Балтийская песня

— Армянскому радио задают вопрос: «Что общего между женской ножкой и телебашней?» Армянское радио отвечает: «Чем выше лезешь, тем больше дух захватывает!»

— Ха-ха-ха!

— А вот ещё: приходят русский, француз и американец к ювелиру…

— Это я знаю…

— Тогда такой: в ракетной части ждали генерала c инспекцией…

— Товарищи, тише, я с Киевом разговариваю. Идите в курилку… Алло! Это украинское отделение?.. Мне Дудина, пожалуйста!.. Алло! Дудин? Здравствуй, Дудин, это Седловский беспокоит… Ага… Ага… Хорошая, а у вас?.. Всё дожди?.. Дожди, говорю?.. Ага… Вот, что, Юрий Иваныч, тут с нашим проектом какая петрушка получилась. Мы хотим задним числом внести кое-какие изменения… Что?.. Да, да, задним, задним! И по одному вопросу твоё мнение желательно…

— Вихри враждебные веют над нами, тёмные силы нас грозно гнетут. В бой роковой мы вступили с врагами…

— Наташа, сделайте радио тише, я с Киевом разговариваю… Дудин?.. Там в линейной части есть перечень импортного оборудования…

— На бой кровавый, святой и правый, марш, марш, вперё-о-од, рабочий народ! — Наташа, выключи к чёрту своё радио! — Что вы кричите, оно и не включено вовсе!

— На бой кровавый, святой и правый…

— Иван Григорьич, это на улице.

— Не валяйте дурака… Нет, Юрий Иваныч, это я не тебе… Нашёл перечень? Смотри листы с третьего по восьмой… По восьмой, понял?

— Иван Григорьич, по улице матросы идут!

— Стой, братва! Заходим в учреждение. Культурно прошу, не хулиганить, соблюдайте революционную дисциплину!

— Ну, давай, Дудин! Завтра жду от тебя телетайпограмму с твоим согласием. Ну, давай! Что?.. Да тут пьяные горланят на улице… Ну, давай… ну, давай… Ага… Ну, пока!

Дверь в комнату резко распахнулась, и на пороге появился невысокий усатый гражданин в чёрном бушлате, перекрещенном пулемётными лентами. На бескозырке его горела золотая надпись «Амуръ». За ним в комнату втиснулись ещё двое матросов. Запахло махоркой, потом.

— Я извиняюсь, граждане. Однако, придётся вам помещение очистить… Здесь вас больно много собралось…

— Этого ещё не хватало! Маскарад какой-то… Наташа, вы что-нибудь понимаете?

— Посторонись, комиссар, — раздался спокойный голос, дверь отворилась, и в комнату, не торопясь, продвинулись ещё два матроса, волоча за собой чёрный старинный пулемет «максим».

«Народный театр? — подумал Иван Григорьевич. — Кино снимают?»

Нет, это не было похоже на киносъёмку. Матросы уверенно подкатили «максим» к окну, хладнокровно выбили стекло из громадной дюралюминиевой рамы, выставили пулемёт в сторону площади.

«Позвонить директору?» — вспомнил Иван Григорьевич и потянулся к телефону.

— Не трогать! — на трубку легла тяжёлая, короткопалая, густо покрытая татуировкой рука. — Я тебе позвоню, буржуйское отродье!

— Кто вы такие? — взвизгнул Иван Григорьевич. — По какому праву?

— А вот по какому, — и перед носом Ивана Григорьевича возникло почерневшее дуло маузера. — Вон отсюда!

Сотрудники отдела гуськом вышли в коридор. Там витал густой махорочный дым, раздавались взрывы хохота. Матросы чувствовали себя как дома. В сторонке тихо покуривали проектировщики из соседнего отдела. Иван Григорьевич решительно шагнул к ним.

— Кто мне может объяснить, что случилось? Что это за матросы, и вообще, что тут творится?

Кто-то с готовностью объяснил:

— Можно предположить только одно, Иван Григорьевич. По-видимому, какая-то ерунда произошла со временем. Петля временная, что ли? Эти ребята, — в сторону матросов ткнули сигаретой, — непонятно каким образом перенеслись из семнадцатого года сюда, к нам, и, как видите, спокойно делают свое дело, уверенные, что находятся в своём времени. Я пытался поговорить с одним, но они… гм… вооружены.

— А этот «Амуръ», ничего, сильный мужчина, — сказала подошедшая Наташа, изобразив на голове бескозырку. — Он пытался меня обнять, но я ему…

— У вас одно на уме, Наташа, — раздражённо сказал Иван Григорьевич. — Надо ведь что-то делать. Милицию догадался кто-нибудь вызвать?

— Испугались они вашей милиции, — мечтательно проговорила Наташа, — их тут много, все с винтовками… Разгонят они всю милицию…

— Они тут быстро порядок наведут, — сказал кто-то из проектировщиков. — Вон, слышите, машбюро разгоняют?

Действительно, из машбюро раздавался дружный визг. Дверь распахнулась, и в коридор высыпали, тряся кудряшками, машинистки.

