы поймали одного Мыша, все равно всей декаде отвечать… Так что они в любом случае погорели. Неожиданно страх из живота переместился в ноги, подломил колени. Критий пошатнулся, усилием воли унял нервную дрожь. Медленно оглянулся по сторонам. Никто ничего не заметил, все глядели на желтолицего, узколобого педонома, гнусаво читавшего приговор с большой дощечки для письма.

— …Итак, Еврипил, сын Автодика, Критий, сын Эпименида, и Биант, сын Оерона, за совершенное преступление приговариваются к пятнадцати ударам бичом.

Пятнадцать ударов! Кровь хлынула к щекам Крития, в голове зашумело, колени снова ослабли. За все время, проведенное в агеле, «волчонок» не слышал о столь суровом приговоре. Максимально, десять бичей, на его памяти присудили «льву» Олиату, за то, что он преднамеренно покалечил товарища в учебном поединке. А им — пятнадцать! За что? Они даже ничего не украли у этих поганых ахейцев! Если только… Догадка пронзала мальчишку, как стрела из «скорпиона».

— Товарищи провинившихся по декаде: Декелион, сын Эетида, Ергилий, сын Хрома, Филист, сын Фринона, Креонт, сын Тирона, Гегесий, сын Страттида, и Феак, сын Проклида, приговариваются к десяти ударам бичом каждый.

Друзья ничем не выдали недовольства или злости: за провинность одного отвечает декада — это был непреложный закон, впитанный спартанцами с малолетства вместе с суровым воздухом родного города.

— Наконец, декадарх Орест, сын Павсания, как организатор сего дерзкого преступного деяния, приговаривается к тридцати ударам.

Над выстроенным П-образно лохом пролетел стон. Критий не мог поверить своим ушам. Тридцать бичей? Старый хрен что, с ума спятил? Это же верная смерть! Даже ирен Клеобул, злобный сын полемарха Маханида, не сумел сдержать гримасы изумления. Педоном заметил, поднял на парнишку выпуклые рыбьи глаза.

— Какие-то вопросы, ирен?

Клеобул замялся.

— Господин Пакид, ты сказал — тридцать?

— У тебя плохо со слухом, ирен? Я сказал — тридцать. Тебе показалось — триста?

— Нет. Прошу прощения, господин педоном.

— Прощать — свойство богов, а я всего лишь начальник военной школы, — ядовито проскрипел Пакид. — Поэтому, ирен Клеобул, придется тебе сутки обходиться без пищи.

— Слушаюсь.

Смерив «ястреба»-ирена подозрительным взглядом — не слишком ли дерзко отвечает? — педоном повернулся к строю.

— Еще у кого-то есть вопросы?

— Да, господин педоном! — услышал Критий собственный голос, ноги вынесли его на шаг из шеренги.

Педоном потерял дар речи от изумления. Воспользовавшись его заминкой, Критий выпалил, чувствуя, как волна жара заливает лицо:

— Позволь сказать… Это не декадарх Орест затеял нашу… вылазку, клянусь Аресом! Это… это был я, господин педоном. Пусть главное наказание падет на меня, это будет справедливо.

— Молчать!!! — глаза Пакида уставились на застывшего с открытым ртом Крития, словно на какое-то диковинное насекомое. — Невероятно! Так это ты — главный преступник?

Рыбьи глаза высасывали душу, причиняя настоящую боль.

— Мы ничего такого не хотели, господин педоном… — протянул Критий. Ему тут же захотелось откусить себе язык за такое малодушие.

С полминуты начальник агелы молча глядел на мальчишку, потом мягко спросил:

— Твой отец — лафиропол Эпименид, малек?

— Да, господин педоном.

— Знаю его. Лизоблюд и размазня. Ты, похоже, уродился в папочку….

Критий молчал, жалея, что не может провалиться сквозь землю.

— А насчет справедливости… Запомни одну вещь, малыш. Твой непутевый папаша не сможет сказать тебе этого, — Пакид нравоучительно поднял палец, украшенный длинным желтым ногтем. — Несправедливость перенести сравнительно легко, страшна истинная справедливость. Ты меня понял, «волчонок»?

— Да, господин педоном, — поник Критий. Он понял лишь то, что ему отказано.

— Встать в строй! — рявкнул Пакид, теряя к мальчишке интерес. — Еще вопросы?

Ответом было угрюмое общее молчание.

— Приступайте. Первым пусть будет….

Выпуклые глаза педонома пробежали по стоявшей посреди плаца шеренге декады, пытливо, издевательски ища первую жертву. Разумеется, опытный взгляд истязателя мгновенно выявил слабейшего.

— Еврипил!

Мыш дернулся, словно его уже стегнули плетью, сделал шаг вперед, оглянулся на друзей. Затем понуро поплелся к «печке», стягивая на ходу хитон. Его явственно колотило, не то от холода, не то от страха. Критий почувствовал такую жалость к щуплому парнишке, что едва не закричал в голос. Разумеется, Мышу бы это не помогло, скорее наоборот.

Педоном, отдав распоряжение, уселся на деревянный раскладной стул, намереваясь насладиться представлением сполна. Рослые экзекуторы встали по обе стороны скамьи наказаний, размотали зловещие хвосты бичей. Еврипил медленно лег на «печку». Без одежды он казался совсем юным, его тонкое тело словно потерялось на широком каменном ложе скамьи, видевшем страдания не одного поколения учеников.

По обычаю, заиграл флейтист, сидевший неподалеку от постеленных на землю матерчатых покрывал. Воспитанники агелы называли их запросто «саванами». После экзекуции на этих покрывалах наказанных перенесут в казарму, потому что передвигаться самостоятельно они будут не в состоянии. Критий молил богов, чтобы как можно скорее оказаться лежащим на этом куске холста, чтобы все уже было позади. Ожидание рвало нервы как ржавая пила….

Бич взвизгнул поросенком, разорвав воздух, и через мгновенье со звуком, похожим на громкий хлопок в ладоши, врезался в дохлую спину Мыша. Первый же удар рассек кожу, прочертил мгновенно вспухшую малиновым поперечную борозду. Еврипил дернулся, вцепился ногтями в камень, до крови закусил губу, чтобы сдержать рванувшийся из горла вопль. Критий зажмурился: он понял, что товарищ не выдержит порки, закричит. Второй хлопок, хлесткий, будто пощечина, третий… Критий внутренне вздрагивал, как будто жесткие щупальца бичей хлестали его самого.

После четвертого удара Мыш взвыл — коротко, отчаянно. Критию еще не приходилось слышать столько муки в человеческом голосе.

— Тьфу! — брезгливо скривился Пакид. — И этот размазня. Что за декада? Эй, вы там, не жалеть эту бабу! Бей!!!

Рыбьи глаза педонома живо следили за экзекуцией, подмечая каждый извив хлыста, каждую судорогу тщедушного тела. На желтых щеках начальника школы проступил розовый румянец, кадык ходил ходуном, а острый, словно змеиный, язык то и дело облизывал тонкие бесцветные губы.

Взвизг — шлепок — вскрик. Семь. Взвизг — шлепок — вскрик. Восемь!

— Пес!!! — услышал Критий яростный шепот, бросил взгляд вправо. Орест стоял со сжатыми кулаками, и с почерневшим от бешенства лицом сверлил педонома взглядом, являя собой удивительно точную уменьшенную копию старшего брата.

Девять.

Руки Еврипила, сжатые в замок, сотрясала крупная дрожь. Лица друга Критий не видел, потому что Мыш лежал ничком, и только полоска лба виднелась таким же багровым лоскутом, как и поверхность вспаханной бичами спины.

Десять.

После этого удара Мыш закричал уже в голос, не сдерживаясь, страшно и надрывно. Поднял на миг залитое слезами лицо, и тут же уронил его обратно.

И больше не издал ни звука. Одиннадцатый и двенадцатый удар сопровождались жуткой тишиной, резавшей слух почище криков. Один из экзекуторов неуверенно повернул голову к педоному, но тот махнул рукой.

— Продолжать. Слизняк потерял сознание, но это неважно. Приговор должен быть исполнен.

Бесчувственное тело безропотно приняло последние три удара. Ирен Клеобул сделал знак, и двое мальчишек подошли к «печке», чтобы освободить ее для следующей жертвы. Осторожно, не касаясь изрубленной алыми полосами спины, они сдвинули Еврипила на край скамьи. Один из «волчат» поднял голову, оторопело посмотрел на ирена, не смея заговорить в присутствии педонома. Клеобул понял, резво подскочил, протянул руку и пощупал шею лежащего без движения мальчишки.

— Следующий! — раздраженно бросил Пакид. — Какого беса вы возитесь? В чем дело?

— Он умер, господин педоном, — в ровном голосе Клеобула что-то скрежетнуло.

— Ну и что? — румянец, покрывавший щеки педонома, пошел пятнами. — Дохляки в лакедемонском войске без надобности. Раньше таких в младенчестве бросали в Эврот, а сейчас, смотри-ка, еще и в агелу берут. Я сказал — следующий! Биант!

Клеобул, поспешно опустив нехорошо блеснувшие глаза, резким жестом приказал подчиненным положить мертвого «волчонка» на один их десяти холстяных прямоугольников. К экзекуционной скамье вышел Биант. Его лицо утратило выражение тупости, сменившись серой маской едва сдерживаемого отчаяния. Медленно стянув одежду, крепыш упал на «печку», закусил зубами сжатый кулак.

В повисшей над всеми тремя эномотиями гробовой тишине взвизгнули бичи.

Критий чувствовал себя так, как будто его ударили веслом по голове — в глазах плыло, звуки доходили до слуха какими-то искаженными обрывками. Мыш, бедный Мыш! Да как же это? Критий не мог поверить, что та окровавленная, страшно неподвижная фигура, застывшая на грязно-белом «саване», и есть Еврипил, его товарищ с самых «птенцов», подвижный, смышленый, вечно веселый… «НЕ-Е-ЕТ!!!» — пронзительно выла одна половина сознания. Она готова была дать телу приказ броситься на педонома и рвать его на куски, грызть зубами, выдавить эти выпуклые глаза пальцами… Но другая, парализованная привычкой к повиновению, удерживала мальчишку на месте.

Критий бросил взгляд на Ореста. Командир стоял с окаменевшим лицом, но в глазах его была смерть. Приговор для педонома Пакида. Без всяких слов Критий понял, что если командиру удастся выкарабкаться после предстоящей порки, начальнику агелы не жить. Впрочем, надежды на то, что юный Эврипонтид выживет, не было никакой. История с Еврипидом показала, чего стоят пятнадцать ударов бичом, а уж тридцать… Нет, командиру конец. И всем им. По крайней мере, тем четверым, что участвовали в пресловутом набеге на Персику.

Слабость, поселившаяся в ногах Крития, снова поползла выше, растворив позвоночник и затеяв какие-то нехорошие игры в кишках.

Меж тем Биант стойко держался. Бичи впивались в его тело, хлопали, рассекая кожу, словно ветхую материю, но «волчонок» молчал, закусив указательный палец правой руки. Но после десятого удара, когда твердое жало кнута обрушилось на уже вспухший от предыдущего удара рубец, парнишка не выдержал. Из его горла вырвался крик, заглушенный прикушенной до крови рукой. «Волчонок» даже сделал судорожную попытку подняться с «печки», но один из экзекуторов свободной рукой схватил его за голову и бросил обратно. Видимо, боль была настолько непереносимой, что Биант, что называется, «поплыл». Последние четыре удара крепыш перенес со странными горловыми стонами. Критий вспомнил, что точно такие же звуки издавала бродячая кошка, которой мальчишки однажды ради смеха вспороли живот.

После пятнадцатого удара «волчата», опять по команде ирена Клеобула, стащили Бианта и поволокли к линии «саванов». Крепыш был жив, но совершенно парализован болью. Из его раскрытого рта розовым червяком стекала стеклянная струйка слюны. Критий вздрогнул. Следующий — он? Страх добрался до прямой кишки, и мальчишке пришлось изо всех сил сжать мышцы сфинктера, чтобы не обделаться на виду всего лоха.

— Орест Эврипонтид! — провозгласил педоном. — Мне надоело, сопляк, что ты все время грозно зыркаешь своими глупыми глазенками. Необходимо, клянусь щитом Агамемнона, остудить твой пыл. Приступайте!

Небрежно скинув одежду прямо на землю, младший Эврипонтид послал взгляд Критию, криво усмехнулся, затем улегся на испачканную красным скамью. «Прощай, командир. Теперь встретимся только в подземном царстве», — подумал сын Эпименида.

Суке-судьбе, повелевающей миром, было угодно, чтобы он оказался прав.

Снова запели визгливую песнь гибкие черные змеи в руках неутомимых экзекуторов. На этот раз мерзавцы в колпаках старались изо всех сил, натужно крякая при каждом ударе. Они хотели заставить Ореста закричать, чтобы доставить удовольствие педоному. Орест, разумеется, молчал. Критий не сомневался, что он так и примет смерть — не разомкнув губ. Упорство мужчин рода Эврипонтидов было общеизвестно.

Хлысты плотоядно чмокали, раздирая плоть, вгрызаясь в мускулистую, смуглую спину. Летели кровавые брызги и куски кожи. Критий снова начал считать.

Восемь ударов, десять. Орест молчал. Экзекуторы старались.

Критий увидел, как неловкий — или преднамеренный? — удар разорвал декадарху шею под ухом. Командир вздрогнул. Вязкая, темная кровь закапала на скамью.

Двенадцатый удар. Тринадцатый.

Глаза Ореста закрыты. Губы сжаты в жесткую прямую линию, челюсть напряжена, лоб пересекли продольные морщины… Мышцы на руках вздулись так, будто вот-вот лопнут.

Шестнадцать… Восемнадцать….

Пакид скорчился в своем кресле, подался вперед, пузыри глаз лезут из орбит… Тонкие губы педонома дергаются, словно он пытается разговаривать с закрытым ртом, трясущиеся руки впились в подлокотники, виски, несмотря на холодную погоду, покрылись испариной. В зрачках — черное, сумасшедшее удовольствие. Критий слышал истории, которые рассказывали про эфора Гиперида, но теперь был уверен, что их наставник даст Змею форы. Они даже внешне были похожи — землистая кожа, тонкие прямые рты, крючковатые носы, запавшие глаза с сумасшедшинкой, — общая страсть к мучительству сделала их похожими, как братья-близнецы. Только эфор был выше ростом и более ухожен, чем начальник агелы.

Девятнадцать. Двадцать!

Спина и ягодицы Эврипонтида превратилась в мокрый, окровавленный кусок мяса. Ноги парнишки при каждом ударе конвульсивно вздрагивали. На мгновенье Орест отверст глаза, уже утратившие огонек разума и подернутые пленкой смерти. Кровь вперемежку с желтой пеной побежала из полуоткрытого рта, хлынула из носа. Ужас происходящего окатил Крития, ударив по парализованным страхом нервам: здесь, прямо на его глазах убивали его друга, как убили несколько минут назад другого, а он ничем не мог ему помочь.

Двадцать два. После этого удара тело истязаемого содрогнулось, словно от хохота, затем зрачки Ореста закатились, голова бессильно поникла, ноги перестали дергаться. Юный Эврипонтид потерял сознание. «Или… умер?» — подумал Критий. В любом случае он был рад, что страдания командира закончились, и теперь желал только одного — скорее последовать в беспечальный мир смерти вслед за друзьями. Верхнюю губу защекотала незаметно скатившаяся из глаза слеза. Сначала Критий по привычке испугался, что другие заметят его позор — плакать в агеле было, мягко говоря, не принято — но потом подумал, что теперь уже, в общем, все равно.

Экзекуторы продолжали полосовать бичами неподвижное тело. Кровь, стекавшая с него, уже залила скамью, ползла неровными безобразными потеками по боковой грани. Тишина, висящая над построившимся на плацу лохом, нарушаемая только хлопаньем смертоносных хлыстов, напоминала напряженную тишину воздуха во время грозы, готовую в любой момент разорваться громом.

И гром грянул.

— Вы что, псы поганые, делаете? Про-очь, падаль!

Никто не заметил, как на месте экзекуции оказался ирен Галиарт. Позади, в некотором отдалении, остановилась эномотия «львов», которых он вел в казарму с каких-то очередных учений.

— Я сказал, прекрати, сволочь! — сын наварха Каллиброта с силой толкнул в плечо одного из экзекуторов, угрожающе шагнул к другому. Глаза Галиарта с ужасом уставились на распростертое тело юного Эврипонтида.

Сердце Крития заколотилось — неужели боги послали ирена, чтобы остановить этот кошмар?

— Ирен Галиарт! — заклекотал Пакид. — Как ты смеешь вмешиваться в процедуру наказания? Ты….

— Господин педоном! — Галиарт только сейчас заметил начальника агелы. — Так это… Что здесь происходит, во имя всех богов?

— Не твоего ума дело, эфеб, — Пакид грозно нахмурил белесые брови. — Приказываю немедленно вернуться к исполнению своих обязанностей!

Галиарт оторопело поглядел на педонома, затем снова на «печку», на истерзанное тело на ней, на грязные багровые потоки, залившие серый камень. По мере того, как осознание ситуации проникало в его мозг, зрачки ирена все больше расширялись от негодования.

— Ну нет! — воскликнул он. Кровь прихлынула к его вытянутому лошадиному лицу. — Ты хоть соображаешь, педоном, что творишь?

— Что-о? — выпучил глаза Пакид. Дерзость в отношении вышестоящих офицеров была в Спарте явлением крайне редким. — Сынок, а ты соображаешь, что творишь? И чем тебе это грозит?

Галиарт сжал зубы. Он уже принял решение — видимо, страх перед гневом Пирра был куда сильнее боязни воинского наказания.

— Чем мне это грозит, мы еще поглядим, — нагло отвечал он. — В крайнем случае, свои три месяца в подземелье я отсижу. А вот тебя, господин педоном, ожидает куда более печальное будущее, если этот паренек умрет. Ты что, забыл, чей это сын?

— Перед уставом все равны, — поднимаясь с кресла, рявкнул Пакид. — И наказание за проступки получают в равной степени, независимо от происхождения. Эй, болваны, продолжить экзекуцию!

Громила в маске, стоявший ближе к ирену, сделал шаг вперед. Галиарт, встав спиной к «печке», положил руку на рукоять висевшей у бедра махайры и проникновенно произнес:

— Не надо, ребятки! Искренне советую — не надо.

Экзекутора, по-видимому, не очень впечатлило это заявление. Будучи выше Галиарта на голову и в полтора раза шире в плечах, здоровяк храбро сделал еще один шаг, немного отставив в сторону руку с бичом. Посмотрев над плечом ирена, едва заметным кивком сделал знак подельнику. Тот немедленно начал обходить сзади.

У Крития вспотели ладони и пересохло во рту. Но не успел он крикнуть Галиарту «сзади», как ирен, мгновенно выхватив махайру, атаковал. Громила среагировал быстро, но клинок ему пришлось отбивать рукоятью бича, и в результате у него в руках остался только обрубок. Молниеносно развернувшись, Галиарт, выставив меч, заорал:

— Назад, назад, падаль!

Второй экзекутор поспешно отступил.

— Выброси пакость. Живо!

Медленно, словно взвешивая шансы, тот разжал пальцы. Черная, украшенная резьбой рукоять глухо стукнула о камень плаца. Бич, словно гадюка, свернулся кольцами.

— Галиарт! — решился Критий, рванулся….

— Куда? В стро-ой, малек! — ирен Клеобул поймал его пятерней за лицо, толкнул назад.

— Ты! Что, не понимаешь, да? — завопил Критий, не в силах найти слов.

— На место! На место, дурень, — прорычал Клеобул, но в глазах его была какая-то неуверенность.

— Оставь его, Клеобул! — крикнул Галиарт, шагнул к «печке» и пощупал висок неподвижно лежавшего Ореста. — Жив, хвала богам! Критий, и вся декада, ко мне, поможете.

Мальчишки, обтекая с двух сторон не посмевшего остановить их Клеобула, бросились к Галиарту.

— Еврипил… они его убили, — выдохнул сын Эпименида, еле сдерживаясь, чтобы не зарыдать — неизвестно, от горя или от счастья внезапного спасения.

— Вот как? — Галиарт бросил взгляд в сторону распростертых на «саванах» тел Мыша и Бианта. — Тебе придется ответить за это, господин педоном. Военная комиссия разберется, почему ты назначил этим сопливым пацанам наказание бичами. Боюсь, оправдаться будет трудно. А пока, прости, я вынужден забрать этих ребят и их декадарха из агелы. Твое руководство опасно для них, как бубонная чума.

— Ты не посмеешь, ирен… Приказываю….

— Засунь приказы себе в дупло, Пакид! — длинные зубы сына наварха обнажились в нехорошей усмешке. — И не называй меня иреном. Высокие моральные принципы не позволяют мне служить в агеле, пока ты являетешься ее педономом. Не сомневаюсь, что задержишься ты на этом посту ненадолго….

С этими словами Галиарт сорвал приколотый на плечо бронзовый знак ирена и бросил его к ногам Пакида.

— Ты… негодяй… тебя казнят! — завопил тот, трясясь от бешенства. — Эй, Евметид, Бианор, бегом сюда!

Декадархи приведенного Галиартом отряда «львов», наблюдавшие за всеми событиями издалека, приблизились.

— Приказываю взять под стражу этого сумасшедшего! — Пакид указал кривым пальцем на Галиарта. — Если окажет сопротивление, можете не церемониться. Вы вооружены, вот и докажите, что вас не зря приняли в воины.

Декадархи, высокие и широкоплечие, прошлогодние «львы», принятые этой весной в эфебы, переглянулись и неуверенно шагнули к Галиарту. Копья в их руках по прежнему смотрели в небо. Пока.

— Вы что ребята? — опешил тот. — Я же с вами с одного котла ел….

— Прости, ирен, — прогудел Бианор, черноволосый и темноглазый красавец. — Мы должны выполнить приказ.

— Какой приказ? Он — начальник агелы, а вы воины, солдаты из Мезойского отряда. Что, забыли? Или привычка… подчиняться?

— При чем здесь привычка, — усмехнулся Бианор. — Господин Пакид — вышестоящий офицер в чине стратега. По уставу имеет право приказывать….

— Ничего личного, ты не подумай, друг, — подхватил Евметид. — Опусти меч, не заставляй нас….

— Да вы что, рехнулись? — заверещал Галиарт. — Посмотрите, что натворил этот так называемый педоном! Забил до смерти двух «волчат» и собрался сделать то же самое с третьим. С сыном Павсания, царя! И братом Пирра Эврипонтида. Вы знаете Пирра? Догадываетесь, что произойдет, если я расскажу ему, что вы помогли убить его брата?

— Взять его! — заорал благим матом Пакид. — Что вы уши развесили, бараны?

— Ребятки, тут дело не в дисциплине, тут политикой воняет! — горячо продолжал Галиарт. — Вы в курсе, что творится в городе? Вас втягивают в настоящее говно, липкое и вонючее.

Декадархи снова неуверенно переглянулись. Было видно, их обоих посетило страстное желание оказаться как можно дальше от этого места, желательно — на другом конце Пелопоннеса.

Два с половиной десятка лет спустя Евметид, ставший правителем одной далекой жаркой страны, писал в своих «Воспоминаниях»:

Декадархи были не уверены. Очень. Галиарт заметив это, продолжал голосить:

— Послушайте, пройдет какой-то месяц, и царь Павсаний вернется в город. А этот душитель младенцев, — он махнул рукой в сторону онемевшего от бешенства педонома, — исчезнет, сгинет, испарится. Не будет его! Ребята, заклинаю вас, не вешайте себе камень на шею, поберегитесь….

В этот момент экзекутор, что стоял сзади, воспользовавшись тем, что Галиарт отвлекся, подхватил с земли бич и ловким, опытным взмахом послал длинное черное жало в полет. Увлекаемый вшитым в наконечник кусочком меди, хлыст обмотался вокруг шеи сына наварха. Громила рванул на себя, голова Галиарта запрокинулась, и он полетел на землю.

