Балерина

Принятое решение – жить с любовником открыто, тяжесть ухода из родительского гнезда, всё, что этому сопутствовало, легло целиком на её плечи, возлюбленному заниматься подобными вещами было недосуг, вращался он в иных сферах: участвовал в бесчисленных церемониях, парадах, смотрах, командовал полуротой сводного гвардейского батальона, ездил с государственными визитами за рубеж.

Отношения их по-прежнему оставались платоническими: любящие брат и сестра – ну, не абсурд разве? После двухлетней привязанности: писем, встреч, абсолютного друг к другу доверия. Осторожность его в интиме переходила всякие границы, разобраться в мотивах столь странного поведения было невозможно – лепет какой-то ребяческий из уст гусара

«Ники меня поразил, – вспоминает она об одном из свиданий, когда чаша её терпения (точнее – нетерпения) наполнилась до краёв. – Передо мной сидел не влюблённый в меня, а какой-то нерешительный, не понимающий блаженства любви. Летом он сам неоднократно в письмах и разговоре напоминал насчёт более близкого знакомства, а теперь вдруг заговорил совершенно обратное, что не может быть у меня первым, что это будет мучить его всю жизнь… Он не может быть первым! Смешно! Разве человек, который действительно любит страстно, станет так говорить? Конечно нет, он боится просто быть тогда связанным со мной на всю жизнь, раз он будет у меня… В конце-концов мне удалось почти убедить Ники. Он обещал, что это совершится… как только он вернётся из Берлина…»

Обстановка побуждала к безотлагательным действиям – счастье приходилось ковать собственными руками. Пока нерешительный дружок охотился на оленей в обществе германского кайзера Вильгельма в заповедных лесах под Эберсвельде, она, лёжа на кушетке обложенная газетами, прочитывала объявления о сдаче жилья внаём, звонила, ездила смотреть: всё было не то. И, вот, увидела в «Петербургской газете»: сдаётся «при наличии необходимых гарантий» особняк на Английском проспекте, связаться в дневные часы по такому-то адресу, кроме воскресенья. Загорелась разом: чувство подсказывало, что на этот раз повезёт…

Двухэтажный дом современной архитектуры на Петроградской стороне её очаровал: маленький дворец! Прелестные помещения со стильной дорогой мебелью, небольшой сад, обнесённый высоким забором, хозяйственные постройки, конюшня, сарай; за постройками – ещё сад. Рассеянно, переходя от окна к окну, слушала она пояснения сопровождавшего её словоохотливого маклера в клетчатой паре, с цепочкой на животе, представлявшего интересы домовладельца.

– Пикантная подробность, мадмуазель, обратите внимание, – увлечённо разглагольствовал тот. – Особняк построен их высочеством великим князем Константином Николаевичем для возлюбленной, балерины Кузнецовой…

Оставив разглядывание изразцов на голландской печи, она вопросительно на него посмотрела…

– … к коей чрезвычайно был расположен, – продолжал маклер, – а впоследствии перекуплен у князя господином Римским-Корсаковым после того, как балерина от их высочества сбежала, сойдясь…

– …Хорошо, хорошо! – перебила она его. – Подробности эти меня не интересуют… Дом снять я согласна. С будущей недели. Приготовьте, пожалуйста, необходимые бумаги!

– На чьё имя прикажете?

Услышав с вызовом произнесенное «Кшесинская», он изумлённо выкатил на неё глаза: решил, вероятно, что ослышался. Лепетал что-то невпопад, провожая к выходу, кланялся неловко.

Она отнеслась к случившемуся с достаточной долей иронии. Усмехалась по дороге домой: нашла, называется, местечко. Пристанище возлюбленных-балерин. Вот Ники посмеётся, когда узнает…

Из дневника Кшесинской.

23 марта 1982 г. «Я сегодня его ужасно изводила всеми теми, которые, по слухам, ему нравились. И конечно, большею частью эти слухи оказались неверными, впрочем, может быть, он не хотел мне сознаться. Но только какая цель ему скрывать от меня?»

21 апреля. «Кроме Ники и З. (барона Александра Зедделера, будущего мужа старшей из сестер Юлии Кшесинской – Г. С.) был у нас также А. М. Он смотрел портрет Ники, который я рисовала, и не хотел верить, что это моя работа. Ники оставался еще долго после его ухода. Я читала его дневник, который он привез с собой. В дневнике меня очень заинтересовал один день, это 1 апреля, где он пишет про Алису Г. и про меня. Алиса ему очень нравится, он говорил мне уже об этом раньше, и я серьезно начинаю его к ней ревновать».

Из писем Кшесинской.

28 июля. «Дорогой, милый Ники! В понедельник, 3-го будет французский спектакль, и я радуюсь, что Ты не можешь быть в театре: я Тебя ужасно ко всем ревную!»

3 августа. «Твое последнее письмо произвело на меня сильное впечатление. Я теперь начинаю верить, Ники, что Ты меня любишь. Но я все думаю о Твоей свадьбе. Ты сам сказал, что до свадьбы Ты мой, а потом...... Ники, Ты думаешь, мне легко это было услышать? Если бы Ты знал, Ники, как я Тебя ревную к А., ведь Ты ее любишь? Но она Тебя, Ники, никогда не будет любить, как любит Тебя. Твоя маленькая Панни! Целую Тебя горячо и страстно. Вся Твоя»

6 августа. «Дорогой, Милый Ники! Вчера, когда я с Тобой прощалась, я готова была разрыдаться. Ах! Ники, как я Тебя сильно люблю. Дорогой мой, люби меня, я так страшно боюсь, что в эти месяцы разлуки. Твоя страсть охладеет. Ах, в каком я ужасном отчаянии, что со мной будет? Только бы хватило сил перенести разлуку! Поблагодари С. М. еще раз, что передал Тебе письмо. Я думала, что он мне в этом откажет. Не сердись, что я пишу опять о нем, я Тебя уверяю, что ничего опасного нет. Прощай, мой дорогой, мой прелестный Ники, до ноября. Навсегда Твоя».

