Балканская звезда графа Игнатьева

Авторское отступление второе: «Наш человек в Стамбуле»

Шел 1864 год. Летнее яркое солнце освещало открывшуюся перед Игнатьевым панораму Золотого Рога. Пароход Русского общества медленно продвигался к гавани. Морской бриз, аромат свежих кунжутных бубликов-симита, пряный запах цветов, казалось, заполняли все пространство вокруг. С одной стороны, Европа – залитый огнями Золотой Рог, купола византийского собора Святой Софии, минареты, полуразвалившиеся, но некогда неприступные зубчатые стены Константинополя.

С другой – шумный азиатский Стамбул, утопающие во фруктовых садах прибрежные дворцы и минареты и тающие в утреннем тумане сказочные Принцевы острова. Прибавьте к этому заунывные крики мулл, стаи бездомных кошек и собак, восточная грязь узких улочек, снующие повсюду на воде лодки рыбаков, многоголосие толпы – и увидите Стамбул того времени глазами Игнатьева.

В Турцию русский посланник приехал не один, а в сопровождении очаровательной супруги – Екатерины Леонидовны, урожденной княжны Голицыной, правнучки полководца Кутузова. Автор этих строк впервые увидел ее портрет в типовом панельном доме ее правнучки в Киеве. Длинные ресницы, живые карие глаза, тонкие брови вразлет, лебединая шея, переходящая в безупречно плавную линию плеч. Некогда первая красавица Петербурга, умная, волевая и образованная, говорившая на пяти языках. Говорили, что она имела забавную привычку разгрызать зубами грецкие орехи. Игнатьев был счастлив с ней в браке, найдя в ее лице идеальную женщину, которая сделала его жизнь гармоничной, став верной и преданной союзницей на долгие годы.

«Жинка моя» – полушутливо, на малороссийский лад, дипломат величал свою Катеньку. Николаю Павловичу, склонному к веселой искрящейся шутке, нравилось иногда расцвечивать свою речь смачными украинскими словечками. А когда профессиональный или политический барометр предвещал бурю, то «жинка» в устах посла превращалась в «дружину». Так на Украине именуют замужнюю женщину. Получалось складно: не просто жена, а сказочная дружина, на которую можно положиться, с которой и в бой не страшно. Как говорится, один в поле не воин, а с такой «дружиной», как Катенька, можно было крепко стоять на Босфоре. «Жинка» отвечала ему взаимностью и писала ему почти каждый день в пору разлуки с невероятной теплотой и нежностью: «Скучно расставаться, когда вместе так хорошо…»

Тут мы сделаем небольшое лирическое отступление. В жизни Игнатьева в свое время была другая женщина. Назовем ее «Л.Ш». Именно так деликатный поклонник зашифровал в письмах свою возлюбленную. Чувства к ней были слишком сильны. Каждый раз, когда Игнатьев видел ее перед собой, его захлестывало чем-то горячим, пронизывающим сердце. Голова шла кругом. На прогулке в Летнем саду прохожие часто могли наблюдать эту красивую пару – статный и щеголеватый офицер и его дама, нарядно одетая и очень недурная собою. Военный осторожно поддерживал ее за хрупкую руку. Спутница стеснялась своей чуть сутулой фигуры, крупного родимого пятна на щеке. И это смущение, вполне невинное, и отсутствие ложной позы, тоже нравилось Игнатьеву. В ней, как казалось ему, было все, что составляет главную прелесть любящей женщины. Увы, но финал отношений был болезненным для Игнатьева. «Л.Ш» сказала, что воле родительской не прекословит, а разрешение на брак ей не дадут.

Надежды таяли как дым. Впервые в жизни бравый офицер не на шутку захандрил. Как-то расхаживая по своей комнате и разговаривая сам с собой, Игнатьев, не выдержав, сел за стол и стал лихорадочно царапать пером по бумаге, чтобы выразить переполнявшие его чувства. Написал – и поразился: ведь получились! «Бредни мои» – по-другому быть и не могло. А ведь раньше ему казалось, что писать подобные стихи не менее стыдно, чем надеть галстук или, скажем, партикулярное платье:

