Баллада о Максе и Амели

3

Веки пса дрогнули, и он открыл глаза. Они были похожи на отполированную дождем черную гальку. Он посмотрел на меня. Беспомощно. И с надеждой.

– Я отведу тебя домой, – снова сказала я, чтобы он не закрыл глаза.

– Правда? – еле слышно спросил он.

– Правда. Но для этого ты должен встать и пойти за мной.

Он медленно встал: сначала перевернулся на живот, а затем поднялся на дрожащих ногах. Я заметила, что ему потребовались для этого все его силы и что ему все еще было больно становиться на раненую лапу.

– Значит, ты знаешь дорогу, да?

Его голос стал более отчетливым. Надежда, похоже, придала ему сил.

– А ты не знаешь? – удивленно спросила я.

– Нет, – грустно ответил он.

Этот черный пес, похоже, заблудился. Если я перестану ему лгать, он опять упадет духом и уляжется на землю. А потому я ответила:

– А я вот знаю, как тебе добраться домой.

– Прекрасно, – с облегчением сказал он, и его ноги тут же стали дрожать меньше.

Он мне поверил. Мне сейчас нужно было отвести его на несколько шагов в сторону, в тень, чтобы спрятать от солнца. Там этот черный пес сможет набраться сил, чтобы пережить ночь. Но тут мне вдруг пришла в голову пугающая мысль: если Гром обнаружит его здесь, он станет защищать нашу территорию от непрошеного гостя изо всех своих сил. Против моего брата этот безобидный пес явно не выстоит. Гром ему не то что вырвет глаз – он его убьет. И я не смогла бы уговорить его пощадить черного пса. Гром меня попросту не стал бы слушать. Он меня никогда не слушал, и с тех пор, как я не доставила ему удовольствие увидеть меня мертвой, он ни разу со мной не разговаривал. Этот мой брат (так мне, во всяком случае, казалось) ждал лишь подходящего повода, чтобы выгнать меня из своры. Я ведь была единственной, кто воспротивился его стремлению стать вожаком. Если я стану заступаться за этого чужака, Гром вышвырнет меня. И куда я тогда пойду?

– Сначала нам нужно найти для тебя укромное место, в котором ты мог бы переночевать, – сказала я черному псу.

– Но я же хочу домой!.. – запротестовал он.

Его голос был удивительно низким и даже более глухим, чем у Первенца. Он, должно быть, звучал впечатляюще, когда этот чужак лаял.

– Ты слишком слаб для того, чтобы отправляться в долгий путь.

Черный пес снова хотел что-то возразить, но, похоже, осознал, что я права. Я же лихорадочно думала над тем, где он мог бы безопасно провести ночь. На этой свалке таких мест не имелось. Мне необходимо отвести его к реке. Мама всегда запрещала нам подходить к водоемам. Она говорила, что если мы шлепнемся туда, то пойдем на дно и задохнемся. Чтобы продемонстрировать нам, что вода не даст нам возможности дышать, она заставила нас в грозу стоять, подняв голову к небу и разинув пасть. При этом нам надлежало выплюнуть воду только после того, как мама даст на это разрешение. Наши пасти наполнялись водой. Я видела широко раскрытые от испуга глаза своих братьев и сестер. Это был первый случай, когда я почувствовала, что могу быть самой смелой среди всех нас. Лишь после того как мама разрешила нам выплюнуть воду, мы почувствовали облегчение. С того самого дня мы относились к реке более чем уважительно – мы ее смертельно боялись.

Я тогда подумала, что мама, устроив для нас это испытание, заботилась о том, чтобы мы не утонули, но мой тщедушный брат Мыслитель – однозначно самый умный среди нас – был другого мнения. Он подозревал, что наша мать хочет не допустить, чтобы кто-то из ее детей когда-нибудь побежал в город, в котором она, по-видимому, немало натерпелась от людей – натерпелась такого, о чем ей не хотелось нам даже рассказывать. Мыслитель полагал, что мама от нас что-то скрывает. Она то и дело называла его Малышом, хотя у него было совсем другое имя. А Грома она иногда называла Волком. И это не были новые имена, которые она им давала, – она называла их так словно по ошибке. И при этом всегда слегка смущалась. А затем она становилась очень печальной – такой, как будто все ее тело вдруг погружалось в полумрак. Когда она в один из дней назвала Мыслителя Малышом два раза подряд, он, уже засыпая вечером, сказал мне:

– Я думаю, у нее до нас уже были дети. По ту сторону реки. В городе. И все они погибли.

С тех пор я вспоминала эти его слова каждый раз, когда мама по вечерам смотрела с вершины мусорной горы на огни города…

– Пойдем! – сказала я черному псу, пошла впереди и лишь после нескольких шагов заметила, что он со своей раненой лапой способен лишь ковылять. Я замедлилась так, чтобы он за мной поспевал, и пошла впереди на расстоянии двух собачьих туловищ от него. При этом я задалась вопросом, что он предпочел бы – пойти напрямик через гору мусора или же обойти вокруг, хотя маршрут в этом случае явно удлинялся. Не успела я об этом подумать, как удивилась самой себе: зачем я вообще ломаю над этим голову? Я иду впереди, а он должен следовать за мной! Я выбрала путь напрямик через гору мусора, и черный пес пошел за мной, даже не пикнув, хотя ему сильно докучали его рана и жара. Мне тоже стало жарко, как только мы вышли из тени и стали взбираться на солнцепеке вверх по склону. Черный пес не говорил ни слова. Я тоже молчала, поэтому мне больше не приходилось ему лгать.

