Бамбино

Пуанты

Билл за последние дни несколько раз бывал на аэродроме и все рассчитал точно: он юркнет в багажное отделение самолета, когда рабочие сделают передышку между очередными партиями прибывающих чемоданов. Он будет слоняться вокруг — обычный любитель автографов, аэродромный мальчишка на побегушках, и лишь грузчики зазеваются… прыжок вверх и куда-нибудь в угол, за большой чемодан. А там главное — не чихать и не кашлять до тех пор, пока не заведут моторы.

Вчера он еще раз спросил у Ларисы — русской балерины, правда ли, что в Советском Союзе учат танцевать бесплатно.

— Да, — сказала она, — но я ведь уже говорила тебе об этом. Какой-то ты непонятливый.

Она внимательно посмотрела на него и положила ему на голову свою тоненькую прозрачную руку.

— А зачем тебе это?

— Просто так, на память.

Собственно, он давно уже решил улететь вместе с русскими артистами и учиться танцам в хореографическом училище Большого театра, о котором они столько ему рассказывали, и спрашивал он сегодня действительно «просто так», чтобы еще раз услышать то, что он уже и так хорошо знал: он научится танцевать по-настоящему, не заплатив ни цента, — так, как танцевали Лариса Семенникова и Антон Леонидов и многие другие, чьи имена, написанные огромными буквами, красовались вот уже две недели на афишах и рекламных щитах Лос-Анджелеса и Голливуда. Главное, добраться до этой школы.

А познакомился он с ними совсем случайно, на тихоокеанском пляже.

Был жаркий день, и Билл занимался своим любимым сёрфингом — скользил на пенопластовой доске по огромным волнам, а на берегу стояла маленькая худенькая девочка с тоненькими прозрачными руками, серыми прозрачными глазами, с бровками «домиком» и, прижав ладони к щекам, с ужасом смотрела за его бегом по этим волнам. Когда очередная волна накатывала сзади на Билла, девочка закрывала ладонями глаза, а потом вновь смотрела, как мальчишка прыгает, скачет на своей доске в кипящем зеленом водовороте. А он нарочно выделывал немыслимые трюки, пугал ее, наслаждался своей смелостью и мастерством. Глупая, она же не знала, что это было так просто — держи равновесие, и все тут, а волна сама несет тебя.

Потом уже, когда он подплыл к берегу, то увидел, что это была совсем не девочка, а молодая женщина, но такая худенькая, такая прозрачная, что ему стало ее жалко.

— Вы что стоите? — смущенно спросил он.

— Любуюсь тобой, это, наверное, очень трудно, — сказала она на плохом английском языке.

И он подумал: «Откуда это она взялась такая на побережье, в жизни не видал здесь таких худеньких». А ей он сказал:

— Вовсе не трудно, держите равновесие, и все тут. Хотите, покажу?

— Хочу, только не сегодня, волны большие. Вот дня через два после спектакля мы опять приедем сюда, и ты мне все это покажешь.

— Пожалуйста, — согласился он. — Я ведь каждый день здесь, с утра до вечера.

— А хочешь, приходи на наш спектакль. Я дам тебе контрамарку.

Билл был удивлен: какой еще такой спектакль?

Но то, что он услыхал от этой худышки, еще более изумило его. Оказывается, она из тех русских, что вот уже неделю живут в Голливуде, в отеле «Никербокер». Большой балет, прославленные танцоры. Билл видел на улицах афиши с их именами. Он даже несколько раз подходил к отелю, чтобы посмотреть на них. Они выходили утром из здания, чинно рассаживались по автобусам и уезжали. И все. А он приходил домой и говорил:

— Мама, я их видел сегодня.

И его мать, усталая и раздраженная от нехваток женщина, уборщица здания большой страховой компании, равнодушно кивала головой. Ей уже надоели бесконечные разговоры сына о танцах. Блажь какая-то. Попробовали — не получилось, и пора кончать с этим. Сейчас ему одиннадцать, через год-два пора уже начинать зарабатывать деньги. А он все о своих танцах.

Сёрфинг был второй страстью маленького Билла Робертсона, но это только летом. Первой же его страстью и во все времена года, во все дни недели были танцы.

