Балерина

Книга первая

Глава первая

«Но летит, улыбаясь мнимо,

Над Мариинскою сценой …

Мне ответь хоть теперь: неужели

Ты когда-то жила в самом деле

И топтала торцы площадей

Ослепительной ножкой своей?

(А. Ахматова «Поэма без героя»)

1.

«И-и… раз!»

Вдохнув как можно глубже и задержав дыхание, девочка заглянула краешком глаза за перила: внизу не было ни души. Она подошла к краю деревянной лестницы, ступила, таясь, на первую ступеньку.

«У-ухр-ррр…» – послышалось негромко под подошвой.

Вторая по счету ступенька, знала она, была молчальница.

«И-и-и – два…».

Умница-дощечка и на этот раз её не подвела. Впереди была злючка-колючка-скрипучка – третья ступенька.

« И-и-и…»

Прикусив для надежности язык, она опускала медленно ногу. Сначала на носок… хорошо… Те-е-пе-ерь… на пя-аточку… Нога в шнурованном ботиночке не успела обрести нужную устойчивость, как противная деревяшка возмущённо взвизгнула: «й-и-и-и ххррыччь!» словно её переломили надвое, и вся тайна задуманного расстроилась вмиг, потому что высунулась, во-первых, из кухонной двери Нюра, спросившая буднично:

– Чтой-то вы, барышня, в такую рань?

Вышла следом из гостиной на Нюрин голос матушка в чепце, глянула на неё, застывшую растерянно у перил с корзинкой в руке, произнесла улыбчиво, в растяжку:

– Ранняя красная шапочка… Опять по грибы?

И строже:

– Только до развилки, слышишь, Маля? Туда и обратно!

– Хорошо, мамулечка.

Она выскользнула легко в приотворённую дверь.

Утро было сырым и мглистым , едва угадывалась за деревьями сада тёплая полоска зари. Разом вдруг представился ей нарождавшийся летний день в имении, который предстояло ещё только прожить – счастливый, бесконечный. Задуманная накануне ранняя вылазка по грибы. Как все изумятся в доме, в особенности пьющие за столом утренний кофе сони-засони Юзя и Юля, когда она влетит, вернувшись из леса, в столовую с полной корзинкой; как вместе с мамочкой они отправятся после завтрака в купальню на Орлинку – будут плавать наперегонки от бортика к бортику, дурачиться, брызгать что есть сил друг на дружку; как вечером , в сумерках, затеют с соседскими ребятами игру в “палочку-воровку” – она наденет, чтобы удобнее было прятаться в кустах и на ветках деревьев, мальчишеский серый костюм, они, конечно же, заиграются допоздна, и за ними прибежит и уведёт насильно за руки смешливая горничная Маша; как вечером, за ужином под уютной лампой, все будут прислушиваться к звукам снаружи, ждать возвращения папули из театра с чудным его кожаным саквояжем, в котором он привозит городскую вкуснятину в пергаментных пакетах – все кинутся гурьбой ему навстречу, станут извлекать гостинцы, помогать раскладывать по полкам в буфете, как им, в конце-концов, напомнят, что давно уже пора лежать в постелях, а они всеми способами будуть хитрить, искать повод, чтобы посидеть ещё чуточку, и Юзя заснёт с открытым ртом в кресле и будет мычать и брыкаться, когда его примутся будить…

Она сбежала вниз с широкого крыльца, услышала со стороны хозяйственного двора петушиный задавленный крик ( «опять этот Серик, дурак…»). Мысли ее были уже далеко – в лесу, среди пахучих сосен и елей, петляющих в таинственном полумраке тропинок, где попрятались хитро самые замечательные прятальщики на свете – грибы: боровики, маслята, рыжики, сыроежки, лисички…

Минуя дорожную колею, раскатанную телегами, она взобралась ближним путём на косогор. Быстро светлело вокруг, жарко становилось в наглухо застёгнутой курточке-пелеринке. Высвобождая находу тесный крючок ворота, она ступила в заросль малинника, опасливо помахала перед собой зажатой в руке палкой, чтоб не наткнуться случайно на паутинную западню с гадкими пауками. До леса было рукой подать. Она перешла по дну неглубокого овражка, вышла, раздвигая руками папортниковые узорчатые опахала, на лесную опушку и тотчас же увидала в десяти каких-нибудь шагах, под корневищем густой ели, семейку тесно рассевшихся друг против друга рыжиков.

Вспыхнув от азарта, бросилась вперёд – вместе с выпрыгнувшим из-под ног кузнечиком. Сидя на корточках, подрезала грибные ножки, бросала торопливо грибы в корзинку, косила глазами по сторонам: кто следующий?..

Читаем далее в «Воспоминаниях» семидесятипятилетней Кшесинской:

«… Я очень боялась пауков и брала с собой палку, чтобы прочищать дорогу от паутины. Однажды, завидя под деревом большой чудный гриб, я бросилась к нему, забыв о мерах предосторожности, и попала лицом прямо в паутину, а паук сел мне на нос. С перепугу я бросила корзину с грибами и со страшным рёвом и криком бросилась сломя голову бежать домой, не решившись даже смахнуть противного паука с носа.»

Крошечный эпизод из детства помнился ей до конца дней.

2.

«Счастливое детство» – вовсе не избитое выражение, как принято думать, оно на самом деле существует. И, подобно детству несчастливому, во многом определяет человеческую судьбу.

У Мали Кшесинской детство было счастливым. Благодаря, в первую очередь, родителям.

В 1851 году большой поклонник польских зажигательных танцев император Николай Первый выписал из Варшавы пятерых балерин и танцовщиков – в целях популяризации, как сказали бы теперь, нежно любимой самодержцем мазурки. В числе отобранных был двадцатилетний балетный артист Феликс (Адам-Валезиуш) Кржесинский-Нечуй, уже познавший успех на театральных подмостках Варшавы..

Распахнутая окном в Европу северная столица с петровских ещё времён благосклонно принимала стремившихся сюда «на ловлю счастья и чинов» предприимчивых и даровитых иноземцев, становившихся её архитекторами, воинами, служителями муз, чиновниками. Многие из них преуспели, а иные и прославились на избранном поприще, вписав свои имена в российскую историю. Кржезинский-Нечуй, изменивший для благозвучия сценическую фамилию на Кшесинский, оказался в числе удачливых – был принят сначала в Большой, следом в Александринский, а впоследствии в Мариинский театры, ставил балеты («Крестьянская свадьба» и «Роберт и Бертрам, или Два вора»), был партнёром столичных балерин и гастролёрш, талантливо исполнял мимические оперные и балетные партии, но главное – сделался ведущим мужским исполнителем и законодателем исполнения мазурки на театральных подмостках Петербурга, виртуозом, о котором известный балетный критик А. Плещеев написал впоследствии: «Более удалое, гордое, полное огня и энергии исполнение этого национального танца трудно себе представить. Кшесинский умел придать ему оттенок величественности и благородства. С лёгкой руки Кшесинского или, как выразился один из театральных летописцев, с лёгкой его ноги, положено было начало процветанию мазурки в нашем обществе. У Феликса Ивановича Кшесинского брали уроки мазурки, которая с этой даты сделалась одним из основных бальных танцев в нашем отечестве».

Импозантный поляк с живописными усами сумел извлечь ощутимую пользу из повального увлечения петербуржцев модным танцем: неплохо зарабатывал сценой и уроками и в начале шестидесятых годов, в зрелом уже возрасте, создав, что называется, надёжный материальный задел, счёл возможным жениться – на вдове, польке по национальности, Юлии Доминской, окончившей в своё время Императорское театральное училище и тоже танцевавшей в кордебалете, правда, недолго, из-за необходимости воспитывать детей.

Супругов многое объединяло, не в последнюю очередь – чадолюбие: родившаяся 1 сентября 1872 года в местечке Лигово под Петербургом девочка, названная Матильдой, была у матери тринадцатой по счёту, включая умерших в младенчестве братьев и сестёр от обоих браков.

Семья была небогатой, но зажиточной: занимала просторные квартиры в лучших частях города, лето проводила в купленном у генерала Гаусмана имении Красницы в шестидесяти трёх верстах от столицы, на возвышенном берегу речки Орлинка. Усадьба включала в себя двухэтажный деревянный дом с садом и огородом, молочную ферму, птичий двор – всё это стараниями практичного и мастеровитого хозяина содержалось в образцовом порядке, поставляло на стол свежие продукты, так что дети возвращались в слякотный осенний город и с ворохом живых впечатлений и с запасом подкожного жирка. Уже будучи ученицей Императорского театрального училища десятилетняя Маля получила однажды выговор за прибавку в весе от танцевального педагога Иванова, заметившего ей при всём классе на первой после каникул репетиции: «Прискорбно, мадемуазель, что вы так пополнели».

У Кшесинских не переводились гости – Феликс Иванович слыл в обществе отменным хлебосолом, умел и любил угощать. Особенно весело и обильно отмечали Пасху и Рождество. «К Пасхе,– вспоминает она, – отец сам готовил куличи. Он надевал белый передник и сам месил тесто, непременно в новом, деревянном корыте. Куличей по традиции пекли двенадцать – по числу апостолов. На пасхальный стол ставили сделанного из масла агнца с хоругвью. В Страстную субботу приглашали ксёндза благословить пасхальный стол.»

Интересная деталь: ксёндз на православном празднике. Укоренившись в русской среде, обрусев по всем статьям, иноземцы из Польши остались верны римско-католической вере предков, детей крестили в костёле. Польский дух витал незримо в доме – в ностальгических воспоминаниях о покинутой родине, об оставленных за Вислой родственниках, о знаменитом дедушке Яне, первом теноре Варшавской оперы, прожившем сто шесть лет, которого польский король называл «мой словик» – «мой соловей», в матушкиных песнях, напеваемых чуть слышно за вышиванием по шёлку, в неослабеваемом интересе к происходящему в некогда мятежной, перекраиваемой многократно могучими соседями Речи Посполитой, бывшей в описывемую пору частью Российской Империи.

Эмоциональная от природы девочка слышит от отца захватывающую дух семейную легенду, похожую на авантюрный роман . События происходят в Польше, в первой половине 18 века, во владениях их польского прапрадеда Красинского, носившего графский титул. Едва успев получить богатое наследство, он овдовел и вскоре сам последовал за горячо любимой женой, не в силах вынести потери. Состояние и графский титул покойного достались его двенадцатилетнему сыну Войцеху. С этим, однако, не пожелал смириться его родной дядя, вознамерившийся завладеть богатством покойного брата, нанявший для устранения племянника наёмных убийц. Мальчика спас от неминуемой гибели преданый француз-воспитатель, бежавший с воспитанником на родину, в городок Нейи под Парижем, где у него был дом. Опасаясь преследований, он записал Войцеха Кржезинским – под девичьей фамилией матери. Беглец благополучно натурализовался во Франции, вырос, женился на соотечественнице Анне Зиомковской, родил сына Яна и когда счёл, что опасность миновала, вернулся с семьёй в Польшу. Надеждам его вернуть утраченное состояние, однако, не суждено было сбыться. Коварный дядя, пользуясь длительным его отсутствием, объявил племянника умершим и получил, формально по закону, всё, чего собирался добиться злодейством. Попытка Войцеха Кржезинского доказать по суду свои права не увенчались успехом: во время поспешного бегства француз-воспитатель не захватил нужных бумаг, всё же, что могло быть обнаружено на месте – церковные архивы, гербовники – сгорели в огне не затихавших в ту пору в Речи Посполитой войн и смут. Осталась, правда, малая толика документов, могущая быть отнесена к косвенным свидетельствам, хранимая бережно в некоей заветной шкатулке. Прадед завещал её деду Яну (тому самому, солисту Варшавской оперы), а последний папочке, со словами: «Береги шкатулку, как зеницу ока. После моей смерти она откроет тебе величайший секрет нашего рода.». Папочка, опасаясь за судьбу ценнейших бумаг, передал шкатулку одному из родственников, чтобы сохранить в безопасном месте. Тот её, однако, не вернул. Куда она исчезла и что с ней стало, неизвестно. Единственное, что сумел сохранить папа в доказательство своего происхождения – кольцо с гербом графов Красинских, так называемый геральдический «слеповронок» (описание его сохранилось в польском дворянском гербовнике). На лазуревом поле серебряная подкова, увенчанная золотым крестом, на нём чёрный ворон с золотым перстнем в клюве, на щите графская корона, шлем, дворянская корона, на которой сидит тот же ворон…

Итак, они прямые потомки графов Красинских, польские дворяне. Только трагическое стечение обстоятельств мешает им вернуть утраченное величие рода, земли и фамильные богатства, стать в один ряд с избранной прослойкой общества. Наверное, как-то по-иному, с поправкой на возраст, думает захваченная рассказом отца впечатлительная девочка-подросток, пусть лишь на краткий миг искорка эгоистического удовлетворения от услышанного вспыхивает в ней – дело сделано: зерно честолюбивых, неясных пока ещё ей помыслов будет зреть отныне в практичной её головке. Как покажет будущее, не зря…

В семье профессионального танцора и балерины дети, разумеется, умели танцевать. Маля танцевала с трёх лет. Наряжалась в тряпки, уморительно крутилась у зеркала. Отец души не чаял в младшенькой, баловал сверх меры, возил на спектакли в Большой театр, где тогда работал. Исполняя однажды мимическую роль хана на дневном представлении балета «Конёк-Горбунок», посадил дочку в служебную ложу и побежал в уборную гримироваться, а, выступив, разгорячённый успехом и позабыв обо всём на свете, отправился домой, встреченный на пороге квартиры возгласом поражённой супруги: «Где же Маля? Где ты её оставил?» – «Боже! – вскричал он. – Я позабыл её в театре!»

Балетом была заполнена жизнь. Толковались на все лады бесконечные театральные новости, сплетни. Такой-то переведен из разряда вторых танцовщиков в первые, той-то преподнесли в бенефис дорогую диадему, другую жестоко разругали в газете, на такой-то премьере присутствовало такое-то число особ царской фамилии. Последнее обсуждалось особенно горячо: знаки внимания со стороны Двора, покровительство самого Государя. Недаром ведь танцевальную сцену Петербурга называют Императорской. Причастность к избранному искусству приближало к сильным мира сего, подчёркивало собственную значимость – вещи для обрусевших польских эмигрантов, натурализовавшихся в разлинованной табелями о рангах иерархической стране, вовсе не пустячные.