10 августа. «Дорогой мой Ники! Теперь я немного успокоилась, перестала плакать, но мной овладела тихая грусть. Я хочу скорей уехать за границу, там для меня все ново, и я немного развлекусь. Ники, подумай, как было бы хорошо, если бы исполнился Твой сон, который Ты мне рассказывал. Как дивно было бы нам встретиться в Париже! Мой милый, я Тебя нисколько не обвиняю, что Ты меня отпустил в последний раз в Красном после прогулки одну. Как мог Ты иначе поступить? Ники, зачем ты говоришь, что будешь с отчаяния пить? В этом плохое утешение, после всегда бывает тяжелее. Не делай, Ники, этого, я прошу. О, Ники, дорогой, как я желаю скорее быть Твоею, только тогда я буду совершенно спокойна. Я страшно томлюсь, мой дорогой. И Тебе, и мне давно пора...... Я Тебя не понимаю, Ты ...... с ...... мною одною, а когда женишься, может быть, не скоро, но все же тогда будет другая, или Ты это не считаешь? Только бы ты женился не на А. Ей я ни за что Тебя не отдам, а то или она, или я. Ты, верно, изводишься, что я постоянно пишу и говорю о Твоем браке, но представь себя на моем месте, и Ты поймешь, как он должен меня тревожить».

16 августа. «Меня, Ники, ужасно беспокоит, что по городу, действительно, стали ходить слухи, что я Тебе нравлюсь! Ничего, право, нельзя скрыть, и кому какое до этого дело? Эти слухи меня ужасно раздражают и пугают. Я ужасно, Ники, боюсь, что Тебе будут из-за меня неприятности, да и себя мне жаль, ведь я так еще молода, у меня все впереди и вдруг....... Ники, дорогой, тогда мы никогда больше не увидимся! Ах, Ники, Ники, как я боюсь! Надо кончать письмо, так как его берет с собой сестра Юля. Я все посылаю Тебе письма из города, отсюда опасно».

Из дневника Кшесинской.

14 ноября. «Какой страшный удар! Ники теперь на Кавказе.

Ходят слухи, что он поехал туда спасти брата (в.к. Георгия Александровича – Г. С.), который там сильно увлекся какой-то грузинкой, и будто Ники, увидев ее, тоже в нее влюбился. Я сначала не хотела верить. Нет, этого быть не может, это был бы жестокий удар, Ники не такой, нет, нет!»

Из писем Кшесинской.

14 ноября. «Дорогой, незабвенный Ники! До меня дошли ужасные слухи, я в полном отчаянии и не хочу верить тому, что мне сказали. Не хочу, и в то же время предчувствие мне говорит, что Ты, Ники, изменил Твоей Панни. Конечно, Ники, Ты понимаешь, что я говорю про Твое сильное увлечение какой-то грузинкой. И могла ли ожидать, что меня ожидает такой сильный удар и в то время, когда я больше всего надеялась, что скоро исполнится моя заветная мечта. Вспомни, что Ты сам в одном из последних писем сказал мне, что я Тебя оскорбляю тем, что не верю тебе. Если, Ники, я узнаю, что эти слухи верны, даю тебе слово: я не задумаюсь, чтобы с собой покончить. Быть может, Ники, когда Ты вернешься сюда, меня уже не будет. Пожалеешь, Ники, не раз, вспомнишь тогда о Твоей Панни, поймешь, что Панни умела любить, но будет поздно. Прощай».

Из дневника Кшесинской.

15 ноября. «Я пошла в церковь, горячо молилась, и как будто мне стало легче, но по возвращении домой все, каждая вещь, мне напоминала моего дорогого Ники, и я опять заплакала. Итак я страшно страдала, но какова была моя радость, когда я, сообщив Але о посылке письма, заметила его удивление и затем услышала его признание, что все, что он мне сказал про Ники, одна выдумка, что он просто хотел меня испытать и теперь видит, что я действительно люблю Ники».

22 ноября. «Я догадалась, что С. не прочь был бы за мной поухаживать, если бы не Ники.

Сергей своими взглядами извел меня вконец, и скажу откровенно, что после сегодняшнего раза он мне еще более понравился, ужасно люблю таких бедовых, это моя слабость».

16 декабря. «Я с Сергеем кокетничала. Сергей начинает заметно поддаваться, еще немного и будет то, что я добиваюсь. Я пила много, в особенности коньяка, но как и всегда я оставалась совершенно нормальной».

18 декабря. «Много мне сегодня пришлось болтать с Сергеем и еще раз удостовериться, что дело идет на лад. Право, не знаю, не понимаю себя. Сергей даже не красив, а между тем мне очень нравится».

4 января 1893 г. «По обыкновению я ждала вечером Ники, но, прождав до 12 час., решила, что он уже не приедет, и хотела идти спать. Вдруг в 12 ¼ ч. раздался звонок.

Я открыла дверь и увидела Ники и Сандро . Я не верила своим глазам, я так была счастлива в ту минуту, хотела броситься на шею, но удержала себя, неловко было при Сандро, и далее даже сухо поздоровалась с Ники после столь долгой разлуки.

Меня немного злило, что Ники первый раз приехал не один, да и сначала я немного дулась на Ники все за то письмо и еще кое за что. Сандро даже удивлялся, что я так мало радуюсь, и говорил, что Ники был так счастлив, когда ехал ко мне. Когда Ники смотрел мои карточки, я стояла совсем близко, и он так на меня посмотрел, что я невольно смутилась, увидев столь пристальный взгляд этих очаровательных глаз. Сандро уехал раньше Ники, и не скрою, что я была рада остаться с Ники наедине.

Бывшее между мной и Ники недоразумение разъяснилось. Он признал себя виноватым, как оно и следовало, и в конце концов я перестала дуться, но вообще была сегодня сдержанна. Я Ники нарочно сказала сегодня, что в посту еду танцевать в Милан на три месяца. Ники не поверил сначала, а потом сказал, что меня не пустит. А когда я попросила его отпустить меня на 1-ю и 2-ю неделю поста в Париж, ссылаясь на то, что он на 1-й неделе будет говеть, Ники сказал, что на 1-й неделе он действительно будет отмаливаться, но на 2-й неделе надо будет уже прималиваться. Это очень остроумно сказано. Ники жалел, что я не догадалась приехать в Абас-Туман (курортное место на Кавказе, там долгое время жил брат наследника, великий князь Георгий Александрович, болевший туберкулезом – Г. С.), где мы могли бы видеться каждый день без всякой опасности.

Говорили много, но о главном ни слова, и меня мучило, что Ники не начал об этом разговора. Может быть, сразу не хотел»?

