Балканский «щит социализма». Оборонная политика Албании, Болгарии, Румынии и Югославии (середина 50-х гг. – 1980 г.)

§1. Определение «стартовых позиций»

Создание 14 мая 1955 г. Организации Варшавского Договора (ОВД) серьезно повлияло на развитие системы международных отношений в целом и их региональные аспекты в частности. Примечательным фактом процесса формирования этого военно-политического блока была заинтересованность в нём не только СССР, но и постепенно усиливавшего свои позиции на мировой арене коммунистического Китая[1]. За год до официального подписания документа о создании Организации Варшавского Договора вооруженные силы будущих балканских участников пакта – Албании, Болгарии и Румынии, по оценкам американской разведки, во многом соответствующим реальному положению дел, представляли довольно серьезную военную силу в региональном масштабе.

Таблица 1

Вооруженные силы Балканских государств – будущих членов ОВД

(по американским разведывательным оценкам на июль 1954 г.)[2]

В то же время боевой потенциал и оперативные возможности национальных вооруженных сил балканских членов ОВД без учёта находившихся в них до начала 60-х гг. XX в. подразделений вооруженных сил СССР уступал по ряду параметров военно-техническому, но не кадровому, потенциалу членов НАТО – Греции и Турции, к которым при определенных обстоятельствах (угроза вооруженной интервенции) могла присоединиться Югославия, обладавшая также одной из наиболее боеспособных армий в регионе[3]. Особую обеспокоенность в этой связи проявляли Албания и Болгария, находившиеся на линии соприкосновения с Североатлантическим альянсом[4].

Прошедшие в 1955-1956 гг. заседания высших органов НАТО с участием представителей балканских членов организации – Греции и Турции – выявили стремление последних обращать внимание не только на оборонные усилия альянса в Средиземноморском регионе, но и на экономические аспекты сотрудничества в рамках пакта. Важным аргументом в этом отношении выступали действия СССР, рассматривавшиеся Афинами и Анкарой как «мирное наступление» с использованием экономических методов проникновения в Грецию и Турцию[5].

В то же время парадокс складывавшейся в ОВД ситуации заключался в том, что интерпретация политических и оборонных задач в рамках пакта у большинства его членов, несмотря на декларированную лояльность в отношении Москвы, по объективным причинам обладала конфликтогенным потенциалом. Так, в частности, в 1955 г. министр обороны Румынии Э. Боднэраш в беседе с Н. С. Хрущевым поднимал вопрос о необходимости вывода советских войск из страны, полагая, что их присутствие уже серьезно не влияло на военно-политическую обстановку в регионе. Румыния, по словам Боднэраша[6], находилась в кольце социалистических стран, и единственное непрямое соприкосновение с государством-членом НАТО – Турцией – было лишь на Черном море. Москва постаралась ослабить нажим со стороны Бухареста и смогла, в конечном счёте, добиться того, что 3 декабря 1956 г. была обнародована советско-румынская декларация. В ней заявлялось о том, что в условиях, когда силы НАТО размещаются в непосредственной близости от социалистических стран, присутствие советских вооруженных сил в Румынии является необходимым[7]. Однако уже спустя два года – 17 апреля 1958 г. – позиция Москвы была изложена в специальном письме Хрущева главе Румынии Г. Георгиу-Дежу. На этот раз уже Кремль заявлял об изменении международной ситуации, позволяющей вывести советские войска[8]. 24 мая 1958 г. Хрущев сделал заявление о сокращении советских войск в Восточной Европе и сообщил о готовности вывести советские войска из Румынии. Оба события не являлись простым совпадением[9] и отражали общую политическую линию Москвы, стремившуюся провести реформирование своей оборонной доктрины[10]. На протяжении 1958 г. Бухарест всё более настойчиво выражал заинтересованность в выводе советских войск из Румынии. В 1960 г. Георгиу-Деж уже выступал за реструктуризацию всей системы управления Варшавского пакта с тем, чтобы Москва согласилась на участие её восточноевропейских союзников в выработке стратегических решений пакта.

Изначально ОВД позиционировалась советской стороной как военно-политический блок европейских коммунистических стран, не подлежащий расширению в «проблемных» направлениях, к числу которых относилось дальневосточное[11]. Ситуация, складывавшаяся внутри пакта, представляла серьезный интерес для его оппонента в лице НАТО и ведущей силы Североатлантического альянса – США[12]. Именно поэтому взаимоотношения между членами каждого из противостоявших блоков серьёзно влияли на их позиции в наиболее важных с военно-стратегической точки зрения районах непосредственного взаимного соприкосновения. Среди них были Балканы, имевшие выход на средиземноморский, черноморский и ближневосточный оперативные направления. Уже в первой половине 50-х гг. Москва уделяла особое внимание советскому присутствию в Средиземноморье. Коммунистической Албании – союзнице СССР – предстояло играть в этом важную роль. Ответственность за данный регион в тактическом отношении лежала на советском Черноморском флоте[13], и одна из первых демонстраций присутствия СССР здесь состоялась 28 мая – 7 июня 1954 г., когда проходил визит в Албанию отряда кораблей ВМФ СССР под командованием командующего ЧФ адмирала С. Г. Горшкова. В составе группы кораблей были крейсер «Адмирал Нахимов», а также 2 эскадренных миноносца. Серия подобных визитов, состоявшаяся во второй половине 50-х гг., лишь подчеркивала важность Албании для СССР и всего Восточного блока в военно-морском отношении. Одновременно Москва и Тирана заключили договор о строительстве военно-морской базы ВМФ на албанском побережье Средиземноморья. Советская концепция развития военно-морских сил на протяжении со второй половины 50-х гг. и до середины 60-х гг. XX в. во многом формулировалась с высокой степенью субъективизма и отражала противоречия между сторонниками и противниками создания парка авианесущих кораблей. Главком ВМФ адмирал Горшков, занявший эту должность 5 мая 1956 г., был сторонником последней точки зрения и считал, что авианосцы уязвимы и не обладают достаточной огневой мощностью, в то время как ракетоносцы, наоборот, наиболее приемлемы для советского флота. Подобное отношение начало меняться лишь в середине 60-х гг. XX в.[14] Прологом к этому послужило придание в высших советских военных кругах в начале 60-х гг. особого акцента концепции «господства на море», хотя в официальных открытых документах сам термин характеризовался сквозь призму советских идеологических установок и подчеркивалось, что советские вооруженные силы «в настоящее время его [данное понятие] не используют»[15]. Советская средиземноморская эскадра начала развертывание в регионе с 1964 г., а с 1967 г. она усилила своё присутствие за счёт получения портов базирования в Египте.

Советская военная активность в Албании и прилегающих водах Средиземноморья, а также в целом на Балканах рассматривалась в военных, политических и журналистских кругах стран Западного блока как направленная на усиление присутствия СССР в стратегически важном регионе. Ситуация в балкано-средиземноморском и черноморском регионах занимала важное место в аналитических материалах оборонных ведомств стран-участниц НАТО из числа европейских держав, в частности Франции. В соответствии с оценкой французского Генерального штаба, сделанной в сентябре 1955 г., «после 1948 г., когда Югославия вышла из Коминформа, Болгария стала важным фактором для Кремля на балканской шахматной доске… Её армия является одной из наиболее верных и обученных среди государств-сателлитов… Три страны, с которыми Болгария могла бы находиться в состоянии войны, – нейтральная Югославия, Греция и Турция – члены НАТО»[16]. Французская военная разведка, представившая данные оценки в своём докладе Генеральном штабу, делала предположения о том, что Болгария могла, в случае необходимости, провести стремительное наступление по всем трём направлениям, включая побережье Эгейского моря, и даже на Стамбул (в последнем случае – при поддержке советской авиации)[17].

Однако взаимоотношения внутри Варшавского пакта свидетельствовали о том, что между Москвой и её отдельными союзниками по ОВД из числа Балканских коммунистических стран начинали усиливаться противоречия. Визит в Югославию партийно-государственной делегации СССР во главе с Н. С. Хрущевым, состоявшийся 26 мая – 2 июня 1955 г., и принятие совместной Белградской декларации, которая подтвердила нормализацию советско-югославских отношений[18], был с настороженностью воспринят албанской стороной, находившейся в конфронтационных отношениях с соседней Югославией[19], хотя на официальном уровне глава Албании Э. Ходжа согласился с подписанным обеими сторонами документом. Последний факт был отмечен югославской дипломатией, что нашло своё выражение во включении югославским посольством в Тиране в дипломатическое сообщение перевода на сербский язык статьи Э. Ходжи «Вклад в дело мира на Балканах», опубликованной в партийном органе «Зери и популлит». Примечательным был пассаж о том, что «албанский народ с одобрением воспринял Белградскую декларацию, солидаризируясь с ней, и стремится, чтобы отношения между Албанией и Югославией были нормализованы, были хорошими и дружескими»[20]. Тем не менее в складывавшейся ситуации, как отмечал посланник ФНРЮ А. Милатович, в руководстве Албанской партии труда (АПТ) начали проявляться признаки недоверия в отношении СССР и усилились колебания по вопросам политики на «югославском направлении». Полученная Милатовичем информация свидетельствовала о наличии в политбюро АПТ различных подходов к перспективе развития албано-югославских отношений.

Один из них формулировался группировкой, возглавлявшейся М. Шеху и Р. Алией, и заключался в отказе от каких-либо изменений в проводимом курсе. Сторонниками другого подхода были представители группы, возглавляемой секретарем ЦК АПТ по оргработе X. Капо. Они выступали, по полученным Милатовичем сведениям, за сближение с Югославией. Примечательным фактом стал вывод югославского посланника, основывавшийся на полученной внутрипартийной информации из аппарата АПТ о том, что сам Э. Ходжа склонялся поддерживать группу Капо, что, вероятно, было вызвано улучшением советско-югославских отношений. Более того, в своём выступлении на III съезде АПТ (25 мая – 3 июня 1956) Э. Ходжа (это было отмечено югославской стороной) заявлял о необходимости улучшения отношений с Югославией и признания ошибочности ряда оценок политики СКЮ[21]. В то же время глава АПТ достаточно резко отнёсся к самой идее реабилитации тех из высших партийных функционеров АПТ (в частности, К. Дзодзе), кто был обвинён ранее в занятии проюгославс-кой позиции и расстрелян. В определенной степени на действия первого секретаря Албанской партии труда повлияла активизация контактов между Белградом и Москвой, где с 1 по 23 июня 1956 г. находилась партийно-государственная делегация во главе с И. Броз Тито, подписавшая 20 июня очередную совместную декларацию об отношениях СКЮ и КПСС. Опасения Э. Ходжи относительно улучшения отношений между СССР и ФНРЮ было связано с тем, что возглавляемый им режим в прошлом активно использовал советско-югославские противоречия, но в новых условиях уже глава АПТ становился одной из преград во взаимоотношениях между Москвой и Белградом. Это могло привести, в конечном счёте, к потере Э. Ходжей власти, что стало бы результатом процесса десталинизации режима, проводимого в рамках борьбы с культом личности, существование которого в АПТ Э. Ходжа публично отверг на III съезде АПТ.

Помимо «албанского аспекта» советско-югославских отношений существовал ещё один, связанный с формально сохранявшимся членством Белграда в трёхстороннем Балканском пакте. Заключение в Анкаре 28 февраля 1953 г. Договора о дружбе и сотрудничестве между Грецией, Турцией и Югославией, ставшего основой для полномасштабного военно-политического Соглашения о дружбе, политическом сотрудничестве и взаимной помощи трёх стран, подписанного в г. Бледе 9 августа 1954 г., означало создание регионального военно-политического блока, получившего название Балканского пакта[22]. Особое значение этому блоку придавало членство в нём Греции и Турции, являвшихся участницами НАТО. Целью регионального пакта было обеспечение безопасности трёх государств, и прежде всего Югославии, в случае возможных попыток СССР прибегнуть к вооруженным действиям на Балканах. В феврале 1955 г. была создана Организация Ближневосточного Договора, более известная как Организация Центрального Договора (CENTO), в которую она была переименована 21 августа 1959 г., или Багдадский пакт. Её членами стали Великобритания, Ирак, Иран, Пакистан и Турция, которые должны были обеспечивать реализацию доктрины «северного пояса», т. е. недопущения расширения военно-политического присутствия СССР и Варшавского пакта южнее границ СССР[23].

Выступление И. С. Хрущева с осуждением культа Сталина и наиболее одиозных сторон его действий на XX съезде КПСС, проходившем 14-26 февраля 1956 г., было воспринято с беспокойством в руководящих кругах Албанской партии труда и лично её секретарём Э. Ходжей. Он увидел в критике сталинизма опасность потери личной власти в результате возможного процесса расширения кампании борьбы против культа личности уже в масштабах всего Восточного блока. После XX съезда КПСС стало ясно, что в международном коммунистическом движении начинается раскол, обусловленный отношением руководства ряда компартий, прежде всего правивших, к политическому и идеологическому наследию сталинизма[24], а также стремлением высших партийных кругов в этих государствах обезопасить свои позиции, не допустив прихода к власти возможных сторонников десталинизации[25].

Венгерская революция осени 1956 г. и действия СССР, направленные на её подавление, серьезно обеспокоили Белград, отношения которого с Москвой вновь обострялись[26]. И. Броз Тито постарался возвратиться к идее реанимации взаимодействия со своими союзниками в рамках Балканского пакта, несмотря на то, что кипрская проблема стала одной из главных причин резкого ухудшения отношений между Афинами и Анкарой. В свою очередь, попытки Белграда выступить в роли посредника между ними не привели к ожидаемым югославским руководством результатам, что сказалось и на планах возобновления сотрудничества между тремя государствами[27]. Поэтому возобновление более тесных взаимоотношений с СССР становилось частью внешнеполитического курса югославского руководства. В свою очередь, глава АПТ попытался использовать Венгерскую революцию для укрепления своей позиции и фактического оправдания неприятия критики сталинизма, которая могла приобрести в Албании антиходжевские формы. Одновременно для него появлялась возможность вернуться к прежнему открытому антиюгославскому курсу. Тирана обвинила Белград в поддержке антикоммунистических и антисоветских сил и продолжила конфронтацию с ним, надеясь на обострение советско-югославских отношений. Ещё в 1952 г. в американских правительственных кругах делались предположения о том, что при благоприятных условиях Югославия может попытаться ликвидировать режим Ходжи[28]. Советская поддержка Тираны была важным элементом её оборонной политики в регионе. Аналитики из американских разведывательных ведомств отмечали в январе 1956 г., что, «вероятно, СССР мог бы изменить свою позицию в отношении Албании. Например, существует слабый шанс того, что физическая изоляция Албании от советского блока и её малая ценность для блока приведёт Москву к тому, чтобы использовать Албанию как инструмент в балканских интригах»[29].

Для главы АПТ было ясно, что Москва, во имя сохранения влияния в Восточной Европе и той части Балкан, где находились члены Варшавского пакта, предпримет меры, направленные на смену партийно-государственного руководства союзников, не следующих в фарватере политики Кремля. В этих условиях Э. Ходжа активно использовал в пропагандистских целях для своей личной поддержки со стороны Москвы тезис существования военной угрозы Албании, исходящей от её соседей, прежде всего Греции – члена НАТО. Сохранявшийся между Тираной и Афинами этно-территориальный спор по вопросу о принадлежности Северного Эпира (Южной Албании) становился важным инструментом проведения такой политики албанскими коммунистическими властями. Всеэпирский конгресс 8 июля 1956 г. греков-эпириотов, требовавших возвращения этой территории Греции, был использован Э. Ходжей как в интересах внутриполитической пропаганды, так и во внешнеполитических целях. Во время специально организованной поездки по югу Албании глава АПТ обвинил США и Грецию в попытках захватить Северный Эпир и использовании греческого национального меньшинства в целях подрыва коммунистического режима. При этом он постарался интернационализировать проблему, заявив об «империалистических попытках поддерживать международную напряженность» и «миролюбивой политике наших социалистических стран, возглавляемых СССР, и других государствах, которые выступают против войны»[30].

Позиции албанского коммунистического режима на международной арене, и прежде всего, в системе региональных отношений, требовали от него проведения соответствующей оборонной политики. В 50-х гг. XX в. она базировалась в военно-техническом и экономическом отношениях на массированной помощи со стороны СССР[31], стран Восточного блока и КНР, а в военно-стратегическом – на идеологически оформленной концепции защиты существующего в стране общественно-политического режима от внешней агрессии и обеспечении безопасности как самой Албании, так и Восточного блока, членом которого она являлась[32]. Формулирование военной доктрины Тираной проходило при активном участии Москвы. По сути, она носила оборонительный характер, что подчёркивалось в рекомендательном виде советскими военными инструкторами, читавшими курс секретных лекций в 1956 г. для специально отобранных албанским министерством обороны высших военных чинов албанских вооруженных сил[33]. Именно в это время руководство АПТ, и прежде всего лично Э. Ходжа, сформулировали тезис «враждебного окружения народной Албании», определяя в качестве наиболее вероятной угрозы действия со стороны соседних Греции и Югославии, а также государств НАТО, способных использовать Средиземноморье в гипотетически существующих военно-политических планах нападения на страну со стороны её побережья. Реальность такого развития ситуации была поставлена под сомнение в американских разведывательных кругах ещё в 1952 г., о чём сообщалось в секретном документе – «Национальных разведывательных оценках». Представленный анализ основывался на выводе о существовании противоречащих друг другу интересов Греции, Италии и Югославии, в связи с чем «каждая из которых, вероятно, предпочитала сохранить status quo, нежели допустить изменения, выгодные одной из сторон»[34]. Со своей стороны, представители советского военного руководства высказывали во второй половине 50-х гг. XX в. мнение о том, что «албанская армия боеспособна. Она имеет хорошие кадры офицерского состава, которые на 100% являются членами партии труда, большинство из них проходило обучение в Советском Союзе. Солдаты, сержанты и офицеры на проведенном учении показали хорошую выносливость и втянутость при действиях в горах. Идеологическое воспитание в армии поставлено хорошо. Очень слабым местом в подготовке армии являются вопросы противовоздушной и противодесантной обороны, а также устаревшие методы тактической подготовки частей армии»[35].

Активное сотрудничество Албании с СССР во многом объяснялось ещё и тем, что ставка на советское военное присутствие, сделанная албанским партийно-государственным руководством, преследовала выполнение нескольких задач. Во-первых, оно было призвано обеспечить советские гарантии не допустить военных действий в отношении НРА со стороны её соседей и отдельных стран Западного блока (США и Великобритании). Во-вторых, ставилась задача обучения военных кадров и в целом вооруженных сил. Наконец, в-третьих, албанская сторона стремилась создать ключевые объекты оборонной структуры страны, обеспечив вооруженные силы военной техникой. Значимость советско-албанского сотрудничества в этой области демонстрировалась со стороны Кремля фактом назначения на должность главы военной миссии в Албании и военного атташе на протяжении 1953-1956 гг. одного из представителей высшего советского руководства генерал-полковника А. И. Родимцева.

Для другого балканского члена Варшавского пакта – Болгарии формулирование военно-технической и мобилизационной составляющих оборонной политики в середине 50-х гг. также во многом испытывало влияние советского фактора[36]. Попытка проведения за короткий срок (1955-1959 гг.) реорганизации болгарских вооруженных сил и их технического переоснащения обуславливалась партийно-государственным руководством страны тем, что «в настоящее время наша [болгарская] Народная Армия по своей организации и особенно по своему вооружению и боевой технике значительно отстаёт от современных требований»[37]. При этом планируемые количественные показатели для мирного и военного времени как в организационном, так и военно-техническом отношениях различались лишь в увеличении в условиях войны противовоздушных и инженерных подразделений, а также химической защиты сухопутных сил на уровне батальонного звена. Таким образом, в планах болгарского руководства вооруженные силы страны подлежали серьезному усилению, что, в свою очередь, требовало значительных материально-технических ресурсов, не имевшихся в распоряжении Софии. Этот проект, принятый политбюро ЦК БКП 22 января 1955 г. как директивный документ, ставил задачу реформировать вооруженные силы в течение пяти ближайших лет. Без участия СССР проведение комплекса запланированных мероприятий было невозможно. Именно поэтому Москва с настороженностью воспринимала несанкционированные ею реформы, так как именно советской стороне предстояло их материально-техническое обеспечение. 12 августа 1955 г. Н. С. Хрущев в письме секретарю ЦК БКП Т. Живкову, ссылаясь на Женевское Совещание Глав правительств четырех держав «и в целях снижения расходов на содержание вооруженных сил», выразил мысль о «целесообразности» сокращения численности вооруженных сил мирного времени и пересмотре планов перевооружения[38]. В конце августа 1955 г. политбюро болгарской компартии приняло уже новое решение, с учётом мнения и рекомендаций Москвы. В соответствии с ним предполагалось «максимально возможное сокращение состава вооруженных сил HP Болгарии в мирное время» и «продление срока перевооружения армии и оперативной подготовки страны примерно до 1965 г.»[39]. В то же время, как уточнялось в сентябре 1955 г., в оперативно-тактическом отношении сокращение должно было проводиться «за счёт западных и северных соединений и частей»[40], т. е. на «югославском» и «румынском» направлениях, но не на «греческом» и «турецком». Однако в целом болгарское руководство не отказывалось от проведения военной реформы, в чём была заинтересована и советская сторона, готовая предоставить за период 1956-1965 гг. большие средства в размере 375 млн рублей[41] в ценах 1956 г. с упором на противовоздушную оборону, имевшую стратегическое значение для СССР с точки зрения его оборонных интересов[42].

Формально, к середине 1954 г. советские вооруженные силы и военизированные подразделения, размещённые в государствах Балканского полуострова, были незначительными. В соответствии с оценками американской разведки на июль 1954 г., из всех Балканских государств, находившихся в советской зоне влияния, наибольшим советское присутствие было в Румынии (2 кадровые дивизии с общим числом 30 тыс. военнослужащих, 2 тыс. человек в вооруженных подразделениях органов безопасности, 190 самолётов различных типов). На втором месте находилась Болгария (2 тыс. советских военнослужащих и 1 тыс. в вооруженных подразделениях органов безопасности). В Албании советское военное присутствие ограничивалось 500 советскими военнослужащими[43]. Одновременно американские эксперты делали заключение о том, что «в то время как вооруженные силы сателлитов (стран-участниц постепенно формировавшегося Восточного блока – Ар. У.) будут, вероятно, хорошо сражаться против традиционных врагов, их надёжность остаётся под вопросом на оцениваемый момент в виду значительной ограниченности их военной полезности в случае общей войны»[44].

В этой связи особое значение приобретал так называемый югославский фактор, ввиду того, что Белград, сохраняя членство в Балканском пакте, официально не выступал в поддержку двух противостоявших блоков – НАТО и ОВД. Поведение югославского партийно-государственного руководства весной 1955 г. внимательно отслеживалось в Вашингтоне, так как от позиции Белграда в противостоянии Восточного и Западного блоков в Балканском регионе зависела оборонная политика НАТО на южном направлении. Однако однозначного вывода эксперты из числа аналитиков ЦРУ сделать не могли. С одной стороны, они рассматривали действия И. Броз Тито как ситуативные и направленные на укрепление роли Югославии на международной арене, где она стремилась добиться высокой степени независимости от Запада и Востока, но при этом не порывать отношений с Балканским пактом – важным элементом западной обороны в балкано-средиземноморском секторе[45]. Однако, с другой стороны, аналитики из американской разведки не исключали и возможности подписания неких секретных договоров с Москвой и даже «возвращения» Югославии в Восточный блок[46]. Улучшение советско-югославских отношений весной-летом 1955 г. серьезно отразилось на межсоюзнических отношениях внутри Балканского пакта, так как И. Броз Тито был заинтересован в том, чтобы не допустить нового обострения взаимоотношений с Кремлём, и постепенно переходил к политике лавирования между Западным и Восточным военно-политическими союзами, видя в этом возможность усиления позиций Югославии, формально не принадлежащей ни к одному из них[47].

Первым шагом на пути усиления «особой позиции» Югославии в системе международных отношений было создание на проходившей в индонезийском городе Бандунг 18-24 апреля 1955 г. конференции Движения неприсоединения, инициаторами которого выступили вместе с И. Броз Тито президент Египта Г. А. Насер, премьер-министр Индии Дж. Неру и индонезийский президент Сукарно. Среди активных участников была делегация КНР[48]. Визит в Белград премьер-министра А. Мендереса в мае 1955 г. за несколько недель до приезда в Югославию советской партийно-государственной делегации во главе с Н. Хрущевым был призван усилить военно-политическое взаимодействие стран, входящих в Балканский пакт. Однако глава Югославии фактически отказался от этого.

Действиями Тито были серьезно озабочены не только в Анкаре, но и в Афинах. В политических кругах Турции считали, что США ни в коем случае не должны сокращать уровень взаимоотношений с ФНРЮ и что Вашингтон должен способствовать возобновлению деятельности Балканского пакта с тем, чтобы не допустить подпадания Югославии под исключительное влияние СССР[49]. В свою очередь, в Тиране существовала твёрдая уверенность в том, что одной из задач Балканского пакта была ликвидация существовавшего в Албании политического режима и проведение территориальных изменений в пользу Греции. Сотрудники внешнеполитических учреждений и разведывательных институтов США приходили летом 1956 г. к выводу о том, что «советский контроль над советскими сателлитами в Восточной Европе (Польше, Чехословакии, Венгрии, Румынии, Албании и Восточной Германии) серьезно влияет на дисбаланс сил в Европе и представляет угрозу безопасности США… Создание Варшавского пакта в мае 1955 г. как противовеса НАТО, который только что принял (в свой состав – Ар. У.) Западную Германию, структурировал и расширил советскую координацию и контроль над военным потенциалом Восточно-европейского блока»[50].

В свою очередь, кремлевское руководство стремилось использовать момент с целью привязать Югославию к формируемому СССР военно-политическому пакту восточноевропейских стран и ослабить взаимоотношения Белграда с Западом в интересах недопущения западного влияния на внутри- и внешнеполитическую позицию югославского руководства[51]. Именно данное обстоятельство сыграло свою роль в отказе Кремля от проявления несогласия с отдельными формулировками Московской декларации (20 июня 1956 г.), предложенными югославской стороной и вошедшими в её текст. Суть происходившего, по словам российского исследователя А. С. Стыкалина, можно было бы определить следующим образом: «Для маршала Тито, вовсе не жаждавшего вновь оказаться в роли кремлевского вассала, готовность к сотрудничеству с СССР могла послужить инструментом давления на Запад в целях достижения более выгодных условий получения кредитов, а потому, хотя и не без оглядки на западные державы, он склонялся к активизации переговорного процесса с Москвой. В Кремле, в свою очередь, считали, что дружба с Югославией не только значительно укрепит стратегические позиции СССР на Балканах, но гарантирует прорыв в Средиземноморье»[52].

Со своей стороны, глава Югославии постарался успокоить Афины относительно своих дальнейших действий. Охлаждение взаимоотношений между Белградом и Москвой вызвало активность греческого союзника Белграда по Балканскому пакту. Премьер-министр Греции К. Караманлис, будучи в США с официальным визитом, обратился к американскому руководству с предложением о посредничестве по вопросу возобновления деятельности пакта с тем, чтобы Вашингтон убедил Анкару изменить свою позицию по кипрскому вопросу. Со своей стороны, представители американского военного истеблишмента и высшего командования НАТО, в частности, командующий силами альянса в Южной Европе адмирал П. Бриско, заявляли о готовности оказать поддержку Югославии в случае угрозы её суверенитету[53]. Вскоре после возвращения из Москвы И. Броз Тито встретился в июле 1956 г. на о. Керкира с К. Караманлисом. Во время переговоров стало понятно, что «обе стороны ожидали изменения позиции Турции и согласились активизировать усилия с целью возобновления договора»[54]. Установление слишком тесных военно-политических связей Греции и ФНРЮ без участия Турции могло серьезно обеспокоить США и НАТО, так как складывались предпосылки для ухудшения отношений с третьим участником Балканского пакта – Анкарой – и окончательной ликвидации трёхстороннего союза[55].

Неопределенность дальнейшей судьбы Балканского блока не сказалась на разработке руководством ФНРЮ подходов к оборонной политике страны и её военной доктрины. Один из примечательных моментов этого процесса был отмечен в 1956 г. В высших армейских кругах обострилась дискуссия между сторонниками и противниками двух различных точек зрения на организацию бронетанковых подразделений ЮНА. В виду отсутствия достаточного количества единиц бронетехники сторонники разукрупнения этих подразделений предлагали передать их в состав пехотных подразделений. Другая группа в армейском руководстве, неофициально получившая название сторонников «танкизма», настаивала на сохранении бронетанковых подразделений, их укрупнении и отказе от создания механизированных корпусов. Фактическую победу одержали представители первой группы, но принятое руководством СФРЮ при активной роли И. Броз Тито решение всё-таки учитывало мнение и сторонников «танкизма». Поэтому, в соответствии с новой системой распределения сил и средств в ЮНА, так называемые военные области (фактически военные округа, которые просуществовали недолго) получали в соответствии со стоявшими задачами и особенностями географических границ этих военно-административных единиц различное количество бронетанковых подразделений: от батальонов до дивизий. Примечательно, что основные силы этих подразделений были сконцентрированы в наиболее танкоопасных секторах северного, восточного и юго-восточного направлений со стороны Венгрии, Румынии и Болгарии.

Активизация советской внешней политики на югославском направлении не ослабила особой заинтересованности Москвы в усилении союзнических связей с Тираной, находившейся в конфронтации с Белградом. 22 апреля 1957 г. в специальной записке в ЦК КПСС относительно приглашения министра обороны Албании Б. Балуку посетить эту страну министр обороны СССР Г. К. Жуков писал: «С своей стороны считаю, что посещение Албании будет очень полезным, особенно в связи с тем, что во время плавания представится возможность ознакомиться с наиболее важной для нас частью Юго-Западного театра военных действий: болгаро-турецким направлением, что явится дополнением к проведенной мною рекогносцировке этого направления в сентябре 1956 года, Черноморской проливной зоной и территорией, прилегающей к Эгейскому, Средиземному, Ионическому и Адриатическому морям»[56]. Осенью того же года, будучи в Албании, в телеграмме, направленной в ЦК КПСС 25 октября 1957 г.[57], советский маршал отмечал, что «особого внимания заслуживает вопрос обороны морского побережья Албании и использования его для базирования подводных лодок с целью их действий в Средиземном море. Детально осмотрев порт Влёра, строящуюся там базу подводных лодок и линию береговой обороны на Адриатическом море с суши и моря, я пришел к выводу о необходимости серьезного усиления береговой обороны албанского побережья, которое со стратегической точки зрения является исключительно выгодным для всего социалистического лагеря. Такое мероприятие позволит надежно защитить побережье с моря, вести борьбу с противолодочной обороной противника в Отранском проливе, что сможет обеспечить проход наших подводных лодок в Средиземное море»[58]. 26 октября 1957 г. во время переговоров Г. Жукова с Э. Ходжей последний подчеркивал значимость Албании для всего Восточного блока: «Средиземное море имеет с военно-стратегической точки зрения для нашего социалистического лагеря очень большое значение, так как в нем действуют 6-й американский флот и другие значительные силы стран НАТО, которые, безусловно, направлены против Советского Союза и нашего социалистического лагеря. Албания, являющаяся частью социалистического лагеря, расположена на побережье Адриатического моря и имеет поэтому важное значение»[59]. 26 июля 1957 г. Совмин СССР принял специальное постановление о создании военно-морской базы ВМФ СССР во Влёре. Дополняющее это решение советского партийно-государственного руководства постановление Совмина СССР от 22 апреля 1959 г. закрепило расширявшееся строительство советской базы.

Укрепление коммунистических режимов в странах Восточной Европы, включая Балканский регион, вело к усилению в их руководстве большей самостоятельности в рамках всего Восточного блока, что находило различные проявления и формы. Оборонная политика также нередко затрагивалась также этим процессом. Так, в частности, уже осенью 1955 г. румынские власти стремились подчеркнуть самостоятельность страны в сложившейся биполярной системе, несмотря на то, что Румыния являлась союзницей СССР. Это нашло своё отражение и в заключении, сделанном американским дипломатом Ч. Тэйером после беседы с румынским партийно-государственным руководством. Он сообщал в Госдеп о том, что «Румыния – это независимая страна, которая решает проблемы по-своему. В действительности, она считает, что СССР может оказать ей различную экономическую и политическую помощь, но нет причин, чтобы страна всегда ассоциировалась в представлениях США с отростком СССР»[60]. В начале декабря 1955 г. глава Румынии Г. Георгиу-Деж на приёме в посольстве Югославии, посвященном национальному празднику Югославии, демонстративно на протяжении двух часов беседовал с главой дипломатической миссии США в Румынии Тэйером, чему, как впоследствии отмечал в своём сообщении в Госдеп американский дипломат, пытался помешать посол СССР[61]. На этом же приёме присутствовал и премьер К. Стойка, озвучивший в 1957 и 1959 гг. румынский план балканского сотрудничества.

Выдвижение так называемых балканских мирных инициатив, несмотря на их кажущееся соответствие региональным планам Москвы, было воспринято крайне негативно Кремлём. Он увидел в идее межбалканского сотрудничества «возможность создания не подконтрольного ему регионального блока с участием своих союзников по ОВД и СЭВ». Два документа 1957 г., с которыми выступила румынская сторона – «Договор о взаимопонимании и коллективной безопасности в балканском регионе» (7 июня 1957 г.) и «Об установлении отношений многостороннего мирного сотрудничества между странами балканского региона» (10 сентября 1957 г.) – были демонстративно проигнорированы советской печатью[62]. Обе инициативы являлись, в свою очередь, свидетельством заинтересованности румынского партийно-государственного руководства в усилении позиции Румынии в отношениях со странами полуострова.

Первый вариант предложения Бухареста заключался в реализации идеи регионального сотрудничества Балканских государств в экономической, общественной и гуманитарной сферах. Действия румынского руководства были достаточно серьезно восприняты в Греции и Турции. В то время как Албания и Болгария поддержали инициативу, Греция отнеслась к ней отрицательно, а Турция вообще не дала ответа. Афины настаивали на том, чтобы первоначально были решены проблемы, существовавшие в двусторонних отношениях. Белград увязывал своё участие в этом проекте присутствием в нём греческой и турецкой сторон, так как без них межбалканское сотрудничество не имело смысла[63]. Вторая инициатива носила отчётливо выраженный военно-политический характер, так как ставила на повестку дня вопрос создания безъядерной зоны на Балканах. Бухарест, формально следуя в фарватере внешнеполитического курса Москвы, попытался выступить в роли инициатора политики регионального сближения[64]. Однако, как и ранее, румынская сторона вновь встретилась с сопротивлением трёх государств – Югославии, Греции и Турции. Руководство соседней Югославии стремилось быть лидером в межбалканских делах, что делало Белград конкурентом Бухареста. Поддержка со стороны И. Броз Тито румынских региональных проектов оговаривалась им необходимостью включения в них всех Балканских стран, т. е. Греции и Турции. Последние увидели в инициативах К. Стойки советские планы ослабления НАТО в Центральной и Южной Европе.

Болгария и Румыния, ответственные в Варшавском пакте за осуществление контроля и мониторинг ситуации, складывавшейся в балкано-средиземноморско-черноморской полосе Юго-Западного театра военных действий (ТВД), стремились проводить оборонную политику в соответствии с собственными интересами. В декабре 1957 г. болгарское руководство обратилось к Москве с инициативой создания «новых организационных форм взаимодействия черноморских флотов Болгарии, Румынии и СССР»[65]. Это обуславливалось, как было заявлено болгарской стороной, «характером начального периода современной войны». Такая формулировка использовалась Софией с учётом господствовавшего в советских партийных и военных кругах мнения о неизбежном использовании Западным блоком ракетного ядерного оружия в случае военно-политического конфликта с Варшавским пактом. В свою очередь, возможный ход действий советского руководства оценивался в военно-политических кругах НАТО с точки зрения нежелания советской стороны использовать ядерное оружие и обращение к нему лишь в крайнем случае «вынужденной обороны»: «Главной задачей СССР в регионе НАТО, продолжающей оставаться, является подрыв оборонных усилий Запада таким образом, чтобы привести к роспуску НАТО… Без сомнения советские вожди понимают и боятся последствий всеобщей ядерной войны. Можно предположить, что они не будут вести всеобщей ядерной войны до тех пор, пока они знают, что Запад готов ответить ядерным оружием с достаточной для уничтожения СССР степенью (эффективности – Ар. У.)… Далее тем не менее опасность всеобщей ядерной войны существует и проистекает из ошибочных расчётов. Эта опасность, например, могла бы стать результатом недооценки реакции Запада на агрессивные действия со стороны Советов или неправильно интерпретированных намерений Запада, которые могли бы их [советских руководителей] привести к выводу о том, что СССР находится накануне ядерного удара по нему»[66]. Таким образом, вопрос о вероятной угрозе и её формах для Западного блока становился одним из важных с точки зрения выработки оперативных и долговременных решений.

Оборонная политика Болгарии во многом определялась распределением «зон ответственности» в рамках Варшавского пакта, что обуславливало, помимо собственно региональных интересов Софии, её ориентированность на обеспечение оборонной стратегии Восточного блока по трём основным направлениям: югославскому, греческому и турецкому. София активизировала разведывательную деятельность[67], сконцентрировав усилия на сборе и передаче Москве информации о ракетном и ядерном присутствии в соседних с Болгарией Греции и Турции, имевших американские военные базы и входивших в круг государств, где планировалось размещение подобного оружия. На протяжении 1957 г. эта тема доминировала в обмене разведывательной военной и политической информацией между Софией и Москвой. Размещение американских ракет «Nike», оценивавшихся болгарской стороной как «опасное наступательное оружие, нежели служащее для обороны», на военно-морской базе Гюльчук в Турции для обеспечения противовоздушной обороны этого объекта было использовано Софией как аргумент в пользу необходимости безвозмездного получения от Москвы патрульных и торпедных катеров, а также подводных лодок[68]. В свою очередь, оценка международной ситуации, дававшаяся Управлением разведки Генерального штаба Министерства обороны Народной Республики Румынии в декабре 1957 г., заключалась в традиционной для стран Восточного блока манере. Так, в частности, делался априори вывод о том, что «в данный момент капиталистическими государствами, наиболее агрессивными и считающимися наиболее важными с точки зрения войны в Европе, являются США, Западная Германия, Англия, Италия, Франция, Турция, Греция и, наконец, Испания. Государством, обладающим наиболее серьезной военной силой, а также в экономическом и политическом отношении, являются США»[69].

Сформулированная президентом США Д. Эйзенхауэром в его «Специальном послании Конгрессу о ситуации на Ближнем Востоке» от 5 января 1957 г. концепция внешнеполитических действий Вашингтона, известная как «Доктрина Эйзенхауэра», заключалась в предоставлении американской помощи, включая и военную, государствам, подвергшимся агрессии или её угрозе со стороны другой страны, прежде всего коммунистической. Эта президентская инициатива была окончательно одобрена конгрессменами в марте 1957 г. Несмотря на то, что она являлась реакцией руководства США на Суэцкий кризис 1956 г. и усиление советского присутствия в арабском мире, доктрина имела более широкое, чем «ближневосточное», измерение. Она непосредственно касалась формирования новой военно-политической ситуации на Балканах. Серьезные расхождения в Балканском пакте по вопросу о его консолидированной поддержке Западного блока привели к тому, что Белград проводил внешнеполитическую линию, противоположную Анкаре, которая поддержала Великобританию и Францию, а также Афинам, фактически занявшим позицию нейтралитета, и выступил на стороне Каира[70]. Югославия солидаризировалась с Варшавским договором, балканскими членами которого были Албания, Болгария и Румыния[71], поддержавшими Египет. В то же время Белград серьезно зависел в этот период от военных поставок США, и американская сторона фактически стояла перед дилеммой: либо продолжить сотрудничество с Тито, либо отказаться от него[72].

Таким образом, Суэцкий кризис серьезно затронул те коммунистические государства полуострова, которые, являясь членами Восточного пакта, участвовали в его военно-политических проектах за пределами региона. К числу таких стран относилась Болгария, занимавшаяся реализацией планов коммунистического блока, направленных на военно-техническое обеспечение алжирского сопротивления – Фронта национального освобождения, действовавшего против Франции. Военные поставки и подготовка кадров ФНО в Болгарии усиливали значимость Софии по противоположным причинам как для Восточного, так и для Западного блока[73]. С учётом этого руководство Болгарии в лице Т. Живкова рассматривало участие в подобных проектах как серьезный аргумент в пользу привлечения внимания США к своей роли в Варшавском пакте и коммунистическом блоке в целом. Попытки болгарской стороны восстановить разорванные с Вашингтоном в 1950 г. отношения, предпринимавшиеся ещё с начала 1956 г. конфиденциально по дипломатическим каналам в Париже, к 1957 г. приобрели уже публичность, что нашло своё подтверждение в специальном интервью Т. Живкова американской влиятельной газете «New York Times» в сентябре 1957 г.[74]

Идеологические разногласия, скрывавшие, в действительности, межгосударственные противоречия внутри коммунистического блока, имели серьезные последствия для формулирования странами-участницами ОВД оборонной политики как в глобальном, так и на региональном уровне. Влияние «китайского фактора» на оборонную политику Варшавского пакта и СССР, в частности, в балканском секторе мировой политики, в 1957 г. проявилось в стремлении Москвы избегать подчеркивания факта улучшения советско-югославских отношений в военной области. Это нашло своё отражение в исключительно скупом освещении в советской печати визита министра обороны СССР маршала Жукова в Югославию, откуда он направлялся в Албанию. В ответ на телеграмму главы советского военного ведомства в адрес Н. С. Хрущева о недостаточных по объему публикациях в советской прессе по сравнению с югославской, подробно сообщавшей о визите советской военной делегации в ФНРЮ[75], маршалу от имени ЦК КПСС была разъяснена позиция Кремля: «Мы учитывали, что в настоящее время за границей находятся две советских делегации: делегация Верховного Совета СССР в Китайской Народной Республике и военная делегация – в Югославии. При решении вопросов, связанных с порядком опубликования в советской печати материалов об этих двух делегациях, мы исходили из того, что нецелесообразно выдвигать на первый план материалы, связанные с пребыванием советской военной делегации в Югославии. Это могло бы быть превратно истолковано мировой общественностью, а с другой стороны, может быть неправильно воспринято в Китайской Народной Республике. Мы хотели бы, чтобы вы правильно поняли эти наши соображения»[76]. Точка зрения представителя военной части советского руководства по вопросу о значимости Югославии для Москвы отличалась функциональностью подходов к теме сотрудничества с Белградом в военно-технической области. В этой связи Жуков, отвечая на телеграмму «инстанции», писал: «Я отлично понимаю значение Китая и не думаю его теперешнюю роль сравнивать с Югославией. Но если мы хотим полностью привлечь на свою сторону югославский народ, Союз коммунистов, которые искренне стремятся к настоящей дружбе с нами, нам надо уделять больше внимания и уважения югославам, без ущерба для их самолюбия»[77]. Имея в виду важность восточноевропейского сектора для оборонной политики ОВД, советский военный министр обращал особое внимание на боеспособность югославских вооруженных сил и приходил к выводу об их серьезном потенциале и недооценке со стороны советского военного командования[78].

Со своей стороны, югославское партийно-государственное и военное руководство демонстрировало высокую заинтересованность в переориентации в области военно-технического сотрудничества с американского на советское направление. Этот во многом политически мотивированный шаг был призван усилить позиции Белграда на международной арене и на Балканском полуострове, так как позволил бы вести себя более независимо в отношении Вашингтона и его союзников, демонстрируя поддержку со стороны Варшавского пакта. Одновременно И. Броз Тито стремился достичь определенных положительных результатов в деле налаживания отношений со странами «третьего мира» и в формировавшемся Движении неприсоединения, где были сильны просоветские настроения. Именно поэтому заявления министра обороны ФНРЮ И. Гошняка, сделанные им в присутствии начальника Генерального штаба ЮНА Л. Вучковича в разговоре с Г. К. Жуковым, о готовности прекратить военно-техническое сотрудничество с США, переориентироваться на СССР и даже предоставить образцы военной техники, полученной от США[79], были достаточно серьезно восприняты советской стороной, стремившейся усилить советское присутствие на Балканах и Средиземном море. В случае реализации этого сценария СССР мог расширить своё влияние в регионе и укрепить оборонные возможности возглавлявшегося им блока. В то же время, имея в виду отсутствие «постоянства» в политике югославского руководства во взаимоотношениях с советской стороной, Москва имела основания усомниться в долговременности подобного сотрудничества.

§2. Несостоявшийся «региональный детант» середины 50-х гг.

Одним из серьезных аспектов региональной военно-политической ситуации, влиявших на оборонную политику Балканских государств, включая членов Варшавского пакта, было размещение ядерного оружия на полуострове. К осени 1957 г. эта проблема приобрела особое значение для стран, территория которых могла стать потенциальным местом базирования соответствующих типов подобных боеприпасов. По каналам болгарского МИДа в начале октября 1957 г. до партийно-государственного руководства Болгарии была доведена информация, пересказывавшая публикацию журналиста И. Димитракопулоса, специализировавшегося на международной и военной тематике[80], в греческой газете «Катимерини». В ней, во-первых, сообщалось о решении греческого правительства разместить в Греции американское ядерное оружие и, во-вторых, об имевшихся в распоряжении натовских служб сведениях относительно намерений СССР сделать аналогичный шаг по отношению к Болгарии[81]. Ссылка в шифротелеграмме болгарского посольства на материал Димитракопулоса была примечательной по многим причинам. Во-первых, София информировалась о принципе паритета, избранного НАТО, в соответствии с которым размещение ядерного оружия в Греции объяснялось аналогичным планом СССР в Болгарии. Во-вторых, внимание болгарского руководства обращалось на сам факт оценки Североатлантическим альянсом роли Болгарии в Варшавском договоре. Это могло повлиять на решение Софии быть более осторожной в проведении своей союзнической политики в Восточном пакте с учётом стремления Болгарии усилить свои позиции в отношениях с соседними странами, включая Грецию и Турцию.

Тем временем параллельно с планами расширения советского присутствия в балкано-средиземноморском регионе, Москва предпринимала попытки ослабить Североатлантический союз на центрально-европейском направлении с помощью своих восточноевропейских сателлитов. 2 октября 1957 г. на заседании Генеральной Ассамблеи ООН польский министр иностранных дел А. Рапацкий озвучил инициативу Варшавы о создании безъядерной зоны в Центральной Европе с включением в неё территорий Польши, Чехословакии, ГДР и ФРГ. Этот проект, вошедший в историю как «План Рапацкого», достаточно серьезно обсуждался в дипломатических кругах на Западе[82]. В то же время реакция на него руководства США была отрицательной, и он как откровенно советская идея, реализуемая одним из сателлитов Москвы в её интересах, был отвергнут. Вскоре американские аналитики начали подозревать, что, во-первых, Варшава имеет определенную самостоятельность внутри Восточного блока, и, во-вторых, обращение к этому предложению могло способствовать внесению раскола в ряды Варшавского Договора, так как обеспечило бы восточноевропейским союзникам СССР юридическое основание для вывода советских войск из стран региона. В конечном счёте, Вашингтон 12 января 1958 г. отверг предложение о зоне, свободной от ядерного оружия, как не решающее в принципе проблему понижения уровня опасности. 14 февраля 1958 г. правительство Польши направило специальные послания в адрес ряда стран НАТО, а также руководству СССР и союзников по Варшавскому блоку с новой версией плана. В свою очередь, и Москва продолжала настаивать на принятии этого предложения, и 19 февраля было сделано заявление советского руководства в его поддержку. Несмотря на многочисленные уточнения и редактирование «плана Рапацкого», предпринятые советской стороной совместно с её союзниками из числа государств Восточного блока, он был, в конечном счете, отвергнут Западом как не отвечающий оборонным интересам членам Североатлантического союза. Инициатива А. Рапацкого, несмотря на полную согласованность плана Варшавы с курсом Кремля, преследовала цель вывести Польшу из круга государств Центральной Европы, которые могли более всего пострадать в случае военного конфликта между СССР (Варшавским пактом) и НАТО[83].

Определение боеспособности стран-участниц Варшавского пакта (помимо СССР) в феврале 1959 г. проводилось американской разведкой с учётом возможного военного конфликта на европейском ТВД, где, по мнению авторов доклада «Специальные разведывательные оценки», в период 1959-60 гг. в случае возникновения конфликта Москва будет использовать прежде всего, как наиболее подготовленные, болгарские сухопутные части в количестве 9 дивизий в наступательных операциях в юго-восточной Европе и против Австрии, и 6 чехословацких дивизий при наступлении против Австрии и Западной Германии[84].

Очередное охлаждение советско-югославских отношений рассматривалось руководством коммунистического режима Албании как благоприятный момент, когда существовал шанс представить Югославию как союзника США и НАТО, что было выгодно Тиране с точки зрения её собственных интересов[85]. В определенной степени расчёт албанского руководства оправдался, когда после обвинения СКЮ в ревизионизме восточноевропейскими союзниками СССР руководство ФНРЮ выступило летом-осенью 1958 г. с рядом жёстких демаршей в отношении своих критиков. Очевидной становилась и позиция Кремля в складывавшейся ситуации – он также переходил вновь к враждебной в отношении официального Белграда риторике. Во многом как ответ на оказываемое давление, на VII съезде СКЮ, проходившем 22-26 апреля 1958 г. в Любляне, югославское партийно-государственное руководство сделало ряд заявлений о верности Югославии Балканскому пакту. Одновременно югославская сторона подчеркивала, что в отсутствие прямой угрозы как этот альянс, так и военная помощь со стороны Запада не используются официальным Белградом. Для руководства соседней Албании наступил момент, когда оно могло возобновить с прежней силой антиюгославскую кампанию.

К лету 1958 г. она приобрела жёсткую и персонифицированную форму. Свидетельством этого стала публикация в весьма символичный для СССР день – 22 июня – в партийном органе «Зери и популлит» статьи «С современным ревизионизмом необходимо сражаться безжалостно до полного его теоретического и политического уничтожения». В ней лично И. Броз Тито и руководимый им СКЮ обвинялись в попытках подрыва АПТ, оккупации Албании и превращения её в провинцию Югославии. Одновременно в статье заявлялось о том, что «югославские ревизионисты хотят сейчас учить народно-демократические страны тому, как строить свои отношения с СССР»[86]. Албано-югославский конфликт достаточно болезненно воспринимался советской стороной, а советское посольство ещё весной 1957 г. обращалось с предложением в ЦК КПСС, чтобы «в беседах на высоком уровне предостеречь албанских руководителей от дальнейшего усиления полемики с югославами и посоветовать им соблюдать известную выдержку в данном вопросе»[87]. Параллельно с очередным обострением албано-югославских отношений продолжали сохраняться противоречия между Тираной и Афинами.

Для советской стороны значимость Средиземноморья во второй половине 50-х гг. неуклонно повышалась. Выступив в поддержку «Плана Рапацкого», Москва продолжил наращивать своё военно-морское присутствие в регионе. Осенью 1957 г. новый командующий ЧФ адмирал

B. А. Касатонов обратился с письменным предложением к начальнику Главного штаба ВМФ адмиралу В. А. Фокину с конкретным планом. В соответствии с ним предполагалось базирование 10-12 советских подводных лодок (с последующей передачей части из них албанской стороне) в бухте Паша-Лиман Влёрского залива. Помимо этого предусматривалось обеспечить вооруженные силы Албании четырьмя дивизионами противокорабельных ракет «Стрела»; разместить в целях обеспечения прикрытия базы дивизион противолодочных кораблей, противолодочные вертолеты и средства ПВО. Более того, предлагалось дислоцировать в Албании полк бомбардировщиков «Ту-16». С конца лета 1958 г., когда в Паши-Лиман прибыла группа кораблей и подводных лодок Балтийского и Черноморского флотов, началось создание 40-й отдельной базы подводных лодок, оперативное командование которыми осуществлялось командующим Черноморским флотом[88]. Военно-морская база во Влёре рассматривалась советским руководством как создающая реальную угрозу Средиземноморскому флоту США и силам НАТО в регионе, а также как гарантия свободы прохода советских ВМФ через Босфор в критический момент потенциального конфликта с Западом. К Средиземноморью было привлечено внимание и ведущей силы НАТО – США, рассматривавших сложившееся к 1958 г. на Ближнем Востоке положение как результат активного советского проникновения. В этой связи обращалось внимание на усиление оборонных мероприятий Москвы в регионе Кавказа и проведение там манёвров в непосредственной близости от границ Турции[89]. В этой связи уже в начале 1958 г. аналитики высказывали предположения о возможном размещении в Албании советских ракет[90].

Со своей стороны, руководство НРА рассматривало происходящее как «усиление враждебного окружения» Албании, а советскими союзниками подобная ситуация оценивалась с учётом общего положения в Балканском регионе. Поэтому Москва стремилась добиться от Тираны снижения уровня конфликтности с соседними странами. 9 декабря 1958 г. посольство СССР в НРА в отчёте о проделанной работе сообщало о том, что «посольство постоянно держит в поле зрения вопросы, связанные с отношениями между Грецией и Албанией. На протяжении последних лет, – говорилось в документе, – мы неоднократно освещали этот вопрос и внесли предложения, реализация которых способствовала бы нормализации отношений между данными странами… По поручению центра мы информировали друзей о некоторых вопросах внутриполитического положения Греции, содержащихся в присланных из МИД СССР несекретных документах, что помогло друзьям лучше ориентироваться при решении вопросов об улучшении отношений со своим южным соседом»[91].

Коллективный и скоординированный характер действий союзников по Варшавскому блоку рассматривался его руководством, в котором доминировали советские представители, одним из важных условий развития этого пакта. Проведение 27 октября – 5 ноября 1958 г. специального совещания плановых органов и представителей оборонных ведомств членов ОВД по вопросам «увязки мобилизационных планов» было призвано усилить степень взаимодействия союзников как в военном, так и экономическом отношениях[92]. Активность стран-участниц Варшавского пакта осенью 1958 г. достаточно серьезно воспринималась противостоявшим Западным блоком в лице НАТО. Оценивая происходящее в балканском секторе коммунистического лагеря, авторы отчёта о деятельности разведки Штаба армии США в Европе отмечали стремление советского руководства добиться повышения оперативных возможностей вооруженных сил СССР, а также союзных вооруженных сил в рамках ОВД[93]. Их внимание привлек вывод пяти советских дивизий из Румынии, осуществленный в 2-х месячный период (с 15 июня по 15 августа) в 1958 г. и имевший значение как в политическом, так и военном отношении для складывавшейся в Варшавском пакте ситуации. Произошедшее являлось свидетельством стремления Москвы «оптимизировать» свои оборонные возможности[94]. В свою очередь, аналитики американской военной разведки не только отметили этот факт, но и политическую мотивированность проводимых кадровых сокращений в румынских вооруженных силах. Они обращали внимание на недостаточную подготовленность хотя и многочисленных, но пока слабо обученных частей болгарской армии. В аналитическом материале особо отмечалось сокращающееся число советских советников в албанских вооруженных силах[95]. В то же время в соответствии с имевшимися в распоряжении американской разведки данными, во многом отвечавшими действительности, балканская часть Варшавского пакта, несмотря на существовавшую неравномерность распределения военной силы, представляла вместе с центрально-европейской группой, куда входили Восточная Германия, Польша, Чехословакия и Венгрия, важный элемент оборонной системы Восточного блока.

Таблица 2

Организационно-численный состав вооруженных сил балканских членов ОВД (без ВМФ) (октябрь 1958 г.)[96]

Примечательным становилось в 1958 г. усиление румынских вооруженных сил и сокращение болгарских ВС, которые проходили в этот период процесс реформирования. Серьезные изменения происходили с 1959 г. в оборонной политике и организации вооруженных сил Югославии. В соответствии с директивой Генерального штаба ЮНА от 5 августа 1959 г. началась реорганизация сил и средств югославских ВС по плану «Дрвар». Целью предпринимаемых мер было создание войсковых подразделений, готовых вести боевые действия в условиях применения ядерного оружия. В основу реорганизации был положен разработанный и принятый в 1957 г. армией США принцип так называемой «пятичленки», т. е. состоящей из пяти подразделений дивизии («Pentomic Division»)[97], способной самостоятельно вести боевые действия. Однако особенность югославских бронетанковых дивизий заключалась в том, что они состояли из трёх полков. В соответствии с этим принципом дивизия состояла из пяти полков, полк из пяти рот, а батальонное звено ликвидировалось и таким образом повышалась их огневая мощь. Параллельно сокращалась пехотная часть таких подразделений. Армейские области вновь переименовывались в армии, а их бронетанковые силы дислоцировались в соответствии с новой схемой: в составе Первой армии (342 танка) они прикрывали Белград с востока по линии Смедрево-Крагуевац Кральево, в составе Третьей армии (219 танков) танковые подразделения располагались по линии Ниш – Приштина Скопье, в составе Четвертой армии (91 танк) они дислоцировались по линии Чаплина – Бенковац – Титоград, в составе Пятой армии (369 танков) танковые силы распределялись по основным направлениям Ястребарско – Петринья – Сисак – Карло-вац – Загреб – Марибор, и, наконец, в составе Седьмой армии (253 танка) основная дислокация танковых частей была вблизи населённых пунктов по линии Сараево – Осиек – Баня-Лука – Приедор – Модрича[98].

Для Софии вопрос развития военной промышленности становился одним из главных как в хозяйственно-экономическом, так и политическом отношениях, что было обусловлено возможностями мощностей оборонных заводов, способных производить вооружение в больших, чем предусматривалось в рамках Варшавского пакта, масштабах. Данный факт рассматривался в руководстве Болгарии и её высших военных кругах с точки зрения расширения торговли оружием в стратегически важных для коммунистического блока регионах Ближнего и Среднего Востока[99].

Таблица 3

Советское вооружение и техника, поставленные к концу 1961 г.

Балканским странам-членам Варшавского блока[100]

Развитие военной промышленности государств-членов ОВД, включая балканских участников блока, давало в начале 1960 г. основания американской разведке делать вывод о том, что «оборонная продукция блока будет оставаться недостаточной для потребностей военного времени, но тем не менее будет более чем достаточной [в случае необходимости] обеспечить нападение, которое может быть предпринято против сил НАТО в Европе»[101].

Таблица 4

СПРАВКА

«Об объемах взаимных поставок военной техники между странами-участницами Варшавского Договора в 1961-1965 гг. (исключается Советский Союз) (в млн руб. в ценах 1961 г.)»[102]

Проблема укрепления региональной обороны Варшавского пакта применительно к Балканскому полуострову рассматривалась в Москве как один из важнейших вопросов всей оборонной политики блока. В этой связи повышалась значимость тех из членов ОВД, которые имели непосредственный выход в Средиземноморье. Одновременно этот же аспект воспринимался соответствующим образом теми из балканских членов Организации Варшавского Договора, кто усиливал свою самостоятельность в рамках этого альянса. Визит Н. С. Хрущева в конце мая – начале июня 1959 г. в Тирану рассматривался как инициирующий фактор, повлиявший на выдвижение второй румынской инициативы от 10 июня 1959 г. Именно во время пребывания главы СССР в Албании им были сделаны достаточно жёсткие заявления в адрес Афин и Анкары, давших согласие на размещение ракетного ядерного оружия США на греческой[103] и турецкой территориях. Суть его позиции сводилась к тому, что в ответ на действия Вашингтона Москва готова разместить ядерное оружие в Албании[104]. Таким образом, члены советской делегации – Н. Хрущёв, министр обороны Р. Я. Малиновский, замминистра иностранных дел Η. П. Фирюбин – фактически продемонстрировали перед албанской стороной и, в частности, лично Э. Ходжей, заинтересованность не только в укреплении советского военно-морского присутствия в Средиземноморье, но и размещении в регионе советского ракетного оружия, ссылаясь при этом на общие интересы стран-участниц Варшавского пакта.

В свою очередь, руководство Югославии позитивно восприняло заявление Хрущева, а официальные югославские лица сообщили советской стороне, что «югославское правительство протестовало против создания американских ракетных установок на территории Италии и что оно относится крайне отрицательно к созданию атомных и ракетных баз на территории Греции»[105]. Одновременно Белград поддержал планы Бухареста относительно созыва общебалканской конференции и выступил за приглашение Италии на неё[106].

Реакция албанской стороны на румынскую инициативу создания безъядерной зоны была положительной, однако Тирана старалась выяснить точку зрения на этот план у советских союзников. Именно поэтому министр иностранных дел НРА Б. Штюла рассматривал возможность выступления с предложением о включении в повестку дня XIV сессии ООН одного из двух вариантов после того, как «тов. А. А. Громыко посоветуется с другими социалистическими странами». Первый из них предусматривал создание безъядерной зоны «безотносительно отдельных районов», а второй – по конкретным районам в «центральной Европе; на Балканах; на севере Европы – Швеции, Норвегии и других; в зоне стран Дальнего Востока»[107].

Активизация противостоявших военно-политических блоков – НАТО и Варшавского пакта, а также их главных участников – США и СССР в балкано-средиземноморском секторе во второй половине 50-х гг. XX в. приобрела конкретные формы, так как касалась попыток каждой из сторон максимально усилить своё присутствие здесь. Помимо расширения деятельности военно-морских флотов, рассматривалась возможность размещения на территории стран, максимально приближенных к «основному противнику», т. е. СССР и США, ракетного оружия. Летом 1959 г. советский руководитель Н. С. Хрущёв заявил вице-президенту США Р. Никсону о том, что в виду решения Вашингтона разместить ракеты на американских базах в Греции, Италии и Турции, Москва может предпринять ответные шаги, разместив своё ракетное оружие в Албании и Болгарии[108].

Степень вовлеченности конкретных стран-членов ОВД в советские планы укрепления блока определялась характером их взаимоотношений с СССР. Поэтому особо тесные болгаро-советские связи обусловили и соответствующее поведение Болгарии на международной арене. Попытка Софии предпринять в сентябре 1959 г. аналогичные румынской инициативе шаги, но с учётом неудачных для Бухареста результатов, закончились выдвижением балканского регионального плана разоружения без ссылок на Центральную Европу или существующее межблоковое противостояние. Однако этот сценарий подвергся критике со стороны Тираны, считавшей, что в результате реализации исключительно регионального подхода к проблеме сокращения вооружений и разоружения, она может потерять поддержку Восточного блока в постоянно будируемом ею конфликте с Белградом и Афинами. Именно из-за всё более проявляющихся различий в позициях членов советского блока из числа Балканских государств и становившихся очевидными для западных политических наблюдателей разногласий между ними, среди специалистов, занимающихся анализом складывающейся в регионе ситуации, начинала доминировать (и небезосновательно) уверенность в том, что «если балканское мирное наступление и имеет шанс на успех, то оно должно быть скоординированным и совместным. На протяжении последних двух месяцев оно, в большинстве случаев, не было ни скоординированным, ни совместным»[109].

Тем временем ситуация, складывавшаяся в Багдадском пакте весной-летом 1959 г., свидетельствовала о серьезном кризисе, связанном с выходом из этого блока 24 марта Ирака, новое революционное правительство которого заняло антизападную позицию. Имея в виду значимость с военной точки зрения этого военно-политического союза для Восточного блока в целом и его балканских членов в частности, вопрос о дальнейшей судьбе Багдадского пакта рассматривался в Организации Варшавского договора как один из важных и влияющих на его оборонную политику, включая особые интересы СССР на Среднем и Ближнем Востоке, а также в Средиземноморье.