Нет, не в холодном рассудке, помимо воли Игнатьева пробились эти строки. В его голове, в ритме шагов из угла в угол, теснились все новые и новые строки, пробивая изнурительную немоту гортани. Все, что он хотел сказать своей возлюбленной, но не смог выразить словами: «бывает минуты груди тяжело», «как люблю я ее… в ней все счастье мое», «когда твой голос серебристый коснулся слуха моего», «уныние давит сильней и сильней». Удивительное и незнакомое ощущение – одновременно сладостное и горькое. «Да ну, какой я поэт, – отмахнулся Николай Павлович от своих собственных мыслей. Но спрятаться от них было решительно невозможно. В тот же вечер им было отправлено самое последнее письмо «Л.Ш» с прощальным стихотворением. Потом… потом была горячечная скачка через лес, не разбирая дороги, навстречу упругому вечернему воздуху. Ветки больно хлестали по лицу, по которому катились слезы. Игнатьев непроизвольно отпустил и повод, и шенкеля. На крутом повороте лопнула подпруга, и всадник вместе с седлом упал с лошади оземь. Со временем образ «Л.Ш.» в его памяти стерся и как-то потускнел, превратившись почти в сон. Остались только ее серебристый голос и приятно щемящая боль в сердце…

С княжной Екатериной Голицыной Игнатьев познакомился ровно через год, начав посещать гостеприимный княжеский дом. Катя Голицына всегда была в окружении многочисленных поклонников, улыбчива, мила, насмешлива и казалось, вовсе не обращает на бравого генерала никакого внимание. «Я еще молодая, у меня еще тысяча планов, и из тысячи шансов я не упущу ни одного», – кокетничая, говорила кавалерам юная княжна. Ей хотелось веселиться, ей нравились балы. В общем, эдакая пигалица! Игнатьева, наоборот, светская жизнь тяготила. Да и танцевал он последний раз лет десять назад, еще в чине поручика. И то это был вполне приличный котильон – вид кадрили, а не какая-нибудь там разухабистая мазурка! «У нас с вами до ужаса много общего, если не считать того, что мы полная противоположность друг другу. Начиная от внешности, заканчивая темпераментом!» – хихикала Катенька, подразнивая его. – «И при этом, сударыня, я вас просто обожаю», – отшучивался в ответ Игнатьев, а на душе скреблись кошки. – «Да-да, – переходила во встречную словесную атаку девушка. – Мужчины меня обожают, кружа вокруг меня, как мотыльки. Однако я люблю умных мужчин, но попадаются больше глупые. Почему-то они меня обожают». И снова неистово хохотала, запрокидывая беленькое личико.

Неожиданно все изменил случай. Как-то зайдя в комнату и застав ее совсем одну, без кавалеров, сидящую в кресле за чтением бульварного романа, новоиспеченный дипломат смутился и решил откланяться:

– Простите, сударыня. Быть может, вы не желали, чтобы я навестил вас сегодня. Впрочем, если вас смущает мое присутствие, я тотчас готов покинуть вас.

Она посмотрела на него снизу-вверх, как дети смотрят на взрослых, тихими серьезными глазами, – такими Игнатьев еще никогда их не видел! – и, откинув с лица тяжелую прядь темно-каштановых волос, вдруг сказала: «Да не будьте же вы таким скованным, я не убью вас за это!»

В груди Игнатьева после этой фразы что-то оборвалось…

А дальше – дальше ничего не происходило. Шли дни и месяцы. Игнатьев робел от ее обхождения и, несмотря на благорасположение будущей тещи, не решался объясниться, откладывая решительный разговор. Удивительное дело – столько раз в своей жизни он был на волосок от смерти и не терялся в самых сложных обстоятельствах, а тут словно впал в ступор, боясь услышать повторный отказ.

– Смотри, уведут у тебя невесту, будешь потом локти грызть! – как-то за обедом не выдержала мать. В ее остром проницательном взгляде светилась энергия Мальцевых – заводчиков, коммерсантов, знаменитых предпринимателей: – Уводи ее сам, будь, мой милый, проворнее в делах сердечных. Мой батюшка Иван Акимович не сплоховал, и у Василия Львовича Пушкина увел твою бабушку. Первостатейная красавица была![7]Игнатьев умоляюще взглянул на мать, на щеках зардел румянец. Мать не подала виду, отметая в сторону деликатность темы, и веско заключила родительский совет: «Действуй же, Николенька, счастие в твоих собственных руках!»