6 января. «Вечером приехал Ники с Сергеем и затем Г.М. Я все время кокетничала с Сергеем, во-первых, оттого, чтобы хорошенько извести Ники, на которого положительно ничего не действует, а во-вторых, я стесняюсь вести себя с Ники в присутствии Сергея как всегда. Ники тоже меня извел, но, к сожалению, неумышленно и именно тем, что слишком много говорил с Юлей. Мне удалось его уговорить приехать ко мне в пятницу, и надеюсь, что на этот раз он приедет один».

8 января. «Сегодня у меня была в театре репетиция, где я видела Фигнера и узнала от него, что вовсе не подозревала. Разговор касался Царя, и между прочим он сказал про М. , что ему передавали, будто они за Ники следят. Мне показалось это невероятным, однако же я решила этого не оставлять без внимания и сегодня же как-нибудь выпытать от Ники.

Ники приехал ко мне в 1-м час. ночи из Преображенского полка, где он обедал. Аля З. приехал к нам оттуда же, но немного раньше Ники. Я немного рассердилась на Ники, что он так долго сидел в полку, и вообще не совсем была в духе, так как у меня страшно болела голова. Мы вчетвером – четвертая Юля – дули шампузен, который привез с собой Аля, и Ники сильно опьянел, Аля тоже. Я же, хотя и выпила довольно, была совершенно трезвая и твердо решила сегодня же поговорить с Ники о будущем.

Первый раз, когда мы остались вдвоем в комнате, Ники я не узнала – так он был ласков. Но когда нам пришлось остаться наедине вторично, между нами произошел крайне тяжелый разговор. Этот разговор продолжался более часа. Я готова была разрыдаться, Ники меня поразил. Передо мною сидел не влюбленный в меня, а какой-то нерешительный, не понимающий блаженства любви. Летом он сам неоднократно в письмах и в разговоре напоминал насчет более близкого знакомства, а теперь вдруг говорил совершенно обратное, что не может быть у меня первым, что это будет его мучить всю жизнь, что если бы я уже была не невинна, тогда бы он не задумываясь со мной сошелся, и много другого говорил он в этот раз. Но каково мне было это слушать, тем более что я не дура и понимала, что Ники говорил не совсем чистосердечно. Он не может быть первым! Смешно! Разве человек, который действительно любит страстно, станет так говорить? Конечно, нет. Он боится просто быть тогда связанным со мной на всю жизнь, раз он первый будет у меня. И как же я удивилась, когда узнала от Ники, что все это вдалбливает ему в голову Сандро. Тогда невольно мне вспомнилось, что сказал Фигнер, и со слов Ники я поняла, что Фигнер не врет. Однако, хотя я и была в отчаянии, я не теряла надежды и Ники убеждала, чтобы он не слушал М., а следовал советам В.А. и Н.Н. (в. к. Николая Николаевича. – Г. С.), из которых первый, как сказал сам Ники, думал, напротив, что несогласие последует с моей стороны. В конце концов мне удалось почти убедить Ники, он ответил «пора», – слово, которое производит необъяснимое действие на меня, когда оно им произносится. Он обещал, что это совершится через неделю, как только он вернется из Берлина. Однако я не успокоилась, я знала, что Ники мог это сказать, чтобы только отвязаться, и когда он уехал (было 4 час.), я была в страшном горе, я была близка к умопомешательству и даже хотела… Нет, нет, не надо здесь этого писать, пусть это будет тайна. Все же я поставлю на своем, сколько бы мне то трудов ни стоило!»

12 января. «Я репетировала в училище балет «Спящая красавица». После репетиции я пошла к И.И. Рюмину (директор Петербургского театрального училища. – Г. С.), который просил меня зайти к нему. И.И. предупредил меня, чтобы я была осторожнее, так как многие знают про мое знакомство с Ники».

13 января. «Всю эту неделю я решила ложиться рано спать, чтобы приберечь силы к воскресенью».

15 января. «Сандро остался у меня почти до 2 1/2 ч., и мы вели очень серьезный разговор относительно Ники. Если Ники будет медлить, а подобные разговоры наедине, как сегодня, будут часто происходить между Сандро и мной, то ничего нет удивительного, если наши отношения примут иной характер. Сандро замечательно красив, да и это бы еще ничего, но он слегка проговорился и дал понять, что я ему нравлюсь. Достаточно для женщины это услышать от мужчины, и даже от такого, к которому совершенно она равнодушна, чтобы она сей час стала с ним кокетничать. Следовательно, понятно, каким образом подействовали на меня слова Сандро и как я к нему теперь буду относиться.

Теперь, когда я была с Сандро вдвоем, я сказала, что отлично знаю, что они все трое следят за Ники и какие он дает Ники советы. Сандро стал доказывать, что связь между Ники и мной невозможна, что Ники не должен быть связан на всю жизнь ни с кем. Он приводил всевозможные доводы по этому вопросу, но меня не убедил. Я тоже в свою очередь говорила многое, чтобы его убедить, как он ошибается. Но Сандро тоже не соглашался,и только на все мои доводы ответил, что это несчастье, что Ники попал на такую умную, как я. Будь дура, все можно было бы сделать.

Сандро сказал, что так как он друг Ники, то он считает долгом давать Ники советы, которые, по его мнению, могут принести Ники только пользу. Сандро будет все делать, чтобы не допустить Ники до связи со мной. И когда я стала умолять не делать этого, он сказал, что не может иначе поступить, тогда его будет мучить совесть впоследствии, а тем более, что он уверен, что все же победу одержу я. И этого было вполне достаточно, чтобы я заметила, что Сандро на самом деле убежден моими доводами, но только не хочет в этом сознаться. Правда, Сандро сказал, что у него есть средство прекратить окончательно все между мной и Ники, то есть все рассказать его родителям. Но этого, Сандро сказал, ни он, ни его братья никогда не сделают. По словам Сандро, если бы родители Ники узнали от кого-нибудь обо всем, то больше всего бы пострадали от того, во-первых, Ники, а затем они трое. Но и после того, как бы им страшно ни попало, Сандро сказал, они бы не перестали ко мне ездить. Притом Сандро, хотя и будет теперь со мной воевать, сказал, что если бы мне все же удалось поставить на своем, он будет и тогда моим другом.