Для Болгарии, граничившей с Турцией – членом НАТО, относящимся к «болгарской зоне оперативной» ответственности в Балканском секторе, пути трансформации Багдадского пакта представляли также стратегический интерес. В начале июля 1959 г. болгарская разведка, основываясь на открытых данных, а также (судя по характеру изложения материала в составленной разведсводке) отрывочных сведениях и циркулировавшей в дипломатических кругах Анкары информации, делала вывод о превращении этого объединения в новую организацию – Анкарский пакт, членами которой могли остаться, как и прежде, Британия, Иран и Турция без формального участия в нём США, но при серьезной экономической помощи с их стороны[110]. Перенос штаб-квартиры блока из Багдада в столицу Турции осенью 1959 г. и активность турецкой стороны в деле усиления этого союза подтвердили отчасти справедливость сделанных выводов, но не полностью, так как в измененном названии пакта (Организация центрального договора – CENTO) роль Турции не подчеркивалась. Не менее значимым для Софии являлось греческое направление оборонного интереса, так как Болгария была ориентирована на него в системе распределения ответственности в рамках Варшавского блока. Встреча Генсека НАТО с министром иностранных дел Греции Э. Авероффым-Тосицей в Афинах 27 июня 1959 г. и обсуждение на этих переговорах роли Турции и Греции в средиземноморской и ближневосточной оборонной политике Североатлантического союза рассматривалась болгарской разведкой с позиций возможных действий двух стран в деле предотвращения проникновения Восточного блока в ближневосточный регион[111]. Особое внимание в контексте как общих оборонных интересов Варшавского пакта, так и Болгарии, уделялось болгарской стороной факту возможного размещения ракет в Греции, что, по словам Генерального секретаря НАТО П.-А. Спаака, «необходимо было не только по военным соображениям, а якобы будет использовано и для оказания давления на СССР на переговорах (по разоружению – Ар. У.) в Женеве»[112]. Конфиденциальная информация о переговорах Генсека НАТО и греческого министра иностранных дел представляла интерес для Софии и Москвы, так как затрагивала военно-политическую ситуацию на Балканах. В глазах Кремля первостепенную значимость имело само существование военных баз НАТО и США в регионе, а для болгарского партийно-государственного руководства – ещё и характер взаимоотношений с соседями по региону, где София пыталась усилить свои позиции. Именно поэтому любые сведения об отношении Югославии к плану размещения ракетного оружия в Греции интересовали болгарскую сторону. Однако полученная по каналам болгарской разведки информация не давала возможности сделать однозначного вывода о реакции Белграда по вопросу о базах в соседней Греции. С одной стороны, существовали данные о том, что югославская сторона отнесётся индифферентно к действиям НАТО (это утверждал Спаак на переговорах с Авероффомм), а, с другой, были свидетельства (их привёл сам Аверофф в беседе с Генсеком НАТО со ссылкой на К. Поповича, главу югославского МИДа и ближайшего сподвижника И. Броз Тито) о негативной реакции руководства Югославии и «фатальных последствиях для греко-югославских отношений» факта размещения ракет[113].

Географический фактор стратегического планирования являлся в контексте противостояния Западного и Восточного блоков одним из важнейших. В соответствии с оценками Военного комитета НАТО, сделанными в мае 1957 г., Западная Европа представляла собой «рубеж обороны (front line of defense) против распространения коммунизма», Южная Европа – барьер между СССР и Средиземноморьем, т. е. «бастион против распространения коммунизма на Среднем Востоке и в Северной Африке», а также являлась важным со стратегической точки зрения географическим пространством, позволяющим вести боевые действия против СССР в случае его нападения на Западный блок[114]. При этом южно-европейское пространство разделялось в концепции НАТО на три составных части: Италию, контролируемую Североатлантическим союзом часть Балкан и Азиатскую Турцию. Оборона «балканского сектора» предполагала размещение механизированных сил в северной Греции и в районе гряды Вермион-Олимп, а также в так называемом Монастирском проходе (Монастирской долине) к югу, во Фракии и на Анатолийском плато. Именно эти районы рассматривались в Военном комитете НАТО как наиболее опасные с точки зрения возможного наступления сил Восточного блока. Географические особенности Югославии и её стратегическое положение на полуострове оценивались с точки зрения важности обороны всего региона, а Албании – как важного члена

Варшавского договора, хотя и изолированного географически от большинства его участников, но имеющего выход в стратегически значимый район Средиземноморья[115]. В складывавшейся ситуации позиции Белграда на международной арене продолжали сохранять свою важность для Вашингтона. Военно-техническое сотрудничество Югославии и США накануне и после создания Балканского пакта, в 1950-1957 гг., позволило получить югославской стороне американскую помощь в размере 745 млн долларов США[116]. Примечательным фактом в данном контексте была характеристика, даваемая в секретных документах разведки США общественно-политической системе Югославии как «югославской коммунистической диктатуре»[117]. Несмотря на начавшуюся нормализацию отношений Белграда с Москвой, оценка американским военным ведомством роли и места Югославии в системе обороны Западного блока к осени 1958 г. не претерпела серьезных изменений. Об этом свидетельствовал доклад от 22 сентября, направленный Пентагоном в адрес Совета национальной безопасности, в котором заявлялось о том, что «наиболее сильные наши союзники в европейском регионе – наши союзники по НАТО. Вооруженные силы государств НАТО, а также Испании и Югославии являются внушительными по своему размеру»[118].

Однако для определения значимости конкретных стран для существовавших военно-политических блоков были важны не только численность и оснащенность их вооруженных сил. Так, в частности, в конце 50-х – начале 60-х гг., буквально на заключительном этапе пребывания Д. Эйзенхауэра на посту президента США, был разработан план нанесения ядерного удара по Албании в критический момент противостояния между двумя блоками[119]. Это обуславливалось важностью находившихся на её территории радарных установок, позволявших силам ПВО ОВД получать важную информацию о ситуации в воздушном пространстве по широкому региональному периметру Значение Албании для всей системы обороны ОВД являлось причиной пристального внимания к ней как со стороны СССР – главного союзника НРА, так и США – ведущей силы Североатлантического альянса. Достаточно точно политика советского блока в Балканском регионе оценивалась аналитиками «Радиостанции “Свобода/Свободная Европа”». Они отмечали в декабре 1960 г. особенности поведения Москвы в отношении стран полуострова в предыдущие годы: Греция и Турция рассматривались советской стороной как цели политики «мирного наступления», а Албания, Болгария и Румыния – как инструменты её реализации[120]. В свою очередь, в советских государственных институтах власти, включая КГБ при СМ СССР, оценка происходящего в начале 1960 г. формулировалась в жёсткой и агрессивной тональности. Так, в частности, заявлялось о том, что «Основными направлениями, стратегическими задачами идеологических диверсий империализма являются: а) подрыв единства социалистических стран. Главная роль отводится возбуждению враждебности по отношению к Советскому Союзу в других социалистических странах путем провокаций, клеветы, активизации буржуазно-националистических, а также ревизионистских и догматических элементов; б) подрыв авторитета и влияния Советского Союза и других социалистических стран на международной арене; в) ослабление морально-политического состояния социалистических стран»[121]. Таким образом, поиск слабого звена в «противостоявшем лагере» становился основой тактики двух военно-политических блоков и их ведущих сил – США и СССР.

§3. Ядерная стратегия: общие принципы и балканский аспект

На протяжении второй половины 50-х гг. XX в. концептуальные основы натовской оборонной доктрины базировались на двух тезисах: 1) необходимости размещения вооруженных сил блока на вероятных направлениях возможного удара со стороны Восточного блока и выполнения ими функций щита в условиях конвенционального (неядерного – Ар. У.) военного конфликта; 2) использовании стратегической бомбардировочной авиации США, играющей роль «меча» в деле обороны Западного блока. В Вашингтоне было принято соответствующее решение в форме секретного меморандума Совета национальной безопасности от 20 апреля 1961 г. (NSAM 40), которое усилило такой подход в стратегическом плане к предполагаемым действиям в условиях ограниченного ядерного удара или конвенционального массированного наступления. На состоявшейся в апреле 1962 г. в Афинах сессии министров обороны НАТО последовало уточнение избранной стратегии. На повестку дня американской стороной был внесён вопрос о возможном использовании ядерного оружия в целях сдерживания предполагаемого наступления армий Варшавского договора на силы НАТО[122].

Особый смысл в этих условиях начинала приобретать эволюция военно-стратегических взглядов в высших советских военных кругах и высокая степень политизированности постепенно формулируемой новой военной доктрины Кремля. Концепция ракетно-ядерной войны, озвученная в октябре 1960 г. на заседании Штаба Объединенных Вооруженных Сил (ОВС) ОВД его начальником генералом армии А. Антоновым, была повторена командующим ОВС Варшавского пакта маршалом А. А. Гречко. Они оба поддерживали точку зрения на войну как на глобальный межблоковый конфликт с массированным неизбирательным использованием ядерного оружия[123]. Более того, министр обороны СССР маршал Р. Я. Малиновский фактически увязал этот подход с предоставлением, «в случае необходимости», восточноевропейским союзникам СССР ракетного ядерного оружия[124].

Развитие теоретических подходов к проблеме использования ядерного оружия с середины 50-х гг. XX в. было одинаково актуально для стратегических оборонных концепций как Западного, так и Восточного блока. Различная степень участия союзников в обсуждении этой проблемы в НАТО и ОВД и позиции участников двух блоков по вопросу использования ядерного оружия в конкретных условиях возможной межблоковой конфронтации свидетельствовали о высокой степени политизации проблемы, кажущейся, на первой взгляд, исключительно военно-технической. Первым серьезным и публично озвученным на Западе в январе 1956 г. вариантом нового подхода к теме «инструментально сти» ядерного оружия стала концепция «соразмерного сдерживания»[125], сформулированная британским контр-адмиралом в отставке и бывшим директором Управления военно-морской разведки Адмиралтейства (1951-1954) сэром Энтони Восс Баззардом. Он фактически выступил за изменение существовавшей ранее в военно-политических кругах Западного блока концепции «массированного ответного удара» («massive retaliation»). Суть подхода Э. В. Баззарда заключалась в создании условий нанесения удара, пропорционального угрозе[126]. Необходимость проведения новой оборонной политики в контексте существующей вероятности использования ядерного оружия формулировалась им в следующем виде: «Очевидно, что внешняя политика Запада требует поэтому (из-за возможности внезапного нападения Восточного блока – Ар. У.) такой оборонной политики, которая, продолжая способствовать сдерживанию (начала – Ар. У.) мировой войны, может также обеспечить на региональном уровне тактическую силу (для НАТО – Ар. У.), необходимую для проведения переговоров с позиций локальной силы для того, чтобы сдержать ограниченную коммунистическую агрессию и использовать национальные разногласия третьих сторон. Наша нынешняя политика массированного ответного удара, проводимая до сих пор, едва ли может считаться соответствующей этим требованиям, потому что, в действительности, она угрожает уничтожить цивилизацию, так как результат любой агрессии слишком значительный для наших небольших конвенциональных сил, которым придётся иметь дело с ней»[127].

Аналогичной точки зрения в это же время (вторая половина 50-х гг.) придерживались крупнейшие и влиятельные американские эксперты – специалисты по проблемам использования ядерного оружия и ядерной оборонной политики, историки и консультанты американского разведывательного сообщества супруги Альберт и Роберта Волзтиттер[128]. Они полагали негуманной и абсолютно неприемлемой доктрину «гарантированного взаимного уничтожения» (mutual assured destruction, MAD), т. e. массированного ядерного ответного удара, и поддерживали идею использования в необходимых конкретных случаях тактического ядерного оружия на локальном уровне и только против вооруженных сил противника.

Серьезный характер дискуссии в военных и политических кругах НАТО о необходимости изменения тактических и стратегических подходов к «ядерной доктрине» подтвердился в ходе разработки в ноябре 1957 г. официального директивного документа НАТО по проблеме военной стратегии и ядерного планирования. Основные противоречия между Лондоном и Вашингтоном заключались в том, что британская сторона, а также Верховное союзное командование в Европе (SACEUR), во главе которого, кстати, всегда находился четырехзвёздный американский генерал[129] или адмирал, несмотря на ряд разногласий с британской точкой зрения по поводу локальных войн[130], поддерживали фактически идею «соразмерного сдерживания» («graduated deterrence»). При этом SACEUR склонялось к использованию термина «широкого сдерживания» (broad deterrence)[131]. Американская сторона, в свою очередь, продолжала выступать за использование доктрины «массированного ответного удара»[132]. Дискуссия об использовании терминов «широкое сдерживание» и «всеобъемлющее сдерживание» применительно к концепции НАТО в отношении возможного/вероятного акта агрессии СССР и Варшавского Договора так и осталась незавершенной. В то же время в военных и политических кругах стран-членов НАТО, и прежде всего США, вопрос о формулировании подходов к самой идее использования ядерного оружия продолжал сохранять свою актуальность. Главная проблема заключалась в оценке возможных действий руководства СССР в случае военного конфликта. В Госдепе и Пентагоне среди специалистов по европейским делам и ядерному оружию существовали предположения о том, что «было бы нереально для нас (США – Ар. У.) использовать наше ядерное сдерживание из-за возможного ущерба, который бы был нанесен нам противоположной стороной (СССР – Ар. У.)». Вместе с тем, использование этого оружия представлялось возможным в крайнем случае, хотя, в условиях Европы, и нежелательным, так как повлекло бы за собой серьезные, если не катастрофические, последствия[133].

Теоретические основы советской военной концепции формулировались в военных кругах и при доминирующем влиянии идеологической доктрины на протяжении второй половины 50-х гг. и являлись отражением гипертрофированного восприятия советской военной и партийной бюрократией «агрессивности» для СССР происходящих в мире изменений. Работа над открытым для общественности изданием велась авторами из числа генералов и старших офицеров под руководством маршала Советского Союза В. Д. Соколовского, являвшегося с 1952 г. по 1960 г. начальником Генерального штаба. Примечательным фактом было наличие в начале 60-х гг. XX в. в советских политических и военных кругах двух противоположных по своему содержанию подходов к проблеме использования ядерного оружия, в то время как официальная советская пропаганда стремилась представить наличие у советского руководства единой точки зрения – необходимости «борьбы за мир и разоружение», сочетавшейся с «борьбой против империализма и угрозы войны».

Один из подходов заключался в концепции ядерного сдерживания и был озвучен главой СССР Н. С. Хрущевым, придерживавшимся идеи сокращения вооружений, включая ядерное. Эта точка зрения была озвучена им в январе 1960 г. на сессии Верховного Совета СССР. Однако уже летом 1960 г. и именно при обсуждении проблемы размещения ядерного оружия на Балканах, в частности, в Греции, в беседе с послом этой страны 10 августа 1960 г., Хрущёв заявил, что «в случае войны Советский Союз использует ядерное оружие против всех стран НАТО, включая Грецию». Более того, отвечая на вопрос посла о том, «действительно ли он серьезно полагает пойти на уничтожение бесценных культурных памятников, таких как Акрополь, Хрущёв ответил что “уничтожит всё”»[134]. Столь жёсткое заявление было призвано подчеркнуть решимость Москвы при использовании ядерного оружия и, в конечном счёте, свидетельствовало о начавшемся отказе от ранее заявленного «мягкого подхода» к его применению.

В определенной степени подобная эволюция взглядов Хрущева способствовала усилению сторонников второй точки зрения на ядерное оружие, прежде всего из числа представителей высших военных кругов. Она нашла своё отражение в изданной в 1962 г. под редакцией маршала В. Д. Соколовского коллективной работе «Военная стратегия». В ней делался упор на превентивный характер массированного использования ядерного оружия Советским Союзом против США и НАТО[135]. Борьба между сторонниками и противниками двух точек зрения[136], хотя и в завуалированной форме, проявилась в организованном советским руководством закрытой дискуссии на страницах секретного военного издания «Военная мысль»[137]. Военному и политическому руководству США эта дискуссия стала известна после передачи полковником ГРУ ГШ МО СССР О. В. Пеньковским американским властям большого количества материалов «Военной мысли». Они были переведены на английский язык в полном объеме и хранились в ЦРУ. На основании полученных данных эксперты этого ведомства разработали собственную «классификацию» «групп влияния», существовавших в советском военно-политическом руководстве по вопросу об использовании ядерного оружия. В соответствии с ней одна из групп, условно названная традиционалистской и консервативной, исходя из уроков Второй мировой войны, считала, что будущая война будет похожа на неё. К её сторонникам американские эксперты относили маршалов А. А. Гречко и П. А. Ротмистрова, а также генерала армии П. А. Курочкина – начальника Военной академии имени М. В. Фрунзе. Вторая группа была представлена, как полагали аналитики ЦРУ, теми, кто считал, что будущая война будет существенно отличаться от Второй мировой. Это делало необходимым выработку новых подходов к её ведению и использованию ядерного оружия. Сторонниками таких взглядов считались маршалы К. С. Москаленко, А. И. Ерёменко, и, что было важно, министр обороны маршал Р. Я. Малиновский[138]. Об усилении в советских подходах к использованию ядерного оружия точки зрения тех, кто придерживался концепции «сокрушительного удара», свидетельствовал секретный многостраничный доклад за подписью начальника ГРУ ГШ МО СССР генерал-полковника П. И. Ивашутина, направленный 28 августа 1964 г. маршалу М. В. Захарову, являвшемуся начальником Академии ГШ МО СССР. В нём указывалось на то, что для обеспечения безопасности «социалистических стран, чтобы охладить воинственный пыл империалистической военщины, социалистические страны вынуждены быть готовыми к решительному проведению ещё более сокрушительных стратегических операций ядерных сил»[139]. В то же время, судя по содержанию этого же документа, советская сторона рассматривала возможность ограниченного использования ядерного оружия, что давало основания предполагать отсутствие однозначного решения в пользу массированного ядерного удара: «Оборона армий социалистических стран должна строиться на удержании важнейших районов и рубежей, на безусловном недопущении вторжения войск противника в пределы социалистических стран. Она будет базироваться на сочетании ядерных ударов с применением обычных огневых средств и маневренных действий войск, а также на широком использовании заграждений»[140]. В октябре 1964 г. вопрос об использовании ядерного оружия в противостоянии с НАТО нашёл своё отражение в военном плане, который носил учебный характер и предназначался для центрально-европейского театра. Ядерный удар со стороны Варшавского пакта рассматривался как ответный на аналогичные действия Североатлантического альянса[141].

Подходы к использованию ядерного оружия в условиях обладания им отдельными странами-участницами противостоявших военно-политических союзов становились важным фактом с точки зрения определения перспектив развития возможного межблокового конфликта. Если со стороны Варшавского пакта предпринимались попытки выявить готовность конкретных членов НАТО предоставить свою территорию для базирования подобного вида оружия, то в Североатлантическом альянсе обращали особое внимание на инициативный характер запросов, поступающих от союзников СССР в адрес Москвы с просьбой размещения его уже в интересах соответствующих отдельных участников ОВД или в целом всего социалистического лагеря. Это порождало определенные алармистские настроения в военных и разведывательных кругах противостоявших блоков. В январе 1961 г. авторы аналитического доклада американского ЦРУ, получив, вероятно, некую информацию, но не детализированную до такой степени, чтобы можно было делать серьезные выводы[142], тем не менее сообщали о том, что «похоже, на заседании Варшавского Договора (имелось в виду совещание ПКК 4 февраля 1960 г. в Москве – Ар. У.) было предпринято совместное китайско-восточногерманское[143] давление на русских с целью поделиться ядерным оружием, однако, это вызвало сопротивление. Вопрос о стратегии полностью не решён»[144].

Персональные изменения в составе советского руководства, произошедшие в октябре 1964 г., оказали серьезное влияние на ситуацию, складывавшуюся в Восточном блоке, включая и его военно-политическую структуру – Организацию Варшавского Договора. Смещение Хрущёва и приход к власти группы во главе с Л. И. Брежневым были восприняты в партийно-государственных кругах союзников СССР по ОВД, а также коммунистических государствах, не являвшихся его членами, в контексте их взаимоотношений с Москвой и возможных перспектив действий Кремля в новых условиях. Оборонная политика в государствах Восточного блока продолжала во многом зависеть от советских военно-политических установок, доминировавших при определении направленности действий пакта; в выработке его стратегии и тактики на международной арене; в военно-техническом обеспечении вооруженных сил государств-членов

ОВД. Именно политическая составляющая советской военной доктрины оказывала влияние на развитие блока под руководством Москвы и его позиции в системе международных отношений. В этой связи многое зависело от принимаемой кремлевским руководством оборонной стратегии, частью которой являлось доктринальное оформление возможности использования ядерного и традиционного оружия; концептуализация понятий «оборона» и «наступление» применительно к возможностям и потребностям СССР как в целом, так и на различных театрах военных действий (ТВД), а также военно-политическое обоснование внутриблокового взаимодействия в рамках Варшавского пакта.

Наиболее проблемным как для Москвы, так и Вашингтона являлся вопрос ядерного паритета СССР и США и выработка стратегии и тактики использования ядерного оружия, адекватных складывающимся условиям. В соответствии с советской точкой зрения баланс ядерных вооружений не являлся статичным в силу совершенствования технологий и расширения арсенала подобного оружия. В целом советская политика в данной области давала основания для выводов о том, что стратегия Кремля «в большей степени базируется на устрашении (сдерживании)», а сама «концепция устрашения основывается на установке, что агрессор будет сокрушительно наказан в случае реального или грозящего нападения в форме удара по стратегически важным объектам»[145]. Парадокс заключался в том, что ни американские аналитики, а также разведывательные институты США, ни само советское руководство, действия и планы которого они анализировали, не имели однозначного ответа на данный вопрос[146]. Это дало основания для вполне обоснованного вывода о том, что военная доктрина Москвы с начала 60-х гг. и до 80-х гг. XX в. представляла собой преднамеренный обман как противника, так и союзников, и базировалась на тезисе о необходимости достижения победы в случае вооруженного конфликта на контролируемом НАТО геополитическом пространстве[147]. Примечательным фактом являлось осознание военной частью советского руководства возможных разрушительных последствий использования ядерного оружия и необходимости избежать его применения, что нашло своё обоснование в специальном исследовании, проведённом в советском оборонном ведомстве в 1968 г. и выявившем невозможность победы в ядерном конфликте[148]. Эволюция взглядов советского партийно-государственного руководства, а также его военной части, на военно-стратегические аспекты оборонной политики СССР свидетельствовала о том, что с середины 50-х гг. и до конца 70-х гг. XX в. последние претерпели серьезные изменения. Так, в частности, со второй половины 50-х и до середины 60-х гг. фактически доминирующей стала провозглашенная советским партийно-государственным руководством в лице Н. С. Хрущева концепция возможной мировой ракетно-ядерной войны глобального характера. Её началом должны были стать ракетно-ядерные удары «по тыловым районам противника». «Предполагалось, – как отмечал Белослудцев, – что на СССР будет совершено нападение, однако он сможет нанести ответный удар, и, учитывая размеры страны и степень рассредоточения населения и Вооруженных Сил, Советский Союз при этом понесет меньшие потери, чем США и страны НАТО. Утверждалось, что в таком конфликте можно добиться победы, что необходима соответствующая подготовка в военной и гражданской области, чтобы СССР из любого ядерного конфликта вышел победителем»[149]. В этих условиях предусматривалось массированное использование всех видов и родов Вооруженных сил, использующих «результаты ядерного поражения для окончательного разгрома противника»[150]. Однако в середине 60-х гг. XX в. советская позиция по вопросу ядерной войны претерпела серьезные изменения, что было обусловлено как политическими, так и военно-техническими причинами. Суть нового видения заключалась в том, что «признавалась возможность длительной мировой войны с поэтапным применением все более разрушительных средств вооруженной борьбы», выдвигалось «требование тщательной и всесторонней подготовки Вооруженных Сил, экономики государства и его народа к серьезной и напряженной борьбе. С конца 60-х годов постоянно подчеркивалось, что скоротечные войны могут, вероятнее всего, возникнуть в том случае, если одна из сторон будет иметь решающее военное превосходство и в полной мере использует при начале агрессии фактор внезапности. Однако и в этих условиях она, по идее, сможет придать затяжной характер, если не предусмотреть надлежащие меры для отражения агрессии». Последний тезис обуславливал необходимость изучения вопроса «о стирании граней между наступлением и обороной. Некоторыми советскими теоретиками наступление в этот период определялось как “движение вперед носителей различных видов оружия и посланных ими средств поражения, а кульминационным актом его является удар по врагу поражающей мощью огня и ударной силы оружия”. Из этого следовало, что все виды оружия, с помощью которых могут быть нанесены удары по врагу, относятся к наступательным средствам даже в случае применения их в обороне. Таким образом, признавалось, что военное искусство мировой войны опирается на наступательное ядерное оружие и в случае ее развязывания оно станет лучшим средством обороны»[151].

Эволюция советских подходов к оценке перспектив военного конфликта с использованием ядерного оружия была отмечена американскими военными и аналитиками из разведывательного сообщества и внешнеполитических ведомств. Прежде всего, уже весной 1965 г. они обращали внимание на то, что продолжавшийся в конце 50-х – начале 60-х гг. спор в высших военных кругах между сторонниками усиления ракетно-ядерного потенциала СССР, делавшими ставку на стратегическое ядерное оружие и межконтинентальные ракеты, и их оппонентами, рассматривавшими сухопутные силы как основной вид вооруженных сил, привёл к определенному консенсусу[152]. В практическом отношении это означало продолжение научно-исследовательских и опытно-конструкторских работ в ракетостроении и создание новых образцов. В 1961 г. на вооружение поступил ракетный комплекс «Луна», составляющими которого были пусковая установка 2П16 на базе плавающего танка ПТ-76 и ракетами ЗРЮ и ЗР9 с ядерной и осколочно-фугасной боевыми частями. К 1964 г. началось производство усовершенствованной модели 9К52 «Луна-М». К середине 60-х гг. одним из перспективных с точки зрения использования ядерного оружия становился оперативно-тактический ракетный комплекс (ОТРК) 9К76 «Темп-С» с ракетой 9М7 (по классификации НАТО SS-12 SCALEBOARD mod.l и mod.2), дальность полёта которой достигала до 900 км[153].

Наращивание ракетно-ядерного потенциала советскими вооруженными силами и перспектива размещения носителей ядерных зарядов в странах-членах ОВД могли иметь серьезные последствия для баланса сил двух блоков. В этой связи особое внимание американские эксперты и аналитики уделяли изменившейся позиции Москвы по вопросу применения ядерного оружия и участию СССР в так называемом конвенциональном военном конфликте, когда Советский Союз «столкнулся бы с возможностью сохранения военно-воздушной мощи НАТО и нейтрализации превосходства советских сухопутных сил»[154].

Теоретические дискуссии и попытки формулирования стратегических доктрин использования ядерного оружия как в Западном, так и Восточном блоке имели непосредственное влияние на взаимоотношения союзников по соответствующим военно-политическим коалициям, а также затрагивали проблему поиска «слабого звена» в блоковой системе оппонента. Для государств Балканского полуострова это имело принципиальное значение, так как именно в этой зоне межблокового противостояния стороны пытались ослабить союзнические связи соответствующих участников двух пактов. Обращение к конкретным доктринам использования ядерного оружия становилось в этой связи одновременно элементом внутриблоковой и региональной политики.

На Востоке уделяли большое внимание возможным действиям НАТО и США в контексте меняющейся доктрины использования ядерного оружия. В соответствии с оценками Разведывательного управления Генерального штаба чехословацкой армии, относившимися к вопросам ядерного планирования Североатлантического альянса и стратегической концепции использования ядерного оружия на Центрально-Европейском ТВД, делался вывод о том, что «командование НАТО полагает возможной применительно к нынешнему соотношению сил социалистических и капиталистических государств не только полномасштабную, но и ограниченную ядерную войну. В соответствии с этим была разработана теория ограниченных боевых действий, которая отражает операционную подготовку союзных вооруженных сил на центрально-европейском театре, в частности, на протяжении последних нескольких лет»[155]. В то же время чехословацкая разведка достаточно точно определяла «главное противоречие момента», а именно: «Вопрос использования ядерного оружия во время ограниченной войны ещё не решён окончательно. Воззрения командования НАТО на использование ядерного оружия первым во время конвенционального конфликта, в том случае, если их (натовские – Ар. У.) войска понесут серьезные потери, либо в случае утери контроля над важными районами, или, в целом, если намеченные политические цели не смогут быть достигнуты средствами обычной войны, делают эту теорию достаточно проблематичной, в частности, применительно к условиям центрально-европейского театра»[156]. В этой связи примечательным становилось разделение авторами аналитического доклада региона Центральной Европы без какой-либо её диверсификации на географические сектора: северный, центральный и южный, что свидетельствовало о доминировании так называемого фронтального взгляда на противостояние ОВД и НАТО, т. е. от Балтики до Средиземноморья.

§4. Первая «трещина» в балканском «щите социализма»

К концу 50-х гг. в политике стран Восточного блока стало усиливаться стремление к большей самостоятельности от Кремля по отдельным аспектам внутренней и внешней политики в рамках проекта, получившего среди историков и политологов название «национальный коммунизм». Одновременно они стремились не допустить осложнений отношений с Москвой и демонстрировали ей свою лояльность, выступая уже на международной арене в конце 50-х – начале 60-х гг. XX в., с одной стороны, как её союзники, а с другой – как самостоятельные государства, «независимый» статус которых Кремль мог использовать, продвигая свои внешнеполитические инициативы через таких союзников. В свою очередь, правившие в государствах Восточной Европы коммунистические режимы пытались извлечь из складывавшегося положения выгоды для себя, имея в виду перспективу улучшения взаимоотношений с Западом. В то же время во второй половине 50-х гг. начали проявляться и первые серьезные противоречия между отдельными членами Варшавского пакта и СССР. Одной из первых конфликтных ситуаций в этом ряду стала позиция Бухареста по вопросу создания Балканской зоны мира. Начавший обостряться в конце 50-х – начале 60-х гг. конфликт между Москвой и Тираной был способен серьезно повлиять на оборонную политику Варшавского пакта на Юго-Западном ТВД, включая позиции СССР в Средиземноморье. Усиление изоляции НРА в Восточном блоке создавало проблемы для её руководства, которое было заинтересовано в том, чтобы не допустить дистанцирования Албании от СЭВ и ОВД как по политическим, так и экономическим причинам. В то же время албанская сторона стремилась сохранить полную автономию во внутриполитических делах и при определении внешнеполитического курса по отношению к другим коммунистическим странам, прежде всего к Югославии и Китаю. Во многом это способствовало усилению противоречий между СССР и НРА, которые к 1960 г. свидетельствовали о возможности их перехода в плоскость межгосударственного конфликта[157]. На протяжении весны-лета 1960 г. Управление государственной безопасности Албании (Drejtoria е Sigurimit të Shtetit), или сокращенно «Сигурими», обнаружило в среде высшего военного и партийного руководства лиц, которые, как стало известно албанским органам безопасности, якобы готовили государственный переворот. В июле того же года были арестованы контр-адмирал Т. Сейко, получивший военное образование в СССР и занимавший в 1947-1960 гг. ответственные посты в военной разведке албанских вооруженных сил, а в последние годы возглавлявший её, являясь начальником Оперативного управления Министерства обороны, а также ряд партийных функционеров – Т. Деми, А. Ресули и др. 8 сентября 1960 г. из партийного и государственного руководства на XVIII пленуме ЦК АПТ по личной инициативе Э. Ходжи как члены «просоветской ревизионистской группы» были выведены Лири Белишова и Кочо Ташко[158].

В свою очередь, в соседней Югославии руководство всё большее внимание уделяло укреплению позиций страны как внеблокового государства. Формирование Движения неприсоединения, в котором Югославия играла одну из ведущих ролей, как нового центра силы в системе международных отношений серьезно влияло на региональную политику, включая Балканский полуостров. В феврале 1959 г. югославское руководство заявило, что выступает против воссоздания военного союза с Грецией и Турцией, что фактически означало окончательный отказ Белграда от участия в Балканском пакте и прекращение его функционирования. Официальная югославская версия заключалась в том, что подобные объединения лишь способствуют усилению напряженности в регионе и не отвечают интересам Югославии[159]. Белград использовал складывающуюся ситуацию в целях упрочения позиций как в средиземноморскобалканском секторе, так и во взаимоотношениях с ведущими государствами Западного и Восточного блоков. Советская оценка роли и места Югославии в Балканском пакте заключалась в том, что «правящие круги США прилагали большие усилия для того, чтобы втянуть Балканские страны в антисоветский агрессивный блок… Воспользовавшись разрывом отношений Югославии со странами социалистического лагеря в 1948 году, США сделали все для того, чтобы превратить Югославию в фактор борьбы против СССР и стран социалистического лагеря и международного коммунистического движения»[160].

Мотивация югославской стороны, активизировавшей свои отношения с союзниками по региональному блоку, объяснялась советской стороной достаточно точно: «История существования Балканского пакта свидетельствует о том, что югославы шли на активизацию военных и других аспектов Балканского пакта в периоды обострения международной обстановки, а в периоды общего смягчения международного положения они выдвигали на передний план экономическое и культурное сотрудничество трех стран в рамках Балканского пакта»[161]. Более того, отмечалось, что заявление о внеблоковой политике, проводимой руководством Югославии, а также непопулярность этого союза в общественном мнении страны способствовали замораживанию участия ФН-РЮ в пакте. Весной 1960 г. Белград вновь активизировал свою деятельность на этом направлении, что объяснялось советской стороной уже «обострением международной ситуации», и в советском посольстве в Белграде делали вывод о том, что «дальнейшее развитие Балканского пакта будет зависеть как от общего состояния международных отношений, так и от состояния советско-югославских отношений»[162]. В советских дипломатических кругах начинала доминировать идея о необходимости оказания нажима «на югославов в этом вопросе», тем более что, как они отмечали, югославскую сторону «беспокоит критика югославского руководства т. Хрущевым на III съезде РКП за участие Югославии в Балканском пакте» и они «по каким-то причинам… проявляют определенную чувствительность в этом вопросе»[163]. В то же время посол СССР в ФНРЮ И. К. Замчевский отмечал, что «в 1960 году отношение югославов к Балканскому пакту не претерпело каких-либо существенных изменений. Анализ состояния отношений Югославии с Турцией и Грецией в 1960 г. свидетельствует о том, что югославы сохраняют интерес к Балканскому пакту… По данным посольства, югославы будут и впредь придерживаться такой линии в отношении Балканского пакта, поскольку такая позиция полностью соответствует их внешнеполитическому курсу лавирования между двумя лагерями»[164].

Становившаяся традиционной ставка Восточного и Западного блоков на внутренний раскол в рядах противника вела к поиску возможных «чувствительных» точек в отношениях между союзниками по военно-политическим коалициям. Так, в мае 1960 г. болгарскими дипломатами была получена информация о серьезных противоречиях в НАТО, возникших между руководством Турции, премьер-министром которой являлся А. Мендерес, и США как по вопросам объемов американской экономической помощи ей, так и по поводу «вмешательства американцев во внутриполитические дела» возглавляемой им Демократической партии[165]. В этой связи военный переворот 27 мая 1960 г. в Турции рассматривался в Западном и Восточном блоках как важное событие, способное повлиять на расстановку сил в общей системе противоборства двух военно-политических союзов, а также и на региональном уровне. Попытка главы СССР Хрущева использовать сложившуюся ситуацию и предложить возглавившему руководство страны генералу Дж. Гюрселю установить особые отношения с Москвой, если Турция станет нейтральной (послание от 28 июня 1960 г. и ответ от 8 июля 1960 г.)[166], не увенчалась успехом. В ответном послании глава Турции заявил о верности союзническим обязательствам страны как в рамках НАТО, так и СЕНТО[167].

Происходившие на Балканах события способствовали активизации разведывательных организаций государств-членов Варшавского пакта. Органы государственной безопасности (ДС) Болгарии были ориентированы на поиск и получение информации о функционировании как в целом военной структуры НАТО, так и государственных оборонных институтов его ведущей силы – США, что представляло интерес не только для Софии, но и для Москвы. Осенью 1960 г. в результате негласного вскрытия дипломатической почты, направленной из Вашингтона в американское посольство в Софии, болгарская сторона получила доступ к материалам, в которых содержалась информация о военно-командной системе американских баз за рубежом и инфраструктуре, обеспечивавшей их функционирование[168]. Вскоре эти данные были переданы в Москву[169]. В декабре 1960 г. ДС получила информацию о новой структуре военной разведки США, утвержденной 1 декабря того же года[170], и она также была направлена в СССР[171]. По линии Разведывательного управления Министерства Обороны (РУМО) Болгарии велась работа, нацеленная на получение оперативной информации о действиях вооруженных сил Турции в бассейне Черного моря и в период наибольшего осложнения международной обстановки с учётом военно-политических устремлений СССР.

На протяжении 1961-1962 гг. болгарские разведывательные службы особое внимание уделяли действиям Анкары и координации её действий с Вашингтоном в условиях Берлинского и Карибского кризисов. Как по линии политической разведки – первого управления Комитета Государственной Безопасности (КДС), так и военной – Разведывательного управления Министерства Обороны – София получила подтверждение своих опасений по поводу предпринимаемых США усилий, направленных на достижение взаимодействия между вооруженными силами Греции и Турции в стратегически значимом Балканском регионе. В августе 1961 г. болгарская разведка получила информацию о том, что турецкие вооруженные силы собираются проводить военные учения в прилегающих к советской территории районах Турции и одновременно Афины и Анкара при активном участии Вашингтона разрабатывают тактику «эффективной обороны на случай нападения со стороны государств-членов Варшавского договора». Частью такого плана был перевод «армий двух стран полностью под начало общего командования НАТО, вместе со всеми воздушными коммуникациями»[172].

Болгария рассматривалась в Западном блоке как потенциальный участник вероятного конфликта, который нанесёт одним из первых удары по Греции и Турции. Такое предположение натовских военных, с одной стороны, давало основание болгарскому партийно-государственному руководству основания для того, чтобы подчеркивать важную роль Софии в Варшавском пакте со ссылкой на военные оценки НАТО, но, с другой, серьезно опасаться «превентивных» действий со стороны соседей и избегать откровенно жёстких действий в их отношении. Параллельно София пыталась получить информацию о характере реальных или желаемых ею разногласий как в целом в НАТО, так и между её отдельными членами – соседями Болгарии. В этой связи в болгарской разведывательной сводке в августе 1961 г. особо отмечалось, что «по американским сведениям, Инёню[173] был против какого бы то ни было вмешательства Турции по берлинскому вопросу, так как он не затрагивает напрямую безопасности Турции»[174]. Скоординированный характер действий государств Североатлантического альянса в ведении разведывательной работы против Варшавского пакта представлял в данном контексте особый интерес, так как данная деятельность затрагивала практически всех стран-участниц коммунистического блока. Полученная по каналам болгарской политической разведки в начале января 1961 г. информация о создании в июле 1960 г. координирующего центра разведок НАТО, содержала сведения о том, что особое внимание они уделяют местам базирования ракетного оружия и пусковых установок среднего радиуса действий, а также стратегическим базам в Центральной Европе и СССР, организации и состоянию артиллерии ОВД, способной использовать ядерные заряды, а также подводному флоту в Средиземноморском и Балтийском регионах[175].

Оценка американской разведкой оборонных возможностей балканских членов ОВД в начале 1961 г. делалась на основании данных за предыдущий 1960 г., что не в полной мере учитывало складывавшуюся в Варшавском блоке новую политическую ситуацию, прежде всего – обострение советско-албанских отношений. Поэтому, отмечая активизацию советско-албанского военно-технического сотрудничества в вопросах укрепления военно-морских баз в Албании, авторы разведывательного доклада пока не учитывали этот важный для балканского сектора оборонной политики ОВД фактор. Наиболее серьезные изменения, что было отмечено и аналитиками ЦРУ в их документе, происходили в болгарских вооруженных силах, где помимо реорганизации и создания новых войсковых частей различных родов войск шёл процесс перевооружения с упором на укрепление танковых частей и соединений, а также осуществлялись поставки из СССР подвижных зенитно-ракетных комплексов С-75 (по классификации НАТО SA-2 «Guideline»), что свидетельствовало о значимости для ОВД болгарских средств ПВО в секторе её оборонной ответственности в Балканском регионе[176].

Со своей стороны, наметившееся в конце 50-х – начале 60-х гг. сближение Тираны и Пекина советская сторона рассматривала как реальную угрозу советскому доминированию в международном комдвижении и потенциально опасный прецедент, способный негативно повлиять на позиции Кремля в восточноевропейских странах, способствуя появлению соответствующих настроений в руководстве местных компартий. Пытаясь выяснить степень албано-китайского сотрудничества и характер взаимоотношений партийно-государственного руководства НРА и КНР, советское посольство в Пекине активизировало контакты с дипломатическими представителями Албании в КНР. Свидетельством этому стала серия встреч албанских и советских дипломатов, на одной из которых – 27 июня 1960 г. – советский посол С. В. Червоненко проявил особый интерес к данной теме в беседе со своим коллегой – послом ΗΡΑ М. Прифти. Одновременно в центре внимания советских дипломатических представителей в Пекине были оборонные и экономические вопросы. Заключение 15 октября 1957 г. договора о военно-техническом сотрудничестве СССР с КНР рассматривалось в Пекине с точки зрения усиления оборонного потенциала страны и возможности получения доступа к ядерным технологиям[177]. Поэтому отказ Кремля 20 июня 1959 г. реализовывать соглашение из-за расширявшихся противоречий с китайской стороной по идейно-политическим вопросам, в том числе из-за провозглашаемых китайским руководством радикальных левацких установок, были восприняты последним исключительно остро[178]. В обстановке секретности Пекином было принято решение о скорейшей реализации «Проекта 596» (первые две цифры названия которого означали год, а третья – месяц начала самостоятельной работы над ядерным боеприпасом). Осведомленность советской стороны в вопросах военно-технического развития КНР, как стало ясно позже, оказалась недостаточной для того, чтобы делать выводы о стратегических перспективах в этой сфере. На состоявшейся 15 июня 1960 г. встрече послов Прифти и Червоненко последний высказал уверенность в том, что КНР не в состоянии создать ядерное оружие ранее 1962 г.[179] В конце января 1963 г. ЦРУ США получило информацию аналогичного содержания от некого «высокопоставленного советского чиновника» о том, что Пекин не обладает ядерным оружием и не сможет разработать его в ближайшем будущем, так как в противном случае, если бы КНР имела его, она бы «вела бы себя более ответственно»[180]. Однако такая оценка возможностей Пекина не разделялась в Вашингтоне, и летом 1963 г. американская сторона предложила советской сотрудничество с тем, чтобы добиться недопущения развития ядерной программы КНР, но Н. С. Хрущёв холодно отнёсся к этой американской инициативе[181]. 16 октября 1964 г. КНР провела первое ядерное испытание.

Несмотря на складывавшиеся в ОВД взаимоотношения между отдельными государствами-членами блока, военная составляющая пакта усиливалась.

Таблица 5

Долг Балканских государств-членов ОВД за военные поставки из СССР в млн советских рублей на 1961 г.[182]

Американская разведка отмечала этот факт и делала вывод о том, что к 1965 г. центрально-европейские и балканские члены Восточного блока уже должны были обладать внушительной силой: 880 боевыми самолётами, 555 вертолетами, 6075 танками, 17312 бронетранспортёрами, 554 радарными станциями, 41440 комплектами радиосвязи и другим боевым снаряжением и техникой[183].

В целях реализации программы военно-технического переоснащения болгарских вооруженных сил осенью 1961 г. Москва сообщила Софии о возможности обеспечить до конца года болгарские ВВС 150 самолетами МиГ-17 и МиГ-15 бис, 9 реактивными разведывательными самолетами Ил-28, оснащенными 12 боекомплектами авиабомб и 5 боекомплектами стрелковых боеприпасов. Стоимость предоставлявшейся техники и вооружений оценивалась в 24 млн рублей по ценам 1961 г., из которых болгарская сторона оплачивала 8 млн за счёт будущего кредита со сроком погашения 10 лет и 2% годовых[184]. Военно-технические и организационные реформы болгарских вооруженных сил были призваны усилить позиции НРБ в регионе, тем более, что её важность как балканского члена Восточного блока отмечалась и в НАТО. Поставки советских вооружений Болгарии вызывали особый интерес у соседних Греции и Турции, где болгарским вооруженным силам в случае возникновения военного конфликта предстояло самостоятельно вести боевые действия до подхода основных советских частей. Греческая разведка, как стало известно болгарским контрразведывательным органам, обладала к апрелю 1961 г. информацией «из хорошего источника» о том, что «во время своего последнего посещения Москвы болгарские руководители ставили вопрос о снабжении болгарских вооруженных сил современным оружием и особенно атомным, так как Болгария отставала в этом отношении от других стран (Венгрии, Румынии) и находилась в невыгодном положении по отношению к Греции с точки зрения (имевшихся у неё – Ар. У.) вооружений»[185]. Осведомленность греческой разведки свидетельствовала о том, что ей, судя по всему, стало известно о создании в 1961 г. 10-го смешанного авиационного корпуса под командованием генерала С. Симеонова, включавшего подразделения ВВС в Безмере и Чешнигорово, лётный состав которых отрабатывал приёмы бомбометания ядерных зарядов[186]. Греческая сторона также фиксировала во второй половине лета 1961 г. передислокацию большого количества подразделений БНА к границе с Грецией и Турцией[187].

Укрепление союзнических взаимоотношений СССР и НРБ проходило на фоне углублявшегося советско-албанского конфликта. Особую остроту он начал приобретать в конце зимы – начале весны 1961 г. Обмен письмами между Главнокомандующим Объединенными вооруженными силами Варшавского договора маршалом СССР А. А. Гречко и министром обороны НРА генерал-полковником Б. Балуку (25 февраля, 27 марта, 28 марта), а также памятными записками (22 марта и июнь 1961 г.)[188] свидетельствовал о приближении разрыва между Москвой и Тираной, что, в свою очередь, влияло на отношения Албании с Варшавским блоком[189]. Тем временем в Албании шла подготовка к открытому судебному процессу над Т. Сейко и несколькими представителями высшего звена АПТ. Суд, проходивший в мае 1961 г. и признавший виновными обвиняемых, приговорил некоторых из них к смертной казни, включая самого Т. Сейко. Официально им вменялось в вину сотрудничество с греческой и югославской разведкой[190] и планирование государственного переворота[191]. Однако на неофициальном уровне (что не было секретом для высшей партийной номенклатуры) все подсудимые подозревались в подготовке просоветского заговора и переворота.

Ухудшение советско-албанских отношений ускорилось весной 1961 г., когда после серии конфликтов на военных объектах базы Влёры Москва предприняла радикальные шаги, направленные на ликвидацию своего военного присутствия в Албании, руководство которой продолжало отказываться от принятия антисталинских идейно-политических тезисов и проводило избранный курс, направленный на усиление взаимодействия с китайским руководством. Решение Президиума ЦК КПСС, принятое в марте 1961 г., легализовало ликвидацию базы во Влёре, но было крайне остро воспринято в Тиране. Албанские власти, пытаясь не допустить ухода ряда военно-морских судов (включая подводные лодки), а также вспомогательной техники, предприняли шаги по блокированию базы с использованием поставленных ранее СССР вооружений (береговой артиллерии, минных заграждений и т. д.). Поэтому выход из территориальных вод базы Влёры оказался для советских военных судов серьезно затруднен, и Москва была вынуждена оставить часть судов ВМФ в распоряжении албанцев[192].

26 апреля 1961 г. Кремль разорвал договор о предоставлении советских кредитов Албании. На заседании Политического Консультативного Комитета ОВД была принята секретная резолюция, требовавшая от албанской стороны предоставить союзникам по пакту подтверждение факта нападения на Албанию со стороны Греции и VI американского флота (о чём заявляло ранее албанское коммунистическое руководство)[193]. Попытка албанского руководства сделать ссылку именно на подготовку подобного нападения, а не как на уже свершившийся факт агрессии, была воспринята в ПКК с подачи Москвы с подозрением относительно намерений Тираны использовать фактор потенциальной внешней угрозы для оправдания своей позиции в споре с Кремлем о методах использования советским ВМФ базы во Влёре. Поэтому Э. Ходжа постарался в начале июля 1961 г. восстановить сокращавшиеся экономические и оборонные контакты с блоком, но ему не удалось достичь этого. Более того, делегация АПТ не была приглашена на встречу компартий стран Варшавского пакта, состоявшуюся в августе того же года. Одновременно албанская сторона внимательно наблюдала за действиями СССР в отношении Движения неприсоединения, где одну из ведущих ролей играла Югославия, которую Э. Ходжа рассматривал как потенциального противника. В телеграмме, направленной в Тирану албанским послом в Москве Н. Насе 5 июня 1961 г., сообщалось о попытках советской стороны, хотя и осторожно, фактически создать внутри этой организации блок стран, которые бы выступили с жёстких и непримиримых «антиимпериалистических» и «антиколониальных» позиций в соответствии с подготовленной для XV сессии ГА ООН государствами Азии и Африки резолюцией по разоружению. В ней осуждались эти два явления, и она не была принята, в конечном счёте, на заседания Генеральной Ассамблеи. На этот раз Москва стремилась использовать также и Декларацию о деколонизации, являвшуюся официальным документом ООН[194].

В октябре 1961 г. Хрущёв уже открыто заявил в своей речи на XXII съезде КПСС о неприемлемости политической практики и идеологических воззрений руководства АПТ, что вызвало ответную реакцию Э. Ходжи. Последний сделал жёсткие заявления в адрес руководства КПСС и лично Хрущёва на международном коммунистическом совещании 16 ноября 1961 г. В декабре того же года Москва отозвала своих дипломатов из Албании и обратилась к Тиране с заявлением о нецелесообразности пребывания албанского посольства в СССР, что, по сути, означало разрыв дипломатических отношений, который сопровождался ожесточенной публичной полемикой.

Парадокс складывавшейся ситуации заключался в том, что коммунистическая Албания фактически переставала являться членом Восточного блока и начинала переходить на позиции нейтралитета, но существенно отличавшегося от югославского, финского, а также австрийского, и ориентированного на самоизоляцию[195]. Один из первых серьезных кризисов в Варшавском пакте привлёк внимание военных и политических кругов НАТО, а также граничивших с Албанией стран-участниц альянса. Наиболее серьезная ситуация складывалась в албано-греческих отношениях. В этой связи Тирана испытывала серьезные опасения относительно возможных действий Афин, направленных на изменение греко-албанской границы не только и не столько военным путем, сколько с помощью международного арбитража и при молчаливой поддержке со стороны США, НАТО и даже СССР. Территориальный спор о принадлежности южной части Албании (в соответствии с греческой исторической традицией называемой Северным Эпиром) был способен серьезно дестабилизировать военно-политическую ситуацию на Балканах и в Средиземноморье. Помимо того, что Афины постоянно заявляли о преследовании албанскими коммунистическими властями греческого национального меньшинства, Тиране стало известно о якобы выраженной Москвой поддержке греческих требований об автономии Северного Эпира и готовности обсуждать эту проблему на международном уровне. Ситуация приобрела столь острый характер, что Генеральный штаб итальянских вооруженных сил составил специальный документ для НАТО, в котором действия Греции в отношении Албании, как по вопросу сохранения ею состояния войны с соседней страной, так и по «чамскому вопросу»[196], были жёстко осуждены. Это обуславливалось желанием Италии усилить свои позиции на Балканах и не допустить укрепления Греции в регионе. Лишь после вмешательства США Италия сняла этот документ с повестки дня обсуждений в НАТО [197].

Одновременно Вашингтон активизировал военно-техническое сотрудничество с Афинами, имея в виду значимость Греции для оборонных интересов США и НАТО в Средиземноморье и на Балканах. В свою очередь, греческая сторона настаивала на усилении американской помощи в контексте складывавшейся в средиземноморско-балканском секторе военно-политической ситуации. Во время визита премьер-министра Греции К. Караманлиса в апреле 1961 г. в Вашингтон глава греческого кабинета особо подчеркивал важность его страны для оборонной политики США и НАТО в Европе и на Ближнем Востоке, ссылаясь на высокую степень дипломатического давления со стороны коммунистического блока на Грецию. Это требовало, по его мнению, усилить поддержку США своего союзника[198]. Караманлис придерживался мнения о том, что «было естественным в интересах успеха НАТО сохранять баланс на юге НАТО», и Греции, которая, по его словам, «является связующим звеном между Турцией и Югославией», «на протяжении последних десяти лет удавалось этого достигать»[199].

В этой связи развитие советско-албанского конфликта превращалось в важный фактор, способный повлиять на оборонные возможности ОВД. С советской стороны действия албанского партийно-государственного руководства были в достаточно жёсткой форме оценены лично Хрущевым в речи 16 мая 1962 г. «на товарищеском ужине» во время его визита в Болгарию, что также было не случайно, имея в виду статус НРБ как наиболее близкого союзника СССР в Варшавском пакте[200].

В американском разведывательном сообществе конфликт между Тираной и Москвой всё больше начинал рассматриваться в контексте ситуации, складывавшейся в ОВД[201]. Предполагая возможность прямого или косвенного использования силы со стороны СССР в отношении албанского руководства, аналитики ЦРУ приходили зимой 1962 г. к выводу о том, что подобные действия однозначно приведут к окончательному разрыву в отношениях между СССР и КНР. В то же время, как они считали, «советское покровительство успешному государственному перевороту было бы менее очевидным делом и могло бы не привести к разрыву с Пекином»[202].

Обращение к теме возможной реакции китайского руководства на действия советской стороны в отношении Тираны было закономерным. Сотрудничество между коммунистическими режимами Албании и Китая, которые оказались в изоляции в коммунистическом блоке, приобрело в начале 60-х гг. XX в. устойчивый и доверительный характер, что проявилось в области обороны и безопасности. Министерство внутренних дел Албании активно сотрудничало с Министерством государственной безопасности КНР в вопросах сбора и реализации разведывательной информации по широкому спектру политических[203] и военных вопросов. Главными из них являлись конкретные военно-политические действия любых государств в географических регионах нахождения двух стран и внешняя политика стран Западного и Восточного блоков в отношении Тираны и Пекина. Интенсивность обмена разведданными между албанской и китайской сторонами за первое полугодие 1961 г. была достаточно высокой, о чём свидетельствует предоставление албанской разведкой 16 информационных сообщений в адрес Министерства государственной безопасности КНР[204].

В передававшихся китайским партнерам разведывательных материалах албанская сторона нередко косвенно связывала сходство действий в отношении Албании и Китая недружественных и враждебных политических сил (государств), что, вероятно, было призвано, по мнению Тираны, подчеркнуть объективную необходимость тесного союза между двумя странами. В начале февраля 1961 г. министр внутренних дел Албании генерал-лейтенант К. Хазбиу направил информационное письмо с разведданными, полученными его ведомством по линии Управления государственной безопасности, своему коллеге – министру государственной безопасности КНР Сю Фу Джи. В соответствии с данными, которыми располагала албанская сторона, американские «главный штаб морской пехоты и ВВС приняли решения об усилении в течение 1961 г. сил поддержки VI флота в Средиземном море и VII флота в Тихом океане». В число планировавшихся мер входило: увеличение авианосных единиц; усиление присутствия сил авиации в прилегающих к акватории Средиземного моря территориях и конкретных районах Тихого океана (прежде всего, на Тайване, названном в албанском документе Формозой); совершенствование системы командных пунктов с использованием средств воздушного базирования, а также разработка новых видов системы раннего предупреждения. Тирана предоставила Пекину информацию о разработке тайваньскими военными противовоздушного оружия – ракет[205], а также копии наставлений для вооруженных сил НАТО по вопросам организации и проведения наступательных и контрнаступательных действий[206]. Помимо общей военно-технической информации албанская сторона направила китайским партнерам данные о подготовке кадров переводчиков в вооруженных силах США и оперативную информацию о зарубежных американских дипломатических представительствах[207].

Отслеживание военно-политической обстановки в регионах, представлявших взаимный интерес для Тираны и Пекина, позволили албанской разведке выступить в роли серьезного партнера разведывательной службы КНР. Одним из направлений деятельности Управления безопасности МВД НРА было ведение работы по военно-политическому блоку СЕНТО и складывавшейся в нём ситуации. Это было особенно важно, учитывая зону ответственности альянса, имевшего выход на регионы, близкие географически как к Албании, так и КНР. Албанские органы разведки передали китайским коллегам весной 1961 г. информацию о составе и численности вооруженных сил стран-членов блока на конец 1960 – начало 1961 г.[208]Особое место в работе албанской разведки по СЕНТО занимала военно-политическая составляющая этого союза. Елейность полученных Тираной данных о характере происходивших в блоке процессов заключалась в том, что они касались вопросов военно-стратегического планирования и взаимоотношений союзников по региональному пакту. Именно поэтому добытые сведения были направлены в Пекин, где также внимательно следили за происходящим в СЕНТО, так как это затрагивало его взаимоотношения со многими членами организации, в частности, Пакистаном, рассматривавшимся в КНР как союзник против Индии. Несмотря на предупреждение албанской стороны о том, что «информация требует проверки», полученные сведения во многом отвечали действительности. Тиране, и, соответственно, Пекину стало известно о том, что на заседании представителей стран-членов СЕНТО, проходившем 27-29 апреля 1961 г. в Анкаре, «Турция, Иран и Пакистан обратились с просьбой об увеличении экономической и военной помощи к США», однако американцы не дали никаких обещаний. Три названных государства выступили также с инициативой создания единого военного командования, главой которого предложили назначить американского генерала. Американская сторона, как стало известно албанской разведке, выдвинула в ответ свои условия, заключавшиеся в том, что Пакистан и Иран разместят на своей территории ядерное оружие; Великобритания увеличит свой вклад в финансовое обеспечение СЕНТО; Турция, Иран и Пакистан будут вести осторожную политику в отношении арабских стран, Афганистана и Индии, а также будут противодействовать распространению коммунизма[209]. Не меньшую важность составляли сведения, полученные из натовских военных кругов и касавшиеся позиции членов альянса по важным для коммунистической Албании и КНР вопросам. Так, в частности, относительно проходившего в Осло 8-10 мая 1961 г. заседания министров иностранных дел государств-членов НАТО отмечалось, что «американцы стремятся усилить борьбу против социалистических стран и сделать её более долгосрочной. В дополнение к этому они предложили, чтобы военные силы НАТО вмешивались в дела тех новых государств, в которых существует угроза коммунизма. Англичане и французы высказали своё несогласие с этими предложениями и настаивали на том, чтобы страны Североатлантического альянса проводили политику переговоров. Франция оценивала ситуацию в Южном Вьетнаме более серьезно, чем в Лаосе, и требовала принятия срочных мер с целью недопущения попадания Южного Вьетнама в руки коммунистов. В отношении берлинского вопроса было принято единогласное решение о том, что не может быть сделано никаких компромиссов»[210]. Как и в одном из предыдущих сообщений МВД НРА в адрес МТБ КНР, албанская сторона вновь предупреждала своих китайских коллег о необходимости проверки данных. Ставшие доступными в последние годы и опубликованные архивные материалы подтверждают точность полученной Управлением безопасности МВД НРА информации[211]. Активизация сотрудничества Тираны и Пекина в военно-политической области означала окончательную переориентацию руководства Албании на взаимодействие с Китаем и укрепление «оборонной составляющей» в двусторонних взаимоотношениях.

§5. Национальные «проекции» оборонных интересов от Адриатики до Черноморья

В условиях происходивших изменений внутри Варшавского пакта и расширения взаимоотношений Албании и Китая, с которыми у СССР развивался партийно-государственный конфликт, особую значимость для военно-стратегической ситуации на Балканах приобретала позиция Югославии. Как отмечали эксперты американской разведки, занимавшиеся этой проблемой в мае 1961 г., «югославы, однако, воздержались от формальных союзных отношений с западными государствами и Балканским пактом, включающим Грецию и Турцию, о котором шли переговоры в 1953-1954 гг., когда угроза со стороны (коммунистического – Ар. У.) блока продолжала всё ещё оставаться серьезной, а сейчас практически уменьшилась. Белград всё же не отказался от связей с ними, так как они обеспечивают ему определенные выгоды в отношениях с этими двумя странами, а также потому что этот пакт (Балканский – Ар. У.) является своего рода гарантией против возрождения жёстких действий со стороны (коммунистического – Ар. У.) блока. Это также представляет собой форму непрямых контактов с западной оборонной системой, которая однажды могла бы стать полезной для Югославии, несмотря на то, что в своём политическом курсе она прибегает к осуждению НАТО»[212]. В определенной степени на оценки американской разведки влияло принятие правительством США новой внешнеполитической концепции – так называемой «доктрины Кеннеди», провозглашенной президентом Дж. Кеннеди в его инаугурационной речи 20 января 1961 г. В ней вновь была продемонстрирована приверженность Вашингтона идее поддержки противостоявших коммунизму сил.

На проходившей в Белграде 1-6 сентября 1961 г. первой конференции Движения неприсоединения позиция Югославии в отношении Западного блока проявилась достаточно отчётливо. В речи И. Броз Тито при открытии работы конференции югославский руководитель достаточно мягко охарактеризовал возобновление ядерных испытаний со стороны СССР, выразив лишь «озабоченность». В то же время испытания ядерного оружия Францией со стороны Белграда подверглись жёсткой критике. Тито фактически поддержал советскую версию причин и последствий развития

Берлинского кризиса. В жёсткой критической форме он охарактеризовал общественно-политические процессы в Западной Германии, которые он назвал свидетельством усиления фашистских и реваншистских тенденций[213], в то время как ситуация в ГДР была представлена главой Югославии как «дальнейшее строительство социализма». Такой подход к происходившим событиям вызвал недоумение посла США в Югославии Дж. Кеннана, являвшегося в своё время одним из авторов так называемой «Доктрины сдерживания». По его мнению, руководство Югославии почувствовало, что обозначенный Белградом подход к этим двум важным для США проблемам был способен серьезно осложнить отношения с Вашингтоном. Именно поэтому на официальном уровне югославская сторона попыталась представить произошедшее как «недопонимание со стороны» посольства США и лично посла[214]. Во время встречи с Тито накануне конференции Кеннан получил от него информацию о том, что последний собирается коснуться в своей речи при открытии заседания как Берлинского кризиса, так и советских ядерных испытаний в критическом для Москвы тоне[215]. Таким образом, глава Югославии решил «уравновесить» подход Белграда к политике двух сверхдержав. Позиция югославского руководства представляла особый интерес для Вашингтона, где считали, что «первостепенное значение Югославии остаётся в том, что она является независимым коммунистическим государством, которое успешно сопротивляется советскому империализму. Значительный экономический рост, достигнутый этим режимом, а также эволюция его системы обеспечили ему роль разрушительного элемента в международном коммунистическом движении и источника, способствующего усилению национальных антисоветских тенденций в (Восточном – Ар. У.) блоке»[216]. Ситуация в нём в начале 60-х гг. свидетельствовала о наличии противоречий между его отдельными членами.