Вскоре Игнатьев, бледнея и смущаясь, попросил руки Катеньки Голицыной. В ответ, вопреки всем страхам, прозвучало желанное «да». Пара венчалась в русской церкви немецкого города Висбаден. Екатерина Игнатьева стала матерью восьмерых их детей (первый умер в младенчестве), но она никогда не ограничивала свои интересы семейным кругом или светскими успехами. Ее жизнь стала неотделимой частью дела ее мужа. Двери русского посольства в Константинополе были всегда широко открыты. Здесь находили помощь и убежище похищенные девушки, дети-сироты и болгарские повстанцы, которые, снабженные русскими паспортами, отправлялись в Одессу, открылся госпиталь для больных. Во всем этом послу помогала его супруга. Набело, своим тонким изящным почерком, она терпеливо переписывала многие донесения Игнатьева, по форме букв больше напоминавшие острые пики Альп или очертания Кавказского хребта. Кроме того, жена посла щедро занималась благотворительностью – почти все прошения о денежной помощи от женщин, как правило, подавались на ее имя. Вечно деятельная и неутомимая, Катенька Игнатьева и на посольских приемах царила как законодательница тона и вкуса, блистая природной красотой и ювелирными украшениями. После одного из таких светских раутов во дворце персидского посланника в Царьграде Мирзы-Мошин-хана один французский поэт напишет о ней в своей оде: «О царице бала один турок сказал совсем тихо то, о чем думал каждый, но не смел признаться вслух: «Эта женщина может покорить Стамбул одним только словом, одной улыбкой – всю Азию».

Здесь же, в Стамбуле, совершился переворот в душе Игнатьева. Наш дипломат влюбился в идею освобождения славян. Влюбился, как может влюбиться только обладатель художественной натуры и подлинный романтик. Со временем эта деятельность стала для него неким подобием нравственного обязательства. Подрастающие сыновья нередко наблюдали, как их отец после дневной службы в посольстве прогуливается по двору среди азалий, заложив руки за спину, выслушивая бородатых и усатых посетителей – священников, купцов, матросов, лавочников, крестьян. С наступлением темноты к нему пробирались проходимцы и шпионы всех мастей. В Константинополе, где каждый человек его уровня был на счету, русского посла называли «вице-султаном», а враги – «королем лжи». Многие турецкие министры его боялись и были в его руках, так как Игнатьев был в курсе всех дел стамбульского двора, включая интимные секреты одалисок из султанского сераля.

Все бы хорошо, только на родине Игнатьева к его активности относились со сдержанной прохладой. Востоком, как тогда называли Балканы и Малую Азию, канцлер Горчаков интересовался мало. Практические указания из министерства поступали крайне редко, поэтому в своих действиях Игнатьев был полным хозяином. «Я предоставлен сам себе и никакой поддержки из Петербурга не имею» – это его собственное признание. Вот так – не больше, не меньше. Другой бы человек в такой ситуации просто бы «отбывал свой номер» за изрядное посольское жалованье. Так, собственно, и поступали другие российские дипломаты, проводя время в светских раутах и пустопорожней болтовне, ожидая пока их не отзовут в Петербург или назначат на аналогичную должность в другой стране. Инициативы и предложения Игнатьева вызывали раздражение у начальства, ломали рутинный порядок, заведенный в здании у Певческого моста. Там привыкли неспешно делать карьеру, пересаживаясь со стула на стул, от стола к столу, оттачивали каллиграфические навыки, умели остроумно болтать по-французски и при случае завязать небольшую политическую интригу. Да и кому, скажите, хочется сильно работать и напрягаться? Тем более ради чего! Подумаешь, Болгария какая-то или Турция. Восток. Короче, Азия дремотная. Это же не Ницца, не Баден-Баден! А с таким как Игнатьев хлопот не оберешься. В Петербурге, где рутина, умеренность и аккуратность в письме заменяли ум и знание, себе на беду и России на пагубу, константинопольский посланник был бельмом на глазу.