Критий взвизгнул. Декадархи колебались.

— Отлично! Теперь вяжите, — радостно вскричал педоном, потрясая кулаками.

Но праздновать победу было рано: откинувшись назад, Галиарт рассек кожаную змею мечом и вскочил на ноги. Здоровяк бросился на него, вытянув вперед руки, но не успел: ирен вывернулся, ударил махайрой плашмя по маске с черными дырами глаз. Противник, взвыв, отпрыгнул, а Галиарт, кашляя, сорвал петлю с шеи.

— Ничего себе, замашки! — тяжело дыша, произнес он. — Это кто же у нас такой прыткий? И так мастерски владеет хлыстом? Что-то я не припомню таких умельцев в агеле. Эй, ну-ка, назад!

Второй детина, «мылившийся» напасть сзади, отступил.

— Декадархи! — визгливо крикнул Пакид «львам». — Выполняйте приказ….

— Ах, не гоношись, господин педоном, — взмахнул рукой Галиарт, не отрывая глаз от странных экзекуторов. — А ну, снять намордники, разбойнички!

Громилы и ухом не повели.

— Кто это такие, собаки их загрызи? — закричал Галиарт, продолжая наступать. — Не из «львов», нет? Эй, кто-нибудь их знает?

— Вроде нет, — пожал плечами Бианор.

— Я тоже не знаю, — отвечал Евметид.

— Интересное дело! — Галиарт уже чувствовал эйфорию, поняв, что декадархи у него в кулаке. — Никто не знает этих субчиков, которые забивают до смерти воспитанников агелы. Как же так, господин педоном? Кого это вы нанимаете для экзекуций?

Детины в колпаках, не спуская глаз с меча в руках молодого воина, медленно отступали.

— Эй, я что приказал? Взять его! — Пакид никак не хотел признать поражения. — Под трибунал пойдете вместе с ним!

Декадархи в очередной раз переглянулись. И остались на месте. Галиарт даже не оборачивался. Сегодня был его день.

— Сейчас мы посмотрим, что это за таинственные палачи. Убийцы сопляков, мать их за ноги.

Внезапно Галиарта поразила догадка.

— Убийцы! Ах вы… Снять колпаки, ублюдки! Ну, живее! Кажется, я начинаю понимать, что здесь происходит и откуда эти….

Пакид побледнел.

— Это что, мятеж? — зловеще прошипел он, делая шаг назад. — Декадархи Евметид и Бианор, я отдал вам приказ. Вы готовы поставить себя вне закона, так же, как этот неудачник?

— Э-э-э… — протянул Бианор, с надеждой глянул на товарища.

Декада Ореста, окружив «печку» с окровавленным телом командира, замерла, жадно ловя каждое слово. Вокруг, по периметру плаца, застыла в шеренгах еще добрая сотня не менее взволнованных «волчат».

— Мы, господин педоном, пересмотрели свое понимание устава, — решительно выдохнул Евметид. — Что-то это все дурно пованивает, еще неизвестно, кто первей под суд пойдет….

— Хе-е-е!!! — первым закричал Критий, за ним другие товарищи по агеле.

— Чудненько! — подвел итог Галиарт.

— Большая, очень большая ошибка, — посинев, проскрежетал Пакид и, развернувшись, пошел прочь. Громилы двинулись за ним вслед.

— Не-ет, постойте-ка, — вскинулся сын наварха Каллиброта. — Мы еще не взглянули на личики этих….

— Не нужно, — на плечо ирена легла рука Бианора.

— Но….

— Мы тебя поняли, — нежно проговорил декадарх, — пойми и ты нас. Еще неизвестно, как обернется дело, так что лишние неприятности ни к чему.

— Поверь, нам «папочка», старый пень, нравится не больше, чем тебе, но зачем нарываться? — вставил Евметид. Видимо, двое друзей всегда так разговаривали — один начинал мысль, другой ее продолжал.

— Понимаю, — вздохнул Галиарт. — Спасибо, ребятки.

— Тебе бы поспешить. Педоном немедленно помчится к царю с воплями о том, что агела взбунтовалась….

— Что-то я сильно сомневаюсь, что он пойдет к Эвдамиду, — покачал головой ирен, задумчиво глядя вслед удаляющейся троице. — Вы так и не поняли, ребятки, какая здесь темная игра идет… Большая, гнилая политика, язви ее в корень….

Бианор глянул на него, важно почесал щеку с уже пробивающейся редкой щетиной.

— Политику не знаю, в такую игру не играл, — признался он. — Но ставлю коренной зуб, даже два, что через полчаса наш дорогой «папочка» будет здесь с полусотней гоплитов.

— Так что советую: забирай мальков, и греби отсюда по-шустрому, — как обычно, докончил Евметид.

— А вы как же? — растроганно посмотрел Галиарт на товарищей. — Из-за меня влезли в такую бузу….

— Не из-за тебя, а из-за справедливости, — пожал плечами Бианор.

— Мы за свое ответим, не переживай, — хлопнул ирена по плечу Евметид. — Ну, конечно, небольшой должок за тобой повисает….

— Крысой буду! — ударил кулаком в грудь Галиарт. Лыбясь, декадархи развернулись, бодрыми окриками построили своих «львов» и через минуту увели колонну в сторону казарм.

— Слышали, мальки? — повернулся Галиарт к мальчишкам. — Действуем быстро….

— Проклятье, я ведь просил тебя — никакого насилия! Всеблагие боги, ты хоть представляешь, что натворил? — сдвинувшиеся вместе брови и потемневшее лицо царя сулили приближение припадка ярости. За свою жизнь Леотихид всего три раза был свидетелем подобных взрывов и меньше всего хотел бы увидеть четвертый.

— Погоди винить меня, брат! — поспешно воскликнул элименарх. — Я был кроток, как ягненок, выполнял все, о чем мы с тобой договорились. Я ничего не сделал, когда председатель отказал мне в переносе дела, не пикнул, когда болваны-судьи вынесли решение в пользу Эврипонтидов. Даже когда Эврипонтид влез на трибуну и начал открыто призывать к мятежу, я всего лишь попытался угомонить его, а когда понял, что это бесполезно, хотел удалиться с агоры, но этот сумасшедший натравил на нас своих приспешников….

— Пирр отдал распоряжение напасть на тебя? — лицо Эвдамида выразило недоверие.

— Он сам или кто-то из его людей — не все ли равно? — отмахнулся Леотихид. — Главное — результат: девятнадцать моих ребят ранены, из них пятеро — довольно серьезно.

Эвдамид поерзал на троне. Разговор братьев снова происходил в приемном зале царского дворца. Лучи угасающего солнца, проникавшие через открытую часть потолка, играли бликами на выпуклых щитах, что в изобилии украшали стены.

— Как получилось, что безоружные граждане смогли так потрепать твоих хваленых телохранителей? — язвительно хмыкнул Эвдамид.

— Я не рассчитывал, что придется сражаться! — вспыхнул Леотихид. — Поэтому взял с собой всего тридцать человек. Обычно для поддержания порядка этого достаточно.

— Ну и чего ж ты не поддержал порядок?

— Они напали слишком неожиданно. Сотня или около того. Половину отряда я потерял из виду сразу же, остальные были со мной. Кроме того, клянусь богами, следует принять во внимание, что я не разрешал своим применять оружие против граждан. Мы только отбивались….

— Плохо отбивались, если столько покалеченных, — хмуро проронил Эвдамид. — Расскажи все, как было.

Леотихид живо и с подробностями рассказал об инциденте на агоре, опустив некоторые подробности, непосредственно предшествовавшие побоищу, возместив их язвительным описанием фальшивых попыток Пирра прекратить схватку. Эвдамид внимательно выслушал, покачал головой.

— Проклятье, Лео! Это уже почти мятеж. Чего я не могу понять, так это почему народ поддерживает мерзавцев-Эврипонтидов? Как мы дожили до этого?

— Эврипонтиды взывают к низменным инстинктам толпы, всячески их раздувают. А поддерживает их не весь народ, а самое низкое отребье. Так, кучка отщепенцев, — Леотихид с презрением махнул рукой.

— Довольно большая, сказал бы я, кучка. И уж во всяком случае — самая активная. Тебя и твоих людей почему-то никто не кинулся защищать. Хотя наверняка в толпе были люди, именующие себя нашими сторонниками.

Младший брат вздохнул, признавая его правоту.

— Я тебе больше скажу, брат, — я видел городских стражников, что стояли в сторонке и не торопились вмешаться в побоище. А тупость так называемых простых граждан меня просто поражает. Мозгов у них не больше, чем у овец. Скажи им: «Даешь свободу!» — все, готовы крушить и резать. А самим и невдомек, что дай им этого так страстно желаемого ими Павсания, и через год мы увидим за Эвротом македонские знамена.

Эвдамид тему не поддержал, как будто и не слышал слов брата.

— Великие боги, как это все не ко времени! Сегодня разговор с ахейцами был, можно сказать, спокойным. И они так не напирали, и наши горлопаны поутихли. Каллиброт так вообще ни слова не проронил.

Леотихид усмехнулся — он кое-что знал о причинах внезапно пробудившейся лояльности наварха.

— И вот на тебе — Эврипонтиды устраивают погром прямо на городской площади! — Эвдамид расходился все больше. — Отец бы этого так не оставил. Приказал бы номаргам взять Пирра и самых активных его сторонников — и в подземелье. На годик-другой. А там, глядишь, объявил бы, что заключенных крысы съели, буквально за день до того, как он решил их отпустить.

— Да, родитель был крут к бунтовщикам, — охотно подтвердил Леотихид. Он всегда подчеркивал, что считает родным отцом Агиса. Малейшее упоминание о настоящем отце, Алкидаме, ввергало его в состояние бешенства.

— Как жаль, что я не могу так поступить! — Эвдамид наклонился, уронил большие руки на бедра. — Ситуация в городе на грани мятежа. Попробуй сейчас, схвати Эврипонтида. Назавтра полгорода придет, чтобы поджечь дворец.

Леотихид скривился, но возразить было нечего. Сегодня ему пришлось испытать настроение граждан на собственной шкуре.

— Но и сделать вид, будто ничего не произошло, невозможно, — продолжал размышлять вслух молодой царь. — Дело даже не в том, что Эврипонтиды совершенно обнаглеют, почувствовав безнаказанность. Оно бы и к лучшему: возможно, застланный самомнением рассудок толкнул бы их на более серьезный проступок. На такой, что показался бы диким даже в глазах толпы. Тогда можно было бы спокойно их наказать — и Пирра, и его сообщников. Но — проклятье и проклятье! — все это происходит на глазах ахейской делегации. Более того — на глазах римлянина и македонца. Уже к вечеру станет общеизвестно и обрастет кучей самых нелепых преувеличений, как Пирр, сын изгнанного царя, проучил Агиадов. Не только отнял у них отцовский особняк, но еще и под зад надавал….

Установленные вдоль стен бюсты прославленных царей и полководцев Спарты из рода Агиадов снисходительно слушали разговор, притворяясь, что тема им совершенно безразлична.

— Брат!!! — возмущенно воскликнул Леотихид, в ярости ударив кулаком о стену.

— Да-да, так и скажут! — голос царя завибрировал. — И подумают господа ахейцы, и господин римлянин, и господин македонец: а Агиады-то, того, совсем дохлые — им в лицо плюют, а они утираются. И с какой стати мы тут с ними переговоры ведем, с этими сопляками?

Леотихид зарычал, на полклинка вытянул меч из ножен и с треском вогнал его обратно. На щеках младшего Агиада вспыхнули алые пятна.

— Поэтому что-то предпринять придется, — со вздохом подвел черту Эвдамид. Гнев уже оставил его, голос звучал ровно и спокойно. — Думаю, наилучшим решением будет выслать Пирра из города, причем немедленно. Я уже все обдумал, и нашел ему превосходный пост — начальником гарнизона в Сиду, на оконечности мыса Малея. Оттуда он, если хорошо постарается, может докричаться до отца, прогуливающегося по берегу Крита. Здоровая гарнизонная жизнь, свежий воздух моря, целый лох гоплитов в подчинении — о таком начале карьеры может мечтать каждый молодой аристократ. Даже сын царя.

Реакция Леотихида была для царя совершенно неожиданной. Сделав три шага к брату, он схватил его за руку и выдохнул, блестя глазами:

— Не делай этого, брат. Умоляю тебя!

— Ты что, Лео, нездоров? Наверное, утром крепко по голове съездили? — изумленно спросил Эвдамид, отнимая руку. Он поглядел на брата с некоторым состраданием.

— Прошу тебя, Эвдамид, послушай! — голос Леотихида сорвался на шепот, он подозрительно оглянулся. — Оставь все, как есть, или прими другое решение, но пусть Пирр останется в городе. Заклинаю!

— Да в чем дело, разрази тебя гром? — вскричал Эвдамид, вскакивая с трона. — Что все это значит? Опять какие-то интриги? Выкладывай все, мерзавец!

— Да, расскажи нам. Расскажи все! — раздался сзади высокий и сильный голос.

Братья, не ожидавшие, что их слушают, разом обернулись.

— Мать! — ахнули они разом.

Действительно, у маленькой задней двери, почти калитки, ведущей на тайную лестницу, стояла Тимоклея. Вдовствующая царица была одета в теплый красно-белый гиматий, подпоясанный, по эллинскому обычаю, под самой грудью. Капюшон гиматия был наброшен на черные, без малейшего проблеска седины, волосы царицы, уложенные в высокую затейливую прическу.

— Твой брат и царь отдал тебе приказ, сынок, — глаза Тимоклеи смотрели пронзающе и как бы издалека.

Леотихид молчал, стиснув челюсти.

— Лео! — рявкнул царь, сдвигая брови. Тимоклея коротко взглянула на него, и грозный муж, впоследствии уважительно прозванный солдатами Хромым Аресом, послушно осел на трон.

Мать подошла к младшему сыну, положила легкую руку ему на плечо, посмотрела в глаза, слегка улыбнулась.

— Упрямец, маленький упрямец. Почему ты не хочешь рассказать нам? Или не доверяешь родной крови? Но на кого ты можешь положиться увереннее, нежели на тех, кто любит тебя всей душой? Мы хотим знать правду, а потом вместе решим, как наиболее выгодно ее использовать.

Леотихид хмыкнул, затем усмехнулся, поднял глаза.

— Будь по-вашему. Но обещай мне, мать, что с такой же убедительностью поможешь мне справиться с упрямством твоего старшего сына. Вон того, что сидит на троне, прикидываясь царем.

— Поговори мне… — рыкнул Эвдамид, но Тимоклея торжественно подняла руку:

— Клянусь Афиной Булайей.

Усадив мать на обтянутую бархатом и золотым шнуром мягкую софу, подарок критского царя, Леотихид устроился на скамье напротив и начал говорить. Со всеми подробностями и отступлениями рассказ занял около полутора часов. К его окончанию последние багровые лучи солнца умирали на восточной стене, и простор большого приемного зала погрузился в густой сумрак. Игра теней заставила бюсты великих скинуть маски равнодушия, теперь они, казалось, выслушивали тайны потомков, хмурясь каменными лицами.

После того, как Леотихид закончил, с минуту стояла тишина. Мать и сын переваривали услышанное. Элименарх опасался новой вспышки гнева со стороны брата, все признаки ее приближения были налицо.

Первой тишину нарушила Тимоклея.

— Почему ты не рассказал нам об этом раньше, сынок? — в голосе матери слышался мягкий укор.

— Я опасался, что Эвдамид… что он даст волю своим принципам.

— И правильно думал, — в глазах царя был туман, на челе отражалась напряженная работа мысли. Он поднялся с трона — медленно и зловеще. — Клянусь щитом Арея, лучше тебе было молчать. Теперь… у меня нет другого выбора, кроме как….

— …хорошенько все обдумать, — закончила Тимоклея.

— Я — царь Лакедемона, я представляю власть, — тихо, но твердо произнес Эвдамид. — Заговорщики должны быть преданы суду. Если я сам не исполню закона, как могу требовать этого от остальных?

— Ну вот, я так и думал, — Леотихид умоляюще посмотрел на мать.

— А ты, — повернулся царь к брату, — которого я поставил почти вровень с собой, дал должность, доход, уважение в полисе… ты оплевал все это самым подлым и неблагодарным образом, скрыв от меня этот заговор. Не ожидал я от тебя такого… Измена — вот слово, которое так и просится на язык!

— Что-о? — кровь отхлынула от лица младшего Агиада, он угрожающе шагнул вперед. Потемнев глазами, Эвдамид сделал движение ему навстречу. Будучи ниже младшего брата на целую ладонь, он умудрялся смотреть на него сверху вниз.

— Эвдамид, во имя богов! — вскричала и мать, хватая старшего сына за руку. В конфликтах между сыновьями она всегда инстинктивно принимала сторону младшего. — Ты несправедлив! Леотихид вовсе не хотел….

Перед матерью молодой царь никогда не мог быть непреклонным.

— Только сейчас я все правильно понял, — угрюмо бросил он, отворачиваясь. — Хотя видел, что змееныш чего-то темнит, но даже представить не мог, что он начнет интриговать у меня за спиной. Как будто мало мне козней эфоров, ахейцев, римлян, Эврипонтидов….

— Сын мой, прошу тебя, будь мудрее. Не время ссориться из-за таких пустяков, — сказала Тимоклея с укоризной. — Нам следует сплотиться, как волокнам каната, и выдержать бурю.

Эвдамид тряхнул головой, постарался взять себя в руки.

— Брат, поверь, мне бы и в голову не пришло злоумышлять против тебя. Ты ведь и сам это знаешь, верно? — Леотихид улыбнулся искренне и открыто.

Царь вздохнул.

— Мать права — не до того сейчас, чтобы скалить друг на друга зубы, — через силу выговорил он. — Но в дальнейшем я требую, чтобы ты сообщал мне все, о чем узнаешь, не прогоняя сквозь сито собственной малоумной цензуры.

— Клянусь! — элименарх ударил кулаком в грудь. — Малоумная цензура отправляется в изгнание!

Мать украдкой послала младшему сыну торжествующую улыбку.

— Хорошо. Возвращаемся к заговору, — Эвдамид вновь уселся на трон.

— Возвращаемся, — кивнул Леотихид. — Я продолжаю считать, что в данном случае тебе необходимо поступиться образом справедливого царя и позволить Архелаю уничтожить Эврипонтидов. Быть честным выгодно, но только не в этот раз. Умоляю, подумай, прежде, чем сказать «нет»!

Эвдамид довольно долго молчал, затем посмотрел на Тимоклею.

— Что скажешь по этому поводу, мать? Я уверен, что ты не посоветуешь дурного.

Царица вздохнула, поглядела на старшего сына ясным взглядом.

— Думаю, сын, что в этом случае твой упрямый младший брат прав. Дело, затеянное Архелаем и этим самым альянсом, не столько выгодно самим заговорщиком, сколько нам. А в нынешней ситуации… боюсь, как бы этот заговор не стал нашей единственной надеждой.

— Именно так, клянусь бородой Зевса, — поддакнул Леотихид.

— Народ склоняется к Эврипонтидам, — продолжала Тимоклея, — народ озлоблен. Ты же видишь, сын, что наши мероприятия всюду терпят неуспех. Эврипонтиды уже настолько обнаглели, что открыто нападают на нас посреди бела дня. Синяки и ссадины твоего брата — лучшее тому доказательство. Если в город вернется Павсаний….

— Не вернется, — качнул подбородком Эвдамид. — Как бы то ни было, у меня достаточно власти, чтобы этого не допустить. По крайней мере, попытаться это сделать.

— А если эти попытки окажутся тщетны? Нужно рассматривать все возможности. Итак, если Павсаний Эврипонтид вернется в Спарту, не стоит рассчитывать на его доброе отношение, даже если ты прикажешь казнить злоумышлявших против него. Ты только облегчишь Эврипонтиду жизнь, но не надейся вызвать благодарность в его черном сердце. Ты не знаешь этого человека, ты был еще слишком молод, чтобы понять, что он за чудовище. Сев на трон, старый изверг первым делом отомстит всем, кто виновен в его изгнании, а раз твой отец недосягаем, гнев падет на нас. На тебя, на меня, на Лео, на всех оставшихся Агиадов. Эврипонтиды не успокоятся, пока мы не возместим их обиду — своим унижением или кровью. А так как большая часть народа и герусии на их стороне, не исключаю, что нам придется повторить судьбу Павсания и уйти в изгнание. Хочешь, сынок, чтобы твоя мать провела остаток дней на чужбине? Такова может оказаться цена твоей справедливости.

— Гм, — Эвдамид нервно потер ладонью лоб и щеку.

— Ты же видишь, выхода нет, — снова влез Леотихид. — А если тебе так уж хочется свершить правосудие, займись этим после того, как дело будет сделано. Хотя Архелай, думаю, мог бы еще нам пригодиться, тем более, когда на него появился такой крючок.

Эвдамид в который уже раз вздохнул, покачал головой.

— Видят боги, я ведь действительно собирался править по-справедливости. Не идти против собственных принципов, по крайней мере, в большом. Но чтобы прикрывать политическое убийство… почти способствовать ему… не думал, что скачусь до такого.

— Пойми, сын, дело идет не лишь о власти, но о самом существовании нашего дома, — мягко сказала мать. — Политика — это выбор между гибельным и неприятным. Настали такие времена, что середины нет.

— Не времена такие, а Эврипонтиды, — жестко проговорил Леотихид. — Или мы, или они, другого не дано. И старый боров Архелай поможет избавиться от них, не измарав наших рук.

Эвдамид издал горестный стон.

— Хорошо, будь по-вашему. Великий владыка Олимпа, не дай мне совершить ошибки!

— Государь! — улыбнулась Тимоклея, нагнулась к сидящему царю, поцеловала его в висок.

— Да!!! — ударил кулаком по ладони, выражая удовлетворение, младший Агиад. — Итак, Пирр….

— …останется в городе и примет свою судьбу, — наклонил голову Эвдамид. — Но чтобы не упасть в глазах всего света, мы должны придумать для него другое наказание за учиненные беспорядки.

— За тем, чтобы придумать удовольствие, дело не станет! — расхохотался Леотихид. — За это стоит выпить. Эй, пусть принесут вина!

— И огня, — добавила мать, с любовью глядя на мужественные, нечеткие в сумраке, фигуры сыновей.

— Ты уже, конечно, в курсе того, что произошло, дорогой эфор… — подергивавшийся угол рта выдавал переполнявшее македонянина Лисистрата нервное напряжение.

— Конечно, — с готовностью кивнул головой эфор Анталкид. — Хотя, извини, не догадываюсь, о чем именно ты говоришь. Просто, достойный Лисистрат, я взял привычку быть в курсе всего, что происходит в Лакедемоне.

Широкое седалище эфора покоилось на горе мягчайших подушек утиного пуха, буквально похоронивших под собой роскошную, отделанную слоновой костью, широкую скамью со спинкой. Апартаменты македонянина, в соответствии со вкусом их временного хозяина, были заполнены подобной утонченной мебелью и тяжелыми драпировками всех оттенков зеленого.

— Я о скандале, разыгравшемся на центральной площади вашего города, — с раздражением уточнил Лисистрат. Он злился оттого, что не находил в спартанских магистратах уважения и почестей, какие они оказывали консуляру-римлянину. Посланца македонского царя терзали сомнения, являлось ли подобное отношение следствием пренебрежения лакедемонян к Македонскому царству, дважды побежденному римским оружием, или же к нему лично. Второе предположение нравилось ему много меньше первого.

— Ах, об этом! — Анталкид не смог скрыть довольной усмешки. — Несколько десятков горожан, сторонники Эврипонтидов, намяли бока стражникам младшего Агиада. Тебя серьезно тронуло это происшествие, господин Лисистрат?

— Меня тронуло не само происшествие, а демонстрация настроения народа, — поморщился македонец. — А также последствия, каковые это событие может породить.