Реализация оборонной политики в рамках Варшавского договора была тесно связана с проблемой экономического развития стран-участниц союза. Одно из первых решений, подготовленное советской стороной по данному вопросу, было принято Политическим Консультативным Комитетом ОВД 29 марта 1961 г. В нём заявлялось о том, что «одной из важнейших задач по укреплению обороноспособности Организации Варшавского Договора является улучшение работы по мобилизационной подготовке народного хозяйства в странах и особенно по созданию мобилизационных мощностей для производства изделий военной техники в военный период»[217]. Представленный Н. С. Хрущевым на заседании глав государств-членов СЭВ, проходившем в Москве 3-5 августа 1961 г., план создания наднационального органа планирования был крайне негативно воспринят румынским партийно-государственным руководством. Наиболее активно ещё в начале 1961 г. против него возражал Г. Гастон-Марин – зам. председателя Совета Министров, отвечавший в правительстве за планирование[218]. На проходившем 6-7 июня 1962 г. совещании представителей СЭВ Москва выступила с предложением о разделении специализации государств Восточного блока в области тяжелой индустрии и сельского хозяйства. Это было крайне негативно воспринято румынской стороной, так как Бухарест делал ставку на развитие не только аграрного сектора, на чём настаивал Кремль, но и промышленности. Такие противоречия, во многом повторявшие аналогичный спор между Тираной и Москвой в 50-е гг., достаточно серьезно влияли и на характер дальнейших отношений СССР и Румынии. На февральском (1962 г.) заседании руководящих органов СЭВ румынская сторона в достаточно жёсткой форме отвергла попытки Москвы усилить региональную интеграцию за счёт изменений планов индустриального развития Румынии, а на заседании СЭВ 6-7 июня вице-премьер А. Бырлэдяну вообще заявил о том, что идея предложенной Москвой региональной интеграции и специализации каждой из стран-участниц Совета серьезно затрагивает национальную безопасность Румынии. Вошедший в историю советско-румынской полемики по вопросам интеграции и специализации под названием «план Валева»[219] проект создания Придунайской экономической зоны включал 150 тыс. км² с населением в 12 млн человек и значительную часть Румынии, практически 1/3 Болгарии, а также советские республики Украину и Молдавию. План рассматривался Г. Георгиу-Дежем как попытка «найти научные аргументы для оправдания политических интересов» Москвы[220], направленных на хозяйственно-экономическое «привязывание» Румынии к СССР. Ставка румынского партийно-государственного руководства на скорейшее развитие промышленности была отмечена в начале 1963 г. в соседней Югославии, которая занимала особое место как в региональной, так и международной системе отношений, являясь, по заявлениям её руководства, социалистической страной[221]. К 1964 г. контакты между Белградом и Бухарестом интенсифицировались, что было во многом связано с проявлявшимся желанием руководства Румынии использовать Югославию как своего рода «ворота на Запад»[222]. Со своей стороны, Москва продолжала настаивать на усилении региональной интеграции и особенно хозяйственно-экономической специализации в рамках СЭВ. В июне 1964 г. советская газета «Известия» опубликовала серию статей, содержавших критику экономических планов Бухареста. Эта, на первый взгляд, имевшая экономическое содержание полемика свидетельствовала о расширении раскола внутри Восточного блока. Стремясь утвердить свою самостоятельность в отношениях с Москвой, Бухарест пошёл в августе 1964 г. на демонстрацию независимости в рамках «социалистического содружества», пригласив партийно-правительственную делегацию из Албании на празднование 20-летия августовского переворота, носившего в румынской коммунистической традиции название «августовское восстание 1944 г.»

В то же время в самом Варшавском Договоре и СЭВе идея региональной интеграции имела определённую популярность среди руководителей отдельных, помимо СССР, государств. Так, в частности, глава Польши В. Гомулка в конце 1958-1959 гг. рассматривал как весьма перспективный план регионального объединения Польши, Чехословакии и ГДР[223]. Симптоматичным фактом с точки зрения обнаруживавшейся последовательности действий Г. Георгиу-Дежа, направленных на усиление автономии Румынии в рамках Восточного блока, стала его речь 29 декабря 1962 г. перед Национальным Собранием, посвященная 15-летию образования Румынской Народной Республики. В ней, что было отмечено зарубежными журналистами и внешнеполитическими экспертами[224], особое место заняли утверждения не только о ведущей роли румынской компартии, но и о положительном вкладе некоммунистических партий в государственный переворот 23 августа 1944 г., который ранее, с учётом «советского фактора», трактовался как сочетание действий РКП и Советской Армии, при ведущей роли последней. Весной 1963 г. новая интерпретация недавней румынской истории в части, касавшейся роли и места страны во Второй мировой войне, приобретала всё более чётко выраженную форму. Румынское партийно-государственное руководство уже открыто заявило о неправомерности и ошибочности тезисов об изначальности союза Бухареста и Берлина как членов Оси[225]. Основой внешнеполитического курса Бухареста становилась его автономия по внешне- и внутриполитическим вопросам.

Охлаждение взаимоотношений с Румынией советское руководство стремилось компенсировать усилением связей с Болгарией. Визит Н. С. Хрущева в Софию 14-19 мая 1962 г. проходил на фоне его жёстких заявлений о размещении американских ракет в Турции, что было достаточно симптоматичным, если иметь в виду распределение зон ответственности членов Варшавского пакта на Балканах. В то же время, как отмечали пристально следившие за визитом эксперты из аналитического отдела «Радио “Свободная Европа”/Радио “Свобода”», глава СССР делал особый акцент на расширении сотрудничества СССР с Грецией и Турцией и позитивно оценивал аналогичные действия Болгарии[226]. В конце лета 1962 г. болгарское партийно-государственное руководство сформулировало собственную версию «снижения региональной напряженности», но не ограничиваясь Балканским полуостровом. Для согласования в Москву через посольство СССР в Софии министром иностранных дел НРБ К. Лукановым был отправлен «Проект плана проведения мероприятий в отношениях Болгарии с Балканскими странами в районе Черного моря и Адриатики». Суть этого плана сводилась к улучшению взаимоотношений Болгарии с соседними государствами и «превращения Балкан и района Адриатики и Черного моря в зону, свободную от ракетного и ядерного оружия». Примечательной особенностью болгарской инициативы была ориентация её авторов как на многосторонние мероприятия «с участием и других стран и международных организаций», так и двусторонние, но в формате Болгария «с одной стороны, и Греция, Турция и Югославия – с другой». Выдвигая свою программу действий, София знала об исключительной подозрительности Москвы к любым попыткам общего межбалканского сотрудничества и стремлении СССР не допустить исключения собственного участия в подобных мероприятиях. Поэтому обращение болгарских союзников не только к Балканскому региону, но и Черноморскому, а также Адриатике было призвано успокоить Кремль, не допустив создания «закрытого Балканского клуба»[227].

План предусматривал «прозондировать по дипломатическим каналам у правительств Румынии и Югославии о согласии последних, чтобы три страны выступили с общим предложением перед правительствами Турции и Греции» по вопросам превращения Балкан в зону, свободную от ядерного и ракетного оружия, иностранных баз, а также заключения коллективного пакта о ненападении и о сокращении вооружений, об отказе от проведения «крупных военных мероприятий на своих территориях или военных учений с участием иностранных вооруженных сил». Однако эти инициативы, изложенные в такой форме наиболее лояльным союзником СССР по Варшавскому пакту, не соответствовали тем не менее интересам советского руководства, опасавшегося ослабления Юго-Западного ТВД в случае присоединения Болгарии и Румынии к планировавшимся договорённостям[228].

За действиями Болгарии в области оборонной политики достаточно внимательно наблюдали органы военной разведки Турции и Греции. Турецкая сторона интересовалась передислокацией болгарских вооруженных сил ближе к турецкой границе и характером возможного взаимодействия советской и болгарской армий в районе возможного проведения учений на территории Болгарии. В августе 1962 г., как стало известно об этом болгарской разведке, между военными атташе Греции и Турции, аккредитованными в Румынии, состоялась консультация по вопросу «широкомасштабных маневров Варшавского договора на болгарской территории и особенно на границе с Турцией, с участием советских и румынских войск». Оба дипломата, являвшихся кадровыми сотрудниками военной разведки, пришли к выводу о том, что маневры «проводятся или будут проводиться не в центральной и восточной Болгарии, а на восточном побережье Черного моря»[229]. Однако, наряду с соответствующими действительности данными об оборонной политике коммунистической Болгарии, в ряде случаев разведывательные органы отдельных стран-участниц НАТО получали и ошибочные сведения, не являвшиеся преднамеренной дезинформацией со стороны Варшавского пакта, а лишь свидетельствовавшие о недостаточной компетентности отдельных разведслужб государств Западного блока. Так, в частности, итальянская разведка, о чём стало известно контрразведывательным органам Болгарии, располагала данными о наличии планов военного нападения Болгарии на Италию и ФНРЮ, что не соответствовало действительности и никогда не обсуждалось болгарским руководством в начале 60-х гг. Не соответствовала действительности информация и о переходе БНА на бригадную форму организации вооруженных сил. Сведения о дислокации ракетных подразделений на болгарской территории также были ошибочны, так как местом их расквартирования был указан населенный пункт Саранцы. Вместе с тем данные о противовоздушной обороне Болгарии, полученные итальянской разведкой, как признавалось болгарской стороной, соответствовали действительности, что явилось для болгарской контрразведки неприятным фактом.

В преддверии Карибского кризиса (октябрь 1962 г.) обращение к теме ракетного оружия именно во время пребывания советского руководства в Болгарии, а затем сама болгарская инициатива делали Софию невольным участником более масштабного, чем просто региональный, конфликта. Прямая связь между советско-американским противостоянием и оборонными интересами Болгарии в контексте кубинской ситуации проявлялась уже в апреле 1961 г. Софии, которая делилась подобными сведениями с Москвой, по дипломатическим каналам стало известно, что после 15 апреля, т. е. высадки антикастровских сил в заливе Кочинос, были приведены в боевую готовность подразделения армии США в Турции. Более того, болгарская сторона узнала, что американское руководство рассматривало вероятность участия СССР и его союзников в нападении на те страны по периметру Восточного блока, в которых были расположены военные базы НАТО[230].

Серьезность происходившего подтверждалась проведением 5-10 октября 1962 г. Варшавским пактом маневров «Балтика-Одер», целью которых была отработка взаимодействия различных родов войск на центрально-европейском театре действий с участием вооруженных сил Польши, Чехословакии, ГДР и СССР. Меньше чем через неделю 15-19 октября 1962 г. аналогичные учения, имевшие характер оперативно-тактических, прошли в Румынии под руководством румынского министра вооруженных сил генерала армии Л. Сэлэжана. Они были ориентированы их инициатором – СССР на противодействие НАТО, и прежде всего США, в черноморско-средиземноморском районе. При планировании учений особо учитывалась роль Греции и Турции в оборонной политике Западного блока в балканском регионе, рассматривавшимся советским генералитетом как «часть Юго-Западного (Варшавского блока и СССР – Ар. У.) театра военных действий», являвшегося «связующим звеном между агрессивными группировками – НАТО и СЕНТО»[231]. В этих учениях, проходивших как на территории Румынии, так и черноморской акватории[232], приняли участие вооруженные силы СССР (7500 человек), Болгарии (2 тыс.) и Румынии (27500 чел.)[233]. Они были поддержаны 310 танками и самоходными артиллерийскими орудиями, 3650 БМП и соответствующей техникой, 60 бомбардировщиками и 120 истребителями и штурмовиками[234]. Задействованные силы и средства были меньшими по количеству и видам использовавшейся техники по сравнению с учениями «Балтика-Одер», но являлись достаточно внушительными для южного (балканского) фланга Варшавского пакта.

В советских военных кругах начала 60-х гг. и особенно после фактического разрыва отношений между Москвой и Тираной усилилось внимание к укреплению военно-стратегических позиций в черноморско-средиземноморском секторе Юго-Западного ТВД с точки зрения повышения готовности (включая и методическое обоснование) использования комбинированных сил и средств по осуществлению контроля над Проливами в условиях военного конфликта. Разработка концепции совместных действий ВМФ и сухопутных сил по овладению Проливами именно как часть наступательной операции при ведущей роли войск формулировалась с учётом наступления на так называемом береговом направлении, рассматривалась в различных работах представителей командования ВМФ СССР[235].

Особую значимость для оборонной политики Софии начинали приобретать американские планы размещения ракетно-ядерного оружия на Балканах, в частности, в Греции и Турции. Болгарская сторона стала основным контрагентом своего главного союзника – СССР в деле решения проблемы поиска ответных шагов. В марте 1961 г. в окрестностях г. Самоков в обстановке исключительной секретности была размещена ракетная бригада, подчинявшаяся непосредственно Объединенному командованию ОВД. Летом 1962 г. около городов Карлово и Ямбол были расквартированы ещё две ракетных бригады, а недалеко от города Боровец находилось хранилище ядерных зарядов к ракетному оружию[236]. Советская сторона заботилась о соблюдении строжайшей секретности в вопросах, касавшихся размещения на болгарской территории ракетного оружия класса «земля-земля», о чём сообщала руководству болгарского оборонного ведомства весной 1962 г.[237]

Продолжавшееся противоборство между Белградом и Софией в конце 50-х гг. и начале 60-х гг выражалось как в форме пропагандистского соперничества, так и расширявшейся разведывательной деятельности друг против друга. Руководство Югославии испытывало опасения относительно планов и намерений не только Болгарии, но прежде всего СССР, в чувствительном для Белграда регионе страны – Вардарской Македонии, в случае возможного обострения ситуации на Балканах или советско-югославских отношений, что и обусловило сбор соответствующей информации по широкому кругу политических, экономических и военных вопросов на болгарской территории[238]. В свою очередь, болгарская сторона использовала этот факт в собственных интересах: для подчеркивания собственной значимости в глазах советского союзника. На состоявшемся 14-16 марта 1962 г. закрытом заседании Исполкома ЦК СКЮ, о котором было сделано только общее сообщение в югославской прессе, а вся конкретная информация рассматривалась как государственная тайна, партийно-государственное руководство вынуждено было заниматься вопросом взаимоотношений между составлявшими Югославию республиками из-за начавшегося кризиса федерации[239]. В ходе заседаний было принято решение о большей децентрализации государственного управления, что, в определенной степени, начинало сказываться и на проводившейся оборонной политике. Именно в это время фактически закладывались основы регионализации военно-административного управления вооруженными силами, которые распределялись пока в рамках военных областей. Однако республиканские органы власти всё активнее интересовались перераспределением федеральных и республиканских полномочий в пользу расширения последних[240]. Начинавшийся обостряться кризис межреспубликанских отношений мог серьезно повлиять и на региональные позиции ФНРЮ. Нестабильность болгаро-югославских отношений отражала как общие тенденции во взаимоотношениях Белграда и Москвы, с которой София демонстрировала свою солидарность, так и специфические черты, имея в виду постоянно поднимавшийся болгарской и югославской сторонами «македонский вопрос» и политизированные интерпретации его сути.

К концу 1962 г. начало активизироваться греческое направление внешней и оборонной политики Софии, что было во многом связано с попытками руководства Греции улучшить отношения с соседями по региону, входившими в Восточный блок. Афины были заинтересованы в получении моральной и дипломатической поддержки на Балканах в противовес Турции из-за продолжавших сохраняться и усиливаться противоречий по кипрскому вопросу. В декабре 1962 г. греческая сторона обратилась к болгарам со специальной нотой, содержавшей предложение провести переговоры по имеющимся между странами проблемам, в первую очередь, репарациям со стороны Болгарии после Второй мировой войны. София избрала тактику выжидания, однако падение правительства Г. Папандреу вследствие его разногласий с королём Павлосом и приход к власти служебного правительства во главе с П. Пипинелисом – известным греческим дипломатом заставили болгарское руководство действовать более активно. Ответ Софии синхронизировался по времени с начавшимися переговорами о частичном запрете ядерных испытаний и ослаблении международной напряженности.

Болгарское партийно-государственное руководство рассматривало взаимоотношения с соседней Грецией с учётом международной конъюнктуры и её оценок советской стороной. В то же время София пыталась использовать момент для реализации собственных интересов[241]. Реформирование болгарских вооруженных сил и их техническое переоснащение сопровождалось изменениями в военном руководстве, являвшемся частью партийной номенклатуры. Начавшиеся в начале 60-х гг. изменения в руководстве БКП являлись следствием внутрипартийных процессов, связанных с приходом в 1956 г. к власти в болгарской компартии Т. Живкова и постепенным уходом с политической арены бывшего главы Болгарии В. Червенкова, который в 1962 г. окончательно был выведен из высшей партийной номенклатуры и исключен из партии. Наиболее серьезные кадровые перестановки были сделаны 16 марта 1962 г., когда по инициативе усиливавшего свои позиции Т. Живкова на место министра обороны – генерала армии и члена политбюро болгарской компартии И. Михайлова, партийного и военного деятеля ещё со времён подполья, Коминтерна и советской эмиграции, откуда он приехал в Болгарию в июле 1945 г., пришёл не менее известный, но более молодой партийный и политический деятель Д. Джуров, проведший Вторую мировою войну в Болгарии и участвовавший в партизанском движении. В то же время он не был членом политбюро и был связан исключительно с военными делами. На пост начальника Генерального штаба 22 марта 1962 г. был назначен генерал-майор А. Семерджиев, сменивший генерал-лейтенанта И. Врачева. Следующая замена произошла в руководстве политического управления Вооруженных сил: генерал-лейтенант М. Мишев, сыгравший в своё время по поручению Кремля достаточно важную роль, когда происходила замена партийного руководителя В. Червенкова на Т. Живкова, также был удален со своего поста. На должность зам. министра по противовоздушной обороне и ВВС был назначен генерал-лейтенант С. Трынски, известный как партийный и партизанский деятель, который был репрессирован в годы правления В. Червенкова, а затем реабилитирован при Т. Живкове. Другим заместителем министра обороны стал И. Бычваров – генерал-полковник, хорошо известный в партийных кругах и относительно молодой функционер БКП. Он занял важную должность заведующего административным отделом ЦК БКП, т. е. партийного куратора военного министерства, военизированных ведомств, включая МВД, а также правоохранительных органов. Одновременно политбюро ЦК БКП приняло специальное секретное решение «Основные положения о работе, правах и обязанностях МВД и его органов на местах»[242], суть которого сводилась к усилению роли этого государственного института в деле контроля над обществом. Укрепление режима в данном случае имело непосредственное отношение к проблемам обороны в целом. Не случайным поэтому было и то, что политическая составляющая оборонной политики ОВД на Балканах интерпретировалась советской стороной с учётом внутриполитических изменений в государствах полуострова. В этой связи Главнокомандующий Объединенными Вооруженными Силами Организации Варшавского Договора маршал СССР А. А. Гречко заявлял осенью 1962 г. о том, что «победа в большинстве балканских стран народно-демократического строя коренным образом изменила политическую обстановку на Балканах в пользу лагеря социализма. Но империалисты предпринимают отчаянные попытки восстановить здесь прежнее господство и поэтому осуществляют ряд практических мероприятий по укреплению своего положения в Турции и Греции»[243].

Модернизация и реформирование болгарских вооруженных сил, проходившие на фоне политических изменений в стране, выявили отсутствие достаточных финансовых ресурсов и экономического потенциала. Этот факт было вынуждено признать в мае 1963 г. руководство Болгарии. Оно обратилось к Москве с просьбой о сокращении расходов на оборонные нужды, так как даже льготные советские кредиты за поставки вооружений в Болгарию серьезно осложняли экономическое положение в стране, а сами расходы на оборону составили в 1963 г. 12% её бюджета[244]. Этот шаг, продиктованный как объективными причинами, так, вероятно, и желанием Софии воспользоваться ситуацией для получения максимально возможных привилегий от Кремля в вопросах военно-технического сотрудничества с Москвой, для военно-политических планов которой балканское направление имело важное значение, привел к определенным результатам. В июле 1963 г. Н. С. Хрущев в специальном письме Т. Живкову сообщил о готовности «поставить в 1963-1965 гг. в качестве дара Советского Правительства вооружение и военную технику на сумму до 74,3 миллиона рублей в номенклатуре и количествах, согласованных между нашими Министерствами обороны», а также выразил согласие с выплатой Болгарией фиксированной суммы по советским кредитам[245].

В соответствии с аналитическими оценками американской разведки советских военных планов, сделанными в конце 1962 г., в случае конфликта СССР с Западным блоком главным театром военных действий должна была стать Европа и, как считалось, «Советы планируют стремительное массированное наступление к берегам Ла-Манша в начальные дни такой войны»[246]. Действия в Скандинавии и Средиземноморье, сочетавшиеся с операциями в Балтийском и Черном морях, а также операционные задачи советского подводного флота против важного в стратегическом отношении «атлантического канала» обеспечения боевых операций НАТО в Западной Европе должны были стать, по предположениям аналитиков ЦРУ, элементами этого плана[247]. Во многом подобные расчёты являлись результатом анализа проводившихся региональных манёвров ОВД, а также информации, получаемой американской и британской разведками из открытых и конфиденциальных источников. Средиземноморский и черноморский сектора предполагаемого ТВД имели прямое отношение к оборонным возможностям балканских членов Варшавского Договора – Албании, Болгарии и Румынии, из которых первая, находясь во враждебных отношениях с СССР, постепенно переставала играть роль «средиземноморского бастиона» Варшавского пакта.

Весной 1963 г. наступил очередной период стабилизации в отношениях Болгарии и Югославии, выразившийся в том, что София вновь начала подчеркивать близость идеологических позиций коммунистического блока и Белграда. В свою очередь, югославское руководство, имея собственные политические интересы в деле укрепления начавшего формироваться Движения неприсоединения, в котором Югославия стремилась занять лидирующие позиции, фактически выступило на этом этапе союзником возглавляемого СССР блока, усилив критику идейно-политического курса Пекина и поддержавшей его Тираны[248]. 24 августа 1963 г. София ответила на декабрьское предложение Афин по улучшению двусторонних взаимоотношений в позитивном, по словам премьер-министра,[249] духе. София пыталась осторожно маневрировать в рамках «коридора возможностей», предоставляемого ей членством в «социалистическом содружестве». В отношениях Болгарии с Западным блоком оборонная политика приобретала в данном контексте особое значение, так как затрагивала широкий спектр вопросов, относящихся не только к двусторонней, но и межблокововой дипломатии – НАТО и ОВД. Попытка усилить собственные позиции на международной арене и на региональном уровне могли быть успешными для Софии только при условии проведения умелой и не вызывающей сомнений у Кремля в лояльности болгарской стороны политики, а также демонстрации перед западными партнерами своей относительной самостоятельности.

Всё более проявлявшаяся к началу 60-х гг. XX в. в позиции стран-участников Варшавского пакта тенденция укрепить национальный суверенитет в болгарском случае не была исключением, но обладала особенностью – «подчеркнутой лояльностью» в отношении Москвы в обмен на получение её согласия в деле решения региональных проблем. В беседе Т. Живкова с послом США в стране Е. Андерсон[250], состоявшейся 28 ноября 1962 г., глава БКП заявил о заинтересованности Софии «следовать линии мирного сосуществования со всеми государствами» и улучшать отношения с Турцией, «являющейся союзницей США». При этом, как было отмечено американским послом, Живков не упомянул в ходе беседы ни СССР, ни Югославию[251], что было явной попыткой, с одной стороны, избежать намёка на то, что София выполняет распоряжение Москвы, а, с другой, не допустить аналогии при сравнении позиции Болгарии с независимым особым курсом титовской Югославии.

Поиск СССР и Болгарией возможных вариантов решения проблем оборонной политики ОВД на балканском региональном уровне происходил в условиях обострения советско-китайского конфликта. В конце 50-х – начале 60-х гг. XX в. он серьезно влиял на формулирование оборонной политики Кремля, который был вынужден отныне считаться с начавшимся расколом в так называемом социалистическом содружестве, членом которого являлась и балканский член Варшавского пакта (хотя фактически и прекративший связи с ним) – Народная Республика Албания, поддержавшая КНР. Особое место в планах Москвы всё больше занимала проблема достижения единства в рамках Организации Варшавского Договора. Она рассматривалась советским партийно-государственным руководством как важный элемент в системе международных отношений, играющий военно-стратегическую роль во взаимоотношениях Запад – Восток. Данное обстоятельство отмечалось в 1963 г. экспертами-аналитиками в разведывательном сообществе США, ориентированном, помимо других тем, и на определение вероятного образа действий Москвы в вопросах военно-технического сотрудничества с союзниками по блоку. По их мнению, подтверждавшемуся конкретными фактами, «новый советский курс заключался до сих пор в том, чтобы усилить Варшавский пакт как военную организацию и представить его как эффективную военную организацию (за исключением Китая), разработать доктрину превалирования стратегических вооружений (подчеркивающую относительную военную слабость Китая) и сделать ясным, что сдерживающий щит, защищающий

Китай, зависит от доброй воли СССР»[252]. В складывавшейся ситуации из трёх балканских членов Варшавского договора реальными участниками блока продолжали оставаться Болгария и Румыния, что усиливало их роль и значение в оборонной политике всего ОВД. Однако Бухарест всё более демонстрировал Москве свою самостоятельность, хотя и делал это исключительно осторожно. Постепенное ослабление союзнической лояльности Румынии в рамках пакта вело к формулированию румынской стороной собственного курса как на международной арене, так и внутри коммунистического блока. Одновременно это серьезно сказывалось на взаимоотношениях Бухареста с союзниками по Варшавскому пакту, и прежде всего Москвой. Начиная с 1962 г. расширявшая взаимодействие с другими членами ОВД по линии разведывательных организаций и органов безопасности советская сторона стала настаивать на введении ограничений при обмене информацией с румынскими союзниками. Ввиду начавшихся в конце 1963 г. секретных переговоров между Бухарестом и Бонном об установлении дипломатических отношений Румынии с ФРГ были приостановлены контакты между Министерством государственной безопасности ГДР и МВД Румынии по инициативе восточногерманской стороны. Более того, Управление государственной безопасности Румынии (Departamentul Securitalii Statului din Romania – DSS или как он был более известен – Секуритате)[253] было исключено на протяжении 1962-1964 гг. из программы содействия, оказывавшегося советским КГБ партнерам по Восточному блоку[254]. В то же время органы советской разведки – КГБ и ГРУ – продолжали проводить вплоть до 1968 г. в странах-членах Варшавского пакта секретную операцию под кодовым названием «Байкал». Её целью было выявление сотрудниками этих организаций, работавшими под прикрытием как граждане западных государств, лиц, пригодных для вербовки, а также проверка надежности сотрудников разведывательных организаций государств-союзников СССР по ОВД[255].

Одним из серьезных шагов Бухареста в 1963 г., с учётом особенностей отношения коммунистических режимов к распространению независимой информации в находящихся под их контролем странах, стала отмена глушения передач румынской секции «Радио “Свободная Европа”» – «Radio “Europa Libera”». Во многом это способствовало тому, что «западные радиостанции ответили передачами, достаточно благоприятными с точки зрения оценки усилий румынского руководства, направленных на дистанцирование от Москвы»[256]. Оборонные аспекты внешнеполитического курса Бухареста имели особое значение в контексте развивавшихся отношений Румынии с США. Конфиденциальное заявление 4 октября 1963 г. министра иностранных дел Румынии К. Мэнеску Государственному секретарю США Д. Раску о том, что в условиях конфликта с использованием ядерного оружия НАТО и ОВД, его страна займёт нейтральную позицию, являлось продолжением этой политики[257]. Избранный руководством Румынии курс, нацеленный на достижение большей независимости от Москвы как во внутри-, так и во внешнеполитических вопросах становился всё более очевидным для лидера Западного блока – Соединённых Штатов. На состоявшейся 26 февраля 1964 г. встрече посла США У. Кроуфорда и министра иностранных дел Румынии К. Мэнеску последний особо подчеркнул «откровенное и полезное обсуждение» внешнеполитических вопросов во время его встречи с Госсекретарём США Д. Раском осенью 1963 г. При этом он заявил о «доступности» румынского руководства для Кроуфорда, т. е. готовности высших официальных лиц в Бухаресте встретиться с послом США по его просьбе для обсуждения любых вопросов, которые он посчитает необходимым затронуть[258]. Более того, глава румынского МИДа недвусмысленно отметил желательность использования со стороны Запада «применительно к некоторым странам» определения «социалистические государства», а не «сателлиты». Одновременно он «одобрительно сослался» на Д. Раска, которому, по заявлению последнего, во время беседы с К. Мэнеску осенью 1963 г. сообщил о рекомендации своих коллег отказаться от использования термина «сателлиты»[259]. Подчеркнуто доброжелательное расположение в отношении Вашингтона, продемонстрированное главой румынского МИДа, вызвало ответную реакцию со стороны У. Кроуфорда, который отметил «независимость мысли и действий» Румынии, повлиявших на образ мыслей американского Госсекретаря и впечатливших его[260].

Политическая линия Бухареста, демонстрировавшаяся на уровне двусторонних взаимоотношений с членами Западного блока, в то же время не снимала с повестки дня румынского руководства вопрос о военно-техническом сотрудничестве в рамках Варшавского пакта. На протяжении 1960-65 гг. румынское правительство выделило 6 157 млн лей на приобретение вооружений и снаряжения для армии, из которых 4 236 млн лей (1 157 млн советских рублей) были выделены на закупку в СССР средств ПВО, радарных установок; в СССР и Польше гусеничной техники; в СССР, Венгрии и Восточной Германии радиооборудования; а также на приобретение в СССР 104 истребителей МиГ-21 и 423 средних танков Т-54А в СССР и Польше[261].

Крайне нестабильный характер взаимоотношений СССР с Румынией проявлялся в момент, когда ситуация, складывавшаяся в советско-китайских отношениях, являлась ещё одним из факторов, влиявших на активизацию политики Западного блока в отношении стран Восточной Европы. На состоявшейся в апреле 1964 г. в Лондоне трёхдневной конференции британских послов в восточноевропейских странах был сделан вывод о том, что «развитие китайско-советского спора открывает возможности перед восточноевропейскими правительствами для более свободных действий в отношении СССР и, таким образом, для более активной политики правительства Её Величества в Восточной Европе». Суть этого курса должна была заключаться в том, чтобы не пытаться усилить советско-китайский конфликт, «не создавать впечатление, что мы пытается настроить правительства и народы Восточной Европы против СССР», а также в том, чтобы «рассматривать восточноевропейские правительства всё больше как независимые». В терминологическом отношении предлагалось называть страны региона «восточноевропейскими государствами» вместо ранее использовавшегося определения «сателлиты»[262]. Одновременно отмечалась необходимость дифференцированного подхода к странам советского блока, в связи с чем отмечались особые позиции ряда государств, и прежде всего Румынии, внутри Варшавского пакта.

Формулирование новых подходов в политике США в отношении Восточного блока стало частью внешнеполитического курса администрации президента Л. Джонсона. В своей речи 23 мая 1964 г. он заявил о необходимости «наведения мостов» с коммунистическими странами Восточной Европы, что достаточно серьезно обеспокоило Москву, стремившуюся не допустить ослабления контроля над своими союзниками. В этой связи в целях недопущения резкого противодействия со стороны Кремля, а также ослабления сопротивления со стороны коммунистических режимов Восточной Европы, аналитики и эксперты американского внешнеполитического и разведывательных ведомств подготовили по просьбе руководства ЦРУ специальную записку о возможных мерах по реализации политики «наведения мостов». Практически все основные предложения, содержавшиеся в документе, сводились к либерализации взаимоотношений со странами Восточного блока, отказу от демонстративных жёстких действий и пропагандистских мероприятий с учётом развивающихся диверсификационных процессов в общественно-политической жизни стран, входящих в блок[263].

Так называемое балканское измерение этой политики касалось членов Варшавского пакта из числа государств региона, в частности Болгарии. Её отношения с соседними Грецией и Турцией имели как двусторонний, так и более широкий «межблоковый» характер. Это было обусловлено тем, что София выступала в роли участника и представителя ОВД в регионе, начиная соревноваться с Румынией – своим партнёром по союзу, также стремившейся усилить позиции на Балканах. Важность обеих стран для Восточного блока признавалась не только в Москве, но и среди её союзников в ОВД. При этом некоторые из них, прежде всего ГДР, опасалась расширения взаимоотношений Софии и Бухареста не только со своими соседями по Балканам, но и с усиливавшей своё присутствие в регионе ФРГ. Пытаясь не допустить нормализации двусторонних отношений Западной Германии с Болгарией, Румынией и Венгрией, входивших в так называемый южный пояс обороны Варшавского договора[264], руководство ГДР апеллировало к угрозе, исходящей, по его мнению, из ФРГ для всего Восточного блока, так как Бонн выражал согласие на размещение ядерных вооружений на территории Западной Германии[265].

Со своей стороны, США стремились не допустить усиления конфликта в балкано-средиземноморском регионе из-за действий всё более демонстрирующей свою независимость от принятия коллективных решений в НАТО Турции. В июне 1964 г. президент США Л. Джонсон направил президенту Турции И. Инёню специальное письмо, в котором предупредил, что в случае провоцирующих СССР действий Анкары и возможной ответной советской реакции США и союзники по НАТО воздержатся от поддержки Турции[266].

На этом фоне другое коммунистическое государство региона – Югославия превращалась в важный элемент региональной безопасности. Со своей стороны, Белград начинал всё больше придавать значение развитию Движения неприсоединения, рассматривая его как «третью силу», с которой вынуждены считаться на международной арене Западный и Восточный блок, и одновременно отказываться от идеи возобновления Балканского пакта. Вторая конференция Движения, состоявшаяся 5-10 октября 1964 г. в Каире, способствовала укреплению позиций Югославии не только в отношениях с США и СССР, но и на региональном балканском уровне.

Для коммунистической Албании, заморозившей отношения с Варшавским пактом и сделавшей ставку на развитие особых тесных отношений с КНР, также было важно доказать внешнему миру способность обеспечить свою безопасность. Стремясь подчеркнуть свои оборонные возможности в условиях существовавшего албано-советского и советско-китайского конфликта, Тирана пошла на публичную демонстрацию во время военного парада 29 ноября 1964 г. наиболее охранявшегося ею военного секрета – наличия у вооруженных сил страны мобильных ракет типа земля-воздух, что заставило военных специалистов на Западе делать различные предположения о возможных источниках поступления подобного вида вооружений[267].

§6. «Болгарский кризис» и «нормализация»

В складывавшихся условиях конца 1964 – начала 1965 г., когда позиция Кремля по военно-стратегическому аспекту оборонной политики серьезно затрагивала весь комплекс проблем, связанных с функционированием возглавлявшегося СССР Варшавского пакта, особое значение продолжала сохранять тема выработки единой оборонной доктрины для этого блока; определение места и роли его членов в реализации общестратегических и оперативно-тактических установок. Для специалистов из числа представителей экспертно-аналитического сообщества США к началу лета 1965 г. становилось очевидным, что «нынешняя военная доктрина Варшавского пакта предусматривает серию тесно взаимосвязанных и скоординированных наступательных и оборонительных операций, проводимых советскими и восточноевропейскими силами. Наступательные операции предусматривают использование чётко определяемых комбинированных сил восточноевропейцев, которые действуют одновременно и как приданные в состав советских подразделений, и как национальные компоненты (подразделения – Ар. У.), перед которыми поставлены задачи наступления под советским командованием в масштабах фронта. Оборонительные операции предусматривают существование высокой степени взаимосвязи системы раннего предупреждения и скоординированной системы материально-технической поддержки»[268]. Укрепление противовоздушной обороны за счёт усиления ВВС, призванных выполнять так называемые противовоздушные операции, являлось с конца 50-х гг. частью советской военной стратегии[269], которая начала распространяться в целом на стратегическое планирование ОВД[270]. Её реализация требовала серьезного перевооружения не только советских ВС, но и армий других членов Варшавского пакта. Начало этому процессу было положено на заседании Политического Консультативного Комитета ОВД, проходившем 28-29 марта 1961 г. в Москве с участием Н. Хрущева, когда была принята программа советских военных поставок восточноевропейским государствам, выполнявшаяся и после прихода к власти в СССР в октябре 1964 г. Л. Брежнева. В соответствии с ней на протяжении 1962-1965 гг. вооруженные силы шести стран – членов ОВД (Болгарии, Венгрии, ГДР, Польши, Румынии и Чехословакии) получили более 800 боевых самолётов, 555 вертолетов, 6075 танков, 17 312 бронетранспортеров, 554 радарных установки, 41 440 радиостанций[271]. Одновременно СССР также приступил к импорту ряда видов военной продукции из стран Восточной Европы (Чехословакии и Венгрии)[272].

В то же время ряд членов ОВД уже сам начинал выходить на международные рынки оружия. Из балканских участников Варшавского пакта первой была Болгария. Она достаточно активно развивала собственный военно-промышленный комплекс, используя советские лицензии на изготовление легкого стрелкового оружия, служившего для оснащения не только Болгарской народной армии (БНА), но и предназначенного для экспорта в страны, где устанавливались коммунистические и «революционные» антиамериканские/антизападные режимы. В феврале 1965 г. София осуществила поставку военного снаряжения новому режиму в провозглашенной в 1962 г. после свержения монархии Йеменской Арабской Республике на сумму более чем 500 тыс. долларов США[273].

Таблица 6

Советские поставки МиГ-1911, МиГ-19ПМ, МиГ-19С странам-участницам ОВД[274]

Албания[275]

Ринас[276]

Слупск-Редзиково[277]

28-й и 39-й ИАП5[278]

В то же время, и это было отмечено зарубежными экспертами, прежде всего из числа аналитиков ЦРУ США, новое советское руководство во главе с Л. И. Брежневым, «будучи обеспокоено ожесточенной дискуссией относительно военной стратегии в хрущевский период, осторожно уклонилось от чёткого провозглашения советской военной доктрины и, таким образом, военной доктрины (Варшавского – Ар. У.) пакта. Однако один из факторов советской военной политики – размещение ресурсов – не был обойден вниманием… Главнокомандующий пактом Гречко на приёме в Кремле 14 мая (1965 г. – Ар. У.) сделал беспрецедентное публичное упоминание о “совместных ядерных силах Варшавского договора”»[279]. Сам факт обращения к этой теме давал основания для предположений о том, что размещение ядерных сил на территории восточноевропейских союзников мог означать, во-первых, контроль над ними со стороны СССР, и, во-вторых, стремление Москвы «усилить ядерный щит» в Восточной Европе с целью вывода из этого региона советских вооруженных сил[280]. Продолжавшая сохраняться неясность основных постулатов советской военной доктрины, чему в немалой степени способствовали идеологические пропагандистские тезисы, использовавшиеся советским руководством, включая его военную часть, усилившую свои позиции после свержения Хрущева[281], не позволяла определить основные параметры всей доктрины в целом. Бесспорными оставались лишь два взаимосвязанных аспекта советской стратегии: во-первых, ставка Москвы на использование советских и восточноевропейских конвенциональных вооруженных сил в целях максимально глубокого продвижения в Западную Европу в случае вооруженного конфликта с НАТО, и, во-вторых, нанесение предельно возможного ущерба военно-воздушным силам альянса и его ядерным арсеналам[282]. В военно-стратегическом отношении для Москвы, во многом определявшей оборонную стратегию Варшавского пакта, к середине 60-х гг. XX в. основными театрами военных действий на европейском направлении становились Северо-Западный, Западный (Центральный) и Юго-Западный. Это было очевидно экспертам ряда стран-членов НАТО, прежде всего США. Они отмечали осенью 1965 г., что для советской стороны важны все три театра военных действий, для которых, как полагали в ЦРУ, могут быть созданы отдельные региональные штабы[283].

Схема 1

Вероятные ТВД для СССР и Варшавского пакта и возможные изменения их периметров[284]

Степень значимости каждого из ТВД для советского военно-стратегического планирования и, соответственно, Варшавского блока, предопределила военно-техническую оснащенность армий стран-участников ОВД, получавших основную часть вооружений в различной форме от СССР. Центрально-европейское направление, являвшееся главным с точки зрения стратегических планов СССР и Варшавского пакта, было ориентировано, прежде всего, на ведение активных боевых действий, целью которых было максимально возможно быстрое продвижение в Западную Европу и захват стратегически значимых позиций. Размещение советского ракетного оружия в Восточной Европе – ракетных комплексов баллистических ракет малой дальности Р-11 «Земля», имевших значение в масштабах ответственности армии, и оперативно-тактических ракетных комплексов «Луна» дивизионного подчинения – лишь подчеркивало приоритетный характер соответствующего ТВД для Москвы. Из 14 бригад ракетных комплексов баллистических ракет Р-11, каждая из которых включала 7 пусковых установок, способных обеспечить запуск ракет не только с обычным, но и ядерным зарядом, Венгрия и ГДР получили по 1 такой бригаде, а Польша и Чехословакия – по четыре[285]. Одновременно предусматривалось оснащение всех дивизий армий стран-членов ОВД ракетным комплексом «Луна».

Юго-Западный ТВД, одним из секторов которого являлись Балканы, имел в определенной степени «вспомогательный» характер. Главной задачей, которую предстояло решать на нём Варшавскому пакту, было не допустить блокирования силами НАТО черноморско-средиземноморского морского транспортного узла, а также проведения «обходных» маневров со стороны НАТО и нанесения удара по СССР с юга. Одновременно ставилась задача обеспечения массированного продвижения армий Восточного блока на центрально-европейском направлении. Именно это обусловило размещение в Болгарии и Румынии по две бригады Р-11[286]. При этом оценка роли НРБ для западной внешней и оборонной политики с точки зрения дипломатических представителей ряда ведущих государств НАТО, в частности, Британии, делалась в 1964 г. в достаточно скептическом тоне, когда отмечалось, что «с точки зрения Запада, Болгария, несомненно, является наименее важной страной в Восточной Европе, помимо Албании», в отношении которой тем не менее предлагалось проводить политику, способную принести определенную выгоду Западу[287]. В военном плане делался вывод о том, что «болгарские вооруженные силы будут защищать всеми силами границы своей страны. Они полностью поддерживают режим, но существуют слухи о несогласных голосах, которые выступают в поддержку независимости (от СССР – Ар. У.), сравнимой с той, которая существует сейчас в Румынии. Сомнительно, чтобы они имели какой-либо успех… Болгария не сможет напасть ни на Турцию, ни на Грецию без одобрения и согласия Советского Союза. Следовательно, подобная атака была бы (предпринята – Ар. У.) скорее в политическом, нежели в военном отношении. Вооруженные силы нуждаются в более новом вооружении, а таковые прибывают в страну медленно и, похоже, не в большом количестве»[288].

Балканские члены ОВД – Албания, Болгария и Румыния на первых этапах существования блока рассматривались Москвой как важные с точки зрения базирования советских вооруженных сил участки юго-западного направления. Однако к середине 60-х гг. XX в. ситуация серьезно изменилась, так как один из членов ОВД – Албания – фактически прекратил связи с пактом после разрыва советско-албанских отношений, и, более того, его участие в случае межблокового конфликта ОВД-НАТО ставилось американскими экспертами под вопрос и зависело, как они отмечали, от интерпретации албанским руководством национальных интересов коммунистической Албании[289]. Эта оценка, вероятно, усилила стремление Вашингтона способствовать процессу выхода Тираны из Варшавского пакта, и в 1965 г. в Турции американская сторона инициировала проведение секретных переговоров по данному вопросу, обещая гарантии военно-политической безопасности Албании. Однако антиамериканизм Э. Ходжи, видевшего в США угрозу возглавлявшемуся им режиму, явился решающим фактором, повлиявшим, в конечном счёте, на отказ от дальнейших контактов с Вашингтоном[290].

Одновременно албанское руководство начало проводить вполне определенные по своему характеру реформы в оборонной сфере. Во второй половине декабря 1965 г. состоялось заседание политбюро АПТ, официальной повесткой дня которого было принятие мер против бюрократизма, приравнивавшегося по своей значимости к «классовому врагу». Замысел Э. Ходжи, активно развивавшего эту тему, заключался в усилении его личного контроля над партийным аппаратом и ликвидации любой, даже гипотетической, оппозиции в руководстве АПТ, что могло быть достигнуто проведением очередной волны чисток в рядах высшей номенклатуры[291]. В военно-командной системе Албанской народной армии проводились реформы, близкие, а порой и повторяющие мероприятия китайской компартии: была создана система армейских партийных комитетов, восстановлен институт политических комиссаров и ликвидированы воинские звания[292]. Официальная трактовка проведённых изменений в вооруженных силах нашла своё выражение в пропагандистских публикациях партийных изданий и заключалась в том, что «создание партийных комитетов, восстановление института политических комиссаров и снятие воинских званий в армии были направлены на сохранение и дальнейшее укрепление народного революционного характера Вооруженных сил Республики, на поднятие на более высокий уровень партийного руководства в армии»[293]. Одновременно, в виду явно просматривавшихся аналогий с китайской общественно-политической практикой того времени, подчеркивалась необходимость «пресечения всякого рода поползновений врага изобразить эти постановления как изменение линии партии или как копирование чьей-либо зарубежной практики»[294].

Реформы, проводившиеся руководством балканских государств-членов Варшавского пакта в области обороны, включая институциональные нововведения, касались как военной, так и политической областей. В Болгарии это нашло своё отражение в усилении роли Государственного комитета обороны (ГКО). Он был создан впервые на основании специального решения политбюро ЦК БКП от 6 марта 1952 г. и подчинялся непосредственно Совету министров[295]. Однако в конце 1953 г. по предложению советских военных советников и по личному указанию председателя Совмина В. Червенкова ГКО был упразднен[296]. Идея возобновления деятельности комитета была реанимирована в июле 1956 г., после прихода к власти в БКП Т. Живкова, и во многом это было обусловлено не только оборонными потребностями Болгарии как члена ОВД, но, прежде всего, тем, что «в рядах руководства Болгарской народной армии проявилось брожение и начались дискуссии относительно произошедших изменений в руководстве партии»[297]. В апреле ГКО был окончательно легитимирован. Доминирование в этом органе представителей вооруженных сил, а также карательных органов – МВД и госбезопасности, представлявших наиболее сильный «блок» в составе Комитета, куда входила также хозяйственная номенклатура, свидетельствовало о реальном соотношении сил в руководстве коммунистической Болгарии в начале 60-х гг. XX в. В июне 1962 г. произошло расширение состава ГКО с 6 до 9 членов. Фактически комитет был призван выполнять политические функции осуществления контроля над армией, МВД и госбезопасностью; осуществлять хозяйственно-экономические в области оборонной политики с упором на военную часть экономики и промышленности, а также определять партийно-государственную политику в области безопасности с позиций БКП и членства Болгарии в ОВД.

Таблица 7

Первый расширенный состав ГКО НРБ (июнь 1962 г.)[298]

Фактическое прекращение членства Албании в Варшавском пакте и усиление самостоятельности Румынии превращало Болгарию в единственного последовательного союзника СССР в регионе. Данный факт учитывался Кремлём при определении возможных последствий ослабления болгарского оборонного потенциала, и Москва предпринимала шаги, направленные на недопущение подобного развития ситуации. В этой связи советское руководство, констатируя, что «дальнейшее уменьшение боевого состава и численности Болгарской народной армии из-за сокращения ассигнований на её нужды могло бы нанести ущерб интересам обороны Болгарии и других социалистических стран», соглашалось «оказать соответствующую помощь Народной Республике Болгарии в дополнение к уже определенному объему поставок на 1965 год», имея в виду, что подобная «помощь могла бы быть оказана в виде безвозмездных поставок некоторого количества вооружения и военной техники для Болгарской Народной армии»[299].

Доминирование Балкан во внешнеполитической повестке дня Софии особо отмечалось и болгарским руководством, а также подчеркивалось на переговорах с партнерами по коммунистическому лагерю. Весной 1965 г. отношения с Грецией и Турцией оценивались болгарской стороной как улучшающиеся, но испытывающие сильное негативное влияние из-за сопротивления со стороны «реакционных кругов, американцев»[300]. Одновременно болгарская разведка, продолжавшая организационно находиться до июля 1965 г. в составе МВД, усиливала свою деятельность в отношении государств, находившихся в зоне ответственности Болгарии как члена Варшавского пакта. Одним из них традиционно являлась Греция. В начале марта 1965 г., как сообщал министр МВД Д. Диков в середине апреля того же года председателю КГБ СССР В. Е. Семичастному, сотрудники его ведомства проникли в посольство Греции, «в результате были сфотографированы материалы, хранящиеся в сейфе военно-воздушного атташе подполковника Михаила Киркизиотиса, из которых видно какими данными он располагает в отношении нашей страны, каких (так в тексте – Ар. У.) источников использует и т. и.»[301]

Ситуация, складывавшаяся в отношениях с соседними коммунистическими странами – Югославией и Румынией, была с точки зрения принадлежности первой из них к Движению неприсоединения, а последней – к Варшавскому блоку и СЭВ, по мнению болгарской стороны, исключительно противоречивой. Экономическое положение в этих странах, в отличие от политического, не вызывало у Софии серьезного беспокойства. Разногласия с Белградом и Бухарестом касались области идеологии и трактовки национального суверенитета. Т. Живков признавал во время болгаро-кубинских переговоров весной 1965 г., что болгарское руководство «тревожит националистическая линия, которую проводит румынское руководство»[302], которое, хотя и «не полностью разделяет китайскую трактовку», но отклоняется «от классового подхода»[303] на международной арене.

Особое значение для оборонной политики Болгарии весной 1965 г. имела ситуация, складывавшаяся в национальных вооруженных силах и в партийной среде. Её представители в условиях коммунистической Болгарии начала 60-х гг. XX в. часто были связаны со многими офицерами и генералами. Начало этому было положено ещё во времена подпольной деятельности межвоенного и военного периодов, а также партизанской борьбы до коммунистического переворота 9 сентября 1944 г. Все значительные должности в военизированной части госаппарата НРБ занимали выходцы из рядов БКП, имевшие опыт нелегальной работы, боевых действий в партизанских отрядах и прошедшие в разное время подготовку в советских партийных и военных учебных заведениях. Выдвижение этих лиц на командные должности в армии, МВД и госбезопасности, а также окончательная замена старого офицерского корпуса новым, фактически созданным коммунистическим режимом, частью которого они являлись, были призваны обеспечить лояльность «военной касты» ему. Однако складывавшаяся осенью 1964 – весной 1965 г. в военно-политических кругах Болгарии ситуация свидетельствовала о наличии серьезного кризиса в военно-партийной номенклатуре, что было способно повлиять в целом на оборонную политику страны. Сформировавшаяся осенью 1965 г. оппозиция против Т. Живкова[304], смена которого рассматривалась ею как необходимое условие общественно-политического развития Болгарии, была также составлена из представителей армии и партийных деятелей, имевших большое влияние как в рядах болгарской компартии, так и вооруженных силах. Заговор, руководство которого осуществлялось известными в партийных и военных кругах активными участниками болгарского коммунистического движения межвоенного периода и партизанского движения в Болгарии в годы Второй мировой войны И. Тодоровым-Горуней, Ц. Крыстевым, Ц. Аневым, довольно серьезно повлиял на последующую ситуацию в болгарских вооруженных силах после его раскрытия и проведения органами МВД соответствующей операции, начатой 28 марта 1965 г.[305] Помимо того, что были осуждены основные руководители заговора (за исключением И. Тодорова-Горуни, загадочно покончившего самоубийством в ночь с 7 на 8 апреля 1965 г.), последующей чистке подверглись более 200 офицеров БНА, которые были понижены в звании и должности, разжалованы или уволены из рядов вооруженных сил[306].

Эти события серьезно отразились и на кадровом составе высших органов государственной власти, а также военного управления. Одним из результатов внутрипартийной борьбы и победы в ней Т. Живкова стало снятие осенью 1962 г. со своего поста премьера А. Югова, место которого занял сам глава БКП, а после апреля 1965 г. – изменения в персональном составе Государственного комитета обороны, из которого был исключен генерал-полковник И. Бычваров, смещённый в начале октября 1965 г. со своего поста заведующего административным отделом, и введены новые члены – заместитель председателя Совета министров член Политбюро ЦК БКП Ж. Живков, ближайший сподвижник Т. Живкова кандидат в члены Политбюро ЦК БКП, секретарь ЦК БКП П. Кубадински, новый заведующий административным отделом ЦК БКП, член ЦК БКП генерал-лейтенант А. Цанев и председатель созданного в начале июля 1965 Комитета государственной безопасности (ДС), член ЦК БКП генерал-майор А. Цолаков[307].

Предпринятые весной – летом 1965 г. структурные изменения в системе государственной безопасности и обороны свидетельствовали о стремлении Т. Живкова усилить личный контроль над этими сферами. Специальным решением Политбюро ЦК БКП от 6 июля 1965 г. из состава МВД выделялась на правах комитета организация государственной безопасности (КДС) с полномочиями министерства, в задачи которой входила борьба против «врагов народа и социализма». Её главой становился генерал А. Цолаков. Отдел административных органов ЦК БКП разделялся на Военный отдел, который контролировал министерство обороны, МВД и КДС, во главе с генералом А. Цаневым и Административный, осуществлявший контроль над министерством юстиции, судом и прокуратурой, во главе с И. Драгоевым. Одновременно в Закон о воинской службе были внесены изменения, в соответствии с которыми военнослужащие, допустившие проступки, могли понижаться не на одно, а сразу на несколько званий.

Неудавшаяся попытка переворота в апреле 1965 г. в Болгарии давала серьезные основания для выводов зарубежных, прежде всего американских, экспертов относительно роли и места вооруженных сил в общественно-политической жизни страны и стремлении болгарских властей поставить военных под жёсткий политический контроль[308]. В свою очередь, Живков стремился подчеркнуть контроль власти над вооруженными силами как государственным институтом. В этой связи он заявил в расчёте на иностранную аудиторию в интервью зарубежным СМИ летом 1965 г. о том, что «армия в социалистической стране не может сравниваться с армиями латиноамериканскими, где часто происходят государственные перевороты»[309].

Болгарские власти были заинтересованы минимизировать общественную значимость произошедшего не только в глазах болгарских граждан, но и международной общественности, и даже своих ближайших советских союзников. Во многом это было обусловлено нежеланием лично первого секретаря ЦК БКП давать основания считать себя слабым политиком, не имеющим поддержки в партийном и государственном аппарате, что могло серьезно насторожить Москву и заставить её начать поиск кандидата на замену[310]. Именно поэтому на состоявшейся 26 мая 1965 г. встрече в Софии Секретариата ЦК БКП с советской партийной делегацией, главными участниками которой были Т. Живков и секретарь ЦК КПСС, член Политбюро ЦК КПСС М. Суслов, сам Живков был вынужден признать серьезность произошедшего. Это нашло своё отражение в его словах о том, что несмотря на малочисленность группы заговорщиков, «это не может отменить сам факт и мы не можем его отменить таким образом, как это делает наша (болгарская официальная – Ар. У.) публичная пропаганда». Глава БКП, хотя и ссылался на то, что в заговоре не участвовали заговорщики из боевых частей, тем не менее признал: среди них были высокопоставленные военные и партийные деятели не первого, но и не последнего «ряда». Живков не смог скрыть обеспокоенности тем, что «в армии могут происходить такие вещи». Болгарское руководство постаралось представить произошедшее как заговор «прокитайских элементов», что, по его замыслу, вероятно, должно было обеспокоить советскую сторону и вывести внутрипартийный конфликт из «болгарского контекста» в более широкий, международный, с учётом подозрительности Москвы к действиям Пекина, и представив его «борьбой между нами [БКП] и китайцами». Упоминание о недовольстве в среде болгарских офицеров своим положением из-за низкой зарплаты даже в сравнении с другими коммунистическим странами и массовыми сокращениями из офицерского корпуса при отсутствии трудовых вакансий должно было облегчить Т. Живкову получение советской помощи на оборонные и хозяйственные нужды страны[311].

Внешнеполитическое измерение оборонной политики Болгарии к весне 1965 г., прежде всего, касалось региональной системы безопасности. Болгарская оценка расстановки сил на Балканах давалась в пользу ОВД. «Балканское направление», имевшее выход на Грецию, Турцию и Средиземное море, как оно определялось руководством НРБ, было прочно «прикрыто» с болгарской стороны, так как имелся «сокрушительный перевес и готовность действовать, и это вопрос не дней, а часов…»[312] Возможности Болгарии, в частности, на условном фракийском рубеже были достаточно серьезны и отмечались в НАТО. В свою очередь, отсутствие координации между членами НАТО на региональном уровне и особенно конфликтный характер взаимоотношений Греции и Турции, влияли на обороноспособность Североатлантического альянса на балканском направлении. Американские официальные лица высказывали опасения по поводу того, что предпринятое греческой стороной исследование планов сдерживания в греческой Фракии не предусматривало участия Турции. Подобный подход рассматривался как провоцирующий Софию на активные действия, так как «узнай болгары об этом, то такая ситуация могла бы ввести их в искушение предпринять наступление, так как они бы знали, что никакого ответа со стороны НАТО не будет»[313]. Несмотря на последующие заверения министра обороны Турции о готовности действовать в соответствии с планами НАТО, этот инцидент был воспринят американской стороной с явным раздражением.

София, имея в виду зону ответственности болгарских вооруженных сил, особое внимание уделяла кипрскому конфликту, в связи с чем партийно-государственное руководство не исключало возникновение чрезвычайной ситуации, требовавшей в дальнейшем участия вооруженных сил страны в случае «непредвиденных обстоятельств». Это нашло своё отражение в поддержании боевой готовности ряда частей БНА[314], тем более что болгарское вооружение постоянно направлялось на Кипр[315].

Подчеркивание геостратегической роли Болгарии на Балканах являлось одним из элементов внешней политики Софии не только в отношениях с западными государствами, но и с СССР. Болгарское руководство особо отмечало факт нахождения страны в центре региона. Т. Живков весной 1965 г. подчеркивал: «Все Балканские страны так или иначе заинтересованы в поддержании добрососедских отношений с Болгарией. Болгария – по счастью или по несчастью – является центром Балканского полуострова, и ни одна балканская проблема не может решаться без неё»[316]. При этом отношения с Грецией и Турцией, несмотря на проблемы (выплата репараций Афинам за действия царской Болгарии в годы Второй мировой войны, положение турецкого меньшинства в Болгарии), характеризовались в Софии как ровные. Отношения с Белградом и Бухарестом, находясь в определенной степени под влиянием «македонского вопроса» и «особой позиции» Румынии, также имели, по оценке болгарской стороны, перспективы возможного улучшения[317]. Такая оценка болгарского места на Балканах могла быть полезна для Софии, стремившейся получать максимальную поддержку Москвы и реализовывать собственные устремления в регионе, включая и оборонный аспект международных отношений. Идейно-политический аспект взаимоотношений между Софией, Белградом и Бухарестом имел ярко выраженный военно-стратегический подтекст, так как касался непосредственно противостояния Варшавского и Североатлантического пактов в балкано-средиземноморско-черноморском пространстве Юго-Западного ТВД.

Советская политика внесения разногласий в НАТО, вплоть до раскола этого военно-политического блока, представляла для Софии особый интерес. Наиболее перспективным Кремль считал использовать демонстрировавшиеся Анкарой перед её западными, прежде всего американскими, союзниками по НАТО, самостоятельность и «особый» внешнеполитический курс. Такая политика была рассчитана на получение турецкой стороной максимально возможной поддержки США как по экономическим, так и по внешнеполитическим (отношения с Грецией и «кипрская проблема») вопросам. Москва фактически рекомендовала Софии смягчить своё отношение к Анкаре, чтобы не допустить более масштабных с точки зрения Кремля негативных изменений в регионе: превращения Кипра в военно-морскую базу НАТО в случае присоединения его к Греции[318].

Приглашение посетить осенью 1965 г. Софию с официальными визитами (соответственно 13-18 сентября и 22-27 сентября), сделанное главам Румынии и Югославии – Н. Чаушеску и И. Броз Тито – рассматривалось руководством Болгарии как важный элемент в его балканской политике.

В то же время в Белграде и Бухаресте с большой осторожностью воспринимали эту болгарскую инициативу Тем не менее сотрудничество между болгарскими и румынскими службами развивалось достаточно активно, а «главным противником» продолжали оставаться США и возглавляемый ими Североатлантический альянс. Разведывательная информация, передававшаяся болгарской госбезопасностью её партнеру в Румынии – Управлению безопасности Министерства внутренних дел, содержала данные как по региональным вопросам, так и по более общим, включавшим натовскую и американскую тематики в целом. Подбор в послании из Софии освещаемых проблем позволяет сделать вывод о том, что ознакомление румынской стороны с данной развединформацией, помимо чисто практической задачи, преследовало и идеологическую: убедить Бухарест в том, что Румыния рассматривается на Западе как один из членов коммунистического блока, несмотря на попытки румынского руководства демонстрировать на международной арене свою независимость и подчеркнуто самостоятельный внешнеполитический курс, пытаясь добиться особого статуса во взаимоотношениях с США и другими членами НАТО[319]. Присутствие сил НАТО в Средиземноморье внимательно отслеживалось военно-разведывательными органами стран-членов ОВД. В соответствии с данными операционного управления Генерального штаба Румынии, Североатлантический альянс обладал к весне 1965 г. около 1500 единицами плавсредств, куда входили 370 боевых кораблей, 45 эскадронов военно-морской авиации с более чем 680 летательными аппаратами различной модификации и видов, 8 батальонов морской пехоты[320].

В свою очередь, сотрудничество стран-участниц ОВД в военно-технической и разведывательной сферах продолжало оставаться малоизвестным даже для заинтересованных в получении подобной информации разведывательных организациях государств НАТО, прежде всего американских разведслужб. Однако даже видимая часть активизировавшейся балканской региональной политики членов Варшавского блока, а также не входившей в неё СФРЮ давала определенные основания для выводов о перспективах развития ситуации и замыслах Кремля. Зарубежные аналитики делали вывод о том, что «Москва, вероятно, вдохновляется желанием более тесного официального сотрудничества между тремя государствами как основы для другого, “мирного наступления”, нацеленного на Грецию и Турцию. Улучшение болгаро-греческих отношений, датируемое июльским (1964 г.) соглашением, нестабильная ситуация в самой Греции и улучшение отношений между Москвой и Анкарой могут рассматриваться как обнадёживающее условие для следующих усилий в этом направлении. Подобная политика выявила бы особую значимость Болгарии, единственного советского надежного сателлита на Балканах, и могла бы обеспечить ей большую маневренность, чем ранее, если бы она сделала выбор и воспользовалась этим»[321]. Однако, демонстрируя свои особые интересы на Балканах, София прибегала и к тактике «уколов» в том случае, если была уверена, что это не создаст серьезные проблемы в её взаимоотношениях с Москвой, но позволит проявить самостоятельность, которая будет воспринята Кремлем спокойно, так как советская сторона не была заинтересована в слишком серьезном усилении Болгарии в регионе за счёт влияния СССР. Публикация в октябре 1965 г. в издававшемся на французском языке журнале – официальном органе Министерства внешней торговли – статьи, иллюстрацией к которой была карта с обозначением части греческой территории как болгарской, относилась к подобного рода маневрам Софии.

Болгарское руководство использовало особую тактику и в отношениях с Вашингтоном – главным участником евро-атлантического военного и политического альянса. С одной стороны, София демонстрировала максимальную лояльность Москве и официально заявляла американской стороне о том, что «к сожалению, в отношениях между Соединенными Штатами и Болгарией девяносто девять процентов зависят от Государственного Департамента и только один процент – от Болгарии; но этот один процент включает нашу добрую волю и добрые намерения»[322]. С другой, озвученная главой болгарского коммунистического режима Т. Живковым в беседе с послом США Н. Дейвисом формула о 90 и 10% должна была усилить заинтересованность Вашингтона в Болгарии и призвана активизировать американскую политику на болгарском направлении. В случае реализации данного плана, София могла бы использовать складывавшуюся ситуацию в собственных интересах как на региональном уровне, так и в двусторонних отношениях с Москвой.

Одновременно Болгария проявляла особую заинтересованность в активизации румынского вектора региональной политики. Это становилось очевидным и для Бухареста, который также стремился усилить собственные позиции в рамках балканского сектора «социалистического лагеря» и продолжать проводить свой особый курс в рамках Варшавского пакта. Визит главы Болгарии в Румынию по приглашению руководителя последней – Н. Чаушеску состоялся 22-24 октября 1965 г. После его окончания Т. Живков прибыл 25 октября в Москву и оставался там до 28 октября. Его встреча с Л. И. Брежневым буквально сразу же после болгаро-румынских переговоров фактически подчеркивала «коалиционный характер» действий Москвы и Софии на балканском направлении и имела прямое отношение к оборонной политике Варшавского пакта. Помимо констатации особой позиции Румынии в ОВД и попыток Кремля добиться дистанцирования румынского руководства от китайских идейно-политических постулатов, болгарская сторона выяснила, что Москва, проведя консультации с руководством государств-сателлитов, собирается предложить новый устав блока. Предполагалось создать технический секретариат, который должен был координировать работу по подготовке подлежащих обсуждению вопросов, но без понижения уровня представительства участников ПКК, т. е. первых секретарей компартий[323].