Интересы родителей, дух театра, пронизавший атмосферу дома, не могли не влиять на детей. Младшее поколение Кшесинских бредило сценой . В Государственном театральном музее имени А. Бахрушина в Москве хранятся балетные туфельки, напоминающие кукольные, купленные четырёхлетней Мале для участия в детской массовке «Конька-Горбунка» – она извлекала в картине подводного царства волшебное кольцо из пасти страшного кита. Сцена происходила в самом конце спектакля, но маленькая артистка появлялась за кулисами за час до начала представления, чтобы получить свой парик и самолично упрятать кольцо в китовый зубастый рот.

А вот свидетельство старинного приятеля отца, упоминавшегося уже балетмейстера Л. И. Иванова:

«Как-то после репетиции Ф. И. Кшесинский попросил меня зайти к нему, объяснив, что хочет показать мне свою меньшую дочку и посоветоваться, что с ней делать. « Сошла с ума по балету, в театр не брать – плачет, а возьмёшь, не спит целую ночь и всё время старается изображать из себя балерину». Придя к нему, я вскоре увидел одетого в балетный костюм семилетнего ребёнка, который, никогда не учившись классическим танцам, с замечательной ловкостью и грацией выделывал всевозможные балетные па и принимал разнообразные, нередко весьма трудные позы. Удивившись и сам такому детскому увлечению, я всмотрелся в неё более пристально и тогда же решил, что это несомненное призвание. «Учить надо, – сказал я её отцу, – и учить немедленно. Такая любовь к танцам явление редкое, это несомненный талант, который необходимо развить. Ты увидешь, что она будет балериной и знаменитостью».

Первой, кто продолжил семейную профессию, была старшая дочь Юлия, по сцене Кшесинская 1-я, ставшая после окончания Императорского театрального училища достаточно успешной характерной танцовщицей, за ней средний брат Юзя, чрезвычайно походивший на отца, такой же красивый и стройный, дослужившийся до почётного места первого танцовщика.

В 1880 году подошла очередь восьмилетней Матильды: осенью её повезли, празднично одетую, в лакированных туфельках, в училище, держать вступительный экзамен.

Промозглый, ветренный этот день помнился ей в сплошном угаре. Накануне она перестаралась, упражняясь у зеркала в папочкиной репетиторской, где он давал домашние уроки танца приходящим ученикам, плохо спала, мучимая кошмарами . Ерзала на сиденьи коляски, зажатая родителями, мысленно произносила слова молитвы: «Матерь божья, помоги, пожалуйста! Я всегда, всегда буду хорошей»! Ничего другого не приходило в голову. Матушка, в результате, не выдержала, хлопнула досадливо по коленке: « Хватит вертеться, Маля! Успокойся, наконец! Ты прекрасно подготовлена!»

Кучер, миновав решётку Екатерининского сквера, свернул с заполненного толпой и экипажами Невского на Театральную. Она машинально привстала с места. Пронёсся мимо фасад Александринского театра с квадригой вздыбленных коней на фронтоне, удерживаемых Апполоном, потянулось вдоль улицы составлявшее единый ансамбль с театром здание Императорского училища. Коляска, замедляя ход, заворачивала к центральному подъезду. Гулко билось в груди сердце: скоро, скоро!..

Как во сне прошла она, сжимая руки родителей, через парадную дверь в гудящий голосами вестибюль, где толпились возле гардероба в окружении пап и мам ничего не соображавшие кандидаты в знаменитости, прислонилась к холодной стенке…

Появлялась наверху, вызывая переполох в гардеробной, дама-распорядительница со списком в руке, приглашала очередную группу экзаменующихся. Мучительно тянулось время. Выкрикнули, наконец, и её имя.

– Иди, детка! – быстро перекрестила её матушка, подтолкнув слегка в спину.

Нетвёрдым шагом поднималась она в толпе молчаливых сверстников по витой лестнице, оказалась на втором этаже, покорно пошла следом за строгой дамой в глубину коридора, остановилась, наткнувшись на чью-то спину, у порога репетиционного зала.

– Входите… по одному, пожалуйста! – скомандовала распорядительница.

Толпясь и мешая друг другу, они ввалились в зал…

Страхи младшей Кшесинской по поводу вступительного экзамена были, в общем, напрасными: выигрышный билет заранее лежал в кармашке её выходного платья. Не из-за театральных связей первого мазуриста Петербурга вовсе, в этом не было нужды. Первую свою профессиональную победу Маля одержала собственными силами, без поддержки со стороны – так будет всегда, чтобы ни говорили потом, на протяжении всей её карьеры балетной артистки.

На что прежде всего обращала внимание комиссия? На внешность, разумеется. Девочки должны были быть пропорционально сложёны, привлекательны с точки зрения балета. Иметь музыкальный слух, хорошо двигаться. Маля вполне отвечала этим требованиям: стройненькая, миленькая. Разве что, пожалуй, не вышла немного росточком. Здоровья отменного. Попросили пропеть у рояля гаммы – подряд и вразбивку, пройтись до окон, остановиться, замереть на мгновенье: никаких замечаний. Прыгает бесподобно. ( Даром что ли муштровал её несколько месяцев перед поступлением терпеливый ангел – папуля, даром копировала она дома в гостиной старшую сестру, носясь как угорелая и притоптывая ножкой в зажигательном краковяке? )

– Та-ак: поклонились, мадемуазель!.. Вскинули головку!.. Достаточно…

Когда, замерев в центре зала, тёмноволосая девочка в косичках глянула неожиданно с заносчивым видом на стоявших возле зеркальной стенки экзаменаторов, улыбнулся даже величавый председатель комиссии, живой бог столичного балета Мариус Иванович Петипа:

– Бьен… карашо.

Слово его было решающим.

3.

Вообразим живую кокетливую девочку неполных одиннадцати лет, только что выехавшую в собственном экипаже из дома, на занятия в балетную школу. В Петербурге бледная и вялая весна, но уже продают на улицах фиалки – цветочницы бегут с тротуара к коляске, протягивают нежные букетики, кричат весело: «Купите, барышня!», она вдыхает с чувством едва уловимый цветочный аромат, косит азартным глазом по сторонам. Вокруг – пёстрая нарядная толпа, люди двигаются во всех направлениях, наслаждаясь первым теплом; вот пролетел кто-то в двух шагах на лихаче, в парадной форме, глянул мимолётно в её сторону – немедленно принять независимый вид, отвернуть гордо головку: так, кажется, поступают в аналогичных случаях светские дамы… или, может, напротив, улыбнуться небрежно?..

«Хорошенькая какая…» – слышится откуда-то. Она вертит по сторонам головой: кто сказал? по чьему адресу? День какой прелестный, господи! Как не хочется учиться!

Опять будет тоска в репетиционном зале: сонный Лев Иванович примется аккомпанировать на скрипке, произносить монотонно: «плие!… «коленки надо вывернуть!»… «не отрывайте пятку от пола!» – по инерции, не глядя на учениц, выстроившихся вдоль балетной стенки. Можно во время его урока делать что угодно: передразнивать друг дружку, глядеть в окно – он и не заметит: скрипку Лев Иванович любит, кажется, больше, чем своих воспитанниц. Всё, что он изо дня в день с ними повторяет: приседания с развёрнутыми врозь носками, перегибы с округлыми взмахами рук, батман вперёд, батман назад, батман в сторону – все эти простейшие упражнения она давным-давно изучила дома. Скука смертная…

Она приходящая ученица, экстерница, в отличие от воспитанников, живущих в училище на казённом довольствии. Так постановили на семейном совете: Мале интернат ни к чему, средства, слава Богу, позволяют не отрывать ребёнка от семьи.

– Доброе утро, мадемуазель!

Знакомый швейцар помогает ей раздеться, вешает верхнее платье в шкаф. Она глядится, нахмурившись, в трюмо, приглаживает прислюненным пальцем бровки. Встряхнув туго заплетённой косой, устремляется вверх по лестнице: скоро звонок. Прыг-скок,– скачет с удовольствием по коридору, – прыг-скок…

– Кшесинская, – слышится за спиной, – остановите, прошу, ваш аллегро?

Господи, инспектрисса! Как всегда – внезапно…

– Простите, Варвара Ивановна! Бонжур!.

Чинным шагом продолжает она движение по коридору, кивает находу знакомым девочкам в казённых форменных платьицах. Заливается призывно колокольчик в руках дежурной воспитательницы:

– Мадемуазель, поторопитесь!.. Живее, живее!..

По положению приходящей ученицы ей надлежит повернуть на правую сторону, где расположены классы экстерников, но для неё сделали исключение, приравняли приказом дирекции к интернатовским воспитанницам, «пепиньеркам», у них более насыщенный курс по общим предметам: закону Божьему, французскому, арифметике, географии, музыке. Учиться ей легко, учителя и классные дамы ставят ее в пример. Ее отличает красивый молодой географ мьсе Павловский, нравящийся многим девочкам, и ей в том числе. По расписанию сегодня первый урок география; она чуточку волнуется, ожидая его появления на пороге.

– Доброе утро!.. Садитесь, прошу вас… («Очаровательная улыбка… смотрит, кажется, в её сторону».)

У Павловского обыкновение: вызывать учениц к доске по очереди. Если вы отвечали ему накануне, то нынче можно не беспокоиться и урока не учить. Этим часто пользуются лентяйки – только не она, разумеется: домашние задания она готовит всегда, чтобы не вырасти, по выражению мамули, дунюшкой-неразумушкой.

Дождавшись, пока утихнет шум в классе, глянув мельком в тетрадь, Павловский произносит:

– Мадемуазель Степанова…

Выйдя к доске, та стоит истуканом и только хлопает глазами: урока нисколечко не знает. Он отправляет её на место, произнеся:

– Попросим исправить положение Кшесинскую, хотя сегодня и не её очередь.

Получилось ужасно: она так спешила сегодня, что не успела переобуться на вешалке: осталась в тёплых гамашах и ботинках.

Встав из-за стола, она просит разрешения отвечать, не выходя к карте. Павловский, на мгновенье смешавшись, разрешает, а после звонка спрашивает, подойдя, с иронической улыбкой:

– Что это с вами, милая мадемуазель? Что вас так смутило?

И она говорит, показывая взглядом на клетчатые гамаши:

– Выйти в таком виде мне было неловко.

Павловский весело смеётся:

– Понимаю, понимаю. И, пожалуйста, не надо краснеть!

События прошедшего дня заново переживаются по дороге домой. Ей удалось посплетничать немного с Олечкой Преображенской у стенки в репетиционной зале, когда Лев Иванович вышел зачем-то ненадолго – она, разумеется, поведала подружке о курьёзе на уроке географии, смеялись обе до упаду. Какой-то аноним с третьего этажа, где занимаются мальчики, прислал на её имя во время перемены записочку, состоящую из одних начальных букв, понять содержание было решительно невозможно. Она перебирает в памяти знакомых воспитанников: кто бы это мог быть? Есть кое-какие подозрения, надо проверить.

Училище балета – что твой монастырь: всюду недремлющее око блюстителей порядка и нравственности: воспитатели, педагоги, классные дамы, инспектора. Категорически запрещено какое-либо общение между мальчиками и девочками. Женская и мужская половины строго отделены: в бельэтаже репетиционные залы, классы и дортуары для воспитанниц, выше этажом, по-петербургски симметрично, аналогичные помещения воспитанников.

Нет, однако, на свете непреодолимых преград, к каждому замку найдётся своя отмычка: если сильно захотеть, можно общаться и сквозь тюремные решётки. Обучение балетной технике включает работу с партнёром, периодически в верхнем зале идут совместные репетиции. В красивой и нарядной училищной церкви на третьем этаже проходят по субботам общие моленья, а по воскресеньям и праздникам всенощные и обедни. Прибавьте к этому коллективные выезды в Мариинский театр для участия в массовках – в старомодных поместительных каретах-«рыдванах» времён матушки Екатерины Великой, в таинственном полумраке скрипучего короба, на противоположных скамейках напротив друг друга. А сами вечерние представления на знаменитой сцене, где всё пропитано амурными страстями – и музыка и танец, и пантомимы, и дети волею постановщика-хореографа вовлечены в общую игру? Так что возможностей для нежелательных контактов предостаточно, и понаторевшие в конспиративных приёмах подростки во-всю ими пользуются: там, глядишь, словечком пара влюблённых перемолвилась, там незаметно кто-то сорвал за кулисой у дамы сердца мимолётный поцелуй в пылающую щёчку, там на глазах у зазевавшейся дежурной переходит ловко из рук в руки интимная записочка, покуда не очутится в рукаве у адресата. Жизнь берёт своё…

Влюблена ли она? Смешной вопрос: влюблена, разумеется! В папочку любименького – раз, в крёстного дядю Мишу, немного в Павловского. Несколько дней была влюблена в воспитанника Серёжу Рахманова, но чувство испарилось бесследно после того, как избранник явился на совместную репетицию с выпавшим передним зубом – умора!.. Сейчас ей нравится элегантный и стройный Николай Легат, недавний выпускник, танцующий с ведущими балеринами Мариинского театра, но это не окончательно, следует ещё поразмыслить…

Покачивается уютно на рессорах экипаж, стекают наперегонки по мутному окошку дождевые ручейки. Она нисколечко за сегодняшний день не устала, улыбается собственным думам. Господи, как замечательно жить на белом свете!

4.

Вчерашняя девочка без пяти минут барышня. Менее всего барышня кисейная. Она ходит на театральные премьеры, катается зимой на коньках по льду Невы, читает Тургенева и Жоржа Санда. Старшая сестра Юлия поверяет ей сердечные тайны, о которых не следует знать родителям, спрашивает совета. Да и собственные её увлечения не столь уже наивны, как прежние.