Анталкид, заметив недовольство на лице македонского посла, постарался принять более уважительную позу, выпрямившись и держа спину ровно. Однако проделать подобное на столь мягких, подающихся под каждым движением, подушках, было чрезвычайно трудно.

— Я серьезно полагаю, что все выступления и демонстрации такого рода исчезнут вместе с самими… э-э… — эфор окинул помещение подозрительным взглядом, — Ты догадываешься, о ком я говорю… И не совсем понимаю, какие этот мелкий инцидент может иметь последствия. На мой взгляд, он в большей степени, нежели чем бы то ни было другим, вызван личной враждой двух молодых людей — Эврипонтида и Агиада.

— Банальное недоразумение между двумя горячими петушками, желаешь ты сказать? А как же, любезный Анталкид, полсотни раненых?

Эфор вздохнул.

— Распря этих горячих петушков замешана на политике, отсюда такое количество пострадавших. Хорошим солдатам, каковыми являются граждане нашего города, хочется время от времени поразмяться, помахать кулаками. Это ведь вы, македоняне, лишили нас возможности время от времени тешить свои воинские инстинкты небольшими бодрящими военными походами. Стоит ли удивляться, что пар иногда вырывается из-под крышки?

— А тебе не приходило в голову, милейший господин Анталкид, что ты несколько легкомысленно относишься к подобному «спусканию пара»? И по доброте душевной преуменьшаешь влияние дома Эврипонтидов на сословие гоплитов? И не задаешь себе вопрос — какую реакцию вызовет у этого простодушного и горячего солдатского сословия новость о смерти Эврипонтидов? Не озирайся так, господин эфор. В моих палатах можно разговаривать так же свободно, как и в покоях консула.

— Старая истина гласит, что у стен есть уши, — беспокойно поежился Анталкид. — А в этом старом дворце стены должны просто цвести ушами….

— Быть может, так оно и есть, но в данный момент мои люди залепили эти уши воском, — усмехнулся македонянин. — Будь покоен и уверен.

«Уверенность чувствует лишь тот, кто не владеет ситуацией», — подумал Анталкид, сдержал вздох, а вслух сказал:

— Будучи наслышан о методах господина Горгила, я не испытываю большой тревоги по поводу возможного возмущения народа по поводу предстоящего несчастного случая. Или двух несчастных случаев, и такое бывает. Кроме того, граждане-спартанцы, как ты сам заметил, уважаемый Лисистрат, это в первую очередь солдаты. Как всякие солдаты, они подчиняются командирам и воинской дисциплине, и не посмеют слишком бурно возмущаться, даже если мастер допустит какой-либо просчет. Более того, я даже допускаю — теоретически, — что сему господину не удастся, или не в полной мере удастся осуществить свое задание.

Тонкие брови Лисистрата поднялись дугами.

— Помнится, еще недавно ты был совершенно уверен в профессиональных качествах этого человека….

— Я и сейчас в них не сомневаюсь, клянусь богами-олимпийцами, — поспешил уверить его собеседник. — Но миром правит случай, и самые изощренные планы порой терпят крах из-за нечаянных мелочей, предугадать которые не в силах даже мозг гения. Это относится и к нашему мастеру убийств. А сегодняшнее происшествие пошатнуло мою веру в его непогрешимость.

— Какое происшествие? — прищурил глаза Лисистрат. — Схватка на агоре? При чем здесь….

— Я имею в виду маленький мятеж в нашей военной школе, агеле, — небрежно проронил Анталкид, остро чувствуя свое превосходство перед этим напыщенным, самоуверенным, но страшно чужим в этом городе иноземцем. — Как, ты еще не слышал об этом?

И эфор, решивший ничего не скрывать от своих высоких друзей и покровителей, поведал македонянину о приключившейся в агеле истории. Сам Анталкид услышал о ней час назад из уст Мелеагра, имевшего собственные источники сведений.

— Невероятно, — удивленно качая головой, проговорил Лисистрат, выслушав рассказ. — Эврипонтиды устраивают два мятежа в один день, а власти полиса и не собираются унять их. Чего вы ждете, пока они подведут тараны к воротам ваших особняков?

— Ах, не преувеличивай, добрый господин Лисистрат! — улыбнулся Анталкид, позволив себе расслабиться, откинувшись на ласковые подушки. Продолжать борьбу с этими мягкими чудовищами было невозможно. — Нет ничего проще, чем взять Пирра и всю его шайку под стражу, слава богам, натворил он достаточно. Но… тюрьма даст ему большую безопасность, нежели свобода, ты не находишь?

Эфор хитро посмотрел на собеседника.

— Хм, интересно, — задумавшись, проговорил тот. — Развивая твою мысль, можно предположить, что те из высших магистратов города, кто не предпримет никаких действий против распоясавшегося царского сына, знает о заговоре или является его участником. Так?

— В точку! Нам остается только сидеть, наблюдать и делать выводы, — рассмеялся эфор.

Все еще продолжая размышлять, македонянин почесал бровь, затем поднялся, сделал несколько шагов по наборному полу.

— Но мы говорили об убийце. Итак, ты полагаешь, что он способен провалить дело? — вспомнил Лисистрат.

— Не он, а судьба. Она слепа, как Полифем, но разит без промаха, как Аполлон.

— Если она сразит убийцу, а не его жертву, нам, клянусь всеблагими богами, следует подстраховаться. В том, что касается вероятного возвращения из ссылки царя Павсания. Этого не должно произойти, как бы ни пошли дела у господина Горгила.

— Согласен, — подал голос эфор. — Неплохо, что мы знаем игру других, но не нужно забывать собственную.

— Итак, возвращаемся к подготовке синедриона геронтов. Ты обещал подготовить список враждебных и колеблющихся членов герусии….

«Ах ты, ослиная задница! — возмутился про себя Анталкид. — Я это обещал не тебе, а римлянину!» Но вслух сказал:

— Список со мной.

— Доставай, — приказал Лисистрат. — До заседания осталось два десятка дней. Прямо сейчас мы должны распределить всех сомнительных геронтов на эти двадцать вечеров. Естественно, на трапезы в компании консула Фульвия Нобилиора и моей.

«А ты не так уж безобиден, как мне показалось вначале. Нужно было догадаться, что Македония не пришлет представлять свои интересы кого попало. И как можно было так ошибиться, старею, что ли?» — с невольным уважением подумал эфор, вытаскивая из-за пазухи лист пергамента. Лисистрат решительно поставил на стол большой, на три фитиля, масляный светильник.

Две фигуры, долговязая македонца и расплывшаяся, словно надутый мех, спартанца, склонились над испещренным именами свитком. Пауки ткали сеть.

Энергичные морщинистые руки старого доктора Агамемнона ловко опустили в чан с едко пахнущим бальзамом очередной лоскут корпии, затем столь же ловко пристроили его рядом с предыдущими на истерзанную спину лежащего ничком мальчишки. Леонтиск взглянул на следившего за этими манипуляциями Пирра, что сидел с другой стороны кровати. Лик царевича, обращенный к распростертому на постели брату, выражал сдерживаемую ярость и муку. Афинянин хорошо понимал и то и другое.

Прошла половина дня и ночь с тех пор, как Галиарт и мальчишки из агелы доставили Ореста в дом Эврипонтидов, а юный сын Павсания так и не приходил в сознание. В доме никто не спал. Пирр молча сидел у очага, глядя на огонь, «спутники» царевича, кроме тех, что несли стражу на улице, находились тут же, не смея нарушить тишины. В середине третьей ночной стражи доктор Агамемнон позвал царевича, сказав, что сердцебиение у мальчишки стало совсем слабым, и он может умереть в любой момент. Пирр и вскочивший за ним Леонтиск прошли в комнату, где уложили Ореста, остальных «спутников» старый лекарь усадил суровым взглядом.

До самого утра Пирр, Леонтиск и лекарь сидели у постели, чтобы отпугнуть Смерть, не дать ей потушить последнюю искру жизни, теплившуюся в исполосованном бичами теле «волчонка». Часы тянулись томительно. Глядя на безжизненное белое лицо младшего Эврипонтида, Леонтиск мрачно размышлял о последних событиях прошедшего — уже вчерашнего — дня.

Больше всего, если не считать жизни младшего царевича, его тревожила судьба покинувших агелу «волчат». Критий отправился к своему отцу Эпимениду, прочие члены декады также разошлись по домам, предварительно доставив мертвого Еврипила и Бианта, находившегося не в лучшем состоянии, чем Орест, к их отцам. Пирр приказал всей декаде некоторое время не высовываться, ожидая, чем обернется злодеяние педонома и их самовольный уход из агелы. Галиарт присоединился к «спутникам», проживавшим в доме царевича, потому что опасался возвращаться в дом отца, сурового наварха Каллиброта.

Леонтиск понимал, в какой переплет попал и сам Галиарт, и декада «волчат», по сути, сбежавшая из агелы. По законам Спарты, их поведение было обыкновенным дезертирством, и никакая жестокость начальника военной школы не могла служить оправданием. Если Пирр и его партия срочно не предпримут действий для защиты беглецов, их ожидает суровое наказание.

— Сердечный бой восстановился, — сухой голос Агамемнона прозвучал, как хруст ветки под ногой в ночном лесу. — Смерть ослабила хватку, но не ушла, проклятая, я чувствую ее.

Пирр движением глаз сделал Леонтиску знак покинуть комнату, сам поднялся на ноги.

— Старина, будь с ним и днем и ночью, — с видимым усилием проговорил он, повернувшись к лекарю. — Не допусти, чтобы мой брат умер, слышишь?

— Наследник, я всего лишь человек, и вдобавок очень старый, — молвил тот. — Мне нет проку говорить тебе то, что ты хочешь услышать, и тем умалять истину. Истина же в том, что у мальца шансов немного, один против трех.

— Я не желаю этого слышать! — Пирр сжал кулаки, на щеках заходили желваки.

— Тебе бы, сынок, принести жертву богу Асклепию и попросить его о милосердии и содействии, — мягко сказал Агамемнон, покачав древней, совершенно седой головой. — А я сделаю все, что возможно, поверь.

— Знаю, — кивнул Пирр и вышел прочь. Леонтиск, обменявшись взглядом со старым лекарем, поспешил за ним.

— Подлые звери! Сволочи! — скрежетнул зубами царевич, когда они оказались в коридоре. Тяжелый кулак врезался в стену, еще и еще раз, до крови. Лакированные доски, которыми была обшита стена, жалобно загудели. Из щелей облачком выплеснулась пыль штукатурки.

— Командир… — Леонтиск положил руку на плечо царевича. — Все будет хорошо, вот увидишь….

Простые слова утешения не шли с языка, прилипали к губам.

— Ничего уже не будет хорошо, — рыкнул Пирр, с видимым усилием беря себя в руки. — Проклятый убийца! За что мальчишку-то, за что?

«Он не верит, что Орест выживет», — дошло до Леонтиска.

— Думаешь, это его рук дело, командир? Горгила? — осторожно спросил афинянин.

— А чьих же еще? — Пирр глянул на афинянина так, что тому стало страшно. — Думаешь, Пакид сам, ни с того ни с сего, приказал запороть моего брата до смерти?

— На что он рассчитывал? — пожал плечом Леонтиск. — Как собирался смотреть в глаза царю Павсанию?

— Значит, уверен, что смотреть не придется. Надеется, собака, что отомстить ему будет некому. Или вообще ничего не знает, действует вслепую по прямому приказу. Так или иначе, ему конец.

Леонтиск ничего не ответил. Пакид — птица высокого полета, и добраться до него будет нелегко.

В этот момент из двери, что вела в андрон, вышел Феникс.

— Командир! — позвал он. — Там эти, бородатые, пришли. Просят адио… аудоенции… Видеть тебя хотят, одним словом.

— Старейшины гильдий? — переспросил Пирр.

— Ага, — мотнул рыжей головой Феникс. — Они самые. Кузнецы, ткачи, плотники и другие… Всего мурл пятнадцать.

— Они должны принести результат по тому гнусному карлику, — вспомнил царевич. Глубоко вздохнув, он поднял руки и энергичными движениями ладоней стер следы яростных чувств, еще минуту назад коверкавших его лицо. Взглянул на Леонтиска, едва заметно кивнул ему и вышел.

— Есть новости? — спросил Леонтиск у товарища.

— Не-а. Ни хрена они хорошего не сказали, эти старые пердуны. Не знает из них никто тощего шпиона, он не из мастеровых и не из их рабов.

— Значит, из приезжих. И управители ахейской делегации должны будут его опознать. Либо прислуга Персики.

— Авоэ, это уже забота Антикрата, — махнул рукой Феникс. — Как маляв?

— Плохо. Лежит без сознания, словно труп. Ты же видел — на нем живого места нет. Мы… командир и я… три часа просидели возле него и — ни одного движения, ни одного звука….

— А старый шарлатан что же?

— Лекарь Агамемнон говорит — надежды мало.

— Дерьмо-о… — протянул Феникс. — Если малыш помрет, командир вообще взбесится. Сколько жоп будет порвано — страшно подумать….

— Выйдем на улицу, — предложил Леонтиск, почувствовав, что ему необходим глоток свежего воздуха. Бессонная ночь осела усталостью на позвоночнике, свербила зудом в висках и над бровями.

Пройдя по коридору, они свернули налево и вышли в сад. Алый диск солнца уже поднялся над утренней дымкой, клубившейся над просыпающимся городом. Синеватые пирамиды кипарисов, высаженных вдоль дорожки, ведущей вглубь сада, стояли, точно почетный караул. За ними шелестели, колеблемые студеным бореем, оливковые деревья. Пространство между ними густо заросло кустарником, который давным-давно никто не подрезал и не облагораживал. Картину завершали несколько старых платанов, огромных, словно башни; они замерли у самой стены, за которой позапрошлой ночью Леонтиск и Эвполид не смогли догнать маленького шпиона. Он был столь резв, ублюдок, что убежал от них аж на подземные равнины.

Слева, среди деревьев, афинянин заметил прогуливающихся по периметру стены Аркесила и Эвполида. Товарищи царевича несли круглосуточную охрану дома. Неподалеку двое домашних рабов срубали ветви с одного из кипарисов для подготовки к похоронам ключницы Грании. Тело ее уже доставили и готовили к обряду на женской половине дома.

Леонтиск и Феникс направились к друзьям.

— Что? Умер? — отрывисто спросил Аркесил, когда они приблизились. Его открытое лицо с правильными чертами посерело от тревоги.

— Хвала богам, нет, — покачал головой Леонтиск.

— Пока нет, — буркнул Феникс. — Давайте отойдем, этот хренов стук топоров наводит на меня уныние.

— Я тоже не переношу, когда рубят кипарис, дерево смерти, — произнес Эвполид. — Этот звук — предвестье несчастья, так говорила моя мать.

— Несчастье уже здесь, — тихо сказал Аркесил. — Позавчера — раб и ключница Грания, вчера — Орест, кто следующий? Кипарисов здесь хватит на всех нас….

— Не каркай, — оборвал его Леонтиск.

— Надеюсь, мы найдем эту жабу Горгила раньше, чем аллея существенно проредится, — оскалил зубы Феникс.

Легко сказать — найдем, горько подумал Леонтиск. Как его найдешь, если проклятые убийцы снуют по городу, неосязаемые как призраки? Непостижимо, как им удалось посреди дня похитить старуху и раба так, что никто ничего не видел и не слышал. Мистика какая-то. Быть может, он колдун, этот Горгил, и способен накладывать чары отвода глаз?

Четверка друзей остановилась позади дома, у старого сухого фонтана. Посреди него стояла статуя Менелая с отбитой правой рукой и выщербленным лицом. Дно круглого мраморного бассейна покрывала подсохшая грязь вперемежку с опавшими листьями, в двух местах бесформенными кляксами чернели грязные лужи.

— Это правда, что сын Эпименида сообщил что-то сногсшибательное? — спросил Аркесил.

— Похоже на то, — Леонтиск инстинктивно оглянулся, понизил голос. — Выходит так, что «волчата» подслушали в Персике тайный разговор ахейцев. Я был с Орестом и слышал только краем уха как Критий рассказывал командиру и Коршуну… Вроде бы кто-то из наших, из спартанцев, призывал ахейцев ввести в Лаконику войска.

— Не может быть! — Аркесил аж подпрыгнул. — Это же, клянусь богами-олимпийцами, чистая измена!

— То-то и оно.

— Ахейцы в Лаконике! Но это же… война….

— «Шишкам» война не нужна, — покачал головой Леонтиск. Он разбирался в политике немного лучше друзей. — Похоже, в Персике плетется большое лихо, нашему смертному разумению недоступное.

Порыв ветра бросил волосы Леонтиска на лицо, зашуршал кронами деревьев. Где-то за стеной, совсем близко, зловеще каркнул ворон.

— Одним словом, — подытожил Леонтиск, — что бы там ни затевалось, оно дурно пахнет.

— Говном это пахнет, клянусь ягодицами Паллады! — сплюнул на землю Феникс.

— Ты про чьи ягодицы, богини, или Арсионы-мечницы? — с готовностью подхватил Эвполид.

Леонтиск почувствовал укол досады, что его друг даже при таких обстоятельствах продолжает думать о девицах. Однако тему разговора действительно пора было сменить.

— Ха, да про любые! Первые недосягаемы так же, как вторые! — осклабился Феникс.

— Неужели? — пробормотал сын Терамена, хитро улыбнувшись.

— Ты не забыл, что у тебя сегодня свиданье с Софиллой? — напомнил другу Леонтиск, привычно отметив, как Аркесил потупил глаза.

— Хм… да. Хотя думаю все время об Арсионе. Эх, какая девица! Клянусь трезубцем Владыки Морей, одну ночь с ней я поменял бы на сотню свиданий даже с такой милой крошкой, как Софилла!

Феникс прыснул, выпучив глаза:

— Ну, ты дал! Да Палладу тыркать — все равно, что мужика. Или коня… с яйцами!

— А я слышал, есть люди, которым нравится, — пожал плечом Эвполид.

— Ты про Рыжего, что ли? Так он такой же звезданутый, как и она, чудо-парочка просто. Не-е, дружок афинянин, ты не на ту дырку позарился. Шансов мало, а вот яиц можно запросто лишиться….

— Я ему то же говорю, — подтвердил Леонтиск. — Цапли в руках ему мало, ему обязательно нужен дракон, парящий в небе. Дракон, который сожрет тебя, если его поймаешь.

— Да я что? — подавил вздох Эвполид. — Это ж так, мечты одни. Будем довольствоваться цаплей в руках.

«И охотиться на дракона в небе». Этого сын Терамена не произнес, но Леонтиск заметил блеснувший в его глазах огонек упрямства.

— Очень аппетитную, я бы сказал, цаплю, с такой смачной жопкой, — облизнулся Феникс. Заржал, тряхнул рыжей шевелюрой. — Видел я ваших птичек, третьего дня, когда ахейцы пришлепали… А твоя та, что постарше, Лео?

Леонтиск отрицательно покачал головой.

— Я уже говорил, Феникс, моя — та, что осталась в Афинах.

— Ля-бовь, что ли? — с усмешкой протянул Феникс. — Ты что, афиненок, головой трахнулся?

— Возможно, — пожал плечами сын стратега. — Веришь, сам не знаю, что со мной. Но не хочу никого, кроме нее — и все тут… Не насиловать же себя….

Он говорил правду — даже события последних двух дней не вытеснили из его души острой тоски по Эльпинике и жгучего стыда за свидание с Коронидой. Ощущения были удивительными и необычными, тогда, четыре года назад, все было… по-другому?

— Чувство благодарности? — хмыкнул Эвполид. — Или и правда… что-то более сильное?

— Болезнь, клянусь хвостом Пегаса, обычная болезнь, — убежденно сказал Феникс. — Что-то вроде запора. Лечить не надо, само пройдет….

Леонтиск не успел ответить — разговор прервало появление царевича, вышедшего из дома и властно махнувшего им рукой.

Приблизившись, сын стратега увидел, что Эврипонтид не один — позади него, подпирая дверной проем, высилась могучая фигура Энета.

— Итак, господа мастеровые убийцу не знают, — объявил сын царя. — Раз так, остается один вариант, что он приезжий из ахейской делегации. Антикрат должен был выяснить это, но придти и доложить не может, потому что по долгу службы не имеет права покидать Персику, пока там гостят иноземцы. Ты, Леонтиск, сходишь к нему и все выяснишь. И главное — Горгил. Пусть ищет его, днем и ночью.

— Будет сделано, — отдал салют, стукнув кулаком в грудь, Леонтиск.

— Возьми с собой Аркесила и сына Терамена. И поторопитесь, чтобы вернуться к полудню. Нам всем следует оказать почести старой Грании.

— Ты, Феникс, пойдешь с Энетом к Эпимениду. Скажете, что настало время посетить эфора Полемократа, верховного жреца Афины. Нам, как никогда, требуется поддержка, пусть вместе со стратегом Никомахом сходят сегодня же. И пообещают от моего имени гекатомбу Афине, если… если мой брат останется жить.

— Ты, командир… — замялся Леонтиск. — Остальные останутся с тобой? Не отсылай всех….

— Не переживай, я помню про подлого хорька. И клянусь дожить до момента, пока не прикончу его, вот этими руками… — Пирр поднял к лицу сжатые кулаки. — Сейчас отправлюсь в храм Асклепия, помолюсь за Ореста, а потом — к Фебиду, подам жалобу на педонома Пакида. Хотя, сказать по правде, я с куда большим удовольствием схватил бы негодяя за тощую шею и давил, покуда из ушей кровь не потекла. А потом бы немного отпустил, чтобы он смог рассказать мне, кто и зачем приказал ему убить Ореста.

Леонтиск снова подумал, что желанию царевича вряд ли суждено осуществиться. Пакид был заметным гражданином города, близким к эфору Архелаю. Вряд ли Медведь отдаст на растерзание одного из своих самых полезных сторонников. С другой стороны… сын стратега твердо верил, что нет ничего на земле, что было бы не по плечу Пирру, сыну Павсания.

Потому что он был больше, чем человеком.

Не теряя времени даром, Леонтиск, Аркесил и Эвполид отправились в Персику. Солнце, поднявшись над горой Торакс, слало земле веселые, почти весенние лучи. Небо было чистым, холодный борей сдул все облака в море.

«Если бы не этот сырой холод, можно было бы ошибиться со временем года», — рассеянно подумал Леонтиск. Тревога, сжимавшая сердце каменным обручем, не давала ему по-настоящему насладиться погожим утром, придавала лицам случайных прохожих злобный и подозрительный вид. Хозяйки, спешащие на рынок, ремесленники, открывавшие лавки при мастерских, солдаты, маршировавшие в сторону поля военных упражнений, — все выглядели соучастниками демонического заговора, смертельной петлей затягивавшегося вокруг Эврипонтидов.

«Стоп!» — привычно сказал себе Леонтиск, заметив, что начал поддаваться унынию. Еще его афинский учитель Филострат учил, что дурная мысль подобна подожженной веточке. Не потушишь ее вовремя — и огонь охватит все дерево, не подавишь вредную мысль, — и она сожрет тебя. А лучшее оружие против темных мыслей, естественно, мысли светлые.

О чем бы таком светлом подумать?

Леонтиск оглянулся. Слева со скучающим видом шел Эвполид, справа, задумавшись, вышагивал добрый друг Аркесил. Сын стратега усмехнулся, вспомнив, как смутился его товарищ во время утренней беседы, когда речь зашла о женщинах. Отношение к противоположному полу было самым удивительным отличием Аркесила от большинства молодых людей, встречавшихся Леонтиску на его жизненном пути.