И так наш разговор тянулся долго, и были затронуты такие вопросы, что если был бы тут третий, то, верно, был бы сконфужен. Сандро уговаривал еще меня поехать в Чикаго, он тоже туда поедет в марте. Сандро будет у меня в воскресенье, мы решили оба подумать и в воскресенье поговорить опять.

17 января. «Состоялся мой дебют в «Спящей красавице» в роли Авроры. Я так надеялась, что Ники вернется к этому дню из Берлина и будет в театре, но, увы, он не поспел.

Сандро хотел со мной поговорить. Мы ушли в спальню, где продолжали наш разговор. Конечно, и он, и я остались при своих убеждениях, и ни он, ни я не хотели делать никакой уступки. Сандро еще настоятельнее уговаривал меня сегодня поехать в Чикаго на три месяца, и это мне ясно показывает, чего он от меня хочет. Одну я, впрочем, обещала сделать уступку по просьбе Сандро: что, если Ники приедет ко мне в среду, я не начну первая того разговора, что был между Ники и мной в прошлую пятницу. Я Сандро упросила тоже не давать Ники до его приезда ко мне никаких советов. Но если Ники не начнет того разговора, то я все же заставлю заговорить Ники, не начиная о том говорить первая. Юля потом мне сказала, что когда она сидела с С.М. то он сказал, что Сандро будет уговаривать, уговаривать меня, и кончится тем, что сам влюбится в меня».

29 января. «Днем был у нас Аля З., которого я просила передать Ники (он обедал в Преображенском полку), что я прошу его приехать ко мне после обеда. З. приехал затем в 11 ½ ч. и сказал, что Ники обещал приехать, но я напрасно прождала его до 1 час. Меня ужасно огорчило, что Ники не приехал, он так поступает, как будто вовсе меня не любит. Но еще больнее мне было, когда Юля сказала по уходе Али, что Аля думает, что Ники остался в полку играть в бильярд. Каково ему приятнее играть в бильярд, чем повидать меня!»

Из дневника Кшесинской.

23 января. «Весь день я сегодня страшно тосковала и ждала вечера, чтобы ехать во Французский театр, где надеялась увидеть Ники. Когда начался второй акт, в верхнюю императорскую ложу вошел Ники… Я страшно обрадовалась. Пьеса кончилась, когда я встала и вышла из ложи. В дверях я оглянулась на Ники и заметила, что он на меня смотрит. Я надеялась, что он ко мне поедет, и потому спешила домой. В передней я увидела его пальто, вместе с Ники ожидали нас Сандро и Аля З. Я приехала веселая, так как была уже довольна тем, что Ники в театре много на меня смотрел, и успела себя немного уже успокоить относительно того, что Ники до сих пор ко мне не приезжал».

Директор министерства иностранных дел граф В. Ламсдорф записал в эти дни у себя в дневнике:

«21 января 1894 г. Сталкиваюсь с фельдъегерем, доставившим письмо; он рассказал мне, что некоторые сановники посылают пакеты на имя государя, но тот пока ими заниматься не может, и бумаги возвращаются обратно с резолюциями наследника, который продолжает забавляться с балериной Кшесинской; один из молодых людей нашей канцелярии как-то на днях вечером был у этой танцовщицы, когда ей принесли записку от наследника-цесаревича; он сообщил, что сейчас задерживается у больного отца, но обязательно приедет, как только представится возможность»…

«4 апреля 1894 г. В 2 часа меня вызывает министр. Г-н Гирс тоже сомневается, чтобы великий князь наследник-цесаревич решился на женитьбу; ему известно из надежных источников, что начальник полиции Валь жалуется на трудности, возникающие у полицейских при ночных посещениях балерины наследником-цесаревичем. Великий князь предпочитает возвращаться от нее пешком и инкогнито. Заметив, что за ним ведется наблюдение во время таких прогулок, он пожаловался генералу Валю; тот попробовал оправдать принимаемые меры, доказывая, что они имеют целью заботу о безопасности, а не слежку; в ответ наследник-цесаревич будто бы заявил: «Если я еще раз замечу кого-нибудь из этих наблюдателей, то я ему морду разобью – знайте это»…

Въехав в особняк, она переделала только спальню на первом этаже, при которой была прелестная уборная, всё остальное оставила без изменений. Когда Николай, завершив государственный визит, приплыл на яхте «Полярная Звезда» из Германии домой, любовная гавань на Английском проспекте была полностью подготовлена – фарватер для прохода очищен, газовые фонари на причале зажжены, пушки береговых батарей оглушительно палили во славу любви.

Что оставалось делать гусару? Честь мужская повелевала: сдержать, наконец, данное слово.

6.

Случалось не раз: среди ночи, в разгар любовных ласк, раздавался снаружи стук в парадную дверь, сонная горничная сообщала о прибытии дежурного адъютанта с пакетом. Ники в накинутом на плечи бухарском халате прочитывал торопясь послание на гербовом листе, поднимал с удручённым видом глаза: его спешно опять вызывали во дворец. Она старалась проявлять терпение, не устраивала сцен. Что делать: любимый – не мастеровой Путиловского завода, у него столько важных дел! Повисала на шее, вдыхая запах его мундира, целовала жарко, крестила вслед, стоя полураздетая на пороге спальни.

Окружающие диву давались, с каким самообладанием играет она новую свою роль фаворитки. Ни тени сомнения или неловкости, напротив – ведёт себя так, словно всю жизнь только и делала, что приятельствовала с членами царствующего дома, содержала изысканный салон, купалась в роскоши. Петербург живо обсуждает её наряды, покупки, выезды в лакированной коляске с мальчиком-пажем на запятках, праздничное новоселье, устроенное ею в особняке на Английском: шесть великих князей за столом, умопомрачительные подарки, гостей услаждает пением, дирижируя себе бокалом с шампанским, прославленный тенор Мариинской оперы Николай Николаевич Фигнер. Страницы её дневника той поры изобилуют описаниями приёмов, обедов, вечеринок, выездов на природу, перечислением отведанных за столом яств и вин. Ей двадцать лет, и она, как писали в старинных романах, не то чтобы красива, но прелесть до чего мила: покатые плечи, дивные ножки (чуть полноватые для балета), нежный, словно бы в пуху, румянец на щеках. И эти её дерзкие, многократно описанные глаза-маслины, сверкающие огнём. Она до краёв наполнена любовью – свиданиями, расставаниями, размолвками по пустякам, оканчивающимися по обыкновению пылкими поцелуями на софе. Жизнь её со стороны выглядит нескончаемым празднеством. Нет, кажется, в этом состоянии эйфории места для труда: ежедневных многочасовых упражнений у балетной стойки, репетиций, приватных уроков по технике танца, занятий множеством других неотложных рутинных дел, составляющих профессию артистки балета. А, между тем, именно теперь совершает она головокружительный рывок в карьере: танцует впервые в роли главной героини целый балет, будучи только первой танцовщицей. И при каких обстоятельствах! Её вводят неожиданно в трёхактный балет «Калькабрино» вместо занемогшей – страшно произнесть! – бесподобной, неподражаемой Карлотты Брианца! Балерины, имевшей в техническом арсенале двойные и тройные пируэты и даже туры в воздухе, доступные до неё только нескольким виртуозам-мужчинам.