«Четырнадцатилетней девочкой, – читаем в «Воспоминаниях», – я кокетничала с молодым англичанином Макферсоном. Я им не увлекалась, но мне нравилось кокетничать с молодым и элегантным юношей. В день моего рождения он приехал со своей невестой, это меня задело, и я решила отомстить. Пропустить даром этот афронт я не могла. Выбрав время, когда мы все были вместе и его невеста сидела рядом с ним, я ненароком сказала, что люблю по утрам до кофе ходить за грибами ( дело происходит во время летних каникул в имении – Г. С. ). Он любезно спросил меня, не может ли пойти со мной. Этого мне только и нужно было – значит, клюнуло. Я ответила в присутствии невесты, что если она даст ему разрешение, то я ничего не имею против. Так как это было сказано в присутствии всех гостей, то ей ничего не оставалось, как дать требуемое согласие. На следующее утро мы отправились с Макферсоном в лес за грибами. Он мне тут подарил прелестное портмоне из слоновой кости с незабудками – подарок, вполне подходящий для барышни моего возраста. Грибы мы собирали плохо, и к концу прогулки мне казалось, что он совсем позабыл про свою невесту. После этой лесной прогулки он стал писать мне любовные письма, присылал цветы, но мне это скоро надоело, так как я им не увлекалась. Кончилось это тем, что свадьба его не состоялась …»

Забавно, не правда ли? Соблазнить в четырнадцать лет, а потом оставить на бобах молодого мужчину, который, оказывается, и даром тебе не нужен, расстроить из-за пустяшного укола самолюбия чужое счастье – такое не всякой опытной кокетке под силу. А чего стоит фраза: «Пропустить даром этот афронт я не могла.»? Так и слышишь рядом щелчок взводимого пистолетного курка в руках записного дуэлянта: « К барьеру, сударь!»

С детства Маля не любит проигрывать. Ни в спорах, ни в играх. Ни в чём. Ввязывается азартно в борьбу, выпускает коготки. «Порох! – всплескивает руками матушка. – Господи, в кого ты у нас такая уродилась, воительница?» ( На одной из сохранившихся фотографий Кшесинской той поры – барышня в пышном платье с оборками, надменно глядящая в объектив. Вскинутый подбородок, полуулыбка плотно сжатых губ. Гордая польская панночка, хочется сказать).

Она всё больше разочаровывется в занятиях балетом. Томится на репетициях, не видит смысла в однообразной, тоскливой муштре у стенки. Обдумывает, как убедить родителей забрать её из училища. Хочет стать пианисткой. Трудно сказать, чем бы всё это закончилось, не вмешайся случай: она увидела впервые на сцене прославленную Вирджинию Цукки.

Петербургский балет в описываемую пору переживает упадок. Тускнеет на глазах уровень исполнительства ведущих балерин – Соколовой, Вазем, Горшенковой, заканчивающих в силу возраста свою карьеру, достойной смены ветеранам пока не видно. Публика, по инерции заполняющая кресла Мариинки, глухо ропщет на потерянное даром время, освистывает артистов. Балетные критики «Петербургской газеты» и «Биржевых ведомостей» мечут в театральных колонках громы и молнии по поводу мертвящего застоя в храме Мельпомены.

Положение в какой-то мере спасают гастролёры, главным образом итальянские. В Петербург наезжают периодически ведущие балерины миланской «Ла Скалы»: Дель Эра, Брианца, Гримальди, Леньяни. Иные из них заключают с дирекцией императорских театров контракты на несколько сезонов, танцуют заглавные партии текущего репертуара.

Сестра как-то, возвратившись рано с репетиции, попросила Малю об одолжении. Гвардеец барон Зедделер, Юлин поклонник, взял на нынешний вечер билеты в кафе-шантан «Кинь-грусть» на Островах, где выступает в антрепризе М. Лентовского приехавшая на гастроли итальянская виртуозка Вирджиния Цукки. Сам барон, к сожаленью, пойти на спектакль не может, поскольку неожиданно назначен в караул. Не согласится ли Малечка её сопровождать? Поскольку одной ей идти в публичное место не совсем прилично…

– У меня нет настроения выходить из дома…– прозвучало в ответ. – Взгляни, пожалуйста…

Мрачная она сидела в общей их комнате возле туалетного столика, смотрелась в трюмо. По глупости расковыряла на лбу небольшой прыщик, который теперь воспалился и противно ныл.

– Чудовищно, правда?

– Да не видно почти ничего, дурочка! – сестра засуетилась, стала перебирать на столике гору флакончиков и баночек. – Посиди спокойно минутку… – Отвернув крышку, принялась втирать подушечками пальцев кольд-крем в кожу, дула горячо на лоб. – Потерпи, потерпи!– Извлекла бархотку из пудренницы, мягко провела по больному месту. – Ну, – спросила иронично, – где же наш прыщик?.. Давай, собирайся быстрее, времени в обрез!

На небольшой сцене кафешантана, мало подходившей для классического танца, Цукки в тот вечер должна была танцевать в дивертисменте партию баядерки Падманы из балета «Брама». Сидевшие в зале за столиками посетители пили вино, курили, шептали на ушко комплименты раскрасневшимся дамам. Обстановка была самая что ни на есть кабацкая.

Маля ёрзала в кресле, ожидая выхода итальянки, томилась. Жалела, что поддалась на уговор сестры. Снова стало зудеть на лбу расцарапанное место. Она постукивала нервно пальчиками по скатерти: появится когда-нибудь, наконец, эта Цукки?

Сорвав жидкие хлопки, раскланялась с публикой очередная исполнительница: камерная певица с вызывающим декольте. Ведущий объявил выход гастролёрши, заиграла, покрывая шум зала, увертюра. Всё, что за этим последовало, начиная со стремительного вылета на помост немолодой тёмноволосой балерины в пёстрых шелках, не поддавалось определению. Ничего похожего она никогда не видела. Вот каким, оказывается, может быть балет!

«Появление на нашей сцене Цукки, – напишет она впоследствии, – открыло мне смысл и значение нашего искусства. Она произвела на меня впечатление потрясающее, незабываемое. Мне казалось, что я впервые начала понимать, как надо танцевать, чтобы иметь право называться артисткой, балериной. Цукки обладала изумительной мимикой. Всем движениям классического танца она придавала необычайное очарование, удивительную прелесть выражения. Для меня исполнение Цукки было и осталось подлинным искусством, и я поняла, что суть не только в виртуозной технике, которая должна служить средством, но не целью. У Цукки были необыкновенно выразительные движения рук и изгиб спины, которые я хотела запомнить, жадно следя ещё детскими глазами за её исполнением. Говорили потом, что у меня были движения рук и спины, как у Цукки. Я сразу ожила и поняла, к чему надо стремиться, какой артисткой надо быть».

Первое, о чём она подумала, пробудившись наутро: в жизни случилось что-то очень важное. Перед глазами стояла Цукки, осыпаемая цветами. Отныне у неё есть идеал! Она будет танцевать, как Цукки, станет такой же знаменитой. До выпускного экзамена – целых два года, многое можно успеть…

Вчера ещё готовая бежать из танцевальной казармы строптивая барышня снова образец трудолюбия в классе педагога Екатерины Оттовны Вазем. Строгий взгляд экс-балерины невольно отыскивает в репетиционном зале среди стайки охарашивающихся у стенки воспитанниц знакомую фигурку: Кшесинская напоминает ей самою себя в пору ученичества.

– Заняли места, мадемуазель! – требовательный хлопок в ладоши. – Приготовились… слушаем музыку!.. Вторая позиция!.. Пятая…Так…Хорошо… Рыхлякова, выворотней бедро!.. Ещё, ещё!.. Начали движение!.. Адажио… четвёртый арабеск! Хорошо…хорошо… Четвёртый фор-де-бра!.. продолжайте… хорошо… Стоп! – очередной хлопок, эхом отдающийся в зале. – Начинаем аллегро!.. Та-ак, движение… не задерживайтесь – быстрее, быстрее! Ноги, мадемуазель, думают самостоятельно… Аттитюд выше! Кшесинская, не морщите лоб, скоро состаритесь… Продолжаем… выворотность не забывать!.. Стоп! Повторили… с левой ноги!.. Хорошо! Теперь с правой!.. Стоп! Всё – обратно!.. Начали… И-и раз!.. И-и два!..

Живые оловянные солдатики в стандартных юбочках с воланами, прикрывающих колени, повторяют раз за разом элементы классического танца. Каждое положение корпуса, каждая позиция рук и ног, каждый поворот или наклон головы предопределены каноном. Любое отклонение от образца недопустимо, пресекается немедленно.

– Не фантазировать! Делайте, как я показываю! И-и раз!..

Вертится гончарный круг, неделя за неделей, месяц за месяцем. Глина в руках мастеров не всегда подходящего качества – отбрасываются в угол мастерской чужеродные куски, негодный полуфабрикат. Но и сами мастера часто не на высоте, случается сплошь и рядом: глина высших кондиций, а корёжится, пузырится, утекает сквозь пальцы, потому что пальцы нечутки, неталантливы, и выходят, в итоге, из печи после обжига изделия-уродцы, которые, как потом ни глазурь и ни раскрашивай в яркие цвета, лучше выглядеть не станут: цена им в базарный день копейка. Штучный, коллекционный товар на выходе – редкость…

В десятом, выпускном, классе педагога Христиана Петровича Иогансона несколько кандидаток на высший балл. Кшесинская – в ведущей тройке. После суховатой педантичной Вазем с её замечаниями на репетициях, похожими на диктант, уроки «Христеньки», как зовут его между собой воспитанницы, всегда – игра, образные представления.

Величавый патриарх со скульптурной лепкой лица Иогансон не просто самый титулованный среди педагогов-репетиторов. Начавший балетную карьеру, как Кшесинский-отец, ещё в царствование государя Николая Первого, танцевавший некогда в паре с самой Марией Тальони обрусевший швед-эмигрант – один из творцов русской школы классического танца, ревностный её служитель и охранитель. Большинство училищных педагогов были когда-то его питомцами и в собственной практике следуют благоговейно заветам учителя.

В классе «Христеньки» всегда приподнятая атмосфера: безупречно одетый, говорящий с французским акцентом улыбчивый ветеран заражает учениц артистизмом, благородной, неаффектированной простотой. Его показы выразительны и ясны, он учит воспитанниц не скакать эффектно на пальцах, а мыслить и переживать. Работая с ним, не замечаешь абсолютно часов: звонит за стенкой колокольчик к окончанию занятий, а чувство такое, будто и половины урока не минуло.

У старого джентльмена правило: ждать, пока не покинет зал последняя ученица.

– Христиан Иванович, до свидания!

Элегантный наклон головы в сторону присевшей в книксене «пепиньерки».

– О ревуар, Христиан Иванович!

Очередной полупоклон, улыбка.

– До свидания…

– Малечка дорогая! – наклонившись, он целует её в макушку. – Пожалуйста, кланяйтесь от меня почтенным вашим батюшке и матушке!

– Спасибо, Христиан Иванович! Непременно!

– Храни вас Бог, детка!

Глава вторая

1.

– Значит, воспитанником своим ты вполне доволен? – тучный, в пышных усах Александр Третий глянул вопросительно на неудобно сидевшего напротив обер-прокурора Синода Победоносцева. – Служит исправно, от дел государственных не отлынивает… Так что ли?

– Точно так, ваше величество.

От опытного царедворца не ускользнула озабоченная нотка в словах государя. Что, интересно, за сим последует?

– Скажи, Константин Петрович… – Александр по-медвежьи тяжело поднялся из-за стола (вскочил одновременно и высокий, вровень с императором, Победоносцев). – Ты молодым себя помнишь? – Взял собеседника под локоть, повёл неспеша через кабинет – Когда в жар и холод бросало от каждой проходящей мимо юбки. А?

Они приблизились к высокому, вровень с полом, окну, встали в простенке между портьерами. За литыми высокими стёклами, расцвеченными морозцем, падал на деревья гатчинского парка бесшумный снег. Весна по-обыкновению не торопилась на русский север.

Победоносцев чувствовал, что запарился в вицмундире, хотелось почесаться под тесным воротником. «Ну же, ваше величество», – мысленно торопил он монарха, – объясните, наконец, ваши иносказания!»

Царь, слава богу, недолго дипломатничал, рубанул по-обыкновению сплеча: наследник мается плотью. Угнетенное состояние духа: вял, апатичен, сам не свой.. Императрица обеспокоена, вопрос обсуждался на семейном совете.

– Вырос жеребчик…

Ироничный взгляд на воспитателя сына.

– Что скажешь?

Фыркнул в усы, тут же посерьёзнел, провёл задумчиво пальцем по орденскому созвездию на груди у верного сподвижника:

– Константин Петрович, ты не хуже меня знаешь наследника. Сам он недостаточно решителен. Не нарвался бы на дрянь какую… Займись оным делом немедля. Найди достойную особу. Не мне тебя учить… Доложишь, что и как… Ступай, спасибо за службу. Докладом твоим я доволен вполне…

Поклонившись, Победоносцев скорым шагом пошёл из кабинета.

Щекотливое поручение монарха не выглядело по меркам морали описываемого времени чем-то исключительным. Добрачные связи среди молодых (и не очень) представителей царствующей фамилии были в порядке вещей. Афишировать их считалось дурным вкусом, иметь содержанку, любовницу на стороне – едва ли не уставным правилом. Столичная публика и обыватели сплетничали о романах великих князей с кафешантанными танцорками, артистками императорских театров, балеринами, газеты помещали по этому поводу карикатуры, писали фельетоны. Дело дальше не шло, выказывать решительное осуждение великосветским романам мало кому приходило в голову. Что позволено, как говорится, Юпитеру, не позволено быку…

Предпринятые в спешном порядке действия по исполнению императорской просьбы дали на первом этапе неожиданный сбой. Отвечавшая, казалось бы, всем требованиям особа, молодая певица оперного отделения Мариинского театра Е. Мравина, призванная удовлетворить отроческие потребности цесаревича, внезапно заартачилась. Объявила, что обручена, расплакалась в кабинете министра двора барона Фредерикса, обещавшего в случае положительного ответа личное покровительство, подписала, волнуясь, бумагу о неразглашении деликатного разговора и через какое-то время приказом дирекции императорских театров была переведена под благовидным предлогом в Москву.

Пока раздосадованный неудачей Победоносцев решал головоломку с поиском очередной кандидатки, наследник развлекался как мог.

Записи из юношеского дневника Николая:

«Такой массы цыган никогда не видел. Четыре хора участовали. Ужинали, как тот раз, с дамами. Я пребывал в винных парах до шести утра. Проснулся – во рту будто эскадрон ночевал».

«Мы танцевали до упаду… потом ужинали… легли спать в 3 часа 30 минут утра».