Внешне Аркесил был самым совершенным мужчиной, которого когда-либо создавала природа. Обликом молодой спартанец был сходен с Аполлоном, каким его изображают художники и ваятели. Леонтиск не видел в своей жизни кого-нибудь более достойного, чтобы позировать скульпторам для статуй этого бога. Кроме внешности, Аркесил обладал незлобивым нравом, преданным сердцем и отвагой прирожденного воина. Он был героем последней Олимпиады, победителем скачки, в отличие от друга-копьеметателя получившего таки статус олимпионика. Кроме него, во всем поколении этой высочайшей славы добились лишь два человека — Демарат-борец из эномотии Леотихида да Исад-фехтовальщик из эномотии Леонида. Громкая олимпийская слава, разумеется, привлекала к отличившимся воинам интерес со стороны множества девушек и молодых женщин и создавала замечательные возможности для служения Эроту. Но если Леонтиск до последнего времени без раздумий пользовался этим потенциалом, сделавшись настоящим сердцеедом после неудачного романа с Эльпиникой, то Аркесил, напротив, сторонился женского общества, и, как знали все его товарищи, до сей поры не познал сладости плотской любви. Если бы причиной являлась тяга красавца-юноши к представителям своего пола, это было бы понятно. Любовь мужчин друг к другу в большинстве полисов Эллады не считалась чем-то особо зазорным и встречалась повсеместно. Но подобное влечение не имело места в мужественной душе Аркесила: ему нравились женщины, он восхищался ими, мечтал о них и… испытывал в общении с ними необъяснимую, парализующую робость. Эта боязнь была настолько очевидна, что вызывала у окружающих неловкость, и по прошествии некоторого времени даже перестала быть объектом шуток со стороны друзей молодого олимпионика. Товарищи искренне переживали за парня, который, краснея, пряча глаза и страшно заикаясь в обществе очередной приведенной «для него» девицы, сводил на нет все их попытки помочь ему обрести подружку. Это было тем более странно, что в мужской компании Аркесил вел себя совершенно нормально, исключая моменты мужского трепа о женщинах. Леонтиску было жаль друга, лишенного прекраснейшей из радостей, подаренных человеку богами, и он не оставлял надежды излечить Аркесила от противоестественной непорочности, сведя его с какой-нибудь горячей девицей. До сей поры, однако, молодому скромнику удавалось уклоняться от этой искренней дружеской помощи….

Именно трепетное отношение Аркесила к женщинам послужило причиной последовавших через несколько мгновений неприятных событий….

До здания герусии, фасадом выходящим на агору, оставалось пройти каких-то сто шагов. Справа уже можно было видеть цель пути — громаду дворца для иноземцев, обнесенную высокой решетчатой оградой. У обитых медным листом ворот виднелись высокие фигуры воинов Священной Моры, и Леонтиск уже начал придумывать убедительную речь, чтобы заставить караульных вызвать из недр дворца Антикрата. По-другому увидеться с ним было невозможно: вход на территорию Персики был запрещен.

— О, какова козочка! Гратидий, Ликон, глядите, какое terrae filius![5] — раздалось слева. Греческая речь звучала с акцентом, голос принадлежал явно иноземцу.

Бросив взгляд, Леонтиск увидел у раскрытых дверей популярной в городе таверны «Золотой щит» двух солдат в римских — ненавистных! — панцирях, и одного грека, также в военном платье, по всей видимости — охранника одного из ахейских делегатов. По случаю приезда гостей таверны Спарты специальным указом Эвдамида работали круглосуточно. Было очень похоже, что троица иноземцев всласть попользовалась лакедемонским гостеприимством, и, прокутив всю ночь напролет, вышла на свежий воздух провентилировать мозги. На беду, в этот момент по улице проходила молодая девица в сопровождении пожилого невольника, — скорее всего, спешила на рынок, как и многие другие женщины Спарты, традиционной обязанностью которых было закупать продукты. К этой-то девушке, если судить по одежде — дочери гражданина, а не какого-нибудь там ремесленника-периэка, и обращался высокий и широкоплечий римлянин лет тридцати с небольшим. Поверх его панциря был наброшен явно дорогой, но сильно измятый короткий белый плащ. Взгляд потомка Ромула выражал похотливое пьяное восхищение. Его друзья, не менее разгоряченные длительными возлияниями, горячо поддержали заводилу.

— Этакая красотка! Просто нимфа! — завопил грек.

— Virgo Vestalis![6] — подхватил второй римлянин.

Девушка, гордо отвернувшись, хотела пройти мимо, но высокий двумя шагами заступил ей дорогу.

— Приветствую, красавица! Далеко ли путь держишь?

— Как насчет того, чтобы отложить дела и обратить внимание на нескольких мужественных воинов, э? — высунулся у него из-за плеча грек, перегораживая оставшийся проход. Его губы растянула широкая блудливая улыбка.

Девушка остановилась, растерянно глядя на пьяных. Ее пожилой невольник послушно замер позади, явно не собираясь вмешиваться.

К несчастью негодяев, неподалеку находился герой, любой намек на неуважение к женщине воспринимавший как личное оскорбление. Аркесил, вспыхнув, как стог, в который попала молния, решительно бросился на помощь молодой соотечественнице. В несколько прыжков одолев расстояние, отделявшее его от происходящего, олимпийский победитель мощно толкнул грека в грудь. Тот, еле удержавшись на ногах, отлетел назад, ударившись плечом о столб у входа в таверну.

Из раскрытых дверей стоявшей неподалеку кузницы доносился резвый перестук молотков.

— Прочь, подлец! И вы, чужаки… Держите руки подальше от наших женщин! Проходи, дева, они тебя не тронут.

— In medias.[7] Мы тронем тебя, лаконский хряк! — в пьяных глазах высокого римлянина мгновенно вспыхнуло бешенство. Он сплюнул под ноги Аркесилу и нагло ухмыльнулся, тут же позабыв о девушке. Грек-охранник также отлип от столба в самом воинственном расположении духа.

— Каков невежа! Я же говорил вам, господа, что эти спартанцы грубые и тупые, как фракийцы….

— Нет-нет, он просто приревновал, и хочет сказать нам, что мальчики в Спарте более горячие и ласковые, чем девки! — опасно оскалился высокий римлянин. — Верно, красавчик?

— Ничего не имею против! — заржал грек.

На щеках молодого олимпийца вспыхнули алые пятна, ладони импульсивно сжались в крепкие кулаки.

— Козел, что ты лезешь? Шел бы своей дорогой! — вдруг с досадой выкрикнула девушка в лицо Аркесилу, залившись румянцем от досады. Осознав, что в ближайшее время мужчины будут заняты друг другом, она раздраженно махнула рабу и пошла прочь, негодующе вихляя бедрами.

От такой «благодарности» за спасение молодой спаситель девственниц застыл с отвалившейся челюстью, глупо глядя вслед удаляющейся парочке. Последовала короткая пауза, в течение которой Леонтиск успел мысленно наградить друга целой тирадой малоизысканных эпитетов. Воспользовавшись оторопелостью молодого воина, римлянин с замаху засадил ему в скулу кулаком. Споткнувшись о выступающий край тротуара, Аркесил споткнулся, упал на ягодицы, но тут же вскочил, готовый к бою.

— Бей! — завопил, налетая, грек, товарищ римлян.

Замелькали кулаки.

— Эге, снова драчка! — воскликнул Эвполид. — Мне нравится этот город!

— Просто прекрасно, — простонал Леонтиск. — Царевич мне голову оторвет!

Но уклониться было невозможно, и оба афинянина поспешили на помощь товарищу. Эвполид, подлетев к греку сбоку, от всей души приложил ему в ухо, тут же повернулся к меченому шрамом римлянину. И поэтому не заметил, как блеснули узнаванием глаза отброшенного им противника.

— Дерьмо кошачье! Вонючий пастух! — прорычал высокий римлянин.

— Vulgus! — вторил ему другой, со звездообразным шрамом над левой бровью.

Леонтиск выбрал мишенью именно этого, меченого. Увернувшись от широкого, с замахом, удара, он метко пнул квирита в колено, а когда у того от боли вылезли на лоб глаза, прямым ударом в нос отправил его обратно в гостеприимно распахнутые двери таверны. Костяшки кулака загудели. Леонтиск почувствовал пьянящий вкус азарта: как давно он мечтал хорошенько впечатать какому-нибудь римлянину!

К сожалению, противник оказался упорным малым: всего через несколько мгновений он появился снова, причем, что было самым неприятным, в компании еще троих яростно ругавшихся по-латыни товарищей. Дело принимало скверный оборот. Леонтиск огляделся.

Аркесил, прижав грека к стене таверны, гвоздил его мощными размеренными ударами. Тот, бестолково размахивая руками, практически не оказывал сопротивления. Эвполиду противник достался пожестче: он был шире в плечах и явно сильнее, и, судя по ловкости движений, совершенно протрезвел. На глазах Леонтиска его друг получил сокрушительный удар в живот и, согнувшись вдвое, рухнул на колени, хватая ртом воздух.

— Ах ты, пес! — возмутился Леонтиск, бросаясь на высокого. Нужно было справиться с ним быстро, до того, как подтянутся те четверо от дверей таверны.

— Ха-ха, волосатый молокосос! — расхохотался римлянин. Похоже, он получал истинное удовольствие от драки. Леонтиск попытался сделать подсечку, но это не прошло: противник оказался опытным бойцом. Время было упущено, четверка сыновей Квирита, слаженно, словно волчья стая, разворачиваясь полукольцом, принялась обходить слева. Леонтиск услышал, как сзади, кашляя и плюясь, поднимается на ноги Эвполид.

Вокруг места сражения начали собираться зеваки.

Положение спас Аркесил. Отшвырнув обмякшего грека, он напал на врагов сзади. Двое немедленно отвлеклись на него, одного из четверки забрал подоспевший Эвполид. Против Леонтиска остались высокий и меченый. У второго в глазах сверкало бешенство, из раздавленного ударом носа вязко текла кровь, марая рот и подбородок.

— Is est meam! — бросил он высокому («он — мой», догадался Леонтиск). Тот развел руками — мол, пожалуйста. Меченый, наклонив голову и взревев, как бык, ринулся вперед. Этого оказалось явно недостаточно против воспитанника спартанской агелы: нарвавшись на резкий встречный удар, бедолага с воем отскочил, плюясь кровью. По камням зацокали выбитые зубы. Леонтиск не смотрел на него, неотступно следя за движениями высокого, которого не без оснований считал куда более опасным противником.

Дико заверещав, меченый выхватил нож и снова прыгнул на Леонтиска. Повинуясь рефлексам, сын стратега скакнул вперед и в сторону, запоздало подумав, что не успеет, лучше было бы вынуть меч, раз уж дошло до крайностей. Но успел, схватил толстое предплечье меченого двумя руками и начал выкручивать. Сзади что-то кричали, много голосов… Леонтиск не успел расслышать, что, потому что внезапно вынырнувшая из-за спины рука обхватила его за шею, зажала локтевым захватом, правую руку связала вцепившаяся в плечо сильная кисть. Высокий! Пес поганый!

У самого его уха раздался резкий голос, обдавший лицо хмельным духом. Меченый понял, бросил нож, ощерился окровавленным ртом, и послал увесистый кулачище в лицо Леонтиску. Задыхаясь, сын стратега судорожно попытался увернуться, но ничего не вышло, высокий держал крепко. В глазах вспыхнуло, левая скула онемела.

— Падаль! — прохрипел Леонтиск, попытался пнуть меченого, но задел лишь вскользь. Зато противник не промазал, забрав колено к груди, он с резким выдохом бросил подбитую гвоздями подошву каллиги вперед, целя Леонтиску в живот. В последний момент молодой воин сумел подставить левый бок, но в правом все равно взорвалось огненной болью еще не зажившее ребро. На какой-то миг Леонтиск даже потерял сознание, и очнулся от собственного крика.

Удар отбросил их обоих — и его, и державшего его высокого. В ушах звенело от воплей, мир за пределами схватки выглядел размазанными вихреобразными кляксами.

Меченый опять вознамерился ударить. На этот раз Леонтиску удалось, использовав державшего его как упор, хорошенько садануть противника обеими ногами и повалить на землю.

— Latronis! — высокий встряхнул его, но Леонтиск, озверев от боли, изо всей мочи ударил его пяткой по голени, нагнулся, насколько было возможно, и с силой откинулся назад. Затылок с хрустом врезался в зубы врага. На боль сын стратега уже не обращал внимания. Воспользовавшись тем, что высокий от неожиданности ослабил хватку, Леонтиск обеими руками разогнул захват, слегка вывернул руку противника… А затем, резко потянув вниз, с отчетливым треском сломал ее о плечо.

Утробно заклекотав, предводитель римлян упал на колени, придерживая сломанную руку здоровой. Через мгновенье от непереносимой боли он потерял сознание и упал на мостовую, ударившись виском о камни. На миг все оцепенели, уставившись на него.

— Именем закона! Дорогу! — в гамме криков появились новые ноты. Оглянувшись, Леонтиск заметил мелькавшие среди ротозеев серые кольчуги городской стражи.

— Бежим, живо! — завопил он.

Аркесил и Эвполид повиновались быстро и охотно. Зеваки расступились, когда трое друзей, растрепанные и злые, бросились прочь с поля боя в сторону особняка Эврипонтидов, из которого вышли треть часа назад. Меченый и еще двое римлян кинулись было за ними, но дружно сомкнувшееся кольцо лакедемонян стало для чужеземцев непреодолимой преградой.

— Вы, сумасшедшие сукины дети. Поганые уроды. Мешки, набитые говном. Тупые засранные поганцы….

Голос стратега Брахилла был насыщен, но не громок — снаружи, во дворе дома, шла траурная церемония над телом ключницы Грании, и шуметь было нельзя. Леонтиск и Аркесил, потупив взоры, слушали молча, зная, что стратег не остановится, пока не выльет на их головы хотя бы половину своего богатого командирского лексикона. Эвполид ничего не знал, но молчал за компанию.

— …Что ж вы натворили, кур-рва медь! — любимое выражение означало, что Брахилл от голых оскорблений переходит к конструктивной критике. — Царь сегодня издал указ, присуждающий молодого Эврипонтида к огромной пене за нарушение общественного порядка, а теперь вы, три переполненных ослиных мочевых пузыря, устраиваете драку в самом центре города! Да еще с кем — с преторианцами, охранниками самого римского консуляра!

Молодые люди молчали. Поведение девицы лишало их всякого морального права на оправдания. Леонтиск злобно глянул на Аркесила и почувствовал некоторое облегчение, видя, что уши товарища пылают, как раскаленные угли. «Будет тебе урок, герой ты наш!» — мстительно подумал сын стратега, стараясь пропускать мимо ушей сыпавшуюся на их головы брань стратега-полемарха. Это было нелегко, потому что тот очень старался.

— И если уж решили начистить рожу римлянам, — дело благое, хоть и не вовремя, — так стояли бы до конца, как подобает воинам и мужам. А то ведь сбежали, как зайцы, как подлые мерзкие крысы! Тьфу, чему вас в агеле учили столько лет, если вы не усвоили, что спартанцы не бегают с поля боя? Ах, ну да, здесь же двое женоподобных афинян, но ты-то, Аркесил? Поддался трусости этих баб? Как….

Энергичное словоизлияние старого вояки прервало появление царевича Пирра. Холодно глянув на троицу, понуро склонившую головы, сын Павсания обратился к полемарху:

— Какие новости, дядя Брахилл?

— Дурные. Тебя ждут очередные неприятности из-за тупости этих мудозвонов, — старик пренебрежительно махнул рукой в сторону провинившихся друзей.

— Это я уже слышал, — с досадой прервал его царевич. — Меня интересует происходящее на переговорах.

— Хм, — Брахилл недовольно посмотрел на него. — На переговорах сегодня тоже скандал. Фебид, старый пес, словно с цепи сорвался. Набросился на гостей, чуть не покусал. Так и хотелось встать и зааплодировать….

— Да? — поднял густые брови Пирр. — И какая причина вызвала столь буйное поведение нашего старшего эфора?

Стратег Брахилл откровенно ухмыльнулся.

— Консул Нобилиор, облезлая образина, попытался ускорить переговоры. Хе, клянусь мечом Ареса, сегодня у римлян неудачный день….

— Что он себе позволяет, этот плюгавый эфор? — сухой голос македонянина Лисистрата дрожал от ярости. — Сказать такое в лицо римскому сенатору, представителю великой Республики!

Анталкид, старавшийся угнаться за широким шагом македонянина, решил воздержаться от замечаний. Хотя бы из солидарности, ведь речь шла о таком же эфоре, как он сам. Унижать высшую спартанскую магистратуру дважды было бы слишком неприятно, а один раз это волей-неволей придется сделать в предстоящем разговоре с римлянином.

— Боги, какое варварское неуважение, какое свинское нарушение политеса! Македонский двор придет в негодование, когда я сообщу домой об этом инциденте! — продолжал возмущаться Лисистрат.

Они шли по направлению к покоям римлянина по одной из крытых галерей Персики. Левая сторона коридора состояла из полуколонн и узких оконных проемов, правая была расцвечена вечерне-розовыми проекциями этих окон на стену. С фресок, покрывающих потолок, ехидно скалили зубы силены и сатиры. Лежащий против потолка чистый, без единой соринки, ковер и вел себя противоположно потолку, послушно струясь под ноги, мягко глуша звук торопливых шагов.

Хмурый преторианец, стоявший у дверей в покои римлянина, без слов пропустил их внутрь, видимо, предупрежденный о визите. С обычным восхищением миновав знакомую прихожую, Анталкид вслед за македонцем вошел в приемную консула.

Нобилиор, одетый в строгую римскую тогу, властно указал им на стулья.

— Садитесь, — голос консула не предвещал любезного разговора.

Лисистрат и Анталкид послушно сели. Эфор приготовился принять на себя недовольство высокого гостя, хотя и не понимал, в чем лично он виноват. В комнате чувствовался густой запах благовоний. Вероятно, до их появления римлянин отправлял какой-то религиозный ритуал. Анталкид заметил свет, пробивающийся из-за занавески, в углублении за которой, как он знал, находился небольшой жертвенник.

— Итак, господа, я хочу выслушать ваши мнения по поводу сегодняшнего происшествия на переговорах, — речь римлянина звучала еще более неторопливо, чем обычно. По бугристому, одутловатому лицу Фульвия невозможно было судить о его душевном состоянии.

— Этот эфор — сумасшедший! — с готовностью воскликнул македонец. — Тебе не следует, господин консул, принимать всерьез тот бред, что он высказывал.

— «Ахейцы и лакедемоняне — свободные народы, и мы желаем заключить наш договор без постороннего давления», так, если я правильно запомнил, — желчно процитировал римлянин.

«И еще кое-что насчет иноземцев, по непонятным причинам лезущим не в свое дело», — добавил про себя Анталкид.

— Чудовищная грубость! — Лисистрат скосил глаза на спартанца.

— И ужасная глупость, — опомнившись, подхватил эфор. — Это ж надо такое придумать!

— И тем не менее это было произнесено, — покачав большой головой, констатировал консуляр. — И, скажем прямо, далеко не все спартанцы возмутились этому заявлению….

— Совершенно верно, — ехидно пропел Лисистрат. — Некоторые очень подозрительно молчали.

— Неблагодарные негодяи! — со вздохом произнес приговор Анталкид и развел руками. — Но, хочу заметить, господин Фульвий, что большинство присутствующих спартанцев как раз осудили речь эфора Фебида.

— Однако прецедент противостояния создан. Как ты думаешь, господин Анталкид, что толкнуло главу эфорской коллегии на такой шаг?

«Да кто знает, какой клоп его в задницу укусил, дурного старого козла?» — с досадой подумал Анталкид. Полный эфор вдруг понял — римлянин почти жалеет, что затеял этот разговор о необходимости форсирования вопроса по морским базам. Ему следовало дать событиям идти своим чередом, но желание как можно скорее перейти к главной теме все испортило. Целый день переговоров был потерян, и если бы все дело было только в этом!

Отвечать следовало осторожно. Мнимое отсутствие гнева в выражении глаз римлянина не могло ввести в заблуждение толстого политического лиса.

— Я полагаю, что эфора Фебида подвело чувство ощущения реальности. Похоже, он заблудился в собственных принципах и намерениях, и к тому же у него разыгралась мигрень. Великие боги, кто мог подумать, что сей немолодой государственный муж позволит себе такую выходку?

— То есть ты исключаешь, уважаемый Анталкид, что его могла перетянуть на свою сторону враждебная нам партия?

— Очень маловероятно, — вздохнул Анталкид. — Эфор Фебид слишком прямолинеен, чтобы быть хорошим игроком. Поэтому никто не зовет его в команду.

— Тем не менее он нахально лезет в чужую игру, — скривил губы Лисистрат.

— Мы не можем отложить решение вопросов ad meliora tempora,[8] до тех пор, пока у эфора Фебида появится настроение, — широкая кисть римлянина хлопнула по резному подлокотнику кресла, в котором он сидел. — И я не могу внести предложение о вступлении Спарты в Ахейский союз, пока он считает, что может говорить все, что ему вздумается.

— Ты абсолютно прав, господин консул, — поддакнул Лисистрат.

— С другой стороны, — продолжал, растягивая слова, Фульвий, — мне не хотелось бы действовать ferro ignique.[9] Нужно соблюсти разумные пределы убеждения. Скажи, любезный Анталкид, существует ли в Спарте право veto в отношении товарищей по магистратуре?

— Формально — да, — Анталкид еле сдержался, чтобы не сморщиться. Он уже понял, куда клонит римлянин.

— То есть ты мог бы запретить выступать любому из эфоров, кто бы ни захотел взять слово?

— Гениально! — восхитился Лисистрат.

— Думаю, что мог бы, — кивнул Анталкид и подумал: «Так меня и послушает Фебид, эта старая ослиная задница!».

— А если этот кто-то не подчинится, ты мог бы кликнуть стражников и попросить их вывести этого человека из зала заседаний? — Фульвий, казалось, читал его мысли.

— У нас это делается немного по-другому. В этом случае мне пришлось бы обратиться к присутствующему на заседании царю, потому что только его личная стража — Триста — имеет право выдворить магистрата такого уровня, как эфор.

— Прекрасно! — воскликнул Лисистрат. — Перед лицом явного нарушения закона и не менее явного общего настроения собравшихся царю Эвдамиду придется сделать то, что он обязан. Как бы он сам к этому ни относился.

— Если, конечно, господин Анталкид решится на такой шаг, — глаза консула за щелками век были черны. — Поверь, я ни к чему тебя не принуждаю, дорогой эфор.

— Я сделаю это, если потребуется, — сглотнул Анталкид, проклиная свою злосчастную судьбу.

— И не побоишься осуждения сограждан? — поднял брови Фульвий.

— Сказать по правде, мне было бы куда более неприятно осуждение римлян, — честно ответил толстый эфор.

— Римляне не забудут об этом, — важно склонил голову консул. — Стало быть, решено. Ты будешь нашим тайным оружием против эфора Фебида. Будем надеяться, что применять его не потребуется.

«Больше всего буду надеяться на это я, — скорбно подумал Анталкид. — Но, боюсь, напрасно».

— Не исключено, что вскоре вам придется искать оружие против другого эфора, — печально сказал он. — И в этом случае я буду практически бессилен.

Римлянин и македонец выразили удивление и заинтересованность. Анталкид не стал долго испытывать свою страсть к театральным эффектам на высоких друзьях.

— Мои люди сообщили, что сегодня двое спартанцев, приспешники Эврипонтидов, ходили к эфору Полемократу, верховному жрецу. Совершенно ясно, что они пытались заручиться его поддержкой.

— И получили ее? Твои люди не сообщили таких деталей? — с некоторой ехидцей спросил Лисистрат.

— Пока нет, — ответил Анталкид, покривив душой. На самом деле Мелеагр совершенно определенно доложил, что Скиф целиком и полностью перешел в стан Эврипонтидов. Однако Анталкид желал сначала разобраться в причинах, по которым истовый противник Павсания вдруг кардинально пересмотрел взгяды на жизнь.

— В таком случае оставим это, — тряхнул щеками римлянин. — Ваши Эврипонтиды сегодня переполнили чашу моего терпения. Они напали на моих людей и ранили начальника охраны, центуриона Валерия.

— Боги, какой ужас! — Лисистрат, похоже, все новости узнавал последним. — Эти Эврипонтиды — просто распоясавшаяся шайка вооруженных негодяев. Каждый день они устраивают побоища, а власти города ничего не предпринимают, отделываясь какими-то смехотворными полумерами.