Танцевать он начал с четырех лет — все что угодно и под любую музыку. Еще малышом он любил танцевать воинственные танцы. Он решительно размахивал худенькими ручонками и приседал на тоненьких ножках, и взрослые удивлялись: как у него все это хорошо получается — в такт с музыкой, и движения-то какие четкие, выразительные. В пять лет он уже умел делать пируэты, хотя никто его этому не учил, а позднее, уже в начальной школе, он стал заправским танцором: его просили выступать на школьных праздниках, приглашали на вечеринки в дома по соседству. И Билл без устали танцевал все, что он слышал: танго и твист, самбу и чарльстон, музыку Чайковского и Шопена, обработанную Рэем Конниффом. Но особенно он любил «Лебединое озеро». Билл мог танцевать всю пластинку с начала до конца и никогда не уставал, и всякий раз он выдумывал все новые и новые движения, приводя в удивление окружающих.

— Тетушка Джейн, — говорили соседи матери Билла, — вы бы отвели мальчишку в танцевальный класс, вдруг у Билла действительно большой талант, тогда он сможет стать танцором, а они сегодня неплохо зарабатывают — и на телевидении, и в разных шоу, и в театре, будет Билл культурным, стоящим человеком.

Тетушка Джейн лишь качала головой: какие тут танцы, пусть лучше учится мыть автомашины — это надежнее, да и откуда взять денег на обучение. Сама миссис Робертсон получала гроши за уборку офиса, денег едва хватало на жизнь, а сын подрастал, его надо было кормить, одевать, обувать.

Мать и сын Робертсоны жили в старой части Голливуда, где испокон веков стояли трехэтажные деревянные домики, прижатые к скалам.

Здесь обитали рабочие бензозаправочных станций, прачечных, судомойки, мойщики автомашин, киоскеры, уборщицы — вся та обслуга, которая с утра до ночи трудилась, отмывая, обстирывая, подметая этот блестящий нарядный город богатых отелей, изящных развлечений, широких автотрасс, роскошных автомашин, дорогих особняков.

Дети этого района, подрастая, вставали рядом с отцами и матерями около моечных автоматов, брали в руки пылесосы и корзины для сбора мусора. В десять лет, держа в руках такую же корзину, Билл явился вместе с матерью на уборку офиса.

И все-таки тетушка Джейн поддалась уговорам — мальчишка с каждым годом танцевал все лучше и интересней: а вдруг действительно станет настоящим танцором и вырвется из этого круга деревянных домишек, мусорных корзин, постоянного безденежья.

Мистер Кросби, директор танцевального класса, принял мать и сына Робертсонов ласково.

— Ну, покажи, что ты умеешь.

— Я все умею, что скажете.

— Все? Это недурно, и все же: что тебе больше всего по душе?

— Есть у вас «Лебединое озеро» Чайковского в обработке Рэя Конниффа?

Мистер Кросби ничего не ответил, а лишь сделал знак приятной молодой женщине, которая почтительно слушала их разговор. Та вышла и уже через минуту вернулась в комнату, держа в руках знакомый диск.

А дальше Билл, не смущаясь, начал выделывать все, что он знал и умел и чем неизменно удивлял соседей, учителей, товарищей в школе. Билл плавно порхал по комнате, кружил на одном месте, вкладывая в движения все, что он слышал. Он понимал, что в этот момент, возможно, решается его судьба: вдруг он окажется в танцевальном классе и будет танцевать все лучше и лучше, и он старался вовсю — кружил, нагибался, перебирал ногами, взмахивал руками… Его круглые глаза совсем округлились от напряжения, тонкие губы сжались, белые волосы все чаще подпрыгивали на лбу, а на кончике носа выступили капельки пота.

Мистер Кросби внимательно наблюдал за ним, но Билл не уловил на его лице ни удивления, ни восхищения. Цепкий холодный взгляд директора ощупывал его ноги, руки, голову, оценивал высоту его прыжков и плавность движений. И все. Потом мистер Кросби сделал знак куда-то в сторону и, когда женщина выключила проигрыватель, спросил:

— И ты любишь все это?

— О да, сэр, я могу танцевать с утра до ночи.