«Вчера выпили 125 бутылок шампанского».

«Не выдержал и начал курить, уверив себя, что это позволительно».

«Мы напились… перепробовали 6 сортов портвейна и напились… мы валялись на траве и пили…осоловели… офицеры принесли меня».

«Очень весело засматривался на ту же цыганочку».

Дальше – больше. Армейский товарищ цесаревича гусар Евгений Волков, провожая как-то вечером Николая в Гатчину, попросил остановиться на минуту возле лавки бижутерии на Кронверкском: вспомнил, что собирался купить в подарок на день рождения сестры какую-нибудь безделушку.

В помещение, тотчас же окружённое конвоем наследника, приятели вошли вместе, стали разглядывать выставленный на полках товар. Полуживой от потрясения тщедушный хозяин, то ли поляк, то ли немец, доставал дрожащими руками вещь за вещью, бормотал не переставая: «Извольте, извольте глянуть…». За спиной у него в это время скрипнула дверь, в помещение проскользнула рыжеволосая девушка в накинутой на плечи узорчатой шали.

– Ах! – только и смогла выдохнуть она, бросив изумлённый взгляд на гостей.

Последовавшая за этим сцена чрезвычайно напоминала гоголевскую в финале «Ревизора»: застывшие в вопросительных позах гусары лишились, похоже, дара речи. Опомнившийся первым Волков начал, было, какую-то приличествующую моменту фразу, но опоздал: девушка, тенью мелькнув вдоль прилавка, исчезла за дверью.

– Сон наяву…, – разглагольствовал в санном возке, мчавшем приятелей сквозь вьюжный ночной Петербург, легкомысленный Волков, держа на коленях купленный впопыхах вместе с перламутровой пудренницей не нужный ему ни с какого боку дорожный погребец. – Какой, однако, товар можно встретить нежданно в захудалой лавке! Ты не находишь, Ники?.

Спутник словно бы не расслышал вопроса, всю дорогу до дома был молчалив и задумчив.

Неделю спустя славившийся амурными приключениями Волков вновь подкатил, теперь уже в одиночку, к знакомой лавке. Выбрался, озираясь, из саней, поправил портупею. Что-то необычное привлекло его внимание, шум какой-то, непонятное движение в соседнем переулке. Пройдя осторожно под окнами лавки, он высунулся из-за угла. Представившаяся глазам картина была настолько неожиданной, что он машинально протёр глаза: не искрящийся ли под солнцем снег родил фата-моргану? Вдоль деревянного забора с резными воротами гарцевало неподалёку десяток верхоконных в меховых высоких шапках… конвой цесаревича, никаких сомнений!

– Опередил, шельма! – восхитился товарищем Волков, ретируясь по-воровски к ожидавшим его саням. – Ай да Ники, ай да тихоня…

С отроческих лет, до самой кончины Николай Второй вёл дневник, сохранившийся до наших дней, многократно издававшийся, часто цитируемый. Не отягощённый глубокими раздумьями, не блещущий стилем, он изобилует подробностями приватной жизни последнего русского монарха на протяжении нескольких десятилетий: чем занимался в такой-то год, день и час, что съел за обедом, как себя чувствовал перед отходом ко сну или, напротив, проснувшись поутру после обильной гусарской пирушки, с кем беседовал и по какому поводу, в кого влюблялся, как протекал любовный роман, чем завершился. Правдивый по-своему, имея ввиду характер общественного положения автора, конспект текущих событий дня,: не каждый на его месте доверил бы бумаге и такую открытость.

Так вот, в правдивом этом (насколько подобное вообще возможно) дотошном жизнеописании нет, как ни странно, и намёка на короткий по времени, но чрезвычайно болезненный роман Николая с дочерью петербургского крещеного лавочника-еврея Леей Лифшиц. Первый в его жизни роман с женщиной, не считая двух романтических увлечений: кузиной- ровесницей Викторией Уэльской и княжной Ольгой Александровной Долгорукой. Есть предположение, что сведения о связи с «жидовкой», как тогда выражались, в дневнике наличествовали, но позже в силу неведомых обстоятельств были вымараны рукою автора. Не сохранилось имени рыжеволосой возлюбленной, не известна дальнейшая её судьба. Зато известны благодаря сохранившемуся в архивах полицейскому рапорту обстоятельства их последнего свидания. Снятую анонимно квартиру в районе Крюкова канала, где они встречались, шпики засекли довольно быстро. В один из вечеров любовное гнёздышко окружила команда переодетых полицейских во главе со столичным градоначальником фон-Валем.

Прижимая к боку папку с высочайшим предписанием: в «двадцать четыре минуты» (так именно начертано было рукой Александра Третьего) выслать девицу и всех её родственников вон из столицы, фон- Валь взбежал по лестнице, позвонил в дверь.

Разыгралась драматичная сцена.

– Только переступив через мой труп вы сможете прикоснуться к ней. Это моя невеста! – заслонял близкую к обмороку возлюбленную Николай. – Извольте немедленно покинуть помещение!

– Ваше высочество, у меня приказ, – возражал, стоя на почтительном расстоянии от царственной особы, тщедушный фон-Валь.

Требованию грозного батюшки всё же пришлось покориться. Единственная уступка, которую выторговал у отца прощеный Николай, – выехавшая с семейством в неизвестном направлении девица получила некую долю отступного для устройства на новом месте. Велено было также не преследовать опальную семью.

Можно только гадать, как далеко завели бы наследника терзания юношеской плоти, не раздайся однажды в кабинете Победоносцева телефонный звонок от задействованного в секретную акцию директора императорских театров Ивана Александровича Всеволожского:

«Ваше высокопревосходительство! Кажется, нашёл…»

В упоминавшемся уже дневнике Николая есть запись от 23 марта 1890 года: «Поехал в коляске на Елагин остров в конюшню молодых лошадей. Вернулся на новой тройке. Закусывал в восемь часов. Поехали на спектакль в театральное училище. Были небольшие пьесы и балет. Очень хорошо. Ужинал с воспитанницами».

Туманная, согласитесь, связь между пьесой с балетом, трапезой с воспитанницами (после недавней закуски) и фразой «очень хорошо». Впечатление, что наследник престола страдал в ту пору неумеренным каким-то аппетитом.

Секрет, на самом деле, прост: выздоравливающий после неудачно завершившегося романа молодой мужчина познакомился на выпускном спектакле, – случайно, как думал, – с необыкновенной девушкой, которой немедленно увлёкся. «Очень хорошо», конечно же, не о трапезе – о душевном состоянии, в каком он пребывал, воротясь в Аничков дворец, записывая перед сном в дневник события прошедшего дня.

Исполненная по воле царствующего монарха сверхдоверительная акция обернулась одной из знаменитейших любовных историй нашего времени.

2.

Итак, 23 марта 1890 года, пятница. У Мали Кшесинской – выпускной экзамен по хореографии. С утра она в лихорадочном возбуждении: примеряет в спальне под присмотром матушки и сестры костюм, в котором будет танцевать, пробует у зеркала позиции.

– Удобно, Малечка? Как подмышками? Дышится свободно?

Она вскидывает кисти рук.

– Хорошо, как-будто.

– Сделай пробежку… Нет, всё в порядке. Можешь снимать…

Господи, как медленно тянется время! С ума сойти! Через несколько часов ей предстоит выступить… страшно подумать! – перед государем и членами царской семьи. Его Величество, по сообщению министерства двора, выразили желание лично напутствовать на пороге самостоятельной жизни молодое пополнение русской сцены. Есть предположение, что высокие гости останутся на ужин с выпускниками. От одной мысли об этом холодеет душа…

Она бродит бесцельно по комнатам, садится к роялю. «Ми-фа-соль-ля-си… – раздаётся в тишине гостиной, – «ля-соль-фа-си…».

Мелодия, не покидающая её ни ни час, которую она слышит даже во сне. С того незабываемого вечера в Мариинке, на котором Цукки исполнила в дивертисменте вместе с Павлом Андреевичем Гердтом па-де-де из «Тщетной предосторожности».

Какой это был танец! Публика неистовствовала, кричала от восторга, Цукки вызывали семнадцать раз. На глазах у отбивавших ладони балетоманов она расцеловала партнёра, о чём поведали наутро аршинными заголовками все без исключения газеты: ничего подобного на российской сцене доселе не видели.

За кулисами она была представлена вместе с другими выпускницами, танцевавшими в кордебалете, великолепной итальянке («Цукки видела моё обожание, – вспоминала она, – и у меня долго хранился в банке со спиртом подаренный ею цветок, который потом пришлось оставить в России…»). Возвращаясь счастливая домой, она напевала мотив итальянской канцонетты «Стелла конфидента», под которую танцевала Цукки: «Ми-фа-соль-ля-си! Ля-соль-фа-си!…»

– Хороша песня! – обернулся к ней с козел закутанный в тулуп кучер Николай, похожий на снежную бабу. – Лошади до чего бегут споро…

– А?.. – не до конца расслышала она в свисте ветра, и тотчас внезапная мысль подобно вспышке молнии пронеслась у неё в голове: «Вот же он, мой выпускной танец! Как я раньше не подумала?»

То было воистину счастливое озарение! Парный танец на музыку прелестной канцонетты чрезвычайно ей подходил – с этим согласилось и домашнее жюри во главе с папочкой и готовивший её к выпускному акту Кристиан Иванович и намечаемый партнёр, тоже выпускник, Серёжа Рахманов. Поскольку первые ученицы, или, говоря по-современному, отличницы, имело право сами выбирать себе выпускной танец, номер без проволочек утвердило и училищное руководство. Ей придумали очаровательный костюм нежноголубого цвета с букетиком фиалок на груди, дивно на ней смотревшийся, особенно в движении, когда стройную её фигурку словно бы обвевало со всех сторон васильковое облако лёгких тюник…

Несколько недель они до изнеможения репетировали вдвоём – и в школе и у неё дома. Серёжа вёл себя по-рыцарски: откликался на любую просьбу – продлевал поддержки, помогал при вращениях добавочным «посылом», не реагировал на обидные замечания. Однажды, правда, сорвался: вырвал запальчиво руку, обозвал строптивой дурой, пулей вылетел за дверь – в одной сорочке.

Она присела разгорячённая в кресло, фыркнула презрительно: «Пофордыбачься, пофордыбачься! Всё равно никуда не денешься!»

За окнами висел жёлтый, клочьями, туман. Сын письмоводителя Серёжа Рахманов не имел ни собственного экипажа, ни денег на извозчика, чтобы добраться домой на Васильевский: отвозил его после репетиций Николай. Через несколько минут с синим как у утопленника лицом, лязгая зубами, он появился на пороге.

– Продолжим? – невинным голосом произнесла она.

… – Ты здесь, Малюша?

Вздрогнув, она захлопывает крышку рояля. Батюшка в рабочей своей блузе…

– Пойди приляг у себя, – он целует её в лоб. – Расслабься, ясно? Тебе это сейчас необходимо. Иди, детка…

Он уходит торопливым шагом – выпить в перерыве между занятиями в репетиторской чашку крепко заваренного чая с пирожком.

Лёжа на кушетке и глядя неподвижно в потолок, она улавливает идущий из глубины дома ароматный запах сдобы, сглатывает судорожно слюну. Вот что ей сейчас хочется больше всего на свете: сьесть целиком без остатка большой кусок пирога с капустой.

Увы! Искусство, как любит повторять Кристиан Иванович, требует жертв.

В здании на Театральной – дым коромыслом, суета, мельтешение лиц. Торопятся куда-то декораторы, швеи, осветители, стучат молотки рабочих на сцене учебного театра. На этажах всё сияет и блестит: свежепомытые окна, масляные стены, натёртый паркет с алой дорожкой посредине. Хлопают поминутно двери кабинетов, носятся по лестницам педагоги. Вот появился на пороге своей приёмной осунувшийся Иван Александрович Всеволожский, сопровождаемый чиновниками канцелярии, остановился, выслушивая чей-то доклад.

Она стоит с картонной коробкой в руках в проходе, не решается пройти …

– Иван Александрович, готово! – подлетает к директору бессменная училищная инспектрисса Варвара Ивановна.

– Да, да, иду… Господа, – оборачивается он к окружающим, – полтора часа меня нет… После, после! Я глух и нем!..

Они неожиданно сталкиваются взглядами.

– Мадмуазель Кшесинская!

Всеволожский манит её жестом руки. Толпа вокруг него мигом расступается. Он сам идёт ей навстречу… что-то малопонятное – она с ним не знакома, видела только несколько раз мельком на расстоянии. Ей крайне не по себе…

– Здравствуйте, здравствуйте! – он с удовольствием её разглядывает. – Не трусите? Ваш выход, если не ошибаюсь… – Варвара Ивановна ловко суёт ему в руки афишку, он рыскает взглядом по тексту… – Э-е…третий в балетном отделении. Буду держать за вас скрещённые пальцы… – Он очаровательно ей улыбается: – Ни пуха, ни пера, как говорится!..

Запоздалое «мерси» она произносит ему в спину. Странный до чего разговор… И этот его взгляд…трудно выразить. Так смотрят на дам, которым хотят понравиться…

– Участники спектакля, на сцену! – слышится в коридоре голос распорядителя.

Стиснутая толпой взбудораженных сверстников, она ускоряет шаг.

О судьбоносном для неё знакомстве с наследником престола на ужине после выпускного спектакля Кшесинская подробно рассказывает и в дневнике и в вышедших полвека спустя на французском языке «Воспоминаниях». Между двумя этими источниками немало расхождений, но нигде нет и намёка на её посвящённость в подстроенную интригу. Думается, она, как и Николай, на самом деле ни о чём не догадывалась, приписав случившееся воле провидения.

Оглушённая событиями дня она наблюдала сквозь щелку занавеса, как в маленьком учебном театре с несколькими рядами кресел рассаживается венценосная семья: массивный Александр Третий, императрица, великие князья с жёнами.

То, как они с Серёжей выступили в дивертисменте, как исполнили свой назубок затверженный танец, она помнила отрывочно – всё пронеслось в считанные мгновения угарной круговертью: звуки музыки, повизгивание наканифоленного пола под ногами, разноцветные огни, горячее дыханье партнёра на лице…

Им старательно аплодировали из зала – не больше и не меньше, чем остальным участникам: царственные зрители соблюдали необходимый в подобных обстоятельствах нейтралитет.