§7. Начало ослабления Юго-Западного ТВД Варшавского Договора

Внутри Варшавского блока всё большую самостоятельность проявляла Румыния, которая превращалась в исключительно непредсказуемого союзника. Югославия, не являвшаяся участницей пакта, могла рассматриваться в качестве потенциального союзника только при определенных условиях, а именно: создания угрозы для её безопасности. При этом военный потенциал страны был сопоставим с такими членами ОВД, как Чехословакия и Польша, находившимися на «первой линии» противостояния с Западным блоком. В организационном и оперативном отношениях югославские вооруженные силы имели большой боевой потенциал и были дислоцированы на территории всей страны таким образом, чтобы обеспечить её оборону, прибегнув к войсковым операциям или, в случае невозможности фронтального противодействия превосходящим силам и средствам противника, перейдя к партизанским действиям.

Внутриблоковая расстановка сил в Варшавском пакте давала основания для зарубежных, прежде всего американских аналитиков из числа представителей разведывательного сообщества США, делать вывод о тесной связи внутриполитического развития государств-участниц Варшавского пакта и их военной стратегии. Применительно к Балканскому «щиту социализма» это нашло своё выражение в достаточно точных заключениях, сделанных зимой 1965 г. американскими экспертами о мотивации и характере устремлений соответствующих режимов, которые могли обратиться к усилению собственной самостоятельности от СССР. Так, в частности, Румыния апеллировала, помимо прочего, к фактам национальной истории и роли в ней российско/советско-румынских отношений при решении спорных территориальных вопросов (Бессарабия, Буковина). Для румынского военного и партийно-государственного руководства было ясно, что Москва продолжит оказывать давление на Румынию как члена Варшавского пакта, от которого требуется выполнение общих оборонных скоординированных действий, несмотря на демонстративно отстаивавшуюся Бухарестом самостоятельность в рамках Восточного блока. Одним из зримых проявлений формирующейся румынским партийно-государственным руководством концепции национального суверенитета, затрагивающей и военно-политический аспект членства Румынии в ОВД, становилось всё более частое обращение Бухареста к фактам национальной румынской истории как к аргументу, легитимирующему внутри- и внешнеполитический курс коммунистического режима. Обеспечение территориальной целостности страны становилось в условиях ухудшения советско-румынских отношении важнейшим элементом доктрины национальной обороны. При этом руководство Румынии использовало в соответствии с традициями полемики обращение к так называемому историческому наследию «классиков марксизма-ленинизма». Издание в декабре 1964 г. Академией РНР «Записок о румынах» К. Маркса[324] в количестве 20,5 тыс. экземпляров стало весьма симптоматичным явлением[325], так как в этой работе канонический классик коммунизма в достаточно жёсткой и исключительно негативной форме характеризовал политику царской России в Бессарабии и румынских княжествах в XVIII-XIX вв., включая действия армии под руководством А. В. Суворова и русских войск в регионе позже. Во многом это было отражением процесса «десоветизации после 1963 г, являвшейся, по сути, механизмом выживания румынской коммунистической элиты, взявшей на вооружение и манипулирующей патриотическими символами»[326].

Обращение к территориальной, бессарабской, проблеме являлось закономерным продолжением обозначенного в апреле 1964 г. курса на повышение уровня самостоятельности Румынии в Восточном блоке. После варшавского совещания ПКК в январе 1965 г. данная тема приобретала значимость и достаточно серьезно рассматривалась в Москве как опасность «дрейфа» Румынии в сторону большей независимости и консолидации с КНР. Именно поэтому как на уровне советской пропаганды, так и на дипломатическом, когда Кремль обратился к Бухаресту, «бессарабская проблема» интерпретировалась не как территориальная, а как историческая в контексте официальной принятой советской версии «объективноположительной роли России на Балканах»[327] и «освободительной миссии Советского Союза» в 1939-1945 гг.

Обложка издания «(Записок о румынах» К. Маркса

Эксперты из числа зарубежных аналитиков делали вывод о том, что и для соседней с Румынией Болгарии равными по значимости для её внешнеполитических устремлений являлись территориальные проблемы с соседними Грецией и Югославией. В данном контексте степень независимости Балканских коммунистических стран от СССР оценивалась в соответствии со сложившейся ситуацией: Албания при существовавшем руководстве Э. Ходжи едва ли могла пойти на примирение с СССР, Югославия была достаточно независима от Москвы, Румыния усиливала свою независимость, а Болгария продолжала оставаться наиболее лояльно настроенной в отношении СССР страной[328]. Эта «классификация» Балканских коммунистических стран была важна и с точки зрения оборонной политики как всего Восточного блока, так и той его части, которая относилась к региональному аспекту проблемы.

Осенью 1965 г. эти заключения были конкретизированы по вопросам обороны. Так, в частности, заявлялось о том, что «в кризисной ситуации, грозящей началом общей войны… восточноевропейские режимы попытаются оказать сдерживающее влияние на советскую политику. В случае объявления со стороны СССР мобилизации их ответ на это будет, вероятно, отличаться, колеблясь от немедленного исполнения со стороны Восточной Германии до сопротивления со стороны Румынии»[329]. Одновременно под сомнение не ставился факт возможного участия вооруженных сил восточноевропейских членов ОВД в случае конфликта в боевых действиях и опоры на них со стороны СССР, по крайней мере, на начальном этапе. Однако, на Юго-Западном ТВД, где помимо Венгрии (имевшей большее отношение к Западному ТВД) предусматривалось участие Болгарии и Румынии, отвечавших за так называемый балканский сектор, могли существовать определенные нюансы в оценке конкретных рисков для этих государств. Так, в частности, не исключалось «балансирование их правительств между общей безопасностью, обеспечиваемой пактом [ОВД], и вероятным втягиванием в “германский вопрос”, который они не рассматривают как непосредственно влияющий на их национальные интересы»[330]. Действия ВС восточноевропейских государств, включая балканских членов ОВД, могли быть более активны при защите территориальной целостности соответствующих стран, «чем при нападении на НАТО»[331].

Таблица 8

Вооруженные силы Албании и Югославии (к середине 1965 г.)[332]

Количественный состав и военно-техническое оснащение вооруженных сил коммунистических стран Балканского полуострова свидетельствовали о серьезных диспропорциях, но в то же время отражали степень важности каждой из стран для Восточного блока в целом и СССР в частности. Реформа оборонной промышленности СССР, видимая часть которой выразилась в придании решением Президиума Верховного Совета СССР от 26 февраля 1965 г. соответствующим государственным комитетам статуса министерств, была призвана повысить их роль в управлении военно-промышленным комплексом после того, как в 1957 г. они по настоянию Н. С. Хрущева были переименованы в государственные комитеты в ходе проводившейся кампании сокращения союзных министерств.

Таблица 9

Количество дивизий стран-участниц ОВД[333]

Таблица 10

Численность ВС стран-участниц ОВД[334](в тыс. человек)

Таблица 11

Оценочные возможности ВВС стран-участниц ОВД (на 1 августа 1965 г.)[335]

Таблица 12

Силы ВМФ стран-участниц ОВД (середина 1965 г.)[336]

Быстроходные патрульные катера с ракетными системами[337]

Балканский сектор Юго-Западного ТВД являлся для СССР на протяжении практически десятилетнего периода существования Варшавского пакта вспомогательным по отношению к Центрально-Европейскому, но не «маргинальным». Это было обусловлено тем, что он обеспечивал непосредственный выход на стратегически важный средиземноморскочерноморский регион и Южный Кавказ (в советской традиции – Закавказье). Весной 1965 г. советская сторона проявила особый интерес к Юго-Западному ТВД, что нашло своё отражение в планировании в середине июня[338] командно-штабных учений с участием представителей штабов советской Южной группы войск и штабов 25-й и 5-й венгерских армий, штаба 25-го Карпатского корпуса[339]. Замысел игры базировался на нескольких вводных. Они отражали советское видение возможного развития ситуации на Юго-Западном ТВД и включали предположение о внезапном прямом нападении «западных» на СССР и «другие социалистические страны под прикрытием различных учений». В свою очередь, «восточные» в сложившихся условиях, как это определялось по плану учений, «пытаются добиться снижения международной напряженности и предотвращения войны» и одновременно «усиливают разведывательную деятельность различных видов (а также проводят секретно мобилизацию)». Судя по замыслу этих учений, Москва рассматривала как весьма вероятное нанесение ядер-ного удара со стороны «западных» на южном направлении и проведение ими массированной наступательной операции «под прикрытием австрийских вооруженных сил к северу от Вены и восточнее Граца с участием 5-го звена тактической авиации и авиации 6-го флота и наступление с целью ликвидации основной группировки “восточных” в южной Чехословакии и западной Венгрии, форсирование Дуная и расширение наступательной операции по направлению к границам СССР и Румынии»[340]. Немаловажное значение для общего плана этих широкомасштабных маневров имели сложившиеся в советских военных кругах представления о массированном танковом наступлении, поддерживаемом ВВС, как наиболее вероятной форме боевых действий с использованием неядерного оружия. Эта точка зрения на характер действий противника активно внедрялась в оборонные концепции стран-участниц Варшавского пакта.

Проведение военных учений в летний период имело вполне определенный смысл, так как соответствовало региональным климатическим особенностям не только Центральной Европы, но и балканской части Юго-Западного ТВД. Этот факт отмечался и экспертами НАТО, в частности – авторами одного из специальных докладов общей серии «Разведывательные оценки» (15.2.1965 г.), составленного в штабе Армии США в Европе (USAREUR). Период с начала июня и до конца сентября рассматривался как наиболее благоприятный для ведения боевых операций[341]. Одновременно отмечалось соответствие транспортной системы стран-членов ОВД требованиям этого периода при том, что основной упор делался на развитие железнодорожной сети. Подчеркивались также усиливавшаяся роль воздушных перевозок и малое значение водного сообщения по сравнению с сухопутной шоссейной и рельсовой инфраструктурами[342]. Балканский сектор Юго-Западного ТВД представлял особый стратегический интерес, несмотря на удаленность от Центрально-Европейского и Северо-Западного, считавшихся в ОВД и НАТО главными. Выход Балкан в средиземноморско-черноморский бассейн и, соответственно, как на южную часть СССР, так и на Ближний Восток, усиливал значимость транспортных сетей полуострова. Проведение командно-штабных учений Варшавского пакта в июне 1965 г. учитывало тесную взаимосвязь отдельных секторов Центрально-Европейского и Юго-Западного ТВД, объединявшихся в единое геостратегическое пространство, включавшее территорию Чехословакии, Венгрии, Румынии и СССР, подчеркивая значимость Румынии в общей военной стратегии блока.

В соответствии с оценками американских экспертов серьезное влияние на ситуацию внутри Организации Варшавского Договора могли оказать внешнеполитические факторы, к числу которых относилось усиление позиций ФРГ в Европе, что привело бы к повышению роли «особых отношений ГДР, Польши, Чехословакии и СССР»[343]. В то же время на Юго-Западном направлении могло произойти определенное ослабление Варшавского пакта за счёт минимизации участия в нём Румынии[344].

Роль и место коммунистических Балканских государств в региональной и общеевропейской системе международных отношений приобретали значимость с точки зрения существовавших двух военно-политических альянсов – НАТО и ОВД. Как Москва, так и Вашингтон стремились использовать свои внешнеполитические возможности с целью ослабления противостоявшего блока[345]. В январе 1965 г. в ходе официального визита в Турцию председателя Верховного Совета СССР Н. В. Подгорного советская сторона предприняла попытку улучшить отношения с Анкарой, которая, в свою очередь, использовала эти контакты как в экономических, так и в политических интересах, а также для подчеркивания собственной роли в рамках НАТО в надежде получить преференции по кипрскому и др. важным для неё вопросам от союзников по альянсу[346]. В военно-стратегическом отношении Москва преследовала задачу сократить уровень угроз на советско-турецкой границе с тем, чтобы, как справедливо полагали зарубежные обозреватели, сконцентрировать внимание на усилении обороны на дальневосточном направлении[347] против растущих амбиций Китая.

В свою очередь, Вашингтон проявлял интерес к балканскому направлению с учётом существовавшего албано-советского конфликта. Однако американские аналитики рассматривали Албанию как наиболее трудного, с точки зрения американских попыток установления отношений, партнера, в связи с чем делался вывод о том, что «в случае любой возможности, мы [США] попытаемся открыть канал общения с албанцами». Болгария оценивалась с позиций возможного расширения взаимоотношений, а Румыния виделась как государство, которое «расширит основу своей независимости» с помощью отношений с США[348]. Наиболее перспективной в плане взаимоотношений с США продолжала оставаться Югославия, в связи с чем предлагалось разрешить продажу американских запасных частей к военной технике югославским вооруженным силам, расширить кредитную линию и активизировать дипломатическую работу на высшем уровне.

Греция и Турция, обеспечивавшие присутствие НАТО в балкано-средиземноморско-черноморском геостратегическом пространстве с конца 40-х гг., уже в начале 60-х гг. XX в. превращались в одно из слабых звеньев альянса из-за усиливавшейся конфронтации между Афинами и Анкарой по кипрскому вопросу. С одной стороны, это требовало от ведущих членов блока в лице США и Великобритании серьезных усилий, направленных на смягчение греко-турецких противоречий. Именно поэтому на состоявшейся в Париже 31 мая – 1 июня 1965 г. сессии министров обороны НАТО особое внимание уделялось вопросам обороны Греции и Турции, а также рассматривалась проблема совершенствования ядерного планирования. Как стало известно разведке Румынии, в НАТО считали, что «группировка турецких и греческих вооруженных сил в Юго-Восточной Европе более слаба в мобильном отношении и по уровню огневой мощи, по сравнению с вооруженными силами НАТО в Центральной Европе, и не соответствует задачам, поставленным в оперативных планах НАТО в отношении Балканской зоны»[349]. Более того, греческая сторона, по сообщениям румынской разведки, считала, что «вооруженные силы Варшавского договора в Юго-Восточной Европе превосходят по качеству греческие и турецкие вооруженные силы», а «сухопутные силы HP Болгарии обладают большей мобильностью и огневой мощью, по сравнению с греческими, болгарские военно-воздушные силы располагают большим количеством самолетов, которые превосходят по качеству греческие». В этой связи высказывались опасения относительно возможности оккупации болгарскими вооруженными силами греческой части Фракии в течение двух дней, «в результате чего вооруженные силы Варшавского договора выйдут к Средиземному морю»[350].

С другой стороны, перед НАТО стояла проблема усиления южного фланга за счёт активизации взаимодействия в Средиземноморье на итальянском и французском направлениях. В первом случае, ситуация складывалась для альянса благоприятно. На состоявшихся 20 апреля 1965 г. в Государственном департаменте США переговорах американской стороны, возглавлявшейся Госсекретарем Д. Раском, и итальянской во главе с премьер-министром А. Моро первый сослался на сказанные днём ранее слова своего собеседника о поддержке Италией идеи «подлинной объединенной Европы как источника силы НАТО и Атлантического сообщества»[351]. Намного сложней складывалась ситуация на так называемом французском направлении. Во время тех же переговоров американская сторона достаточно чётко заявила о своей позиции, а именно: «Рассматривая любое предложение, которое могут сделать французы относительно реорганизации НАТО, вероятно даже перед 1969 г., необходимо иметь в виду, что НАТО пользовалось возможностью избежать нападения только потому, что сила НАТО была способна убедить Восточную Европу в самоубийственности подобного нападения. Во-вторых, при любой альтернативе, существующей для государств-членов НАТО, действующих в интересах общей обороны, что рассматривается Соединенными Штатами как самый лучший подход к этой проблеме, мы никогда не согласимся остаться в альянсе, продолжив предоставлять свои вооруженные силы Европе, в то время как Европа будет принимать решения по военным вопросам, предусматривающие использование этих войск независимо от Соединенных Штатов»[352]. Тем временем позиция Парижа по вопросу необходимых изменений в НАТО продолжала оставаться неизменной, что было подтверждено лично президентом Ш. де Голлем в начале мая 1965 г. в беседе с послом США в Париже, когда генерал заявил о решимости отстаивать идеи реорганизации Североатлантического альянса в 1969 г.; сохранения, в первую очередь, союза с США, Великобританией и ФРГ, но в новом виде; создания некого консультативного органа такого сотрудничества и вывода всех иностранных вооруженных сил с территории Франции, обеспечив превалирующую роль французского командования над вооруженными силами страны[353]. На американо-британских консультациях, состоявшихся 16 июня 1965 г. в Госдепе США с участием Д. Раска и заместителя министра иностранных дел Великобритании лорда Худа, последний предложил проводить в отношении де Голля (с целью не допустить выхода Франции из НАТО) последовательную политику, избегая, как он заявил, «подкупа и угроз», которые «были бы контрпродуктивными». Британская программа включала несколько пунктов: 1) руководствоваться идеей продолжения существования НАТО как военной структуры; 2) подготовить заявления руководителей стран-членов альянса, в которых бы подчеркивалась важность основополагающих принципов НАТО; 3) обнародовать решение о принятии альянсом необходимых мер предосторожности с целью реагирования на возможные действия Франции; 4) предпринимать действия в рамках программы альянса, направленные на интенсификацию политических консультаций, планирования учений НАТО и иных мероприятий, но при сохранении для Франции возможностей участия в этой деятельности; 5) внимательно изучать предложения французской стороны[354]. В свою очередь, руководство Франции последовательно двигалось в направлении выхода страны из альянса. На состоявшейся 9 сентября 1965 г. пресс-конференции Ш. де Голль заявил о том, что нахождение Франции в военной структуре НАТО закончится к 1969 г.

Тесная взаимосвязь политических и военных аспектов развития Варшавского блока нашла своё проявление в период 1965-1966 гг., когда происходило становление так называемых национальных «версий» коммунистических режимов, что, в свою очередь, влияло и на организационное развитие ОВД, включая её руководящие структуры. В Албании, Румынии и Югославии начинали разрабатываться национальные военные доктрины. Их организационную основу составляла концепция территориальной обороны в национальных границах, а базовым принципом являлось создание условий, при которых ущерб от нападения для агрессора был бы большим, чем ожидаемая им выгода от интервенции. Такой подход к оборонной политике, в рамках которой формулировалась соответствующая военная доктрина, был окончательно оформлен в официально принятых концепциях военной политики малых безъядерных стран в конце XX – начале XXI в. и получил название концепции надёжного сдерживания (credible deterrence policy)[355].

Демонстрировавшийся этими государствами подход к оборонной политике достаточно негативно воспринимался советским военным и политическим руководством, видевшим в нём угрозу для ОВД из-за возможности распространения таких идей в правивших кругах других восточноевропейских стран – членов пакта[356]. Конфликт СССР с рядом коммунистических государств, прежде всего КНР, имевший пропагандистское «прикрытие» с использованием идеологических установок, использовавшихся в так называемой межпартийной полемике, в действительности имел более глубокий характер. Основной проблемой во взаимоотношениях КНР с СССР и Восточной Европой в контексте международных отношений в период от 60-х и до начала 80-х гг. XX в. была, прежде всего, национальная безопасность[357]. В то же время Пекин, несмотря на усиливавшееся сотрудничество с Тираной, занявшей жёсткую позицию по отношению к Москве, не исключал возможность смягчения взаимоотношений со своим бывшим ближайшим союзником, рассчитывая на изменение советского внешнеполитического курса после смещения Хрущева и прихода к власти Брежнева. Однако на проходившей в феврале 1965 г. в Пекине встрече советского премьера Косыгина и главы КНР Мао Цзэдуна не было достигнуто никаких результатов, и советско-китайский конфликт продолжился[358].

Состоявшееся 19-20 января 1965 г. в Варшаве седьмое заседание ПКК ОВД стало одним из серьезных этапов в развитии усиливавшегося кризиса внутри блока. 6 января 1965 г. Э. Ходжа направил специальную директиву члену политбюро АПТ Р. Алии, в соответствии с которой определялась тактика поведения Тираны в отношении приглашения участвовать в работе совещания ПКК в Варшаве. Во-первых, предстояло принять официальное письмо польского правительства и не возвращать его демонстративно, так как «оно направляется нам (албанской стороне – Ар. У.) не только советским правительством, но и всеми другими участниками, с которыми (за исключением советских) мы поддерживаем дипломатические отношения»; во-вторых, было необходимо «дать им ответ, который оставался бы историческим документом и которым мы изобличим всех их в незаконных и предосудительных актах. Письмо должно быть со всей серьезностью составлено Министерством иностранных дел от имени правительства, оно должно быть свободным от всяких идеологических соображений и не должно носить полемического характера. Документ должен иметь государственный характер и отличаться твердостью по форме и сильными, недвусмысленными терминами, что касается фактов и аргументов. Мы не будем принимать участие в этом совещании при нынешних условиях и при любых других условиях, поскольку участниками Варшавского Договора будут нынешние (политические деятели – Ар. У.)»[359]. В специальной ноте албанского правительства в адрес ПКК высказывалось требование Тираны признать действия советского правительства, направленные на фактическую изоляцию и исключение Албании из ОВД, нелегитимными и враждебными, а также осудить их; возвратить Албании всё принадлежащее ей военное оборудование и материалы, возместить ущерб, нанесённый албанской экономике «в целях гарантировать оборону Народной Республики Албании и социалистического блока». Более того, Тирана запросила копии с оригиналов стенографических отчётов заседаний, на которых обсуждался «албанский вопрос», и практически всех документов (включая внутренние) по данной проблеме. Отдельно предъявлялись требования, во-первых, предоставить информацию о том, насколько согласованным с позицией других членов ОВД было советское решение подписать договор между СССР, США и Великобританией от 5 августа 1963 г. о запрещении испытаний ядерного оружия в космосе, атмосфере и под водой, и, во вторых, денонсировать московский договор об ограничении ядерных испытаний. В ответ на албанскую ноту советская сторона подготовила проект резолюции заседания ПКК, принятой 19 января 1965 г. В ней, помимо констатации того, что Албания «уклоняется от принятия участия в работе Варшавского Договора», содержался отказ даже рассматривать её претензии, а участие в ОВД ставилось в зависимость от решения самой Тираны, «не оговоренного никакими предварительными условиями»[360].

Так называемый албанский вопрос становился для Варшавского пакта серьезной внутренней проблемой, и развитие конфликта между Москвой и Тираной серьезно воспринималось теми государствами-членами ОВД и Восточного блока, которые стремились повысить степень своей независимости от СССР. Особое значение происходившему придавалось в Бухаресте, так как глава румынского коммунистического режима Г. Геор-гиу-Деж и его ближайшее окружение рассматривали происходившее с учётом возможных последствий конфликта применительно уже к румынской позиции, которая становилась всё более демонстративно независимой, хотя и не затрагивала в целом вопроса военно-политического единства Восточного блока. На состоявшейся 18 января 1965 г., накануне заседаний ПКК в Варшаве, встрече первого секретаря РРП Г. Георгиу-Дежа, председателя Совмина Румынии Г. Маурера с первым секретарем ПОРП В. Гомулкой, председателем Совмина Польши Ю. Циранкевичем и членом политбюро ЦК ПОРП 3. Клишко глава Румынии настаивал на необходимости отменить все решения, принятые в ОВД против Албании, и пригласить её представителей на заседание. Во время беседы Деж фактически признал неправомерность и несправедливость действий советской стороны и лично Хрущева. При этом достаточно недвусмысленно прозвучала озабоченность румынской стороны не только «албанской проблемой», но и в целом всей ситуацией, так как, по его, имеющему достаточные основания, мнению, «если мы не уладим этот вопрос, любая из социалистических стран может оказаться в ситуации, когда она не будет допущена на заседания Политического Консультативного Комитета, как это произошло с Албанией»[361].

Руководство Албании не собиралось идти с Кремлем на компромисс и демонстративно ужесточило своё отношение к действиям Москвы, используя «военно-политическую» и «международно-дипломатическую» аргументацию для доказательства собственной правоты, и синхронизировало пропагандистские мероприятия с конкретными внешнеполитическими шагами. Во-первых, 16 февраля орган ЦК АПТ газета «Zeri i Popullit» в своей редакционной статье продемонстрировал точку зрения Тираны на ситуацию в Восточном блоке. В этом материале заявлялось об угрозе самому существованию ГДР в виду проводившейся советским руководством политикой – сначала Хрущевым, а затем названными газетой «хрущевской тройкой» – Брежневым, Косыгиным и Микояном[362]. Стремление Тираны усилить демонстрируемую ею независимость вскоре нашло продолжение на более представительном международном уровне. Буквально в тот же день, 16 февраля 1965 г., посол Албании в ООН X. Будо выступил с заявлением. В нём содержалось требование расширить полномочия Генеральной Ассамблеи ООН, минимизировать прерогативы Совбеза, в котором доминировали великие державы, и создать Генеральный Комитет Генеральной Ассамблеи с тем, чтобы обеспечить соблюдение Устава ООН по процедуре включения в повестку дня подлежащих обсуждению вопросов и принятия решения по ним. Фактическое обвинение США и СССР в узурпации власти в ООН, по мнению албанского руководства, прежде всего Э. Ходжи, должно было «шокировать их (Вашингтон и Москву – Ар. У.) и, – как полагал глава АПТ, – застанет их врасплох, и мы выбрали подходящий момент, когда за кулисами гангстеры в ООН достигли соглашения о перерыве в заседании до осени. Мы, безусловно, разрушим их планы. Они будут нарушать Устав, с тем, чтобы вырваться из нашей мёртвой хватки, но мы полны решимости выполнить свой долг мужественно. Мы будем их жёстко разоблачать, и об Албании будут говорить в мире с восхищением»[363]. Выступление албанского представителя рассматривалось в Тиране как серьезная победа[364], так как оно получило поддержку со стороны стран «третьего мира» и было воспринято в международных политических кругах как признак кризиса ООН, где существовал диктат великих держав[365].

К концу лета 1965 г. изоляция Албании в Восточном блоке становилась очевидным для её руководства фактом. Это серьезно влияло на оборонный аспект её внешней политики, составным компонентом которой являлась и информационно-разведывательная деятельность на основных направлениях вероятных угроз для Албании, в том виде как они определялись её руководством. Первым шагом в этом направлении стал перевод агентурного сектора 2-го Управления военной разведки Министерства обороны в Министерство внутренних дел. 6 августа 1965 г. руководитель МВД генерал-лейтенант X. Кадри подписал приказ № 229 о создании во главе со своим заместителем генерал-лейтенантом 3. Темели специальной школы по подготовке кадров политической разведки. 29 октября 1965 г. Хазбиу подписал приказ и об организации Управления политической разведки. Подготовка курсантов (первый набор составил 35 человек) была ориентирована на конкретную специализацию по странам, и главными среди государств-потенциальных противников были США, Великобритания, Франция, Италия, Югославия[366].

Складывавшаяся в коммунистическом блоке ситуация была способна серьезно повлиять на оборонную политику ОВД и советское военно-стратегическое планирование. Выступление на заседании ПКК в Варшаве в январе 1965 г. Л. И. Брежнева содержало два основных тезиса, позволявших судить о роли и месте Варшавского блока в советской внешнеполитической стратегии и военной политике. Во-первых, Москва исключительно серьезно относилась к возможности локального (ограниченного) ядерного конфликта, прежде всего в Европе. В этой связи одной из задач Кремля было совершенствование как ядерного, так и других видов оружия. Во-вторых, особую обеспокоенность советской стороны вызвали действия НАТО по совершенствованию его командной структуры и усилению роли регионального командования альянса. Этот факт, как и другой – усиливающиеся признаки самостоятельности (хотя и в рамках Восточного блока) членов ОВД, заставили Москву поднять во время заседаний ПКК в январе 1965 г. вопрос о реформе альянса. Суть советского плана заключалась в создании более жёсткой системы контроля над армиями и внешней политикой союзников Москвы со стороны Кремля. Это нашло своё отражение в предложении расширить полномочия Объединенного командования ОВД, что лишало бы суверенитета национальные вооруженные силы стран-участниц блока и фактически передавало бы их под командование ОВД, в котором доминировали советские генералы. Одновременно Москва настаивала на создании постоянного комитета министров иностранных дел государств-членов Варшавского пакта.

Необходимость модернизации Варшавского блока во всех отношениях с учётом внешнеполитических и оборонных интересов его участников была очевидна для большинства представителей руководства стран, входивших в ОВД. Однако разновекторный характер их интересов серьезно затруднял этот процесс. Для Венгрии и Польши, стремившихся к проведению реформ с учётом повышающейся роли «малых» союзников СССР, создание постоянного консультативного органа в виде совета министров иностранных дел усиливало бы, по мнению В. Гомулки и Я. Кадара, возможности их стран «лоббировать» собственные внешнеполитические интересы[367]. Оба предложения были крайне негативно восприняты румынской стороной, постаравшейся не допустить усиления советского контроля над ОВД[368]. Бухарест выступал также против предложенной Москвой Вашингтону версии договора о нераспространении ядерного оружия, так как, по мнению румынского руководства, она не учитывала интересы малых государств.

Румынская позиция была схожа с китайской, что достаточно серьезно обеспокоило и насторожило Кремль[369]. Это объяснялось тем, что данный вопрос затрагивал широкий спектр оборонных проблем на евроазиатском, континентальном и региональном уровнях, включая Юго-Западное направление военной стратегии ОВД, то есть Балканы и Средиземноморье. Официально румынская сторона аргументировала свою позицию тем, что стремится не допустить одностороннего осуждения КНР другими (имелась в виду Индия) странами в их собственных интересах[370]. Столь однозначная поддержка Пекина была расценена Москвой крайне негативно, и уже на варшавском заседании ПКК по инициативе советского руководства состоялась неформальная встреча без присутствия румынских представителей с целью усилить противодействие китайскому влиянию.

Одновременно выявилась новая черта происходящего: страны коммунистического блока, находившиеся в конфронтационных отношениях с СССР (Албания и КНР), а также те из них, кто сохраняли свои особые позиции в возглавлявшемся Москвой военном пакте (Румыния), либо начинали придерживаться диаметрально противоположной военно-политической стратегии в международных делах нежели проводимая ОВД и Советским Союзом, выступать как открытые оппоненты Кремля, либо пытались избежать слишком очевидной ассоциации своей политики с действиями СССР, видя в ней угрозу своим интересам расширять контакты с Западом. Приграничный индо-пакистанский конфликт апреля – сентября 1965 г. стал одним из таких примеров. Москва и её союзники фактически поддержали Дели, а Албания и КНР, наоборот, выступили в поддержку Исламабада. В свою очередь, Румыния, стремясь избежать ухудшения отношений с КНР в случае однозначной поддержки Москвы, постаралась устраниться от обсуждения этой темы.

Весной 1965 г. Бухарест активизировал свою внешнюю политику в контексте идеологически аргументированного в «Апрельской декларации» 1964 г. курса на усиление самостоятельности. Одним из важных шагов в этом направлении было расширение экономических отношений с Западом и, прежде всего, с США. Румынское руководство демонстративно подчеркивало особую заинтересованность в укреплении американо-румынских связей и давало знать Вашингтону о том, что «взгляды не только румынского правительства, но и всего коммунистического блока устремлены на то, как мы реагируем, с тем, чтобы проверить, действительно ли мы намерены иметь дело (со странами Восточного блока – Ар. У.), используя политику наведения мостов и дифференцированного подхода к Восточной Европе. Более того, об эффективности продолжающейся политики независимости РНР будут судить в не меньшей степени по нашей реакции (на действия коммунистических стран – Ар. У.)»[371].

В определенной степени этот внешнеполитический курс Бухареста начинал уже серьезно влиять на оборонный аспект взаимоотношений Румынии с СССР. Весной 1965 г. румынские контрразведывательные органы выявили ряд лиц из числа военнослужащих-офицеров вооруженных сил, сотрудничавших с органами советской разведки, и власти под различными предлогами удалили их из армии[372].

Не меньшие чем их советские союзники по ОВД, опасения испытывала и болгарская сторона – наиболее лояльный союзник СССР. Это проявилось зимой 1965. Во время подготовки 15-18 февраля 1965 г. в г. Севастополе военно-морских командно-штабных учений в акватории Черного моря, назначенных на март того же года, с участием болгарских, румынских и советских представителей ВМС, румынская сторона достаточно настороженно отнеслась к идее, высказанной начальником штаба советского ЧФ вице-адмиралом Г. К. Чернобаевым. Предлагалось объединить усилия всех участников учений в организационных рамках единого Черноморского флота. Это явно противоречило усиливавшемуся стремлению румынской стороны не допускать передачу командования национальными вооруженными силами под иностранный, даже под эгидой ОВД, контроль[373]. В то же время Румыния не отказалась от совместных учений в рамках ОВД, и её руководство рассматривало повышение боеготовности, а также операционных возможностей совместных действий румынских вооруженных сил и союзных по Варшавскому пакту сил других государств как один из важных элементов оборонной политики. При этом особое внимание уделялось представляющим интерес для Бухареста Южному и Юго-Западному геостратегическим направлениям, имевшим выход на Болгарию, Югославию и Венгрию.

На проводившихся 20-27 мая 1965 г. на территории двух регионов Румынии – Олтении и Трансильвании командно-штабных учениях под руководством министра обороны генерала Л. Сэлэжана присутствовали советские наблюдатели, однако сама подготовка учений была делом исключительно румынской стороны[374]. План учений заключался в организации и планировании наступательной операции в масштабах фронта с участием сухопутных сил и ВВС и нанесении контрудара как без использования противником оружия массового поражения, так и с учетом его возможного применения. Фактически румынское военное командование по замыслу, составленному самостоятельно румынской стороной, отвечало за совместные действия в рамках условного 3-го Западного фронта, которому придавались румынские 2-я и 3-я армии и 9-й армейский корпус с частями ВВС. В действительности, так называемый 3-й Западный фронт в планах ОВД формировался совместными силами СССР и Чехословакии, не являясь зоной ответственности Румынии. Её вооруженные силы входили в состав Юго-Западного фронта, формировавшегося из 5-й армии вооруженных сил Венгрии, 28-го советского армейского корпуса и 3-й армии румынских вооруженных сил[375]. В соответствии с вводной учений, силы

НАТО якобы нарушили нейтралитет Австрии и Югославии, и армейская группа «Тиса» вторглась в Румынию на ширине фронта в 450 км без использования оружия массового уничтожения. В этой связи задача 3-го Западного фронта заключалась в ликвидации сил противника на глубине проникновения в регионы Трансильвании и Олтении, защите западных границ страны. В случае использования противником оружия массового уничтожения (ОМУ) предусматривались ответные действия войск 3-го Западного фронта[376]. Румынским частям предстояло в дальнейшем развить наступление и продвигаться в направлении северной Италии, а частям южного фронта – в направлении Адриатики и Боснии[377].

Проведённые учения были достаточно критически оценены советской стороной. Более того, они фактически усилили разногласия между Москвой и Бухарестом по оборонным вопросам[378], так как советские военачальники не были довольны степенью подготовки румынских вооруженных сил. Особые нарекания вызвало отсутствие взаимодействия между наземными войсковыми и военно-воздушными подразделениями, инженерными частями и подразделениями химической защиты. Разбор учений происходил с участием советских представителей, включая командующего силами ОВД маршала А. А. Гречко[379]. Вопрос об использовании фронтовой авиации имел принципиальное значение с точки зрения сформировавшихся в военных кругах СССР на основании опыта Второй мировой войны взглядов относительно массированного использования ВВС[380] и появления в тактике советских военно-воздушных сил наступательных и оборонительных воздушных операций. В этой связи отмечалось, что «во время подготовки операции… были определены аэродромы для истребителей и, в частности, для истребителей-бомбардировщиков (этот тип боевых машин относится к классу фронтовых, т. е. тактических истребителей – Ар. У.) без учёта дальности их действия… Не были определены и обеспечены соответствующим прикрытием коридоры пролета и выхода на цель, а также возвращения после выполнения задания»[381]. Румынская сторона с недовольством восприняла советскую критику.

Расширяющаяся активность Бухареста на международной арене достаточно внимательно рассматривалась и оценивалась в Тиране. Действия румынского руководства рассматривались албанской стороной как усиливающаяся независимость Румынии от СССР, позволяющая укрепить албанорумынские взаимоотношения с учётом сложившегося албано-китайского военно-политического союза. Тирана не собиралась возобновлять контакты с Москвой без выполнения предварительных требований с её стороны – признания несправедливыми действия Кремля в отношении Албании, о чём заявил министр иностранных дел НРА Б. Штюла 22 июня 1965 г.

19 марта 1965 г. в торжественной обстановке в Бухаресте был подписан договор о сотрудничестве между двумя странами в области культуры и образования. Зарубежные аналитики отмечали в этой связи, что первым результатом проводимой независимой политики стало улучшение албанорумынских отношений[382]. Скоропостижная смерть в тот же день Первого секретаря Румынской рабочей партии Г. Георгиу-Дежа вскоре после его возвращения из СССР обострила борьбу за власть в румынском партийном руководстве, но расстановка сил во внутрипартийной иерархии обеспечила Николае Чаушеску избрание на пост Первого секретаря ЦК РРП 22 марта 1965 г.

§8. Несостоявшаяся реформа ОВД в региональном «коммунистическом контексте»

Курс на суверенизацию внешнеполитических действий, взятый Бухарестом в апреле 1964 г., был продолжен после прихода к власти Н. Чаушеску, что непосредственно коснулось сферы обороны. Весной 1965 г. в вооруженных силах Румынии без характерного для подобных действий в коммунистических странах пропагандистского сопровождения была проведена частичная чистка командного и офицерского состава, отдельные представители которого рассматривались партийным руководством как имеющие тесные связи с советской стороной и даже обеспечивающие внутренней информацией по военным и политическим вопросам советские разведывательные органы[383]. Одновременно усилились ограничения, налагавшиеся румынскими властями на контакты между румынскими и советскими военнослужащими. Румынские офицеры, женатые на гражданках СССР, столкнулись с проблемой: либо развестись с ними и отправить в Советский Союз, либо покинуть службу в румынских вооруженных силах. Ещё в начале 1962 г. предшественник Чаушеску – Георгиу-Деж распорядился о создании секретного подразделения, существование которого являлось тайной даже для большинства высокопоставленных работников румынской госбезопасности. Из числа проверенных сотрудников Управления государственной безопасности с целью ведения контрразведывательной работы, направленной на выявление информаторов советских разведывательных служб (КГБ и ГРУ), а также обнаружение возможных агентурно-разведывательных сетей соответствующих советских организаций, на территории Румынии была сформирована специальная структура[384]. Во второй половине 1965 г. это подразделение было усилено в кадровом отношении.

Одновременно новый глава РРП достаточно серьезно рассматривал проблему развития национальной военной, а также авиационной промышленности. Ещё в период 1960-1965 гг. по инициативе Г. Георгиу-Де-жа Управлению поставок Министерства обороны было выделено 6 млн 157 тыс. лей, из которых в часть была переведена в 1 млн 157 тыс. рублей для закупок соответствующей военной техники[385]. К 1965 г. оборонные потребности страны лишь на 27% удовлетворялись румынской промышленностью[386]. Стремясь ослабить зависимость Румынии в вопросах обороны от СССР, румынские власти сделали ставку не только на развитие собственной промышленности, но и диверсифицировали закупку вооружений, обратившись к КНР и Западной Европе. На формулирование военной доктрины коммунистической Румынии начинали влиять новые подходы к определению военных угроз для неё, что сказалось на развитии соответствующих видов вооруженных сил страны. В определенной степени это нашло своё отражение в минимизации значимости танковых подразделений для обороны страны, так как в Бухаресте считали, что в случае конфликта с Москвой советские вооруженные силы смогут использовать имеющиеся возможности как сухопутных войск, так и ВВС, чтобы нанести серьезный удар по танковому парку. В то же время отказа от укрепления танковых подразделений не произошло. С 1965 г. и до начала 80-х гг. XX в. Румыния смогла получить 1060 танков Т-34С и 757 танков Т-55С[387].

Начатые румынским руководством в ноябре 1964 г. реформы в области обороны, выразившиеся в том числе в сокращении сроков обязательной службы призывников с 24 до 16 месяцев, оценивались западными аналитиками как один из признаков «неудовлетворенности военными приготовлениями Варшавского пакта»[388]. Более того, румынское руководство взяло курс на частичное сокращение вооруженных сил, которые за период с осени 1964 г. и до весны 1965 г. были сокращены с 240 тыс. человек до 200 тыс., что коснулось достаточно серьезно и офицерского корпуса. Накануне IX съезда РРП, состоявшегося 19-24 июля 1965 г., Н. Чаушеску выступил в июне перед группой военнослужащих и заявил о фактическом превалировании в оборонной политике Румынии национальных интересов над всеми остальными. Главной задачей объявлялась защита страны и не делалось упоминаний об Организации Варшавского Договора[389]. Советская сторона отреагировала на это организацией 17 июня встречи Главкома Варшавского пакта А. А. Гречко с Н. Чаушеску и публикацией в тот же день специальной статьи в советском официозе газете «Известия», в которой заявлялось о необходимости проведения скоординированной политики в рамках ОВД для всех её участников. По мнению американских аналитиков, складывавшаяся ситуация свидетельствовала о том, что «Советы могут столкнуться с мягкой формой “голлистского” обструкционизма со стороны румын внутри пакта, но существует слишком мало конкретных свидетельств, которые подтверждают это. Более разумно предположить, что пакт, являясь московско-центричной (руководимой из Москвы – Ар. У.) организацией, был объектом румынской критики, и Советы испытывали нажим относительно необходимости изменения механизма принятия решений. Несколько последних визитов маршала Гречко в Бухарест должны, вероятно, относиться к этой проблеме, хотя могли также затрагиваться советские поставки нового оружия Румынии»[390].

Вопрос о реорганизации военной структуры Варшавского пакта являлся для румынской стороны одним из важных с точки зрения проводимого курса, нацеленного на достижение большей независимости. С одной стороны, в конце июля 1965 г. Н. Чаушеску ожидал, что Москва предложит представителям стран-участниц ОВД большую степень участия в руководстве блоком, но с другой, он твёрдо придерживался принципа независимости каждой из армий государств-членов пакта, в соответствии с которым эти армии находились исключительно под контролем национального правительства[391]. Более того, лично Чаушеску был противником концепции, изложенной в книге маршала Соколовского «Военная стратегия», согласно которой в случае «войны с империалистами» все соцстраны должны были действовать единым фронтом. Подобный тезис рассматривался главой румынской компартии как попытка обосновать подчинение национальных армий советскому командованию[392].

На состоявшемся во второй половине июля съезде РРП, на котором присутствовала и делегация ЦК КПСС во главе с Л. Брежневым[393], партия была переименована в коммунистическую. Вскоре, практически через месяц, по инициативе Н. Чаушеску было дано новое название республике, вместо народной она стала называться социалистической, что было также отражено и в новой конституции, проект которой был обсужден и одобрен ещё в конце июня 1965 г. на пленуме ЦК РРП[394]. Примечательным стало расширение состава ЦК РКП, куда были включены представители военного истеблишмента: три заместителя министра обороны генералы И. Коман, являвшийся секретарем Высшего политического совета армии, И. Георге – бывший глава политического управления армии, занявший 15 июня 1965 г. пост начальника Генерального Штаба, И. Ионицэ – командующий ВВС. Визит румынской партийно-правительственной делегации во главе с Н. Чаушеску в Москву 3-11 сентября 1965 г. и переговоры с советским руководством как по политическим, так и по военным проблемам, в принципе не сняли разногласий между Москвой и Бухарестом. В ходе визита советская сторона дала понять, что в ближайшее время Москва предложит приемлемый план реорганизации военной структуры Варшавского пакта. Продолжая курс на достижение большей самостоятельности от СССР и недопущение с его стороны контроля над оборонной политикой, включая внутриполитическую составляющую, Н. Чаушеску приступил к проведению в конце 1965 г. реформы органов госбезопасности, что нашло соё выражение в создании совершенно секретного и фактически подчинявшегося ему лично контрразведывательного подразделения, вскоре получившего название UM ОНО (т. е. войсковая часть ОНО) во главе с генералом Н. Дойчару. Задача этой структуры заключалась в выявлении и пресечении на территории Румынии советской разведывательной активности.

Советско-румынские переговоры оказались частью широкой «полосы дипломатической активности» стран Балканского полуострова, так как буквально уже через несколько дней Н. Чаушеску прибыл с официальным визитом в Софию (13-18 сентября 1965 г.). Вслед за Чаушеску Болгарию с 22 по 27 сентября посетил И. Броз Тито. Активизация стран коммунистического блока в регионе представляла интерес для западных аналитиков. Они обращали внимание как на содержание, так и на форму этих контактов, а также на заявления, делавшиеся их участниками. Особое значение придавалось в данном контексте обоснованию югославской стороной позиции Белграда в региональном сотрудничестве, и, в частности, утверждению о том, что на протяжении всего предыдущего периода холодной войны Югославия являлась нейтральной по отношению к существующим блокам и проводила политику, похожую в определенной степени на внешнеполитический курс ряда скандинавских стран и Швейцарии[395]. Усиливавшаяся дипломатическая активность Балканских коммунистических стран воспринималась зарубежными экспертами, в частности американскими аналитиками, как вероятная подготовка «подходов» со стороны возглавлявшегося Москвой блока к Греции и Турции. Действия самого лояльного в отношении Кремля не только среди глав балканских коммунистических режимов, но и всего Восточного блока руководителя Болгарии Т. Живкова, как считали иностранные аналитики, имели целью постараться убедить Н. Чаушеску и И. Броз Тито в необходимости проведения международной встречи представителей коммунистических и рабочих партий, которую планировал Кремль с целью не допустить расширения влияния КНР[396].

Анализ состоянии вооруженных сил государств полуострова-членов Варшавского пакта, а также коммунистической Югославии, не входившей в этот альянс, но тем не менее составлявшей часть «щита социализма» в регионе, позволял специалистам (в данном случае – американским экспертам из разведывательного сообщества) сделать достаточно детальные выводы о характере вероятных действий этих государств и их военных возможностях в кризисный момент. Болгария и Румыния были способны в течение недели отмобилизовать 12 дивизий, которые можно было бы свести в 2-3 армии с последующим усилением этой группировки 6 болгарскими и 4 румынскими дивизиями при общей авиационной поддержке двух стран, способных предоставить 575 боевых самолетов различной (в основном старой) модификации[397]. В случае возникновения военного конфликта с участием ОВД его формальный член – Албания могла не принять участия в боевых действиях, если бы они рассматривались албанским коммунистическим руководством как не соответствующие его интересам[398]. Высокая степень боевой готовности вооруженных сил Югославии, признававшаяся зарубежными экспертами, тем не менее оценивалась ими, прежде всего, в контексте оборонных, а не наступательных возможностей, которые были, по мнению американских экспертов, у югославской армии достаточно низкими и могли быть задействованы только в отношении соседней Албании. В то же время Югославия могла использовать партизанскую тактику в борьбе против агрессора и «поддержки партизанских операций в соседних странах».

Военно-техническая составляющая оборонной политики Белграда к весне 1965 г. не оставляла сомнений относительно наращивания сотрудничества с СССР. Это не могло происходить без того, чтобы Кремль был уверен в намерениях югославского партийно-государственного руководства оказать военную поддержку в случае необходимости и при определенных условиях Варшавскому пакту. На протяжении 1962-1965 гг. Белград закупил у Москвы 28 многоцелевых истребителей МИГ-21, оборудование для 3-х комплексов ЗРК, оснащенных ракетами «земля-воздух», 60 танков Т-54, радарное оборудование, штурмовые орудия и противовоздушное вооружение, к которым, по сведениям американской разведки, могли в скором времени добавиться ещё 50 МИГов, 9 ракетных комплексов и 10 танков[399]. Реформы, проводившиеся зимой-весной 1964-1965 гг. в югославских вооруженных силах, включали сокращение сроков службы призывников с 24 до 18 месяцев и сокращение ВС на четверть[400].

Перевооружение югославской армии проходило достаточно медленно, что давало основания утверждать экспертам американской разведки о количественном превалировании западных образцов вооружений в югославских вооруженных силах[401]. В то же время советско-югославское военно-техническое сотрудничество, как это отмечалось и зарубежными экспертами, не стало признаком сближения Белграда с ОВД. И, как они замечали, «он [Белград] продолжил свою откровенную критику всех военных союзов»[402]. Попытки Москвы предложить кредиты Югославии для обеспечения военно-технических закупок не были приняты югославской стороной[403], опасавшейся, вероятно, использования советским руководством этого средства в политических целях и вопреки интересам Белграда на международной арене. Ситуация, складывавшаяся к 1965 г. в оборонной отрасли югославской промышленности свидетельствовала о том, что, в отличие от гражданских предприятий, заводы, производившие военное снаряжение и технику, не могли активно пользоваться кредитами и займами. Ещё одной причиной сохранявшейся ситуации в формировавшемся военно-промышленном комплексе Югославии было улучшение с 1956 г. отношений между Белградом и Москвой. Это способствовало увеличению доли импорта советских вооружений в Югославию и сокращению собственных исследовательских работ в данном направлении, а также останавливало процесс создания собственных образцов военной техники и снаряжения. Падение производства в югославском военно-промышленном комплексе составило в 1957 г. 41,8% от уровня предыдущих лет, а в 1965 г. до10,3% [404]. В то же время югославские военные были исключительно заинтересованы в развитии национальной военной промышленности. Такие настроения выражались в получивших поддержку в политическом руководстве страны идеях покупки лицензий на производство техники и снаряжения. Данная точка зрения была высказана ещё в 1960 г. начальником Генерального штаба ЮНА генерал-полковником Р. Хамовичем, заявлявшем, что «в наших условиях было бы более целесообразно и рентабельно купить соответствующие лицензии и технологии… нежели заниматься борьбой за производство таких видов [продукции], которые могут устареть ещё до того, как будут произведены»[405].

Американские аналитики рассматривали военно-стратегические интересы Белграда с точки зрения его политики нейтралитета. По их мнению, в случае глобальной войны югославское руководство попытается занять нейтральную позицию, и его «сотрудничество с СССР [возможно] только в случае если боевые действия будут складываться в пользу советского блока»[406]. Подлинным доминирующим соображением Белграда при определении своей позиции считалось стремление руководства Югославии сохранить существующий режим[407], что и могло определять поведение страны на международной арене. Подобная оценка являлась проявлением того, что в начале шестидесятых годов анализ международных позиций Югославии и её внутриполитического развития со стороны ЦРУ стал более критическим. Во многом это было обусловлено опасениями американской стороны, связанными с выдвижением Югославии в число лидеров Движения неприсоединения[408]. Активизация югославской дипломатии летом 1965 г., когда глава страны И. Броз Тито направился с многодневным визитом в СССР, длившимся с 18 июня по 1 июля и прерванным лишь кратковременным отлётом югославского руководителя в Либерию, имела как политическую, так и военную составляющую. К первой относилась позиция Белграда в отношении американских действий во Вьетнаме и касалась непосредственно роли Югославии в Движении неприсоединения, занявшего резко антиамериканскую линию в международных делах. Во время пребывания Тито в СССР он фактически солидаризировался с советским руководством и сделал жёсткие заявления с осуждением политики Вашингтона во Вьетнаме[409].

Военный аспект активности югославской дипломатии на «советском направлении» относился, прежде всего, к проблеме получения Белградом финансовой помощи. Начатая югославскими властями экономическая реформа, предусматривавшая внешние займы и рассчитанная на получение таковых, прежде всего, от США, в новых международных условиях во многом зависела от возможности получить поддержку от СССР. Несмотря на то, что Белград пока отказывался от кредитной линии в военно-техническом сотрудничестве с Москвой, он стремился получить советские кредиты для гражданского сектора экономики, а это позволило бы высвободить средства и на нужды обороны.

Наметившиеся в Восточном блоке в целом и в Варшавском пакте в частности общественно-политические изменения были отмечены американской разведкой и Госдепом с достаточной степенью точности. Аналитики ЦРУ делали предположения о возможном мирном развитии процесса суверенизации государств-членов ОВД без военного вмешательства со стороны СССР: «Советский контроль над Восточной Европой постепенно ослабевает. Изменения в СССР, всплеск восточноевропейского национализма, общее разочарование традиционными формами марксистской экономики и жёсткой политикой советского типа, а также растущая привлекательность Запада, всё это вместе дало государствам Восточной Европы толчок и возможность прокладывать свой собственный путь. Румыния, являющаяся самым наглядным примером этой новой тенденции, использовала наиболее красноречиво силу национализма и быстро достигает степени независимости, сопоставимой с той, которой пользуется Югославия… Советы, со своей стороны, столкнутся с трудностями при предотвращении данного процесса, и, хотя кризис представляет собой постоянную опасность, мы полагаем, что эти страны будут в состоянии успешно обеспечить свои собственные национальные интересы постепенно, и не провоцируя советского вмешательства»[410]. Более того, делались предположения о том, что в странах Восточного блока уже идут так называемые тихие революции, так как начавшиеся там изменения свидетельствовали, по мнению аналитиков ЦРУ, о «внутриполитической либерализации», усилении независимости от СССР, сопровождавшейся «прагматическими нововведениями, призванным обеспечить решение насущных экономических проблем»; отмечался также и «прогресс в восстановлении отношений с Западом»[411]. Одновременно Варшавский договор представлял вполне конкретный интерес как для СССР, так и для входивших в него коммунистических стран, что также отмечалось экспертами американской разведки, справедливо полагавшими, что «ослабление советского контроля в Восточной Европе усилило важность пакта [ОВД] для СССР как инструмента сплочения. Со своей стороны, государства Восточной Европы рассматривают пакт как подтверждение того, что Советы продолжат поддерживать существующие режимы и в интересах обеспечения безопасности существующих границ»[412].

Москва стремилась усилить возглавляемый ею военно-политический пакт, используя при этом тезис существования внешней угрозы коммунистическим режимам в странах Центральной и Восточной Европы. Одновременно такой подход со стороны Кремля к ОВД свидетельствовал и о планах советского партийно-государственного руководства использовать блок в целях «сохранения единства социалистического лагеря». Это могло означать превращение Варшавского пакта в инструмент жёсткого советского военного контроля над Восточной Европой, а также в более крепкую не только оборонную, но и политическую структуру, требовавшую серьезной модернизации[413]. Расширение ответственности вооруженных сил стран-членов ОВД за соответствующие ТВД способствовало усилению и их позиций как в отношениях с Москвой, так и в целом в европейской политике. Обращение к данному вопросу давало основания считать зарубежным аналитикам, что «процесс принятия решений в организации Варшавского пакта оказывается в центре внутриблоковой политики»[414]. В то же время к 1966 г. в оборонной политике блока отчётливо прослеживалась тенденция превращения его в серьезный элемент военной политики самого СССР и обороны его территории. Данный факт отмечали зарубежные аналитики, приходившие к выводу о том, что «системы противовоздушной обороны стран-членов Варшавского пакта координируют свою деятельность между собой, а также с ПВО СССР и на практике являются продолжением советской системы»[415].

Первой серьезной официально оформленной попыткой Кремля реформировать Варшавский пакт стало обращение Л. И. Брежнева 7 января 1966 г. к руководству стран-участниц ОВД (за исключением Албании) с предложением о проведении консультаций по данному вопросу. Кремль хотел закрепить официально статус Политического Консультативного Комитета и создать секретариат, целью которого должна была стать координация внешней политики в форме Совета министров иностранных дел. Одновременно Москва стремилась добиться от своих союзников по ОВД согласия на проведение реорганизации командования блока таким образом, чтобы фактически обеспечить главенство советского руководства при определении военно-оперативных мероприятий пакта в чрезвычайных условиях. Уже на этом этапе данный план встретил сопротивление одного из участников ОВД – Румынии[416]. С целью решения вопроса реформирования организационной структуры Варшавского пакта Кремль инициировал встречу высших военных руководителей – министров обороны и начальников штабов государств, входивших в альянс. Она состоялась 4-9 февраля 1966 г. в Москве. Во время обсуждения вопроса о принятии Устава Объединенного командования ОВД, предложенного советской стороной, отчётливо выявилось нежелание румынских участников допустить доминирование этого органа в структуре пакта. Румынская сторона стремилась, во-первых, отстоять самостоятельность национальных высших военных органов командования, и, во-вторых, усилить коллегиальный характер механизма принятия решений с участием представителей стран, входивших в Варшавский Договор. Румынская сторона настаивала на создании Военного Совета при Объединенном командовании ОВД, в то время как все остальные соглашались на формировании этого органа из состава министров обороны стран-участниц при ПКК[417]. Довольно жёсткая позиция советской стороны в лице Главнокомандующего объединенными силами ОВД маршала А. А. Гречко, фактически отвергнувшего все предложения румынских участников, в конечном счёте, привела к отказу от подписания совместного коммюнике и переносу решения о реформировании блока на более поздний срок[418]. Одновременно советская сторона согласилась на создание должностей заместителей начальника штаба ОВД и Главнокомандующего пакта по видам вооруженных сил и ряду направлений. Балканские государства – Болгария и Румыния получили соответственно посты заместителей командующих по Черноморскому флоту и боевой подготовке[419].

С аналогичным результатом закончилась проходившая 10-12 февраля 1966 г. в Берлине встреча заместителей министров иностранных дел, обсуждавших вопрос усиления ПКК. В соответствии с инструкциями руководства СРР, румынская делегация должна была выступить против образования постоянного комитета по внешней политике, «так как внешняя политика определяется партией и правительством каждого государства. Поэтому министры иностранных дел не могут получить право участвовать в работе органа “готовящего рекомендации” для их партий и правительств или политических партий и правительств других стран»[420]. Делегация также не должна была принимать проектов решений или рекомендаций, ссылаясь на предварительный характер проводимых обсуждений. В то же время делегации СРР было поручено высказаться за улучшение работы ПКК и, в частности, за организацию совещаний, на которых должны обсуждаться заранее известные участникам вопросы[421]. В инструкциях говорилось о том, что «для ликвидации недостатков в работе Комитета [ПКК] делегация будет выступать за то, что он должен действовать в рамках и в соответствии с положениями Варшавского договора и принципами, подчеркивающими отношения на основе суверенитета и независимости государств»[422]. Бухарест стремился подчеркнуть принципиальное значение коллективного характера руководства блоком. На заседании заместителей министров иностранных дел стран-участниц Варшавского пакта представитель Румынии М. Малица заявил о необходимости признания ошибочным решение, принятое в 1961 г. и послужившее формальной причиной отказа руководства Албании участвовать в ОВД[423].

Для советской стороны проблема статуса ПКК была настолько важна, что Москва продолжила настаивать на продвижении собственных предложений, несмотря на сопротивление Бухареста. Консультативные функции и не определенный специальным документом статус этого важнейшего органа ОВД рассматривались Кремлём как угроза военно-политическому характеру возглавляемого Москвой блока. Министр иностранных дел СССР А. А. Громыко[424] пытался добиться, прежде всего от румынских участников, согласия на принятие Устава ПКК. При этом он ссылался на опыт НАТО, где политические органы имели чётко очерченную в законодательном плане границу полномочий. Однако Бухарест крайне негативно воспринимал идею превращения ПКК в довлеющую над национальными политическими и государственными органами власти государств-участников ОВД структуру, способную, при определенных обстоятельствах, ограничить свободу маневра этих стран как на внешнеполитической арене, так и в вопросах участия в военном конфликте, противоречащем национальным интересам членов Варшавского пакта. Противодействие румынской стороны вновь не позволило Москве добиться желаемого результата – принятия Устава ПКК, а болгарская сторона, вероятно, стремясь избежать большего обострения ситуации, отказалась от ознакомления присутствовавших со своей версией проекта Устава[425].

Складывавшаяся в Варшавском блоке ситуация становилась известной, и не только в общих чертах, в разведывательном сообществе ряда государств-участников НАТО, включая, в первую очередь, США, в кругах журналистов, а также политических обозревателей. В начале мая 1966 г. среди них распространилась информация о предстоящей в июле встрече глав стран-участниц ОВД, что рассматривалось не как ординарное событие.

Место его проведения – Бухарест и повестка дня – выработка механизма принятия решений и использование ядерного оружия, размещённого на территории Восточной Европы уже заранее стали известны зарубежным журналистам и политическим комментаторам СМИ, несмотря на попытки Кремля держать всё в тайне[426]. Визит И. Броз Тито в Румынию, проходивший 19-23 апреля 1966 г., становился в данном контексте одним из важных шагов, предпринимаемых югославским руководством в целях усиления самостоятельности Балканских государств-членов блоков, а совместная декларация по итогам переговоров, в которой заявлялось об уважении независимости и суверенитета как основы сотрудничества, демонстрировала курс Бухареста и Белграда не допустить (хотя об этом и не говорилось открыто) давления «третьей стороны», под которой подразумевался СССР.

Более того, ссылки на «слухи о том, что румынское руководство начало протестовать против неравноправных отношений между членами пакта»[427], не оставляли сомнений в степени информированности зарубежных политических обозревателей, не говоря о разведывательном сообществе стран-участниц НАТО, относительно позиций румынского руководства. Серьезные основания для предположений зарубежных экспертов относительно развивавшегося в Варшавском пакте кризисе давал, как они отмечали, «водоворот непостижимых событий»[428]. Главными среди них стали: заявление Чаушеску 7 мая 1966 г. о том, что существующие военно-политические блоки серьезно нарушают национальный суверенитет и независимость стран-участниц; последовавший вслед за этим неофициальный визит Л. И. Брежнева в Румынию 10-13 мая 1966 г.; появившаяся в прессе утечка информации о предложениях Бухареста провести реорганизацию ОВД, а также встречи министров обороны и министров иностранных дел пакта. Оценка происходившего американской дипломатией давалась с учётом особенностей румынского внешнеполитического курса: «Выпад в речи Чаушеску от 7 мая, будучи сделан при том, что заранее было известно о неизбежности визита Брежнева, продемонстрировал решимость Румынии сопротивляться советскому давлению, и, вероятно, возобновится на 23 съезде (КПСС – Ар. У.) из-за того, что Румыния продолжит проводить крайнюю националистическую линию в мировом коммунизме»[429].

В свою очередь, Москва постаралась усилить сотрудничество с Бухарестом в рамках Варшавского блока и направила во второй половине мая 1966 г. в Румынию генерал-полковника Г. Романова в качестве члена Объединенного командования ОВД в этой стране, вместо генерал-лейтенанта Е. Т. Марченко, подняв, таким образом, уровень представительства пакта. Попытка давления на румынскую сторону, предпринятая советской стороной на проходившем в Бухаресте 4-6 июля 1966 г. заседании ПКК с участием руководителей стран-членов ОВД, закончилась отзывом Румынией данного ею ранее согласия на проведение организационной реформы Варшавского пакта. Эта проблема была снята с повестки дня ОВД в последний момент в результате достигнутой договоренности между румынской и советской сторонами. Последняя была заинтересована в том, чтобы добиться «единой позиции по поводу созыва общеевропейского совещания по безопасности в Европе» и не желала конфликта с союзниками[430]. В декларации, подписанной 5 июля 1966 г. участниками заседания ПКК, наряду с откровенно пропагандистским призывом одновременного роспуска двух военно-политических блоков (эта точка зрения не раз уже озвучивалась румынской стороной как часть её внешнеполитической концепции), содержались предложения о признании существования двух Германий, проведении политики разоружения и созыве специального совещания по безопасности в Европе.