— Ну что ж, недурно, — сказал снова мистер Кросби. — Покажи-ка свои ноги. Так, неплохой аппарат, очень неплохой. — И повернулся к тетушке Джейн. — Парня надо бы немножко подкормить, силы в нем маловато для его возраста. Я готов его взять; об условиях договоритесь с моим секретарем. — И мистер Кросби вышел из комнаты.

— Вы можете приводить мальчика два раза в неделю по вторникам и четвергам на двухчасовые занятия; потом он будет заниматься каждый день; купите ему трико, тапочки… — Женщина говорила доброжелательно, вежливо. — Стоимость одного занятия — десять долларов, плата вперед за три месяца: мистер Кросби и его педагоги должны быть уверены, что они не даром потратят свои усилия.

Обратно Робертсоны добирались молча. И позднее ни Билли, ни тетушка Джейн не сказали по этому поводу ни слова, а соседям они отвечали по-разному: тетушка Джейн говорила, что школа переполнена и мистер Кросби обещал взять Билла лишь на следующий год, да и вообще все это — лишнее баловство, а сам Билл ссылался на то, что школа очень далеко и на езду уйдет очень много времени. Ну, откуда им было взять двадцать лишних долларов в неделю, да еще заплатить вперед за три месяца.

После посещения класса мистера Кросби Билл совсем перестал танцевать и даже прекратил слушать свой старенький проигрыватель. Но приезд Большого балета взбудоражил его. Он смотрел на эти афиши, и забытое тревожное волнение, как тогда, перед посещением мистера Кросби, вновь овладело им.

И вот теперь эта худышка стоит перед ним и приглашает его на спектакль.

— Ну, конечно, я приду, — сказал Билл, — спасибо вам за приглашение, а доску мою, если хотите, возьмите.

— Зачем мне твоя доска, что я с ней буду делать? Лучше через два дня ты поучишь меня, как кататься на ней.

Он стоял и ждал около служебного входа огромного открытого летнего театра — на нем была чистенькая рубашка, выглаженные брюки, светлая голова причесана волосок к волоску. Губы его были плотно сжаты, а глаза стали совсем круглыми.

Он видел, как она осторожно сошла с автобуса, поискала его глазами, нашла, улыбнулась, махнула ему рукой, он подбежал к ней, она сунула ему в руку контрамарку и тут же исчезла.

Потом он видел ее уже на сцене. Звучала музыка Чайковского, его любимая музыка, начинался второй акт «Лебединого озера». Тревожный голубоватый свет, тревожные звуки — и вот она выплывает на сцену — девушка-лебедь, красавица, богиня, вся в белой пене кружевной пачки. Ее стройные ноги матово светятся в лучах софитов, сильные изящные руки несут ее, как лебединые крылья, вперед, к своей любви, и вся она, стремительная, нежная, сильная, захватывает зал своим светлым прекрасным чувством, своими трепетными движениями.

Билл даже не подозревал, что люди могут так танцевать, как танцевали эти русские. Он сидел оглушенный, счастливый, подавленный. Его прежние прыжки и пируэты теперь казались ему смешными. Он впервые по-настоящему понял, что можно сказать танцем. Потом он ждал ее после спектакля у входа, и она вышла к автобусу самой последней — усталая, со следами грима на худеньком личике, с опущенными плечами.

Задыхаясь от волнения, он сказал:

— Это было прекрасно. Как вы это все умеете делать?

— Держи равновесие, и все тут, — ответила она, улыбаясь.

— Приедете послезавтра на океан?

— Приеду, а ты еще придешь на мой спектакль?

— О! — И это было все, что он смог восторженно выдавить из себя. Она протянула ему маленький бумажный сверток. Он развернул его и ахнул. Это были ее пуанты, розовые балетные туфли с тупыми стертыми носками, в которых она только что танцевала. На розовом атласе было написано шариковой ручкой: «Биллу, который любит балет», и подпись: «Лариса Семенникова».

Это были счастливые для Билла дни. С утра он мчался на побережье и ждал там русских артистов, которые приезжали сюда покупаться и позагорать, а вечером летел на другой конец города к летнему театру, смотрел их спектакли. Иногда они подвозили его на автобусе до Сансет-стрит, откуда он, пройдя пешком несколько километров, добирался к своим скалам.

На пляже он показывал Ларисе:

— Сначала вы ложитесь на доску и не бойтесь, волна сама несет вас, а потом потихоньку осваивайтесь, поднимайтесь на колени, потом можно и встать.