Читаем далее у Кшесинской:

«Все побежали в залу, я и теперь шла позади всех, я знала, что приду в залу последняя и, следовательно, буду первая у дверей. В конце коридора показалась Царская фамилия, волнение моё достигло крайних границ, и мне казалось, что у меня не хватило бы сил ждать ещё. Я не в силах описать тот восторг, в котором я находилась, когда Государь обратился ко мне первой и меня похвалил… Когда все по очереди были представлены Государю и Государыне и были обласканы ими, все перешли в столовую воспитанниц, где был сервирован ужин на трёх столах – двух длинных и одном поперечном.

Войдя в столовую, Государь спросил меня: «А где ваше место за столом?

«Ваше Величество, у меня нет своего места за столом, я приходящая ученица», – ответила я.

Государь сел во главе одного из длинных столов, напротив от него сидела воспитанница, которая должна была читать молитву перед ужином, а слева должна была сидеть другая, но он её отодвинул и обратился ко мне:

«А вы садитесь рядом со мною».

Наследнику он указал место рядом и, улыбаясь, сказал нам:

«Смотрите только, не флиртуйте слишком».

Перед каждым прибором стояла простая белая кружка. Наследник посмотрел на неё и, повернувшись ко мне, спросил:

– Вы, наверное, из таких кружек дома не пьёте?

Этот простой вопрос, такой пустячный, остался у меня в памяти. Так завязался мой разговор с Наследником. Я не помню, о чём мы говорили, но я сразу влюбилась в Наследника. Он меня спросил, кончаю ли я в этом году училище, и когда я ему ответила, что кончаю, он добавил: «И с большим успехом кончаете». Когда Наследник заговорил с Женей, я незаметно могла его разглядывать. Затем я уже разговаривала с ним кокетливее и смелее».

3.

Каким он предстал перед ней в описываемый вечер? Вот беглый его портрет той поры: невысокого роста, славянского типа лицо с фамильным «романовским» подбородком, светлые, чуть навыкате, глаза, юношеские усики. Очень мило картавил, прекрасно выглядел в сшитом по фигуре мундире Преображенского полка с офицерскими погонами. Да что, там, форма, господи! От одного его имени трепетали на просторах России бесчисленные женские сердца: наследник короны, гусар, прекрасный наездник, душка необыкновенный! И этот полубог во плоти сидел сейчас рядом, улыбался, спрашивал о чём-то. Милый, застенчивый… заинтересован, кажется. Какая девушка, скажите, в подобных обстоятельствах не потеряла бы голову?

«Когда я прощалась с Наследником, который просидел весь ужин рядом со мною, мы смотрели друг на друга уже не так, как при встрече, в его душу, как и в мою, уже вкралось чувство влечения, хоть мы и не отдавали себе в этом отчёта»…

Дивная наступила пора жизни: просыпаешься утром наполненная до краёв счастьем. Форточку распахнуть и – птицей ввысь! К нему…

Несколько дней спустя после памятного вечера она неожиданно встречает его на улице – разве не чудо?

«Я шла с сестрой по Большой Морской, и мы подходили к Дворцовой площади под арку, как вдруг проехал Наследник. Он узнал меня, обернулся и долго смотрел мне вслед. Какая это была неожиданная и счастливая встреча! В другой раз я шла по Невскому проспекту мимо Аничкова дворца, где в то время жил Император Александр Третий, и увидела Наследника, стоявшего со своей сестрой, Ксенией Александровной, в саду, на горке, откуда они через высокий каменный забор, окружавший дворцовый сад, любовались улицей и смотрели на проезжавших мимо. Опять неожиданная встреча. Шестого мая, в день рождения Наследника, я убрала всю свою комнату маленькими флажками. Это было по-ребячески, но в этот день весь город был разубран флагами. Случайные встречи с Наследником на улицах были ещё несколько раз…»

(«Наследник», обратите внимание, она пишет с заглавной буквы. И не цветами украшает комнату в день его рождения, а символами государства. В любовном её чувстве сквозит по-девичьи восторженно верноподданническая нота – черта характера, без которой Кшесинскую не понять)

Незабываемая весна девяностого года! Сколько она вместила в себя! Любовь, знакомство с Цукки, окончание училища – с первой наградой. Она получает место в балетной труппе Мариинского театра. Нет конца радостным событиям: словно бы звёздный дождь пролился разом над головой.

Папуля влетает в прихожую – румяный, шуба нараспашку, снежная крупа на воротнике, кричит с порога:

– Читали? Плещеев о Малечке пишет!

Все рвут у него из рук свежий номер «Петербургской газеты». Где, на какой странице? Да вот же, господи! Смотрите театральную подборку!

Упоминавшийся уже критик (сын известного поэта Алексея Плещеева) сообщает: «Гвоздём бенефиса г. Папкова были дебюты трёх юных дочерей многочисленного семейства Терпсихоры – госпожи Кшесинской 2-ой, Скорсюк и Рыхляковой. Г-жа Кшесинская в па-де-де из «Тщетной предосторожности» произвела самое благоприятное впечатление. Грациозная, хорошенькая, с весёлою детскою улыбкою, она обнаружила серьёзные хореографические способности в довольно обработанной форме: у госпожи Кшесинской твёрдый носок, на котором она со смелостью, достойной опытной балерины, делала модные двойные круги. Наконец, что опять поразило меня в молодой дебютантке, это безупречная верность движения и красота стиля. Очень удачным партнёром г-жи Кшесинской 2-ой оказался г. Легат. Па-де-де имело огромный успех, несмотря на то, что недавно ещё его исполнили г-жа Цукки и г. Гердт…»

В порыве чувств все целуются, папочка требует тут же откупорить бутылку шампанского.

– За новую балетную звезду России! Виват Кшесинской-второй!

Вырезку из газеты она помещает в рамочку, вешает над трюмо в их общей с сестрой комнате. (Позже для подобных откликов ей нехватало целого шкапа)

Сошёл лёд на Неве. Нехотя, зябко поёживаясь, приближается короткое северное лето. У петербургских застав – столпотворение: тянутся во все стороны, утопая в жирной грязи, нагруженные домашним скарбом фуры, напоминающие гигантские катафалки. Город устремился на природу – в загородные особняки, имения, на дачи. К солнышку, траве, исходящим нежным паром пригоркам с блёклыми цветами.

Отдыхая с родителями в Красницах, она считает в нетерпении дни, оставшиеся до открытия красносельского театрального сезона, в котором участвует впервые. На спектакли ждут царскую семью, будет и он, разумеется. Поскорей бы, господи!

Летний фестиваль в Красном Селе задумал в бытность свою главнокомандующим Санкт-Петербургским военным округом великий князь Николай Николаевич старший, родной дядя нынешнего государя. Горячий поклонник балета, а паче чаяния – танцовщиц, приживший от балетной артистки Числовой четверых детей обоего пола, носивших фамилию Николаевых, он построил в своё время в 24 верстах от столицы на территории армейского лагеря деревянный театр – для увеселения офицеров гвардии, принимавших участие в летних манёврах. В течение июня-июля и первой половины августа тут давали в часы, предшествовавшие полевому ужину, два спектакля в неделю: небольшую комедию и балетный дивертисмент. Сезоны год от года делались приметнее – к участию в них привлекалось всё наиболее яркое на столичной сцене; армейские мундиры в зрительном зале стали чередоваться мало-помалу с летними нарядами великосветских дам и кавалеров; окончательным же признанием затеи стало присутствие среди публики императора с семьёй, что разом возвело сезоны в разряд государственных.

До начала представлений она приезжала несколько раз в Красное на репетиции. Лагерь усиленно готовился к празднеству: чистился, красился, белился. Театральную программу по традиции предварял объезд территории главнокомандующим войсками, в том году – любимым из братьев императора великим князем Владимиром Александровичем. Лихорадка, естественно, была сверх всякой меры, к смотру готовились одновременно и артисты и военные: первые – на летней сцене, вторые – неподалёку, на плацу. Бросишь мимолётно взгляд – мимо маршируют, перестраиваются находу, скачат рысью. Чем не театр?

Окончив занятия, отстрелявшись на соседнем полигоне, офицеры приходили к театральному павильону, рассаживались в первом ряду, закуривали, принимались шутить с артистками. Мешали, как могли, репетировать. Ужас до чего весело! В особенности когда в самый разгар работы в царской ложе показывался, кряхтя и охая, главный виновник сезонов – давно уже живущий на покое Николай Николаевич старший, который сходу начинал поправлять режиссёра балетной части Льва Ивановича Иванова.

– Стоп! – кричал он, вскакивая с места, являясь через минуту из-за кулис. – Ты как ставишь галоп?

– Так и ставлю, – ответствовал тот. Они с незапамятных времён приятельствовали, были на «ты», Иванов хладнокровно воспринимал чудачества князя. – Согласно правил хореографического искусства..

– «Искусства…» – Старый ловелас решительно отстёгивал шашку ( на офицерских скамьях шумно реагировали ), передавал её стоявшему рядом адъютанту:

– А ну, молодёжь, разойдись!

Окружённый остолбенело застывшими балеринами он принимался показывать, что кому следует делать, в каком направлении двигаться. Сам при этом вытанцовывал нечто, напоминавшее скорее лезгинку, чем галоп. Дон Кихот на пуантах!

Она любила вспоминать, как кинувшись со смеху за кулисы, налетела сходу на корчащегося в судорогах молоденького княжеского адъютанта: стоя у колонны, тот прижимал к животу, точно грелку, шашку патрона. Глянув друг на дружку, они захохотали как ненормальные…

Из дневника Кшесинской.

4 июля. «Первая моя поездка в Красное Село была удачна. Наследник приехал на тройке с казаком. Я была в восторге, что он приехал. В балетном отделении концерта я танцевала польку из «Талисмана». Костю у меня был цвета «само» и мне к лицу. Скажу откровенно, что перед началом я ужасно боялась, ведь это был мой первый дебют в Красном Селе, но как только я вышла на сцену, страх мой1 исчез и танцевала с увлечением. При каждом удобном случае я взглядывала на Наследника. Наследник и В. А. (в. к. Владимир Александрович – Г. С.) смотрели на меня в бинокль. Итак, первый спектакль был для меня удачен: я имела успех и видела Наследника. Но это только для первого раза достаточно, затем, я знаю хорошо, что мне этого будет мало, я захочу более, такой у меня характер. Я боюсь себя.

6 июля. «Я знала, что была сегодня очень интересная, костюм на мне красивый, танцую я изящное и кокетливое pas de deux, что все это взятое вместе может произвести приятное впечатление на всех вообще и на Наследника в частности. Раскланиваясь, я встала в первую кулису против царской ложи . В. А. и Н. (наследник- Г.С.) навели на меня бинокль, затем немного погодя Наслед. Опять навел на меня бинокль и, наконец, в третий раз навел на меня бинокль, когда танцевали последний pas. На этот раз он очень долго смотрел на меня, я смотрела в упор. Едва занавесь опустилась, как мне стало ужасно грустно. Я пошла в уборную к окну, чтобы еще раз увидеть его. Я его видела, он меня – нет, оттого что я встала к тому окну, которого не видно снизу, если не оглянуться, когда отъезжаешь от царского подъезда. Мне было обидно, я готова была заплакать. Я верно сказала, что с каждым разом я буду хотеть большего.

19 июля. «Ложа наша в красносельском театре была в бель-этаже на середине, так что прелестно было видно всю Царскую фамилию и в особенности Наследника. В антракте перед балетным дивертисментом я пошла с Юлией на сцену; у меня было предчувствие, что Великие Князья придут сегодня на сцену. Я смотрела на Наследника. Он стоял один в кулисе, ему, по-видимому, было неловко, он немного отошел и встал с Георгием (в.к. Георгий Михайлович – Г.С.) Я все ближе и ближе подходила к Наследнику, мне ужасно хотелось, чтобы он со мной заговорил, мне отчего-то казалось, что и ему хочется заговорить, но что он не решается, и, вот когда я хотела сделать решительный шаг, ко мне подошел В.А. И так мне и не пришлось поговорить с Н. Когда я с Юлией шли в ложу, то мы встретили на лестнице Волкова. Он мне сообщил, что я очень нравлюсь Наследнику, что он в восхищении от моего pa de deux, которое я танцевала последний раз.

24 июля. «Я пошла в свою уборную. Я еще издали в окно увидела тройку Наследника, и необъяснимое чувство охватило меня. Наследник приехал с А.М. (в.к. Александр Михайлович – Г.С), подъезжая, он посмотрел наверх, увидел меня и что-то сказал А. М. Он, вышедши из тройки и поздоровавшись со всеми бывшими на подъезде, встал туда, откуда было видно мое окно, следовательно, и меня. Мне стало понятно, что он встал сюда для меня. Он почти не переставал смотреть на меня, а я на него и подавно. Я пришла на сцену в антракте. Наследник был близко меня, он все время на меня смотрел и улыбался. Я смотрела ему в глаза с волнением, не скрывая улыбки удовольствия и минутного блаженства».

Из дневника Николая.

«10 июня, вторник: был в театре, ходил на сцену».

«17 июня, вторник: происходили отрядные манёвры. Кшесинская 2-я мне положительно очень нравится».

«30 июня, понедельник: был в театре, разговаривал с Маленькой К. перед окном».

Пока, как видим, ничего похожего на бурный роман между ними не происходит. В антракте перед началом балетного отделения царская семья по сложившейся традиции поднимается на сцену поговорить с артистами – они успевают, пользуясь моментом, перемолвиться словечком-другим при посторонних. В первом своём театральном сезоне она только участница кордебалета, отдельной гримуборной ей не положено, к выходам она готовится в общем помещении на втором этаже. Один только раз на протяжении полутора месяцев ей дают станцевать сольный танец и отводят ненадолго собственную гримёрную, окна которой по счастливой случайности выходят на царский подъезд. Именно в тот день, отмеченный в дневнике, они разговаривают непродолжительное время тет-а-тет. Всё благопристойно, галантно, в рамках приличий. (Современная молодая читательница, дойдя до этого места, скорее всего, перевернёт не читая страницу: ску-у-шно-о…)

Пролетели счастливые красносельские денёчки. Она вернулась к родителям в имение, Николай уехал в Петергоф, где проводила остаток лета царская семья. Наследника ожидало вскоре многомесячное путешествие по странам света, задуманное как завершающий этап образования, призванное расширить его кругозор, дать представление о разнообразии и сложности окружающего мира, приобщить к ведению международных дел. «Выбить молодую дурь из головы», как кратко сформулировал задачу венценосный батюшка.