Действия СССР, направленные на реформирование Варшавского пакта и усиление контроля над ним, не могли не стать предметом специального интереса в НАТО и США. Ещё накануне проведения совещания в столице Румынии американское ЦРУ достаточно подробно занималось вопросами оборонной политики СССР и перспективами её развития. Отметив, что «не произошло принципиальных изменений в принятой советской военной доктрине и структуре [вооруженных] сил», авторы доклада «Основные направления советской военной политики» указывали тем не менее на новые тенденции её приспособления к новым условиям. Они пришли к выводу, что «нынешние политические лидеры более внимательны, чем Хрущёв, к профессиональным советам военных и до сих пор стремились обеспечить увеличение как оборонных расходов, так и численности [вооруженных сил]»[431]. Военно-стратегическое планирование советского руководства базировалось, как это виделось представителям американского разведывательного сообщества, на тезисе «превалирования сил стратегического нападения и обороны, используемых как для сдерживания, так и для поддержания внешнеполитической деятельности». Попытка вести на одинаково высоком уровне подготовку вооруженных сил к конфликту с использованием как ядерного оружия, так и обычного были затруднены из-за необходимости перехода от доминировавшей ранее подготовки исключительно к ядерно-му мировому конфликту Это заставляло советское руководство обращать внимание на подготовку вооруженных сил как в смысле комплектования, так и обеспечения вооружением с учётом неядерного военного конфликта[432]. Дискуссии в открытой советской печати о совершенствовании военной стратегии свидетельствовали о попытках усилить подготовку советских вооруженных сил к условиям ограниченной войны, «включая войны, которые ведутся с использованием обычного оружия или ограниченным использованием ядерных вооружений»[433].

Варшавский пакт являлся значимым элементом советской оборонной политики и, несмотря на отмечавшееся американскими экспертами стремление участников блока к большей самостоятельности, Кремль рассматривал укрепление вооруженных сил союзников как важный с точки зрения собственных оборонных интересов вопрос[434]. Однако развитие ситуации как в самом СССР, так и в Варшавском пакте давало основания для выводов о том, что никаких серьезных изменений в оборонной доктрине и структуре вооруженных сил ожидать не приходилось[435]. Более того, уже к лету 1966 г. для аналитиков американского разведывательного сообщества становилось очевидным противоречие, заключавшееся в том, что «по мере того, как восточно-европейские коммунистические государства проявляли усиливавшееся стремление утвердить свою национальную независимость, СССР демонстрировал усиливавшуюся тенденцию полагаться на вооруженные силы Восточной Европы с тем, чтобы они выполняли важные военные задачи в случае войны в Европе, и способствовал увеличению военной эффективности, обеспечивая их более совершенным оружием и (поддерживая их – Ар. У.) боеготовность»[436].

В контексте происходивших событий оборонные возможности ОВД становились предметом особого интереса противостоявшего ему Североатлантического альянса и, прежде всего, с точки зрения возможного поведения восточноевропейских союзников СССР в момент военного конфликта. Советское участие в нём анализировалось с учётом трёх возможных сценариев: 1) развитие Берлинского кризиса; 2) заранее запланированное нападение на страны Запада без применения ядерного оружия и 3) случайно возникший военный конфликт[437]. Американские эксперты отмечали в августе 1966 г. наметившуюся тенденцию усиления самостоятельности государств-участниц ОВД, но в то же время приходили к выводу о том, что «коммунистические режимы ценят пакт как советскую гарантию своего выживания и территориальной целостности», и «их цель заключается не в роспуске пакта, а в получении [возможностей] большего участия при принятии решений»[438]. В свою очередь, СССР, как считали аналитики, «уже более не мог диктовать своим союзникам по Варшавскому пакту, а должен был добиваться их согласия по вопросам, которые их касались»[439]. Это особенно проявлялось в отношениях с Румынией[440], оказывавшейся в центре внимания Западного блока, рассчитывавшего на усиление её независимости от СССР. Американские эксперты достаточно реалистично оценивали прогнозируемые советские действия в отношении союзников. Кремль, как они считали, мог активизировать своё давление на восточноевропейские страны с целью «усиления ослабевающего политического контроля [над ними], подчеркивая необходимость единства и общности планирования с тем, чтобы противостоять общей опасности в виде роста военной мощи НАТО и, в частности, перевооружения Западной Германии»[441].

Определяющее влияние на взаимодействие вооруженных сил СССР и государств-сателлитов оказывала оборонная политика Москвы, которая уделяла большое внимание развитию ракетного оружия и сокращению бомбардировочной авиации[442].

Однако военно-организационные аспекты сотрудничества в рамках ОВД и военно-технические вопросы оснащения сил и средств национальных армий являлись лишь частью, хотя и важной, развития Восточного блока. Другая часть – взаимоотношения между союзниками по Организации Варшавского Договора – имела не меньшее значение. Конфликтный потенциал межсоюзнических отношений имел непосредственное отношение к коммунистическим странам Балканского региона и Центрально-Восточной Европы[443]. Так, в частности, объективно сохранялась проблема венгерского этнического меньшинства в Трансильвании, что вело к усилению «трений» между Бухарестом и Будапештом по этому вопросу. Подобное развитие событий давало основания американским экспертам делать вывод о том, что «нынешняя ситуация усиливает возможность того, что Румыния будет стремиться занять нейтральное положение в любом конфликте между Востоком и Западом. Это также усиливает возможность того, что Советы войдут в Румынию как оккупанты. Поэтому в момент начала боевых действий румыны, вероятно, займут такую позицию, которая не даст СССР повода для упреждающей оккупации, даже если это будет включать вопрос соблюдения ими (румынами – Ар. У.) обязательств в отношении Варшавского пакта. Какой бы путь ни избрал режим, любое сопротивление ему или (в целом – Ар. У.) антисоветское сопротивление, вероятно, поднимется только тогда, когда советское поражение станет полностью очевидным»[444].

Активность советской стороны, направленная на скорейшее проведение соответствующих организационных реформ, особенно усилилась весной 1966 г., чему способствовал, как полагали в Кремле, кризис Североатлантического блока, противостоявшего Варшавскому пакту. Однако в самой ОВД ситуация также не улучшалась, а конфликтные отношения Румынии с СССР усиливались[445]. Важным событием в расчётах Москвы относительно раскола в НАТО стало заявление Ш. де Голля 10 марта о предстоящем выходе Франции из военной структуры НАТО. В предпоследний день проводившегося XXIII съезда КПСС (29 марта – 8 апреля 1966 г.), 7 апреля, состоялась встреча советского руководства с руководителями стран-участниц Варшавского блока. На ней было принято решение об обсуждении этого вопроса на ближайшем заседании ПКК[446].

В определенной степени данная тема повлияла на ход заседаний московского совещания 27-28 мая 1966 г. министров обороны государств,

входивших в Варшавский пакт, на котором был одобрен проект Устава Объединенного командования (ОК). Тактика проведения этой встречи (как, впрочем, и последующих) в отношении Румынии, избранная советской стороной, заключалась в следующем. На первом этапе обсуждений румынские предложения открыто не отвергались. На втором, когда речь шла уже о конкретном содержании документов по вопросам реорганизации военного командования и другим важным проблемам, советская сторона постепенно их отвергала, игнорируя при обсуждении. Тем не менее, Бухарест добился изменения ряда формулировок и тезисов. Важными среди них являлись замена функций командования со стороны ОК ОВД на координационные; наделение национального военного руководства командными функциями в отношении вооруженных сил, подчиняющихся ОК ОВД; введение пропорционального присутствия в структурах ГШ ОК ОВД офицеров из стран-участниц пакта и назначение Главнокомандующим (по очереди) маршалов и генералов национальных вооруженных сил. Более того, румынской стороне удалось добиться исключения из проекта Устава положения о том, что Главнокомандующий контролирует ОК ОВД, а также пункта, содержавшего утверждение о том, что ядерные силы не считаются частью ОК ОВД. Был исключен и пункт о создании Военного Совета при ПКК[447]. Таким образом, предположения зарубежных аналитиков относительно стремления восточноевропейских государств получить доступ к контролю над ядерным оружием подтверждались[448]. Союзники считали, имея ввиду публичные заявления, делавшиеся ранее Москвой, что «в соответствии с военной доктриной пакта (т. е. советской), армии Восточной Европы должны иметь доступ к ядерному оружию в том случае, если они будут играть ту роль, которая им предписана в военный период»[449].

Настойчивые попытки Москвы, задействовавшей наиболее лояльных сателлитов-членов блока для продвижения своей идеи усиления контроля над Варшавским пактом и использование в виде аргумента необходимость усиления координации между союзниками, становились всё более очевидными летом 1966 г. Наиболее последовательно против этого плана выступал Бухарест. Руководство Румынии желало сохранить самостоятельность во внешнеполитической области, тесно связанной с оборонной стратегией межблокового противостояния, имевшей серьезное влияние на взаимоотношения румынской стороны с членами евро-атлантического сообщества во главе с США. На последовательно состоявшихся 3-4 июня и 7-15 июня 1966 г. заседаниях заместителей министров иностранных дел, а затем и глав МИД государств-членов Варшавского пакта проблема легитимации статуса ПКК превращалась в ключевую. Это было связано с тем, что именно данный элемент ОВД являлся высшим политическим органом, принимающим решения. Уже вскоре после проведенных заседаний структур ОВД выявилась заинтересованность югославской стороны в усилении независимости румынского руководства внутри возглавляемого СССР блока. Такая точка зрения находила своё отражение и в публикациях югославской печати. Авторы материалов пытались объяснить позицию Бухареста в следующем виде: «Несмотря на то, что Румыния не получает особых выгод от Варшавского пакта, она не думала выходить из этого военного союза, потому что это может спровоцировать нежелательные экономические санкции, прежде всего, со стороны Советского Союза, а также со стороны государств-членов пакта»[450]. На начавшуюся кампанию в югославских СМИ обратили внимание и зарубежные эксперты[451]. Не менее примечательной была и попытка Пекина усилить своё влияние на румынское руководство, но последнее не проявило стремления к слишком тесному сближению, так как, с одной стороны, это могло серьезно ухудшить отношения Бухареста с Москвой, а, с другой, способствовать подпаданию под исключительно китайское влияние[452].

§9. Оборонные иллюзии военно-политического единства

Заинтересованность советского руководства в серьезных изменениях военно-командной структуры Варшавского блока была обусловлена недовольством Москвы слабостью механизма реализации коалиционного взаимодействия стран-участниц пакта и ролью объединённого командования вооруженных сил ОВД в этом процессе. В свою очередь, ситуация внутри Организации Варшавского Договора, а также в целом в Восточной Европе, привлекала внимание аналитиков и экспертов из разведывательного сообщества стран-участниц Североатлантического альянса, и, прежде всего США[453]. По мнению американских экспертов, «в случае войны население Восточной Европы, вероятно, не рискнет предпринять какое-либо значительное организованное сопротивление до тех пор, пока не будет уверено в том, что коммунистические силы потерпели поражение. В любом случае, большинство населения будет избегать участвовать в любом сопротивлении»[454]. Рассчитывать на него можно было лишь в случае боевых успехов сил союзников по НАТО – США, Франции и Великобритании, так как, в отличие от ФРГ, в отношении которой существовал «груз исторической памяти», эти государства имели в общественном сознании стран Восточной Европы положительный образ. Балканский сектор геополитического пространства «Восточная Европа»[455] оценивался представителями разведывательного сообщества с учётом особенностей региональной ситуации и взаимоотношений в ОВД. Этот участок противостояния между НАТО и ОВД играл особую роль, так как именно он имел выход не только на континентальный, но и на морской театр военных действий – Средиземноморье и Черноморский бассейн. В соответствии с существовавшими в советских военных кругах представлениями о разделении мирового геопространства на соответствующие театры военных действий Европейский или Западный ТВД включал «все страны европейского континента (западнее уральской гряды), северную часть Африки, западную часть Малой Азии. Военно-морская часть театра будет включать Черное море, Средиземное и другие моря, окружающие европейский континент и заливы Атлантического и Арктического океанических бассейнов». Отличительной особенностью этого ТВД, как отмечали советские военные эксперты, являлось наличие на нём «двух противостоящих военно-политических группировок», которые разделены между собой и стоят лицом к лицу – «страны империалистического блока НАТО» и социалистические государства, объединенные в Варшавский пакт. В стратегическом отношении выделялись как важные: скандинавское направление, Балтийский район, Центрально-Европейский, район Британских островов, Пиренейский полуостров и Южная Европа. Особое внимание в данной связи уделялось зоне черноморских проливов, объединявшихся с областью Балканского полуострова, западной частью Малой Азии, Средиземноморьем и Северной Африкой[456].

Такой подход к геостратегическому планированию объяснял и продолжавшийся рост советского военно-морского присутствия в 1966 г., которое становилось очевидным фактом для НАТО. Активность советского подводного флота в удаленных от территории СССР регионах усилилась. Как отмечалось в аналитических материалах американской разведки, «большое число подводных лодок и надводных кораблей действуют в отдалении от своих баз». Военно-морская составляющая советской военной стратегии обуславливалась опасениями Москвы в отношении размещённых на американских подводных лодках ракет UGM-27C «Polaris А-3»[457]. Они были способны нести ядерный боезаряд и имели активные средства преодоления противоракетной обороны, а также так называемые ловушки, позволявшие вести борьбу с ПРО противника. В этой связи американские эксперты делали предположения о том, что советская сторона попытается провести совершенствование технической и материальной базы для противолодочной борьбы. В то же время они приходили к выводу о том, что возможности СССР для скорейшего проведения данных мероприятий на океаническом театре вызывали серьезные сомнения[458].

Со своей стороны, СССР, так же как и США в отношении ОВД, проявлял заинтересованность в усилении размежевания внутри Североатлантического альянса. Попытки Москвы инициировать стремление стратегически важной для Западного и Восточного блоков Турции к большей самостоятельности, предпринятые ещё весной-осенью 1965 г., привели к тому, что в феврале 1966 г. Анкара заявила о намерении пересмотреть двусторонние отношения с Вашингтоном. В то же время турецкие власти усилили преследование представителей коммунистических и левых сил, за которыми стоял СССР. Советское руководство рассчитывало, активизировав внешнеполитическую деятельность на турецком направлении, добиться большей лояльности Анкары по оборонным вопросам, что должно было найти своё проявление в сокращении американского присутствия в Турции в обмен на предоставление советского кредита этой стране в объеме 150 млн долларов США. Одновременно пропагандистское обеспечение проводимого курса делалось советской стороной в виде противопоставления политики Москвы и Вашингтона: «Американская “помощь” является комплексным явлением. Это – особая форма и метод мировой экспансии американского империализма, инструмент неоколониализма и подрыва национально-освободительного движения, политика, направленная на поддержку сопротивления социализму и социалистических идей»[459].

Американские эксперты, отмечавшие усиление «восточного направления» во внешней политики СССР, в частности, в отношении Турции, Пакистана, Индии и Ирана, а также Японии как противовеса политики США в Индокитае[460], обращали особое внимание на Балканы. Перспектива вероятного развития ситуации в этом регионе в момент военно-политического конфликта между двумя противостоявшими блоками представляла особый интерес для НАТО и США, в частности, с учётом оборонных возможностей балканских стран.

Имевшаяся в разведывательных структурах США информация[461] свидетельствовала о том, что сопротивление режиму Э. Ходжи в Албании даже в условиях вооруженного конфликта Запада и Востока, но без прямого вовлечения страны в боевые действия, не имело положительных перспектив. Одновременно лояльность вооруженных сил в отношении коммунистической власти рассматривалась в прямой зависимости от того, насколько в настроениях военных могла доминировать мысль о том, что «война минует их». Конфликтный внутриполитический потенциал, как полагали американские эксперты, заключался в существовавшей клановой системе албанского общества и возможных попытках «сведения счётов» между теми из них, кто «активно сотрудничал с режимом Ходжи», и их противниками[462]. В политических и экспертных кругах на Западе наиболее обсуждаемыми темами были две: во-первых, являлась ли Албания наиболее последовательным союзником Китая и, во-вторых, существовали ли какие-либо серьезные внутриполитические проблемы в стране[463].

Ответ на первый из вопросов не оставлял сомнений. На этом фоне становилась примечательным фактом проявлявшаяся Э. Ходжей солидарность с главным политическим союзником Тираны, заменившим СССР в начале 60-х гг. XX в., – КНР. Поддержка Китаем Пакистана в его конфликте с Индией, за которой стоял СССР и ряд государств Восточной Европы, автоматически означала для Тираны проведение соответствующей внешнеполитической линии. Достаточно вольно интерпретируя события и демонстрируя свою партийную принципиальность с явным расчетом на широкую аудиторию, Э. Ходжа отмечал в своём, впоследствии опубликованном, «политическом дневнике»: «Советские ревизионисты пригласили в Ташкент Лала Бахадура (Индия) [премьер-министр Индии] и Айюба Хана (Пакистан) [Мухаммед Айюб Хан – президент Пакистана и главнокомандующий вооруженными силами], чтобы помирить их. Итак, сутью комедии является трагедия, вызванная [5 сентября 1965 г.] нападением индийских агрессоров, открыто или косвенно устроенным американцами и советскими ревизионистами, на Пакистан, поддерживавший дружеские отношения с Китаем»[464]. Примечательной в этой связи становилась позиция другого коммунистического Балканского государства, проводившего особый курс внутри Варшавского пакта. Румынская позиция по индо-пакистанскому конфликту определялась с учетом как «китайского фактора», так и взаимоотношений между Москвой и Пекином. В отличие от албанского партийно-государственного руководства, Н. Чаушеску не делал публичных заявлений, в которых однозначно негативно определял бы шаги СССР, направленные на примирение Индии и Пакистана. В то же время, он крайне болезненно воспринимал односторонние действия Кремля без учета румынской позиции. На прошедшем 4 марта 1966 г. заседании Постоянного Президиума ЦК РКП было принято решение о том, что румынская сторона воздержится от каких-либо комментариев по данному вопросу, но одновременно глава МИДа К. Мэнеску отметил, что о таких действиях, как организация ташкентской встречи, СССР должен был поставить в известность своих союзников заранее[465].

Ответ на второй вопрос, имевший отношение к внутриполитическому положению в Албании, был более сложным, так как касался не только объективных, но и субъективных оценок происходящего. Речь «второго человека» в партийно-государственной иерархии страны – М. Шеху, переданная по албанскому радио 4 июля 1966 г. и активно комментировавшаяся наблюдателями[466], была симптоматична. Она содержала пассаж о том, что угроза (в лице бюрократии) государству исходит изнутри, а ситуация может повториться, как это было в Китае, если не принять превентивные меры, так как бюрократия как класс «может способствовать появлению ревизионизма в Албании», а также, что «никто не должен забывать ни на секунду о том, что появление ревизионизма в Советском Союзе и повсюду не произошло из-за воздействия внешних факторов либо в результате внешней агрессии, а является результатом действия внутренних факторов… создания привилегированных классовых элементов среди основных групп, состоящих из бюрократов в государственных и партийных структурах». Начатая режимом реформа вооруженных сил была направлена на недопущение создания так называемой военной касты, т. е. обособленного профессионального слоя, способного в дальнейшем создать серьезную конкуренцию партийной номенклатуре и при определенных обстоятельствах – угрозу власти Э. Ходжи. Отмена воинских званий[467] была воспринята среди офицеров и генералов крайне негативно, однако, открыто никто из них выступить не осмелился. Лишь заместитель министра обороны генерал-майор X. Джельос направил в 1967 г. анонимное письмо Э. Ходже по данному вопросу, но вскоре после проведённого в спешном порядке расследования, органы госбезопасности смогли выяснить его авторство и арестовать автора. На следующий день он совершил самоубийство в тюрьме, чтобы избежать пыток и допросов[468]. Несмотря на более «мягкий», чем в коммунистическом Китае, процесс чисток партийного и государственного аппарата, а также армии, к тому же растянувшийся на 20 послевоенных лет, командному составу вооруженных сил Албании был нанесен серьезный урон. Из 13 высших военных деятелей, включая начальников Генерального штаба, 8 были расстреляны; из 12 командиров дивизий 5 были казнены; из 8 начальников корпусов 2 были репрессированы и из 76 командиров бригад были расстреляны 28[469].

В то же время, имея в виду особенности международных позиций Албании, руководство считало необходимым разработку собственной военной доктрины. Её целью было определение стратегии и тактики оборонной политики, включая формулирование основополагающих принципов организации вооруженных сил и их использования в боевых условиях. Фактически было создано две группы экспертов, каждая из которых работала независимо друг от друга. Одна из них – при премьер-министре Албании М. Шеху, а другая, более известная, – при Министерстве обороны НРА[470]. Работа над концепцией в ней началась в феврале 1966 г. Министр обороны НРА Б. Балуку собрал группу военных, в число которых вошли преподаватель Военной академии им. М. Шеху Э. Хадо, закончивший советскую академию им. М. Фрунзе с отличием, два известных генерала – В. Дьине и С. Шалеси. Присутствовавшим на организационной встрече было передано мнение Э. Ходжи о том, что вся имеющаяся советская научная литература по военным вопросам более не представляет никакой ценности и необходимо самостоятельно разрабатывать основы военной теории[471]. Глава военного ведомства заявил о том, что созданная группа должна подготовить «Положение по военному искусству народной войны», которая рассматривалась как общенародное вооруженное сопротивление против агрессора. Идея «общенародной войны» по объективным обстоятельствам базировалась на принципах партизанской борьбы, составными частями тактики ведения которой были внезапное нападение и тактическое отступление перед превосходящими силами противника в целях сохранения собственных сил, создание соответствующих опорных пунктов в горах Албании как локальных баз, обеспечивавших деятельность партизанских соединений. Вопрос об отступлении как части партизанской тактики в идеологическом отношении достаточно щепетильно рассматривался партийным руководством, провозгласившим наступательную борьбу против «врагов социализма» и не признававшим каких-либо компромиссов. Более того, созданной группой военных специалистов была сформулирована «Теория скольжения» («Teoria е rreshqitjes»). Её суть сводилась к совместным действиям регулярной армии и поддерживавших её партизанских отрядов, задача которых заключалась в оказании сопротивления противнику в направлении от албанского морского побережья вглубь страны с дальнейшим переходом к обороне центральной (горной) части Албании, где и концентрировались бы основные силы на специально подготовленных базах. Там же должны были размещаться и командные пункты. В определенной степени эта концепция имела и внутриполитическое значение для переживавшегося Албанией периода: Э. Ходжа ориентировался на проведение политики недопущения усиления «военной прослойки» – т. е. кадровых военных и выдвигал идею создания «партизанской армии»[472].

В свою очередь, М. Шеху выдвинул концепцию, ставшую известной как «Теория перехода» («Teoria е kalimit»), в соответствии с которой конвенциональные боевые действия регулярных войск должны были перейти в новую стадию всеобщей партизанской войны. В законченном виде эта теория нашла своё выражение в утвержденной в 1967 г. Советом Обороны программе, ставшей известной как «Положения Совета Обороны» («Teza të Këshelit të Mbrjjtjes»). Их суть сводилась к двум основополагающим принципам организации оборонной политики страны. Во-первых, предполагалось использование горного ландшафта для создания укрепрайонов, а также строительство разветвленной системы бункеров с тем, чтобы не допустить закрепления агрессора на территории страны. Во-вторых, ставилась задача подготовки двух «видов сил»: а) сдерживающих и блокирующих наступление противника и б) так называемых оперативных, действующих наступательно.

Формулирование новой военной доктрины проходило в условиях обострения разногласий между Тираной и Москвой, а также большинством восточноевропейских стран – членов Варшавского пакта. В этой связи усиливалась роль албано-китайского сотрудничества в военно-политической сфере. Руководство КНР, понимая, что оказание помощи Албании в случае гипотетического нападения на неё со стороны ОВД и СССР может быть серьезно затруднено по объективным причинам, выступило с инициативой, изложенной на секретной встрече Чжоу Эньлая с Энвером Ходжей. Предложение, а по сути, рекомендация, китайской стороны, заключалось в необходимости создания тройственного военно-политического союза в составе Албании, Югославии и Румынии, а также разработки тактики боевых действий с учётом особенностей партизанской войны в Албании[473].

Со своей стороны, албанское руководство проявляло особую обеспокоенность возможным влиянием на ситуацию в стране извне. Однако ряд действий Тираны давал основания считать, что Э. Ходжа был заинтересован в улучшении отношений с Западом, так как изоляционизм объективно влиял не только на внешнеполитические позиции и экономическое развитие Албании, на её оборонные возможности. Страна, будучи исключена из системы международных отношений или пользуясь лишь поддержкой далёкой КНР, не могла серьезно рассчитывать на какие-либо международные гарантии в момент обострения любого регионального кризиса, включая действия соседних Югославии и Греции в отношении Албании. Обе страны продолжали рассматриваться Э. Ходжей как источники потенциальной угрозы для созданного им режима. Одновременно фактический разрыв с Восточным блоком поставил перед режимом Ходжи серьезную проблему замены главных экспортеров вооружений и военной техники в Албанию – СССР и Чехословакии[474] – на КНР, превращавшуюся в единственного «донора» для Тираны, не имевшей своего военно-промышленного комплекса.

Одной из первых попыток разобраться более детально в албанских намерениях стало обсуждение этой проблемы во время межгосударственных австро-американских консультаций осенью 1966 г., когда министр иностранных дел Австрии Л. Тончич-Соринь обратился к Государственному секретарю США Д. Раску с вопросом о том, как следовало бы реагировать на знаки, подаваемые с албанской стороны. Американская сторона крайне скептически относилась к возможности налаживания отношений с руководством Албании, так как Тирана постоянно подчеркивала свой антиамериканизм и находилась под сильным влиянием Пекина. Поэтому Госсекретарь, обосновав невозможность участия США в попытках установить отношения с Албанией, всё же рекомендовал австрийской стороне положительно ответить на действия Тираны[475].

Балканский сектор международных отношений включал широкий спектр проблем, имевших принципиальное значение для развития военно-политической ситуации на так называемом южном фланге НАТО и Юго-Западном фланге ОВД. Одним из важных элементов оборонной политики Варшавского пакта в регионе была Болгария, которая в начале 1966 г. усиливала свою активность против Китая, пытавшегося использовать идеологические аргументы с целью получения поддержки общественных и политических движений на Западе, включая и государства Средиземноморья, а также его регионального союзника – Албании. На государственном уровне был разработан комплекс мероприятий с участием болгарского Комитета госбезопасности (КДС), направленных как на идеологическое противодействие Пекину и Тиране, так и на получение оборонной и политической информации на китайском и албанском направлениях[476]. Важное место в деятельности КДС и Разведывательного Управления Министерства обороны (РУМО) традиционно занимали Греция и Турция. Задача «разработки разведывательных органов ГШ [Генеральных Штабов] Турции и Греции» становилась одной из главных в начале 1966 г.[477]Одновременно стал реализовываться комплекс мероприятий, разработанных в конце 1965 г. Он был направлен на недопущение утечки информации о боеспособности и боеготовности болгарской армии, ситуация в которой после апрельской попытки переворота 1965 г. находилась в центре внимания разведывательных служб стран НАТО[478].

В свою очередь, американские эксперты пытались определить несколько внутриполитических факторов, способных повлиять на оборонные возможности этой страны. Прежде всего, они отмечали, что в Болгарии, «менее чем где-либо в Восточной Европе, существовали антирусские настроения», и сопротивление против режима могло опираться в социальном отношении на аграрное население, а в этническом – на турецкое национальное меньшинство. Последнее аргументировалось рядом произошедших в 1965 г. беспорядков. Перспектива усиления этнической базы сопротивления ставилась в зависимость от степени возможной вовлеченности Турции в конфликт против Болгарии в условиях военно-политической конфронтации между Западом и Востоком. Одновременно в расчёт брались события апреля 1965 г., когда в антиживковском заговоре участвовали представители офицерского корпуса, часть из которых могла, по мнению авторов аналитического доклада американских разведывательных ведомств, при определенных условиях принять участие в таком сопротивлении[479].

Летом-осенью 1966 г. эксперты американской разведки стали отмечать новые тенденции в регионе. ЦРУ США в специальном докладе «Оценки национальной разведки» с достаточной степенью полноты отмечало сложившуюся в Варшавском пакте ситуацию, выделяя две группы стран внутри блока. В одну из них входили ГДР, Польша и Чехословакия, рассматривавшие «ремилитаризацию Западной Германии как угрозу своей национальной безопасности», а в другую – «Венгрия, Румыния и Болгария… (которые – Ар. У.) склоняются к созданию баланса общей безопасности, предлагаемой пактом, против вовлечения в германские дела, которые эти три государства не рассматривают как направленные непосредственно против их интересов»[480]. Политические разногласия между членами Восточного блока при всей особенности сложившейся внутри Варшавского пакта ситуации не прекратили взаимодействия между их разведывательными службами по проблемам, имевшим прямое отношение к оборонному потенциалу конкретной страны[481].

В Софии отношения с Западом рассматривались как важный фактор укрепления внешнеполитических позиций и роли не только в региональной политике, но и в рамках так называемого социалистического содружества. В начале 1966 г. болгарское руководство попыталось и весьма успешно активизировать американское направление внешней политики[482], что нашло своё отражение в подготовленном министром иностранных дел НРБ И. Башевым специальном документе «Мероприятия в связи с отношениями НРБ и США». В нём предполагалось «избегать некоторых проявлений, которые в прошлом способствовали ненужному ухудшению отношений, как, например, крайности при демонстрации перед их [США] дипломатическим представительством и ненужная острота в печатной и радиопропаганде»[483]. В то же время София проявляла опасения в отношении возможного усиления идеологической активности Запада на болгарском направлении. Это нашло своё отражение в заявлении Т. Живкова на встрече с послом США Н. Дэвисом, состоявшейся в конце 1965 г., о том, что Болгарская сторона «увеличивает ресурсы для ведения “контрразведывательной” работы» против США[484].

Во внешней политике Софии начинают приобретать всё большее значением военно-технические аспекты её оборонных интересов. В середине 60-х гг. XX в. в странах Восточной Европы получил развитие национальный военно-промышленный комплекс, или, как он назывался в соответствии со сложившейся в коммунистических государствах традицией, оборонная промышленность. Расширение экспортных возможностей и их легализация с учётом чувствительности для международных отношений в целом темы торговли оружием становились одной из важных задач болгарской государственной политики. 8 июля 1966 г. Совет министров НРБ секретным решением № 131 создал внешнеторговое государственное учреждение «Кинтекс», задачей которого была организация экспорта вооружений и боеприпасов по ценам, существовавшим на этом специфическом рынке, и за свободно-конвертируемую валюту.

Внимание к восточноевропейским странам, проявлявшееся в НАТО, обуславливалось необходимостью определения возможных сценариев развития событий в них. Балканское направление, не будучи главным, тем не менее не игнорировалось экспертами из разведывательных организаций Североатлантического блока. Особое место в оценках американских аналитиков занимали Югославия и Румыния.

Внутриполитический кризис в СФРЮ, неожиданно разразившийся в начале июня 1966 г. и заключавшийся в разоблачении «аферы подслушивания» или «аферы Ранковича» – по имени ближайшего сподвижника югославского лидера и главы Управления Государственной безопасности (УДБ) – А. Ранковича, организовавшего прослушивание кабинета И. Броз Тито и его личных апартаментов, а также ряда других руководителей страны, стал важным эпизодом в развитии взаимоотношений между властью и военными в стране. 16 июня 1966 г. Тито срочно созвал заседание Исполнительного комитета СКЮ, на котором было принято решение о проведении чрезвычайного Пленума ЦК СКЮ на Бриони. Он состоялся в начале июля 1966 г. и принял решение об освобождении А. Ранковича со всех постов. УДБ поменяла своё название на Службу Государственной безопасности. Одновременно во время кризиса проявилась ещё одна его особенность, имевшая непосредственное отношение к проблеме обороны: стали очевидны острые противоречия между УДБ и Контрразведывательной службой (КОС) ЮНА, сформированной 13 марта 1946 г. из Третьего управления госбезопасности. Именно глава КОС генерал-подполковник

И. Мишкович, известный по своему прозвищу «Брк» (по-сербски – «ус»), активно участвовал в разоблачении А. Ранковича и его сторонников, а впоследствии стал специальным советником по безопасности у И. Броз Тито[485]. В партийном аппарате Сербии, вооруженных силах, а также министерстве внутренних дел и силах безопасности начались массовые чистки сторонников А. Ранковича, обвиненного, помимо незаконных действий по прослушиванию руководства Югославии, в злоупотреблении властью, проведении сербской националистической политики, включая подбор и расстановку кадров в УДБ. Были исключены из СКЮ, смещены со своих постов министр внутренних дел С. Стефанович-Чеча, которого заменил брат главы КОС И. Мишковича – М. Мишкович, генералы В. Лукич, С. Кристич, М. Жежель, М. Милоевич[486].

Серьезность произошедшего была очевидна как внутри самой Югославии, так и за рубежом. Аналитики американского ЦРУ склонялись к мысли о том, что действия Ранковича были направлены на обеспечение гарантий для главы УДБ как «наследника Тито» в случае актуализации этой проблемы во внутриполитической жизни страны[487]. Более того, исключительно серьезно оценивались отдельные заявления, сделанные на Брионском пленуме и озвученные как будто бы «вскользь», по поводу стремления А. Ранковича и его группы изменить внешнеполитический курс Югославии. Некоторые эксперты вспоминали в этой связи особую заинтересованность советской стороны в проникновении в службы государственной безопасности коммунистических стран и поездку А. Ранковича в Москву вместе с И. Броз Тито в 1962 г., а также его участие от имени СКЮ на XXIII съезде КПСС весной 1966 г.[488] Таким образом, после апрельского 1965 г. кризиса в Болгарии с участием военных, июньский 1966 г. в Югославии, где среди участников событий было также много военных, к которым прибавились уже и сотрудники госбезопасности, мог серьезно повлиять на общую ситуацию в регионе, так как затрагивал военно-политический аспект ситуации на Балканах в целом.

Балканское направление оборонной политики Варшавского блока усиливало своё значение в общем контексте военно-политических планов возглавляемого Москвой союза. Дипломатическая активность в регионе, которую развили члены Варшавского пакта – Болгария и Румыния, а также заинтересованность СССР в отрыве от НАТО её отдельных членов воспринимались соответствующим образом аналитиками и экспертами в Западном блоке. Слабость южного фланга Североатлантического альянса, обусловленная греко-турецкими противоречиями, а также попытками Афин и Анкары найти поддержку собственных внешнеполитических позиций за пределами Западного блока и среди членов противостоявшего альянса, а при определенных обстоятельствах – непосредственно у СССР, влияли на выводы, которые делали представители западного экспертного сообщества. Они констатировали, что «…нынешняя активность на Балканах представляет собой опасный момент с западной точки зрения. Будь это просто вопросом взаимоотношений Румынии и Болгарии с Советским Союзом, то это было бы обнадеживающей причиной. Но это касается также и отношений Греции и Турции с западными партнерами, а это даёт пищу для размышлений. И последствия здесь не заканчиваются… Греция и Турция образуют часть западной системы союза, простирающегося до Ближнего Востока и далее… В этом контексте советские подходы к Анкаре представляют особую значимость, так как Турция представляет собой стержень всей системы западного альянса в регионе. Но Турция, похоже, является более твёрдым орешком, чем две страны на её флангах: Греция и Иран. Ни в одной из этих двух стран нет стабильного правительства, в обеих существуют сильные левые настроения и усиливающиеся в общественном мнении идеи нейтралитета»[489]. Проведение осенью 1966 г. традиционных командно-штабных учений НАТО «Fallex», основная часть которых затрагивала на этот раз ФРГ, имело прямое отношение и к Балканам, рассматривавшимся как часть Центрально-Европейского ТВД. В соответствии с вводной «Fallex-66» от 12 октября 1966 г., в Балканском регионе разразился военный конфликт. СССР и его союзники по Варшавскому пакту оккупировали нейтральную Югославию и приготовились к нападению на Турцию. В это же время вооруженные силы стран-членов Варшавского пакта пересекли внутригерманскую границу. Примечательным становилось наличие в вводной тезиса о контроле над ситуацией в Центральной Европе с помощью неядерных вооружений, в то время как на Балканах ситуация обострялась, и командование НАТО переходило уже к использованию тактического ядерного оружия с учетом того, что вовлеченные в конфликты страны понимали последствия этого шага. Именно угроза его использования заставляла, по замыслу разработчиков вводной, пойти СССР на прекращение боевых действий и на переговоры, что, в конечном счёте, вело бы к победе НАТО[490].

Таким образом, оценка ситуации в Балканском регионе в 1966 г. как со стороны Варшавского пакта, так и НАТО, выявила определенную обеспокоенность уровнем оборонных возможностей участников двух блоков в данной части общеевропейского ТВД. В этой связи от позиции конкретной страны зависела общестратегическая ситуация в регионе. Для ОВД и НАТО особое значение приобретала политика Бухареста. Балканский сектор внешней политики Румынии, руководство которой обращало особое внимание на оборонный аспект региональных межгосударственных отношений с учётом существования противостоявших блоков, становился одним из главных. Состоявшиеся в августе – начале сентября 1966 г. визиты премьер-министра СРР И. Маурера в Турцию и Грецию предусматривали решение как экономических вопросов сотрудничества, так и спорных проблем – предоставление компенсаций греческим гражданам, имущество которых было национализировано коммунистическим режимом в Румынии.

Дипломатическая активность в Балканском регионе давала основания зарубежным экспертам достаточно точно определять советские намерения и планы в контексте внешнеполитических инициатив Софии, Бухареста и Белграда на Балканах. Для советского руководства было важно не допустить подпадания Болгарии под влияние Румынии и исключить блокирование последней с Югославией, но при этом способствовать так называемому мирному наступлению в регионе с участием трёх стран. В случае успешной реализации такой политики, это могло привести к тому, что Греция и Турция сократили бы свою поддержку Запада, и Москва достигла бы своей долговременной цели[491].

Активизация внешнеполитических действий Бухареста и Софии на Балканах была не только проявлением интереса Варшавского блока к ситуации на полуострове и членам НАТО – Греции и Турции, но также являлась свидетельством расширявшегося соперничества коммунистических стран региона за влияние в нём. Достаточно серьезно в усилении взаимодействия с соседями-членами ОВД была заинтересована Югославия, видевшая возможность укрепить собственные позиции не только на международной арене, но и среди стран, являвшихся союзниками СССР по военному пакту.

Белград надеялся на создание неформального «Балканского сообщества» в международной политике таким образом, чтобы с ним считались в политическом, а при определенных условиях, и военном отношении, как на Западе, так и Востоке. Оборонная составляющая подразумевала создание таких условий, при которых в военном конфликте на Балканах решение об участии в нём принималось бы странами региона, а не руководством двух соперничавших блоков или ведущих государств противостоявших пактов. Одновременно Белград надеялся на усиление именно своих позиций, так как участие Югославии в Движении неприсоединения, одним из лидеров которого был И. Броз Тито, давало основание для подобных планов. В этой связи официальные органы информации Югославии в начале февраля 1966 г. всё более активно озвучивали идею трёхстороннего сотрудничества между Белградом, Бухарестом и Софией[492]. Румынская сторона продолжала проводить собственный внешнеполитический курс, призванный продемонстрировать высокую степень независимости от СССР и его наиболее близких союзников. Изменения в высшем военном руководстве, последовавшие после скоропостижной смерти министра обороны Л. Сэлэжана и заключавшиеся в назначении на этот пост одного из самых молодых (42 года) представителей военного истеблишмента СРР – генерал-полковника И. Ионицэ[493], не повлияли на взятый Бухарестом курс, проявлявшийся в усилении самостоятельности Румынии в рамках ОВД. Примечательным стало озвучивание сущности такой политики высшими представителями румынских военных кругов даже в частных беседах с их коллегами по ОВД – болгарскими офицерами: независимость и недопущение давления со стороны кого бы то ни было, включая Советский Союз или Китай[494]. На этом фоне особое внимание Запада привлекала политика Болгарии в регионе. Попытки Софии добиться особых позиций на Балканах, используя также и свои тесные отношения с Москвой, достаточно болезненно воспринимались Белградом. Для болгарской стороны претензии Югославии на роль регионального лидера были неприемлемы, а постоянно подчеркивавшаяся Белградом идея македонской этнической идентичности не только в рамках югославской союзной государственности, но и в региональном масштабе, вызывала жёсткое сопротивление Софии. Сам «македонский вопрос» продолжал серьезно влиять на межгосударственные и межпартийные отношения Болгарии и Югославии. Осенью 1966 г. эта проблема вновь обострилась, но уже в контексте расширявшейся дипломатической активности Софии. В югославской официальной прессе в сентябре 1966 г. отчётливо проявилось раздражение белградского руководства слишком настойчивыми и явно идущими вразрез с его планами действиями болгарской стороны, стремившейся составить конкуренцию попыткам СФРЮ занять на Балканах признанные в системе международных отношений позиции главного координатора региональных инициатив. В этой связи, София обвинялась в приверженности плану Балканской федерации с целью фактического расширения своего влияния во всей Македонии, включая её югославскую часть[495].

Важность региональной компоненты в планах Софии была подчеркнута на IX съезде БКП (14-19 ноября 1966 г.): в выступлении Т. Живкова доминировал, как отметили зарубежные аналитики[496], внешнеполитический аспект. Для болгарской стороны было важно избегать осложнений отношений с Румынией. Поэтому, несмотря на существовавшее региональное соперничество между Софией и Бухарестом, продолжал сохраняться обмен разведывательными материалами по оборонным вопросам в отношении НАТО на балкано-средиземноморском направлении[497].

В декабре 1966 г. интенсивность межгосударственных контактов между Болгарией, Румынией и Югославией усилилась, так как партийно-государственное руководство каждого из государств рассматривало региональную политику как важный аспект всей своей внешней, а также оборонной политики. Дипломатическая активность трёх стран давала зарубежным экспертам основания предполагать о формировании некого «балканского треугольника» София – Белград —Бухарест, в котором так называемый «болгарский угол» был наиболее слабым из-за исключительной лояльности Т. Живкова Москве. Высокая степень самостоятельности И. Броз Тито и Н. Чаушеску, наоборот, усиливала позиции этих двух стран на региональном уровне. Болгария в этой конфигурации выступала как союзница СССР, а не как независимый региональный субъект[498].

В военно-стратегическом отношении отсутствие видимой определенности в советской оборонной доктрине и, в частности, в той её части, которая касалась применения ядерного оружия, способствовало тому, что в военно-политических кругах НАТО вопрос о выработке необходимых мер противодействия СССР находился в центре дискуссий. На проходившей в Париже 25 ноября 1966 г. встрече министров иностранных дел выявилось два подхода к решению проблемы. Первый из них, поддержанный большинством, в которое входили Великобритания, Бельгия, Нидерланды, Норвегия и США, заключался в необходимости принятия соответствующей стратегической концепции, способной определить реальную роль ядерного оружия в оборонной доктрине НАТО с учётом намерений СССР[499]. Вторая группа стран, т. и. меньшинство, была представлена средиземноморскобалканским «сообществом» – Италией, Грецией и Турцией. Они принимали во внимание «традиционные элементы возможностей противника, нежели его намерения, и выступала за максимальное обладание ядерным потенциалом и [средств] сдерживания с тем, чтобы оказывать влияние на намерения Варшавского пакта». При этом другие государства – Дания, Люксембург, Исландия, Канада и Португалия – устранились от обсуждения данного вопроса, но последняя (Португалия) склонялась к точке зрения, высказанной представителями государств южного фланга НАТО, в то время как ФРГ была сторонницей первого подхода[500]. В складывавшейся ситуации, когда, как отмечалось американскими дипломатами, Италия проявляла гибкость, предстояло оказать нажим на Афины и Анкару, представляющих собой «особый случай»[501].

К поздней осени 1966 г. проблема выработки решений по оборонной политике НАТО в контексте вероятных советских намерений, военных возможностей СССР, а также определения так называемого «момента тревоги» (т. е. высшей степени опасности военного нападения) приобрела внутри альянса отчётливый политический характер. Обсуждение этих вопросов министрами обороны Североатлантического союза 15 декабря 1966 г. в Париже вновь обострило противоречия между группами государств – членов организации. Несмотря на согласие всех участников с необходимостью разработки общих политических принципов оборонного планирования в новых условиях, отчётливо выявилось их стремление усилить оборонные возможности в собственных национальных интересах. При этом греческий и турецкий министр обороны надеялись на решение финансовых проблем обеспечения вооруженных сил этих государств, что было критически оценено представителями США, так как основным «донором» фактически должен был бы выступать Вашингтон[502].

На этом фоне конфликтная ситуация в «Балканском секторе» Варшавского пакта являлась в определенной степени схожей с тем, что происходило среди балканских членов НАТО. Ещё в декабре 1966 г. вопрос о взаимоотношениях членов ОВД с Западной Германией являлся одним из наиболее серьезных в повестке дня Варшавского пакта. Варшава и Берлин постепенно оказывались в изоляции, так как в Софии, Праге и Будапеште начинала доминировать идея нормализации отношений с Бонном[503]. Действия Румынии, которая первой взяла курс на установление отношений с ФРГ, серьезно подействовали на обстановку внутри ОВД. Это привело к тому, что во время встречи в Варшаве 11 января 1967 г. министра иностранных дел Польши А. Рапацкого и главы внешнеполитического ведомства ГДР О. Винцера первый заявил о том, что вопрос о заключении двустороннего договора о дружбе будет во многом зависеть от того, подпишет ли аналогичное соглашение Чехословакия с Польшей и ГДР. В этот момент чехословацкая сторона вела переговоры с ФРГ об установлении отношений[504]. 13 января Л. Брежнев фактически дал согласие на установление странами-членами ОВД дипотношений с Бонном[505]. Одновременно советская сторона полагала, что в тот момент было важно добиться согласия большинства компартий на проведение международной конференции компартий. Последнее достаточно остро было воспринято в Белграде, что нашло своё отражение в публикациях официальной югославской прессы непосредственно по данной теме[506], а также по вопросам болгаро-югославских взаимоотношений, так как действия руководства Болгарии нередко рассматривались в официальных кругах Югославии не как самостоятельные, а срежиссированные Москвой. Обращение Софии к так называемому македонскому вопросу[507] в данном контексте оценивалось в Белграде с учётом того, что это может происходить в интересах усиления нажима на Югославию и достижения выгодного не только Болгарии, но, прежде всего, СССР решения по другим проблемам. К их числу относились как политические, так и оборонные аспекты взаимоотношений Белграда с ОВД.

Тем временем Румыния форсировала контакты с Западной Германией и 31 января 1967 г., уже без специальных консультаций со своими союзниками по ОВД и фактически не предупредив ГДР, установила дипломатические отношения с ФРГ. 3 февраля 1967 г. орган СЕПГ газета «Neues Deutschland» выступила с резкой критикой в адрес Бухареста. Это вызвало незамедлительную реакцию румынской стороны, обвинившей власти ГДР во вмешательстве во внутренние дела Румынии[508]. Не менее жёстко на действия Бухареста отреагировала Тирана, которая, в свою очередь, обвинила румынское руководство в преследовании «узко националистических интересов»[509]. Албания продолжила свой особый курс и достаточно резко отреагировала на установление дипломатических отношений между СРР и ФРГ, озвучив заявление о том, что Восточный блок под руководством СССР и собственно режим В. Ульбрихта в ГДР «предаёт социализм»[510]. Более того, выделение Румынии из общего числа других советских сателлитов не было случайным (на это обратили внимание и зарубежные эксперты). Такая оценка была вызвана тем, что Бухарест нередко подчеркивал свой нейтралитет в рамках коммунистического движения, устраняясь от занятия чьей-либо позиции, как это было в советско-китайском конфликте[511]. Югославская сторона, выступив в середине января 1967 г. в поддержку идеи установления отношений с Западной Германией[512], прежде всего, обращала внимание на то, что на данном этапе «труднее, чем ранее, синхронизировать отношения внутри [Варшавского] пакта по вопросу взаимоотношений между Востоком и Западом и одновременно сохранять единство действий»[513].

Параллельно с установлением дипломатических отношений с ФРГ в конце января 1967 г., румынское руководство активизировало отношения с ведущими странами евроатлантического сообщества, прежде всего, с США. При этом румынская сторона подчеркивала свою приверженность принципу независимости и суверенитета[514]. Она заявляла, что «чем дольше существуют блоки, тем дольше продолжает существовать угроза миру, и вот почему Румыния считает, что как НАТО, так и Варшавский пакт должны быть распущены. Эта позиция не направлена против кого-нибудь, а является требованием международной ситуации»[515].

Внутриблоковый конфликт, в котором оказались задействованы практически все государства-члены Варшавского пакта, был способен серьезно ослабить оборонные возможности возглавляемого Москвой альянса. Именно поэтому Кремль предпринял усилия, включая политический нажим на отдельных своих союзников – Польшу, Венгрию, Чехословакию и ГДР, с тем, чтобы не допустить разрастания кризиса. Советское руководство инициировало проведение совещания министров иностранных дел стран-членов ОВД. Во второй половине января 1967 г. глава советского МИДа А. А. Громыко и первый заместитель заведующего отделом ЦК КПСС по связям с коммунистическими и рабочими партиями социалистических стран К. В. Русаков направили специальные записки в политбюро ЦК КПСС относительно необходимости этой встречи[516]. Она состоялась в Варшаве 8-10 февраля 1967 г., и на ней было принято два решения. Первое из них касалось координации действий по вопросу признания ГДР на международной арене. Второе имело непосредственное отношение к оборонной политике и предусматривало исключение США из числа европейских участников системы безопасности, а также ограничение ФРГ в решении этих проблем. Фактически это было повторено на международной конференции компартий, состоявшейся в Карловых Варах 24-26 апреля 1967, но без участия румынских и югославских представителей[517]. Со своей стороны Бухарест не отказывался от проведения активной внешней политики в рамках Варшавского блока и налаживания отношений по военной линии с другими восточноевропейскими государствами, позиции которых на определенных этапах не совпадали с румынскими.

Однако в наиболее сложной в оборонном отношении ситуации из всех коммунистических балканских государств оказалась Албания. Это остро воспринималось её руководством. Находившаяся в различной степени конфронтации как с большинством государств-членов Варшавского блока, так и с лидером Движения неприсоединения – коммунистической Югославией; продолжавшая сохранять состояние войны с соседней Грецией, Албания была исключительно заинтересована в усилении политических, экономических и военных связей со своим единственным союзником – КНР. Однако проходившая в Китае «культурная революция» воспринималась Тираной с опасением как проявление хаоса, способного ослабить в политическом и военном отношении её союзника. Череда визитов высокопоставленных чиновников АПТ – министра обороны Б. Балуку, члена Политбюро X. Капо и министра иностранных дел Б. Штюлла в январе – феврале 1967 г. в Пекин, их встречи с руководством КПК свидетельствовали об обеспокоенности руководителей АПТ, стремившихся выяснить внутриполитическую ситуацию в Китае, что сразу и достаточно точно отметили иностранные аналитики[518].

Для албанского руководства, рассматривавшего положение страны как окруженной со всех сторон враждебными государствами и постепенно переходившего к идеологически мотивированной концепции «осажденной крепости», характеристика военно-политической ситуации в балкано-средиземноморском регионе в начале 1967 г. приобретала достаточно своеобразное звучание. Этим пытался воспользоваться Кремль, что понимал и глава АПТ Э. Ходжа. Он, в частности, отмечал в своём «Политическом дневнике»: «Московское радио в одной из своих передач две недели назад, если я не ошибаюсь, прибегая к шантажу, попыталось напугать нас. Касаясь “Общей европейской безопасности”, оно говорило, что “Албании угрожает НАТО, у которого имеются базы в Италии и в Греции” и что “флот Соединенных Штатов Америки находится в движении в Средиземноморье, особенно теперь, после того, как Соединенные Штаты Америки изменили свою тактику и свое отношение к Китаю”, и т. д. Иными словами, советские ревизионисты хотят сказать нам, что Китай уже “не может защищать вас, поэтому примите нашу защиту”»[519].

Оборонная составляющая в общеполитической повестке дня коммунистических стран-членов ОВД занимала одно из важных мест, и, прежде всего, это относилось к СССР. Во многом такая ситуация обуславливалась не только сохранившимся, но и усилившимся влиянием так называемого военного истеблишмента на выработку и принятие политических решений[520]. Быстрое назначение 12 апреля 1967 г. главнокомандующего объединенными силами ОВД маршала А. Гречко на освободившийся после смерти 31 марта маршала Р. Малиновского пост министра обороны СССР, свидетельствовало о важной роли ОВД в расчётах кремлёвского руководства. Подтверждением этого стало назначение в июле 1967 г. на должность Главнокомандующего силами Варшавского пакта первого заместителя министра обороны генерала армии И. И. Якубовского, получившего звание маршала в день назначения Гречко на министерский пост.

§10. «Геостратегическая периферия» между Южным флангом НАТО и Юго-Западным ТВД ОВД

Весной 1967 г. оборонная составляющая во внешнеполитической деятельности двух балканских членов Варшавского пакта – Болгарии и Румынии – нашла более явственное проявление, чем ранее. Оценка Софией потенциальных угроз для болгарского коммунистического режима и в целом Восточного блока заключалась в констатации того, что «усилилась разведывательная и подрывная деятельность» зарубежных спецслужб, в то время как правительства Западных государств, по мнению болгарской стороны, «проводили в отношении Восточной Европы политику, направленную на ликвидацию социалистического строя вооруженным путём». В этой связи отмечалось, что в новых условиях они преследуют цель «компрометировать сотрудничество между социалистическими странами, ликвидации их единства, сокращения роли и влияния Советского Союза»[521]. К числу основных противников Софии помимо стран-членов НАТО были добавлены КНР и коммунистическая Албания[522]. В то же время отмечалось, что «разведывательные органы КДС обладают возможностью своими средствами оказать влияние на общественное мнение некоторых стран, представляющих особый интерес для HP Болгарии в выгодном для нас и прогрессивных сил в этих странах направлении»[523]. Столь однозначно жёсткая позиция болгарского руководства по вопросам взаимоотношений как с государствами Запада, так и с теми странами, которые не входили в военно-политические блоки, но относились к числу коммунистических, контрастировала с точкой зрения руководства соседней Румынии на проблемы безопасности и международных отношений.

Однако, несмотря на это, румынская сторона не отказывалась от сотрудничества с болгарской по вопросам, относившимся к отслеживанию внешнеполитических шагов и оборонных мероприятий стран-членов НАТО из числа Балканских государств. Активность Болгарии и Румынии по добыче развединформации в регионе и её реализации свидетельствовала об исключительной заинтересованности Софии и Бухареста в максимально возможном определении вероятных угроз в области обороны для коммунистических режимов двух стран и блока в целом. На протяжении первых трёх месяцев 1967 г. румынская разведка в соответствии с существовавшей договоренностью об обмене развединформацией в рамках Варшавского пакта передала болгарским коллегам материалы по Греции и Турции. Помимо этого она предоставила разведданные по Ближнему Востоку, среди которых были справки «Обзор группы экспертов НАТО о действиях Греции в случае нападения со стороны Болгарии», «Положение о снабжении и учете материального имущества во время войны», «Внешняя торговля Турции», «О подготовке США и Англией переворота в Сирии», «Организация встреч между членами парламентов стран-участниц НАТО и социалистических стран», «Предстоящие маневры НАТО на Балканах и в других районах Европы», «Сессия Совета НАТО в Люксембурге». В свою очередь, болгарская разведка направила в апреле 1967 г. румынским контрагентам материалы о внутриполитическом и экономическом положении Турции, её внешней политике на Ближнем Востоке и в Европе, а также установочные данные на военных и политических деятелей Турции, среди которых были премьер-министр С. Демирель, президент Дж. Сунай, начальник Генштаба генерал Дж. Турал и др.[524]

Руководство Румынии стремилось оказать влияние на болгарскую сторону в вопросах, относившихся к общеблоковой позиции Варшавского пакта. В апреле 1967 г. Н. Чаушеску пытался убедить находившегося с визитом в Бухаресте Т. Живкова в необходимости установления взаимоотношений с ФРГ, отказе от предварительных условий по германскому вопросу, а также ликвидации иностранных военных баз в Европе, что было обусловлено, как он заявлял, не стремлением создать угрозу в отношении СССР, а нацелено на «ослабление американского влияния в Европе». Однако позиция Живкова осталась неизменной и основывалась на принципе признания равенства двух германских государств в системе международных отношений, а также необходимости сохранения советского военного присутствия в Восточной Европе[525]. Усиление советско-болгарского сотрудничества в данной связи становилось одним из важных элементов политики болгарского руководства. Поэтому визит Л. И. Брежнева в Софию 10-13 мая 1967 г. и заключение договоров по экономическим и военно-техническим проблемам имел принципиальное значение для Т. Живкова, рассчитывавшего использовать складывающуюся ситуацию для укрепления своих позиций в региональной политике.

В соответствии с предположениями американских аналитиков, достаточно точно определявших весной 1967 г. так называемые программы «максимум» и «минимум» советской внешней политики в оборонной области на международном уровне, Москва стремилась использовать складывавшуюся ситуацию, чтобы сорвать подписание в 1969 г. договора о пролонгации НАТО или, в крайнем случае, «выхолостить новый договор», используя разногласия между партнерами по Североатлантическому альянсу[526]. В свою очередь, Комитет военного планирования НАТО принял 9 мая 1967 г. новые «Наставления для военного руководства НАТО». Они были оформлены 11 мая на заседании министров в Комитете военного планирования альянса как решение. В нём заявлялось, что «вся концепция НАТО должна быть пересмотрена с тем, чтобы позволить НАТО действовать с большей гибкостью и дать задействовать одну или несколько форм непосредственной защиты в виде сознательного наращивания (обычных – Ар. У.) сил или общего ядерного ответа, для противодействия противнику (с помощью создания – Ар. У.) реальной угрозы наращивания сил в ответ на любую агрессию, находящуюся ниже порога общего ядерного нападения»[527]. Для балкано-средиземноморского сектора Юго-Западного ТВД Варшавского пакта это решение имело своё проявление в следующем. Ещё при провозглашении администрацией Дж. Кеннеди в 1961 г. доктрины «гибкого реагирования» Турция крайне резко восприняла отход от прежней стратегии Североатлантического альянса, заключавшейся в нанесении ответного массированного ядерного удара в случае нападения Варшавского пакта. Анкара рассматривала новый подход как возможное согласие НАТО на то, чтобы «пожертвовать турецкой территорией с целью выиграть время во время конфликта сверхдержав». Однако в 1967 г. Турция, как и ряд других стран-участниц альянса, согласилась на признание этой доктрины[528], так как становилась ясной усиливавшаяся роль каждого из существующих ТВД и их взаимосвязанность в случае межблокового военного конфликта. В сложившихся условиях опасения по поводу возможной территориальной «жертвы» для Турции уже не существовали. В определенной степени на решение Анкары повлияло и её желание не обострять отношений с США и НАТО в интересах получения поддержки по кипрскому вопросу.

На фоне происходившего в балканском секторе ОВД внутриблокового конфликта американские эксперты из разведывательного сообщества особое внимание уделяли коммунистической Югославии и отмечали, что «основной целью внешней политики Тито было сохранение независимости Югославии любой ценой, выступая примером неприсоединившегося социалистического государства в глазах мира, и получение экономических преимуществ в отношениях как с Востоком, так и с Западом… Югославия проявляла активность в деле улучшения отношений со своими непосредственными соседями как на Востоке, так и на Западе. Частично это было обусловлено возможностями, которые предоставляет сокращение напряженности в Европе, частично это представляет собой оборонительный барьер против любых будущих попыток доминирования»[529]. Выводы американских аналитиков касались общего вектора оборонной политики Белграда, который оценивал ситуацию в несколько ином виде. В мае 1967 г. И. Броз Тито рассматривал общую международную ситуацию как «ухудшившуюся, по сравнению с тем, что было два года назад». Более того, по его мнению, существовала реальная угроза со стороны Греции в отношении Югославии и Албании. В последнем случае глава югославского режима считал, что Югославия не может «оставаться равнодушной к любым угрозам в отношении Албании»[530].

Весной 1967 г. югославское руководство предприняло меры, направленные на модернизацию существовавшего режима. Данные шаги заключались в принятии поправок к Конституции СФРЮ, в соответствии с которыми усиливалась роль Палаты Национальностей, представлявшей интересы союзных республик и автономных национально-региональных образований, а также ликвидировались посты вице-президента республики и заместителя главнокомандующего. Это рассматривалось местными и зарубежными обозревателями как движение в сторону децентрализации[531] политической жизни и военного управления. Аналогичная реформа начала проходить и в органах Службы государственной безопасности (СДБ), переподчинявшейся региональным властям.

Усиление военно-командных структур на республиканском уровне объективно вело к укреплению национально-территориального принципа формирования вооруженных сил Югославии и могло на определенном этапе серьезно повлиять на обороноспособность страны. Данный подход к решению проблемы единоначалия и поддержания системы военно-командной структуры в рамках союзного государства вызывал серьезную озабоченность у военного истеблишмента СФРЮ. Дискуссия по этой проблеме началась ещё в конце 1966 – начале 1967 г., когда было озвучено решение Белграда о создании двух параллельных военных структур – так называемых вооруженных сил оперативного назначения с подчинением их федеральному центру и территориальных вооруженных сил под непосредственным командованием республиканских властей. Одной из важных причин проведения реформы было стремление сократить расходы на оборону в условиях начавшегося в стране экономического кризиса. Планировавшиеся изменения предполагали сокращение численности офицерского корпуса, а также предусматривали замораживание заработной платы кадровых офицеров. Одновременно республиканские власти стремились усилить свои позиции в отношении федерального центра и попытались с помощью перевода под своё командование территориальных воинских формирований добиться этого. Серьезные изменения предусматривалось внести в военную доктрину СФРЮ, основой которой становился принцип общенародной войны, т. е. делался упор на ведение оборонительных боевых действий, носящих характер партизанского сопротивления со стороны способных действовать самостоятельно воинских подразделений. В их задачу входило остановить противника до прихода помощи возможных союзников с Запада или Востока (в зависимости от того, кто выступал в роли агрессора)[532]. Произошедшая кадровая замена весной – летом 1967 г. министра обороны генерала армии И. Гошняка на генерала армии Н. Любича и начальника Генерального штаба ЮНА генерал-лейтенанта Р. Хамовича на генерал-лейтенанта М. Шумонью, несмотря на попытки ряда экспертов найти некую идейно-политическую причину произошедшего, в действительности, не имела таковой и была связана с обычной ротацией высшего командного состава.

Имея в виду происходившие изменения в оборонной политике Югославии, большинство экспертов и наблюдателей внимательно следили за происходившими изменениями во внешней и оборонной политике члена ОВД – Румынии, подчеркивавшей верность своего курса на сохранение высокой степени суверенитета и независимости в рамках Варшавского пакта. Руководство Румынии активизировало весной 1967 г. отношения с Польшей. 9 апреля румынская делегация во главе с министром промышленности М. Маринеску подписала договор с польской стороной о сотрудничестве в области машиностроения, а 11-20 мая 1967 г. в Варшаве находилась военная делегация Румынии во главе с министром обороны генералом И. Ионицэй. Однако для зарубежных аналитиков становилось ясно, что в складывавшейся ситуации Москва, всё более болезненно относившаяся к усиливавшейся самостоятельности Бухареста, могла постараться использовать существующие противоречия между Румынией и рядом стран Восточной Европы с целью её изоляции в Варшавском блоке[533]. Одной из первых пропагандистских попыток оказания давления на Бухарест стало обращение Кремля к темам национальной румынской истории в XX в. и, в частности, к проблеме существования Бессарабии в рамках румынского государства. Это рассматривалось советскими пропагандистами как «незаконная передача Королевству Румыния в 1918 г.» территории Бессарабии. Целью актуализации советской стороной «бессарабской проблемы» было противодействие румынской интерпретации национальной истории[534], которая использовалась румынскими коммунистическими властями как элемент идеологической мобилизации общественного мнения.