После того как мы преодолели три горы мусора, черный пес остановился в тени. Мне следовало бы его подгонять, ведь вела я, однако я и сама была рада возможности передохнуть.

– Меня зовут Макс, – вдруг сказал он с непосредственностью собаки, у которой в ее жизни была только одна кличка.

– А что это означает – «Макс»? – спросила я, поскольку еще никогда этого слова не слышала.

– Это просто мое имя.

– Но у него должно же быть какое-то значение.

– Это просто имя, которое мне дала моя хозяйка.

– Хозяйка? Ты имеешь в виду свою мать? – спросила я, снова трогаясь в путь.

Теперь мы, однако, шли уже рядом.

– Моя мать никогда не давала мне никакого имени, – сказал он.

– Она что, умерла при родах?

Мама рассказывала мне и моей сестре Песне, что такое иногда случается. В отличие от Песни, у меня это ее предупреждение не вызвало ни малейшего страха. Я со своим вырванным глазом вряд ли сумею найти пса, у которого вызову интерес.

– Нет, моя мама была живой и здоровой, – ответил черный пес с необычным именем. – Она сказала нам: «Я рожаю много детенышей, и со всеми ими мне приходится расставаться. Поэтому я вам имен давать не буду».

Это показалось мне ужасным. И бессмысленным. Бессмысленность делала это еще более ужасным.

– А что происходило с детенышами твоей матери? – спросила я.

– Меня она подарила моей хозяйке.

– Ты мне все еще не объяснил, кто это – хозяйка?

– Ты не знаешь, кто такая хозяйка?

– Не знаю!

– Это человек, который почти всегда находится возле тебя, – пояснил черный пес с таким видом, как будто это была самая что ни на есть обычная ситуация. О чем он вообще говорит? Мать, которая дарит кому-то своих детенышей? Человек, который почти всегда находится возле тебя? Это же какая-то чушь! Солнце, должно быть, подействовало на этого пса сильнее, чем я предполагала. Я посмотрела ему в глаза. Его взгляд был вовсе не безумным, а, наоборот, осмысленным. Во всяком случае, более осмысленным, чем у моей матери, когда она называла моих братьев и сестер какими-то другими именами или же – незадолго до своей смерти – почти выла в ночное небо, произнося эти имена: «Малыш. Волк. Танцовщица. Стеклышко».

Мама дала имена щенкам своего первого выводка. И нам тоже. Моя мать меня любила. По крайней мере, большую часть времени. Возможно, до самого своего конца. Если только та боль, которая ее терзала, не убила в ней всю ее любовь. Но в это я не хотела верить даже в самые мрачные часы своей жизни.

– Что случилось с твоим глазом? – спросил черный пес.

– Тебя это не касается, – прошипела я.

– Это, наверное, было очень больно, – ласково сказал он.

Сочувствие. Никто из моих братьев и сестер никогда не выражал по отношению ко мне сочувствия. Даже Первенец этого не сделал, когда принес мне воды. Он просто не хотел, чтобы я умерла раньше мамы, и рассказывал что-то о естественном чередовании смертей, которого следует придерживаться. Но мне и не хотелось никакого сочувствия. Этот черный пес меня разозлил. Потому что из-за его слов я почувствовала себя слабой. А я не была слабой!

Я снова пошла вперед. Я молчала, надеясь, что черный пес последует моему примеру. Когда он снова заговорил, это прозвучало так, как будто проявленное им сочувствие придало ему самому сил:

– Так все-таки что же произошло с твоим глазом?

– Я уже сказала, что тебя это не касается! – рявкнула я.

– Я вовсе не хотел тебя сердить. Прости.

Прости? Когда собака совершает ошибку, она об этом помалкивает! Просить прощения – это признак того, что ты слабый (точно также как скулить – признание того, что тебе больно). Мне следовало бросить этого слабака на произвол судьбы. Посмотрела бы я, как он сумеет справиться с крысами. Или с Громом.

– А как тебя зовут? – спросил он.

Я презрительно фыркнула.

– Ты не хочешь мне говорить?

– А ты не можешь угадать?

– Нет, не могу, – удивленно ответил он.

– Рана, – прошипела я еще более презрительно.

В его глазах появилось еще больше сочувствия. Я зарычала, давая ему понять, что хочу, чтобы он наконец-то заткнулся. Мы стали молча взбираться на последнюю гору мусора. Уже чувствовался запах воды, и черный пес прошептал:

– Спасибо.

– Спасибо?

Мыслитель был последним, кто меня за что-то благодарил. В ту ночь, когда ему стало ясно, что у мамы до нас был другой выводок и что она потеряла тех своих щенят. Хотя тогда была теплая летняя ночь, Мыслитель попросил меня позволить ему ко мне прижаться, и я разрешила ему это сделать. То, что мне в ту ночь тоже хотелось прижаться к нему, я от него утаила.