Она тяжело переживает предстоящую разлуку. Замкнулась в себе, молчит часами. Всё валится у неё из рук. Ни купанья на Орлинке не радуют, ни шумные вылазки на малинник – ничто. Взяла за правило гулять вечерами по пустынному просёлку с дворовой собакой по кличке Клеопатра. Встанет лицом к лесу, смотрит подолгу, как редеет за верхушками деревьев бледно-розовый закат. Родители обеспокоены, шепчутся о чём-то за спиной, сестра даёт бесполезные советы. Нервы её на пределе. В один из дней, не выдержав, она просит, чтобы запрягли шарабан, говорит, что хочет навестить близкую подругу Марусю Паурэ, живущую в Петергофе.

– На один день, Маля, – соглашается нехотя отец. – Завтра будь непременно к ужину.

Господи, да ей бы и мгновенья, кажется, хватило. Увидеть только!..

Увы! Они без конца прогуливаются с Марусей по аллее в виду Верхнего дворца и никого, кроме праздно шатающихся вокруг дачников, не встречают. Растроенная донельзя возвращается она домой и – вот он, подарок судьбы! – сигнал с того берега! В Красницы пожаловала, удивив её безмерно, нежданная гостья – балетная артистка Таня Николаева-Числова, новая пассия петербургского донжуана Евгения Волкова, неразлучного приятеля наследника. Визитёрша торопится, они разговаривают возле стоящей у ворот коляски. То, что она слышит – невероятно, ошеломительно! – наследник попросил Волкова устроить им свидание наедине. В случае согласия пусть назовёт подходящий день. О месте встречи её известят заблаговременно…

Все последующие дни она в смятении: что предпринять? Голова распухла от дум, всё совсем-совсем непросто. На дворе, не будем забывать, – на закате уже, правда, – девятнадцатый век с его моралью, нормами поведения, понятиями о благопристойности. Вольница нравов грядущего времени: бунт стриженных феминисток, теория «стакана воды», свободная любовь – всё ещё впереди; девушке из приличной семьи решиться на тайное свидание с мужчиной – карту поставить на собственную репутацию: прослыть гулящей, распутной – какой хотите. И «маленькая Кшесинская», прекрасно понимая, на что идёт, готова рискнуть…

План, к сожалению, не срабатывает. В решающие дни тайных переговоров за ней идёт непрерывная домашняя слежка: что-то наверняка в её поведении насторожило родителей – в гости ей разрешают ездить только к близким знакомым, с сопровождающим. Словно бы по чьему-то наущению именно теперь ей предлагают в театре несколько новых ролей, в числе которых сразу три – в «Спящей красавице»: феи Кандид в первом акте, Маркизы во втором и Красной Шапочки в третьем. Спектакли сменяются репетициями, домой она приезжает поздно вечером, без сил.

Из дневника Кшесинской.

21 августа. «Вдруг позвонили. Оказалось, что это был Волков. Пришлось снова одеваться, так как Волков приехал, собственно, ко мне. Он сказал, что приехал ко мне с поручением, и передал мне карточку (Николая – Г. С.). Затем он сказал, что я должна дать тотчас свою карточку. Но когда я сказала, что у меня решительно нет карточки, то он сказал, что я должна буду ехать с ним в Петергоф к Наследнику, так как Н. сказал ему, чтобы он привез мою карточку, а если ее у меня нет, то меня. О, я бы с удовольствием поехала, я так бы хотела его видеть! Несмотря на мое желание, я ответила: «Я не могу ехать», и жалею, отчего не сказала «едемте». Тогда Волков стал просить меня, чтобы я ехала за карточкой к Позетти. Относительно карточки он еще сказал, что Н. просит меня сняться в одном из тех костюмов, в которых я танцевала в Красном Селе».

Что помешало ей поехать в ателье известного петербургского фотографа? Осторожность, минутное замешательство, опасение, что на снятом впопыхах даггеротипе она будет выглядеть уродиной? Трудно сказать. Как бы то ни было, двадцать третьего октября наследник вместе с братом, великим князем Георгием и неутомимым гусаром отбыл из Кронштадта на крейсере «Память Азова» без ее фотографии.

Они не виделись девять месяцев. Он совершал прогулки в окрестностях египетских пирамид, плыл в Бомбей, Калькутту, на Цейлон, она много танцевала ( участвовала в сезоне 1890-1891 года, согласно «Ежегоднику императорских театров», в двадцати двух балетах и двадцати одной опере с танцевальными номерами), брала уроки итальянской виртуозной техники у маэстро Энрико Чекетти, не оставляла занятий с Иогансоном, бывала с сестрой и неразлучной подругой Олечкой Преображенской в гостях, посещала театральные и музыкальные премьеры, читала запоем по ночам. И, вот, словно бы вызов ему, оставившему на столь долгий срок любимую ради увеселительного вояжа – крёстный её отец Стракач, владевший модным бельевым магазином «Артюр», преподносит ей подарок за прилежание и успехи: берёт с собой по завершению театрального сезона в деловую поездку по Европе.

Они начали с Биаррица, посетили Лурд – святое место для католиков. В гипюровом платочке, обливаясь слезами, молилась она перед чудотворной Лурдской Мадонной, накупила пол-чемодана образков и сувениров для раздачи дома. Дальше – Италия: Рим, Милан, лелеемый в мечтах «Ля Скала» с неподражаемым кордебалетом, дивными голосами; Неаполь, Флоренция. Наконец – Париж. Здесь у крёстного масса дел и, воспользовавшись нечаянной свободой, она отправляется в одиночку на Юг, в Монте-Карло: удовлетворить любопытство, побывать в загадочно-пугающем казино, о котором столько наслышана. В сумочке у неё двести пятьдесят франков, выданных крёстным на мелкие расходы; устроившись уютно в купе мчащегося поезда, глядя с любопытством в окно, она твёрдо решает ни в коем случае не играть.

Натура и темперамент, однако, берут своё. Едва только прибыв на место, галопом пронесясь по залам мимо поглощённых игрой карточных игроков, она устремилась к столу с рулеткой. Постояла недолго за чьими-то спинами. Всё последующее происходило словно бы не с ней, помимо воли: кто-то кого-то легонько подтолкнул в спину, чьи-то чужие ноги проковыляли нетвёрдо к окошечку кассы, чьи-то руки отсчитали находу в сумочке половину наличествовавшей суммы – сто двадцать пять франков, кто-то посторонний, не она, подошёл к рулетке, выложил горку фишек на расчерченную столешницу рядом с любимым её числом «семнадцать». Когда запустили колесо и шарик заскакал как бешенный внутри, она сжала до боли кулачки. Чувство, владевшее ею в тот миг, сравнимо было разве лишь с любовным: страх, ожидание и восторг – одновременно…

Первая ставка принесла ей двести франков выигрыша. Не колеблясь она поставила их на кон. И – проиграла. Следом проиграла сто пятьдесят. Надо было немедленно уходить, денег оставалось только на обратную дорогу. Она и не подумала. Кинулась к кассе, выгребла из ридикюля остаток, получила несколько разноцветных фишек. У неё пересохло во рту, всё плыло перед глазами: позолоченные капители колонн, люстра под расписным потолком, чья-то лезущая в рот надушенная чернобурка…

«Делайте ваши ставки, дамы и господа!» – прозвучал в очередной раз голос крупье. К разлинованному цифрами столу тянулись с разных сторон руки в манжетах и кружевных рюшах. Она медлила в растерянности… «Дважды семнадцать… – решила в последний миг, – будь что будет!».

Когда протелефонировав в Париж и успокоив крёстного, она спускалась по ступеням казино к подъезжавшему извозчику, в сумочке у неё было около трёхсот франков. Отвоёванных в бою! Она чувствовала себя удачливой авантюристкой, прожигательницей жизни – мороз по коже, до чего волнительно! Плюхнувшись с размаху на кожаное сиденье фиакра, поблагодарила мысленно Лурдскую Мадонну за счастливый выигрыш. Тут же спохватилась, прикусив губу: «Свят, свят… чего это я? Грех же ужасный!».

Стянув с руки перчатку, быстро перекрестилась.

– На вокзал… побыстрее! – крикнула кучеру.

4.

Рассчитанное на год кругосветное путешествие цесаревича прервалось экстраординарным образом. По невыясненной до конца, тщательно скрываваемой от публики причине во время прогулки по узким, заполненным народом улочкам небольшого японского городка Отсу какой-то полицейский на глазах у многочисленной свиты, приблизившись внезапно к коляске рикши, в которой он ехал, ударил его саблей по голове – к счастью, неточно, по касательной. Ошеломлённый Николай, спрыгнув с сиденья, побежал что было сил по мостовой, зажимая рукой кровоточащую рану, но нападавший его догнал и, вероятней всего, довершил бы начатое, не помешай этому находчивость и самообладание сопровождавшего наследника в путешествии кузена, королевича Георгия Греческого, уложившего злодея на землю ударом бамбуковой трости, купленной час назад на местном базаре. Подбежавшая следом с саблями наперевес охрана добила фанатика-террориста…

О случившемся она узнала из газет: обмерла, читая. Рана оказалась сравнительно неопасной. В сообщениях говорилось о досрочном окончании вояжа – крейсер «Память Азова» держал курс на Владивосток. Страна вздохнула с облегчением: второй раз после крушения в 1888 году царского поезда под Харьковым, в котором путешествовала вместе с Александром Третьим императорская семья, наследник короны остался жив. В церквах шли благодарственные молебны. Поэт Николай Майков откликнулся на радостное событие стихами:

«Царственный юноша, дважды спасённый!

Явлен двукраты Руси умилённой

Божия Промысла щит над тобой!

Вихрем промчалася весть громовая,

Скрытое пламя в сердцах подымая

В общем порыве к молитве святой.

С этой молитвой всей русской землёй,

Всеми сердцами Ты глубже усвоен,

Чист перед Богом и светел душой».

4 августа 1991 года, совершив путь через Сибирь на лошадях, наследник возвратился в столицу. Для пресечения нежелательных слухов он был продемонстрирован тем же вечером публике на спектакле в царской ложе Мариинки рядом с государем, императрицей и кузеном-спасителем, удостоеным медали «За спасение погибающих», – тогда она и увидела его впервые после девятимесячной разлуки.

Из дневника Кшесинской.

16 сентября. «Разговаривала на репетиции с Таней Н. Она сказала, что Евгений ей говорил, что Н. ни с кем еще не жил и страшно рад, что я обратила на него внимание, тем более, что я артистка, и притом хорошенькая. Евгений говорит, что я бы с ним (Наследником – Г. С.) могла повидаться, если бы кто-нибудь нашелся такой, который не побоялся устроить наше свидание»…

Всё пошло по-прежнему: мимолётные встречи на людях, разговоры на-ходу. Столкнулись неожиданно во время антракта в театре, на представлении оперы «Эсклармонда».

Из дневника Кшесинской.

«Я пошла по коридору 2-го яруса театра. Увидела Наследника и забыла все, что делается вокруг меня. Но как я была безумно счастлива, когда Наследник подошел ко мне и подал мне руку. Я почувствовала его долгое крепкое рукопожатие, ответила тем же и пристально посмотрела ему в глаза, устремленные на меня. Я не в силах описать, что со мной делалось, когда я приехала домой. Я не могла ужинать и, убежав к себе в комнату, рыдала, и у меня так болело сердце. Первый раз я почувствовала, что это не просто увлечение, как я думала раньше, а что я безумно и глубоко люблю Цесаревича и что никогда не в силах буду его забыть»…

В послеобеденные часы она любила кататься в одноколке по набережной – стал появляться периодически тут же и он. Промчится мимо на тройке с бешенными рысаками, привстанет, сделает под-козырёк. Был и – нету…

Прогулки на сыром ветру не прошли бесследно: на глазу и ноге вскочило по фурункулу. Она упрямо продолжала выезжать – с нацепленной повязкой, до тех пор, пока глаз окончательно не разнесло. В один из вечеров сидела, скучая, на общей с сестрой половине, раскладывала за столиком простенький пасьянс. Родители были в гостях, Юля, пользуясь моментом, унеслась на свиданье с бароном. Настроение было – хуже некуда.

В передней прозвенел звонок, донёсся стук отворяемой двери.

Из дневника Кшесинской.

11 марта. «Произошло нечто такое, чего я совсем не ожидала. Сегодня днем мне делали маленькую операцию над глазом, и затем я с повязкой поехала кататься. К вечеру я совсем расхворалась, у меня очень болел глаз, нос и голова. Я даже стала плакать, и чтобы немного успокоиться, я легла; но почти сейчас же раздался звонок. Было 11 час. Горничная доложила, что меня спрашивает Евгений Николаевич (Волков – Г. С.), я велела принять, а пока пошла в спальню одеть на глаз повязку. Но каково же было мое удивление, увидев вместо Евгения пред собой Цесаревича! Впрочем, я не особенно растерялась и, поздоровавшись, прежде всего пошла сказать, чтобы никто не приходил ко мне в комнату.

Цесаревич пил у нас чай, был у нас почти до 1 часу ночи, но эти два часа для меня прошли незаметно. Я все время сидела в углу в тени, мне было неловко: я была не совсем одета, т.е. без корсета, да и потом с подвязанным глазом. Мы без умолку болтали, многое вспоминали, но я от счастья почти все перезабыла. Цесаревич сказал, чтобы я ему писала письма, он будет писать тоже и обещал написать первый. Я, признаюсь, не знала, что это можно, и была чрезвычайно обрадована. Он выбрал несколько моих карточек и просил их ему прислать. Я очень была довольна, когда Цесаревич сказал, что будет нас с сестрой называть Юля и Маля, так гораздо проще. Он непременно хотел пройти в спальню, но я его не пустила. Опять приехать к нам он обещал на Пасху, а если удастся, то и раньше. Перед уходом он вымазал себе руки сажей, и мы дали ему обмыть руки духами. Воображаю, что подумает его Мама, когда он явится к ней надушенный.