В отличие от советского и восточноевропейского направлений, на балканском у румынской стороны были определенные преимущества. Это объяснялось тем, что её отношения с соседними Болгарией и Югославией свидетельствовали о стабильных позициях Бухареста в региональной политике. По мнению зарубежных экспертов, «для Румынии возможное создание Балканского союза, даже и на неформальной основе, было бы дальнейшим укреплением её независимости в регионе, где находятся её непосредственные интересы»[535].

Достаточно симптоматичной становилась кадровая политика румынского руководства в военной сфере. В июне 1967 г. по личной инициативе Н. Чаушеску была проведена чистка офицерского корпуса от тех, кто проходил ранее подготовку в советских военных учебных заведениях и был каким-либо образом связан с СССР, включая наличие близких и дальних родственников. На своих должностях остались лишь те из военнослужащих – представителей офицерского корпуса и генералитета, кто не вызывали сомнений в лояльности. Одновременно глава РКП принял меры, направленные на усиление позиций органов госбезопасности. Они ориентировались на выявление и пресечение внутренних и внешних угроз коммунистическому режиму Активизация разведывательной деятельности румынских спецслужб требовала определенных системных изменений в их организации. 22 июля 1967 г. специальным указом № 710 было создано Управление Государственной безопасности (DSS), возглавляемое Советом Государственной безопасности в структуре МВД, но на особых правах, во главе с председателем в ранге министра и первого заместителя главы МВД CPR Эти изменения серьезно повлияли в организационном и политическом отношении на формирование новой системы безопасности и оборонной политики Румынии. В сентябре 1967 г. были проведены очередные изменения в структуре органов госбезопасности. Их организация после слияния Первого (внутренняя безопасность) и Второго (экономическая контрразведка) Управлений в Главное Управление внутренней разведки (DGII) и объединения Третьего (контрразведка) и Четвертого (военная контрразведка) Управлений в Главное Управление контрразведки (DGC) получила законченную форму[536]. Происходило явное усиление тех служб, которые отвечали за внутриполитическую ситуацию в стране. Было положено начало новой системе организации органов госбезопасности, когда 4 апреля 1968 г. Совет Государственной безопасности был отделен от Министерства внутренних дел. Это параллельное сосуществование двух институтов продолжилось до 9 апреля 1972 г., когда СГБ оказался вновь объединен с МВД[537].

Укрепление Варшавского пакта и проводившиеся государствами-членами ОВД оборонные мероприятия вызывали опасения в среде военного руководства НАТО в связи с возможным наращиванием сил и средств блока. Комментарии, подготовленные в американском командовании сухопутных сил, ВМС и ВВС, свидетельствовали о высокой степени обеспокоенности в их руководстве возможными преимуществами СССР и Варшавского пакта в ряде вооружений (авиация и ВМФ) над США и НАТО, а также недостаточным вниманием, оказываемым обычным неядерным силам сдерживания как США, так и Североатлантического альянса. В этой связи в рекомендательной части записок, представленных командованием сухопутных, военно-морских и военно-воздушных сил по результатам анализа Проекта президентского меморандума, высказывалось предложение усилить данное направление оборонной политики США и НАТО[538]. Оценка американскими экспертами перспектив развития советской оборонной политики

во второй половине июля 1967 г. заключалась в том, что «на протяжении последних лет не произошло серьезных изменений в основных тенденциях советской военной политики, которая продолжает делать главный акцент на стратегические вооружения. Расходы на оборону увеличились, сопровождаясь широкомасштабным размещением стратегических ракет, как наступательных, так и оборонительных, и продолжено проведение исследований, а также разработок новых систем стратегического оружия»[539]. Особое внимание в этом контексте уделялось оборонной политике стран-членов Варшавского пакта и их политическим позициям в рамках ОВД. Характерной чертой являлось усиление тенденций самостоятельности восточно-европейских режимов, проходившее на фоне того, как «СССР значительно усилил их военные возможности»[540]. К середине июля 1967 г. стало ясно, что Москва была вынуждена считаться со складывавшейся в Восточном блоке и Варшавском пакте ситуацией и «приближать свои политические цели к реальности». В военно-стратегическом отношении выявилось стремление Кремля делать основной акцент на так называемый северный пояс, состоявший из Польши, ГДР и Чехословакии, «интересы которых из-за их географического расположения и общих опасений в отношении Западной Германии более всего совпадали с интересами СССР»[541].

Одним из важных аспектов проблемы обороноспособности Варшавского пакта являлось советское участие в военно-техническом оснащении своих союзников по блоку. Начавшиеся проявляться к 1965 г. тенденции в этой области, достаточно чувствительной для Москвы и её союзников с точки зрения секретности, были замечены американской разведкой, использовавшей различные источники и каналы поступления информации. Характерной чертой происходившего аналитики из американского разведывательного сообщества считали сокращение военных поставок из СССР в государства Восточной Европы, включая и двух балканских членов ОВД – Болгарию и Румынию. В соответствии с оценкой аналитиков ЦРУ[542], «в 1967 г. поставки советского тяжёлого вооружения в восточноевропейские страны достигали от 400 до 500 млн долларов США[543], что составляло примерно три четвертых от объемов 1964 г. Вероятных причин этого сокращения две. Во-первых, оснащение восточноевропейских сил современным оружием, начатое в 1959 г., было, вероятно, закончено к 1964 г. Во-вторых, производство в Восточной Европе сейчас удовлетворяет более широкий спектр потребностей региона в большинстве типов вооружений»[544]. Применительно к балканским союзникам СССР по Варшавскому пакту, а также Югославии выяснялось, что последняя, не являясь членом блока, закупила советских вооружений больше, чем Болгария и Румыния[545]. Подобная диспропорция была, помимо всего прочего, связана со стремлением Москвы усилить зависимость Белграда в оборонной и внешнеполитической областях от СССР.

Одним из элементов оборонной политики Варшавского пакта, формулировавшейся преимущественно СССР, стало расширение его присутствия в акватории Средиземного моря, что было обусловлено заинтересованностью Кремля в ближневосточных делах. Ведущую роль на средиземноморском направлении играли советские ВМС. ВМФ СССР наращивал свои силы в этом регионе с перспективой создания военно-морского соединения масштаба эскадры в составе советского Черноморского флота. Это обстоятельство привлекало внимание и Североатлантического альянса[546]. Еще летом 1967 г. аналитики Министерства обороны США, оценивая советские намерения на Ближнем Востоке, в районах Северной Африки и Африканского Рога отмечали: «В рассматриваемом регионе Советский Союз ставит своей задачей осуществление косвенного удара по Европе с использованием всех средств, с тем, чтобы ликвидировать влияние Запада, в основном США, подорвать НАТО, СЕНТО и двусторонние связи Запада с регионом, затрагивающим вопросы безопасности, и получить соответствующие позиции с целью осуществления собственного политического, военного и экономического влияния»[547]. Оценка американской стороной взглядов их европейских союзников на образ действий и планы СССР излагалась представителями разведывательного сообщества США в конце 1967 г. следующим образом: «В целом европейцы полагают, что советское нападение на Западную Европу едва ли возможно»[548].

Расширение оперативного горизонта советских ВМС сопровождалось активным развитием океанических направлений в регионах Атлантики и Тихого океана. На протяжении 1964-1973 гг. время дней пребывания в океанических бассейнах кораблей ВМФ СССР увеличилось с 4 тыс. до 50 тыс.[549] Средиземноморье становилось с точки зрения Москвы одним из важнейших в стратегическом отношении театром военно-морских действий, объединявшим регионы Южной Европы, Балкан, Ближнего Востока и Северной Африки в единый транспортно-коммуникационный узел и одновременно рассматривалось как источник углеводородов мирового значения. К началу лета 1967 г. действия советских ВМФ в Средиземноморье оценивались американскими военными аналитиками с учётом не только боевых, но и коммуникационных возможностей. В этой связи они отмечали, что «участие СССР в развитии портов и судоверфей, а также сухих доков в рассматриваемом районе сконцентрировано в основном на судоверфях Александрии (Египет) и строительстве, а также расширении портовых сооружений Берберы (Республика Сомали) и Ходейды (Йемен). Сооружения в этих стратегических пунктах могут быть использованы для дозаправки, снабжения продуктами питания и ремонта советских военных и торговых судов…»[550] Советская политика в средиземноморском регионе предусматривала оказание военной и экономической помощи государствам, образовавшимся после крушения колониального господства Великобритании и Франции и падения монархических режимов. В идеологическом отношении она базировались на антизападной пропаганде. По оценкам американских аналитиков к лету 1967 г. советское военно-морское присутствие в регионе Средиземного моря «как по его нынешнему размеру, так и возможностям, не представляет серьезной угрозы военно-морским силам США или НАТО»[551].

Часть экспертов полагала, что «главной целью советского военного морского присутствия является менее всего военный, но более всего – политико-психологический (компонент – Ар. У.): заявить о том, что Средиземное море не является “американским озером”. В случае общего конфликта, разумеется, эти силы попытаются напасть на американские авианосцы»[552]. В то же время американские аналитики высказывали нередко во многом поверхностные оценки того, какие цели преследовал Кремль в Средиземном море в перспективе. В частности, они заявляли о том, что не верят в то, что «Советы преследуют цель добиться для себя военных позиций или возможностей в этом регионе, который был бы важным в связи с общей войной. Прими они, в конце концов, политику вовлечения в ограниченные конфликты в этом регионе, они были бы должны обеспечить себе возможности, которыми сейчас не располагают и, вероятно, стремиться создать соответствующую инфраструктуру для ВВС и ВМС в некоторых пунктах самого Средиземноморского бассейна»[553]. Другая часть экспертов рассматривала перспективу усиления советских позиций в Средиземноморье как вполне вероятную. В связи с чем они отмечали превращение бассейна Средиземного моря в предмет особого интереса политики Москвы[554] и возможность вовлечения СССР в ограниченные локальные военные конфликты[555]. Открытые советские публикации о роли и месте ограниченных конфликтов в советской военной доктрине давали основания считать, что Москва ведёт подготовку своих вооруженных сил и в этом направлении, хотя и без уточнения «доктрины гибкой реакции»[556].

Примечательным фактом стало появление осенью 1967 г. в открытой советской печати материалов, авторы которых – министр обороны А. Гречко, генерал-майор В. Земсков и др. – достаточно активно обсуждали необходимость тесного объединения политической и военной составляющей при формировании высших командных структур. Ряд зарубежных экспертов был введён в заблуждение этими публикациями и ошибочно полагал, что в советском партийно-государственном руководстве эта тема приобрела особую значимость применительно к условиям СССР[557]. В действительности, всё обнародовавшееся в печати, судя по всему, было рассчитано на идейно-пропагандистскую подготовку «зарубежной аудитории» – союзников Москвы по Варшавскому пакту и принятия решения, как это стало ясно на встрече 16 ноября 1967 г. в г. Дрездене начальников Генеральных штабов вооруженных сил государств-членов ОВД, о создании единого штаба Объединенного командования ОВД, а также так называемой технической комиссии, как первого шага на этом пути. Бухарест, как и прежде, выступил против этой инициативы Москвы. Противодействие румынской стороны советским попыткам усилить контроль Кремля над Варшавским пактом проходило и на уровне официальных заявлений румынского руководства, распространявшихся пропагандистской машиной режима. Одним из наглядных проявлений этого стала сессия Великого Национального Собрания СРР, проходившая 24-26 июля 1967 г. Во время его заседаний постоянно звучал тезис независимости Румынии и необходимости уважения её суверенитета. К декабрю 1967 г. румынская позиция стала всё больше беспокоить советское руководство, которое увидело в действиях Н. Чаушеску угрозу не только политическому, но и военному единству Восточного блока.

Расширявшаяся советская пропагандистская кампания в отношении Румынии к концу 1967 г. приобрела законченные формы, и основным тезисом Москвы, постоянно повторявшимся на высшем уровне и в передачах московского радио на румынском языке, было «единство и интернационализм», к которым добавились призывы усилить сотрудничество союзников с СССР. Советско-румынские отношения в декабре 1967 г. начали обостряться ещё по одной причине: руководство Румынии более не желало подписывать Договор о дружбе, сотрудничестве и взаимной помощи в том виде, как это было сделано в 1948 г. Оно стремилось подчеркнуть необходимость соблюдения принципа равноправия при составлении этого соглашения. В свою очередь, Москва, уже заключившая новую серию подобных договоров в обновленном виде с другими странами-членами Восточного блока, надеялась применить подобный подход и к отношениям с Бухарестом. Разногласия достигли такого уровня, что заключение данного договора было отложено и состоялось лишь в 1970 г.

Особое значение для формулирования оборонных задач на Юго-Западном ТВД приобретали взаимоотношения СССР с Албанией и Югославией. Характер и перспективы советской политики на этом направлении находились в центре пристального внимания американских экспертов. Военный аспект проблемы с учётом существования Варшавского пакта и интересов Москвы по обеспечению Юго-Западного фланга ОВД оценивался ими крайне скептически: «Существование двух коммунистических стран в Средиземноморье – Албании и Югославии в настоящий момент не имеет большого значения для действий СССР в регионе. Вероятно, однако, изменения в Албании могли бы способствовать восстановлению отношений с СССР и дать возможность Советам возобновить доступ к военно-морским объектам. Политические тенденции в Югославии указывают на то, что Белград продолжит проведение независимой политики, несмотря на перемежающиеся в последние годы попытки улучшить отношения с Москвой. Белград также говорит языком революционного социализма и антиимпериализма и разделяет советские взгляды на многие международные вопросы»[558]. Не менее пессимистично оценивались к началу лета 1967 г. возможности советской объединенной военно-морской эскадры в Средиземноморье как с точки зрения её маневренности, так и наличия сопутствующей береговой инфраструктуры, учитывая дефицит портов базирования[559].

Однако положение начало резко меняться после Шестидневной арабо-израильской войны 5-10 июня 1967 г. Решение о создании особого военно-морского формирования ВМФ СССР в бассейне Средиземного моря было принято 14 июня 1967 г. приказом главнокомандующего ВМФ № 0195. В этом документе данное подразделение называлось 5-й Средиземноморской эскадрой, впоследствии переименованной в 5-ю оперативную эскадру (5-я ОпЭск), комплектование которой проходило с участием Балтийского, Северного, Черноморского и Тихоокеанского флотов при количественном доминировании надводных плавсредств 30-й дивизии противолодочных кораблей[560].

Ситуация, складывавшаяся в Средиземноморском регионе к началу лета 1967 г., оценивалась советским партийно-государственным руководством и высшими военными кругами в резко выраженных алармистских тонах. В немалой степени этому способствовали, во-первых, произошедший в Греции 21 апреля 1967 г. военный переворот и переход власти в руки военных, действия которых Москва рассматривала как «американские происки» и «выполнение плана ЦРУ»[561], и, во-вторых, Шестидневная война (5-10 июня 1967 г.) на Ближнем Востоке. Последнее событие имело важное значение для развития геостратегической обстановки в Средиземноморье и на Балканах в целом. Оно влияло на региональные позиции военно-политических блоков – НАТО и ОВД. За каждой из противостоявших сторон, участвовавших в ближневосточной войне, стояли соответственно Североатлантический альянс во главе с США и Варшавский пакт, возглавлявшийся СССР. 9 июня 1967 г. в Москве проходило срочно созванное совещание руководства Восточного блока, в котором участвовала и Югославия – член Движения неприсоединения. На нём было принято решение о поддержке арабских стран и, в частности, Египта, а также осуждение действий Израиля. На следующий день, 10 июня, все участники совещания, за исключением Румынии, выступившей с особой позицией, и ГДР, которая не имела дипотношений с Израилем, разорвали отношения с этой страной. Присутствовавшие на заседаниях 9-10 июня Н. Чаушеску и премьер-министр Румынии И. Маурер отказались подписать совместную декларацию с осуждением действий Израиля. Примечательным, однако, являлся факт приглашения в МИД Румынии представителей арабских стран, а также США, Франции и Великобритании на специальные беседы,. На них румынская сторона делала заявления о необходимости разумного подхода к происходящему, сдержанности и отказа от вмешательства в этот конфликт со стороны членов Евроатлантического сообщества, а также недопущении дальнейшего продвижения войск Израиля[562].

Вероятность прямого вмешательства СССР и США в конфликт увеличилась после получения 10 июня 1967 г. американским президентом Л. Джонсоном телеграммы советского премьера А. И. Косыгина о недопустимости пересечения израильской армией линии Голанских высот и готовности СССР предпринять военные действия в случае дальнейшего продолжения боевых действий[563]. Однако, по мнению американских аналитиков, высказанному ими в конце июня 1967 г., «не похоже, чтобы СССР стремился создать военно-морские и другие военные базы в ОАР, Ираке, Сирии и Алжире. Советы будут отказываться от долгосрочной политики, которая станет создавать риск усиления антиколониальных настроений, направленных в арабских странах против них самих и даже враждебную реакцию в Восточной Европе. Более того, они будут вынуждены непосредственно вмешиваться в любую будущую борьбу в регионе, чего бы они хотели избежать»[564].

Парадокс ситуации заключался в том, что из двух сохранявших активное членство в Варшавском пакте балканских коммунистических государств – Румынии и Болгарии, лишь последняя оказалась единственным лояльным Москве балканским союзником по ОВД в ближневосточном конфликте. Характеристика произошедшего болгарской стороной на срочно созванном 14 июня 1967 г. Пленуме ЦК БКП Т. Живковым отличалась жёсткой тональностью. Глава болгарского коммунистического режима, в частности, заявил: «Мы не знаем, кто и как оценивал, какие будут результаты этой войны, но члены Политбюро ещё с начала войны оценили, что Израиль победит»[565]. В то же время, он стремился избежать явного противоречия между изначально предполагавшимся результатом и действиями Восточного блока в ходе конфликта. В этой связи Живков заявил о том, что «исходя из большого стратегического, военного и политического значения арабского Востока, из того, что он находится в нескольких километрах от Болгарии и Советского Союза, исходя из нашей последовательной антиимпериалистической и антиколониальной политики, Советский Союз и остальные страны-члены Варшавского договора оказывают последовательную помощь национально-освободительным движениям в арабском мире. Особенно большой и всесторонней является помощь Советского Союза: и политическая, и экономическая, и дипломатическая»[566].

Со своей стороны, София также наращивала помощь ближневосточным союзникам Восточного блока. Совет Министров НРБ принял 19 июня 1967 г. секретное решение № 189 относительно созданной ранее торговой организации «Кинтекс»[567], в соответствии с которым она должна была заниматься тайными операциями по нелегальной закупке, транспортировке и доставке материалов военного назначения, включая непосредственно оружие и боеприпасы, драгметаллов и электроники. Военные поставки со стороны Болгарии арабским странам, включая Сирию и Египет, а также подготовка военного персонала приобрели летом-осенью 1967 г. довольно широкий размах и должны были достигнуть по решению Софии довольно значимой для экономики страны суммы в размере 22 млн левов[568].

Активизация болгарской внешней политики как на региональном, так и на более высоком, международном, уровне была отмечена в Бухаресте. Особую значимость для укрепления румынских позиций в мире и в структуре Варшавского блока имела интенсификация контактов на высшем уровне между Бухарестом и Вашингтоном в конце июня 1967 г. Визит премьера правительства СРР И. Маурера в США и его встреча с американским президентом Л. Джонсоном свидетельствовали о стремлении румынского руководства продолжить избранный им курс на достижение относительной самостоятельности в Восточном блоке в вопросах так называемой большой политики. В данном случае одним из таких вопросов являлся конфликт на Ближнем Востоке. Во-первых, румынская сторона оценивала позицию американской администрации и лично президента США в арабо-израильской войне как хорошо сбалансированную. Во-вторых, румынская точка зрения, изложенная официально на двусторонних переговорах, заключалась в осуждении советских действий в ближневосточном регионе. И. Маурер прямо заявил о том, что «большая часть ответственности за провоцирование конфликта на Ближнем Востоке лежит на Советском Союзе, в меньшей степени на коммунистическом Китае и не лежит на Соединенных Штатах»[569]. В-третьих, румынский премьер был польщён вниманием и деликатностью Л. Джонсона при обсуждении проблем Румынии – «маленькой страны»[570]. Наконец, в-четвертых, в соответствии с полученной ЦРУ США информацией, Бухарест направил по каналам МИДа в адрес своих посольств специальную информацию о том, что американская сторона согласилась на то, чтобы Румыния выступила посредником между Вашингтоном и Пекином[571]. Более того, в кругах высших чиновников внешнеполитического ведомства СРР получила распространение мысль о том, что Бухарест может многое получить в том случае, если «сделает США своей политической целью, так как Америка является единственной мировой державой»[572].

Совершенно иную позицию, нежели Румыния, занимала её союзница по ОВД и отвечавшая вместе с ней за балканский сектор Юго-Западного ТВД Болгария. Ещё накануне Шестидневной войны активную деятельность, направленную на то, чтобы убедить югославское партийно-государственное руководство солидаризироваться с Варшавским пактом, развил Т. Живков. Предпринимавшиеся им шаги преследовали цель, помимо сближения позиций Югославии и ОВД, ещё и укрепить взаимоотношения между Софией и Белградом на базе Восточного блока, который становился важным инструментом давления на И. Броз Тито в складывавшейся ситуации. Т. Живков уже накануне войны заявил главе югославского режима о том, что арабские страны проиграют войну, в то время как лидер коммунистической Югославии был уверен в обратном. Обсуждение ближневосточной темы на двусторонней встрече глав Болгарии и Югославии привело в конечном счёте к тому, что Белград занял позицию, соответствовавшую интересам Варшавского пакта[573]. Ближневосточный конфликт серьезно повлиял на актуализацию дискуссии по вопросам оборонной политики в политических кругах Югославии, что проявилось во время дискуссии 11 июля 1967 г. в парламенте страны. Глава югославского МИДа М. Никезич критиковался одним из депутатов – И. Дердьи за слишком мягкую позицию в отношении Израиля и его союзников из числа стран-членов евроатлантического сообщества, и, в первую очередь, США. Основным аргументом оппонента министра иностранных дел была угроза усиления присутствия в Средиземноморье иностранных вооруженных сил и возможность использования их против, как было сказано, «прогрессивных сил» региона. Под последними понимались как режим Г. А. Насера в Египте – государстве-члене Движения неприсоединения, так и режимы в странах ближневосточного и азиатского регионов, которые рассматривались в Белграде в виде потенциальных союзников. Полемика в югославском парламенте дала основания иностранным экспертам сделать вывод о начавшейся в руководстве страны борьбе между сторонниками жёсткой линии в лице И. Броз Тито, выступившего как союзник Варшавского блока, и теми, кто стремился сохранить за Югославией статус нейтрального государства[574]. Частично эти предположения нашли своё подтверждение во время встречи посла США в Югославии Ч. Илбрика с М. Никезичем. Руководитель югославского МИДа заявил о влиянии общественных настроений на внешнюю политику Белграда и о том, что «министерство иностранных дел часто оказывается в положении пытающегося смягчить точку зрения правительства точно также, как это вынужден делать время от времени Государственный департамент»[575]. Одновременно он сообщил своему американскому собеседнику, проявлявшему обеспокоенность усилившейся критикой американской политики со стороны Белграда и стремившемуся доказать невозможность каких-либо военных действий Афин против соседей, о существовании в югославском обществе и руководящих кругах представлений о Греции как об угрозе для Югославии, а также Албании, и это беспокоит югославскую сторону.

В свою очередь, Тирана также продемонстрировала крайне жёсткую позицию по ближневосточному кризису. Ещё накануне Шестидневной войны (5-10 июня 1967 г.) между Израилем и арабскими странами руководство Албании выступило в поддержку последних[576]. Сам конфликт оценивался албанскими руководителями с учётом как собственно позиций Албании в средиземноморско-балканском регионе, так и геостратегических изменений, последствием которых было наращивание военного присутствия НАТО и ОВД в Средиземноморье. На состоявшихся 4-21 июля и 18 сентября пленарных заседаниях пятой чрезвычайной сессии Генеральной Ассамблеи ООН, созванной по настоянию СССР, при поддержке большинства членов ООН, Албания выступила с жёстким осуждением действий как двух сверхдержав – США и СССР, так и союзников Вашингтона по НАТО, и, разумеется, Израиля. Министр иностранных дел Албании Н. Насе, являвшийся в начале 60-х гг. послом в СССР, внёс на рассмотрение Генеральной Ассамблеи албанскую версию проекта резолюции (A/L. 521, 26 June 1967). Она получила 4 июля 1967 г. минимальную поддержку (22 голоса «за», 71 голос «против», 27 представителей воздержалось и два не голосовало)[577].

В выступлении албанского представителя в ООН 26 июня 1967 г. содержалась жёсткая критика в адрес США и СССР, которые усилили своё военно-морское присутствие в Средиземноморье, что оценивалось Тираной как реальная военная угроза большинству государств региона, не входивших ни в какие военно-политические блоки[578]. Со своей стороны, Белград от имени Движения неприсоединения предложил резолюцию (A/L. 522, 28 June 1967), в которой содержался призыв к мирному урегулированию конфликта и возвращению захваченных Израилем территорий. Однако и она не была поддержана, несмотря на свою относительную мягкость и отсутствие обвинительного уклона в чей-либо адрес. Принятие резолюции, внесённой 21 июля 1967 г. Австрией, Швецией и Финляндией, предлагавших перенести решение вопроса в Совет Безопасности, вызвало резкую критику Албании, которая вновь, как это было уже однажды, заявила о неспособности Генеральной Ассамблеи выполнять свои функции. Позиция Румынии по арабо-израильскому конфликту, существенно отличавшаяся от занятой государствами-членами Варшавского Договора, а также СФРЮ, КНР и Албанией, крайне враждебно оценивалась албанской стороной. В этой связи Э. Ходжа весьма скептически отнёсся к действиям своего единственного союзника – Пекина, постаравшегося использовать демонстративную позицию румынского руководства в собственных целях. Мнение Э. Ходжи заключалось в том, что «китайские руководители совершенно не разбираются в политике. Они либо не умеют как следует проводить в жизнь принципы, либо нарочно нарушают их. Ни в коем случае не надо было принять Маурера (премьер-министр Румынии – Ар. У.) в Пекине, ибо он представитель клики ренегатов, а китайцы открыто заявляют, что они против ренегатов. Более того, он показал себя врагом арабов, в то время как китайцы заявляют, что отстаивают арабское дело»[579].

Китайский фактор во второй половине 1967 г. становился одним из важных, оказывавших воздействие на развитие ситуации в ОВД. В декабре 1967 г. по инициативе Кремля был учрежден специальный межгосударственный межпартийный орган «ИНТЕРКИТ» для координации борьбы против маоизма. В него вошли просоветские компартии, за исключением румынской и северокорейской[580].

Изменения, развивавшиеся в системе внутриблоковых взаимоотношений ОВД после арабо-израильского конфликта, и прежде всего в Балканском секторе, давали основания Э. Ходже делать довольно противоречивые заключения о характере и перспективах эволюции ситуации в регионе, а также в Восточном блоке. В начале августа 1967 г. его оценки были следующими: «Югославия полностью превращена в капиталистическую страну, а Тито стал на международной арене явным и бесстыдным Спа-аком[581] американцев. Румыния, которая старается не отставать в своем беге в направлении перерождения, стала полем битв для иностранных капиталистических монополий. Она гордится тем, что “освобождается” от советского ига и рада тому, что, облачившись в лжекоммунистическую вуаль, свободно находит себе других партнеров – США, Западную Германию, Францию, Италию и другие… Примеру Румынии следуют болгары…

Однако нет худа без добра. Весь этот процесс вызовет острые конфликты. Народы встанут на ноги, ибо всё ляжет тяжким бременем на их плечи. Революция, наверняка, назреет и вспыхнет…»[582]

Военно-политические и международные позиции Балканских стран в целом и коммунистических государств в частности имели особое значение для НАТО и ОВД, членами которых, за исключением Югославии, они являлись. Пользуясь своими международными позициями одного из лидеров Движения неприсоединения, она стремилась играть особую роль во взаимоотношениях Запада и Востока, что нашло ещё одно выражение в том, что именно через югославское руководство Вашингтон получил информацию о намерениях Кремля предупредить египетских союзников: помощь Москвы не безгранична[583].

Наличие противоречий между членами противостоявших военно-политических блоков, а также попытки оппонентов из враждебного лагеря усилить их соответствующими действиями в отношении наиболее склонных к проведению «особого курса» в рамках этих союзов государств внимательно отслеживались «главными противниками» – СССР и США. Эксперты ЦРУ отмечали в связи со сложившейся к осени в Варшавском пакте ситуацией, что «попытки СССР убедить восточноевропейские государства следовать единой, определенной СССР, внешней политике натолкнулись в последнее время на сопротивление»[584]. Юго-Западный ТВД ОВД в этой связи оказался частично ослаблен из-за особой позиции Румынии, но он мог быть усилен в интересах Москвы. Румыния активизировала свои отношения с СССР и в целом с Варшавским пактом, а также с Югославией. 20-27 августа 1967 г. состоялись одни из наиболее масштабных оперативно-тактических учений в Балканском регионе под названием «Родопи-67» («Родопы-67»). Подготовка к ним была проведена в кратчайшие сроки с учётом как сложившейся ситуации в Греции после прихода к власти там 21 апреля 1967 г. военно-политического режима, так и положения на Ближнем Востоке. Последнее стало вводной для этих учений. В соответствии с планом локальный конфликт на Балканском полуострове рассматривался продолжением ближневосточного кризиса с возможностью распространения на бассейн Черного моря и на Проливы. В учениях приняли участие помимо советских вооруженных сил, подразделения сухопутных и военно-морских сил Болгарии и Румынии. Попытки, предпринятые болгарским руководством, как и накануне Шестидневной войны, вовлечь Белград в оборонную стратегию Варшавского блока и заключавшиеся в приглашении боевых соединений ЮНА участвовать в учениях, не увенчались успехом[585]. Однако югославы согласились на роль наблюдателей. Данный факт оценивался американскими дипломатами[586], аккредитованными в Белграде, с учётом ситуации, складывавшейся как в регионе в целом, так и собственно в Югославии. Они отмечали: «Отдельные группы в руководстве югославской коммунистической партии в свете реальной или мнимой обеспокоенности относительно “реакционного заговора” рассматривают советский лагерь, особенно в случае оказания ему поддержки со стороны “неприсоединившихся” скоординированными действиями, как наиболее мощную группу, которая могла бы сдержать “наступление”. Мнение посольства заключается в том, что Тито не стал бы колебаться и обратился бы к советскому лагерю во время ближневосточного кризиса, с тем чтобы попытаться получить энергичную поддержку для Насера и других, находящихся под сильным давлением, друзей в арабском мире. Одновременно присутствие (югославов – Ар. У.) на учениях “Родопы” может считаться реакцией на непосредственную, якобы существующую угрозу вдоль югославских границ»[587].

Территория проведения учений «Родопы-67» охватывала всю Болгарию, западный, северный и восточный сектора акватории Черного моря. На болгарские и румынские силы была возложена десантная операция, в которой принимал участие советский Черноморский флот. При этом в учениях были полностью задействованы болгарские ВМС, 12 кораблей румынских ВМС и 139 кораблей, включая подводные лодки, а также военно-морскую авиацию Черноморского флота СССР[588].

Несмотря на преимущественное выделение западного направления в оборонной политике СССР и ОВД, Юго-Западный ТВД не только продолжал сохранять, в действительности, свою значимость с точки зрения советских военно-стратегических интересов, но даже повысил её в 1967 г. Этот факт нашёл свое отражение и в замеченных экспертами ЦРУ особенностях развития советской внешней политики. Они делали вывод о том, что хотя «Советы не достигли действительных значительных успехов во внешней политике в последнее время», они тем не менее «усилили влияние в определенных регионах, особенно в государствах по южной периферии СССР и на Ближнем Востоке, а также они достигли некоторого прогресса в достижении своих целей в Западной Европе»[589].

Ближневосточный конфликт оказал серьезное влияние на взгляды руководства стран-участниц ОВД и, в первую очередь, тех из них, которые имели непосредственный выход в регион в силу своего географического положения. Оценка перспектив оборонной политики, делавшаяся, в частности, в Софии летом-осенью 1967 г. по результатам Шестидневной войны применительно к возможностям национальных вооруженных сил и их состоянию, была крайне критичной и даже алармистской. На последовательно проходивших заседаниях Политбюро ЦК БКП в августе и октябре 1967 г., во время которых анализировался ход войны и военно-политические аспекты действий противоборствовавших сторон, особое внимание уделялось готовности Болгарии выполнить возложенные её членством в ОВД задачи обороны на Юго-Западном направлении. В специально подготовленном для октябрьского 1967 г. заседания Политбюро болгарской компартии «Докладе о состоянии Болгарской народной армии в свете событий на Ближнем Востоке», который был зачитан министром обороны генералом армии Д. Джуровым, содержались оценки степени готовности болгарской армии, взаимодействия в рамках ОВД и уровня информированности болгарского политического и военного руководства о происходившем в регионе. Резко негативно была охарактеризована работа болгарской стратегической разведки (по определению Джурова «стратегической агентурной разведки»). В мирное время она удовлетворяла потребности БНА в получении информации по вопросам «состояния, организации, группировки, вооружений и оперативно-тактических замыслов турецких и греческих вооруженных сил». Однако, как отмечалось в докладе, «она (стратегическая разведка – Ар. У.)… не располагает необходимыми источниками для раскрытия намерений противника о внезапном нападении, которое, по опыту событий на Ближнем Востоке имеет решающее значение для обороны страны»[590]. Выполнявшиеся нормативы приведения в боевую готовность болгарских вооруженных сил заслужили положительную оценку министра обороны, так как, в соответствии с приведенными данными, оповещение всей армии о военной тревоге не превышало 20-25 минут, силы ПВО оповещались по системе «Круг»[591] в течение 3-5 мин., а выход из мест расположения войсковых частей в летний период составлял 45 мин. и 60 мин. зимой. В то же время достаточно критично были охарактеризованы возможности болгарских ВВС и способы дислокации ВМФ[592]. Критике подверглось Объединенное командование ОВД, так как в структурном отношении и с учётом существовавшего масштаба полномочий оно не могло «адекватно руководить союзными силами». Было признано, что болгарские вооруженные силы не смогли бы провести контрнаступление в случае неожиданного нападения с юга в условиях локального конфликта не только в двух – греческом и турецком – направлениях, но даже в одном из них[593].

Осенью 1967 г. Балканский сектор международных отношений, являвшийся одним из регионов противостояния военно-политических блоков, привлёк внимание военных и политических кругов как на Западе, так и на Востоке из-за получившего достаточно серьезное звучание предложения Будапешта, выступившего с инициативой дунайского сотрудничества[594]. Руководство Венгрии определило основных участников этого проекта таким образом, что из их состава оказались исключены Болгария и Румыния, а членами Дунайской инициативы предполагалось сделать Австрию, Венгрию, Чехословакию и Югославию. Планировавшееся региональное объединение фактически начинало выступать альтернативой существовавшей и испытавшей в послевоенные годы много кризисов Дунайской комиссии[595]. Политическая составляющая этого проекта оказывала влияние на оборонный аспект взаимодействия в рамках ОВД, так как исключение Болгарии и Румынии болезненно воспринималось руководством этих государств, которые вместе с Венгрией обеспечивали так называемый Юго-Западный ТВД Варшавского пакта, включая и часть бассейна р. Дунай. Данная инициатива противоречила активно пропагандировавшейся в конце 1966 – начале 1967 г. Софией идее широкого балканского сотрудничества, в котором болгарское руководство рассчитывало получить для себя особые позиции.

Борьба за отдельных членов противостоявшего блока, особенно в условиях международных кризисов, приобретала в политике НАТО и ОВД, а также ведущих сил этих союзов – СССР и США, особое значение. Так, в частности, внимание членов НАТО оказалось обращено на Румынию, отказавшуюся солидаризироваться со своими союзниками по Варшавскому пакту и занять однозначно проарабскую позицию, разорвав дипломатические отношения с Израилем. В международных дипломатических кругах ещё летом 1967 г. делались предположения о том, что Бухарест может выйти из возглавлявшегося СССР военно-политического блока[596]. Позиция румынской стороны, излагавшаяся во время дипломатических контактов с представителями зарубежных государств, включая страны-члены НАТО, заключалась в том, что «не существует политических различий между Румынией и государствами-членами Варшавского Договора; Румыния считает Варшавский Договор жизненной альтернативой до тех пор, пока существует НАТО, и будет предпринимать действия, не только направленные на выполнение требований, обусловленных её членством в Варшавском Договоре, но и на усиление её собственных оборонных возможностей, считая, что, действуя таким образом, она усилит оборонные возможности всех членов Договора»[597]. Позиция Бухареста как по ряду конкретных вопросов – ближневосточному кризису и советско-китайскому конфликту, так и по более общей теме – необходимости одновременного роспуска двух противостоявших военно-политических блоков, серьезно повлияла на принятие решения советским руководством об исключении Румынии из числа участников организационно-оформленной политико-идеологической структуры «ИНТЕРКИТ».

Достаточно необычным на фоне обострения разногласий Румынии со своими союзниками по ОВД было усиливавшееся сближение Югославии с Варшавским пактом. Это стало очевидным для политических и военных кругов Запада после состоявшегося 11-12 июля 1967 г. в Будапеште совещания по вопросам Ближнего Востока глав стран Восточного блока с участием Югославии и при отсутствии на этой встрече Н. Чаушеску. На состоявшейся 9 ноября 1967 г. в Москве рабочей встрече по вопросу

Ближнего Востока, в которой участвовали главы семи коммунистических стран, обсуждавшие более широкую повестку дня – подготовку к международному совещанию, И. Броз Тито заявил о том, что глава египетского режима Г. Насер рассчитывает на то, что СССР «будет оказывать более решительно сопротивление (президенту США – Ар. У.) Джонсону», а сам он – Тито – «лично считает, что было бы неплохо показать ему (Джонсону – Ар. У.) сильный кулак»[598].

Со стороны ОВД делались попытки воздействовать на руководство Албании с целью использовать складывавшуюся ситуацию и добиться от Э. Ходжи смягчения позиций в отношении Варшавского пакта и его ведущей силы – СССР. На фоне активизации попыток членов Восточного блока установить отношения с Западом, Тирана серьезно опасалась усиления давления со стороны любых внешних сил с целью ослабления её международных позиций. Особую значимость для оборонной политики коммунистической Албании вновь приобрела так называемая северо-эпир-ская проблема. Её актуализация военно-политическим режимом Греции в 1967 г. была обусловлена новой волной преследований и притеснений греческого национального меньшинства властями Албании после её провозглашения в 1967 г. «атеистическим государством». К началу августа 1967 г. ситуация серьезно обострилась. Э. Ходжа в характерном для него пропагандистском стиле писал в своём дневнике о готовности дать вооруженный отпор любым попыткам со стороны Греции начать боевые действия против Албании. Одновременно он обратил внимание на два достаточно серьезных в контексте оборонной политики Тираны факта. Первым из них было активное использование СССР и его отдельными союзниками тезиса греческой угрозы Албании и подчеркивание возможности нападения именно после действий Израиля в арабо-израильской войне как продолжение неких планов НАТО и при поддержке США. В этой связи официальные представители ряда восточноевропейских государств-членов Варшавского пакта в Тиране обращались к албанским дипломатическим представителям с информацией о возможных действиях Афин и подчеркивали значимость ОВД как гаранта албанской безопасности[599]. Э. Ходжа рассматривал подобные действия как попытку запугать Албанию и заставить её возобновить связи с блоком и «советскими ревизионистами»[600].

Северо-эпирская тематика привлекала внимание и ряда членов Варшавского блока, в частности Болгарии. Использование этой проблемы рассматривалось как способ воздействия на ситуацию в Греции. 2 августа 1967 г. министр иностранных дел НРБ И. Башев и заведующий Международным отделом ЦК БКП К. Теллалов составили специальное письмо в адрес Политбюро ЦК БКП. В нём недвусмысленно заявлялось о том, что «в связи с необходимостью внешнеполитической изоляции режима в Греции и оказания помощи прогрессивным и демократическим силам в их борьбе против военно-фашистской диктатуры и в исполнение утвержденных Политбюро мероприятий по поводу наших отношений с Грецией были обсуждены некоторые инициативы, которые мы могли бы предпринять вместе с другими социалистическими странами»[601]. Рассматривавшаяся ранее идея огласить совместно подготовленную декларацию Балканских государств, в которой бы осуждался военно-политический режим в Греции, по словам самих же авторов письма, оказалась малореализуемой в силу того, что позиция ряда стран региона могла быть совершенно противоположной ожидаемой. Так, в частности, Турция могла отказаться от участия в совместном демарше «из-за своих специфичных особенностей, которые определяют её отношения с Грецией и ввиду её членства в НАТО». Предполагалось, что «Румыния отклонит своё участие, ввиду своей особой политики», а Югославия, возможно, не поддержит «общую инициативу ввиду проводимой ею политикой неприсоединения»[602]. Именно данные обстоятельства давали основания считать главам болгарского МИДа и Международного отдела ЦК БКП, что необходимо «найти вопрос, вокруг которого мог бы попытаться объединиться более широкий круг государств». По их мнению, «для этой цели наиболее подходящим оказывается ныне вопрос Северного Эпира. В последнее время в Греции началось раздувание проблемы Северного Эпира – есть публикации в прессе, подготавливается конгресс греческого Комитета освобождения Северного Эпира и др. Эти факты, независимо от реальной опасности, которую они представляют, могут использоваться для того, чтобы выступить с декларацией странам

Варшавского договора и Югославии». Предусматривалось, что подобный шаг будет не только политической демонстрацией против военно-политического режима в Греции, но и «выступлением социалистических стран в пользу Албании и, независимо от отношения албанского руководства к ней, будет иметь значение для общественного мнения этой страны»[603]. На состоявшемся 3 августа 1967 г. заседании Политбюро ЦК БКП было принято решение о необходимости провести зондаж относительно возможности составления совместной декларации по северо-эпирской проблеме государств-членов ОВД и Югославии. При этом в расчёт брался международный статус последней как члена Движения неприсоединения. Предлагалось «выделить специальный пассаж в общей декларации», но не отвергалась также идея о том, что «она выступит самостоятельно с собственным заявлением в том же духе и в смысле, что присоединяется к декларации стран-членов Варшавского договора»[604].

Для Тираны в складывавшейся ситуация, когда проявилась очевидная координация действий ряда членов Варшавского блока и СССР на «албанском направлении», становились понятны цели инициаторов кампании. Реакция албанской стороны была однозначно негативной. В то же время албанское руководство обратило внимание на предпринимавшиеся Белградом меры, направленные на укрепление греческого участка границы СФРЮ[605]. Попытки СССР, ряда стран-членов ОВД, а также соседней Югославии наладить отношения с Албанией жёстко отвергались последней, несмотря на использование всеми заинтересованными сторонами тезиса военной угрозы Албании со стороны НАТО и Греции в частности. В октябре 1967 г. Белград попытался обратиться к теме нормализации албано-югославских отношений, используя косовскую коммунистическую номенклатуру[606], представители которой подчеркивали в албаноязычных югославских публикациях необходимость восстановления связей между двумя странами[607]. Чтобы продемонстрировать особую заинтересованность в восстановлении югославско-албанских отношений, Белград озвучил тезис: «Югославия выступает против любого вмешательства в дела Албании, так как независимая и свободная Албания всегда являлась условием безопасности Югославии»[608]. Фактически в ответ на это Тирана заявила в достаточно жёстком тоне об отказе восстанавливать какие-либо отношения с Белградом и обвинила его в очередной раз в попытках организации «антиалбанского заговора», сославшись на действия югославских властей в Косово[609]. Таким образом, попытки вернуть Албанию в той или иной форме в Восточный блок или хотя бы установить с ней отношения в ограниченном спектре оборонных проблем коммунистических стран Балканского региона не принесли успехов.

Ближневосточный конфликт усилил внимание как в НАТО, так и в Варшавском пакте в отношении Турции. По мнению советских дипломатов, Анкара начала проводить новый, дружественный курс в отношении арабских стран, преследуя собственные цели, а не на основе принципов «политики нейтралитета»[610]. Не меньшее значение для определения оборонных задач имела соседняя с Турцией Греция, в которой 21 апреля 1967 г. произошёл военный переворот. В соответствии с оценками болгарской стороны, сделанными осенью 1967 г., «американцы и НАТО придают греческой территории роль пространства для использования так называемой “стратегии передних рубежей” в случае нападения на социалистические страны. Этим целям служат регулярно проводимые каждый год военные маневры НАТО на сев[ерной] границе Греции. Эти маневры, которые часто приобретают провокационный характер, направлены против социалистических стран. В последние годы, после серьёзных потрясений, которые пережила НАТО, после ухода Франции, руководители Атлантического союза проявляют к Греции как к союзнику всё больший интерес»[611]. В контексте данных оценок, имевших непосредственное отношение к оборонным интересам как Болгарии, так и Варшавского пакта, болгарские официальные лица делали вывод о том, что «позиция Греции в отношении НАТО остаётся неизменной и “твёрдой”»; внутринатовский кризис и Ближневосточный конфликт повысили значение «юго-восточного крыла союза»; Греция рассматривается в Североатлантическом альянсе «не как “фланг”, а как “центр” НАТО»; предпринимавшиеся США попытки примирить Грецию и Турцию по кипрской проблеме не увенчались успехом[612].

В оценках советского военного потенциала и военно-стратегических установок в кругах НАТО в декабре 1967 г. выявились различия. Это нашло своё отражение в подходах США и их европейских союзников по Североатлантическому договору к стратегически важным для коалиционной оборонной политики проблемам. Первой из них являлась так называемая концепция «раннего предупреждения» (по принятой в НАТО терминологии «political warning», дословно – «политическое предупреждение»), суть которой заключалась в реализации политических решений, обеспечивавших военно-мобилизационные мероприятия на случай вооруженного конфликта. Американская версия этой концепции базировалась на утверждении о том, что в распоряжении европейских государств будет несколько недель на данные мероприятия, в отличие от точки зрения европейцев, опасавшихся внезапного нападения Варшавского пакта. Вторая проблема заключалась в определении самого факта развития конфликта и его эскалации. Американская позиция заключалась в том, чтобы не допустить провоцирования СССР и Варшавского блока на использование ядерного оружия, в то время как европейцы считали необходимым использовать все имеющиеся средства для отражения советской агрессии[613]. Одновременно выяснилось, что «в целом европейцы считают советское нападение на Западную Европу маловероятным. В то же время, полагая, что взаимная угроза существует, они не готовы принять стратегию НАТО, которая предусматривает взятие больших рисков для европейцев, чем для США»[614].

К концу 1967 г. на Юго-Западном направлении оборонной политики Варшавского пакта выявилось несколько важных факторов. Во-первых, усилилось присутствие ВМС двух противостоявших блоков в Средиземноморье. Во-вторых, произошло частичное сближение позиций Югославии и Варшавского пакта по отдельным вопросам обороны и региональной военной политики. В-третьих, усилилась самостоятельность Румынии в рамках ОВД, в связи с чем советское руководство начинало всё больше рассчитывать на Болгарию. В-четвертых, внутриполитические изменения в Греции дали основания для соседних с ней коммунистических государств оценивать установившийся военно-политический режим в Афинах с учётом вероятных угроз их обороне. Наконец, в-пятых, несмотря на происходившие изменения на Балканах, а также усиление военно-политической активности в Средиземноморье, формально сохранявшая своё членство в ОВД Албания продолжала избранный её руководством особый курс, частью которого были союзнические отношения с КНР.

§11. Определяя возможности: потенциал обороны и/или наступления

Развитие международной ситуации в конце 1967 – начале 1968 г. свидетельствовало об усилении противостояния между Западом и Востоком. Это влияло на эволюцию оборонных доктрин как двух противостоявших блоков, так и отдельных государств, входивших в них. Прежде всего, в центре внимания политических и военных кругов НАТО и ОВД оказалась проблема реагирования на возможные угрозы противоположной стороны. В январе 1968 г. министр обороны США Р. Макнамара направил президенту Л. Джонсону специальный меморандум, в котором рекомендовалось усилить конвенциональные силы НАТО, так как ядерные силы сдерживания потенциального советского нападения уже находились на высоком уровне. Поэтому в условиях конвенциональной (неядерной) войны предстояло обеспечить соответствующий уровень обычных вооруженных сил. Одновременно делался вывод о том, что «преимущественная военная цель Соединенных Штатов в НАТО – сделать так, чтобы агрессия любого вида была исключительно невыгодна для Варшавского пакта»[615].

Таблица 13

Соотношение сил общего назначения НАТО И ОВД (начало 1968 г.)[616][617] [618]

Оперативно-тактические направления вероятных военных действий и ТВД, а также распределение сил и средств двух военно-политических блоков на европейском пространстве в 1968 г. подчеркивали важность так называемого южного, т. е. балкано-средиземноморского сектора обороны НАТО и ОВД. Основные силы Варшавского пакта концентрировались на трёх направлениях. Первое из них было представлено военно-территориальным формированием – Северной группой войск со штаб-квартирой в польском городе Легница. Второе, условно выполнявшее роль центрально-европейского, было представлено Группой советских войск в Германии (ГСВГ). Наконец, третье – это Южная группа войск со штаб-квартирой в венгерском городе Тёкёл. Именно последняя группировка отвечала за балканский сектор обороны ОВД.

Североатлантический блок обладал более сложной территориальной военно-командной системой. Сформировавшаяся к этому времени структура зон ответственности в рамках НАТО в Европе обеспечивала управление военно-территориальными группировками членов альянса с учётом геостратегической детализации большинства европейских регионов, находившихся в зоне ответственности блока. Союзное командование в Европе (СКЕ или по латинским акронимам его английского названия – АСЕ) осуществляло управление всеми вооруженными силами НАТО в Европе, включая Турцию, а также военно-воздушную оборону Великобритании как отдельное направление его ответственности. Структура СКЕ включала соответственно командования Союзных сил в Северной, Центральной и Южной Европе. Первое из них (AFNORTH) располагалось в норвежском городе Колсаас, отвечало за оборону Норвегии, Дании, Балтийских регионов и контролировало не только сухопутные, но и военно-воздушные, а также военно-морские силы. Командование в Центральной Европе (AFCENT), которое переместилось в 1966 г. после выхода Франции из военной структуры НАТО из Фонтенбло в голландский город Брунссум, контролировало сухопутные силы, составлявшие на этом направлении 24 дивизии. В зону ответственности Союзного командования Южной Европы (AFSOUTH), располагавшегося в итальянском городе Неаполь, входили Греция, Италия, Турция, а также бассейн Средиземного моря и черноморские территориальные воды Турции. Именно это направление в Североатлантическом союзе включало в зону своей ответственности практически все Балканы[619]. Южная Европа и её балканский участок, несмотря на кажущуюся второстепенность по сравнению с центральноевропейским и североевропейским ТВД, в действительности, имели не меньшее, а при определенных условиях – равное значение для обоих военно-политических блоков.

Таблица 14

Соотношение сил и вооружений в Европе (по оценкам Международного Института стратегических исследований в Лондоне по состоянию на 1968 г.) (без ВМС и стратегических вооружений)[620]

Именно в этой связи оборонная политика государств, расположенных на полуострове, превращалась не только в проблему обеспечения их национального суверенитета, но и в политику безопасности двух блоков – НАТО и ОВД. Расходы на оборону коммунистических государств региона в 1967 и 1968 гг. составили соответственно для Албании 69 и 77 млн долларов США, Болгарии – 225 и 228, Румынии – 530 и 551, а Югославии 431 и 482 млн[621].

Коммунистические страны Балканского полуострова не были равнозначными по своим оборонным возможностям в военно-техническом отношении и с точки зрения количественного состава вооруженных сил. Болгария и Румыния формулировали, при всей начинавшейся проявляться специфике румынской позиции, свою оборонную политику с учётом пребывания в блоке и характера взаимоотношений с его ведущей силой – СССР.

Этот фактор серьезно влиял на военно-техническую составляющую всей военной политики Софии и Бухареста. Зимой 1968 г. для представителей политических кругов Западного блока стала очевидна тактика румынского руководства. В этой связи, в частности, американские дипломаты, аккредитованные в румынской столице, отмечали: «Наблюдение за румынской внешней политикой даёт основания считать, что румыны продолжат следовать отчётливо проявившимся курсом, хотя они могут сделать некоторые уступки – больше формального, чем сущностного характера – Москве»[622]. Одновременно становилось ясно, что поддержание Румынией отношений различной степени близости с КНР и Албанией использовалось румынским руководством для демонстрации своей самостоятельности в рамках Восточного блока и с целью противостоять давлению, оказываемому на Бухарест со стороны наиболее лояльных Москве сателлитов.

Сложнее была позиция Албании и Югославии. Несмотря на формальное членство первой из них в Варшавском блоке, важным условием оборонной политики двух стран было сочетание собственных боевых сил и средств сдерживания агрессора с политическими действиями на мировой арене с целью скорейшего привлечения мирового сообщества для участия в защите как существовавших в них режимов, так и территориальной целостности двух стран. Албания усилила союзнические отношения с КНР. Поддержка Варшавским пактом Тираны в случае гипотетической агрессии против неё могла, вероятно, быть оказана в нескольких случаях. Во-первых, при условии, если нападение было способно изменить соотношение сил в регионе в пользу НАТО. Во-вторых, в случае, если бы произошла маловероятная в тех условиях (вторая половина 60-х гг. XX в.), но допускавшаяся рядом зарубежных экспертов, интервенция со стороны

Югославии. Однако при реализации первого и второго вариантов событий многое зависело от позиции собственно албанского руководства, поведение которого при нападении на страну могло находиться под сильным влиянием идеи «опоры на собственные силы», т. е. фактически ведения партизанской войны. Параллельно с этим могло произойти обращение к международным организациям, в частности ООН, за помощью без участия какой-либо военно-политической коалиции или отдельного государства.

Действия И. Броз Тито в случае гипотетического нападения на Югославию зависели от того, кто мог выступить в роли агрессора. Прежние союзнические отношения в рамках Балканского пакта, членами которого являлись Греция и Турция, были прекращены ещё в конце 50-х гг. в связи с фактической ликвидацией этого блока. Определенные опасения в Белграде вызывала позиция Рима. Это было обусловлено латентно существовавшим конфликтом относительно ряда территорий, вошедших после Второй мировой войны в состав Югославии. Они рассматривались Италией как её исторические земли, с которых коммунистические власти СФРЮ фактически изгнали проживавших там итальянцев. Югославское руководство рассчитывало, помимо ведения долговременной партизанской войны, обратиться соответственно к НАТО или ОВД (в зависимости от того, кто напал на Югославию) с целью оказания помощи Белграду, а также использовать свой статус ведущего члена Движения неприсоединения на уровне ООН. Усилившиеся в Югославии середины 60-х гг. XX в. процессы укрепления республиканских руководств серьезно повлияли на оборонную политику страны. Зимой 1968 г. зарубежные аналитики приходили к выводу о том, что «в то время как тайная полиция (имелась в виду государственная безопасность – Ар. У.) в недалеком прошлом была ослаблена, а партийный аппарат начал терять своё влияние, армия, усилившаяся и обновленная, становится решающим фактором как во внутренней, так и внешней политике. Руководство армии, которое полностью отдаёт себе отчёт в этом, оказывает усиливающееся влияние на разработку политических решений»[623]. Однако подобная тенденция внутриполитического развития страны проявлялась на фоне стремления партийно-государственного руководства союзных республик получить контроль над армией в рамках их административно-территориальных границ. Это вызывало недовольство военного истеблишмента, видевшего в подобном развитии событий угрозу единой системе обороны Югославии и превращения ЮНА в территориальные республиканские армии. В целях усиления контроля над армией и поднятия статуса партийных организаций СКЮ в войсках руководство Югославии ещё в конце 1967 г. приняло решение об активном участии армейских парторганизаций в общественной жизни страны[624]. Одновременно в парламенте СФРЮ Комитетом национальной обороны 14 марта 1968 г. было инициировано обсуждение вопроса об учреждении контроля за деятельностью военной разведки со стороны Совета Народной Обороны (СНО) – военно-политического органа, который возглавлялся лично И. Броз Тито, состоявшего из представителей высшей партийной номенклатуры, государственного чиновничества и генералитета. Он являлся аналогом Совета Национальной безопасности США. Таким образом, предусматривался контроль не парламента, как это было сделано ранее с Управлением Государственной безопасности (УДБА), а специальной структуры, отвечавшей за координацию в области безопасности и обороны. Во время заседания часть выступавших, ссылаясь на установление парламентского контроля над органами безопасности СФРЮ, призывала не делать исключения и для военной разведки. На практике это фактически означало расширение полномочий представительной законодательной власти и ограничение исполнительной. Данный подход свидетельствовал о стремлении республиканских властей получить свою долю контроля над оборонной политикой, но не напрямую, а через представителей в федеральном парламенте. Однако эта точка зрения была отвергнута, и СНО стал главным контролером военной спецслужбы.

Важную роль в формировании структуры обороны стран Восточной Европы традиционно играли советские поставки военной техники и вооружений. В 1968 г. они составили, по оценкам американских специалистов, от 500 до 600 млн долларов (включая Югославию) из общей суммы в 700 млн долларов, а сам СССР занял второе место в торговле оружием после США, осуществивших поставки в 1968 г. в размере 1,4 млрд долларов[625].

Оборонные возможности государств Балканского полуострова в 1968 г. свидетельствовали о том, что ни одно из них не было в состоянии вести масштабные долговременные наступательные действия, в связи с чем все они рассчитывали (прямо или косвенно заявляя об этом) на помощь союзников в случае военного конфликта. Помимо межблокового противоборства на Балканах между странами полуострова развивалось соперничество за военно-политическое лидерство в регионе, происходило переплетение исторически сложившихся взаимных претензий с политико-идеологическими установками существовавших общественно-политических режимов уже в реалиях середины 60-х гг. XX в.

В то же время выявились существенные различия в качестве военно-технической подготовленности национальных вооруженных сил и степени их интегрированности в существовавшие блоковые структуры. Как Греция и Турция, так Болгария и Румыния, являвшиеся членами противостоявших военно-политических блоков, могли соответственно рассчитывать на поддержку НАТО и ОВД в случае нападения противоположной стороны. Линия соприкосновения двух союзов между коммунистическими странами полуострова и государствами-членами НАТО – Грецией и Турцией – проходила по северной границе первой, северо-западной с выходом на бассейн Черного моря второй. Таким образом, из балканских членов НАТО именно этим двум государствам предстояло обеспечить первый эшелон обороны альянса в случае агрессии со стороны ОВД до подхода основных сил союза или выступить в роли плацдарма для Североатлантического пакта при наступлении на Юго-Западный фланг Варшавского пакта. Оценка ситуации, сложившейся в Греции после установления в ней 21 апреля 1967 г. военно-политического режима, делалась во внешнеполитических и разведывательных кругах на Западе в достаточно осторожной критичной форме. Это нашло своё выражение в констатации того, что «заговор серьезно осложнил взаимоотношения Греции с большинством её союзников по НАТО. Практически во всей западной прессе военный переворот был осужден… США приостановили поставки большинства военного оборудования по программе военной помощи с момента осуществления заговора»[626]. Внутриполитическое развитие Греции и её позиции в НАТО находились в центре внимания Болгарии. По дипломатическим и разведывательным каналам София получала информацию по этим вопросам и делилась ею с Москвой. Особую важность как для Болгарии, так и для ОВД с точки зрения возможных конкретных военно-организационных мероприятий представляли оценки и выводы политического и военного руководства НАТО и конкретных государств-членов альянса относительно стратегических задач, оперативного планирования и сложившегося положения в геостратегических регионах. Средиземноморье, представлявшее часть Юго-Западного направления Варшавского блока и военно-политических устремлений СССР, имело высокую степень стратегической значимости для обоих. Именно поэтому в информации главы отдела болгарской политической разведки КДС генерала Д. Кьосева, начальнику II (контрразведка) Управления КДС обращалось внимание на то, что ещё в конце 1967 г. Военный комитет НАТО сделал вывод об изменении политического положения в районе Средиземноморья «в противоположном для западных стран направлении», т. е. об ухудшении ситуации для них. Одновременно отмечалось, что «другим фактором, который способствовал ухудшению западных позиций в Средиземноморье, является созданное в Греции после переворота в апреле 1967 г. политическое напряжение; спор между Грецией и Турцией по поводу Кипра и вывод английских войск с некоторых баз в этом районе». Для Софии было важным также и то, что военно-политический режим в Греции, несмотря на «прозападную ориентацию» и декларируемую верность НАТО, характеризовался в альянсе как «трудный союзник с политической точки зрения», а главы МИД Италии и ФРГ «выражали беспокойство в связи с положением Юго-Восточного крыла НАТО»[627]. Наращивание советского военно-морского присутствия на этом направлении стало особенно заметно весной 1968 г. В марте 1968 г. в Средиземном море началась первая боевая служба дизельных подводных лодок 161-й бригады, поход которых, в составе 8 подлодок и одной подлодки 9-й эскадры[628], продолжался до октября того же года. Задачами похода были обнаружение иностранных подводных лодок, разведка объектов военно-морских сил «вероятного противника», то есть США, изучение средиземноморского театра возможных военных действий и выявление слежения со стороны ВМФ государств-членов НАТО за советскими атомными подводными лодками[629]. Находившийся в этом регионе американский VI флот рассматривался советской стороной, с одной стороны, как основная ударная сила, способная обеспечить геостратегические позиции США и Североатлантического альянса в целом, а с другой, как реальная угроза советским интересам на Ближнем Востоке и частично в черноморском бассейне[630].

Однако именно на средиземноморско-черноморском «участке» НАТО существовали серьезные проблемы из-за конфликтных взаимоотношений Турции и альянса. Американские дипломаты из миссии США при НАТО, которые «с интересом следили за развитием планов сокращения американского присутствия в Турции», отмечали, что «если данные действия будут реализовываться как запланировано, то они ограничат идущий полным ходом процесс обращения турок к национализму, несовместимому с взаимными обязательствами в НАТО. Все мы наблюдаем нарастание нервозности турок, обусловленной их взаимоотношениями с НАТО… Сокращение американских сил в Турции в запланированном объеме, особенно если оно будет рассматриваться турками как изолированное американское действие, не предпринимавшееся более нигде, могло бы поощрить их на то, чтобы интерпретировать подобные шаги в том же смысле, как де Голль говорит о США, и даст [им] основания для подражания французам в занятии более независимой позиции по отношению к альянсу»[631].

Внутриблоковые противоречия в ОВД и НАТО затрагивали прежде всего их балканских членов. Это создавало определенные условия для появления в руководствах обоих блоков опасений относительно эффективности обеспечения при необходимости первого эшелона обороны. В контексте развивавшегося в НАТО конфликта с Турцией усиливалась роль Греции. Она имела 11 пехотных дивизий, которые объединялись в 3 корпуса (при этом 4 дивизии находились в состоянии полной боевой готовности), одну бронетанковую дивизию, на вооружении которой находились средние танки М-47 и М-48 Patton, и одну бригаду спецназа. Общее число танков М-47 и М-48 составили 300 машин производства 1951-1953 гг., полученных от США и ФРГ по различным договорам[632]. При этом 8 дивизий, дислоцированных на северной границе Греции, придавались командованию НАТО, в то время как дивизии, расквартированные на юге страны и на о. Крит, находились под национальным командованием, но также могли быть переданы при необходимости под командование альянса. Одновременно греческие вооруженные силы располагали двумя батальонами неуправляемых твердотопливных ракет класса «земля-земля» «Honest John»[633], способных нести ядерные заряды на расстояние до 48 км[634]. В состав сухопутных сил Турции входили 1 бронетанковая дивизия, оснащенная 1347 танками[635]М-47 и М-48, 4 бронетанковые бригады с танками М-47, 2 мотострелковых полка, 12 пехотных и одна механизированная дивизия, 2 механизированные пехотные бригады и 2 парашютно-десантных батальона. При этом турецкие вооруженные силы обладали парком лёгких танков М-24, произведенных в конце Второй мировой войны, и самоходных артиллерийских установок класса истребителей танков, выпущенных в то же время. Фактически все подразделения сухопутных сил были приданы НАТО, за исключением отдельных частей[636].