— Не забывай, дорогой Лисистрат, — мы ждем, что Пирра вот-вот прикончат, — вежливо напомнил Анталкид.

— Ха, он тоже об этом знает, и, видимо, решил напоследок хорошенько развлечься.

— Мы с вами, господа, уже пришли к мнению, что не следует особенно рассчитывать на этого хваленого убийцу. Я не вижу никаких результатов его деятельности, и будут ли они? Как бы то ни было, я требую, чтобы виновных наказали, — голос римлянина утратил прежнюю невозмутимость, наполнившись гневом. — Бедный Валерий! Он — сын моей двоюродной сестры, и к тому же такой бравый воин, а теперь не исключено, что ему придется оставить военную службу из-за перелома сустава.

— Я распоряжусь, чтобы Эврипонтиды выдали зачинщиков драки, — кивнул Анталкид.

— Justitia fundamentum regnorum,[10] — провозгласил Фульвий. — Настаиваю, чтобы их выдали нам, как положено по общепринятым законам о чужеземцах.

— Не думаю, что с этим будут проблемы, — улыбнулся Анталкид. «Еще как будут, — подумал он про себя. — Молодой Эврипонтид не отдаст никого из своих людей римлянам. Придется вызвать стражу, произойдет свалка, которая надолго отучит эту партию молодых мерзавцев рассчитывать на грубую силу».

— Был бы очень признателен, если бы ты устроил этот вопрос, любезный эфор Анталкид, — проговорил консул.

— Буду рад оказать тебе эту услугу, уважаемый Фульвий.

Государственные мужи еще с минуту говорили друг другу комплименты, затем, когда эта приятная процедура себя исчерпала, македонянин Лисистрат провозгласил с тонкой улыбкой:

— Теперь, если другие темы обсуждены, я бы предложил заняться геронтами, которые еще не знают, как это хорошо — быть в хороших отношениях с великим Римом. Господин консул, изволь. Вот список, который нам любезно предоставил наш друг эфор Анталкид.

Македонянин победоносно протянул свиток папируса римлянину.

— Взгляни, прошу. Имея кое-какие соображения, я позволил себе сделать некоторые отметки.

Анталкид скрипнул зубами. Вот негодяй, проклятый тощий варвар! Украл такой козырь!

Спустя минуту три государственных мужа — римлянин, македонец и спартанец, — расстелив пресловутый список на столе, углубились в создание заговора, состоявшего из почти невинного комплекта приглашений.

К двум паукам присоединился третий — ядовитый.

Леонтиск, Аркесил и Эвполид как провинившиеся всю ночь провели на внешнем посту, под ветром и холодным дождем. Но и вернувшись под утро и улегшись в кровать, Леонтиск не смог расслабиться и заставить себя заснуть. Минуты каплями исчезали в колодце вечности. Странно, но афинянин совершенно не думал о произошедшей вчера потасовке и несомненной необходимости держать ответ перед пострадавшими римлянами. Мысли молодого воина метались от мучительной петли проклятого заговора к судьбе Эльпиники — как она там? помнит ли о нем? ждет ли? Быть может, уже пожалела о том, что поддалась минутной страсти, переступила через семью? И теперь, забыв о нем, проводит время с другими молодыми людьми… Эх, где твоя весточка, Терамен, ведь ты обещал, добрый друг и покровитель….

Рассвет серым вором медленно вполз в окна. Леонтиск вздохнул, повернулся на жестком, истинно спартанском ложе. Мягкие постели воинам-лакедемонянам были запрещены уставом. Сна не было ни в одном глазу. Беззвучно прошептав ругательство, Леонтиск сел, нащупал ногами сандалии, затем поднялся и привычным движением натянул на себя сыроватый хитон.

Выйдя во двор, к выложенному в виде чаши источнику, афинянин приветствовал ленивым взмахом руки Энета и Лиха, которым около полутора часов назад передал стражу.

— Что, не спится, драчун? — крикнул вслед Коршун. Леонтиск не ответил. Подойдя к источнику, он выловил занесенную ветром веточку, провел ладонью по упругой пленке воды, затем решительными гребками бросил в лицо хрустальную ледяную свежесть. Колючие холодные струйки побежали по щекам, по шее, за ворот хитона, смывая душное отупение бессонной ночи. Леонтиск всласть поплескался, с каждой горстью поднятой к лицу воды его самочувствие улучшалось.

Покончив с умыванием, он отошел в сторону и проделал несколько гимнастических движений. Вернее, попытался проделать, но тут же охнул, схватился за бок. Потревоженное во вчерашней драке ребро не позволило о себе забыть.

— Болит? — участливо осведомился незаметно подошедший сзади Эвполид.

— Слегка, — отмахнулся Леонтиск. — Вот если бы эта меченая рожа вчера не промахнулась, болело бы по-настоящему.

— Я тоже не лучшим образом себя чувствовал после того, как этот здоровый саданул мне в живот. Клянусь Посейдоном, света белого не взвидел — кулаки у него будто из железа. Здорово, что ты ему ручонку сломал, молодчина! — Эвполид с улыбкой хлопнул друга по плечу. — А по большому счету, драчка была что надо….

— Ха, тебя не проняла даже вчерашняя речь полемарха Брахилла? — усмехнулся Леонтиск.

— Ваш старикан крут, не спорю, но после той ругани, что я слышал от боцманов-клевретов, когда плавал во Фракию, меня уже ничем не проймешь.

— И даже не жалеешь, что пришлось отказаться от свиданья с Софиллой? — поднял бровь Леонтиск.

— Р-р-р! — зарычал Эвполид, Леонтиск попал в точку. — Это точно, сегодня все утро промучался, мой «дружок» торчал как мачта, взывая о женской ласке! Все думал об этой амазонке, Палладе. А отдуваться придется малышке Софилле. Ну, сегодня я заставлю ее маленькую мохнатую щелку потрудиться, возместить мои страдания….

— И ротик, ротик не забудь, — хохотнул Леонтиск, забавляясь энергичной мимикой друга.

— Не забуду, — ощерился Эвполид и в свою очередь полез в чашу источника, неуверенно плеснул на щеки. — У-у-у! Ледяная!

— Экие вы, афиняне, неженки! — с шутливой презрительностью процедил Леонтиск.

— Ах ты, спартанец вшивый! — Эвполид зачерпнул полную горсть воды и швырнул в товарища. — На!

— А-а! — Леонтиск, хохоча, отбежал в сторону.

Из окна на втором этаже выглянул доктор Агамемнон, сердито нахмурил брови и погрозил кулаком. Леонтиск вспомнил об Оресте и моментально прекратил смеяться. Вчера, поздно вечером, мальчишка впервые с момента бичевания пришел в себя, назвал по имени брата, попросил воды. Потом пожаловался на боль и уснул. Его состояние улучшилось — и дыхание, и сердцебиение стали ровнее. Похоже, молитвы Пирра и всех его товарищей дошли до богов, доктор сказал, что теперь Орест выкарабкается. Проваляется, конечно, с месяц на животе, помается с сосудом для нечистот, но жить будет. Пирр, хоть и тщательно скрывал это, был вне себя от радости. Он даже не стал особо наказывать провинившуюся троицу, лишь приказав им убрать двор после церемонии прощания с ключницей Гранией и отстоять тройную ночную стражу. К Антикрату в Персику царевич велел пока не ходить, подождать, пока улягутся страсти.

У ворот раздался шум голосов.

— Горожане пришли приветствовать Пирра Эврипонтида, — ответил появившийся от дома Аркесил. — Доброе утро!

— Давно не виделись, — буркнул Леонтиск. Он все еще сердился на друга за вчерашний инцидент. Однако через миг афинянин устыдился своей мелочности. Аркесил вовсе не виноват в том, что его врожденное благородство не при дворе у циничной эпохи. Злость змеем проскользнула в пищевод и растворилась в желудке.

— А где сам царевич? — спросил Леонтиск уже нормальным тоном, как бы извиняясь за грубость.

— Еще у себя, не выходил.

— Странно — обычно он встает первым.

— У него вчера был тяжелый день, — пожал плечами Аркесил.

— Хм, у него теперь все дни тяжелые, — пробормотал Леонтиск, но в этот момент его отвлек вскрик Эвполида:

— Эй, смотрите! Три орла справа. Это знамение!

— Доброе? — полюбопытствовал Аркесил.

— Да. Ох, не может быть!

— Что?

— Три ворона — с другой стороны! Это плохо, очень плохо….

— Боги, — простонал Леонтиск. — Тебе бы в ученики к нашему эфору Скифу, он просто помешан на такой ерунде.

— Ты что? — на лице Эвполида не было и тени обычной усмешки. — Мне довелось плавать с одним латинянином, и он говорил, что птицегадания никогда не лгут. Нужно их только правильно истолковать. Мы тогда тоже ржали, но однажды ворона села на шапку, оставленную на палубе нашим кормчим. Тот латинянин, Веллий его звали, предсказал бедняге смерть. Самого кормчего в тот день на корабле не было: мы стояли в Эфесе, и он отправился вместе с другими выпить и пощупать ионийских девок. Мы поспорили. Вечером, когда команда возвращалась на борт, я с палубы увидел, что кормчий с ними, и потребовал у Веллия свой выигрыш. Но всходя на корабль, кормчий ступил мимо сходен, свалился в воду и камнем пошел на дно. И утонул, представляешь, хотя матросы сразу прыгнули в воду, чтобы его вытащить. Даже тела не нашли, а там было всего-то локтей двадцать глубины. Говорили, что его сирены в пучину утянули. Вот так-то.

— Чушь поросячья! — отмахнулся Леонтиск. — Обычные сказочки мореходов! Я знаю, матросы их десятками придумывают, чтобы выманивать бесплатную выпивку у сухопутных дураков в портовых кабаках.

— Дело твое, можешь скалить зубы, — пожал плечами Эвполид. — Но что до меня, то после этого случая я в птичек как-то верю. Особенно в то, что воронье, демонская птица, предвещает беду.

— Господин Леонтиск, — от ворот подбежал привратник Орбил.

— Да? — повернулся сын стратега.

— Граждане просят войти во двор. Пускать?

— Боги, — Леонтиск хлопнул себя ладонью по лбу. Слушая рассказ Эвполида, он забыл о спартанцах, друзей дома Эврипонтидов, по традиции пришедших приветствовать родоначальника царской семьи, роль которого в отсутствие отца успешно исполнял Пирр. Обычно царевич сам встречал этих людей, здоровался с каждым, расспрашивал о делах, отвечал на вопросы, сообщал, на каком суде или народном собрании понадобится их помощь, — обычные функции главы дома по отношению к клиентам. А сегодня… Солнце уже поднялось над Тораксом, граждане у ворот, а Пирра нет.

Сердце молодого воина кольнула холодная игла испуга: а что, если… Но нет, убийца не мог бы пройти в комнату царевича мимо сидевших всю ночь в андроне часовых, даже если ему удалось прокрасться мимо внешней охраны — мимо него, Леонтиска! — и пары злых псов, на ночь спускаемых Орбилом с цепи. Это было невозможно. Тем не менее Леонтиск не смог сдержать нервного напряжения, когда бросил Аркесилу:

— Сходи, разбуди царевича, а я пока встречу людей.

Аркесил, на лице которого тоже проступила тревога, кивнул и быстро ушел к дому, а Леонтиск с Эвполидом пошли к воротам приветствовать граждан. В это утро их пришло, на взгляд Леонтиска, человек шестьдесят-семьдесят. Двор наполнился серо-черными расцветками плащей, мужественными спартанскими лицами и негромкими голосами. Вежливо здороваясь с каждым пришедшим, справляясь о здоровье и делах, молодой воин то и дело озирался на парадный вход в особняк.

И поэтому не пропустил момента, когда из дверей неловко, как-то боком, появился Аркесил с белым, перекошенным лицом. Леонтиск почувствовал, как на затылок обрушивается ледяная волна ужаса, а перед ногами разверзается пропасть.

— Прошу прощения, — кинул он последнему из собеседников, не дослушав его похвальбы об успехах служащего в наемниках сына, и поспешил к Аркесилу. Тот, не говоря ни слова, одним своим видом источал столь мощную ауру беды, что ее ощутили даже Энет и Лих, ходившие дозором вокруг дома. Придерживая оружие, они, не сговариваясь, ринулись к крыльцу особняка.

— Что? — просипел Леонтиск. Голос не слушался. «Все, это конец, — билось в голове. — Они достали его. Убили».

— Царевич… у него в спальне… в постели… змея, — выдавил из себя Аркесил. — Ион нашел… он вошел первым. Говорит… черный аспид… очень ядовитая….

— Черный аспид! — ахнул Леонтиск. Эту смертоносную рептилию, по рассказам, использовали в династических разборках малоазиатские владыки. Впрочем, легенды эти были настолько зловещими, что походили на сказки.

— Ну, пропусти! — Коршун оказался у дверей первым.

— Нет! Ион сказал — нельзя… Нельзя входить! — Аркесил попытался удержать Лиха, но тот оттолкнул его и бросился в дом. Энет, громко топая подошвами, припустил за ним. Недолго думая, все «спутники» Пирра устремились следом.

У входа в покои царевича стоял, закрыв проход расставленными в стороны руками, возбужденный Ион.

— Стой, — увидев бегущую по коридору толпу, закричал он, сверкая темными глазами. — Не заходите! Змея!

— Прочь с дороги, мудрила! — зарычал Коршун, хватая Иона за рукав. Оспинки, густо покрывавшие его впалые щеки, налились красным. — Отвали!

— Не-ет! — заорал Ион, вцепляясь в косяк. — Вы что, не поймете, глупцы, не….

Лих рванул, разворачивая историка к себе. Энет подскочил с другой стороны, и вместе они отшвырнули товарища в сторону. Остальные только хлопали глазами, не в силах понять происходящего.

— Вы что, озверели? Чего орете, мать вашу перемать? — из соседней комнаты выглянул Феникс. За его плечом маячила тень Тисамена.

Притвор комнаты Пирра с треском распахнулся, и все ввалились внутрь.

Комната старшего сына Павсания сохраняла свой обычный вид. Не было ни перевернутой мебели, ни брызг крови на полу или стенах, ничего необычного. Кровать царевича стояла у противоположной от входа стены, яркий свет утреннего солнца проникал через маленькое оконце в правой стене. Были слышны голоса столпившихся во дворе клиентов.

Пирр находился на кровати, лежал на спине. Глаза его были открыты. Смятая простынь сползла к поясу, обнажив бычью шею, выпуклую пластину грудной клетки, налитые железной мощью округлые плечи.

И толстое, мускулистое левое предплечье, вокруг которой обвились тонкие страшные кольца. Змея была совсем не черная, скорее грязно-серая, с невнятным темно-коричневым узором чешуи. Она была совершенно неподвижна, словно намотанный на руку шнур.

— Тихо, болваны. Разбýдите гада, — царевич сказал это тихо, бесцветно, почти не разжимая губ.

Все замерли, боясь даже дышать. Теперь Леонтиск понял поведение Иона и со злостью посмотрел на Лиха. Проклятый безумец! На выпуклом лбу Коршуна выступили бисеринки пота — теперь и он понял, что его горячность может стоить Эврипонтиду жизни.

Удивительно, что первым очнулся здоровяк Энет, тот, что в любой беседе старался держать рот на замке, справедливо полагая, что его сила — не в речах.

— Э… что мы можем сделать? — прошептал-простонал Энет. Леонтиск никогда не видел своего здорового, словно носорог, товарища таким жалким. Мощь его рук, взбугрившихся каменными мышцами и неукротимость духа были бессильны против хлипкой живой удавки, двумя тугими витками обвернувшей предплечье и локоть царевича.

— Позовите Агамемнона, — при этих словах царевича змея явственно шевельнулась. Леонтиск вздрогнул. Теперь он четко различал голову гада.

— Я здесь, — старый лекарь решительно растолкал молодых воинов, вышел на середину комнаты.

— Прости, что не даем тебе отдыхать, старина, — окаменевшие губы царевича тронула легкая улыбка. — Вчера ты вытащил с того света моего брата, сегодня попытайся спасти меня.

«Великие боги, он еще может шутить в такую минуту!» — поразился Леонтиск. Сам он чувствовал себя так, что будь его волосы покороче, они стояли бы дыбом.

— Я постараюсь, — сухо ответил старик, неотрывно глядя на змею.

— Может, это не аспид? — прошептал кто-то сзади.

— Нет, это он, — так же шепотом отвечал Ион. — Я видел рисунок в книге. Треугольная голова, окрас от серого до коричневатого, геометрический рисунок… Способен молниеносно двигаться, даже прыгать. И — смертельный яд, от которого смерть почти мгновенная….

— Заткнись! — оборвал его Лих.

— Не напрягай руку. Думай о чем-нибудь постороннем, змея чувствует твой страх, это может ее спровоцировать… — доктор медленно подходил, наматывая на руку кусок плотной ткани.

— Да я и не боюсь, — хмыкнул Пирр. — Просто зло берет — умирать от укуса какого-то червяка. Меня ж на том свете засмеют….

— Тихо. Я постараюсь отвлечь ее, — Агамемнон сделал еще пару мягких шагов к кровати.

— А если она все же укусит? — неподвижность тела царевича и неестественный голос заставили этот вопрос прозвучать особенно зловеще.

— Яд распространяется по крови очень быстро, ты умрешь через минуту или меньше. Или….

— Вот именно, «или», — прервал его Пирр, скосил глаза в сторону сгрудившихся у двери «спутников». — Эй, кто с оружием? Ты, Энет… Нет, Лих. Лих!

— Командир?

— Если прикажу, отрубишь мне руку у плеча — быстро, одним ударом. Ты меня понял?

Замешательство, пауза, заполненная тяжестью тишины.

— Понял? — прохрипел Пирр. Леонтиск с ужасом увидел, что змея на его руке снова пошевелилась. Коршун тоже это заметил.

— Да, — быстро произнес он, облизнул пересохшие губы. Сделал шаг вперед, и еще раз сказал, уже тверже:

— Да.

— Надеюсь, этого не потребуется, — едва слышно прошептал доктор Агамемнон, приближаясь к кровати с вытянутой вперед рукой. Лих тоже подошел ближе, вынув меч. Глаза у него, заметил Леонтиск, были совершенно безумные.

На мгновение в комнате воцарилась жуткая тишина. В окно со двора влетали звуки разговоров и блеяние козы.

— Да поможет мне Асклепий, Афина, Зевс и другие великие боги! — пробормотал старый лекарь, приблизившись вплотную к кровати, на которой неподвижной куклой лежал наследник спартанского престола.

Змея, почувствовав движение, резко подняла голову. Все оцепенели.

— А-ах! — лекарь резко бросился вперед, выбросив руку. Ткань частично соскользнула, закрыв руку Пирра и змею. Затем полотно вздыбилось под резкими судорожными ударами.

Поднялся дикий гам.

— Есть, держу! — закричал Агамемнон, неловко комкая ткань.

— А-а-а, проклятье! — заорал царевич, вскакивая на кровати. Змеи у него на руке не было.

— Укусила? Укусила? — метался, потрясая мечом, Коршун.

— Где змея? — орали все.

— Укусила?

— Не-ет! Где змея? — Стоя на постели прижавшись спиной к стене, Пирр шарил над головой, нащупывая висевший над кроватью меч. Склонившийся над простынями лекарь заслонял ему обзор.

— У меня!

Агамемнон оторвал от кровати энергично трепыхавшийся у него в руках сверток. Похоже, ему никак не удавалось толком его завернуть. И не удалось. Темная голова змеи показалась из скомканного холста, дернулась в сторону руки старика. Тот инстинктивно вздрогнул, но тут же перехватил другой рукой. Однако этого мгновения гадине хватило, чтобы освободить еще пядь гибкого тела. Молниеносно изогнувшись, она впилась лекарю в запястье.

— А-х-х! — взвизгнул старик, встряхнул руками, чтобы сбросить рептилию наземь, но она с демоническим проворством оплела его запястье и скользнула по предплечью выше, в рукав. Истерично дергаясь и крича, Агамемнон принялся свободной рукой комкать на себе одежду, пытаясь изловить скользкого гада. Пирр, Энет и еще кто-то бросились к нему на помощь, но лекарь отступил назад, крича:

— Нет! Не подходите! Не подходите! Я сам….

Змея трепыхалась где-то у него под мышкой.

— Руку, старый, руку давай! — завопил Лих, сверкая клинком.

— Поздно, — прохрипел старик. — Она уже укусила… За тело. Я мертв. Дайте нож, живо!

— Нож! Нож!

Все лихорадочно протянули руки к поясам, но нож оказался только у Феникса. Подскочив к старику, он прокричал:

— Куда бить? Где эта падаль?

Определить, что происходит у доктора под двумя хитонами, было невозможно, к тому же он не прекращал извиваться и комкать одежду руками.

— Дай сюда… — тут старого лекаря скрутила первая судорога, он промахнулся рукой мимо протянутого Фениксом ножа, согнулся пополам, затем рухнул на колени.

— Да-ай! — прошипел он через стиснутые зубы. Феникс с выражением полного ужаса на лице вложил ему в руку нож и поспешно отступил назад.

— Агамемнон, старина! — вскричал Пирр, спрыгивая с кровати.

Скрежеща зубами, старик скрутил ткань хитона на животе, полоснул ножом. Его начали бить конвульсии, с каждым мгновеньем все более жестокие. Глаза доктора закатились, но он вслепую продолжал полосовать себя в районе живота. Между скрюченными пальцами проступила кровь, стремительно пропитала ткань одежды. Стриженый затылок старика мелко дергался, изо рта вырывался сдавленный вой. Леонтиск закрыл глаза: смотреть на эту жуткую агонию было невыносимо.

— Старина-а! — надрывался Пирр.

Тело доктора сотрясли последние мучительные судороги, затем он тяжело повалился на бок. Разжавшаяся рука с желтыми ногтями продолжала мелко дрожать, скребя по полу. Все было кончено.

— Ну, дерьмовое дерьмо! — выразил свои чувства Феникс. Энет шагнул было к телу, но Коршун завизжал:

— Назад! Где змея?

— Он ее порезал….

— Погоди, я гляну.

Вытянув меч, Лих дотронулся острием до перекрученной, пропитанной кровью ткани хитона на животе мертвого старика, попытался проткнуть ткань. С легким шорохом змея вывалилась на пол. Она была вся в крови, но видимо, невредима, потому что довольно резво хлопнула по полу хвостом и скользнула в сторону.

— Назад, это смерть! — завопил Лих и резво отпрыгнул к окну. Остальные импульсивно отшатнулись. Истинные воины, приученные не ведать страха в бою, они на мгновенье поддались животному ужасу, который издревле вызывают у человека змеи. И только один бросился вперед, оглушительно припечатав ногой пол.

— Есть, клянусь Аресом! — воскликнул Аркесил. Змея под его подошвой забилась, серый хвост мгновенно обвил щиколотку олимпионика.

— Боги, Аркесил! — Леонтиск заметил первым. Аркесил на палец промахнулся и наступил не на голову змеи, а чуть ниже. Гадина, повинуясь рефлексу, изогнулась и впилась ему в ступню, открытую сандалией.

— Проклятье! — Аркесил отступил назад, непонимающе оглянулся на друзей. Те стояли, словно громом пораженные.

— На пол, живо! — зарычал Пирр, подскочил к Аркесилу и мощным толчком повалил его. — Ногу, ногу! Ли-и-их!!!

— Хх-ак! — Лих крякнул, как дровосек, изо всех сил рубанув мечом по колену укушенного аспидом товарища. Раздался ужасающий хруст, брызнули окровавленные кусочки кости, и отрубленная нога повисла на хрящах. Аркесил захлебнулся хрипом, запрокинул голову и потерял сознание. Второй удар отбросил отрубленную ногу к распростертому на полу телу Агамемнона. Это было похоже на кошмарный сон.