Когда Цесаревич уехал, я была, как в чаду, я все еще с трудом верила в то, что произошло. Я уже теряла всякую надежду, кажется, приходит конец моему терпению, и вдруг. Ах! Как я счастлива! Сегодня ведь первый раз, что я с ним так много говорила, до этого я почти не разговаривала с ним, да и что за разговоры, когда кругом все стоят. И сегодня, когда я его узнала ближе, я очаровалась им еще больше! Воображаю, как будет поражен мой друг Зедделер, Танюша и Евгений. С ними я смело могу поделиться своею радостью, они сумеют сохранить все в тайне. Счастливый день, тебя благословляю! Меня очень интересовало, как Цесаревич к нам приехал. Он только сказал, что у Мама гости, и он сказал, что поедет к Сергею М. Один городовой его даже узнал, но он дал ему на чай и велел молчать»…

Наутро от него принесли записку: «Надеюсь, что глазок и ножка поправляются… до сих пор хожу как в чаду. Постараюсь возможно скорее приехать. Ники». Менее чем через час – новое послание, почти дословно повторяющее первое: «С тех пор, как я вас встретил, я прямо как в тумане. Я надеюсь, скоро смогу прийти ещё. Ники».

Из дневника Кшесинской.

12 марта. «Днем я получила письмо от Цесаревича. Я никак не ожидала получить так скоро. Правда, письмо в несколько строк, но такие милые! Но что меня удивило, это подпись: «Вам преданный Николай».

14 марта. «Утром я получила от Наследника письмо, большое! Я перечитывала его в продолжении дня несколько раз и каждый раз с истинным наслаждением. В этом письме Цесаревич предложил мне перейти на ты. Боже, как все скоро случилось, точно сон!»…

Он стал писать ей чуть ни ежедневно. В одном письме была фраза Германа из «Пиковой дамы»: «Прости, небесное созданье, что я нарушил твой покой» (Он очень любил балетный её номер ожившей фарфоровой статуэтки-пастушки в этой опере, в сцене бала первого акта). В другом послании прибег к помощи Гоголя: «Думай о том, что сделал Андрий, обожая молодую панночку».

Из дневника Кшесинской.

17 марта. «Кони мне привез письмо от Наследника. Он говорил, говорил, но из всего я только поняла, что уже кто-то распустил сплетню».

23 марта. С утра у меня было предчувствие, что вечером ко мне приедет Цесаревич, и потому весь день я ожидала с нетерпением письма. Наконец в 8-м час. вечера я получила письмо, в котором Цесаревич, действительно, сообщил, что приедет ко мне в 11 час. Я так обрадовалась, получив такое известие! Но только приходилось еще ждать почти три часа!! Подумаешь, сколько времени ждала, 2 года, а теперь только три часа, и уже кажется много. Цесаревич приехал в 12-м час., не снимая пальто, вошел ко мне в комнату, где мы поздоровались и........ первый раз поцеловались. Цесаревич мне привез свои карточки, из которых одна мне очень понравилась. Он снимался в Японии, в штатском. Я получила от Цесаревича подарок, чудный браслет. Сегодня 23-е число, ровно два года, как был школьный спектакль, на котором я узнала Цесаревича и так сильно им увлеклась. Первый раз в жизни я провела такой чудный вечер! Вернее, ночь, Цесаревич был с 11 1/2 до 4 ½ утра, и так быстро пролетели для меня эти часы. Мы много говорили. Я и сегодня не пустила Цесаревича в спальню, и он меня ужасно насмешил, когда сказал, что если я боюсь с ним идти туда, то он пойдет один! Сначала, как он пришел, мне было очень неловко говорить с ним на Ты. Я все путалась: Ты, Вы, Вы, Ты и так все время! У него такие чудные глаза, что я просто с ума схожу! Цесаревич уехал, когда уже стало рассветать. На прощание мы несколько раз поцеловались. Когда он уехал, у меня больно сжалось сердце! Ах, мое счастье так шатко! Я всегда должна думать, что, может, вижу его в последний раз!

25 марта. Цесаревич днем мне прислал письмо. Он написал, что будет у меня в 9 час. Я совсем не ожидала, что он приедет опять ко мне так скоро, и потому была еще более обрадована. Сегодня он был не долго, только до 11 час., затем он поехал на Конногвардейский ужин. Мы оставались одни. Цесаревич привез мне еще свои карточки в костюме Евгения Онегина, прелестные! Он сказал, что со мной хочет познакомиться С. М. (в. к. Сергей Михайлович – Г. С.) и что он ко мне приедет. Это мне очень приятно! Цесаревич так возился, что даже оборвал у венгерки костылёк. Он принужден был ее снять, чтобы я отдала пришить. Ему было очень стыдно без венгерки, ну это только сначала, потом он не станет стесняться. Я буду теперь звать Цесаревича «Ники», его так зовут дома. Завтра я опять его увижу в Михайловском манеже. Он обещал во время антракта остаться в ложе и после concours поехать кататься. Мы сговорились, на каких улицах нам встречаться.

26 марта. Ники уже был в ложе, когда я приехала в манеж. Мы оба не решались посмотреть друг на друга так близко в присутствии столь многочисленной публики. Ники мне прислал с Котляревским чудный букет, одни розы! Какое внимание! В манеже Ники на кого-то очень долго смотрел в бинокль, и меня это рассердило, так что потом, когда он навел бинокль на меня, я отвернулась.

Следует немедленно письмо:

«Дорогой Ники! Меня еще кое-что опечалило: на кого Ты в манеже смотрел так долго направо в бинокль? Я думаю, Ты заметил, что после того, когда Ты на меня посмотрел, я отвернулась? Но я не знаю, понял ли Ты, отчего я это сделала? Благодарю Тебя за чудный букет. Твое внимание очень меня тронуло! Ты так ко мне внимателен, и Твое обращение со мной так мило, что я, право, не знаю, чем я могу выразить Тебе мою благодарность! Мне ужасно скучно, когда я Тебя не вижу, время тянется тогда бесконечно! С каждым днем, дорогой Ники, моя любовь к тебе становится сильнее! Как бы я хотела, чтобы Ты так меня полюбил, как люблю я Тебя. Прости, Ники, но я не верю, что Ты меня любишь. Может быть, я ошибаюсь, но вернее нет. Ведь всегда так бывает: то, чего добиваешься, кажется несбыточным и если начинает сбываться, то все кажется, что это лишь обман.

Мне ужасно нравятся Твои карточки в костюме Онегина. Так и хочется Тебя поцеловать. Мне очень много нужно Тебя спросить и Тебе рассказать. Целую Тебя крепко и, как Ты любишь, троекратно. Как долго ждать, чтобы исполнить это на деле! Жду письма. Твоя.

Наконец я дождалась от Ники письма. Такой, право, лентяй! Мог бы на Страстной неделе писать чаще! А я ему три дня кряду письма отсылала».

Из дневника Кшесинской.

5 апреля. «Первый день Пасхи. Утром получила письмо от Ники, вечером в 10-м час. он приехал ко мне и был до 2-го час. Мы были весь вечер одни. Первый раз Ники был сегодня у меня в спальне. Ему она очень понравилась и мое платье. Мне было очень приятно, что Ники обратил на него внимание. Я провела вечер прелестно. Мы много болтали и вспоминали прошлое»…

Визиты его участились. Приезжал он, как правило, в обществе молодых двоюродных дядей, великих князей Георгия, Александра и Сергея, с которыми дружил с детства. Привозил нередко приятелей-однополчан – «Пику» и «Пепу», как их в шутку звали: князя Петра Павловича Голицына и гусарского офицера Котляревского. К компании присоединялась сестра Юлия. Рассаживались где попало, шутили, дурачились, играли на фортепиано в четыре руки. Братья прекрасно пели грузинские песни, которым выучились, живя на Кавказе, где отец их великий князь Михаил Николаевич два почти десятка лет прослужил наместником. Николай не отставал от остальных: веселился от души, принимал участие в розыгрышах, мило ухаживал за дамами. Нацепил как-то на голову косынку и принялся подражать танцу Красной Шапочки из «Спящей красавицы», изображая одновременно и прыгающего вокруг неё Волка. Смеху было до упаду.

Дома, перед сном он записывал в дневнике: «Вернулся в Аничков при снеге, валившемся хлопьями. И это называется весна? Обедал с Сергеем у себя, а потом поехал навестить Кшесинских, где провёл полтора приятных часа».

Они пока таятся открыто выражать свои чувства. Статус её романтической пассии цесаревича всё ещё под вопросом, утверждать его сверху не торопятся. Запротестовал неожиданно против публичной связи сына с танцоркой заваривший кашу державный батюшка. Делишки подобного рода, считал он, следует обделывать без лишнего афиширования, за ширмой. Снял напряжение, и ладно. Решительной противницей увлечения Николая с самого начала была императрица Мария Фёдоровна. По свидетельству сводного брата Кшесинской Филиппа Леде, она направила даже через флигель-адъютанта конфиденциальное письмо их отцу с просьбой – под любым благовидным предлогом отказать Николаю от дома. Позже, правда, уступила настойчивости сына и, скрепя сердце, запрет сняла. Решению жены нехотя последовал и не любивший перечить ей в житейских делах Александр Третий.

Препоны на путях любви, наконец, устранены. Они появляются вместе на публике, раскатывают лунными ночами на великолепной его тройке с бубенцами, веселятся компанией в холостяцком бараке барона Зедделера в Преображенском полку. В индивидуальную её грим-уборную танцовщицы второго разряда в Мариинском театре заглядывают в антрактах вслед за наследником пошутить и посплетничать старшие и молодые великие князья, племянник императрицы, будущий король, а ныне принц – Христиан Датский, герцог Евгений Лейхтенбергский, великосветские балетоманы из персональных лож. Шум, разговоры, шампанское, смех. Публика к ней неравнодушна, критика благосклонна, Николай осыпает её подарками («Презенты были хорошие, но не крупные», – отмечает она).

Из писем Кшесинской.

9 апреля. «Дорогой Ники! Я очень была счастлива видеть Тебя у меня в воскресенье, тем более, что я совсем на это не надеялась. Знаешь, Ники, каждый раз, когда Ты уходишь от меня, у меня больно сжимается сердце. Так грустно с тобой расставаться.

Завтра, в среду я танцевать в «Фаусте» не буду. В пятницу опять идет «Фауст», и я думаю в пятницу тоже не танцевать: мне не хочется раньше воскресенья. Впрочем, если Ты поедешь в театр, то я буду танцевать. Напиши мне тотчас же ответ: будешь или нет? Все же лучше бы, если бы Ты приехал в пятницу ко мне. Ты мне говорил, что уезжаешь в Данию 9 мая, но на сколько времени я Тебя не спросила, а мне это очень интересно знать. Я все забываю Тебе написать: у меня новый поклонник Пика Г. Он мне нравится, он хорошенький мальчик»…

Их роман – главная тема дня, на все лады обсуждаемая в обществе, у подруг – большие глаза, ей тайно завидуют. Никому и в голову не придёт усомниться в характере их отношений. А, между тем, они до сих пор не любовники в прямом смысле этого слова. Именно так: два почти года спустя после знакомства на выпускном вечере физической близости между ними нет. Руками развести! Что-то не поддающееся осмыслению. В чём дело? Почему?

Попробуем разобраться. Полистаем снова его дневник.

Запись, относящаяся к 1892 году:

1 апреля. «Весьма странное явление, которое я в себе замечаю: я никогда не думал, что два одинаковых чувства, две любви одновременно совместились в душе. Теперь уже пошёл четвёртый год, что я люблю Аликс Г. и постоянно лелею мысль, если Бог даст на ней когда-нибудь жениться… А с лагеря 1890 года по сие время я страстно полюбил (платонически) Маленькую К. Удивительная вещь наше сердце. Вместе с тем, я не перестаю думать об Аликс, право, можно было заключить после этого, что я очень влюбчив. До известной степени да! Но я должен прибавить, что внутри я строгий судья и до крайности разборчив…»

Вот и ответ. У «Маленькой К.» есть, оказывается, соперница, завладевшая чувствами наследника задолго до неё. Кто она, вставшая на её пути незнакомка, скрываемая под именем «Аликс Г», в которой он видит будущую супругу? Ясно, что не шляпная модистка – на ком женятся члены царской фамилии, известно достаточно хорошо.

Вернёмся на несколько лет назад в вечерний Петербург, вообразим ярко иллюминированный Зимний Дворец с подъезжающими один за другим богатыми экипажами, почётным караулом у главного входа, толпами народа на Дворцовой площади и набережной Невы, разрывами фейерверка в небе. Столица празднует свадьбу брата царя великого князя Сергея Александровича и принцессы Элеоноры, дочери великого герцога Гессен-Дармштадского Людвига Четвёртого. Гостей высшего ранга – великое множество, и среди них двенадцатилетняя сестра невесты Алиса, приходящаяся Николаю троюродной сестрой по общей бабушке, английской королеве Виктории ( в генеалогии Романовых той поры сам чёрт ногу сломит – бесконечные смешанные браки с представителями монархических дворов Европы всех в результате сделали родственниками; русских по крови царей в России давно уже не было). Знакомство рослой не по летам белокурой девочки с шестнадцатилетним юношей было непродолжительным, единственное, что запомнилось тогда Николаю – безупречный английский, на котором она изъяснялась: детство Алиса провела в Англии, у бабушки, и язык туманного Альбиона предпочитала родному, немецкому.

Вторично она приехала в Петербург пять лет спустя вполне расцветшей барышней, в меру меланхоличной, с грустинкой в красивых, с лёгким прищуром голубых глазах. Николай, гусарский к тому времени офицер, отпустивший бородку, вызвался быть её кавалером по части развлечений: сопровождал на пикниках и прогулках, учил стрелять тетеревов из «монтекристо, катал на яхте по заливу, опекал по-братски на эрмитажных костюмированных балах. Как можно было в подобной обстановке не влюбиться?

Накануне разлуки они вырезали свои имена на подоконнике петергофской дачи «Александрия»(вернувшись к себе, он написал в дневнике: «Мы друг друга любим») Она обещала не забывать его, они тайно переписывались; переписка попадала, куда надо, тщательно анализировалась, – в Гатчине без особой радости принимали новое увлечение Ники: в жёны наследнику престола намечалась по соображениям большой политики представительница французской династии – принцесса Орлеанского дома Елена. С решением вопроса, однако, не торопились: время терпело, тем более, что в Дармштадте и Париже не было пока на сей счёт определённости.