Противостоявшие на Юго-Западном ТВД Варшавского пакта Греции и Турции Болгария и Румыния имели определенные черты своеобразия в области имевшегося у них вооружения и организации национальных вооруженных сил также. В сухопутных силах Болгарии превалировали бронетанковые, а также моторизованные подразделения. НРБ обладала также развитой системой ПВО. В общей сложности болгарская армия имела в своем составе четыре танковые дивизии и восемь мотопехотных дивизий (в общей сложности на вооружении свыше 2 тыс. танков Т-54, Т-55 и модернизированных Т-34)[637]. Эти силы предназначались для проведения масштабных сухопутных коалиционных операций в рамках ОВД с тем, чтобы противостоять противнику на «греческом» и «турецком» направлениях и развить контрнаступление. Подвижные зенитноракетные комплексы С-75 были призваны обеспечивать прикрытие как стратегически значимых объектов, так и сухопутных сил на участках возможного наступления. В свою очередь, в Румынии принятые в середине 60-х гг. XX в. изменения сроков службы в вооруженных силах (1 год в сухопутных войсках и 2 года в ВМФ) серьезно повлияли на их структуру, численность и оснащение. Сухопутные силы были сведены в 2 танковые дивизии, 7 моторизованных дивизий, имевших в общей сложности 1200 танков Т-34, Т-54 и Т-55 советского производства. Как и в Болгарии, на вооружении румынских ПВО были подвижные советские зенитно-ракетные комплексы С-75[638].

Албания, находившаяся в конфронтационных отношениях с соседними Грецией и Югославией, обладала оборонным потенциалом, накопленным ещё в период тесных отношений с СССР, а также в последующие годы сотрудничества с КНР. Албанские сухопутные силы были малочисленны и насчитывали 30 тыс. человек, включали 1 танковую бригаду и 5 пехотных бригад. На их вооружении было около 100 танков Т-34 советского производства, а также ограниченное число подвижных зенитно-ракетных комплексов С-75, способных обеспечить защиту на высотах 25-27 км и хорошо зарекомендовавших себя как в СССР, так в Китае и Вьетнаме[639].

Большими оборонными возможностями обладала соседняя коммунистическая Югославия, развитие вооруженных сил которой к середине 60-х гг. XX в. характеризовалось высокой степенью боевой подготовки и технической оснащенности. Использовавшееся ЮНА тяжелое вооружение, а также парк ВВС имели как западное, так и советское происхождение. Сухопутные войска Югославии, насчитывавшие около 180 тыс. человек, состояли из 3 бронетанковых дивизий, имевших на вооружении американские танки М-47 (их число составляло около 300 машин)[640] и советские средние танки Т-54, Т-55; 10 пехотных дивизий с приданными им модернизированными танками Т-34; 27 самостоятельных бригад, включая одну воздушно-десантную и одну морских пехотинцев. На вооружении ЮНА также находились советский лёгкий плавающий танк ПТ-76, использовавшийся как разведывательный; американские колёсные бронетранспортёры М-3 периода Второй мировой войны и советские гусеничные БТР-50П на базе шасси лёгкого плавающего танка ПТ-76; американские гаубицы 105 мм М-101 (которые начали выпускаться в Югославии под названием М-56) и 155 мм[641]. Особое внимание уделялось средствам ПВО, основная часть которых была представлена советскими подвижными зенитно-ракетными комплексами С-75, сведёнными в 60 батарей, и зенитными самоходными установками ЗСУ-57-2.

Сухопутные силы Балканских государств, являясь основным компонентом национальных вооруженных сил, тем не менее не снижали значимости других видов вооруженных сил. Так, в частности, особое значение придавалось как в самой Греции, так и в руководстве НАТО военно-воздушной составляющей греческого оборонного потенциала, включая зенитно-ракетные средства ПВО. Последние начали поступать на вооружение в Греции относительно недавно и в 1968 г. ими был оснащен лишь один батальон ракетно-зенитных комплексов диапазона средних высот (до 25 км) «Hawk», к которым добавился один батальон с противовоздушными ракетными установками «земля-воздух» Nike-Ajax и Nike-Hercules.

Ставка на усиление греческих ВВС нашла свою реализацию в оснащенности греческих вооруженных сил передовыми для своего времени самолётами и вертолетами. Греция имела 2 эскадрильи (каждая по 18 машин) всепогодных лёгких многоцелевых сверхзвуковых истребителей F-5A. Они разрабатывались в США специально для «Программы военной помощи иностранным государствам» в рамках НАТО и СЕНТО. Несколько из этих машин закупило для своих нужд с целью использования во Вьетнаме Министерство обороны США. Помимо этого, греческие ВВС имели в своём составе 2 эскадрильи истребителей-бомбардировщиков F-104G и четыре эскадрильи истребителей-бомбардировщиков F-84F, полученные греческой стороной от США одной из первых в НАТО. Военно-транспортные самолеты С-47 и C-119G, предназначенные для перевозки груза и десантирования, были призваны обеспечить взаимодействие греческих вооруженных сил с союзниками по НАТО. Семь тактических эскадрилий и одна эскадрилья транспортной авиации находились в составе VI союзного тактического флота, который отвечал за воздушное пространство Средиземного и Черного морей.

В свою очередь, военно-воздушные силы Турции были ориентированы на проведение не только оборонительных, но и наступательных действий в составе коалиционных сил НАТО и насчитывали около 500 машин различного типа. Основной упор в организации и оснащении военно-воздушных сил Турции был сделан на подразделения истребителей-бомбардировщиков: 2 эскадрильи F-104G, 4 эскадрильи F-5A и 10 эскадрилий F-100C. Самолеты-перехватчики были сведены в 1 эскадрилью F-5A и 6 эскадрилий F-86D/E/K. Действиям ВВС придавалось особое значение как турецким командованием, так и руководством НАТО. Это было обусловлено географическим расположением страны, имевшей выходы одновременно на Балканы, советское Закавказье, Переднюю Азию и Ближний Восток. Поэтому турецкие ВВС имели в своём распоряжении 3 эскадрильи разведывательных самолетов RF-84F и F-84Q[642], оснащенных высокоточной аппаратурой для аэрофотосъёмки. Главными элементами разведснаряжения были: камера, способная делать трёхмерные изображения; компьютерная система контроля, объединявшая показатели данных объекта по яркости, скорости и высоте; самофокусирующаяся камера высокого разрешения и вертикального поиска объекта перископического вида на панели кабины пилота, а также специальное синхронизирующее устройство голосового сопровождения пилотом фиксируемого видеоряда. В соответствии с боевым расписанием каждая эскадрилья насчитывала не менее 20 машин. Военно-транспортная авиация состояла из четырех эскадрилий С-47, С-54 и С-130 и была способна обеспечить переброску личного состава, а также технику как собственно турецких ВС, так и союзников по НАТО. Прикрытие стратегически важных объектов средствами ПВО было обеспечено с помощью 6 батарей, сведённых в два батальона ЗРК Nike-Hercules[643].

Коммунистические страны Балканского полуострова также придавали особое значение ВВС в структуре своих вооруженных сил в соответствии с определенными целями, которые они были призваны выполнять. Болгарские военно-воздушные силы комплектовались и оснащались с расчётом на то, чтобы перекрыть доступ к воздушному пространству страны и нанесению ударов по Юго-Западному флангу ОВД. В этой связи основными типами боевых самолётов, в количестве около 250 машин, были истребители и перехватчики МиГ-17, МиГ-19 и МиГ-21. Они были сведены в 6 эскадрилий перехватчиков (МиГ-17 и МиГ-21), 6 эскадрилий перехватчиков МиГ-19, 6 эскадрилий поддержки МиГ-17, 3 эскадрильи самолётов разведки МиГ-17. Помимо этого в составе болгарских ВВС было 20 транспортных самолётов Ил-12 и Ил-14. Вертолетный парк был представлен 40 машинами Ми-4[644]. Военно-воздушные силы соседней Румынии, насчитывавшие 240 боевых самолетов, включали 18 эскадрилий МиГ-15, МиГ-17, МиГ-19 и МиГ-21[645]. Помимо этого румынские ВВС обладали 10 средними транспортными самолётами Ил-12, Ил-14 и Ли-2, а также вертолетным парком из 10 Ми-4. Отличительной особенностью военно-воздушных сил Румынии являлось наличие в их распоряжении около 150 тренировочных самолётов Як-18 и Л-29[646].

Югославские ВВС обладали значительными техническими средствами. Их оснащение включало боевые машины, закупленные по линии сотрудничества с США и, в меньшей степени, с СССР[647]. Из 335 единиц боевой техники военно-воздушных сил ЮНА 50 боевых самолетов были новейшими многоцелевыми истребителями второго поколения МиГ-21 различной модификации с преимущественно ракетным оружием; 120 американских самолетов истребителей-перехватчиков F-86D, CF-86; 120 американских истребителей-бомбардировщиков. Одновременно югославские ВВС получили боевые машины местного производства – 15 самолётов-штурмовиков и разведчиков Soko J-21 Jastreb, к которым начинали добавляться Soko G-2 Galeb – штурмовики, предназначенные для борьбы с небольшими подразделениями противника и выполнявшие функции разведчика-по-исковика[648]. В состав ВВС входили 30 разведывательных машин RT-33A и F-86E американского производства; 25 средних транспортных самолётов американского и советского производства С-47 и Ил-14. Аналогичным было сочетание машин в вертолетном парке ЮНА: 20 из них являлись произведёнными в Югославии по лицензии копиями американских Whirlwinds и 15 – советских Ми-4[649].

Наиболее слабыми из военно-воздушных сил коммунистических балканских стран являлись албанские. Этот вид вооруженных сил насчитывал всего 5 тыс. человек. В то же время он был оснащен 60 боевыми машинами – в основном МиГ-15, МиГ-17 и МиГ-19. Они были сопоставимы по своим боевым качествам и тактико-техническим данным с американскими F-86, находившимися на вооружении ВВС соседней Греции. Для переброски войск и вооружений, а также десантных операций военно-воздушные силы Албании имели около 20 самолётов Ан-2, Ил-14, а также вертолеты Ми-4[650].

Имея в виду значимость средиземноморского и черноморского водных бассейнов для обороноспособности двух противостоявших блоков, как в самих странах НАТО и ОВД, так и на уровне руководства США и СССР большое внимание уделялось военно-морским силам стран-членов альянсов. Состав и вооружение военно-морских сил Греции, в которых доминировали корабли береговой охраны (эскадренные и эскортные миноносцы, десантные корабли), определялись задачами обеспечения безопасности прибрежной зоны Греции и её островов с расчётом на участие в более крупных военно-морских операциях ВМФ стран-участниц НАТО и VI флота США[651].

Военно-морские силы Турции также достигли к 1968 г. достаточной степени оснащенности и организационной оформленности с учётом требований как национальной обороны, так и коалиционного взаимодействия в рамках военной политики Североатлантического альянса. Это выразилось в комбинировании судов, относящихся к категории наступательных, с судами береговой обороны и транспортно-десантными. Являясь страной «двух морей» – Средиземного и Черного, Турция приобретала важное значение для НАТО как государство, географически способное контролировать не только два морских бассейна, но и соединяющие их проливы. Подводный флот турецких ВМС, насчитывавших 10 судов, был усилен надводными кораблями: 10 эскадренными миноносцами, 8 торпедными катерами. Береговая оборона ВМФ включала 15 судов берегового сопровождения, 6 береговых минных заградителей, 14 минных тральщиков и 80 десантных судов различных типов[652].

Военно-морская компонента албанских вооруженных сил была несопоставима с тем, чем обладали соседи этой страны, так как 3 подводные лодки, 8 минных тральщиков и 20 вспомогательных судов были явно недостаточны с точки зрения оборонных потребностей страны[653].

Наиболее слабыми (если исключить Албанию) по оснащению и численности являлись болгарские ВМФ, насчитывавшие около 6 тыс. человек персонала, 2 подводные лодки, 2 эскадренных миноносца, 8 кораблей сопровождения, 6 тральщиков и 35 вспомогательных судов[654]. Незначительными силами НРБ обладала и на р. Дунай, где базировалась Дунайская флотилия.

Румынские ВМС в структуре вооруженных сил страны занимали в 1968 г. достаточно скромное место, обладая 3 кораблями сопровождения, 30 минными тральщиками, 5 ракетными катерами проекта 205 (по классификации НАТО «Оса») и 25 вспомогательными судами[655]. В свою очередь, руководство Румынии всё более склонялось к мысли о необходимости определения собственной «черноморской политики». Её сутью становилось расширение румынского присутствия в черноморском бассейне, расширение взаимоотношений с Турцией – второй после Советского Союза силой в регионе и членом НАТО, а также укрепление позиций в Средиземном море и проведение «собственной игры на периферии Красной империи»[656]. Н. Ча-ушеску планировал строительство большого морского флота и связывание черноморского бассейна с Дунаем, создание нефтеналивных сооружений, позволявших бы аккумулировать сырьё из Ирана и арабских стран[657]. Особое внимание начало придаваться развитию собственно национального военно-промышленного комплекса Румынии. Это нашло своё отражение в решениях пленума ЦК РКП, состоявшегося в марте 1968 г. и занимавшегося вопросами тяжелой и авиационной промышленности[658]. Одним из воплощений решений пленума было создание Авиационного научно-исследовательского института ICPAS (Institutul de Cercetare si Proiectare Aerospatiala).

Отличительной чертой югославских военно-морских сил была их ориентация на обеспечение обороны растянутой прибрежной линии, прикрытие которой осуществлялось более 60 батареями береговой артиллерии[659]. Этим объяснялось относительно небольшое количество подводных лодок (4 единицы) и эскадренных эсминцев (3 единицы), береговых тральщиков (4 единицы) в составе ВМФ Югославии. Основная часть флота была представлена кораблями берегового охранения (20 единиц), боевыми катерами (25 единиц), береговыми минными тральщиками (20 единиц) и вспомогательными кораблями. Помимо этого в распоряжении ВМФ находились 40 торпедных катеров и 4 ракетных катера проекта 205 («Москит») советского производства, известных по классификации НАТО как «Osa»[660], оснащенные советскими противокорабельными ракетами П-15 «Термит» (по классификации НАТО SS-N-2 Styx)[661].

Таблица 15

Советские поставки военно-морских судов в балканские коммунистические государства (1953-1968)[662]

Средиземноморский бассейн, имевший непосредственное отношение к южному направлению оборонной политики ОВД и НАТО, зимой 1968 г. всё более обращал на себя внимание руководства двух блоков. В феврале 1968 г. Генеральный секретарь НАТО М. Бросио склонялся к мысли о том, что Североатлантический альянс должен иметь в Средиземноморье постоянное формирование ВМС, состоящее из объединенных сил Италии, Великобритании и США. Это предложение было поддержано американской стороной[663], которая располагала в данном районе значительными военно-морскими силами в виде VI флота.

Необходимость усиления или перегруппировки имевшихся в распоряжении противостоявших блоков сил определялась как ситуативными, так и долговременными стратегическими оценками собственных оборонных возможностей и потенциала вероятного противника на определенном участке одного или одновременно нескольких европейских ТВД. В этой связи важным фактором, влиявшим на принятие конкретных военно-стратегических решений, становилось определение базовых параметров военной доктрины государств-членов противоположного блока и самого военно-политического союза в целом.

§12. Накануне Праги: политика, оборона, разведка

К началу 1968 г. в военных кругах США и НАТО не могли прийти к однозначным выводам относительно военной доктрины двух главных коммунистических держав – СССР и КНР. Первая из них являлась ещё и лидером регионального военно-политического пакта – ОВД. Это объяснялось противоположными подходами Москвы и Пекина к политическому и военно-техническому аспектам подготовки собственных вооруженных сил. Противоречие, отмеченное американскими военными, заключалось в том, что «Советы считают, что технология – это ключ к военной мощи. Руководители коммунистического Китая заявляют о том, что народ, правильно воспитанный, является решающей силой»[664].

Одновременно в отношении советской оборонной политики и роли военных кругов в её формулировании к 1968 г. у зарубежных экспертов из числа представителей американского разведывательного сообщества уже появилась определенная ясность: «Советская оборонная политика является частично функцией кремлевской политики, которая, как и повсюду, затрагивает вопрос о том, кто решает и что должно быть решено. В то время как первый вопрос редко можно задать напрямую в Советском Союзе, он обнаруживается в практическом политическом отношении каждый раз, когда советское руководство стоит перед главным решением, и каждый раз, когда основная политическая линия подвергается анализу… Последние свидетельства говорят о том, что военный истеблишмент не избегает вмешательства в политические дела, с тем чтобы усилить или защитить свои интересы»[665].

Таким образом, политическая и военная составляющая советской оборонной доктрины, включавшей как один из своих важных элементов коалиционное взаимодействие с коммунистическими странами советского блока, входившими в Варшавский пакт, оказывали серьезное взаимовлияние. Советские высшие военные круги выступали в роли лоббистов определенных реформ в ОВД, имевших не только военный, но и политический характер. Более того, ситуация, складывавшаяся в международном коммунистическом движении, где усиливались центробежные тенденции, имела также непосредственное отношение и к оборонной проблеме, так как затрагивала важный для Москвы и её союзников по пакту вопрос «единства действий коммунистических и прогрессивных сил». Оно использовалось Кремлём как инструмент манипулирования общественным мнением за пределами коммунистического блока и борьбы против оппонентов в лице коммунистических Китая и Албании. Смена партийного руководства в Чехословакии, когда 5 января 1968 г. первым секретарем КПЧ стал А. Дубчек, занявший этот пост после смещения А. Новотного, которого 22 марта на посту президента заменил генерал Л. Свобода, стала одним из важных событий для Восточного блока. Начатая новым чехословацким партийным руководством «политика обновления» и попытка проведения им реформ под лозунгом строительства «социализма с человеческим лицом» обеспокоила руководство СССР[666], а также ряда глав режимов других государств-членов ОВД. Помимо Румынии и Албании отныне мог появиться ещё один добивающийся большей независимости член пакта. Однако на совещаниях зимы – весны 1968 г. с участием чехословацкой стороны не проявлялось каких-либо отчётливых признаков изменения отношения Праги к ОВД и СССР. Э. Ходжа так характеризовал происходившее в Чехословакии: «Смена прислуги в Чехословацком ревизионистском руководстве. Брежнев поздравляет Дубчека. В своей телеграмме Брежнев делал упор на сохранение советско-чехословацкой “дружбы”. Но именно эта дружба теперь будет не сохранена, а сведена на нет. Ослабнет дружба между чехами и словаками, не говоря уже о дружбе с советскими… Каким же образом корзины с раками станут Варшавский Договор, СЭВ и всё так называемое сотрудничество, пронизанное духом интернационализма?![667] Мы будем свидетелями многих скандалов»[668].

Ближайший союзник Кремля по Варшавскому пакту на Балканах – глава коммунистической Болгарии Т. Живков – посетил Прагу 21-24 февраля 1968 г. в 20-летнюю годовщину коммунистического переворота в Чехословакии с явно «рекогносцировочным» визитом. Судя по всему, он сделал это не только в интересах болгаро-советского альянса и ОВД, но и реализации собственных региональных внешнеполитических планов. Ставка на пропаганду болгарского подхода к балканскому сотрудничеству, формулировавшемуся Софией как болгарская мирная инициатива на полуострове, была столь высока, что глава болгарского коммунистического режима пытался достичь серьезных результатов во взаимоотношениях с соседними государствами, включая членов НАТО – Турцию и Грецию. В это время с соседней Югославией вновь расширилась пропагандистская полемика по так называемому македонскому вопросу, в связи с чем югославские средства массовой информации, с одной стороны, заявляли о «добрососедском характере взаимоотношений», а с другой, резко выступали против болгарской интерпретации «македонской тематики»[669]. Этот спор, как отмечали и сторонние наблюдатели, при определенных обстоятельствах мог приобрести военно-политическое измерение, так как в случае прекращения существования Югославии и выделения из её состава союзной республики Македония последняя могла начать претендовать на территории, входившие в состав Болгарии и Греции[670].

Расширение внешнеполитической активности Болгарии зимой 1968 г. отмечалось на средиземноморском направлении, и особенно в отношении стран-членов НАТО, проводивших нередко подчеркнуто независимый курс в рамках евро-атлантического сообщества. К их числу относилась Италия, где болгарская дипломатия в феврале 1968 г. попыталась прозондировать почву относительно возможности балканского регионального сотрудничества. Для Софии была важна оценка итальянским министром иностранных дел А. Фанфани её политики на полуострове, которая характеризовалась главой итальянского внешнеполитического ведомства положительно, так как «болгарское правительство “работало хорошо и мудро во имя спокойствия на Балканах”»[671]. Более того, Рим положительно оценивал развитие болгаро-турецких и болгаро-греческих отношений, а также разделял так называемую обеспокоенность Софии по поводу ситуации в Греции[672].

В начале марта 1968 г. зарубежные эксперты отмечали, что «оценка проведения Болгарией балканской политики должна учитывать не только болгаро-советский союз, но также и исторические взаимоотношения на Балканах, нынешнюю ситуацию в регионе и возможности, существующие для Болгарии… Не касаясь первой темы в данный момент, ясно, что непримиримость албанского руководства и военный переворот в Греции являются факторами регионального характера, влияющие на развитие балканского сотрудничества и рассматриваемые режимом в Софии как враждебные болгарским интересам»[673]. Существовавший в Греции режим оценивался болгарской стороной как похожий на предвоенный, затруднявший развитие добрососедских отношений на Балканах[674].

Балканский аспект проблемы, имевшей и военно-политическое измерение, проявился накануне подготовки международной консультативной встречи представителей коммунистических и рабочих партий, проведение которой было намечено на 26 февраля – 5 марта 1968 г. в Будапеште. Руководство Албанской партии труда, выступило против созыва любого совещания под патронатом СССР. В свою очередь, руководитель РКП Н. Чаушеску поставил условие: в работе совещания должно было предусматриваться участие «всех коммунистических партий и не плохо, если бы также [приняли участие] и некоторые социалистические партии: японская, чилийская и другие; чтобы на встречу в Будапешт были приглашены все компартии, в том числе и СКЮ и все, которые откололись, как то индийская, израильская и прочие; чтобы не принимались документы, а происходил только обмен мнениями; ни под каким видом не восстанавливать центр Международного коммунистического движения (на такой центр не может претендовать ни одна партия); вмешательство некоторых партий в работу других является вредным и ведёт к расколу; каждая партия должна быть самостоятельной, каждая социалистическая страна – независимой. На будапештской встрече не выступать против какой-либо компартии, а искать объединяющую позицию»[675]. Однако на встречу так и не была приглашена югославская сторона, о чём весьма критично уже после проведения консультативного совещания заявил представитель СКЮ Дж. Муезинович, находившийся в Будапеште. Позиция Белграда была во многом схожа с точкой зрения Бухареста[676]. Со своей стороны, руководство коммунистической Албании выступило с жёсткой критикой будапештской встречи, а среди подвергшихся наибольшему осуждению Тираны были, помимо СССР и Югославии, Румыния[677]. Судя по всему, Э. Ходжа, даже несмотря на позиции СКЮ и РКП, решил подчеркнуть свою верность союзу с КПК, которая жёстко выступила с осуждением конференции и тех, кто не сделал того же публично. Выступление против позиции румынской компартии было обусловлено неприятием Тираной любой формы нейтралитета во «внутрикоммунистическом конфликте».

Идейно-политические разногласия между партийно-государственным руководством СРР и СССР имели продолжение уже в оборонной сфере на совещании на уровне начальников Генеральных штабов – заместителей министров обороны стран-участниц ОВД, состоявшейся 29 февраля – 1 марта 1968 г. в Праге. Целью совещания было, по замыслу советской стороны, убедить союзников по блоку в необходимости создания Военного Совета ОВД, который должен был играть роль, аналогичную натовскому Военному Комитету. Однако позиция Румынии серьезно повлияла как на саму работу совещания, так и на принятые решения. Встречей руководил главнокомандующий ОВС ОВД советский маршал И. И. Якубовский. Он ссылался на результаты встречи министров обороны стран-участниц пакта, проходившей в мае 1966 г. и принявшей решение о создании штаба ОВС и комитета по техническим вопросам. Якубовский пытался добиться принятия устава Военного Совета. Маршал предпринял попытку представить дело таким образом, что существовавшие ранее замечания румынской стороны о необходимости принятия единогласных решений в Военном Совете и соблюдении права вето, фактически сняты с повестки дня, а Румыния якобы согласна с планом создания этого органа. Последовавшие действия Бухареста были охарактеризованы Якубовским как приобретавшие всё более «негибкий характер». Именно поэтому он предложил согласиться в принципе с идеей создания Военного Совета, уточнив позднее детали, и дать, таким образом, возможность румынской стороне принять участие в решении этого вопроса[678]. Попытка румынской делегации вернуться к обсуждению проекта документа 1966 г. натолкнулась на серьезные препятствия. Как оказалось, «все члены других делегаций, и более всего настойчиво это делали генерал армии Соколов и маршал Якубовский, заявляли, что не имеют инструкций по данному вопросу, что они не готовы, и что нынешние условия не подходят для того, чтобы ответить на проблемы, поставленные румынской стороной». Начальнику Генерального штаба румынских вооруженных сил генерал-полковнику И. Георге становилось ясно (что и подтвердилось чуть позже): Москва начинала использовать новую тактику в общении со своими партнерами по Варшавскому пакту с целью достижения желаемого ею результата. Она предлагала проекты решений по важным вопросам, связанным с деятельностью ОВД, без предварительных обсуждений с союзниками. 24 мая 1968 г. маршал Якубовский направил в Министерство обороны СРР проекты уставных документов об Объединенных вооруженных силах ОВД, Военном Совете и Объединенной системе ПВО[679]. По справедливому заключению экспертов румынского Министерства обороны, реализация советских предложений по данным вопросам фактически вела к ликвидации контроля правительств стран-членов Варшавского блока над национальными вооруженными силами и легитимировала их окончательный переход под управление ОВД, т. е. под советское командование[680].

Бухарест не соглашался на отказ от ранее выдвинутых принципов суверенитета в оборонных вопросах, и фактически по его инициативе 6-7 марта 1968 г. состоялось заседание ПКК в Софии. Ещё накануне его проведения румынская сторона, как впоследствии отмечали в Госдепе США, распространила «слухи о том, что она хотела его созыва с тем, чтобы обсудить договор о нераспространении ядерного оружия»[681]. Н. Чаушеску хорошо понимал значение его страны для ОВД. В 1958 г. Н. С. Хрущев согласился на вывод советских войск из Румынии, что во многом было обусловлено второстепенным, как тогда полагала Москва, со стратегической точки зрения местом этой страны в оборонных схемах Варшавского пакта. Однако, являясь частью системы противовоздушной обороны ОВД[682]и находясь на западном фланге СССР, Румыния играла серьезную роль в советской системе ПВО. Её значимость повышалась в связи с наличием общей границы с Югославией в случае необходимости давления на Белград, так как практически весь северный и восточный периметр ФНРЮ, имея в виду границы Болгарии, оказывался бы под советским контролем.

Данный факт учитывался в Бухаресте. Поэтому румынское руководство рассчитывало на то, чтобы быть услышанным советской стороной. В определенной степени румынская позиция была продолжением ранее проводившейся политики, когда на заседании заместителей министров иностранных дел стран-участниц ОВД, проходившем 26-27 февраля 1968 г. в Берлине, румынский представитель жёстко выступил против советской версии договора. Впоследствии это стало причиной принятия остальными членами Варшавского пакта неформального решения не приглашать на подобные консультации в дальнейшем румынских представителей[683].

В свою очередь, за действиями румынского руководства внимательно наблюдали в США. В американских дипломатических кругах не считали, что Бухарест в состоянии добиться принятия выгодного для него решения. Это объяснялось тем, что «румыны с трудом могли ожидать поддержку своей позиции по данному вопросу со стороны других членов Варшавского договора и единственное, что они могли ожидать – это новое подтверждение несогласия между ними и другими членами пакта [ОВД] относительно договора о нераспространении ядерного оружия»[684].

В этой связи два основных вопроса являлись важными для румынской стороны: реорганизация руководящих органов ОВД и договор о нераспространении ядерного оружия. Обе темы имели непосредственное отношение к позициям СРР на международной арене и формулировавшейся её руководством в лице Н. Чаушеску концепции внешнеполитического курса, отличавшегося высокой степенью самостоятельности в Восточном блоке. Уже в самом начале совещания Н. Чаушеску выразил несогласие с формулировкой третьего пункта повестки дня, которая звучала как «Создание и формирование Штаба и Военного Совета Объединенного Командования ОВД». Он попросил изменить название этого пункта на «Военные вопросы», что, по сути, отражало нежелание Бухареста связывать себя обещаниями какого-либо компромисса по вопросу, вызывавшему у него серьезные опасения. В ходе заседаний был заслушан доклад Главнокомандующего ОВС ОВД маршала Якубовского, но решение оказалось вновь отложено, а резолюция носила секретный характер[685]. Одновременно глава коммунистической Румынии хотел внести ряд серьезных поправок в обсуждавшийся Договор о нераспространении ядерного оружия. Этот документ параллельно рассматривался в Женеве на заседаниях Комитета по разоружению восьми стран. Суть требований Бухареста заключалась во включении в Договор положения о неприменении ядерного оружия против неядерных держав, что, по сути, должно было вывести Румынию из-под вероятного удара в случае межблокового конфликта. Однако это требование оказалось невыполнимым, как об этом заявила советская сторона, в виду вероятного сопротивления США. Румынское партийно-государственное руководство также хотело бы избежать в официальных итоговых документах и на политическом уровне в рамках ОВД обращения к тезису «советское ядерное оружие – гарантия безопасности Восточной Европы». Однако за такую формулировку выступили другие союзники Москвы в Восточной Европе – Польша и Восточная Германия, опасавшиеся усиления военного потенциала ФРГ[686]. Позиция Чаушеску была обусловлена его стремлением добиться для себя свободы маневра как в рамках ОВД, так и во взаимоотношениях с Западным блоком, и прежде всего – США. Подобная политика начинала восприниматься с подозрением в Москве и среди её наиболее последовательных союзников[687].

Софийское совещание ПКК оказалось для советского руководства исключительно неудачным. Несмотря на попытки Кремля скрыть этот факт, информация о результатах, хотя и в крайне ограниченном виде, стала доступна американским дипломатам и разведывательным органам. В соответствии с оценкой, сделанной в Госдепе США, «совещание Варшавского договора выглядит наименее продуктивным за всю историю пакта», «коммюнике являлось бесплодным документом, в котором, в основном, «перечисляются присутствовавшие», «Румыния не подписала отдельное заявление», «конференция проведена в атмосфере сгустившихся туч из-за румынского отказа от участия в консультативной встрече коммунистических партий в Будапеште»[688]. В свою очередь, румынская сторона достаточно серьезно воспринимала ситуацию, которая складывалась в её взаимоотношениях с СССР и рядом его союзников. Среди вариантов решения проблемы, предлагавшихся представителями военного истеблишмента партийно-государственному руководству страны, в частности министром обороны И. Ионицэ, существовало два главных. Одним из вариантов являлся «максималистским», – в случае невозможности достижения компромисса, выйти из военной структуры ОВД, как это сделала Франция в отношении НАТО. Второй вариант предусматривал продолжение пребывания Румынии в Варшавском пакте, но при соблюдении принципа суверенитета, составными элементами которого были отказ от размещения иностранных войск в Румынии, невозможность диктата общеблокового командования в отношении румынских вооруженных сил, сохранение за Румынией свободы внешнеполитического маневра[689].

В то же время Бухарест не прекращал развернутую румынской политической разведкой деятельность, направленную на получение секретной политической и военной информации в странах Европы, а также в структурах НАТО. В Париже на протяжении 1958-1968 гг. действовала хорошо законспирированная так называемая «Сеть Карамана» (Re{ea Caraman)[690]в составе 13 кадровых сотрудников разведки[691], имевших на связи агентов из числа представителей гражданской и политической элиты Франции. Своё название она получила по имени резидента румынской разведки во Франции Михая Карамана. «Сеть» нанесла серьезный ущерб НАТО, так как полученные румынской резидентурой данные передавались и советскому КГБ[692]. Лишь в 1969 г. после раскрытия ряда агентов «Сети» Караман был вынужден покинуть Францию[693].

Происходящее в Варшавском пакте, с учётом усиливавшихся центробежных процессов в Восточной Европе, являлось предметом особого интереса для НАТО и его членов. Проблема оценки разведывательной информации об СССР и Восточном блоке в целом, получаемой США, становилась одной из важных во взаимоотношениях Вашингтона с его союзниками по НАТО. Она затрагивала значимый для альянса аспект его деятельности: выработку, планирование и реализацию оборонной политики. В этой связи Государственный секретарь США Д. Раек в специальном письме, адресованном министру обороны США К. Клиффорду, отмечал, что его серьезно «беспокоит тот способ, который мы [США] использовали в отношении наших союзников по НАТО при передаче им данных разведки по советским и другим коммунистическим вооруженным силам. Имея в виду нынешнее политическое давление здесь и в Европе в смысле сокращения военных усилий НАТО, считаю, что мы должны проявлять большее, чем обычно, внимание относительно того, что говорится иностранным правительствам и другим, вне правительственных кругов США, в частности, потому, что эти данные не утверждены как Национальные разведывательные оценки (ΝΙΕ – Ар. У.)… Я обеспокоен тем фактом, что политические предложения США делаются нашим союзникам по НАТО до того, как мы соглашаемся здесь, в Вашингтоне, по поводу заключений разведки, на которых они базируются»[694].

При принятии конкретных решений в НАТО по вопросам оборонной политики всё больше начинают учитываться общественно-политические процессы, протекавшие в находившейся под контролем СССР Восточной Европе. Пристально следившие за событиями в Варшавском блоке американские эксперты обращали внимание на стратегически важные с точки зрения оборонной политики Восточного блока ТВД. На Центрально-Европейском начинал появляться так называемый чехословацкий вопрос. В этой связи аналитики из американской разведки отмечали в марте 1968 г., что «среди советских руководителей существует, вероятно, понимание относительно направления развития событий в Восточной Европе, а также, вероятно, некоторые разногласия… Помимо этого, однако, не ясным остаётся отношение Советов (к происходящему – Ар. У.). Москва потеряла своего человека в Праге (Новотного), но не заняла определенной позиции в отношении его преемника (Дубчека). Советы, вероятно, не испытывали неудовольствия, увидев отсутствие румын на будапештской конференции, что позволяет говорить о том, что они могли занять более примирительную позицию в отношении румынской проблемы… Если бы события полностью вышли из-под контроля в Восточной Европе, т. е. случился бы крах коммунистической власти в Чехословакии – Советы, конечно, вновь столкнулись бы с трудной дилеммой: идти или нет на военное вмешательство… В конце концов, они всё-таки, вероятно, не стерпели бы такой неудачи и вмешались»[695].

На Юго-Западном ТВД Варшавского пакта продолжала оставаться актуальной так называемая румынская проблема. Партийно-государственные органы СССР, прежде всего представленные аппаратом ЦК КПСС, МИДом и КГБ, с беспокойством следили за действиями руководства ряда стран Восточной Европы, где, по их мнению, к весне-лету 1968 г. начали распространяться идеи реанимации военно-политического блока, аналогичного некогда существовавшей Малой Антанте. Эти планы, как считали в советских высших политических кругах, якобы получили поддержку в Чехословакии и Румынии, к которым подключилась Югославия[696]. Возникновение подобных представлений о намерениях отдельных стран Восточной Европы подпитывалось явно тенденциозными заявлениями ряда консервативно настроенных руководителей государств-членов Варшавского пакта, опасавшихся либерализации коммунизма и видевших в этом угрозу собственной власти. Так, в частности, глава Польши В. Гомулка сообщал советским дипломатическим представителям о том, что Югославия, Румыния и Чехословакия «стремятся развалить социалистический лагерь» и создать новый альянс[697]. Со своей стороны, Белград не собирался провоцировать Москву открытой поддержкой реформистского движения в Чехословакии. Однако на уровне контактов посла СФРЮ в Чехословакии с его румынским коллегой первый заявил о том, что у Праги существует желание «развивать отношения с бывшими партнерами по «Малой Антанте» и в целом с Дунайскими странами как противовес увеличившемуся влиянию СССР, Восточной Германии и Польши, и что эта проблема официально не ставится, но то, что предлагается как ориентир в прессе и других органах Чехословакии, воспринимается с симпатией и большим пониманием югославским руководством, которое окажет этому необходимую поддержку»[698].

В то же время в самой Румынии отношение к идее создания некого «дунайского блока» относились крайне настороженно, что было связано с опасениями Бухареста по поводу амбициозных планов Будапешта. Так, в частности, румынская сторона внимательно следила за тем, как действует в данном направлении Венгрия. В этой связи руководство внешнеполитического ведомства Румынии направило в румынское посольство в Праге информацию. В ней говорилось о том, что «имея в виду теорию, выдвинутую венгерскими историками, в соответствии с которой разрушение Австро-Венгерской монархии являлось ошибкой с экономической точки зрения, и что должно быть рассмотрено создание нового экономического союза на территориях бывшей империи, и даже идеи о конфедерации дунайских стран поддерживаются некоторыми лицами в Чехословакии, мы обращаемся к Вам с просьбой о том, чтобы к этой проблеме относились с особым вниманием, и чтобы информировали об этом МИД»[699].

В свою очередь, в поисках союзников внутри международного коммунистического движения активизировала деятельность и КНР. Через своих албанских союзников китайские руководители попытались не допустить созыва международного совещания под патронатом Москвы и собирались даже провести собственное, альтернативное, в конце 1968 г. в Албании[700]. В Пекине постоянно повторяли, что в «настоящее время устаревшей является точка зрения, что одна или две великие державы монопольно господствуют на мировом материке или на одном континенте»[701]. Один из представителей высшего руководства КПК, Чжоу Эньлай, заявил о благоприятной революционной ситуации в Европе. Официальная доктрина китайской компартии выражалась в тезисе: «Источником войн в современную эпоху является империализм и социал-империализм. Американский империализм, советский ревизионизм – социал-империализм неизбежно будет вести захватнические войны… В условиях существования империализма и социал-империализма война неизбежна, пролетарская революция тоже неизбежна…»[702] Особое внимание в этой связи уделялось контактам и связям с прокитайскими силами в международном комдвижении. Ответственным за эту работу был кандидат в члены ЦК КПК Чжао Иминь[703].

Протекавшие в Восточной Европе общественно-политические процессы вызывали интерес экспертов из американской разведки из-за их возможного влияния на оборонную политику государств региона. Они представили в Белый дом и Пентагон доклад под названием «СССР и Восточная Европа». В нём заявлялось о том, что власти Румынии продолжат избранный ими курс, направленный на «использование национализма в интересах коммунизма» с целью получения поддержки со стороны румынского общества и в интересах достижения большей независимости от Москвы[704]. При этом предполагалось, что открытое военное вмешательство СССР в дела какой-либо восточноевропейской страны могло бы негативно повлиять на советские позиции в регионе, минимизировав уже сделанные «политические инвестиции» в Восточной Европе, и испортить образ СССР на международной арене[705]. На состоявшейся 23 марта 1968 г. в Дрездене встрече глав компартий государств-членов ОВД, на которой отсутствовали представители Румынии, Л. И. Брежнев жёстко выступил с обвинениями в адрес чехословацкого руководства[706]. Это стало началом ухудшения отношений между Москвой и Прагой. Ближайший советский союзник по Варшавскому пакту и его балканский член – Болгария также избрала довольно жёсткую линию в отношении происходившего в Чехословакии. Руководство БКП во главе с Т. Живковым в конце марта 1968 г. фактически сделало вывод о том, что при сложившейся ситуации не исключено военное решение «чехословацкой проблемы»[707]. При этом болгарской стороной были приняты вполне конкретные решения, базировавшиеся во многом на полученной болгарской разведкой информации о происходящем в Чехословакии[708]. Во-первых, разрабатывался комплекс мер, направленных на недопущение распространения «пражских идей» в болгарском обществе. Часть мероприятий заключалась «в организации пристального изучения и наблюдения за событиями в Чехословацкой Социалистической Республике по линии Министерства иностранных дел, БТА и других государственных и партийных каналов»[709]. Во-вторых, ставилась задача «избегать нежелательной для Болгарии информации о событиях в Чехословакии»[710].

На Пленуме ЦК БКП, состоявшемся 29 марта 1968 г., озвученное главой болгарского коммунистического режима видение политической и военной компонент внешнеполитического курса Софии в Балканском регионе не оставляло сомнений относительно подлинных целей руководства НРБ. Так называемая чехословацкая проекция была лишь поводом для формулирования вполне конкретной программы, реализация которой имела бы масштабные последствия. Так, в частности, Т. Живков заявил: «Мы категорично заявили т. Брежневу и т. Косыгину, что нам необходимо быть готовыми использовать наши армии. Мы должны действовать с риском во имя нашего дела. События подтвердили нашу оценку. Мы исключительно довольны тем, что советские товарищи взяли инициативу в созыве дрезденской встречи. Нам нужно надеяться, что она окажет помощь»[711]. Более того, глава БКП фактически определил основной вектор возможного развития ситуации в ОВД и в коммунистическом блоке в целом. По его мнению, происходящее в Чехословакии являлось «и делом югославского руководства, которое пытается через Румынию, Польшу и Чехословакию создать в нашей семье своё объединение. Нет необходимости пользоваться сталинскими методами прошлого, но мы должны использовать такие методы, чтобы мы навели порядок и в Чехословакии, и в Румынии, а после этого мы наведём порядок и в Югославии… Какую линию проводит югославское руководство? Контрреволюционную, антисоветскую! Какую линию проводит румынское руководство? Контрреволюционную, антисоветскую![712]… Разумеется, мы отдаем себе отчёт, что не надо торопиться, но мы должны действовать…»[713]

Происходящее свидетельствовало о возможных акциях СССР и его союзников как против нового руководства Чехословакии, так и тех, кто мог его поддержать. Однако форма давления на Прагу ещё не была окончательно определена в середине апреля 1968 г.[714] Этот факт отмечался и руководством Албании. Э. Ходжа в присущей ему манере давать характеристики оппонентам определил тем не менее достаточно точно возможный вектор развития событий: «Предательские лидеры партий и правительств ревизионистских стран Восточной Европы во главе с лидерами Советского Союза, за исключением румын, собрались в Дрездене якобы для обсуждения ряда общих для них политических, экономических и военных вопросов, и “закончили работу” очень быстро, за день… Фактически ничего из того, о чём говорится в коммюнике, обсуждено не было, там тем только и занимались, что оказывали давление на своего коллегу, Дубчека, шантажировали его. Какого характера было это давление? Точно мы ещё не знаем, но, наверное, это было давление военного характера (угроза приведения в действие танков под тем предлогом, что чехи заходят слишком далеко и слишком быстро, что они ущемляют интересы “социалистических” стран, ставят под угрозу ГДР и т. д.), экономического и всякого рода другого характера. Сразу же по окончании работы в Дрездене и возвращении Дубчека в Прагу стали распространяться слухи, что у чехословацких границ сосредотачиваются советские войска… Так что интервенция является вероятностью за неимением иного выхода. Теперь советские, немцы и поляки одного мнения»[715].

Общественно-политические процессы в Чехословакии серьезно обеспокоили практически всех глав коммунистических государств Восточной Европы, увидевших в них серьезную угрозу для существовавших режимов. Исключение составляли Югославия и Румыния, руководители которых – И. Броз Тито и Н. Чаушеску – рассматривали происходящее как шанс усиления собственных позиций на международном уровне, а для Бухареста – ив Восточном блоке, где появлялся в лице дубчековской Чехословакии сторонник укрепления национального суверенитета в рамках ОВД.

Э. Ходжа, в свою очередь, счёл необходимым прибегнуть к демонстрации силы единства как рядов АПТ, так и армии[716]. Обращая внимание на последнее, зарубежные аналитики сразу отметили, что на проводившийся на центральном стадионе Тираны военный парад в ознаменование 25-летнего юбилея вооруженных сил коммунистической Албании не были приглашены зарубежные гости, а власти постоянно подчеркивали исключительно национальный характер этого торжества[717]. Частью избранной Э. Ходжей тактики было ужесточение позиций во взаимоотношениях с теми из членов Варшавского пакта и в целом Восточного блока, которые являлись наиболее близкими союзниками Москвы. Одним из них была Болгария. 22 июля 1968 г. обе страны прибегли к высылке дипломатов противоположной стороны, обвинив их в «деятельности, не совместимой с дипломатическим статусом».

В складывавшейся ситуации каждый из условных секторов европейского географического пространства, определенный в Варшавском пакте как потенциальный ТВД и объективно связанный с регионом Восточной Европы, находившимся под советским контролем, начинал играть особую роль в оборонной политике Москвы и возглавлявшегося ею блока. Центрально-европейское направление продолжало сохранять как доминирующее в советских военных планах. Это влияло и на характер военно-технического оснащения, а также боевую подготовку национальных армий стран-участниц ОВД, что определялось географической ориентированностью предполагаемых источников угроз и необходимостью противодействия им.

Данный факт отмечали военные эксперты и представители разведывательного сообщества США, которые смогли в 1968 г. получить уже определенную информацию о состоянии и характере военного планирования в Варшавском пакте. В соответствии с этими данными, основной ударной силой становилась объединенная группировка вооруженных сил СССР, ГДР и Польши на направлении главного удара. Юго-Западный сектор ОВД и Южная группа войск вместе со вторым эшелоном советского Прикарпатского военного округа начинали действовать как вспомогательные, обеспечивающие достижение успеха на основном для СССР и Варшавского пакта ТВД. Особое внимание уделялось конвенциональному оружию, в то время как использование ядерного не снималось с повестки дня[718].

Одним из признаков расширявшегося военного присутствия на юго-западном направлении ОВД было усиление советских военно-морских сил в бассейне Средиземноморья. Это нашло своё проявление в достижении (что было отмечено разведывательными службами США) в апреле 1968 г. самой высокой за всё время численности плавсредств 5-й Средиземноморской эскадры кораблей ВМФ СССР, насчитывавшей 9-10 подводных лодок и 34 надводных корабля, из которых 11 относились к классу основных боевых судов[719]. При этом главной целью Москвы, как отмечалось американской разведкой, достаточно точно определявшей советские планы, было стремление обеспечить военно-политическую поддержку союзным СССР арабским режимам, не допустить усиления Израиля и продемонстрировать, что Средиземное море «более не является американским озером»[720].

Схема 2

Вероятный план боевых действий Варшавского пакта в Центрально-Европейском регионе по предположениям НАТО[721]

Для той части политических кругов США, которая была вовлечена в разработку и принятие решений по внешнеполитическим вопросам, всё очевиднее становилась перспектива изменения ситуации в Восточной Европе. Москва должна была решать в регионе две серьезные проблемы в интересах его удержания под собственным контролем и обеспечения оборонных возможностей ОВД. Первая из них, так называемая чехословацкая, была на Центрально-Европейском направлении. Вторая, «румынская», существовала на Юго-Западном, «балканском», направлении. В соответствии с предположениями, циркулировавшими в кругах внешнеполитической бюрократии США и рекомендациями, высказывавшимися ею по данному вопросу, оценка ситуации и перспектива действий Вашингтона в регионе заключались в следующем: «Восточная Европа в данный момент находится в состоянии наибольшего с 1956 г. движения в смысле внутриполитических изменений и ослабления советского контроля… На основании нынешних оценок не похоже, чтобы СССР прибег к военному вмешательству в целях восстановления собственного контроля в той или иной стране региона. Существуют, однако, непредсказуемые элементы. Нынешняя ситуация, в частности реформистская революция в Чехословакии и осложнение румыно-советских отношений, продолжает развиваться и не прекращается… Вероятно, что в неожиданных на данный момент условиях Советский Союз будет вынужден почувствовать для себя необходимость военного вмешательства в [дела] Чехословакии или даже Румынии; интервенция в Польшу или спокойную сейчас ГДР маловероятны»[722]. В случае подобного развития событий Вашингтон не собирался предпринимать какие-либо военные действия, но предусматривал укрепление восточной границы ФРГ, а также использование дипломатических мер, направленных на осуждение советского военного вмешательства как на уровне международных организаций, прежде всего ООН, так и международного общественного мнения[723]. Ожидания возможных военных действий ОВД в отношении Чехословакии всё больше оказывались в центре внимания Вашингтона, где считали, что возглавляемый СССР пакт может приступить к ликвидации подчеркивающих свою самостоятельность режимов в государствах-членах Восточного блока.

4 мая 1968 г. посол Румынии в Италии К. Буртика сообщил в Бухарест информацию, полученную от руководства Итальянской компартии о готовящейся интервенции Варшавского пакта против Чехословакии, а 17 мая уже румынский посол в Берлине сообщал в МИД своей страны о том, что в руководящих кругах ГДР существует мнение об угрозе безопасности для ГДР, ПНР и СССР, «исходящей извне», т. е. Чехословакии[724].

Тем временем необходимость реформирования Варшавского пакта, но не на принципах подчинения его СССР, продолжала обсуждаться представителями партийно-государственного руководства ряда стран-участниц блока. Помимо Румынии активность проявила летом 1968 г. и чехословацкая сторона. 15 июля 1968 г. заведующий военным отделом ЦК КПЧ генерал В. Прхлик призвал к проведению внутренних изменений ОВД с целью обеспечить равенство участников и не допускать использования этого альянса в политических целях, т. е. вмешательства во внутренние дела государств-членов пакта[725]. Орган Министерства обороны ЧССР журнал «Lidova armada» («Народная армия») опубликовал 2 июля 1968 г. «Меморандум ВПА» (имелась в виду Военно-политическая академия им. К. Готвальда), авторами которого были В. Ржевчек, М. Ждимал, Б. Шварц. В нём отрицалась военная опасность со стороны НАТО, которая считалась мифом. Варшавский блок рассматривался как наследие сталинизма и креатура СССР. Документ был одобрен и поддержан начальником ВПА В. Менцлом и ещё 12 сотрудниками академии. Происходившее было резко осуждено 23 июля 1968 г. на страницах органа советского Министерства обороны газеты «Красная звезда», а само заявление Прхлика, вероятно, лишний раз убедило Кремль в существующей опасности, исходящей из Праги.

В частном разговоре министра иностранных дел СРР К. Мэнеску с послом США в ООН А. Гольдбергом, состоявшемся вечером 9 мая 1968 г. в Нью-Йорке, где глава румынской дипломатии находился как председатель XXVII сессии ГА ООН, со стороны главы румынского МИДа была выражена «обеспокоенность относительно отсутствия опровержений как из советских, так и чехословацких источников по поводу нынешних сообщений о передвижении советских войск»[726]. При этом Мэнеску считал, что в случае, если такие опровержения не последуют от обеих сторон в самое ближайшее время с формулировкой «“империалистические фальшивки”, то ситуация будет очень серьезной»[727]. Несмотря на это, Румыния, как заявил об этом министр своему американскому собеседнику, пожелав, чтобы его слова были переданы Госсекретарю США Д. Раску, была готова дать отпор любой иностранной попытке интервенции[728]. По линии румынской разведки Бухарест был достаточно хорошо осведомлен о начавшейся фактически в мае 1968 г. подготовке вероятного вооруженного вторжения СССР и его союзников в Чехословакию[729]. Разработка плана военной интервенции СССР под прикрытием коалиционных действий стран-членов Варшавского пакта, известной как операция «Дунай», действительно началась весной 1968 г.[730]Подготовительно-рекогносцировочной стадией его реализации стало проведение в мае-июне 1968 г. командно-штабных учений «Шумава». Следующими по значимости стали войсковые учения «Неман», проводившиеся с 23 июля по 10 августа 1968 г. на территории трёх государств – СССР, Польши и ГДР, а также учения ПВО «Небесный щит» и ряд других. Параллельно советское партийно-государственное руководство, а также главы режимов стран-союзниц по блоку делали предупреждения руководству Чехословакии о необходимости смены политического курса. Решающими в этом смысле были встреча 4 мая Л. Брежнева с А. Дубчеком в Москве и 29 июля в Чьерной-над-Тисой, а также встреча А. Дубчека с главой коммунистического режима Венгрии Я. Кадаром 17 августа в Комарно.

В начале мая 1968 г. советское руководство достаточно однозначно определяло для себя как ситуацию, складывавшуюся в Восточной Европе, так и желательный образ действий СССР по решению имеющихся, по мнению Кремля, проблем. 6 мая 1968 г. Брежнев уже открыто заявил на заседании Политбюро: «Нам нужно обезопасить себя и весь социалистический лагерь на западе, на границе с ФРГ и Австрией. Мы знаем, что введение войск и принятие других мер, которые мы намечаем, вызовет бунт в буржуазной печати. Очевидно, и в чешской. Ну что же, это не впервой. Зато мы сохраним социалистическую Чехословакию, зато каждый подумает после этого, что шутить с нами нельзя. Если будут стоять 10 дивизий наших на границе с ФРГ, разговор будет совершенно другой»[731].

Усиление внешнеполитической активности Бухареста весной 1968 г. имело цель укрепить его позиции на международной арене. Визит французского президента Ш. де Голля в Румынию 14-18 мая 1968 г. представлял особый интерес для главы коммунистического режима Н. Чаушеску, так как Париж подчеркнуто демонстрировал свою особую позицию в отношениях с США и НАТО, выйдя в 1966 г. из военной структуры альянса. Для Бухареста этот факт имел исключительное значение и создавал некоторую аналогию с румынской позицией в коммунистическом блоке и Варшавском пакте. Визит де Голля планировался ещё в 1967 г., но был отложен в связи с Семидневной войной на Ближнем Востоке, а в мае 1968 г. оказался под угрозой срыва из-за начавшихся студенческих волнений во Франции. Однако французский президент счёл поездку в Румынию значимой с точки зрения выражения уважения к Н. Чаушеску. Он демонстративно подчеркивал необходимость «придания особой важности визиту в Румынию»[732]. В свою очередь, члены делегации стали очевидцами проявлений поддержки румынами «особого курса», проводимого главой страны[733]. К аналогичному выводу приходили и другие зарубежные наблюдатели, которые отмечали летом 1968 г., что «аплодисменты “Марсельезе” в исполнении цыган могут быть расшифрованы просто: румыны не только одобрили внешнеполитическую линию партии и правительства, но они довольны ею»[734]. Серьезную морально политическую поддержку особой позиции Румынии в Варшавском пакте оказывало и руководство Югославии, пресса которой постоянно подчеркивала положительный характер самостоятельности Бухареста как внутри ОВД, так и на международной арене[735].

Одновременно Белград начинал высказывать серьезные опасения по поводу возможного «прямого вмешательства» в чехословацкие дела, что фактически означало военную интервенцию СССР и его ближайших союзников. Политический аспект проблемы (нарушение национального суверенитета) находился в прямой связи с вопросами обороны, так как затрагивал важную для Белграда тему – роль и место Варшавского пакта в Восточной Европе и её балканском секторе. Руководство СФРЮ стремилось добиться лидирующих позиций на Балканах во взаимоотношениях с соседними государствами и обеспечить себе сильные позиции, необходимые для укрепления роли Югославии в Движении неприсоединения, а также на международной арене во взаимоотношениях со странами НАТО и США. 17 июля 1968 г. югославский официоз газета «Борба» уже открыто предупредила Восточный блок против любых попыток вмешательства во внутриполитические дела Чехословакии[736]. Тем временем среди советских экспертов, занимавшихся проблемами международных отношений и связанных с партийными органами, в 1968 г. впервые стал рассматриваться как один из возможных вариантов развития ситуации на Балканах серьезный кризис Югославии. В специально составленном по запросу ЦК КПСС аналитическом документе его авторы из числа представителей сотрудников советской Академии Наук «выражали сомнения относительно возможности продолжения преемниками Тито его политики и даже самой возможности сохранения СФРЮ как единого государства»[737].

На встрече Госсекретаря Д. Раска и советского посла в США А. Ф. Добрынина 22 июля 1968 г. глава американского внешнеполитического ведомства дал недвусмысленно понять, что начинавшая обостряться «чехословацкая проблема» является исключительно делом Восточного блока и США не собираются участвовать в её решении. Череда совещаний представителей стран-участниц ОВД, прошедшая в мае – первой половине августа 1968 г., включая совещания глав коммунистических партий, была посвящена «чехословацкому вопросу». Помимо собственно Чехословакии на этих встречах отсутствовали представители фактически заморозившей свои отношения с Варшавским пактом и большинством его членов Албании и продолжавшей являться членом ОВД и не заявлявшей о своём выходе из неё Румынии.

Ситуация начала августа 1968 г., складывавшаяся во взаимоотношениях Бухареста и Москвы, свидетельствовала о том, что советское партийно-государственное руководство взяло курс на временную изоляцию руководства коммунистической Румынии. Оно также приступило к оказанию нажима на румынскую сторону, используя такие методы, как демонстрация военной силы. В «Бюллетенях информации Совета Государственной Безопасности» Румынии, печатавшихся в количестве 5 экземпляров только для высшего руководства, за период начала августа 1968 г., а также в особых записках СГБ, направлявшихся в адрес очень ограниченного числа лиц, прежде всего лично Н. Чаушеску[738], сообщалось о концентрации в конце июля 1968 г. советских войск на сопредельной с румынской территорией Молдавской ССР. Приводились также разведсводки румынской службы радиоперехвата, по данным которой возросла активность радиообмена между советскими воинскими частями, расквартированными в Молдавской ССР и Украинской ССР[739]. Одновременно сообщалось о деятельности советского военного атташе и его коллег из других восточно-европейских стран, направленной на сбор военной информации, и о попытках различных советских организаций направить под различными предлогами «туристов» в Румынию с очевидной целью получения ими информации о происходящем в стране. В специальной записке СГБ № 148 от 5 августа 1968 г. сообщалось о «некоторых враждебных действиях, предпринимаемых советскими властями против СР Румынии». Речь шла о введении ограничений на пересечение границы, посещений родственников и демонстративном грубом обращении с гражданами Румынии. Сообщалось также об обращении ряда советских граждан в посольство СРР в Москве с заявлениями, осуждавшими политический курс руководства Румынии[740].

Тем временем Н. Чаушеску демонстративно посетил Прагу 15-17 августа 1968 г., т. е. фактически накануне интервенции ОВД (даты начала которой он точно не знал) и пытался оказать моральную поддержку А. Дубчеку и его сподвижникам. В своих высказываниях глава румынской делегации постоянно подчеркивал заинтересованность в укреплении самостоятельности и национального суверенитета коммунистических стран. Примечательно, что ещё накануне, выступая в Военной академии в Бухаресте по случаю очередного выпуска её слушателей, он заявил: «Решение внутренних проблем относится исключительно к компетенции партии и народа соответствующей страны, и вмешательство любого рода может только нанести вред делу социализма, дружбы и сотрудничества социалистических стран»[741]. В ходе визита в Прагу 16 августа был заключен Договор о дружбе, сотрудничестве и взаимной помощи, что вызвало серьезную обеспокоенность в Кремле.

Руководство коммунистической Албании довольно жёстко выступило как против действий Москвы, которая, по мнению Э. Ходжи, фактически занималась игрой, выбирая между Новотным и Дубчеком (последний, как полагал глава АПТ, в конечном счете, дистанцировался от Москвы), так и против чехословацкого движения реформ под руководством КПЧ. Тирана призвала к созданию «подлинной марксистско-ленинской партии»[742].

В конце августа – начале сентября 1968 г. в Вашингтоне уже тесно связывали гипотетический Центрально-Европейский ТВД с Юго-Восточным для НАТО или Юго-Западным для ОВД театром военных действий. Выводы американского Госдепа касались и ситуации, складывавшейся с Балканскими коммунистическими странами: «В то время как чешский кризис сконцентрировал внимание НАТО на Центральном фронте, беспокойство относительно советского давления на Румынию и Югославию ставит на повестку дня проблему безопасности в Средиземноморье. На июньской встрече в Рейкьявике министры стран-членов НАТО дали серьезные указания, направленные на улучшение подготовки командования, расположения сил ВМФ первой степени готовности и деятельности в области разведки.

Всё это было направлено, прежде всего, против усилившегося советского военно-морского присутствия в Средиземноморье. Недавние события могут потребовать пересмотра и/или интенсификации действий НАТО по обеспечению безопасности в Средиземноморье и на Юго-Восточном фланге НАТО»[743].

Помимо усиления советского военно-морского присутствия в регионе, что являлось видимой частью противостояния Западного и Восточного блоков, существовали и неизвестные для НАТО и США действия, предпринимавшиеся отдельными членами Варшавского пакта на чувствительных для Североатлантического альянса направлениях, к числу которых относилось балкано-средиземноморское. Внутриполитическая ситуация в Греции – одном из важных с точки зрения оборонных интересов НАТО членов – постоянно находилась в центре внимания соседней с ней коммунистической Болгарии – наиболее «верном» союзнике СССР на Балканах. К августу 1968 г. по линии КДС Болгарии были реализованы выходы на находившихся в запасе или уволенных из греческих вооруженных сил после переворота в апреле 1967 г. офицеров, включая одного из бывших руководителей КИП – разведывательной организации Греции. С момента установления военно-политического режима в Афинах СССР взял курс на проведение подрывной работы против него через местную компартию. Среди действий, планировавшихся с участием советского КГБ, предусматривалась подготовка к актам вооруженного саботажа[744]. В Болгарии в горных районах Пирина и Беласица были созданы специальные пункты перехода[745], а в Петриче расположился законспирированный пункт советского КГБ[746]. Поэтому последовавшее в 1968 г. обращение Софии к Москве с сообщением о том, что в случае необходимости есть возможность проведения государственного переворота с опорой на часть недовольных режимом офицеров и силы КПГ не были случайным. Однако советское партийно-государственное руководство отказалось от этой операции, имея в виду чехословацкий кризис, исключительную настороженность Запада в отношении действий ОВД в Восточной Европе и жёсткие заявления со стороны США и НАТО, носившие характер предупреждения Москве и её союзникам не переходить условную «линию» между блоками.