— Аркесил, о, боги! — Леонтиск сжал челюсти так, что хрустнули зубы, оперся на стену, чтобы не упасть. В голове помутилось, звуки доносились, словно издалека.

— Эй, кто-нибудь, дайте пояс, перетянуть нужно, — голос Пирра. — И мою одежду. Ох, будь проклят этот день!

— Переверните его, так….

— Бедняга Аркесил!

— И лекарь тоже….

— Что змея?

— Сдохла, мразь подлая. Смотри, какая мелкая, а сколько дел натворила. Клянусь богами, демонское отродье!

— Одно слово — черный аспид. Не зря прозвали. За дела, а не за цвет.

— Проклятый Горгил. Его бы в садок с такими змеями!

— Дерьмо. Дерьмовое дерьмо!

Леонтиск отклеился от стены, встряхнул головой. Украдкой огляделся: не заметил ли кто, что он, как беременная женщина, чуть не потерял сознание при виде крови? Но, похоже, на него внимания никто не обратил. Одни суетились вокруг Аркесила, другие разглядывали дохлую змею, остальные окружили энергично натягивающего одежду Пирра.

Из коридора раздался шум, затем в комнату заглянул Тисамен (когда он успел выйти?):

— Командир, кажется, поймали того, кто подсунул тебе эту мерзость.

— Кто? — в один голос воскликнули Пирр и Лих.

— Один из ваших рабов….

— Идем, — решительно взмахнул рукой Пирр и направился к двери. Его желтые глаза встретились с глазами Леонтиска, на мгновенье задержались….

— Проклятье, командир, — Леонтиск протянул руку, словно хотел пощупать царевича и убедиться, что он действительно живой. — У них почти получилось….

— Потом, — бросил Пирр. — Потом поздравления. Во двор!

Бросив взгляд на распростертого на полу Аркесила, возле которого хлопотали Ион и Эвполид, Леонтиск, сделав над собой усилие, поспешил за Эврипонтидом. Еще только подходя к внешней двери, они услышали гул возбужденных голосов, перемежавшийся отдельными яростными криками.

— Держи-и!

— Бей поганца! Бей!

— Это он виноват. Он отравил Пирра!

И женский, самый громкий:

— Перестаньте! Оставьте его, сучья масть!

Когда Пирр, окруженный товарищами, вышел на крыльцо, граждане, заполнявшие двор, разразились радостными криками.

— Жив! Ура-а! Долгие лета Эврипонтидам!

Воспользовавшись этим замешательством, человек, которого толпа ожесточенно пинала, вырвался из державших его рук и помчался в глубину сада. Его догнали, сбили с ног, снова принялись избивать.

— Стойте, мне он нужен живым! — крикнул Пирр во всю мощь своих легких, перекрывая гомон толпы. Леонтиск едва не оглох от этого вопля.

— Дайте его сюда.

— Я говорила этим баранам… — проворчала тетка Арита, поднимаясь на ступени. Истинная лакедемонянка, она выразила радость по поводу того, что ее племянник жив и невредим, только одобрительным кивком и улыбкой.

Тем временем двое мужчин подтащили к крыльцу упирающегося невольника.

— Офит? — напряженно и удивленно спросил Пирр.

Представ перед ликом господина, раб моментально перестал сопротивляться. Его подбородок свесился на грудь, колени подогнулись, и он обвис на руках приведших его мужей. Из горла его вырвались истерические рыдания.

— Прости, господин. Пощады, — от раба шел концентрированный винный дух.

— Как же ты, Офит, дошел до предательства? — тихо спросил царевич. — Ведь ты служишь нам уже полтора десятка лет….

— Господин… этот человек… он сказал, что меня ждет то же, что Килика и Гранию….

— Какой человек? — выступил вперед Лих, схватил невольника за волосы и с силой потянул вверх. — Говори, подлый пес! Что за человек?

Рука Коршуна тряслась, уголки рта дрожали. Леонтиск подумал, что в последнее время товарищ все больше напоминает буйного сумасшедшего.

— Не знаю, — прорыдал невольник. — Он пришел ко мне прошлой ночью, уже под утро… В каморку под лестницей… мы там спим… спали вместе с Киликом, а теперь я один… Лица я не видел, он обвязал его тканью.

— Убийца был в доме! — ахнул Леонтиск, растерянно переглянулся с Эвполидом.

— Говори, сволочь! — Лих со злобой ударил раба кулаком в нос. Тот хрюкнул, потекла кровь.

— Он схватил меня за шею… сильно, словно тисками… сказал, что убьет… медленно… если не сделаю то, что он требует. Потом показал… он показал отрезанную руку! Я узнал кисть Килика, у него еще большого пальца не было… Господин, пощади, я так испугался!

— Дальше! — глаза Коршуна дико вращались.

— Он… он сказал, что если все сделаю, устоит мне свободу и гражданство в одном из ионийских городов… даст золота….

— И ты поверил, тупой урод? Свинья невежественная! — захохотал один из державших невольника спартиатов, грубо дернул его за руку.

— Он… он дал мне корзину. Сказал, чтобы я положил змею в твою постель, господин… под подушку. Обещал, что никто не догадается….

— Когда ты сделал это? — хмуро спросил Пирр.

— Вчера вечером, господин, перед тем, как ты пошел к себе. Змея не шевелилась, была… совсем как мертвая….

«Наверное, была одурманена чем-то, — подумал Леонтиск. — Проклятый Горгил наверняка знает толк в подобных демонских снадобьях».

— Усыплена, — кивнул головой Тисамен, подумав о том же, что Леонтиск. — Чтобы не уползла никуда раньше времени.

— Я так переживал, так раскаивался, господин! — снова заголосил Офит. — Ночью… я не мог спать… пошел на кухню….

Речь его прервалась взрывом бурных рыданий. Несчастный понимал, что крест или бичевание насмерть — самое меньшее, что ему грозит. Он попытался упасть Пирру в ноги, но его держали крепко.

— Пинар нашел его четверть часа назад, когда вышел на кухню. И сразу позвал меня, — громко заявила тетка Арита. — Этот сын ослицы выжрал половину нашего запаса феспийского, все обрыгал и лежал в луже блевотины, прося, чтобы его пощадили. Сучья масть!

— Как выглядел тот, кто дал тебе корзину? Волосы, рост, комплекция? Отвечай потрох, не вой! — видя, что раб продолжает всхлипывать и не реагирует, Коршун вцепился пальцами ему в шею и заорал:

— Говори! Изуродую! На куски порежу!

— Я… не… видел… — захлебнулся рыданьем несчастный. — Он схватил меня, когда я спал… там только маленький светильник был, но… я только краем глаза заметил, что лицо у него закрыто… и… а когда увидел руку Килика… о-о, пощады, пощады!

Невольник снова забился в истерике. Пирр молча глядел на него мертвыми глазами.

— Командир! — подбежал запыхавшийся Галиарт. На его лошадином лице читалась сдерживаемая тревога. — Тебе бы лучше отправиться к дворцу Агиадов… Немедленно.

— Что такое?

— Люди, когда услышали про тебя… про то, что на тебя было покушение… побежали по городу. Многие подумали, что ты погиб. Сейчас у дворца собирается толпа, требует подать им Леотихида. Все думают, что это он отомстил тебе за давешний погром на агоре.

— Вот глупость, ха-ха! — заржал Феникс. — Но все же… Может, не будем торопиться, командир? Пусть граждане еще раз попинают Рыжего. Может, кто из сердобольных проткнет ему пузо, а?

— Не дури, у нас могут возникнуть большие проблемы с Эвдамидом, — оборвал его Тисамен. — Командир?

— Идем немедленно, — кивнул Пирр, бросил тяжелый взгляд на невольника. — Этого… заприте пока в кладовой. Леонтиск, останься и охраняй его. Я еще хочу поговорить с ним, позже, но боюсь, что он может не дожить.

— Слушаюсь, командир! — отсалютовал Леонтиск. К своему стыду, он почувствовал облегчение, что не нужно идти на площадь.

— Эй, кто-нибудь… Феникс! Найди и приведи ко мне полемарха Брахилла.

— Будет исполнено!

— Остальные со мной, ко дворцу Агиадов.

Проводив взглядом удаляющиеся спины товарищей, Леонтиск развернулся и пошел в дом. Нужно было помочь Орбилу и тетке Арите перенести Аркесила в другие покои.

Сильное, упругое тело девушки содрогалось под порывистыми движениями Леотихида. Сжав зубы, он руками придерживал ее разведенные в стороны ноги, напряженные, как плечи натянутого лука, и яростно погружал красное от прилившей крови орудие в ее разгоряченное лоно. Оба тяжело дышали, ложе отчаянно скрипело. Дело явно шло к развязке.

— Быстрее, мой лев, о, быстрее! — стонала Арсиона, откинувшись на подушках и выставив вертикально вверх идеальной формы груди, увенчанные небольшими коричневыми сосками. — Только не останавливайся, слышишь? Слышишь?

В этот ответственный момент раздался стук в дверь, сначала несмелый, потом более настойчивый.

— Нет, не останавливайся! — она мгновенно протянула мускулистые руки, обхватила элименарха за шею. Он исступленно продолжал терзать ее своим переполненным силой мужским органом.

Стук повторился, еще более громко, чем прежде.

— Стратег! — донесся приглушенный голос Полиада.

Леотихид не обращал внимания, продолжая свое дело. Арсиона сладко стонала и двигала тазом навстречу его мощным ударам. На ее верхней губе выступили мелкие бисеринки пота, глаза были полуприкрыты….

— Стратег!

— Проклятье! — взорвался Леотихид, останавливаясь. — Какого пса тебе надо, Полиад?

— Это срочно, стратег! Очень срочно!

— Чтоб тебя демоны загрызли! — проворчал Леотихид, с досадой спрыгивая с кровати. Арсиона со стоном опустила ноги.

— Не двигайся! — велел ей младший Агиад, в три прыжка пересек спальню и распахнул дверь. — Говори, Полиад, что стряслось? Если какая-нибудь чепуха, будешь зубы по полу собирать!

На мгновенье Полиад потерял дар речи, когда его глазам предстал его начальник с торчащим вертикально мокрым орудием и лежащая на заднем плане обнаженная Арсиона. Невероятным усилием воли начальник стражи отвел глаза и заставил себя говорить.

— Беда! На площади перед дворцом собрался народ. Говорят, Пирра убили, и обвиняют тебя.

— Ха! Эврипонтид мертв! Вот это славная новость! — просиял Леотихид. — И спартанцы думают, что это я? Боги, какая несправедливость! Нужно выйти и… Но… — тут элименарх обернулся вглубь комнаты, — но пусть народ немного подождет. У меня есть дела поважнее, чем доказывать свою невиновность. Ступай, собери стражу, я сейчас выйду.

С этими словами Леотихид решительно захлопнул притвор перед лицом опешившего Полиада и теми же тремя прыжками вернулся на кровать. Там он решительно схватил девушку за бедра, подтащил к себе и так ретиво взялся за дело, что через минуту все было кончено. Мощный спазм потряс его тело, через стиснутые зубы с шипением вырвался воздух.

— Божественно, клянусь бородой Зевса! — провозгласил элименарх через несколько мгновений, когда, наконец, открыл глаза. — Теперь — на поле битвы! Как мне это нравится!

Вскочив, он принялся спешно натягивать на себя разбросанную по комнате одежду и части легкого панциря.

— Я тоже иду! Буду защищать тебя! — Арсиона тоже вскочила, не смущаясь, вытерла между ног простыней. — Проклятье, где мой меч?

— Под кроватью, — усмехнулся Леотихид. — Давай, нагибайся, чтобы достать его, а я открою дверь и впущу Полиада. Поглядим, успеет ли он тебе засунуть, или ты окажешься быстрее?

— Идиот! Я тебе открою! — прошипела Паллада, грациозно присела задом к кровати и, не отрывая взгляда от любовника, принялась шарить за спиной. Она знала, что от него можно ожидать любой шутки. К счастью, ножны с мечом нашлись быстро, и она выпрямилась, гордо держа их в руке.

— О-о! так и иди! — захохотал Леотихид. — Будешь рубить Эврипонтидам головы, пока они будут пялиться на твои сиськи!

— Гад! Защищайся! Ха! — она сделала быстрый выпад, но элименарх ловко увернулся, подцепил ногой скомканный хитон и пинком отправил в ее сторону.

— Брось тыкать, не женское это дело. Одевайся, пойдем посмотрим, какая на улице погода.

Выйдя в центральный зал дворца, Леотихид увидел Полиада, выстроившего сотню телохранителей в четыре шеренги. Заметив элименарха, воины подтянулись, подровняли строй, задрали подбородки. Леотихид сдержал довольную улыбку. Бравые ребята! Каждого из них он подбирал самостоятельно: проверял, дрессировал, и привязывал к себе — деньгами, почестями и доверием. Они платили ему если не любовью, то искренними уважением и верностью.

— Слушайте сюда, вояки! — уперев кулаки в пояс, провозгласил элименарх. — Все, надеюсь, помнят, что случилось пару дней назад на агоре? Похоже, сегодня мы имеем то же самое, только в большем масштабе. Эврипонтиды, подлые крысы, затеяли заговор, решили обвинить меня в том, чего я не совершал. Они возбуждают народ, хотят, чтобы пролилась кровь. Допустить этого нельзя. Поэтому приказываю: от своих не отходить, на провокации не поддаваться, оружие обнажать только в крайнем случае и только — только! — для защиты. Дождемся государя. Пусть братец сам решает, как поступить с бунтовщиками, я марать руки кровью не намерен. Всем понятно? Кругом, на площадь бегом марш!

Телохранители, застучав подошвами по каменному полу, организованно хлынули к выходу. Леотихид, глядя им вслед, подошел к Полиаду. Тот, все еще под впечатлением увиденной в спальне сцены, опустил глаза.

— Ты послал кого-нибудь к Эвдамиду в Леонидейон?

— Да, Декелион пошел еще четверть часа назад. Я велел ему, чтобы сообщил царю приватно, не кричал на весь зал переговоров….

— Все равно они узнают, — поморщился Леотихид и направился к дверям. — Ты уверен, что Пирр мертв?

— Это кричат горожане, собравшиеся на площади, — пожал плечами начальник телохранителей.

— В таком случае вечером приглашаю тебя поужинать со мной, — улыбнулся Леотихид. — И выпить. У нас сегодня праздник….

С этими словами младший Агиад вышел на улицу. Полиад чуть задержался: в этот момент наверху лестницы показалась Арсиона, на ходу закалывавшая на плече белый плащ. Одарив молодого воина коротким взглядом, она, не сказав ни слова, прошла мимо. Полиаду мучительно хотелось извиниться за то, что он ворвался в спальню в интимный момент, попросить ее не держать на него зла, но сердце его сжала холодная рука ревности, и он тоже промолчал.

— Ого, вот это делегация! — воскликнул Леотихид, бросив взгляд на придворцовую площадь. Он ожидал увидеть здесь несколько сотен человек, но перед воротами дворца Агиадов собралось уже не менее двух тысяч горожан различного возраста, и с прилегающих улиц на площадь беспрестанно втекали все новые группы. Граждане громко галдели, потрясали кулаками и палками. Зорким взглядом элименарх заметил, что многие пришли вооруженными.

Охрану ворот составляли два лоха номаргов — самых сильных и умелых воинов Лакедемона. Этого, в принципе, было достаточно, чтобы защитить дворец и от куда более многочисленной толпы, но Леотихид был уверен, что горожане штурмовать ворота и не собираются.

— Что здесь творится, Ясон? — требовательно спросил он у стоявшего подле ворот гиппагрета. Лохаг Трехсот, спокойно глянув на него с высоты своих шести с половиной локтей, нехотя разжал губы и процедил:

— Тебя требуют, элименарх.

Стараясь сдержать закипевший в крови гнев, Леотихид глянул в невозмутимое квадратное лицо гиганта, пересеченное черной повязкой. Единственный глаз номарга смотрел спокойно, даже с некоторой снисходительностью, и это бесило младшего Агиада больше всего. Он с юных лет не терпел чужой независимости, а после того, как стал элименархом, сам подчинялся только старшему брату и — относительно — эфорам. Поэтому его бесило пренебрежение гиппагретов, на которых не производили никакого впечатления ни его высокая должность, ни воинское искусство. К сожалению, Леотихид не имел над лохагами Трехсот никакой власти. Огромные, гордые и непобедимые, они подчинялись только Эвдамиду.

— Выйдешь? Или нет? Во двор мы их не пустим, но вот ворота могут попортить.

В словах гиппагрета сквозила подначка и скрытый намек на трусость. Лохаг также явно давал понять, что на прямую помощь отряда царских телохранителей можно не рассчитывать.

Младший Агиад сдержал вздох. Ну что ж, у него в любом случае есть собственная сотня «белых плащей». С ней он как-нибудь продержится до тех пор, пока не появится царь или от него не придет курьер с приказом к номаргам.

Страсти меж тем разгорались: два или три яростных крикуна заставили толпу скандировать «Рыжий! Убийца! Выходи! Рыжий! Убийца! Выходи!» «Белые плащи» начали переглядываться и сдержанно, сквозь зубы, ругаться.

— Что будем делать, командир? — спросил Полиад, появляясь справа.

— Выходим! Сукины дети хотят видеть меня, что ж — прятаться, как крыса, я не намерен, — решительно выдохнул Леотихид. — Коня!

Конюхи поспешно подвели ему рослого чалого жеребца, которого держали наготове, а также лошадей для Арсионы и Полиада. Лохаги привычно заняли места справа и слева от элименарха.

— Открывай, — властно махнул Леотихид начальнику номаргов. Тот с безразличным лицом сделал знак подчиненным.

Как только створки кованых ворот поехали в стороны, «белые плащи», встав стеной и выставив щиты, решительно оттеснили толпу на два десятка шагов. Раздались крики:

— Рыжий! Рыжий выходит! Отравитель!

Однако, смущенные напором телохранителей элименарха, первые ряды толпы начали оглядываться в поисках своих горластых лидеров. Леотихид и сопровождавшие его на полкорпуса позади Полиад и Арсиона с нарочитой неспешностью выехали в освобожденную для них площадку перед воротами. Копыта коней звонко цокали по мостовой.

— Ну, и кто меня хотел видеть? — громко спросил Леотихид, отпустив поводья и обводя толпу насмешливым взглядом. Несколько мгновений царила тишина, затем из второго ряда раздался решительный голос:

— Я!

— И я! — донеслось справа.

— И я. И я! — загомонили голоса отовсюду. Толпа загудела, заволновалась. Второй ряд «белых плащей» уперся в спины первому, чтобы сдержать усилившийся натиск.

Из тесно стоящей толпы вперед протиснулся молодой военный с серьезным, изрезанным ранними морщинами лицом.

— Эй, Леотихид, — закричал он. — Сегодня был отравлен Пирр Эврипонтид. Ты должен за это ответить!

— Да! Да! — активно поддержали сзади.

— Тимандр, — младший Агиад узнал говорившего, осуждающе покачал головой. — С чего ты взял, что сей подлый поступок — моих рук дело?

— Всем известно, как ты ненавидишь Пирра, — Тимандр не дал обмануть себя миролюбивым тоном. — Ты приказал его убить, больше некому.

— А мы за это убьем тебя! — заорал кто-то из задних рядов. Толпа зашумела еще более агрессивно, надавила на щиты «белых плащей».

— Клянусь великими богами, я этого не делал! — воскликнул элименарх. — Как ты смеешь обвинять меня, Тимандр, не имея ни доказательств, ни улик?

Леотихид по-прежнему обращался только к тому, кто взял на себя труд озвучить претензии толпы. Это было наиболее правильным решением в таких обстоятельствах. Народ все прибывал, уже более половины площади было занято плотным морем плеч и голов.

— Чего тут доказывать? Это сделал ты, проклятый убийца! — заорал Тимандр.

— А вот это уже оскорбление, дружок, — проникновенно проговорил Леотихид, как будто не замечая голосов из толпы, среди которых звучали в куда более хлесткие оскорбления. — Уж не хочешь ли ты, милый, вызвать меня? На суд Арея, а? Или твой язык длиннее твоего меча?

Лицо молодого Агиада покрыли красные пятна, его зеленые глаза сверкали. Это служило явными признаками того, что благоразумие и выдержка младшего брата царя уже на пределе и вот-вот последует взрыв. Арсиона и Полиад, не сговариваясь, положили руки на оголовья мечей.

Тимандр несколько стушевался под яростным взором возвышавшегося над ним всадника, да и перспектива поединка с Леотихидом его, судя по всему, совершенно не прельщала. Но, не в силах потерять лицо перед окружавшими его товарищами, он визгливо завопил:

— Чего мы слушаем этого убийцу? Зачем мы сюда пришли? Бей его!!!

— Бе-е-ей!!! — с готовностью подхватила толпа.

Кольцо «белых плащей» содрогнулось под напором народа. По щитам застучали палки. Леотихид сделал знак, и третья линия телохранителей усилила оцепление. Пока живое кольцо обороны успешно выдерживало натиск толпы, не прибегая к помощи оружия.

— Граждане, остановитесь! — закричал Леотихид, привставая на стременах. — Если меня в чем-то обвиняют, пусть это сделают по закону, через дознание и суд. Не поддавайтесь тем, кто толкает вас к беззаконию!

Его голос почти потерялся в гомоне толпы. Разгоряченные граждане орали и свистели, хватали телохранителей элименарха за щиты и пытались дотянуться до них палками. Больше всех усердствовал Тимандр.

— Бей-убивай! — вопил он, подпрыгивая от переполнявших его чувств. — Хватайте проклятого Рыжего. Смерть ему! Он убил наше солнышко, молодого Пирра Эврипонтида!

Широкая ладонь звонко хлопнула его по плечу.

— Не сорви горло, Тимандр, — услышал он хриплый насмешливый голос. — И не хорони меня раньше времени. Хотя за «солнышко» спасибо.

Крикун очумело оглянулся и увидел Пирра, стоявшего в окружении верных «спутников». Царевич дружелюбно улыбался.

— Ты… ты, наследник? Но разве… но ведь кто-то сказал… он сам видел… что тебя отравили….

— Вот еще одно доказательство того, что не стоит доверять слухам, клянусь Палладием, — дернул плечом сын Павсания.

Тимандр помотал головой, расплываясь в блаженной улыбке. Он все еще не мог придти в себя.

В этот момент и Леотихид с высоты седла заметил Пирра и обступивших его молодых воинов. Изумление младшего Агиада было не менее искренним, хоть и не таким радостным, как у Тимандра. На какое-то мгновение элименарх даже потерял свою обычную выдержку.

— Ты только погляди, Полиад, что творится! — бросил он вполголоса, обращаясь к верному телохранителю. — Я так и знал, что это слишком хорошо, чтобы быть правдой.

Выйдя в первый ряд, Пирр громко воскликнул, увидев перекошенное лицо врага:

— Что, дружище Леотихид, не ожидал увидеть меня живым, а? Могу представить твое разочарование.

— Ну почему же… — усилием воли Агиад взял себя в руки. — Напротив, я очень рад, что ты цел и невредим, потому что меня, представь себе, пытались обвинить в твоей смерти!

— Наверное, впервые в жизни тебя обвинили в том, чего ты не совершал! — зло расхохотался царевич.

— Но… если ты цел и невредим, к чему весь этот фарс? — Леотихид обвел рукой притихшую толпу, с изумлением взиравшую на «воскресшего» Пирра. — Что это? Очередная попытка мятежа? Не слишком ли, Эврипонтид?

Пирр открыл рот, чтобы ответить, но в этот момент все закричали:

— Дорогу! Дорогу! Царь! Хромой едет!

Действительно, со стороны Леонидейона, храмового комплекса, где проводились переговоры с ахейцами, появилась внушительная конная колонна. Впереди, расчищая дорогу грозным видом и окриками, скакали шестеро номаргов, за ними на высоком вороном ехал сам Эвдамид. Он был одет в белое и пурпур, цвета царской власти, за плечами колыхался длинный военный плащ. Остальные номарги из сопровождавшего царя лоха Трехсот держались по бокам и сзади.