Из дневника Кшесинской.

11 апреля. « Вечером он приехал ко мне после цирка. Сегодня ровно месяц, как Ники был у меня первый раз. Ники обещал завтра приехать непременно в балет и прийти на сцену. Я его очень просила не подавать руки Марии Петипа. Я ее ненавижу, противную сплетницу!

Ники был у меня довольно долго, он хотел еще остаться, но боялся, так как он теперь живет с Папа в Зимнем дворце, куда возвращаться очень поздно опасно, там все шпионы».

14 апреля. «Вечер я провела с Ники вдвоем. Ники опять понравилось мое платье! Мне ужасно нравится, что он обращает внимание на туалет, это так хорошо, когда мужчины понимают в этом толк. Ники был у меня до 5-го час. «Хотела бы ты выйти за меня замуж?» И когда ответила, что невозможно, и я никогда не хочу, Ники спросил: «Так лучше?» На некоторые фразы он делал ударения. Так, например: «Только то и дорого и хорошо, что почти невозможно». Умная женщина, когда за что возьмется, то всегда счастливо доведет до конца и...... Только поцелуй беззвучно жил и длился».

16 апреля. «Вечером я танцевала в опере «Пиковая дама». После оперы Ники приехал ко мне. Он сказал остальным, что заказал поезд к 11 ½, а между тем приехал ко мне. Я ему сегодня очень понравилась в белом парике. Ники был у меня почти до 1 час., несмотря на то, что он заказал поезд».

29 апреля. «Ники приехал ко мне в 12 ½ час. ночи, после какого-то спектакля. З. (барон Зедделер – Г. С.) был у нас, и мы дули шампузен. Когда Ники уезжал от меня, было 6 час., и уже светило солнышко. Завтра он приедет ко мне опять. Мы кроме того сговорились встретиться еще на улице. Он сказал, что выйдет из дворца в 12 ч. 55 м».

26 апреля. «Я с нетерпением ожидала вечера, чтобы увидеть Ники. Я приехала в театр к началу балета, хотя танцевала только в конце. В первом же антракте я посмотрела на него в дырочку занавеси. Ники мне показал руками, что пройдет на сцену в третьем антракте. В следующем антракте я опять смотрела в дырочку и потом пошла одеваться. У меня был собственный костюм, очень хорошенький, все для Ники.

В третьем антракте Ники пришел с А. М. на сцену. Я стояла на середине, и он подошел к Марии Петипа, которая стояла ближе, что меня ужасно обозлило! Ведь я так просила никогда с ней не разговаривать, а он, как на зло, подошел к ней и говорил с ней довольно долго. Я даже собиралась уже уйти со сцены, но в это время он подошел ко мне, и какой глупый разговор мы вели! А ведь надо же все держать в тайне, ничего не поделаешь.

28 апреля. «Ники мне привез брошку, но я не взяла. Я от него ничего не хочу, только бы он меня любил. Я хочу сохранить чистое, святое к нему чувство, не оскверняя его никакими материальными выгодами. Ники уехал от меня не поздно, до угла дошел пешком. Ники всегда оставляет лошадь где-нибудь подальше, так безопаснее.

29 апреля. «Опять был у меня Ники, но зато последний раз. Больше приехать ему не удастся, так как завтра в 8 час. утра он выступает в лагерь, потом пробудет несколько дней в Гатчине, потом опять в Красное Село и, наконец, 9-го уедет в Данию, откуда вернется только в июне. Увидимся мы не раньше июля, когда начнутся красносельские спектакли. Я ждала Ники на балконе и увидела его еще издали. Он приехал ко мне в 11 ½ час. прямо с вокзала. Проходя через улицу, он мне поклонился. Я сама ему отворила дверь. Ники был у меня до утра, он уехал только в 7-м час. Бедный, ему и не выспаться, завтра в 8 час. уже надо выступать в Красное. Как грустно было прощаться на целых два месяца. Мы крепко несколько раз поцеловались, и я умоляла Ники меня не забывать»…

Такова на текущий момент обстановка: наследник мечется между двух огней. Не выдерживает однажды, признаётся ей во всём. Мало того, приносит на свидания злополучный дневник, читает сидящей напротив «Маленькой К.» написанные накануне строки, повествующие о его чувствах к «Аликс Г.», просит совета, ждёт понимания и участия. Оригинально, не правда ли! Уезжая в очередной раз в Дармштадт с целью вырвать согласие на брак с колеблющейся принцессой, ставит её в известность: доверие прежде всего!

«Известие о его сватовстве, – пишет она, – было для меня первым настоящим горем. После его ухода я долго сидела убитая и не могла потом сомкнуть глаз до утра. Следующие дни были ужасны. Я не знала, что дальше будет, а неведение ужасно. Я мучилась безумно».

Слава богу, возвратился он ни с чем, помолвка с гессен-дармштадской принцессой сорвалась: Алиса отказалась переменить католическую веру на православную, что являлось основным условием согласия на брак с русской стороны.

Посещения квартиры на Офицерской возобновились.

Из дневника наследника.

«В 12 час. отправился к М.К.., у которой оставался до 4 час. Хорошо поболтали, посмеялись и повозились»…

«Отправился к М.К. , где ужинал по обыкновению и провел прекрасно время»… «Отправился к М.К. , провел чудесных три часа с ней»…

«Посетил мою М.К. , где оставался до 6 часов»…

«Вечером полетел к моей М.К. и провел самый лучший с ней вечер до сих пор. Нахожусь под впечатлением ее – перо трясется в руке».

Общество, высший свет с живым интересом следят за развитием их романа. Содержательница модного петербургского салона генеральша Александра Богданович записывает в дневнике:

«Она не красивая, не грациозная, но миловидная, очень живая, вертлявая. Она всем и каждому хвалится своими отношениями с ним».

Более откровенно выражается на сей счет театральный критик и издатель «Нового времени» А. Суворин Вот строки из его дневника за 1893 год:

«8 февраля… Любовник (наследник) посещает Кшесинскую и употребляет ее. Она живет у родителей, которые устраняются и притворяются, что ничего не знают. Он ездит к ним, даже не нанимает ей квартиры и ругает родителя, который держит ее ребенком, хотя 25 лет. Очень неразговорчив, вообще сер, пьет коньяк, и сидит у Кшесинской по пять-шесть часов, так что очень скучает и жалуется на скуку…

14 февраля… Наследник писал Кшесинской (она хочет принимать православие, может быть, считая возможным сделаться императрицей), что он посылает ей 3000 руб., говоря, что больше у него нет, чтобы она наняла квартиру в 5 тысяч руб., что он, отговев, приедет, и «тогда мы заживем с тобой как генералы». Хорошее у него представление о генералах! Он, говорят, выпросил у отца еще два года, чтобы не жениться. Он оброс бородкой и возмужал, но маленький».

Из писем Кшесинской .

5 мая. «Милый, дорогой Ники! Я никак не могу примириться с мыслью, что я Тебя не увижу два месяца. Я все время вспоминаю последний вечер, проведенный с тобой, когда Ты, милый Ники, лежал у меня на диване. Я Тобою все время любовалась, Ты так мне был в ту минуту дорог, и так страшно я Тебя ревновала к той, которая скоро будет иметь право Тебя осыпать своими ласками. Но помни, Ники, что никто Тебя не полюбит так, как я.

Скажи мне, Ники, когда Ты женишься, Ты совсем забудешь Твою Панни? Или хотя изредка вспоминать о моем существовании? Невозможного я никогда не буду требовать! Я хочу знать это теперь, когда Ты не боялся сказать правду. Если да, то надо теперь же все кончить.

Я много, много передумала в эти три дня и чувствую, что могу принадлежать только Тебе. Теперь прощай, мой дорогой, милый Ники. Не забывай горячо любящую Тебя Твою Панни. У меня было такое страстное желание быть всегда всегда с Тобою. К этому желанию присоединилась и страшная ревность к той»…

Из дневника Кшесинской.

20 мая. «Брат привез мне из города письмо от Ники, которое он прислал из Дании, и я была очень счастлива! Я в Данию ему писать не буду, мне кажется, что писать туда опасно».

6 июля. «Наконец настал день, который я ожидала с таким нетерпением. Я не верила даже утром, когда встала, что сегодня поеду в Красное и увижу моего незабвенного Ники.

Во втором антракте ко мне пришел в уборную В. А. вместе с Ники. В. А. спросил про мое здоровье и, что-то пробормотав, вышел из уборной, оставив Ники и меня. Я отлично знала, что В. А. пришел лишь затем, чтобы привести Ники, и мысленно его благодарила.

Едва В. А. вышел, как тотчас же замок щелкнул, и только тогда я могла поцеловать моего Ники. Разговор конечно не клеился, произносились какие-то бессвязные слова, да это и понятно после двухмесячной разлуки. Ники немного изменился, стал носить бороду, пока, конечно, совсем маленькую»…

Из писем Кшесинской.

5 июля. «Ники, дорогой, умоляю, приходи ко мне в четверг в уборную в первом антракте. Я нарочно немного отворю дверь уборной, чтобы Тебе удобнее пройти. Вчера я от восторга почти с Тобой не говорила. Мне кто-то сказал, что Ты, будто бы, не будешь в четверг в театре. Я не верю, быть не может, я думаю, что Ты не захочешь меня так огорчить. В четверг я буду хорошо танцевать, а затем у меня будет прехорошенький кустюм и, надеюсь, что Тебе понравлюсь. Тебя крепко целует страстно и безумно любящая Тебя Твоя Панни».

16 июля. «Мой дорогой Ники! После вчерашнего вечера я совсем потеряла голову! В Тебе есть что-то особенное, что производит на меня слишком сильное впечатление. Ужасно только грустно бывает после спектакля, когда приходится разлучаться опять на несколько дней, да и наши свидания бывают теперь так непродолжительны, и я бы хотела много сказать! Тебе интересно узнать, от кого я получила в первый спектакль цветы. Я Тебе скажу в понедельник. Вчера же корзина была от Р. Он сильно за мной ухаживает и уверяет, что не на шутку в меня влюблен. Но, пожалуйста, не бойся, тут ничего нет опасного. Я надеюсь, что Ты уже меня довольно хорошо узнал? Мне ничего ни от кого не нужно, только бы меня Ники любил и так же сильно, как я Его! Теперь будь смелый и приходи ко мне в каждом антракте, а то мало приходится говорить. Приведи с собою хоть раз Сергея, он, право, такой хороший, бедовый, я страшно таких люблю!»

19 июля. «Дорогой, милый Ники! Как тяжело, как ужасно так жить. Мне этого не перенести, это невозможно, это сверх моих сил. Два месяца разлуки с Тобой, которые мне предстоят, меня пугают и в то же время радуют: будет хоть конец плохой, но все же какой-нибудь. Тогда прощай, Ники, лучше умереть. Прости, Ники, но мне не верится, что Твое чувство ко мне столь же серьезно, как и мое к Тебе. Я все принимаю Твою страсть за простое увлечение, и это так больно. Я радуюсь, что Ты начинаешь испытывать ревность. Мне это только приятно. Но ты только пишешь об этом, на самом деле я этого не замечаю. Сегодня даже Ты меня страшно обидел, когда посоветовал ехать с Р. за границу. Я чуть-чуть не заплакала, но удержалась и даже вовсе от Тебя скрыла. Да, Ники, какая уж здесь после того ревность? Это очень, очень больно! А я Тебе не раз говорила, что для Тебя пожертвовала бы всем, и теперь скорее, чем когда-либо я бросила бы для Тебя все самое для меня дорогое»…

Она действительно все ещё остаётся в родительском доме, делит с сестрой спальню рядом с кабинетом отца. Мучимая желаниями, потеряв остатки терпения, решается однажды на рискованный шаг.

5.

– Отдаёшь ли ты, по крайней мере, отчёт в том, что никогда не выйдешь за него замуж? Что неизбежно в скором времени вынуждена будешь с ним расстаться? Понимаешь, на что идёшь? Что ожидает тебя в будущем?

Стоявший за креслом отец прошёлся в волнении по кабинету, вернулся к столу – осунувшийся, постаревший: седые космы на затылке, страдальческие глаза. Жаль было его отчаянно.

– Я всё обдумала, папенька …

Шагнув, она опустилась перед ним на колени.

– Что ты?…встань! – схватил он её за плечи, поднял легко.

– Папуля, милый… – ей мешали спазмы в горле. – Пожалуйста… пойми!.. Я люблю его всем сердцем! Мне выпало счастье… пусть краткое… Я не хочу его упустить. Не хочу!

– Успокойся… я не враг тебе, Малюша…, – он гладил её как маленькую по волосам, голос его дрожал… – В мечтах всегда видел тебя в замужестве. За достойным человеком… Не судьба, видно…

– Судьба моя – Ники, батюшка… Так угодно Господу Богу. Будущее меня не страшит.

Он молчал какое-то время, глядя в пространство.

– Что – мать? – спросил глухо. – Говорила ты с ней?

– Говорила намедни. Мамочка мне не препятствует.

– Что ж, – он мягко отстранил её от себя. – Будь по-твоему, ты взрослый уже человек. Деньги на обустройство я тебе дам … приданое твоё останется в неприкосновенности. Получишь, когда пожелаешь. Единственное моё условие – жить вы будете с Юлией…на первых хотя бы порах. Дальше решай сама…

– Хорошо, батюшка.

– Вот так…… Он собирался, по-видимому, ещё что-то добавить, не нашёлся – кивнул коротко головой: иди.

Она осторожно притворила за собой дверь.

В обществе, тем временем, не затихали пересуды, будто семья способствовала её связи с Николаем, что отец вёл тайные переговоры с Двором, выторговывал отступное, а, добившись чего хотел, разом угомонился и тихо себе помалкивал в тряпочку. Опровергает это сама Кшесинская, взволнованно повествующая о драматической обстановке объяснений с родителями, противившимися всеми способами её решению уйти из дома. Не вяжется, главное, с сомнительной сделкой личность Феликса Ивановича – не такой это был человек, не той закваски: голову бы скорее на плаху положил гордый поляк, чем согласился торговать – вообразить невозможно! – честью дочери! С кем бы то ни было…