Недоброжелатели и завистники потирали руки: как пить дать – провалится! С Брианца тягаться! Кишка тонка! Завистливая толпа жаждала скандала. До колик хотелось узреть высокомерную выскочку растянувшуюся на помосте, демонстрирующую залу грязные подошвы. То-то смеху будет…

Она и сама понимала: оконфузиться – раз плюнуть. Ведь как бы ты ни танцевала, непременно будут сравнивать с ведущей исполнительницей. Что можно ей противопоставить? Голова шла кругом…

Результатом напряжённых обсуждений с постановщиком балета Мариусом Ивановичем Петипа было решение танцевать именно в манере итальянки с её динамичными чеканно-резкими движениями – пусть сравнивают! Недаром ведь отдала она десятки часов работы над техникой в мастерской самого виртуозного на тот период исполнителя и педагога Энрико Чекетти, представлявшего итальянскую школу хореографии. Учитывая сложность ситуации, маэстро дал согласие быть её партнёром по танцу.

– Всё бьен, – напутствовал их накануне спектакля Петипа. – Главное – не пригайт в оркестр… Ви понял?

Риск обернулся шумным успехом: представление прошло на «ура».

«Давно ожидавшийся всеми лицами, заинтересованными в судьбах русской хореографии, дебют госпожи Кшесинской 2-й, – писала наутро после спектакля «Театральная газета», – состоялся в воскресенье в балете «Калькабрино» и был полным триумфом нашей молодой и талантливой танцовщицы. Несмотря на то, что танцы, поставленные в этом балете для Карлотты Брианца, изобилуют такими трудностями, которые следует признать последним словом современной техники, юная исполнительница справилась блестящим образом со своей задачей и произвела на зрителей самое лучшее впечатление. Многочисленная публика, совершенно наполнившая залу Мариинского театра, горячо приветствовала госпожу Кшесинскую 2-ю, которая завоевала всеобщие симпатии с момента своего первого выхода. Большая сцена первого акта, трудное адажио во втором акте, наконец, все многочисленные танцы, которыми наполнен этот балет, были исполнены ею с редким апломбом, настоящим артистическим брио и тою законченностью, которой трудно было даже ожидать от артистки, так недавно покинувшей театральную школу. Этими блестящими результатами госпожа Кшесинская обязана как пройденной ею у нас образцовой школе, так и своему теперешнему учителю Чекетти. Повторим ещё раз, что дебют её можно рассматривать как событие в истории нашего балета».

Хвалебный отзыв о её выступлении появился и за границей, в парижском журнале «Le Monde Artiste»:

«Новая звезда мадемуазель Кшесинская, дебютировавшая в качестве прима-балерины, выступила блистательно. Этот успех чрезвычайно обрадовал русских, поскольку он был одержан воспитанницей русской национальной школы, взявшей от итальянской лишь необходимые элементы для модернизации классического танца. Молодая прима-балерина имеет всё: физическое обаяние, безупречную технику, законченность исполнения и идеальную лёгкость. Если к этому ей удастся прибавить усовершенствованную мимику, это будет готовая актриса».

Гора свалилась с плеч. После лестных откликов прессы, похвал специалистов, энтузиазма публики, устроившей им с Чекетти шумную овацию (по примеру Цукки она публично расцеловала партнёра), можно было пренебречь мнением горстки злопыхателей, утверждавших, будто стремительный её ввод в балет вместо Брианца – результат протежирования сверху, и что зрители в памятный вечер бисировали вовсе не Кшесинской-исполнительнице, а пассии наследника престола. Ах, пусть говорят, что хотят! На каждый роток не накинешь платок…

Успех в «Калькабрино» приблизил её вплотную к недосягаемой для большинства танцовщиц и солисток, не говоря уже об артистках кордебалета, касте балерин. (Последних, по словам авторитетнейшего историка балета Арнольда Хаскелла, в России не было никогда одновременно более пяти, тогда как генералов – сколько угодно). Впору было замахнуться на что-то более значительное, чем подмена заболевшей итальянки.

В конце осени по случаю пятидесятого представления балета «Спящая красавица» в театре должно было состояться чествование Чайковского и поднесение ему венка. Ей поручили сопровождать композитора на сцену. Встретив юбиляра у входа в костюме феи Кандид, в роли которой ей предстояло танцевать, и проводив его до места, она тотчас же упорхнула за кулисы и всю торжественную церемонию проболтала с явившимися в театр наследником и великими князьями. Чайковский для неё в ту пору был не больше, чем популярный сочинитель балетных партитур. Такой же, как Дриго. Музыка его: симфонии, оперы, концерты – оставляла её (как многих тогда в России) равнодушной. Известно было, что он любимец государя, установившего ему пожизненную пенсию, что продолжительное время его содержала материально некая графиня-почитательница, с которой он никогда не виделся, а лишь состоял в переписке; не затихали сплетни о его нездоровых пристрастиях, связи с неким молодым человеком, сыном видного сановника, странной женитьбе на консерваторской ученице, с которой он не жил как с женщиной и через год расстался. То, что ей довелось общаться с гением, подобным Шопену или Бетховену, она поняла, увы, много позже, когда Петра Ильича уже не было в живых – осенью 1893 года композитор скончался, заразившись свирепствовавшей в России холерой. За полгода до смерти он пришёл в её артистическую уборную, чтобы поздравить с успешно исполненной ролью Авроры в той же «Спящей красавице», одной из лучших в ее карьере, и после лестных слов выразил желание написать для неё балет. (В эмиграции, в Париже, накануне войны, она присутствовала на юбилейном вечере в зале Гаво, посвящённом столетию со дня его рождения. Её попросили выступить, поделиться воспоминаниями – она отказалась: о чём, собственно, было рассказывать? О двух этих коротких встречах?)