— Нахал! — мужественно крикнула самая молодая, Лидочка, и дёрнула плечиком.

— Стой, барышня, вернись! — из машбюро показался молодой матрос с кудрявой непокрытой головой.

— Вы рукам волю не давайте, я на помощь позову, — дрожащим голосом отозвалась Лидочка, прячась за спины проектировщиков.

— Уж и пошутить нельзя. Какая вы, барышня, ей-богу, нежная. Тут надо, понимаешь, бумагу одну настукать, а я, понимаешь, грамоте-то не очень…

Лидочка поупрямилась ещё немного, но матрос был неумолим, и ей пришлось вернуться в машбюро. Оттуда сразу раздался высокий торжественный голос, сопровождаемый стрекотанием пишущей машинки:

— Петроградскому комитету Российской социал-демократической рабочей партии… Как ты ловко пальчиками стукаешь… Рабочей партии… Докладываю Петроградскому комитету, что… Машинка у тебя шикарная… Английская, небось?.. Наша?.. Ну, ты не бреши… Извиняюсь, конечно… По начертанному революцией плану… А контора ваша по какому департаменту будет? Не путей сообщения?

Лидочка и сама не знала точно, какому департаменту подчиняется институт, и продолжала молча печатать: «…Как и было указано, пресечём случаи саботажа и заставим служащих соблюдать революционный порядок…»

Иван Григорьевич в смятении двинулся по лестнице вниз, к выходу, однако у самых дверей его остановил пожилой матрос с перевязанной головой.

— Стой, братишка, выпускать-то никого и не велено. Ты иди, работай себе, служи, а я туточки постою…

Пришлось подняться назад. В махорочном тумане прохаживался комиссар.

— Вы, молодые люди, нашим ребятам помогите освоиться. Получен приказ здесь у вас порядок навести, чтобы, значит, никакого саботажу. А то у меня разговор короткий, — татуированная рука похлопала по кобуре. — И никаких, значит, отлучек. Работать до восемнадцати ноль-ноль. А ты, — комиссар ткнул пальцем в Ивана Григорьевича, — ты, я вижу, тут главный… Ты передашь дела ему. Нечепуренко, принимай дела!

Перед Иваном Григорьевичем вырос тот самый молодой матрос, который только что диктовал Лидочке письмо.

— Идем, батя, только без глупостей…

В привычной обстановке Иван Григорьевич почувствовал себя несколько уверенней и язвительно заметил:

— Вы, кажется, не очень-то грамотны?

— Не очень, — согласился Нечепуренко, — но работать будем. Показывай, батя, где у тебя какие тут дела. Это что за бумага?

— Это пояснительная записка к проекту здания автоматической телефонной станции… — Матрос кивал. — Здесь перечень импортного оборудования… Здесь вот приказ директора о повышении качества проектных работ… Протоколы мероприятий по выполнению…

Резко зазвонил телефон. Иван Григорьевич протянул было руку к трубке, но вдруг ухмыльнулся и показал глазами на аппарат:

— Прошу! Матрос уверенно снял трубку.

— Слухаю!

— Иван Григорьич, ты?

— Вам кого, товарищ, надо?

— Э-э-э… мне Седловского, — прогнусавила трубка. — А с кем, собственно, имею честь?

Матрос прикрыл рукой микрофон.

— Седловский — это ты, батя?

— До сегодняшнего дня был я, — саркастически заметил Иван Григорьевич. — А теперь, как мне было сказано, начальником отдела будете вы. Говорите!

Матрос крякнул и неуверенно заговорил в трубку;

— Я теперь буду вместо Седловского. Моё фамилие Нечепуренко. Говорите, чего надо!

— А где Иван Григорьевич? Я, собственно…

— Вы по делу звоните, товарищ, или как? Русским языком говорю, я тут пока начальник. Чего надо?

В трубке послышалось неясное бормотание, затем:

— Из милютинского филиала беспокоят. Вы не могли бы по девятьсот девятнадцатому договору мне сметную калькуляцию поквартально на этот год продиктовать? И что уже опроцентовано…

— Ждите у аппарата! — прокричал матрос и положил трубку на стол. — Где у тебя, батя, кулькуляция девятьсот девятнадцать? Быстро, ждёт человек…

— Договор девятьсот девятнадцать? — понял Седловский. — Все бумаги по девятьсот девятнадцатому в настоящий момент находятся в плановом отделе.

— А где этот твой отдел?

— Четвёртый этаж, первая комната направо.

Нечепуренко сказал в трубку: «Ждите!» — и приоткрыл дверь в коридор.

— Щупакин! Коля! Подь сюда, живо! Коля, топай на четвёртый этаж, в первую комнату направо. Принесёшь бумаги. Скажи — договор девятьсот девятнадцать. Кулькуляция какая-то. Одна нога здесь — другая там.

— Есть, товарищ Нечепуренко! — отчеканил Коля Щупакин, закинул винтовочку за широкое плечо и побежал по лестнице наверх.