Лицо Эвдамида было темно от гнева, видимо, его сильно раздосадовала необходимость покинуть переговоры ради наведения порядка в городе. Когда колонна всадников приблизилась к воротам, перед которыми происходило описанное выше действо, «белые плащи» раздвинулись, пропуская царя внутрь оцепленного ими квадрата. Тяжелый взгляд Эвдамида остановился на лице Леотихида. Тот глазами указал на стоявшего в первом ряду сына Павсания.

— Что, во имя богов, здесь происходит? — голос царя прогремел над головами толпы. В эту минуту Эвдамид, восседавший на спине жеребца, облеченный всеми знаками своей должности, был величественен, как никогда. — Пирр Эврипонтид! Мне доложили, что в городе опять беспорядки из-за тебя. Что за бес в тебя вселился, безумный человек, как ты смеешь снова возмущать покой нашего города?

— Не спеши обвинять меня, царь Эвдамид! — горячо воскликнул Эврипонтид. — Не я собрал здесь всех этих людей, они сами пришли сюда, возмущенные беззаконием, которое творится в нашем городе, считавшимся раньше цитаделью порядка. Хочешь ли ты услышать правду, государь?

— Говори, если есть что сказать, — нехотя разрешил Эвдамид. Задав вопрос перед лицом толпы, Пирр не оставил ему иного выбора.

Царевич что-то скомандовал «спутникам», и Энет с Лихом, сцепив руки в замок, тут же подняли Пирра над толпой, а Ион и Тисамен придерживали его сзади за пояс. Видимо, сыну Павсания претило говорить с Эвдамидом снизу вверх.

— Царь Эвдамид. Граждане Лакедемона, — торжественно начал Пирр. — Сегодня на меня, наследника рода Эврипонтидов, было совершено покушение. Случайность — или воля богов — помогли мне остаться в живых, а также самоотверженность верных нашему дому людей, заплативших за свою преданность кровью и жизнью. Я хочу, чтобы вы знали — это не первое, и, боюсь, не последнее покушение. В последнее время смерть витает вокруг нашего рода, нанося безжалостные удары. Неизвестные убийцы пытаются проникнуть в мой дом, подсыпают яд в пищу, похищают мою челядь. Два дня назад моего младшего брата в агеле пытались запороть насмерть двое неизвестных, чьи лица остались скрыты. Сегодня была моя очередь умереть. Замысел убийц едва не увенчался успехом, однако справедливые боги рассудили иначе.

Толпа, притихшая было с появлением Эвдамида, снова гневно зашумела.

— Но боги далеки от дел земных, пути их нам, смертным, недоступны, — продолжал Эврипонтид. Его металлический голос звонко раздавался над площадью, отражался от серой кладки царского дворца, возносился в небо. — Мало дела олимпийцам до творящегося на земле, и никто из людей не люб им настолько, чтобы оберегать его бесконечно. И настанет день, когда они не уследят, не отведут злодейской руки, попустят свершиться злодеянию.

— Не нужно патетики! — прервал царевича Эвдамид. — Чего ты хочешь, толком? Тебе нужна охрана?

— Нет, благодарю, государь, — покачал головой Пирр. — Охрана у меня есть.

— Мы будем охранять тебя, Пирр! — закричал из толпы Тимандр.

— И будем! Да-а! Слава Эврипонтидам! — с готовностью поддержали граждане. Почти все, кто пришел сюда, были сторонниками опального царского рода.

— Мне нужно, чтобы подлый заговор против нашего рода был расследован, а его организаторы найдены и наказаны, — Пирру пришлось напрячь голос, чтобы перекричать выкрики из толпы. — Чтобы моим людям не чинили препон в этих поисках. Чтобы….

— Остановись, — поднял руку Эвдамид. — Я распоряжусь, чтобы все эти события были расследованы самым тщательным образом. И если заговор существует, виновные понесут наказание. Даю тебе в этом слово, слово царя Спарты. Ты удовлетворен?

— Вполне, — Пирр коротко поклонился, сдержав ироническую усмешку. «Спутники» опустили его на землю.

— Прекрасно, — кивнул царь. — Теперь, раз вопрос исчерпан, все отправляйтесь по домам. И чтобы никаких больше мятежных собраний! Ты слышишь меня, Эврипонтид? Перестань мутить народ. Тебе мало пени, вынуждаешь меня к более жестким мерам?

— Ни в коем случае, государь, — холодно ответил Пирр и, повернувшись к царю спиной, пошел прочь. «Спутники» последовали за ним.

— В какое же ты меня дерьмо впутал, подлец, — вполголоса бросил царь Леотихиду, не переставая смотреть вслед удаляющемуся Эврипонтиду.

— Я ни при чем, — пожал плечами младший Агиад. — Все мастер Горгил, бракодел поганый… Его слава тускнеет на глазах. Надобно поговорить с эфором Архелаем, у меня к нему накопилась масса вопросов….

— Пусть передаст своему недоделанному убийце — больше никаких покушений, по крайней мере в ближайшее время, — жестко произнес Эвдамид. — Это дело начинает отчаянно пованивать.

Леотихид поглядел на брата, собираясь возразить, но передумал, увидев выражение его лица. Братья развернули коней и направили их в распахнутые номаргами ворота дворца.

— Я много думал, — продолжал Эвдамид, — и пришел к выводу, который эти события полностью подтвердили. Устранение Эврипонтидов сейчас, особенно после сегодняшнего заявления Пирра, вызовет в Спарте настоящий мятеж, теперь я в этом нисколько не сомневаюсь. Боюсь, Лео, в этом случае недолго придется нам наслаждаться победой, и, кто знает, возможно, мы встретимся с Эврипонтидами куда раньше, чем нам бы хотелось — в царстве старика Аида.

— К чему ты клонишь, брат? — Леотихиду очень не понравилось направление мыслей царя.

— Мать подала неплохую идею, — после некоторой паузы отвечал тот. — Пусть мастер Горгил, если он действительно специалист высокой пробы, придумает, как очернить Пирра в глазах народа, как сделать так, чтобы его смерть не вызвала у граждан желания бунтовать и рвать в клочья коварных Агиадов. Мы даже готовы… — молодой царь сделал над собой усилие, — доплатить ему, если он придумает, как это все осуществить. Если же задание убийце не по зубам, пусть катится вон из города, если не желает познакомиться с моим палачом.

— Я поговорю с Архелаем, — проговорил элименарх, странно поглядев на брата. Несколько мгновений они молчали. Кони братьев, придерживаемые поводьями, несли своих седоков величественно и неспешно, дабы их уход не походил на бегство. Народ продолжал скандировать имя Пирра.

— Дернули меня демоны согласиться с тобой и матерью, — в сердцах произнес царь. — Теперь этот урод в глазах толпы стал героем.

— Ну, не таким уж и героем, ты сегодня его бесподобно осадил, клянусь бородой Зевса, — восхищенно произнес элименарх.

— Не будь таким низким, Лео! — хмыкнул Эвдамид. — Я не из тех монархов, что гибнут без лести.

Триста меж тем грубыми толчками и окриками выгоняли народ с дворцовой площади. Воины-спартиаты расходились неохотно, огрызаясь, хоть и не смели сопротивляться номаргам, возвышавшимся над толпой на целую голову.

— Может, приказать моим, чтоб помогли? — спросил Леотихид у брата, кивнув в сторону «белых плащей».

— Не стóит, — усмехнулся царь. — Твоим могут и ребра пересчитать.

Тронув поводья, братья бок о бок въехали в распахнутые ворота обводной стены дворца. У входа, наверху лестницы, возникла невысокая фигура вдовствующей царицы. Она стояла неподвижно и глядела на приближающихся сыновей. Эвдамид ощутил укол жалости к матери — наверняка, услыхав о волнениях в городе, она перепугалась и выбежала узнать, не случилось ли беды. Все матери мира всегда предполагают худшее.

— Командир, праздничный ужин отменяется, я правильно понял? — негромко спросил Полиад, принимая поводья Леотихидова коня.

Элименарх ответил телохранителю короткой, но чрезвычайно насыщенной фразой.

Леонтиск сидел у постели Аркесила, с сочувствием вглядываясь в серое лицо друга. Страдание уже наложило на лицо олимпионика свой отпечаток: черты обострились, под глазами обрисовались темные круги. Аркесил пришел в себя примерно через час после того, как его нога была отделена от тела. Он все время молчал, не реагируя на вымученные шутки и слова ободрения Леонтиска, и с таким отчаянием смотрел на культю, что у афинянина перехватывало горло. Тетка Арита, порывшись в запасах несчастного доктора Агамемнона, нашла какое-то зелье, и накапав в чашку с водой, заставила Аркесила выпить. Через четверть часа, так и не сказав ни слова, олимпионик уснул. Леонтиск сходил к кладовой, где был заперт невольник-предатель, проверил, не наложил ли тот на себя руки, и вернулся обратно.

«Великие боги, как несправедлива судьба! — с жалостью подумал Леонтиск, снова усаживаясь у постели друга. Взгляд афинянина против воли все время возвращался к тому месту, где опавшее одеяло обозначало отсутствие половины ноги. — Почему Аркесил? Проклятье, он ведь даже не успел познать женщину! А теперь… Кого другого от женщин отвратила бы разве что потеря той конечности, что между ног, но Аркесил… Стоило лишь на миг заглянуть в его глаза, чтобы понять, что теперь, когда он превратился в калеку, его комплексы в отношении женщин из волков превратились в драконов и сожрут его заживо. Дерьмовое дерьмо, как сказал бы Феникс. Но нет, не бывать этому! Аркесил, дружок, я не позволю тебе загнуться от презрения и жалости к самому себе. Клянусь Эротом, из кожи вон вылезу, но найду девицу, которая затащит тебя на себя, невзирая на все твои отнекивания. Ты у меня еще станешь настоящим кобелем, друг олимпионик!».

Слегка воодушевленный этим задорным, хоть и, скорее всего, несбыточным замыслом, Леонтиск наконец-то нашел в себе силы улыбнуться. В коридоре раздался звук тяжелых шагов, затем дверь распахнулась, и на пороге появился Лих.

— Ты здесь? — произнес он.

— Тихо ты, разбудишь, — Леонтиск кивнул на покалеченного друга.

— Выйдем, хочу поговорить, — нервозность в голосе товарища Леонтиску не понравилась. Он нехотя поднялся и вышел в коридор.

— Дай мне ключ от кладовой, — протянул руку Лих. — Нужно допросить этого подлого раба….

— А где Пирр? — невпопад спросил Леонтиск. Ему жутко не хотелось отдавать Офита в руки Коршуна.

— Пошел с остальными… вознести благодарность богам, за брата и за себя. Давай… э… ключ.

— Командир велел мне следить, чтобы с Офитом ничего не случилось, — неуверенно произнес афинянин.

Лицо Лиха смяла мгновенная вспышка бешенства.

— А мне он сказал, чтобы я допросил его и вытряс правду о том, кто его послал! — заорал он в лицо Леонтиску, брызгая слюной. — Понял? Какого демона ты тут выделываешься? Ты что о себе вообразил? Страж, мать твою… Я кто тебе, а? Прохожий с улицы? Или друг царя Эвдамида? А? А?

С каждым словом Коршун надвигался на Леонтиска, глядя на него сверху вниз, — он был на полголовы выше. В темных глазах Лиха плескались черные кляксы безумия, рука нервно дергалась возле пояса с оружием.

«Боги, — подумал Леонтиск. — Если он сейчас вытащит меч, мне придется обнажить свой. Ясно, что Эврипонтид ему ничего не приказывал, но… что делать, биться с ним, что ли? Он же совершенно невменяемый. Придется убить его, чтобы остановить. Если он сам меня не прикончит. Проклятье, какая глупость! Что за день сегодня?».

— Держи. Перед командиром сам будешь отвечать, — холодно сказал он, снимая с пояса ключ. И не удержавшись, добавил:

— Великие силы, что с тобой творится, Лих?

— Не твоего ума дело, — огрызнулся Коршун, схватил ключ и почти бегом бросился к кладовой.

Леонтиск, проклиная все, пошел за ним. Ругаясь вполголоса, Лих снял замок, распахнул дверь и ввалился внутрь.

— Выходи, собачий сын! — его голос сорвался на свистящий шепот. — Смерть твоя пришла!

— Господин, пощади, господин! — запричитал Офит.

Коршун за шиворот вытащил его во двор, широко шагая, проволок в сад и, повалив на траву, принялся бить ногами. Леонтиск следом не пошел, остался на крыльце. Невольники, Арам и Орбил, стучавшие топорами у боковой пристройки — снова рубившие кипарис для погребального обряда — прекратили работать, изумленно и мрачно наблюдая за происходящим. Леонтиск вспомнил, что Офит был их товарищем на протяжении многих лет.

— Говори, сволочь! Говори! Говори! — орал Лих. — Кто послал тебя? Кто дал тебе змею?

— Господин Лих! — рыдал раб. — Я все сказал… я не знаю….

— Кто? Кто? — Лих его не слышал, с искаженным лицом изо всей силы пиная лежащего на земле человека куда попало. Леонтиску стало ясно, что Коршуна совершенно не интересует, что расскажет ему истязаемый.

— Человек… с закрытым лицом, он был в доме… Я все рассказал… клянусь! А-а-а! господин Лих! Не надо….

— Не надо? — тяжело дыша, Лих выпучил глаза, словно от изумления. — Ах ты, мразь! Не надо, значит….

Приняв решение, он резко выхватил меч.

— Ли-их! — закричал Леонтиск, бросаясь вперед. — Ты что, перестань!

— Стой, где стоишь! — молниеносно повернулся к нему Коршун. — Стой, или, клянусь богами, я за себя не ручаюсь!

— Ты что, с ума сошел? — зло воскликнул Леонтиск, но остановился. — Эврипонтид сказал, что раб нужен ему живым, для допроса….

— Ни хрена он не расскажет, этот ублюдок, — рявкнул Лих. — Знал бы что, так давно бы уже рассказал….

И повернувшись к побледневшему невольнику, прошипел:

— Снимай одежду. Быстро, падаль!

— Господи-ин! — простонал Офит, дрожащими руками стягивая хитон.

С суровым выражением лица Лих на полклинка вонзил меч в землю, затем вытащил и воткнул ручкой вниз, так, что из земли торчал только полуторафутовый железный зуб.

— Ты предал своего господина, негодяй, — тихо и страшно произнес Коршун, глядя сверху вниз на голого, трясущегося от страха и холода человека. — Ты подложил ему в постель ядовитую гадину, так отплатив за доброе отношение.

— Господи-и-ин Ли-их! — провыл Офит.

— За это сейчас ты раздвинешь руками свои вонючие ягодицы и задницей сядешь на этот меч, — жестко закончил Коршун. — И не заставляй меня повторять, собака!

Обливаясь слезами, несчастный на гнущихся ногах подошел к торчащему из земли жалу.

— Лих! — заорал Леонтиск. Краем глаза он заметил, что Арам и Орбил от ужаса выронили из рук инструменты.

— Иди в Аид, афиненок! — огрызнулся, не спуская глаз с жертвы, Коршун.

Меж тем Офит, двигаясь медленно, как во сне, встал над мечом, неловко согнул худые ноги. Всхлипнул, опустился ниже, ниже. И вскрикнул, когда острие коснулось его тела.

— Пощады, добрый господин, — прошептал он растянутыми кривящимися губами.

— Не тяни. Вниз! — Коршун был неумолим.

Дрожа всем телом, закрыв глаза, Офит начал опускаться. Его сморщенный сизый орган болтался, едва не задевая меча, по ноге медленно потекла струйка крови. Из горла несчастного вырвался прерывистый вой.

— Быстрее, отродье! — внезапно Лих бросился вперед и с силой ударил несчастного ладонями по плечам. Раздался резкий вопль. Меч вошел в анус раба на всю длину. Офит упал на спину, вывернув клинок из земли, и забился в конвульсиях, дико крича. Коршун стоял над ним, оскалившись в зловещей усмешке.

— Это ж надо, весь меч дерьмом измарал, урод, — вполголоса пробормотал он, нагнувшись над телом раба, когда оно прекратило последние судорожные движения.

— Ты — больной, самый настоящий безумец! — покачав головой, проронил Леонтиск и, резко развернувшись, пошел к дому. По его спине стекал липкий холодок ужаса.

— Поведай мне, милейший эфор, как твой хваленый убийца собирается сделать свою работу, когда его детская затея со змеей провалилась, и поднялась такая шумиха? — голос Леотихида был наполнен таким же смертельным ядом, как зуб черного аспида.

— Эврипонтиды должны… уйти и уйдут. Мастер Горгил взялся за дело и выполнит его, — пожал мощными плечами Архелай. В своем особняке эфор, казалось, чувствовал себя увереннее, чем в царском дворце, на чужой территории.

Сказать по правде, жилище Медведя немногим уступало резиденции спартанских царей в размере и в несколько раз превосходило ее роскошью внутренней отделки и благоустройством. Больше всего Леотихида поразил нагретый пол, обеспечивавший равномерное тепло по всей площади жилого помещения, а не только в том углу, где находился очаг, как в других спартанских домах. Ласковый уют дома Архелая разительно контрастировал со стылой зимней сыростью залов царского дворца, которые рабы никогда не могли толком протопить из-за их размеров. Не удержавшись, молодой стратег спросил эфора об этом феномене, чем доставил тому несказанное удовольствие. Лучась от гордости, Архелай рассказал, что построил в своем доме римскую систему отопления, когда в проложенные под полом трубы подается нагретый воздух из расположенной в подвале хитроумной печи. О том, сколько стоило такое благоустройство, эфор стыдливо промолчал. Леотихид догадывался, что на эти деньги можно было построить небольшой храм или, к примеру, снарядить несколько боевых кораблей….

— Пока что он потерпел постыдную неудачу, — проворчал элименарх. — Скажи честно, у тебя не зародились сомнения в его… гм… компетентности?

— Ну что ты! — замахал руками Архелай. — Ни в коем случае. Никто ведь и не говорил, что устранить Пирра Эврипонтида будет легко, да еще так, чтобы это не было похоже на банальное политическое убийство. По большому счету, сегодня была предпринята первая серьезная попытка, и до сих пор, клянусь богами, совершенно неясно, почему она не удалась. Напрасно ты, стратег, называешь ее детской затеей. Мне довелось слышать, как пара таких «детских затей» серьезно изменили династические линии сирийцев и парфян.

— Насколько мне известно, змея просто не захотела кусать предназначенную ей жертву, — пожал плечами Леотихид, несколько остывая.

— Не сомневаюсь, что это случай из ряда вон выходящий. Безусловно, у этого способа есть существенные недочеты, ведь никто не может предсказать поступков безмозглой рептилии — она может проснуться раньше времени и куда-нибудь уползти и так далее… Но… я знаю, что аспид был в постели, когда Пирр лег в нее. Говорят даже… — тут широкое лицо эфора исказила судорога суеверного страха, — говорят, что змея обвила руку сына Павсания, но не стала жалить его. Быть может, он не человек, а… оборотень или демон?

— Прости, я хотел бы уточнить — это твои мысли, господин эфор, или доводы господина Горгила, которыми он объясняет, почему не выполнил задание? — мягко спросил Леотихид. — Ты что, позволяешь ему морочить себя подобной ерундой? Веселенькое дело!

— Нет-нет, — Медведь уже вполне справился с собой. — Мастер готов действовать. Замысел с аспидом не гарантировал результата, поэтому у нашего… гм… гостя есть другой план.

— Придется ему дать отбой, — вздохнул элименарх. — Мой царственный брат решил, что действия господина Горгила несут угрозу нашему дому….

Лицо Архелая снова перекосилось.

— Ты что… хочешьзать, что царь…? — прошептал он, глотая от испуга слова.

— …все знает и требует подкорректировать задачу мастера-убийцы так, чтобы все хорошие люди остались довольны, а плохие были наказаны, — закончил элименарх и вкратце изложил собеседнику суть пожеланий Эвдамида.

Выслушав, эфор на минуту замолчал, погрузившись в раздумье. Леотихид не стал нарушать тишины, наслаждаясь мягким теплом, поднимающимся от пола. «Нужно будет рассказать матери об этом удивительном новшестве, — подумал элименарх. — Она найдет способ уговорить Эвдамида, чтобы устроить что-нибудь подобное у нас во дворце».

Наконец, Медведь снова заговорил.

— То, что ты сообщил, доблестный стратег, существенно меняет все дело. Очевидно, что новые условия требуют всестороннего осмысления, и не столько мной, сколько мастером Горгилом. Я при первой возможности передам ему содержание нашего разговора, и, не сомневаюсь, он найдет способ соотнести уже предпринятые мероприятия с новым планом действий.

— Что же это за «уже предпринятые мероприятия» такие? — ехидно поинтересовался Леотихид. — Кого еще он собирается подсунуть Пирру в постель — крокодила, боевого слона, больную шлюху?

— Я полагаю, мастер не станет использовать одного способа дважды, — терпеливо улыбнулся эфор, потянулся за стоявшим на низком столике высокогорлым сосудом, неторопливо наполнил два кубка тягучим напитком. Леотихид лениво поднял кубок, отхлебнул — и не смог удержать восхищенного возгласа — это был душистый кикеон, мастерски приготовленная смесь вина, меда и специй. — Как я уже говорил, он получил задаток и выполнит задание, чего бы это ни стоило. А упомянутые мероприятия касаются привлечения к сотрудничеству некоторых из людей Эврипонтидов. Нужно сказать, что большинство сделанных в этом направлении шагов принесли — или обещают принести — успех. Господин Горгил весьма убедителен. Тебе так не показалось после разговора с ним, элименарх? — маленькие глазки Медведя изучающе впились в лицо молодого стратега.

— Скорее, нагл. Длительная безнаказанность развращает, — Леотихид стиснул зубы, вспомнив, как Горгилу удалось восторжествовать над ним в их первую встречу. Пережитое тогда унижение не давало молодому элименарху покоя. Как бишь сказала эта мяукающая падаль? «Я люблю убивать молодых хвастунов, вроде тебя», или что-то подобное… Ну-ну, толстячок, ну-ну… Когда все закончится, тебе придется ответить за подобные речи — меч против меча. Никто не смеет бросить подобный вызов в лицо Леотихиду Агиаду и избежать возмездия. Никто, в том числе и ты, грязный убийца….

— Ты, смею надеяться, не меня имеешь в виду, стратег? — напряженно спросил эфор, увидев, как изменилось лицо Леотихида.

— В некотором роде и тебя, милейший эфор.

— Что это значит? — Медведь попытался напустить на себя сердитый вид, но это ему почему-то плохо удалось. Младший Агиад по причине, самому Архелаю неведомой, внушал ему неподдельный страх.

— Что это значит? — медленно, как бы нехотя, переспросил элименарх, подняв на него свои зеленые — страшные — глаза. — Помнишь, господин эфор, в самом начале нашего общения я попросил тебя о предельной искренности. Ты пообещал мне это, а потом обманул, причем как-то гнусненько, совершенно… ненужно, что ли, обманул….

Обвисшие щеки Архелая покраснели.

— Я? Обманул? Когда? — хватая ртом воздух, проквакал он.

— Когда умолчал о том, что собираешься прихлопнуть сопляка, младшего сына Павсания, — нежно сказал Леотихид. — Ручаюсь, что альянс не давал задания Горгилу убивать пацана, это была твоя, и только твоя задумка. Зачем же ты так со мной, господин Архелай? Для других, не спорю, все выглядело шито-крыто, ведь мальчуган, как там его… Орест… должен был умереть даже раньше папаши и старшего братца, пока еще был, в сущности, никем. Вот если бы его кокнули после, когда он уже оказался наследником трона Эврипонтидов, тогда другое дело, тогда все, клянусь бородой Зевса, стали бы рыть и вынюхивать. Но сейчас — кому какое дело, правильно? Ну, забили пацана в агеле, и что? Мало их, что ли, каждый год забивают? Таков был ход твоей мысли, любезный господин эфор? И претворить это в жизнь было вовсе не трудно, ведь так? Что ты пообещал Пакиду, этому старому ублюдку? Кресло в герусии? Должность наварха? Что? Его, конечно, ждут некоторые неприятности за превышение полномочий, но не слишком серьезные… Обещанная тобой награда наверняка с лихвой окупает эти мелочи. То есть окупит — если мальчуган все-таки умрет, я слышал, он плох. Кстати, вполне вероятно, что тебе не придется рассчитываться с педономом, ведь его, поговаривают, приговорили… Или ты на это рассчитывал с самого начала, а, хитрый господин Архелай?