§13. «Балканская Прага’68»: Бухарест, Белград и Тирана в ожидании действий ОВД

Действия членов Варшавского пакта в отношении Чехословакии серьезно повлияли на оборонные планы коммунистических режимов стран Балканского региона, из которых лишь Болгария не только поддержала интервенцию 21 августа, но и способствовала её планированию, а также реализации при участии болгарского воинского контингента. Болгарское участие в акции Варшавского пакта против Чехословакии подготавливалось в период с 30 июля по 20 августа «по указанию соответствующих советских военных инстанций»[747], но было несопоставимо малым по сравнению с силами СССР, Польши, Венгрии и ГДР, задействованными в интервенции. Из введённого в Чехословакию 300 000 личного состава войск ОВД, 6 000 танков, 3 000 орудий и 1 000 боевых самолётов, количество болгарских военнослужащих составляло 2 164 человека при вводе в Чехословакию и 2 177 при выводе; количество танков (все Т-34) составляло 26 единиц, а военная авиация вообще не привлекалась. В процентном соотношении болгарское участие составляло по личному составу 0,6%, а по танкам и самолётам соответственно 0,43% и 0%[748]. Болгарские подразделения, действовавшие в составе советского воинского контингента, составляли 12-й мотострелковый полк, дислоцировавшийся в Елхово 2-й мотострелковой дивизии (Стара Загора), и 22-й мотострелковый полк с дислокацией в Харманли 7-й мотострелковой дивизии (Ямбол). Их вступление на территорию Чехословакии было осуществлено через СССР на основании приказа Министерства народной обороны НРБ от 19 августа о переподчинении двух болгарских полков Главнокомандующему ОС ОВД и секретного постановления Совета министров НРБ от 20 августа 1968 г.[749] Совместная интервенция СССР, ВНР, ГДР (её воинские подразделения в последний момент не были задействованы и находились в готовности на границе), НРБ и ПНР в ночь с 20 на 21 августа 1968 г. против Чехословакии продемонстрировала важность для ОВД так называемого южного стратегического направления: помимо Центрального фронта были созданы Прикарпатский (на базе Прикарпатского военного округа) и Южный (на базе южной группировки в Венгрии)[750].

20 августа 1968 г. в 20 часов 15 минут по местному времени советский посол в Вашингтоне А. Ф. Добрынин зачитал на экстренной встрече с американским президентом Л. Джонсоном сообщение об операции стран ОВД против Чехословакии. Ровно через два часа Джонсон срочно собрал заседание Совета Национальной безопасности, где было принято решение об аннулировании планировавшегося президентского визита в СССР. На следующий день, 21 августа, Джонсон выступил с осуждением действий СССР и его сателлитов.

Коллективная агрессия под руководством СССР против Чехословакии, примечательной и характерной особенностью которой было информирование в последний момент союзника СССР по Варшавскому пакту – Румынии, дала серьезный повод для предположений в политических и военных кругах ряда стран Запада относительно возможных действий Москвы в отношении тех из коммунистических государств Центральной и Восточной Европы, которые демонстрировали свою независимость. Одной из первых в этом ряду считалась именно Румыния. Складывавшаяся ситуация вызывала серьезную обеспокоенность в США и НАТО.

23 августа 1968 г. на встрече политического и военного руководства США была озвучена информация о том, что «румыны испытывают значительные опасения, потому что они боятся того, что коль скоро Россия двинулась на Чехословакию, она может выступить в то же время и против Румынии. Это объясняет мобилизацию румынских сил». Особое внимание было уделено тому, что «Румыния из всех правительств в мире заняла одну из наиболее жёстких публично озвученных позиций по Чехословакии». Также отмечалось, что это «не является лишь вопросом двусторонних отношений между Советским Союзом и Соединенными Штатами, а вопросом, когда Советский Союз – против всех остальных». Попытка выяснить не только реальную ситуацию с передвижением советских войск около границ Румынии, но и отношение официального Бухареста к происходящему, была предпринята заместителем Государственного секретаря Ч. Боленом и ответственным за восточноевропейское направление Госдепа Г. Капланом во время их встречи с румынским послом в США К. Богданом в тот же день 23 августа 1968 г. Однако ответ посла был уклончив и сводился к тому, что дипломат сообщил об отсутствии у него подобной информации[751]. Данная позиция была вызвана нежеланием румынской стороны слишком глубоко посвящать Вашингтон в характер своих отношений с Москвой и допустить, чтобы подобная информация могла быть воспринята как жалоба на Кремль в условиях, когда Белый Дом был не в состоянии оказать реальную помощь, хотя его представители в лице высших чиновников Госдепа и сообщили румынской стороне о непризнании раздела мира на сферы влияния[752]. Для Бухареста было важно подчеркнуть свою самостоятельность в Восточном блоке и использовать своё членство в нём как инструмент давления одновременно и на Вашингтон, и на Москву. Именно поэтому К. Богдан заявил о том, что Румыния не собирается покидать ОВД[753].

Вашингтон и Лондон, буквально накануне советского вторжения в Чехословакию, серьезно рассматривали меры по противодействию СССР и его союзникам в случае, если они не остановились бы в Чехословакии, а продолжили движение в направлении Германии, Австрии, Албании и Югославии[754]. 24 августа 1968 г. помощник Госсекретаря США по европейским делам Дж. Лиди направил Госсекретарю Д. Раску предложения относительно возможных действий США и их союзников в случае нападения СССР на Румынию. Среди предлагавшихся мер были демонстративное усиление сил НАТО в Европе и военно-морского присутствия в Средиземноморье, оказание помощи Югославии и усиление гарнизона в Западном Берлине, а также сокращение культурного обмена между Западом и СССР, включая его союзников – вероятных участников агрессии против Румынии[755].

Одновременно Западный блок вёл работу, нацеленную на предотвращение роста влияния противостоящей стороны в Балканском регионе. Вьетнамская война, не пользовавшаяся популярностью в самих США и за рубежом, была одним из уязвимых мест внешнеполитического имиджа Соединенных Штатов и наносила серьезный урон их престижу на международном уровне. Поэтому чехословацкий кризис и его последствия для мирового коммунизма оказались в центре внимания американских аналитиков и пропагандистов. Советская разведка, сумевшая добыть агентурным путем соответствующую информацию, сообщала в ЦК КПСС: «В подготовленной спецслужбами США ориентировке – инструкции для радиостанции “Свобода” на декабрь 1968 г. даются следующие указания относительно передач, посвященных международному положению СССР. В передачах по внешнеполитическим вопросам следует постоянно подчеркивать, что на развитие современной международной обстановки серьезное влияние оказал ввод в Чехословакию войск пяти стран Варшавского Договора, в результате чего было сведено на нет смягчение в отношениях между Востоком и Западом… необходимо также проводить мысль о том, что события в Чехословакии крайне неблагоприятно сказались на положении коммунистических партий многих стран…»[756]

Румыния, Албания, Югославия и КНР выступили с резкой критикой действий СССР и его союзников. При этом каждая из сторон имела собственные причины и мотивы для занятия подобной позиции. Для Пекина и Тираны[757] интервенция являлась ещё одним аргументом в пользу теории социал-империалистического характера СССР. Албанское руководство одновременно проявило опасения относительно возможных действий СССР, обладавшего военно-морской группировкой в Средиземноморье, против Албании[758]. 21 сентября 1968 г. Председатель Президиума Народного собрания ΗΡΑ X. Леши направил телеграмму президенту Египта Г. Насеру, в которой приравнял политику СССР к американской в регионе Средиземного моря. Более того, в послании содержалась ссылка на существование советских военно-морских баз в Египте и заявлялось о готовности Албании защищать свою независимость, а также недвусмысленно выражалась надежда на недопущение египетскими властями использования баз ВМФ для подготовки нападения на НРА[759]. Во время состоявшейся между послами Египта и Албании беседе в ноябре 1968 г. египетский дипломат заявил об отсутствии военных баз СССР в его стране и недопущении каких-либо действий против НРА с территории его страны[760]. Тем не менее албанская сторона обратилась к китайской с просьбой о предоставлении тяжёлого вооружения, но руководство КНР не согласилось с этим и рекомендовало, используя складывавшуюся обстановку, усилить взаимодействие с Югославией и Румынией, обеспечив, таким образом, совместную оборону части Балкан[761]. В то же время вопрос о военной и экономической помощи Тиране не был снят с повестки дня в Пекине. Поездка албанской военной делегации под руководством министра обороны Б. Балуку в КНР в октябре 1968 г. и ответный визит китайской военно-партийно-государственной делегации во главе с начальником штаба китайской армии Хуа Янгшеном, являвшимся также членом ЦК КПК, были посвящены именно военно-техническому сотрудничеству[762].

Оценка Э. Ходжей действий Москвы была следующей: «Советские ревизионисты, под ширмой Варшавского Договора, совершили военную агрессию против Чехословацкой Социалистической республики и её народа… После братиславской встречи чехи торжественно приняли Тито, который распетушился спасителем Чехословакии и отбыл из Праги с высоко поднятой головой, с выпятившейся грудью, и за оказанные услуги заполучил чек в 13 миллионов долларов у чехословацкого правительства и ещё другой чек в 16 миллионов долларов у американцев. Несколько дней спустя чехи приняли у себя Чаушеску, который прикидывался буйной головушкой»[763]. Государственное радио НСРА в передаче от 21 августа 1968 г. официально охарактеризовало советские действия как фашистские[764]. 23 августа была обнародована совместная декларация ЦК АПТ и Правительства НРА, в которой действия СССР и его союзников были подвергнуты осуждению[765]. Московское радио на албанском языке в ответ на обвинения Тираны выдвигало претензии к албанскому партийному руководству как союзнику «ревизионистского» руководства

КПК. В конце августа 1968 г. официальная Тирана уже перешла к жёсткой критике руководителей тех стран-членов ОВД, которые участвовали в интервенции: В. Гомулки, Т. Живкова, Я. Кадара и В. Ульбрихта. Таким образом, отношения коммунистической Албании и Болгарии, которые и до этого не были особенно дружелюбными, становились ещё более прохладными. Имея в виду, что обе страны принадлежали к коммунистическому блоку и являлись членами регионального Балканского сообщества, такое развитие событий могло серьезно повлиять на политические и военные аспекты ситуации. Это нашло своё выражение в действиях Тираны, решившей узаконить разрыв с Варшавским блоком. На пленуме ЦК АПТ 5 сентября 1968 г. фактически было принято данное решение. Однако с целью соблюдения законности и демонстрации государственного, а не исключительно партийного подхода к проблеме, предстояло провести соответствующий законопроект через парламент. Сам Э. Ходжа так объяснял происходившее: «Сегодня [13 сентября] депутаты обсуждали в Народном Собрании представленный вчера доклад “О позиции НРА в отношении Варшавского Договора” и поддержали предложение о его денонсировании…Чаша переполнилась! Де-факто мы были вне Варшавского Договора, но после агрессии против Чехословакии надо было сделать этот шаг также де-юре. Денонсирование этого Договора и выход нашей страны из него являются мерой огромного значения и связаны, прежде всего, с защитой независимости нашей Родины»[766]. Это решение, несмотря на то, что лишь закрепляло формально отказ от участия коммунистической Албании в ОВД, достаточно серьезно влияло на взаимоотношения Тираны с бывшими союзниками по пакту из числа Балканских государств – его членов, в частности Болгарией и Румынией. Оборонная политика Албании строилась не только на военно-технической обеспеченности вооруженных сил и их мобилизационной готовности. Помимо них в расчёт бралось отношение мирового сообщества, включая крупные международные организации, в частности ООН, к действиям, подобным тем, которые предпринял Варшавский пакт против Чехословакии. Для Э. Ходжи было важно понять, мог ли он рассчитывать на международную поддержку в случае иностранной интервенции. Происходившее на Балканах в контексте чехословацкого кризиса становилось важным аргументом в пользу занятой ранее Албанией позиции. Ходжа делал неутешительный вывод: «Никто не может верить легенде о том, будто Советский Союз был вынужден совершить вооруженное нападение на Чехословацкую Социалистическую Республику ввиду угрозы вооруженного нападения на неё империалистов, если известно, что советские ревизионисты заранее уже договорились со своими союзниками – Соединенными Штатами Америки – и получили их полное согласие на эту агрессию, против которой не только американцы не потрудились даже мизинцем шевелить, но даже и боннская Германия не проявила раздражения, несмотря на то, что у её южных границ сосредоточились крупные советские войска. Советская фашистская военщина, сосредоточившая войска в Народной Республике Болгарии, и клика Тодора Живкова, позволившая превратить болгарскую территорию в агрессивную базу против народов Балкан, в частности, против Албании, никого не могут ввести в заблуждение, утверждая, будто наши заявления о присутствии этих войск на болгарской территории являются выдумкой…»[767]

В ответ на албанские протесты о пребывании в Болгарии советского воинского контингента София сделала 25 сентября 1968 г. официальное заявление. В нём она отвергла обвинения Тираны. Соседняя Югославия также проявляла обеспокоенность в отношении Болгарии, «в пропагандистских провокациях которой югославская сторона видела “крепкий тыл” (т. е. СССР – Ар. У.) и “без сомнения, заранее продуманный план”»[768]. Ещё раньше, чем это сделала албанская сторона, югославские власти продемонстрировали своё отношение к происходившему, о чём свидетельствовал ряд заявлений от 26 августа 1968 г. в югославской прессе. В них Болгария обвинялась в подготовке интервенции против Югославии. Более того, в адрес Софии делались предупреждения против того, чтобы, как отмечали иностранные аналитики, болгарские руководители не тешили себя ложными надеждами относительно распада югославского государства, так как «югославы окажут активное сопротивление любой агрессии, используя все доступные средства»[769]. 24 сентября премьер-министр СФРЮ М. Шпиляк уже открыто обвинил Софию в стремлении реализовать территориальные претензии[770].

Интенсификация контактов между Белградом и Бухарестом после интервенции ОВД против Чехословакии сопровождалась активизацией дипломатии в балкано-средиземноморском регионе, что было отмечено политическими обозревателями в ряде СМИ США. Особое внимание в этом контексте уделялось австро-югославскому и итало-югославскому сближению, а именно: попыткам наладить отношения между Тираной и Римом. Делался также вывод о том, что стратеги НАТО благосклонно относятся к союзу между коммунистическими Албанией и Китаем[771]. Действия Москвы и её союзников способствовали и активизации албанокитайского военно-технического сотрудничества, что также было зримым результатом интервенции ОВД во главе с СССР против Чехословакии[772].

Не менее значимыми, но в силу их секретности оставшимися неизвестными для внешнего мира, становились взаимоотношения между Тираной и Белградом, стоявшими на протяжении долгого времени на крайне враждебных позициях в отношении друг друга. Серия секретных консультаций и даже обмен данными между военными ведомствами Албании и Югославии свидетельствовали о крайней озабоченности глав двух режимов – Э. Ходжи и И. Броз Тито возможными действиями Варшавского пакта и СССР после интервенции в Чехословакии. Во время двусторонних албано-югославских встреч затрагивался вопрос о совместных действиях в случае начала интервенции ОВД против одной из этих стран, а также подтверждалась готовность Албании оказать помощь при нападении Варшавского блока на Югославию и Румынию[773]. Албанская сторона рассчитывала на усиление югославских границ с Румынией и Болгарией, гарантировав со своей стороны полную поддержку оборонных усилий Югославии. Данные, которыми располагало албанское руководство, носили алармистский характер, а выводы о ситуации в Болгарии свидетельствовали о явном незнании происходившего в руководстве НРБ. Наряду с полученной по линии албанской разведки информацией о дислокации советских воинских контингентов на болгарской территории, аналогичные сведения, но уже с уточнением о том, что в Болгарию переброшено от 9 до 10 дивизий, сообщил посол Италии в Тиране одному из своих албанских собеседников. В военном ведомстве НРА пришли к выводу о концентрации советских войск, насчитывавших 35-40 тыс. человек, на болгарской территории. Более того, министр обороны НРА Б. Балуку во время своей беседы с Мао Цзэдуном 10 октября 1968 г. заявлял о том, что Т. Живков не достаточно контролирует ситуацию в стране. Поэтому, как сообщил глава албанского оборонного ведомства, СССР, вероятнее всего, во-первых, опасается его смещения по примеру А. Дубчека и прихода к власти прозападных «правых» и, во-вторых, Москва обеспокоена возможностью нападения НАТО на Болгарию. Для китайской стороны в условиях, складывавшихся после интервенции государств-участниц ОВД в Чехословакию, была важна позиция Югославии как возможного противника советской политики в регионе в целом, и в Восточной Европе в частности. В этой связи как в Тиране, так и в Пекине действия югославского руководства, начавшего укреплять югославо-болгарскую границу, были восприняты как серьезный признак решимости Белграда оказать сопротивление любой агрессии[774].

Для руководства Югославии интервенция против Чехословакии являлась дополнительным аргументом в пользу правильности избранного курса на неприсоединение. На спешно созванных внеочередных заседаниях Президиума и Исполнительного комитета ЦК СКЮ 21 августа и ЦК СКЮ 23 августа 1968 г. действия стран-участниц интервенции против Чехословакии были подвергнуты жёсткой критике и охарактеризованы как оккупация суверенной страны[775]. Югославская пресса заняла непримиримую позицию в отношении интервенции и одновременно выражала солидарность с реформаторским правительством Чехословакии и гражданами страны. Сочетание политического и военного аспекта отчётливо проявилось в И. Броз Тито, заявившего 21 августа 1968 г., что, «когда дело идёт о Чехословакии, дело идёт и о нас» и «независимости нашей страны»[776]. В течение последующей недели официальный Белград неоднократно выступал с осуждением действий Москвы и её союзников против Чехословакии. Такая позиция руководства нашла широкую поддержку в югославском обществе, примером чему могла служить 200-тысячная демонстрация в Белграде.

В то же время, на повестке дня югославского руководства, помимо внутриполитических вопросов, стоял, как один из важнейших, оборонный. 21 августа 1968 г. была повышена боеготовность частей и соединений вооруженных сил Югославии по периметру границ со странами-членами Варшавского пакта – Венгрией, Румынией и Болгарией. Особое внимание было уделено силам ПВО и ВВС, которые с 26 августа и до 10 октября были задействованы в специальной операции, получившей в целях конспирации название учения «Авала» (vezba «Avala») и проводившейся на всей территории СФРЮ. Силы ВВС находились в высшей степени боевой готовности для возможного применения имевшихся средств, использование которых предусматривалось без предварительного предупреждения противника в случае пересечения им государственных границ страны[777]. В руководстве вооруженными силами Югославии исключительно серьезно относились к происходившему в Чехословакии и проявляли обеспокоенность дальнейшими возможными действиями Варшавского пакта[778].

В концептуально-теоретическом плане в руководстве Югославии вновь была подтверждена ранее принятая стратегия общенародной войны как единственно возможной в интересах обеспечения обороноспособности страны. В новых условиях Белград был вынужден принять военно-организационные меры для усиления направлений, наиболее опасных с точки зрения вероятного нападения с территории государств-членов Варшавского блока, что неминуемо вело бы к ослаблению обороны западного направления. Последнее имело особую важность, так как югославское руководство серьезно относилось к возможности нападения на страну именно на западных рубежах. Это объяснялось тем, что на протяжении послевоенных десятилетий в Белграде существовали подозрения по поводу вероятных действий Италии с целью ревизии территориального размежевания с Югославией.

Встреча 23 августа 1968 г. И. Броз Тито с послом США Б. Илбриком, длившаяся около часа, в определенной степени успокоила главу югославского коммунистического режима, заявившего о том, что «Югославия… продолжит попытки поддерживать нормальные отношения с группой [государств] Варшавского пакта», однако, «Югославия будет жёстко придерживаться уже публично провозглашенных принципов»[779]. Несмотря на то, что Тито не обратился в сложившихся условиях за моральной и технической помощью к США, Илбрик не исключал этого в будущем. Глава Югославии фактически получил заверения американского посла по этому поводу. Таким образом, как, вероятно, полагал Тито, угроза со стороны Италии, являвшейся союзницей США по НАТО, минимизировалась. На состоявшейся 29 августа уже в Вашингтоне по просьбе югославского посла в США Б. Црнобрнья встрече с Госсекретарем Д. Раском, последний заявил, что «как НАТО, так и Варшавский пакт знают, что нападение одного [члена блока] на страну – члена другого [союза] приведёт к войне. Однако НАТО не признает право стран Варшавского пакта оккупировать территорию члена Варшавского пакта. Этого не может произойти в самом НАТО. Мы понимаем, что органы “черной пропаганды”[780] Москвы пытались состряпать миф о существовании взаимопонимания между США и СССР по вопросу о Чехословакии»[781]. Данная оценка происходящего главой американской дипломатии также укрепила уверенность югославской стороны в том, что США окажут поддержку СФРЮ в случае военно-политического кризиса. В то же время наиболее доверительные отношения в вопросе получения гарантий для Югославии со стороны Североатлантического союза сложились между Белградом и Лондоном. Именно Британия была выбрана югославским руководством на роль конфидента, способного положительно повлиять на ближайшего союзника – США. Это нашло своё выражение в настойчивых попытках югославской дипломатии выяснить возможную позицию Великобритании на случай агрессии СССР в отношении Югославии. Данный вопрос тайно от других союзников по НАТО начал обсуждаться Лондоном и Вашингтоном осенью 1968 г. после того, как югославская сторона захотела получить более определенный ответ от британского политического руководства[782]. Со стороны Великобритании через бывшего главу Форин Офиса Дж. Брауна югославскому послу И. Сарай-чичу было сообщено о том, что британская сторона прибегнет к угрозе использования силы в случае, если кто-либо обратится к подобной форме в отношении Югославии[783].

Одновременно Белград стремился изыскать возможности усилить обороноспособность страны за счёт укрепления непрямых связей с Североатлантическим блоком и двусторонних отношений с Вашингтоном. С этой целью И. Броз Тито использовал неформальный канал связи с Госдепом США, представленный неким, как об этом сообщалось в телеграмме американского посла в Белграде Б. Илбрика, «американцем югославского происхождения», имевшим возможности прямого общения с Тито и его ближайшим окружением. Политика Белграда на ближайшую перспективу определялась главой Югославии несколькими соображениями: правительство не будет в данный момент обращаться к США за военной помощью; «нет непосредственной военной угрозы, но она имеется в дальнейшей перспективе»; «советское присутствие в Адриатике непосредственно вблизи Италии и Греции будет нетерпимым для Запада, который вновь должен будет оказывать помощь маленькой социалистической стране против нападения со стороны других социалистических стран»; отношения между Белградом и Москвой уже никогда не будут прежними, а Югославия будет стремиться поддерживать отношения с членами Варшавского пакта, только исходя из своих экономических интересов[784]. Одновременно со стороны представителей ближайшего окружения Тито было высказано мнение, хотя и в шутливой форме, но явно с расчётом на его передачу в Госдеп США, относительно возобновления Балканского пакта. Последний факт свидетельствовал о том, что Белград не исключал в критический для себя момент попытаться реанимировать прежний союз, который мог рассматриваться при определенных обстоятельствах и как «черный ход в НАТО»[785]. В конце сентября 1968 г. эта тема стала предметом анализа для экспертов, занимавшихся изучением ситуации в Югославии[786]. Однако представитель одной из стран-участниц Балканского пакта – Греции, П. Пипинелис, являвшийся министром иностранных дел военно-политического режима, установленного в апреле 1967 г., заявил о том, что «нынешняя ситуация не позволяет ведения какой-либо реалистичной дискуссии относительно возрождения этого договора. Политические и стратегические условия ныне совершенно отличны от тех, когда этот договор подписывался»[787].

В сентябре 1968 г. на совместном заседании Президиума и Исполнительного комитета ЦК СКЮ вновь рассматривался вопрос организации обороны, базирующейся на принципе общенародной борьбы[788], но уже с рядом новых интерпретаций, что позволило говорить многим экспертам о новой оборонной доктрине коммунистической Югославии. В соответствии с ней оборонительная война определялась как «политическая, военная и организационная подготовка всего народа и его вооруженных сил» в условиях оккупации или захвата югославской территории «всеми средствами и в любом месте»[789]. В организационном отношении выдвинутая концепция предусматривала формирование на республиканско-территориальном уровне фактически параллельной уже существующей структуре вооруженных сил системы территориальной обороны, подчиняющейся непосредственно республиканским партийно-государственным органам.

Обострение взаимоотношений между Белградом и Москвой было с настороженностью воспринято в Вашингтоне, где стремились определить дальнейший ход событий. Однако жёсткие заявления, сделанные руководством Югославии, в частности о готовности прибегнуть ко всем имеющимся в его распоряжении средствам для защиты независимости и национального суверенитета СФРЮ, способствовали активизации американской политики на «югославском направлении». Американская сторона учитывала возможность усиления советского присутствия в Средиземноморье и на Ближнем Востоке в случае оказания Кремлем нажима на И. Броз Тито. В этой связи в США рассматривались пути оказания помощи Югославии в случае военного нападения на неё Варшавского пакта[790]. Само югославское руководство считало, что с одной стороны, необходимо укреплять боевую готовность вооруженных сил, а с другой, усиливать позиции Югославии в Балканском регионе.

За всеми идейно-теоретическими установками и интерпретациями коммунистической доктрины проглядывали контуры новой реальности – выдвижение на первый план национально-государственных интересов, которые на данном этапе оформлялись в национальные оттенки той или иной разновидности марксизма-ленинизма, а также укрепление власти конкретного лица или группы. Наиболее отчетливо это было отражено в решениях заседания Исполнительного Комитета ЦК Румынской компартии, срочно собравшегося 21 августа 1968 г.[791], и в речи Первого секретаря Румынской коммунистической партии Н. Чаушеску на внеочередной сессии Великого Национального Собрания 22 августа 1968 г., когда он заявил, что «вся наша партия, весь румынский народ глубоко встревожены военной интервенцией в социалистической Чехословакии. Мы рассматриваем это как грубое нарушение национальной независимости и суверенитета Чехословацкой Социалистической республики, вмешательство путем силы в дела братского чехословацкого народа, как акт, резко идущий вразрез с основными нормами взаимоотношений, которые должны господствовать между коммунистическими и принципами международного права»[792]. Для Бухареста произошедшее стало ещё одним обоснованием необходимости общенациональной идейнополитической мобилизации. Более того, румынское руководство серьезно опасалось возможных действий, аналогичных вводу войск Варшавского Договора в Чехословакию, уже по отношению самой Румынии[793].

Выступление Чаушеску в Румынии 22 августа 1968 г. с балкона здания ЦК РКП содержало, помимо политических оценок, сформулированную концепцию оборонной политики. Её суть заключалась в необходимости готовиться к общенародной войне в случае нарушения национального суверенитета Румынии. В румынском руководстве существовали опасения относительно вероятного советского нападения на Румынию[794].

Поэтому идея тотального сопротивления, структурно организованного в новую форму – Патриотическую гвардию, способную осуществить массовую мобилизацию по территориальному принципу, становилась важной с точки зрения реализации оборонной политики. Получение информации о возможных действиях СССР и стран-участниц ОВД против Румынии способствовало тому, что Бухарест начал предпринимать ряд дополнительных, помимо организации Патриотической гвардии, меры. К их числу относились принятие решений о формировании в ближайшее время дивизий горных войск в целях создания очагов сопротивления в горной и лесистой местности в случае иностранной агрессии; создании 8 батальонов специального назначения к ноябрю 1968 г. Было принято решение об изменении кодов и шифров связи, а также о закупке в ФРГ радиопередающего оборудования на подвижной основе для организации подпольного вещания на случай захвата противником или разрушения стационарных радиопередатчиков[795]. Для обеспечения прикрытия основных районов страны от возможного нападения СССР и его союзников румынский Генеральный Штаб срочно разработал новую дислокацию крупных воинских соединений. Они имели конкретную зону ответственности и прикрывали стратегически важные направления вероятного продвижения противника: Бухарест – 57-я танковая дивизия, Браила – 67-я механизированная дивизия, Деж – 81-я механизированная дивизия, Куртя-де-Арджеш – 4-я горная бригада.

Имея в виду дальнейшую перспективу укрепления и развития собственной оборонной промышленности, румынское руководство приняло решение о создании Совета по обеспечению (Consiliul de Inzestrare). Его возглавил начальник Генерального штаба, курировавший отныне механизм взаимодействия военного министерства и различных министерств и ведомств, имевших непосредственное отношение к появлявшемуся в Румынии военно-промышленному комплексу.

Интервенция в Чехословакию повлияла на формулирование новой концепции безопасности Румынии[796]. Отныне и вплоть до падения коммунистического режима в декабре 1989 г. основное внимание в военной доктрине уделялось разработке концепции оборонительной войны на собственной территории против превосходящих сил противника, которому должно было быть оказано массовое сопротивление на всей территории страны. Это должно было сделать невозможной оккупацию Румынии из-за постоянной продолжительной полупартизанской и диверсионной войны, участниками которой являлись бы как кадровые войсковые соединения, подразделения сил МВД и безопасности, так и отряды Патриотической гвардии. Тактика «выжженной земли» в боевых действиях против оккупантов была способна, по мнению партийно-государственного и военного руководства СРР, обеспечить победу. Геофизические особенности ландшафта страны, заключающиеся в том, что её центральная часть окружена горными массивами Карпат и Трансильванских Альп, должны были обеспечить естественное прикрытие для баз сопротивления. Особое внимание стало уделяться также югославскому опыту создания военно-территориальных формирований, для чего в Белград была отправлена уже летом следующего года делегация во главе с генералом И. Георге[797]. На заседании Постоянного Президиума ЦК РКП 11 сентября 1968 г. было принято решение о превалирующем значении национального командования для вооруженных сил стран-участниц ОВД, что, однако, не снимало с повестки дня обсуждения этой темы на заседании ПКК[798].

Отношения Кремля и ряда коммунистических партий обострились к осени 1968 г. Москва и Бухарест перешли к открытой конфронтации: 23 августа 1968 г. Политбюро ЦК КПСС направило Исполкому РКП послание, в котором заявлялось об ошибочной, как в нем говорилось, позиции румынского руководства, 3 сентября Кремль отклонил предложения руководства РКП о проведении совещания компартий Европы и двусторонней встречи с румынской партийной делегацией по чехословацкому вопросу, а с 25 августа были отменены обмен туристами, выезды и въезды по частным приглашениям из Румынии в СССР и наоборот. Как отмечалось в записке Отделов ЦК КПСС «О некоторых мероприятиях в области советско-румынских связей», которую рассматривали 17 сентября 1968 г. на заседании Секретариата ЦК КПСС члены Политбюро и секретари ЦК КПСС М. А. Суслов, А. П. Кириленко, Д. Ф. Устинов, Π. Н. Демичев, К.Ф. Катушев, М. С. Соломенцев и И. В. Капитонов, «линия руководства РКП по существу остается недружественной, препятствующей достижению единства социалистических стран. Смысл позиции ЦК РКП в отношении событий в Чехословакии не изменился, в беседах с представителями компартий третьих стран румынские руководители по-прежнему допускают прямые антисоветские выпады, в стране продолжается формирование отрядов “патриотической гвардии” в целях “отражения вооруженного вмешательства в дела Румынии”»[799]. Вероятность последнего не исключалась в высших политических кругах румынского руководства.

По линии румынской политической разведки, сотрудник которой И. Джорджеску работал под прикрытием в румынском посольстве в Москве, Бухарест получил информацию о необходимости проводить всеобщую мобилизацию из-за существовавшей опасности советского вторжения. Однако Н. Чаушеску очень внимательно отнёсся к этим данным[800]. Глава Совета Государственной безопасности (СГБ) СРР генерал И. Стэнеску был уверен, что вслед за Чехословакией наступает очередь Румынии, а затем и Югославии[801]. На протяжении последующих двух недель Бухарест пребывал в ожидании интервенции, то есть до тех пор, пока концентрация советских войск на границе Молдавской ССР и Румынии после 4 сентября 1968 г. не сократилась[802]. Однако поступавшая румынскому партийно-государственному руководству по дипломатическим и разведывательным каналам информация продолжала свидетельствовать о том, что осенью 1968 г. существовала определенная опасность интервенции со стороны СССР С одной стороны, глава Румынии Н. Чаушеску опасался того, что полученные данные – дезинформации, однако, с другой, он стремился исключить возможность повторения чехословацкого варианта. Именно последнее, а также стремление максимально использовать внешнюю угрозу для усиления популярности в обществе и укрепления личной власти[803], заставило главу РКП согласиться с планом СГБ форсировать процесс создания Патриотической гвардии и формирования её территориальных структур[804]. 11 сентября 1968 г. на заседании постоянного Президиума ЦК РКП были одобрены «предложения о мерах по улучшению дислокации и совершенствованию структуры подразделений вооруженных сил СР Румынии и их численности»[805].

Параллельно румынское партийно-государственное руководство постаралось заручиться моральной поддержкой правительственных кругов ведущих стран, включая США и Францию. Генерал Ш. де Голль лично присутствовал на приёме в румынском посольстве в Париже по случаю национального праздника коммунистической Румынии, отмечавшегося 23 августа[806].

§14. После Праги: балканский фон «доктрины Брежнева»

Последствия августовской интервенции для коммунистических Балканских стран имели не только региональное, но и более широкое, общеевропейское измерение. 24 августа 1968 г. на югославской территории в г. Вршц состоялась встреча И. Броз Тито и Н. Чаушеску, которого сопровождал член Политбюро ЦК РКП и вице-президент Государственного совета генерал-лейтенант Э. Боднэраш, активно участвовавший в переговорах двух руководителей. Суть заявлений главы Румынии и его спутника сводилась к выдвижению нескольких тезисов. Во-первых, делалась ссылка на то, что Великое Национальное Собрание Румынии приняло решение, в соответствии с которым нахождение иностранных войск на территории страны возможно только с разрешения этого органа (данный шаг объяснялся Н. Чаушеску как способ избежать ситуации, когда «группа активистов взывает к присутствию войск»). Во-вторых, заявлялось, что Бухарест рассчитывает на помощь Югославии. Наконец, в-третьих, выражалась надежда на то, что румынская сторона сможет использовать «югославский коридор» в случае начала военных действий против Румынии СССР, Венгрии и Польши, которые блокируют Румынию, и она не сможет получить вооружение и технику по Черному морю или другими путями. Румынские собеседники Тито пытались получить от него гарантии в возможном конфликте с СССР[807]. Однако югославский руководитель был крайне озабочен складывавшейся ситуацией, и основу его позиции составили несколько главных пунктов, которые он прямо изложил Н. Чаушеску и Э. Боднэрашу.

Во-первых, Тито настаивал на том, чтобы Бухарест, несмотря на сделанные им заявления, осуждавшие действия СССР и стран-участниц «антипражской коалиции», стремился избежать конфронтации с Москвой и не давал бы ей повода для интервенции. Во-вторых, глава Югославии крайне скептически отнёсся к идее совместной борьбы Югославии и Румынии в случае возможного нападения на последнюю и не желал подвергать свою страну угрозе со стороны СССР и его союзников. Он оправдывал такую позицию тем, что соседняя Италия якобы немедленно попытается использовать ситуацию с тем, чтобы захватить часть территорий Югославии в районе Истрии. Примечательной особенностью в данном контексте являлось военно-территориальное разделение в коммунистической Югославии в середине 60-х гг. XX в. В частности, ведущую роль в системе обороны страны занимали Сербия и Хорватия, являвшиеся центральными с точки зрения дислокации воинских частей. Именно на их территории размещались две-три армии, либо, в соответствии с более поздней схемой военно-территориального деления страны, они включали две-три армейские или военные области, в то время как Македония, Словения, а также Босния и Герцеговина находились под прикрытием отдельных воинских подразделений и гарнизонов. Данный подход к дислокации воинских сил страны был обусловлен принятой ещё в 1958 г. концепцией обороны, названной «Стратегия общенародной войны» (strategya opstenarodnog rata)[808], которая во многом подразумевала, прежде всего, угрозу агрессии в отношении Югославии с Запада. В-третьих, югославский руководитель рекомендовал Чаушеску продемонстрировать свою лояльность как члена ОВД, не стремящегося её покинуть. Наконец, в-четвертых, он настаивал на том, что в случае, если румынские войска, отступая под напором сил Варшавского пакта, перейдут границу его страны, они должны будут сдать тяжёлое вооружение югославским властям и не вести никаких боевых действий с югославской территории. Тито крайне скептически относился к любым совместным действиям с Румынией, если бы Югославия сама не подверглась бы нападению со стороны Варшавского пакта. Единственное, что получило его одобрение – обмен контрразведывательной информацией о намерениях ОВД и СССР[809].

По дипломатическим и военным каналам информация по данному вопросу собиралась с особой тщательностью для дальнейшей передачи в Вашингтон. Осенью 1968 г. в НАТО серьезно рассматривали возможность советских военных акций на центральном и восточноевропейском направлениях. Во-первых, в ряде секретных аналитических материалов, общее содержание которых в виде утечки информации в западные СМИ публиковалось в американских и европейских газетах, указывались Австрия и Финляндия как вероятные цели советской агрессии[810]. Во-вторых, выделялось так называемое балканское направление, где целью интервенции могли стать Румыния, Албания и Югославия.

Резко отрицательная реакция США на ввод войск ОВД в Чехословакию, озвученная их руководством, и особенно очередное президентское заявление от 30 августа 1968 г., естественно, не остались незамеченными в Бухаресте. Буквально на следующий день после выступления главы

Белого Дома с предупреждением Москве о недопустимости усиливать напряженность, 31 августа, румынский посол К. Богдан обратился к главе восточноевропейского управления Госдепа Лидди с запросом о том, располагает ли американская сторона какими-либо новыми данными относительно концентрации и перемещении советских войск на границе Румынии. По сути, это было завуалированным вопросом о наличии у США разведданных относительно советских планов нападения на его страну. Лидди не предоставил никаких новых сведений, сославшись на уже имевшиеся. Одновременно он сообщил о том, что советский посол в США А. Ф. Добрынин был поставлен в известность Государственным секретарем о том, что «если Советы планируют нападение на Румынию, мы просим их во имя гуманности, чтобы они этого не делали, и что подобные действия имели бы непредсказуемые последствия для международной ситуации»[811]. Со своей стороны, Богдан сообщил о желании главы румынского МИДа Мэнеску продлить своё пребывание в Нью-Йорке, отложив встречу с министром иностранных дел М. Стюартом, приезд которого в Бухарест планировался в начале сентября, до тех пор, пока «не будет прояснена ситуация»[812]. Румынское руководство в конце августа – начале сентября 1968 г. действовало по нескольким направлениям. Власти укрепляли боеспособность вооруженных сил и создавали массовое ополчение. Одновременно они пытались склонить югославское руководство к совместным действиям в случае нападения на Румынию. Параллельно Бухарест был заинтересован в получении морально-политической поддержки со стороны ведущих европейских государств и США как для укрепления собственной позиции, так и для поиска путей примирения с Москвой. Особое значение придавалось со стороны Н. Чаушеску сделанному президентом США Л. Джонсоном 30 августа 1968 г. предупреждением в адрес советского руководства о недопустимости агрессии. Это факт был специально подчёркнут румынской стороной в контактах с американскими партнерами[813]. Однако публично официальные румынские власти и подконтрольная им пресса никак не реагировали на речь американского президента, что было связано, как они объясняли сами, со стремлением избежать «всего, что может рассматриваться [Москвой] как “провокационное”»[814].

К осени 1968 г. в Советском Союзе уже была сформулирована внешнеполитическая позиция в виде тезиса «ограниченного суверенитета» в отношении стран Восточного блока, ставшая впоследствии известной как «доктрина Брежнева». 25 августа 1968 г. газета «Известия» опубликовала статью В. Кудрявцева, в которой уже прослеживались её основные элементы. Спустя месяц орган ЦК КПСС газета «Правда» поместила статью специалиста по историческому материализму профессора С. Ковалева. В ней эта концепция была сформулирована отчетливо[815]. Данный факт был отмечен политическими и военными кругами Североатлантического альянса и вызывал у них беспокойство. Представители американского политического руководства призвали союзников по НАТО серьезно отнестись к новой советской внешнеполитической доктрине, озвученной главой советского МИДа А. Громыко в его выступлении 3 октября 1968 г. на Генеральной Ассамблее ООН. Они отмечали, что она «не ограничена географически. Социалистическое “содружество” не имеет географических границ», а сама появившаяся доктрина «ещё полностью не оценена»[816]. Для Балканского региона доктрина защиты «социалистического содружества» и фактического ограничения национального суверенитета имела также своё значение. Из четырех коммунистических государств полуострова два – Болгария и Румыния – являлись членами Варшавского пакта, при этом СРР занимала особые позиции по многим внешнеполитическим и оборонным вопросам. Таким образом, Москва располагала лишь безусловной поддержкой Софии, и в случае расширительного толкования «защиты социализма», гипотетически, СССР и его союзники могли вмешаться во внутренние дела любой из четырех коммунистических стран в целях «восстановления социализма» там. Одновременно Москва предприняла шаги на «югославском направлении»: 17 октября 1968 г. Брежнев направил секретное письмо Тито с объяснением действий СССР и ОВД в Чехословакии, а также попытался добиться примирения с югославским партийно-государственным руководством[817].

Проведение в августе 1968 г. оперативно-тактических учений болгарской армии под названием «Плиска-68», в ходе которых отрабатывалось как взаимодействие сухопутных сил приморского фланга в наступательной операции, так и в оборонительной в направлении Босфора и Дарданелл, серьезно воспринималось соседями Болгарии, знавшими о том, что подобные действия согласованы с СССР. В начале сентября, как отмечалось соответствующими службами посольства США в СССР, в советской прессе перестали упоминаться в негативном плане Румыния, Югославия и Австрия[818]. Это было расценено как попытка Москвы ослабить волну жёсткой критики её действий на международной арене и не давать лишних поводов для неё относительно дальнейших действий, подобных интервенции в Чехословакии, уже на других направлениях. В то же время, по информации, которой располагало ЦРУ США[819], военная активность Болгарии, заключавшаяся в проведении серии учений и перемещений войск на севере страны, т. е. на сопредельной Румынии территории, а также в восточной части (Черноморье и румынское побережье), свидетельствовала о возможной подготовке неких действий в отношении сопредельного государства – Румынии[820]. Москва стремилась использовать особые отношения с Болгарией. 16 сентября Т. Живков срочно посетил с однодневным визитом СССР, а 19 сентября в Софию прибыл Главнокомандующий ОВС ОВД маршал Якубовский. Внешнеполитический курс НРБ и её оборонные интересы рассматривались в западных, в частности, американских дипломатических кругах как достаточно специфические по своим проявлениям и имевшим более глубокое, чем демонстрировавшееся публично, содержание. В этой связи американские дипломаты в Софии делали вывод о том, что «политика Болгарии нацелена, в первую очередь, на то, чтобы Москва была полностью удовлетворена во всех отношениях, на этот раз – по поводу Чехословакии… Похоже, что в других областях режим следует политике “смотреть и ждать”… [Это] выглядит так, что режиму выгодна нынешняя ситуация для получения экономической помощи от Москвы. Пропаганда, которую ведёт режим, вероятно, скорее всего, предназначена для того, чтобы убедить Москву в лояльности Болгарии, а не в целях получения доверия среди болгар»[821]. В то же время участие НРБ в интервенции против Чехословакии имело определенные последствия для её внешнеполитического положения и, в первую очередь, на региональном уровне. Это отмечали и зарубежные наблюдатели, которые обращали внимание на ухудшение отношений Болгарии с соседней Югославией[822]. Позиция, занятая Софией по международным и региональным вопросам, а также ситуации внутри Восточного блока, свидетельствовала о попытках партийно-государственного руководства Болгарии во главе с Т. Живковым продемонстрировать, с одной стороны, лояльность в отношении своего главного союзника – Москвы, а с другой, проводить относительно самостоятельный, не вызывающей обеспокоенности Кремля, внешнеполитический курс. Этот факт отмечался американскими дипломатами. Они сообщали в Госдеп из Софии о том, что «правительство Болгарии предприняло усилия, с тем, чтобы не исключать окончательно возможность продолжения политики увеличения объемов торговли со всеми партнерами “вне зависимости от различий их политических систем”»[823].

19 сентября 1968 г. по каналам британской и нидерландской разведывательных служб, о чём сообщалось в срочной телеграмме британского представительства при НАТО, направленной в Форин Офис, поступила детальная информация о существовании плана захвата Румынии силами отдельных стран-участниц Варшавского пакта. В соответствии с ним наступление должно было проходить по трём направлениям: с территории Советского Союза, Польши и Венгрии в 4 часа утра 22 ноября. В складывавшейся ситуации Лондон был готов прибегнуть к военной акции с тем, чтобы не допустить советской интервенции на Балканах. 6 сентября 1968 г. этот вопрос обсуждался на секретной встрече премьер-министра Г. Вильсона, министра обороны В. Хили и министра иностранных дел М. Стюарта. Было принято решение обеспечить всем необходимым югославские вооруженные силы в случае попыток Москвы оккупировать СФРЮ[824].

Сведения, получаемые румынским руководством, а также западными дипломатическими и разведывательными службами, о том, что Москва готовит некую акцию и в отношении Румынии, судя по всему, были дезинформацией. Вероятно, она специально распространялась советской стороной, чтобы создать иллюзию возможного большого конфликта в Европе, избежать которого можно было лишь таким образом, чтобы лишний раз не создавать угроз для Кремля. Предпринимавшиеся СССР меры военного характера были призваны оказать психологический нажим на руководство СРР. Тем временем Москва дала официальные обещания Вашингтону, что она не будет прибегать к вооруженной интервенции против Румынии и обострять берлинский вопрос[825]. Оказывавшееся со стороны СССР давление на Румынию имело чётко выраженное военно-стратегическое измерение, что отмечали и зарубежные обозреватели. Они полагали, что Москва, вероятно, готова дать гарантии невмешательства во внутриполитические дела СРР. Однако в обмен она хотела добиться того, чтобы не происходило ослабления южного фланга Варшавского пакта по черноморскому побережью, «включающего, помимо Украинской и Молдавской социалистических республик, Румынию и Болгарию»[826]. Буквально через месяц после оккупации Чехословакии Н. Чаушеску попытался успокоить Кремль, продемонстрировав, что не будет заходить в своей критике советской политики далее уже сделанных им заявлений. Он принял в весьма мирной атмосфере командующего силами ОВД маршала Якубовского и начальника штаба пакта генерала Штеменко. Во время встречи с советскими представителями обсуждались принципиальные для Москвы и Бухареста вопросы реформирования Варшавского пакта. Имея в виду время визита двух высокопоставленных военных и характер тем, затронутых на встрече, румынская сторона постаралась, с одной стороны, не допустить обострения отношений с Кремлем, а с другой, избежать подчинения диктату Москвы. Суть предложений советской стороны, изложенных Якубовским, заключалась в том, что вооруженные силы ОВД должны являться объединенными вооруженными силами пакта, подчиняющимися Объединенному командованию. Одновременно озвучивалась в очередной раз идея создания Военного Совета как рабочего органа, состоящего из министров обороны стран-участниц ОВД, Главнокомандующего и Начальника Генерального Штаба Объединенных вооруженных сил, включая персонал командования Объединенными Силами. До этого, ввиду определенной трудности для министров обороны стран-участниц блока выступать в роли заместителей Главнокомандующего ОС ОВД, предлагалось включить их заместителей или начальников Генеральных штабов в состав Военного Совета. Министры обороны в этой схеме отстранялись от участия в заседаниях ПКК или Военном Совете. Представительство в ПКК сохранялось либо за членом правительства, либо за специально назначенным представителем. В то же время сложившаяся традиция участия главы правящей партии и главы правительства в ПКК рассматривалась как разумная и приемлемая. Для румынской стороны, как заявил сам Н. Чаушеску, важными были вопросы, связанные с составом ПКК и временем его созыва. Однако он хотел обсуждать эти проблемы отдельно от военных вопросов, где тема ПКК не должна была рассматриваться. Одновременно глава Румынии, не выступая открыто против создания Военного Совета, подчеркнул необходимость обсуждать это отдельно от проблемы ПКК. По его мнению, сам Политический Консультативный Комитет должен был принять соответствующее решение, согласно которому Военный Совет становился подчиненным ему органом[827]. Данная консультация имела принципиальное значение для оборонной политики Бухареста, который приступил к переформулированию своей военной доктрины с учетом действий ОВД в Чехословакии. Визит Якубовского и Штеменко не решил полностью стоявшей перед ними задачи: убедить румынскую сторону принять план реформ Варшавского пакта в нужном для Москвы направлении. Тем не менее Н. Чаушеску постарался показать свою приверженность союзническим обязательствам и передал «горячий привет тт. Л. И. Брежневу и А. Н. Косыгину»[828].

Принятие «доктрины Брежнева» на вооружение советской внешней политики было серьезно воспринято в Албании, Румынии и Югославии. Руководство последней «полагало, что обнародование Громыко этой доктрины на ГА ООН придаёт ей “очевидную важность”, и что, несмотря на советские намерения, эта доктрина может использоваться в будущем как предлог для вмешательства повсюду, где Москве не понравится развитие событий»[829]. В середине октября 1968 г. Тито заявил своим американским партнерам, что, несмотря на то, что продолжает сохраняться угроза Югославии со стороны СССР, напряженность ослабевает. В этой связи Белград постарался использовать создавшееся положение для того, чтобы получить не столько военно-техническую, сколько экономическую поддержку от США и западных государств, аргументируя такую позицию необходимостью проведения соответствующих экономических и социальных реформ, способных обеспечить оборонные возможности страны[830]. Однако в целом руководство СФРЮ склонялось к мысли о том, что Балканы могут стать одним из направлений активного военного вмешательства со стороны ОВД и возглавлявшего этот пакт СССР. Во-первых, в Белграде считали, что Москва хочет получить контроль над сухопутными подходами в Средиземному морю. Во-вторых, в югославских правительственных кругах не исключалась возможность действий СССР против Албании с целью укрепления советских позиций в важном с геостратегической точки зрения регионе. В-третьих, югославская сторона полагала, что в случае нападения ОВД или СССР на Югославию Запад не останется равнодушным к этому факту, так как для него была не безразлична военно-стратегическая обстановка на Балканах[831]. Эти общестратегические соображения повлияли на темпы разработки Белградом оборонных мероприятий и их законодательное оформление. Их частью являлись концепция общенародной борьбы в случае агрессии и усиление полномочий республиканских властей в решении оборонных задач в рамках административно-территориального деления СФРЮ.

Состоявшаяся 29-30 октября 1968 г. в Москве встреча министров обороны стран-членов ОВД была призвана решить проблему реформирования пакта с учётом расширения полномочий общекомандной структуры, подконтрольной Москве. Из балканских участниц блока, помимо Болгарии, после долгого перерыва на заседаниях присутствовали представители Румынии во главе с министром обороны генерал-полковником И. Ионицэ. Румынская сторона на этот раз, в отличие от предыдущих заседаний органов ОВД, на которых обсуждались вопросы военной структуры и военно-командной системы объединенных вооруженных сил, постаралась выделить наиболее важный с точки зрения сохранения суверенитета государства-члена Варшавского пакта вопрос – недопущение размещения объединенных вооруженных сил без согласия правительства соответствующей страны на её территории[832].

Тем временем, как отмечалось в одном из опубликованных американскими СМИ материалов, представленном в виде утечки информации из НАТО, «хотя детали этих новых докладов держатся в секрете, однако, тот факт, что министры обороны и иностранных дел НАТО будут обсуждать положение в странах, находящихся традиционно за пределами альянса, ясно показывает серьезные изменения, которые претерпела эта организация за последние годы»[833]. Более того, был обнародован ещё один факт, очень важный с точки зрения оборонных перспектив для обоих блоков на балканском направлении: жесткая позиция Греции и Турции, требовавших предупредить СССР от имени альянса о недопустимости действий в отношении суверенных государств и особенно в так называемых «серых зонах», т. е. на периферии ответственности НАТО, к которой относился Ближний Восток и часть неевропейского Средиземноморья. Однако по мнению ряда обозревателей, «сделанные со стороны НАТО недавние предупреждения Советскому Союзу являются, в свете достаточно серьезных оценок сил альянса, не больше чем игрой, рассчитанной на то, чтобы воспрепятствовать советским действиям до того момента, как военные позиции Запада улучшатся»[834]. Осенью 1968 г. ещё раз была продемонстрирована исключительно сложная ситуация, складывавшаяся во взаимоотношениях ФРГ и Франции. Президент Ш. де Голль давал понять своему коллеге – канцлеру К. Кизингеру, что французская поддержка Западной Германии будет оказана лишь в случае неспровоцированной агрессии со стороны Варшавского пакта. Атмосфера, в которой проходила франко-германская встреча, была столь накалена, что «когда де Голль обвинил немцев в том, что они вызвали советскую интервенцию в Чехословакию,.. Кизингер рассердился и заявил де Голлю, что не глава Западной Германии, а глава Франции, посещавший Польшу и Румынию, призывал народы Восточной Европы сбросить иго советской гегемонии»[835].

В середине сентября 1968 г. по каналам американской дипломатии Государственный Департамент получил информацию из Белграда о том, что югославское руководство после чехословацких событий надеется реанимировать Балканский пакт, рассматривавшийся им как «черный вход» в НАТО[836]. В этой связи руководство Госдепа предусматривало предпринять действия, направленные на поддержку Югославии. Среди них было предложение о предоставлении Белграду военно-технической поддержки, проведении срочной встречи с югославским руководством, повышении степени готовности НАТО в Европе и Средиземноморье[837]. Со своей стороны, руководство Югославии через СМИ в жёсткой форме выступило против усиления присутствия советских ВМС в Средиземноморье, рассматривая действия Кремля в данном регионе как фактор дестабилизации, так как, прибыв туда для поддержки арабских союзников, они в действительности являлись инструментом советской политики[838]. Активизация ВМС СССР в Средиземноморье осенью 1968 г. подтверждалась официальными шагами Москвы, выступившей фактически с претензией на то, чтобы заявить об СССР как о средиземноморской державе[839]. Уже зимой 1969 г. консул США в Любляне сообщал о том, что ряд словенских руководителей прямо заявили ему: «Югославия и США имеют серьезные взаимные интересы в ограничении последовательно предпринимаемых советских действий и, одновременно, что США, рассматривая вопрос о том, как действовать в отношении усиливающейся напряженности в северной части Восточной Европы, не должны упускать из виду потребностей Югославии из-за созданной Советами напряженности на Балканах»[840].

В октябре 1968 г. американские дипломаты в Бонне пришли к выводу о том, что «несмотря на некоторые румынские опровержения (включая одно перед посланником ФРГ Стретлингом неделю назад), есть сведения, что Советы продолжают оказывать давление на Бухарест по поводу проведения учений Варшавского договора в Румынии. Румыны продолжают отвергать возобновившееся советское требование, но решили не предавать это гласности»[841]. Влияние интервенции Варшавского пакта против Чехословакии на две другие коммунистические страны – Болгарию и Югославию – также было достаточно серьезным и находилось в центре внимания дипломатических и военных кругов НАТО. По мнению дипломатов ФРГ, которые работали в двух названных балканских странах, с одной стороны, не было доказательств наличия «большого количества советских войск в Болгарии», а с другой, как они отмечали, «Югославия – вот кто по внутриполитическим причинам распространяет слухи о военной опасности со стороны Болгарии»[842]. Более того, делался вывод о том, что именно югославы, а не болгары, поднимали «македонский вопрос». Германский МИД сомневался в наличии «какой-либо военной опасности для Югославии» и придерживался мнения: «Тито просто драматизирует данный вопрос, так как это является полезным для него способом сплотить свою многонациональную и децентрализованную страну»[843]. Тем не менее в Вашингтоне не отрицали неблагоприятного варианта развития событий, в связи с чем среди мер военной поддержки в США рассматривались в начале октября 1968 г. доставка в Югославию тяжелого вооружения и другого снаряжения, но при условии обращения Белграда за помощью и без прямого участия военнослужащих США и НАТО в этой операции[844]. В Госдепе США точка зрения на происходящее формулировалась в следующем виде: «Стратегические соображения и проблемы безопасности, вызванные советским вторжением, являются важными и возможно жизненными для обороны Европы по следующим причинами: а) баланс военной силы в Средиземноморье на южном, а также юго-восточном направлениях зон ответственности НАТО окажется перед серьезной угрозой; б) будет создана прямая угроза Италии и Греции»[845].

Эти общие, стратегические по своему характеру выводы тем не менее не были подтверждены информацией о конкретных намерениях Москвы в Европе и её балканском секторе. Они базировались в основном на выстраиваемых экспертами-аналитиками моделях вероятного поведения Кремля с учётом имевшейся информации и традиций советской внешней политики. Такой подход сказывался на качестве аналитических материалов Госдепа и ЦРУ (хотя и во многом точно определявших алгоритм советских действий, но без их детализации), представляемых руководству США и, в частности, президенту Л. Джонсону[846].

Взаимоотношения между союзниками по ОВД в Балканском регионе в данной связи являлись важным фактором не только внутриблокового положения в Варшавском пакте, но и элементом военно-стратегической ситуации на полуострове. В Вашингтоне приходили к выводу о том, что если советское руководство сочтёт ситуацию на Балканах угрожающей советским стратегическим интересам, то прибегнет к военным методам «решения проблемы»[847]. В отношении Румынии делались предположения относительно попыток СССР оказывать на неё давление с целью получения от Бухареста согласия на размещение советских войск на румынской территории[848]. Поэтому предполагалось предпринять ряд шагов, которые были призваны усилить влияние Вашингтона на ситуацию. Главными из них могли стать, во-первых, получение гарантий от Москвы отказа от интервенции против Румынии; во-вторых, максимально возможное жёсткое заявление американского президента о недопустимости подобных действий против Бухареста; в-третьих, разработка возможных ответных мер НАТО; в-четвертых, срочный созыв Совета безопасности ООН и, в-пятых, консультации с лидерами американского конгресса[849]. Тем временем, на состоявшемся 15-16 ноября 1968 г. в Брюсселе заседании Североатлантического Совета с участием министров иностранных дел, обороны и финансов было принято коммюнике. В нём осуждались действия СССР и его союзников, нарушивших суверенитет независимого государства – Чехословакии; одновременно Москве отказывалось в праве решать международные вопросы с помощью ссылок на внутренние дела «социалистического содружества».

Балканский аспект последствий интервенции против Чехословакии заключался в том, что, как достаточно точно это отмечали американские дипломаты, «Советы, со своей стороны, не отказались от давления в отношении Балканских коммунистических стран… Вне всякого сомнения Москва помнит отсутствие поддержки со стороны Румынии и возмущена критикой её действий со стороны Тито. Критика Белграда продолжает оставаться неослабевающей, а со стороны Бухареста она сократилась, вероятно, после признания советского давления и из-за желания не дразнить Советы… Бухарест, таким образом, очевидно, обеспокоен советской чувствительностью ко всё более изменчивой ситуации, развивающейся в Балканском регионе, и похоже, что Румыния, в конечном счёте, настроена на то, чтобы избегать действий, которые Москва найдёт провокационными».

В середине ноября 1968 г. ситуация вокруг Румынии воспринималась в кругах НАТО как исключительно опасная. Полученная в сентябре по каналам британской и нидерландской разведок информация о готовящейся 22 ноября советской интервенции против Румынии была вновь актуализирована 19 ноября 1968 г. в ЦРУ США[850]. Одновременно американская разведка получила через члена одной из делегаций восточноевропейских стран в ООН информацию о том, что «в настоящее время обсуждение между Румынией и СССР военных вопросов, в частности пребывания войск Варшавского пакта, достигли критической стадии». Как сообщал источник, это объяснялось тем, что Москва требовала от Бухареста полного выполнения своих обязательств перед блоком с целью обеспечить оборону ОВД в регионе от «вероятного военного продвижения с югославского направления». В связи с этим, как отмечал источник ЦРУ, румынское правительство находится в сложном положении[851].

За день до ожидаемого нападения, 21 ноября, глава британского Форин Офиса М. Стюарт направил в британское посольство в Румынии телеграмму, в которой отмечал: «Мы проверили последнюю информацию и пришли к выводу о том, что русские готовят в ближайшее время военную операцию против Румынии. Общее число войск, предназначенных для интервенции, достигнет 150 тыс. человек». Польский контингент должен был состоять, как об этом сообщалось, из одного танкового батальона, двух батальонов ВДВ, шести рот связи, трёх рот военной полиции и двух полков ВДВ[852].

В то же время в дипломатических и разведывательных кругах США в конце октября – начале ноября 1968 г. пришли к выводу о том, что Кремль не будет предпринимать военных акций против Румынии и уж тем более против Югославии. В материалах разведывательных ведомств США отмечалось стремление Бухареста не раздражать лишний раз Москву, а Белграда – усилить свои позиции в Движении неприсоединения. Со своей стороны, югославское руководство крайне негативно относилось к расширению советского присутствия в Средиземноморском регионе, что нашло свое отражение в публикациях югославских СМИ[853]. Имея в виду интересы коммунистических стран полуострова, американские эксперты делали в этой связи вывод о том, что Албания, преследуя цели усиления собственных позиций в регионе, пыталась наладить отношения с Румынией и даже с Югославией, жёстко осуждая при этом Болгарию[854]. Однако София предпринимала усилия, направленные на ликвидацию её усиливавшейся изоляции в рамках региональной балканской политики. Одним из избранных болгарским руководством на румынском направлении методов было использование тезиса о необходимости сохранения тесного сотрудничества в оборонной сфере в рамках Варшавского пакта из-за существования угрозы со стороны противостоявшего блока НАТО. Обращение к этой теме в ноябре 1968 г. нашло своё выражение в форме информационного письма главы КДС А. Солакова в адрес Председателя Совета Государственной Безопасности И. Стэнеску. В нём сообщалось о проявлявшемся со стороны Генерального штаба Турции интересе в отношении информации о проводившихся в Румынии военных учениях, а также советской военно-технической помощи, оказывавшейся Бухаресту[855]. Официальная София также попыталась ослабить напряженность во взаимоотношениях с Албанией и Югославией. Это стало особенно заметно для иностранных наблюдателей в период, когда отмечались национальные праздники двух стран и Болгария, с одной стороны, попыталась особенно не подчеркивать предпринимаемые шаги, а с другой, прибегла в пропаганде к защите собственных позиций в регионе, заявляя о болгарских намерениях как хорошо известных и мирных[856].

В Бухаресте с недоверием относились к любым заверениям об отсутствии угроз со стороны Восточного блока. Формулирование оборонной политики Румынии, проходившее на протяжении периода после коллективной интервенции в Чехословакию государств-участниц Варшавского пакта в августе 1968 г., а также проводившиеся румынским руководством организационные мероприятия свидетельствовали о реализации широкомасштабной оборонной программы. Её целью было добиться максимально возможного достижения самостоятельности страны практически во всех областях, включая и оборону, находясь одновременно в составе Варшавского пакта. Предпринимавшиеся в этом направлении Н. Чаушеску шаги давали основания для вывода о том, что именно опыт подавления Пражской весны силами Варшавского блока являлся инициирующим фактором, ускорившим развитие концепции оборонной политики, целью которой было недопущение подобной операции в отношении Румынии. Это нашло своё выражение как в военной доктрине СРР, так и в организации всей системы её обороны – от создания органов управления в данной области и до комплектования вооруженных сил, их технического оснащения, а также внешнеполитического обеспечения обороноспособности страны в целом.

Подавление «Пражской весны» 1968 г. силами государств-членов Варшавского пакта, главную роль среди которых играл СССР, серьезно повлияло на оборонную политику как всего ОВД, так и коммунистических стран Балканского полуострова. Для Болгарии её участие в совместной интервенции против Чехословакии было важно с точки зрения демонстрации лояльности в отношении СССР. Это давало возможность Софии рассчитывать на получение экономических и политических преференций от Москвы в двусторонних отношениях в важных для НРБ областях. Совершенно иная ситуация складывалась в ОВД на «балканском направлении» с Румынией. Бухарест рассматривал военную акцию пяти членов пакта как возможное предупреждение румынскому руководству не допускать проведения демонстративно независимой политики в рамках Восточного блока и быть готовым к силовой реакции союзников в случае окончательного перехода к курсу на усиление независимости от ОВД. Интервенция вооруженных сил пяти стран-членов Организации Варшавского Договора в Чехословакию резко была воспринята Э. Ходжей. Демонстративная акция СССР и его союзников по ОВД повлияла на взгляды руководства СФРЮ во главе с И. Броз Тито, который рассматривал действия Москвы как исключительно опасные для Югославии, имевшей особые отношения как с Западным, так и с Восточным блоком.