Иван Григорьевич с удивлением отметил про себя, что кудрявый матрос, пожалуй, всё делает как надо… Посмотрим, посмотрим… Нечепуренко же знакомился пока с наглядной агитацией отдела. Он равнодушно прошёл мимо вымпела ДСО «Труд», поморгал глазами на фотографии передовиков, остановился у доски с перечнем обязательств отдела. Внезапно зрачки его сузились.

— Это что?

Иван Григорьевич пожал плечами:

— Это экран социалистического соревнования. Матрос нехорошо посмотрел на него. — С социализмом, значит, соревнуетесь? Так-так… А кто в этой схватке победит, догадываешься?

— Догадываюсь, — тихо ответил Иван Григорьевич, покосившись на пулемётчиков у окна.

Дверь с грохотом отворилась, и в комнату вошли один за другим сотрудники планового отдела во главе с бледным как смерть начальником. За ними вразвалочку вошёл моряк Коля Щупакин, клацнул затвором винтовки, выкидывая патрон из ствола, гордо доложил:

— Так что, привёл, товарищ Нечепуренко. Сначала не хотели, а потом сразу уговорил…

Нечепуренко поднял брови:

— Я тебе, Коля, что оказал? Бумаги принести! Кулькуляцию там какую-то. На кой хрен мне эта бледная немочь?

— Я, товарищ Нечепуренко, пытался объяснить. Номер, какой ты мне говорил, я забыл. Виноват, конечно. Я у дьячка выучился считать только до восьми. А дальше не могу. Меня и отец за это бил нещадно. Дальше восьми сбиваюсь. Какой там номер?

— Девятьсот девятнадцать, — подсказал Иван Григорьевич.

— Вот-вот. Номер я плохо запомнил, а буржуев тебе всех лично привел. Спрашивай у их, чего надо.

Тут же к телефону усадили нужного человека, и тот стал, заикаясь, диктовать в трубку цифры. Перед плановым отделом извинились. Комната стала пустеть.

Прошло два дня. Как ни странно, работа института шла своим чередом. Машинистки барабанили полугодовые отчёты вперемежку с рапортами, мандатами, листовками. Матросы совместно с институтским механиком починили давно не работающий лифт. Умело сколоченная бригада инженеров с песнями выехала в подшефное село на уборку картофеля (деревне надо помогать!). В профкоме удивительно быстро и без привычных скандалов справедливо перекроили очередь на квартиры. На третий день в отдел Седловского-Нечепуренко зашёл грозный комиссар. Начальники — бывший и теперешний — работали.

— Ты, батя, мой чугунок с правильного пути не сворачивай, — уверенным тоном настаивал Нечепуренко. — Мы обещали в этом квартале сделать что? Тридцать четвёртый договор закрыть полностью, а по девятьсот девятнадцатому отчитаться на сорок процентов. Так? Ну и какого же хрена мы будем пупы надрывать, ежели на одесском заводе ещё фундамент под этот корпус не залили?

— Фундамент не залили, а письмо замминистра обязывает нас… — возражал Иван Григорьевич.

— Письма писать они все горазды! Пущай сперва вагоны даёт под оборудование…

Комиссар оборвал разговор крепким ударом волосатого кулака по столу. Иван Григорьевич вздрогнул. От удара на дисплее настольного калькулятора выскочило число «пи».

— Так что, товарищ Нечепуренко, срочно сдавай дела. Выступаем. Получен приказ из штаба: перебросить экипаж эскадры… — комиссар наклонился к уху Нечепуренко и что-то жарко зашептал.

Нечепуренко поднялся, одёрнул бушлат, крякнул и, не глядя на Ивана Григорьевича, вышел. Комиссар погрозил Седловскому кулаком, хотел что-то сказать, не сказал и тоже вышел. В коридоре затопали тяжёлые матросские ботинки. Потом все стихло.

Прошла ещё неделя. Выветриваться стал махорочный дым из коридоров, вставили в отделе Ивана Григорьевича выбитое пулемётчиками стекло. Машинистки приуныли. При подведении итогов экономисты института с удивлением обнаружили, что план месяца выполнен на сто двадцать процентов, несмотря на то что добрая четверть сотрудников убирала картошку. Неожиданный феномен стал понемногу забываться. Только Иван Григорьевич, высиживая долгие часы на совещаниях у руководства, иногда жалел, что нет рядом с ним кудрявого матроса Нечепуренко. Делового, решительного, перепоясанного пулемётными лентами. А ещё через неделю, на очередной планёрке в отделе, услышал Иван Григорьевич внезапно тихие, дружные мужские голоса:

— Смело, товарищи, в ногу! Духом окрепнем в борьбе…

Иван Григорьевич вскочил и бросился к окну. По залитому солнцем асфальту мчались разноцветные «Жигули». Электронные часы на высотном здании гостиницы «Интурист» перебросили очередную минуту. Кто поёт?

— В царство свободы доро-о-гу грудью проложим себе!

Иван Григорьевич повернулся назад:

— Наташа, выключите радио. Заседание продолжается.