– Ты меня спасла, – продолжил черный пес, и его низкий голос стал ласковым.

Это мне понравилось, хоть я, в общем-то, должна была воспринять это как еще одно проявление слабости. Затем он сказал печально:

– Я еще никогда не сталкивался с такими детьми, как те.

– А мне известны только такие, – сказала в ответ я.

– Лилли – совсем другая.

– Лилли?

Еще одно странное имя. Такое же странное, как и «Макс». Я все еще не знала, что оно означает, и мне было даже не так-то просто его произносить.

– Это маленькая девочка, которая живет с нами в доме.

Я с трудом могла себе такое представить. Этот черный пес обитает в одном из людских жилищ? В одном из тех огромных ящиков, которые мы можем видеть с вершин самых высоких мусорных гор и которые ночью светятся и затем кое-где гаснут?

– Лилли добрая, и она всегда позволяет мне спать в ее постели, хотя хозяйке это и не нравится, – его голос стал еще более ласковым. – Однако хозяйка все-таки разрешает это делать, потому что у Лилли по ночам случаются кошмары, но когда я сплю рядом с ней, ей ничего плохого не снится. Когда хозяйка прогоняла меня из кровати Лилли, я просто ложился перед кроватью, а после того, как хозяйка выходила из комнаты, снова забирался в кровать. Я думаю, что хозяйка об этом знала и мирилась с этим, потому что она хотела, чтобы Лилли не испытывала во сне страха.

Я не поняла почти ничего из того, что он говорил. Кровать была вроде бы тем местом, в котором спят человеческие детеныши. И Лилли черному псу нравилась. Это мне было вроде бы понятно. Но почему собака спала не рядом с другими собаками, а рядом с человеком? Может, именно поэтому от черного пса исходил такой сладковатый запах? Сейчас, когда из его лапы уже не сочилась кровь и он больше не потел от страха, я почувствовала остатки этого сладковатого запаха. Я, в общем-то, знала этот запах только по пластиковым бутылочкам, которые люди выбрасывали на мусорную свалку. В бутылочках этих были остатки какой-то горькой кашицы – иногда небесно-голубого цвета, иногда розового. Разорвал ли черный пес одну такую бутылочку зубами и вывалялся в ее содержимом, или же это люди втерли содержимое бутылочки в его шерсть? Еще более странным было другое: как могла собака жить вместе с людьми и даже считать это приятным?

Мы достигли вершины кучи и увидели реку, которая тянулась впереди нас внизу. Осенью и зимой ее течение было бурным, но сейчас она текла спокойно. Мы – я, мои братья и сестра – пили из этой реки, но нечасто. Между горами мусора было достаточно много дождевых луж, и даже когда летом от жары они становились совсем маленькими, воды в них хватало на всех нас. Иногда мы также лакали сладкие липкие соки из не до конца опорожненных бутылок. Некоторые из этих соков были сплошным наслаждением, от других у нас потом болели животы. Различать их мы научились еще в детстве.

Пару лет назад той горы мусора, на которой мы сейчас стояли вместе с черным псом, еще не существовало. А вот теперь мусорная свалка добралась до самой реки. Может, когда-нибудь и эту реку завалят мусором?

– Нам нужно туда, вниз, – сказала я черному псу и побежала вперед, чтобы уже не слушать больше его нелепые рассказы о Лилли, кровати и хозяйке. На его хромоту уже можно было не обращать внимания: он и сам видел, куда нам следует идти.

Подбежав к реке, я стала пить. Вода в реке была чище, чем в лужах, хотя над ее поверхностью вились мошки и по ней плыл мусор. Осенью и зимой это были стаканчики и консервные банки, а сейчас, летом, – маленькие пластмассовые шарики, которые, похоже, никогда не шли на дно, в отличие от белой бумаги и цветного картона, которые пропитывались водой и тонули. Поскольку с нами, собаками, могло произойти то же самое, нужно было бы быть сумасшедшими, чтобы решиться залезть в реку.

Черный пес подошел ко мне и стал жадно пить из реки. Утолив жажду, он посмотрел на меня своими иссиня-черными глазами и спросил:

– Почему ты не залезаешь в воду?

– Я должна залезть в воду?

– Ну конечно. Я всегда с удовольствием плавал. Если бы не моя раненая лапа, я бы уже давно залез в реку, – ответил он, и вид у него впервые стал хоть немного радостным.

Плавать? Этот черный пес, наверное, рехнулся!

– Ложись вон там.

Я показала на куст, росший на берегу. На нашей стороне реки этот куст был единственным большим растением, которое торчало из пыльной земли. На другом берегу кусты образовывали целые заросли.

Черный пес послушался меня и заполз под куст, держа ноги полусогнутыми – так, чтобы в случае чего можно было быстро дать деру. Затем он спросил:

– А завтра ты отведешь меня к Лилли, да?

– Конечно, – снова солгала я, прежде чем он закрыл глаза.

Я пока не хотела говорить ему правду. Скажу завтра.