Должно быть, очень уж у наболело на душе у Николая Павловича от такого отношения, раз у него вырвались такие строки в письме к отцу: «В тесных рамках сидеть и бояться ежеминутно ответственности – значит пропустить все случаи быть полезным… Инструкций мне не нужно, но их никогда и не дождешься при существующем порядке. Путного и своевременного ответа не дождешься от Министерства иностранных дел. Стало быть, всегда под ответственность подвести могут, и чтобы ее избегнуть, надо лежать на боку, всем кланяться и даром русский народный хлеб есть. Но на это я не способен… Пока я представитель России, сидеть сложа руки не буду».

До чего же свежи, злободневны эти слова! Как будто произнесены только вчера, а не полторы сотни лет назад.

Главной своей задачей Игнатьев считал утверждение влияния и престижа России на Востоке, поколебленного поражением в Крымской войне. Нужно было во что бы то ни стало добиться отмены позорного пункта, запрещавшего России держать военно-морской флот на Черном море. Сам флот предстояло фактически создать заново. Ну и наконец, для ограждения России на Балканах буфером из дружественных государств, ей были нужны надежные союзники. Такими естественными союзниками, по мысли Игнатьева, должны были стать славяне. «Союз славян с нами – вся наша европейская будущность. Иначе мы задавлены и разорены будем», – говорил Николай Павлович своим подчиненным, искренне веря, что Россия в исторической перспективе должна способствовать освобождению угнетенных славянских народов. По-иному русский посол относился к европейцам, столкнувшись на практике с их бесконечными кознями и интригами. «Всякий раз, когда нам приходилось отстаивать правое дело, если в нем были прямо или косвенно замешаны интересы России на Востоке, мы всегда оставались одинокими перед лицом сплотившейся против нас Европы», – однажды горько посетовал Игнатьев. – Из Петербурга твердят, что для нас гибельно всякое вмешательство, даже нас не касающееся… Веры нет в свое отечество. Губят совершенно значение России на Востоке, и мне приходится быть ответственным перед потомством за наше будущее здесь унижение. Горько!» Числясь по Министерству иностранных дел, Игнатьев по факту сознательно работал в другом министерстве. Своем министерстве русских дел.

Подведем итог, читатель. Перед вами два русских человека, два блестящих дипломата – Игнатьев и Горчаков. Оба по-своему любили Россию. Канцлер, чьим излюбленным выражением была фраза «спокойно выжидать», всячески стремился избегать ситуаций, которые могли втянуть Россию в военные конфликты. Со временем «спокойно выжидать» выродилось в старческое «кабы чего не вышло». Игнатьев – человек дела, действия, прежде всего. Для него не было неразрешимых задач, терзавших осторожную душу Горчакова. Противоречие характеров Игнатьев и Горчакова – еще один контраст, наложивший отпечаток на их отношения. Два глубоко и принципиально отличных восприятия действительности. Два противоположных психических склада. На поверку выходило совсем по-пушкински: волна и камень, стихи и проза, лед и пламень.

В этом и состояла, собственно, разница между двумя незаурядными политиками.

И в этом коренилась главная опасность для карьеры Игнатьева.

Было уже далеко за полночь. Две огромные подушки лежали рядом на взбитой постели, прикрытой от мошек и комарья марлевой накидкой. Николай Павлович бесшумно проскользнул в спальню, предусмотрительно задув ночник. Когда глаза притерпелись к темноте, увидел, что Катенька не спит, – большие глаза-угольки выразительно смотрели на него:

– Опять что-нибудь стряслось? – сказала Катя, и ее глуховатый голос прозвучал в тишине преувеличенно спокойно. – Еще кого-то выручал и выслушивал? Или опять твои шпионы и соглядатаи? Твои фокусы когда-нибудь закончатся? Дети так ждали тебя…

– Прости меня, Катенька, – его губы дрогнули. – Понимаю, ты беспокоилась. Служба. Я очень хочу спать. Очень.

Игнатьев откинулся на подушку, и Катенька легко склонилась над ним.

– Я верю в свою звезду и потому, когда свыше будет предопределено, я понадоблюсь и принесу посильную пользу России, – сквозь сон бормотал Игнатьев. – Нам рано или поздно не миновать….

– Милый ты мой, несуразный, – прошептала она и прижалась крепко губами к лицу своего супруга. – Я тоже верю в тебя…

И вот, спустя столько лет, какие-то звезды сошлись на его небосводе – началась война за освобождение Болгарии.

Поэтому Игнатьев так торопился в Адрианополь. Это была его личная политическая схватка за несбыточную мечту.