Лариса послушно ложилась на белый пенопластовый лист и скользила на нем по волнам, но, сколько он ни бился, она так ни разу и не оторвалась от него.

— Ой-ой-ой, не надо, я боюсь! — кричала она.

Антон Леонидов, весь выцветший на калифорнийском солнце, с мокрыми от воды волосами, быстро освоился с пенопластом и плясал на волнах так же легко, как на суше. Потом они втроем ложились на горячий песок и начинался неторопливый разговор о жизни, о балете, о людях.

— Раз любишь танец, — говорил ему Антон, — иди до конца. Только тогда, когда идешь до конца, борешься, в чем-то себе отказываешь, — можно добиться большой цели, а ты парень танцевальный, только худоват. Ну-ка, встань.

Он ему показывал, как правильно делать вращения, как держать при этом руки, как смотреть в одну и ту же точку при каждом повороте, чтобы не закружилась голова, как делать поддержку.

— Лариса, иди-ка сюда, — командовал он, и Лариса послушно становилась рядом.

— Смотри, ты ловишь ее на встречном движении, так можно поднять не то что это перышко, а тяжесть и побольше. Ты только ведешь ее вверх, а она по существу сама себя поднимает.

От них Билл узнал, что в Советском Союзе за обучение всем этим чудесам не надо платить ни копейки. Если у тебя есть способность, а особенно если есть настоящий талант, то иди на просмотр, и все. Подходишь — тебя зачисляют в первый или там какой-то другой класс хореографического училища, и учись себе на здоровье: здесь и общая школа и обучение балетному искусству. Кончил училище — иди на работу, приглашений хоть отбавляй: и в Большой театр, и в другие балетные труппы страны, и в ансамбли, и куда душе угодно.

А не хочешь быть профессиональным танцором — иди заниматься в хореографический кружок во Дворец пионеров или в студию при Доме культуры любого крупного завода и учись там и снова не плати ни копейки, — как в сказке.

— Вот я, — говорил Антон, гордо выпячивая нижнюю губу, — тоже во Дворце пионеров начинал. Конечно, я страшно способный, — и он подмигивал Ларисе, — но факт есть факт, можно прожить и без вашего училища.

— Да, — смеялась Лариса, — потому у тебя на доске лучше получается, чем на сцене.

И они весело хохотали.

В один из дней, когда до отъезда русских артистов осталось совсем немного времени, Билл взял заработанные на мелких услугах у отеля полдоллара и отправился в кафе «Мейн» к своему старому другу негру Джеку Нулансу, у которого он не раз плясал на потеху его друзьям под их любимые мелодии здесь же, на маленьком пятачке между столами.

— Привет, Джек, — сказал Билл и протянул ему полдоллара.

— О, привет, привет, — ответил из-за стойки негр, — молодой человек сегодня при деньгах?

— Да, подзаработал немного у отеля, мне кока-колу и пирожное, пришел посоветоваться.

Был жаркий полдень, над городом висела пасмурная раскаленная мгла — выхлопные газы машин, дым из заводских труб, все тяжелое дыхание огромного города застыло над домами и улицами в лос-анджелесской чаще в эти безветренные расплавленные дни.

В кафе было тихо, прохладно и безлюдно — город сдвинулся сегодня в сторону океана.

— Слушаю тебя, — сказал Нуланс, наливая воду.

— Собираюсь махнуть с русскими в Советский Союз.

— В Союз, но как? Ведь нужно разрешение властей, паспорт и прочая чертовщина.

— В том-то и дело, что хочу обойтись без всего этого. За ними прилетят два их самолета и заберут всю труппу. Ну, где-нибудь там просунусь между чемоданами, хочу наконец по-настоящему учиться танцевать, хочу стать мастером.

Негр покачал тяжелой темной головой:

— Сложно, очень все это сложно. А как мать, что она скажет?

— Нет, Джек, об этом уж, будь добр, скажи ты ей, когда я уберусь отсюда.

Нуланс снова покачал головой.

— Делай, конечно, как знаешь. Что мы знаем о жизни? Как мы должны жить? Кто знает? Никто не знает. Может быть, ты и прав. Ладно, я поговорю с Джейн.

— Ну, вот и хорошо. Я тебе напишу.