«Куй железо, пока горячо». После «Калькабрино» она словно бы почувствовала второе дыхание: выступала при малейшей возможности, с удовольствием репетировала, поедая в перерывах любимый свой шоколад «Версаль» с орешками ( умудряясь при этом ни на грамм не полнеть). Честолюбивое её упорство приносит плоды. В сезон 1893 года у неё уже три балета, где она исполняет заглавные роли, в начале следующего года к ним добавляется «Пахита» Минкуса и Дельдевеза. Она заметно продвинулась в технике. Исчезла присущая ей недавно скованность движений; она уже не прилежная дебютантка, тщательно, с высунутым языком, выполняющая на помосте сложные па; немалое число театральных сластолюбцев ловит в бинокли длящиеся словно бы специально для них пикантные мгновения её арабесков; балетоманы отмечают её пируэты и заноски, покорённый ею каскад из 32-х фуэте, доступный до этого только Леньяни, дерзкую манеру победоносных стремительных вылетов на сцену, пульсирующую энергию её молодого тела. До собственного сценического почерка ей пока далеко, она откровенно подражает итальянкам, но проницательное око профессионалов прозревает в ней качества подлинной «этуали», способной посягнуть в ближайшее время на лидерство в отечественном балете.

Всё, казалось бы, прекрасно: живи и радуйся. А на душе – тревога, дурные предчувствия. Тикают невидимые часы, отсчитывающие время зыбкого её счастья; невыносима мысль, что она только временно исполняющая обязанности возлюбленная. Что случится завтра? Послезавтра? Она не знает. Ники переменился за последнее время: странно озабочен, избегает откровенности. На субботней вечеринке в кругу друзей, когда откупорили уже ни одну бутылку шампанского, предложил неожиданно игру: гусар умыкает из родительского дома невесту (как в пушкинской «Метели»). Настоял, чтобы роль невесты исполняла она, а в роли похитителя непременно выступил Сергей. Все почувствовали неловкость. Не для кого не было секретом, и, прежде всего, для него самого, что старший из «Михайловичей», как звали в компании неразлучную тройку великих князей-братьев, страстно в неё влюблён. Смеясь она предложила взамен себя сестру Юлию, но он заупрямился: только она и «любезный дядюшка». Игра вышла натянутой, веселье вскоре завяло, гости один за другим потянулись в гардеробную. В тот вечер он не остался у неё ночевать. Холодно поцеловал в губы и уехал.

Из писем Кшесинской.

19 мая 1893 г. «Дорогой Ники! С.М. жестоко ошибается. Ты у меня первый и последний. Я Тебе говорила неоднократно, что Тебя люблю, а полюбить серьезно можно только один раз в жизни, а увлекаться – сколько угодно, это зависит от характера. Я никогда не променяю истинную любовь на глупое увлечение. Совершенно напрасно С.М. так самоуверен. А Ты, верно, обрадовался, когда он Тебе это сказал, – что уже теперь нашел мне утешителя? Ну а за эти слова прибьешь меня? Не забудь привезти в понедельник дневник. Меня он очень интересует! До скорого свидания. Целую Тебя крепко, мой дорогой Ники».

Её, похоже, сбывали с рук – как дорогую вещь, новому хозяину. Сергей чуть ни ежедневно являлся с визитами, всякий раз в отсутствии Ники, чего до этого никогда не делал. Присылал охапками цветы, дожидался после спектаклей, отвозил домой в собственной карете с гербами. У него была репутация удачливого волокиты, император, говорят, делал ему не раз на сей счёт строгие внушенья, но образа жизни гвардейский полковник ( бывший одновременно президентом Русского театрального общества) не менял: устремлялся к новым соблазнам, одерживал победы.

– Мужчина, что и говорить! – восторгалась сестра.

Она не переставала нахваливать Сергея: и богат и умён, а уж как ухаживает бесподобно. Убеждала ни в коем случае поклонника не отвергать. Держать на поводке, про запас.

– Великие князья, миленькая, на улице не валяются. Мало ли чего? Николаша твой, пиши, отрезанный ломоть. А тут счастливый выход из положения. Не будь дурочкой…

Она не хуже сестры всё понимала. Но зачем-то продолжала штопать, не считаясь с логикой, расползавшийся на глазах тришкин кафтан. В преддверии нового красносельского сезона присмотрела на берегу Дудергофского озера премиленькую дачку, чтобы Ники было удобно приезжать к ней из лагеря, но ей дали понять, что подобный шаг может вызвать нежелательные толки, и дачу пришлось снять намного дальше, в безлюдном Коерове, посреди глухого леса, где они с сестрой дрожали по ночам от каждого шороха за окном. Летом 1893-го он уехал в Англию на свадьбу двоюродного брата, будущего короля Георга Пятого. Именно в это время, было ей известно, в Лондоне гостила у венценосной бабушки Алиса Гессенская. Думай, что хочешь. Она не наивная девочка, шаткий фундамент её отношений с любовником ясен ей как божий день: разлука рано или поздно неизбежна. И всё-таки… Может ведь произойти что-то, о чём и не предполагаешь,– она не знает, что именно, но вдруг?– бывали же, допустим, случаи, когда члены царской фамилии отрекались во имя любви от права на престол, женились на девушках из простых сословий. Господи, да вот же пример вовсе разительный! – дед Ники император Александр Второй после смерти жены заключил морганатический союз с возлюбленной, княжной Екатериной Долгорукой, которую собирался короновать, и осуществил бы задуманное, не погибни вскоре от бомбы заговорщика-террориста. Конечно, она не фрейлина и не княгиня, как Долгорукая, но, кто знает, завершись благополучно многолетние батюшкины розыски исчезнувших бумаг рода Красинских, и всё чудесным образом переменится: будут и у неё титул и земли, богатство и дворцы. И тогда, быть может…

Ах, какая всё это чепуха – её мечтания! Как разъедают они душу! Надо жить реальными вещами, а не в облаках витать, если не хочешь остаться у разбитого корыта. Лето в разгаре, Ники вернулся из Лондона ласковым и влюблённым, о женитьбе молчит, бриллиантовое колье подарил; через неделю – начало сезона в Красном: спектакли, шумные вечеринки в офицерских палатках, ночные коллективные поездки к цыганам, шампанское рекой. Жить, жить!