Эфор, пунцовый, словно после бани, молчал, как воды в рот набрал. На его лице было написано страдание. История повторялась.

— Но, повторяю, вы слегка просчитались, исключив из своих планов некого молодого, но ужасно умного стратега-элименарха, — продолжал, наслаждаясь эффектом, Леотихид. — Сразу после той злосчастной порки, которую — увы, увы — не дал довести до конца туповатый сын наварха, прибившийся к Эврипонтидам, я начал задавать себе вопросы. Основным из них был, конечно, «кому выгодно?», главный вопрос римских юристов. Сопоставив покушение на мальчонку с ожидаемой в ближайшем будущем трагической гибелью его старших родственников, я закричал: «Нашел! Нашел!» Кому мог мешать тринадцатилетний Орест, дурной и сопливый пацан? Тебе, и только тебе, господин Архелай! После его смерти и следующего за этим устранения Пирра и Павсания трон Эврипонтидов переходит к младшей ветви, то бишь к Леониду. Я далек от мысли, что это честняга Леонид решил убрать со своей дороги мальца, тем более что Леонид не знает о приближающейся смерти двух старших Эврипонтидов. Зато об этом знаешь ты, его дядюшка, и ты, как бы это помягче сказать… совсем не против стать старшим наставником нового спартанского царя. Ну что, гений я? Не слышу аплодисментов.

— Это не я… — натужно просипел Медведь. — Меня попросили… член делегации ахейцев… мальчишки слышали тайные переговоры… не должны были проболтаться.

— Кто? — потребовал элименарх, глядя прямо в бесцветные глаза эфора.

— Один из главарей альянса… я не могу….

— Кто? — с угрозой повторил Леотихид, испытывая — и всем своим видом демонстрируя — нешуточный гнев.

— Эфиальт, архистратег ахейцев, — выдавил Архелай задушенно.

— Ах, вот как! — торжествующе усмехнулся молодой Агиад. — Господин ахеец, зная твою близость с наставником агелы, просит тебя о маленьком одолжении, и ты, дабы оказать гостю любезность, приказываешь Пакиду умертвить сыновей не последних граждан полиса, и даже посылаешь в качестве экзекуторов головорезов из собственной охраны. Какое невиданное радушие, какое всеобъемлющее понимание законов гостеприимства! Вот только кто поверит в столь высокие порывы твоей души, уважаемый Архелай, — неужели же я? или, быть может, Эврипонтиды?

Медведь молчал, уставившись в пол и нервно облизывая губы. С минуту Леотихид молча глядел на совершенно раздавленного собеседника, затем махнул рукой:

— Авоэ, полно тебе, дорогой эфор! Я не стану наказывать тебя за обман, ведь мы с тобой союзники, помнишь? При условии, конечно, что подобную глупость ты совершил первый и последний раз в жизни.

Архелай поспешно кивнул:

— Согласен. Я… поверь, я вовсе не хотел….

— О, ради богов, оставь при себе все, что ты хотел, — остановил его молодой стратег. — Если хотя бы половина твоих желаний сбудется, у нас появится вдвое больше проблем.

— Но, — поежился эфор. — Мы… я… должен знать, как теперь поступать, когда, когда… э….

— Но ведь мальчишка выжил, какие могут быть вопросы?

— Э-э… гм….

— Иными словами, ты желаешь сказать, что не оставил надежды придушить щенка и осуществить свой план? Ради богов, перестань мычать, милейший Архелай, я не могу весь вечер разговаривать сам с собой! Итак, я правильно тебя понял?

— М-м, в целом да… — Архелай постарался взять себя в руки. — Мне бы хотелось знать, как вы, я имею в виду и твоего царственного брата тоже, отнесетесь к такому варианту развития событий.

— Откровенно говоря, и меня и моего брата более всего устроило бы, чтобы все оставалось, как сейчас: то есть, чтобы второго царя не было вовсе. Власть, знаешь ли, развращает, причем намного сильнее, чем безнаказанность.

Архелай мгновенно потупил глаза.

— Но мы четко понимаем, — продолжал Леотихид, сделав вид, что не заметил несогласия собеседника, — что в нынешней ситуации это становится неосуществимо. Что заставляет меня все более восхищаться гением отца, ведь ему удалось подарить Эвдамиду возможность почти шесть лет вкушать сладкий плод единовластия.

— Я был другом вашего родителя и помог ему отправить Павсания в изгнание, — кивнул Архелай.

— Именно на этой старой дружбе мы и строим свое доверие по отношению к тебе, почтенный эфор, — любезно произнес Леотихид. «Но не думай, что я когда-нибудь подставлю тебе спину, лицемерная скотина», — подумал он про себя.

— Взаимно, стратег, — массивные губы Архелая впервые за всю беседу раздвинулись в улыбке, обнажив крупные, торчащие вперед, зубы.

— Однако вернемся к нашей теме. Итак, осознавая, что время единовластия рода Агиадов, к сожалению, подходит к концу, мы, конечно, продумывали будущее разделение власти. Хотя, не посвященные в твои планы, представляли в роли коллеги моего брата именно юного Ореста Эврипонтида, и, буду до конца откровенен, разработали целый комплекс мер по отстранению его — или, что вернее, его опекунов, — от реальной власти.

На самом деле все эти приемы и уловки были предложены Тимоклеей, а сыновья только с восторгом их приняли.

— С Леонидом в роли царя вам бы не пришлось тратить силы на подобные… ухищрения, — осторожно сказал Архелай. — Все вопросы можно было бы решить миром….

«Заливай-заливай, — усмехнулся про себя Леотихид. — Не сомневаюсь, если тебе удастся впихнуть на трон Леонида, ты разучишь новую песню, куда более уверенную и нахальную».

— А тебе не приходило в голову, любезный эфор, что Леонид — не лучшая кандидатура в цари? — Агиад решил пощупать с другого бока. — Напрасно ты полагаешься на родственные отношения. На мой взгляд, Леонид — муж весьма волевой и самостоятельный, он изучает стоиков и дружбу водит не с тобою, родным дядей, а с эфором Фебидом.

— А ты думаешь, что младший Эврипонтид с полемархом Брасидом в качестве опекуна будет более управляем? — задетый сомнением в его способности влиять на племянника, воскликнул Архелай. — И не забывай, что люди имеют обыкновение взрослеть. Если дать Оресту Эврипонтиду пять-шесть лет, которые, уверяю, минут очень быстро, вы получите точно такого же Пирра, сидящего на троне и жаждущего мести за убийство отца и брата. Леонид в любом случае куда предпочтительнее, потому что он умерен и незлобив.

— Хм, это веский аргумент, — поднял брови Леотихид. — Предлагаю на сем завершить пока нашу дискуссию. Не стоит преждевременно кроить шкуру неубитого льва. И Павсаний и Пирр пока еще здравствуют, и, судя по всему, собираются жить вечно. Я обязательно доложу об этом разговоре брату, и мы в ближайшее время разработаем дальнейшую стратегию, господин союзник. Я также буду с нетерпением ждать нового гениального плана, который создадите вы с мастером Горгилом.

— Увольте, это полностью его задача! — испуганно воскликнул Архелай. — Я — всего лишь посредник.

«Боги, какой трус! — с презрением подумал Леотихид. — А все туда же, лезет играть в большие игры».

— Позволь откланяться, — улыбнулся он, вставая. — Время позднее, а в городе полно пьяных ахейцев и римлян. Того и гляди, влипнешь в неприятную историю.

Архелай скривил губы, показывая, что оценил шутку. В холле особняка элименарха дожидался Полиад и десяток «белых плащей».

Уже на выходе, застегивая золотой фибулой длинный белый плащ, Леотихид хлопнул себя по лбу, как будто только что вспомнил.

— Чуть не забыл, господин Архелай. Нам стало известно, что твой коллега, верховный жрец Полемократ, переметнулся на сторону Эврипонтидов. Не знаешь ли ты, чем вызвано его столь неожиданное поведение?

— Ответ очевиден, стратег — очередным предсказанием, полученным с жреческой почтой, — процедил Архелай, презрительно скривив губы. — Старина Полемократ окончательно свихнулся на пророчествах и знамениях и уже не может полноценно воспринимать реальность. Его поступки уже дискредитируют и его высокую должность, и самую Спарту в глазах иноземцев. Еще немного — и нам придется вынести на синедрион геронтов вопрос об отрешении Полемократа от должности по причине умственного расстройства.

— А его место, вернее, оба его места сосватать кому-нибудь из хороших знакомых, не так ли, уважаемый Архелай? — мягко улыбнулся элименарх.

— Ну что ты! Выбор эфора — дело народа, а жреца назначают геронты. Мы, эфоры, можем лишь порекомендовать достойного, — скромно произнес Медведь. — И разве плохо, если этим достойным окажется кто-нибудь, относящийся более лояльно к дому Агиадов и его друзьям, нежели старый жрец Полемократ?

— Безусловно, господин эфор. До свиданья, да хранят тебя боги. Передавай наилучшие пожелания нашему другу в маске.

— Обязательно, стратег, — на этот раз Архелай не улыбнулся. Видимо, его чувство юмора исчерпалось. Эфор проводил высокого гостя до ворот и, беззвучно бормоча под нос, смотрел вслед высоким фигурам в белых плащах до тех пор, пока они не растворились в ночи.

Леонтиск не знал, как Пирр отнесется к омерзительной казни, которой Лих подверг предателя-раба. К облегчению афинянина, царевич отреагировал так, как он надеялся. Узнав о случившемся, Эврипонтид потемнел лицом и, велев Коршуну следовать за ним, пошел в глубину сада. Остальные «спутники» сгорали от любопытства, но даже Феникс не осмелился подкрасться и подслушать разговор. Примерно через полчаса появился царевич, по его лицу было решительно невозможно что-либо прочесть. Зато стиснутые кулаки и пылающие щеки бредущего следом Лиха свидетельствовали о том, что разговор, произошедший между Пирром и его первым «спутником», был очень насыщенным. Леонтиск искренне надеялся, что беседа принесет пользу и хоть в какой-то степени остудит темперамент Коршуна и его склонность к жестокости. Молодой афинянин любил и уважал товарища и искренне огорчался, видя, как тот все сильнее заболевает неистовой гневливостью, похожей на умопомешательство.

После выступления на площади за Пирром, помимо «спутников», повсюду ходила толпа спартиатов, решивших защищать его от покушений и днем и ночью. С самого утра, с момента обнаружения змеи, двор особняка Эврипонтидов был заполнен возбужденными кучками людей.

— Слыхал, о чем все говорят? — подошел к Леонтиску Эвполид, вернувшийся после событий на дворцовой площади и посещения храмов. — О том, как змея, мерзкое орудие смерти, не стала жалить царевича. Многие называют это чудом.

— А ты сам что об этом думаешь? — спросил сын стратега.

— Готов присоединиться к этому мнению, — медленно произнес Эвполид. — Если бы я при этом не присутствовал, то мог бы подумать, что гадина была квелая или не агрессивная. Но ведь я видел все своими глазами… эта тварь укусила двоих. А царевича-Эврипонтида пощадила… Клянусь эриниями, придется признать, что его охраняет какая-то высшая сила или божество….

— Он — избранник, — вступил в разговор незаметно подошедший Ион. Дело происходило у парадного входа в особняк. — Избранник бессмертных. Об этом гласит прорицание, полученное его отцом, царем Павсанием во времена, когда Пирру было всего три года.

— Ты, конечно, вставил это прорицание в книгу? — Леонтиск постарался сдержать улыбку. Одержимость Иона историей была у его друзей вечной темой для шуток.

— А как же? Хочешь, прочту наизусть?

— Не надо, не надо, — поспешил остановить его Леонтиск. — Я помню его.

Ион читал друзьям выдержки из своей книги ежедневно. Понятно, что вскоре это стало вернейшим способом обратить любого из «спутников» Пирра в панического бегство.

Эвполид, еще не испытавший на себе всей тяжести Ионова вдохновения, был настроен менее скептично.

— Ты говоришь — избранник… Но для чего его избрали боги? — поинтересовался он.

— Для изменения лика земли, конечно, — с готовностью ответил Ион. — Об этом прямо говорится в прорицании оракула.

— Вот как, — покачал головой Эвполид.

— Именно! — просиял Ион, встретив благодарного слушателя. — В третьей строфе оракул говорит.

А в девятой.

Понимаешь теперь?

— Дела-а! Теперь понятно, почему аспид обвился вокруг его руки. Он защищал царевича! Потому и напал на доктора, когда тот подошел….

— Проклятая гадина! — плюнул Леонтиск. — Из-за этой твари Аркесил сделался одноногим!

Эвполид цокнул языком.

— Какая глупость… Мы ведь осмотрели змею, она была вся изрезана стариком, уже испускала дух… Если бы Аркесил не кинулся ее давить, она сама издохла бы через минуту-другую. И несчастья бы не произошло.

— Я не знал об этом, — спазм в горле едва позволил Леонтиску сказать это.

— Твой друг пострадал напрасно, из-за своей бессмысленной храбрости….

Леонтиск скрипнул зубами, поднял на сына Терамена тяжелый взгляд.

— Никогда не говори ему об этом. И никому иному. Храбрость бессмысленной не бывает, друг.

Эвполид, потускнев, молча склонил голову.

— Авоэ, наследник зовет нас, — нарушил повисшую неловкую тишину Ион. — Идем.

Афиняне последовали в дом вслед за историком.

Пирр, по обыкновению, принимал старших друзей в экседре. Сам царевич сидел в углу, рядом с очагом, напротив расположились полемарх Брахилл и стратег Никомах. Кроме них, на совете присутствовали еще Галиарт и Тисамен. Феникс, Энет и Лих стояли в карауле, Аркесил лежал на женской половине дома, через стену от Ореста. «Кто теперь будет ходить за ними, когда старый Агамемнон мертв? — подумал Леонтиск, усаживаясь на скамью рядом с Тисаменом. — Тетка Арита одна не управится. Царевичу придется пригласить нового лекаря».

— …Одним словом, Скиф твердо обещал поддержку как в синедрионе геронтов, так и в прочих делах, — продолжил рассказ стратег Никомах. — Старина Эпименид приготовил длинную речь, собирался его уговаривать, но ничего этого не понадобилось. Верховный жрец вел себя так, как будто давно ожидал нас.

— Хренотень какая-то, клянусь кишками, — голос Брахилла выдал его изумление.

— Дружище Эпименид сказал почти то же самое, разве что немного помягче, когда мы вышли от эфора, — усмехнулся Никомах. Леонтиску нравился этот седовласый военный. Аккуратностью и спокойными манерами он разительно отличался от большинства спартанских офицеров, типичным представителем которых мог служить грубый и энергичный Брахилл. Впрочем, полемарх, при своем высоком положении мог позволить себе роскошь не сдерживать натуры.

— Поворот и впрямь неожиданный, клянусь Палладием! — даже Пирр не смог скрыть удивления. — Хо, теперь и боги будут благоволить нам, если жрец перешел в наш лагерь. Очень своевременно, признаюсь.

— Не очень-то доверяй этому бурдюку с дерьмом, сынок, — ворчливо предостерег полемарх Брахилл. — Он перебежал к нам, получив какое-то дурацкое знамение, а получив другое, вонзит копье в спину.

— Гм, пожалуй, мне следует лично навестить старого Скифа и разобраться в его мотивах самому, — согласился царевич. — Но перед этим хотелось бы поговорить с Эпименидом. Где он, кстати, и почему не пришел на совет?

— Приболел, как сообщил мне его посыльный, — ответил Никомах. — Сказать по правде, он и во время визита к Скифу выглядел не лучшим образом. Но завтра обещал появиться, если не почувствует себя хуже.

— Что с ним стряслось?

— Старческие болячки, — махнул рукой Никомах. — Думаю, ничего страшного.

— Мне кажется, он просто решил провести день с сыновьями. В кои-то веки, с обоими. Старшего, Лисимеда, отпустили из агелы на несколько дней, чтобы он пожил дома, — пояснил ситуацию Галиарт. Еще два дня назад местом его службы была агела, и он, видимо, продолжал поддерживать связь с товарищами из военной школы.

— Да? Чего это мерзавец Пакид так раздобрел? — хмыкнул Брахилл.

— Все просто, — сын наварха растянул рот в усмешке, обнажив лошадиные зубы. — Отец забитого насмерть пацана, Автодик из Мезои, пошел с обвинением на педонома к Фебиду. И теперь Пакид задабривает родителей остальных «волчат» из этой декады, чтобы они не поддержали иска.

— Подлая свинья! — глухо проговорил Пирр. — Он мне заплатит за Ореста!

— Можно было бы схватить его за тощую задницу прямо сейчас, но педонома прикрывает Архелай, будь он неладен, — тряхнул бородой Брахилл.

— А где Архелай, там и Гиперид, — добавил Никомах.

— В таком случае, подождем, пока в город вернется отец, — после некоторого раздумья принял решение Пирр. — Уж он найдет на всех управу, клянусь Палладием!

— Это точно, кур-рва медь! — хохотнул полемарх. — Кстати, сколько дней осталось до синедриона геронтов?

— Восемнадцать, — Ион, как всегда, подсчитал быстрее всех. — Уже недалече.

— Я говорил с большинством старейшин, — сообщил стратег Никомах. — Все отлично: примерно две трети старцев собираются проголосовать за возвращение царя из изгнания. А если еще Скиф поможет, как обещал, в победе можно не сомневаться.

— Нужно готовить дворец! — вырвалось у Леонтиска. Он, как и все, с нетерпением ждал возвращения в город государя Павсания и хотел, чтобы город встретил старого царя как полагается.

— Верно, — кивнул Пирр. — С этими убийствами мы совершенно забыли, что старый особняк уже наш. Завтра же велю тетке Арите заняться обустройством. Пусть выделит денег, наймет архитектора и мастеров, привлечет илотов из поместья… Они должны работать день и ночь, чтобы к приезду отца хотя бы часть помещений была пригодна для жилья. Для царя Спарты и его свиты в доме тетки места не хватит.

Царевич с такой уверенностью говорил о возвращении отца, как будто суд геронтов был уже выигран. Леонтиск, как ни пытался заставить себя, не мог найти в себе подобной убежденности. Несмотря на бодрые прогнозы Никомаха, афинянин был уверен, что Агиады и другие враги Павсания сделают все, что возможно, чтобы не допустить оправдания изгнанника. Тем более, что в городе находятся римлянин и македонец, которые тоже навряд ли будут сидеть сложа руки. С другой стороны, подавляющее большинство граждан, особенно после сегодняшнего покушения, твердо встало на сторону Эврипонтидов… Одним словом, соотношение сил было совершенно непонятным, все вскроется только в самый день синедриона. И этот день неотвратимо приближался….

Леонтиск зябко передернул плечами. Где-то глубоко внутри, под желудком, поселился голодный червячок томительного ожидания.

— В Спарту путь держишь, уважаемый? — поинтересовался Евмил у своего случайного сотрапезника. Евмил уже дважды встретил его по дороге из Афин — в мегарской харчевне и близ коринфских городских ворот — и сейчас, снова увидев этого круглолицего и белозубого парня здесь, на постоялом дворе в Аргосе, решил познакомиться.

— Точно, — тот, похоже, был рад поболтать. — Ферсандр из Ларимны.

— Дорией, — представился Евмил, помня наказ хозяина в пути скрывать истинное имя и поручение.

Повинуясь знаку Ферсандра, на кухню бросилась расторопная служанка. Вернувшись через миг, она поставила на стол сосуд с вином и чашу для смешивания, качнув перед глазами мужчин тяжелой грудью и многообещающе улыбнувшись. Они почти не обратили на нее внимания, занятые холодной птицей и разговором. За первым кувшином Ферсандр успел рассказать, что хозяин, большой пирейский чиновник, отправил его в Спарту подыскать учителя гопломахии для сына. Евмил отвечал наскоро придуманной историей о том, как его хозяйка, прослышав где-то о необыкновенных свойствах священного источника Елены близ Спарты, чья вода якобы омолаживает кожу и помогает зачать сына, извела мужа просьбами добыть ей этой водицы. И вот он, Евмил, вместо того, чтобы надзирать за хозяйской мастерской, трясется в седле с медным сосудом на поясе.

Ферсандр посочувствовал, заказал второй кувшин. Пышногрудая служанка принесла к вину сыр, фрукты и еще один жаркий взгляд. Новоиспеченные приятели, наполнив кубки, продолжали беседу. Ферсандр поведал, как был матросом на торговом судне, плавал в Сирию, где едва не погиб от рук пиратов, и в Египет, где люди поклоняются кошке и крокодилу и строят для своих царей огромные усыпальницы. Сам он, правда, пирамид не видел, зато побывал в Александрии, огромном городе, по сравнению с которым Афины — это жалкая замызганная деревня. Евмил подивился, затем рассказал историю о том, что видел в одном борделе девку с четырьмя грудями и совершенно лысой головой. Несмотря на уродство, девка пользовалась огромной популярностью у матросов и солдатни и ходила вся в золоте и синдоне.

Раз пошла речь о женщинах, заказали третий кувшин. Вода закончилась, но собеседники не придали этому значения и пили вино неразбавленным. Ферсандр признался, что женщин у него было всего две: его толстая хозяйка, совратившая его в тринадцать лет в день Дионисий и с тех пор раз-другой в месяц принуждавшая парня удовлетворять ее похоть, и старшая из пяти дочерей блудливой толстухи, полная противоположность матери, худая и холодная, соблазненная Ферсандром на спор с приятелем. Дабы расплатиться за эту откровенность, Евмилу пришлось открыть тайну о происшествии давнишнем и постыдном. Как-то раз, еще в отрочестве, они с младшей сестрой собирали виноград. Стояла такая жара, что оставаться одетым не было никакой возможности. Когда хитон сестры упал на землю, обнажив ее уже вполне созревшее тело, Евмил настолько возбудился, что… в общем, дальше все было естественно. Сестра не особенно возражала против запретных ласк; впрочем, для нее происшествие закончилось плачевно: она понесла ребенка, получила от отца крепкую взбучку и была отдана в жены первому попавшемуся, а им оказался старый, маленький и желчный торговец благовониями откуда-то с островов, куда он вскорости и увез молодую супругу.

Эта незамысловатая, в общем-то, история, вызвала у Ферсандра приступ неудержимого веселья. С покрасневшим лицом и выступившими на глазах слезами он хохотал, как от щекотки, то и дело приговаривая: «С родной сестрой! Ай да пройдоха!» Столь буйный смех привлек давешнюю служанку, которая пришла спросить, не может ли она чем-то помочь, на что оба сотрапезника дружно отвечали, что может, если пожелает. О цене сговорились быстро, и вскоре путники, обнимая сговорчивую девицу с двух сторон, поднимались по лестнице на второй этаж, где сдавались комнаты для ночлега.

Один из этих случайно встретившихся путников был гонцом «альянса» к убийце Горгилу, второй вез некоему афинянину Леонтиску письмо от его возлюбленной.

В комнате, быстро скинув одежду, девица опустилась на четвереньки и предложила мужчинам получить одновременное удовольствие — один спереди, другой сзади. Путники переглянулись. Они назвались вымышленными именами, весь вечер изображали дружелюбие и беспечность, не сказав друг другу ни слова правды, но сейчас… сейчас их объединяло одно желание, одна ночь. Одна женщина.

Посланник любви и посланник смерти вошли в нее одновременно.

II. Час цветка