Билл пожал широкую ладонь негра и, не оглядываясь, пошел прочь.

Он приехал в аэропорт заранее — в чистенькой рубашке и выглаженных брюках, в кармане у него, аккуратно сложенные, лежали две долларовые бумажки, в руке он держал маленький сверток с подаренными ему пуантами — это был его багаж. Он не стал ждать приезда артистов и сразу направился в обход здания аэровокзала, туда, где металлическая решетка ограждала летное поле. Перемахнуть через нее было парой пустяков, и вот он уже стоит на залитой солнцем огромной бетонной полосе, а кругом снуют автокары, бензозаправщики, движутся медленно на прицепах огромные лайнеры. Откуда-то издалека доносится рев поднимающихся ввысь и приземляющихся самолетов.

Два советских бело-голубых самолета стояли неподалеку, и около них уже шла обычная предотлетная суета, ходили какие-то люди, что-то проверяли, подносили. А вот показались и автокары с багажом.

Билл решительно двинулся навстречу автокарам. На ходу он вспрыгнул на один из них, мгновенно сунул в руку водителю два доллара и прошептал:

— Ну, прошу вас, не гоните меня, хочу взять несколько автографов у русских артистов.

Водитель — молодой парень в форменном комбинезоне и фуражке — разжал кулак, посмотрел на скомканные бумажки, усмехнулся.

— Ну, ладно, валяй, действуй, только не крутись под ногами.

— Зачем же крутиться, я помогу вам, — весело ответил Билл.

Они так и подъехали к самолету. На Билла, к его радости, даже не обратили внимания: мало ли к кому парнишка пришел, — может, к брату или к отцу, всякое бывает. Вот они вместе сошли с автокара, взялись за чемоданы. Билл деловито помогал. Он брал вещи полегче, ставил их на ленту конвейера, и они исчезали в темной дыре люка, где мелькали чьи-то руки и головы. Минут через пятнадцать первая партия багажа была погружена и два парня в комбинезонах спустились вниз. «Сейчас начнут», — подумал Билл. И точно: появились бутылки кока-колы, сандвичи, грузчики присели на землю, вытерли платками разгоряченные лица.

Билл осторожно передвинулся к конвейеру, который на время передышки был остановлен, и зашел с обратной стороны. Теперь его лента полностью закрыла грузчиков. Билл подпрыгнул и вцепился руками в края ленты, уперся ногами в подающие колеса и стал подтягиваться вверх. Через несколько секунд он был уже на краю люка. Потом, держась одной рукой за плотную ленту конвейера, другой схватился за край люка, медленно перевернулся и в этот момент почувствовал, как у него из кармана выскользнули пуанты и упали на бетон. Он вздохнул и вполз в багажное отделение самолета.

В полумраке Билл пробрался в дальний конец помещения, передвинул два огромных чемодана и улегся за ними. Вот грузчики вновь появились наверху, и послышался шум конвейера, один за другим чемоданы и коробки стали со всех сторон окружать Билла, пока наконец полностью не закрыли от него свет. Он прикрыл глаза: «Ну, теперь все!» — и в этот момент услышал возглас:

— Эй, парень, куда ты запропастился? Забери свои тапочки!

Внизу громко заговорили. Потом послышался звук открываемой двери, и свет электрического фонарика зашарил по углам багажного отделения. Люди двигали чемоданы, снимали коробки, и наконец слепящий луч полоснул Билла по глазам.

Когда полицейские выволокли его наружу, артисты балета выходили из автобусов аэропорта и направлялись к трапу самолета. Билл на секунду увидел Ларису, Антона, их товарищей, которые замерли, глядя, как два дюжих полисмена оттаскивают их маленького друга от самолета. А он, еще не осознав катастрофы и всей тщетности сопротивления, рвался назад, извивался в их руках. Двумя ударами один из них бросил его на бетон, пнул кованым ботинком в бок, поднял и снова отшвырнул в сторону. Билл полетел вперед, ударился грудью и головой о бетон и, заливаясь кровью, на четвереньках пополз в сторону.

— На, возьми свое барахло! — И полисмен бросил ему в лицо пуанты. Они упали рядом с ним, и их розовые ленточки встрепенулись и затихли на ослепительной бетонной белизне.