За целое лето он лишь дважды заехал в Каерово; один раз появился без предупреждения и не застал её дома (она была в это время в городе, на репетиции). В августе прислал коротенькую записку: уезжает вместе с отцом в Либаву, потом в Данию, целует дорогую панночку с головы до чудных ножек. Разлука затянулась, осенью она вернулась одна в особняк на Английском, порога которого он более никогда не переступал: в начале апреля 1894 года было объявлено о его помолвке с гессен-дармштадской принцессой.

Доведенная до отчаяния, она написала сгоряча несколько анонимных писем Алисе в Кобург, в которых чернила как могла неверного любовника. Письма попали в руки адресата. Вскрыв наугад одно из них, едва прочитав первые строки, принцесса передала всю пачку сидевшему рядом жениху, прибывшему на церемонию помолвки. Последовало тяжёлое объяснение – с обвинениями, упрёками, бурными слезами. Николаю стоило немалых усилий успокоить нареченную, заставить поверить, что мимолётное его увлечение Кшесинской – раз и навсегда закрытая страница, о которой следует как можно быстрее забыть.

По возвращению из Кобурга он попросил бывшую возлюбленную о свидании – вне дома, подальше от посторонних глаз. Встреча состоялась на пустынном Волконском шоссе, возле какого-то сарая. Дул ледяной ветер, летели по небу брюхатые сизые тучи; вот-вот опять должен был начаться дождь. Она приехала в карете, он верхом из лагеря. Стояли под навесом, держась за руки, по щиколотку в грязи. Говорили не о том, не так, как хотелось – невпопад. Он сказал, что приобрёл и записал на её имя особняк на Английском ( «Мой прощальный подарок… прости!» )… Просил в случае необходимости обращаться к нему лично. Добавил поспешно: «Помни, мы по-прежнему с тобой на «ты». Что бы со мною в жизни ни случилось, встреча с тобой останется навсегда самым светлым воспоминанием моей молодости»… «Да, да, да», – повторяла она монотонно. У неё закоченели ноги в высоких ботиках, хлюпало в носу. Смысл того, что он говорил, доходил до неё с трудом.

– Мне пора, Маля… – он сжал ей до боли ладонь. – Не плачь, не плачь, прошу!

Повёл за плечи к карете, помог взобраться.

Выглянув напоследок из тронувшегося экипажа, она быстро-быстро его перекрестила…

Глава третья

1.

Осталось в памяти с детских лет: за стеклянными резными дверцами серванта в гостиной родительского дома, среди фарфоровых статуэток и хрусталя – хранимый с незапамятных времён золотой портсигар с искусстно выложённой бриллиантовыми камешками монограммой: «Николай Первый». Царский подарок папеньке после памятного бала в Зимнем, когда конфиденциально обучавшийся у Кшесинского государь лихо исполнил на глазах у присутствовавших зажигательную мазурку.

Причуды властителей не обязательно суетны и бесплодны. В ряде случаев они приносят пользу обществу. Любовь Николая Первого к бальным танцам и балету – тому пример.

По возвращении домой после поездки в 1836 году в Россию легендарная Мария Тальони рассказывала со смесью восхищения и ужаса об эпизоде в стенах петербургского Большого театра, свидетельницей которого случайно стала. В гастрольном балете «Восстание в серале» ей предстояло танцевать партию предводительницы восставших против султана наложниц. Появившись за несколько дней до премьеры в театре, чтобы провести репетицию с кордебалетом, она к немалому своему изумлению обнаружила на сцене рядом с постановщиком и дирижёром нескольких гвардейских унтер-офицеров в парадной форме и с ружьями на плечах. На недоумённый её вопрос о причине нахождения бравых вояк на репетиции ей объяснили, что гвардейцы присланы по личному указанию императора Николая Первого – обучить «армию» восставших прелестниц уставным военным приёмам.

Офицеры, по словам Тальони, старались вовсю, кордебалет, перешёптываясь и хихикая, старательно копировал их действия. Танцовщицам, однако, затянувшийся процесс обучения артикулам и шагистике скоро надоел, они стали дурачиться, передразнивать за спиной военных, как неожиданно из-за кулис явился сопровождаемый свитой государь. Остановив репетицию и выйдя на середину помоста, Николай Первый объявил полушутя-полусерьёзно, что если милые дамы не будут заниматься как следует, он прикажет поставить их на два часа на мороз с ружьями.

«В тюниках и танцевальных башмачках», – добавил без тени улыбки.

Надо было видеть, смеясь вспоминала Тальони, с каким жаром принялся насмерть перепуганный сераль вышагивать строем и вскидывать над головой ружья. На следующей неделе царь присутствовал на премьере, горячо аплодировал вместе с публикой, лично поздравил её за кулисами с успехом и не пропускал впоследстии ни одного представления «Восстания в серале», ставшего одним из любимых его балетов.

С фактами не поспоришь. Как ни странно это звучит, но заимствованное у итальянцев и французов молодое искусство балета во многом обязано удачному развитию в России самодержцу, вошедшему в историю под прозвищем «Николай Палкин». С началом его царствования балетная труппа Санкт-Петербурга оказалась под особым попечительством царя-балетомана: взята на содержание казны, получила специальным указом статус императорской, вошла в подчинение министерства Двора. Денег на любимое искусство Николай не жалел. Шилось для участников требуемое количество костюмов и обуви, изготовлялись, в отличие от бедных в постановочном плане европейских театров, первоклассные декорации и реквизит, использовались дорогостоящие эффекты – пожары, землетрясения, грозы, закаты, восходы.

В балетных постановках с их стройной симметрией и незыблемыми канонами движений и поз император видел сходство со столь милыми его сердцу военными парадами. Побывавшего в Петербурге в те же годы, что и Тальони, французского литератора маркиза де Кюстина Николай пригласил однажды на вечер танцевальных миниатюр. Едва только опустился под гром оваций занавес, он с сияющим от восторга лицом обернулся к сидевшему рядом гостю:

– Вы заметили, маркиз? Кордебалет ни разу не сбился с шагу! Ей-ей, хоть сейчас всех поголовно в гвардию!

Сцена с гвардейскими унтер-офицерами в роли хореографов, поразившая когда-то Тальони, была по сути развёрнутой метафорой: шагающих не в ногу в Империи, считал Николай, быть не должно. Ни на плацу, ни в чиновной конторе, ни на театральных подмостках. Нигде!

Впрочем, чем бы ни питалась на самом деле неукротимая монаршья причуда, результат её был плодотворен. В царствование Николая Первого совершилась балетная революция – балерина встала на пуанты, научилась на них стоять, прыгать, бегать, вертеться. Через полтора столетия после первого хореографического спектакля на Руси (показанный 13 февраля 1675 года в «комедийной хоромине» царя Алексея Михайловича в подмосковном селе Преображенском «Балет об Орфее») в России твердо встал на ноги балетный театр. По-современному оснащённый, с достаточно разнообразным для своего времени репертуаром. Востребованный, любимый обществом.

Русский балет как зрелище обязан своим рождением императрице Елизавете Петровне, подписавшей в 1756 году Указ об учреждении первого публичного театра в столице. Располагался он на территории дворца, предназначен был для ограниченного круга лиц, путь сюда для широкой публики на протяжении многих лет был закрыт.

Подлинный переворот в искусстве сценического танца в России совершил приглашенный в 1801 году руководить труппой французский хореограф Шарль Луи Дидло, поставивший за тридцать лет службы четыре десятка постановок. Журналист Фаддей Булгарин, не пропускавший на протяжении полувека ни одного балетного спектакля, писал о нем в одной из статей: «Дидло – первый хореограф, не имевший в своем ремесле ни предшественников, ни последователей. Никто, кроме него, не умел так искусно пользоваться кордебалетом. Из этой толпы милых и воздушных девиц он составлял гирлянды, букеты, венки. Он впервые ввел в балеты так называемые полеты. И петербургскому балету стала подражать вся Европа».

Смелый новатор, задумавший придать балетному театру недостающие ему увлекательность и блеск, Дидло отменил на сцене парики, тяжеловесные кафтаны, башмаки с пряжками, фижмы, шиньоны, «мушки», ввел для танцоров и балерин телесного цвета трико. В работе своей он неуклонно следовал правилу: техника танца тогда хороша, когда ее не замечает зритель. Нужных результатов добивался суровыми мерами: колотил, по свидетельству современников, на уроках русских артистов кулаками и тяжелой тростью.

Время Дидло, выпавшее на царствование Александра Первого – период повального увлечения балетом в русском обществе. «Балет и опера, – отмечает в статье «Петербургская сцена в 1835-36 гг.» Николай Васильевич Гоголь, – совершенно завладели нашей сценой. Публика слушает только оперы, смотрит только балеты. Говорят только об опере и балете. Билетов чрезвычайно трудно достать на оперу и балет».

Имена балетных звезд у всех на устах, молодежь неистово рукоплещет кумирам, люди побогаче бросают на сцену набитые кошельки, дорогие подарки, цветы. На балеринах проматываются миллионные состояния. Александр Грибоедов дерется из-за Авдотьи Истоминой на дуэли, Пушкин повящает ей пламенные строки на страницах «Евгения Онегина», художник Кипренский пишет с танцовщицы Екатерины Телешовой знаменитую картину «Итальянка у колодца».

Классическая хореография пришлась в России ко двору – во всех смыслах этого понятия. Как никакой другой род театрального искусства она оказалась созвучной имперскому духу государства с его культом Формы. Балет сам по сути стал империей в миниатюре: та же пышность драпировок и фасада, иерархия сверху донизу, солисты и статисты, незатихающая закулисная драчка – за покровительство, роли, звания.

Роль некоронованного императора в бутафорской этой империи суждено было сыграть принятому в 1847 году в Большой театр (Мариинки тогда ещё не существовало) на должность танцора и артиста миманса французскому подданному Мариусу Петипа.

Танцевавшему на сцене с семилетнего возраста уроженцу Марселя, исколесившему вместе с родителями до приезда в Россию чуть ни пол-мира, с новой родиной несомненно повезло. Хореографу его таланта и масштаба в тогдашней балетной Европе делать было нечего. Нигде при всём старании не нашёл бы он для осуществления грандиозных, полифонических своих замыслов такой богатейший, по выражению Джорджа Баланчина, человеческий материал, каким располагала в ту пору российская сцена: отменной выучки слаженный кордебалет, первоклассных солисток. Никакая другая страна не предоставила бы ему Чайковского и Глазунова в качестве присяжных поставщиков балетных партитур, императоров в роли финансистов. Никакой другой город не смог бы обогатить в такой мере художническую его фантазию, как напоминавший гигантскую театральную декорацию Петербург – с великолепием своей архитектуры, живописной толпой на улицах, парадами, публичными казнями, праздниками, походившими на языческие мистерии: Рождеством, Крещением, Масленицей. Со своими туманами, фосфорическими белыми ночами, невскими наводнениями, – всей мистикой своей вычурно-искусственной, лихорадочной жизни.

Новый кормчий принял бразды правления от маститого А. Сен-Леона, обогатившего в значительной мере лексику классического и характерного танца, подготовившего своими развернутыми танцевальными ансамблями будущие новации Петипа, его эстетику «большого» академического балета. Монументального зрелища, построенного по канонам сценарной и музыкальной драматургии с его раз и навсегда узаконенными формами – танцевальными сюитами, адажио, па-де-де, гран-па, финальной кодой, контрастным сопоставлением массового и сольного танца.

Многим ему обязанная Кшесинская застала Петипа добравшимся после продолжительного карабкания по служебной лестнице до звания главного балетмейстера Мариинского театра, на пике творчества и славы. Вопреки комплиментарному тону страниц её воспоминаний, посвящённых прославленному хореографу, отношения их складывались не просто. Экстравагантный, насмешливый маэстро, так и не научившийся до конца жизни говорить по-русски, объяснявшийся на репетициях выражениями: «Ты на я, я на ты»… «ты на мой, я на твой», обозначавшими схемы переходов танцовщиц с одной стороны помоста на другую, был натурой сложной; никто из близко общавшихся с ним соратников по сцене не рискнул бы назвать его добрым дядюшкой. Случай, имевший место в самом начале театральной карьеры Кшесинской – красноречивое тому подтверждение.